Избранное. Том третий. Никогда не хочется ставить точку

Чаун — остров Айон

17. II-59 г. Поездка в Хасын.

Танниты — воинственные коряки из времен войны с чукчами.

Пурга бывает оттого, что где-то в тундре сидит сердитый старик и каюгуном (каменным топором) долбит снег. Ветер его подхватывает.

Тухтан — моржовый окорок.

Во время хода рыбы нельзя разжигать огонь в яранге, чтобы не отпугнуть рыбу.

Землянка Тумлука.

Гым тванляркен каметвак — «есть хочу». Муриэн квалове каматвак — «садись к нему». Чим уйка валёрымкын «я не понимаю». Валёрмырконе — «понимать».

Скоро встанут строгие сентябрьские ночи, и легкий звон замерзающего по ночам льда будет резать ночную тишину. Первые робкие отсветы северного сияния и невиданная осенняя яркость звезд. (Записано осенью на Ичувееме.)

Собаки характер.

Согос — добродушный хитрец, белый, пушистый, очень ласков и деликатен.

Шаман — черный с белым, мохнатый нахал и обжора, лентяй.

Пират — мрачный колымчанин, сильный, рослый пес. Стар. Работяга.

Таракан — рыжая дворняжка. Очень предан и работает изо всех сил. Передовик.

Иннаклы — белый, не особенно приметный пес. Передовик, очень самолюбив. Всегда тянет в свою сторону и старается везти упряжку с собой куда хочет.

Рейс по Чауну

12. VI. Странное совпадение. Ровно 25 лет назад, 12 июня 1934 г. С. Обручев, тоже на моторной, шел вверх по Чауну. Ветер в низовьях. Наша шаланда качалась и прыгала, а в довершение всего заглох мотор. Пристали, 2 часа заводили.

2. VII. 2 часа ночи. Перемеряли продукты. 37 кружек гречки, 15 заварок макарон. Хлеб кончился. С самого начала по 0,5 лепешки на человека. Сахар кончается. При экономии можем протянуть 10 дней. За это время должны пройти всё, в том числе и поперечный профиль. Необходимо разрядить и упростить сеть наблюдений.

Плыву по Чауну на байдарке в светло зеленых извивах омутов. Стремительно течет река. Кусты, протоки, каменистые мели. Белыми головками пушицы набегает тундра. Синеют овальные глыбы сопок вдали. Чукотка.

Дождь. Ветер. Ребята — в маршруте. 30.VI был памятный день: перевернулась лодка с продуктами. За день перед этим и так все вымокло. Расползается сахар, кисель. Спальные мешки пропитались водой — не поднять. Сушимся — и снова в путь. Со дня выхода не было ни одного дня с сухими ногами.

Из рейса по Чауну

Норма продуктов: 3 галеты, кусок сахара на два дня. Мясо гагары тоже ели. Отдает трупом, и даже изголодавшиеся люди не хотят есть этих птиц. Восьмые сутки. Увидели в бинокль палатки. Переплыли взбесившийся рукав. Снова мутный проточный участок. Шли и отдыхали через каждые 400 метров. За ночь перед этим съели последние продукты. Спали 4 часа, укрывшись за лодкой.

У палаток на той стороне никого нет. Стремительное течение. Решили идти вброд, держась за лодку. То одного, то другого сбивает с ног ледяная вода. Отупели до того, что, зайдя в сравнительно спокойное место, где не сваливает с ног, стояли минуту другую, не чувствуя сводящего холода в коленях.

Снова рывок, снова уходит из под ног галька. Конец.

Все молча, уже не радуясь окончанию перехода, вытаскивают лодку на берег. Палатка. Кто-то стреляет вверх, и из палатки вылазит заспанный бородатый товарищ…

5. VII. Ходили в маршрут на озеро Птичье. Июль — месяц птенцов. То и дело из кустов бросается под ноги, с диким трепетом бьется испуганная мама. Пуховички. Одинокий лебедь.

Могила чукчи. Куча рогов да сломанная нарта — вот и все, что осталось от оленевода.

На Чаанае среди кучи могил обнаружили интересную вещь. Маленький холмик со всех сторон обложен сланцевыми плитками. Сверху приросший кусок дерна. Под дерном яма. В ней угли, зола, обгоревшие кости и странные камни с эксцентрической дыркой. Камней штук 8, и среди них — два яйцевидных сидеритовых желвака. Узнать.

Кругом много разбитых кварцевых камней (явно принесенных издалека, так как поблизости кварца нет) и кучи мелко растолченных костей (животных? — узнать).

7. VII. Сплавлялись вниз вдвоем. Чуть пригрело солнце, и снова все хорошо. Утром плыли, температура была +3°. Ветер тянет лодку назад, против течения, и от мокрого весла невообразимо стынут руки. Вытянул рукава тельняшки, но и они отсырели. Пухнут пальцы. Мокрые ноги сводит, и спина болит. Но днем стих ветер, пригрело солнце, и опять все хорошо. Плывем дальше. Радостно причалить лодку и бежать по косе, собирать дровишки на «чифирок»! …

Встретили чукчу. По тундре уже шел слух, что мы без продуктов. Без слов отдал галеты, сахар, даже коробку «Цветного горошка».

— Чай у вас есть? А спички есть? А соль? Вот что значит забота о людях.

Гуляет чукча по Чауну запросто. Несет с собой удочку. Захотел поесть — поймал пару рыбин, изжарил. Есть малопулька — бьет гуся. Спальный мешок и палатка — на себе в виде кухлянки. Удобный метод путешествия.

Бывают дни, когда на комаров находит неистовство. Без конца десятками давишь и давишь их ладонью, и все же в глаза, уши, нос, рот, шею жалят. Не кусают, а именно «жалят». От бесконечных, бесчисленных укусов охватывает какая-то лихорадка, злоба. А тут еще грязная, потная тельняшка липнет к телу и без конца проваливаются ноги в зыбкую болотную топь. Так примерно проходил сегодня маршрут на озеро Большое.

Спустился вниз по Чауну до петли. Снова северный ветер, снова холод. От усталости в конце вдруг закружилась голова. Блуждал в кустах, совершенно потеряв ориентировку, хотя видимость была отличная и место знакомое. Дождь со снегом. Забились под обрыв и запалили кострище. Хорошо! Вид у нас: брюки разорваны в кустарнике, щеки ввалились.

14. VII. Вот уже три дня как вернулись в Усть-Чаун. Возвращение было достойно похода. Около десятка километров шли на веслах — берегли бензин, и только когда до дома осталось 17 км, решили включить мотор. Обычная вещь. Утром на стоянке мотор был проверен и отрегулирован. А сейчас рывок за шнур — сопение, молчок. Час, другой: И так 6 часов. Наконец отлажено зажигание, поехали. Ветер, и снова в широком горле Чауна волнение. Фанерный баркас перекидывает и переваливает.

Но вот и обычным миражем — домики Чауна. А до них около 2 км. Белые петухи на воде все чаще и чаще. Вдруг мотор чихает и глохнет. Бензин кончился. Лихорадочно развернули лодку и гребем, гребем, гребем. Перед самым берегом отрываются уключины. Гребли, кто как может: саперной лопаткой, рукой, веслом. Между прочим, в устье Паляваама протоки с взаимообратным течением весной. Тогда мы с трудом поднимались по ней вверх, а сейчас, по старой памяти завернув в нее, столкнулись с встречным потоком воды.

19. VII. Плывем вверх по Палявааму. Вчера за 3 часа проплыли 6 км. Быстрое течение. Недалеко от лагеря на берегу что-то овальное, вроде одноместной резиновой лодки. Подплываем. Вдруг «лодка» подняла голову и нырнула. Нерпа! Поблизости плавала еще одна. Видимо, все лето живут здесь: рыбы — навалом. Сегодня тоже в плесе застали идиллию. Два семейства гагар и две нерпы поочередно ныряли в воду и ловили рыбу.

Холодно. Пишу, и руки зябнут — и это середина июля. Впереди еще около десятка километров подъема. Стучит исправно «Москва-5», и «черная черепаха» медленно, но верно ползет вверх. Все же в лодке хорошо. Под рукой карта, бинокль, компас.

Рейс на Айон

16. VIII. Давно не брал карандаш в руки. А зря! Кончается уже (кончается ли?) рейс на Айон. После долгих споров и сомнений выбрали из всей дряни полукилевую посудинку. Несмотря на ограниченные размеры, вес ее весьма и весьма солиден. Вчетвером (именно вчетвером) на катках еле вкатили ее на берег: Течет, и низкие борта. Для пробы перевезли ребят обратно от маяка. Качается и заплескивает за борта, а плыли трое и небольшой груз. Конечно, плыть так за 250 км это гибель.

Утром отличная погода: солнце, штиль. Наскоро поднял ребят, и все вместе «авралом» нашили еще по доске на борта. Доски предоставили нам рыбаки, которых пленило наше решение двигать на эдакой посудине в такую даль. И вот «Золотой петух» — так мы назвали свою шхуну — готов к рейсу. На носу маленький резиновый петушок задорно задирает красный клюв. Это я прицепил талисман на счастье. Кукули, катушки, консервы, галеты, ружья, во всех бочках, банках, ведрах — бензин и масло.

Мотор заводится превосходно, и, провожаемые всем Усть-Чауном, мы отчаливаем.

До Тумлука — без приключений! До Кремянки — без приключений! Снова насасываемся бензином. Срезаем угол на мыс Наглёйнын. Ночь, и после штиля ветер начинает тянуть с севера. Тут мы впервые, пожалуй, почувствовали, что такое море. Легкие пологие волны небрежно переваливали с боку на бок наш «тазик». Поневоле все упорно вглядывались в Наглёйнын. Скоро ли?

Вот и мыс. У берега как-то легче. И волна вроде меньше. Снова тарахтит мотор. Утро. Черные мрачные обрывы мыса, желтый песок, синяя вода, белые чайки. Все как в дешевом морском романе для мальчишек. В небольшой ложбине две яранги — и ни души. Стреляем. Выскакивает какая-то фигура. Но до берега километра полтора, лучше плыть дальше.

Солнце печет. Вот так август! И нерпы, бесконечные нерпы высовывают любопытные обтекаемые головы из воды. Глаза будто подведены для красоты тушью. Качается наш петушок талисман, качаются нерпы, качается в воде солнце. Здорово! Плывем к скале Каргын.

Белая точка в море. Парус? Абсурд, какой здесь к черту парус — белых парусов на севере не бывает! Наконец поняли, что скала. Пристаем напротив — попить чайку. Плывем без отдыха уже полтора суток и «выдали» 125 км. Тут нас и сморил сон. Печет солнце, а мы в кукулях.

Интересна скала Каргын. Удивительно напоминает ярангу даже вход есть. Существуют ли предания у чукчей о ней? Холодеет к вечеру, и кажется, что она, как знаменитый «мамоновый колосс», издает звуки.

Просыпаемся. Ветер, легкий туман. Курорт кончился. Убили на берегу оленя. Теперь наша шхуна перегружена и ползет совсем тихо. Туман, туман, туман! Встали на якорь и, прижавшись друг к другу, поспали малость. Бесконечная мель тянется вдоль берега. Хлещут волны. Часа через три не вынесли — повернули к берегу. Глина, сырость. Жарили на сковородке оленя, а на берегу невдалеке еще бродят трое. Вот оно арктическое Эльдорадо!

Впервые видим наконец остров Айон. Тонкая желтая полоска в 20 км. Как по заказу — штиль, и двигаем мы через пролив. Проскочили, только в конце малость захватил ветер. Обрывистый берег, желтый песок и снова солнце. Судьба балует нас в этот раз. Поистине остров действует на меня как-то странно. Пошел по отмели сориентироваться, и опять тихое очарование, как тогда зимой, лезет в голову: вот-вот из овражка вылезет сердитый старик и взмахнет каюгуном.

После обычных приключений добрались до мыса Аччукуль. Встали на ремонт. Подмочены продукты, приборы, надо чинить вельбот. Мыс — единственное место, где лодку можно вытащить на берег. Больше нигде не дадут отмели. Широкая желтая полоса их окаймляет остров — видимо, своеобразный эрозионный уступ, выбитый волнами в мягком четвертичном уступе острова. Позднее эта догадка подтвердилась, так как на отмели всюду разбросаны остроугольные неокатанные обломки коренных пород. Кстати, в супесях нашли кучу костей, в том числе и зубы. Судя по величине, что-то вроде мамонтенка.

Пошли на речку. Топкая протока ее забита, если так можно выразиться, морской водой, и напрасно пытались ребята перейти ее. Поднялись километра на три вверх — бесполезно Плывем теперь к землянке Кайо, этого чукчи философа. Пусто в домике, сыро. Поленились натянуть палатку. Залезли туда, затопили печь. Хорошо. И так почти неделю.

Сходил в маршрут на северную оконечность Айона.

Вот он, «Мыс песчаного Яра», как писал о нем Шалауров Никита — доброй памяти отчаянный человек. Наверное, все же сбудется моя мечта и побываю я на том месте, где Ф. Врангель нашел его останки.

Дик Айон на своем севере. Пологим нерпичьим хребтом синеет вдалеке остров Генкуль, в бинокль виден даже дым парохода. Полярная навигация.

Север Айона царство чаек. Стоячие желтые болота переплелись между собой в кружево. Гниющие водоросли, удушающий запах сероводорода, оголтелые крики чаек. И лишь дальше начинаются пески. Эоловый, дюнный рельеф, журавлиные следы и чистые ручьи. Ни евражки, ни гуся, ни оленьего следа. А надо бы. Олень наш попортился, часть съедена, да и консервы к концу. Сахар, не без помощи вездесущей морской водицы, тоже кончился.

Так, в спешке и покидаем мы землянку. Увижу ли я ее еще когда?. Снова юг Айона, снова отмель. Замерзали дорогой, как последние цуцики, от брызг и северного ветра. И как лучшая радость — увидели на берегу двух оленей. Пришлось встать на якорь метрах в 400 от берега. Через полчаса перенесли палатки, а еще через полчаса болтался на треноге рядом олень.

18. VIII. Сидим у моря. Ждем погоды. Ветер.

21. VIII. Немного стих ветер, решили плыть. Снова весла. Попутный ветер, впервые подняли мачту и парус. С парусом как-то солиднее, уютнее, хотя он и не тянет совсем, так как очень слаб ветер. Мотор идет с ветром наравне…

Вот и Малый Чаунский пролив. Крепчает ветер, заманчиво синеет вдалеке материковый берег. Решили рискнуть. Тугой парус и мотор сделали свое дело; за полтора часа проплыли около 20 км и пересекли пролив. Нагонная волна высока, но «Золотой петух» отлично выдерживает ее.

Снова этот проклятый каторжный берег. Низкая глинистая отмель. Жалобно скрипит по мели и захлебывается мотор, все нервничают. Барашки по морю между тем не на шутку. Вывернули на глубину, и тут же первая волна хлестанула меня чуть не с ног до головы, вдобавок заглох мотор. В общем, я психанул (слово-то какое — «психанул») и повернул к берегу.

Пришлось встать на этой вонючей глине в километре от берега. Шлепали по ледяной воде пешком и тянули резинку с вещами за собой. Ребята босиком, так как сапоги у обоих худые. Низкий берег, соленые озера, дров нет, пресной воды нет, и душит сероводород. Оказалось, это устье реки Раквазана.

Пару суток провели тут в палатке. Южный тыловой ветер сменился внезапно на северный сильный.

22. VIII. Наконец лопнуло терпение. Плывем! Долгое время не заводили мотор и 2–3 часа плыли под одним парусом. Ничего, километра четыре в час даем. Конец этого дня был памятен. Ветер незаметно крепчал, крепчал и вдруг совсем озверел. Валы, каждый раза в два выше любого из нас, подхватывали лодку и, как торпеду, толкали ее вперед.

Лихорадочно воет, стучит и плачет наш двухцилиндровый малый, нервной дрожью передает в руки свою силу парус. Хо! Тугая как струна бьется жизнь, ни страха, ни усталости. Когда эта игра стала уж слишком опасной, показались яранги. Как потом выяснилось, 25 км от мыса Горбатого до них мы прошли за час 20 минут.

С трудом подошли к берегу. Круто. Первая волна мягко воткнула нас в сланцевый галечник, вторая захлестнула всю лодку и как перышко бросила меня на лопатки. О третьей и говорить нечего. Приборы, продукты все в воде. На крик выбежали чукчи, кинулись помогать. И смех, и страх. Раз два взяли. Только хочешь дернуть, а чукча уже дернул и тонким голосом говорит «раз два» и смеется.

Заледенели, как цуцики, и лучше любого ресторанного входа показалась нам освещенная дверь яранги. Курить у них тоже не богато. И чаю нет. Попили чайку после 10 часов плавания, даже есть неохота.

Легли спать. Мешок мой хоть и плавал в воде, но намок мало, а у ребят совсем сухие! Лежим. С одной стороны от меня шкура с протухшим нерпичьим жиром, с другой — горшок, куда чукчи периодически сливают из полога, а в лицо ласково лижет собачка. Наши чукчи — хорошие, гостеприимные люди. Две семьи с Айона. Ловят рыбу сетками. У каждого одна сетка, и уже наловили около 2 тонн. Вот это Чукотка! Будут здесь зимовать, построят избушку. Старуха у них страшного вида, но, видимо, добрая, и маленький цветочек тундры — Аня. В отличие от прочих чукотских детей очень весела и подвижна.

23. VIII. Ура! Штиль. Снова болтается на мачте петушок. Отдали чукчам часть чая, оленины. Как они накинулись на это мясо, — видимо, давно его не приходилось им есть. Очень, сердечно попрощались. Наивные люди! Поднимешь руку, чтобы поправить шапку, а они думают, что им еще машут, и обязательно ответят. Обогнули Наглёйнын. Что же дальше?

25. VIII. Вот и снова на базе. После Наглёйнына сдал мотор, долго плыли на веслах, заправлялись.

Опять крепчает (в который уже раз!) ветер. Скажу прямо: страшно в темноте на волнах в такую погоду. Чтобы немного отвлечься, прошу Мишу спеть что-нибудь. Потом надумали вскипятить чай. Налили в ведро воды, на ведро — миску с бензином и сверху чайник. Все это повесили на весло поперек бортов. Граммов 400 бензина хватило, чтобы чайник закипел. Удивительная вещь огонь! Вот горит он слабыми язычками, даже не обжигает руки, а сразу уютнее делается августовская полярная ночь, тише волны.

Так добрались до Кремянки: Горький урок прошедшей ночи, не прошел даром, и теперь лихо, пристали к берегу, не залив в лодку ни капли, хотя прибой был солидный. Забили в землю колы, якорь — и в землянку. Пусто в ней, только дамы на стенах да несколько книжонок, и среди них — «Бестужев Рюмин», памятная мне еще по школьным годам.

Два свечных огарка, оставленных охотниками, докрасна нагретая печь, и кажется, век бы не выезжал из этих 10 квадратных метров. Запоем читал всю ночь, выбегая только взглянуть на лодку — уж очень гудело море. Утром часа в три стало светать, глянул в окно и увидел в 15 метрах стаю гусей. Ходят, щиплют травку. Жаль, фотоаппарат пуст.

Часа в четыре дня отчалили. Штиль. Тумлук. Рыбаки. Чай везде. Это уже торная «домашняя» Чауновская земля.

«Мамонтовая поездка» на остров Айон

11-12-13-14 февраля 1960 г. Сели на «Аннушке» на русле реки Рывеем (север острова Айон) и под снежной косой разбили лагерь. Палаточка двухместная, шкура вниз, сами в кукули. Еще раз возникает разговор о полной неприспособленности нашей одежды к Чукотке. Тяжело, холодно. Огромную неприятность доставляет иней, оседающий на стенках кукуля от дыхания. Лицо все время в ледяном венчике. Сыро. В палатке очень влажный воздух. А так тепло.

В первое мгновение тундра производит после отлета самолета безмятежное впечатление полной отрешенности, тишины.

Она вроде суровой, но доброй матери. Строго наказывает за малейшую оплошность, но ласкова к тем, кто знает об ее силе и делает все возможное, чтобы не идти против. Это все в пику «Белому безмолвию» Д. Лондона.

Розовый закат, розовый снег, с одной стороны, розовые заиндевелые травинки, и синим колотым холодным сахаром отливающая темень, с другой.

Мамонта не нашли. Да и где его взять среди этого хаоса пятиметровых снежных надувов и голой земли!

Охота. Вот оно счастье! После утренней каторги вылезания из мешка, мерзнувших ног, озноба и холодеющего в секунды чая вдруг блаженное сознание теплоты, того, что правильно смазанное ружье не откажет и на таком морозе, что у тебя ловко подогнанная одежда и упругая сила в ногах. Ты хозяин.

Хорошо жечь гексу в палатке. Тепло и можно просушить вещи. Очень много заячьих и куропаточьих следов, но самих животных нет. Видимо, улетели ближе к солнцу.

Сегодня все еще спим. В плохо выбитом от инея и снега мешке замерзал всю ночь, кошмары какие то. Утром стал дремать, просыпаясь, когда немели пальцы на ногах, и вдруг самолет. Летчики идут к палатке, а мы в ответ хором: «На палубе матросы курили папиросы.»

Летим вдоль обрывов Айона. Бело, куропатки — как деревенские девушки в чистых полушубочках. Следы Сашки Конченко, что скрывается от правосудия. Поселок Энмытанаю. Ряды домиков, магазин. Все обязательно здороваются со свежим человеком. Начальник «полярки» — огромный детина. Гоняет на вездеходе по острову зимой и летом. А чукчей в поселке совсем нет. Одни русские.

«Некоторые философы смотрят на многие вопросы философии совсем не по философски». — Э. По. Он же кинул и такую мысль:

«С развитием техники искусство в своем развитии все более и более будет отставать от нее, что приведет в конечном итоге к катастрофе мира».

Откровенно говоря, Э. По меня разочаровал. Со скукой читал его юмористические рассказы и т. д. Стихи сентиментальны. Знаменитый «Ворон» хорош, но этот загробный сентимент как-то не трогает. И вот я прочел «Колодец и маятник». И все, что раньше, захотелось прочесть сначала. Несомненно, такое мог написать только человек, сам переживший весь этот кошмар. Хотя бы под влиянием алкоголя. К тому же По глотал наркотики. Безысходный горячечный ужас. Вот так — не умом, не талантом, а нервами надо иногда писать: Знаменитый «Золотой жук» не то. «Медная пуговица» лучше.

Марково-Анадырь июль-август 1960 г

Марково. Очень тепло, зелень, березы и комары. Всё, и поселок, и люди, напоминает нашу вятскую деревню, только на крылечке деревянного здания аэропорта дремлют, разомлев от жары, чукчи.

Кто-то говорит: «Марково — это же Чукотский Крым». Отчетливо обрамляют Марковскую впадину синие холмы гор, очень синие. Похоже все это, как будто кто-то в вылепленные из синего пластилина горы вдавил пальцами яму и залил ее зелеными чернилами.

Анадырская впадина. Очень плоско, и Анадырь по ней виляет Огромным удавом, вспенивается по протоке. Желтый Анадырь. «Анадырь — желтая река» — можно так назвать потом очерк. Тундра и озера по всей впадине. Трудно понять, чего же больше: или озер, или земли.

Анадырь. Поселок разбит на куски и очень разбросан, какая-то стройка на холмах и на той стороне залива. Все деревянное и все обито толем. Тихий вечер, народ на берегу у сетей. Воет на барже сирена, и к барже кто-то очень ловко гребет на лодке.

Женщина идет с обрыва к морю в модных босоножках на высоком каблуке. Красива. В итальянской шерстяной кофте. Идти по гальке в туфлях должно быть очень неудобно. 10 часов вечера, и солнце бессильно повисло над горизонтом, краснеет от досады красная дорожка по заливу. Я долго смотрел на эту дорожку, моряки красиво зовут ее «дорогой счастья», а когда перевел взгляд на берег и бухту, и баржи, то все стало точь-в-точь как на картинах Сарьяна. Я не понимаю и, кажется, не люблю Сарьяна, но вот теперь кажется, что можно его понять и даже полюбить. Может, это «художник, ослепленный, солнцем», дорогой счастья. Сиреневые и голубые тона.

Погода на Севере — всё равно что выигрыш по лотерее: номер совпал, серия не та. Серия есть — номер не вышел. Это про Анадырь.

Поход на Паляваам

6. VIII 60 г. Теневые глыбы холмов Нгаунако, уплывают, как катера, гуси вниз по реке, желтая река Паляваам шумит по протокам. Протоки, кусты, морошка, красная смородина, заячьи тропы, оленьи следы, куропаточий, олений, заячий помет и белые столбики, что приветствуют нас, когда мы выплываем к отмели из-за поворота. Спим на кострище — это не так уж плохо. Главное — хорошо прогоняет насморк. Зайцы на вертеле и туман утренний. А в общем, ночью — дубарь.

А чифирь, сырое мясо от утки и «золотое руно» из дорогой трубки. Это не плохо. Кустарниковая зеленая лента по Палявааму. Давит все же это.

Парни на промысле. Девушка — толстая «кнопка». Видимо, может быть хорошей и деловитой девицей.

Лысоватый потасканный тип полустепенного вида. Следит за внешностью. Толстеет, хотя по конституции и не должен быть к этому расположен. Жрет, видимо, много.

Николай — типичный компанейский малый, каких много в турпоходах и прочих сообществах любителей костра, и солнца.

Старик. Похож на А. П. Седой уже. Вид привлекает внимание, но речь мужицкая. Видимо, из ссыльных. Зовут его все — Дед.

Живут они все дружно.

Хорошо не путешествовать, а вспоминать об этом.

Снова в Усть-Чауне

9. VIII. Бродил по озерам за розовой чайкой. В нашей Усть-Чаунской Избушке снова те же ребята. В моде оранжевые куртки рубашки из нейлона! (…)

Ненавижу горластых нахальных мартынов, их хищный крючковатый нос, острые, жадные лапы и белое фарисейское оперение, которое и вызывает дилетантские ахи и вздохи. Воруют рыбу из сетей, распугивают дичь, наводят на честных людей тоску своим криком. Бил я пестрошейную гагару со шкурой крепости промасленного брезента, их перья можно выдирать только плоскогубцами.

Но я не могу стрелять маленьких чаек, которые бесстрашно пикируют тебе на голову и хлопотливо отчаянно верещат над тобой. Но деликатно отлетают в сторону, как только убеждены, что надоели тебе. Я не могу их бить за то, что они похожи на розовую чайку.

В Усть-Чауне патефон, и мы с удовольствием переиграли по два раза все пластинки, которые там, на «материке», давно уже не вызывают ничего, кроме усмешки.

10. VIII. Сидим, вернее лежим в Усть-Чауне. Читаю Мопассана. Странно бедно хрестоматийное представление наше об этом французе. А ведь, пожалуй, нигде не читал я более яркого и более по человечески умного выступления против войны, как у него («На воде», «Гениальный мастер бойни»).

11. VIII. У Тумлука. Еще когда мы подходили к дому и сели на валу, невесть откуда выскочил кулик и, хлопотливо обежав вокруг нас, вдруг свистнул удивленно и со всех ног кинулся бежать к дому; Не лететь, а именно бежать. Был он очень похож на аккуратного хозяйственного толстяка мужичка, и только тонкие длинные ноги и длинный нос, приделанные к нему, немного смешили, а круглый внимательный черный глаз напоминал школьного физика. Так он и бежал до дома и кричал по своему, как будто встретил знакомых и хотел теперь сообщить поскорее новость об этом. А потом залаяли собаки и вышла Анька.

Алитетов сын Рахтыргын (Антон) — здоровый, сдержанный мужик, знающий, видимо, и свою силу и кое-что потерпевший в жизни.

Радостная была встреча, и мы лежали в пологе, пили чай, высунув голову наружу. И день резал глаза, и псы лежали в чоттагыне и не открывали глаз, даже когда перешагивали через них.

Чайник низко висит над костром, костер на днище железной бочки. И вот этот низко, очень экономно висящий чайник, и днище, пожалуй, могут рассказать человеку об истории чукотской цивилизации, как капля воды может рассказать о существовании Тихого океана.

Спать на оленьих шкурах, пить черный чай без сахара, есть рыбу, сваренную в нерпичьем жиру, — здорово все это, и голова отдыхает, лучше всяких сочинских пляжей.

Холодно, свищет ветер на улице — август, худший, чем многие месяцы на Чукотке.

У Васи новое слово: «вот именно». Частенько он его употребляет.

Лежу у Васи в избушке и читаю сказки Андерсена. Хе! Ребята, вот отличное сочетание! С детства я испытывал тягу и симпатию к Маленькой Разбойнице, и сейчас тоже с удовольствием прочел о ней.

12. VIII. День рождения О. М. Куваева, как пишут в календарях. В календарях еще пишут и послужной список, а у меня его нет. 26 лет ни фига еще не сделано толкового, и ведь даже решения нет: что мне делать за этими 26-ю. Как будто снова 7-й класс и снова я стою на берегу Юмы.

Дождь, снег на Нейтлине и дальше в горах, командировка не выполнена. Стенка у полога откинута, огонь чадит посредине, лохматая Анька что-то кроит из шкур, собаки мокрые дрожат, и видно, как ветер гнет мокрую осоку далеко впереди. Видал же я порядком таких яранг и такой мокрой, страшной в своей тоске осоки. Теперь это меня уже не обогащает. Короче, нужен отпуск. (…) Подумать не спеша и обо всем. (…)

Пишу на крохотном, грязном до ужаса столике, и рыбьи жирные шкурки перед носом, и сломанный будильник, и объектив от бинокля, и куча махорочных окурков. Окошко в три квадратных дециметра залепила осенняя дождевая слякоть. Справа сын Алитета с Ниной сопят во сне, слева зевает от безделья и играет патронами Серёга.

Справка. Сын Алитета Антон учился в школе в Певеке.

Нина — жена Антона, маленькая молоденькая очень чукчанка, и все время ласкает его нежно и неумело.

Алитет в 1940 году повесился в ссылке, на материке началось расследование контры. Допрашивали и сына Алитета Антона.

Сёмушкин, по словам Антона, про Алитета все наврал, жил, кстати, он у Алитета долгое время. Имена жены и детей вымышлены, в горы Алитет не уходил, был арестован как кулак. Носил Алитет бороду, усы брил, жил в районе Биллингса, на Лагуне. (…)

Сын Алитета прочел книжку про Алитета и сказал: «Это не про нас. Тут жены другие, дети другие. А Сёмушкину стыдно; столько времени у нас жил как свой, всякий продукта ел, потом все наврал».

Перегнал 12 лет назад стадо в Усть-Чаун и тут остался. Думает вернуться потом обратно.

Все дети Алитета умерли. Остался Антон, старший брат на Биллингсе и сестра (младшая).

У Алитета было пять жен. Один сын с женой застрелились одним патроном. Легли рядом и прострелились одним выстрелом! Бывшего с ними в яранге человека послали за папиросами.

Тоска! Черт побери, давно у меня такой тоски не было. Читаю при свечке Шолохова — не трогает. Андерсен лучше.

14. VIII. Голоса тундры. Кулички плавнички попарно, крутятся на одном месте и оживленно, и опереточно как-то клюют на воде. И вообще, вся ихняя компания похожа на финальную сцену развеселой оперетты, где все крутятся и пляшут по всякому на сцене, а скучноватый зритель сидит тихонько и отвлеченно и снисходительно этак ухмыляется, глядя на эту свистопляску.

Желаешь знать, чего я хочу?

Я хочу снять на цветную пленку розовую чайку, сидящую где-нибудь на камне в архипелаге Норденшельда, я хочу есть дзамбу в Тибете из фарфоровой чашки обязательно с отбитой ручкой и хочу подняться вверх по Амазонке на купленной по дешевке старенькой моторке, и я очень хочу, чтобы все это делала куча веселых и, насмешливых парней и чтобы ты была с нами.

Из записей 1967–1968 гг

Надо взять за правило записывать то, что было, и потом, через десятки лет, вдруг вспомнилось с точностью вчерашнего дня. На пустыре за окном играют в футбол, светит солнце, и на черную землю, на деревья, которые уже начали распускаться, валит хлопьями солнечный снег. И я вспомнил осень в избушке у Васи Тумлука. Чертовски захотелось туда. Очень часто почему-то вспоминаю реку Паляваам, мы с Серегой курим на высоком берегу в ольховнике. Вечер. Комары. Тихо и прохладно. По реке сверху неторопливо плывет громадный гусь. Он как-то нерешительно плывет и целиком погружен в свои мысли. Потом гусь принял решение, махнул лапой и быстро поплыл обратно.

Надо написать «Дневник прибрежного плавания» — философию бродяжничества как уход от пугающей непонятности XX века, от двигателей внутреннего сгорания и полупроводниковых схем.

Чистота и даже наивность юношеских воззрений иногда более верный ориентир, чем опыт жизненных лет.

Не знаю, может, в этом и есть слава, когда человеку подробно объясняют, что он сам совершил, ибо совершенное уже начинает существовать самостоятельно и отдельно. А может, в том, когда люди о тебе держат память бережно, как живого птенца, или в том, что ты входишь в память случайно встреченных как точно подогнанный каменный блок.