Избранное. Том третий. Никогда не хочется ставить точку

Из писем Н. П. Балаеву

Балаев Николай Петрович — литератор, журналист. В конце 50-х годов работал шурфовщиком на прииске «Красноармейский», был членом Певекского литературного объединения.

Август 1965

Через два года на «произведение» в стиле мальчиков и ужас природы будут косо смотреть даже в редакциях типа твоего «Анюйского вестника». Наступает время философской, раздумчивой литературы. Это я серьезно, точно говорю.

Надо думать стратегически. Поэтому то, что я сейчас пишу, должно уже отвечать запросам 1968 года, а не этого. Тогда в 68-м ты будешь писателем, а не провинциальной знаменитостью. В редакциях мои поиски понимают те самые люди, которые подняли в свое время на щит «Люську» и «Ноя», говорят, что я стою на правильной дороге. Если я им принесу сейчас вторую «Люську»; они скажут: «Это великолепно, Олег, это мы публикуем, но мы ждем от тебя большего». Я от него (Олега) тоже жду большего, а не топтания на одном уровне, одной манере, одном цикле проблем. Интуиция есть, и она говорит, что поиски идут в нужном направлении. Особенно над этим надо подумать тебе. В нашей газете каждый должен быть стратегом, а не только тактиком, Николай Петрович.

Февраль 1973

Все в мире делается не так быстро, как нам кажется и хочется. Но может, чем черт не шутит, ты сейчас конопатишь избу по имени перевалбаза и приценяешься насчет подледного лова. Тогда я тебе завидую. Если, конечно, невдалеке от этого подледного лова есть место, куда поставить машинку. Потому как без машинки я себе бытия не мыслю. Сейчас моя «колибри» стоит на втором этаже эдакого особняка, сложенного из дикого камня и именуемого «Эльбрусское лесничество». Комнатка у меня маленькая, в два окна: одно на восход, второе на закат. Одним словом, красиво.

Добиваю роман. Чего и тебе желаю. Понимаешь, Коля, я все-таки думаю, что у каждого мужика должна быть некая сквозная нить бытия, все же остальное: Эльбрусы, перевалбазы, Преображенки, Болшево и озеро по имени Гыгытгын — не более чем сопутствующие моменты. Нельзя ставить их целью, если, конечно, бытие на перевалбазе не является твоей сквозной линией жизни.

Август 1973

Когда я еще работал великим полярником, погонял собак по острову Врангеля, пересекал, сплавлялся и огибал, один мой друг говорил мне: «Чудак ты, Олег, демонстрируешь тут мне квадратную челюсть. А ведь истинное Заполярье, как и истинные джунгли, находится в городах. Твои льды, байдары и легендарные переходы — ерунда по сравнению с событиями в обыкновенной коммунальной квартире».

Тогда я шибко его презирал, ибо я покорял Чукотку, а он сидел в редакции и ездил не на собаках, а на троллейбусе. Теперь вот я убедился, что он был полностью прав. Все наши так называемые арктические трудности — курорт и благость по сравнению с проблемами города.

Это я тут сижу на перевалбазе, это я на Чукотке, а не ты. Ты, брат, на курорте, где маленько приходится шевелить руками. Но последнее во благо. Сон крепкий, и душа не болит.

Насколько я понял, ты там миниатюры начал писать. На мой взгляд — это занятие для графоманов с лирической эдакой душой. Тебе надо проз писать и еще надо учиться ее писать. А когда ты научишься ее писать, тебе еще надо будет научиться проходить сквозь литературные джунгли. Последнему я тебя научить не смогу, сам не умею.

[Конец 1973]

Работаю я изрядно, но как-то плохо. Недоволен я. Давно бы уже пора быть скачку, а скачка нет, топчусь на месте. И идеи есть, но эти идеи не переходят в образы, что ли. Я так и думал, походить там за оленями, проплыть по Пегтымелю, подумать. Пора делать скачок. Я его откладывал до романа. Роман есть. Второй роман уже должен быть другим. Про что он, я знаю. Как писать — тоже знаю. Осталось некий жизненный перелом найти.

Январь 1974

Обо мне. Журнальный вариант романа выйдет в апреле. В журнале «Наш Современник». Называется роман «Территория».

И кончается сие жестокое произведение словами: «День сегодняшний есть следствие дня вчерашнего, и причина грядущего дня создается сегодня. Так почему же вас не было на тех тракторных санях и не ваше лицо обжигал морозный февральский ветер, читатель? Где были, чем занимались вы все это время? Довольны ли вы собой?»

Книжный вариант романа отдан на 75-й год. Но я его для себя еще раз перепишу.

И уже пора дальше, пора дальше. Хороший надо писать роман о причинах и следствиях бичизма. Называется он «Правила бегства».

Если что есть — шли мне. Но плохого не шли. Лучше ничего не представить в твои годы, чем представить плохой товар. Можно подождать до встречи. Вместе обсудим и выберем.

Апрель 1974

Тут недавно в связи с дальнейшей экранизацией творческого наследия посмотрел повесть «К вам и сразу обратно». Плохонькая повесть то, Коля. Первый ее вариант при всей наивности все-таки был лучше. Я уж его сейчас слабо помню, но, по моему, он был сентиментально хорош и краток. Профессионализм при всей его необходимости не всегда приносит лучшее.

Привет окрестностям.

Роман мой называется «Территория». Неплохо бы написать второй — «Окрестности».

Из письма Ю. В. Васильеву

Васильев Юрий Вячеславович — писатель, журналист.

Наверное, рано еще оглядываться назад, смотреть, что сделал, и думать как бы повернулась жизнь, доведись начать все сначала. Но уже сейчас могу сказать, что если из меня и получилось что путное, то благодарен я геологии — она вывела меня на дорогу, благодарен литературе за то, что она стала моим делом, благодарен людям, хорошим людям, которые были рядом. Были, конечно, и дрянные люди, но они как-то забываются.

Когда-то думалось так: если у меня с литературой не сладится, уйду снова в поле, коллектором меня всегда возьмут. И вот потребовались годы, чтобы понять такую простую истину; профессия писателя — это профессия, которую не бросают. А если кто и бросает, то неопровержимо ясно, что этот человек очутился в литературе случайно, либо по ошибке, либо руководствуясь не теми соображениями.

Из писем Г. Б. Жилинскому

Жилинский Герман Борисович — геолог, заслуженный деятель науки, лауреат Ленинской премии, автор научных работ, научно-популярных и документальных произведений.

Январь 1971

Многоуважаемый Герман Борисович!

Прежде всего спасибо Вам за письмо и за присланные материалы по истории открытия чукотского золота. Как говорили в старину, «нельзя не узреть в сем божьего промысла». Я ведь собирался к Вам ехать где-то в конце этого года, ибо получить у Вас консультацию по первым шагам этого открытия мне просто необходимо. Но начну по порядку.

Я окончил Московский геологоразведочный институт, на Чукотке начал работать с 1957 года. Первая моя партия была как раз на Ичувееме. Три года работал в Певеке, затем начальником группы партий в СВТГУ, затем в СВКНИИ у Н. А. Шило. Девять лет я занимался только Чукоткой, островом Врангеля и гравиметрической съемкой на льду Восточно-Сибирского и Чукотского морей («ловил» платформу Берингию: я геофизик). В конечном счете пришлось выбирать между профессией геолога и литератора, и победила последняя. Уже несколько лет я профессиональный литератор, член Союза писателей.

Теперь о золоте. Темой этой я заинтересовался давно. У каждого литератора есть своя, главная цель. Моей целью довольно давно уже было рассказать о ребятах редкой формации — геологах Чукотки «старых» времен, 1930 1950 годов. Почти каждое лето я летаю в Певек или вообще на Чукотку, хотя в общем за девять лет излазил её вдоль и поперек и проплыл на байдаре от Певека до Лаврентия вдоль всего побережья. Но суть не в этом.

Начав раскапывать «предысторию», я натолкнулся на Вашу фамилию. До тех пор мне была известна лишь одна версия. К сожалению, когда я копал певекский архив, на Севере уже не было Чемоданова, не было и Стружкова, то есть людей, с которыми я работал. Так и возникла идея съездить к Вам в Алма-Ату. Но Ваше письмо пришло раньше.

Так что, Герман Борисович, все стоит на своих местах. Теперь кратко о моем замысле.

1. Это должен быть роман о подвижниках геологии. Произведение сугубо литературное, но основанное на четкой документальной основе. По роду своей новой профессии я довольно много скитаюсь по дальним углам Союза, встречаю сотни людей и свято верю в то, что открыватели Колымы и Чукотки были люди особой формации и именно они могут и должны служить примером для молодого поколения нашего времени.

2. Исторически не имеет смысла забираться глубже времен Богдановича. Кончаться же все должно, видимо, на открытии золота в районе мыса Шмидта (прииска «Полярный»).

Здесь у меня, кстати, хронологическая «дыра». Время экспедиций Совзолота и НИИГА у меня в материалах почти отсутствует.

3. Так как законы литературы так же незыблемы, как законы науки, то вся история открытия должна быть как история столкновения характеров, обстоятельств и т. д. Но опять таки первая моя профессия требует, чтобы тут как можно меньше было или вообще бы не было натяжек. Книгу-то будут прежде всего читать геологи, я ведь получаю довольно много писем от ребят из СВТГУ с призывом взяться за эту тему, пока за нее не взялся какой-либо варяг, ни черта непонимающий в геологии и не испытавший на собственной шкуре чукотских обстоятельств.

4. Самое сложное. Так как большинство чукотских геологов вышло из Колымы и имело колымскую школу, то по логике и надо бы начинать с Колымы. С корифеев надо бы начать, с Билибина, Цареградского, Зимкина, Васьковского и иже с ними. Тем более что последние из них уже уходят в небытие. Логика, повторяю, советует начать с Колымы. Но трудность в том, что на Колыме я не имел дело ни с одной партией, писать же могу только о том, о чем имею личные впечатления. Ваш совет и, если возможно, помощь были бы, Герман Борисович, неоценимы. Эпоха освоения Колымы и Чукотки, как всякая героическая эпоха, не должна пропадать в безвестности, люди, которые ее делали, — так же.

В случае успеха романа он будет экранизирован (я сейчас довольно много работаю в кино), и таким образом долг паблисити будет выполнен полностью.

В конце февраля я буду дома. Как раз сейчас заканчиваю доработку сценария двухсерийного телевизионного фильма по повести «Птица капитана Росса» (если я правильно понял, Вам переслали из Магадана эту далеко не лучшую мою книжечку, где я частично упомянуло чукотском золоте и где есть эта повесть).

Я буду очень благодарен, если, приехав в Москву, Вы сообщите мне телефон или адрес. Если же Ваша поездка в Москву в конце февраля не состоится, то где-то к осени я прилечу в Алма-Ату. Перемещаться мне довольно просто, так как в почтенном журнале «Вокруг света» у меня открытый лист: в любое время в любую точку Союза в качестве спецкора журнала.

Встретиться же нам просто необходимо.

С искренним уважением О. Куваев.

24 мая 1971

Уважаемый Герман Борисович!

У меня просто в самом деле «нет слов», чтобы выразить Вам благодарность за помощь, которую Вы мне оказываете. Я некоторое время не отвечал Вам, потому что был занят «подчисткой остатков» — сдавал две запланированные книги, рукописи в журналы, сценарий и так далее, то есть освобождал время от всех долгов и забот для работы над «золотом». Мне это удалось. Сейчас уже непосредственно приступил к систематизации материала, в июле сяду за машинку.

Очень рад, что Вы правильно и точно меня поняли. Меня прежде всего интересует объективная история открытия чукотского золота. То, что бытующая версия не совсем точна, я понял еще в Певеке и, еще не зная, живы ли Вы и где живете, решил Вас разыскать.

Второе, и не менее важное. Каждая, история должна иметь окончание с продолжением. Уже года два я для этой цели собираю разные материалы.

И третье. По видимому, более важное для меня, чем для Вас. Это не исторический труд — это роман. Главными в нем, конечно, являются морально философские категории, которые автор пытается решать. В качестве «реактива» для проявления характеров и эпохи я выбрал историю чукотского золота. Ну а будучи геологом, работавшим на Чукотке и имеющим там много друзей, я обязан ее писать честно.

Вы любезно обещали мне помочь также чисто житейским материалом. Ароматом эпохи, что ли. Это чертовски важно. Йу, как мы и решили, я к Вам приеду, с тем чтобы Вы смогли посвятить мне несколько вечеров, время мы согласуем.

Сейчас я еду на Памир (давно пообещал это журналу «Вокруг света»). Да и просто надо подумать. Горные выси этому способствуют. Июль я буду дома — работать с редактором над рукописью, а в августе-сентябре, как всегда, буду в Магаданской области. Где-либо на Колыме или на Чукотке. «Частная» экспедиция. В прошлом году я в одиночку сплавился по Омолону, нынче пойду по Олою или от Чаунской губы к устью Колымы на байдаре.

Если Вы действительно будете на Чукотке, мы можем там встретиться. В маршруте я не ограничен.

Если мы не сможем встретиться до осени — где-либо в ноябре я буду планировать поездку в Алма Ату.

Должен также сказать Вам, что все рукописи и вырезки, которые Вы мне присылаете, будут у меня в полной сохранности. Архив у меня работает четко, и ни одна бумажка не теряется.

Еще раз искренне благодарю за помощь. Все-таки это праведное дело.

Уважающий Вас О. Куваев.

14 августа 1971

Уважаемый Герман Борисович!

Такая незадача: прилетел я с Памира 3 июля и еще, может быть застал бы Вас, но за корреспонденцией, которая лежала на почте, пошел только на другой день. Наверное, мы с Вами в часах каких-то разминулись.

Завтра я лечу в Магадан примерно на месяц. В связи с этим я был бы благодарен, если бы Вы, по своему личному выбору (это важно), посоветовали, какие отчеты мне стоит прочесть. Примерно три. Работу над романом я начал. Сейчас, собственно, им и занимаюсь. Сразу после прилета в Магадан я улечу на Омолон, сплавлюсь по нему до Черского (видоизмененный прошлогодний маршрут), а числа 10 сентября надеюсь быть в Магадане. В конце сентября я буду дома.

Где-то в начале будущего года рассчитываю представить на Ваш суд первый вариант. Надо, чтобы это была честная работа.

Искренне уважающий Вас О. Куваев.

3 декабря 1971

Уважаемый Герман Борисович!

Я бесконечно признателен Вам за последовательную заботу о книге. Надеюсь, что Вы и будете первым ее читателем. Тем более если Вы к этому времени переберетесь в Москву. Время, когда необходим личный контакт, непосредственный рассказ участника событий, как-то неспешно, но неумолимо подходит.

К сожалению, в конце декабря меня здесь не будет. На днях я уезжаю в Приэльбрусье дней на сорок. Надо передохнуть, покататься на горных лыжах и подумать. Очень много времени у меня отняла сдача книги в издательство «Современник». Издательство большое, новое, еще не «обкаталось». Кстати, роман о золоте стоит в плане там же. Пока похвастаться нечем. Слишком велика инерция материала и никак не сдвинется с места, не закрутится. Вам это хорошо знакомо, это начало любой большой работы.

Весну этого года и начало лета я буду в Магадане на съемках фильма. Весной также надеюсь быть и в Певеке.

Еще раз благодарю за присылку очередной «порции» материала. Желаю всего лучшего.

Олег Куваев.

Январь 1974

Многоуважаемый Герман Борисрвич!

Спасибо Вам за книгу. Читаю ее с огромным удовольствием. Я ведь давно собираю все книжечки этой серии и очень люблю их. С сугубо профессиональной точки, зрения должен сказать Вам комплимент: Вы нашли очень точный рецепт сдержанного стиля. Текст оставляет самое лучшее впечатление.

Я долго не писал Вам, потому что в телефонном разговоре Вы предупредили меня о смене адреса и переезде в Москву. Меж тем дело с романом не стояло на месте. Журнальный вариант его выходит в «Нашем современнике» (номера 4 5 за 1974 год). Я их Вам пришлю.

Книжный вариант романа будет выходить в первой четверти 1975 года. Рукопись лежит в издательстве, но я к ней еще вернусь для доработки. Журнальный и книжный варианты будут весьма отличны. В частности, в книжном варианте будет горный инженер Катинский, прообразом его являетесь Вы. Разумеется, в той степени, в какой может быть прообраз в художественной литературе. И учитывая то, что я знаю Вас лишь по письмам и некоторым воспоминаниям чукотских друзей. Вообще же все мною отнесено в абстрактные северные координаты. Как пример решения темы, я пришлю Вам журнальный вариант. Но так как главный вариант г это все же вариант в книге, то я очень хотел бы, чтобы Вы прочли рукопись и сделали замечания (допустимы разные). Присланные Вами статьи и материалы в роман не вошли, но они прямо ведут к его продолжению. Об этом мне писали Вы, об этом мне писали и пишут друзья из Певека. Буду ли я писать продолжение — не знаю. Но я оборвал роман «около моря». Если у Вас Найдется время — я, как и обещал, пришлю Вам вариант рукописи, который мне необходимо будет получить обратно с примечаниями на полях.

Герман Борисович! У меня в 73-м году вышла книга «Тройной полярный сюжет». Сочту за честь прислать Вам экземпляр.

С уважением О. Куваев.

Март 1974

Уважаемый Герман Борисович!

Прошу извинить за задержку с пересылкой рукописи «Территория». Я очень рад, что Вы взяли на себя труд прочесть ее, и достал удобочитаемый экземпляр. К сожалению, взять из издательства первый экземпляр было невозможно.

Еще до чтения хотелось бы, чтобы Вы имели определенный подход к рукописи.

1. Прошу рассматривать ее не как «доподлинную историю чукотского золота», а как сугубо художественное произведение, темой для которого послужило чукотское золото.

2. Вы выступаете как строгий читатель, знающий тему лучше самого автора.

3. Самолюбие мое прошу не щадить. Мое самолюбие заключается не в том, чтобы избегать критики, а в том, чтобы публиковать полноценные вещи. Любая критика, тем более Ваша, здесь только в помощь.

4. Фигура инженера Катинского — это в какой-то степени Вы. Тут Вам карты в руки. Образ этот не развит. А хотелось бы. Я мог бы выслать Вам гранки журнального варианта, вот они на столе, но там Катинского вообще почти нет.

У журнального варианта свои законы.

5. Как Вы увидите, я оборвал историю на берегу моря, на грани морских россыпей. В зависимости от прессы, по выходе роман может иметь продолжение.

6. Замечания Вы можете писать на полях, на обороте (карандашом) или на отдельном листочке.

Работа Ваша не будет впустую, так как этот вариант рукописи я буду переписывать весьма основательно.

Ну и последнее. У меня с «Мосфильмом» договор на экранизацию романа. Так что года через полтора Вы сможете увидеть места своей молодости и на экране. Я считаю, что вся эта история нуждается еще в крепкой доработке.

Прилагаемую книжечку «Тройной полярный сюжет» не судите строго. Я считаю ее худшей. Из своих семи книг, так оно и есть. Просто она последняя по времени. Если читать, то стоит читать лишь вторую повесть «К вам и сразу обратно». Это Билибино, как Вы легко догадаетесь. Она также идет на экран.

Прошу извинить за затруднения, которые я Вам преподношу, но это во блага дела. Когда книга выйдет — исправлять уже поздно. Журнальный вариант по выходе я Вам пришлю.

Желаю всего лучшего. С нетерпением жду критику.

Олег Куваев.

16 мая 1974

Уважаемый Герман Борисович!

Спасибо Вам за теплое и хорошее письмо. Оно настолько меня взволновало, что вот прямо после прочтения стучу ответ. Извинения в письме ни к чему. Во первых, я профессионал, а значит, критическое, но искреннее мнение о моей работе мне гораздо дороже неискренних похвал. Во вторых, во время нашей встречи мы были в неравном положении и выигрышная позиция, уж простите, была у меня. Заключалась она в том, что мне потребовалось узнать, кто Вы, узнать Вас как личность — для этого в качестве теста годилась и рукопись романа. Я очень внимательно слушал и наблюдал. Но наибольший выигрыш получил, когда мы заговорили об Алазее. Когда человек Вашего положения готов ехать к черту на рога в качестве простого начальника партии или даже геолога — это дорого стоит.

О Катинском. Сейчас что-либо исправить в журнальном варианте уже невозможно. Но когда Вы прочтете пятый номер, увидите, что Катинскому воздано еще до послесловия. Что его роль незаметная снаружи, оказалась гораздо большей, чем мог ожидать Чинков. Воздано и Монголову за ограниченность его. Сейчас я работаю над книжным вариантом романа и как раз вчера кончил расставлять акценты именно на Катинском и Монголове. Акценты эти появились как результат нашей беседы.

Четвертый номер журнала для Вас уже отложен. Я жду пятого номера, чтобы выслать Вам роман целиком. Вы будете первым, кому я его пошлю, как Вы были единственным человеком не из господ издателей, кому я дал читать роман в рукописи.

Роман в мире господ издателей встречен хорошо. Думаю, через какое-то время пойдет речь и о продолжении его. Вот уж тут-то мы и развернем Катинского в полной мере. А вот для этого (помимо прочего) было бы очень хорошо нам пообщаться в непринужденной и простой обстановке. Это дело будущего.

Вашу новую книгу я могу только приветствовать. Знаете, Герман Борисович, ведь история строится так, что рано или поздно каждому воздается свое. Я думаю, что Ваша книга и должна быть воздаянием «кесарево — кесарю» — восстановлением справедливости и исторической правды. Это я не к тому, что Вы слишком обижены, — просто история должна быть объективной. Я почту и долгом и честью прочесть рукопись. Думаю, что это окажется просто полезным для книги. В частности, в книжечке об олове есть несколько мест, которые не то что снижают ее сортность, но просто в ином качестве книга была бы лучше. Я не стал Вам об этом говорить, потому что не знал Вашего отношения к литературному труду. Теперь я его знаю.

Будет хорошо, если Вы сможете мне выслать какой-нибудь там пятый, что ли экземпляр, чтобы я мог посидеть прямо над рукописью с карандашом. Возможно, некоторые фразы или абзацы удастся просто улучшить, литература ведь странная вещь. Вот в книге об Индонезии есть места, где вы пишете об олове Чукотки. Никакого отношения к книге они не имеют, по элементарным редакторским правилам их надо было просто убрать. А вот убирать-то их и нельзя, потому что они читаются иногда с большим даже интересом, чем основные эпизоды книги. А почему? Да потому, что пишет специалист. Люди, знающие досконально предмет, почти всегда пишут об этом предмете попросту интересно. Это давно замечено.

До последних чисел мая я дома. Далее исчезну до августа. Или на паруснике в Атлантику (Дания, Польша, Франция), или на Чукотку в верховья Пегтымеля, далее по Пегтымелю вниз и морем на Биллингс или в Певек.

Будущее лето я думаю провести на Алазее.

До поездки на Алазею, наверное, встречусь с академиком Н. А. Шило. Может быть, имеет смысл начать «алазейщину» с другого, литературного конца, без претензий, конечно, на то, что публикация в одном или нескольких центральных журналах окажет сколько-нибудь решающую роль. Но все же. Допустим, это можно рассматривать как трибуну для высказываний Вас, Шило и так далее. Об этом стоит подумать. Генеральный же мой план: купить яхту и пройти в течение двух трех сезонов Северным морским путем. Не торопясь. Никаких туристских или там спортивных целей и не преследую. Главная цель — пользуясь этим плаванием, воздать должное хорошим мужикам, которые работали или даже погибли в Арктике. Условное название книги (или двух книг) «Голоса издалека». Север всегда притягивал к себе энергичных и твердых людей. К сожалению, имена их забыты или почти забыты. Простой журналистский облет Арктики — несерьезно. А вот плавание на яхте по всему маршруту — это достойный повод, чтобы напомнить, о славных биографиях. Жаль только, что трудности, стоящие перед этим предприятием, неисчислимы. Самое легкое тут то, что вроде бы считается самым трудным; накопить деньги на яхту, семь-десять тысяч и проплыть. Кстати, есть желание начать именно с Чукотки. Первый этап самый трудный, а на Чукотке мне легче — везде свои люди.

Вот вроде все. Взятые у Вас вырезки я пришлю вместе с журналами. Рукопись жду или прямо сейчас или к августу.

Во всяком случае, когда бы Вы ни послали, она не потеряется.

А за Катинского, Герман Борисович, не переживайте. Он очень благородно вошел в пятый номер журнала, еще более полно будет в книжном варианте и в массовом издании «Роман газеты» тиражом в полтора миллиона. Сейчас я работаю над сценарием для «Мосфильма» по роману. Утешительного пока мало. Но кино, оно и есть кино. Слово «логика» в этой организации незнакомо. Желаю Вам всего лучшего, и еще раз спасибо за письмо.

О. Куваев.

24 августа 1974

Дорогой Герман Борисович!

Как всегда, был рад получить Ваше письмо. Читал и завидовал — я ведь «на старости лет» стал собирать коллекцию полудрагоценных камней и поделочных тож. Разумеется, не их ювелирные разновидности Есть аметист, неплохие гранаты, опалы — все с Колымы. Ну, о топазах речи, конечно, нет. Моя голубая мечта — добыть образец берилла. Ну и так далее. Смысл простой — не хочется отходить от профессии намертво? так хоть любительской минералогией заняться. Опять же народу у меня бывает много — несу минералогическое просвещение в массы. Читал Ваше перечисление, и слюнки текли. Кабы знал — ей богу, прицепился бы к вашей экспедиции.

Я рад, что роман сейчас Вам нравится больше. И дело ведь не в скрытых в нем глубинах, а в том, что Вы постепенно отходите от предвзятой первоначальной точки зрения — «что там про меня написано». Как бы там ни было, это сугубо художественное произведение, не устану Вам это повторять. Статья Шапошникова в «Литературной газете» скверная статья. Он плохой, очень недобросовестный критик, и моя невезуха в том, что этот Шапошников уже несколько лет числит себя «знатоком» моего творчества и ежегодно публикует обо мне статью две. Мне не нужны его комплименты. Роман получил весьма высокую оценку. Статей о нем, видимо, будет еще много.

По поводу Вашего читательского отзыва я думаю, что уж у Вас прав на это больше, чем у кого-либо другого. В качестве совета я предложил бы Вам, Герман Борисович, учесть обстоятельства, которые помогут публикации Вашей статьи или письма, или заметки. Так как я не хочу ограждать себя от какой бы то ни было критики, тем паче от человека, с которым лично знаком, то:

1. О романе пишите так, как Вам диктует Ваша совесть, художественное чутье и вообще нужна будет Ваша личная оценка, может, с учетом оценок Ваших коллег.

2. Прошу помнить, что события в романе не обязаны жестоко соответствовать реальным событиям. В связи с этим нет смысла упоминать, что мы с Вами знакомы. Вы — читатель. Вы прочли журнал и нашли, что здесь есть многое из Вашей молодости и из событий, участником которых Вы были. Вот тут Вам будет уместно написать о себе и о Вашей роли, и о Катинском. Это удобно и прилично!

3. Чтобы связать Ваше письмо (или статью) с публикациями в «Литературной газете», надо вернуться к статье Шапошникова. У него есть там «прокол» — он упрекает меня в том, что герои мои жертвенны и я любуюсь этой жертвенностью. Он упоминает там цитату из моей ранней повести «Весенняя охота на гусей»: «Эти люди приспособлены для грузовика. Они гибли и будут гибнуть.»

Шапошникову неуютно, что кто-то гибнет и живет в жестоких условиях. Он умышленно опускает конец цитаты: «потому, что они идут по первым дорогам». Вы — участник событий. Ваше право и долг указать московскому критику, что если автор и виноват в чем, так в смягчении событий. Разве у Вас не было жертвенности? Разве не гибли Ваши товарищи или не были на грани гибели, потому что шли по «первым дорогам»?

Как видите, Герман Борисович, я защищаю не свое произведение. Я защищаю тезис о святости труда первопроходцев. О нем я писал и буду писать, и нельзя диванным мальчикам, для которых трудность жизни в том, что не удалось поймать такси — пришлось сесть на троллейбус, принижать труд первопроходцев, сусалить на страницах центральных газет.

Итак, повод Вашего письма.

а) Вы прочли и узнали «былые времена».

б) Вы прочли статью в «ЛГ» и несогласны с «гладким» упреком Шапошникова автору в излишней драматизации.

На этот костяк Вы можете надеть все, что Вам будет угодно. Из них полезным будут два пункта: Ваше личное участие в событиях и Ваша оценка романа.

Я думаю, что письмо будет уместно послать в редакцию журнала «Наш современник» главному редактору Викулову Сергею Васильевичу. С просьбой передать второй его экземпляр в «ЛГ». Подписаться надо полными Вашими титулами. Это обязательно. Излишняя скромность здесь вредна.

В заключение: почему «роман». Роман, Герман Борисович, это не то, где «он» и «она», — это произведение, где существует несколько житейских планов — первый, второй и третий. В хороших романах этих уходящих вглубь плоскостей много, и вот по ним и блуждают, переплетаются судьбы героев. Любовной же интриги в романе вовсе может не быть — примеров тому масса. Хотя классический роман основывался на любовной интриге — так проще.

Я рад, что Ваша рукопись увидит свет. Свое предложение дружеской оценки и помощи оставляю в силе. Думаю, это будет полезно Вам и читателю. Главы, которые. Вы мне дали, — очень хороши, ибо просты. Л. читал их с огромным удовольствием. Но я — особая статья: мне близка эта тема. Лучший пример, как писать о подобных событиях, — книги Федосеева «Мы идем по Восточному Саяну», «Последний костер», «В тисках „Джугдыра“ и другие. Это почти классика. Если необходимо, я Вам могу прислать их. Через несколько дней вышлю взятые у Вас документы, они могут Вам понадобиться.

Будущим летом надеюсь быть на Алазее.

И если у Вас в коллекции останутся камешки, непригодные для сугубо научных целей, — не выбрасывайте их, памятуя, что в Москве сидит бывший геолог, в силу литературной страсти оторванный от геологии и шибко по ней тоскующий.

С неизменным уважением Олег Куваев.

13 сентября 1974

Дорогой Герман Борисович!

Вы меня потрясли любезным предложением презентовать мне оформленную небольшую коллекцию минералов, да еще с несколькими пришлифовками. Конечно, подобранная коллекция — лучше всего, ибо все это у меня в начальной стадии, и необходимо ядро, вокруг которого можно, будет танцевать. Если для Вас это действительно не составляет очень большого труда — благодарность моя очень велика. То, что это не может быть быстро, я понимаю, и потом — жизнь коротка, а минералы вечны, по крайней мере в наших человеческих масштабах времени. Умоляю только Вас — не забыть об обещании.

О рукописи. Наверное, Вам особая спешка и ни к чему. Может быть, Вы не вполне отдаете себе отчет в нравственной ценности такого рода материалов. Их надо писать со спокойной душой и высокой мудростью. Свое предложение — прочесть Вашу вещь внимательно и самым доброжелательным образом — я повторяю. Одно „но“. Мне бы хотелось получить (для пользы дела) вариант на машинке. Я просто привык к машинописному тексту, рукописный же вариант несет на себе печать личности автора (это мешает). И, кроме того, рукопись вообще надо держать дома во избежание случайностей пересылки. К тому же (после ознакомления с текстом) у меня есть желание и возможность познакомить с ним редакции заинтересованных журналов. Разумеется, никаких обязательств по исходу дела я взять не могу. Но я просто чувствую личную заинтересованность и обязанность помочь.

Числа 20 сентября я на десять пятнадцать дней смотаюсь на Кавказ. Буду пробираться в Сванетию с двумя профессиональными альпинистами — хорошие мужики, заслуженные мастера спорта, сваны. Давно я собираюсь о них написать, но для этого надо побыть с ними вместе в палатке, у костра и посетить их родовую сванскую башню. Числа с 10 октября я дома.

Желаю Вам всего лучшего. Жду рукопись мемуаров, а насчет отзыва на „Территорию“ решайте, как Вам позволит время.

Кстати, о пенсионной жизни и о Севере. К тому времени, как Вы перейдете на пенсию, я надеюсь быть обладателем скромной яхты, в северных водах. Может быть, это будет переоборудованный под парус и каюту вельбот, может быть, другой вариант. Судно мое будет постоянно находиться там, так как я думаю в течение четырех пяти лет провести лето в полярных водах с заходами в устья рек. Как я Вам уже писал, надо поднять историю освоения Арктики.

С искренним уважением и лучшими пожеланиями.

О. Куваев.

Февраль 1975

Многоуважаемый Герман Борисович!

Кончил я читать Вашу рукопись. Прошелся по ней дважды. При беглом ознакомлении я понял, что рукопись не нуждается в какой-то литературной правке с моей стороны — она написана на одном уровне вся. В противном случае я просто должен был бы ее переписать. Вы достаточно владеете пером, хотя первая Ваша книга о малазийском олове показалась мне гораздо занятнее и живее. И дело не в экзотичности материала, а просто Вы выбрали себе стиль, каким пишутся „история исследования“ в геологических отчетах. Тонешь в фамилиях. Но, с другой стороны, это достойные фамилии, и решать тут право редактора. Я понимаю, что Вам просто неловко не упомянуть тех-то и тех-то людей. Позволю все же себе дать несколько советов с профессиональной, литературной точки зрения.

1. Нет автора Г. Б. Жилинского, лауреата Ленинской премии. Есть автор Герман Жилинский. Такова литературная этика.

2. Вводная глава мне представляется просто нескромной. Избави бог, я не собираюсь умалять Ваших заслуг. Но это за Вас должен сказать кто-то другой. Он же и скажет о том, что Вы лауреат Ленинской премии и член корреспондент к тому же. Вы упоминаете Э. Кренкеля. Но прочтите его книгу „RAEM — мои позывные“ — как скромно, с какой даже иронией по отношению к себе она написана. А ведь слава Кренкеля, будем прямы, больше Вашей! Послушайте моего совета, отрешитесь от эгоцентризма (я его сразу заметил в. Вас при первой же встрече) и попросите эту главку написать кого-то другого. С фамилией, званием, именем. Будет гораздо лучше.

Когда Вы, к примеру, пишете о трудностях не своих, а Р. Даутова — Вы пишете просто прекрасную прозу, ее читаешь взахлеб. Но когда человек слишком много пишет о трудностях, лично им пережитых, — это утомляет читателя и снижает ценность книги. Единственный из известных мне путешественников, кто мог это делать, — это т. Федосеев. Он описывал им же пережитые трудности блестяще.

3. Да имейте же Вы совесть с этой охотой! В наши-то дни, когда около каждого зайца чуть не охрану ставь. Вы с упоением описываете через каждые двадцать страниц „очередного медведя“. Знаете, я охотился на медведей. И убивал в одиночку и белых», и бурых, и таежных. Я не считаю это «жутким спортом». У Вас винтовка или ружье с пулей, а зверь, он всего-навсего зверь и есть. Неравная борьба, и хвастаться тут нечем. Я вот вспоминаю убитых мною двух мишек на Омолоне. Как им не хотелось умирать! Мне стыдно и жалко их до бессонницы. Учтите, что книгу Вашу разгромят именно за эту Вашу «медвежью болезнь» (не в простонародном смысле этого термина). Советую убрать все эти сцены.

Ну и в заключение. Книга, я считаю, очень нужная, и, думаю, Вы с редактором разберетесь, что в ней оставить, что взять. Я прочел ее и понял, как правильно я поступил, что не взялся описывать документальную историю чукотского золота — это надо делать Вам.

О рецензии на мой роман не ломайте голову. На него уж столько вышло рецензий и в «Правде», и в «Комсомольской правде», и в «Литературной газете», и в толстых и тонких журналах, что уж больше и не стоит. Я вышлю Вам «подарочный» экземпляр книги, как только она выйдет. «Роман-газета» выходит на днях (№ 3), но это не книга. Ну и желаю, чтобы мы летом встретились на Алазее. И напоминаю, что за Вами — казахстанские камушки, — сами Вы предложили, вот и напоминаю.

За довольно резкий тон критики не обижайтесь, Герман Борисович. В делах литературных я мягкости не признаю. (Эх, кстати, прекрасное место у Вас, как Вы вправляли себе грыжу, стоя вверх ногами. Написано вроде мимоходом — посему и впечатляет).

С искренним уважением Ваш О. Куваев.

Я не понял Ваших сомнений по последней главе. Все, мне кажется, на уровне.

24 апреля 1975

Дорогой Герман Борисович!

Во первых, спасибо Вам, что Вы не забываете меня, грешника, и не обижайтесь на меня за довольно резкий тон письма по поводу рукописи. Герман Борисович, поймите, у меня та же цель, что и у Вас — восстановить справедливость. Я на Вашей стороне и именно поэтому даю совет — вводную «хвастливую» часть сделать руками другого человека. Это гораздо действеннее и этим достигается цель. Кстати, я не знал, что рукопись предназначается для Магаданского издательства, почему-то думал, что это для издательства «Мысль». Кстати, если уж речь идёт о Магаданском издательстве, то мой второй упрек, что рукопись несколько похожа на главу «История исследования» в нормальном геологическом отчете, — отпадает. Для местного издательства так и должно быть: «Никто не забыт и ничто не забыто». О медведях — ну что ж. Я ведь сам свихнутый охотник, в геологоразведочный поступил ради охоты, и все же. Где-то годам к тридцати пяти я настрелялся. И сейчас ружье с собой таскаю только для того, чтобы подстрелить утку на ужин, а в остальном пусть они живут, и никакого, ни малейшего геройства, не вижу я в убиении медведя, симпатичного, кстати, зверя. У него и юмор есть и понятие, и добро он чувствует. Самым лучшим моим охотничьим трофеем я считаю фотографию матерого медведя, снятую с десяти метров. Она у меня на стенке висит, и я рад, что этот медведь и сейчас жив, если не попал под пулю очередного супермена С карабином в руках или с патронташем, набитым жаканами. Но надеюсь, что ему (медведю) повезло.

Книга Ваша, я считаю, должна быть издана. Обязательно.

Кстати, на днях я подписал договор с Малым театром на пьесу позитивам романа «Территория». Малый театр — это серьезно, а режиссер Борис Иванович Равенских считается ведущим театральным режиссером страны. Вот когда дойдет до дела (это через год полтора), я надеюсь пригласить Вас на репетиции в театре, ибо Ваш совет (жест, манера поведения, разговор) может оказать актерам неоценимую помощь.

В мой алазейский план вклинивается Англия, но все же я думаю быть на Алазее, а не в Англии. Кстати, можете поздравить, на днях я избран членом Бюро по прозе Союза писателей.

Искренне желаю Вам всего доброго. Не забывайте и пишите. За камушки заранее благодарен. Если будете писать в Магадан, в издательство, можете написать, что при потребности в сугубо литературной рецензии на Вашу книгу Олег Куваев этот труд на себя возьмет. Это прилично; а упомянуть об этом надо лишь затем, что обычно я отказываюсь писать рецензии на вещи, которых я не приемлю. В данном же случае и тема мне близка и рукопись я считаю совершенно годной к публикации и необходимой очень.

Искренне Ваш Олег Куваев.

Из писем Б. Г. Ильинскому

Борис Григорьевич Ильинский — журналист.

[Конец 1966]

Здорово, старичок!

Завтра ко мне зайдет Алик; перед отъездом решил с оказией написать тебе пару слов. Сегодня весь день вкалывал, как негр, сейчас 12 ночи и башка что подушка, так что особой четкости изложения не будет.

О моей жизни тебе Алик расскажет, что знает, дополню только малость, Боря. Книга моя вышла в ноябре. Монета получена, большею частью употреблена. Сейчас делаю следующую книгу, должен сдать рукопись в июле. В план меня включили, а насчет договора — вот поеду на неделе, узнаю. Может все и перевернуться, ибо в этом году с бумагой плохо как никогда. Ну, увидим.

Из народа вижу изредка только Витю. Он становится одним из виднейших в столице теоретиков детектива (и практиков). Парень круто идет в гору.

Твои фотографии я ждал. Но ты, в общем-то, филон, так же как и я. Зиму я валял дурака, можно было написать пару очерков.

Я твердо договорился об издании книги о Чукотке. Это мои путешествия. То самое, ради чего я копил записные книжки и пленки: Договор хоть сейчас дадут в зубы, но я не могу это делать, ибо связан другой книгой, дай бог ее успеть. Таким образом, мои пленки, которые у тебя, — нужны. Ты их собери и пришли, а там видно будет, наверное, нам придется с тобой заключить альянс на твое графическое оформление книги (помнишь старую идею?).

Думаю сплавиться летом для себя по Алазее на каяке или поехать от «ВС» на Корякское нагорье за медведями. Планы на лето зависят у меня от дел с книгой.

Декабрь 1966

Салют, Борух Спиноза. Здравствуй, желтушный Борька!

Это как же тебя угораздило? Это я в смысле желтухи и письма, не валялся бы ты под запором в инфекционном отделении, хрена бы ты написал. Ну ладно. Ты совершил ошибку, написав на Главпочтамт. Я разве что раз в месяц захожу, ибо обзавелся пропиской и хатой и адресом. Письма получаю домой, а на почтамт мне так, несведущие пишут.

Сейчас издаю книжку. Толстую, на 12 листов.

Договор подписан, аванс получен, рукописи пока нет. С первого номера «СМ» пойдет одна из повестей этой книжки. Вторую повесть закончил вот пять минут тому назад, где пойдет, пока не знаю. Просит ее «ВС», но она не из их серии, в смысле Санарин начнет ее готовить и вычеркивать, это не дам.

Буду ждать тебя в марте. Приезжай. Меня может не быть в Москве. Я когда к редакции не привязан, так провожу время то в Грузии, то в Темрюке. На предмет переключения с северной специфики.

Видимо, выдам в скором времени серию не северных рассказов. А может, не выдам. Кто его знает, как оно будет «по путю».

Теперь, Боря, вот что. Ты говоришь «пошляться вместе». Оно было бы хорошо. Но я в это лето думаю направиться на побережье Пенжинской губы и Северную Камчатку искать таинственного медведя кадьяка. Ты сам понимаешь, что медведь — дело десятое. Но надо там побывать; Заявку на книжку «Оч-чень большой медведь» можно считать принятой. «ВС» или другая фирма дадут мне командировку. Но одному это делать несподручно. Отправляться в дорогу надо в конце июля с тем, чтобы август и половину сентября провести непосредственно на месте. Говорят, там в это время курорт. Смотри. Я-то в Магадан прилечу в начале июля, собрать кое-какие недостающие материалы для грядущего романа.

17 января 1967

— Боря, салют! Только что получил, вынул из ящика твое письмо.

Перед этим до озверения надулся кофе, и сейчас бы вот как раз надо сидеть работать, разрабатывать план третьей срочной повести, но вместо этого стал писать тебе письмо. Цени, желтушная печенка. Я чуть не всхлипнул над родными новостями, ей богу. Среди всей этой московской мерзости так приятно получить весть из своих краев. Чужой я тут, чужой.

О себе. Дела литературные идут у меня, вроде, хорошо. Пишу с каждым разом все лучше, я это и сам чувствую, и другие мне говорят. Пока мастерство, что ли, идет в гору. В первом втором номере «СМ.» идет повесть на четыре листа (об этом тебе писал). Вчера отдал книгу и в «ВС», еще одну на пять листов «Чайка капитана Росса». Но из «ВС» ее придется забрать, это я им дал просто потому что обещал. С Санариным мы на сей раз не договоримся, да и народ, весь мне толкует, что пора мне, давно пора перекочевывать в толстые журналы. Но я к славе не стремлюсь, это серьезно. А просто надо пустить ее до книги в деньги; все тысчонку-полторы принесет дополнительно.

Сейчас вот надо писать на три листа еще одну повесть, и книга готова. Место в журнале для нее уже застолблено. В общем, Боря, в здании издательства «Молодая гвардия» слово «Куваев» звучит как фирма. Вот мое хвастовство и печальная констатация факта.

Зарабатываю я много, больше гораздо, чем в институте (СВКНИИ), но. Был бы я умный, сейчас была бы у меня толстая сберкнижка.

Где-то весной будет форум всесоюзный писателей приключенцев. Точно еще не выяснил, может, с этого форума я прямиком в Союз. Для себя же это дело откладываю до третьей книги. Чтоб без задоринки.

Вот так, старина. Умирают жены, болеем желтухой, подходим к параличам.

Эх, прости, старик, за печаль. Я, понимаешь, здесь очень один в пустой квартире. Кроме Вити Смирнова общаться не с кем, а Витя занят сдачей книги. Особняк у них двухкомнатный, и вообще ребята на ногах. Ладно. Важно то, что я пишу и в голове еще идей много.

Я сейчас в ожидании гонорара за «СМ», это будет 25 го, сижу при четвертном билете, подвели они меня. «Мифт» просит прислать бренди и маслин, ну, перезайму у кого-либо — пришлю.

Ну ладно, желтушник. Чертовски был рад твоему письму. В общем то, все не так уж и плохо в этом далеко не лучшем из миров.

Ну уж а теперь-то сяду за повесть. Семь вечера — пора.

Дружески обнимаю, Олег.

Приписка. Ребятам привет. Если Игорек Шабарин еще там, ему самый дружеский поклон и запоздалые поздравления. Если Иван Емельянович еще в Магадане — сам понимаешь, поклон.

18-го. Забыл опустить письмо. Сегодня был у Жутовского в мастерской. Шикарно он там устроился. Смотрел его картины и прочее. Рассказал ему о тебе и о фильме. Со мной он, вроде, едет, просил неделю размышления.

26 июля 1970

Привет!

Что то, Боря, почта на линии барахлит. Фотоаппарат, как следует из штемпеля, ты выслал 16-го, т. е. сразу, как я попросил. Получил же я его сегодня, т. е. 26-го. Главное, адрес был правильный (иногда мне забывают писать область и почта идет в «тот» Калининград, а потом сюда). Пленка же и фотографии, о которых ты пишешь, вообще пока не пришли. Я узнал на почте, надо заявлять об этом тебе, т. е. отправителю. Меня они слушать не хотят.

Командировка у меня отодвинулась, и вылетаю я 30-го июля, билет куплен. Лечу в Магадан, далее Омолон, вниз по Омолону, затем верховья Стадухинской протоки (они идет почти до Средне-Колымска, но против устья Смолина есть вход) и к Петру Семеновичу.

Протока — если позволит погода, но П. С. должен по видать. Почему-то жду, что осень будет хорошей. Всего маршрут около 900 км. Плыть буду на каяке. На «ветке».

По протоке пройти интересно, она же необитаемая почти на всем протяжении за землянкой Плахина.

Вернусь я числа 5 10 сентября. По приезде сразу же, сообщу. Может прикатишь с повестью? Я тут наладил ремонт и вторую комнату тоже отремонтировал. За сценарий пока на брался. Вообще ничего не делал, написал только один рассказ, но и он еще сырой. «Забираясь в гибельные выси». Во! Про горы, про Мишу Хергиани.

[1971]

Кино мое многосерийное лопнуло, споткнувшись на главном редакторе «Экрана» тов. Ждановой Стелле Ивановне, даме сугубо партийной.

Безыдеен оказался мой сценарий и, главное, не нужен молодому поколению. Вот если бы мой герой подражал и строил жизнь по П. Корчагину, а не по капитану Россу — иное дело (так и было дословно сказано). Но, сам понимаешь, святые тени я по пустякам беспокоить не хочу и проституировать Островского не буду. Я к нему с уважением отношусь. Так что вертаюсь я в прозу и, кажется, сдав рукопись книги, сяду за роман.

Июнь 1971

Кино прошло все круги ада, и его утвердили. В двухсерийном варианте. Как всегда бывает у чокнутых людей, они пришли вдруг в дикий восторг от сценария, признали его оригинальным и за две серии заплатили больше, чем за три. Производственный период (режиссерский сценарий и т. д.) начинается с осени. Фильм переходящий на 72-й год. Предложили, приехать подмахнуть договор на следующий сценарий «Чудаки живут на Востоке». Ты эту повесть должен помнить, ибо помогал отшлифовать босяков в ней. В Магадане это было.

Но все это, Боря, хреновина. Начал я работу над романом и убедился в собственной глупости, ничтожестве и малом уме. Головы не хватает. В общем то, это нормальный ход событий, всегда так новую вещь начинаешь, в смятении и страхе. Но что-то на сей раз очень уж. Просто не знаю, как и быть. Может, действительно смотаться на Памир, самоутвердиться в погоне за винторогими козлами?

И горы, горы. Свихиваюсь я маленько на горных лыжах и (запоздало) на горах. Завалена изба всякими три конями, горнолыжными ботинками и креплениями типа «Невада». Да-а.

Душа же по прежнему лежит на Чукотке Омолоне, Колыме и прочих местах. Не знаю, попаду ли туда нынче. Кроме трепа о романе, его ведь еще и писать надо. Дело это трудоемкое, сам понимаешь.

В то же время, Боря, эпоха у меня одна кончилась. Не пишу я больше этих повестушек, рассказиков этих. Все! Не могу больше. Или надо переходить на следующую ступень, или завязывать с этим делом.

Кстати, повесть ты должен делать хорошо. В Москве сейчас чрезвычайно трудно печататься. Во первых, все главные редакторы чем-то напуганы. Боятся они чего-то, и самое смешное, что неизвестно чего, а это гораздо хуже, чем когда известно. Второе: все редакции завалены. Какой-то писательский зуд одолел Вселенную. Третье: густо пошел сибиряк. И не какой-нибудь, а талантливые, настоящие ребята. Распутин, Машкин, Потанин и имя им легион. Скажу, что такому парню, как Юра Васильев, сейчас делать в Москве нечего. Об этом я ему и сообщил на днях, посоветовал запастись монетой на первые год два. Короче: на элементарном владении словом сейчас не проскочишь. Нужны мысли, образы и идеи. И причем твои собственные. Короче: работай, Боря и делай хорошо. От дебюта зависит многое. Решение насчет шрифта — ты мне подтверди или прими мой совет заиметь «Москву». Если шрифт, так будем искать и найдем. Без машинки же в этом деле, коль скоро ты в него влез, не обойтись. И, сам понимаешь, когда твоя рукопись приобретет более или менее благообразный вид и законченность, — я хотел бы ее прочесть перед последним твои заходом. А так направление мыслей у тебя правильное. Еще совет, Боря: если есть какая-то возможность закрутить сюжет — обязательно делай это. Это всегда хорошо. Знаю, что трудно это и душа к этому не лежит, но это всегда полезно. Писать бессюжетные вещи, которые тем не менее держат читателя (и редактора) в напряжении, могут лишь крупные мастера. У нас в Союзе таких нет. Или они мне неизвестны. Заметь, что такой мастер, как Ремарк, не пренебрегает сюжетом, и наша «библия» «Моби Дик» — это ведь остросюжетная вещь.

А еще запомни одну заповедь, к ней я пришел собственной шкурой и к ней же приходили люди куда более маститые, чем я: если сомневаешься — вычеркнуть или оставить, значит надо вычеркнуть. Если и образуется пустота, то потом ты это увидишь, но в 95 % случаев от вычеркивания никакой пустоты не образуется. Просто все становится крепче. Это железно, Боря.

И название. Для меня, например, название дает знамя. А следовательно, и стремя. Кстати, киношники твоего названия «Белой ночи яростный свет» испугались. Очень, говорят, обязывает. Пока сценарий идет под дежурным договорным названием, и я обусловил, что если фильм будет снят достойно, то будет «Белой ночи яростный свет». Согласились они.

Нет названия для романа. Было: «Иди на Восток». Но вспомнил, что есть пресловутый советский бестселлер «Иду на грозу». Для названия романа — особая статья. Оно должно или информировать читателя, или утверждать. Я перебрал названия всех любимых романов, и так оно и есть. Пока рабочее у меня — «Часть божественной сути». Дело в том, что люди, делавшие Чукотку и Колыму, были все аки полубогами. Это так, Боря. И прожив пять лет в этой блядской Москве среди всей этой никчемной литературной, журналистской и киношной публики, я в этом утверждаюсь. Нет, Боря, здесь личностей. Есть разного размера акулы и акулки, маленькие наполеончики из картона, хилые псевдогении либо бессильные маразматики типа Машки битницы. Личностей нет.

На роман, Боря, у меня большая ставка. Проще, это как раз тот случай, когда я не моту его не писать. Пусть даже для сундука. Странное дело. Я ведь хотел писать и собрал гору материалов про историю чукотского золота. Но выяснилось, что надо писать либо роман, либо историю. У романа свои законы, у документальной истории — свои.

Если тебе что-либо в голову стукнет, не поленись сообщить. Это я про название.

Идеально название из двух слов, которое что-то утверждает. Идеально как образец «Долгая якутская зима». К сожалению, не якутская и не одна зима. Для справки. История сама по себе жестокая и романтическая. Чукотка. Звук ее — это звук летящего высоко за облаками самолета. Чуешь? Поршневой летит Ил-14, на Чокурдах. У меня есть штук шесть семь. Это значит, нет ни одного. Название должно быть единственным. «Ночь нежна» — Скотт Фицджеральд. «Прощай, оружие» — Хэм. Эх, до чего же тяжко, Боря, кретином быть.

Ну, обнимаю. Если не укачу на Памир (примерно 2-го июля с возвратом — 20-го), то приеду в Нижний Новгород.

Сентябрь 19.71

Здорово, Борис, привет, жильевладелец!

Ты меня, грешного, извини за то, что я временно ушел из связи, но все это лето я был в бегах и только позавчера вернулся к пенатам, осел на полдороге.

Вначале я сбегал на высокую страну Памир. Посмотрел там, с какой стороны у яков хвост растет. Вернувшись, получил в августе, твое письмо, собрался тебе писать, но тут пришла телеграмма от известного тебе Игоря свет Шабарина. Ну и не задержавшись дома, рванул я в Магадан. Потом мы с Игорем полетели в Сеймчан, пару дней пожили у Емельяныча на новой и благоустроенной его хате, а оттуда улетели в Омолон, с Омолона забросались в верховья Олоя и поплыли вниз на резинке. А сплавившись по Олою, вышли на мой прошлогодний маршрут, добрались до прииска Мандрикова по Омолону, оттуда в Черский, из Черского в Магадан, чтобы из Магадана забраться на Мотыклей, где икра в море бегает, но тут меня поймала редакциями вот я дома. Плавали мы с Игорем вдвоем и, сам понимаешь, часто тебя вспоминали и размышляли так, что вот хорошо бы Борьку сюда, так как втроем веселее, опять же у нас два фотоаппарата (один с слайдом, один с черно белой) и одна кинокамера зря валялись в котомках.

Емельяныч живет как бог, у него однокомнатная секция, в избе уютно, чистенько и вообще он как-то обиходился в жизни. Деньжата также у него есть, так как стал он продавать линогравюры. Посмотрел я старые твои местности: «залив страстей», барак ваш, РайГРУ и т. д. Игорь пил водку с Кириллом.

Сеймчан внешне почти не изменился. Шлакоблока, конечно, много, он пока его не задавил.

Олой оказался рекой менее интересной, чем я ожидал. А, может, дело в том, что прошлый год я плыл один, а ноне вдвоем. Прошлогоднее мое плавание идет в «ВС» № 10 11, а про нынешнее ничего я писать не буду.

Игорь поклялся, что он тебе напишет и весной заедет. Сейчас он на Мотыклее до 6 октября. Мне поехать не пришлось, так как редакция меня затребовала обратно в связи с Памиром, а я перед отъездом сдуру пообещал, что вернусь через месяц. Очень жалею.

Магадан все так же строится и курвится. Ребята по случаю моего приезда из Москвы устроили запойчик, но я не мог им составить компанию, так как впереди был маршрут, а когда мы вернулись, они снова устроили запойчик, но я не мог составить компанию, потому что на Мотыклей собирался. «Ребята» — это Васильев, Адамов, Пчелкин и прочее, и прочее.

Видно из-за того, что не пил, приехал я весь какой-то неживой. Заболел, что ли? Надо срочно памирский рассказ переписывать, а я письма еле пишу. Ну, может, образуется.

Из кино мне звонили в Магадан, просили задержаться до приезда режиссера, который хотел посмотреть Магадан — Сеймчан как место будущих съемок, но я уже летел в Москву. Не исключено, что через месяц снова придется лететь в Магадан же. Режиссер какой-то назначен мне неизвестный, фамилию его я по телефону не расслышал. Завтра буду в Минск звонить, узнаю. В редакции тоже еще не был. Говорю — неживой.

Очень рад, что с повестью ты все, Боря, понял правильно. Добил бы ты ее, может, кино бы из нее вышло.

Передвижений своих сейчас пока не знаю. В последних числах сентября у меня должна быть путевка в Коктебель. Но я, наверное, не поеду. Надо посидеть дома, да и вообще что-то утомился я, а магаданский гость озверел. Валит косяками, табунами и пачками. Со всеми говорить надо, коньяк откупоривать. А в издательских кругах, где книги в печать принимают, такой правеж, такое палачество; вурдалаки от страха на деревья повылазили. Ну-у, Боря, ну-у времена.

А тут еще Мирон Этлис через два дня на третий приезжает и толкует, что надо быть элитарным, а все кругом говорят, что надо куда-то стремиться, квартиру надо покупать, бразильский кофе, чашки немецкие, мебель финскую, телефон белый. И де надо общаться с кругами, в свете надо жить.

А мне то. Мне бы: в пузо ухи из чира, в руки карабин с оптикой, на ноги бы торбаза, на голову шапку. И на все наплевать бы.

Октябрь 1971

Я с радостью вижу, что ты наконец то, наконец-то проходишь нормальный путь так называемых «авторских мук». Это нормальный путь, и это укрепляет меня в надежде, что повесть у тебя будет. Насчет «без скидок», так ведь ты отлично знаешь, что в работе у меня жалости нет, тем паче в литературе. Тем более по отношению к товарищу, который может. Раз может, значит, надо из него выбить все, что он может. Да, Борька, пойми, если ты еще не понял, что литература — дело безжалостное.

Сам придумываешь себе фашизм, сам же строишь себе Освенцим, в котором сам и сидишь.

Я с горечью и жалостью вижу; как уходят в тираж (жизненный) бывшие напарники. У меня уже почти нет надежды, что мой друг Юрий Вячеславович Васильев будет писателем. Точно так же Оля Гуссаковская, Алька Адамов. Кишка тонка у ребят оказалась. Неожиданную прыть проявляет Мифт, т. е. тот, в кого я верил гораздо меньше, чем в Юрку, допустим. Серьезно начал этот пижон, по хорошему начал серьезно. Оля, перейдя на профессиональные хлеба, не выдержала и сбежала обратно.

Так что твой бывший начальник Олег — крепкий малый. Но! Роман — это, конечно, проверка. Стою я на каком-то гребне. То ли действительно напишу «Моби Дик», то ли просто грамотно, технически сделанную макулатуру.

Я, не поверишь, что-то про смерть все думаю. Как это происходит и насколько все это страшно, и что потом. Но все равно обидно отходить в иной мир, ничего не сделав на этом. Отсюда вывод. Я, к счастью, начинаю понимать, что деньги, карьера, преуспевание — ценности второго плана. Уют, мир должны быть не снаружи, а в душе. Я не знаю панацеи, как этого добиться, но пока знаю одно верное средство — хорошо сделанная работа. Она приводит в гармонию личность и внешний мир. Живем мы, к сожалению, один раз, и надо провести остаток лет в ясности духа и постижении мудрых ценностей бытия. Все остальное — суета: слава, бабы, имущество, звания всякие-мишура все это, Боря. Думаю, что и ты придешь к такому же выводу.

Январь 1972

В Тереколе пришел в себя, загорел, приобрел физическую форму на горных лыжах, и накатал первые сто страниц предварительного черновика романа. Плохо все это, но уже проблеск надежды есть, а то я, начав над ним работать, совсем всякую надежду потерял. А называется он.

Боря, так: «Там, за холмами». Ты возьми эти два слова отдельно и увидишь, что неплохо.

Ничтоже сумняшеся, название моей книги «Дом для бродяг» они переделали в «Дом для счастливых». Не предупредив автора. С трудом я успел это выловить, называется она теперь «Тройной полярный сюжет». Повесть «Реквием по утрам» выкинули, все остальное искромсали — ужас! Я предложил расторгнуть договор, но (доброжелателей и сострадателей много). Редактор пригрозил своим третьим инфарктом, и, короче, я оказался в позиции свихнутого дурачка.

Книга должна выйти где-то к июню, если Там еще что-то не зарежут. Переделывать что-либо я отказался наотрез.

И вообще, Боря, обстановка в литературе мне сейчас представляется мрачной.

Если это действительно так, вполне вероятно, что я вернусь к старой профессии. Я это совершенно серьезно. Я слишком люблю литературу для того чтобы писать плешь, какая противоречит моим принципам. У меня нет ни малейшего желания копаться в помойке характеров, сломанных судеб и т. д. Мне кажется, что литература должна быть здоровой. Старомоден я стал, Борька, и я думаю, что литература должна быть просто хорошей, а не «новой», «зовущей», «отражающей» и как там еще.

Каждый писатель, хочет он этого или нет, проповедник. Определенной морали, определенного образа жизни. Мне кажется (это ответ тебе), что проповедовать, что жить плоха, что нет перспектив, что все мура, — преступно! Это можно проповедовать только с целью улучшения мира. Ковырять болячку во имя самой болячки — сумасшествие, и ты не имеешь права прививать это сумасшествие другим. Это — позиция, и только с этой позиции можно писать и печататься. Мне кажется, большинство талантливых литераторов не могут ответить на вопрос «Какую идею он проповедует и о чем пишет?». Это все в подкорке. Но чувствовать это надо.

[1972]

Дорогой Боря!

Глупость какая: был я в кино на девять часов, пришел домой, смотрю от тебя записка. Ты бы хоть как никто предупреждал. Надо было бы встретиться в связи с повестью, про прочее уж не говорю.

Извини за задержку. Тут такое дело было, что месяц я пролежал трупом на диване. Ходил на лыжах и спал часов по пятнадцать в сутки, ничего не мог делать абсолютно. Бывает же такое! Сейчас вроде начал шевелиться, вот письмо, вишь, стучу и даже билет купил в Терскол. Улечу 18-го числа до 10–15 апреля, если позволят дела. А не позволят, так леший с ними, все равно упадок сил. Ну, наверное, горные лыжи вкус к делу возвратят.

Так о повести. Прочел я ее дважды. Давно и сейчас. Хотел я очень сурьезно к ней отнестись, ибо показалось мне, что и ты как-то всерьез к ней относишься. Но пока, мне кажется, особенно воевать не из-за чего ни в ту, ни в другую сторону. Пишешь ты достаточно гладко и образно для журналиста и достаточно сумбурно, неряшливо и по-охламонски для писателя. Об этом мы говорили много раз и о твоей манере давать рукопись также. Боря, ну хоть кол ты мне на голове теши, обзови меня любой степенью засранца, но так давать рукопись нельзя даже товарищу. Не видно? понимаешь, не видно текста. Половина дельного, да больше половины уплывает в попытках разобрать почерк. Ну, научись ты на своей телеге печатать ради бога. Ведь для себя же, не для дяди. Короче: если ты хочешь, чтобы мы вместе занялись редактированием рукописи (делать это надо вместе, и я хочу увидеть ее напечатанной), — давай ее на машинке и в законченном виде с титульным листом и последней фразой, а так, Боря, мы будем с тобой в гениальных мальчиков играть, а из этого возраста мы уже вышли. Кстати, что-то какой-то непонятный процесс произошел — очень стало трудно печататься.

Все забито. Я не пишу, мне стало трудно печататься, вообще стало трудно, и мне в том числе.

Еще раз о твоей повести. Вставные новеллы типа поисков воды в Африке — всегда хорошо. А рассказ на серьезе о том, как ты туристом прокатился по окраинам государства, несерьезно это, Боря. Ты на Врангеля был, на Новосибирских работал — зачем тебе пижонство. Много замечаний чисто по фразам, очень много, но это надо на перепечатанном тексте. Я свой собственный рукописный не могу править. Боря, откинь охломонство и пойми, что проза это труд, на семьдесят процентов она состоит из задницы, на тридцать из вдохновения, т. е. рабочей формы. В стихах пропорция обратная.

[Конец 1972]

Приехать, к сожалению, не могу. Почти наверняка. Я ведь теперь романист, сценарист и даже поэт песенник. Все это шутки. Просто роман мой (законченный во втором варианте) вроде действительно начинает что-то стоить и посему требует жесточайшей творческой самодисциплины. Я хочу выжать из этого Куваева все. Но тем не менее. Хорошо, если бы ты нашел пару дней, чтобы приехать с повестью. Личный контакт, мне кажется, тут будет необходим, если даже повесть ты предварительно пришлешь почтой. Контакт этот был бы взаимно полезен — ты прочел бы рукопись романа. Я всегда ведь ценил твои замечания, а про твои варианты текста и говорить нечего. Помнишь, был опыт?

В деловом плане у меня все нормально.

Теперь вот живу в романе и, видимо, подпишу контракт, еще на односерийную бодягу. Главное, конечно, роман. Короче, тут все нормально. В нравственном, моральном и психологическом, что ли, отношении — очень плохо.

Я, кажется, проиграл жизнь, Борька. Но это уже тема личного контакта.

Боря, приезжай. Для литературы и для души. Но жизнь я, видимо, проиграл. Вместо штучного товара получился ширпотреб. А уподобляться преуспевающему литературному и прочему быдлу я не хочу.

Господи, чего я только не насмотрелся тут, в этой московской «элите», чего не наслушался. Тема романа, но я для такого романа не готов. Маленький я еще. Есть идея и готовится материал для второго романа, который символически можно назвать «Уход».

Короче, если услышишь, что Олег застрелился, вспомни это письмо.

Январь 1973

Сижу делаю третью редакцию своего романа и уже сейчас вижу, что придется делать четвертую редакцию. Но а так как все это около четырехсот страниц, то сам понимаешь… Роман (второй вариант) принят хорошо.

Живи, Борька, и желаю тебе жизненной твёрдости. Литературной удачи не желаю. Будет у тебя твердость, как следствие будет и литературная удача, так как башкой тебя бог не обидел, чувством слова так же. Когда талант соединяется с характером, то и получается писатель. Впрочем, это детская истина.

Кино «Идущие за горизонт» посмотри где-либо в январе. Кино — дерьмо. Сценарий был неплохой, оператор отличный, режиссер был дуболом. Второй месяц вот принимаю соболезнования от киностудии и ЦТ. Они все до сих пор считают сценарий отличным, что редко бывает, когда продукт конечный — дерьмо.

Сейчас речь идет о двухсерийном «Азовском варианте», вещи тебе очень знакомой. Я в сильной нерешительности. С одной стороны, с студией рвать отношения ни к чему, с другой — устал я от этого дела и боюсь запороть роман, который, конечно, главнее пяти сценариев.

Январь 1973

И школа еще в том, чтобы читать хороших писателей. Не будем говорить про канонизированных — почитай, из этого, что вышло в 72-м: Ивлин Во «Пригоршня праха», «Не жалейте флагов», Эл. Морган «Великий человек» (перекликается с твоей идеей), Мюриэл Спарк «На публику», Джон Уэйн «Зимой в горах» (это печаталось в «Иностранке»). Я просто называю тех, кто тебе близок, что ли.

Идея твоя о двух бывших близких приятелях шибко мне нравится. Но! Такую вещь, Боря, надо писать без злобы, без осуждения. Бог мой, Борька! Познал я тут кухню сильных мира сего. Мерзость. Я говорю сильные мира сего — в литературе. Мерзость и твердое отвращение. А потому я пишу и общаюсь со слесарями. В «народ» я не хожу, более того, изолируюсь от него. Но в личной жизни я предпочитаю ходить в баню и вести вечерние беседы о том о сем со слесарями. И ведь странное дело — в литературных кругах за то, что я живу особняком, за это меня только уважают. Профессиональная репутация у меня сейчас твердая. И похлопывать по плечу я не позволяю. Я не хвастаюсь, Борька, избави бог, просто излагаю свою позицию и рад, что нашел ее верно. Литературу надо делать честно, и пошли они все.

Как только заведу жилье (сейчас мне московскую прописку Союз писателей выколачивает), ноги моей в Москве не будет. Перевезу вещи и к черту! В этом литературном болоте погибнешь. Два пути: погибнуть или выбиваться в вельможи, то есть тоже погибнуть. А я, извини, хочу хоть пару книг хороших написать.

О сценарном соавторстве с тобой я, кстати, думал. Но вот от экранизации «Азовского варианта» я уже, отказался. Из-за романа. А над шестисерийным вариантом именно в предложенной тобой схеме стоит подумать. Фильм «Идущие за горизонт», кстати, получил вторую категорию, и справедливо. Был бы я в категорийной комиссии, я бы третью не дал.

Настроение твое, изложенное в письме, мне очень нравится. И то, что электриком работаешь — это нормально, Боря. Вон Коля Балаев побыл три года рабочим в магазине — человеком стал. Понимаешь, Борька, если хочешь быть человеком в литературе, то хуже нет как тереться около какого-то искусства или журналистики. Твоя профессия не должна ничего общего иметь с искусством — тогда она в помощь прозе. А насчет публикаций — публикуйся на здоровье, не стесняясь, где угодно — опыт и школа именно так и приходят. И если насчет пьесы серьезно — пиши пьесу. Я, признаться, не верю, что это серьезно: будет много выкурецных пачек, много слов, кофе, пива, может быть, и портвейна, но не будет результата — поставленной пьесы. Но если будет — значит, ты получил четыре туза подряд. Это же школа жестокая. Мне она кажется настолько жестокой, что я, например, в ближайшем десятилетии и видеть себя не могу автором пьесы, хотя хотел бы. Правда, это здорово зависит от индивидуальных данных — я их лишен. А театральным режиссерам в тексте не верь — они видят иначе. Я убедился, что нет хуже слушать во время работы над сценарием советы режиссера. Мертво получается, не могут они понять, что текст на бумаге и изображение на экране разные вещи с разным механизмом воздействия. Комплиментов, Борька, не слушай. Это гроб и для начинающего, и для среднего, и для маститого.

Единственное средство писать хорошо — быть убежденным, что ты пишешь сейчас дерьмо, но способен сделать лучше. Это правило, не знающее исключения для прозаика. Если у тебя хватит терпения на школу, ты будешь писать. Я ведь зачем быстро сунул нос в твою рукопись — мне надо было охватить впечатление. И когда я с первых трех страниц увидел ошибки, которые обязаны были быть, на душе, ей богу, потеплело. Ибо никто, опять таки, мимо этих ошибок не проходил и, значит, ты стоишь на путю.

Январь 1973

Получил сегодня твою повесть и письмо. Вот на письмо сразу и отвечаю, тем паче, что повесть ты мне прислал очень вовремя, я ею с толком займусь. О повести сейчас не буду. Я тут просто не удержался, глянул кое-что и, наверное, буду тебя сечь, но сечь надо по делу. Решил просто сразу написать тебе, тем даче, что «бенефис» у меня. В один день книжка вышла и кино пошло, дерьмо это несчастное. Книжку я тебе посылаю, ибо повесть «Тройной полярный сюжет» — это сценарий этого бадяжного фильма. Прочти и пойми, что я уж не так виноват, что фильм бадяжный. Виноват я в том, что сценарий излишне литературен, но тут уж ничего нельзя сделать, рассчитывался он на такого режиссера, который эту литературную информацию воспримет.

Ну ладно. Ты очень тонко усек, что «Там, за холмами», называю ПОСЛЕДНЮЮ книгу. Я ее и пишу, вернее, писал как последнюю.

Роман вырисовывается. И чем больше он вырисовывается (сегодня закончил третий вариант), тем больше открывается бездна неувязанных концов, недоведенных типов, невыясненных ситуаций, а уж про сквозную атмосферу и жестокость формы и говорить нечего. Я впервые понял, как можно над книгой работать десять лет. И это при всем при том, что он вполне годен для чтения и даже для публикации. Не знаю, вот у меня еще два месяца, два с половиной. Буду просветлять и либо зайду в тупик — «все недостатки вижу, но сделать ничего не могу», либо плюну и действительно буду еще года два над ним сидеть. История шибко жестокая для читателя, ибо если я добьюсь того, чего хочу, то читатель должен понять кое-что. Для истинного Дерьма это как с гуся вода, но колеблющемуся поможет, устремленного утвердит. Ну и будет ладно — не стыдно пропивать гонорар.

Хотя насчет пьянки я тоже стал строг, жаль расшвырянных лет, но опять таки, чувствую такое, что не было бы расшвырянных лет, не было бы целеустремленности. Это как в лагере — если мужик уцелел за десять-пятнадцать лет отсидки, то уж он остается человеком. Тот же Емельяныч. Я с ним переписываюсь регулярно. Название, Боря, я все-таки оставлю такое. Если не возникнет нечто звенящее, строгое и чуть печальное.

Твоя идея насчет двух приятелей, из которых один вверх, второй по плоскости с уклоном весьма мне близка и понятна. Примерно такова и есть тема «мово второго романа», на который пока копятся разные заметочки, но у меня уклон не на того, который вверх, а на второго. Условное его название «Отставший». Сугубо так, для себя. Отстал вон в гонке — квартиру не ухватил, дубленку не носит, пыжиковую шапку забыл купить, и выяснилось вдруг, что крепко отстал — не догонишь, вон только рази новые польты приятелей где-то мелькают впереди, тогда он вбок и в конечном счете оказывается на реке Омолон в охотничьей избушке. Лет ему уже под пятьдесят, мир убежал вперед, у приятелей уже по два инфаркта, и он, с одной стороны, — все понял, а с другой, — понял главную истину, что ничего понять до конца нельзя ни раньше, ни теперь, ни потом. Так примерно. Всякое бегство есть не более как попытка убежать от себя, и всякая гонка вперед не более как жалкая и никчемная попытка догнать выдуманного себя.

Ладно, не будем. Конференцию надо провести, вот что! Послезавтра я уезжаю в Терскол. До конца февраля. Надо сменить стены за ради работы над четвертым вариантом романа. Потом я на недельку приеду (квартирные хлопоты), и опять худа до апреля. Твою рукопись возьму с собой, чтобы все толком прочесть и вышлю тебе ее оттуда. Не беспокойся, не потеряется.

Февраль 1973

Здорово, Борька!

Получил сегодня письмо от тебя и вздохнул с облегчением: рукопись дошла. Что-то была у меня подспудная боязнь, что она затеряется в безднах почтового ведомства именно потому, что затеряться никак не должна.

Письму твоему я очень рад. К занятию этому и всему, что с ним связано, ты относишься как профессионал, хотя, слово это изнасиловано нашими титулованными графоманами от литературы. Профессионал нынче тот, кто себе дачу и поездку в Париж добывает литературой. И знаешь, у меня подспудное убеждение, что ни один стоящий писатель себя профессионалом не считал, хотя всегда имел перед собой образец того, кто, по его мнению, был профессионалом. Пожалуй, из недавно живших профессионалом был Хэм и считал себя таковым. Многие считают за профессионализм умение оболванить собственные хорошие вещи, как это делал Фицджеральд. Ну и как наиболее близкий пример профессионализма (не по яркости примера, а по доступности его, что ли) — моя повесть «К вам и сразу обратно». Была ведь неплохая повесть, и я ее Профессионально так оболванил, что самому читать стыдно. Ты и сам это почувствовал, вроде все складно, а душе противно.

Борька, ты зря на жестокое письмо бочку катишь. А как же быть? Это скотское лошадиное занятие на сю сю сю не вырастает. Сю сю сю для графоманов, а я все-таки слишком уважаю особенности твоей башки, хотя бы и путной страницы никогда не написал. И потом. Боря, проза обладает таким свойством, что по виду рукописи, по шрифту машинки или собственным строчкам ты видишь на бумаге то, что есть у тебя в голове, но ни в коей мере нет на бумаге.

Фиолетовая повесть — отлично! Вот это, Борька, уже высокий класс, это уже твоя индивидуальность, сподобь тебя господь справиться с этим, и ради одного фиолетового странного цвета не грешно ее переписать пару лишних раз. Это хорошо, Боря. По настоящему хорошо. Фиолетовый цвет очень странен, капризен, потусторонен, что ли.

Насчет фамилий друзей: как рабочие ориентиры — все правильно: Я и сам всегда так делаю.

Для кого писать? Боря, ведь нет на этот вопрос единого ответа. Каждый тут одинок и сам по себе, и каждый делает это по разному. Мало найдется идиотов, считающих, что они пишут для человечества. Насчет их ты прав. Я всегда пишу для какого-то одинокого и абстрактного парня, который сидит где-то на полярке или в разведке, или живет в Житомире в каком-нибудь «сучьем кутке». Главное — для одинокого парня. Реши эту проблему просто: для кого тебе не жалко положить душу на бумагу, вообрази этого реального или вымышленного человека и пиши для него и только для него. Но помни, Боря, твои же слова: автор всегда добр, отходчив; если он страдает и злится, то не за себя, не за свою неизлитую желчь, не за то, что у него (лично) потолок обвалился. Я убежден, что без человечески доброго автора нет литературы. И я убежден, что творческое бесплодие наших литературных генералов от того идет (среди них есть ведь и приличные технари), что себя они любят, свое положение, свой ранг и только. От этого и бесплодны.

И давай уж если ругаться, так по высокому классу: плюнь на всех редакторов, плюнь на всю политику и установки — пиши так, чтобы душа легла на бумагу — это единственный путь если не к публикации, то к что-нибудь стоящей прозе. Надо сказать, что несмотря ни на что, эти две вещи взаимосвязаны даже в наших условиях. И тебе пример — Емельяныч. Акварели его помнишь? Кому озлобиться, как не ему? А ведь акварели-то его без злобы. В них он и есть художник. Состояние злобы и ненависти творчески бесплодно, ибо, по древнему индийскому утверждению, «ненависть не способна родить ничего, кроме ненависти». Это Будда сказал. Опять же Хэм сформулировал принцип, общий для всех писателей: задача автора — не порицать, не учить, но понять. Избави бог, не зову к все прощенчеству, но ведь проза опять же такой дьявольский инструмент, что ей всегда можно ударить то, что хочешь ударить.

Я понимаю, что тебе в твоем сегодняшнем состоянии, с учетом всех факторов невозможно написать светлую и радостную повесть. И не надо. Пиши так, как у тебя лежит душа. Но ты обязан всю злость и обиду вывести за кадр, пусть они будут в настроении повести. Повесть не роман, она без настроения не существует. Но тут трудно чему-либо научить, так как переходит в область божьего дара, и тебе надо учиться самому у себя. Настрой сам себя, думай об этом, когда пишешь, придет само — и слова, и фразы.

О технике. Мне кажется, что тебе надо отменить рваный стиль с подзаголовками. Я тебя вполне понимаю — тебе так легче, и ты вообще к этому склонен. Но попробуй для полноты событий написать плавную реалистическую повесть. И пиши, и пиши, пускай все плавно течет. Не в стиле, но в событиях. Потом все это легко и просто превращается в рваный и нервный стиль простым методом вычеркивания, ты писал о школе, так вот «начальное образование заканчивается, когда ты научишься ставить точку, научишься писать лишнее и вычеркивать. На этом, можешь считать, диплом Литинститута в кармане. Все остальное — от бога».

В отношении условной обстановки (пусть читатель домысливает) я с тобой полностью не согласен. Твое право: бери условную обстановку: стол, стул, табличку с надписью «лес,» «река», но будь добр эту обстановку дать в двух словах так, чтобы это была единственная река, единственный, лес, единственная станция твоей повести. Аналогия с театром неуместна — там есть актер, его эмоции и сила влияния. У тебя есть только слово, вот словом и будь добр; Не призываю тебя быть реалистом типа Федора Гладкова, давай обстановку штрихом, но найди единственный штрих. Без этого будет манерничанье. Фиолетовое — оно требует. Начало, когда поезд ушел, мне кажется хорошо. Энергично, и уже чувствуется вкус автора. Опять же, если ты решил применить сценарную технику, то в твоем распоряжении ретроспекция, да и вообще, раз человек на платформе, а поезд ушел, значит, он в этом поезде ехал. Нормально!

Насчет «подарил месторождение» — все это натяжка, но парень даже в тех отрывках, что ты прислал; вырисовывается странноватый, а если вся повесть фиолетовая, то почему не подарить месторождение. Не знаю, как ты справишься с фальшью слюнявой ситуации, но если тон будет задан, как он задан, оно само вылезет. Твое право, Боря, выбрать странноватый мир, где живут бичихи, шофера, где пьют какую-то мерзость, работают, гибнут — это необычный мир Вити Смирнова, тут как-то неуютно, вроде ночлега в углу пустого склада, но ты его должен населить, дать воздух, объем и людей. Если к этому будет благая и светлая мысль, что люди хоть и скоты, но все-таки люди, — вот и повесть.

Все сказанное коротко сводится к простым и вечным советам:.

1. Имей свои мысли и взгляды на мир. Обязательно утверждай, а не отрицай.

2. Ставь точку.

3. Будь прост.

4. Не будь злым.

Не пиши «красиво». Не миндальничай. Мир твоей повести обязан быть реальным миром с запахами, небом, цветами, лицами; биографиями. Про каждого героя ты знаешь на роман, чтобы написать о нем пять страниц. На мой взгляд, тебе надо вчетверо увеличить объем того, что есть, потом одну треть вычеркнуть, и будет повесть (черновик ее).

Режиссеру ты дал точное и правильное определение «мухолов». Именно он и есть. На сантиметр вглубь не заглянул.

О романе. Есть у меня экземпляр предыдущего варианта, но он уже настолько отличается от существующего черновика, что и посылать тебе его нет смысла. А конференция нужна. И весьма. Роман вроде получается путем, но вот сейчас не хватает в нем «нечто фиолетового», чтобы парень, его читавший, не мог забыть и не мог в этот вечер идти играть в преф или трепаться. Нюанса нету. Потерялся нюанс в событиях, хитросплетениях, смертях и т. д. Может, надо-то пять строчек или ввести какую-то рылу. Сейчас опять тупик — текст заправлен настолько, что ничего в нем не вижу. То есть то, с чего тебе начал писать: в голове-то есть, а на бумаге я это не вижу, и посторонний читатель не увидит. Пора Перепечатывать в пятый раз. 22-го хочу ехать в Москву на перепечатку двух первых частей, третью оставлю на март.

Название «Белой ночи яростный свет — в составе небольшого сборника, который я проблематично и ненавязчиво предложил Новосибирску. Если его завернут (что, возможно, уже и сделано), ты его бери. Название очень хорошее, и для твоей повести ложится. Если даже сборник возьмут, а оно будет очень ложиться, мы его из моего сборника изымем и сделаем тебе, для тебя найти единственное и точное название этой повести гораздо важнее, чем для меня. Пока просто подождем, что там скажут, в Новосибирске. Сборничек этот случайно получился у меня, и я так с самолюбием: „если идея понятна — берите“ — его и предложил. „Идея непонятна — давайте обратно“. Название тебе надо очень и очень. Хорошо бы слово „фиолетовый“ туда пустить. Эх, жалко, что столько лет ты валял дурака, не набрал обычной и грубой техники. Одного чувства мало, а техника (при всех прочих данных) приходах лишь через лысину, психоз и мозоли на ж. Борька, ты стоишь на правильном пути, и рад сказать, что я просто уважаю эту твою работу и твое отношение к ней.

Если даже никакого результата не будет, тебе нечего будет стыдиться этого периода биографии, во всяком случае, передо мной, да и не перед кем: Плюнь на все, ремонтируй выключатели, делай хорошую повесть. Медленность процесса идет только из-за того, что тебе приходится попутно осваивать школу. И тут сам бог тебя не спасет от периодического отчаяния. Я же все, что усвоил, передам тебе с радостью. Но и я тебе не помогу. Есть три вещи: ты, лист бумаги и твой взгляд на мир. Больше ничего нету. Не знаю, поможет ли тебе это, но это очень хороший прием. Шляешься ты по улице, делаешь что-либо, но думаешь про парней из повести. Ты про них должен знать все. Где родился, что делал, как учился, почему попал в шоферы, с кем спал, как умрет и когда. Тебе известна биография вся каждого — от рождения до смерти, известна вплоть до цвета пеленок и сколько досок в гробу — в повесть войдет пять процентов. Прием этот — один из самых сильных, и каждый писатель рано или поздно к нему приходит. Можно с него и начать.

И последнее. Понимаешь, Боря, вполне понятны твои вопросы: „а зачем?“, „будет ли что-нибудь?“ Гарантии выигрыша никто тебе дать не может, его можешь дать только ты сам. Я лично в тебя верю. Это честно — перед тобой и самим собой: Еще более верю, когда получаю откровенные письма с твоими сомнениями и муками. Сейчас вот, когда тебе плохо и ты в сомнении, я тебе друг чем когда-либо! Возможно, по той причине, что к твоим замыслам и мукам я отношусь с уважением, другого слова искать не надо. Это достойно. И по дружески моху сказать одну простую мысль: есть ради чего играть. Ты проиграл в кино, проиграл в геологии, как я в ней проиграл, как много проиграл в личной, что ли, жизни. Мы стареем, неудовлетворенность остается. Проза же наполняет бытие страстью и смыслом. А что еще надо требовать от бытия, если тебя не тянет в конформизм? Как говорит про себя Борька Жутовский: „Сижу в мастерской и думаю, что выиграл я счастье по трамвайному билету. Мне моя работа нравится“.

И Емельяныча сейчас спасает только работа — она единственная его опора. Так он пишет. И живет так, был же я у него в позапрошлом годе. А вот у Игорька Шабарина этой опоры нету и одинок он очень. Он скрытен и одинок. Я-то очень его уважаю, редкий он парень. И вот понимаешь, Боря, если ты своей работой (сие необходимо) будешь иметь уважение избранного круга ребят, мнение которых для тебя важно, — то какого лешего еще надо?

Бойся хвалюсь себя внутри. Как только поверишь, что ты все умеешь, так тебе и крышка. Без веры в себя никуда не уйдешь, но на самоуверенности себя же загробишь. В литературе это — железный закон.

Вся газетная шумиха, все премии — все это туфта, суета и тлен.

Наверное, через несколько лет я смогу повторить вслед за Жутовским его слова. И все ведь: и Жутовский, и Игорь, и Емельяныч, и я будем рады, если ты найдешь себя в прозе. Не оглядывайся, не трусь и не жалей ни времени, ни мозгов, ни ж. Сомнение — естественно. Не сомневаются графоманы. Неверие в силы — естественно. В себя верят лишь графоманы. Муки — естественны. Без этого ничего не может быть. И знал бы ты, какие бездны открываются тебе, чем дальше ты лезешь! Я был гораздо опытный автор, когда писал „Берег принцессы Люськи“. Сейчас же видишь лишь океан того, что ты еще не усек, не применил и начинается драка с собственной ленью, сомнениями, бегом в сторону и так далее, и так далее.

Обнимаю.

Конец апреля — май 1973

Вернулся на круги своя, получил письмо. Думал, что привез Роман, а сейчас вижу, что привез так сочиненьице. Лежит оно в перепечатке, в понедельник, наверное, раздам по адресам. Но придётся вернуться к нему еще раз. Буду рад, если ты его прочтешь. В нем все на месте, все правильно, но теперь надо придать ритм — беспощадно вычеркнуть все длинноты и добавить некую яркость.

Живу, на со держании Ю. В. Васильева. Жду потиражных за кино. Предназначенная на это „жду“ валюта ушла на оплату отъезда на Чукотку Коли Бадаева. Что делать, парня надо было выручить от долгов и алиментов а кроме меня ему тут ни одна живая душа копейки не даст. Я об этом не жалею — он сейчас счастливый человек.

Сентябрь 1973

По моему, наша последняя встреча как-то подействовала на тебя, не то чтобы прямо, не то чтобы обратно, а как-то вбок. Еще тебя „потряс“ роман мой, я это понял. Я-то ведь к таким вещам отношусь спокойно, на то я и профессионал. Знаю, что сейчас вроде и ничего, но знаю, что через месяц буду считать это туфтой и буду переписывать и так далее. Я, кстати, много думал о твоих замечаниях, о старике Кьяе и так далее. Это, Боря, тоже туфта. Это желание вложить в текст то, чего там быть не может. Главный недостаток того варианта, что ты читал, — его нудность и загрязненность литературным мусором. Вот я его и чистил три месяца. Называется он сейчас „Серая река“, река как действующее лицо. — в нем есть. Забрал вчера из перепечатки первую часть — вижу, опять плохо. Придется сделать еще один заход, переписать еще раз. Теперь он об работай литературно, технически все грамотно. Осталось добавить ту неправильность, тот выверт текста, который может дать лишь талант. Для этого надо выбрать момент, сейчас переписывать его я не могу. И месяца три еще не Смогу. Может быть, весной уеду на Чукотку и там в избе, в тундре и сделаю. Надо дать блеск!!

Такое дело: намечаю я выход на финишную прямую в жизни О. М. Куваева. Перевал уже пройден и пора уходить в море и в лес. Яхта нужна — немудрящая, без палисандрового дерева, но настоящая, морская, надежная. А это весьма дорого. Это тебе не дачу купить. Понял я, Борька, что в городе мне делать нечего. Квартиры, мебеля, машины, бабы меня не интересуют. Пора уходить. Я дал зарок давно еще, что буду торчать в Москве до публикации романа. Срок этот близится, и надо думать об уходе. Сразу это не сделаешь, солидная подготовка потребует года три четыре. Я мог, Борька, купить много шикарных квартир, две-три „Волги“ и прочее, но деньги эти я прожил и не жалею. Ничего этого мне не надо. А яхту я не прожил, так как идеи такой у меня не было. Милое дело жить на борту.

Если все пойдет путем, года через четыре пять я эту идею осуществлю практически. Много чего надо для этого сделать. Два пункта я сделал: вступил в СП и роман добиваю. Теперь еще три пункта: деньги, права яхтенного капитана и опыт.

Странно все это. Только недавно я стал ценить эту свою профессию в полной мере. В наших условиях лишь она дает нужную человеку свободу перемещения и образ жизни. В пределах, конечно. Если бы такую свободу давала наука, я бы мог вернуться в геологию и долбать Новосибирскую платформу (эх, жалко, красивая была работа, и ведь так никто и не усек сути).

Но думаю, что если бы в геологию я вкладывал третью часть того, что вкладываю в литературу, — работа могла бы получиться красивая. Я бы и вкладывал, кабы свободы давали. И жаль мне лет, потраченных на метод ВЭЗ на вечной мерзлоте, — мелочи все это, мышиная возня. Все же, что эти годы оправдывает, было не связано с работой.

Ноябрь 1973

Компания „Боб энд Глеб“ — „Охрана имущества граждан“ Здорово!

Должен признать, что за минувшее десятилетие в тебе прорезались две вещи: насобачился ты вести литературную абстракцию и придумывать заголовки. Первого я никогда не умел насчет второго — сам экспертом работал. Но время идет, и сейчас я забраковал бы лучшие из своих заголовков, если бы придумывал их сейчас. Ты же неким телепатическим приемом угадываешь мой смутный замысел и бьешь в точку. Это я насчет. „Лосиного друга“.

„Серая река“ пошла сейчас в качестве названия. Плохо тр, что в оформленном на бумаге виде она теряет свой тайный смысл, более того, по отношению к роману приобретает некую двусмысленность даже.

Но! Это лучшее, что есть сейчас на руках.

Роман, видно, придется, еще раз переписать. Стал он техничен, но, придется все же переписать. Единственное, что мне всегда удается, это концовки. Концовка не подвела и на этот раз. Все остальное. Мозги бы откусить тому кретину, который придумал в литературе плановость. Во первых, из тебя помимо твоей воли делают хитрожопого гада. Еще в мозге-то ничего нет, а заявку пишешь. Во вторых, из тебя делают халтурщика. Ты должен сидеть и работать, зная, что скорость получения куска хлеба и величина его всецело зависят от качества твоей работы. Если ты сделал работу — ты должен быстро получить дивиденды. Вместо этого я встаю и, в некий в абстрактный план встав, вынужден работать по нему, не отвлекаясь на другое. И если даже считаешь не готовой — изволь сдать, если пришел срок; А им-то наплевать, что ты сдал. Был бы внешний декорум соблюден.

А ну его к черту. К счастью, для еще одной переписки время у меня будет.

Февраль 1974

Роман, Боря, в журнальном варианте получился у меня неплохой. Ну, значит, средний. Вот гранки прочел. Но назвать его хорошим я никак не могу. Все легкость проклятая, все недоработанность. Болты не закреплены, гайки не дожаты, части хлябают. И ввиду надвигающегося периода суеты и перемещений вряд ли я смогу дожать его в книжном варианте. Для этого надо еще полгода работы. Попробую сделать, что смогу.

Сентябрь 1974

Вышел роман „Территория“. Журнал „Наш современник“ № 4, 5 за этот год. Попал я после этого в популярку. Был пленум писательский, доклад делал Бондарев и объявил меня „надежой“. После этого меня сразу выпустили в загранку. Должен был отплыть из Риги на паруснике „Крузенштерн“.

Черт с ними. После этого уехал в Переяславль, на берега древних вод Переяславского озера, написал первые главы нового романа „Правила бегства“, сдал первый вариант сценария „Мосфильму“, поехал в Вятку, соорудил матери памятник, написал радиопьесу по роману и уехал в Полесье искать следы Олеси Куприна. Был в тех местах. Вот позавчера вернулся, закончил второй вариант сценария, выслал заявку на „Таджикфильм“ и живу.

Душа моя изнурена бессонницей и (всегда мучительными) размышлениями о Смысле жизни. По случаю статьи в „Комсомолке“, а потом в „Правде“ возникла около меня шобла.

Только хуже от этой „помощи“, пробовал, знаю. Но тут где-то я, видно, сознание потерял, она и вызвала. И случилось чудо: пришли двое умных, молодых ребят с хорошими лицами. Первым делом они осмотрели комнату, прошлись по книгам (профессионально — это чувствуется, как рука по корешкам идет у того, кто книги любит), осведомились о моей профессии и лишь потом подошли ко мне со словами: „Не боись, Олег. Пропасть мы тебе не дадим. Его зовут Гена, меня зовут Андрей. Тебя, если угодно, можем называть на „вы“ и Олег Михайлович. Слыхали, читывали“. И просидели они у меня пять часов с какими-то трубочками и пузыречками, из коих каплет. Потом пришли в 12 ночи, всадили в ж. снотворный укол, утром прислали коллегу (видно, был наказ: там парень один валяется, так ему надо помочь по человечески), потом опять зашел один, наволок таблеток, коих не продают, и — я уже кое-что смыслить стал — подружились мы. А дело оказалось простое: живут два парня, обоим по тридцать, сволочиться не могут, посему карьера не идет, дела, ради которого сгореть стоит, — не нашлось, на водку и баб не тянет. „И что остается, Олег Михайлович, — говорят, — книги да музыка. Так и живем“. А когда один признался, что после того, как прочел „Ночь нежна“ Фицджеральда, „год ходил ошалелый“, возлюбил я этих ребят, перешли мы „на ты“ и теперь они ко мне заскакивают чашку кофе хватнуть, о мирах минут десять потрепаться и бегут дальше по алкашам, астматикам и проч. и проч. Оклемавшись, побрел я на „Мосфильм“ — дело требовало, а законы кино жестоки. Умри, но появись, если надо появиться. Появился. Там сидят трое и эдак странно на меня смотрят. „Что, — говорю, — физиономия не нравится? Так я не актер, мое дело проза, вот в рукопись и смотрите“.

— Нет, Олег, — отвечают. — Ты со Шпаликовым дружил?

— Не было такого. Сшибла нас когда-то судьба на повести моей „Азовский вариант“. Обаятельный парень и башка, видно, светлая.

— А он тут позавчера был. Увидел на столе твой сценарий. Усмехнулся. Олег, говорит, в сценарии пошел. Зачем ему это? Он парень хороший. Ему в кино делать нечего.

— Ну спасибо. Передайте ему мой искренний привет и добрые пожелания.

— Не можем передать.

— Почему? — Повесился он вчера.

— Запой?

— Нет. Вотрезве.

— Извините, — говорю. Вышел я в шикарные и бездушные мосфильмовские коридоры, нашел пустой километр из них, закурил и вознес господу молитву за врачей Гену и Андрея. Не оказалось таких рядом со Шпаликовым, как не оказалось таких рядом с Есениным, Скоттом Фицджеральдом, Джеком Лондоном и имя им легион.

Ноябрь 1974

С писателями я, Боря, просто не знаком, с шоблой которая ходит под этим именем, ничего общего не имею и не желаю иметь, за исключением моих личных друзей типа Мифти, Юрки Васильева, так как ведь это не писатели, а мои кореша, будь они хоть дворниками, хоть директорами магазинов. Но ездить куда-либо я всё же предпочитаю сам или опять же с личными корешами. От всего же этого официоза типа выступлений, поездок, книжных магазинов, телевидения и проч. и проч. я отказался давно и наотрез. Еще в Магадане, и теперь лишь подтверждаю этот отказ. Прозаику ни к чему брать на себя функции актера, „блокнота агитатора“ или культурника из под Сухуми.

Любопытно одно — неожиданный (и незаслуженный объективно) успех „Территории“ продемонстрировал массу любопытных нюансов. Один из них — фокус под названием Шапошников — ты заметил. Есть и другие фокусы. Вот Леонид Леонов мне письмо прислал, Борис Полевой.

Боря, я не исхожу ядом» Просто я знаю цену прозе. И, если бог сподобит, роман «Правила бегства» я доведу до ума. Это ведь история о людях, выброшенных из жизни, о бичах, их бедах и горе, и о том, как рушатся попытки идеалистов их спасти. Бича спасет лишь сам бич. И, как недавно, сказал один старый крестьянин сван (я ездил в Сванетию, вернее, сходил туда пешком через перевал), — он сказал, держа в руке мутный стакан самогонки: «А этот тост, друзья, выпьем за тех людей, которые хотели жить. Но не сумели». Он был темный, сван трудяга. Но часто ли тебе приходилось сталкиваться с такой концентрированной мудростью? И хоть Борис Полевой написал мне о том, что «по видимому, у Вас доброе сердце и внимательный взгляд», не знаю, заметил ли бы он слова в этом тосте. Никто ведь их не заметил.

Это, Боря, о твоих рассказах о «маленьких людях, за чей счет все живут». Лучшего благословения для них, чем слова свана, не придумаешь. И твой приятель, бывший на пленуме, тебе посоветовал глупость: «Пользуйся, пока твой Куваев в „фаворе“». Ты же знаешь, Борька, в фаворе я или без оного, я не буду представлять в редакцию рукопись, в качество которой не верю или не верю в потенциальные возможности ее автора. При чем здесь фавор? И опять таки, слово мое всегда будет дешево стоить за кулисами, если даже мне дадут пять Нобелевских премий. Ибо я всегда чужой для тех, кто правит литературой. Моя же башка и время всегда к твоим услугам, и ты это знаешь и мог убедиться.

Кстати, я приготовил тебе для пересылки Глеба Горбовского. Это примерно то, чем должна была стать твоя повесть. Она, хоть и опубликована в достаточно авторитетном журнале, имеет те же недостатки, от которых тебе в первую очередь надо избавиться: ненужная броскость, пижонство, очень часто отсутствие главной сквозной идеи, главной боли — для чего ты пишешь, что хочешь крикнуть с колокольни. Я тебе посылаю в качестве примера: как тебе не надо писать.

Где-то в бесконечности, мировом хаосе есть твой стиль, твоя тема, где-то зашифрованы страницы, которые написал Боб Ильинский и никто другой. Найти их — удача и счастье. Я, Борька, кроме пятидесяти строчек, затерянных в семи моих книгах, не нашел и следов текста Олега Куваева. Может, и не найду никогда. Все это туфта. Все мои рассказы не стоят рассказа Казакова «Проклятый Север», а вся художественная советская литература об Арктике есть в одной тонкой тонкой книжечке Бориса Горбатова «Обыкновенная Арктика». Все мы из нее вылезли, и не лучшим образом.

А ты говоришь — успех.

Я искренне рад лишь одному, что ты железно стоишь. Что не забросил. Если человек стоит так — будет или хорошо, или никак.

Вот. Обнимаю тебя, и не пиши ты мне, ради бога, глупостей и не думай их обо мне. Ты когда-то увидел в башке проблеск света, вот и молись, чтобы он не гас, а горел, и я буду молиться Ему, чтобы сей проблеск горел в твоей башке и судьбе. Все же ясно и просто, Борька! Иначе — зачем?

Журналы пошлю, как пойду на почту. Тебе полезно это прочесть. А сейчас баба идет в деревню, там опустит конверт.

Обнимаю.

Ноябрь 1974

Одна моя ночная и вечная подсознательная мечта: успеть. Два романа: «Правила бегства» и «Последний охотник». Чувствую силу я в себе. «Территория» — это ведь так, разминка. И Островского из меня не будет. Ибо, помимо стальных нервов и челюстей, помимо простых, как инстинкт, знаний, чести, долга, помимо этого, о чем я писал в «Территории», валяются по магаданским подвалам, в Сеймчанском аэропорту, в общественных туалетах сотни бичей. А они — люди. И на 99 процентов — талантливые и высокообразованные натуры, поэтому они в бичах. Доктор их не излечит. Дубинка по голове — также. Что их излечит? Моя книга их не излечит, ибо они ее не прочтут. Но я хочу напомнить о том, что они есть, что они люди, и; может, иной интеллигент возьмет и пригреет около себя иного забулдыгу. Но смысл, конечно шире. Смысл в том; опомнитесь, граждане, и усвойте истину, что человек в рванине и с флаконом одеколона в кармане столь же человек, как и квадратная морда в ратиновом пальто, брезгливо его обходящая. И пусть исполнятся слова: «Кто был никем; тот станет всем». Вспомните гимн, бывший гимн государства, граждане с квартирами и польтами.

Вот смысл и цель моей работы сейчас. За что я любил и люблю Николая Островского и преклоняюсь перед его книгой — это за то, что он имел Веру и ради этой Веры готов был быть нищ, гол, вшив и болен. Это, Боря, достойно уважения, что бы там ни блекотали по мансардам шизофренички с сигаретами и новоявленные пророки, у которых есть только слово: «Нет!». Но нет слова: «Я дам вам Истину».

Февраль 1975

Борька! В то утро, когда я положил в портфель твою рукопись, чтобы нести ее в журнал «Наш современник», умер Виктор Николаевич Болдырев. Ты был у него на Арбате. Седой, красивый, забыть ты его не мог.

Сам понимаешь, в тот день и десять дней после мне было не до твоей рукописи, ибо Витя был одним из самых близких мне людей. Понесу в понедельник.

На похороны прилетал Мифта, и мы договорились, что он от моего имени позвонит Максименко и вообще напомнит. И я напишу. Ибо не успел. Вот сейчас первый день за машинкой, своими делами заниматься не могу, занимаюсь делами ребят. Напишу ему сегодня.

Будь. Олег.

Из писем Г. М. Куваевой

Куваева Галина Михайловна — сестра О. М. Куваева.

Пишу роман. Пишется плохо. Хочу найти какую-то сдержанную форму, без всяких словесных выкрутасов, но в то же время свободную и емкую.

Единственное, что мне сейчас надо, — это жить в какой-нибудь дыре, где меня почти никто не знает, и писать роман, который просится и есть идея верная. Но пока я ничего не сделал, кроме трех вариантов начала, и ни черта не сделаю, если не сменю обстановку.

Рвану на Темрюк. Буду купаться, загорать и писать роман, коронный свой номер, о котором думаю уже три года.

Август 1974

Но всякой медали своя оборотная сторона. Не попал я в Копенгаген, но зато пошел роман. Сделал самое трудное — написал начало и теперь знаю о чем речь.

Второй этот роман гораздо труднее — материал менее выигрышный и мысли в нем больше. На легком таланте тут не проскочишь, но силу в себе чувствую очень большую и, думаю, справлюсь.

Смысл романа в эпиграфе. Эти слова сказал когда-то древний мудрец Гиллель: «Если я не за себя, то кто за меня? Если я только за себя — к чему я?.»

Из писем В. С. Курбатову

Курбатов Владимир Сергеевич — журналист. Его знакомство с Олегом Куваевым состоялось зимой 1959 года в Левекском литературном объединении.

Октябрь 1963

Как и следовало ожидать, самое интересное на Врангеле было после тебя. С прилетом гусей мы ушли втроем в центр острова. Что там было! Такие навалились приключения. Но такое рассказывать не за бутылкой грешно. Может, когда свидимся, тогда. Очень смешно, понимаешь. Как мы все остались живы здоровы, до сих пор не пойму.

Из Эгвекинота Алика отозвали. По Амгуэме и дальше шли вдвоем с Серегой. Сплав был чудесный. Дул попутный ветер, и мы шли под парусом, как короли, первые сто пятьдесят километров и неделю скребли последнюю сотню. В одном месте ловили хариусов так: привязывали к нитке крючок, на крючок — кусок хариуса, потом забрасывали и вытаскивали. Всего 22 за полтора часа. Представляю, если бы там был, Старый Неврастеник, со своими снастями. А в общем то, наверное, ни рыбки бы не было. Рыба ведь существо глупое, переусложнений не любит.

Ноябрь 1963

Сделал пару рассказов. Один опубликовали. Второй где-то бродит. Подчистил книгу. Всего набралось девять листов. Когда она выйдет — один бог знает. Если вторая книга будет не лучше — брошу писать. Ключ для романа нашел.

Ноябрь 1963

Зиму буду жить в Магадане. Попробую серьезно работать Постановления в области идеологии оказали на меня (лично) большое влияние. Пора писать серьезно, хватит валять дурака. Модерн и прочие «измы» для серьезного дела бесплодны. Не тот путь. Возможно, это определенная мудрость возраста, возможно, влияние газет, я их очень тщательно изучал. Все идет как надо.

Апрель 1964

Моя книга выходит. Судя по всему, в 65-м выйдет вторая в Москве. В журнале «Москва» в пятом шестом (точнее — в шестом) номере будет статья. Похлопают по плечику. Где-то в июле — августе будет рецензия на книгу, обещают шибко положительную. Гранки книги им уже отосланы, только не сообщили, в каком журнале меня «заположили» кроме «Москвы».

Ну вот, как-то можно уже и уезжать отсюда будет. Какое-то подобие фирмы можно считать заложенным.

Апрель 1964

Ну, и самое главное, о чем надо сейчас переговорить, — это о «Валькумее». Вообще о «Валькумее» надо писать серьезно. Сам материал-то выигрышный, можно и взбрыкнуть, но ведь куча проблем была, да и внешнеторговые условия с оловом менялись и меняются, и конкуренция Иультина, и… Ну что тебе об этом говорить.

Не думай ты: «опубликуют не опубликуют» — пиши, как считаешь нужным и честным.

Ноябрь 1964

Знали мы, что есть дураки, есть подлецы, но их не так уж много. Так вот, когда за короткое время сталкиваешься с таким объемом бессмысленной тупости, жестокости, какого-то врожденного животного ехидства и при всем при этом огромная активность злого начала и пассивность добра — чертовски все это тяжело. Хорошо, что мне уже тридцать и установилось какое-то равновесие, основательность характера. Иначе, честное слово, застрелился бы. А сейчас ничего, просто возмужал. Работать надо — все остальное ерунда.

Ноябрь 1964

Я многое критически пересмотрел и в себе. Пора, пора переставать быть мальчиком, время «начинающего таланта» кончилось. Кончилось и время, когда и тебе прощают слабости и ошибки, и ты их себе прощаешь. Либо ты что-то есть, либо ты нуль. Это уже должно решаться.

Июль 1965

Ребятки. Понял я, что нет нам, пока нас таскают ноги, жизни без Севера, вот оно что. Вот что я понял и сейчас ночами гляжу в палатке при свете фонаря на карту Чукотки и плачу мутной теплой слезой, которая смешивается с моим потом и хилыми трупами здешних комаров. Нешто здесь комар? Вот у нас там комар. Настоящий комар, шурфовщик.

Сентябрь 1966

Не ехал (на Чукотку) по простой причине — надо было сдать книгу, потом замаячила следующая книга, а главное, я просто боялся попасть в обстановку бессмысленного анархизма. Книга у меня сейчас написана на 40 процентов хорошо, на 70 плохо, и дальше — никак. А сдать рукопись я должен не позднее декабря. Еще надо две повести. И я, дурак, живу часто не так, как надо, когда сдаешь книгу. Первая повесть пойдет, видимо, в трех номерах, в ней пять листов. Вторая вот лежит передо мной в расхристанном виде. В 68-м году я книгу издавать не буду. Буду писать роман.

Ноябрь 1966

О твоих литературных делах. Я позволю себе дать тебе пару советов.

Главное: забудь о том, что ты газетчик. Всячески вытрави из себя газетчика. Ты школьник из 10-го класса, которого переполнили впечатления, и он взял в руки авторучку. Ужасным образом следя за штампами.

Второе главное: прежде всего интересны твои личные мысли, твой личный взгляд на вещи. Ты видишь явление, факт, ты умный человек, болеешь за правое дело, и вот именно твой личный, для самого себя написанный, сокровенный взгляд и нужен.

30 ноября 1966

Смешно сказать, Володя, заболел я острой неврастенией, микстуры пью. Мысли скачут, по десять дней не могу работать, лежу как труп с книжкой на диване. Такова цена предательства по отношению к Северу, хотя ты сам понимаешь, это было и необходимо:

Но я-то знаю, никакие микстуры меня не вылечат, а надо мне лето поползать по кочкам, половить рыбку, двухстволку в руках подержать, тогда я опять на пару лет здоровый человек.

Я очень склоняюсь к мысли побывать у тебя на твоих вольных промыслах, но поступать придется по необходимости. Книга и прочее.

16 мая 1967

Где ты собираешься быть июль-август? Понимаешь, я вроде освобождаюсь и мне надо приступать к планированию лета. В общем-то вариант Эльгыгытгына, если он реален, — не столь уж плохо. Но у меня дела так, что в бесцельном шлянии по Певекам и Билибиным мне время лучше не проводить.

4 июня 1967

Куда мне лететь? В Певек или Билибино? Ты пойми, что корней у меня там не осталось, и в общем-то было бы лучше, если бы ты выбрался туда для встречи.

16 июня 1967

Вопросов нет. Оформляю командировку от «Вокруг света». Болею я, старик, как старый Бобик из старого короба. Совсем расклеился. Уж прямо и боюсь, как мне там у вас не раскиснуть. Одна надежда, что старая пятка почует кочку и труба запоет «ай хо»! В Москве слякотища, безнадега какая то, вот прямо сел бы да сегодня к вам и улетел. Короче, к первым числам июля я должен буду (до 10 го) быть в Певеке.

Июль 1967

Оформляю командировку от «Вокруг света». Полечу прямо в Певек, это хорошо. Мне там надо быть и надо посидеть в фондах, имея в виду мой эпохальный роман о Певеке, который через годик полтора потрясет человечество.

Январь 1972

Если вы будете на моих родных местах «Чаун — Лелювеем — Пучевеем», — то думаю, что я приеду. Проститься с родиной, ибо эти места и есть моя родина.

Сентябрь 1972

Закончил свои дела на высокой горе Эльбрус. Торчал я тут сорок пять дней, все эти дни вставал в шесть утра и таким путем закончил второй вариант толстого романа. Этот вариант уже можно демонстрировать своим людям, третий вариант, думаю, явится окончательным. Думаю сделать его за октябрь, ноябрь.

Сентябрь 1972

Я говорил тебе, что будущей осенью думаю двинуть на Омолон на всю зиму. Если все будет правильно, то итогом будут две книжки: роман номер два и очерковая книжка про лес и зверюшек, если этот вариант не выгорит, то опять таки на полгода я двину на мыс Шелагский. Походить за нерпой, за моржом и так далее. Чувствую, что обязан написать охотничий роман.

Ноябрь 1972

Надо писать о рабочем классе. Писать о нем весьма трудно, ибо тема достаточно испорчена плохой литературой. Написать историю «Валькумея», но так, чтобы это была не история, а сегодняшний день и чтобы во главе угла был все-таки рабочий класс и работа, а не пурга и т. п. — вот в чем задача.

Сентябрь 1973

На Омолон я в этом году не попал. Постараюсь на месяц уехать в Карелию. Там тоже есть знакомый промысловик, и потому таежный промысел я могу начать осваивать у него. Все в одну корзину. Для книги.

Январь 1974

Хочу на Чукотку — силов нету, на весну у меня и планов нет, кроме как к вам ехать.

Июнь 1974

Все идет нормально, кроме одного — высохла душа по Чукотке и по общению со своими ребятами.

Август 1974

С весны я плотно переселяюсь на Север. Дела этого требуют. Два романа в заготовке — «Правила бегства» и «Последний охотник». Без того, чтобы побывать на Чукотке, и в Крестах, и на Омолоне, я этого не сделаю: Точнее, сделаю, но не так, как сейчас требует фамилия.

Октябрь 1974

Я всегда считал и считаю, что если кому-то или чему-то служишь — служи. Нет хуже занятия, чем кухонная трепотня на скользкие темы.

Январь 1975

1. Роман-газету я уже сдал. Она должна через месяц выйти.

2. Книгу я также сдал. Через пару месяцев должна быть.

3. С «Мосфильмом» я уже разобрался. Сценарий принят.

4. Во втором номере «Юности» идет рассказ.

5. Половину сценария для «Таджикфильма» я уже написал.

Из писем А. В. Мифтахутдинову

Мифтахутдинов Альберт Валеевич — писатель.

[1973–1974].

Тов. Мифтахутдинову — Начальнику и Душеприказчику по роману. Для мнения и сведения.

1. Роман посылается «на всякий случай» и без назойливости. Посему не надо его регистрировать, рецензировать и кастрировать. Но курировать надо.

2. Высокочтимый автор берет на себя легкомысленное обязательство в течение месяца сделать из него угодную издательству вещь, которая будет более чем на 60 % отличаться от намеченной к изданию в «Современнике».

Так как издательству требуется продавать книги, то переработка сего обширного материала может идти по линии читабельности его, детективности и проч. Но в то же время дух геологической героики должен остаться. На уничтожение его я не пойду.

3. Чтобы облегчить курирование, кураж и курковзведение, я высылаю письмо Павлу Григорьевичу Морозову и Людмиле Никифоровне Стебаковой, где Вы объявляетесь душеприказчиком, а в случае моей преждевременной смерти — распорядителем еще не полученного гонорара. А засим припадаю к стопам и опять же беру твердое обязательство при необходимости представить первый экземпляр единственного для Магаданского издательства варианта.

[1974]

Юрка мне что-то говорил о странной реакции геологов на роман. Кто именно? В сем сочинении себя могли узнать лишь два человека: Изя Драбкин и Николай Ильич Чемоданов. Оба они мертвы.

Или это реакция вроде реакции пенсионеров, которые позвонили в редакцию журнала: «Мы там работали все годы, и Куваев клевещет: у нас не было трудностей, и у нас никто не ходил под кличками, это искажение действительности».

Хорошо, в редакции у телефона был умный парень, и он сказал: «Если вы действительно там были, то Куваева можно обвинять лишь в том, что он умолчал о 90 процентах действительности».

А вообще это написано о Территории, и пусть каждый ищет ее где желает.

[1974]

Вернулся я из древнего града Переяславль-Залесского, который на Плещеевом озере. Причин для поездки было много. Решил я уходить в моря, и надо было начинать с родины русского флота — Плещеева озера, где и стоит ботик Петра I. Ну и должен был я посмотреть на древние стены с двух сторон, с той стороны, с которой мы, татаре (монголы), их брали, и с той, с которой мы, русские, их защищали; Надеюсь, ты не забыл, что я из монголов?

Февраль 1975

Осталось нас трое, какие бы мотивы нас ни связывали, как бы мы друг к другу ни относились, но остались Юрка, ты и я. Понимаешь, Алик, мы все любили Витю по настоящему. В моих давних поисках нравственного примера Витя был моим старшим и лучшим другом. Витя обладал редчайшим талантом — он был Личностью. Витя выбрал труднейший вариант, он был Личностью доброты. Алик, я тебе пишу вещи, которые ты знаешь не хуже меня. Это просто ответ на казенные речи, которые произносились над гробом. Я не мог сказать свою речь, плакал я, старина, как и сейчас плачу. И потом — какие слова — Витя умер. Что говорить то!

4. Март 1975

1. Закончил сценарий для «Мосфильма» по роману «Территория». Заканчиваю сценарий для фильма, который будет сниматься на Памире. Это по рассказу «Телесная периферия» («Юность», № 2). Работаю над романом «Правила бегства». Суть его в высказывании древнего мудреца Гиллеля, которое предпослано эпиграфом к роману: «Если не я за себя, то кто за меня? Если я только за себя, к чему я?» Действие его, происходит где-то рядом с изобретенной мною страной «Территорией». Я называю Территорию «изобретенной страной», ибо это на самом деле так — прямые географические аналоги невозможны, что бы там ни говорилось.

2. В связи с пятнадцатилетием писательской организации желаю ей собственного печатного органа и достаточно объемного. Основания для этого? Северо-Восток по прежнему притягивает к себе, так сказать, наиболее инициативную часть населения. Посему именно здесь надо ожидать более вероятного, чем в иных местах, появления новых писательских имен: Ну а практика показывает, что всякое писательское имя вначале возникает где-то на месте и лишь потом становится известным всесоюзному читателю: Исключения из этого правила редки. Значит? Северо-Восток должен иметь хороший «литературный инкубатор» со здоровым нравственным климатом.

Я как-то подумал, что можно в виде компенсации за измену геологии заняться минералогией. Похожу несколько месяцев в родной вуз, поработаю с паяльной трубкой и коллекциями — восстановлю былое.

Если ты всерьез собираешь камушки, то должен знать, что камушек имеет вид и ценность, когда он большой. Есть у меня большие образцы гранатов. Один себе, один в музей «Вокруг света», один могу презентовать тебе. Но ведь тяжелый, зараза. Есть еще просто крупные кристаллы гранатов. Тебе кристалл я послал один из лучших.

Рад, что тебе понравились гранаты. А то у пижонов вначале при слове «гранат» горят глаза, потом они разочарованы — камень, видишь ли, в гранатовый браслет не вправлен. Кстати, гранат — это камень верности. Посему можешь, татарская твоя душа, подарить его жене. Один из «больших камней» я тебе оставлю. Мелочи еще много.

Знаешь, рукопись я прочел с трудом, но рецензию постарался написать максимально добросовестно. Мне плевать, на «принято — не принято», звание российского литератора обязывает в данном случае к искренности. Искренне я и написал. Я обязан предостеречь автора от мук графоманства, мне автора жаль, а не будущих редакторов и рецензентов, им за это деньги платят. Основы нету. Была бы основа, честное слово, просидел бы неделю вместо трех дней, написал бы автору лично подробнейшую инструкцию. Но.

[?]

Ты хандришь, Алька. Чувствую это по тону письма. Единственное, чем могу утешить, — это тем, что в печали созревают необходимые решения, которые потом уже не надо исправлять.

Письмо Негребецким

Супруги Негребецкие — знакомые О. М. Куваева.

Залив Креста 28 июня 1963

Здравствуйте люди из племени Негреб Ец Ких!

Пять дней назад борт системы Ли-2 вывез меня вместе с тюками и ящиками с острова Врангеля на мыс Шмидта. Через сутки случайным Ан-2 мы попали в эти благословенные края черных крутых сопок и туманов. Парикмахерша по имени Тоня остригла мою шевелюру, и по ее личной просьбе была также ликвидирована борода, брезентовые штаны я выстирал еще раньше. Сейчас хожу вполне цивильный и наслаждаюсь благами, которые можно найти в чукотском портовом поселке. Блага, конечно, относительны. На другой вечер сразу выезжаем в верховья реки Амгуэмы и начинаем сплав. Сплав будем делать вдвоем, так как одного сотрудника отзывают в Магадан. По полученным сведениям, вода в Амгуэме прет со страшной скоростью. Это хорошо, тем более что торопиться нам некуда. На море все еще стоит лед, и раньше пятнадцатого плавать на вельботах вряд ли будет возможно. Значит, на 200 километров реки — пятнадцать суток времени. Более чем достаточно, если учесть, что у нас великолепная спасательная лодка с парусом.

Хочу сделать остановку в нижнем течении и сходить на озеро Якитики. Оно стоит в пустынных горах, в семидесяти километрах от русла. Уж очень хорошо название — Якитики. В Южной Америке есть озеро Титикака, я как-то еще в школе начитался о нем всякой чепухи. Ну, заменим пока Титикаку озером Якитики. Романтика, леший бы ее побрал! Хорошо все-таки жить на этом свете, когда существует река Амгуэма, озеро Якитики и лагуна Ионивеем куэм, куда мы попадем через месячишко. Да, был на рентгене. Все это бредни насчет туберкулеза как и следовало ожидать, оказалось плешью. По заключению врача, для взрослого слона мои легкие не годятся, «но для маленького слоненка вполне подойдут.» Есть расширение сердца, — видимо, от злоупотребления трубкой и крепким чаем. Ну, лет на двадцать еще хватит. В общем, жизнь прекрасна и удивительна.

Как там у вас в столице? Чертовски все это далеко. От всей души желаю хорошего, веселого, теплого лета.

С дружеским приветом. Ваш Олег.

Из писем А. П. Попову

Попов Андрей Петрович — геолог.

[1959–1961]

С седьмого класса я отравился мечтой о тех странах, что лежат за горизонтом, кончил институт и вот, поработав два года, понял, что даже профессия геолога или геофизика не дает полного удовлетворения этой мечте. Сейчас у меня богатейшие возможности для научной работы и карьеры. Можно даже говорить о кандидатской кличке через четыре пять лет при определенной интенсивности труда. Ну, а дальше что?.

Сейчас я пишу интенсивнейшим образом. Я вполне согласен с вашим тезисом о том, что не важно сразу печататься — важно научиться писать хорошо, так хорошо, чтобы в любом обывателе разбудить дремлющую в нем душу, кочевника. Вот что главное.

Люди просят у жизни всякого: кто денег, кто красоты, кто талантов. Пусть же даст мне фортуна возможности шляться по планете именно так, как я хочу, и умение писать об этом так, чтобы жирным дачникам не спалось по ночам, — и счастливее меня не будет человека. Удивительно и прекрасно каждое место на земле (кроме городов и поселков), и люди обязательно должны понять это. Может быть, посмотреть, как мчится по кочкам вспугнутый олень, не менее достойное занятие, чем слушать «Пиковую даму». А ведь мне повезло в жизни — я уже видел и держал в руках розовую чайку, и мы вместе пили из алюминиевой ложки коньяк на Ятролявеем. Я слушал, как плачут на озерах гагары, и наши спины сгибались под тяжестью гусей. Не каждому посчастливилось замирать от ужаса в Восточно-Сибирском море, не каждый чуть не плакал от злости на тридцатом километре кочек. Я благодарен своей работе за это.

Еще раз спасибо за Ваши заботы в «Вокруг света». Напечататься там — это не только огромная моральная поддержка. Если в редакции уверуют в наличие у меня пусть небольших литературных способностей, то я верю, что эти Люди заразятся и планами по растревоживанию душ обывателей, о возможности романтики в наше время. Более того, не пора ли начать давать художественную географию нашего Отечества, прекрасной старушки Земли?

Сейчас у меня страшная суматоха. Собираю экспедицию на Врангеля и Восточную Чукотку. Февраль, март, апрель буду на собаках гонять по Врангелю и от Врангеля, лето буду плыть от м. Шмидта к Уэлену и потом в Провидения. В общем, за семь месяцев надо сделать около 200 километров на собачках и 2500 на вельботе. По идее справляюсь. Сейчас я как раз дошел до точки определенной зрелости в путешествиях. Этим летом, как Вам известно, от Певека доплыл до мыса Биллингса и вернулся обратно. Лодка была фанерная, погода сквернейшая. Пробовал пробиться на этой лодке ко. Врангеля. Не пустили льды. Может быть, к счастью. Может быть, если бы они не торчали в десяти километрах от берега, от меня остались бы только воспоминания. Но пролив Лонга я все же пересеку. Буду вторым человеком после Боба Бартлетта, который сделал это в свое время.

Да. А ехать как-то даже не очень хочется. Видимо, я слишком много энергии положил на организацию этого вояжа, слишком о нем мечтал. И вот теперь, когда все барьеры перекрыты и осталось только делать, — особой радости нет. Плохо то, что в этой фирме ничего не имеется. Все, буквально все снаряжение приходится добывать самому. Ну да ладно. Как говорят, не нравится — не берись. Улетаю в первых числах февраля. Возможно, первого февраля. У меня в связи с этим будет к Вам просьба. Я написал в Географгиз письмо с заявкой на книгу о путешествии этого года. Ведь я же был на месте гибели Шалаурова, был на острове его имени, нашел пару интересных древних стоянок, гигантских жилищ полуподземного типа. Кроме того, само путешествие было интересным. Шелагский мыс на лодках огибали единицы. Это я узнал твердо. Куча материалов о полярниках. С ними я здорово подружился. В общем, я предложил им книгу, об этом была договоренность.

Вот все о делах. Настроение на среднем уровне. В общем-то здесь я, кажется, на месте. Дали неплохое жилье.

Север все таки, всякие колоритные рожи и т. д. В Москву не тянет, разве что к друзьям. Иногда здорово вспоминается это. Очень рад, что Ваш потомок растет бодрым и хватким парнем. Нечего плодить всяких слюнявых интеллигентов. Пусть будет землепроходцем. Да, кажется, уже и здесь я становлюсь последним из могикан. Через два года для Чукотского сектора Арктики маршрутные работы будут не нужны.

Катерок бы мне или маленькую шхунку. Занялся бы я тогда морскими съемками. Но в этот год пока покупки судна в институте не предвидится, хотя в плане такое дело есть. В общем, до января я здесь зажат крепко. До сентября работаю, потом отчет. Ну а там будет видно. Куда поведет писательская кривая и кривая жизни вообще. Навел справки о возможности лето пробыть на зверобойном судне, а зиму жить в Уэлене. Можно. Говорят, сделаем. Может быть, будущий год я именно таки проведу. Но это только в том случае, если Гёографгиз заключит договор на книгу.

Вторая книга будет по материалам этого года по Врангелю и Восточной Чукотке. Там можно думать и о третьей, о зверобойных шхунах и о жизни белого охотника на самом краю Азии.

Ну ладно. Сижу на работе по двенадцати часов. Вовсю погряз в картах и списках. И сейчас письмо Вам стучу на работе. К первому надо успеть организоваться, ибо без организации эти зимние, да и летние, работы я не осилю.

Ближайшие планы таковы:

1. С первых чисел мая беру отпуск на всё лето и еду в Певек, чтобы собственными руками подготовить базу для путешествия, собрать снаряжение, дать инструкции ребятам. В общем, все подготовить. Возможно, удастся провести в Усть-Чауне весеннюю охоту на гусей.

2. В июне побываю на озере Лабынкыр. Посмотреть, что за место, сделать фотографии, подежурить на озере с телеобъективом. Возможно, на месте придется разработать план будущей, более солидной экспедиции для выслеживания этого мифического зверя.

3. В первых числах июля я снова должен быть в Певеке и июль — август посвятить переходу по Чауну, Анадырю и Пенжине.

4. Очевидно, первая половина зимы уйдет на писанину ну а там будет видно.

Как видите, летний план весьма насыщен. На озеро Лабынкыр в это лето можно не ходить, но здесь просто гонит конкуренция. Целая куча всяких искателей приключений собирается (во всяком случае, говорит об этом) туда. Это всякие туристские группы от местных заводиков и т. д. Просто жаль такую хорошую идею, такое дело дарить дилетантам. Испохабят, опошлят и т. д. Я думаю, что «ВС» заинтересуется проверкой опубликованного у них материала. Я говорил с гидрогеологами из Якутска, которые были на этом озере после Твердохлебова. Они в один голос утверждают, что на этом озере водятся щуки совершенно невероятных размеров (3 м?). Если даже там есть такие щуки, то и это интереснейший факт. Радует то, что все мои маршруты будут проходить по местам заявок, которые присылают в СВГУ всякого рода любители экзотики. Я должен это сделать, и откладывать нет смысла. Мир велик, до того велик, что просто хочется локти себе кусать оттого, что нельзя охватить его весь, все повидать. Ребята у меня подобрались неплохие. Один бывший рабочий у меня из партии. Проверенный малый, мы с ним уже два сезона бродим вместе. Романтик до мозга костей, добродушен и здоров. Лучше и желать не надо. Второй — художник, ищущий парень. Прекрасный фотограф. Сейчас он работает в Красной Яранге в р-не Шелагского мыса. Третий просто бродяга, охотник. Все мы знакомы по Певеку, вроде знаем друг друга неплохо. С двоими из них нынче летом я искал розовую чайку. Об этом я уже писал Вам.

Кстати, о розовой чайке. Идея написать повесть об этой чудесной птице, о том, как ее нашли, и вообще в связи с этим о вопросе существования романтики классического типа в наше особое время, мне пришла давно. Но написать я ее бессилен. За зиму сделал два варианта, и оба дрянь. Страшно зол из-за этого. Всеми силами стараюсь не терять бодрость. Я убедился в справедливости пословицы: «Энергию потерял — все потерял». Во всяком случае, я с паническим ужасом вспоминаю это страшное январское время и при первых признаках депрессии стараюсь убежать от нее всеми силами. Сейчас весна, дни стали длиннее, солнце греет. Увлекся горными лыжами. Отчаянный и азартный спорт.

Из книг увлекся сейчас Шопенгауэром. Читать тяжеловато, но интересно. В запасе лежит еще томик Фрейда. А знаете, Андрей Петрович, вот именно сейчас, после прочтения этих «представителей буржуазной философии», я совершенно сознательно, а значит, крепко начинаю вставать на позиции материализма, и причем диалектического. Во всяком случае, сейчас материализм более нужен, более плодотворен. Но идеализм все же красив, черт возьми! Очень хочется поверить, что мир — это мое представление, и в то, что был Отец Атом, в то, что существует сверхсубъект, который дал все видимые наши объекты. Жаль только, что читать все это приходится поздновато. Лучше бы все это познать в 20 лет.

Из писем Л. Н. Стебаковой

Стебакова Людмила Никифоровна — главный редактор Магаданского книжного издательства.

Ноябрь. 1973

Все вожусь с романом и никак все-таки не найду окончательного варианта. Переписал я его уже пять раз. И, видно, еще раз перепишу до марта. Был расплывчат. Стал техничен, но сух. Беда, беда. С другой стороны, за что же деньги-то платят? Работай, значит.

Но ситуация такова, что я этот роман взялся переписывать, а, взявшись, обнаружил, что совсем не то написал. Написал я нечто вроде сценария для трехтомной эпопеи. А требуется по замыслу не очень длинный и нервный современный роман. Вот в этом аспекте я его и переделываю. И сейчас в середине перекапывания вижу, что после придется перепечатывать и еще раз по нему пройтись для придания лоска, — вот тогда уже будет кое-какой роман. В этих условиях трубить в трубу несолидно. Каюсь, поспешил я с легкостью необыкновенной. Показалось, что все умею и все гладко. В издательстве я его уже передвинул на 75-й год. Надеюсь в 74-м дать в журнале. А к концу 73-го кончить его для себя.

Кстати, почувствовал вкус к возне с романом, есть у меня такой свирепый замысел. Эдакой «валютной трилогии».

I. «Золото» (в работе). II. «Нефть». III. «Пушнина» (в замысле и кое-что уже есть).

Апрель 1974

Роман печатается в журнале «Наш современник» № 4, в нем 12 листов. Называется он «Территория». Романом в журнале довольны, предсказывают ему будущее. Но это время покажет, а покажет оно то, что шум о романе будет, но недолгий. Все-таки он незрел. Всякий стоящий литератор это увидит.

7 мая 1974

В промежутках между горными лыжами пишу. Вот переписал наконец-то роман и раскидал его по редакциям. Публикация в альманахе — хорошо, плохо то, что я не ус пел как следует довести ее до ума, хотя кое-что по сравнению с первоначальным вариантом и сделал. Сейчас роман приобрел более или менее законченный облик, и надеюсь, после еще одной доработки он уже совсем приобретет приличный вид если, конечно, вместе с пеной я младенца не выплесну.

3 мая 1974

Ну а насчет отношения к своим вещам, так как же иначе может быть? Во первых, я все-таки собираюсь годам к пятидесяти стать неплохим прозаиком. Раньше я в это очень верил, сейчас после семи лет жизни профессионала почти не верю. Я искренен, иначе не имеет смысла все это писать. Сядешь, прочтешь того же Фицджеральда, и что тебе остается, кроме того, как горько ухмыльнуться и дней пять не подходить к машинке? А эта местечковая самовлюбленность — так это для мальчиков из литобъединения при районной газете. Несерьезно это.

У меня был весной шок. Закончил я третий вариант своего романа — читаю, нравится. Дал полежать дней пять — читаю, нравится. Я чуть не обалдел, все, думаю, крышка! Ну теперь, слава богу, не нравится. Сюжета нету, да и герой не тот, не развит. Ну и так далее. Про мелочи я уж не говорю.

С романом дела у меня пока не важны. Был он в журнале «Наш современник». Я не считаю его законченным, но сейчас он уже достаточно профессионален и может фигурировать по редакциям. Прочли. Одобрили в целом. Но дали прорву таких поправок, когда вместе с водой выплескивается ребенок. То есть я должен свести его до уровня любой из своих повестей. А мне ведь не сводить, мне вверх лезть надо. Не в ту сторону они меня тянут. Романист я, конечно, никакой. Первый опыт. Но ведь надо иметь и первый опыт. Сейчас переделываю то, чем недоволен сам;. Лежит он в «Молодой гвардии», Ланщиков написал очень хорошую рецензию. Падерин сделал то же. А мне просто надо найти хозяина, который драл бы с меня семь шкур, но тянул на улучшение, а не на ухудшение романа.

А местной прозы не существует. Есть просто проза. И со всякого автора надо драть двадцать шкур — пусть пишет, переписывает и гонорар отрабатывает.

14 июня 1974

Сценарий по роману идет очень туго — надоели мне эти фамилии и этот текст — я ведь шесть раз его переписывал. Последний раз переписывал уже «в знаменитостях» для книжного варианта. Еще бы пять раз переписать, получился бы неплохой роман. Но в наш торопливый век.

12 ноября 1974

Новый роман движется с трудом. Но движется. И надо бы мне быть в Магадане. Не в нем самом, а подальше — среди простого люда. Так нынче и было запланировано, да уехал я в Вятку. Давно болела душа поставить памятник матери. Поставил. А вообще же одна главная боль и мука — так организовать свою жизнь, чтобы шесть часов за машинкой и — отвали все прочее. Но много соблазнов в жизни, много каких-то отвлекающих моментов. А время идет, впереди не так уж и много времени. Вот таковы печальные мысли.

Из писем И. Шабарину

Шабарин Игорь Георгиевич — геолог.

[1974]

А. М. Горький создал классическую литературу о бичах босяках. Вот и я хочу сделать нечто подобное в новых социальных условиях на фоне лозунга: «Все для тебя, дорогой гражданин, только стой в строю, не выбивайся вбок». Они меня интересуют как люди, выбившиеся вбок. Почему? Как? Одним алкоголизмом это не объяснишь. Ибо каждый бич-алкоголик, но не каждый алкоголик — бич.

[1974]

Роман получается о бичах как социальном явлении и об отношении к ним общества и личности. Отношение государства к бичам — одно, и оно правомерного все времена, при всех формациях. Но ты — личность, и твое отношение к ним измеряется мерой души.

1988. 12 июня.

Письмо школьной подруге

Адресат — одноклассница О. М. Куваева по Юмской сельской школе (Кировская обл.).

[1974]

Хе-хе!

Ну, спасибо уж, от кого мог ждать письмо — от мэра города Сингапура, от эскимоса с Аляски, но только не от тебя. Так получилось у меня, что, уехав из вятских краев, я потерял всякие связи с детством. Учился, в геологоразведочном, потом лет десять работал на Чукотке, шлялся где угодно — Памир, Амур, Белоруссия. Только на родине не бывал. А тоска заела, и нынче осенью прикатил я в Юму. Взял с собой палатку, мешок спальный и провел неделю в лесу — я ведь охотник жуткий был и леса юмские в свое время избегал. Ну что? Юма стала маленькой, леса — вроде и леса-то нет, речка — вроде ручей какой то. В детстве все это было большим. Походил и вокруг нашей школы. А в школу не пошел, так как они там затеяли торжественное собрание по случаю приезда «полярного геолога и московского писателя О. Куваева». Зачем, думаю, мучить бедных учеников, да и вообще все эти торжественные штучки не для меня.

Теперь я живу в писателях. Работаю и в кино — может быть, что смотрела? — пара фильмов по моим сценариям прошла по Центральному телевидению. Давно собираюсь в Киров. Да и в Котельниче надо побывать. Повидал я много разного народа, но, ей богу, таких чудиков, как наши вятские, не видал. Так Что горжусь я тем, что вятский. В Москве их, кстати, много в литературном-то мире.

Вот так. Странная штука жизнь. Давно ли, кажется, валяли дурака в школе, и хорошо помню, что я поочередно был безумно влюблен то в тебя, то в подружку твою, так сказать, был недельный график — и вот уж жить-то осталось последнюю треть. Ох хо хо!

Живу я как-то не очень устроенно. В геологи я пошел по убеждению, но потом вклинилась литература, и эти две профессии совмещать оказалось невозможным. Уехал из Магадана, но все равно каждый год там бываю — не могу отвыкнуть от Чукотки, от Колымы. В геологах, да и сейчас, впрочем, зарабатывал я шальные деньги, начал было одно время спиваться, но потом скучно стало пить то, образумился. Да и времени много это требует, а литературная страсть все-таки выше других.

Жениться как-то не успел. Путешествую много. И много в свое время печатался в журнале «Вокруг света». С него все это и началось.

Смешное было детство. О нем я ничего не писал — как-то не могу. К старости, наверное соберусь.

Ты умница, что написала. Так что уж теперь меня не забывай — старого и потрепанного бродягу с Чукотки. Думаю, как-нибудь свидимся. Разумеется, друг друга не узнаем. Смешно, честное слово.

Галька! Спасибо за письмо. Я почувствовал, что у тебя в семейной жизни что-то неладно. Знаешь, если у женщины в семье все в порядке, так она, конечно, вспоминает о бывших одноклассниках, но написать им — это откладывается «на потом».

Странное дело я очень слабо помню (для профессионального писателя) детство, но твой почерк узнал. Во втором письме. А Любок Ступниковых ведь было две: одна большая и толстая, вторая — маленькая и ехидная.

Должен сказать тебе комплимент: ты оказалась самым верным товарищем с тех дальних времен. Ну, и второй комплимент — то, что у тебя хватило решимости бросить все и уйти с чемоданчиком. Знаешь, ведь большинство «нонешних» почему-то считают квартиру и холодильник гораздо большим, чем гордость и нравственная основа самой жизни. И в результате превращают бытие свое в ад или в какое-то подобие половой тряпки, о которую другой вытирает ноги, без гордости и решительности нет настоящей женщины.

Я много езжу, как-то легко схожусь с людьми, и, видимо, моя вятская круглая рожа располагает к откровенности. Посему в башке у меня сидят тысячи биографий, наблюдаемых и выслушенных во всех дырах от Аральского до Чукотки и от Памира до Карелии.

Тут дела — с последних чисел июня я или отправлюсь на паруснике в загранплавание до 15 августа. Маршрут больно хороший Копенгаген, Гдыня, Дувр, Портсмут и еще Испания. Или на пару месяцев на Чукотку. Надо. А в августе или начале сентября надо бы в Юму. У меня ведь там мать похоронена, могила ни на что не похожа. Вот заказал плиту мраморную, надо привести все это в порядок. А там и Киров рядом.

Не унывай. Жизнь наша начинается в неизвестности и кончается в неизвестности. А в том коротком промежутке, когда мы ходим, что-то говорим и даже думаем, надо прожить по возможности твердо и достойно. Так что не тоскуй по этому босяку, которого бросила.

Вишь, как я по старой дружбе тебя морально поддерживаю? То-то. Будь здорова. Из связи не уходи, пиши.

Сдравствуй!

Как видишь, уже говорю с импортным акцентом, ибо через два дня отбываю.

Вернусь из загранки в середине августа. Дальнейшее бытие окутано мраком неизвестности, туманом тайны и прочими кирпичами, которые лежат на крыше и ждут, когда я мимо пойду. Все-таки надеюсь поехать в Вятку. Родина-то — она ведь не баран чихнул. Юма — это тебе не Париж, а гораздо ближе душе и животу.

Завидую, что будешь ты вести нормальный и правильный образ жизни на сенокосе. Я ведь ж-ж-жуткий сенокосильщик был. И последний мой подвиг, когда уже в студентах я единолично накосил отцу на корову. Во!

Эй! Вот ведь умора — все меня приветствуют с возвращением с загранки, а я нигде не бывал. Судно ушло раньше, оставив меня с загранпаспортом в кармане. Так что все мое загранплавание обошлось мне в две глупые недели в Риге и покупке пары ненужных мне костюмов.

Эх, дела а. Ведь говорил внутренний голос: «Плюнь ты, Олег, на эти Копенгагены, езжай на Чукотку». Не послушался. А мне внутренний голос еще ни разу не врал. Так что ни Чукотки, ни Копенгагена. Но во всем есть оборотная сторона. С горя начал новый роман. Опять же съездил в Вятку и наконец-то соорудил матери памятник. Получилось так, что в Юму поехал я не один, а аж втроем. Ну и раз людей я привез, так и обратно надо было их отвезти.

Не ехать же было в Киров втроем то. Но на сей раз Юма (следовательно, и Киров) оказалась почему-то гораздо ближе. Зимой я надеюсь быть там снова — побегать за зайцами надо и в Кирове надо быть. Дали мне адреса для покупки избы, избу-то надо заводить. Может быть, севернее Кирова в Коми АССР будет глухое место. Мне бы забраться куда, чтобы дичь была, а народу не было. Вот там бы я и торчал.

Заканчиваю сценарий для «Мосфильма» и еще соорудил радиопьесу по роману. Когда ее будут передавать — я тебе сообщу.

Письмо ты написала какое-то беспокойное. Что ты! И плюнь ты ради бога на мою занятость. Уж для кого, для кого, а для тебя у меня время всегда есть. Так и усеки! Усекла? Ну и будь здорова. Привет дочке. Из связи-то не исчезай.

Эх, Галька, Галька дорогая моя одноклассница! Смешной ты человек. «В Кировской области много глухих мест». Это, знаешь ли, пример информации эмоционально окрашенной, но неточной, к сожалению. Вот я шляюсь по разным Сванетиям, Чукоткам и как-то думаю: годы за сорок, и пора вспомнить, что ты — вятский. Пора искать где-то хижину для души. На Чукотке мне это легче, чем на родине, ибо на Чукотке меня знает если не каждая ездовая собака, то через одну точно, и потому могу написать в любую дыру — и ответят.

А на станции Свеча редактор районной газеты долго читал мое командировочное удостоверение в прошлом году, потом попросил паспорт, потом писательский билет, коего я с собой не вожу, и подтверждение, что я спецкорр «Вокруг света» — столичного все-таки журнала. Утверждение мое, что я тут все-таки родился и вырос, воспринял как еще один штрих к общей подозрительной фигуре. А я ведь был трезв, побрит и прилично одет. А он вот меня признать не пожелал. Таково на родине-то.

Ну, это я так. Известность — смешная вещь.

Вчера вот прилетели ребята с Чукотки, и мы с писателем Виктором Николаевичем Болдыревым, большим моим другом, договаривались ехать в Вятку покупать избу возле Юмы. У него, кстати, родственники в Слободском, хорошо бы в Киров заехать. Он бы в Слободской, я бы с тобой поздоровался.

Ну ладно. Кланяюсь Наталье, жму тебе мужественную (женственную) длань.

Дорогая Галька, а также многоуважаемая мисс Наталья! А пишет вам один человек, который всегда, вспоминая о вас, улыбается. Сейчас пять часов утра. И пишу я вам не потому, что «писатели начинают работать в пять утра», а по той причине, что, худо мне. Очень. Печень моя больная где-то в затылке, почки ноют так, как будто их грызут сразу четыре собаки, глаза от повышенного давления болтаются где-то на уровне живота. И главное — душе плохо. Вот и пишу, улыбаясь воспоминаниям нашего нищего, но прекрасного детства. Детство, наверное, всегда прекрасно.

Спасибо тебе, Галька за книгу о Вятке. По письмам твоим вижу, что из тебя выросла добрая и много понимающая женщина. Посему запомни мой завет: в жизни можно быть много кем, но единственно, кем нельзя быть — это быть сволочью. Как бы там ни было, но человек живет все-таки один раз, и позволить себе роскошь быть сволочью не может. «Кирпич, который свалится мне на голову», где-то рядом. Я это чувствую. А интуиция еще ни разу меня не подводила.

Нехорошо мне, Галь, и именно в то время, когда, казалось бы, карьера моя дошла до достаточно высокой точки. Я могу лететь в Хиву, Самарканд, Хорог, Душанбе, Новосибирск, Минск, Киев, уж не буду называть Магадан и Чукотку. Всюду в аэропорту меня встретит «свой парень», только телеграмму дай. Приятно это сознавать. Я много где побывал в пределах родной державы.

Эх, ребята! Силов нету дописывать, и эта страница лежит уже неделю. Кирпич на сей раз пролетел мимо. Но рядом. Выходили меня трое: моя дама, да Два добрых парня врача, которые плюнули на свою работу и возились со мной двое суток. Просто так — из уважения к литературе. Живой! Вчера даже ездил по делам. Приехал на «Мосфильм», и первая новость: Гена Шпаликов повесился. Был такой хороший парень, очень талантливый сценарист. Может, помнишь фильм «Я шагаю по Москве»? Ну, ладно. Вот рукописи, вот машинка.

Из писем А. Н. Федотовой

Федотова Алла Николаевна — председатель Фонда имени О. К. Куваева, друг писателя.

[1974–1975]

Эх, кр-ра-р-р-асотка!

Завидую вашей юности; У ей, видите ли, «сюжеты роятся в голове». Как же, как же! Отлично я помню безоблачные времена, когда эти самые сюжеты именно «роились», а житейский путь сверкал как интуристское шоссе Иркутск-Байкал перед приездом Эйзенхауэра. Ну и Нобелевская премия была почти что в кармане. Я отгоняю еще; локтем пиджака медаль чистил, тускнела уж.

Потом уж начинаешь понимать: нехорошо, когда сюжеты троятся. Пусть этим занимаются мухи, комары и прочие зверюшки. Сюжет должен шевелиться, кряхтеть, охать и пихать тебя в бок с идиотским упорством. Не любит сюжет эфёмера Омолон для себя. Душа требует, и следующий роман на подходе. Опять же самоутвердиться надо. Конечно за счет редакции. Но моя разлюбезная редакция пока (тьфу, тьфу, тьфу) во всем идет мне навстречу, лишь бы роилось. Охота мне написать простыми словами незатейливую лесную историю. Про избушку. Про реку. Про мороз. С сюжетом. Эдакий Сеттон Томпсон. Ну и под всем этим есть второе дно. Второе дно это — роман и есть Ну да ладно. А то опять пятнадцать лет буду трепаться. А врёмечко-то уже на пятый десяток идет. Лысина увеличивается, живот отвисает, глаз тускнеет, с отвисшей нижней губы капет. Медсестра придет чем-то там колоть, ущипнешь ее за ягодицу. А она уж так говорит: «Ах, оставьте! Вам это совсем ни к чему».

И верно ведь, ни к чему. А раньше-то бывало! Ну! Что ты!

Такие вот грустные пироги. И дождик идет. И рукопись бастует. Одним словом как говорил незабвенный из: «Скука! Скучаю. Задушить бы кого».

Но это все между делом. Квадратную челюсть вперед.

Письма из личного архива А. Н. ФЕДОТОВОЙ (1974)

«И никогда мы не умрем, пока качаются светила над снастями».

Хватит пижонить. Это я для роздыху. Для тренировки извилин. Будь жива и здорова.

Михей

Иль, как величает меня Игорь Шабарин, «Духобор профессионал».

Понять мотивы пишущего человека почти невозможно. Несколько лет я прямо болел этим, читал переписку от Пушкина и Антона Павловича до исповеди того самого Фицджеральда, который написал «Великого Гэтсби». Я не понял мотивов, но твёрдо знаю одно, что такие книги, как «Великий Гэтсби», бесплатно не пишутся. Спроецировав на себя, могу сказать, что весьма мало я еще заплатил и посему мой Гэтсби в далеком тумане, иногда почти нереален. И дело тут не в моральном совершенствовании. Ни один порядочный писатель кристальной душой не был, в подавляющем большинстве ребята были подонистые. Это не в осуждение и не в оправдание — это истина, простой факт. Если бы я хоть на минуту поверил в то, что литература требует кристальной души — через год крылышки бы вырастил. К сожалению, все это гораздо сложнее.

Ну насчет «Великого Гэтсби», так к достоинствам моей вятской натуры надо отнести то, что я весьма быстро переболел сугубо провинциальной игрой в писателя, перешел в профессионалы и сделал себе литературный хлеб там, где его труднее всего сделать. Но до Гэтсби все это весьма далеко: Гораздо дальше, чем ты думаешь, простой пример. Для вас-то поэт из нынешних либо Евтушенко, либо Вознесенский. Меж тем единственно большим поэтом из ныне живых был Твардовский. Но он стал великим только тогда, когда смерть взяла его за горло. И в последних стихах предсмертных он стал действительно великим поэтом. Но это мало кто знает, и глупо думать, что вот не было бы болезни, сколько бы он еще написал. Не было бы болезни, не было бы великого Твардовского. И так далее. Это о цене «Великого Гэтсби». Об этом хорошо трепаться за портвейном, будучи гением местного значения. И это хорошо иметь целью.

Не помню уж писал или нет в предыдущем «спаслании», как говорил Винни Пух, о том, что я уж неделю как должен бы сидеть в Магадане. Но держит меня тут рукопись, хотя две командировки уже есть в Магадан — бери любую. Мне надо на Омолон в тайгу. На четыре пять месяцев. Там ребята ждут. Но не попадаю. Река скоро станет, а окромя как на лодке мне в избушку не попасть. Или уж ближе к январю по зимнему пути, или на Чукотку к Коле Бадаеву. Мне все равно надо повозиться в магаданских геологических архивах. Второй-то роман надо писать? Надо на хлеб зарабатывать?

И вообще, сорок лет, надо делать последние ездки. Года два ближайших, наверное, и дома-то не буду жить. Одна поездка на несколько месяцев на Омолон, ещё вторая тоже на несколько месяцев на Чукотку и тут ещё светит смешной морской вариант. Как запущу роман, так и начну. С кино я покончил. Платят они шибко, весело с ними, красиво все, но слишком велики душевные траты (Душевные! Траты! Слова-то какие у негодяя!) Ну будь жива. Ты, говорят; толстая стала. Али врут? Ежели разжирела — пройду мимо, не поздороваюсь. Я и то похудел, форму блюду. Весь такой горнолы-ы-ыжный, весь такой писа-а-тель. Взгляд внимательный, волос седой, улыбка умная. О господи! Трепаться кончил. Будь.

Здравствуйте, многоуважаемая Алла Николаевна!

Здорово, баба!.

Получил два твоих письма. Хорошие письма, спасибо. Жизнь бежит, зажав в потной руке трешник, точно до закрытия магазина осталось четыре минуты. Кажется, что это было вчера, а оно, оказывается, было десять лет тому назад или уж вовсе невероятно — пятнадцать. Сколько до закрытия магазина, — неизвестно, все кругом меняется, только ты вроде бы как был так и есть. Но и это неправда. Если собрать в кучу все глупости, которые натворил за сорок лет, — наверное, первый, второй и пятый инфаркты проскочат подряде быстротой пулеметной очереди.

«Но всем торжественно пренебрежем!» (А. Тихонов, 1927.)

Конечно, ты права: «Корзину с еловыми шишками» надо снимать на мульти (О. Куваев, 1973).

Насчет елочек одуванчиков я тоже тебя, старуха, понимаю. Все мы к этому приходим. Или возвращаемся. Я тут сдуру с богатых кинематографических гонораров полез в кооперативов районе Аэропортовской строился писательский кооператив. С каминами! Голубая ванна вделана в пол. Ну и прочие интеллектуально мещанские радости. Слава богу, где-то вышла осечка. А пока осечка тянулась, я опомнился. Куда ты, Олег, лезешь? Ты меня можешь представить в голубой ванной? Я не могу. А возле камина в пунцовом халате можешь? Я от смеха умру. Тут у меня лес рядом. На велосипед прыгнул, маленько педалями покрутил — и лес. Сосны стоят над тобой хохочут, белки прыгают, ухмыляются. Все встает на свои места. И всегда вспоминаю я слова одной юной приятельницы. Она с неподражаемым видом могла стоять минут десять перед книжным шкафом, смотреть на него, а потом со вздохом еказать: «Неправда все это».

В остальном все как-то идет. Вышла в этом году книжка. Сижу вот делаю роман. Отгрохал сдуру кирпич на четыреста страниц. Сижу вот шестой раз переписываю. Парнишка я трудолюбивый, но шестой-то раз переписывать. Не сахар, девушка, не сахар. С кино я развязался. Весной затеялся было очередной двухсерийный бред, но я опомнился и убежал. Слишком дорого все это обходится. Вместо этого мы с Игорьком Шабариным мотанулись в Карелию. Хорошо было.

А сейчас вот, на данном историческом этапе, положе, но мне укладывать рюкзак и лететь в Магадан и дальше на Омолон на всю зиму: Избушка там меня ждет. Товарищ там сидит, телеграммы шлет. А у меня застрял вариант с журнальной публикацией романа и приходится сидеть дома. С книжной публикацией все нормально, но хорошо бы и через журнал пропустить.

Знаешь, баба, к сорока-то годам я пришел к выводу, что в колеблющемся, качающемся и дрыгающем мире есть два кита, на которых надо опираться: во-первых, работа во вторых, личная порядочность. Так и стараюсь. Если к этому еще присовокупить лес, так жить вполне можно. Вперед и прямо!.

Ездил я в Вятку на могилы предков и на пепелища. Пепелища и есть. Аж заболел там от расстройства. Не знаю, каким чудом меня и сестру вынесло из того болота. Весьма и весьма там плохо. Не был я там двадцать лет, двадцать лет тому назад действительность я воспринимал весьма сквозь очки. И посему.

А приехал, взял из перепечатки шестой вариант свово романа и вижу, что опять дерьмо и еще раз дерьмо. Это, сама понимаешь, нехорошо. Нуда ладно. Чай мы профессионалы, потому вперед и прямо. Дрожите, королевские купцы и скаредное лондонское Сити! На шумный праздник, на веселый пир, мы к вам придем незваными гостями. И никогда мы не умрем, пока качаются светила над снастями!.

Слушай молодая, обаятельная и красивая. Когда-то давно мои друзья графы Негребецкие дали мне такой совет: «Олег, вам тяжело жить и страданий много по той причине, что вы думаете лишь о себе и заняты лишь собой». Справедливые были слова, как я могу утверждать по прошествии лет…

И плюнь ты, ради бога, на эту доморощенную психотерапию, все эти книжечки о парапсихологии. Книжечки эти надо читать — так не для внутреннего употребления, а для самообразования, что ли. Опять же общение с психиатрами годится лишь в личном плане. Мне всегда доставляли удовольствие беседы с Мироном на любую тему, и я рад его видеть; но вот беседы медицинские — не вижу я в них пользы хотя бы по той причине, что ни один психиатр не может помочь человеку жить за исключением случаев сугубо клинических. Опять таки я это понял по прошествии лет.

К сорока годам я определился, знаю, что хочу, чего боюсь чего не боюсь. Ну и так далее. Живу я трезво, даже делово. Но не скучно. Ну и слава богу, и черт с ним, с Куваевым. Надо вот писать следующий роман, а я зачем-то Габриловича из себя корячу, вынет Мне душу этот «Мосфильм», вынет. И кино-то ведь опять дерьмо снимут, не в жилу мои идеи нонешним временам. Не велика беда. Горы высокие, снег чистый, сосны прямые, небо сине, — ну и слава богу. Вот скоро на моря подайся. Ну у! Что ТЫ! Еще на морях моей квадратной рылы не видали.

И вообще я все про тебя знаю. А почему? Да потому что и лично знаком, и письма читал — и опять же о поступках осведомлен, а я о всех, с кем знаком, всегда думаю. Сама понимаешь, что о тебе уж во всяком случае не меньше, чем о других. Думать о сложностях душевной жизни О. М. Куваева мне абсолютно неинтересно, да и тонкостей-то нет, вот я и думаю о других.

А я делаю сценарий для «Мосфильма». Впрочем об этом я, кажется; уже тебе сообщал. Роман тебе читать ни к чему. Ах, я лично, гораздо интереснее, ах, своих произведений. Приехал я сюда корячить из себя короля горных склонов, но что-то в этом году король из меня не получается. Снег тяжёлый, лыжи другие, сам уже старый. Прошлый год гонял ничего. А нынеча бросил. Хожу пешком. Южные, склоны уже вытаяли, вот по ним и шляюсь. Ни тебе горнолыжников, ни тебе горнолыжниц, в глазах от лака и синтетики не пестрит, магнитофоны в ухо не орут — тишина, благолепие. У умный такой делаешься. Пока за машинку не сядешь. Как сядешь — опять бездарь и дурак.

Ты все требуешь от меня каких-то утешительных и бодрых словес. А так как я уже почти десять лет профессионально занят именно словесами в разных сочетаниях, то в личном общении мне их как-то и применять неудобно. Это же идиотское определение «инженер человеческих душ» — адресуй к тому, кто это определение выдумал. Я с ним согласиться никак не могу. По многим и многим материалам я могу с уверенностью судить, что каждый сколько-нибудь стоящий писатель — прежде всего весьма растерянный человек. Растерянный перед сложностью бытия и сложностью человеческого агрегата. Те немногие истины, которые он решается утверждать твердо это ведь незаметный глазу осадок на дне очень большой посуды. Человек, который подобно Тильману, утверждает «я все знаю», никогда не сможет написать ничего, кроме заметки в стенгазету или диссертации. И даже великие писатели в великих произведениях (произведениях!) могли исследовать лишь частные случаи частной жизни в узком отрезке времени. Так что не адресуй мне «инженера», я даже и не техник. Разнорабочий без квалификации.

Такие дела.

Где буду в мае — в Атлантике или на Чукотке — не знаю. Где-то числу к 10 мая буду знать.

Вот окно перед глазами, сосны, и снег. Нормально. Бытие крутится, и время щелкает. Ну и ладно…

А то, что настроение не можешь угадать — так его нету у меня настроения то. Уж если человек шампанское в канализацию начал лить вместо того, чтобы похмелиться как истинно честный славянин, так какое у него настроение? (Это называется трущобный юмор.) А помимо прочего-то все ведь просто. Две трети жизни прожил, надо последнюю треть закруглить как-то прилично. Прилично не в смысле расцветки носков, а в смысле этой последней трети. А смысл в моем положении только один — работа да еще побродить пока без костылей то. К сорока годам уж ясно, что семейный человек я никакой. Ну и ладно. Зачем быть семейным то? Вот если мне еще и проза разонравится — вот тогда уж взвою. Принято так рецепт-фразу на любой случай жизни иметь, но тут у меня нету ни рецепта, ни фразы. А посему принимаю решение — клин вышибают клином. Хватит жрать аспирин, лучше в лес двинуть.

Всегда считал, что не обязан ни одной рыле давать отчета, кроме тех рыл, кому сам хочу дать отчет ввиду глубокого уважения к нравственным их качествам.

Ты все хочешь от меня каких-то хохотучих писем. А так как я сейчас все еще на амплуа романиста, то хохотучие письма не получаются. Прочел вот журнальный вариант романа; Недоволен. Легко все это, легко, мелковато. А романы-то ведь за два года не пишутся. А время-то такое что романы пишутся за два месяца. Вот и получается противоречие. Противоречие на унылом, даже сером фоне, когда Юлиан Семенов ходит в властителях дум: Бедные рецензенты от тоски этой превозносят меня на все лады. Был дескать Герман Мелвилл и написал «Моби Дик». Потом возник Куваев и написал «Территорию». А уж кто лучше меня знает, что моему роману до «Моби Дика» как безногому Яше с рынка до Брумеля.

Но и рецензентов можно понять.

Я как-то сейчас живу так; в одну сторону. Немного выбила из колеи эта шумиха, которая в голосах и наяву была гораздо сильнее, чем в печати. Сильная была шумиха. И еще какое-то время будет, так как критики подрались за право писать обо мне статьи. Но это все скоро утихнет — я в их колею не ложусь. Сложно все это объяснять, что за колея и почему я в нее не ложусь. Бондареву же я благодарен искренне, ибо обругать сей роман было гораздо легче, чем похвалить. Я, собственно, обругивания и ждал. Или обругивания, или молчания. Скорее последнее. Ну да ладно. Великого, кинодраматурга пока из меня не получается. Что-то смутно с сценарием. Вот мысль: возьму я себе, наверное, соавтора, отдам ему половину гонорара и все представительские хлопоты на «Мосфильме». Я человек мрачный, для кинообщения непригодный. Жить будет легче, надо другой роман писать. А романы-то писать знаещь, как хлопотно? У-у!.

А уж упоминаниями всяких «Кентавров и Апдайков» ты меня очень развеселила. Полчаса гладил себя по лысине и ласково приговаривал: Апдайк. Кентавр. Писатель.

Господь с тобой! Головка у меня маленькая, мысли несложные, душа грубая. И пишу я не извилинами, а челюстью. Какие уж тут апдайки. Нам бы попроще. Это, во вторых. А во первых, если уж брать образец Романа, то куда там всем кентаврам. Современный роман и ситуация схожая — «Вся королевская рать». Вот это роман.

Я думаю, что всякий хоть сколько-нибудь уважающий себя художник должен вначале полностью овладеть классической формой, а уж потом лезть в «измы», выдрющиваться как позатейливее. За то ценю я «Всю королевскую рать», что сделан по классическому образцу и как сделан. А большинство всех этих новомодных форм, над которыми вздыхают бледные очкастые девицы и прыщавые мальчики, идут от нежелания крепко работать, но шибкого желания прославиться.

Ах, и вообще все печально.

Занимаюсь какой-то сценарной ерундой, вместо того чтобы писать путный рассказ, яхту ему, видите ли, надо! Штаны одни, и те мятые, жилья нету, пиджака нету, в курточках живет — яхту ему надо! Ежели родился пижоном, так ими умрешь. (О. Куваев, 1974).

Уезжаю чуть раньше, так как дома работать невозможно, а надо (ох надо!) писать второй роман. В романисты я переквалифицируюсь по настоятельной просьбе критики и редакции. Писать-то есть о чем. Вот, может, за два месяца хоть фундамент заложу, так как глазение, на памятники и импортных девиц что-то не особо меня прельщает.

«Территория» для меня уже в прошлом. Так себе романец-то получился, куда как так себе. Ну ладно.

Если, письмо застанет, от души желаю тебе отряхнуть в отпуске прах и заботы. Возвеселись, открой очи для прелести миров. Жаль, что Чукотка в этом году опять ворвалась. Сразу после Копенгагена мне надо будет в августе ехать в Вятку благоустроить могилу матери, потом в Душанбе на «Таджикфильм», потом, наверное, в Сванетию.

А душа-то все равно на Чукотке и, видимо, пора мне прекращать прыгучую жизнь. Всерьез подумываю о том, чтобы на пару Лет уехать в Провидения. Года на полтора, наверное.

Дорогая Ал Николаевна!. Вот вернулся вчера из Сванетии и застал два твоих письма. Письма хорошие — так что, спасибо.

Ну так что? Поездка моя шикарная, по загранице сорвалась глупо и случайно. Вначале я сильно жалел об этом, переживал. А мудрый зять мой — муж сестры — сказал: «Ихрройю. И с самого начала тебе незачем это было». Теперь по прошествии месяцев я вижу, что меня остановила Рука. Она меня всю жизнь ведет. Ни к чему мне загранпоездки, рано еще переходить на «изячную жизнь». Ибо в итоге расстройства я вдруг начал писать новый роман. Маялся я им, начать не мог. А тут как-то все сложилось. Начал. Люди есть. История есть. Название есть. Эпиграф есть, три печатных листа текста есть. Перед сим радошным до мия фактом, все пропавшие загранпоездки чушь и плешь И вошь (на плеши). И в Вятку съездил. Каково. Э? Доставил матери памятник. Я с неудач шибко энергичный бываю. Взял мраморную плиту, 70 кг цемента, три литра жидкого стекла, бабу, запойного механика соседа Колю, погрузил все это на поезд, выгрузил в Вятке, всех рассеял, поставил по рабочим местам, запойного соседа похмелил и определил на инженерные работы по памятнику, а сам занялся тем, чем положено мне на роду заниматься — влез в рюкзак и таскал на кладбище из деревни цемент, кирпичи, щебенку, воду, доски и проч., и проч. Четыре кг весу сбросил на этой работе — много надо было таскать. Ну а потом походил по лесам и грибов даже насушил. Избу присмотрел.

Сейчас вернулся из Сванетии. Плюнул я на все раритеты, вспомнил юность, влез в рюкзак и пошел я в Сванетию пешком через перевал Донгуз Орун. Сопровождали меня два альпиниста — мастера спорта. Один эдак впереди, а один эдак сзади. Ну к концу дороги альпинисты с удивлением, а я с типично куваевским тщеславием пришли к выводу, что середний бывший геолог середнему мастеру спорта не уступает, а могет и показать, если надо. Принимали меня в Сванетии как небольшого короля. Хорошая страна, и народ прекрасный. Твердый народ без кавказского слюнтяйства, и даже получил трезвое приглашение: «Вот твой дом, вот твой стол в любое время и на любой срок». Кажется, с сванами я и впрямь подружусь — крестьяне, люди простые, трудяги. Зимой, видимо, поеду снимать кино, а до этого попробую дать статью — сваны просили, сам вижу есть у них действительные нужды. Мне плевать, как это называется «трибуна писателя», «писатель и время» или тому подобная чушь. Вижу я крестьян очень похожих на моих вятских и вижу их нужду. Хочу помочь.

В остальном у меня без изменений. Обычная круговерть профессионала. Вчера вот надрался с Мифтой. Уж очень рад я был его видеть. Люблю Мифту очень. С годами он становится лучше. Познакомился и с супругой и с отпрыском. Отпрыск пока еще мало что выражает, а вот на Мифту с женой не могу усмотреть без улыбки, ибо вижу, как в фильме, и Провидения, и этот их роман, и женитьбу и могу хоть сейчас написать о них рассказ. Рассказ можно написать хороший. Да нельзя. Использовать друзей в качестве этих прототипов, что ли, нельзя.

Ну вот. Жаль Шукшина. Раздражал он меня последнее время ужасно и вот взял и умер и посему твердо войдет в историю русской литературы и по праву. Московские славянофилы на французских диванах не успели его сожрать и сгубить и испортить. А сожрали бы, ибо был он сжираем. Но — ушел. Честь ему и добрая память.

Дорогая Ал. Николаевна! Продолжаю я это письмо почти через месяц. Были тут события. Вышла статья в «Комсомолке», потом в «Правде», возникла шобла, и кончилось тем, что два врача (благо ребята были хорошие) пару суток со мной возились и еле отходили. Прихожу я вчера на «Мосфильм», а на меня так странно все смотрят. «Чо, спрашиваю, рожа не нравится? Так вы плюньте. Вы работу с меня спрашиваете. Я ведь не актер, я грубый прозаик, в данном случае сценарист».

«Нет, отвечают, позавчера Гена Шпаликов заходил. Увидел на столе твой сценарий, покачал головой. Ну вот, говорит, Олег сценариями стал заниматься. Зачем это ему? Он парень очень хороший, ему в кино делать нечего».

«Спасибо, говорю, Гене Шпаликову за такие слова. Так и передайте». «Нельзя передать, отвечают, он вчера повесился. Вы что, друзья были?»

Не были мы друзья и приятели не были. Просто однажды, давно, столкнула нас судьба на повести «Азовский вариант», была там ситуация. Он вел себя в этой ситуации человеком, я, к счастью, так же. Обаятельный он был парень. Жаль и глупо.

Сценарий для «Мосфильма» я закончил. Они его согласились принять в том виде, как есть, но по общему и моему в первую очередь согласию забрал я его еще на кое-какие поправки. Режиссера нету. Рвется Губанов (тот, бывший актер), но ему давать они почему-то не хотят. Я бы с; радостью работал с Витей Туровым («Через кладбище», «Годен к нестроевой» и так далее), он мне близок, и симпатия наша взаимна, но жестокая обстановка «Территории» не для него. Бог даст что-нибудь.

Ну теперь попал я в популярку, и стол мой завален предложениями. «Экран» желает снимать многосерийный по любой из повестей. «Таджикфильм» пожаловал в мою халупу в лице главного редактора лично. Почему-то был я под коньяком, потому помню разговор слабо, помню лишь заключительную его фразу: «Ну так договор я вам почтой вышлю».

Ну хватит фанаберии. Знаешь, достоинство каждого успеха в том, что он приходит к тебе, когда тебе на него наплевать. Тогда ты стараешься идти дальше и не теряешь достоинства. Если же успех к тебе пришел рано, когда он тебе нужен и тебе на него не плевать, — тогда тебе крышка как человеку и как литератору. Ибо «Великого Гэтсби» я не написал. И не вижу вблизи времени, когда я его напишу. Может быть, все дело в том, что я русский и пишу для русских, а мы — особая нация. Приятно лишь то, что чем-то я прошибся в сердца многих, писем идет много и писем искренних. Новый роман вроде идет путем. О нем в «Правде» не напишут, если о нем напишут, то мелким шрифтом в шибко ученой статье в толстом журнале. И второй год я чувствую, что где-то висит кирпич, который упадет мне на голову. Не из сфер, нет. Политика меня не интересует, а с точки зрения патриотизма и верности своему государству — я верен ему и патриот не менее чем Леонид Ильич Брежнев. Вся эта мансардная шобла. — трепачи или шизофреники. У меня горит душа о другом. О смысле человеческой, любой человеческой жизни. И кирпич мне упадет просто по судьбе. Не помню уж кто сказал мне как то, что каждому при рождении отпущено определенное число шансов испытать судьбу и выиграть. Одним ноль, другим сто шансов. И вот я вспоминаю двадцать из своих сорока и вижу, что слишком часто я ее испытывал. И выигрывал.

Такие дела, Ал. Николаевна. Настроение мрачноватое из-за Шукшина, из-за глупой смерти Шпаликова, из-за бессонницы и многого другого. Я знаю, Ал, что я наполовину сволочь, наполовину хороший парень. Если бы я был полностью тем или другим, я бы, разумеется, не стал прозаиком. Все остальное написано у С. А. Есенина в «Черном человеке». Ну и ладно. Пора мне вкалывать «деньги зарабатывать». Я нашел такую формулу ответа на идиотский и вечный вопрос: «Олег Михайлович, над чем вы сейчас работаете?» «Деньги зарабатываю», — отвечаю я. Всем все сразу ясно. И умную рожу в связи с «творческими планами» делать не надо.

Растрепался. Все-таки сорок лет, а до «Гэтсби» еще так далеко.

Он.

Из неотправленного письма Э

Август 1962

Здравствуй, Э.!

Лежу сейчас в спальном мешке и постукиваю челюстями от холода. Черт его знает, что творится в этих краях. Сегодня 3 августа. Температура ночью была —5, на сопках выпал снег, да так и остался. Снег идет и на «улице».

Ветер, сыро, хмуро. Только что кончились, прощальные гудки пароходов. Есть здесь такой обычай: когда пароход покидает поселок, то долго гудит, а с берега ему машут всякими фуражками, кепками, рукавицами, пускают ракеты. Снег уже выпадает, пароходы уходят, а я еще не начал своего «кошмарного» маршрута.

Позавчера вернулся из разведочного маршрута к тому самому мысу, о котором тебе писал. Мыс пройти не удалось. Отплывали мы при тихой погоде. Было лазурное море, на берегу цвели магнолии и пальмы, между пальмами чукчанки танцевали «хула» под звуки банджо и тамтама. На чукчанках были бусы, набедренные повязки из очень яркого ситца и загорелая кожа. Впрочем, все это было только в моем воображении.

До мыса шли неплохо. А дальше все было как по писаному. Рванул ветер, пошли волны. Мыс был от берега кило метрах в трех. За какие-то 15 минут ветер достиг штормовой силы. Кидало лодку здорово. Думал — загнемся. Но старина бог решил, видимо, малость обождать. Выкинулись под береговой обрыв и просипели там трое суток. Это называется «ждать у моря погоды». Впопыхах удирая от шторма, мы и не разобрали, что обрыв этот лавиноопасен. Изредка сверху летели булыжнички килограммов под 50. Тогда же стало чертовски холодно, повалил снег. Мы ходили за пресной водой к ручью, и я делал снимки: незабудки и ромашки в снегу.

В общем, Чукотка решила дать мне за эти несколько дней все свои 44 удовольствия.

Мир удивительно тесен. За эти три дня, когда уже надоело валяться в мешках, я ходил по берегу и в трех километрах обнаружил такую же, как у нас, палатку, а в Палатке мрачно отлеживались такие же небритые, грязные парни. Оказались старые знакомые геологи ленинградцы.

На третий день ветер поутих. Огибать мыс было бесполезно. Так как с океанской стороны идет волна высотой с солидный домину. Недавно разбило два парохода об этот мыс. Куда уж тут лезть на нашей шлюпчонке! Обратно плыли часов 8. Вымочило нас так, что по животу постоянно бежали струйки, а на мне были штормовка, меховая рубаха и свитер. Загубил фотоаппарат, бинокль, кажется, тоже попортил.

Ну а в общем, очень было хорошо. В такие минуты, когда мерзнешь, мокнешь и ждешь, что тебя каждую минуту может перевернуть вверх килем, так в это время хоть понимаешь, что не зря тебе идет зарплата. Не за то, что днем продавливаешь стул в «конторе», а вечером пижонишь по асфальту, а за то, что рискуешь. Бывает, правда, и тоскливо, но это редко… Ты не поймешь меня, старушка, но что делать? Всякие такие переживания как-то наполняют жизнь. Самое страшное, что может быть, — это пустота или размен на мелочи. Впрочем, я, кажется, начинаю тебе цитировать передовицу из «Комсомольской правды».

Если я не сломаю голову в это лето (а этого и быть не должно), то на будущее закручу еще более «веселые» маршруты на самом востоке, и на этом можно будет ставить точку. В Союзе, есть куча интересных мест, в частности Таймыр, Тянь-Шань, Памир, Тува.

Я убежден, что в каждом человеке от природы заложен романтик и авантюрист (в хорошем смысле этого слова). Но люди очень нерешительны и из двух дорог выбирают чаше ту, которая спокойнее и безопаснее. Выработался эдакий кодекс, который называется «практичным взглядом» на жизнь. И вот человек начинает искать себе, где лучше, спокойнее, обеспеченнее. Считает себя взрослым и умным. А жизнь идет мимо. Он не живет, а существует. И только в том случае, если ты не дрожишь над собственным благополучием, из тебя может получиться человек, который уже нужен человечеству. А таких людей очень мало. И все они шли (почти все) именно таким путем.

Что значит «пустить жизнь на распыл?» Разумеется, не пускать ее на водку, женщин и т. д. Это мелко. Надо браться за дело выше своих возможностей и не бояться, что если не сможешь, то будет крах.

Из двух миллиардов всегда можно выбрать несколько друзей, в которых ты веришь и которые верят тебе. Ради них можно идти на все. У меня есть несколько таких парней, теперь в их число входишь и ты.

Всякое твое увлечение «современным нигилизмом» — это проста временное. Ты должна быть и будешь одной «из наших».

Из писем М. М. Этлису

Этлис Мирон Маркович — врач психиатр, литератор.

Здорово, брат Мироша!

Координаты: О. Врангеля, бухта Сомнительная.

Обстановка: хибара, печка, карабины на стенах, грязь кругом. Столик, голая красотка, бинокль под рукой. Бобы есть, бекон есть. Ножи целы. Половина оленя морозится на улице, подвешенная к стропилам.

Состояние: (Словом, ах строками одного знакомого поэта О. К.)

Хронология: летать кончил. Залепили около шестидесяти посадок на дрейфующий лед. Экипаж с нами был знаменитый. Тот самый знаменитый экипаж Бакова, который на «Аннушке» летал к Гренландии спасать СП-8, когда их оставило на льдине размером 150х20 метров. Залетали до 80 градусов с.ш. Полюс, он рядом. Медведей видели на льду пачками. А три дня назад был здесь день Сов. Армии. По этому поводу весь остров содрогался от пьяного гудежа. Остались еще места, напоминающие Клондайк.

Ну и ладно, брат Мироша. При сем остаюсь глубоко уважающий тебя знаменитый полярный волк Олег Рахту вье Рыркапий Большой Умка Моржовый Клык.

Жду от тебя информации о жизни. Как там смысл жизни то? Может, уже нашел его кто? Мы тут газет не читаем, радио не слушаем. И что слышно насчет «сажать»?.

Привет медсестре. Хе-хе.

О. Врангеля, нос бухты Сомнительная, экспедиция СВКНИИ, Олегу Рахтувье и т. д.

Мирон!

Получил от тебя комплект писем, посвященных проблеме Тан Богораза. Сразу ответить не смог, так как только что вернулся из длительной поездки на собаках и сразу же заболел. Какая-то простудная плешь, связанная с легкими. Температура, одышка. Медицины здесь нет, пришлось съездить в бухту Роджерса, там имеется такой молоденький врачонок Валечка. Особа здравомыслящая, замужняя, с очень хорошей улыбкой. Интересный человеческий тип. Интересный именно своей «среднестью». Ну это боге ним. Сейчас что-то совершенно нечетко работает черепок, ком ваты внутри мешает кристаллизовать мысли. Но откладывать до выздоровления нет смысла.

Видишь, какое дело, то, что ты откопал насчет Анны Струнской, Дж. Лондона, дружбы Богораза с Куприным — это чертовски хорошо. Но не надо, на мой взгляд, вдаваться в типичные радости архивных червей: ах, нашлась еще одна бумажка, которой Богораз подтирал попу. Открытия типа его связи с Куприным, Анны Струнской и т. д. должны просто составлять «наполнитель» книги. Понимаешь, это принципиальная позиция: то, что для других сопли и вопли, для нас — наполнитель. Это придает, правда, определенный вес книге в кругах трупоедов, кормящихся чужими биографиями. И только! Основное в книге должны быть наши мысли, идеи и биография Тана — просто призма, сквозь которую мы все это решили пустить. Это, конечно, один из аспектов. Насчет трех томов. Вещь заманчивая. Здорово заманчивая. Но! Сколько же времени ты собираешься их писать? Выдавать дешевку мы не имеем права. А три добротных тома — это лет пять. Имеет смысл заниматься ими только при наличии твердого заказчика. Другое. Понимаешь, писать исторический трехтомник о тех временах — это не наше дело. Мы могли бы написать исторический трехтомник о колымской каторге. Понимаешь? На основе все того же Тана. Первичная колымская каторга «до Тана», каторга времен Тана, «расцвет социалистической Колымы» — «послеТанье», можно частично зацепить и каторгу последних времен. Это тема уже наша, за нее никто не брался, и мы имеем право за нее браться. Основной закон каждой хорошей книги — это максимальное количество информации. Мы берем биографию хорошего яркого человека, неизвестного широкой публике, берем экзотическую страну, так же неизвестную уважаемой публике, и даем их совместное развитие. Мы привязываем их ко времени именами Лондона, Куприна, названием цеп тралов, студенческих забастовок. Мы привязываем их ко времени картинками петербургов, нью-йорков и копотопов. Короче, информации получаются полные штаны. Задача стоящая. Но если у нас не будет твердого заказчика, то, конечно, целесообразнее ограничиться одной книгой, максимально насыщенной содержанием. Короче, это дело нам уже надо обсуждать вдвоем. Пока хватай все, что можешь. Все пригодится в деле. Как ты там выразился: «фактологическая пища для фантазии». Во-во. Это самое и надо. А вообще-то ты орел, Мироша. Правда, по моему опыту, мальчики, которые умеют шустро взяться за дело, умеют столь же быстро остыть. Ты не обижайся. Без таблетки скепсиса у нас ведь никакая пища в глотку не лезет и тем более не переваривается. Вроде как раньше все принимали с пепсином, так мы нынче все со скепсисом. Извини, старик, но что то, ей богу, черепок не хочет работать. Ну что ты хочешь от человека, у которого уже неделю давление 90х70. Порядочные люди при таком давлении умирают. Хе-хе. Во всяком случае пускают себе пулю в лоб, так как трудно перенести презрение к самому себе, которое появляется при цифрах 90х70.

Будь здоров. Пиши. Большое спасибо тебе за письма. Я понимаю, что при твоей занятости это трудно. Без иронии. А востоковедение — хорошая штука. Черт его знает почему, по меня эта наука тоже привлекает здорово. Турки, гаремы, полное отсутствие европейской логики в жизни, непонятное искусство, мудрость и наивность. Восток — это вещь. Сим глубоким по смыслу и оригинальным по форме выражением кончаю.

Начальнику всех психов Северо-Востока Профессору богоразоведения Светочу атеизма Гнусному многоженцу Привет!

Милый брат Мироша. Сейчас приволокли с бухты Роджерса твое письмо. Оно мне так понравилось, что я, не умыв рожи, натянул штаны из тюленьей кожи, сунул в зубы трубку и сел стучать ответ. Пробуждение несколько позднее — шесть вечера, но до девяти утра читал «Виргинцев» Теккерея, а перед этим пил водку, которую выменял на гусей у пилотов случайного самолета. Три гуся — бутылка водки. Как видишь, и я перешел на натуральное хозяйство. Я тебе как-нибудь расскажу эту изобретенную мной систему ты много посмеешься. Это доставляет удовольствие — жить за счет своей смекалки и мускулов. Насчет здоровья ты запоздал. Спасибо зарядке — здоровье в порядке. Не поверишь, десять дней тому назад мы с Серегой несколько суток ходили по пояс в воде и в снегу, почти что босиком, если можно считать обувью связанные ремешками драные оленьи чулки, раскисшие в дым неделю тому назад. И даже не чихнули. Влипли мы тут в одно приключение, расскажу на медвежьей шкуре под водку и трубку доброго капитанского табачка. Смешно: тревоги в аэропорту, поиски, голодуха, давно я не пережинал таких пионерских радостей. Экзотичнее всего были последние капли керосина в примусе. Здесь травки и кустиков нет, камушки не горят. Колья сожгли и кустик, и палатка растянута на винтовках. Но мы орлы ребята. На последней кружке керосина нагрели воду, кинули в нее мелко нарезанного гуся и так его и сожрали, сырого, теплого и кровавого. А потом проспали ровно 26 часов. В те сутки мы прошли в тумане около 50 километров по воде, снегу, только водичка вентилировала ноги, заблудились, выспались и поперли дальше, только матом крыли бога, власть и рюкзаки. Хороша жизнь белого человека. Ты не представляешь, какая это радость выйти на берег моря, найти какую-нибудь древесинку и с звериным наслаждением греть ноги руки и пить чернтоший чай. Через полчаса весь мир делается розовым, двадцать километров до базы кажутся пустяками. Взваливаешь рюкзак и плетешься, вспоминая разных знакомых, милых женщин, друзей и т. д. Все же жизнь неплоха. Можно всю ночь прошляться по тундре за гусями, потом сидеть на койке, поджав ноги, голым в тюленьих штанишках, пить чай и толковать о том, какой способ выделки медвежьих шкур лучше оправдывает себя и как организовать промысел в районе мыса Хищников и т. д.

А, впрочем, я увлекся.

А знаешь, Мироша, бывает по азиатски просто. Наверное, я тебе как-то болтанул о своей кошмарной любви к одной девочке, чуду природы, дочери русского и пиарского народа. С такими глазами. Она немного увлекалась радостями жизни, и осенью я хотел все это дело пресечь. Либо ее привезти в Магадан, либо самому остаться там. Меня она, конечно, считала одним из столпов русский мысли. Я, дурак, пренебрег этим золотым правилом плече плеча, старался быть просто веселым парнем. При возвращении с того похода мне дали письмо от нее. Великолепный документ. Пишет, как на днях ее обабили по пьянке, как шла кровь, как она уже через пару дней (уже все равно) скурвилась с другим подонком и теперь живет с ним, сама того не желая. Письмо, достойное опубликования в самой солидной прессе. Я ушел в тундру, полежал на кочках. Надо бы пореветь, но не получилось. Землю жрать хотелось. Ты пойми, старый ученый чудак, среди всякого цинизма — это было самое лучшее, что у меня было, самое чистое. Ну зачем же так то? Лететь к ней? Я не могу с ней жить, мне будет брезгливо после этого письма. Все могу, но этого не могу. Разозлился и послал ей пощечину. Эх, дьяволы! Очень хочется глотку рвать.

Ну, азиатские эмоции можно кончить. Мирон, ты ведь не обижаешься, верно? Не могу же я орать на подчиненных парней своих, а эскимосов я люблю и орать на них не умею. Так что ты единственная кандидатура, на ком можно сорвать злость и выпустить наружу фашистика. Все идет к лучшему. Сижу иногда (в штанах из тюленьей кожи) и думаю — какого дьявола мне, засранцу, надо? Хошь экзотику — лопай сколько влезет. Пишешь — все же публикуют. Наука — поддается. Женщины — часты осечки, но меня на этот спорт не особенно тянет. Друзья — есть друзья, лучшие ребята в Союзе, как мне кажется. Так какого еще надо? Не знаю. Вероятно, это просто конфликт между первобытной сущностью психики, данной от рождения вятскими предками, и насильственным оцивилизовыванием, полученным после в институте. Ну и дьявол с ним. Вот заработаем кучу денег, и уйду я в чудаки. Здесь, на Врангеля, присмотрел охотничий участок, избу колхоз построит, бабищу найду. Буду жрать, спать, размножаться и читать без всякой цели какого-нибудь глупого Бокля.

Будь здоров, милый чудак Мироша. Старик, а ты плюнь особо распинаться в освоении культурного наследия. Ты говоришь, что не можешь иначе. Ты просто попал в колесо, из которого действительно кажется, что нельзя иначе. А ты попробуй вдруг бросить многое. Ты знаешь, милая улыбка жены и элементарный спор о том, как варят щи, иногда стоят «Евгения Онегина». Впрочем, я никогда не был женат по настоящему, поэтому как-то здорово ценю такие минуты. Сейчас попробуем перелететь в Эгвекинот. Оттуда 300 километров будем сплавляться по Амгуэме, потом начнется тысячекилометровая эпопея на вельботе вдоль побережья. Вот тогда среди туманов, штормов, диких холодов они и пригодятся мне в самую доску (мои любимые штаны из шкуры тюленя).

Будь здоров, старина.

Привет супруге.

Остров Врангеля, 2 пиши 1963 Олег Махмуд Шалоы аба в Тюленьих Штанах.