Избранные произведения

Тому прошло уж много лет,

Что вам хочу сказать я,

И я уверен, — многих нет,

Кого бы мог я испугать бы

Рассказом; если же из них

И есть хоть кто-нибудь в живых,

То, верно, ими всё равно

Забвению обречено.

А что до них? Передо мною

Иные образы встают…

И верю я: не упрекнут,

Что их неведомой судьбою,

Известной мне лишь одному,

Что их непризнанной борьбою

Вниманье ваше я займу…

Тому назад лет шесть иль пять назад,

Не меньше только, — но в Москве

Ещё я жил… вам нужно знать,

Что в старом городе я две

Отдельных жизни различать

Привык давно: лежит печать

Преданий дряхлых на одной,

Ещё не скошенных досель…

О ней ни слова… Да и мне ль

Вам говорить о жизни сей?

И восхищаться бородой,

Да вечный звон колоколов

Церквей различных сороков

Превозносить?.. Иные есть,

Кому охотно эту честь

Я уступить всегда готов;

Их голос важен и силён

В известном случае, как звон

Торжественный колоколов…

Но жизнь иную знаю я

В Москве старинной…

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Из всех людей, которых я

В московском обществе знавал,

Меня всех больше занимал

Олимпий Радин… Не был он

Умом начитанным умён,

И даже дерзко отвергал

Он много истин, может быть;

Но я привык тот резкий тон

Невольно как-то в нём любить;

Был смел и зол его язык,

И беспощадно он привык

Все вещи называть по именам,

Что очень часто страшно нам…

В душе ль своей, в душе ль чужой

Неумолимо подводить

Любил он под итог простой

Все мысли речи и дела

И в этом пищу находить

Насмешке вечной — едко-злой,

Над разницей добра и зла…

В иных была б насмешка та

Однообразна и пуста,

Как жизнь без цели… Но на чём

Страданья гордого печать

Лежала резко — и молчать

Привык он — о страданьи том…

В былые годы был ли он

Сомненьем мучим иль влюблён —

Не знал никто; да и желать

Вам в голову бы ни пришло,

Узнав его, о том узнать,

Что для него давно прошло…

Так в жизнь он веру сохранил,

Так был о полон свежих сил,

Что было б глупо и смешно

В нём тайну пошлую искать,

И то, что им самим давно

Отринуто, разузнавать…

Быть может, он, как и другой,

До истин жизненных нагих,

Больной, мучительной борьбой,

Борьбою долгою постиг…

Но ей он не был утомлён, —

О нет! Из битвы вышел он

И здрав, и горд, и невредим…

И не осталося за ним

Ни страха тайного пред тем,

Что разум отвергался ем,

Ни даже на́ волос любви

К прошедшим снам… В его крови

Ещё пылал огонь страстей;

Ещё просили страсти те

Не жизни старческой — в мечте

О жизни прошлых, юных дней, —

О новой пищи, новых муках

И счастье нового… Смешон

Ему казался вечный стон

О ранней старости вокруг,

Когда он сам способен был

От слов известных трепетать,

Когда в душе его и звук,

И шорох многое будил…

Он был женат… Его жена

Была легка, была стройна,

Умела ежедневный вздор

Умно и мило говорить,

Подчас, пожалуй, важный спор

Вопросом легким оживить,

Владела тактом принимать

Гостей и вечно наполнять

Гостинную и, может быть,

Умела даже и любить,

Что, впрочем, роскошь. Пол-Москвы

Была от ней без головы,

И говорили все о ней,

Что недоступней и верней

Ее — жены не отыскать,

Хотя, признаться вам сказать,

Как и для многих, для меня,

К несчастью, нежная жена —

Печальный образ… — Но она

Была богата… Радин в ней

Нашел блаженство наших дней,

Нашел свободу — то есть мог

Какой угодно вам пророк

Иль недостаток не скрывать

И смело тем себя казать,

Чем был он точно…

Я ему

Толпою ценную друзей

Представлен был, как одному

Из замечательных людей

В московском обществе… Потом

Видался часто с ним в одном

Знакомом доме… Этот дом

Он постоянно посещал,

Я также… Долго разговор

У нас не ладился: то был

Или московский старый спор

О Гегеле, иль просто вздор…

Но слушать я его любил,

Затем что спору никогда

Он важности не придавал,

Что равнодушно отвергал

Он то же самое всегда,

Что перед тем лишь защищал.

Так было долго… Стали мы

Друг другу руку подавать

При встрече где-нибудь, и звать

Меня он стал в конце зимы

На вечера к себе, чтоб там

О том же вздоре говорить,

Который был обоим нам

Смешон и скучен… Может быть,

Так шло бы вечно, если б сам

Он не предстал моим глазам

Совсем иным…

Тот дом, куда и он, и я

Езжали часто, позабыть

Мне трудно… Странная семья,

Семья, которую любить

Привыкла так душа моя —

Пусть это глупо и смешно, —

Что и теперь еще по ней

Подчас мне скучно, хоть равно,

Без исключений, — прошлых дней

Отринул память я давно…

То полурусская семья

Была, — заметьте: это я

Вам говорю лишь потому,

Что, чисто русский человек,

Я, как угодно вам, вовек

Не полюблю и не пойму

Семейно-бюргерских картин

Немецкой жизни, где один

Благоразумно-строгий чин

Владеет всем и где хранят

До наших пор еще, как клад,

Неоцененные черты

Печально-пошлой чистоты,

Бирсуп и нежность… Русский быт,

Увы! совсем не так глядит, —

Хоть о семейности его

Славянофилы нам твердят

Уже давно, но виноват,

Я в нем не вижу ничего

Семейного… О старине

Рассказов много знаю я,

И память верная моя

Тьму песен сохранила мне,

Однообразных и простых,

Но страшно грустных… Слышен в них

То голос воли удалой,

Все злою волею женой,

Все подколодною змеей

Опутанный, то плач о том,

Что тускло зимним вечерком

Горит лучина, — хоть не спать

Бедняжке ночь, и друга ждать,

И тешить старую любовь,

Что ту лучина залила

Лихая, старая свекровь…

О, верьте мне: невесела

Картина — русская семья…

Семья для нас всегда была

Лихая мачеха, не мать…

Но будет скучно вам мои

Воззрения передавать

На русский быт… Мы лучше той

Не чисто русскою семьей

Займемся…

Вся она была

Из женщин. С матери начать

Я должен… Трудно мне сказать,

Лет сорок или сорок пять

Она на свете прожила…

Да и к чему? В душе моей

Хранятся так ее черты,

Как будто б тридцать было ей…

Такой свободной простоты

Была она всегда полна,

И так нежна, и так умна,

Что становилося при ней

Светлее как-то и теплей…

Она умела, видя вас,

Пожалуй, даже в первый раз,

С собой заставить говорить

О том, о чем не часто вам

С другим придется, может быть;

Насмешке ль едкой, иль мечтам

Безумно-пламенным внимать

С участьем равным; понимать

Оттенки все добра и зла

Так глубоко и равно,

Как женщине одной дано…

Она жила… Она жила

Всей бесконечной полнотой

И мук, и счастья, — и покой

Печально-глупый не могла

Она от сердца полюбить…

Она жила, и жизни той

На ней на всей печать легла,

И ей, казалось, не забыть

Того, чего не воротить…

И тщетно опыт многих лет

Рассудка речи ей шептал

Холодные, и тщетно свет

Ее цепями оковал…

Вам слышен был в ее речах

Не раболепно-глупый страх

Пред тем, что всем уже смешно,

Но грустный ропот, но одно

Разуверенье в гордых снах…

И между тем была она

Когда-то верная жена

И мать примерная потом,

Пример всегда, пример во всем.

Но даже добродетель в ней

Так пошлости была чужда,

Так благородна, так проста,

Что в ней одной, и только в ней,

Была понятна чистота…

И как умела, боже мой!

Отпечатлеть она во всем

Свой мир особый, — и притом

Не быть хозяйкой записной, —

Не быть ни немкою, речь

Вести о том, как дом беречь,

Ни русской барыней кричать

В огромной девичьей… О нет!

Она жила, она страдать

Еще могла, иль сохранять,

По крайней мере, лучших лет

Святую память… Но о ней

Пока довольно: дочерей,

Как я умею описать

Теперь мне кажется пора…

Их было две, и то была

Природы странная игра:

Она, казалось, создала

Необходимо вместе их,

И нынче, думая о них,

Лишь вместе — иначе никак —

Себе могу представить их.

Их было две… И, верно, так

Уж было нужно… Создана

Была, казалося, одна

Быть вечной спутницей другой,

Как спутница земле луна…

И много общих черт с луной

Я в ней, особенно при той,

Бывало часто находил,

Хоть от души ее любил…

Но та… Ее резец творца

Творил с любовью без конца,

Так глубоко и так полно,

И вместе скупо, что одно

Дыханье сильное могло

Ее разбить… Всегда больна,

Всегда таинственно-странна,

Она влекла к себе сильней

Болезнью странною своей…

И так я искренне любил

Капризы вечные у ней —

Затем ли, что каприз мне мил

Всегда, во всем — и я привык

Так много добрых, мало злых

Встречать на свете, — или жаль

Цветка больного было мне,

Не знаю, право; да и льзя ль,

И даже точно и дано

Нам чувство каждое вполне

Анализировать?.. Одно

Я знаю: С тайною тоской

Глядел я часто на больной,

Прозрачный цвет ее лица…

И долго, долго без конца,

Тонул мой взгляд в ее очах,

То чудно ярких, будто в них

Огонь зажегся, то больных,

Полупогасших… Странный страх

Сжимал мне сердце за нее,

И над душой моей печаль

Витала долго, — и ее

Мне было долго, долго жаль…

Она страдать была должна,

Страдать глубоко, не одна

Ей ночь изведана без сна

Была, казалось; я готов

За это был бы отвечать,

Хоть никогда б не отыскать

Вам слез в очах ее следов…

Горда для слез, горда и зла,

Она лишь мучится могла

И мучить, может быть, других,

Но не просить участья их…

Однако знал я: до зари

Сидели часто две сестры,

Обнявшись, молча, и одна

Молиться, плакать о другой

Была, казалось, создана…

Так плачет кроткая луна

Лучами по земле больной…

Но сухи были очи той,

Слова молитв ее язык

Произносить уже отвык…

Она страдала: много снов

Она рассеяла во прах

И много сбросила оков,

И ропот на ее устах

Мне не был новостью, хотя

Была она почти дитя,

Хоть часто был я изумлен

Вопросом тихим и простым

О том, что детям лишь одним

Ново́; тем более, что он

Так неожиданно всегда

Мелькал среди ее речей,

Так полных жизнию страстей…

И вдвое, кажется, тогда

Мне становилося грустней…

Ее иную помню я,

Беспечно-тихое дитя,

Прозрачно-легкую, как тень,

С улыбкой светлой на устах,

С лазурью чистою в очах,

Веселую, как яркий день,

И юную, как детский сон…

Тот сон рассеян… Кто же он,

Который первый разбудил

Борьбу враждебно-мрачных сил

В ее груди и вызвал их,

Рабов мятежных власти злой,

Из бездны тайной и немой,

Как бездна, тайный и немых!

Безумец!.. Знал или не знал,

Какие силы вызывал

Он на страданья и борьбу, —

Но он, казалось, признавал

Слепую, строгую судьбу

И в счастье веровать не мог,

И над собою и над ней

Нависший страшно видел рок…

То был ли в нем слепых страстей

Неукротимый, бурный зов,

Иль шел по воле он чужой —

Не знаю: верить я готов

Скорей в последнее, и мной

Невольный страх овладевал,

Когда я вместе их видал…

Мне не забыть тех вечеров,

Осенних, долгий… Помню я,

Как собиралась вся семья

В свой тесный, искренний кружок,

И лишь она, одна она,

Грозой оторванный листок,

Вдали садилась. Предана

Влиянью силы роковой,

Всегда в себя погружена,

И, пробуждаяся порой

Лишь для того, чтоб отвечать

На дважды сделанный вопрос,

И с гордой грустию молчать,

Когда другому удалось

Ее расстройство увидать…

Являлся он… Да! в нем была —

Я в это верю — сила зла:

Она одна его речам,

Однообразным и пустым,

Давала власть. Побывши с ним

Лишь вечер, грустно было вам,

Надолго грустно, хоть была

Непринужденно — весела

И речь его, хоть и не был он

«Разочарован и влюблен»…

Да! обаянием влекло

К нему невольно… Странно шло

К нему, что было бы в другом

Одной болезнью иль одним

Печально- пошлым хвастовством.

И взором долгим и больным,

И испытующим она

В него впивалась, и видна

Во взгляде робость том была:

Казалось, было трудно ей

Поверить в обаянье зла,

Когда неумолим, как змей,

Который силу глаз своих

Чутьем неведомым постиг,

Смотрел он прямо в очи ей…

А было время… Предо мной

Рисует память старый сад,

Аллею лип… И говорят

Таинственно между собой,

Качая старой головой,

Деревья, шепчутся цветы,

И, озаренные луной,

Огнями светятся листы

Аллеи темной, и кругом

Прозрачно-светлым, юным сном

Волшебным дышит всё… Они

Идут вдали от всех одни

Рука с рукой, и говорят

Друг с другом тихо, как цветы…

И светел он, и кротко взгляд

Его сияет, и возврат

Первоначальной чистоты

Ему возможен… С ней одной

Хотел бы он рука с рукой,

Как равный с равною, идти

К высокой цели… В ней найти он мог

Ту половину нас самих,

Какую с нами создал бог

Неразделимо…

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

То был лишь сон один… Иных,

Совсем иных я видел их…

Я помню вечер… Говорил

Олимпий много, помню я,

О двух дорогах бытия,

О том, как в молодости был

Готов глубоко верить он

В одну из двух… и потому

Теперь лишь верит одному,

Что верить вообще смешно,

Что глупо истины искать,

Что нужно счастье, что страдать

Отвыкнуть он желал давно,

Что даже думать и желать —

Напрасный труд и что придет

Для человечества пора,

Когда с очей его спадет

Безумной гордости кора,

Когда вполне оно поймет,

Как можно славно есть и пить

И как неистово любить…

С насмешкой злобною потом

Распространялся он о том,

Как в новом мире все равны,

Как все спокойны будут в нем,

Как будут каждому даны

Все средства страсти развивать,

Не умерщвляя, и к тому ж

Свободно их употреблять

На обрабатыванье груш.

Поникнув грустно головой,

Безмолвно слушала она

Его с покорностью немой,

Как будто власти роковой

И неизбежной предана…

Что было в ей добро и зло?

На нем, на ней давно легло

Проклятие; обоим им

Одни знакомы были сны,

И оба мучились по ним,

Еще в живых осуждены…

Друг другу никогда они

Не говорили ни о чем,

Что их обоих в оны дни

Сжигало медленным огнем, —

Обыкновенный разговор

Меж ними был всегда: ни вздор,

Ни голос трепетный порой

Не обличили их…

Лишь раз

Себе Олимпий изменил,

И то, быть может, в этот час

Он слишком искренне любил…

То было вечером… Темно

В гостиной было, хоть в окно

Гляделся месяц; тускло он

И бледно-матово сиял.

Она была за пьяно; он

Рассеянно перебирал

На пьяно ноты — и стоял,

Облокотяся, перед ней,

И в глубине ее очей

С невольной, тайною тоской

Тонул глазами; без речей

Понятен был то взгляд простой:

Любви так много было в нем,

Печали много; может быть,

Воспоминания о том,

Чего вовек не возвратить…

Молчали долго; начала

Она, и речь ее была

Тиха младенчески, как в дни

Иные… В этот миг пред ним

Былая Лина ожила,

С вопросом детским и простым

И с недоверием ко злу…

И он забылся, верить вновь

Готовый в счастье и любовь

Хоть на минуту… На полу

Узоры странные луна

Чертила… Снова жизнью сна,

Хотя больного сна, кругом

Дышало всё… Увы! потом,

К страданью снова возвращен,

Он снова проклял светлый сон…

Его проклясть, но не забыть

Он мог — хоть гордо затаить

Умел страдание в груди…

Казалось, с ним уже всему

Былому он сказал прости,

Чему так верил он, чему

Надеялся не верить он

И что давно со всех сторон

Рассудком бедным осудил…

Я помню раз, в конце зимы,

С ним долго засиделись мы

У них; уж час четвертый был

За полночь; вместе мы взялись

За шляпы, вместе поднялись

И вышли… Вьюга нам в глаза

Кидалась… Ветер выл,

И мутно-серы небеса

Над нами были… Я забыл,

С чего мы начали, садясь

На сани: разговора связь

Не сохранила память мне…

И даже вспоминать мне о нем,

Как о больном и смутном сне,

Невольно тяжко; говорил

К чему-то Радин о годах

Иных, далеких, о мечтах,

Которым сбыться не дано

И от которых он не мог —

Хоть самому ему смешно —

Отвыкнуть… Неизбежный рок

Лежал на нем, иль виноват

Был в этом сам он, но возврат

Не для него назначен был…

Он неизменно сохранил

Насмешливый, холодный взгляд

В тот день, когда была она

Судьбой навек осуждена…

Ее я вижу пред собой…

Как ветром сломанный цветок,

Поникнув грустно головой,

Она стояла под венцом…

И я… Молиться я не мог

В тот страшный час, хоть все кругом

Спокойны были, хоть она

Была цветами убрана…

Или в грядущее проник

Тогда мой взгляд — и предо мной

Тогда предвиденьем возник,

Как страшный сон, обряд иной —

Не знаю, — я давно отвык

Себе в предчувствиях отчет

Давать, но ровно через год,

В конце зимы, на ней

Я увидал опять цветы…

Мне живо бледные черты

Приходят в память, где страстей

Страданье сгладило следы

И на которых наложил

Печать таинственный покой…

О, тот покой понятен был

Душе моей, — печать иной,

Загробной жизни; победил,

Казалось, он, святой покой,

Влиянье силы роковой

И в отстрадавшихся чертах

Сиял в блистающих лучах…

Что сталось с ним? Бежал ли он

Куда под новый небосклон

Забвенья нового искать

Или остался доживать

Свой век на месте? — Мудрено

И невозможно мне сказать;

Мы не встречались с ним давно

И даже встретимся едва ль…

Иная жизнь, иная даль,

Необозримая, очам

Моим раскинулась… И свет

В той дали блещет мне, и там

Нам, вероятно, встречи нет…

Опять они, два призрака опять…

Старинные знакомцы: посещать

Меня в минуты скорби им дано,

Когда в душе и глухо, и темно,

Когда вопрос печальный не один

На дно ее тяжелым камнем пал

И вновь со дна затихшую подъял

Змею страданий… Длинный ряд картин

Печальною и быстрой чередой проносятся предо мной…

То — образы давно прошедших лет,

То — сны надежд, то — страсти жаркий бред,

То радости, которых тщетно жаль,

То старая и сладкая печаль,

То всё — чему в душе забвенья нет!

И стыдно мне, и больно, и смешно,

Но стонов я не в силах удержать

И к призракам, исчезнувшим давно,

Готов я руки жадно простирать,

Ловить их тщетно в воздухе пустом

И звать с рыданьем…

Вот он снова — дом

Архитектуры легкой и простой,

С колоннами, с балконом — и кругом

Раскинулся заглохший сад густой.

Луна и ночь… Всё спит; одно окно

В старинный сад свечой озарено,

И в нем — как сон, как тень, мелькнет подчас

Малютка ручка, пара ярких глаз

И детский профиль… Да! не спит она, —

Взгляните — вот, вполне она видна —

Светла, легка, младенчески чиста,

Полуодета… В знаменье креста

Сложились ручки бледные!.. Она

В молитве вся душой погружена…

И где ей знать, и для чего ей знать,

Что чей-то взгляд к окну ее приник,

Что чьей-то груди тяжело дышать,

Что чье-то сердце мукою полно…

Зачем ей знать? Задернулось окно

Гардиною, свеча погашена…

Немая ночь, повсюду тишина…

Но вот опять виденье предо мной…

Дом освещен, и в зале небольшой

Теснятся люди; Мирный круг своих

Свободно-весел… Ланнера живой

Мотив несется издали, то тих,

Как шепот страсти, то безумья полн

И ропота, как шумный говор волн,

И вновь она, воздушна и проста,

Мелькает легкой тенью меж гостей,

Так хороша, беспечна так… На ней

Лишь белизной блестит одной убор…

Ей весело. Но снова чей-то взор

С болезненным безумием прильнул

К ее очам — и словно потонул

В ее очах: молящий и больной,

За ней следит он с грустию немой…

И снова ночь, но эта ночь темна.

И снова дом — но мрачен старый дом

Со ставнями у окон: тишина

Уже давным-давно легла на нем.

Лишь комната печальная одна

Лампадою едва озарена…

И он сидит, склонившись над столом,

Ребенок бледный, грустный и больной…

На нем тоска с младенчества легла,

Его душа, не живши, отжила,

Его уста улыбкой сжаты злой…

И тускло светит страшно впалый взор, —

Печать проклятья, рока приговор

Лежит на нем… Он вживе осужден,

Зане и смел, и неспособен он

Ценой свободы счастье покупать,

Зане он горд способностью страдать.

Старинный сад… Вечернею росой

Облитый весь… Далекий небосклон…

Как будто чаша, розовой чертой,

Зари сияньем ярко обведен.

Отец любви!.. В священный ночи час

Твой вечный зов яснее слышен в нас.

Твоим святым наитием полна,

Так хороша, так девственна она,

Так трепетно рука ее дрожит

В чужой руке — и робко так глядит

Во влаге страсти потонувший взгляд…

О чем? Бог весть… Но чудно просветлен

Зарей любви, и чист, и весел…

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Опять толпа… Огнями блещет зал,

Огромный и высокий: светский бал

Веселостью натянутой кипит,

И масок визг с мотивом вальса слит.

Всё тот же Ланнер страстный и живой,

Всё так же глуп, бессмыслен шум людской,

И средь людей — детей или рабов

Встречает он, по-прежнему суров,

По-прежнему святым страданьем горд —

Но равнодушен, холоден и тверд.

И перед ним — она, опять она!

И пусть теперь она осквернена

Прикосновеньем уст и рук чужих, —

Она — его, и кто ж разрознит их?

Не свет ли? Не законы ли людей?..

Но что в них? — Свободным нет цепей…

Но это робкий, этот страстный взгляд,

Ребячески-пугливый, целый ад

В его груди измученной зажег.

О нет, о нет! не люди — гневный бог

Их разделил… Обоим дико им

Среди людей встречаться, как чужим,

Но суд небес над ними совершен,

И холоден взаимный их поклон,

Едва заметный, робкий.

И опять

Видение исчезло, чтобы дать

Иному место. Комната: она

Невелика, но пышно убрана

Причудливыми прихотями мод…

В замерзшее окно глядит луна,

И тихо всё, ни голоса… но вот

Послышался тяжелый чей-то вздох.

Опять они… и он у милых ног,

С безумством страсти в очи смотрит ей…

Она молчит, от головы своей

Не отрывает бледных, сжатых рук.

Он взял одну… он пламенно приник

Устами к той руке — но столько мук

В ее очах: больной их взгляд проник

Палящим, пожирающим огнем

В его давно истерзанную грудь…

Он тихо встал и два шага потом

К дверям он сделал… он хотел вздохнуть,

И зарыдал, как женщина… и стон,

Ужасный стон в ответ услышал он.

И вновь упал в забвении у ног…

И долго слов никто найти не мог

На языке найти — и что слова?

Она рыдала… на руки опять

Горячая склонилась голова…

Она молчала… он не мог сказать

Ни слова… Даль грядущего ясна

Была обоим и равно полна

Вражды, страданья, тайных, жгучих слез,

Ночей бессонных… Смертный приговор

Давно прочтен над ними, и укор

Себе иль небу был бы им смешон…

Она страдала, был он осужден.

Исчезли тени… В комнате моей

По-прежнему и пусто, и темно,

Но мысль о нем, но скорбь и грусть о ней

Мне давят грудь… Мне стыдно и смешно,

А к призракам давно минувших дней

Готов я руки жадно простирать

И, как ребенок, плакать и рыдать…

Он умирал один, как жил,

Спокойно горд в последний час;

И только двое было нас,

Когда он в вечность отходил.

Он смерти ждал уже давно;

Хоть умереть и не искал,

Он всё спокойно отстрадал,

Что было отстрадать дано.

И жизнь любил, но разлюбил

С тех пор, как начал понимать,

Что всё, что в жизни мог он взять,

Давно, хоть с горем, получил.

И смерти ждал, но верил в рок,

В определенный жизни срок,

В задачу участи земной,

В связь тела бренного душой

Неразделимо; в то, что он

Не вовсе даром в мир рожден;

Что жизнь — всегда он думал та —

С известной целью нам дана,

Хоть цель подчас и не видна, —

Покойник страшный был чудак!

Он умирал… глубокий взгляд

Тускнел заметно; голова

Клонилась долу, час иль два

Ему еще осталось жить,

Однако мог он говорить.

И говорить хотел со мной

Не для тогою, чтоб передать

Кому поклон или привет

На стороне своей родной,

Не для того, чтоб завещать

Для мира истину, — о нет!

Для новых истин слишком он

Себе на горе был уме!

Хотел он просто облегчить

Прошедшем сдавленную грудь

И тайный ропот свой излить

Пред смертью хоть кому-нибудь;

Он также думал, может быть,

Что, с жизнью кончивши расчет,

Спокойней, крепче он уснет.

И, умирая, был одним,

Лишь тем одним доволен он,

Что смертный час его ничьим

Участьем глупым не смущен;

Что в этот лучший жизни час

Не слышит он казенных фраз,

Ни плача прошлого о том,

Что мы не триста лет живем,

И что закрыть с рыданьем глаз

На свете некому ему.

О да! не всякому из нас

Придется в вечность одному

Достойно, тихо перейти;

Не говоря уже о том,

Что трудно в наши дни найти,

Чтоб с гордо поднятым челом

В беседе мудрой и святой,

В кругу бестрепетных друзей,

Среди свободных и мужей,

С высоким словом на устах

Навек замолкнуть иль о той

Желанной смерти, на руках

Души избранницы одной,

Чтобы в лобзании немом,

В минуте вечности — забыть

О преходящем и земном

И в жизни вечность ощутить.

Он умирал… Алел восток,

Заря горела… ветерок

Весенней свежестью дышал

В полуоткрытое окно, —

Лампады свет то угасал,

То ярко вспыхивал; темно

И тихо было всё кругом…

Я говорил, что при больном

Был я один… Я с ним давно,

Почти что с детства, был знаком.

Когда он к невским берегам

Приехал после многих лет

И многих странствий по пескам

Пустынь арабских, по странам,

Где он — о, суета сует! —

Целенье думал обрести

И в волнах Гангеса святых

Родник живительный найти

И где под сенью пальм густых

Набобов видел он одних,

Да утесненных и рабов,

Да жадных к прибыли купцов.

Когда, приехавши больной,

Измученный и всем чужой

В Петрополе, откуда сам,

Гонимый вечною хандрой,

Бежал лет за пять, заболел

Недугом смертным, — я жалел

О нем глубоко: было нам

Обще с ним многое; судить

Я за хандру его не смел,

Хоть сам устал уже хандрить.

Его жалел я… одинок

И болен был он; говорят,

Что в этом сам он виноват…

Судить не мне, не я упрек

Произнесу; но я слыхал,

Бывало, часто у него,

Что дружелюбней ничего

Он стад бараньих не вида.

«Львы не стыдятся», — говорил,

Бывало, часто он, когда

И горд, и смел, и волен был;

Но если горд он был тогда,

За эту гордость заплатил

Он, право, дорого: тоской

Тяжелой, душной; от родных

Забыл давно уже; друзей,

Хоть прежде много было их,

Печальной гордостью своей

И едкой злостию речей

Против себя вооружил.

И точно, в нем была странна

Такая гордость: сатана

Его гордее быть не мог.

Он всех так нагло презирал

И так презрительно молчал

На каждый дружеский упрек,

Что только гений или власть

Его могли бы оправдать…

А между тем ему на часть

Судьба благоволила дать

Удел и скромный, и простой.

Зато, когда бы мог прожить

Спокойно он, как и другой,

И с пользой даже, может быть,

Он жил, томясь тоскою злой,

И, словно чуждый, осужден

Был к одинокой смерти он.

Но я жалел о нем… Не раз,

Когда, бездействием томясь,

В иные дни он проклинал

Себя и рок, напоминал

Ему о жизни я былой

И память радостных надежд

Будил в душе его больной,

И часто, не смыкая вежд,

Мы с ним сидели до утра

И говорили, и пора

Волшебной юности для нас,

Казалось оживала вновь

И наполняла, хоть на час,

Нам сердце старая любовь

Да радость прежняя… Опять

Переживался ряд годов

Беспечных, сча́стливых; светлей

Нам становилось: из гробов

Вставало множество теней

Знакомых, милых… Он рыдал

Тогда, как женщина, и звал

Невозвратимое назад;

И я любил его, как брат,

За эти слезы, умолял

Его забыть безумный бред

И жить, как все, но мне в ответ

Он улыбался — этой злой

Улыбкой вечною, змеей

По тонким вившейся усам…

Улыбка та была страшна,

Но обаятельна: она

Противоречила слезам,

И, между тем, я даже сам

Тогда смеяться был готов

Своим словам: благодаря

Змее — улыбке смысл тех слов

Казался взят из букваря.

Так было прежде, и таков

Он был до смерти; вечно тверд,

Он умер, зол, насмешлив, горд.

Он долго тяжело дышал

И бледный лоб рукой сжимал,

Как бы борясь в последний раз

С земными муками; потом,

Оборотясь ко мне лицом,

Сказал мне тихо: «Смертный час

Уж близок… правда или нет,

Но в миг последний, говорят.

Нас озаряет правды свет

И тайна жизни нам ясна

Становится — увы! навряд!

Но — может быть! Пока темна

Мне жизнь, как прежде». И опять

Он стал прерывисто дышать,

И ослабевшей головой

Склонился… Несколько минут

Молчал и, вновь борясь с мечтой,

Он по челу провел рукой.

«Вот наконец они заснут —

Изочтены им были дни —

Они заснут… но навсегда ль?» —

Сказал он тихо. — «Кто они?» —

С недоуменьем я спросил.

«Кто? — отвечал он. — Силы! Жаль

Погибших даром мощных сил.

Но точно ль даром? Неужель

Одна лишь видимая цель

Назначена для этих сил?

О нет! я слишком много жил,

Чтоб даром жить. Отец любви,

Огня-зиждителя струю,

Струю священную твою

Я чувствовал в своей крови,

Страдал я, мыслил и любил —

Довольно… Я недаром жил».

Замолк он вновь; но для того,

Чтоб в памяти полней собрать

Пути земного своего

Воспоминанья, он отдать

Хотел отчет себе во всем,

Что в жизни он успел прожить,

И, приподнявшися потом,

Стал тихо, твердо говорить.

Я слушал… В памяти моей

Доселе исповедь жива;

Мне часто в тишине ночей

Звучат, как медь, его слова.

Еще от детства, — начал он, —

Судьбою был я обречен

Страдать безвыходной тоской,

Тоской по участи иной,

И с верой пламенною звать

С небес на землю благодать.

И рано с мыслью свыкся я,

Что мы другого бытия

Глубоко падшие сыны.

Я замечал, что наши сны

Полней, свободней и светлей

Явлений бедных жизни сей;

Что нечто сдавленное в нас

Наружу просится подчас

И рвется жадно на простор;

Что звезд небесных вечных хор

К себе нас родственно зовет;

Что в нас окованное ждет

Минуты цепи разорвать,

Чтоб целый новый мир создать,

И что, пока еще оно

В темнице тело пленено,

Оно мечтой одной живет;

И, что лишь враг его заснет,

В самом себе начнет творить

Миры, в которых было б жить

Ему не тесно… То мечта

Была пустая или нет,

Мне скоро вечность даст ответ.

Но, правда то или мечта,

Причина грез мох проста:

Я слишком гордым создан был,

Я слишком высоко ценил

В себе частицу божества,

Ее священные права,

Ее свободу; а она

Давно, от века попрана,

И человек, с тех пор как он,

Змеей лукавый увлечен,

Добро и зло равно познал,

От знанья счастье потерял.

Я сам так долго был готов

Той гордости иных основ

Искать в себе и над толпой

Стоять высоко головой,

И думал гения залог

Носить в груди, и долго мог

Себя той мыслью утешать,

Что на челе моем печать

Призванья нового лежит,

Что, рано ль, поздно ль, предлежит

Мне в жизни много совершить

И что тогда-то, может быть,

Вполне оправдан буду я;

Потом, когда душа моя

Устала откровений ждать,

Призванья нового, мечтать

И грезить стал я как дитя

О лучшей участи, хотя

Не о звездах, не о мирах,

Но о таких же чудесах:

О том, что по природе я

К иным размерам бытия

Земного предназначен был,

Что гордо голову носил

Недаром я и что придет

Пора, быть может, мне пошлет

Судьба богатство или власть.

Увы, увы! так страшно пасть

Давно изволил род людской,

Что не гордится он прямой

Единой честию своей,

Что он забыл совсем о ней,

И что потеряно навек

Святое слово — человек.

Да — это гордостью одной

Страдал я… Слабый и больной,

Ее я свято сохранил,

И головы не преклонил

Ни перед чем: печален, пуст

Мой бедный путь, но ложью уст

Я никогда не осквернил,

Еговы имени не стер

Я чуждым именем с чела;

И пусть на мне лежит укор,

Что жизнь моя пуста была.

Я сохранил, как иудей,

Законы родины моей,

Я не служил богам иным,

Хотя б с намереньем благим,

Я жизни тяжесть долго нес,

Я пролил много жгучих слез,

Теряя то, чем мог владеть,

Когда б хотел преодолеть

Вражду с кумиром или лгать

Себе и людям; но страдать

Я предпочел, я верен был

Священной правде, и купил

Страданьем право проклинать…

Не рок, конечно, нет, ему

Я был покорен одному

И, зная твердо, наперед,

Что там иль сям, наверно, ждет

Потеря новая, на зов

Идти смиренно я готов.

Я был один, один всегда,

Тогда ль, как в детские года

Подушку жарко обнимал

И ночи целые рыдал;

Тогда ль, как юношей потом,

Глухой и чуждый ко всему,

Что ни творилося кругом,

Стремился жадно к одному

И часто всем хотел сказать:

«О Марфа, Марфа! есть одно,

Что на потребу нам дано…

Пора благую честь избрать!»

Тогда ль, когда, больной и злой,

Как дикий волк, в толпе людской

Был отвергаем и гоним,

И эгоистом прозван злым,

И сам вражды исполнен был,

Вражды ко псам, вражды жида,

Зане я искренно любил;

Я был один, один всегда.

Увы! кто прав, кто виноват?

Другие, я ли? Но, как брат,

Других любил я, и прости

Мне гордость, боже, но вести

К свободе славы божьих чад

Хотел я многих… Сердце грусть

Стесняет мне при мысли той;

Любил я многих, молодой,

Святой любовью, да — и пусть

Я был непризнанный пророк,

Но не на мне падет упрек,

Когда досель никто из них

Нейдет дорогой божьих чад;

И пусть их уст безумцев злых

Вослед проклятья мне гремят

И обвиненья за разврат;

Я жил недаром!

Смолкнул он

И вновь склонился, утомлен,

Отягощенной головой.

Молчал я… Грустно предо мной

Годов минувших длинный ряд,

Прожитых вместе, проходил,

И понял я, за что любил

Его я пламенно, как брат.

Да, снова всё передо мной

Былое ожило… и он,

Ребенок бледный и больной,

Судьбой на муки обречен,

Явился мне: предстал опять

Тогда души моей очам

Старинный, тесный, мрачный храм,

Когда он уходил рыдать,

Где в темноте, вдали, в углу,

Моленье жаркое лилось,

Где, распростертый на полу,

Он пролил много жгучих слез,

Где он со стоном умолял

Того, чей лик вдали сиял,

Ему хоть каплю веры дать

И где привык он ожидать

Явлений женщины одной…

Я видел снова пред собой

Патриархально-тихий дом

И мук семейных целый ряд,

Упреки матери больной,

Однообразных пыток ряд

И ряд печальных стен порой…

Молчал я, голову склоня,

В раздумье тяжком, для меня

Он был оправдан… Тяжело

Вздохнул опять тогда больной,

И вновь горячее чело

Он обмахнул себе рукой.

«Но ты любил», — я начал речь,

Желая мысль его отвлечь

От слишком тяжких бытия

Вопросов к грезам юных лет,

С которыми, как думал я,

Покинуть веселее свет.

«Любил ты, кажется, не раз?» —

Я продолжал; но он в ответ

Как будто грезил тихо: Нас, —

Он говорил, — еще детей

Друг другу прочили, и с ней

Мы свыклись… Бедный ангел мой!

Теперь ты снова предо мной

Сияешь, девственно-чиста

И простодушна… Вот места,

Знакомые обоим нам, —

Пригорок, роща; там и сям

Еще не смолкли голоса

И стад мычанье, хоть роса

Ночная падает… горит

Зарею алой неба свод,

И скоро ярко заблестит

Звезд величавых хоровод;

И мы одни: привольно нам,

Как детям, под шатром небес,

И вместе странно… Близок лес,

Вечерний шепот по ветвям

Уж начался, и робко мне

Ты руку жмешь, и локон твой,

Твой длинный локоть над щекой

Скользит моей; она в огне.

Не видишь ты, она горит,

По тел сладостно бежит

Досель неведомая дрожь…

Мы были дети, да и кто ж

Нас разлучал тогда? Росли

Мы вместе… бедный ангел мой,

Моей сестрой, моей женой

Тебя от детства нарекли,

Чтобы с бесчувственностью злой

Обоим нам потом сказать:

«Прошла ребячества пора, —

Ведь это всё была игра;

Идите врозь теперь страдать».

И говорят, я сам виной,

Как всего, потери той…

Не та беда, что одинок

Я в божьем мире брошен был,

Что слишком долог был бы срок,

Когда бы соединил

Свою судьбу с ее судьбой…

И это правда, может быть;

Но свято гордости служить

Привык я, бедный ангел мой,

Любя тебя, тебе одной

Служа безумно… Ты могла

Любить того лишь, чье тело

Всегда подъято и светло.

Ты так горда, чиста была!

В тебе я сам же разбудил

Борьбу души мятежных сил,

Любовь к избранникам богов,

Презрение к толпе рабов.

О да! ты мною создана,

И ты со мной осуждена.

Меня, быть может, проклинать

В часы недуга ты могла;

Но ты не властна презирать

Того, чья жизнь всегда была

Неукротимою борьбой…

И чист, и светел образ мой

Среди вражды, среди клевет,

Быть может, пред одной тобой,

Мой бедный ангел лучших лет.

И помню: душно тяжело

Обоим было нам; легло,

Казалось, что-то между нас.

Одни в гостиной, у окна

Мы были; но за нами глаз

Следил чужой; была больна,

Была, как тень, бледна она,

И лихорадки блеск больной

Сверкал в задумчивых очах…

Мне было тяжко; мне во прах

Упасть хотелось перед ней

И руку бледную прижать

К горячей голове моей

И, как дитя, пред ней рыдать.

Но странен был наш разговор.

В ее лице немой укор

Порой невольно мне мелькал…

Укор за то, что я не лгал

Перед другими, перед ней,

Пред гордой совестью своей;

Укор за то, что я любил,

Что я любимым быть хотел,

Всей полнотой душевных сил

Любимым быть, что, горд и смел,

Хотел пред ней всегда сиять,

Хотел бороться и страдать;

Но вечно выше быть судьбы

Среди страданий и борьбы…

Молчали грустно мы… Потом,

Я говорить хотел о том,

Что нас разрознело; она

Безмолвно слушала — грустна,

Покорна, голову склоня;

И вдруг, поднявши на меня

Болезненно сверкавший взгляд,

Сказала тихо, что «навряд

Другие это всё поймут»,

Что «так на свете не живут».

Я долго по́ свету бродил,

С тех пор как рок нас разделил;

Но, видно, судил уж бог, —

Её я позабыть не мог,

Не потому, чтобы одна

Была любима мной она,

Не потому, чтоб истощил

Избыток весь душевных сил

Я в страсти той; ещё не раз

Любил я, может быть, сильней

И пламенней, но каждый час

Страданья с мыслию о ней

Сливался странно… Часто мне

Она являлася во сне,

Почти всегда в толпе чужих,

Почти всегда больна, робка,

С упрёком на устах немых;

И безотрадная тоска

Меня терзала. Ты видал,

Что я, как женщина, рыдал

В часы иные… Или есть

Родство существ? Увы! бог весть!

Но знаю слишком я одно,

Что было бытие моё,

Назло рассудку, без неё

Отравлено и неполно.

Но будет… вновь меня тоска

Начнёт терзать, а смерть близка.

В себе присутствие её

Я начинаю ощущать…

Зачем земное бытиё

В устах с проклятьем покидать?

Благословление всему,

Благословление уму,

За то что он благословлять

До смерти жизнь нам запретил.

Благословление судьбе,

Благословление борьбе,

Хотя бесплодной, наших сил!

Дай руку мне… открой окно,

Прекрасно… так! Ещё темно,

Но загорелась неба твердь…

Туда, туда! Авось хоть смерть

С звездами нас соединит,

И к бездне света отлетит

Частица светлая моя…

Авось её недаром я,

Как клад заветный сохранил.

Но, так иль иначе, я жил!

И с этим словом на устах

Замолк он: больше не слыхал

Ни звука я; в моих руках

Я руку хладную держал

И думал, что забылся он.

И точно, будто в тихий сон

Он погрузился… Ничего

В чертах измученных его

Не изменилось; так же зла

Улыбка вечная была,

И так же горд и грустен взгляд.

Мне было тяжко… Никогда

Лучу дневному не был рад

Я так от сердца, как тогда;

Вставало солнце, и в окно

Блеснуло, юное всегда,

Всегда прекрасное равно,

И озарило бедный прах,

Мечтавший так же, как оно,

Лучами вечными сиять,

И на измученных чертах

Ещё не стертую печать,

Недавней мысли грустный след,

Всему насмешливый привет.

Опять Москва, — опять былая

Мелькает жизнь передо мной,

Однообразная, пустая,

Но даже в пустоте самой

Хандры глубоко безотрадной

В себе таящая залог —

Хандры, которой русский бог

Души, до жизни слишком жадной,

Порывы дерзкие сковал, —

Зачем? Он лучше, верно, знал,

Предвидя гордую замашку

Жить чересчур уж нараспашку,

Перехвативши налету

И пережив почти за даром,

Что братья старшие в поту

Чела, с терпением и жаром,

Века трудились добывать,

. . . . . . . . . . . . . . .

Одни верхушки, как известно,

Достались нам от стран чужих.

И что же делать? Стало тесно

Нам в гранях, ими отлитых.

Мы переходим эти грани,

Но не уставши, как они:

От их борьбы, от их страданий

Мы взяли следствие одни.

И русский ум понять не может,

Что их и мучит, и тревожит,

Чего им рушить слишком жаль…

Ему, стоящему на гранях,

С желаньем жизни, с мощью в дланях,

Ясней неведомая даль,

И видит он орлиным оком

В своём грядущем недалеком

Мету совсем иной борьбы —

Иракла новые столбы.

Теперь же — зритель равнодушный

Паденья старых пирамид —

С зевотой праздною и скучной

На мир с просонья он глядит,

Как сидень Муромец, от скуки

Лежит да ждёт, сложивши руки…

Зачем лежит? чего он ждёт?

То знает бог… Он воззовёт

К работе спящий дух народа,

Когда урочный час придёт!

Недаром царственного рода

Скалы недвижней в нём оплот…

Недаром бдят неспящим оком

Над ним преемники Петра! —

Придёт та славная пора,

Когда в их подвиге высоком

Заветы господа поймёт

Избранный господом народ!

И пусть покамест он зевает,

В затылке роется подчас,

Хандрит, лениво протирает

Спросонья пару мутных глаз.

Так много сил под ленью праздной

Затаено, как клад, лежит,

И в той хандре однообразной

Залог грядущего сокрыт,

И в песни грустно-полусонной,

Ленивой, вялой, монотонной

Порыв размашисто-живой

Сверкает молнией порой.

То жажда лесу, вольной воли,

Размеров новых бытия —

Та песнь, о родина моя,

Предчувствие великой доли!..

Проснёшься ты, — твой час пробьёт,

Избранный господом народ!

С тебя спадут оковы лени,

Сонливость праздной пустоты;

Вождём племён и поколений

К высокой цели встанешь ты.

И просияет светом око,

Зане, кто зрак раба принял,

Тебя над царствами высоко,

О Русь, поставить предызбрал.

И воспарит орёл державный,

. . . . . . . . . . . . . . .

Но в срок великого призванья,

Всё так же степь свою любя,

Ты помянешь, народ избранья,

Хандру, вскормившую тебя,

Как нянька старая, бывало…

Ты скажешь: «Добрая хандра

За мною по пятам бежала,

Гнала, бывало со двора

В цыганский табор, в степь родную

Иль в европейский Вавилон,

Размыкать грусть-кручину злую,

Рассеять неотвязный сон».

Тогда тебе хандры старинной,

Быть может, будет даже жаль —

Так степняка берёт печаль

По стороне своей пустынной;

Так первый я — люблю хандру

И, вероятно, с ней умру.

Люблю хандру, люблю Москву я,

Хотел бы снова целый день

Лежать с сигарою, тоскуя,

Браня родную нашу лень;

Или, без дела и без цели,

Пуститься рыскать по домам,

Где все мне страшно надоели,

Где надоел я страшно сам

И где, приличную осанку

Принявши, с повестью в устах

О политических делах,

Всегда прочтённых на изнанку,

Меня встречали… или вкось

И вкривь — о вечном Nichts и Alles

Решали споры. Так велось

В Москве, бывало, — но остались

В ней, вероятно, скука та ж,

Вопросы те же, та же блажь.

Опять проходят предо мною

Теней китайских длинный ряд,

И снова брошен я хандрою

На театральный маскарад.

Театр кончается: лакеи,

Толчками все разбужены,

Ленивы, вялы и сонны,

Ругая барские затеи,

Тихонько в двери лож глядят

И карт засаленных колоды

В ливреи прячут… Переходы

И лестницы уже кипят

Толпой, бегущею заране

Ко входу выбираться, — она

Уж насладилася сполна

И только щупает в кармане,

Еще ль футляр покамест цел

Или сосед его поддел?

А между тем на сцене шумно

Роберта-Дьявола гремит

Трио́ последнее: кипит

Страданием, тоской безумной,

Борьбою страшной… Вот и (он),

Проклятьем неба поражен

И величав, как образ медный,

Стоит недвижимый и бледный,

И, словно вопль, несется звук:

Gieb mir mein Kind, mein Kind zuruck!

И я… как прежде, я внимаю

С невольной дрожью звукам тем

И, снова полон, болен, нем,

Рукою трепетной сжимаю

Другую руку… И готов

Опять лететь в твои объятья —

Ты, с кем мы долго были братья,

Певец хандры, певец снегов!..

О, где бы ни был ты и что бы

С тобою ни было, но нам,

Я твердо верю, пополам

Пришлось на часть душевной злобы,

Разубеждения в себе,

Вражды ко псам святого храма,

И, знаю, веришь ты борьбе

И добродетели Бертрама,

Как в годы прежние… И пусть

Нас разделили эти годы,

Но в час, когда больная грусть

Про светлые мечты свободы

Напомнит нам, я знаю, вновь

Тогда явится перед нами

Былая, общая любовь

С ее прозрачными чертами,

С сияньем девственным чела,

Чиста, как луч, как луч, светла!

Но вот раздался хор финальный,

Его не слушает никто,

Пустеют ложи; занято

Вниманье знати театральной

Совсем не хором: бал большой

В известном доме; торопливо

Спешат кареты все домой

Иль подвигаются лениво.

Пустеет кресел первый ряд,

Но страшно прочие шумят…

Стоят у рампы бертрамисты

И не жалеют бедных рук,

И вновь усталого артиста

Зовет их хлопанье и стук,

И вас (о страшная измена!)

Вас, петербургская Елена,

С восторгом не один зовет

Московской сцены патриот.

О да! Склонился перед вами,

Искусством дивным увлечен,

Патриотизм; он был смешон,

Как это знаете вы сами.

Пред вами в страх и строгий суд

Парижа пал — …

Так что же вам до черни праздной,

До местных жалких всех причуд?

Когда, волшебница, в Жизели

Эфирным духом вы летели

Или Еленою — змеей

Вились с вакхническим забвеньем,

Своей изваянной рукой

Зовя Роберта к наслажденьям,

То с замирающей тоской,

То с диким страсти упоеньем, —

Вы были жрицей! Что для вас

Нетрезвой черни праздный глас?

Смолкают крики постепенно,

Всё тихо в зале, убрались

И бертрамисты, но мгновенно

От кресел очищают низ,

Партер сливается со сценой,

Театр не тот уж вовсе стал —

И декораций переменой

Он обращен в громадный зал,

И отовсюду облит светом,

И самый пол его простой,

Хоть не совсем глядит паркетом,

Но всё же легкою ногой

По нем скользить, хоть в польке шумной,

Сумеют дамы… Но увы!

Не знать красавицам Москвы

Парижа оргии безумной.

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Уж полночь било… масок мало,

Зато — довольно много шляп…

Вот он, цыганский запевало

И атаман — son nom m'echappe.

Одно я знаю: все именье

Давно растратив на цыган,

Давно уж на чужой карман

Живет, по общему он мненью;

А вот — философ и поэт

В кафтане, в мурмолке старинной…

С физиономиею длинной,

Иссохший весь во цвете лет,

И целомудренный, и чинный…

Но здесь ему какая стать?

Увы — он ходит наблюдать:

Забавы умственной, невинной

Пришел искать он на балу,

И для того засел в углу.

Вот гегелист — филистер вечный,

Славянофилов лютый враг,

С готовой речью на устах,

Как Nichts и Alles бесконечной,

В которой четверть лишь ему

Ясна немного самому.

А вот — глава славянофилов

Евтихий Стахьевич Панфилов,

С славянски-страшною ногой,

Со ртом кривым, с подбитым глазом,

И весь как бы одной чертой

Намазан русским богомазом.

С ним рядом маленький идет

Московский мистик, пожимая

Ему десницу, наперед

Перчатку, впрочем, надевая…

Но это кто, как властелин,

Перед толпой прошел один?

Он головой едва кивает

На многих дружеский привет,

Ему философ и поэт

С смущеньем руку пожимает.

В замену получает он

Один сухой полупоклон,

Да нагло резкий, нагло длинный

На синий охабень старинный

Насмешки злобной полный взгляд,

И дико пятится назад

Пред ним славянофил сердитый,

Нечесанный и неумытый…

Но прямо он идет к нему

С улыбкою великодушной,

Дивится он его уму,

Потом зевает равнодушно,

Лишь только тот разинул рот,

И дальше чрез толпу идет.

Кто он? — вы спросите, читатель, —

Кто он? — Во-первых, мой герой,

Потом — хороший мой приятель,

Сергей Петрович Моровой.

Родясь полуаристократом —

Немного с левой стороны, —

Он, говоря витиеватым

Казенным слогом, в дни весны,

Хандрою мучась беспощадной,

Свой миллионный капитал

В четыре года промотал

И, наслаждений вечно жадный,

Кругом в долгах, еще живет,

Как прежде, весело, покойно,

Пустых не ведая забот

И думая, что недостойно

С умом и волею людей

Перед судьбой упасть своей.

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Не одного уж язвой дома

Его признал степенный град;

И не один, дотоле мирный,

Семейный круг расстроил он,

И не один рогато-смирный

Супруг покоя им лишен.

Его бранят и проклинают,

Он — давний ужас всех старух,

И между тем — таков уж дух! —

Его радушно принимают

Во всех порядочных домах

Богоспасаемого града,

Где он на всех наводит страх,

И в нем Москва — скандалу рада,

Хотя по сказкам — шулер он.

. . . . . . . . . . . . . . .

Лукавство вкрадчивого змея,

И математика расчет,

И медный лоб, который лжет

Спокойно, гордо, не краснея,

И обаятельная речь,

И злость насмешки страшно едкой,

Всегда губительной и едкой

И способ верный в сеть увлечь,

Владенье вечное собою —

Вот что герою моему

Дало влиянье над толпою,

Всегда покорною уму.

Он к людям не скрывал презренья —

Но их природу он постиг

И нагло требовал от них,

Как от рабов, повиновенья, —

И, сам не зная почему,

Покорен каждый был ему.

Его победам нет и счета,

Как говорит толпы язык, —

Но от любви уж он отвык

И любит только из расчета

Или из прихоти; зато

В искусстве дивном обольщенья

С ним не сравняется никто,

И он избытком пресыщенья,

И сердца хладом ледяным,

И зорким взглядом, вечно верным

И равнодушно-лицемерным,

Терпеньем старческим своим

Царит над женскою толпою…

Над ней лишь только тот один

Всевластный, гордый властелин,

Кто отжил жизнью молодою

И чует хлад в своей крови,

И только требует любви.

Его расчет был слишком верен,

И план рассчитан наперед.

В себе вполне он был уверен

И знал, что в прах он не падет

Холодно-гордой головою

Ни пред какою красотою

Иль чистотой, ни пред каким

Порывом девственно-святым.

Давно отвык он удивляться,

Давно не верил ничему,

Давно не мог он предаваться

Порыву сам ни одному,

И, тактик вечно равнодушный,

В порыве каждом видел он

Открытье слабых лишь сторон,

Да слишком длинный, слишком скучный

Маневров и усилий ряд,

Чему он вовсе не был рад.

И тихо, верно, постепенно

Умел до цели он дойти,

И выжидал почти смиренно,

Пока сокрытая в груди

Страсть жертвы бедной незаметно

Пробьет последний свой оплот,

Пока безумно, беззаветно

Она на грудь его падет.

Но и тогда, собой владея,

Он принимал холодный тон

И, сострадательно жалея,

Читал ей проповеди он;

Он не любил ловить мгновенья,

Он безгранично-роковой

Хотел преда́нности одной,

А не безумного забвенья.

Притом — упреков не любил

И нервами расстроен был

Совсем иным его видали

С девоткой строгой и сухой

И с резвой, свежей, молодой,

Еще не ведавшей печали

Благоухающей душой.

Любовью пламенной и томной,

И с маской чуть ли не святой,

И речью тихою и скромной

Ловил он первую; …

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Но был с другою он другой:

Он с ней свободно обращался,

Брал на руки, как пожилой,

Над ней, как над дитей, смеялся,

И постепенно, день от дня,

Вливал в нее струю огня.

Взгляните: вот он, гордый, стройный,

Во фраке английском своем,

Вполне комфортном и простом,

С физиономиею знойной,

С бездонной пропастью очей,

Как ночь таинственная, темных

И полных пламенем страстей,

С его лениво-беззаботной

Походкой, с вечною хандрой

И с речью вялой, неохотной,

Но иронической и злой.

Взгляните: вот, толпу раздвинув,

Он в угол устремил лорнет,

От коего спасенья нет,

И, взглядом масок рой окинув,

Уже вдали узнал одно

С зеленой веткой домино.

Подходит он, — но как-то робко

И странно руку подает

То домино ему; идет

С ним неохотно и неловко,

А он свой беззаботный вид

Хранит по-прежнему; играя

Цепочкой, что-то говорит

Спокойно, строго, и, сгорая

Под маской злостью и стыдом,

Его молчать уж умоляют,

Но, с сожаленьем незнаком,

Он тихо проповедь читает,

За сплетню сплетней платит злой

И дамы маленькую руку

Он щиплет в кровь своей рукой.

Потом, окончив эту муку,

Уходит, поклонившись ей,

Влюбленной спутнице своей.

Идет он дальше… Писком шумным

Знакомых масок окружен,

Болтаньем их неостроумным

И сплетнями скучает он.

Уже зевать он начинает,

Готов отправиться домой,

Но вот одно его рукой

Из домино овладевает.

Он смотрит долго — кто оно,

Таинственное домино?

И видит только, из-под маски

Блестят полуденные глазки.

Она воздушна и мала,

Ее рука бледна, бела,

И кончик ножки из-под платья —

Из общих дамских ног изъятье.

И должен он сознаться в том,

Что с нею вовсе незнаком.

Была пора — и я когда-то

Любил безумно маскарад…

Годам минувшим нет возврата,

Но память их будить я рад.

И снова вы передо мною,

С своей живою красотою,

Царица масок, пронеслись!..

В ушах как будто раздались

И ваша речь, и смех ваш звонкой,

И остроумно-милый вздор,

Блестящий, светский разговор

И прелесть шутки вашей тонкой.

Философ jusqu'au bout de doigts,

Как вы меня назвали сами,

Заветы мудрости едва

Не забывал я вовсе с вами,

Чуть не терял я головы,

Когда шутили только вы!..

Но я увлекся… О герое

Я позабыл моем. Идут

Они давно уж вместе двое

И разговор живой ведут;

Но, равнодушный постоянно

И вечно дерзкий, мой герой,

Сергей Петрович Моровой,

Невольно ожил как-то странно,

И маски лепет внемлет он

С живым участьем… Неужели

Он также может быть влюблен?

О нет, о нет — но, в самом деле,

Полузагадочная речь

И тон таинственный намека

Опять могли его увлечь

К тому, что уж давно далеко,

К его забытым юным дням,

К его любви, к его мечтам…

И тщетно он припоминает

Событий прошлых длинный ряд, —

Так много их! Но озаряет

Его одно — и странный хлад

При мысли той бежит невольно

По телу… судорожно ей

Жмет руку он рукой своей

И, кажется, довольно больно;

Но так же весело она

Хохочет, та же речь живая

В устах, то страстная, то злая…

Она причудливо-странна,

И, околдован обоняньем,

Ей молча внемлет Моровой,

И вновь уносится душой

К своим былым воспоминаньям.

Но вот из рук его, змеей

Скользнувши к домино другой,

Она исчезла… Изумленный

Остался он; за нею вслед,

Встревоженный, почти смущенный,

Идти он хочет; но лорнет

В углы он тщетно направляет, —

Она исчезла, словно сон…

И сам он плохо доверяет

Тому, что здесь не грезит он.

Как? неужели это снова

Она, погибшая давно?..

То не она… твердит одно

Ему рассудок, но готово

Поверить сердце даже в вздор…

Но этот лепет, этот взор,

Как пламя яркий и мятежный,

Причудливый и злой язык?..

Он знает их… он к ним привык!

Пред ним опять старинной сказки,

Волшебной сказки вьется нить,

Опять ребяческие ласки

В лобзанья страсти обратить

Он жаждет… Пылкий и богатый,

Препятствий он не хочет знать.

Но не объятия разврата

Он ищет златом покупать.

Нет! Вызывать в душе невинной

Потребность жить, любить, страдать —

Вот цель его… И в вечер длинный,

Когда заснет старушка мать,

Он начинает понемногу

Змеиной хитростью речей

В душе неопытных страстей

Будить безумную тревогу

И краску первого стыда

Сгонять лобзаньями тогда.

Ее ланиты рдеют жаром,

Она дрожит в его руках,

Опалена страстей пожаром,

И сердце ей стесняет страх.

Но равнодушно перед нею

Он держит зеркало… Она

Взглянуть боится… сожжена

Стыдом и страстию своею…

Но он спокоен, он глядит

Ей прямо в очи, говорит

Свободно… Жарко ей, неловко,

И темно-русая головка

На грудь склоняется к нему…

Прерывисто ее дыханье,

И внятен страстный вздох ему,

И жарких персей колыханье —

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

И что ж потом? Увы! укором

Встает прошедшее пред ним, —

Ребенка грустным, скорбным взором,

Старухи камнем гробовым…

Поражена стыдом разврата,

Ребенок бедный, умерла

Или исчезла ты куда-то?

А он! Ужели ты была

Одною искреннею страстью

В эгоистически-сухой

И пресыщением больной

Душе его? Ужели счастью

С тобой одною верил он?

И вот опять твой детский лепет

Услышан им — и пробужден

В его душе бывалый трепет.

Но ты ли точно? Иль обман

Ему на миг судьбою дан?

Стоит он грустный и суровый,

Сложивши руки на груди,

И смотрит — но народ все новый

Напереди и назади;

Один лишь атаман цыганский,

Приятель карточный его,

Известный публике Рыганский,

Проходит мимо. «Отчего

Ты нынче невесел?» — с вопросом

Казенным подступает он

И, резким взглядом огромлен,

Ворча уйти уж хочет с носом.

Но вдруг, припомня что-то вмиг,

Опять к нему он добродушно:

«Не знал я всех проказ твоих,

Ты ходишь с ней!» Но равнодушно,

Досаду скрывши, Моровой

В ответ махнул ему рукой.

«А чудо женщина, ей-богу,

Цыганки лучше!» — продолжал,

Одушевляясь понемногу,

Неумолкающий нахал.

«Да кто она? скажи, пожалуй», —

Спросил спокойно Моровой.

«Эге! ну, славный же ты малый,

Не знаешь Кати!..» Как чумой,

Мгновенным хладом пораженный,

Сергей Петрович отступил

И, страшным словом огромленный,

Истолкованья не просил.

Довольно!.. Все ему понятно…

Сказали гнусные уста

Ее названье… Чистота

Ее погибла безвозвратно!

И дальше он скорей спешит,

Растерзан и почти убит.

Она погибла… Кто ж виною?

Не сам ли ты, кто разбудил

В ее груди начало злое?

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Она погибла… Боже мой!

И знал другой ее объятья!

Молчит он… но в груди больной

Стесняет страшный стон проклятья.

И тихо, медленно идет

Под тихим бременем мученья,

И до дверей дошел… Но вот

Он чует вновь прикосновенье

Руки иной к руке своей,

И вновь она, и вновь он с ней…

Она влечет его… Послушно

Идет за нею он… Увы!

Где прежний гордо-равнодушный

Герой и властелин Москвы?

Он снова внемлет эти речи,

Он снова, снова, если б мог,

Упал у этих милых ног,

Лобзал с безумством эти плечи…

Он забывается опять

Под этот лепет детски-страстный,

Уж он не может проклинать,

Уж он влюблен опять, несчастный!

Он позабыл, что чуждых уст

Осквернена она лобзаньем,

Что мир и наг ему, и пуст

И что испытан он страданьем.

Он снова верит, снова он

Безумен, счастлив и влюблен!

«Пускай погибла… что за дело?

Так судит свет …

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

В степях иное небо есть.

Туда, туда! Мы позабудем

С тобою света жалкий суд,

Свободны, вольны, горды будем».

Так говорит он — жадно льнут

Его болезненные взгляды

Под маски траурный покров…

Нетерпеливый, он готов

Сорвать несносные преграды…

Но вот, далеко от людей,

Они в фойе садятся с ней.

Упала маска, с упоеньем

Он видит прежние черты —

Печать нездешней красоты.

Она молчит, его моленьям,

Его порывистым речам

Внимает тихо, как бывало,

Дитя покорное внимало

Его властительным словам.

Его она не прерывает,

С него не сводит влажный взор

И, как бывало, понимает

Его мольбу, его укор;

В его душе ей все понятно.

Но то, что было, — то прошло,

Оно прекрасно и светло,

Но, к сожаленью, невозвратно.

Меж ними опыт долгих лет…

И говорит она в ответ:

Безумец, с вечной волей рока

Оставь надежду враждовать:

На нас лежит его печать,

На нас обоих; пусть жестоко

Решенье воли роковой,

Но — рока суд не суд людской;

Печален путь, избранный мною,

Но он, как все, ведет к покою…

Нам не дано с тобой любить

И мир иным и лучшим видеть,

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Как жрица древняя, сияла

Она волшебной красотой,

И мерно речь ее звучала

Какой-то силою иной.

Эллады юной изваяньем

Ему казалася она…

Пред ним, перед его рыданьем

Была она светла, сильна…

И гордо встал он… Молча руку

Ей подал он, не на разлуку —

На путь свободно-роковой,

На путь борьбы, хотя бесславной,

На путь, в который, равный с равной,

Пошли они рука с рукой…

И вот уж снова пред толпою

Они идут спокойно двое,

Равно презренья к ней полны,

Равно судьбой осуждены.

Они идут — для них дорога

Давно пустынна и ровна.

За ними прожитого много,

Пред ними — смерти тишина…

Им нет на завтра упованья;

На них печальное легло

Всей безнадежностью сознанья,

И пусть подъято их чело

Всегда невозмутимо-гордо

Пред ликом истины нагим,

Но жизнь пуста обоим им,

Хотя спокойно, тихо, твердо

Рука с рукой они идут,

Отринув радость и страданья,

И сердца суд, и света суд,

И даже суд воспоминанья…

Им прозвучал уж суд иной

Своей последнею трубой…

О мой читатель… вы москвич прямой

И потому, наверно, о Коломне

Не знаете… конечно, не о той

Я говорю, которая, как помню,

Лежит в стране, и мне, и вам родной,

Верст за сто от Москвы, да, впрочем, что мне

До счета верст — и вам, конечно… Есть

Другая — дай ей небо вечно цвесть!

В Коломне той вы, верно, не бывали.

Вы в Петербург езжали по делам —

Иль, ежели за делом приезжали,

То, вероятно, не селились там…

Литовский замок, впрочем, вы видали —

Я говорю без оскорбленья вам, —

О нет, вы не сидели в заключеньи,

Ни — даже за долги в известном отделеньи.

Но, может быть, вы в северную ночь

Болезненно-прозрачную бродили

По городу, как я… когда невмочь

От жару, от тоски, от страшной пыли

Вам становилось… Вас тогда томили

Бесцельные желанья — вы бежали прочь

От этих зданий, вытянутых фронтом,

От длинных улиц с тесным горизонтом.

Тогда, быть может, память вас влекла

Туда, где «ночь над мирною Коломной

Тиха отменно»; Где в тиши цвела

Параша красотой своею скромной;

Вы вспоминали, как она была мила,

Наивно любовавшаяся томной

Луной, мечтавшая бог весть о чем…

И, думая о ней, вы думали о нем.

О том певце с младенческой душою,

С божественною речью на устах,

С венчанной лаврами кудрявой головою,

С разумной думой мужеской в очах;

Вы жили вновь его отрадною тоскою

О тишине полей, о трех соснах,

Тоской, которой даже в летах зрелых

Страдал «погибший рано смертью смелых».

Иль нет — простите, я совсем забыл —

Вы человек другого поколенья:

Иной вожатый вас руководил

В иные страсти, муки и волненья;

Другой вожатый верить вас учил…

И вы влюбились в демона сомненья,

Вблизи Коломны Пушкина — увы! —

С тем злобным демоном бродили вечно вы!

А может быть, и вовсе не бродили,

Что даже вероятней… По ночам

Вы спали, утром к должности ходили

И прочее, как следует… Но вам

Европеизм по сердцу… Выходили

Из оперы вы часто, где певцам,

Желая подражать приемам европейским,

С остервенением вы хлопали злодейским.

Зимой, конечно, было это; нос

Вы в шубу прятали — и не глядели

Кругом… И гнал вас северный мороз

Скорей — но не домой и не к постели —

На преферанс…Но, верно, удалось,

Когда вы на санях к Морской летели,

Вам видеть замок с левой стороны…

И дальше вы теперь идти со мной должны.

В Коломне я искать решился героини

Для повести моей… и в том не виноват.

В частях других, как некие твердыни,

Все дамы неприступны… как булат

Закалены… в китайском тверды чине…

Я добродетели их верить очень рад —

Им только семь в червях представить могут грезы,

Да повесть Z… исторгнуть может слезы.

А героиня очень мне нужна,

Нужнее во сто тысяч раз героя…

Герой? герой известный — сатана…

Рушитель вечный женского покоя,

Единственный… Последняя жена,

Как первая, увлечена змеею —

Быть может… демон ей сродни

И понял это в первые же дни…

По-старому над грешною землей,

Неистощимой бездною страданий,

Летает он, князь области мирской…

По-старому, заклятый враг преданий,

Он вечно к новому толкает род людской,

Хоть старых полон сам воспоминаний.

Всегда начало сходится с концом,

И змей таинственным свивается кольцом.

Он умереть не может… Вечность, вечность

Бесплодных мук, бессмысленных страстей

Сознание и жажды бесконечность!..

И муки любит старый враг людей…

И любит он ту гордую беспечность

Неисправимых Адамовых детей,

С которою они, вполне как дети,

Кидаются в расставленные сети…

. . . . . . . . . . . . . . .

Но что до ней, что до него?.. С зарею

Слилась заря… и влагою облит

Прозрачною, туманной, водяною —

Петрополь весь усталый мирно спит;

Спят здания, спят флаги над Невою;

Спит, как всегда, и вековой гранит;

Спит ночь сама… но спит она над нами

Сном ясновидящей с открытыми очами.

Болезненно-прозрачные черты

Ее лица в насильственном покое.

То жизнь иль смерть? Тяжелые мечты

Над ней витают…Бытие иное

В фосфо́ре глаз сияет… Страшной красоты

Полна больная… Так и над Невою

Ночь севера заснула чутким сном…

Беда, кто в эту ночь с бессонницей знаком!

Беда тебе, дитя мое больное!..

Зачем опять сидишь ты у окна

И этой ночи влажное, сырое

Дыхание впиваешь?..Ты больна,

Дитя мое… засни, господь с тобою…

Твой мир заснул… и ты не спишь одна…

Твой мир… и что тебе за дело до иного?

Твой мир — Коломна, к празднику обнова,

Известный круг, (балки), порою офицер

Затянутый, самодовольно-ловкой…

Мечтай о нем… об этом, например,

С усами черными… займись обновкой…

Вот твой удел; цвет глаз твоих так сер,

Как небо Петербурга… Но головкой

Качаешь ты, упрямица, молчишь,

С досадой детской ножкой в пол стучишь.

Чего ж тебе?.. Ты точно хороша —

Утешься… Эти серенькие глазки

Темны, облиты влагой… в них душа

И жажда жизни светится. Но сказки

Пока тебе любовь и жизнь… Дыша

Прерывисто, желанья, грезы, ласки

Передаешь подушке ты одной…

Ты часто резвишься, котенок бедный мой!

Гони же прочь бессоницу, молю я:

Тебе вредна болезненная ночь,

Твои уста так жаждут поцелуя,

И грудь твоя колышется точь-в-точь,

Как сладострастная Нева…Тоскуя,

Ведь ты сама тоски не хочешь превозмочь.

Засни, засни… и так уж засверкали

Твои глаза холодным блеском стали.

Погибнешь ты… меж ночью и тобой

Родство необъяснимое заметно…

Забудь о нем… Удел прекрасен твой,

Со временем и он блеснет тебе приветно

В лице супруга с Анной, даже со звездой, —

Чего тебе… Но тщетно, тщетно, тщетно!

Погибла ты… и чей-то голос над тобой

Звучит архангела судебною трубой.

Не слышишь ты, но вся природа внемлет

Ему в забвении, как первая жена,

И чутким сном под этот голос дремлет.

Таинственного трепета полна,

Тоска ее глубокая объемлет…

Князь области воздушной, сатана,

В сей час терзается тоскою бесконечной

И говорит с своей ирониею вечной

«Мелеет он, Адамов род,

И чем быстрей бежит вперед,

Тем распложается сильней,

И с каждым шагом человек

Дробится мельче на людей.

Я жду давно — который век! —

Разбить запор тюрьмы моей,

Пробиться всюду и во всем

Всепожирающим огнем,

Проклятием, объявшим всех…

. . . . . . . . . . . . . . .

Был век великий, славный век,

Когда меня лицом к лицу

Почти увидел человек;

Мои страдания к концу,

Казалось близились… Во всем

Я разливаться начинал,

И вместе с чернью с торжеством

Дубов верхушки обрезал.

Мне надоело в них сиять

Лучами славы и борьбы,

Хоть было жалко обрезать

Те величавые дубы…

Я в них страдал, я в них любил,

И, как они же, полон был

Презренья к мелочи людской

И враждования с землей…

Мне стало жаль… мне гнусен стал

Пигмеев кровожадный пир…

Я с чернью пьянствовать устал

И заливать бес цели мир

Старинной кровью… Я узнал,

Что вечный рок сильней меня,

Что есть один еще оплот,

Что он созданье бережет

От разрушителя огня.

. . . . . . . . . . . . . . .

Но близок час… огонь пробьет

Последний, слабый свой оплот,

И, между тем, меня печаль

Терзает, и тебя мне жаль…

Мне страшно грустен образ твой;

Тебя я с бешеной хулой

Влеку к паденью… чистота

Твоя исчезла, и бежит

С твоих ланит хранитель — стыд;

Не облит влагой тихий взор —

Холодным блеском светит он;

Вошла ты также с небом в спор;

Из груди также рвется стон

Проклятий гордых на судьбу.

Как я, отвергла ты закон,

Как я, забыла ты мольбу,

И скоро для обоих нас

Пробьет покоя вечный час…

В таком ли точно тоне говорил

Князь области воздушной, я наверно

Сказать вам не могу: сатаниил —

Поэт не нам чета, и лишь примерно

Его любимый ритм я здесь употребил —

Ритм Байрона — хотя, быть может, скверно.

Не в этом дело, впрочем: смысл же слов,

Ручаюсь головою, был таков.

Любил не раз он — это вам известно —

По крайней мере, вам то Мейербер

И Лермонтов открыли — очень лестно

Для женщин это… надоел размер

Страстей обыкновенных им — и тесно

Им в узких рамках …

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

В наш век во вкусах странен Евин род;

Не красота, тем меньше добродетель,

Ни даже ум в соблазн его влечет:

К уродам страсть бывает… Не один свидетель

Тому найдется. Дьявольский расчет

И равнодушие (в глуши ль то будет, в свете ль)

С известной степенью цинизма — вот

Что нынче увлекает Евин род.

Жуанов и Ловласов племя ныне

Уж вывелось — героев больше нет;

Герой теперь сдал место героине,

И не Жуан — Жуана ныне свет

Дивит своим презрением к святыне

Любви и счастья, дерзостью побед…

Змеиной гибкостью души своей и стана,

Пантеры злостию — вперед, вперед, Жуана.

Вперед, Жуана… путь перед тобой

Лежит отныне ровный и свободный…

Иди наперекор себе самой

В очах с презрением и дерзостью холодной,

В страдающей груди с глубокою тоской,

Иди в свой путь, как бездна, неисходный,

Не знаешь ты, куда тот путь ведет, —

Но ты пошла — что б ни было — вперед!

Светлеет небо… близок час рассвета,

А все моя красотка у окна…

Склонившись головой, полураздета,

Полусидит, полулежит она,

Чего-то ждет… Но ожиданье это

Обмануто… Она тоски полна,

Вот-вот на глазках засверкают слезы,

Но нет… смежает сон их… Снова грезы…

И девочке все грезится о нем,

О ком и думать запретили б строго…

Герой ее танцклассам всем знаком,

Играет в карты, должен очень много…

С ним Даша часто видится тайком;

Он проезжает этою дорогой

В извозчичьей коляске на лихих,

Немного пьян, но вечно мимо них.

Андрей Петрович… но о нем потом…

Семнадцать лет моей шалунье было,

Родительский ей страшно скучен дом,

В ней сердце жизни да любви просило,

Рвалось на волю… Вечно мать с чулком,

Мораль с известной властию и силой;

Столоначальник, скучный, как жених,

Который никогда не ездит на лихих.

И в будущем все то же, вечно то же,

Все преферанс в копейку серебром,

Все так на настоящее похоже —

Так страшно глупо смотрит целый дом.

Нет, нет, не создана она, мой боже!

К тому, что многим кажется добром,

И не бывать ей верною подругой…

Притом уже она просвещена подругой.

От наставлений матушки не раз,

От этой жизни праздной и унылой

С подругою она тайком в танцкласс

Зимою ездила… Подруге было

Лет двадцать… Даже не в урочный час

Они домой являлись. Но сходило

Все это с рук. Умела веру дать

В сердечной простоте всему старушка мать.

Жених-столоначальник глуповато

Смотрел на все: он был совсем готовый муж,

Чуждался сильно всякого разврата,

Особенно карманного, к тому ж

Доверчивостью был он одарен богато,

Носил в себе одну из одаренных душ

И, несмотря на то, что родился в столице,

Невинностью подобен был девице.

Поутру, вставши, пил он скверный чай,

Смотрел в окно, погоду замечая,

И собирался к должности, там рай

И ад свой весь прескромно заключая.

Но пред уходом в свой обетованный край

Он в книжке отмечал, «что будет кушать чаю

Такой-то у него», и книжку клал;

Потом: «со сливками» — подумав, прибавлял.

Вы спросите: зачем? Уж я не знаю —

Есть разные привычки. Так текла

Вся жизнь его. Ему всех благ желаю —

Но страшно ведь глупа она была

Во все периоды: до и после чаю…

И Дашу бедную такая жизнь ждала,

Когда б так называемый злой гений

Ей не дал мук, желаний и волнений.

Пускай она заснула — в ней не спят

Безумные, тревожные волненья;

Уста полураскрытые дрожат,

Облиты глазки влагою томленья.

Что снится ей?.. Соблазна полные виденья

Над нею видимо летают и кружат…

А чей-то голос слышен из-за дали,

Исполненный таинственной печали.

Дитя мое! очей твоих

Так влажно-бархатен привет…

Не звездный свет сияет в них —

Кометы яркий свет…

Лукавой хитрости полна

Улыбка детская твоя,

И гибок стан твой, как волна…

И вся ты как змея.

Ты так светла, что не звездам

Спокойным вечно так сиять;

Ты так гибка, что разгадать

В тебе легко сестру змеям.

Дитя мое! так много их

По тверди неба голубой

Светил рассыпано благих, —

О, будь кометой роковой!

И дольний мир — ваш мир земной —

Богат стадами душ простых…

В нем много добрых, мало злых, —

О, будь же, будь змеей!

Тот голос был ли внятен ей?.. Она

Едва ль могла понять слова такие

Мудреные, хоть и весьма простые.

Прочла она в свой век Карамзина

Две повести, да две Марлинского другие

(«Фрегат „Надежда“», помнится была

Одна из них). Отборно объясняться

Привыкла потому — я должен вам признаться.

Но странно, что ее тревожил сон

Не Гремин с пламенной душою и с усами…

Ее герой усами не снабжен —

Он, вероятно, сталкивался с вами,

Читатель мой, быть может, часто. Он

Играет, я сказал; со многими домами

Знаком поэтому; ни дурен, ни хорош

Собой особенно — на всех людей похож.

Чиновник он — и жить не мог иначе,

Москвич — но с Петербургом ужился,

Привык зимой к театру, летом к даче,

Хоть молод, но серьезно занялся

Устройством дел карманных и тем паче

Служебных: рано он за ум взялся,

Как истый петербуржец. Был ласкаем

Почтенными людьми и всеми уважаем.

Играл же он, во-первых, потому,

Что этим путь в дома чиновьической знати

Открыл себе свободный — хоть в палате

Служил какой-то… а притом ему,

Как, верно, русскому не одному,

Разгул по сердцу был — а здесь и кстати.

Играл он ловко, нараспашку жил

И репутацию с тем вместе заслужил.

На женщин он смотрел с полупрезреньем,

От добродетельных чиновниц прочь

Бежал всегда… Искать любви терпеньем

Ему казалось глупо и невмочь,

В чем был он прав… Свободным наслажденьям

Любил он посвящать гораздо лучше ночь.

Он был герой, и даже очень пылкой,

В танцклассе и с друзьями за бутылкой.

И там-то Даша встретилася с ним.

Он был хорош, особенно вполпьяна;

В минуту эту мог он быть любим;

Разочарован был, казалось, очень рано,

Безумствовал. Чем не герой романа,

Особенно когда другого нет?

Ведь было ей всего семнадцать лет.

Он дерзостью какой-то начал с нею.

Она краснела, хоть не поняла…

Переглянувшись с менторшей своею,

Ему на польку руку подала.

И улыбнулася ему, злодею…

Потом уж с ним шампанское пила

И глупости девчонка лепетала,

Хоть вся, как лист, от страха трепетала.

А стоил ли он трепета любви? —

Другой вопрос… Не в этом, впрочем, дело,

Он был любим… Увы! в твоей крови,

Дитя мое, страсть бешенно кипела,

Рвалась наружу… а глаза твои

Сияли слишком ярко, хоть несмело,

Стыдливо опускались… ты была в огне…

Пусть судит свет — судить тебя не мне!

А свет свершит свой строго-неизбежный

И, может быть, свой справедливый суд,

И над твоей головкою мятежной,

Быть может многие теперь произнесут

Свой приговор бесстрастный и безгрешный;

Быть может, камень многие возьмут,

И в том сама виновна ты, конечно…

Ты жизни придалась безумно и беспечно.

А впрочем, что ж? Да разве ты одна

Осуждена толпой безгрешной и бесстрастной

За то, что ты, как женщина, страстна?

Утешься — и не в этом твой ужасный

Удел, дитя мое… Иное ты должна

Узнать еще… Покамест, сладостно

Раскинувшись… ты грезам предана…

Но вот она проснулась… С Офицерской

Коляска мчится… точно, это он,

Кому от матушки иного нет, как «мерзкой»,

Названия… Завоеватель дерзкой,

Он, как всегда, разгулен и хмелен…

Его немножко клонит даже сон…

Но, не менее, зевая, он выходит

Из экипажа — и к окну подходит.

Зевая — правду вам, читатель мой,

Я говорить обязан, — да-с, зевая,

«Здорово!» он сказал ей… На какой

Привет что отвечать, почти не зная,

Она «здорово!» с странною тоской

Сказала также… Он, не замечая,

С ней начал говорить о том, как он играл

И как на рысака пари держал.

И Даша молча слушала… И в очи

Ему смотрела робко… чуть дыша…

При тусклом свете петербургской ночи

Она была как чудно хороша…

Собой владеть ей не хватало мочи,

Из груди вон просилась в ней душа;

Болезненно и сладостно тоскуя…

Уста ее просили поцелуя…

И вот в окошко свесилась она

И обвила его прозрачными руками,

И, трепета безумного полна,

К его устам прижалася устами…

И в полусонных глазках так видна

Вся страсть ее была… что, небесами

Клянусь, я отдал бы прохладу светлых струй,

Как некогда поэт за светлый поцелуй.

О поцелуй!.. тебя давно не пели

Поэты наши… Злобой и тоской

Железные стихи их нам звенели —

Но стих давно уж не звучал тобой…

На божий мир так сумрачно глядели

Избранники, нам данные судьбой,

И Лермонтов и Гоголь… так уныло,

Так без тебя нам пусто в мире было!

Мы знали все — я первый, каюсь, знал

Безумство влажного вакханок поцелуя…

И за него я душу отдавал,

Томилась жаждой… Но иной люблю я,

Иной я поцелуй теперь припоминал…

То первый поцелуй, упругий, острый, жгучий,

Как молния, прорезавшая тучи.

Как молния, по телу он бежит

Струею сладкого, тревожного томленья…

Как детский сон, он быстро пролетит —

Похищенный украдкой… Но волненья,

Оставленного им, — ничто не заменит,

Но рад бы каждый, хоть ценой спасенья…

Так робко, нежно, девственно опять

Тот поцелуй с упругих уст сорвать.

О Ро́мео и Юлия! Вы были

Так молоды, так чисты: целый мир

Вы в поцелуе первом позабыли…

За что же вас и люди, и Шекспир,

Насмешник старый, злобно так сгубили

За этот поцелуй?.. Безжалостный вампир

Был автор ваш… наполнил вас любовью,

Чтобы вкусней упиться вашей кровью.

О Ромео и Юлия!.. Не раз

Ночь, ночь Италии, я вижу пред собою,

Лимонов запах слышу, вижу вас

Под тенью их стыдливою четою,

Увлажненных безумной, молодою,

На все готовой страстью… Божий мир

Благословлял вас… дьявол был Шекспир!

Вот поцелуй куда красотки нашей

Завел меня… Что делать? виноват,

И каюсь в том: быть может, слишком Дашей

Я занимаюсь… Но часы летят,

И веет утром… Тот, кто полной чашей

Любви блаженство пьет, едва ли утру рад…

Его наивно Даша проклинала, —

Со мною, с вами Это же бывало.

Андрей Петрович был, напротив, рад

Успокоению от жизненных волнений;

Любил он крепко стеганный халат

И сладкий сон без всяких сновидений…

Они проснулись… Сел он — быстро мчат

Его лихие кони… и мгновений

Любви не жаль ему… Но думал он о чем

Дорогою — узнаете потом.

Она же долго вдаль с тоской глядела,

Потом окно закрыла и легла,

Всё думала, и хоть заснуть хотела,

Но и заснуть бедняжка не могла…

Уж солнце встало… Ложками гремела

Старушка мать, и к ней потом вошла,

Неся с собой свой кофе свой кофе неизбежный

Да вечную мораль родительницы нежной.

И снова день, бесплодно-глупый день

С уборкою того, что убирать не надо,

И с вечной пустотой, которой лень

И праздность жизни прикрывать так рада

Была старушка… Вновь ночную тень

Зовет моя красотка… Хуже ада

Такая жизнь… со сплетнями, с чулком,

И с кофеем, и с глупым женихом.

Есть у поэтов давние права,

Не те одни, чтоб часто самовольно

Растягивать иль сокращать слова

Да падежи тиранить произвольно;

Есть и важнее: тем, кого едва

Назвать вы смеете — и с кем невольно

Смущаетесь при встрече, слова два

С трудом проговорите… смело, вольно

Вы можете эпистолы писать…

Я выбрал формы строгие сонета;

Во-первых, честь Италии воздать

Хоть этим за радушие привета

Мне хочется, а во-вторых, в узде

Приличной душу держат формы те!

И ты прочтешь когда-нибудь (вступаю

Я в давности права и слово ты

С тревогой тайной ставить начинаю,

С тоской о том, что лишь в краях мечты

(Мои владенья), ты прочтешь, я знаю,

Чего, о жрица гордой чистоты,

Какой тебя поднесь воображаю,

В твоей глуши, средь праздной суеты

И тишины однообразно-пошлой, —

Ты не прочла бы, судорожно смяв,

Как лист завялый, отзыв жизни прошлой,

Свой пуританский чествуя устав,

Когда б мольбы, призывы и упреки

В размеренные не замкнулись строки!

«Но благородно ль это?» — может быть,

Ты скажешь про себя, сей бред тревожный

Читая… В самом деле, возмутить

Пытался то, что нужно осторожно

В тебе беречь, лелеять, свято чтить…

Да! это безобразно и ничтожно…

Я знаю сам… Но так тебя любить

Другому, кто б он ни был, — невозможно…

Где б ни был я, куда б судьба меня

Не бросила — с собой мечту одну я

Ношу везде: в толпе ли, в шуме ль дня,

Один ли, в ночь бессонную тоскуя,

Как молодость, как свет, как благодать

Зову тебя! Призыв мой услыхать

Должна же ты!.. Увы! я верю мало,

Чтоб две души беседовать могли

Одна с другой, когда меж ними стало

Пространство необъятное земли;

Иль искренней сказать: душа устала

Таинственному верить; издали

Она тебя столь часто призывала,

Что звезд лучи давно бы донесли,

Когда б то было делом их служенья,

Тебе и стон, и зов безумный мой…

Но звезды — прехолодные творенья!

Текут себе по тверди голубой

И нам бесстрастно светят в сей юдоли.

Я им не верю больше… А давно ли

Я звал тебя, трикраты звал, с мольбой,

С томленьем злой тоски, всей силой горя

Бывалого, всей жаждой и тоской

Минуты?.. Предо мной царица моря

Узорчатой и мрачной красотой

Раскидывалась, в обаяньи споря

С невиданного неба синевой

Ночного… Вёсел плеск, как будто вторя

Напевам гондольера, навевал

На душу сны волшебные… Чего-то

Я снова жаждал, и молил, и ждал,

Какая-то в душе заныла нота,

Росла, росла, как длинный змей виясь…

И вдруг с канцоной страстною сплелась!

То не был сон. Я плыл в Риальто, жадно

Глядя на лик встававших предо мной

Узорчатых палаццо. С безотрадной,

Суровой скорбью памяти немой

Гляделся в волны мраморный и хладный,

Запечатленный мрачной красотой,

Их старый лик, по-старому нарядный,

Но плесенью подернутый сырой…

Я плыл в Риальто от сиявших ярко

Огней на площади святого Марка,

От праздника беспутного под звон

Литавр австрийских… сердцем влекся в даль,

Туда, где хоть у волн не замер стон

И где хоть камень полн еще печалью!

Печали я искал о прожитом,

Передо мной в тот день везде вставала,

Как море, вероломная в своем

Величии La bella. Надевала

Вновь черный плащ, обшитый серебром,

Навязывала маску, опахало

Брала, шутя в наряде гробовом,

Та жизнь, под страхом пытки и кинжала

Летевшая каким-то пестрым сном,

Та лихорадка жизни с шумно-праздной

И пестрой лицевою стороной,

Та греза сладострастья и соблазна,

С подземною работою глухой

Каких-то сил, в каком-то темном мире

То карнавал, то Ponte dei sospiri.

И в оный мир я весь душой ушел, —

Он всюду выжег след свой: то кровавый,

То траурный, как черный цвет гондол,

То, как палаццо дождей, величавый.

Тот мир не опочил, не отошел…

Он в настоящем дышит старой славой

И старым мраком; память благ и зол

Везде лежит полузастывшей лавой:

Тревожный дух какой-то здесь живет,

Как вихрь кружит, как вихрь с собой уносит;

И сладкую отраву в сердце льет,

И сердце, ноя, неотступно просит

Тревожных чувств и сладострастных грез,

Лобзаний лихорадочных и слез.

Я плыл в Риальто. Всюду тишь стояла:

В волнах канала, в воздухе ночном!

Лишь изредка с весла струя плескала,

Пронизанная месяца лучом,

И долго позади еще мелькала,

Переливаясь ярким серебром.

Но эта тишь гармонией звучала,

Баюкала каким-то страстным сном,

Прозрачно-чутким, жаждущим чего-то.

И сердце, отозвавшись, стало ныть,

И в нем давно нетроганная нота

Непрошенная вздумала ожить

И быстро понеслась к далекой дали

Призывным стоном, ропотом печали.

Тогда-то ярко, вольно разлилась

Как бы каденца из другого тона,

Вразрез с той нотой сердца, что неслась

Печали ропотом, призывом стона,

Порывисто сверкая и виясь,

Божественной Италии канцона,

Которая как будто родилась

Мгновенно под колоннами балкона,

В час ожиданья трепета полна,

Кипенья крови, вздохов неги сладкой,

Как страстное лобзание звучна,

Тревожна, как свидание украдкой…

В ней ритм не нов, однообразен ход,

Но в ней, как встарь, вулкана жизнь живет.

Ты вырвалась из мощного вулкана,

Из груди гордым холмом поднятой,

Широкой, словно зыби океана,

Богатой звука влагою густой

И звонкостью и ясностью стеклянной,

И силой оглушительной порой;

И ты не сжалась в тесный круг избранный,

А разлилась по всей стране родной,

Божественной Италии канцона!

Ты всем далась — от славных теноров

До камеристки и до ладзарона,

До гондольеров и до рыбаков…

И мне, пришельцу из страны туманной,

Звучала ты гармонией нежданной.

К нам свежий женский голос долетал,

Был весь грудной, как звуки вьолончели;

Он страстною вибрацией дрожал,

Восторг любви и слезы в нем кипели…

Мой гондольер всё ближе путь держал

К палаццо, из которого летели

Канцоны звуки. Голос наполнял

Весь воздух; тихо вслед ему звенели

Гитарные аккорды. Ночь была

Такая, что хотелось плакать — много

И долго плакать! Вод сырая мгла,

Вся в блестках от лучей луны двурогой,

Истому — не прохладу в грудь лила.

Но неумолчно северная нота

Все ныла, ныла… Это было что-то

Подобное германских мастеров

Квартетам, с их глубокою и странной

Постройкою, с подземной, постоянно

Работающей думой! Средь ходов

Веселых, поражающих нежданно

Таинственною скорбью вечный зов

В какой-то мир, погибший, но желанный;

Подслушанная тайна у валов

Безбрежного, мятущегося моря,

У леса иль у степи; тайный яд

Отравы разъедающего горя…

И пусть аккорды скачут и звенят,

Незаглушим в Бетховена иль Шпора

Квартете этот вечный звук раздора.

Ты помнишь лишь один, совсем больной,

Квартет глухого мастера? Сидела

Как статуя, недвижно ты, с слезой

В опущенных очах. О! как хотела

Ты от себя прогнать меня, чтоб мой

Язык, тебе разоблачавший смело

Весь новый мир, владеющий тобой,

Замолк! Но тщетно: делал то же дело

Квартет. Дышал непобедимой он,

Хотя глухой и сдавленною страстью,

И слышалось, что в мир аккордов стон

Врывался с разрушительною властью

И разъедал основы строя их,

И в судорожном tremolo затих.

О, вспомни!.. И нельзя тебе забыть!

Твоя душа так долго, так сурово

Возобладать собою допустить

Боялася всему, что было ново.

Ты не из тех, которые шутить

Спокойно могут с тайным смыслом слова,

Которым любо век себя дразнить,

Которым чувство каждое обнова…

ты не из тех! И вечно будь такой,

Мой светлый сильф, с душой из крепкой стали,

Пусть жизнь моя разбита вся тобой,

Пусть в душу мне влила ты яд печали, —

Ты пра́ва!.. Но зачем у ног твоих

Я не могу, целуя страстно их,

Сказать, что, право, честно ты решила

Вопрос, обоим, может быть, равно

Тяжелый нам? Безмолвна, как могила,

Твоя душа на зов моей давно…

Но знай, что снова злая нота ныла

В разбитом сердце, и оно полно

Все той же беззаконной жажды было.

Где б ни был я — во мне живет одно!

И то одно старо, как моря стоны,

Но сильно, как сокрытый в перстне яд:

Стон не затих под страстный звук канцоны,

Былые звуки tremolo дрожат,

Вот слезы, вот и редкий луч улыбки —

Квартет и страшный вопль знакомой скрипки!

За то, чтоб ты со мной была в сей миг,

За то, чтобы, как встарь, до нервной дрожи

Заслушавшись безумных грез моих,

Ты поняла, как внутренно мы схожи,

Чтобы, следя за ходом дум твоих

И холод их искусственный тревожа,

Овладевать нежданно нитью их…

О! я за это отдал бы, мой боже,

Без долгих справок всё, что мне судил

Ты в остальном грядущем!.. Было б пошло

Назвать и жертвой это. Тот, кто жил

Глубоким, цельным чувством к жизни прошлой

Хоть несколько мгновений, — не мечтай

Жить вновь — благодари и умирай!

Один лишь раз… о да! сомнений нет —

Раз только — хаос груди проникает

Таинственный глагол: «да будет свет!»

Встает светило, бездну озаряет,

И все, что в ней кипело много лет,

Теплом лучей вкруг центра собирает.

Что жить должно — на жизнь дает ответ;

В чем меры нет — как море опадает;

Душевный мир замкнут и завершен:

Не темная им больше правит сила,

А стройно, мерно двигается он

Вокруг животворящего светила.

Из бездны темной вырвавшись, оно

Все держит властно, все живит равно.

О, не зови мечтанием безумным

Того, что сердцу опытом далось!

Едва ль не все, что названо разумным,

Родилося сначала в царстве грез,

Явясь на свет, встречалось смехом шумным

Иль ярым кликом бешеных угроз,

Таилось в тишине благоразумным

И кровью многих смелых полилось.

И вновь нежданно миру представало,

И, бездны мрак лучами озаря,

Блестящим диском истины сияло,

А греза-то была его заря!

То было бездны смутное стремленье

Создать свой центр, найти определенье.

Нет! не зови безумием больным

Того, что ты, пугливою борьбою

Встречая долго и мечтам моим

Отдаться медля, чуткою душою

Поймешь, бывало, ясно той порою,

Когда пойдут по небесам ночным

Лампады зажигаться над землею!

В тот час к земле опущенным твоим

Ресницам длинным было подниматься

Вольнее — и, борьбой утомлена,

Решалася ты вере отдаваться,

И, девственно-светла, чиста, нежна,

Ты слушала с доверчивостью жадной

То проповедь, то ропот безотрадный!

Как я любил в тебе, мой серафим,

Борьбу твою с моею мыслью каждой,

Ту робость, что лишь избранным одним

Душа́м дается, настоящей жаждой

Исполненным… Приходит вера к ним

Не скоро, но, поверивши однажды,

Они того, что истинно-святым

Признали раз, не поверяют дважды.

Таких не много. Их благословил

Иль проклял рок — не знаю. В битву смело

Они идут, не спрашиваясь сил.

Им жизнь — не сон, а явь, им слово — дело.

И часто… Но ведь есть же, наконец,

Всеправящий, всевидящий отец!

И что мне было в этих слепо-страстных

Иль страстно-легкомысленных душах,

Которых вечно можно влечь, несчастных,

Из неба в ад, с вершины в грязь и прах,

Которых, в сердца чувствиях невластных,

Таскай куда угодно, — в тех рабах,

Привыкших пыл движений любострастных

Цитатами и в прозе и в стихах

Раскрашивать? Душе противно было

Слепое их сочувствие всегда,

Пусть не одна из них меня любила

С забвеньем долга, чести и стыда,

Бессмысленно со мною разделяя

И тьму и свет, и добрая и злая!

Но ты… Нервический удар в тот час,

Когда б сбылись несбыточные грезы,

Разбил бы полнотой блаженства нас,

Деливших все: молитву, думы, слезы…

Я в это верю твердо… Но не раз

Я сравнивал тебя с листом мимозы

Пугливо-диким, как и ты подчас,

Когда мой ропот в мрачные угрозы

Переходил и мой язык, как нож,

В минуты скорби тягостной иль гнева,

Мещанство, пошлость, хамство или ложь

Рубил сплеча направо и налево…

Тогда твои сжималися черты,

Как у мимозы трепетной листы.

Прости меня! Романтик с малолетства

До зрелых лет — увы! я сохранил

Мочаловского времени наследство

И, как Торцов, «трагедии любил».

Я склонность к героическому с детства

Почувствовал, в душе ее носил

Как некий клад, испробовал все средства

Жизнь прожигать и безобразно пил;

Но было в этом донкихотстве диком

Не самолюбье пошлое одно:

Кто слезы лить способен о великом,

Чье сердце жаждой истины полно,

В ком фанатизм способен на смиренье,

На ком печать избранья и служенья.

А все же я «трагедии ломал»,

Хоть над трагизмом первый издевался…

Мочаловский заметный идеал

Невольно предо мною рисовался;

Но с ужасом я часто узнавал,

Что я до боли сердца заигрался,

В страданьях ложных искренно страдал

И гамлетовским хохотом смеялся,

Что билася действительно во мне

Какая-то неправильная жила

И в страстно-лихорадочном огне

Меня всегда держала и томила,

Что в меру я — уж так судил мне бог —

Ни радоваться ни страдать не мог!

О вы, насмешкой горько-ядовитой

Иль шуткой меткой иль забавно-злой

Нередко нарушавшие покой

Скрываемой и часто ловко скрытой,

Но вечной язвы, вы, кому душой,

Всей любящей без меры, хоть разбитой

Душой я предавался — раны той,

Следов борьбы не стихшей, но прожитой,

Касались вы всегда ли в добрый час,

Всегда ль с сознаньем истины и права?

Иль часто брат, любивший братски вас,

Был дружескому юмору забава?..

Что б ни было — я благодарен вам:

Я в юморе искал отрады сам!

Но ты… тебя терзать мне было любо,

Сознательно, расчетливо терзать…

Боль сердца — как нытье больного зуба

Ужасную — тебе я передать

Безжалостно хотел. Я был сугубо

Виновен — я, привыкший раздувать

В себе безумство, наслаждался грубо

Сознанием, что в силах ты страдать,

Как я же! О, прости меня: жестоко

Наказан я за вызов темных сил…

Проклятый коршун памяти глубоко

Мне в сердце когти острые вонзил.

И клювом жадным вся душа изрыта

Nell mezzo del cammin di mia vita!

Я не пою «увядший жизни цвет»,

Как юноша, который сам не знает

Цены тому, что он, слепец, меняет

На тяжкое наследье зол и бед.

Обновка мрачной скорби не прельщает

Меня давно — с тех пор, как тридцать лет

Мне минуло… Не отжил я — о нет!..

И чуткая душа не засыпает!

Но в том и казнь: на что бы ни дала

Душа свой отзыв — в отзыве таится

Такое семя будущего зла,

Что чуткости своей она боится,

Но и боясь, не в силах перестать

Ни откликаться жизни, ни страдать.

Порой единый звук — и мир волшебный

Раскрылся вновь, и нет пределов снам!

Порою женский взгляд — и вновь целебный

На язвы проливается бальзам…

И зреет гимн лирически-хвалебный

В моей душе, вновь преданной мечтам;

Но образ твой, как клад зимы враждебной,

Убийствен поздней осени цветам.

Из опьяненья сердце исторгая

Явленьем неожиданным своим,

Всей чистотой, всей прелестью сияя,

Мой мстительный и светлый серафим

То тих и грустен, то лукав и даже

Насмешлив, шепчет он: Я та же, та же

Твоя звезда в далекой вышине,

Твой страж крылатый и твое творенье,

Твой вздох в толпе, твой вопль наедине,

Твоя молитва и твое сомненье;

Я та же, та же — мне, единой мне,

Принадлежит и новое волненье.

Вглядись, вглядись!.. Не я ли в глубине

Стою, светла, за этой бледной тенью:

И в ней моей улыбки ищешь ты,

Моих ресниц, опущенных стыдливо,

Моей лукаво-детской простоты,

Отзывчивости кротко-молчаливой…

Зачем искать? Безумец! Я одна

Твоей сестрой, подругой создана.

Не верь во мне — ни гордости суровой,

Ни равнодушной ясности моей.

Припомни, как одно, бывало, слово

Изобличит всю ложь моих речей.

Вглядись, вглядись! Я в мире жизни новой

Все тот же лик волшебницы твоей,

На первый зов откликнуться готовой,

На песню первую бывалых дней!

Твоим мольбам, мечтам, восторгам, мукам

Отвечу я, сказавшись чутко им

Фиалки скромной запахом ночным,

Гитары тихим, таинственным звуком.

Ты знаешь край? О! мы опять пойдем

В тот старый сад, в тот опустелый дом!

И жадно я знакомым звукам внемлю,

И обольщенья призрака порой

За тайный зов души твоей приемлю,

И мнится мне, я слышу голос твой,

Чрез горы и моря в чужую землю

Ко мне достигший из земли родной…

Но пробудясь — ясней умом объемлю

Всю бездну мук души своей больной:

Мысль о тебе железом раскаленным

Коснется ран, разбередит их вновь,

разбудит сердце и взволнует кровь.

И нет тогда конца ночам бессонным

Или горячке безотвязных снов…

То — пса тоска, то мука злых духов!

Да, пса тоска! Тот жалобно-унылый,

Однообразный вой во тьме ночей,

Что с призраками ночи и с могилой

Слился в пугливой памяти людей…

У сладостных певцов «тоской по милой»

На нежном языке бывалых дней

Звалась она, — но кто со всею силой

Ее изведал, тот зовет верней.

Правдивое, хоть грубое названье

Пришло давно мне в голову… Оно

Разлуками, отравами свиданья

Да осени ночами грозно…

Глядишь, как сыч, бывало… сердце ноет,

А пес так глупо, дико, жалко воет!

Из тех ночей особенно одна

Мне памятна дождливая. — Проклятья

Достаточные от меня она

Терпела. В этот вечер увидать я

Тебя не мог — была увезена

Куда-то ты, — но дверь отворена

В твой уголок, дышавший благодатью,

В приют твой девственный была, и платье

Забытое иль брошенное там

Лежало на диване… С замираньем

Сердечным, с грустью, с тайным содроганьем

Я прижимал его к моим устам,

И ночь потом — сколь это ни обидно —

Я сам, как пес, выл глупо и бесстыдно!

И здесь, один, оторванный судьбой

От тягостных вопросов, толков праздных,

От дней, обычной текших чередой,

От дружб святых и сходок безобразных,

Я думы сердца, думы роковой

Не заглушил в блистательных соблазнах

Былых веков, встававших предо мной

Громадами чудес разнообразных…

Хоть накануне на хребте своем,

На тихом, бирюзово-голубом,

Меня адриатические волны

Лелеяли… хоть изумленья полный

Бродил я день — душою погружен

В великолепно-мрачный пестрый сон.

Царица моря предо мной сияла

Красой своей зловещей старины;

Она, как море, бездны прикрывала

Обманчивым покоем тишины…

Но сих-то бездн душа моя алкала!

Пришлец из дальней северной страны,

Хотел сорвать я жадно покрывало

С закутанной в плащ бархатный жены…

У траурных гондол дознаться смысла

Иль тайны сладострастно-гробовой…

И допроситься, отчего нависло

С ирониею сумрачной и злой

Лицо палаццо старых над водою,

И мрак темниц изведать под землею…

В сей мрак подземный, хладный и немой,

Сошел я… Стоном многих поколений

Звучал он — их проклятьем и мольбой…

И мнилось мне: там шелестели тени!

И мне гондолы траур гробовой

Понятен стал. День страстных упоений

В той, как могила, мрачной и немой

Обители плывучей наслаждений

Безумно-лихорадочных — прием

Волшебного восточного напитка…

Нажиться жизнью в день один… Потом

Холодный мрак тюрьмы, допрос и пытка,

Нежданная, негаданная казнь…

О! тут исчезнет всякая боязнь.

Тут смолкнут все пугливые расчеты.

Пока живется — жизни дар лови!

О том, что завтра, — лишние заботы:

Кто знает? chi lo sa?.. В твоей крови

Кипит огонь?.. Лишь стало бы охоты,

А то себе безумствуй и живи!

Какой тут долг и с жизнью что за счеты!

Пришла любовь?.. Давай ее, любви!

О, милый друг! Тогда под маской черной

Ты страсти отдавалась бы смелей.

И гондольер услужливо проворный

Умчал бы нас далеко от людей,

От их суда, нравоучений, крика…

Хоть день, да наш! а там — суди, владыка!

Хоть день, да наш! Ужели ж лучше жить

Всей пошлостию жизни терпеливо,

А в праздники для отдыха кутить

(И то, чтоб уж не очень шаловливо!)

Так только немец может с сластью пить

В Тиргартене своем берлинском пиво —

А нам — увы! — в Тиргартен не ходить!

На русский вкус, хотя неприхотливый,

Но тонкий от природы, — ни гроша

Тиргартен с их хваленой дешевизной

Не стоит. Наша странная душа

Широкою взлелеяна отчизной…

Уж если пить — так выпить океан!

Кутить — так пир горой и хор цыган!

А там — что будет, будет! И могла же

Ты понимать когда-то, ангел мой,

Что ничего не выдумаешь гаже

Того, в чем немцы видят рай земной;

Что «прожиганье жизни» лучше даже

Их праздничной Аркадии, сухой

Иль жирно-влажной… Ты все та же, та же,

Стоишь полна сочувствий предо мной…

И молодую грудь твою колышет

Тревожно все, в чем мощь и широта,

Морская безграничность жизни дышит,

Любви, надежды, веры полнота:

Свободы ли и правды смелой слово,

Стих Пушкина иль звуки песни новой.

Ты предо мной все та же: узнаю

Тебя в блестящем белизной наряде

Среди толпы и шума… Вновь стою

Я впереди и, прислонясь к эстраде,

Цыганке внемлю, — тайную твою

Ловлю я думу в опуще́нном взгляде;

Упасть к ногам готовый, я таю

Восторг в поклоне чинном, в чинном хладе

Речей, — а голова моя горит,

И в такт один, я знаю, бьются наши

Сердца — под эту песню, что дрожит

Всей силой страсти, всем контральтом Маши…

Мятежную венгерки слыша дрожь!

Как в миг подобный искренности редкой

Бывала ты чиста и хороша!

Из-под ресниц, спадавших мягкой сеткой,

Столь нежная, столь кроткая душа

Глядела долгим взглядом… Если ж едкой

Тоски полна и, тяжело дыша,

Язвила ты насмешливой заметкой

Иль хладом слов того, кто, пореша

Вопрос души заветнейший, тобою,

Твоим дыханьем девственным дышал,

Твоей молился чистою мольбою,

Одной твоей тоскою тосковал…

О, как тогда глаза твои блистали

Безжалостным, холодным блеском стали!

Да! помню я тебя такой! Но

И блеск стальной очей, и хлад поклона —

Все это было муками дано,

Изучено в борьбе как оборона.

Хоть быть иначе было не должно

И не могло в тебе во время оно:

С твоей душою кроткой суждено

Тебе бороться было, Дездемона!

И ты боролась честно!.. Из борьбы

С задумчивым, но не смущенным взором

Ты вышла — слава богу!.. До судьбы

Другой души, зловещим метеором

На небосклоне девственном твоем

Горевшей мутным вражеским огнем,

Что нужды?.. Но зачем же лик твой снова

С печалью тихой предо мной стоит…

Зачем опять не гордо и сурово,

А скорбно так и робко он глядит?

Из-под ресниц слеза сбежать готова,

Рука тревожно, трепетно дрожит,

Когда язык разлуки вечной слово

Неумолимо строго говорит.

Опять окно и столик твой рабочий,

Канва шитья узорного на нем,

С печальным взором поднятые очи,

И приговор в унылом взгляде том…

И мнится — вновь я вижу с содроганьем,

Как голову склоняешь ты с рыданьем!

Ты знаешь ли?.. Я посетил тот дом.

Я посетил и тот другой, старинный,

С его балконом ветхим, залой длинной

И с тишиной безлюдною кругом…

Тот старый дом, тот уголок пустынный,

Где жизнь порой неслась волшебным сном

Для нас обоих, где таким огнем,

Такой любовью — под завесой чинной,

Под хладной маской — тайный смысл речей

Пылал порой, где души говорили

То песнею, то молнией очей!

Молил я, помнишь, чтобы там застыли

Иные речи в воздухе на век…

Глуп иногда бывает человек!

Я посетил… Отчаянная смелость

Войти в сей мир оглохший и немой

Минувшего, с душой еще больной,

Нужда была. Но мне собрать хотелось,

Прощаяся с родимой стороной,

Хотя на миг сухие кости в целость,

Облечь скелет бывалой красотой…

И если б в них хоть искра жизни тлелась,

В сухих костях, — они на вопль души

Отозвались бы вздохом, звуком, словом,

Хоть шелестом, хоть скрежетом гробовым,

Хоть чем-нибудь… Но в сумрачной тиши

Дышало все одной тоской немою,

Дом запустел, и двор порос травою!

Заглохло все… Но для чего же ты

По-прежнему, о призрак мой крылатый,

Слетаешь из воздушных стран мечты

В печальный, запустением объятый,

Заглохший мир, где желтые листы,

Хрустя, шумят, стопой тяжелой смяты;

Сияя вся как вешние цветы

И девственна, как лик Аннунциаты,

Прозрачно-светлый догарессы лик,

Что из паров и чада опьяненья,

Из кнастерного дым и круженья

Пред Гофманом, как светлый сон, возник —

Шипок расцвесть готовящейся розы,

Предчувствие любви, томленья грезы!

Аннунциата!.. Но на голос мой,

На страстный зов я тщетно ждал отзыва.

Уже заря сменялася зарей

И волны бирюзовые залива

Вдали седели… Вопль безумный мой

Одни палаццо вняли молчаливо,

Да гондольер, встряхнувши головой,

Взглянул на чужеземца боязливо,

Потом гондолу тихо повернул,

И скоро вновь Сан-Марко предо мною

Своей красой узорчатой блеснул.

Спи, ангел мой…да будет бог с тобой.

А я?.. давно пора мне привыкать

Без любви по морю блуждать.

Без сожаления к тебе,

Без сожаления к себе

Я разорвал союз несчастный…

Но, боже, если бы могла

Понять ты только, чем была

Ты для моей природы страстной!..

Увы! мне стыдно, может быть,

Что мог я так тебя любить!..

Ведь ты меня не понимала!

И не хотела понимать,

Быть может, не могла понять,

Хоть так умно под час молчала.

Жизнь не была тебе борьба…

Уездной барышни судьба

Тебя опутала с рожденья…

Тщеславно-пошлые мечты

Забыть была не в силах ты

В самих порывах увлеченья…

Не прихоть, не любовь, не страсть

Заставили впервые пасть

Тебя, несчастное созданье…

То злость была на жребий свой,

Да мишурой и суетой

Безумное очарованье.

Я не виню тебя… Еще б

Я чей-то медный лоб

Винил, что ловко он и смело

Пустить и блеск, и деньги мог,

И даже опиума сок

В такое «миленькое» дело…

Старо все это на земли…

Но помнишь ты, как привели

Тебя ко мне?.. Такой тоскою

Была полна ты, и к тебе,

Несчастной, купленной рабе,

Столь тяготившейся судьбою,

Больную жалость сразу я

Почуял — и душа твоя

Ту жалость сразу оценила;

И страстью первой за нее,

За жалость ту, дитя мое,

Меня ты крепко полюбила.

Постой… рыданья давят грудь,

Дай мне очнутся и вздохнуть,

Чтоб предать любви той повесть

О! пусть не я тебя сгубил, —

Но, если б я кого убил,

Меня бы так не грызла совесть.

Один я в городе чужом

Сижу теперь пред окном,

Смотрю на небо: нет ответа!

Владыко боже! дай ответ!

Скажи мне: прав был я аль нет?

Покоя дай мне, мира, света!

Убийцу Каина едва ль

Могла столь адская печаль

Терзать. Душа болит и ноет…

Вина, вина! Оно одно,

Лиэя древний дар — вино,

Волненья сердца успокоит.

Я не был в городе твоем,

Но, по твоим рассказам, в нем

Я жил как будто годы, годы…

Его черт три года искал,

И раз зимою подъезжал,

Да струсил снежной непогоды,

Два раза плюнул и бежал.

Мне видится домишко бедный

На косогоре; профиль бледный

И тонкий матери твоей.

О! как она тебя любила,

Как баловала, как рядила,

И как хотелось, бедной ей,

Чтоб ты как барышня ходила.

Отец суров был и угрюм,

Да пил запоем. Дан был ум

Ему большой, и желчи много

В нем было. Горе испытав,

На жизнь невольно осерчав,

Едва ль он даже верил в бога

(В тебя его вселился нрав).

Смотрел он злобою печальной —

Предвидя в будущности дальной

Твоей и горе, и нужду, —

Как мать девчонку баловала,

И как в ней суетность питала,

И как ребенку ж на беду

В нем с детства куклу развивала.

И был он прав, но слишком крут;

В нем неудачи, тяжкий труд

Да жизнь учительская се́ли

Все соки лучшие. Умен,

Учен, однако в знаньи он

Ни проку не видал, ни цели…

Он даже часто раздражен

Бывал умом твоим пытливым,

Уже тогда самолюбивым,

Но знанья жаждавшим. Увы!

Безумец! Он и не предвидел,

Что он спасенья ненавидел

Твоей горячей головы, —

И в просвещеньи зло лишь видел.

Работы мозг лишил он твой…

Ведь если б, друг несчастный мой,

Ты смолоду чему училась,

Ты жизнь бы шире понимать

Могла, умела б не скучать,

С кухаркой пошло б не бранилась,

На светских женщин бы не злилась.

Ты поздно встретилась со мной.

Хоть ты была чиста душой,

Но ум твой полон был разврата.

Тебе хотелось бы блистать,

Да «по-французскому» болтать —

Ты погибала без возврата,

А я мечтал тебя спасать.

Вновь тяжко мне. Воспоминанья

Встают, и лютые терзанья

Мне сушат мозг и давят грудь.

О! нет лютейшего мученья,

Как видеть, что, кому спасенья

Желаешь, осужден тонуть,

И нет надежды избавленья!

Пойду-ка я в публичный сад:

Им славится Самара-град…

Вот Волга-мать предо мной

Катит широкие струи,

И думы ширятся мои,

И над великою рекою

Свежею, крепну я душою.

Зачем я в сторону взглянул?

Передо мною промелькнул

Довольно милой «самарянки»

Прозрачный облик… Боже мой!

Он мне напомнил образ твой

Каким-то профилем цыганки,

Какой-то грустной красотой.

И вновь изменчивые глазки,

Вновь кошки гибкость, кошки ласки.

Скользящей тени поступь вновь

Передо мной… Творец! нет мочи!

Безумной страсти нашей ночи

Вновь ум мутят, волнуют кровь…

Опять и ревность, и любовь!

Другой… еще другой… Проклятья!

Тебя сожмут в свои объятья…

Ты, знаю, будешь холодна…

Но им отдашься все же, все же!

Продашь себя, отдашься… Боже!

Скорей забвенья, вновь вина…

И завтра, послезавтра тоже!

Писал недавно мне один

Достопочтенный господин

И моралист весьма суровый,

Что «так и так, дескать, ты в грязь

Упал: плотская эта связь,

И в ней моральной нет основы».

О старый друг, наставник мой

И в деле мысли вождь прямой,

Светильник истины великий,

Ты страсти знал по одному

Лишь слуху, а кто жил-тому

Поздравленья ваши дики.

Да! Было время… Я иной

Любил любовью, образ той

В моей «Venezia la bella»

Похоронен; была чиста,

Как небо, страсть, и песня та —

Молитва: Ave Maria stella!

Чтоб снова миг тот пережить

Той чистой страсти, чтоб вкусить

И счастья мук, и муки счастья,

Без сожаленья б отдал я

Остаток бедный бытия

И все соблазны сладострастья.

А отчего?.. Так развилось

Во мне сомненье, что вопрос

Приходит в ум: не оттого ли,

Что не была моей она?..

Что в той любви лишь призрак сна

Все были радости и боли?

Как хорошо я тосковал,

Как мой далекий идеал

Меня тревожно-сладко мучил!

Как раны я любил дразнить,

Как я любил тогда любить,

Как славно «псом тогда я скучил»!

Далекий, светлый призрак мой,

Плотско́ю мыслью ни одной

В душе моей не оскорбленный!

Нет, никогда тебя у ног

Другой я позабыть не мог,

В тебя всегда, везде влюбленный.

Но то любовь, а это страсть!

Плотская ль, нет ли — только власть

Она взяла и над душою.

Чиста она иль не чиста,

Но без нее так жизнь пуста,

Так сердце мчится тоскою.

Вот Нижний под моим окном

В великолепии немом

В своих садах зеленых тонет;

Ночь так светла и так тиха,

Что есть для самого греха

Успокоение… А стонет

Всё так же сердце… Если б ты

Одна, мой ангел чистоты,

В больной душе моей царила…

В нее сошла бы благодать,

Ее теперь природа-мать

Радушно бы благословила.

Да не одна ты… вот беда!

От угрызений и стыда

Я скрежещу порой зубами…

Ты всё передо мной светла,

Но прожитая жизнь легла

Глубокой бездной между нами.

И Нижний — город предо мной

Напрасно в красоте немой

В своих садах зеленых тонет…

Напрасно ты, ночная тишь,

Душе забвение сулишь…

Душа болит, и сердце стонет.

Былого призраки встают,

Воспоминания грызут

Иль вновь огнем терзают жгучим.

Сырых Полюстрова ночей,

Лобзанья страстных и речей

Воспоминаньями я мучим.

Вина, вина! Хоть яд оно,

Лиэя древний дар — вино!..

А что же делать? На борьбу

Я вызвал вновь свою судьбу,

За клад заветный убеждений

Меня опять насильно влек

В свой пеной брызжуший поток

Мой неотвязный, злобный гений.

Ты помнишь ли, как мы с тобой

Въезжали в город тот степной?

Я думал: вот приют покоя;

Здесь буду жить да поживать,

Пожалуй даже… прозябать,

Не корча из себя героя.

Лишь жить бы (честно)… Бог ты мой!

Какой ребенок я смешной,

Идеалист сорокалетний! —

Жить честно там, где всяк живет,

Неся усердно всякий гнет,

Купаясь в луже хамских сплетней.

В Аркадию собравшись раз

(Гласит нам басенный рассказ),

Волк старый взял с собою зубы…

И я, в Аркадию хамов

Взял, не бояся лая псов,

Язык свой вольный, нрав свой грубый.

По хамству скоро гвалт пошел,

Что «дикий» человек пришел

Не спать, а честно делать дело…

Ну, я, хоть вовсе не герой,

А человек весьма простой,

В борьбу рванулся с ними смело.

Большая смелость тут была

Нужна… Коли б тут смерть ждала!

А то ведь пошлые мученья,

Рутины ковы мелочной,

Интриги зависти смешной…

В конце же всех концов (лишенья).

Ну! ты могла ль бы перенесть

Всё, что худого только есть

На свете?.. всё, что хуже смерти —

Нужду, скопленье мелких бед,

Долги докучные? О, нет!

Вы в этом, друг мой, мне поверьте…

На жертвы ты способна… да!

Тебя я знаю, друг! Когда

Скакала ты зимой холодной

В бурнусе легком, чтоб опять

С безумцем старым жизнь связать,

То был порыв — благородный!

Иль за бесценок продала

Когда ты всё, что добыла

Моя башка работой трудной, —

Чтоб только вместе быть со мной,

То был опять порыв святой,

Хотя безумно-безрассудный…

Но пить по капле жизни яд,

Но вынесть мелочностей ад

Без жалоб, хныканья, упреков

Ты, даже искренно любя,

Была не в силах… От тебя

Видал немало я уроков.

Я обмануть тебя хотел

Иною страстью… и успел!

Ты легкомысленно-ревнива…

Да сил-то где ж мне была взять,

Чтоб к цели новой вновь скакать?

Я — конь избитый, хоть ретивый!

Ты мне мешала… Не бедна

На свете голова одна, —

Бедна, коль есть при ней другая…

Один стоял я без оков

И не пугался глупых псов,

Ни визга дикого, ни лая.

И мне случалось, не шутя

Скажу тебе, мое дитя,

Не раз питаться коркой хлеба,

Порою кров себе искать

И даже раз заночевать

Под чистым, ясным кровом неба…

Зато же я и устоял,

Зато же идолом я стал

Для молодого поколенья…

И всё оно прощало мне:

И трату сил, и что в вине

Ищу нередко я забвенья.

И в тесной конуре моей

Высокие случались встречи,

Свободные лилися речи

Готовых честно жить людей..

О молодое поколенье!

На Волге, матери святой,

Тебе привет, благословенье

На благородное служенье

Шлет старый друг, наставник твой.

Я устоял, я перемог,

Я победил… Но, знает бог,

Какой тяжелою ценою

Победа куплена… Увы!

Для убеждений головы

Я сердцем жертвовал — тобою!

Немая ночь, и всё кругом

Почиет благодатным сном

А мне не дремлется, не спится,

Страшна мне ночи тишина:

Я слышу шорох твой… Вина!

И до бесчувствия напиться!

Зачем, несчастное дитя,

Ты не слегка и не шутя,

А искренне меня любила.

Ведь я не требовал любви:

Одно волнение в крови

Во мне сначала говорило.

С Полиной, помнишь, до тебя

Я жил; любя иль не любя,

Но по душе… Обоим было

Нам хорошо. Я знать, ей-ей,

И не хотел, кого дарила

Дешевой ласкою своей

Она — и с кем по дням кутила.

Во-первых, всех не перечесть…

Потом, не всё ль равно?… Но есть

На свете дурни. И влюбился

Один в Полину; был он глуп,

Как говорят, по самый пуп,

Он ревновал, страдал, бесился

И, кажется, на ней женился.

Я сам, как честный человек,

Ей говорил, что целый век

Кутить без устали нельзя же,

Что нужен маленький расчет,

Что скоро молодость пройдет,

Что замужем свободней даже…

И мы расстались. Нам была

Разлука та не тяжела;

Хотя по-своему любила

Она меня, и верю я…

Ведь любит борова свинья,

Ведь жизнь во всё любовь вложила.

А я же был тогда влюблен…

Ах! это был премилый сон:

Я был влюблен слегка, немножко…

Болезненно-прозрачный цвет

Лица, в глазах фосфо́ра свет,

Воздушный стан, испанки ножка,

Движений гибкость… Словом: кошка

Вполне, как ты же, может быть…

Мне было сладко так любить

Без цели, чувством баловаться,

С больной по вечерам сидеть,

То проповедовать, то петь,

То увлекать, то увлекаться…

Но я боялся заиграться…

Всецело жил в душе моей

Воздушный призрак лучших дней:

Молился я моей святыне

И вклад свой бережно хранил

И чувствовал, что свет светил

Мне издали в моей пустыне…

Увы! тот свет померкнул ныне.

Плут Алексей Арсентьев, мой

Личарда верный, нумерной

Хозяин, как-то «предоставил»

Тебя мне. Как он скоро мог

Обделать дело — знает (бог)

Да он. Купцом московским славил

Меня он, сказывала ты…

А впрочем — бог ему прости!

И впрямь, как купчик, в эту пору

Я жил… Я де́ньгами сорил,

Как миллионщик, и — кутил

Без устали и без зазору…

Я «безобразие» любил

С младых ногтей. Покаюсь в этом,

Пожалуй, перед целым светом…

Какой-то странник вечный я…

Меня оседлость не прельщает,

Меня минута увлекает…

Ну, хоть минута, да моя!

А там… а та суди, владыко!

Я знаю сам, что это дико,

Что это к ужасам ведет…

Но переспорить ли природу?

Я в жизни верю лишь в свободу,

Неведом вовсе мне расчет…

Я вечно, не спросяся броду,

Как омежной кидался в воду,

Но честно я тебе сказал

И кто, и что я… Я желал,

Чтоб ты не увлекалась очень

Ни положением моим,

Ни особливо мной самим…

Я знал, что в жизни я не прочен…

Зачем же делать вред другим?

Но ты во фразы и восторги

Безумно диких наших оргий,

Ты верила… Ты увлеклась

И мной, и юными друзьями,

И прочной становилась связь

Между тобой и всеми нами.

Меня притом же дернул черт

Быть очень деликатным. Горд

Я по натуре; не могу я,

Хоть это грустно, может быть,

По следствиям, — переварить

По принужденью поцелуя.

И сам увлечься, и увлечь

Всегда, как юноша, хочу я…

А мало ль, право, в жизни встреч,

В которых лучше, может статься,

Не увлекать, не увлекаться…

В них семя мук, безумства, зла,

Быть может, в будущем таиться:

За них расплата тяжела,

От них морщины вдоль чела

Ложатся, волос серебрится…

Но продолжаю… Уж не раз

Видал я, что, в какой бы час

Ни воротился я, — горела

Всё свечка в комнатке твоей.

Горда ты, но однажды с ней

Ты выглянуть не утерпела

Из полузамкнутых дверей.

Я помню: раз друзья кутили

И буйны головы сложили

Повалкой в комнате моей…

Едва всем места доставало,

А всё меня раздумье брало,

Не спать ли ночь, идти ли к ней?

Я подошел почти смущенный

К дверям. С лукаво-затаенной,

Но видной радостью меня

Ты встретила. Задул свечу я…

Слились мы в долгом поцелуе,

Не нужно было нам огня.

А как-то раз я воротился

Мертвецки — и тотчас свалился,

Иль сложен был на свой диван

Алешкой верным. Просыпаюсь…

Что это? сплю иль ошибаюсь?

Что это? правда иль обман?

Сама пришла — и, головою

Склонившись, опершись рукою

На кресла… дремлет или спит…

И так грустна, и так прекрасна…

В тот миг мне стало слишком ясно,

Что полюбила и молчит.

Я разбудил тебя лобзаньем,

И с нервно-страстным содроганьем

Тогда прижалась ты ко мне.

Не помню, что мы говорили,

Но мы любили, мы любили

Друг друга оба — и вполне!..

О старый, мудрый мой учитель,

О ты, мой книжный разделитель

Между моральным и плотским!..

Ведь ты не знал таких мгновений?

Так как же — будь ты хоть и гений —

Даешь названье смело им?

Ведь это не вопрос норманской,

Не древность азбуки славянской,

Не княжеских усобиц ряд…

В живой крови скальпе́ль потонет,

Живая жизнь под ним застонет,

А хартии твои молчат,

Неловко ль, ловко ль кто их тронет.

А тут вот видишь: голова

Горит, безумные слова

Готовы с уст опять срываться…

Ну, вот себя я перемог,

Я с ней расстался — но у ног

Теперь готов ее валяться…

Какой в анализе тут прок?

Эх! Душно мне… Пойду опять я

На Волгу… Там «бурлаки-братья

Под лямкой песню запоют»…

Но тихо… песен их не слышно,

Лишь величаво, вольно, пышно

Струи багряные текут.

Что в них, в струях, скажи мне, дышит?

Что лоно моря так колышет?

Я море видел: убежден,

Что есть у синего у моря

Волненья страсти, счастья, горя,

Хвалебный гимн, глубокий стон…

Привыкли плоть делить мы духом…

Но тот, кто слышит чутким ухом

Природы пульс, будь жизнью чист

И не порочен он пред богом,

А всё же, взявши в смысле строгом,

И он частенько пантеист,

И пантеист весьма во многом.

А впрочем, виноват я сам…

Зачем я волю дал мечтам

И чувству разнуздал свободу?

Ну, что бы можно, то и брал…

А я бесился, ревновал

И страсти сам прибавил ходу.

Ты помнишь ночь… безумный крик

И драку пьяную… (Я дик

Порою.) Друг с подбитым глазом

Из битвы вышел, но со мной

Покойник — истинный герой —

Успел он сладить как-то разом:

Он был силен, хоть ростом мал —

Легко три пуда поднимал.

Очнулся я… Она лежала

Больная, бледная… страдала

От мук душевных… Оскорбил

Ее я страшно, но понятно

Ей было то, что я любил…

Ей стало больно и приятно…

Ведь без любви же ревновать,

Хоть и напрасно, — что за стать?

О, как безумствовали оба

Мы в эту ночь… Сменилась злоба

В душе — меня так создал бог —

Безумством страсти без сознанья,

И жгли тебя мои лобзанья

Всю, всю от головы до ног…

С тобой — хоть умирать мы будем —

Мы ночи той не позабудем.

Ведь ты со мной, с одним со мной,

Мой друг несчастный и больной,

Восторги страсти узнавала, —

Ведь вся ты отдавалась мне,

И в лихорадочном огне

Порой, как кошка, ты визжала.

Да! вся ты, вся мне отдалась,

И жизнь, как лава понеслась

Для нас с той ночи! Доверяясь

Вполне, любя, шаля, шутя,

Впервые, бедное дитя,

Свободной страсти отдаваясь,

Резвясь, как кошка, и ласкаясь,

Как кошка… чудо как была

Ты благодарна и мила!

Прочь, прочь ты, коршун Прометея,

Прочь, злая память… Не жалея,

Сосешь ты сердце, рвешь ты грудь…

И каторжник, и тот ведь знает

Успокоенье… Затихает

В нем ад, и может он заснуть.

А я Манфреда мукой адской,

Своею памятью дурацкой

Наказан… Иль совсем до дна,

До самой горечи остатка

Жизнь выпил я?.. Но лихорадка

Меня трясет… Вина, вина!

Эх! Жить порою больно, гадко!

У гроба Минина стоял

В подземном склепе я… Мерцал

Лишь тусклый свет лампад. Но было

Во тьме и тишине немой

Не страшно мне. В душе больной

Заря рассветная всходила.

Презренье к мукам мелочным

Я вдруг почувствовал своим —

И тем презреньем очищался,

Я крепнул духом, сердцем рос…

Молитве, благодати, слез

Я весь восторженно отдался.

Хотелось снова у судьбы

Просить и жизни, и борьбы,

И помыслов, и дел высоких…

Хотелось, хоть на склоне дней,

Из узких выбравшись стезей,

Идти путем стезей широких.

А ты… Казалось мне в тот миг,

Что тайну мук твоих постиг

Я глубоко, что о душе я

Твоей лишь, в праздной пустоте

Погрязшей, в жалкой суете

Скорблю, как друг, как брат жалею…

Скорблю, жалею, плачу… Да —

О том скорблю, что никогда

Тебе из праха не подняться,

О том жалею, что, любя,

Я часто презирал себя,

Что должно было нам расстаться.

Да, что́ тебе ни суждено —

Нам не сойтись… Так решено

Душою. Пусть воспоминаний

Змея мне сердце иссосет, —

К борьбе и жизни рвусь вперед

Я смело, не боясь страданий!

Страданья ниже те меня…

Я чувствую, еще огня

Есть у души в запасе много…

Пускай я сам его гасил,

Еще я жив, коль сохранил

Я жажду жизни, жажду бога!

Дождь ливмя льет… Так холодна

Ночь на реке и так темна,

Дрожь до костей меня пробрала.

Но я… я рад… Как Лир, готов

Звать на себя и я ветров,

И бури злобу — лишь бы спала

Змея-тоска и не сосала.

Меня знобит, а пароход

Всё словно медленней идет,

И в плащ я кутаюсь напрасно.

Но пусть я дрогну, пусть промок

Насквозь я — позабыть не мог

О ней, о ней, моей несчастной.

Надолго ль? Ветер позатих…

Опять я жертва дум своих.

О, неотвязное мученье!

Коробит горе душу вновь,

И горе это — не любовь,

А хуже, хуже: сожаленье!

И снова в памяти моей

Из многих горестных ночей

Одна, ужасная, предстала…

Одна некрасовская ночь,

Без дров, без хлеба… Ну, точь-в-точь,

Как та, какую создавала

Поэта скорбная душа,

Тоской и злобою дыша…

Ребенка в бедной колыбели

Больные стоны моего

И бедной матери его

Глухие вопли на постели.

Всю ночь, убитый и немой,

Я просидел… Когда ж с зарей

Ушел я… Что-то забелело,

Как нитки, в бороде моей:

Два волоса внезапно в ней

В ту ночь клятую поседело.

Дня за два, за три заезжал

Друг старый… Словом донимал

Меня он спьяну очень строгим;

О долге жизни говорил,

Да связь беспутную бранил,

Коря меня житьем убогим,

Позором общим — словом, многим…

Он помощи не предлагал…

А я — ни слова не сказал.

Меня те речи уязвили.

Через неделю до чертей

С ним, с старым другом лучших дней,

Мы на Крестовском два дня пили —

Нас в часть за буйство посадили.

Помочь — дешевле, может быть,

Ему бы стало… Но спросить

Он позабыл или, имeя

В виду высокую мораль,

И не хотел… «Хоть, мол, и жаль,

А уж дойму его, злодея!»

Ну вот, премудрые друзья,

Что ж? вы довольны? счастлив я?

Не дай вам бог таких терзаний!

Вот я благоразумен стал,

Союз несчастный разорвал

И ваших жду рукоплесканий.

Эх! мне не жаль моей семьи…

Меня все ближние мои

Так равнодушно продавали…

Но вас, мне вас глубоко жаль!

В душе безвыходна печаль

По нашей дружбе… Крепче стали

Она казалась — вы сломали.

А всё б хотелось, чтоб из вас

Хоть кто-нибудь в предсмертный час

Мою хладеющую руку

Пришел по-старому пожать

И слово мира мне сказать

На эту долгую разлуку,

Чтоб тихо старый друг угас…

Придет ли кто-нибудь из вас?

Но нет! вы лучше остудите

Порывы сердца; помяните

Меня одним… Коль вам ее

Придется встретить падшей, бедной,

Худой, больной, разбитой, бледной,

Во имя грешное мое

Подайте ей хоть грош вы медный.

Монета мелкая, но все ж

Ведь это ценность, это — грош.

Однако знобко… Сердца боли

Как будто стихли… Водки, что ли?

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .