Избранные произведения

Да, я знаю, что с тобою

  Связан я душой;

Между вечностью и мною

  Встанет образ твой.

И на небе очарован

  Вновь я буду им,

Всё к чертам к одним прикован,

  Всё к очам одним.

Ослепленный их лучами,

  С грустью на челе,

Снова бренными очами

  Я склонюсь к земле.

Связан буду я с землею

  Страстию земной, —

Между вечностью и мною

  Встанет образ твой.

Нет, за тебя молиться я не мог,

Держа венец над головой твоею.

Страдал ли я, иль просто изнемог,

Тебе сказать я не умею, —

Но за тебя молиться я не мог.

И помню я — чела убор венчальный

Измять венцом мне было жаль: к тебе

Так шли цветы… Усталый и печальный,

Я позабыл в то время о мольбе

И всё берег чела убор венчальный.

За что цветов тогда мне было жаль —

Бог ведает: за то ль, что без расцвета

Им суждено погибнуть, за тебя ль

Не знаю я… в прошедшем нет ответа…

А мне цветов глубоко было жаль…

Спи спокойно — доброй ночи!

  Вон уж в небесах

Блещут ангельские очи

  В золотых лучах.

Доброй ночи… выйдет скоро

  В небо сторож твой

Над тобою путь дозора

  Совершать ночной.

Чтоб не смела сила злая

  Сон твой возмущать:

Час ночной, пора ночная —

  Ей пора гулять.

В час ночной, тюрьмы подводной

  Разломав запор,

Вылетает хороводной

  Цепью рой сестер.

Лихорадки им прозванье;

  Любо им смущать

Тихий сон — и на прощанье

  Губы целовать.

Лихоманок-лихорадок,

  Девяти подруг,

Поцелуй и жгуч, и сладок,

  Как любви недуг.

Но не бойся: силой взора

  С неба сторож твой

Их отгонит — для дозора

  Светит он звездой.

Спи же тихо — доброй ночи!..

  Под лучи светил,

Над тобой сияют очи

  Светлых божьих сил.

Безумного счастья страданья

Ты мне никогда не дарила,

Но есть на меня обаянья

В тебе непонятная сила.

Когда из-под томной ресницы

Лазурное око сияет,

Мне тайная сила зеницы

Невольно и сладко мыкает.

И больше все члены объемлет,

И лень, и таинственный трепет,

А сердце и дремлет, и внемлет

Сквозь сон твой ребяческий лепет.

И снятся мне синие волны

Безбрежно-широкого моря,

И, весь упоения полный,

Плыву я на вольном просторе.

И спит, убаюкано морем,

В груди моей сердце больное,

Расставшись с надеждой и горем,

Отринувши счастье былое.

И грезится только иная,

Та жизнь без сознанья и цели,

Когда, под рассказ усыпляя,

Качали меня в колыбели.

Когда средь сонма звезд, размеренно и стройно,

Как звуков перелив, одна вослед другой,

Определенный путь свершающих спокойно,

Комета полетит неправильной чертой,

Недосозданная, вся полная раздора,

Невзнузданных стихий неистового спора,

Горя еще сама и на пути своем

Грозя иным звездам стремленьем и огнем,

Что́ нужды ей тогда до общего смущенья,

До разрушения гармонии?.. Она

Из лона отчего, из родника творенья

В созданья стройный круг борьбою послана,

Да совершит путем борьбы и испытанья

Цель очищения и цель самосознанья.

Вы рождены меня терзать —

И речью ласково-холодной,

И принужденностью свободой,

И тем, что трудно вас понять,

И тем, что жребий проклинать

Я поневоле должен с вами,

Затем, что глупо мне молчать

И тяжело играть словами.

Вы рождены меня терзать,

Зане друг другу мы чужие.

И ничего, чего другие

Не скажут вам, мне не сказать.

О, сжалься надо мной!.. Значенья слов моих

В речах отрывистых, безумных и печальных

Проникнуть не ищи… Воспоминаний дальных

Не думай подстеречь в таинственности их.

Но если на устах моих разгадки слово,

  Полусорвавшись с языка,

Недореченное замрет на них сурово

  Иль беспричинная тоска

Из гру́ди, сдавленной бессвязными речами,

Невольно вырвется… молю тебя, шепчи

Тогда слова молитв безгрешными устами,

Как перед призраком, блуждающим в ночи.

Но знай, что тяжела отчаянная битва

  С глаголом тайны роковой,

Что для тебя одной спасительна молитва,

  Неразделяемая мной…

Тебя таинственная сила

Огнем и светом очертила,

  Дитя мое.

И всё, что грустно иль преступно,

Черты бояся недоступной,

  Бежит ее.

И всё, что душно так и больно

Мне давит грудь и так невольно

  Перед тобой

Порою вырвется невнятно, —

Тебе смешно иль непонятно,

  Как шум глухой…

Когда же огненного круга

Коснется веянье недуга, —

Сливаясь с ним

  И совершая очищенья,

К тебе несет оно куренье

  И мирры дым.

Нет, никогда печальной тайны

  Перед тобой

Не обнажу я, ни случайно,

  Ни мыслью злой…

Наш путь иной… Любить и верить —

  Судьба твоя;

Я не таков, и лицемерить

  Не создан я.

Оставь меня… Страдал ли много,

  Иль знал я рай

И верю ль в жизнь, и верю ль в бога —

  Не узнавай.

Мы разойдемся… Путь печальный

  Передо мной…

Прости, — привет тебе прощальный

  На путь иной.

И обо мне забудь иль помни

  Мне всё равно:

Забвенье полное давно мне

  Обречено.

Над тобою мне тайная сила дана,

  Это — сила звезды роковой.

Есть преданье — сама ты преданий полна —

  Так послушай: бывает порой,

В небесах загорится, средь сонма светил,

  Небывалое вдруг иногда,

И гореть ему ярко господь присудил —

  Но падучая это звезда…

И сама ли нечистым огнем сожжена,

  Или, звездному кругу чужда,

Серафимами свержена с неба она, —

  Рассыпается прахом звезда;

И дано, говорят, той печальной звезде

  Искушенье посеять одно,

Да лукавые сны, да страданья звезде,

  Где рассыпаться ей суждено.

Над тобою мне тайная сила дана,

  Эту силу я знаю давно:

Так уносит в безбрежное море волна

  За собой из залива судно́,

Так, от дерева лист оторвавши, гроза

  В вихре пыли его закружит,

И, с участьем следя, не увидят глаза,

  Где кружится, куда он летит…

Над тобою мне тайная сила дана,

  И тебя мне увлечь суждено,

И пускай ты горда, и пускай ты скрытна, —

  Эту силу я понял давно.

Что́ не тогда явились в мир мы с вами,

  Когда он был

Еще богат любовью и слезами

  И полон сил?..

Да! вас увлечь так искренно, так свято

  В хао́с тревог

И, может быть, в паденье без возврата

  Тогда б я мог…

И под топор общественного мненья,

  Шутя почти,

С таким святым порывом убежденья

  Вас подвести…

Иль, если б скуп на драмы был печальный

  Всё так же рок,

Всё ж вас любить любовью идеальной

  Тогда б я мог…

А что ж теперь? Не скучно нам обоим

  Теперь равно,

Что чувство нам, хоть мы его и скроем,

  Всегда смешно?..

Что нет надежд, страданий и волненья,

  Что драмы — вздор

И что топор общественного мненья —

  Тупой топор?

Вся сетью лжи причудливого сна

Таинственно опутана она,

И, может быть, мирятся в ней одной

Добро и зло, тревога и покой…

И пусть при ней душа всегда полна

Сомнением мучительным и злым —

Зачем и кем так лживо создана

Она, дитя причудливого сна?

Но в этот сон так верить мы хотим,

Как никогда не верим в бытие…

Волшебный круг, опутавший ее,

Нам странно-чужд порою, а порой

Знакомою из детства стариной

На душу веет… Детской простотой

Порой полны слова ее, и тих,

И нежен взгляд, — но было б верить в них

Безумием… Нежданный хлад речей

Неверием обманутых страстей

За ними вслед так странно изумит,

Что душу вновь сомненье посетит:

Зачем и кем так лживо создана

Она, дитя причудливого сна?

Для себя мы не просим покоя

И не ждем ничего от судьбы,

И к небесному своду мы двое

Не пошлем бесполезной мольбы…

Нет! пусть сам он над нами широко

Разливается яркой зарей,

Чтобы в грудь нам входили глубоко

Бытия тишина и покой…

Чтобы тополей старых качанье,

Обливаемых светом луны,

Да лепечущих листьев дрожанье

Навевали нам детские сны…

Чтобы ухо средь чуткой дремоты,

В хоре вечном зиждительных сил,

Примирения слышало ноты

И гармонию хода светил;

Чтобы вечного шума значенье

Разумея в таинственном сне,

Мы хоть раз испытали забвенье

О прошедшем и будущем дне.

Но доколе страданьем и страстью

Мы объяты безумно равно

И доколе не верим мы счастью,

Нам понятно проклятье одно.

И проклятия право святое

Сохраняя средь гордой борьбы,

Мы у неба не просим покоя

И не ждем ничего от судьбы…

По мере горенья

Да молится каждый

Молитвой смиренья

Иль ропотом жажды,

Зане, выгорая,

Горим мы недаром

И, мир покидая

Таинственным паром,

Как дым фимиама,

Всё дальше от взоров

Восходим до хоров

Громадного храма.

По мере страданья

Да молится каждый —

Тоскою желанья

Иль ропотом жажды!

Скучаю я, — но, ради бога,

Не придавайте слишком много

Значенья, смысла скуке той.

Скучаю я, как все скучают…

О чем?.. Один, кто это знает, —

И тот давно махнул рукой.

Скучать, бывало, было в моде,

Пожалуй, даже о погоде

Иль о былом — что всё равно…

А нынче, право, до того ли?

Мы все живем с умом без воли,

Нам даже помнить не дано.

И даже… Да, хотите — верьте,

Хотите — нет, до самой смерти

Охоты смертной в сердце нет.

Хоть жить уж вовсе не забавно,

Но для чего ж не православно,

А само вольно кинуть свет?

Ведь ни добра, ни худа

Без непосредственного чуда

Нам жизнью нашей не нажить

В наш век пристойный…Часом ране

Иль позже — дьявол не в изъяне, —

Не в барышах ли, может быть?

Оставьте ж мысль — в зевоте скуки

Душевных ран, душевной муки

Искать неведомых следов…

Что вам до тайны тех страданий,

Тех фосфорических сияний

От гнили, тленья и гробов?..

Он умер… Прах его истлевший и забытый,

В глуши, как жизнь его печальная, сокрытый,

Почиет под одной фамильною плитой

Со многими, кому он сердцем был чужой…

Он умер — и давно… О нем воспоминанье

Хранят немногие, как старое преданье,

Довольно темное… И даже для меня

Темнее и темней тот образ день от дня…

Но есть мгновения… Спадают цепи лени

С измученной души — и память будит тени,

И длинный ряд годов проходит перед ней,

И снова он встает… И тот же блеск очей

Глубоких, дышащих таинственным укором,

Сияет горестным, но строгим приговором,

И то же бледное, высокое чело,

Как изваянное, недвижно и светло,

Отмечено клеймом божественной печати,

Подъемлется полно дарами благодати —

Сознания борьбы, отринувшей покой,

И року вечному покорности немой.

Мой друг, в тебе пойму я много,

Чего другие не поймут,

За что тебя так судит строго

Неугомонный мира суд…

Передо мною из-за дали

Минувших лет черты твои

В часы суда, в часы печали

Встают в сиянии любви,

И так небрежно, так случайно

Спадают локоны с чела

На грудь, трепещущую тайно

Предчувствием добра и зла…

И в робкой деве влагой томной

Мечта жены блестит в очах,

И о любви вопрос нескромный

Стыдливо стынет на устах…

В больной груди носил он много, много

Страдания, — но было ли оно

В нем глубоко и величаво строго,

Или в себя неверия полно —

Осталось тайной. Знаем мы одно,

Что никогда ни делом, даже словом

Для нас оно не высказалось новым…

Вопросам, нас волнующим, и он,

Холодности цинизма не питая,

Сочувствовал. Но, видимо страдая,

Не он научен, удручен.

Ему, быть может, современный стон

Передавал неведомые звуки

Безвременной, но столь же тяжкой муки.

Хотел ли он страдать, как сатана,

Один и горд — иль слишком неуверен

В себе он был, — таинственно темна

Его судьба; но нас, как письмена,

К себе он влек, к которым ключ потерян,

Которых смысл стремимся разгадать

Мы с жадною надеждой — много знать.

А мало ль их, пергаментов гнилых,

Разгадано без пользы? Что за дело!

Пусть ложный след обманывал двоих,

Но третий вновь за ним стремится смело…

Таков удел, и в нем затаено

Всеобщей жизни вечное зерно.

И он, как все, он шел дорогой той,

Обманчивой, но странно-неизбежной.

С иронией ли гордою и злой,

С надеждой ль, волнующей мятежно,

Но ей он шел; в груди его больной

Жила одна, нам общая тревога…

Страдания таилось много, много.

И умер он — как многие из нас

Умрут, конечно, — твердо и пристойно;

И тень его в глубокой ночи час

Живых будить не ходит беспокойно.

И над его могилою цветут,

Как над иной, дары благой природы;

И соловьи там весело поют

В час вечера, когда стемнеют воды

И яворы старинные заснут,

Качаяся под лунными лучами

В забвении зелеными глазами.

Восстань, о боже! — не для них,

Рабов греха, жрецов кумира,

Но для отпадших и больных,

Томимых жаждой чад твоих, —

Восстань, восстань, спаситель мира!

Искать тебя пошли они

Путем страдания и жажды…

Как ты (лима́ савахвани́)

Они взывали не однажды,

И так же видели они

Твой дом, наполненный купцами,

И гордо встали — и одни

Вооружилися бичами…

Лежала общая на них

Печать проклятья иль избранья,

И одинаковый у них

В груди таился червь страданья.

Хранить в несбыточные дни

Надежду гордую до гроба

С рожденья их осуждены

Они равно, казалось, оба.

Но шутка ль рока то была —

Не остроумная нимало, —

Как он, горда, больна и зла,

Она его не понимала.

Они расстались… Умер он,

До смерти мученик недуга,

И где-то там, под небом юга,

Под сенью гор похоронен.

А ей послал, как он предрек,

Скупой на всё, дающий вволю,

Чего не просят, мудрый рок

Благополучнейшую долю:

Своя семья, известный круг

Своих, которые играли

по гро́шу в преферанс, супруг,

Всю жизнь не ведавший печали,

Романов враг, халата друг, —

Ей жизни цветами украшали.

А всё казалось, что порой

Ей было душно, было жарко,

Что на щеках горел так ярко

Румянец грешный и больной,

Что жаждой прежних, странных снов

Болезненно сияли очи,

Что не одной бессонной ночи

Вы б доискались в ней следов.

Душный вечер, зимний вечер;

Всё окно заволокло,

Нагорели тускло свечи —

Не темно и не светло…

Брось «Дебаты», ради бога!

Брось заморское!.. Давно

В «Москвитятине» премного

О Содоме решено.

Слушай лучше… Тоном выше

Тянет песню самовар,

И мороз трещит по крыше —

Оба, право, божий дар, —

В зимний вечер, в душный вечер…

Да и вечер нужен нам,

Чтоб без мысли и без речи

Верный счет вести часам.

Прости!.. Покорен воле рока,

Без глупых жалоб и упрека,

Я говорю тебе: прости!

К чему упрек? Я верю твердо,

Что в нас равно страданье гордо,

Что нам одним путем идти.

Мы не пойдем рука с рукою,

Но память прошлого с собою

Нести равно осуждены.

Мы в жизнь, обоим нам пустую,

Уносим веру роковую

В одни несбыточные сны.

И пусть душа твоя нимало

В былые дни не понимала

Души моей, любви моей…

Ее блаженства и мученья

Прошли навек без разделенья

И без возврата… Что́ мне в ней?

Пускай за то, что мы свободны,

Что горды мы, что странно сходны,

Не суждено сойтиться нам;

Но все, что мучит и тревожит,

Что грудь сосет и сердце гложет,

Мы разделили пополам.

И нам обоим нет спасенья!..

Тебя не выкупят моленья,

Тебе молитва не дана:

В ней небо слышит без участья,

Мечты несбыточного сна…

О боже, о боже хоть луч благодати твоей,

Хоть искрой любви освети мою душу больную;

Как в бездне заглохшей, на дне все волнуется в ней,

Остатки мучительных, жадных, палящих страстей…

Отец, я безумно, я страшно, я смертно тоскую.

Не вся еще жизнь истощилась в бесплодной борьбе:

Последние силы бунтуют, не зная покою,

И рвутся из мрака тюрьмы разрешиться в тебе!

О, внемли же их стону, спаситель! внемли их мольбе,

Зане я истерзан их страшной, их смертной тоскою.

С пирмонтских вод приехал он,

Все так же бледный и больной,

Все так же тяжко удручен

Ипохондрической тоской…

И, добр по-прежнему со мной,

Он только руку мне пожал

На мой вопрос, что было с ним,

Скитальцем по краям чужим?

Но ничего не отвечал…

Его молчанье было мне

Не новость… Он, по старине,

Рассказов страшно не любил

И очень мало говорил…

Зато рассказывал я сам

Ему подробно обо всех,

Кого он знал; к моим словам

Он был внимателен — и грех

Сказать, чтоб Юрий забывал,

Кого он в старину знавал…

Когда ж напомнил я ему

Про Ольгу… к прошлому всему

Печально-холоден, зевнул

Мой Юрий и рукой махнул…

Бывало, часто говорил

Он мне, что от природы был

Он эгоистом сотворен,

Что в этом виноват не он,

Что если нет в душе любви

И веры нет, то не зови

Напрасно их, — спасен лишь тот,

Кто сам спасенья с верой ждет, —

Что неотступно он их звал,

Что, мучась жаждою больной,

Все ждал их, ждал — и ждать устал…

И, разбирая предо мной

Свои мечты, свои дела,

Он мне доказывал, что в них

Не только искры чувств святых,

Но даже не было и зла.

Он говорил, что для других

В преданьях прошлого — залог

Любви и веры, — а ему

Преданий детства не дал бог;

Что, веря одному уму,

Привык он чувство рассекать

Анатомическим ножом

И с тайным ужасом читать

Лишь эгоизм, сокрытый в нем,

И знать, что в чувство ни в одно

Ему поверить не дано.

Одну привязанность я знал

За Юрием… Не вспоминал

О пей он после никогда;

Но знаю я, что ни года,

Ни даже воля — истребить

Ее печального следа

Не в силах были: позабыть

Не мог он ни добра, ни зла;

И та привязанность была

Так глубока и так странна,

Что любопытна, может быть,

И вам покажется она…

Не думайте, чтоб мог любить

Он женщину, хотя в любовь,

Бывало, веровал вполне,

Хоть в нем кипела тоже кровь…

Но не способен был вдвойне

И в те лета влюбиться он:

Он был и ветрен, и умен.

Зато в душе иную страсть

Носил он…

Его я знал… Лицо его

Вас поразить бы не могло;

Одно высокое чело

Носило резкую печать

Высоких дум… Но угадать

Вам было б нечего на нем…

Да взгляд его сиял огнем…

Как бездна темен и глубок,

Тот взгляд одно лишь выражал —

Высокий помысл и упрек…

На нем так ясно почивал

Судьбы таинственный призыв…

К чему — бог весть! Не совершив

Из дум любимых ни одной,

В деревне, при смерти больной,

Он смерти верить не хотел —

И умер… И его удел

Могилой темною сокрыт…

Но цвет больной его ланит

Давно пророчил для него

Чахотку — больше ничего

Его я знал, — и никого,

И никогда не уважал

Я так глубоко, хоть его

Почти по виду только знал,

Иль знал, как все, не больше… Он

Ко всем был холоден равно

И неприступно затаен

От всех родных и чуждых; но

Та затаенность не могла

Вас оттолкнуть, — она влекла

К себе невольно. Но о нем

Довольно… К делу перейдем.

Одно я знаю: Юрий мой

Был горд до странности смешной;

Ко многим — к тем, кто выше был

Его породой, или слыл

Аристократом (но у нас,

Скажите, где же высший класс?) —

Не слишком ездить он любил…

Но к князю часто он езжал

И свой холодный, резкий тон

С ним в разговоре оставлял…

Хоть с Юрием, быть может, он

Был даже вдвое холодней,

Чем с прочими, — в любви своей

Был Юрий мой неизменим

И, вечно горд, в сношеньях с ним

Был слаб и странен, как дитя…

Да он любил его, хотя

На сердца искренний привет

Встречал один сухой ответ…

Он помнил вечер… Так ясна

Плыла апрельская луна,

Такой молочной белизной

Сияла неба синева,

Так жарко жизнью молодой

Его горела голова,

Так было грустно одному,

И так хотелося ему

Открыться хоть кому-нибудь

И перелить в чужую грудь

Хоть раз один, что он таил,

Как злой недуг, в себе самом,

Чему он верою служил

И что мучительным огнем

Его сжигало, — и теперь,

В груди его открывши дверь,

На божий мир взглянуло раз

И с ним случилось в этот час

В созвучьи тайном… В этот миг

Зачем судьба столкнула их?

Бог весть!..

Случалось вам видать,

Когда начнут издалека

Сбегаться к буре облака

И ветром их начнет сдвигать

Одно с другим? Огонь и гром

Они несут и ожидать

Сдвиженья страшно вам… Потом

Противный ветер разнесет

Их по противным сторонам…

Скажите: грустно было вам

Иль было весело?..

Да, я люблю его громадный, гордый град

Но не за то, за что другие;

Не здания его, не пышный блеск палат

И не граниты вековые

Я в нем люблю, о нет! Скорбящею душой

Я прозреваю в нем иное, —

Его страдание под ледяной корой,

Его страдание больное.

Пусть почву шаткую он заковал в гранит

И защитил ее от моря,

И пусть сурово он в самом себе таит

Волненье радости и горя,

И пусть его река к стопам его несет

И роскоши и неги дани, —

На них отпечатлен тяжелый след забот,

Людского пота и страданий.

И пусть горят светло огни его палат,

Пусть слышны в них веселья звуки —

Обман, один обман! Они не заглушат

Безумно-страшных стонов муки!

Страдание одно привык я подмечать,

В окне ль с богатою гардиной,

Иль в темном уголку, — везде его печать!

Страданья уровень единой!

И в те часы, когда на город гордый мой

Ложится ночь без тьмы и тени,

Когда прозрачно всё мелькает предо мной

Рой отвратительных видений…

Пусть ночь ясна, как день, пусть тихо всё вокруг,

Пусть всё прозрачно и спокойно, —

В покое том затих на время злой недуг,

И то прозрачность язвы гнойной.

Когда в душе твоей, сомнением больной,

  Проснется память дней минувших,

Надежд, отринутых без трепета тобой

  Иль сердце горько обманувших,

И снова встанет ряд первоначальных снов,

  Забвенью тщетно обреченных,

Далеких от тебя, как небо от духов,

  На небеса ожесточенных,

И вновь страдающий меж ними и тобой

  Возникнет в памяти случайно

Смутивший некогда их призрак роковой,

  Запечатленный грустной тайной, —

Не проклинай его… Но сожалей о них,

  О снах, погибших без возврата.

Кто знает, — света луч, быть может, уж проник

  Во тьму страданья и разврата!

О, верь! Ты спасена, когда любила ты…

  И в час всеобщего восстанья,

Восстановления начальной чистоты

  Глубоко падшего созданья, —

Тебе любовию с ним слиться суждено,

  В его сияньи возвращенном,

В час озарения, как будут два одно,

  Одним божественным законом…

Нет, нет — наш путь иной… И дик, и страшен вам,

Чернильных жарких битв, копеечным бойцам,

Подъятый факел Немезиды;

Вам низость по душе, вам страх страшнее зла,

Вы сердцем любите лишь лай из-за угла

Да бой петуший за обиды!

И где же вам любить, и где же вам страдать

Страданием любви распятого за братий?

И где же вам чело бестрепетно подъять

Пред взмахом топора общественных понятий?

Нет, нет — наш путь иной, и крест не вам нести:

Тяжел, не по плечам, и вы на полпути

Сробеете пред общим криком,

Зане на трапезе божественной любви

Вы не причастники, не ратоборцы вы

О благородном и великом.

И жребий жалкий ваш, до пошлости смешной,

Пророки ваши вам воспели…

За сплетни праздные, за эгоизм больной,

В скотско́м бесстрастии и с гордостью немой,

Без сожаления и цели,

Безумно погибать и завещать друзьям

Всю пустоту души и весь печальный хлам

Пустых и детских грез, да шаткое безверье;

Иль целый век звонить досужим языком

О чуждом вовсе вам великом и святом

С богохуленьем лицемерья!..

Нет, нет — наш путь иной! Вы не видали их,

Египта древнего живущих изваяний,

С очами тихими, недвижных и немых,

С челом, сияющим от царственных венчаний.

Вы не видали их, — в недвижных их чертах

Вы жизни страшных тайн бесстрашного сознанья

С надеждой не прочли: им книга упованья

По воле вечного начертана в звездах.

Но вы не зрели их, не видели меж нами

И теми сфинксами таинственную связь…

Иль, если б видели, — нечистыми руками

С подножий совлекли б, чтоб уравнять их

С вами,

В демагогическую грязь!

Ты веришь ли в силу страданья,

Ты веришь ли в право святого восстанья,

Ты веришь ли в счастье и в небо, дитя?

О, если ты веришь — со мною, за мною!

Я дам тебе муки и счастья, хотя

От тебя я не скрою,

Что не дам я покою,

Что тебя я страданьем измучу, дитя!..

Ты ждешь ли от сна пробужденья,

Ты ждешь ли рассвета, души откровенья,

Ты чуешь ли душу живую, дитя?

О, если ты чуешь — со мною, — за мною!

Сведу тебе с неба я душу, — хотя

От тебя я не скрою,

Что безумной тоскою

По отчизне я душу наполню, дитя.

Меня ль одного ты любила,

Моя ль в тебе воля, моя ль в тебе сила,

Мое ли дыханье пила ты, дитя?

О если мое, — то со мною, — за мною!

Во мне ты исчезнешь любовью, — хотя

От тебя я не скрою,

Что тобой не одною

Возвращусь я к покою и свету, дитя.

Проходят годы длинной полосою,

Однообразной цепью ежедневных

Забот, и нужд, и тягостных вопросов;

От них желаний жажда замирает,

И гуще кровь становится, и сердце,

Больное сердце, привыкает к боли;

Грубеет сердце: многое, что прежде

В нем чуткое страданье пробуждало,

Теперь проходит мимо незаметно;

И то, что грудь давило прежде сильно

И что стряхнуть она приподнималась,

Теперь легло на дно тяжелым камнем;

И то, что было ропотом надежды,

Нетерпеливым ропотом, то стало

Одною злобой, гордой и суровой,

Одним лишь мятежом упорным, грустным,

Одной борьбой без мысли о победе;

И злобный ум безжалостно смеется

Над прежними, над светлыми мечтами,

Зане вполне, глубоко понимает,

Как были те мечты несообразны

С течением вещей обыкновенным.

Но между тем с одним лишь не могу я

Как с истиной разумной помириться,

Тем примиреньем ненависти вечной,

В груди замкнутой ненависти… — Это

Потеря без надежды, без возврата,

Потеря, от которой стон невольный

Из сердца вырывается и треплет

Объемлет тело, — судорожный трепет!..

Есть призрак… В ночь бессонную ль, во сне ли

Мучительно-тревожным он предстанет,

Он — будто свет зловещей, но прекрасной

Кометы — сердце тягостно сжимает

И между тем влечет неотразимо,

Как будто есть меж ним этим сердцем

Неведомая связь, как будто было

Возможно им когда соединенье.

Еще вчера явился мне тот призрак,

Страдающий, болезненный… Его я

Не назову по имени; бывают

Мгновенья, когда зову я этим

Любимым именем все муки жизни,

Всю жизнь… Готов поверить я, что демон,

Мой демон внутренний, то имя принял

И образ тот… Его вчера я видел…

Она была бледна, желта, печальна,

И на ланитах впалых лихорадка

Румянцем жарким разыгралась; очи

Сияли блеском ярким, но холодным,

Безжизненным и неподвижным блеском…

Она была страшна…была прекрасна…

«О, вы ли это?», — я сказал ей. Тихо

Ее уста зашевелились, речи

Я не слыхал, — то было лишь движенье

Без звука, то не жизнь была, то было

Иной и внешней силе подчиненье —

Не жизнь, но смерть, подъятая из праха

Могущественной волей чуждой силы.

Мне было бесконечно грустно… Стоны

Из груди вырвались, — то были стоны

Проклятья и хулы безумно-страшной,

Хулы на жизнь…Хотел я смерти бледной

Свое дыханье передать, и страстно

Слились мои уста с ее устами…

И мне казалось, что мое дыханье

Ее на сквозь проникло, — очи в очи

У нас гляделись, зажигались жизнью

Ее глаза, я видел…

Смертный холод

Я чувствовал…

И целый час тоскою

Терзался я, и тягостный вопрос

Запал мне в душу: для чего болезнен

Сопутник мой, неотразимый призрак?

Иль для чего в душе он возникает

Не иначе…Иль для чего люблю я

Не светлое, воздушное виденье,

Но тот больной, печальный, бледный призрак…

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Уехал он. В кружке, куда, бывало,

Ходил он выливать всю бездну скуки

Своей, тогда бесплодной, ложной жизни,

Откуда выносил он много желчи

Да к самому себе презренья; в этом

Кружке, спокойном и довольном жизнью,

Собой, своим умом и новой книгой,

Прочтенной и положенной на полку, —

Подчас, когда иссякнут разговоры

О счастии семейном, о погоде

Да новых мыслей, вычитанных в новом

Романе Санда (вольных, страшных мыслей,

На вечер подготовленных нарочно

И скинутых потом, как вицмундир),

Запас нежданно истощился скоро, —

О нем тогда заводят речь иные

С иронией предоброй и преглупой

Или с участием, хоть злым, но пошлым

И потому ни сколько не опасным,

И рассуждают иль о том, давно ли

И как он помешался, иль о том,

Когда он сыну блудному подобный,

Воротиться с раскаяньем и снова

Прийдет в кружек друзей великодушных

И рабствовать, и лгать…

Тогда она,

Которую любил он так безумно,

Так неприлично истинно она

Что думает, когда о нем подумать

Ее заставят поневоле? — То ли,

Что он придет, склонив главу под гнетом

Необходимости и предрассудков,

И что больной, не потерявший право

На гордость и проклятие, он станет

Искать ее участья и презренья?

Иль то, что он с челом, поднятым к небу,

Пройдет по миру, вольный житель мира,

С недвижною презрительной улыбкой

И с язвою в груди неизлечимой,

С приветом ей на вечную разлуку,

С приветом оклеветанного гордым,

Который первый разделил, что было

Едино, и поднял на раменах

Всю тяжесть разделения и жизни?

Немая ночь, сияют мириады

Небесных звезд — вся в блестках синева:

То вечный храм зажег свои лампады

Во славу божества.

Немая ночь, и в ней слышнее шепот

Таинственных природы вечных сил:

То гимн любви, пока безумный ропот

Его не заглушил.

Немая ночь; но тщетно песнь моленья

Больному сердцу в памяти искать…

Ему смешно излить благословенья

И страшно проклинать.

Пред хором звезд невозмутимо-стройным

Оно судьбу дерзнет ли звать,

Или своим вопросом беспокойным

Созданье возмущать?

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

О нет! о нет! когда благословенья

Забыты им средь суетных тревог,

Ему на часть, в час общий примиренья,

Послал забвенье бог.

Забвение о том, что половиной,

Что лучшей половиною оно

В живую жертву мудрости единой

Давно обречено…

Пестрить мне страшно ваш альбом

Своими грешными стихами;

Как ваша жизнь, он незнаком

Иль раззнакомился с страстями.

Он чист и бел, как светлый храм

Архитектуры древне-строгой.

Где служат истинному богу,

Там места нет земным богам.

И я, отвыкший от моленья,

Я — старый нравственности враг —

Невольно сам в его стенах

Готов в порыве умиленья

Пред чистотой упасть во прах.

О да, о да! не зачернит

Его страниц мой стих мятежный

И в храм со мной не забежит

Мой демон — ропот неизбежный.

Пускай больна душа моя,

Пускай она не верит гордо…

Но в вас я верю слишком твердо,

Но веры вам желаю я.

Привет тебе, последний луч денницы,

Дитя зари, — привет прощальный мой!

Чиста, как свет, легка, как божьи птицы,

Ты не сестра душе моей больной.

Душа моя в тебе искала жрицы

Святых страданий, воли роковой,

И в чудных грезах гордостью царицы

Твой детский лик сиял передо мной.

То был лишь сон… С насмешливой улыбкой

Отмечен в книге жизни новый лист

Еще одной печальною ошибкой…

Но я, дитя, перед тобою чист!

Я был жрецом, я был пророком бога,

И, жертва сам, страдал я слишком много,

О, помяни, когда тебя обманет

Доверье снам и призракам крылатым

И по устам, невольной грустью сжатым,

Змея насмешки злобно виться станет!..

О, пусть тогда душа твоя помянет

Того, чьи речи буйством и развратом

Тебе звучали, пусть он старшим братом

Перед тобой, оправданный, восстанет.

О, помяни… Он верит в оправданье,

Ему дано в твоем грядущем видеть,

И знает он, что ты поймешь страданье,

Что будешь ты, как он же, ненавидеть,

Хоть небеса к любви тебя создали, —

Что вспомнишь ты пророка в час печали.

Я верю, мы равны… Неутолимой жаждой

Страдаешь ты, как я, о гордый ангел мой!

И ропот на небо мятежный помысл каждый,

Молитва каждая души твоей больной.

Зачем же, полные страданья и неверья

В кумиры падшие, в разбитые мечты,

Личину глупую пустого лицемерья

Один перед другим не сбросим я и ты?

К чему служение преданиям попранным

И робость перед тем, что нам смешно давно,

Когда в грядущем мы живем обетованно,

Когда прошедшее отвергли мы давно?

Хотела б тщетно ты мольбою и слезами

Душе смиренье и веру возвратить…

Молитва не дружна с безумными мечтами,

Страданьем гордости смиренья не купить..

И если б даже ты нашла б покой обмана,

То верь, твоя душа, о ангел мой,

Отринет вновь его…И поздно или рано —

Но мы пойдем опять страдать рука с рукой.

Расстались мы — и встретимся ли снова,

И где и как мы встретимся опять,

То знает бог, а я отвык уж знать,

Да и мечтать мне стало нездорово..

Знать и не знать — ужель не все равно?

Грядущее — неумолимо строго,

Как водится… Расстались мы давно,

И, зная то, я знаю слишком много…

Поверьте то, что знание беда, —

Сбывается. Стареем мы прескоро

В наш новый век. Так в ночь, от приговора,

Седеет осужденный иногда.

Великолепный град! пускай тебя иной

Приветствует с надеждой и любовью,

Кому не обнажен скелет печальный твой,

Чье сердце ты еще не облил кровью

И страшным холодом не мог еще обдать,

И не сковал уста тяжелой думой,

И ранней старости не положил печать

На бледный лик, суровый и угрюмый.

Пускай мечтает он над светлою рекой

Об участи, как та река, широкой,

И в ночь прозрачную, любуяся тобой,

Дремотою смежить боится око,

И длинный столб луны на зыби волн следит,

И очи шлет к неведомым палатам,

Еще дивясь тебе, закованный в гранит

Гигант, больной гиеньем и развратом.

Пускай по улицам углаженным твоим

Бродя без цели, с вечным изумленьем,

Еще на многих он встречающихся с ним

Подъемлет взор с немым благоговеньем

И видеть думает избранников богов,

Светил и глав младого поколенья,

Пока лицом к лицу не узрит в них глупцов

Или рабов презренных униженья.

Пускай, томительным снедаемый огнем

Под ризою немой волшебной ночи,

Готов поверить он, с притворством не знаком

В зовущие увлаженные очи,

Готов еще страдать о падшей красоте

И звать в ее объятьях наслажденье,

Пока во всей его позорной наготе

Не узрит от недуга истощенье.

Но я — я чужд тебе, великолепный град.

Ни тихих слез, ни бешенного смеха

Не вырвет у меня ни твой больной разврат,

Ни над святыней жалкая потеха.

Тебе уже ничем не удивить меня —

Ни гордостью дешевого безверья,

Ни коловратностью бессмысленного дня,

Ни бесполезной маской лицемерья.

Увы, столь многое прошло передо мной:

До слез, до слез страдание смешное,

И не один порыв возвышенно — святой,

И не одно великое земное

Судьба передо мной по ветру разнесла,

И не один погиб избранник века,

И не одна душа за деньги пропала

Свою святыню — гордость человека.

И не один из тех, когда-то полных сил,

Искавших жадно лучшего когда-то,

Благоразумно бред покинуть рассудил

Или погиб добычею разврата;

A многие из них на веки отреклись

От всех надежд безумных и опасных,

Спокойно в чьи-нибудь холопы продались

И за людей слывут себе прекрасных.

Любуйся ж юноша, на пышный, гордый град,

Стремясь к нему с надеждой и любовью

Пока еще тебя не истощил разврат

Иль гнев твое не обдал сердце кровью,

Пока еще тебе в божественных лучах

Сияет все великое земное,

Пока еще тебя не объял рабский страх

Иль истощенье жалкое покоя.

Нет, не рожден я биться лбом,

Ни терпеливо ждать в передней,

Ни есть за княжеским столом,

Ни с умиленьем слушать бредни.

Нет, не рожден я быть рабом,

Мне даже в церкви, за обедней

Бывает скверно, каюсь в том,

Прослушать августейший дом.

И то, что чувствовал Марат,

Порой способен понимать я,

И будь сам бог аристократ,

Ему б я гордо пел проклятья…

Но на кресте распятый бог

Был сын толпы и демагог.

О, верь мне, верь, что не шутя

Я говорю с тобой, дитя.

Поэт-пророк, ему дано

Провидеть в будущем чужом.

Со всем, что для других темно,

Судьбы избранник, он знаком.

Ему неведомая даль

Грядущих дней обнажена,

Ему чужая речь ясна,

И в ней и радость, и печаль,

И страсть, и муки видит он,

Чужой подслушивает стон,

Чужой подсматривает взгляд,

И даже видит, говорят,

Как зарождается, растет

Души таинственный цветок,

И куклу-девочку зовет

К любви и жизни вечный рок,

Как тихо в девственную грудь

Любви вливается струя,

И ей от жажды бытия

Вольнее хочется вздохнуть,

Как жажда жизни на простор

Румянца рвется в ней огнем

И, утомленная, потом

Ей обливает влагой взор,

И как глядится в влаге той

Творящий душу дух иной…

И как он взглядом будит в ней

И призывает к бытию

На дне сокрытую змею,

Змею страданий и страстей —

Змею различия и зла…

Дитя, дитя, — ты так светла,

В груди твоей читаю я,

Как бездна, движется она

Как бездна, тайн она полна,

В ней зарождается змея.

Тебя я жду, тебя я жду,

Сестра харит, подруга граций;

Ты мне сказала: «Я приду

Под сень таинственных акаций».

Облито влагой все кругом,

Немеет всё в томленьи грезы,

Лишь в сладострастии немом

Благоуханьем дышат розы,

Да ключ таинственно журчит

Лобзаньем страстным и нескромным,

Да длинный луч луны дрожит

Из-за ветвей сияньем томным.

Тебя я жду, тебя я жду.

Нам каждый миг в блаженстве дорог;

Я внемлю жадно каждый шорох

И каждый звук в твоем саду.

Листы не шепчутся с листами,

На тайный зов, на тихий зов

Я отвечать уже готов

Лобзаний жадными устами.

Сестра харит, — тебя я жду;

Ты мне сама, подруга граций,

Сказала тихо: «Я приду

Под сень таинственных акаций».

Чредою быстрой льются годы, —

Но, боже мой, еще быстрей

И безвозвратней для людей

Проходят признаки свободы,

Надежды, участи иной,

Теней воздушных легкий рой!

И вы — не правда ль? — вы довольно

На свете жили, чтобы знать,

Как что-то надобно стеснять

Порывы сердца добровольно,

Зане — увы! кто хочет жить,

Тот должен жизнь в себе таить!

Блажен, блажен, кто не бесплодно

В груди стремленья заковал,

Кто их, для них самих, скрывал;

Кто — их служитель благородный —

На свете мог хоть чем-нибудь

Означить свой печальный путь!

И вы стремились, вы любили

И часто, может быть, любя

Себя — от самого себя —

С сердечной болью вы таили!..

И, верьте истины словам,

«По вере вашей будет вам!»

И пусть не раз святая вера

Была для вас потрясена,

Пусть жизнь подчас для вас полна

Страдания — награды мера!

И кто страданиям святым

Страдал — тот возвеличен им!

Да! словом веры, божьим словом,

На новый жизни вашей год

Я вас приветствую! Пройдет

Для вас, я верю, он не в новом

Стремленьи — хоть одной чертой

Означить бедный путь земной!

Была пора… В тебе когда-то,

Как и во многих, был готов

Я признавать по духу брата…

Еще тогда себя за злато

Не продал ты в рабы рабов.

Еще тогда тоской стремленья,

Тоскою общею томим,

Ты не чертил… для примиренья

Обычно-глупого теченья

Желаньем бешенным своим.

Была пора… но осквернели

Мы оба праздною враждой

Свое прошедшее, и ты ли,

Иль я был прав — мы оба были

Рабами глупости смешной.

И вновь мы встретилися оба,

Свела случайно нас судьба,

Давно ребяческая злоба

Прошла… но, видно уж до гроба

Мы вечно будем два раба.

Боясь узнать один другого,

Стыдясь взаимной клеветы,

Из-за тщеславия пустого

Один другому руку снова

Не подадим — ни я, ни ты.

Ты веришь в правду и в закон,

Скажи мне не шутя?

— «Дитя мое, любовь — закон,

И правда — то, что я влюблен

В тебя, мое дитя».

— «Но в благородные мечты

Ты веришь или нет?»

— «Мой друг, ты лучше, чем мечты, —

Что благородней красоты?

В тебе самой ответ!»

— «Хотя в добро бы иль хотя б

В свободу верил ты?»

— «К чему, дитя мое? Тогда б

Я не был счастлив, не был раб

Любви и красоты».

— «Хотя бы в вечную любовь

Ты верить, милый, мог?»

— «Дитя мое! волна — любовь,

Волна с волной сойдется ль вновь —

То знает только бог!»

— «Ну, если так — то верь хоть в страсть,

Предайся ей вполне!»

— «Тебе ль не знать, что верю в страсть?

Но я, храня рассудка власть,

Блаженствую вдвойне!»

Когда, как женщина, тиха

И величава, как царица,

Ты предстоишь рабам греха,

Искусства девственного жрица,

Как изваянье холодна,

Как изваянье, ты прекрасна,

Твое чело — спокойно-ясно;

Богов служенью ты верна.

Тогда тебе ненужны дани

Вперед заказанных цветов,

И выше ты рукоплесканий

Толпы упившихся рабов.

Когда ж и их восторг казенный

Расшевелит на грубый взрыв

Твой шепот, страстью вдохновленный,

Твой лихорадочный порыв,

Мне тяжело, мне слишком гадко,

Что эта страсти простота,

Что эта сердца лихорадка

И псами храма понята.

С тайною тоскою,

Смертною тоскою,

Я перед тобою,

Светлый ангел мой.

Пусть сияет счастье

Мне в очах твоих,

Полых сладострастья,

Томно-голубых.

Пусть душою тону я

В этой влаге глаз,

Всё же я тоскую

За обоих нас.

Пусть журчит струею

Детский лепет твой,

В грудь мою тоскою

Льется он одной.

Не тоской стремленья,

Не святой слезой,

Не слезой моленья —

Грешною хулой.

Тщетно на распятье

Обращен мой взор —

На устах проклятье,

На душе укор.

Серебрянный тополь, мы ровни с тобой,

Но ты беззаботно-кудрявой главой

Поднялся высоко; раскинул широкую тень

И весело шелестом листьев приветствуешь день.

Ровесник мой тополь, мы молоды оба равно

И поровну сил нам, быть может, с тобою дано —

Но всякое утро поит тебя божья роса,

Ночные приветно глядят на тебя небеса.

Кудрявый мой тополь, с тобой нам равно тяжело

Склонить и погнуть перед силою ветра чело…

Но свеж и здоров ты, и строен и прям,

Молись же, товарищ, ночным небесам!

Кто бы ни был ты, иль кто бы ни была,

Привет тебе, мечтатель вдохновенный,

Хотя привет безвестный и смиренный

Не обовьет венцом тебе чела.

Вперед, вперед без страха и сомнений;

Темна стезя, но твой вожатый — гений!

Ты не пошел избитою тропой.

Не прослужил ты прихоти печальной

Толпы пустой и мелочной,

Новейшей школы натуральной,

До пресыщенья не ласкал

Голядкина любезный идеал.

Но прожил ты, иль прожила ты много,

И много бездн душа твоя прошла,

И смутная живет в тебе тревога;

Величие добра и обаянье зла

Равно изведаны душой твоей широкой.

И образ Лидии, мятежной и высокой,

Не из себя самой она взяла?

Есть души предизбранные судьбою:

В добре и зле пределов нет для них;

Отмечен помысл каждый их

Какой-то силою роковою.

И им покоя нет, пока не изольют

Они иль в образы, иль в звуки

Свои таинственные муки.

Но их не многие поймут.

Толпе не ясны их желанья,

Тоска их — слишком тяжела,

И слишком смутны ожиданья.

Пусть так! Кто б ни был ты, иль кто б ты ни была,

Вперед, вперед, хоть по пути сомнений,

Кто б ни был твой вожатый, дух ли зла,

Или любви и мира гений!

В давно прошедшие века, «во время оно»

Спасенье (traditur) сходило от Сиона…

И сам я молод был и верил в благодать,

Но наконец устал и веровать, и ждать,

И если жду теперь от господа спасенья,

Так разве в виде лишь огромного именья,

И то, чтоб мог иметь и право я, и власть

Хандрить и пьянствовать, избрать благую часть.

Теперь, друзья мои, и рад бы, конечно,

Хандрить и пьянствовать, пожалуй, даже вечно,

Да бедность не велит… Как века сын прямой,

С самолюбивою родился я душой.

Мне в высшей степени бывает неприятно,

Когда меня хандра случайно посетит,

Услышать про себя: «Хандрит? Ну да! Хандрит!»

Он «домотался», вероятно.

Известно, отчего хандрит наш брат бедняк,

Известно, пьянствуя, он заливает горе,

Известно, пьяным всем нам по колено море.

Но я б хотел хандрить не так,

Хандрить прилично, благородно,

И равнодушно, и свободно…

Хандрить и пьянствовать! Ужель

Одну ты видишь в жизни цель,

Мне возразишь печально, строго

Ты ci-devant социалист

И беспощадный атеист,

А ныне весь ушедший в бога,

Ф(илипов) мой, кого на памяти моей

Во Ржеве развратил премудрый поп Матвей.

Хандрить и пьянствовать! Предвижу упреканья

Я даже от тебя, души моей кумир,

Полу(нрзб) полу-Шекспир,

Распутства с гением слепое сочетанье.

Хандрить и пьянствовать! Я знаю наперед,

Что мне по Сенеке опровергать начнёт

Евгений Э(дельсон) печальное ученье

И сам для вашего напьётся наставленья…

За вами я слежу давно

С горячим, искренним участьем,

И верю: будет Вам дано

Не многим ведомое счастье.

Лишь сохраните, я молю,

Всю чистоту души прекрасной

И взгляд на жизнь простой и ясный,

Всё то, за что я Вас люблю!

Сатиры смелый бич, заброшенный давно,

Валявшийся в пыли я снова поднимаю:

Поэт я или нет — мне, право, все равно,

Я сам на сердце их немало износил,

Я сам их жертвою и мучеником был.

Я взрос в сомнениях, в мятежных думах век,

И современного я знаю человека:

Как ни вертится он и как не уходи,

Его уловкам я лукавым не поверю,

Но, обратясь в себя, их свешу и измерю

Всем тем, что в собственной творилося груди.

И, зная наизусть его места больные,

Я буду бить по ним с уверенностью злой

И нагло хохотать, когда передо мной

Драпироваться он в страдания святые,

В права проклятия, в идеи наконец,

Скрывая гордо боль, задумает, подлец…

Титания! Пусть вечно над тобой

Подруги-сильфы светлые кружатся,

Храня себя средь суеты дневной,

Когда легко с толпой душе смешаться,

Баюкая в безмолвный час ночной,

Как тихим сном глаза твои смежатся.

Зачем не я твой дух сторожевой?

Есть грезы… Им опасно отдаваться.

Их чары сильны обаяньем зла,

Тревожными стремленьями куда-то;

Не улетай за ними, сильф крылатый,

Сияй звездой, спокойна и светла,

В начертанном кругу невозмутима,

Мучительно, но издали любима!

Титания! недаром страшно мне:

Ты, как дитя, капризно-прихотлива,

Ты слишком затаенно-молчалива

И, чистый дух, — ты женщина вполне.

Перед тобой покорно, терпеливо

Душа чужая в медленном огне

Сгорала годы, мучась в тишине…

А ты порой — беспечно-шаловливо

Шутила этой страстию немой,

Измученного сердца лучшим кладом,

Блаженных грез последнею зарей;

Порою же глубоким грустным взглядом,

Душевным словом ты играть могла…

Титания! Ужели ты лгала?

Титания! я помню старый сад

И помню ночь июньскую. Равниной

Небесною, как будто зауряд

Плыла луна двурогой половиной.

Вы шли вдвоем… Он был безумно рад

Всему — луне и песне соловьиной!

Вдруг господин… припомни только: вряд

Найдется столько головы ослиной

Достойный… Но Титания была

Титанией; простая ль шалость детства,

Иль прихоть безобразная пришла

На мысли ей, — осел ее кокетства

Не миновал. А возвратясь домой,

Как женщина, в ту ночь рыдал другой.

Титания! из-за туманной дали

Ты всё, как луч, блестишь в мечтах моих,

Обвеяна гармонией печали,

Волшебным ароматом дней иных.

Ему с тобою встретиться едва ли;

Покорен безнадежно, скорбно-тих,

Велений не нарушит он твоих,

О, чистый дух с душой из крепкой стали!

Он понял всё, он в жизнь унес с собой

Сокровище, заветную святыню:

Порыв невольный, взор тоски немой,

Слезу тайком… Засохшую пустыню

Его души, как божия роса,

Увлажила навек одна слеза.

Да, сильны были чары обаянья

И над твоей, Титания, душой, —

Сильней судьбы, сильней тебя самой!

Как часто против воли и желанья

Ты подчинялась власти роковой!

Когда, не в силах вынести изгнанья,

Явился он последнего свиданья

Испить всю горечь, грустный и больной,

С проклятием мечтаньям и надежде —

В тот мирный уголок, который прежде

Он населял, как новый Оберон,

То мрачными, то светлыми духами,

Любимыми души своей мечтами, —

Всё, всё в тебя прочел и понял он.

Титания! не раз бежать желала

Ты с ужасом от странных тех гостей,

Которых власть чужая призывала

В дотоле тихий мир души твоей:

От новых чувств, мечтаний, дум, идей!

Чтоб на́ землю из царства идеала

Спуститься, часто игры детских дней

Ты с сильфами другими затевала.

А он тогда, безмолвен и угрюм,

Сидел в углу и думал: для чего же

Бессмысленный, несносный этот шум

Она затеяла?.. Бессмыслен тоже

И для нее он: лик ее младой

Всё так же тайной потемнен тоской.

Титания! прости навеки. Верю

Упорно верить я хочу, что ты —

Слиянье прихоти и чистоты,

И знаю: невозвратную потерю

Несет он в сердце; унеслись мечты,

Последние мечты — и рая двери

Навек скитальцу-другу заперты.

Его скорбей я даже не измерю

Всей бездны. Но горячею мольбой

Молился он, чтоб светлый образ твой

Сиял звездой ничем не помраченной,

Чтоб помысл о нем в тиши бессонной

Святыни сердца возмутить не мог,

Которое другому отдал бог.

Хоть тихим блеском глаз, улыбкой, тоном речи

Вы мне напомнили одно из милых лиц

Из самых близких мне в гнуснейшей из столиц…

Но сходство не было так ярко в первой встречи…

Нет — я к вам бросился, заслыша первый звук

На языке родном раздавшийся нежданно…

Увы! речь женская доселе постоянно,

Как электричество, меня пробудит вдруг…

Мог ошибиться я… нередко так со мною

Бывало — и могло в сей раз законно быть…

Что я не облит был холодною водою

Кого за то: судьбу иль вас благодарить?

Над Флоренцией сонной прозрачная ночь

Разлила свой туман лучезарный.

Эта ночь — словно севера милого дочь!

Фосфорически светится Арно…

Почему же я рад, как дурак, что грязна,

Как Москва и Citta dei Fiori?

Что луна в облаках как больная бледна

Смотрит с влагою тусклой во взоре?

О владыка мой, боже! За душу свою

Рад я всею (поющей) душою;

Рад за то, что я гимн мирозданью пою

Не под яркой полудня луною…

Что не запах могучих полудня цветов

Душу дразнит томленьем и страстью,

Что у неба туманного, серого — вновь

Сердце молит и требует счастья;

Что я верю в минуту как в душу свою,

Что в душе у меня лучезарно,

Что я гимн мирозданью и сердцу пою

На сыром и на грязном Лунг-Арно.

Тихо спи под покровом прозрачно-сырой

Ночи, полной туманных видений,

Мой хранитель, таинственный, странный, больной,

Мое сердце, мой северный гений.

Страданий, страсти и сомнений

Мне суждено печальный след

Оставить там, где добрый гений

Доселе вписывал привет…

Стихия бурная, слепая,

Повиноваться я привык

Всему, что, грудь мою сжимая,

Невольно лезет на язык…

Язык мой — враг мой, враг издавна…

Но, к сожаленью, я готов,

Как христианин православный,

Всегда прощать моих врагов.

И смолкнет он по сей причине,

Всегда как колокол звуча,

Уж разве в «метеорском чине»,

Иль под секирой палача…

Паду ли я в грозящей битве

Или с «запоя» кончу век,

Я вспомнить в девственной молитве

Молю, что был де человек,

Который прямо, беззаветно,

Порывам душу отдавал,

Боролся честно, долго, тщетно

И сгиб или усталый пал.

Помню я, как шумел карнавал,

Завираяся змеем гремучим,

Как он несся безумно и ярко сверкал,

Как он сердце мое и колол и сжимал

Своим хоботом пестрым и жгучим.

Я, пришелец из дальней страны,

С тайной завистью, с злобою немою

Видел эти волшебно-узорные сны,

Эту пеструю смесь полной сил новизны

С непонятно-живой стариною.

Но невольно я зме́ю во власть

Отдался, закружен его миром, —

Сердце поняло снова и счастье, и страсть,

И томленье, и бред, и желанье упасть

В упоенье пред новым кумиром.

Прощай и ты, последняя зорька,

Цветок моей родины милой,

Кого так сладко, кого так горько

Любил я последнею силой…

Прости-прощай ты и лихом не вспомни

Ни снов тех ужасных, ни сказок,

Ни этих слез, что было дано мне

Порой исторгнуть из глазок.

Прости-прощай ты — в краю изгнанья

Я буду, как сладким ядом,

Питаться словом последним прощанья,

Унылым и долгим взглядом.

Прости-прощай ты, стемнели воды…

Сердце разбито глубоко…

За странным словом, за сном свободы

Плыву я далеко, далеко…

Из тьмы греха, из глубины паденья

К тебе опять я простираю руки…

Мои грехи — плоды глубокой муки,

Безвыходной и ядовитой скуки,

Отчаянья, тоски без разделенья!

На высоте святыни недоступной

И в небе света взором утопая,

Не знаешь ты ни страсти мук преступной,

Наш грешный мир стопами попирая,

Ни мук борьбы, мир лучший созерцая.

Тебя несут на крыльях серафимы,

И каждый рад служить тебе подножьем.

Перед тобой, дыханьем чистым, божьим

Склонился в умиленьи мир незримый.

О, если б мог в той выси бесконечной,

Подобно им, перед тобой упасть я

И хоть с земной, но просветленной страстью

Во взор твой погружаться вечно, вечно.

О, если б мог взирать хотя со страхом

На свет, в котором вся ты утопаешь,

О, если б мог я быть хоть этим прахом,

Который ты стопами попираешь.

Но я брожу один во тьме безбрежной

Во тьме тоски, и ропота, и гнева,

Во тьме вражды суровой и мятежной…

Прости же мне, моя святая Дева,

Мои грехи — плод скорби безнадежной.

Мой старый знакомый, мой милый альбом!

Как много безумства посеяно в нем!

Как светит в нем солнце Италии яркое,

Как веет в нем жизни дыхание жаркое

Из моху морского, из трав и цветов,

Из диких каракуль и диких стихов.

Мой старый знакомый, мой милый альбом,

Как будто поминки творю я по нем,

Как будто бы севера небо холодное

Все светлое, яркое в нем и свободное

Туманом своим навсегда облекло…

Как будто навек все что было — прошло!

И все же ты, далекий призрак мой,

В твоей бывалой, девственной святыне

Перед очами духа встал немой,

Карающий и гневно-скорбный ныне,

Когда я труд заветный кончил свой.

Ты молнией сверкнул в глухой пустыне

Больной души… Ты чистою струей

Протек внезапно по сердечной тине,

Гармонией святою вторгся в слух,

Потряс в душе седалище Ваала —

И все, на что насильно я был глух,

По ржавым струнам сердца пробежало

И унеслось — «куда мой падший дух

Не досягнет» — в обитель идеала.