Избранные произведения

ФРАНСИСКА © Перевод Н. Малыхина

Поэт Даниэл любил во Франсиске все — ее душу, ее красоту, юность, невинность и даже ее имя. Даже имя! По-моему, Даниэл совершенно прав. Надо оценивать это имя не по тому, насколько широко оно распространено, а по тому, как мелодичны и нежны три слога, столь гармонично слитые воедино, столь влекущие к любви.

Итак, Даниэл любил даже ее имя. В ней он обрел идеал семейного счастья, о котором мечтал, воображая свою жизнь, освященную брачными узами.

Любовь расцвела в обоих сердцах, как давно готовый раскрыться бутон. Казалось, она предначертана им в Книге Судеб. Они увидели друг друга и полюбили. Любовь, ими овладевшая, была тем глубоким, страстным чувством, которое заставляет поверить, будто души двух любящих явились в этот мир с предназначением жить друг для друга.

Когда Даниэл увидел Франсиску впервые, она была воплощением той целомудренной, невинной красы, образцами коей в истории и литературе служат Руфь, Виргиния и Офелия; ее опрятность свидетельствовала и о чистоте духовной; в ясном, открытом взоре светилась ее душа; она была чувствительна, но не чрезмерно, скромна, но не напоказ, — одним словом, возлюбленная Даниэла обладала всеми теми достоинствами, которыми ничем не скованная природа радует взор и сердце поэта.

И если бы оба эти существа соединились, если бы с самого начала их все возраставшее чувство получило законную основу, то мир был бы восхищен этим совершенным долголетним союзом, не подверженным никаким бурям.

Но осуществиться этому браку было не суждено. Состояния их были не равны, слишком не равны — за Франсиской давали чуть ли не королевское приданое, а у Даниэла не было ничего, кроме души, таланта и добродетели, а это в брачных делах ничего не стоит.

Именно так сказал отец Франсиски, когда дочь поведала ему о своей любви, а потом она передала его слова Даниэлу. Ночь они провели в слезах. Конечно, мысль о том, чтобы бежать в пустыню и жить там вне общества, пришла в голову обоим, но ни он, ни она не высказали ее вслух, ибо сердца их были безгрешны.

Когда Даниэл пришел домой, в глазах его стояли слезы и сердце сжималось от горя. Так была утрачена его первая иллюзия — до сих пор ему сопутствовало убеждение, что в жизни все люди руководствуются только благородными чувствами и чистыми помыслами. Впервые он столкнулся с человеком практичным, с человеком — денежным мешком, с человечеством, какое оно есть. Дотоле Даниэл витал в облаках, жил мечтами, населенными химерами. Он и не предполагал, что такое настоящая жизнь. И дорого пришлось заплатить ему за это открытие.

Как же быть? Не надеясь, что свет примет его, он решил принести себя в жертву свету. Надо составить состояние, что ж, он найдет выход. И отправился к отцу Франсиски, сказал, что любит его дочь, что хочет соединиться с нею, что состояния у него нет, но он клянется, что через некоторое время сумеет разбогатеть. Пусть только старик согласится на помолвку.

Отец Франсиски, человек практичный, на это не пошел, он сказал, что если Франсиска будет еще не замужем, когда Даниэл разбогатеет и вновь объявится, он, отец, благословит их брак.

На этом они расстались.

Даниэл уехал в Минас-Жерайс.

Конечно, я должен был с самого начала сообщить, что и Даниэл, и Франсиска жили в Рио-де-Жанейро, и там родилась и окрепла их любовь.

Даниэл обратился к дальнему родственнику, поделился с ним своим горем и рассказал о своих намерениях. Родственник предложил ему отправиться вместе с ним в Минас-Жерайс и уверял, что в скором времени у Даниэла будет весьма приличное состояние, так, как в этом штате всем предоставляются редкостные, исключительные возможности сколотить капитал.

Они уехали. Родственник — чтобы поразвлечься, Даниэл — чтобы приобрести то последнее, чего ему не хватало для безмятежной жизни с Франсиской.

Даниэл распростился с Франсиской и с музой. И с той, и с другой было последнее свидание, была и шелковая лестница, и жаворонок, заставивший нашего Ромео покинуть свою Джульетту. Обе возлюбленные провожали юношу горькими слезами, но разлука, временная конечно, с ними была необходима, чтобы потом полнее насладиться счастьем, и поэт оставил их, как слишком обременительный в пути багаж.

Прошло шесть лет.

Даниэл, которому исполнилось уже двадцать пять, вернулся из Минас-Жерайс с вполне приличным капиталом и с планами на будущее, которые должны были еще более упрочить его положение.

Родственник его умер, оставив Даниэлу все свое имущество.

Последние два месяца перед возвращением он не получал от Франсиски писем, но, поскольку все эти годы переписка их была отнюдь не постоянной, он не придал этому значения и готовился преподнести невесте восхитительный сюрприз.

Если время, образ жизни, превратности судьбы охладили пылкую страсть Даниэла к музе, то чувства его к Франсиске ничуть не изменились. Любовь Даниэла была так же сильна, как в первые дни, она даже окрепла после всего, что ему пришлось вынести.

Однако, приехав в Рио-де-Жанейро, он решил не идти сразу к Франсиске, а сначала разузнать о ней, разведать, верна ли она ему, выяснить, достойна ли она его любви, которая выдержала испытание временем и разлукой и которой он принес в жертву дарованный ему богом талант.

Только он вошел в гостиницу, где собирался пожить первые дни, как встретил знакомого.

— Сезар! — окликнул он.

— Даниэл! — вскричал Сезар.

После первых объятий и бессвязных вопросов Сезар пригласил Даниэла на завтрак, который ему давали друзья в честь назначения на ответственную должность.

Даниэл принял приглашение, был представлен всем собравшимся, и скоро между сотрапезниками завязалась самая непринужденная болтовня.

Когда завтрак кончился и все разошлись, приятели остались одни и поднялись в номер к Даниэлу.

Сезар заговорил первый:

— Хоть сейчас, когда мы с тобой вдвоем, скажи, почему ты уехал из Рио и где пропадал все шесть лет?

— Я был в Минас-Жерайс.

— И, наверное, сколотил состояние?

— Да, кое-что скопил.

— Но в чем причина?

— В любви.

— Вот оно что…

— Я любил девушку, которой не позволили выйти за меня, потому что я был беден.

— И ты?..

— Я принес музу поэзии в жертву музе предпринимательства, решил вложить капитал своей души в акции счастья и теперь стою на пороге храма обетованного.

— Кто же эта счастливица?

— Об этом потом…

— Боишься?

— Нет…

— Я ее знаю?

— Нет, насколько мне известно.

— Дай бог тебе счастья, мой дорогой поэт.

— Спасибо. А ты как живешь?

— Я женился.

— Быть не может!

— Правда. Я женат.

— Счастлив?

— Вроде бы.

— Ты не уверен?

— Вроде бы счастлив. Как можно быть уверенным в чем-либо на этом свете?

— Да, ты прав.

Даниэл задумался. «Как можно быть уверенным хоть в чем-либо?» — повторял про себя бывший поэт слова Сезара.

— Я живу возле… Придешь завтра?

— Не знаю, как получится, но при первой возможности зайду.

Сезар дал Даниэлу визитную карточку со своим адресом, и они распрощались.

Даниэл остался один. Он хотел узнать о Франсиске у старых друзей и знакомых и отправился искать их. Но судьбе не угодно было, чтобы он нашел их. Он потратил на бесплодные поиски весь вечер и весь следующий день. И в конце концов решил идти прямо к Франсиске, явиться живым образом долгожданного и наконец обретенного счастья.

Всю дорогу он думал, каким образом ему предстать перед возлюбленной своей души. Погрузившись в размышления, он шел машинально, не глядя по сторонам, словно его подталкивала некая неведомая сила.

Обдумывая очередной вариант, он вдруг поднял голову и увидел в окне… кого же? Франсиску, прекрасную Франсиску, из любви к которой он исколесил столько легуа в далеких краях, питаясь горьким хлебом тяжкого труда и усталости.

Даниэл вскрикнул. Девушка, только что внимательно смотревшая на него, словно опомнясь, тоже вскрикнула и скрылась.

Даниэл, взволнованный, опьяневший от счастья, быстрыми неверными шагами вошел в дом.

И дом был другой, и швейцар не тот — прежнего, который покровительствовал обоим влюбленным, уже не было видно. Но Даниэл не придал переменам значения, он взбежал по лестнице и остановился на площадке перевести дух. Стучать не хотелось, он ждал, пока ему откроют.

Вскоре дверь ему открыли. Он прошел в гостиную. Там никого не было. Он сел и стал ждать.

Ждал четверть часа.

Каждая минута тянулась как столетие. Даниэлу не терпелось увидеть возлюбленную, ведь сердце его все шесть лет разлуки только потому и билось!

Когда истекло четверть часа, в коридоре послышались шаги. Даниэл решил, что это отец Франсиски, и постарался придать своему лицу выражение, приличествующее встрече с практичным человеком. Но он ошибся. Услышав шуршание шелковых юбок, Даниэл понял, что идет Франсиска. Дверь отворилась, Франсиска вошла.

Да Франсиска ли это?

Ее нельзя было узнать.

Перед Даниэлом предстала живая статуя страдания, скрытое, но беспощадное горе точило несчастную женщину. Иссиня-черные тени залегли под ее глазами, в которых еще горело пламя, но то был огонь сжигавшей ее лихорадки. Она исхудала. Франсиска и теперь была воплощением поэтической мечты, но не той юношески-наивной, а совсем другой, доступной лишь людям, изведавшим страдания.

Даниэл невольно сделал шаг назад от этой незнакомой ему женщины. Но тут же в естественном порыве бросился к ней с распростертыми объятиями.

Франсиска замялась, но, уступая движению души, обняла Даниэла. И тут же, хотя и против воли, высвободилась.

Она пригласила Даниэла сесть. Спросила о здоровье, об успехах. Когда Даниэл рассказал, сколько ему пришлось выстрадать, чтобы добиться права просить ее руки, Франсиска поднесла платок к глазам, из которых выкатились две слезы. Всего две, но горячие, как раскаленная лава.

— И вот… — сказал Даниэл.

Франсиска перебила его:

— Даниэл, мы не можем пожениться.

— Как «не можем»?!

— Я замужем.

— Замужем!

— Да…

Долго они молчали. Франсиска не поднимала глаз; Даниэл не отрывал от нее взгляда, силясь понять, чудовище перед ним или жертва.

Потом встал, взял шляпу и сказал:

— Прощайте!

Франсиска посмотрела на него и робко спросила:

— Вы не выслушаете меня?

— Что ж тут скажешь…

— О, не обвиняйте меня! Меня заставили, принудили! Отец хотел выдать меня замуж побыстрей, лишь бы подвернулась хорошая партия. Я плакала, просила, умоляла. Но все напрасно. Он заставил меня выйти замуж. Если бы вы знали, что я вынесла!

Даниэл снова взглянул на Франсиску, пытаясь понять, правду ли она говорит или притворяется.

Франсиска не лгала.

Она продолжала:

— Я вышла замуж, мой муж — хороший человек, но я его не любила, и теперь я уважаю его, но и только. Он понял, что я не отвечаю на его чувство, стал холодным и скрытным. Но мне не в чем упрекнуть его. Я старалась забыть свою неосуществившуюся мечту, свою любовь, но не могу. Видите, как я похудела? Разве так притворяются?

Даниэл опустился на стул и закрыл лицо руками.

Франсиска чуть было не кинулась к нему, ей хотелось отнять его руки от лица, ободрить ласковым словом. Но чувство долга возобладало, она сумела сдержаться. Она и так слишком много сказала. Франсиска пылко любила Даниэла, и сейчас в ее душе с прежней силой оживала чистая юная любовь. Но она умела страдать молча, она не была рабой своих страстей настолько, чтобы забыть свой долг. А долг говорил ей, что теперь Даниэл — чужой для нее человек.

Даниэл встал.

— Прощайте! — сказал он.

— Прощайте! — прошептала Франсиска.

Даниэл медленной, неверной походкой направился к двери. Франсиска, собрав последние силы, провожала его взглядом.

На лестнице послышались шаги.

— Это мой муж, — сказала Франсиска, поднимаясь.

— Я скажу, что я — друг вашего отца и зашел навестить вас.

Открылась дверь, и вошел Сезар.

— А, вот и ты!

Даниэл обомлел — он собирал все свои душевные силы, чтобы произнести несколько слов в ответ на вполне естественный в таком случае вопрос мужа Франсиски, но он был уверен, что не знает его, и вдруг вместо незнакомого человека появился его старый друг. Даниэл и предположить не мог, что именно за него вышла Франсиска.

Сезар продолжал:

— Отлично! Не уходи, садись, передохни…

— У меня дела…

— Да брось ты!

Сезар отобрал у гостя шляпу и заставил сесть.

— Ты был раньше знаком с моей женой?

— Да, — ответил Даниэл, поколебавшись и взглядом спросив совета у Франсиски.

Она сказала:

— Сеньор Даниэл бывал у отца.

— Значит, ты знаешь моего ангела?

Даниэл не ответил.

Франсиска печально улыбнулась.

— Так вот, дорогой Даниэл, наш дом — твой дом. Учти, я говорю от всей души. Это твой дом, я ведь уверен, что наша дружба не ослабела. Да, знаешь ли, милая, — обратился Сезар к жене, — Даниэл уехал в Минас-Жерайс, чтобы…

— Это тайна, — перебил его Даниэл. Он все время опасался, что Сезар заговорит об этом, и боялся впечатления, которые его слова могли произвести на Франсиску.

— Тайна?

— Да.

— Ну что ж… Единственное, что могу сказать, ты вел себя как герой. Впрочем, этого и следовало ожидать, ты же поэт, у тебя всегда была склонность к возвышенным мыслям и благородным порывам. Дай бог тебе счастья!

Так и текла их беседа — Сезар, не зная ничего, был весел и приветлив; Даниэл, обуреваемый совсем иными чувствами, старался поддержать разговор с мужем Франсиски, чтобы не возбудить в нем подозрений и не нарушить семейный покой; Франсиска старалась говорить как можно меньше и почти все время молчала.

Когда минут через двадцать Даниэл собрался уходить, Сезар потребовал, чтобы тот бывал у них почаще. Делать нечего — Даниэл обещал.

И ушел.

Дорога в гостиницу оказалась для Даниэла via dolorosa[100]. Не связанный более правилами приличия, которые вынуждали его играть роль, ему самому неприятную, он полностью погрузился в свои мысли, думал о любви, о надеждах, о тяжких трудах и о том, как все печально кончилось, к чему привели все его усилия, оказавшиеся бесплодными.

Он шел, не отдавая себе в этом отчета, ничего не видя кругом себя, в Даниэле жило и действовало только подсознание, а ноги ступали машинально, неосознанно, сами по себе.

Я не сумею описать душевные муки, которые вскоре сломили Даниэла. И так понятно, что он тяжко страдал. Даниэл был способен на сильные чувства — и на великую любовь, и на великое горе. Он не вынес мучительного разочарования и серьезно занемог.

Две недели он находился между жизнью и смертью, врачи уже не надеялись на выздоровление, хотя применяли все средства для спасения больного. Десять дней он провел в бреду.

Среди немногих друзей, которых он успел разыскать и которые навещали его у одра болезни, самым преданным и заботливым был Сезар. Не одну ночь провел он у постели больного друга; а когда возвращался домой, Франсиска с интересом, которому легко можно было найти объяснение, спрашивала о Даниэле, на что Сезар с печалью отвечал:

— Ему все хуже. Боюсь, он…

Франсиска тут же под каким-нибудь предлогом выходила из комнаты и украдкой лила слезы.

Однажды ночью, когда Сезар исполнял роль сиделки, Даниэл, который все время бредил, лишь изредка впадая в забытье, вдруг произнес имя Франсиски.

Сезар сидел в другом конце комнаты и читал, чтобы не уснуть. Услышав «Франсиска», он повернулся к кровати. Даниэл жалобно повторял это имя. Какая Франсиска? Мысль Сезара заработала: он вспомнил визит Даниэла и замешательство их обоих при его появлении. Все это родило в Сезаре подозрения. Он отложил книгу и подошел к постели.

Даниэл по-прежнему бредил, он сказал еще несколько фраз, в которых проскользнули некоторые подробности — и Сезар уже больше не сомневался, он был уверен в том, что Франсиску и Даниэла связывали какие-то узы.

Как раз в эту ночь Даниэл перестал бредить. Утром, когда Сезар ушел домой, больной еще спал.

Франсиска не спала всю ночь. Не смыкая глаз, молилась она у распятия за здравие Даниэла.

Сезар явился домой мрачный, насупленный. На обычный вопрос жены он ответил, что больному лучше, но слова его звучали так холодно, что бедная женщина испугалась.

И он ушел к себе.

Время шло, и Даниэл совершенно выздоровел, а когда стал выходить, первым делом отправился к Сезару, о чьих заботах и хлопотах ему рассказали.

С той ночи, когда Даниэл перестал бредить, Сезар навестил его раза два, не больше. Даниэл с искренней признательностью благодарил его.

Сезар принял благодарность как настоящий друг. Так что ж, может быть, его подозрения исчезли? Нет, напротив. И были они очень мучительны, потому что он именно теперь видел по Франсиске, что она любила Даниэла, и не только в прошлом, но и теперь, любила по-прежнему, чувства ее не изменились.

Сезар понимал, что любовь Франсиски и Даниэла началась задолго до ее замужества, однако эта любовь соединяла не кого-нибудь, а его жену и его друга — двух людей, между которыми он поровну разделил свое сердце.

Сезар предпочел бы, чтобы его соперником оказался любой другой мужчина. Тогда он мог бы требовать, чтобы тот не смел покушаться на чувства женщины, чье сердце должно принадлежать по чести и праву только мужу. Но как, как и что мог требовать он у Даниэла, своего друга, честнейшего человека?

Да и разве достаточно супругу одного обладания сердцем жены? Взывать к супружескому долгу — значит только раздуть пламя. Да и убьет ли разлука любовь, которая уже выдержала разлуку? Да и время, может ли убить время любовь, которая уже выдержала испытание временем? Сердце Сезара разрывалось, душа его содрогалась, в ней боролись честь, любовь, дружба, гордость, и никакого выхода несчастный муж не видел.

Даниэл и не подозревал, какие муки терзают его друга. К тому же как он мог что-либо подозревать, когда при встречах Сезар по-прежнему радовался, — Сезар овладел искусством притворяться, как все страждущие и несчастные.

Даниэл решил зайти к Сезару домой. Наверное, это будет последний или предпоследний визит. Ему, разочарованному, отчаявшемуся, надо было занять ум, чтобы смирить сердце. А значит, надо возвращаться в Минас-Жерайс, где занятия и образ жизни, к которым он привык за последние шесть лет, помогут ему обрести равновесие духа.

Он собрался и пошел к Сезару. Даниэл выбрал время, когда Сезар обычно бывал дома.

Однако судьбе было угодно, чтобы Сезар отсутствовал.

Сообщила ему об этом Франсиска, которая видела Даниэла впервые после болезни. Увидев, как он изменился, похудел и побледнел, она не удержалась от легкого восклицания.

Узнав, что Сезара нет дома, Даниэл совершенно расстроился. Ему не хотелось разговаривать наедине с женщиной, которая стала невольной причиной его страданий. К тому же он боялся самого себя — ведь любовь все еще властвовала над его сердцем, и с нею он связывал все надежды на счастье.

Франсиска, истомившаяся душой за долгую болезнь Даниэла, не могла скрыть радости, которую ей доставило его выздоровление.

Но в сердце каждого из них жило чувство долга, и оба покраснели, заметив смущение друг друга.

Оба понимали, что, как бы ни мучительно было положение, в котором они оказались по вине ошибочного отцовского расчета, долг чести повелевает им смириться и в смирении искать утешения от горя и страданий.

Однако для Франсиски этого было недостаточно. Ведь она должна была не только уважать своего мужа, но и любить его, любить по долгу и по чувству благодарности. За его глубокую любовь она обязана платить главе семейства уважением и любовью, на которые он имел полное право.

Оба они, и Франсиска и Даниэл, это понимали, особенно Даниэл, что вполне естественно для такого благородного человека. И он считал нужным сказать об этом своей возлюбленной, прежде чем расстаться с нею навсегда.

Вот какие чувства владели ими обоими в тот момент. После первых приличествующих случаю вопросов, которые оба постарались задать друг другу самым сдержанным тоном, Даниэл объявил Франсиске, что уезжает в Минас-Жерайс.

— Так надо, — добавил он. — Мы друг другу чужие, я не имею права видеть вас, а вы — меня.

— Это правда, — прошептала она.

— Вы должны осознать свое положение в обществе. Сейчас вы — супруга, завтра станете матерью, эти обязанности несовместимы с девичьими мечтаниями, какими бы естественными они ни были. Любите своего мужа…

Франсиска вздохнула.

— Да, любите его, — продолжал Даниэл, — это ваш долг, постепенно долг превратится в душевную потребность. Преданность, любовь и уважение, которыми он старается завоевать ваше сердце, заслуживают с вашей стороны не равнодушия, а ответного чувства…

— Я это знаю, — сказала Франсиска. — Вы думаете, я не стремлюсь к этому? Он так добр! И хочет, чтобы я была счастлива…

Какими бы пылкими ни были чувства этих молодых людей, их поведение служило образцом той не раз осмеянной истины, что страсти не всесильны, что их сила заключается в слабости духа.

— А я, — сказал Даниэл, — я уезжаю, прощайте.

Он встал.

— Уже? Так скоро? — спросила Франсиска.

— Сегодня мы разговаривали в последний раз.

— Прощайте!

— Прощайте!

Прощание их было похоже на преступную ласку перед вечной разлукой, и люди, чей сердечный союз был грубо разорван, чувствовали удовлетворение оттого, что могли сохранить друг к другу уважение и утешаться тем, что честь мужа и товарища для них оставалась превыше всего.

И через два дня Даниэл навсегда уехал в Минас-Жерайс.

Сезар провожал его часть пути. Поступок друга рассеял последние подозрения. Как бы там ни было, но Даниэл знал, в чем состоит его долг.

Однако в каком положении оказались супруги? Сезар много думал об этом и решил, что ему не справиться с мукой и огорчениями такой жизни.

Первые дни после отъезда Даниэла не принесли им облегчения. Сезар испытывал явное замешательство, Франсиска стала печальнее, чем прежде, и оба они были так далеки друг от друга, что Сезар понял: если он ничего не придумает, то суждено ему беспросветное отчаяние.

Он отдавал себе отчет в том, что его нарочитая холодность не может расположить к нему жену. И он решил снять маску, стать тем, кем он был на самом деле: преданным, любящим и страстным мужем, — а ведь именно таким в глубине души представлялся Франсиске супруг ее пылкой мечты, когда она еще питала развеявшиеся как туман надежды на соединение со своим возлюбленным.

Поначалу Франсиска с привычным равнодушием принимала знаки супружеской любви, но постепенно, по мере того как рубцевалась ее сердечная рана, на уста Франсиски возвращалась улыбка, правда, пока еще как редкий солнечный луч на пасмурном зимнем небосводе, но луч этот — предвестник наступающей весны.

Сезар не отступал, в любви он искал все новые и новые ласки, которыми надеялся завоевать сердце Франсиски, не роняя своего достоинства главы семейства. Каких только развлечений не предоставлял он ей! Все силы своей души он отдал на достижение заветной цели. Она добра, нежна, откровенна, способна любить и сделать его счастливым. Черные тучи, омрачавшие супружеский небосклон, развеялись, остались только легкие облачка, которые унесет ветерок благоденствия… Так думал Сезар, придя к выводу, что лучше любить и убеждать, чем угрожать и наказывать.

День ото дня тускнело воспоминание о Даниэле. Вместе с душевным покоем вернулась к ней и прежняя красота. Франсиска менялась, и, пока шла эта неторопливая внутренняя работа, сердце ее освобождалось от прежней любви и в душе появлялись первые ростки законной, священной супружеской привязанности.

И в один прекрасный день оказалось, что Франсиска и Сезар, сами того не заметив, любят друг друга так, словно познали это чувство впервые. Сезар победил. Они даже говорили о Даниэле, но имя это не вызывало печали у Франсиски, ревности — у Сезара.

Однако чего стоила эта победа! Скольких душевных мук стоила она Сезару, отдавшему все силы на завоевание души своей жены. Не раз ему казалось, что он унижает себя, изо дня в день отвоевывая сердце, которое отец Франсиски должен был отдать ему девственно свободным, а на самом деле оно стало полем битвы с любовью другого.

Вину отца своей жены он видел в том, что, не сумев сберечь сердце дочери, он обрекал на муки и мужа, которого сам ей дал, и возлюбленного, которого отнял у нее…

Но когда Сезар понял, что Франсиска любит его, он стал думать иначе, он благословил ошибку тестя, которого недавно проклинал. Теперь ему безраздельно принадлежали искренняя любовь, нежность и преданность жены. И Франсиска, истосковавшаяся по любви, наконец обрела у домашнего очага то счастье, какое не вымолила слезами.

Сказать, что супруги счастливо прожили до конца дней своих, — значит повторить традиционную концовку любого романа, но что поделаешь, если это истинная правда.

Я хочу привести только одно доказательство, в которое тоже не так-то просто поверить.

Несколько лет спустя после событий, о которых я рассказал, Даниэл вернулся в Рио и снова встретился с Франсиской и Сезаром.

Сожалею, но никак не могу сказать, что это был прежний юноша с поэтическим и возвышенным характером; я вынужден признать, что время и жизнь повлияли на него. Время заставило его позабыть те благородные идеалы, которые поддерживала в нем юношеская поэтичность и любовь Франсиски; жизнь способствовала этой перемене. Внутренний облик Даниэла совершенно изменился под влиянием времени, людей, жизни. Он вернулся в места, где любил, где пережил душевное горе, но сам уже был иным. Он стал тщеславен, слегка высокомерен — все это наложило отпечаток на его манеры, поведение и отношение к жизни.

Я знаю, читатель был бы доволен, если бы мой рассказ закончился, как и полагается, — тем, что герой гибнет во время бури, посылая свету последние проклятия, а небу — последний вздох своей музы.

Так было бы красивее, но дальше от действительности.

С нашим Даниэлом судьба обошлась иначе, и я предпочитаю рассказать правду, а не идти на поводу у поэтически настроенного читателя.

Когда Даниэл снова вернулся в Рио, Франсиска блистала совершенной красотой; она была уже не прежняя наивная девушка, а восхитительная женщина, сознающая свою силу.

Даниэл почувствовал, что старая любовь возрождается, а точнее, рождается в нем новое чувство, иное, чем прежде, но к голосу разума не прислушался.

Тщеславие и страсти не внемлют доводам рассудка.

Вернувшись с бала, где был и Даниэл, Франсиска сказала Сезару:

— Знаешь, у меня появился новый поклонник.

— Кто же это?

— Даниэл.

— А!

— Прочитай эту записку.

Франсиска протянула Сезару записку. Сезар прочитал ее про себя. Даниэл утратил поэтичный слог, духовные перемены сказались на стиле.

— Это смешно, — заметил Сезар, — а ты что скажешь?

— Скажу, что он глуп. По-моему, с этой запиской можно сделать только одно — обратить ее в пепел. Ведь такая участь постигла мои девичьи глупости и твои мучения, правда?

Произнеся эти слова, Франсиска взяла у Сезара записку и поднесла ее к свече.

— Погоди, — сказал Сезар, останавливая ее.

— А почему?

Взгляд Франсиски был так ясен и спокоен и в то же время исполнен такого упрека, что Сезар склонил голову, отпустил ее руку и проговорил:

— Жги.

Франсиска подожгла записку и держала ее до тех пор, пока пламя не подобралось к самым пальцам.

Потом она взяла Сезара за руки и сказала:

— Ты понял, какое глубокое презрение испытываю я к этому человеку? Я любила его в юности — он тогда был поэтом, а теперь я его презираю — он такой заурядный. Но я презираю его не только потому, что он зауряден, а потому, что люблю тебя. Такая любовь и была мне нужна — чистая, откровенная, преданная, совершенная. Чего еще можно желать!

Вместо ответа Сезар поцеловал ее.

На следующий день в десять часов утра доложили, что пришел Даниэл.

Сезар хотел было сказать, чтобы его провели в гостиную, но Франсиска опередила его и велела слуге ответить, что их нет дома.

— Но почему? — спросил Сезар.

— Потому что я люблю тебя, — ответила Франсиска.

ОРАКУЛ © Перевод Н. Малыхина

Когда-то я знавал одного человека, который мог служить примером того, на что способна злая судьба, когда задумает преследовать несчастного смертного.

Леонардо (так его звали) начинал как учитель, но неудачно, за год он потратил все, что имел, и остался всего с тремя учениками.

Тогда он решил поступить на государственную службу, запасся необходимыми рекомендациями, даже проголосовал против своих убеждений, и когда казалось, что судьба вот-вот улыбнется ему, против кабинета министерства, как это обычно бывает, проголосовало большинство, и правительство подало в отставку. К власти пришла та партия, к которой прежде принадлежал Леонардо, но доверия ему уже не было из-за его опрометчивого поступка.

Затем с помощью друга своей семьи он открыл свое торговое дело, но невезение и мошенничество служащих довели его до банкротства; он возблагодарил господа, когда кредиторы согласились получить часть своих денег в неопределенном будущем.

Будучи человеком более или менее образованным и побуждаемый не столько своими склонностями к литературе, сколько нуждой, он основал литературную газету, но она скоропостижно скончалась через пять месяцев, так как публика любит получать газеты и не любит платить деньги за подписку.

Тем временем к власти снова пришла та партия, которой он принес в жертву свою совесть, заслужив этим ненависть прежних товарищей. Леонардо отправился к министру и напомнил о своих заслугах, но благодарность не принадлежит к числу основных добродетелей политиков, и Леонардо был оттеснен новыми людьми, от которых зависели голоса на выборах.

Хотя неприятности и нелепые случайности преследовали Леонардо, он не утратил веры в провидение. Постоянные удары судьбы причиняли ему боль, но, едва оправившись от них, он снова бросался в бой, уверовав в бог знает где вычитанную сентенцию: «Удачу, как женщину, завоевывают упорством».

Итак, он готовился к новому приступу на судьбу, в связи с чем ему надо было съездить на Север, когда вдруг увидел Сесилию Б., дочь коммерсанта Атаназио Б.

Приданое этой девицы составляли хорошенькое личико и сто конто наличными. Отец берег ее как зеницу ока. Правда, однажды она уже любила: предметом ее любви был морской офицер по имени Энрике Паэс. Отец воспрепятствовал браку, потому что ему будущий зять пришелся не по душе, но, кажется, Сесилия не слишком потеряла голову, так как, хотя проплакала целый день, наутро встала веселая и спокойная, словно ее и не разлучали с женихом.

Сказать, что Леонардо страстно влюбился в Сесилию, — значит солгать, а я больше всего ценю правду факта и чувства, по той же причине я не могу сказать, что она не произвела на него вообще никакого впечатления.

Но по-настоящему глубокое впечатление на душу нашего неудачника произвели сто конто приданого, именно они-то и завоевали его душу и сердце. И Леонардо тут же возблагодарил судьбу, которая упорно преследовала его, чтобы наконец вознаградить таким состоянием.

А какое впечатление произвел сам Леонардо на отца Сесилии? Хорошее, прекрасное, превосходное. Девушка же отнеслась к нему безразлично. Леонардо был уверен, что сумеет победить ее равнодушие, раз сумел заручиться расположением ее отца.

Как бы то ни было, на Север он не поехал.

Отец Сесилии проникся к нему столь большой дружбой, что ежедневно приглашал к обеду. В ожидании счастливого будущего Леонардо принимал эти знаки внимания.

Через некоторое время он стал своим человеком в доме Атаназио.

Однажды хозяин пригласил его к себе в кабинет и отеческим тоном сказал:

— Вы знаете, что пришлись мне по душе. Я ценю вас. Вы хороший юноша, однако, я слыхал, вам не везло до нашей встречи.

— Увы, это так, — ответил Леонардо, не сдержав радостной улыбки, появившейся на его губах.

— Ну что же, обдумав все, я решил, что вы станете для меня утешением, в котором небо мне отказало. Вы будете мне сыном.

— О!

— Погодите. В сердце моем вы уже заняли это место, но вы найдете его и в моей фирме, вы будете со мной работать.

Леонардо слегка побледнел — он думал, старик предложит ему руку своей дочери, а тот предложил ему работу. Однако, поразмыслив, вспомнил, как долго он искал ее, и решил, что предложение стоит принять, к тому же служба у Атаназио поможет ему достичь заветной цели.

И, целуя старику руку, он воскликнул:

— Я вам очень благодарен!

— Вы согласны?

— О, конечно!

Атаназио хотел было встать, но Леонардо, внезапно приняв решение, заговорил:

— Знаете ли…

— Что?

— Я хочу быть с вами откровенным. Я стольким вам обязан, что не должен от вас ничего скрывать. Я принимаю ваше благородное предложение с одним условием. Я всей душой люблю вашу дочь. И любовь эта, пылкая и безоглядная, все крепнет. Если, ваша милость, вы окажете мне честь и примете в семью, как принимаете в фирму, я согласен. Иначе мне придется выносить такие страдания, которые не по силам человеку.

Чтобы отдать должное проницательности Леонардо, я обязан отметить, что он осмелился поставить на карту работу только потому, что был уверен: Атаназио жаждет осчастливить его.

И не обманулся. Выслушав его, старик распахнул объятия и воскликнул:

— Только об этом я и мечтал!

— Отец! — вскричал Леонардо, бросаясь в объятия к отцу Сесилии.

Сцена была очень трогательная.

— Я уже давно заметил, какое впечатление произвела на вас Сесилия, и молил бога, чтобы счастливый союз состоялся. Надеюсь, теперь ничто нам не помешает. Моя дочь — умненькая девочка, она ответит на ваше чувство. Хотите, чтобы я поговорил с ней теперь же, или повременим?

— Как вам будет угодно…

— Скажите откровенно, Сесилия вам платит взаимностью?

— Мне трудно сказать. Надеюсь, я не совсем ей безразличен.

— Ну что ж, я сам разузнаю, как обстоит дело. Кроме того, моя воля здесь тоже кое-что значит. Она — послушная дочь…

— О! Принуждать ее!

— Вот еще — «принуждать»! Она умница и должна понимать, что такое талантливый, трудолюбивый муж…

— Благодарю вас!

На этом они расстались.

Завтра Леонардо должен был приступить к работе у Атаназио.

В тот же вечер старик заговорил с дочерью о замужестве. Начал он с того, что спросил, не хочется ли ей выйти замуж. Она ответила, что не думала об этом, но так улыбнулась, что отец тут же сообщил ей о предложении Леонардо.

Сесилия не проронила ни слова, потом с той же улыбкой сказала, что посоветуется с оракулом.

Отец удивился, какой еще оракул, с кем это она собралась советоваться, и спросил, что она имеет в виду.

— Да ничего особенного, посоветуюсь с оракулом, вот и все. Я ничего не предпринимаю, не посоветовавшись с ним, даже в гости не езжу без его совета. Тут ничего не поделаешь. Как он велит, так я и поступлю.

— Удивительное дело! А кто он такой?

— Это тайна.

— Но я могу хоть обнадежить молодого человека?

— Все зависит от оракула.

— Ты смеешься надо мной.

— Ну что вы, отец!

Пришлось уступить Сесилии, и не потому, что она была очень властной, а потому, что ее улыбка, когда она говорила о замужестве, свидетельствовала, по мнению ее отца, что она благосклонно относится к жениху, а затею с оракулом выдумала из кокетства.

Узнав, как ответила Сесилия, Леонардо несколько растерялся. Но Атаназио утешил его, рассказав о своих предположениях.

Сесилия обещала сообщить ответ оракула на следующий день. Воля старика была непреклонна: если таинственный оракул будет возражать, он сумеет заставить дочь выйти за Леонардо. Так или иначе, но свадьбы ей не миновать.

В назначенный день в доме Атаназио появились две его замужние племянницы, которых он перестал принимать у себя, поскольку они слишком сочувственно отнеслись к Сесилии, когда та хотела выйти за Энрике Паэса. Дочь подчинилась отцовской воле, но племянницы с этим не примирились.

— Чему обязан вашим визитом?

— Мы хотим просить у вас прощения за свою ошибку.

— То-то!

— Вы, дядюшка, были правы. Кажется, появился новый претендент на руку Сесилии?

— Откуда вы знаете?

— Сесилия сама сообщила нам.

— Так вы опять идете против меня?

— Наоборот, мы хотим поддержать вас.

— Слава богу!

— Мы хотим, чтобы Сесилия вышла замуж, а за кого — не важно. Только вы нас ей не выдавайте.

Помирившись с племянницами, Атаназио передал им, что ответила Сесилия. Еще он сказал, что именно сегодня она получит ответ оракула. Они вместе посмеялись над ее выдумкой, но решили ждать.

— Если оракул воспротивится, вы меня поддержите?

— Конечно, — отвечали обе племянницы.

Вскоре приехали их мужья. Наконец явился и Леонардо в черном сюртуке и белом галстуке — древние одевались несколько иначе, когда ждали ответа от дельфийского оракула или Дидоны, но в каждом веке, в каждой стране свои обычаи.

Пока все они — отец, племянницы, их мужья и Леонардо — беседовали, Сесилия сидела у себя в комнате, советуясь, как она говорила, со своим оракулом.

Разговор в гостиной вращался вокруг дела, которое всех их сюда привело.

Наконец, в восемь часов вечера, Сесилия вышла из своей комнаты.

Когда все поздоровались, Атаназио, стараясь казаться серьезным, спросил:

— Итак, что сказал оракул?

— Ах, отец, он сказал «нет».

Леонардо насупился.

— Значит, оракул против твоего брака с сеньором Леонардо?

— Да, против.

— Сожалею, что придерживаюсь противоположного мнения, но, поскольку я — человек известный, а сеньор оракул — личность таинственная, придется тебе поступить по моей воле, а не по воле сеньора оракула.

— Ах, нет!

— Как это «нет»? Вы только посмотрите на нее. Я согласился на твои выдумки только в шутку. Мне и в голову не приходило следовать советам какого-то таинственного оракула. Твои кузины со мной согласны. Я хочу узнать, что это за глупости… Сеньоры, пойдемте посмотрим на оракула.

В эту минуту в дверях появился какой-то человек и сказал:

— Не надо никуда ходить.

Все повернулись к нему. Он сделал несколько шагов и остановился посередине гостиной. В руке он держал какую-то бумагу.

Это был тот морской офицер, о котором мы упоминали раньше, только одетый в гражданское платье.

— Как вы здесь оказались? — спросил старик, брызгая слюной от ярости.

— А я и есть оракул.

— Не выношу таких шуток. По какому праву вы здесь?

Вместо ответа Энрике Паэс протянул ему бумагу, которую держал в руке.

— Что это?

— Ответ на ваш вопрос.

Атаназио подошел поближе к свету, вынул из кармана очки, нацепил их на нос и принялся читать.

Леонардо ничего не понимал и стоял разинув рот.

Когда старик дошел до середины документа, он обернулся к Энрике и с изумлением произнес:

— Так вы мой зять!

— С благословения святой церкви. Разве вы не дочитали?

— Это подделка!

— Никоим образом, — сказал муж одной из племянниц. — Мы — свидетели со стороны жениха, а наши жены — со стороны невесты, кузины Сесилии. Брак заключен месяц назад в моей домашней часовне.

— Ах! — воскликнул старик, падая на стул.

— Не везет так не везет! — вскричал Леонардо, потихоньку выскальзывая из гостиной.

Как ни смешно, но место Леонардо потерял не потому, что потерял невесту. Он сказал старику, что сделает над собой усилие и будет работать, дабы оказаться достойным его уважения.

Но судьба неутомимо преследовала беднягу.

Через две недели с Атаназио случился удар, и он умер.

По завещанию, которое старик писал год назад, Леонардо ничего не досталось.

Фирму пришлось ликвидировать. Леонардо получил жалованье за две недели работы.

Несчастный отдал деньги нищему и утопился в море.

Энрике и Сесилия живут в любви и согласии.

ХИТРОСТИ МОЛОДОГО МУЖА © Перевод В. Федоров

Кто-то из поэтов древности сказал: нет ничего удивительного в том, что человек однажды женится, но мое великое удивление вызывает тот, кто, овдовев, женится вторично. В то время, о котором идет речь в нашем рассказе, Валентин Барбоза относился к первой из упомянутых категорий, но вместе с поэтом уже удивлялся вдовцам, отважившимся на второй брак.

И вовсе не потому, что супруга его была гарпией или фурией вроде жены Сократа; напротив, Кларинья была послушной, покорной и кроткой, как голубка; ни разу не слышал он из ее уст осуждения своим словам или поступкам. Так в чем же была его беда? Об этом вы узнаете, если наберетесь терпения и дочитаете рассказ до конца.

В дом Клариньи Валентина ввел знакомый его отца, житель Рио-де-Жанейро. Молодому человеку в ту пору исполнилось двадцать восемь лет, он окончил юридический факультет, однако был слишком богат, чтобы утруждать себя адвокатской практикой.

К тому же собой он был красавец в самом лучшем смысле этого слова. На просторах Рио-Гранде Валентин возмужал, окреп, в нем не осталось никакой изнеженности, свойственной юному возрасту. У него было все, чем можно пленить девичье сердце: мужественная красота и безупречные манеры человека из общества. И все, чем можно пленить отца семейства: имя и богатство.

Кларинья была девушкой очень привлекательной, наделенной многими прелестями и талантами. Стройная и хрупкая, но не из-за болезненной худобы, а благодаря врожденной деликатности сложения, поэтичной и чарующей; она была из тех женщин, которых обожают издалека, преклонив колени, ибо прикосновение к ним кажется немыслимым святотатством. Ясный взгляд, хорошенькое личико. Да еще она пела и играла на фортепьяно с таким вдохновением, что казалась сошедшей на землю музой.

Когда Валентин увидел Кларинью в первый раз, она только что оправилась от перемежающейся лихорадки, продержавшей ее в постели целый месяц. Едва наш герой увидел бледное личико и глаза с поволокой, душа его дрогнула, а это доказывает, что он не был чурбаном.

Кларинья же не испытала особого потрясения; молодой человек ей понравился, как и ему до той поры нравились многие женщины; она признала, что он хорош собой, но любовью к нему не воспылала.

А у Валентина не было ни времени, ни душевных сил, чтобы трезво оценить обстановку. Девушка положила его на обе лопатки, и он решил, что будет выражать ей свое восхищение подобающими в таких случаях знаками внимания. Никто не сближается с людьми так быстро, как влюбленный. Валентин, ни минуты не колеблясь, принял любезное приглашение отца Клариньи, зашел еще раз и скоро стал самым частым гостем в их доме.

Валентин знал жизнь наполовину из книг, наполовину по собственным наблюдениям. Он читал «Мирный договор с людьми» Пьера Николя[101] и усвоил два правила, которые философ из Пор-Рояля положил в основу своей системы; не препятствовать страстям и не противоречить мнениям окружающих. Отец Клариньи был ярым шахматистом и не менее ярым консерватором — Валентин поносил либералов и помогал старику разрабатывать стратегию короля и двух слонов в эндшпиле. Одна из теток ненавидела конституцию, тосковала по менуэтам на придворных балах и без конца ругала оперу — Валентин ополчался на оперный театр, изо всех сил старался станцевать кадриль и пел дифирамбы абсолютной монархии. Наконец, кузен Клариньи оказался пылким либералом и любителем польки — Валентин заявлял, что в мире ничего нет лучше польки и программы либеральной партии.

Эта система помогла ему завоевать дружбу любого и каждого и стать желанным гостем в доме.

Однако не обошлось и без забавных сцен.

Например, старик как-то застал Валентина и Эрнесто, племянника, за беседой о политике — оба воспевали свободу.

— Что такое, любезный друг? Неужели вы разделяете взгляды, которых по молодости и горячности придерживается Эрнесто?

— Ах! — воскликнул Валентин.

— И, чего доброго, тоже принадлежите к либеральной партии?

— И да, и нет…

— Это как же? — спросил Эрнесто.

— Я хотел сказать: и нет, и да…

Тут Валентин взял слово и разразился длинной речью, причем повел дело так ловко, что обе стороны остались довольны. Говорят, с такими способностями можно стать министром.

Тетка тоже не раз застигала его во вражеском стане, но Валентин неизменно выходил сухим из воды.

Вот так, потворствуя страстям и соглашаясь с любым мнением, хоть его немало тяготили вытекающие отсюда обязанности — играть в шахматы со стариком и слушать бесконечные теткины рассказы о былых временах, — Валентин завоевал себе прочное положение в доме Клариньи. Слово его стало решающим для главы семьи во всех делах. Если Валентин не шел на бал — никто не шел. Те дни, когда он не навещал семейство Клариньи, проходили, можно сказать, из рук вон плохо.

Но росла дружба — росла и любовь, вернее, из дружбы она и росла. Каждый день Валентин открывал все новые прелести в предмете своего обожания. Девушка относилась к нему спокойно и ровно, как и в день знакомства, но была так любезна, так деликатна, так ласкова, что Валентин, приняв облако за Юнону, решил, что любим ею. Возможно, в этом прискорбном заблуждении немножко была повинна и сама Кларинья. Что стоит бросить взгляд или сказать ласковое слово, а как хорошо, когда ширится круг поклонников!

Отец девушки заметил увлечение Валентина и отнесся к нему благосклонно задолго до того, как молодой человек официально попросил у него руки его дочери. То же самое произошло и с теткой. Лишь кузен, едва догадавшись о намерениях Валентина, воспротивился им всей душой.

Что уж тут скрывать! Я не из тех романистов, кои наслаждаются муками читателя и терзают его терпение, словно орел печень Прометея, которая за ночь снова отрастает. Скажу напрямик: Кларинья и Эрнесто любили друг друга.

Любовь эта зародилась давно, года два тому назад. Через каждые три месяца Эрнесто просил у дяди руки Клариньи, а старик всякий раз отказывал под тем предлогом, что не отдаст дочь молодому человеку, у которого ни кола ни двора. Как ни старался Эрнесто, а заполучить какую-нибудь приличную должность не мог; но все же, выждав три месяца, снова шел на штурм и снова получал отказ.

В последний раз, когда Эрнесто обратился все с той же просьбой, отец Клариньи заявил, что слышать об этом больше не желает, а если услышит, то закроет перед племянником двери своего дома. Запретил дочери разговаривать с Эрнесто, поделился этой заботой с сестрой, а та воспользовалась случаем и уговорила его отказаться от абонемента в оперу.

Ходить в дом Клариньи и не разговаривать с ней было жестокой мукой для молодого Эрнесто. Однако он смирился с дядиным запретом без сопротивления. Некоторое время спустя заявил дяде, что излечился от любовного недуга. Справедливости ради надо сказать, что тогда Эрнесто и сам верил в свое выздоровление. Дядя снял суровый запрет, и все вернулось к исходному состоянию; вот именно — к исходному, ибо любовь, которую молодой человек считал угасшей, разгорелась с новой силой, едва он снова увидел кузину. А та и не думала забывать своего возлюбленного, хоть и не виделась с ним. Но под неусыпным надзором отца Клариньи наши герои всегда держались начеку и любили друг друга молча.

Вот как обстояли дела, когда в доме появился Валентин.

Здесь мне хочется обратить внимание читателей на то, как добросовестно и плавно веду я повествование и как мои герои похожи на персонажей других романов: упрямый старик, надоедливая старуха, восторженно обожающая старину; хорошенькая девушка, влюбленная в двоюродного брата, которого я позаботился сделать бедным для пущей остроты конфликта; богатый и элегантный претендент на руку девушки, любовь которого отец принимает, но сама она отвергает; и вот влюбленные на краю бездны, их заветным чаяниям не суждено сбыться; действие развертывается на мрачном фоне недоверия и подозрений.

После всего сказанного не думаю, чтобы хоть один из читателей отказался дочитать мой рассказ до конца: пусть начало избитое, зато продолжение будет довольно оригинальным. Однако не подобает выкладывать все одним махом, поэтому я дам читателю время раскурить сигару и тогда уж перейду к главе второй.

Если ты, мой читатель, любил когда-нибудь, ты поймешь, каково было отчаяние Эрнесто, когда он увидел, что Валентин его соперник. Он прежде всего задал себе такой вопрос:

— А не влюбилась ли и она в него?

И чтобы найти на него ответ, Эрнесто решил проверить, что у девушки на сердце.

Тут было отчего приуныть. Внутренний голос подсказывал молодому человеку, что Валентин во многом его превосходит и, стало быть, вполне может оказаться победителем в их соперничестве. В таком состоянии духа Эрнесто начал осторожно расспрашивать Кларинью. Та в ответ заявила, что к Валентину совершенно равнодушна. Была ли она при этом чистосердечна или немного лукавила? Да простит меня читатель, но мы-то знаем, что совсем уж равнодушной она не оставалась, видя, какую любовь пробудила в сердце Валентина. И Эрнесто не один день мучился сомнениями.

Наконец он все же убедился, что Кларинья любит его по-прежнему, а надежды Валентина тщетны. Эрнесто прибегнул к такой хитрости: заявил, что, мол, покончит с собой.

Бедная девушка чуть не разрыдалась. Тогда Эрнесто, который, хоть и был без памяти влюблен в кузину, но умереть хотел не больше, чем ваш покорный слуга, попросил ее дать клятву, что она никогда не полюбит того, другого. Кларинья поклялась. Эрнесто едва не обезумел от счастья и впервые за много месяцев скрепил их любовь пламенным и долгим, но совершенно невинным поцелуем.

А Валентин меж тем предавался обманчивым надеждам. Всякий знак внимания девушки — продиктованный лишь кокетством, разумеется, — казался бедняге верным залогом счастья. Однако ему никак не удавалось улучить благоприятный момент для решительного объяснения. Кларинья знала, в каких границах ей надлежит держаться, и не преступала их ни на шаг.

В этой тайной, незримой борьбе прошло немало дней. И вот однажды, не знаю почему, Валентину пришло в голову, что сначала надо попросить руки Клариньи у ее отца. Полагая, что любим, он в то же время считал свою избранницу наивной и несведущей в житейских делах; стало быть, все будет зависеть от старика.

Отец Клариньи, который давно уже ждал желанного объяснения, вооружившись благожелательной улыбкой, точно охотник, взявший ружье на изготовку на ягуарьей тропе, как только Валентин объявил, что имеет честь просить руки его дочери, сразу же ответил согласием и, сияя блаженством, заверил претендента в благоприятном исходе сватовства.

Но когда счастливый отец сообщил радостную весть дочери, та, к его великому изумлению, ни минуты не колеблясь, сказала «нет». Разразился семейный скандал. Вмешалась тетка со своими наставлениями и всячески рекомендовала Кларинье принять предложение такого прекрасного молодого человека. Старик, уподобившись владыке Олимпа, метал громы; а убитый горем Эрнесто заявил решительный протест, не пожалев малоприятных эпитетов в адрес главы семьи.

В результате племянника снова выставили за дверь и было принято непоколебимое, твердокаменное решение: Кларинья пойдет замуж за Валентина.

Когда Валентин на следующий день пришел за ответом, старик объявил, что Кларинья согласна стать его женой. Молодой человек тотчас выразил законное желание поговорить с невестой, но та, как сообщил ему будущий тесть, слегка занемогла. Единственной причиной ее недомогания явились, разумеется, бурные сцены, разыгравшиеся после того, как Валентин сделал предложение.

Старик уповал на кроткий нрав Клариньи и не ошибся. Бедная девушка была примерной дочерью, почитала отца, и воля его была для нее непреложным законом. Когда миновало первоначальное смятение, ей пришлось в конце концов покориться и принять предложение Валентина.

Тут читатель, вознамерившийся узнать о хитростях молодого мужа и до сих пор недоумевавший, где же муж и где хитрости, наверняка воскликнет:

— Ну, слава богу! Вот наконец и муж.

А я, опустив описание брачной церемонии и медового месяца, перейду сразу к главе третьей.

Медовый месяц!

Этот изначальный блаженный период бывает у всех молодоженов, но у Валентина его не было. Будучи женихом, он приписывал сдержанность Клариньи естественному смущению девушки на пороге посвящения в таинство брака; однако, когда по прошествии нескольких дней Кларинья нисколько не изменила своего отношения к нему, Валентин понял, что нет дыма без огня.

Автору этого рассказа не приходилось попадать в такое положение, равно как и падать стремглав в холодную воду, но, должно быть, ощущения в том и другом случае весьма сходны между собой.

Валентин рассудил так:

— Раз Кларинья не любит меня, значит, любит кого-то другого; этот другой, может, меня и не стоит, но его несомненное преимущество в том, что он меня опередил. Но кто же это?

С той минуты муки Отелло вошли в душу Валентина и прочно угнездились в ней. Быть иль не быть любимым — вот какой вопрос встал перед молодым мужем.

Любить молодую, красивую, достойную обожания женщину, назвать ее своей перед богом и людьми всего неделю назад, жить ею и для нее и в то же время чуять сердцем, что перед тобой лишь холодная, бесчувственная плоть, а душа твоей возлюбленной рвется к кому-то другому, и ты, горячо любящий муж, — не более чем предмет обихода, всего-навсего официальный супруг и повелитель, но в сердце той, кого ты боготворишь, нет ни капельки любви к тебе — вот в каком горестном и тяжком положении оказался Валентин.

Будучи человеком разумным и мужественным, он трезво оценил обстановку. Глупо было бы закрывать глаза на истинное положение дел, уж лучше честно признать свою неудачу и поискать выхода. Валентин не стал тратить время на бесплодные предположения, а решил выяснить вопрос до конца, узнать всю правду.

Но как это сделать? Спросить Кларинью напрямик означало бы оскорбить жену подозрением в самом начале супружеской жизни, а Валентин, какими бы законными ни были его притязания на сердце Клариньи, не хотел унизить ее даже в собственных глазах. Оставалось одно — разузнать стороной. Но как? Среди гостей, посещавших его дом, молодых людей не было; скорей всего эта любовь, если она действительно существовала, началась в доме отца Клариньи. Однако спросить об этом тестя было бы бестактностью. И Валентин, отказавшись копаться в прошлом, принялся внимательно изучать настоящее.

Сдержанность Клариньи сочеталась с кротостью и покорностью, в ней не ощущалось безысходного отчаяния. Но это обстоятельство лишь усугубляло досаду Валентина, ранило его самолюбие. Смирение его молодой жены походило на отрешенность приговоренного к смерти. В ее самоотречении Валентину чудился немой протест против его супружеских прав, каждый взгляд Клариньи казался безмолвным укором.

Как-то под вечер…

Возможно, читателю показалось странным, что я не обозначил места, где происходили описываемые события. Но я поступил так преднамеренно: сказал о том, что действие происходило в Рио-де-Жанейро, а улицы и дома пусть читатель выбирает по своему усмотрению.

Как-то под вечер Валентин и Кларинья сидели в саду. Если бы любовь была взаимной, час был самый подходящий для райского блаженства; солнце как будто приберегло на этот вечер свой самый роскошный закат. Но молодые супруги походили скорей на двух знакомых, случайно повстречавшихся в гостинице; она — благодаря сдержанности, проистекавшей из любви к Эрнесто, а его пылкие чувства изрядно охлаждались досадой и ревностью.

Солнце умирало во всем великолепии красок, свежий ветерок чуть шевелил кусты, вечер благоухал ароматом акаций и магнолий. Молодожены сидели в плетенных из камыша креслах на лужайке, у живой изгороди из вьющихся растений, служившей декорацией сцены. Поблизости журчал ручей. Шагах в десяти ворковали голубок и горлица.

Обстановка, как видите, располагала к разговору о любви, надеждах, мечтах — словом, обо всем, что не имеет никакого отношения к прозе жизни.

О чем же говорили эти двое? Описание обстановки помешало нам уловить первые фразы, и мы начнем с вопроса, который задал Валентин.

— Скажи, ты счастлива? — спросил он.

— Да, — ответила молодая женщина.

— Но, боже мой, каким замогильным тоном ты отвечаешь мне!

Губы Клариньи дрогнули в грустной улыбке.

Некоторое время оба молчали, Валентин разглядывал носки ботинок, Кларинья изучала оборки своего платья.

— Послушай, мне очень хочется… — говорит Валентин.

— Чего?

— Сделать тебя счастливой.

— О!

— Только за этим я и взял тебя из отчего дома.

Я очень тебя люблю, но, если б я знал, что ты не отвечаешь мне взаимностью, то отказался бы от своего намерения, для меня мука вдвойне видеть предмет моей любви печальным и безутешным.

— Тебе это только кажется!

— Разве это не так?

— Конечно, не так.

Кларинья постаралась вложить в последнюю свою фразу как можно больше нежности, но слова ее прозвучали в таком же тоне, как если бы она попросила служанку принести стакан воды.

Валентин в ответ лишь вздохнул.

— Ну, я уж не знаю, как с тобой и говорить!

— А я ничего от тебя не требую; если б я смог заставить тебя говорить со мной другим тоном, мне, возможно, было бы и легче, но положение мое осталось бы прежним.

Кларинья встала.

— Пойдем погуляем.

Валентин безучастно последовал за женой.

— Ну что, ты все еще грустишь?

— Ах, Кларинья, если б ты меня полюбила! — ответил Валентин.

— Но разве я тебя не… люблю?

Валентин взглянул на нее и пробормотал:

— Нет!

Рука об руку они пошли по саду, расчищенному и ухоженному как никакой другой сад в Рио-де-Жанейро; там славно потрудились лопата и ножницы, ровными рядами тянулись розовые бутоны. День угасал, небо принимало тот серый оттенок, который располагает к грусти, зовет душу и тело на покой. Но Валентин, казалось, не замечал ничего вокруг себя, он был один на один со своей бедой.

Надо сказать, что Кларинья пыталась отвлечь мужа от мрачных мыслей, пробовала ласковыми словами заменить любовь, которой у нее не было.

Поначалу Валентин отвечал односложно, потом разговор мало-помалу завязался, и спустя полчаса Валентин глядел не так уж мрачно. Кларинья всячески старалась успокоить мятущуюся душу мужа, сменить тему разговора.

Вот сейчас за моим окном прокричала сова, и я вспомнил, что пора вывести на сцену тетку Клариньи.

Стало быть, появляется тетя в сопровождении юного мулата в ливрее пажа. Молодая женщина бросается к ней с распростертыми объятьями, а Валентин идет гостье навстречу не спеша, давая обеим родственницам время излить переполняющие их радостные чувства. Однако радость, с какой племянница встретила тетку, еще больше усугубила его печаль, так разителен был контраст с ее отношением к нему.

Покончив с приветственным ритуалом, они вошли в дом. Оказывается, добрая тетушка решила недельку погостить у них; Валентин скорчил кислую мину, но жена его так обрадовалась приходу родственницы.

Чтобы предоставить женщинам полную свободу, Валентин ушел в свой кабинет.

За чаем говорили обо всем на свете, Кларинья все выспрашивала, как дела в отчем доме. Самого отца ждали завтра к обеду.

Валентин больше молчал.

Но вот в разгаре беседы Кларинья обернулась к тетке и с какой-то непонятной робостью спросила, как поживает Эрнесто. Вопрос этот она задала с самым невинным видом, но муж тотчас насторожился.

— Хорошо, — ответила тетка, — то есть я хочу сказать, что он заболел.

— Ах! И что же с ним? — бледнея, спросила Кларинья.

— Лихорадка…

Кларинья еще больше побледнела и умолкла.

Валентин не спускал с нее глаз. На губах его играла не то довольная, не то злая улыбка. Вот он и открыл секрет сдержанности своей молодой жены.

Оба надолго замолчали, лишь тетка продолжала трещать без умолку, но в конце концов и та, задав несколько вопросов и не получив ответа, спросила, в чем дело.

— Мы слушаем и мотаем на ус, тетушка, — сказал Валентин.

Слова эти были весьма многозначительны, и Кларинья глянула на него с испугом.

— Мы слушаем, — повторил молодой муж.

— Ну ладно… Так вот я говорю, что…

Разговор продолжался, пока не допили чай. В одиннадцать разошлись по спальням. И мне теперь самое время закончить третью главу и дать возможность читателю раскурить новую сигару.

Тетка пробыла у них в доме не одну неделю, а две. Такой радушный прием был ей оказан.

За это время не произошло ничего достойного упоминания. Первоначальный испуг Клариньи, вызванный словами мужа, мало-помалу прошел, тем более что впоследствии он держался так, будто ничего не открыл. Валентин, как человек уравновешенный, понял, что нет смысла вызывать жену на откровенность. Лучше обдумать создавшееся положение и посмотреть, что будет дальше. К тому же никакими достоверными сведениями он не располагал. А вдруг он ошибся! В этом случае он никогда не простил бы себе незаслуженного оскорбления жене, которая, может, ни в чем и не повинна. Поэтому он не заговаривал с ней на эту тему и держал себя, как в первый день после свадьбы.

Валентин надеялся, что предполагаемая любовь к двоюродному брату была у Клариньи детским увлечением, которое исчезнет со временем пред лицом супружеского долга. Правда, его личность при таком варианте не играла существенной роли, поэтому Валентин, не желая предоставлять решение вопроса времени и врожденным добродетелям жены, постарался повлиять на события в благоприятном для себя смысле.

Расчет его был прост: Кларинья, как порядочная женщина, постарается забыть Эрнесто, тем более что с ним не видится, а он, Валентин, приложит все усилия к тому, чтобы занять его место в сердце молодой женщины.

Вот как обстояли дела, когда на втором месяце супружеской жизни в доме Валентина появился… кто бы вы думали? Эрнесто — собственной персоной, еще не совсем оправившийся от болезни, бледный и потому поэтичный, неотразимый.

Он вошел в сад и тут же столкнулся носом к носу с Клариньей.

Эрнесто хотел было обнять кузину, но она, зардевшись и потупившись, отступила. После ее замужества это была их первая встреча. Эрнесто приблизился к ней, не говоря ни слова, и некоторое время они молча глядели друг на друга, пока не появилась тетушка и не положила конец тягостной сцене.

А тем временем Валентин из окон столовой внимательно наблюдал, что будут делать Кларинья и Эрнесто. Он заметил, как сначала Кларинья ринулась навстречу кузену, а затем отступила. Когда появилась тетка, он тоже вышел в сад.

Молодой муж встретил соперника дружески и сердечно, как будто не имел ни малейшего представления о том, что Эрнесто и Кларинья любят друг друга. Он решил в последний раз испытать Кларинью; и та, конечно, испытания не выдержала, ибо, поверив неведенью мужа, вся отдалась радости вновь видеть своего верного возлюбленного. Какой контраст с грустью и меланхолией предыдущих дней!

Я не собираюсь описывать события в доме Валентина день за днем. Расскажу лишь о тех эпизодах, которые имеют прямое отношение к моей истории, то есть перейду к хитростям молодого мужа, желавшего избавить жену от прежней любви к ее двоюродному брату.

Что же это были за хитрости? Валентин всю ночь не спал. Можно, например, отправиться с женой в долгое путешествие. Только проку будет мало, скорей наоборот: разлука лишь укрепит любовь. Валентин это сразу понял и отбросил такой вариант. Какое же средство он избрал? Только одно — смех.

И в самом деле: что в нашем мире устоит перед смехом? Ничто, в том числе и любовь. Вот наш хитроумный молодой муж и решил, что смех поможет ему добиться желанной цели быстрей всего.

Однако он понимал, что злоупотреблять смехом не следует, все должно оставаться в рамках приличий. И Кларинья не устоит. Она женщина, и ничто женское ей не чуждо.

Однажды, когда в доме Валентина собрались родственники и несколько званых гостей, муж Клариньи предложил Эрнесто, который слыл завзятым наездником, объездить лошадь, которую он только что купил.

— Она здесь?

— Да, сегодня привели… Отличная лошадка, просто загляденье.

— Так где же она?

— Сейчас вы ее увидите.

Пока лошадь седлали, Эрнесто обратился к дамам:

— Надеюсь, вы меня извините, если я буду выглядеть не очень изящно?

— Ну вот еще!

— Все может быть.

— Мы этому не верим, вы в любом случае будете выглядеть молодцом.

— Как знать…

— Напрашиваетесь на комплимент?

Лошадь оседлали, и Эрнесто вышел, чтобы сесть на нее. Все высыпали на террасу.

Хотя лошадь была горячая и норовистая, Эрнесто вскочил в седло довольно ловко, чем заслужил аплодисменты дам, в том числе и Клариньи.

Едва лошадь почувствовала на себе бравого наездника, она начала взбрыкивать. Но Эрнесто удержался в седле, да еще с таким изяществом, что дамы снова зааплодировали. Однако Валентин знал, что делает, и потому спокойно взирал на успех Эрнесто, ожидая завершения сцены.

Долго ждать ему не пришлось. Эрнесто вскоре почувствовал дурноту. Из-за нее он уже не мог как следует сдерживать лошадь. А та, словно догадавшись о слабости седока и о тайных желаниях своего хозяина, стала брыкаться еще яростней. Дело приняло серьезный оборот. Игравшая на губах Эрнесто улыбка погасла, поза его утратила всякое изящество и стала скорей смешной, ибо теперь он думал не о глядевших на него дамах, среди которых была и Кларинья, а лишь о том, как бы не слететь на землю. Да ладно бы еще упасть молча, сохраняя достоинство, подобно Ипполиту[102], так нет же — Эрнесто время от времени сдавленно вскрикивал. Дамы испугались, особенно Кларинья, которая не в силах была скрыть охвативший ее страх. Однако, когда лошадь, отчаянно брыкнув, сбросила наконец всадника на траву и тот, поднявшись, принялся отряхивать пиджак, грянул дружный хохот.

Тогда Валентин, дабы окончательно посрамить соперника, велел подвести лошадь и вскочил в седло.

— Глядите, Эрнесто, учитесь.

И действительно, Валентин легко и спокойно удерживал лошадь да еще помахивал дамам рукой. Наградой ему был взрыв аплодисментов. В тот день Валентином восхищались так же единодушно, как смеялись над Эрнесто.

Бедняга хотел покрасоваться, ждал шумного успеха, но в результате испытал унижение. Особенно когда Кларинья из жалости стала его утешать. Это уже был полный провал. Не позавидуешь влюбленному, который вызывает у своего предмета не любовь, а жалость.

Эрнесто догадался, что попал в беду. Но как ее поправишь? Подосадовав про себя, молодой человек дал себе клятву впредь быть осмотрительнее. Вот как закончилось это первое неприятное для Эрнесто событие, и мы на этом закончим главу четвертую.

Отец Клариньи праздновал свой день рождения. На семейное торжество собрались родственники и друзья — полный дом народу.

За время со злополучного падения Эрнесто с лошади до дня рождения старика Валентин дважды подстраивал сопернику западни подобного рода и выставлял его на смех. Однако Эрнесто ни в чем не подозревал мужа своей кузины, тот каждый раз первым огорчался его незадачами.

День рождения тестя, казалось бы, давал Валентину прекрасные возможности для новой проделки. Но что бы такое придумать, как еще раз выставить соперника на посмешище? Увы, на этот раз изобретательный Валентин ничего загодя не приготовил.

Торжество происходило в загородном доме, где вольготнее отдыхать, что и полагается делать в праздничный день.

В назначенный час был подан роскошный обед. Старик сидел во главе стола между сестрой и дочерью, рядом с ним с одного боку — Эрнесто, с другого — Валентин, остальные заняли места, не соблюдая никакой иерархии.

За столом шла оживленная беседа, в самый разгар которой Валентину наконец пришла в голову прекрасная идея, осуществить которую он решил за десертом. Кругом звучали сердечные тосты и здравицы.

В середине обеда Эрнесто вдруг поскучнел.

Что с ним? Гости спрашивали друг друга, никто не знал, в том числе и он сам. Сидел молча, будто воды в рот набрал.

Тогда Валентин встал и провозгласил тост за здоровье Эрнесто, сказал несколько лестных слов в его адрес. Все зааплодировали, но бедняга в это время чувствовал себя не лучше, чем после падения с лошади.

Ведь ему необходимо было выступить с ответным тостом, в чем и таилась его погибель, именно таков и был тайный замысел Валентина. А перед тем Эрнесто поскучнел как раз из-за того, что мешал одно с другим разные вина. Теперь же он оказался вынужден снова поднять бокал и произнести speech в ответ на здравицу Валентина. После этого он пил за здоровье каждого из гостей, а когда никого не осталось, предложил выпить за повара, чем заслужил аплодисменты.

Стоит ли описывать, что последовало затем? Избавлю читателей от малоприятных эпизодов. Эрнесто явно перехватил в своем воодушевлении, и, когда все поднялись из-за стола, чтобы перейти в другие покои, он вдруг разрыдался. Какая нелепая сцена! Никто не мог сдержать смех; и никто не мог успокоить несчастного Эрнесто, он проплакал часа два.

Как-то вечером в доме Валентина были гости. Немного: с полдюжины родственников и столько же друзей. А к одиннадцати часам осталось совсем мало.

Соорудили (мы здесь пользуемся привычным выражением) вист, в котором принял участие и сам Валентин. Эрнесто поначалу не хотел играть, он был не в духе… Отчего? Ему показалось, что Кларинья непривычно холодна с ним. Потом все-таки сел за ломберный столик, причем постарался устроиться так, чтобы видеть Кларинью, но та безучастно, а может и нарочно, отошла к окну поболтать с подругами.

Игра началась.

Вскоре игроки вошли в такой азарт, что даже дамы приблизились к полю битвы.

Азартнее всех играли Валентин и Эрнесто.

Все с интересом наблюдали за ходом игры, впрочем довольно спокойным, как вдруг Валентин заявил, обращаясь к Эрнесто:

— Я больше не играю!

— Почему? — спросил тот.

Двоюродный брат Валентина по имени Лусио тоже поглядел на Эрнесто и сказал:

— Ты прав.

— Да почему? — настаивал Эрнесто.

Валентин встал, швырнул карты на столик и презрительно обронил:

— Не желаю!

Лусио и еще один из гостей решили:

— Это повод для дуэли.

Воцарилась глубокая тишина. Лусио обратился к Эрнесто:

— Что вы намерены делать?

— Я?

— Ну да, только дуэль…

— Но у нас это не принято… Единственное, что я могу сделать, — ответить этому сеньору молчаливым презрением…

— Что-о? — спросил Валентин.

— Ответить молчаливым презрением, потому что вы…

— Кто я?

— Кто угодно!

— Вам придется дать мне удовлетворение!

— Удовлетворение?

— Конечно, — сказал Лусио.

— Да у нас же не принято…

— Защищать свою честь принято везде!

— Как оскорбленный, я выбираю оружие.

— Пистолеты, — предложил Лусио.

— Согласен, и пусть их зарядят как следует, — заключил Валентин.

Женщины замерли от страха. Они представить себе не могли, что же теперь будет. Наконец Кларинья обрела дар речи, и первые ее слова были обращены к мужу.

Но тот будто ничего не слышал. Смятение нарастало. Эрнесто все еще протестовал против такого способа решения спора, ссылаясь на то, что у нас это не в обычае. Но Валентин ничего другого не признавал.

После долгого препирательства Эрнесто наконец согласился на кровопролитие.

— Ладно, пусть будут пистолеты.

— И сейчас же, — потребовал Валентин.

— Сейчас?

— Да. В саду.

Эрнесто побледнел.

У Клариньи померк свет в глазах, и она, опустившись на диван, лишилась чувств.

Все засуетились.

Ей тотчас оказали необходимую помощь, и минут через пятнадцать она пришла в себя.

Кроме нее, в комнате остались лишь муж и один из гостей, который был врачом.

Завидев мужа, Кларинья тотчас вспомнила о том, что произошло. Она негромко вскрикнула, но Валентин поспешил ее успокоить:

— Ничего страшного не случилось…

— Но…

— И не случится.

— Ах!

— Это была шутка, Кларинья, мы обо всем договорились заранее. Дуэль состоится, но затем только, чтобы испытать Эрнесто. Неужели ты думаешь, я допустил бы что-нибудь другое?

— Ты говоришь серьезно?

— Конечно.

Врач подтвердил слова Валентина.

А тот добавил, что его секунданты уже обо всем договорились с секундантами Эрнесто, и те, и другие в курсе дела. Дуэль состоится через несколько минут.

— Ах, мне не верится!

— Клянусь… клянусь вот этой прелестной головкой…

И Валентин, склонившись к дивану, нежно поцеловал жену в лоб.

— А если б он тебя убил! — прошептала она.

И Валентин увидел, как по щекам ее покатились две слезинки. Ну чего еще желать мужу?

— Есть способ окончательно удостовериться в том, что это шутка, — вмешался врач. — Пусть принесут пистолеты.

Кларинья встала и прошла в другую комнату, окна которой выходили в сад. Там уже собрались остальные дамы.

Принесли пистолеты. Их зарядили у Клариньи на глазах и затем выстрелили из того и другого, дабы хозяйка дома убедилась, что они разряжены и дуэль не настоящая.

Валентин спустился в сад. Вышли секунданты с пистолетами. Женщины, также предупрежденные о характере предстоящей дуэли, остались в комнате, откуда был виден специально освещенный гирляндами лампочек сад.

Отмерили шаги, каждому из соперников вручили пистолет.

Эрнесто, у которого до той минуты был какой-то отрешенный вид, как только увидел в руке противника пистолет, задрожал всем телом, хотя у него был точно такой же и секунданты сказали, что оба заряжены.

Валентин стал целиться. А Эрнесто, как ни силился, не мог поднять руку. От волнения. И он сделал знак Валентину, чтобы тот подождал, вытащил платок и отер пот со лба.

Страх его еще более усилился, когда он услышал такие слова:

— Убитого мы закопаем тут же, в саду…

— Да, конечно. Уже послали копать могилу.

— Пусть выроют поглубже!

Один из секундантов начал считать до трех, хлопая в ладоши. При первом хлопке Эрнесто вздрогнул, после второго опустил руку, а когда ему напомнили, что надо прицелиться и при третьем хлопке стрелять, он выронил пистолет и протянул руку противнику.

— Я предпочитаю дать вам другое удовлетворение. Признаю, что я был неправ!

— Как? Вы предпочитаете?.. — хором воскликнули все.

— У меня есть причины не рисковать жизнью, — пояснил Эрнесто, — и я признаю, что был неправ.

На этом инцидент, казалось, был исчерпан. И тут раздался чей-то смех, мелодичный женский смех, но для Эрнесто он прозвучал как похоронная музыка, ибо смеялась Кларинья. Все обернулись к ней. Она взяла оба пистолета, прицелилась в Эрнесто и нажала на курки.

Теперь захохотали все.

Лицо Эрнесто покрылось страшной бледностью. Стало восковым.

Кларинья отшвырнула пистолеты и бросилась в объятия Валентина.

— Так ты, милый, даже со смертью шутки шутишь?

— Да, дорогая, но во имя любви!

Через несколько дней Эрнесто уехал путешествовать и в Рио-де-Жанейро никогда уже не возвратился.

А Валентин и Кларинья прожили жизнь в любви и согласии, у них родилось много детей.

КАПИТАН МЕНДОНСА © Перевод И. Тынянова

Мы немного повздорили с моей избранницей сердца, и вот как-то вечером оказался я один на улице, не зная куда себя девать и не имея даже намерения поразвлечься, что весьма помогает в подобных случаях. Идти домой не хотелось, ибо это означало бы вступить в сражение с одиночеством и задумчивостью — двумя подругами, всегда готовыми подвести черту под любой размолвкой влюбленных.

Давали какой-то спектакль в театре Сан-Педро. Я даже не поинтересовался, что за пьеса; вошел, купил билет и сел на свое место как раз в тот момент, когда занавес уже взвился перед началом первого акта. И он обнадеживал, первый акт: начинался с убийства и заканчивался судом присяжных. Была там и девочка, не знавшая ни отца, ни матери, и ее похищал некто, закутанный по уши в плащ, в ком заподозрил я одного из этих безвестных родителей. Говорилось как-то смутно о каком-то маркизе, путешествующем инкогнито, и уже выглядывало из-за угла второе и скорое убийство, предметом какого намечалась на сей раз старая маркиза. Первый акт закончился под гром аплодисментов.

Едва опустился занавес, как начался обычный гомон; зрители клали программки на свои кресла и выходили подышать воздухом. Я, сидевший, к счастью, в таком месте, где никто мне не мог помешать, вытянул ноги и уперся взглядом во второй занавес, на котором вскоре, без особых усилий с моей стороны, появился разъяренный лик моей владычицы сердца, взирающий на меня с глухой угрозой.

— Каково ваше мнение о пьесе, сеньор Амарал?

Я обернулся в ту сторону, откуда услышал свое имя. Слева от меня сидел какой-то человек, преклонного уже возраста, одетый в военный мундир, и приветливо мне улыбался.

— Вы удивляетесь, что мне известно ваше имя? — спросил незнакомец.

— В самом деле, — отозвался я. — Что-то не припомню, где я вас видел.

— А вы меня никогда и не видели: я только сегодня приехал из Рио-Гранде-до-Сул. Я и сам никогда вас не видел и тем не менее признал сразу.

— Догадываюсь, — отвечал я. — Говорят, что я очень похож на моего отца. Вы, верно, знали его?

— Еще бы! Мы были товарищи по оружию. Полковник Амарал и капитан Мендонса считались в войсках примером верной дружбы.

— Теперь я припоминаю, что отец много рассказывал мне о капитане Мендонсе.

— Так вот, это я.

— Он очень тепло о вас говорил; считал, что вы были лучшим и самым верным его другом.

— Полковник был несправедлив, — сказал капитан, доставая табакерку, — я был больше чем самый верный, я был его единственный верный друг. Но ваш отец отличался осторожностью и не хотел, видимо, никого обидеть. Он был немного слабохарактерный, ваш отец; единственная наша с ним ссора возникла из-за того, что я как-то вечером назвал его простаком. Полковник вскипел, но в конце концов убедился… Хотите понюшку?

— Благодарствую.

Меня несколько удивило, что самый верный друг моего отца выказал такое неуважение к его памяти, и я усомнился, так ли уж крепка была эта их армейская дружба. Утвердило меня в этом сомнении и то, что отец, рассказывая о капитане Мендонсе, говорил, помнится, что это превосходнейший человек, но только… «у него одной какой-то клепки не хватает».

Я понаблюдал за капитаном, пока он вдыхал свой табак и стряхивал носовым платком с рубашки классическую и дозволенную каплю. Это был человек видной наружности, военной выправки, с блуждающим каким-то взглядом и с бородою от виска до виска, проходящей под подбородком, как полагается уважающему себя военному. Платье на нем было с иголочки, и вообще старый капитан имел вид человека, незнакомого с тяготами жизни.

Черты его не лишены были гармонии; однако этот смутный взгляд и густые, нависшие брови придавали его лицу неприятное выражение.

Мы разговорились о прошлом. Капитан рассказал мне о военной кампании против Росаса и об участии, какое они с отцом в ней принимали. Рассказ его отличался красочностью и живостью; он припоминал множество разных эпизодов, приводя весьма забавные подробности.

Минут через двадцать публика начала тревожиться из-за длительности антракта и оркестр каблуков исполнил симфонию нетерпенья.

Именно в этот момент к капитану приблизился какой-то человек и пригласил его зайти к себе в ложу. Капитан хотел отложить это до второго антракта, но человек настаивал, так что капитан в конце концов согласился и, пожимая мне руку, сказал:

— Скоро вернусь.

Я вновь остался один; каблуки уступили место скрипкам, и через несколько минут начался второй акт.

Поскольку все это меня не очень занимало, я устроился поудобней в кресле и с закрытыми глазами стал слушать монолог главного героя, сокрушающий сердца и грамматику.

Через короткое время вернул меня к действительности голос капитана. Я открыл глаза и увидел его стоящим у моего кресла.

— Знаете что? — сказал он. — Я иду ужинать. Хотите составить мне компанию?

— Не смогу; прошу меня извинить, — ответил я.

— Не принимаю никаких извинений; вообразите, что я — полковник и говорю вам: «Малыш, пошли ужинать!»

— Но дело в том, что я жду…

— Никого вы не ждете!

Подобный диалог стал уже порождать шепотки вокруг нас с капитаном. Ввиду такого настойчивого гостеприимства я счел разумным принять приглашение, чтоб не продолжать спор на публике и не вызвать еще более резкой ее реакции.

Мы вышли вместе.

— Для такого юнца, как вы, — сказал капитан, — время ужина, конечно, еще не настало; но я старик и к тому ж военный.

Я не откликнулся на эту реплику.

По правде сказать, я не стремился досмотреть спектакль. Единственное, к чему я стремился, — это как-то убить время. И хотя капитан не внушал мне особой симпатии, его учтивость по отношению ко мне и то обстоятельство, что он был боевым товарищем моего отца, делали его общество в данный момент приемлемей для меня, чем любое другое.

К этим мыслям прибавилось и то, что жизнь моя в последнее время протекала весьма однообразно, и забава с капитаном Мендонсой могла заполнить хоть одну ее страницу новым содержанием. Я говорю «забава», потому что во взгляде и мимике нового моего знакомца было нечто от эксцентрика и оригинала. А наткнуться на оригинал среди стольких скучных копий, какими переполнена человеческая жизнь, — согласитесь, это ли не удача?

И пошел я, следовательно, ужинать с капитаном, который не умолкал всю дорогу, вырывая из моих уст лишь редкое односложное восклицание.

Через несколько минут мы остановились перед старым и темным домом.

— Войдем, — сказал Мендонса.

— Что это за улица? — спросил я.

— Как, вы не узнаете? Где вы забыли вашу голову?! Это же улица Гуарда-Велья.

— А-а!..

Старик постучал три раза; через несколько секунд дверь заскрипела на своих петлях и мы оказались в сыром и темном коридоре.

— Что ж ты свет не несешь? — спросил Мендонса кого-то невидимого.

— Поторопился.

— Ладно; запри дверь. Дайте мне руку, сеньор Амарал; здесь несколько неудобно, но наверху нам будет лучше.

Я протянул ему руку.

— Что-то вы дрожите, — заметил капитан Мендонса.

Я и правда дрожал; в первый раз за все это время мелькнуло у меня подозрение, что этот якобы друг моего отца на самом деле какой-нибудь мошенник и что я попался в ловушку, как последний дурак.

Но отступать было поздно; малейшее проявление страха ухудшило бы дело. Поэтому я отвечал веселым голосом:

— А вы думаете, что можно не дрожать, входя в такой коридор, который, вы уж извините, словно ведет в самый ад?

— Вы почти угадали, — сказал капитан, увлекая меня вверх по лестнице.

— Почти?

— Да! Это не ад, это чистилище.

Я вздрогнул, услыхав такие слова; вся кровь прихлынула к сердцу, которое бешено забилось. Странная фигура капитана, странный дом, куда мы вошли, — все наполняло меня ужасом. К счастью, мы добрались наконец и вступили в комнату с газовым освещением и меблированную, как любая комната в обычном доме.

Полушутя и больше чтоб сохранить присутствие духа, я сказал с улыбкой:

— Ну что ж, чистилище имеет приятный вид: вместо кипящих котлов — диванчики.

— Мой драгоценный сеньор, — отозвался капитан, пристально глядя мне в глаза, что случилось впервые, ибо взгляд его всегда блуждал где-то, — мой драгоценный сеньор, если вы думаете таким способом вырвать у меня мою тайну, вы глубоко ошибаетесь. Я пригласил вас ужинать. На том и помиритесь.

Я ничего не ответил; слова капитана рассеяли мои подозрения, что он привел меня сюда с недоброй целью, но породили иные: я заподозрил, что капитан не в своем уме, и с этого момента каждая мелочь подтверждала мое новое открытие.

— Мальчик! — позвал капитан и, когда мальчик-негр появился, наказал ему: — Займись ужином; достань вино из ящика номер двадцать пять. Поспеши! Чтоб через четверть часа все было готово.

Слуга пошел исполнять приказание капитана, а последний, обернувшись ко мне, сказал:

— Присядьте и просмотрите какую-нибудь из этих книг. Я пойду переоденусь.

— Вы не вернетесь в театр? — спросил я.

— Нет.

Несколько минут спустя мы направились в столовую где-то в глубине дома. Ужин, стоящий на столе, был обилен и заманчив. В центре красовалось великолепное жаркое, поданное в холодном виде; а всякое печево, и сласти, и старое вино в бутылях дополняли трапезу капитана.

— Настоящий пир… — сказал я.

— Куда там!.. Пустяки!.. Обычный ужин!

У стола стояло три стула.

— Садитесь вот сюда, — сказал мне хозяин, указывая на средний, а сам садясь на тот, что был слева от меня. Я понял, что ожидается еще сотрапезник, но ничего не спросил. Да и не понадобилось спрашивать: через несколько секунд отворилась дверь напротив и из нее вышла девушка высокого роста и бледная лицом и, кивнув мне в знак приветствия, села на стул, стоящий справа от меня.

Я встал, и капитан представил меня своей дочери, которая звалась Аугуста.

Сознаюсь, присутствие девушки меня успокоило немного. Не только при мысли, что я не был более вынужден оставаться с глазу на глаз с таким странным человеком, как капитан Мендонса, но еще и потому, что присутствие молодой девушки в этом доме означало, что капитан если и был сумасшедший, как я подозревал, то был, по крайней мере, мирный сумасшедший.

Я постарался быть полюбезнее с моей соседкой, в то время как капитан разделывал рыбу с такой ловкостью и таким искусством, какие указывали на его глубокие познания по части яств и трапез.

— Мы должны подружиться, — сказал я Аугусте, — потому что наши отцы были друзьями.

Аугуста подняла на меня свои прекрасные зеленые глаза. Потом улыбнулась и опустила голову то ли от смущения, то ли из кокетства — я не разобрал. Я стал незаметно рассматривать ее. Красивая голова безупречной формы, правильный профиль, гладкая кожа, густые ресницы, а волосы — цвета золота, «сноп солнечных лучей», как говорят поэты.

А тем временем Мендонса закончил трудиться над рыбой и стал раскладывать ее по тарелкам. Аугуста молча играла ножом, может быть, затем, чтоб показать мне тонкость своих пальцев и округлость обнаженной по локоть руки.

— Что притихла, Аугуста? — спросил капитан, подвигая к ней тарелку с рыбой.

— Да нет, отец! Я грущу.

— Грустишь? С чего бы?

— Сама не знаю… Без причины.

Грусть без причины, в переводе на язык обычных понятий, зачастую означает скуку. Во всяком случае, я перевел слова девушки именно так и почувствовал себя уязвленным, к тому ж несправедливо. Чтоб развлечь девушку, я решил разрядить некоторую натянутость, царящую между нами троими. Я постарался не замечать поведения отца, которое казалось мне совершенно сумасбродным, и завел непринужденную беседу, словно бы находился среди старых друзей.

Аугусте, кажется, понравились мои речи; капитан тоже смеялся при случае как человек вполне разумный. А что до меня, то я был положительно в ударе и в голову мне то и дело приходили меткие изречения и остроумные шутки. Сын своего века, я отдал обильную дань каламбуру с такой легкостью, что заразил этой игрой и отца и дочь.

К концу ужина между нами воцарилось уже полное понимание.

— Хотите вернуться в театр? — спросил меня капитан.

— Ну вот еще! — отвечал я.

— Это значит, что вы предпочитаете наше общество, или вернее… общество Аугусты.

Подобная откровенность со стороны старика показалась мне несколько нескромной. По всей вероятности, я покраснел. Однако Аугуста нимало не смутилась и сказала с улыбкой:

— Если это так, то я не осталась в долгу, потому что я тоже предпочитаю сейчас ваше общество самому лучшему в мире спектаклю.

Откровенность Аугусты поразила меня еще больше, чем та, какую выказал ее отец. Но где тут было до глубоких раздумий, когда прекрасные зеленые глаза глядели на меня в упор, словно приглашая: «Будьте таким же, как до этой минуты».

— Перейдем в другую комнату, — сказал капитан, подымаясь.

Мы последовали за ним. Я подставил руку Аугусте, и капитан повел нас в другую комнату, не предназначенную, видно, для приема гостей. Мы сели — кроме старика, который пошел зажечь папиросу об одну из свечей канделябра, в то время как я быстрым взглядом оглядывал комнату, показавшуюся мне со всех точек зрения диковинной. Мебель была старая не только по фасону, но и по возрасту. Посредине стоял большой круглый стол, покрытый зеленой скатертью. На одной из стен привешены были несколько чучел животных. На противоположной была только сова, тоже набитая соломой, с глазами зеленого стекла, которые, хоть и неподвижные, казалось, пристально следили за каждым движением посетителей.

Мои прежние страхи снова вернулись ко мне в этой комнате. Я искоса взглянул на Аугусту, и она ответила на мой взгляд. Эта девушка была единственным звеном, связывающим меня сейчас с реальным миром, ибо все в этом доме казалось мне фантастическим и нереальным, и я уже начинал постигать, что именно имел в виду капитан, когда говорил мне про чистилище.

Несколько минут прошло в молчании; капитан, с папиросой во рту, расхаживал по комнате, заложив руки за спину, — поза, одинаково присущая и философу, погруженному в размышления, и глупцу, которому нечего сказать.

Внезапно он стал перед нами и, улыбаясь, обратился ко мне:

— Вы не находите, что малышка красива?

— Красавица, — ответил я.

— Какие дивные глаза, правда?

— Удивительные, и такие необычные.

— Это мое произведение делает мне честь, правда?

Я ответил одобрительной улыбкой. Что касается Аугусты, то она лишь заметила с пленительной простотой:

— Отец более честолюбив, чем я; ему нравится, когда говорят, что я недурна собою. Кто ж в этом сомневается?

— Заметьте, — сказал капитан, усаживаясь рядом со мною, — что малышка слишком простодушна для своего пола и возраста.

— По-моему, это не есть недостаток…

— Не уклоняйтесь от темы: правда есть правда. Аугуста не похожа на других девушек, которые имеют о себе весьма высокое мнение, но застенчиво улыбаются, если им говорят комплименты, и хмурят брови, если им их не говорят.

— Значит, мы наблюдаем счастливое исключение, — отозвался я, улыбаясь девушке, благодарно улыбнувшейся мне в ответ.

— То-то и есть, — сказал отец, — во всем исключение.

— Разумное воспитание, — поддержал я его, — может во многом…

— Не только воспитание, — перебил Мендонса, — но само происхождение. Происхождение — это всё или почти всё.

Я не понял, что, собственно, хотел он сказать. Аугуста же, кажется, поняла, потому что улыбнулась как-то лукаво и стала смотреть в потолок. Я бросил взгляд на капитана: он пристально рассматривал сову.

Разговор оживился снова на несколько минут, и под конец капитан, занятый, казалось, какой-то навязчивой мыслью, спросил меня:

— Так вы находите, что эти глаза хороши?

— Я уж сказал: столь же красивы, сколь необычны.

— Хотите, чтоб я отдал их вам? — спросил старик.

— Я был бы счастлив стать обладателем подобного сокровища, но…

— Что за церемонии! Если хотите, я их отдам вам; а не то так только покажу.

С этими словами капитан поднялся и подошел к Аугусте, которая наклонила голову над его сложенными ладонями. Старик сделал легкое движение, девушка подняла голову, и я увидел на ладонях отца два прекрасных глаза его дочери.

Я посмотрел на Аугусту. Она была страшна. На месте глаз зияли две черные дыры, как у черепа. Не могу описать, что я испытал; кричать я не мог — все во мне оледенело. Голова девушки представляла собою нечто омерзительное, не доступное никакому воображению; вообразите себе живой череп, говорящий, улыбающийся, устремивший на вас две пустые дыры, в которых за несколько мгновений до того сияли глаза, самые прекрасные в мире. Дыры, казалось, глядели на меня; девушка наблюдала мой ужас, сохраняя на устах ангельскую улыбку.

— Посмотрите на них поближе, — говорил старик, склоняясь надо мной, — пощупайте их и скажите, видели ли вы когда-нибудь более совершенную работу?

Что оставалось мне, как не повиноваться ему? Я взглянул на глаза, которые старик держал в руке. Но так было еще хуже! Два эти глаза были устремлены на меня словно бы с пониманием, подобно тем пустым дырам на лице девушки; отделенные от лица, они не утратили своей жизни; сетчатка хранила тот же свет и те же отражения. И казалось, что две ладони старика смотрят на меня этими двумя глазами.

Не знаю, сколько времени прошло; капитан снова подошел к Аугусте; она опустила голову, и старик вложил глаза на прежнее место.

Ужас продолжался.

— Вы бледны, — сказала Аугуста, принудив меня взглянуть на нее, уже принявшую свой прежний вид.

— Естественно, — пробормотал я, — происходит нечто…

— Невероятное? — спросил капитан, потирая руки.

— Истинно невероятное, — ответил я, — никогда б не подумал, что…

— Это еще пустяк! — воскликнул капитан. — И меня очень радует, что вы сочли невероятной такую малость, ибо это означает, что я смогу потрясти весь мир.

Я вынул платок, чтоб отереть пот, ручьями струящийся по лицу. В это мгновенье Аугуста встала и вышла из комнаты.

— Вы обратили внимание на ее походку? — спросил капитан. — Грациозна, да? Так все это — мое творение… В моей лаборатории создано.

— О-о!..

— Сущая правда. Пока что это — мой шедевр. И, думаю, вам не требуется лишних доказательств, вы, по-моему, и без того восхищены…

Я наклонил голову в знак согласия. Что мог поделать я, обыкновенный смертный, против этого человека и странного его создания, какие были, казалось мне, наделены неведомой, сверхъестественной силой?

Единственное, чего я страстно желал, — это вырваться отсюда. Но так, чтоб не оскорбить их обоих. Я жаждал, чтоб часы и минуты обрели крылья… но, к несчастью, как раз в самых острых обстоятельствах они ползут до ужаса медленно. Я от всего сердца проклинал мою размолвку с любимой, послужившую причиною встречи с подобным субъектом.

Капитан, вероятно, угадывал направление моих мыслей, потому что, помолчав, продолжал свои объяснения:

— Вы обязательно должны быть восхищены, хотя, безусловно, и напуганы, и раскаиваетесь в своей уступчивости. Но это ребячество, поверьте. Вы ничего не потеряли, придя сюда, — напротив, обрели: вы узнали вещи, какие мир узнает лишь много позднее. Вам не кажется, что так лучше?

— Кажется, — ответил я, сам не зная, что говорю.

Капитан продолжал:

— Аугуста — это мой шедевр. Продукт химии; я потратил более трех лет, чтоб явить миру это чудо; но… терпенье и труд все перетрут, а нрав у меня упорный. Первые попытки оканчивались неудачей; трижды малышка выходила из моих реторт весьма далекой от совершенства. Четвертый опыт стал вершиной моей науки. И когда эта вершина явилась на свет, я упал к ее ногам. Создатель поклонялся своему созданию!

В глазах у меня отразилось, видно, изумление, потому что старик сказал:

— Я вижу, вы испуганы всем этим, и нахожу ваш испуг естественным. Разве могли вы где-нибудь узнать о подобных вещах?

Он встал, прошелся по комнате и снова сел. В этот момент вошел мальчик-негр, неся на подносе кофе.

Присутствие мальчика заставило меня вздохнуть свободнее; я подумал, что это единственное истинно человеческое существо, какое может меня понять. Я стал кивать и подмигивать ему, но он словно не понял. И сразу же вышел, так что я снова остался один на один с моим собеседником.

— Пейте ваш кофе, друг мой, — сказал он, видя, что я в нерешимости — не из страха, а просто мне ничто в рот не лезло.

Я с трудом повиновался.

Аугуста снова вошла в комнату.

Старик обернулся, чтоб взглянуть на нее. Ни один на свете отец не смотрел когда-либо с большей любовью на свою дочь, чем этот. Заметно было, что любовь в нем подкреплена еще и гордостью: было во взгляде капитана некое даже высокомерие, какое вообще-то не вполне совместимо с отцовской нежностью.

Он был не отец, он был создатель.

А девушка? Она тоже, казалось, гордилась собою. Ей было радостно, что отец так ею восхищается, она знала, что она — его гордость, что все для него сосредоточено в ней, и отвечала ему взаимным чувством. Если бы «Одиссея» ожила, она ощутила бы ту же радость в присутствии Гомера.

Странная вещь! Меня влекло к этой женщине вопреки всем дьявольским таинствам ее появления на свет; меня охватывал рядом с нею какой-то незнаемый трепет — то ли любви, то ли восторга, то ли рокового влечения.

Когда я смотрел в ее глаза, мне трудно было оторваться от их взгляда — а я ведь уже видел прекрасные эти глаза на ладонях отца, уже гляделся с ужасом в эти две дыры — пустые, как глаза самой смерти…

А ночь понемногу сгущалась за стенами дома, шумы снаружи стихали, и мы погружались в глубокую тишину, так печально созвучную комнате, где я находился, и собеседникам, каких послал мне случай.

Теперь можно и уйти. Я поднялся и попросил у капитана разрешения на это.

— Рано еще, — отозвался он.

— Я завтра опять приду.

— Вы придете завтра и в любой другой день, когда вам вздумается. Но сегодня не спешите уходить. Не часто встречаются люди, подобные мне. Я — брат бога или, если хотите, бог на земле, ибо подобно ему владею даром созидания. И даже более искусен, ибо создал Аугусту, а он не всегда наделяет свои создания подобным совершенством. Возьмем, к примеру, готтентотов…

— Но, понимаете ли, — сказал я, — у меня назначена встреча.

— Вполне возможно, — заметил с улыбкой капитан, — но пока я вас еще не отпускаю.

— Зачем же так? — прервала Аугуста. — Пускай идет, только с условием, что завтра навестит нас снова.

— Навещу.

— Клянетесь?

— Клянусь.

Аугуста протянула мне руку.

— Решено! — сказала она. — Но если не сдержите слова…

— Он умрет, — заключил отец.

Холод пробежал у меня по спине от последних слов Мендонсы. Тем не менее я распрощался с хозяевами как мог любезнее и вышел.

— Жду вас завтра вечером, — сказал мне вслед капитан.

— До завтра, — ответил я.

Только на улице я вздохнул полной грудью. Я был свободен. Кончилась наконец эта пытка, которую и представить-то трудно. Я ускорил шаг и через полчаса был дома.

Но уснуть так и не смог. Мне все мерещился мой капитан с глазами Аугусты в ладонях, и образ юной его спутницы плавал в тумане моего воображения, как образ из сказаний Оссиана.

Кто были они, этот мужчина и эта девушка? И правда ли, что она — лишь продукт химических опытов старика? Оба они уверили меня в этом и в какой-то мере мне это доказали. Можно было предположить, что передо мною двое безумных, но эпизод с глазами опровергал подобную мысль. Да и сам я — находился ли еще в мире живых или уже ступил на порог призрачного и неведомого?

Только мой здравый ум спас меня от сумасшествия; другой, более слабый, не выдержал бы подобных испытаний. И лучше, если б не выдержал. Ибо основная причина, делающая мое положение таким невыносимым, заключалась именно в неколебимой трезвости моего рассудка. И весь искус, какому я подвергался, происходил как раз из противоборства моего разума и моих чувств: мои глаза видели, мой разум отрицал. Как согласовать эту очевидность с этим неверием?

Я не спал всю ночь. Наутро я приветствовал солнце, как долгожданного друга. Понял, что я у себя в комнате; слуга принес мне завтрак, полностью состоящий из вещей сугубо не потусторонних; я подошел к окну и уткнулся взглядом в здание палаты депутатов. Большего не требовалось: я был все еще на земле, и на земле был все еще этот проклятый капитан со своей дочкой.

Я предался размышлениям.

А кто знает, вдруг еще можно привести все в стройный порядок? Я припомнил разнообразные искания химии и алхимии. Всплыл в моей памяти фантастический рассказ Гофмана, в котором один алхимик оспаривал право на постижение секрета создавать искусственно человеческие существа. Так разве романтический вымысел прошлого не может стать реальностью настоящего? А если за капитаном стоит правда, то разве не послужит к моей славе, если я раскрою ее миру?

В каждом человеке живет червь тщеславия. Сознаюсь: предвидя триумф капитана, я не прочь был уцепиться за фалды его бессмертия. Трудно было поверить в его искусство. Ну а в Галилея разве так и поверили? А сколькие сомневались в Колумбе? Неверие сегодня — это превознесенье завтра. Истина непознанная не перестает быть истиной. Она — истина сама по себе, а не с общественного согласия. Мне пришла в голову мысль о тех звездах, какие астрономия открывает в наши дни, тогда как они перестали существовать уже много веков назад.

Резоны, резоны — один нелепее другого, а пуще всего хотел я урезонить самого себя. И под их влиянием, а скорей всего под магическим воздействием знакомых мне глаз, только я, едва стемнело, явился-таки в дом капитана, что на улице Гуарда-Велья.

Хозяин ждал меня.

— Я специально не выходил сегодня, — сказал он мне, — я хочу показать вам картину химических взаимодействий. Целый день работал, чтоб подготовить необходимые вещества.

Аугуста приняла меня с пленительной простотой. Я поцеловал ей руку, как поступали в старину, — обычай, замененный впоследствии рукопожатием, более, кстати, приличествующим нашему строгому веку.

— Я скучала без вас, — сказала она мне.

— Правда?

— Держу пари, что вы обо мне и не вспоминали.

— Вспоминал.

— Не верю.

— Почему?

— Потому что я — не дитя случая. Все остальные женщины — дети случая, одна лишь я могу похвалиться, что я — законная дочь, ибо я дочь науки и воли человека.

Речи Аугусты казались мне столь же странны, как и ее красота. Безусловно, это отец привил ей подобные мысли. Теория, какую она только что здесь развивала, была не менее фантастична, чем самое ее рождение. Признаюсь, атмосфера этого дома уже и меня привела в то странное состояние, в каком пребывали оба его обитателя. Потому-то я и ответил несколько мгновений спустя:

— Как бы я ни восхищался познаниями капитана, хочу напомнить, что он все же лишь использовал элементы, имеющиеся в природе, чтоб создать нечто, до сей поры недосягаемое для действия химических реактивов и приборов лабораторий.

— В какой-то степени вы правы, — сказал капитан, — но разве от этого я менее достоин восхищения?

— Напротив; и ни один смертный пока что не может похвалиться, что уподобился вам.

Аугуста благодарно улыбнулась мне. Мысль моя задержалась на мгновенье на этой улыбке, и капитан прочел, видно, что-то на моем лице, потому что, тоже улыбнувшись, сказал:

— Творение получилось совершенное, как видите, после многих проб. Последняя проба была вполне удачной, но чего-то все же не хватало для полноты картины. А я хотел, чтоб творение получилось столь же совершенным, как если б его создал тот, другой.

— Чего же не хватало? — спросил я.

— Вы разве не замечаете, — продолжал капитан, — как Аугуста радостно улыбается, когда невзначай похвалят ее красоту?

— Заметил.

— Так вот, предпоследняя Аугуста, вышедшая из моей лаборатории, не имела этого свойства; я забыл привить ей честолюбие. Творенье могло остаться как было, и я сознаю, что в глазах многих оно было б совершеннее, чем то, что вы видите. Но у меня был другой замысел: я хотел создать нечто, равное творению того, другого. Поэтому я снова привел все в исходное состояние и постарался ввести в общую массу большую дозу меркурия.

Не думаю, чтоб мое лицо выдало меня, но мысленно я сделал брезгливую гримасу. Я готов был верить в химическое происхождение Аугусты, но подробности ее «образования» меня как-то не удовлетворяли.

А капитан тем временем продолжал, глядя то на меня, то на дочь, в восхищении слушавшую его рассказ:

— Известно ли вам, что химия была названа древними, среди прочих имен, еще и наукой Гермеса. Считаю излишним напоминать вам, что Гермес — это греческое имя Меркурия, а «Меркурий» — это название химического элемента. Чтобы, трудясь над образованием человеческого существа, ввести в него сознание, надо влить в реторту унцию жидкого Меркурия. Чтоб создать честолюбие, надо удвоить эту дозу, ибо честолюбие, по моему мнению, есть не что иное, как расширение сознания; сжатие сознания я называю скромностью.

— Получается так, — возразил я, — что честолюбивый человек — это тот, в чьем организме заключена большая доза меркурия.

— Без всякого сомнения. Иначе и быть не может. Человек составлен из молекул и химических веществ, и кто сумеет соединить их воедино, достигнет всего.

— Всего?

— Вы правы: не всего, нет. Ибо великий секрет состоит в одном моем открытии и составляет, так сказать, основу жизни. И секрет этот умрет со мною вместе.

— Почему вы его лучше не раскроете, чтоб способствовать прогрессу человечества?

Капитан презрительно пожал плечами — это был единственный ответ, какого я добился.

Аугуста поднялась и, сев за фортепьяно, начала играть какую-то пьесу, похоже, сонату какого-нибудь немецкого композитора. Я попросил у капитана разрешения выкурить сигару, в то время как только что вошедшему слуге отдавались распоряжения насчет чая.

После чаепития капитан сказал мне:

— Доктор Амарал, я подготовил на сегодня один опыт специально в вашу честь. Вы ведь знаете, что алмаз — это всего лишь кристаллизованный каменный уголь. Когда-то один ученый химик пытался превратить каменный уголь в алмаз, и я читал в одной статье, что ему удалось получить лишь алмазную пыль, не более того. Я достиг высшего: сейчас я покажу вам кусочек каменного угля и на ваших глазах превращу его в алмаз.

Аугуста пришла в восторг и захлопала в ладоши. Удивленный, я спросил у нее с улыбкой, в чем причина столь внезапного веселья.

— Мне так нравится смотреть на химические опыты! — отвечала она.

— Да, это, должно быть, интересно, — согласился я.

— И как еще! Я даже хотела просить отца, чтобы он сделал одну вещь для меня лично.

— А что именно?

— Я потом вам скажу.

Минут через пять мы все уже были в лаборатории капитана Мендонсы, какая представляла собою маленькую и темную комнату, полную соответственных приборов. Мы с Аугустой сели, в то время как ее отец подготовлял все для обещанного превращения.

Признаюсь, что, несмотря на мое любопытство, естественное для человека науки, внимание мое разрывалось между отцовой химией и дочериной грацией. Аугуста преображалась поистине фантастически: войдя в лабораторию, она вздохнула глубоко и с удовлетворением, как человек, вдыхающий душистый воздух полей. Чувствовалось, что она дышит родным воздухом. Я дотронулся до ее руки, и она, с непосредственностью, свойственной наивной чистоте, потянула мою руку к себе, взяла в свои и сжала в подоле платья. В это мгновенье капитан прошел мимо места, где мы сидели, взглянул на нас и чуть заметно улыбнулся.

— Видите, — шепнула она мне на ухо, — отец одобряет.

— А-а! — произнес я то ли весело, то ли испуганно при виде подобной откровенности со стороны молоденькой девушки.

Тем временем капитан усердно трудился над превращением угля в алмаз. Чтоб не задеть самолюбия изобретателя, я делал время от времени какое-нибудь замечание, на которое он каждый раз с готовностью отвечал. Однако же внимание мое было целиком поглощено Аугустой. Невозможно было скрыть это ни от кого: я уже любил ее. И, к вящей своей удаче, был любим ею. Женитьба была бы естественной развязкой этой взаимной привязанности. Но мог ли я жениться на ней, оставаясь добрым христианином? Эта мысль несколько смущала мой дух. Скрупулезность совести!

Девушка была продуктом химии; ее единственной купелью был сосуд с серой. Наука моего знакомца все это объясняла, но мое сознание отказывалось все это принять. А почему, собственно? Аугуста была не менее красива, чем любая другая красивая женщина, даже красивее, может быть, — по той же причине, по какой лист дерева, тщательно выписанный художником, красивее живого листа. Она была созданием искусства, и познания ее создателя очистили человеческий образ от всех погрешностей, чтоб создать образ идеальный, экземпляр, единственный в мире. О я, несчастный! Ведь именно эта идеальность будет разделять нас с нею в глазах всего света!

Не скажу, сколько времени употребил капитан на превращение угля; я потерял счет времени и смотрел только на девушку, впиваясь взглядом в ее прекрасные глаза, где заключалось все колдовство и все коварство морских глубин.

Внезапно едкий запах лаборатории стал ощущаться с большей силой. Я, непривычный к нему, почувствовал легкую дурноту и хотел было выйти, но Аугуста попросила меня остаться.

— Уже скоро! Уже скоро! — восторженно восклицал капитан.

Этот возглас был для нас указанием: я остался сидеть где сидел, созерцая его дочь. Наступила долгая тишина. Наконец мое экстатическое созерцание было прервано возгласом капитана:

— Готово!

И действительно, он подал нам на ладони алмаз, превосходнейший и лучшей воды. По величине он был вполовину меньше куска угля, послужившего для химической обработки. Я, после случая с созданием Аугусты, ничему уже больше не удивлялся. Я поздравил капитана. Что же касается дочери, то она бросилась ему на шею и крепко расцеловала.

— Я вижу, дорогой мой капитан, что так вы скоро разбогатеете. Вы можете превратить в алмазы столько угля, сколько захотите.

— Зачем? — спросил он. — В глазах исследователя природы алмаз и каменный уголь имеют одну цену.

— Да, но в глазах света…

— В глазах света алмаз — это богатство, я знаю; но богатство это — лишь относительное. Предположите, дорогой сеньор Амарал, что угольные копи всего мира при помощи некоей гигантской реторты обращаются в горы алмазов. На следующее утро мир проснулся бы нищим. Уголь — это богатство, алмаз — это роскошь.

— Согласен.

— Я делаю это, чтоб показать, что я умею и что познал; но я ничего никому не скажу. Пусть эта тайна останется со мной.

— Но разве вы трудитесь не из любви к науке?

— Нет. Я чувствую определенную любовь к науке, но это любовь платоническая. Я тружусь, чтоб показать, что познал и что могу сотворить. Что же касается других, то мне не важно, станет ли это им известно или нет. Пускай назовут меня эгоистом; я утверждаю, что я — философ. Хотите, я подарю вам этот алмаз как образец моего искусства и залог моего расположения к вам?

— Согласен, — ответил я.

— Вот он, берите; но помните всегда, что этот сверкающий камень, столь жадно отыскиваемый всеми, так дорого ценимый, способный разжечь войну между людьми… что этот камень — лишь кусок угля, и ничего более.

Я спрятал свой бриллиант, который и впрямь был великолепен, и покинул лабораторию вслед за капитаном и его дочерью. Наибольшее впечатление во всем этом производила на меня девушка. Я не променял бы ее на все драгоценные каменья в мире. Каждая минута, проведенная рядом с ней, увеличивала мою зачарованность. Я чувствовал, как наполняет меня всего безумие любви; еще день — и я буду неодолимо соединен с этой женщиной; расстаться с нею означало бы для меня смерть.

Когда мы вернулись в столовую, капитан Мендонса хлопнул себя по лбу и сказал дочери:

— Я и забыл! Ты ведь, кажется, хотела попросить меня о чем-то?

— Да… Но теперь уже поздно, лучше завтра. Вы ведь придете, доктор Амарал, правда?

— Без сомнения.

— В конце концов, — сказал капитан, — он привыкнет к моим работам… и поверит во все.

— Надеюсь. Вы так наглядно доказываете… Правда, очевидно, на вашей стороне; мир очень многого не знает.

Мендонса, слушая меня, так и светился от гордости. И взгляд его, более блуждающий, чем когда-либо, отражал, казалось, все головокружительное движение его мысли.

— Вы правы, — сказал он после короткого молчания, — я очень возвысился над прочими. Мой шедевр…

— Вот он… — прервал я, указав на Аугусту.

— Пока что… — отозвался капитан. — Но у меня на уме нечто еще более потрясающее: мне думается, я открыл способ создавать гениев.

— Как это?

— Беру человека с талантом, выдающимся или средним, или даже человека никчемного и делаю из него гения.

— Это нетрудно…

— Нетрудно? Да это почти невозможно. Я изучил это… Нет, не изучил, я открыл это, натолкнувшись на одно слово в арабской книге шестнадцатого века. Хотите, покажу?

Я не успел ответить. Капитан вышел и почти сразу же вернулся, неся в руках книгу ин-фолио, аляповато выполненную арабскими буквами, отпечатанными красной краской. Он еще раз пояснил мне свою идею, но как-то поспешно. Я не очень прислушивался: я не мог оторвать глаз от Аугусты.

Когда я уходил, была уже полночь. Аугуста, голосом нежным и умоляющим, спросила:

— Вы завтра придете?

— Приду!

Старик стоял к нам спиной; я поднес ее руку к губам и запечатлел на ней долгий и страстный поцелуй.

И ринулся прочь: я боялся ее, я боялся самого себя.

На следующий день, рано утром, мне подали записку от капитана Мендонсы.

«Важная новость! Дело идет о нашем счастье — вашем, моем и Аугусты. Приходите вечером обязательно».

Я выполнил его просьбу.

Меня приняла Аугуста и, взяв за обе руки, горячо сжала их в своих. Мы были одни; я осмелился поцеловать ее в щеку. Она густо покраснела, но немедля ответила на мой поцелуй.

— Я получил сегодня какую-то таинственную записку от вашего отца…

— Я знаю, — сказала она, — дело идет и правда о нашем счастье.

Разговор наш происходил на лестничной площадке.

— Входите! Входите! — крикнул из-за двери капитан.

Мы вошли.

Капитан был в большой комнате: он курил и расхаживал взад-вперед, заложив руки за спину, точь-в-точь как в день нашей первой встречи. Он обнял меня и пригласил садиться.

— Дорогой доктор Амарал, — сказал он мне после того, как мы с ним сели, тогда как Аугуста осталась стоять, прислонясь к стулу отца, — редко случается, что фортуна снисходит до того, чтоб осчастливить сразу троих. Счастье — это самая редкая вещь на свете.

— Более редкая, чем жемчуг, — назидательно заметил я.

— Гораздо более редкая, да и более ценная. Известно, что Цезарь купил за шесть миллионов сестерциев одну жемчужину, чтоб подарить матери Брута, Сервилии. Чего б не дал он за ту, другую жемчужину, какую получил даром и какая помогла ему завоевать мир?

— Что ж это за жемчужина?

— Гений. Счастье — это гений.

Я был несколько раздосадован словами капитана. Я думал, что счастье, о котором идет речь, это для меня и для Аугусты — наша женитьба. И когда капитан заговорил про гений, я посмотрел на девушку такими грустными глазами, что она тотчас же поспешила мне на помощь:

— Но, отец, вы лучше начните сначала.

— Ты права; прости, если ученый пересилил во мне отца. Так вот, дорогой друг — даю вам отныне это звание, — речь идет о женитьбе.

— A-а!..

— Моя дочь призналась мне сегодня утром, что безумно любит вас и вы отвечаете ей взаимностью. Отсюда до женитьбы — один шаг.

— Вы правы: я безумно люблю вашу дочь и готов жениться на ней, если будет на то ваше согласие.

— Соглашаюсь, приветствую и благодарю.

Надо ли говорить, что ответ капитана, хоть и предвиденный, наполнил восторгом мое страждущее сердце? Я вскочил с места и весело пожал руку капитану.

— Понимаю, понимаю! — сказал старик. — И со мной бывало такое. Любовь — это почти все в жизни. Жизнь предстает нам в двух главных обличьях — любовь и наука. Кто понял это, тот достоин называться человеком. Власть и слава не мешают черепу Александра Македонского походить как две капли воды на череп любого фигляра. Никакие сокровища на земле не стоят простого цветка, растущего на берегу реки. Любовь — это сердце, наука — это мозг; а власть — это лишь холодный меч…

Я прервал эти надоедные разглагольствования о цене человеческого величия, сказав Аугусте, что жажду составить ее счастье и вместе с нею обеспечить спокойную и счастливую старость ее отцу.

— Об этом, зять, вы не беспокойтесь. Я обязательно буду счастлив, хотите ли вы того или нет. Человек моего склада не может быть несчастлив. Я держу свое счастье в руках, я не ставлю его в зависимость от пустых предрассудков общества.

Мы обменялись еще несколькими замечаниями на эту тему, пока наконец не взяла слова Аугуста:

— Но, отец, вы ж еще не сказали ему про наши условия.

— Имей терпенье, малышка, впереди у нас целый вечер.

— А о чем идет речь? — спросил я.

Мендонса отвечал:

— Речь идет об одном условии, о котором мне только что напомнила дочь; вы согласитесь, я уверен.

— Разумеется!

— Моя дочь, — продолжал капитан, — хочет, чтоб союз ваш был достоин ее и меня.

— А разве я не?..

— Вы во всем подходите, не хватает вам лишь одной мелочи…

— Богатств?

— Да что вы, каких богатств! Их у меня в избытке… То, чего вам не хватает, дорогой, есть именно то, чего у меня в избытке.

Я понимающе кивнул в ответ на эти слова, но только из вежливости, потому что в действительности не понял ничего.

Капитан рассеял мри сомнения.

— Вам не хватает гения, — сказал он.

— А-а!

— Моя дочь справедливо полагает, что потомок гения может сочетаться браком только с другим гением. Не могу же я отдать мое творение в грубые руки какого-нибудь готтентота! Очень может быть, что на общем фоне среди других людей вы действительно выделяетесь как талантливый человек (в моих-то глазах вы самое что ни на есть примитивное животное) по той же причине, по какой четыре канделябра хорошо освещают комнату и не в состоянии осветить небесный свод.

— Но…

— Если вам не по душе сравнение, приведу другое, обыденней: самая яркая звезда в небе бледна в сравнении с солнцем. Вы, сеньор, возможно, и яркая звезда, но я — солнце, и рядом со мною звезда стоит не больше, чем светляк или простая спичка.

Капитан произносил все эти слова с сатанинским видом, и взгляд его был более смутен, чем когда-либо. Я заподозрил, что мой приятель хоть и мудрец, но подвержен припадкам безумия. Как мне вырваться из его когтей? И хватит ли у меня мужества вырваться и покинуть Аугусту, с которой связывала меня роковая страсть?

Но тут вмешалась сама Аугуста.

— Нам это все давно известно, — обратилась она к отцу, — но не стоит твердить, что он ничтожен. Надо сделать так, чтоб он стал велик…

— Каким же образом? — спросил я.

— Введя в вас гений, — пояснил Мендонса.

Несмотря на то, что мы накануне вечером говорили на подобные темы, я не сразу понял, что он имеет в виду. Но он был столь милостив, что изложил мне свою идею со всей ясностью.

— После глубоких и тщательных изысканий я сделал открытие, что талант — это небольшое количество эфира, заключенное в одном из углублений мозга; а гений — это тот же эфир в стократном количестве. Чтоб наделить гением человека с талантом, достаточно ввести в указанное углубление еще девяносто девять равных доз чистого эфира. Эту именно операцию мы над вами и совершим.

Предоставляю воображению читателя вычислить долю ужаса, в какой поверг меня этот чудовищный проект моего будущего тестя!.. Ужаса, удвоившегося, когда Аугуста сказала:

— Это просто замечательно, что мой милый отец сделал такое открытие… Мы сегодня же сделаем операцию, ладно?

Что это? Передо мною двое сумасшедших? Или я попал в царство призраков? Я пристально взглянул на эту пару: оба были спокойны и довольны, словно разговор шел о самых обыденных вещах.

Мало-помалу я успокоился: вспомнил, что я крепкий мужчина и не им — старику и слабенькой девушке — осилить меня, толкнув на операцию, которую я считал самым настоящим убийством.

— Операцию сделаем сегодня, — сказала Аугуста после короткой паузы.

— Сегодня не получится, — отвечал я, — но завтра, в этот же час, обязательно.

— Почему не сегодня? — спросила дочь капитана.

— У меня еще дел много.

Капитан улыбнулся с таким видом, что, мол, нет, я не проглочу этой пилюли:

— Милый зять, я старик и знаю все приемы лжи. Отсрочка, которую вы просите, — это весьма примитивная отговорка. Не лучше разве превратиться сегодня в светило, каким гордится человечество, в соперника бога, чем оставаться до завтра заурядным человеком, как все вокруг?

— Безусловно; но завтра у нас будет больше времени…

— Я отыму у вас не более получаса.

— Ладно, пускай сегодня. Но я хотел бы сейчас располагать хоть тремя четвертями часа, после чего я вернусь и буду в вашем распоряжении.

Старый Мендонса притворился, что соглашается.

— Хорошо; но чтоб вы убедились, что я уже позаботился о вас, зайдемте на минуту в лабораторию — и вы увидите сами ту дозу эфира, что я собираюсь ввести вам в мозг.

Мы двинулись в лабораторию — Аугуста, под руку со мною, капитан с фонарем впереди. В другое время я бы спросил, зачем мы так, на всех парусах… Но в ту минуту мною владело одно желание — оказаться как можно дальше от этого дома.

И тем не менее странная сила держала меня в плену, мешая вырваться, — то была Аугуста. Эта девушка оказывала на меня воздействие и сладостное и горестное одновременно; я чувствовал себя ее рабом, и жизнь моя словно растворялась в ее жизни; это было какое-то очарованное безумие.

Капитан вынул из ящика черного дерева флакон с эфиром. Вернее, это он мне сказал, что с эфиром, потому что я не увидел внутри этого флакона решительно ничего, и в ответ на мое недоумение он разъяснил:

— А разве гений необходимо видеть? Уверяю вас, что здесь, в этом флаконе, находится девяносто девять доз эфира, которые вкупе с единственной дозой, дарованной вам природой, составят отличную сотню.

Девушка взяла флакон и стала рассматривать на свет. Что же касается меня, то я решил изобличить капитана посредством моей пресловутой простоты.

— Вы даете слово, — спросил я, — что тут гений высшего качества?

— Даю слово. Но зачем вам верить мне на слово? Вы вскоре сами убедитесь.

Сказав это, он схватил меня за локоть с такой силой, что я пошатнулся. Я понял, что роковая минута настала. Я попытался высвободиться из его когтей, но тотчас же ощутил, как упали мне на голову несколько капель какой-то ледяной жидкости… Силы оставили меня, ноги подогнулись — я как сноп повалился наземь.

Не смогу описать вам в точности весь ужас пытки, какую вынес: я видел и слышал все, что делалось вокруг, но был не в состоянии шевельнуться или произнести хоть слово.

— Вздумал бороться со мной, ничтожество? — говорил химик. — Бороться с человеком, который сделает тебя счастливым?! Преждевременная неблагодарность! Завтра ты будешь обнимать меня и горячо благодарить!

Я перевел взгляд на Аугусту: дочь капитана держала наготове длинный скальпель, в то время как старик осторожно пытался ввести в известный нам флакон тончайшую резиновую трубку, предназначенную для того, чтоб переместить эфир из флакона в мой мозг.

Не знаю, сколько времени заняли приготовления к моей пытке… Знаю лишь, что отец и дочь приблизились ко мне: он нес скальпель, она — флакон.

— Аугуста, — сказал капитан, — будь осторожна. Чтоб ни капли эфира не пропало. Возьми-ка вон тот канделябр. Хорошо. Присядь вот сюда, на скамеечку. Я проткну ему голову. Едва я выдерну скальпель, введи трубку и потяни за эту пружинку. Двух минут хватит, вот тебе часы.

Я слышал все это, обливаясь холодным потом. Внезапно глаза мои словно провалились куда-то внутрь; фигура капитана приняла чудовищные, фантастические размеры; комната наполнилась желто-зеленым светом, и все предметы стали постепенно терять свою форму… И все вокруг меня погрузилось в густые сумерки.

Я ощутил острую боль на макушке; что-то острое вонзилось мне в мозг. Больше я ничего не чувствовал. Думаю, что я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, в лаборатории никого не было: отец с дочерью исчезли. Где-то впереди мне померещился какой-то занавес. Чей-то громкий, резкий голос раздался в моих ушах:

— Ну же! Просыпайтесь!

— Что такое?

— Просыпайтесь! Если хотите спать, так спите дома, для этого не надо идти в театр.

Я наконец совсем открыл глаза и увидел рядом с собою незнакомого человека; я сидел в кресле, в зрительном зале театра Сан-Педро.

— Пошевеливайтесь, — сказал человек, — мне запирать пора.

— А спектакль разве кончился?

— Десять минут тому назад.

— И я все это время проспал?

— Как убитый.

— Какой позор!

— Да уж, выглядело это неважно; все, кто сидел близко, смеялись, глядя на вас: вы чуть ли не половину спектакля проспали… И все время дергались, страшный, видно, сон приснился?

— Да, кошмар… Вы уж извините, я сейчас уйду.

И я ушел, поклявшись, что больше никогда, как бы ни скребло на сердце, не пойду смотреть ультраромантическую драму: прескучны все до одной…

Когда я выходил на улицу, меня окликнул швейцар и подал мне записку от капитана Мендонсы. В ней было сказано следующее:

Ну да, я знал теперь, что Мендонса из реальной жизни — это не Мендонса из моего сна… и, однако, я так и не пошел к нему. Пускай орут злопыхатели — ты все-таки царствуешь над миром, о суеверие!

С ГЛАЗ ДОЛОЙ © Перевод Т. Коробкина

Говоря по правде, жаль, что дочь дезембаргадора[103], девушка с такими моральными и физическими данными, ничуть не волновала бакалавра Агиара. Но не торопитесь с выводами, уважаемая читательница, потому что имя бакалавра Агиара также ничего не говорило сердцу Серафины, и это несмотря на все таланты бакалавра, редкое изящество манер и прочие достоинства, которыми обычно наделяют героя романа.

Однако перед вами не роман, а подлинная и правдивая история, вот почему повествование это невелико по размеру и лишено красот стиля и пространных рассуждений. Рассказываю все, как было на самом деле.

Теперь, когда вам известно, что эти двое не любили друг друга и даже не помышляли об этом, следует сказать, что их родители как раз желали, рассчитывали, а быть может, и имели свой интерес в том, чтобы их дети полюбили друг друга и поженились. Однако родители полагают, а господь располагает. Комендадор [104] Агиар, отец бакалавра, особенно настаивал на женитьбе, потому что хотел, чтобы сын занялся политикой, а сделать это, как ему казалось, много проще, стань его сын зятем дезембаргадора, весьма активного члена одной из партий и в тот момент депутата генеральной ассамблеи.

В свою очередь дезембаргадор полагал, что его дочери неплохо бы получить свою долю в богатом наследстве, которое должно было перейти к сыну комендадора после смерти отца.

Какая жалость, что эти двое — надежда своих родителей — разрушали все планы, глядя друг на друга с полным равнодушием. Семьи часто обменивались визитами, сходясь то на вечеринки, то на праздники, однако ни Жоан, ни Серафина не делали даже шага навстречу друг другу. Нужно было срочно принимать меры, и комендадор решил разузнать, что у сына на уме.

— Жоан, — начал как-то воскресным вечером отец, оставшись после чая в кабинете с сыном наедине, — ты никогда не думал посвятить себя политике?

— Что ты! Избави бог! — испуганно отвечал бакалавр. — Чего ради мне думать о политике?

— Ради того же, что и все…

— Но у меня нет призвания.

— Появится.

Жоан улыбнулся.

Отец продолжал:

— Я неспроста спросил тебя об этом. Один человек задал мне этот вопрос, и я вынужден был промолчать, имея в виду одно весьма важное обстоятельство.

— Какое же?

— Мне сказали, что ты часто бываешь на лекциях и собраниях вместе с дезембаргадором.

— А как же иначе — ведь мы дружим домами.

— И я так ответил. Того, кто спрашивал, похоже, убедил мой ответ, но, как видно, он имел в виду другое…

Бакалавр выжидательно глядел на отца, а тот раскуривал сигару.

— Он предположил, — продолжал комендадор, пуская дым, — что ты ходишь… я хочу сказать… что ты надеешься… одним словом, что ты влюблен.

— Влюблен?

— Вот именно.

— В дезембаргадора?

— Ну и шутник! В дочку дезембаргадора.

Жоан Агиар расхохотался. Отец засмеялся тоже, хотя это был скорее не смех, а гримаса.

Воцарилось молчание.

— Однако что тут смешного? — спросил комендадор. — Ведь даже дети влюбляются. А тебе пора жениться, ей — выходить замуж. Наши семьи общаются. Вы часто бываете вместе. Стоит ли удивляться, что посторонний человек мог сделать такое предположение?

— Ты прав, но все это не так.

— Тем лучше… или — тем хуже.

— Хуже?

— Проказник! — продолжал отец шутливым тоном. — Может, ты считаешь, что она засиделась? Если ты хочешь знать мое мнение, то из девиц нашего круга ни одна не может с нею сравниться.

— Даже так?

— А разве нет?

— Я этого не нахожу.

— Ты полагаешь, что она…

— Нет, она очень красива, у нее множество достоинств, однако я не считаю ее самой красивой и самой достойной из всех, кого мы знаем…

— Назови мне любую другую…

— Ну, их много!

— Назови хоть одну.

— Сесилия, например, Сесилия Родригес, на мой взгляд, гораздо красивее.

— Да она просто кривляка!

— Папа! — воскликнул Жоан Агиар таким оскорбленным тоном, что комендадор застыл от изумления.

— Что такое? — спросил он.

Жоан Агиар не ответил. Комендадор наморщил лоб и вопросительно взглянул на молчавшего сына. Он прочел, нет, скорее угадал нечто катастрофическое; катастрофическое, поймите меня правильно, для его брачно-политических или политико-брачных, не знаю, как лучше, интересов.

— Надо ли это понимать так, что… — начал было комендадор.

— Что я ее люблю? — насмешливо перебил его сын.

— Я не это хотел тебя спросить, — возразил комендадор (хотя именно это он и собирался спросить), — но раз ты сам коснулся этого вопроса, то будет неплохо, если ты скажешь мне…

— Правду?

— Чистейшую правду.

— Я люблю ее, она любит меня, и, пользуясь этим случаем, я хочу, папа…

— Не продолжай, Жоан.

Бакалавр испуганно умолк.

— Ты хочешь жениться, не так ли? Неужели ты сам не видишь, что это невозможно? Я не хочу сказать, что это невозможно вообще: всякое случается на этом свете, если того требует природа. Но ведь у общества свои законы, которые мы не должны нарушать, а согласно этим законам такая женитьба невозможна.

— Невозможна!

— Ты принесешь невесте в дар мое имущество, свой диплом бакалавра и карьеру. А что даст тебе она? Даже красоту и ту — нет, потому что ты один считаешь ее красивой. Кроме того, и это главное, у ее семьи дурная слава.

— Клевета!

— Пусть так, но эту клевету повторяют, в нее верят, а поскольку ты не сможешь накануне свадьбы открыто опровергнуть то, что говорят, и доказать, что всё это неправда, то клевета так и останется неразоблаченной.

Бакалавр впервые говорил с отцом о том, что его мучило. Слушая доводы отца, он не сразу нашелся, что сказать, и лишь прерывал его речь восклицаниями. Комендадор продолжал в том же духе и в заключение выразил надежду, что сын не доставит ему тяжкого разочарования под конец жизни.

— Почему ты не увлекся дочерью дезембаргадора или любой другой того же круга? Сесилии никогда не бывать моей невесткой. Разумеется, она может выйти за тебя замуж, но тогда ты мне больше не сын.

Жоан Агиар не знал, что ответить. Но даже если бы и знал, то не сумел бы этого сделать, потому что, когда он собрался с мыслями, отец уже вышел.

Бакалавр пошел к себе в комнату.

Там Жоан Агиар дал волю досаде и раздражению и пообещал себе самому, что женится на прекрасной Сесилии, пусть даже наперекор отцовской воле. Ведь ее любовь стала для него жизненно необходимой… Стоило, однако, бедному влюбленному прийти к такому решению, как он тут же утратил желание бороться. Борьба, как видно, была ненавистна и ему, и его отцу, во всяком случае, не сулила радости им обоим. Слова отца о семье его возлюбленной произвели впечатление на Жоана Агиара, однако он решил, что, даже если эти сплетни правда, они не имеют отношения к прекрасной Сесилии, чьи моральные качества выше всяких похвал.

Ночь прошла в этих и других размышлениях, наконец бакалавр уснул, а наутро неожиданно пришедшая мысль рассеяла дурное настроение, владевшее им накануне.

— Все можно преодолеть, — сказал он, — нужно только не изменять себе.

Заговорив с сыном, комендадор, наверно, сделал самый трудный шаг; когда же понятная неловкость от разговора прошла, дело с женитьбой стало день ото дня продвигаться вперед. Визиты в дом дезембаргадора участились; частыми стали и посещения дома комендадора. Молодые люди были принуждены постоянно видеть друг друга; причем если Жоан Агиар казался равнодушным, то Серафина явно была с ним холодна. Они не утратили былого взаимного уважения; однако положение, в которое их поставили родители, отвращало их друг от друга, и скрывать это отвращение не помогала даже учтивость.

Тем временем, дорогая читательница, дезембаргадор сделал дочери такое же внушение, что и комендадор сыну. Достоинства бакалавра были подчеркнуты в высшей степени умело; на денежные мотивы замужества, или, лучше сказать, на его выгодность, только намекнули, и так, чтоб перед глазами молодой девушки предстало блестящее будущее, жемчуга и кареты.

К несчастью (все было против двух отцов), сердце Серафины, как и Жоана Агиара, было занято: Серафина любила другого. Сказать об этом отцу она не осмелилась, а матери призналась. Мать не одобрила, но и не отвергла ее выбора, потому что во всем полагалась на мужа, которому и рассказала о признании дочери.

— Это просто безумие, — воскликнул дезембаргадор. — У этого молодого человека (избранника) доброе сердце, отличная карьера, но для него карьера прежде всего, и потом… мне кажется, он несколько легкомыслен.

Серафина долго плакала, узнав мнение отца, однако тот ничего не узнал про эти слезы, а если бы и узнал, то все равно не изменил бы своего намерения. Ведь, принимая решение, серьезный человек не должен его менять из-за каких-то женских слез и тем самым ставить себя в смешное положение. К тому же упорство — это свидетельство характера, а дезембаргадор был и хотел быть человеком с характером. Из этого следует, что Серафина плакала понапрасну и что, только преступив законы послушания, могла она осуществить то, к чему влекло ее сердце.

Как же она поступила? Решила выждать.

— Когда отец увидит мое постоянство, — думала Серафина, — он согласится выдать меня за того, кого я люблю.

Сказав это, она стала вспоминать подруг, с которыми случилось то же самое и которые терпением и упорством одолели родителей. Чужой пример вдохновил ее; она решила быть стойкой.

К тому же у дочери дезембаргадора была еще одна надежда: сын комендадора мог жениться на другой, в этом не было ничего невозможного или невероятного.

Так что с Жоаном Агиаром ей следовало быть крайне сдержанной и не подавать ему никаких надежд, иначе ситуация грозила стать рискованной и привести к победе отца. Серафина, однако, не знала, что те же мысли одолевали и Жоана Агиара, и потому он старался быть с нею холодным.

Однажды, когда обе семьи находились в Андараи́ в усадьбе комендадора, случилось так, что Серафина и Жоан Агиар оказались в тополиной аллее в тот самый момент, когда там никого не было. Оба испытали неловкость от встречи, которой хотели бы избежать всей душой, но это было невозможно, да и некрасиво.

Жоан Агиар решил поздороваться и пройти мимо, словно бы погруженный в размышления. Однако он перестарался и, не заметив лежавший на дороге тростник, споткнулся и упал.

Девушка шагнула к нему, когда Жоан поспешно поднимался.

— Вы ушиблись? — спросила она.

— Нет, дона Серафина, не ушибся, — отвечал он, отряхивая платком колени и руки.

— Папа без конца бранит управляющего, но все без толку.

Жоан Агиар поднял тростник и зашвырнул его в бамбуковые заросли. Тем временем к ним приближался молодой человек — один из гостей, и Серафина несколько смутилась при его появлении, но не потому, что он подошел, а потому, что застал ее за беседой с бакалавром. Проницательная читательница уже догадалась, что это был возлюбленный Серафины; и Жоан Агиар, не менее проницательный, чем читательница, догадался о том же самом.

«Тем лучше», — подумал он.

Раскланявшись с девушкой и молодым человеком, Жоан пошел прочь, но тут Серафина любезно его окликнула.

— Вы не составите нам компанию? — спросила она.

— С удовольствием, — помедлив, ответил Жоан Агиар.

Серафина подала знак возлюбленному, чтобы тот не волновался, и теперь уже втроем они продолжали беседовать о вещах, не имеющих особого отношения к нашей истории.

Впрочем, нет, кое-что важное, о чем я не могу не упомянуть, все-таки было.

Таварес, возлюбленный дочери дезембаргадора, не понял, что Серафина пригласила на прогулку сына комендадора только для того, чтобы родители не застали ее наедине с возлюбленным, — ведь это могло осложнить ситуацию. Есть влюбленные, которым нужно все объяснить; Таварес был из их числа. Умный и догадливый во всех прочих делах, тут он оказался настоящим тупицей.

Вот почему на лице Тавареса, выражение которого уже не было безоблачным, разыгралась целая буря, когда он услыхал приглашение Серафины. Это также не укрылось от бакалавра.

— А знаете, доктор Агиар упал! — сказала Серафина, глядя на Тавареса.

— Как?

— Ничего страшного, — отвечал бакалавр, — я нисколько не ушибся; скорее… это было нелепо.

— Ну нет! — запротестовала девушка.

— Упавший всегда выглядит нелепо, — снова произнес Жоан Агиар непререкаемым тоном. — Могу вообразить, что меня ожидало, будь я…

— Кем? — поинтересовалась Серафина.

— Вашим возлюбленным.

— Что за странная мысль! — воскликнула Серафина.

— Ну почему же странная? — заметил Таварес, иронически усмехаясь.

Серафина испуганно опустила глаза.

Жоан Агиар, смеясь, ответил:

— На свете нет ничего невозможного, но такое вряд ли возможно.

Серафина бросила осуждающий взгляд на возлюбленного и с улыбкой обернулась к бакалавру.

— Вы ведь не хотели меня обидеть, правда?

— О! Как можно? Я хотел сказать…

— Сюда идет Сесилия! — сообщила возникшая в конце аллеи младшая сестренка Серафины.

Серафина, смотревшая на сына комендадора, заметила, как он вздрогнул, и улыбнулась. Бакалавр поглядел в ту сторону, откуда вскоре появилась дама его сердца. Дочь дезембаргадора наклонилась к Таваресу и шепнула ему:

— Вот то, из-за чего он так сказал.

«Тем» была подходившая Сесилия, не такая прекрасная, как того хотелось Жоану, но вовсе не такая некрасивая, какой она казалась комендадору.

Эта случайная встреча в тополиной аллее, падение Жоана, появление Тавареса и Сесилии — всё это пришлось как нельзя кстати и успокоило двух молодых людей, обреченных родителями на брак, к которому они отнюдь не стремились.

Два приговоренных к браку врага, конечно же, стали союзниками. Союз их складывался небыстро, потому что, несмотря ни на что, прошло еще несколько недель, прежде чем они смогли известить друг друга о положении дел.

Бакалавр заговорил о делах первый и был немало удивлен, узнав, что и дезембаргадор питает в отношении дочери те же надежды, что его отец относительно него. Уж не сговорились ли их родители? — был тот вопрос, который занимал обоих. Однако сговорились их отцы или нет, грозившая им опасность от этого не становилась меньше или больше.

— Да, без сомнения, — говорил Жоан Агиар, — без сомнения, я был бы счастлив, если бы желание наших родителей совпало с влечением наших сердец, но, увы, между нами — пропасть, и наш союз был бы…

— Несчастьем, — бесстрашно закончила фразу Серафина. — Что до меня, то я полагаюсь на время, и особенно — на самоё себя. Насильно никто не потащит меня в церковь, а если и потащит, то не сможет вырвать у меня согласия.

— И потом, союзу наших родителей, — сказал Жоан Агиар, — мы можем противопоставить наш союз… нас четверых.

Девушка отрицательно покачала головою.

— Для чего? — спросила она.

— Но ведь…

— Настоящий союзник — это воля. Вы полагаете, что вас можно принудить? Значит, вы не любите…

— О, я люблю так, как только можно любить!

— Да-да…

— Вы — прекрасны, но и Сесилия — тоже прекрасна, однако не в красоте дело: я люблю в ней несравненную душу, которой наделил ее господь!

— И давно вы любите друг друга?

— Семь месяцев.

— Странно, она ничего мне не говорила.

— Быть может, она опасалась…

— Опасалась?

— Ну да, открыть свою сердечную тайну. Конечно, тут нет никакого преступления, но, быть может, она так поступала от излишней скромности.

— Вы правы, — помолчав, сказала Серафина. — Я ведь тоже ничего ей не говорила о своих чувствах. Кроме того, мы не так уж с ней близки.

— А должны быть близки, будете близки, — отвечал сын комендадора. — Ведь вы родились, чтобы стать подругами: вы обе добрые и прекрасные. Сесилия — ангел… Если бы вы знали, что она мне ответила, когда я рассказал ей о намерении моего отца!

— Что же?

— Она протянула мне руку; вот все, что она мне ответила; но жест этот был так красноречив! Я понял его как выражение доверия.

— Наверное, вы счастливее меня?

— Ах…

— Но не будем больше об этом. Главное, что вы и я сделали хороший выбор. Небо защитит нас, я в этом уверена.

Их беседы были долгими, чистосердечными и откровенными. Родители обоих, которым была абсолютно не известна тема этих бесед, воображали, что все идет своим чередом, и не только им не мешали, но даже устраивали эти встречи.

Благодаря такому заблуждению эти двое могли предаваться беседам, в которых каждый изливал свое собственное сердце и говорил о своем избраннике. Это был не диалог, а два монолога, иногда прерываемые, но всегда долгие и полные воодушевления.

Со временем они сошлись еще ближе и поверяли друг другу свои надежды, тревоги, подозрения, словом, все чувства, которые сопровождают любовь; они утешали друг друга и советовались в тех случаях, когда одному из них были необходимы утешение или совет.

Однажды комендадор сказал сыну, что о его ухаживании за дочерью дезембаргадора стало известно всем и что свадьба может состояться до конца года.

Жоан Агиар спустился с небес на землю. Он понял: отец обманулся, как, должно быть, обманулись и другие.

— Но ведь между нами ничего нет, папа.

— Ничего?

— Клянусь тебе…

— Тогда уходи и забудь о том, что я сказал тебе…

— Но…

Комендадора уже не было рядом. Жоан Агиар остался один на один с новой проблемой. Потребность излить душу стала для него уже привычной. А кто как не Серафина могла его понять? Они находились в одинаковом положении, у них был общий интерес; к тому же в Серафине, как ни в ком другом, сочетались чуткость, вдумчивость, осмотрительность и доверительность. Если даже кто-то и мог выслушать его, то совсем не так, как дочь дезембаргадора, с присущими ей изяществом и нежностью; это заставляло Жоана Агиара сожалеть о том, что не ему выпало ее осчастливить.

— Отец прав, — не раз говорил он себе, — не люби я другую, я мог бы полюбить Серафину, которая ничем не хуже Сесилии. Но это невозможно: мое сердце занято…

Обстоятельства меж тем все усложнялись, семья твердила Жоану, что ему не найти лучшей невесты, чем дочь дезембаргадора. И вот, чтобы положить конец этим разговорам и последовать велению сердца, бакалавр решил украсть Сесилию; странная, рожденная отчаянием идея, поскольку отец и мать возлюбленной вовсе не противились их браку. Вскоре он сам был вынужден признать нелепость подобной затеи. То же самое высказала ему Серафина, дружески отчитав его.

— Что за мысль! — воскликнула девушка. — Это не только не нужно, но и… но и непристойно. Знайте, если вы это сделаете, я перестану с вами разговаривать…

— И вы бы никогда меня не простили?

— Никогда!

— Значит, плохи мои дела.

— Мои — тоже.

— Быть любимым, счастливым, просто счастливым изо дня в день и всю жизнь…

— Ах, вот вы о чем!

— Не верите?

— Хотелось бы верить. Но сдается мне, что счастье, о котором мы мечтаем, придумано нами и скорее химера, чем реальность.

— Я, кажется, догадываюсь… — сказал Жоан Агиар.

— О чем?

— Вы поссорились?

— Ничего подобного, у нас все в порядке; никогда нам не было вместе так хорошо, как теперь.

— Но…

— Неужели никогда сомнение не закрадывается вам в сердце? Разве Таварес не из того же теста, что другие?

Жоан Агиар задумался на несколько мгновений.

— Возможно, вы и правы, — сказал он наконец. — Реальность не всегда такова, какой мы ее себе воображаем. Но в этом-то и состоит гармония жизни, великое совершенство человека. Ведь если бы мы видели реальность такой, какая она есть на самом деле, никто бы даже пальцем не пошевельнул во имя того, чтобы стать счастливым…

— Это правда! — воскликнула девушка и задумалась, а бакалавр тем временем любовался ее восхитительной головкой и очаровательной прической, в которую были уложены ее волосы.

Читательница, надо полагать, не со всем согласна в рассуждениях наших героев о счастье. Что касается меня, то я допускаю, что Жоан Агиар сказал не то, что думал; точнее, не то, что думал прежде; возможно, и у Серафины была своя тайна, и она могла повлиять на ее мысли и чувства. Бакалавр не раз говорил, что, будь она волшебницей, она легко бы обходилась без волшебной палочки: ей хватило бы слова.

Однажды Серафина получила от Тавареса письмо, где он писал, что больше не намерен у них бывать, так как ее отец с ним крайне неприветлив, особенно в последнее время.

Таварес явно преувеличивал, он был слишком, порою по-детски, мнителен; конечно, дезембаргадор охладел к нему, узнав о его намерениях; возможно и даже очень вероятно, что приветливость хозяина несколько поубавилась. Ну а воображение Тавареса довершило дело.

Бьюсь об заклад, что на месте Тавареса читатель стал бы вдвойне любезен с отцом Серафины и попытался бы вновь завоевать его расположение, продолжая тем временем наслаждаться счастьем созерцать ту, что владела его помыслами. Таварес поступил иначе: он тут же разорвал все узы.

Серафина искренне переживала случившееся. Она написала Таваресу, чтобы он хорошенько подумал и вернулся. Но ее возлюбленный был человеком упрямым; он не уступил и не стал снова бывать у них в доме.

Разве что клялся в любви, продолжая каждый день писать ей длинные-предлинные письма, выплескивая в них свои чувства и надежды.

Узнав о том, что случилось, Жоан Агиар попытался со своей стороны отговорить Тавареса от рокового шага.

Все было напрасно.

— Мнительность — его единственный недостаток, — говорила Серафина сыну комендадора, — но большой недостаток.

— Это и недостаток и достоинство, — заметил Жоан Агиар.

— Не всегда недостаток, скажем так.

— Но поскольку на свете нет ничего совершенного, простим Таваресу справедливости ради этот единственный его недостаток.

— Да, конечно, но все-таки…

— Что все-таки?

— Я бы предпочла, чтобы у него был другой недостаток.

— Какой же?

— Любой другой. Мнительность вгоняет в тоску и уносит счастье прочь.

— Мне грех жаловаться… Сесилия — полная противоположность Таваресу, причем это ее достоинство даже чрезмерно. В ней есть что-то от наивности…

— Вот как!

Это «вот как» Серафины прозвучало как несогласие и порицание, однако сопровождалось улыбкой, не скажу, одобрительной, но понимающей. Серафина вроде защищала отсутствующую подругу, но в то же время считала, что Жоан Агиар прав.

Два дня спустя бакалавр занемог. Семья дезембаргадора отправилась навестить больного. Серафина писала ему каждый день. Сесилия, разумеется, тоже. Однако письма Серафины были лучше, в них было больше чувства. По крайней мере, их Жоан перечитывал чаще, чем письма Сесилии.

Когда же он поднялся с постели и был уже вполне здоров, то получил удар в самое сердце. По прихоти отца Сесилия отправлялась на два месяца в деревню.

Комендадор обрадовался такой оказии: он полагал, что сын забудет Сесилию. Между тем бакалавр глубоко переживал разлуку.

Прощание состоялось через пять дней. Сесилия и Жоан Агиар написали друг другу письма с пламенными заверениями в любви.

— Два месяца! — говорил бакалавр в последнюю их встречу. — Два месяца — это целая вечность…

— Да, но если есть верность…

— О да, конечно!

— Мы останемся верны друг другу. Ведь ты меня не забудешь, правда?

— Клянусь тебе.

— Ты будешь часто говорить обо мне с Серафиной?

— Каждый день.

Сесилия уехала.

— Вам очень грустно? — спросила бакалавра дочь дезембаргадора, как только они встретились в тот же вечер.

— Естественно.

— Но ведь всего каких-то два месяца.

— Пробегут, и не замечу?

— Конечно.

— Ну да, в разговорах с вами, которая так хорошо разбирается в сердечных делах.

— Я только ваше эхо.

— Если бы это было так! Я бы мог собой гордиться.

Жоан Агиар произнес эти слова, не отрывая взгляда от изящной руки Серафины, которая играла с завитками волос.

Руки у Серафины действительно были очень красивы; но, пожалуй, никогда раньше они не казались ему такими красивыми, никогда не двигались они с таким изяществом.

В ту ночь Жоану Агиару приснились руки дочери дезембаргадора. Что же ему привиделось? А снилось ему, что он парит высоко в облаках и в изумлении глядит на голубое небо, где внезапно возникает белоснежная и тонкая рука Серафины; она машет ему, подает знак, зовет на небо.

Жоан Агиар посмеялся над своим странным сном и отправился рассказать его Серафине. Та посмеялась тоже, однако в глубине души и он и она были убеждены, что рука у Серафины в самом деле как у ангела и она вполне может присниться.

Когда они прощались, Серафина сказала, протягивая бакалавру руку:

— Пусть она вам больше не снится!

— Будем надеяться.

Рука ему больше не снилась, но он много о ней думал и заснул за полночь. На следующий день, чтобы наказать себя за эту навязчивую идею, он написал длинное письмо Сесилии, где много говорил о своей любви и планах на будущее.

Сесилия обрадовалась его письму, так как он давно не писал ей длинных писем. Ответное письмо было еще длиннее.

Привожу отрывок из этого письма, потому что он того заслуживает:

«Если бы я была ревнива… если бы я была недоверчива… я бы наговорила тебе много дерзостей. Но не наговорю, можешь не беспокоиться; я люблю тебя и верю, что ты любишь меня. А знаешь, почему я собиралась наговорить тебе много дерзостей? Да потому, что ты — ни много ни мало — четырнадцать раз упомянул имя Серафины. Четырнадцать раз! И это на четырнадцати страницах, обращенных ко мне!»

Жоан Агиар, конечно, же, не помнил, сколько раз он упомянул имя Серафины; он только помнил, что много о ней думал, когда писал это письмо. К счастью, ничего плохого не случилось, и молодой влюбленный счел выговор справедливым.

Вот почему он не утаил письма от Серафины, которая улыбнулась и поблагодарила его за доверие. Голос ее при этом дрожал, а улыбка выдавала тайную радость.

Похоже, что Сесилии предстояло еще долгое время довольствоваться этим письмом, потому что следующее пришло нескоро и всего на двух с половиной страницах.

Сесилия упрекала его за краткость, но мягко, а в заключение попросила приехать к ней в деревню, хотя бы дня на два, поскольку отец решил задержаться там еще на четыре месяца.

Однако сыну комендадора было трудно поехать в деревню, не вызвав неудовольствия отца. Но он все же нашел выход: придумал клиента и процесс, в которых достойный комендадор вполне поверил.

Жоан Агиар уехал.

Отправился он в деревню лишь на два дня; они промчались быстро, что читательнице нетрудно представить, но какая-то непонятная тень омрачила это свидание. То ли Жоану Агиару было скучно в деревне, то ли он слишком любил город, но чувствовал себя он как-то скованно. К концу второго дня его уж потянуло в город. К счастью, Сесилия старалась скрасить ему деревенскую скуку, но, похоже, была излишне щедра на доказательства любви, которыми его одаривала, потому что достойный бакалавр стал выказывать признаки нетерпения.

«Серафина более сдержанна», — думал он.

На четвертый день он написал письмо дочери дезембаргадора, она прислала ответное, и если я скажу, что и тот, и другая целовали полученные письма, то читательница поймет, что наша история близится к завершению и катастрофа близка.

В самом деле, катастрофой, и к тому же ужасной, стало открытие, что бакалавр и дочь дезембаргадора полюбили друг друга, и давно. А убедиться в этом помогла им разлука. Молодые люди восприняли новость с известным смущением, но были довольны.

Радость отравили угрызения совести. Ведь в этой истории было двое обманутых, которых многократно заверяли в любви.

Жоан Агиар не противился порыву своего сердца Образ девушки, всегда живо перед ним стоявший, всё окрашивал для него в розовые тона.

Серафина, конечно, сопротивлялась; сознание того, что она причинила душевную боль Таваресу, помогло ей заставить замолчать свое сердце.

Вследствие этого она стала избегать любой встречи с молодым бакалавром. А это все равно что подбрасывать дров в огонь. Жоан Агиар не рассчитывал встретить сопротивление: его любовь окрепла и завладела им окончательно.

Оставалось положиться на время и сердце девушки.

Серафина противилась столько, сколько может противиться тот, кто любит. А Серафина любила; по прошествии двух недель она сдалась. Таварес и Сесилия проиграли.

Не стану описывать, уважаемый читатель, как потрясены были эти двое неблагодарностью и вероломством счастливых влюбленных. Таварес был вне себя от бешенства, а Сесилия заболела и долгое время не могла никак оправиться; в конце концов она вышла замуж, а Таварес стал директором компании.

Боль не может длиться вечно.

— Я же говорил! — воскликнул комендадор, когда сын пришел просить у него разрешения жениться на Серафине. — Я ведь говорил, что вам нужно пожениться? К чему были все эти терзания?

— Да уж пожалуй.

— А как теперь?

— Решено окончательно.

Молодые люди поженились несколько лет тому назад. Отказавшись стать мужем и женой по принуждению, они стали ими по велению сердца.

Надо полагать, этот союз будет прочным.

АНГЕЛ РАФАЭЛ © Перевод Е. Белякова

Устав от жизни и борьбы с кредиторами, потеряв веру в людей и разочаровавшись в любви, доктор Антеро да Силва решил покинуть этот мир. А жаль. Доктору Антеро было 30 лет, он был хорош собой, умен и, обладая завидным здоровьем, мог бы, если бы захотел, многого добиться в жизни. Правда, для этого ему нужно было коренным образом изменить свои привычки. Но доктор Антеро не хотел меняться, так как считал, что корень зла не в нем самом, а в окружающем мире, и разочаровался в нем. Доктор общался с кучкой подонков, а судил обо всем человечестве, считал себя знатоком женщин, хотя едва ли имел дело с полудюжиной жриц продажной любви; называл себя революционером, хотя вдохновляли его на обвинительные речи против несовершенства общественного строя только требования кредиторов.

Вот и решил наш герой расстаться с жизнью. Для этого он купил в лавке вдовы Лапор пистолет и, вернувшись домой на улицу Милосердия, велел подавать обед.

— Путь предстоит неблизкий, — сказал он себе, — вряд ли мне удастся в скором времени перекусить.

Он ел спокойно и с аппетитом, будто собрался не уснуть вечным сном, а лишь вздремнуть часок-другой после обеда. Слуга заметил, что хозяин был весел не в пример обычному, шутил и болтал без умолку. После обеда доктор Антеро по-отечески сказал слуге:

— Педро, возьми из моего кошелька пятьдесят мильрейсов. Эти деньги — твои. Пойди куда-нибудь сегодня вечером и не возвращайся до рассвета.

— Спасибо, сеньор, — ответил Педро.

— Ступай.

И Педро поспешил выполнить приказания хозяина.

Доктор Антеро перешел в залу и, растянувшись на диване, раскрыл том философского словаря.

Вечер догорал, в комнате стемнело. Доктор Антеро больше не мог читать. Тогда он решительно захлопнул книгу и встал. Свежий ветер проник в залу, предвещая спокойную ночь. Была та благодатная, мягкая зима, зима, к которой кариоки привыкли, но не перестают благодарить за нее небо.

Доктор Антеро зажег свечу и сел за письменный стол. У него не было ни родителей, ни друзей, которым он мог бы написать, но он не хотел покидать этот мир, не сказав ему в знак уважения свое последнее «прости».

Доктор Антеро взял перо и написал следующее:

«Когда заблудившегося в лесу человека окружают коварные и злые звери, он пытается спастись бегством. Обычно это не удается. Однако самое коварное и злое животное — человек, он имел глупость изобрести оружие, с помощью которого любое разумное существо, оказавшееся среди зверей, легко ускользает от их клыков и когтей.

У меня под рукой пистолет, он-то избавит меня от жизни и от окружающих меня монстров. И то, что я собираюсь сделать, — неизбежно. Я ухожу без сожалений. От жизни меня воротит, а смерть забавляет.

Когда полиция обнаружит мой труп, газеты, наверное, дадут заметку о случившемся, а случившееся даст пищу для размышлений. Но это не будет меня интересовать. Однако, если мне позволено объявить свою последнюю волю, я хотел бы, чтобы письмо это было опубликовано в „Коммерческом вестнике“. Чем черт не шутит, вдруг моя судьба вдохновит какого-нибудь поэта».

Доктор Антеро перечитал написанное, в двух-трех местах поставил знаки препинания, сложил лист вчетверо и написал: «Человечеству».

Затем он зарядил пистолет и, чтобы подчеркнуть свое безбожие, прочистил канал ствола страницей из Евангелия от Иоанна.

Была глубокая ночь. Доктор Антеро подошел к окну, вдохнул свежий ночной аромат и, посмотрев на небо, сказал звездам:

— Пора.

А отойдя от окна, раздумчиво добавил:

— Бедные звезды, как бы я хотел туда к вам, но, нет сомнения, земные черви мне этого не дозволят. Я здесь, на земле, и от меня останется лишь горстка праха. Вполне возможно, что в будущем моими костьми вымостят улицу. Ну что ж! Получу удовольствие от прикосновения чьих-нибудь нежных ножек.

Размышляя подобным образом, он взял в руки пистолет и, гордый собой, сказал:

— Вот ключ, что отомкнет дверь моей темницы.

Потом он уселся в кресло, положив ноги на стол как истый американец, сунул дуло пистолета в рот и сжал его зубами.

Уже взводя курок, доктор Антеро услышал стук в дверь. Невольно вскинул голову. Спустя минуту стук повторился. Молодой человек никого не ждал в эту пору и ни с кем, кто бы он ни был, не хотел разговаривать. И все же, как правило, человек, решивший оборвать свою жизнь, рад любому предлогу, отодвигающему роковой миг.

Доктор Антеро положил пистолет на стол и пошел к двери.

У двери своей доктор Антеро увидел бедно одетого человека с письмом в руках.

— Что вам нужно? — спросил его наш герой.

— Я принес письмо от моего хозяина.

Доктор Антеро взял письмо и подошел к свету. В письме говорилось:

«Имеющий честь обратиться по серьезному делу к сеньору Антеро да Силва ждет его в этот час в своем доме. Податель сего письма Вас проводит. Вас ждет богатство».

Молодой человек читал и перечитывал странное, написанное незнакомым почерком письмо, лаконизм которого заворожил его.

— Кто твой хозяин? — спросил доктор Антеро посыльного.

— Майор Томас.

— Какой Томас?

— Мне известно только его имя.

Доктор Антеро наморщил лоб. Что за чертовщина? Письмо без подписи, какое-то странное приглашение, слуга, не знающий ничего о своем господине, — всего этого было достаточно, чтобы любопытство доктора Антеро разыгралось. И хотя наш герой не имел особой склонности к приключениям, строки письма заставили его забыть о задуманном им с такой холодной расчетливостью зловещем путешествии.

Доктор Антеро внимательно посмотрел на слугу — лицо самое обычное, даже глуповатое. Нет, это не соучастник, даже если это письмо и связано с преступлением.

— Где живет твой хозяин? — спросил он посыльного.

— В Тижуке, — ответил слуга.

— Один?

— С дочерью.

— Взрослой?

— Да.

— Что за человек этот майор Томас?

— Не могу вам сказать, — отвечал слуга, — я служу у него всего неделю. И когда нанялся на работу, хозяин сказал мне: «Жозе, твоя обязанность — делать все, что прикажут, и держать язык за зубами». До сегодняшнего дня я не нарушал его приказа.

— В доме есть еще слуги? — спросил доктор Антеро.

— Служанка у хозяйской дочери.

— Больше никого?

— Никого.

О самоубийстве доктор Антеро и думать забыл. Его занимал загадочный ночной визит и интригующие ответы слуги. Не оставляло чувство, что все это связано с каким-то преступлением. Доктор Антеро жил в стороне от всех и вся, и потому мысль, что кто-то за что-то решил ему отомстить, просто не пришла ему в голову.

И все же он не знал, что делать. Однако, перечитывая записку еще раз, обратил внимание на последние слова: «Вас ждет богатство», им-то он и не придал вначале особого значения.

Ведь когда человек желает покончить с собой только потому, что жизнь ему опротивела, возможность разбогатеть может перевернуть весь ход мыслей и предотвратить роковой шаг. Вот возможность разбогатеть и явилась для доктора Антеро решающим доводом. Ведь, если вдуматься, отвращение к жизни у нашего героя вызвано хроническим отсутствием денег. И если эти самые деньги теперь сами стучатся в твою дверь, то самоубийство можно и отложить.

Доктор велел посыльному ждать и пошел одеться.

— Во всяком случае, — сказал он себе, — время терпит: не умру сегодня — умру завтра.

Одеваясь, он подумал, что не худо будет, если он прихватит с собой оружие, и, положив пистолет в карман, последовал за посыльным. На улице их ждал экипаж. Слуга, открыв дверь, пригласил доктора войти, сам же сел на подушку рядом с кучером. Хотя лошади бежали крупной рысью, дорога показалась нашему герою необычайно длинной, однако в силу обстоятельств он и не желал, чтобы они скорее приехали. По мере того как экипаж удалялся от центра города, доктором овладевало явное беспокойство. Доктор Антеро был скорее труслив, чем смел. И его спокойствие перед лицом смерти совсем не отражало душевную стойкость, это была игра с самим собой и своим страхом. Бывало, ему удавалось побороть страх и восторжествовать над обстоятельствами, но сейчас обстоятельства и страх брали верх.

Наконец, после долгого пути по пригороду столицы, экипаж прибыл в Тижуку и остановился у ворот усадьбы, совершенно удаленной от другого жилья. Слуга пошел открывать ворота, а доктор вышел из экипажа, колени его дрожали, сердце учащенно билось.

Усадьба была окружена высокой стеной, за которой виднелся высокий господский дом, стоящий у подножия холма. Когда слуга открыл ворота, экипаж уже отъехал на значительное расстояние. Впустив доктора Антеро, слуга тут же запер их изнутри.

Не стоит приписывать герою те черты характера, которыми он не обладал. Поэтому признаюсь, что как раз в этот момент доктор Антеро да Силва пожалел о том, что открыл дверь незваному гостю. Если бы сейчас он мог убежать, он убежал бы, рискуя прослыть трусом даже в глазах слуги. Но убежать он не мог. Поэтому, собравшись с духом, он пошел за слугой. Ночь была теплая, но безлунная; ветерок мягко играл листвой деревьев. Доктор Антеро шел за слугой по аллее парка, посыпанной песком. Ощупав карман, доктор убедился, что оружие на месте — в любом случае это был выход из положения. На полпути доктор спросил:

— Экипаж вернется за мной?

— Наверное, но это вам скажет хозяин.

Тут доктору пришла неожиданная мысль: выстрелить в слугу, перелезть через забор и пешком вернуться домой. Он приготовился было достать оружие, но тотчас сообразил, что выстрел привлечет внимание и побег не удастся.

Наш герой покорился судьбе и молча шел к загадочному дому.

А дом был действительно загадочен: ставни были плотно закрыты и не пропускали ни света, ни звуков.

Слуга достал из кармана еще один ключ и открыл дверь, которую запер тотчас, как только доктор вошел внутрь. Потом слуга достал коробку спичек и зажег свечу. Доктору показалось, что они находятся в своего рода вестибюле, в глубине которого виднелась лестница, ведущая на второй этаж. Под лестницей находился закуток, отгороженный железной оградой, где лежала огромная собака. Собака свирепо зарычала, но слуга успокоил ее, крикнув:

— Молчать, Долабела!

Они поднялись по лестнице, прошли по широкому коридору и остановились перед закрытой дверью. Слуга достал из кармана третий ключ и, открыв дверь, пригласил доктора Антеро внутрь, сказав при этом:

— Пожалуйста, сеньор, прошу подождать здесь, пока я доложу хозяину о вашем прибытии. С вашего разрешения позволю себе зажечь для вас свечу. — Быстро зажег свечу, стоявшую в бронзовом подсвечнике на маленьком круглом столике красного дерева, и вышел.

Доктор Антеро осмотрел комнату, скромная обстановка которой выдавала строгий вкус хозяев; у стены стояла высокая кровать, единственное окно было защищено решеткой. На рабочем столе лежало несколько книг, бумага, перо, чернила.

Легко себе представить напряжение, с которым доктор ожидал, что же сообщит ему объявившийся загадочный корреспондент. Пожалуй, сейчас он хотел только одного — положить конец этому приключению, так похожему на сказку Гофмана. Однако появившийся слуга доложил, что майор Томас не может принять сейчас сеньора доктора; он отдает в его распоряжение комнату и переносит объяснение на завтра. Доктор потребовал, чтобы разговор состоялся немедленно, объясняя свою настойчивость неотложными делами в городе. В противном случае он приедет завтра. Слуга выслушал его с почтением, но ответил, что больше не пойдет к хозяину, чьим приказам никто не смеет прекословить. Доктор даже предложил слуге деньги, но тот отказался от даров данайцев с видом оскорбленного достоинства, чем и заткнул рот молодому человеку.

— Хозяин распорядился, — сказал слуга, — накормить вас ужином.

— Я не голоден, — ответил доктор Антеро.

— В таком случае, доброй ночи.

— Доброй ночи.

Доктор Антеро с тревогой следил за слугой: неужели тот запрет дверь снаружи? Его опасения подтвердились: слуга запер дверь и унес ключ.

Легко представить, какой беспокойной была эта ночь для нашего героя. Когда первые лучи солнца заглянули в ставни окон, доктор Антеро уже сидел одетым на постели, в которой ему удалось проспать только до четырех утра.

И все же за то время, пока он спал, нашему герою приснился сон. Ему приснилось, что, совершив самоубийство, он очутился в Городе Мировой Скорби, где Вельзевул приговорил его гореть на вечном огне. Бедняга тщетно молил о сострадании владыку темного царства — тот был неумолим и подтвердил приговор. Четверо адских стражей схватили его и бросили в огонь. Доктор вскрикнул и проснулся.

Но кошмар преследовал его и наяву.

В страхе осмотрел он незнакомую комнату, не понимая, как он мог здесь очутиться. Мало-помалу он восстановил в памяти события вчерашнего вечера. Что и говорить, сон был неприятным, а реальность и того хуже. Молодому человеку хотелось кричать и стучать в дверь кулаками; понимая, однако, бессмысленность такого поведения, он решил подождать. Ждать пришлось недолго. Через несколько минут он услышал звук поворачиваемого ключа, и в комнату вошел вчерашний слуга. В руках он держал пачку газет.

— Уже на ногах?

— Да, — ответил доктор, — а который час?

— Скоро восемь. Вот сегодняшние газеты. — И добавил: — Вот умывальник.

От волнения доктор, когда проснулся, даже не заметил умывальника и теперь покорно умылся.

Подавая полотенце, слуга спросил:

— В котором часу будете завтракать?

— Завтракать?

— Да, завтракать.

— Значит, я остаюсь здесь?

— Таков приказ майора.

— В конце концов, я сгораю от нетерпения увидеть этого не известного мне майора, который держит меня в заключении неизвестно за что!

— В заключении?! — воскликнул слуга. — Вы не в заключении, мой хозяин хочет поговорить с вами, он предоставил вам комнату, постель, угощает вас завтраком. Вряд ли это можно назвать тюрьмой.

— Но что хочет от меня твой хозяин?

— Этого я не знаю, — отвечал слуга. — Когда будете завтракать?

— Когда угодно.

— Хорошо, посмотрите пока газеты.

Слуга почтительно поклонился и вышел, заперев дверь. Несчастному молодому человеку каждая минута ожидания казалась вечностью. Но еще большей пыткой были для него эти знаки внимания со стороны слуги, только подчеркивавшие двусмысленность его положения. Что за человек этот майор, что ему надо? Доктор тысячи раз задавал себе этот вопрос и не находил приемлемого ответа. О слуге он тоже не знал ничего определенного, кроме того, что он служит здесь недавно и, кажется, не блещет умом. Насколько он предан своему хозяину? Размышляя, доктор засунул руку в карман и вытащил бумажник. Там оказалось только пятьдесят мильрейсов.

«Достаточно, — подумал он, — чтобы заставить этого олуха выпустить меня отсюда». Но он совсем забыл, что вчера вечером слуга наотрез отказался от денег.

В девять часов слуга появился с подносом изысканнейших блюд. Несмотря на свое положение узника, наш герой атаковал завтрак с бесстрашием и решимостью боевого генерала. Через двадцать минут на тарелках остались лишь скорбные останки яств. Позавтракав, доктор спросил слугу:

— Послушай, сделай одолжение…

— Слушаю вас, сеньор.

— У меня пятьдесят мильрейсов — они твои, а завтра ты получишь еще пятьдесят, или сто, или тысячу, только выпусти меня отсюда.

— Невозможно, сеньор, — ответил слуга с улыбкой, — я служу только своему хозяину.

— Но твой хозяин никогда не узнает, что я дал тебе деньги, ты можешь объяснить мой побег своей оплошностью или случайным стечением обстоятельств, и мы оба будем спасены.

— Премного благодарен, но я не могу взять эти деньги.

Неподкупностью слуги доктор был обескуражен. На лице его было написано отчаяние, и, чтобы прийти в себя, ему пришлось допить остатки бургундского. Слуга же ничуть не был взволнован и вежливо предложил кофе. Отхлебнув кофе, доктор возвратил чашку. Не говоря ни слова, слуга собрал посуду и вышел. Однако через полчаса он вернулся, чтобы доложить, что хозяин готов принять доктора Антеро.

И хотя доктору так не терпелось положить конец своему заточению и узнать причину полученного от майора приглашения, мысль о том, что сейчас он увидит этого загадочного и ужасного майора, напугала его.

Инстинктивно он ощупал карман и только тут вспомнил, что перед сном положил пистолет под подушку. И теперь на глазах у слуги не мог достать его.

Слуга запер за доктором Антеро дверь и пошел вперед, указывая дорогу нашему несчастному герою. Они прошли уже знакомый доктору коридор и оказались в небольшой зале. Тут слуга оставил доктора, чтобы доложить о нем майору. Вернувшись через несколько минут, он сообщил, что хозяин ждет его, и провел в соседнюю комнату.

В глубине комнаты в кожаном кресле, закутавшись в широкий желтый халат, сидел высокий, худой старик.

Доктор сделал несколько шагов и остановился, однако старик указал ему на стул прямо напротив себя и предложил сесть.

Доктор повиновался.

Последовала недолгая пауза, во время которой доктор мог рассмотреть человека, сидящего перед ним.

Волосы у майора были совершенно седые, кожа — мертвенно-бледная, глаза ввалились, но еще светились каким-то слабым светом, словно пламя догорающей свечи.

Тонкие губы старика были бледны, а нос, кривой, как клюв орла, нависал над такими же седыми и редкими усами.

Внешность майора не производила бы столь отталкивающее впечатление, если бы не густые, сросшиеся на переносице брови и привычка хмурить лоб, отчего образовались глубокие поперечные морщины, которые издали казались продолжением и без того длинного носа.

Даже независимо от того положения, в котором оказался доктор, фигура майора могла бы внушить страх. Очень возможно, что майор был личностью исключительной, но вид его отвращал глаза и сердца собеседников.

Наконец доктор Антеро отвел взгляд от старика, но молчание нарушить не осмеливался. Майор же смотрел то на доктора, то на собственные руки. Ногти его были похожи на когти хищной птицы, и доктор Антеро вдруг представил, как они в него вопьются.

— Я говорю с доктором Антеро да Силва? — медленно проговорил майор.

— Ваш покорный слуга.

— Слуга господа, — заметил майор с загадочной улыбкой и продолжал: — Доктор философии?

— Да, сеньор.

— Я хорошо знал вашего отца, мы были друзьями во время Войны за независимость. Он был на два года меня старше. Бедный полковник! Я и сегодня скорблю о его смерти.

Молодой человек воспрянул духом: разговор принимал приятный оборот; майор оказался другом отца и вполне мирно разговаривал с ним. Доктор оживился и сказал:

— Я скорблю вместе с вами, сеньор.

— Хороший был человек, — продолжал майор, — честный, веселый, смелый.

— Да, сеньор.

Майор с трудом приподнялся, опираясь о ручки кресла, и закончил торжественным тоном:

— Более того, он был в согласии с тем, кто сошел с небес!

В глазах доктора отразилось недоумение: он не совсем понял Последнюю фразу майора. Вряд ли майор имел в виду религиозные чувства отца, который был известен в свое время как непреклонный атеист. Однако, не желая противоречить старику, он попытался в то же время как-то прояснить этот вопрос.

— Действительно, — сказал молодой человек, — мой отец был глубоко религиозен.

— Быть просто религиозным — дело пустое, — ответил майор, играя кистями халата, — я знаю многих религиозных людей, которые тем не менее не чтут тех, кто послан нам небом… Надеюсь, отец ваш воспитывал вас в почтительности.

— Да, сеньор, — пробормотал доктор Антеро, озадаченный странными словами майора.

Потерев несколько раз руки и подкрутив усы, майор обратился к собеседнику:

— Скажите, вас хорошо принимают в моем доме?

— Великолепно.

— Тогда, если хотите, оставайтесь здесь.

— Это была бы большая честь для меня, — ответил доктор, — но, к сожалению, я вынужден отказаться, я слишком поспешно оставил все свои дела в городе, когда получил вашу записку. И очень хотел бы знать: чем обязан?

— Я нуждаюсь в вашем обществе и хочу вас женить. Взамен я предлагаю вам все мое состояние.

Доктор изумленно смотрел на старика, и тот, поняв состояние молодого человека, спросил улыбаясь:

— Чему вы удивляетесь?

— Я…

— Вас смущает женитьба, не так ли?

— Да, признаюсь, что… И почему в качестве жениха приглашен именно я?

— Ваше удивление мне понятно, оно свойственно людям земного воспитания, я же придерживаюсь тех взглядов, что уважают на небесах. Ну, так по рукам?

— И все же, господин майор, почему вы избрали меня?

— Я был другом вашего отца и, глубоко чтя и уважая его память, хочу женить вас на моей единственной дочери.

— Так речь идет о вашей дочери?

— Да, сеньор, о Селестине.

При имени дочери глаза старика необыкновенно оживились.

Доктор Антеро некоторое время смотрел в пол, потом сказал:

— Хорошо известно, что только любовь делает браки счастливыми. Связывать жизнь девушки с человеком, которого она не знает и не любит, — значит обрекать ее на страдания.

— Страдания! Сразу чувствуется язык земного человека. Моя дочь даже не подозревает, что такое любовь, она ангел во плоти.

При этих словах старик поднял глаза к потолку и замер на какое-то время, будто узрел там нечто невидимое молодому человеку. И, опустив глаза, продолжал:

— Так что ваше возражение не имеет почвы.

— У меня есть и другое. Конечно, в вашем доме придерживаются ваших взглядов на жизнь, и это справедливо, как справедливо и то, что люди иных взглядов могут не соглашаться с вашими. Иными словами, я не желал бы жениться на девушке, которую не люблю.

— Принимаю ваше возражение, но уверен, что вы влюбитесь в нее с первого взгляда.

— Возможно.

— Я в этом не сомневаюсь. Идите в свою комнату. Позднее вас пригласят к обеду.

Старик поднялся с кресла и позвонил в колокольчик. Только тут доктор Антеро увидел майора во весь рост. Это был высокий и величественный старик.

Тут появился слуга, и доктора препроводили в его комнату.

Оставшись один, доктор Антеро попытался осознать положение, в которое он попал, находясь в доме майора. Старик ему показался просто сумасшедшим, но он был другом отца, любезно с ним разговаривал и в конце концов предложил руку своей дочери и наследство. Не так уж плохо. И потому немного успокоился.

Правда, доктор Антеро да Силва отклонил предложение старика, но не будем скрывать: отказ молодого человека был не очень-то жестким. Некоторое время спустя перспектива богатства примирила доктора с необходимостью жениться без любви.

Теперь надо было увидеть девушку; если она красива и богата, то что плохого в этом союзе? С нетерпением, питаемым честолюбивыми планами и меркантильными расчетами, доктор ждал часа обеда.

Тем временем слуга приготовил доктору ванну и чистое белье. Приняв ванну и почувствовав комфорт и тепло, доктор Антеро лег на постель и взял наугад одну из книг, лежащих на столе. Это был роман Вальтера Скотта. Молодой человек, привыкший к телеграфному стилю Понсона дю Террайя[105], уснул на второй странице.

Проснувшись, он взглянул на часы, но они стояли. Утром, должно быть, он забыл их завести.

Доктор подумал, что слуга не смог разбудить его, и он опоздал к обеду. Это было бы плохое начало для молодого человека, который хочет занять определенное положение в этом доме.

Вот и представьте себе, с какой тревогой прислушивался он к каждому шороху за дверью.

И все же, несмотря на сильное волнение, воображение его не переставало работать, оно услужливо рисовало великолепные картины его будущего: оплаченные векселя, богатые дома, салоны, балы, экипажи, лошади, путешествия, женщины наконец, потому что в мечтах доктор Антеро всегда представлял себя окруженным красивыми женщинами.

Вскоре появился слуга и пригласил к обеду.

Столовая была маленькая, обставленная просто, но с большим вкусом.

Когда доктор вошел в столовую, там еще никого не было. Спустя какое-то время появился майор, одетый в наглухо застегнутый черный редингот, резко контрастирующий с бледностью лица и белизной волос и усов.

Майор сел во главе стола, доктор — по левую сторону от него. Стул справа был предназначен для дочери майора.

Но где же девушка? Доктор собрался было спросить о ней, но вовремя сообразил, что это было бы не совсем прилично.

Да и бессмысленно, так как несколько минут спустя вошла и она.

Старик и доктор поднялись ей навстречу.

Она была среднего роста, стройная, изящная и необыкновенно воздушная; и не прошла, а буквально пролетела от двери к столу, едва касаясь пола.

Доктор был потрясен до глубины души: он представлял себе бесцветную неуклюжую девицу — так сказать, крест, который прочила ему насмешница судьба, а увидел перед собой совершенную красавицу. Лицо казалось ангельским ликом, отражающим чистоту ее души. Глаза, ясные и ласковые, были будто созданы для того, чтобы ими любовались, спадавшие белокурые волосы нимбом окружали ее головку, кожа была гладкая и блестящая, а черты лица удивительно правильные. Сам Рафаэль мог бы писать с нее одну из своих мадонн. Она была в белом; обвивающая стан голубая лента подчеркивала стройность талии.

Селестина поцеловала у отца руку и, поприветствовав улыбкой доктора Антеро, села на свой стул.

Доктор не сводил с нее глаз. Одухотворенная красота девушки открыла какую-то новую глубину в душе этого легкомысленного человека.

Немного погодя девушка обратилась к отцу:

— Это тот самый сеньор, который будет моим мужем?

— Да, — ответил майор.

— Он красив, — сказала она, улыбнувшись молодому человеку. Это было сказано с такой простотой и искренностью, что доктор инстинктивно повернулся к майору, порываясь спросить его, может ли он верить своим ушам. Доктор снова посмотрел на Селестину и, увидев в ее глазах такое нескрываемое восхищение, неожиданно для себя… покраснел.

Обед начали молча.

Разговор долго не завязывался из-за скованности доктора, который долгое время не мог прийти в себя. Впечатление, которое производила неземная красота Селестины, усиливалось ее безыскусственной и необычной искренностью, и доктору Антеро вдруг показалось, что он очутился в мире ином. После обеда все перешли в гостиную. Так называлась комната, похожая на галерею, из окон которой открывался великолепный вид на окрестности. Селестина сама подала руку доктору, и они пошли в гостиную впереди майора, который бормотал на ходу псалмы Давида.

Был час сумерек, тот час, когда небо и горы меняют прозрачную вечернюю фату на темное покрывало ночи. Это был час, навевающий очарование, и доктор Антеро чувствовал, что его стремительно уносит на крыльях фантазия. Они говорили о всяких пустяках: девушка сказала, что ей 16 лет, и осведомилась о возрасте доктора, потом поведала о своих привычках и пристрастиях и своей любви к цветам и звездам — в ней было что-то детское и юное одновременно. Потом они вернулись к вопросу о женитьбе, и Селестина спросила, есть ли у молодого человека какие-нибудь сомнения на этот счет.

— Никаких, — ответил он, — напротив, я очень польщен, это большое счастье для меня.

— Ну, что я тебе говорил? — обратился майор к дочери. — Я был уверен, что он влюбится в тебя без памяти.

— Значит, я могу считать вас своим мужем?

— Конечно, — ответил доктор, улыбаясь.

— А что значит муж? — спросила Селестина.

Услышав этот неожиданный вопрос, молодой человек был крайне изумлен. Он обернулся к майору, ища у него поддержку, но тот уже задремал, удобно устроившись в кресле. В глазах девушки стоял все тот же вопрос, доктор ответил ей взглядом, полным любви, которую испытал, возможно, впервые в жизни, потом нежно взял руку Селестины в свои и поднес к губам.

Селестина вздрогнула и тихонько вскрикнула. Крик разбудил майора.

— Что случилось? — спросил он.

— Мой муж поцеловал мою руку, — ответила девушка.

Майор поднялся, сурово посмотрел на молодого человека и сказал дочери:

— Хорошо, ступай в свою комнату.

Девушка была немного удивлена приказанием отца, но немедленно подчинилась, простившись с молодым человеком с той же естественной простотой, с какой она разговаривала с ним раньше.

Когда Селестина ушла, майор дотронулся до руки молодого человека и сказал:

— Мой дорогой, уважайте неземных людей, посланцев неба, мне нужен зять, а не соблазнитель. Осторожнее!

И вышел.

Доктор Антеро опять был озадачен, уже в третий раз майор говорил о посланцах неба. Что он хотел этим сказать?

Немного погодя появился слуга и предложил доктору Антеро пройти в свою комнату. Доктор подчинился без возражений.

Ночь доктор Антеро провел беспокойно. События прошедшего дня были столь загадочны, что доктор снова и снова задавал себе вопрос: не причудилось ли ему все это? Но нет, все было явью.

Что же будет дальше? Хотя молодого человека по-прежнему мучил страх, он больше не думал о побеге: девушка уже держала его в плену.

Доктор долго ворочался в постели и только под утро забылся неглубоким, тревожным сном.

На следующее утро он проснулся очень рано и решил до завтрака просмотреть свежие газеты, которые принес ему слуга. Молодому человеку не терпелось узнать о событиях, происшедших в мире за время его отсутствия.

И вот на что он наткнулся в «Коммерческом вестнике». «Происшествия. Позавчера ночью доктор Антеро да Силва, отправив слугу из дома, закрылся в своем кабинете и написал письмо, которое читатели прочтут ниже. Как явствует из этого письма, доктор Антеро да Силва решил покончить жизнь самоубийством. Но удивительно другое: вернувшись утром домой, слуга вышеупомянутого доктора нашел письмо, но не нашел его самого. Слуга немедленно заявил о случившемся в полицию. Умело организовав поиск, полиция, через несколько часов обнаружила на пляже Санта-Лусия труп, в котором опознали несчастного молодого человека. Похоже, что, несмотря на намерение воспользоваться пистолетом, несчастный нашел другой, не менее ужасный способ самоубийства. Одни считают, что к этому его привела несчастная любовь, другие — долги. В письме, однако, высказаны совсем иные причины. Вот оно…» И дальше следовало письмо, которое мы уже прочли в первой главе нашего повествования. На доктора Антеро эта заметка произвела определенное впечатление. Ему вдруг показалось, что он и на самом деле умер и перенесся из мира реальности в мир грез. У молодого человека были причины думать именно так: столь странным и необычным было все увиденное и услышанное им в этом доме с позавчерашнего вечера.

Но мало-помалу чувство реальности вернулось к нему, и он перечитал заметку. Опознание, произведенное полицией, сначала ошеломило его, потом рассмешило, позабавил его и один из мотивов самоубийства — несчастная любовь.

Когда пришел слуга, доктор Антеро был в отличном расположении духа и осведомился о самочувствии майора и его дочери. Девушка была как всегда здорова, что касается майора, то, как сказал слуга, ночью из его комнаты доносились глухие рыдания и утром он выглядел очень удрученным.

— Я очень удивился, — добавил слуга, — не знаю, что могло его так расстроить, да и по натуре хозяин — старик жизнерадостный.

Доктор, сам не зная почему, решил, что это он был причиной душевных мук старого майора, и первый раз в жизни испытал угрызения совести.

Слуга пригласил доктора к завтраку. Войдя в столовую, молодой человек застал там майора, действительно немного подавленного. Старик, однако, не обнаруживал дурного настроения и разговаривал со своим гостем с прежней любезностью. Вскоре появилась Селестина, красивая, беззаботная и невинная, поцеловала руку отца, пожала руку доктора и села на свое место. Разговор за завтраком касался самых безобидных тем, и все прошло спокойно. Майор предложил устроить вечером маленький концерт, чтобы доктор смог оценить таланты Селестины.

После завтрака девушка захотела показать доктору Антеро свои цветы, отец разрешил ей это, приказав, однако, служанке сопровождать жениха и невесту.

То, что Селестина называла садом, было десятком глиняных ваз с цветущими комнатными растениями на подоконниках в ее кабинете. Чтобы осмотреть эту оранжерею, не требовалось много времени, и доктор изо всех сил старался затянуть осмотр.

— Нравятся ли вам эти фиалки? — спросила девушка, расправляя голубое соцветие.

— Они прекрасны! — ответил доктор и протянул руку, чтобы погладить бархатную поверхность листа. Пальцы девушки и молодого человека неожиданно встретились. Оба смутились и опустили глаза, легкая краска залила их лица. Доктор поспешил ретироваться, дабы вновь не страдать от угрызений совести. Селестина проводила его словами:

— Мы еще увидимся тут, не так ли?

— Несомненно.

Выйдя из кабинета Селестины, доктор задумался, в какую сторону ему идти, но не успел он сделать и двух шагов, как наткнулся на слугу, уже поджидавшего его.

— Ты похож на мою тень, — сказал, улыбнувшись, доктор.

— Я всего лишь ваш слуга.

Оставшись в комнате один, доктор предался мечтам, мысли его беспрестанно возвращались к Селестине, и опасения рассеивались: казалось, рядом с ней не может случиться ничего плохого.

Утренние газеты еще лежали на столе. Доктор спросил слугу, есть ли у хозяина привычка просматривать их. Оказалось, что газет никто в доме не читает, их покупают специально для гостя.

— Только для меня?

— Да.

Около четырех часов гость провел с майором и Селестиной за обедом и музыкой. Доктор был на седьмом небе, он уже привык считать этот дом своим, а образ жизни, который он теперь вел, — лучшим в Мире.

«Опоздай слуга хоть на минуту, — думал он, — никогда не узнал бы я, что такое счастье».

Первый раз в своей жизни молодой человек серьезно полюбил; Селестина казалась ему ангелом чистоты, святым сердцем, воплощением земного счастья. Доктор Антеро смотрел на нее с нежностью и почтением и понимал, что готов остаться здесь навсегда.

Однако разговор о женитьбе не возобновлялся: майор ждал, когда молодой человек сам попросит руку его дочери, а тот никак не мог найти подходящего момента. Даже Селестина, несмотря на свою детскую непосредственность, не возвращалась к разговору на эту тему. Сначала доктор думал, что таков был приказ майора, но вскоре пришел к выводу, что в доме, где царит атмосфера предельной искренности, подобный приказ мог быть отдан только в исключительном случае. А невинный поцелуй не казался ему событием чрезвычайной важности.

На шестой день своего пребывания в этом доме доктор Антеро был приглашен в кабинет майора для серьезного разговора. Как только за слугой закрылась дверь, майор сказал:

— Мой дорогой доктор, я уже говорил вам, что я не простой человек, собственно говоря, я вообще не человек. Вы нравитесь мне потому, что уважаете мое неземное бытие, а ведь я сбежал из мира как раз из-за того, что никто не уважал меня.

И хотя доктор уже слышал подобную речь майора, он был удивлен этим вступлением и не нашел, что ответить. С широко открытыми глазами и приоткрытым ртом доктор являл собой воплощенное изумление.

— Я, — продолжал старик, — ангел Рафаэл, посланный господом в эту юдоль слез, дабы вернуть заблудшие души к их небесному отцу, но я не смог выполнить свое предназначение. Люди не верили мне, смеялись, называли обманщиком. Я не хотел терпеть насмешки и гнев и удалился сюда, в это убежище, где и надеюсь умереть.

Майор говорил это так убежденно и в то же время так спокойно, что, будь перед ним человек менее здравомыслящий, он бы уже поверил в спасительную миссию майора. Однако доктор Антеро заподозрил тихое помешательство и решил, что противоречить несчастному старику бесполезно и опасно.

— И правильно сделали, — ответил молодой человек, — правильно сделали, что удалились от суетного мира. Он не достоин вашей жертвы. Человечество уже не спасешь. Если Иисус появился бы сегодня, ему бы не довелось дожить до Голгофы, его бы распяли в первый же день.

Сверкая глазами и слушая молодого человека, майор энергично кивал головой.

— Слова ваши — чистое золото! — воскликнул он, вскакивая с места, — теперь я вижу, что вы пошли в отца, в ваших жилах — его кровь. Я никогда не слышал от него, моего покойного друга, ни одного неуважительного слова в свой адрес.

Доктор Антеро отвечал, как мог, на излияния ангела Рафаэла, чьи глаза сверкали подобно молниям.

— В таком случае, — продолжал старик, — подсаживайтесь ближе — вы как раз тот молодой человек и с тем хорошим характером, который может дать счастье моей дочери, и самое главное, не сомневающийся в моей миссии. Скажите-ка, вам нравится моя дочь?

— Очень! — ответил молодой человек. — Это сущий ангел.

— Еще бы, — прервал его майор, — кому же быть ангелом, как не ей? Так вы женитесь на ней, не так ли?

— Конечно.

— Вот и хорошо, — сказал майор и посмотрел на доктора с такой безграничной нежностью, что тот растрогался.

Тут в комнату вошла служанка Селестины и, проходя за креслом майора, сочувственно покачала головой. Это не предназначалось для посторонних глаз, но доктор обратил на то свое внимание.

— Свадьба должна состояться в ближайшее время, — продолжал майор, когда они остались вдвоем, — и, как уже сказано, я вручу вам свое состояние. Я хочу, чтобы вы доверяли мне, и потому хочу показать его вам.

Доктор Антеро стал отказываться, но не очень настойчиво. И хотя атмосфера этого дома уже сделала его наполовину ангелом, однако вторая половина доктора оставалась человеком, и человек этот любил тратить духовные и материальные ценности.

Старик настаивал, и доктор наконец согласился сопровождать его. Они вошли в библиотеку. Майор, заперев дверь на ключ, велел своему гостю нажать пружинку, спрятанную в корешок фальшивой книги, стоявшей посередине полки. Доктор повиновался, книги были лишь маскировкой, тут же в стеллаже открылась дверка, в проеме которой были видны пять-шесть железных ящиков.

— В этих ящиках хранится сто тысяч крузейро. Они — твои.

Глаза доктора засверкали: перед ним было громадное состояние, и, будет ли это богатство принадлежать ему, зависело от него самого.

Потом старик показал, как закрывается тайник.

— Учтите, — сказал он, — вы — первый, кому я показываю свое богатство, но это естественно, ведь я уже считаю вас своим сыном.

Близилось время обеда, и из библиотеки наши герои прошли прямо в столовую, где вскоре появилась и Селестина, что заставило доктора мгновенно забыть и о тайнике, и о ста тысячах крузейро, хранящихся в нем. За обедом было решено, что свадьба состоится через месяц. Доктор шел на все так охотно, что старик немедленно отменил насильственное заключение: молодому человеку разрешили покидать дом в любое время, на что теперь сам доктор заявил, что покинет его только после свадьбы.

— После свадьбы это будет сложнее, — сказал старый майор.

— Тогда я вообще не выйду отсюда.

После обеда они разошлись по своим комнатам и доктора впервые за время пребывания в доме не сопровождал слуга: он мог идти куда ему заблагорассудится. Теперь молодой человек понял, что попал не в руки преступника, а в руки маньяка. И, на его счастье, маньяк этот требовал от него как раз то, чего он больше всего желал. Хорошо все продумав, маньяк этот ввел молодого человека в царство неожиданного счастья, о котором тот не смел и мечтать, и как раз в тот момент, когда решил расстаться с жизнью. Размышляя над всем этим, наш герой уснул.

На следующий день было воскресенье.

С утра доктор просматривал свежие газеты. Прочитав передовицу и несколько статей, он стал читать заметки фельетониста, среди которых обнаружил посвященную доктору Антеро да Силва. Как оказалось, предсмертное письмо последнего послужило темой для нападок завзятого писаки. Один из абзацев этого пасквиля гласил:

«Если бы не самоубийство этого человека, сегодня у меня не было бы темы для рассуждений. Но, к счастью, он догадался умереть вовремя, что нечасто приходит в голову мужу или высокопоставленному чиновнику. Однако умереть и ничего больше — глупо, а вот умереть и оставить нелепое письмо, уже знакомое нашей публике, — значит вызвать писателя aux abois[106]! Пусть читатель простит мне французский язык, но он как раз к месту, так как я убежден, что доктор Антеро (потеря, кстати сказать, для мира небольшая) прочел оригинал этого письма в каком-нибудь парижском романе. Этим, вероятно, он хотел показать, что он не серая посредственность, а, по всей видимости, законченный дурак. Вполне возможно».

Доктор разорвал газету сразу, как только прочел фельетон, но, подумав, пришел к выводу, что автор был прав, и улыбнулся. В самом деле, письмо, написанное им с таким воодушевлением, которое, как он считал, должно произвести впечатление на публику, казалось теперь ему просто глупым. Однако фельетон не был единственной неприятностью. Дальше он прочитал, что все желающие приглашаются на мессу за упокой души доктора Антеро да Силва. Кто заказал эту мессу? Его друзья? Нет, это был его слуга Педро, который, получив в наследство пятьдесят мильрейсов, решил выполнить свой долг перед хозяином.

— Добрый Педро, — прошептал доктор.

Вот так, испытав впервые в этом доме угрызения совести и истинную любовь, так же впервые он познал здесь и слезы, слезы благодарности к верному слуге.

Майор и Селестина пригласили доктора Антеро к завтраку. Доктор нашел Селестину еще божественней и серьезней, чем обычно. Значила ли ее серьезность, что молодой человек ей небезразличен? Мой герой думал именно так, и я как романист должен сказать, что он не ошибся. Серьезность Селестины не имела ничего общего с угрюмостью или недоверием, это был своего рода восторг, свет любви, озаряющий лица влюбленных и окружающий их головы светящимся нимбом.

Пользуясь оказанным ему доверием, доктор попросил Селестину поиграть ему немножко после завтрака. Девушка играла великолепно. Погрузившись в гармонию звуков и любуясь невестой, доктор Антеро решил бежать из суетного мира, чтобы жить только для этого божественного существа, которое в ближайшем будущем станет его женой. Майор расхаживал по комнате, заложив руки за спину, глубоко задумавшись. Влюбленные эгоистичны: в присутствии той, которая нравилась молодому человеку и влекла его, он даже не взглянул на старика, который дал ему и эту девушку, и богатство, и счастье. Майор время от времени останавливался и восклицал:

— Браво! Браво! Когда-нибудь ты сыграешь на небесах.

— А вам нравится? — обратилась девушка к жениху.

— Я был бы счастлив умереть под такую музыку!

Четверть часа спустя майор ушел, оставив жениха и невесту.

Первый раз они остались вдвоем в комнате, но молодой человек больше не осмеливался поцеловать руку своей нареченной: девушка могла опять закричать, и все будет для него потеряно. Но его пылающий взгляд, устремленный на девушку, говорил красноречивее всех поцелуев. Селестина ответила ему взглядом, исполненным доверия, которое могут испытывать только очень чистые и невинные души, не ведающие лжи и сомнений. Доктор понял, что он любим; Селестина этого не понимала, но чувствовала, что связывает ее с этим человеком нечто большее, чем отцовское желание выдать ее замуж.

Девушка перестала играть. Доктор сел напротив и спросил:

— Вы действительно хотите выйти за меня замуж?

— Я? — переспросила девушка. — Конечно, да. Вы мне нравитесь, а кроме того, этого хочет мой отец, а желание ангела…

— Не надо смеяться над ним, — прервал доктор, — это не его вина.

— Смеяться, над кем?

— Над своим отцом.

— Ну что вы!

— Он несчастный человек.

— Я никогда не видела несчастных ангелов, — ответила девушка с такой наивностью и убежденностью, что доктор насторожился. Девушка продолжала: — По-моему, он счастлив. Ах, я тоже хочу быть ангелом! Мне даже кажется, что и во мне есть что-то божественное.

Доктор побледнел и вскочил с такой поспешностью, что Селестина не могла сдержать испуганного возгласа:

— Что случилось?

— Ничего, небольшое головокружение.

В это время в комнату вошел майор. Он даже не успел раскрыть рта, чтобы спросить, как дочь подбежала к нему и сказала, что доктору нездоровится. Напрасно уверял молодой человек будущего тестя в том, что ему лучше. Отец и дочь считали, что ему необходим отдых. И доктор подчинился.

Придя в свою комнату, он бросился на кровать и несколько минут лежал не двигаясь. Странная речь девушки свидетельствовала, что в доме жил не один сумасшедший, как видно, молодость и красота не уберегли ее от участи отца.

— Бедняжка! Она тоже больна!

И что это за ангеломания? Какой рок тяготеет над этим домом? Доктор задавал себе вопросы и не находил ни одного приемлемого ответа. Лишь одно он знал наверняка: воздушный замок, построенный в его воображении, рушился. Оставался единственный выход: воспользоваться предоставленной ему свободой и бежать из этого дома.

За обедом доктор Антеро сказал майору, что завтра утром ему необходимо уехать в город по делам, и пообещал вернуться к вечеру. На следующий день задолго до завтрака молодой человек начал сборы, пообещав, однако, Селестине вернуться как можно раньше. Она просила его так горячо и с таким душевным трепетом, что решимость доктора поколебалась. Но что делать? Нужно бежать отсюда, и чем раньше, тем лучше. Когда доктор был готов к отъезду, кто-то тихонько постучал в дверь. Это была служанка Селестины.

Ей было около сорока. Звали ее Антония. Ни уродина, ни красавица. Обычное лицо с неправильными чертами лица. Однако с первого взгляда было ясно, что человек она добрый и преданный.

Антония поспешно вошла и упала на колени перед доктором Антеро.

— Не уезжайте! Сеньор доктор, не делайте этого.

— Встаньте, Антония, — только и мог сказать молодой человек.

Антония встала и снова повторила просьбу.

— Почему я не должен уезжать? — переспросил доктор.

— Спасите бедную девочку!

— От кого? Она в опасности?

— Нет, но ее нужно спасать. Думаете, я не знаю, что вы задумали? Вы хотите уйти отсюда, чтобы никогда больше не вернуться.

— Нет, нет, клянусь.

— Хотите, я вижу, но я прошу вас не делать этого. По крайней мере, до завтра.

— Объясните же мне…

— Сейчас это я не могу, сюда могут войти, но этой ночью, слушайте, сегодня в полночь, когда она заснет, я приду и объясню вам все. Обещайте мне, что до тех пор вы не уедете отсюда.

— Обещаю, — машинально ответил доктор. И Антония вышла.

Просто удивительно, как в этой неразберихе, среди всех хороших и плохих впечатлений, треволнений, доктор Антеро, полный страхов и мало что понимающий, не потерял, подобно несчастному майору, рассудок. После ухода Антонии доктор долго думал, от какой опасности надо спасать девушку. Ничего не придумав, он решил спросить об этом у самой Селестины или у ее отца, и в это самое мгновение в комнату вошел майор. Он был весел и оживлен.

— Храни вас господь, — сказал он, входя, — ведь я впервые в вашей комнате.

— В самом деле? — ответил доктор. — Присаживайтесь.

— Меня привело сюда очень важное дело.

— Вот как?

— Знаете, кто умер?

— Нет.

— Дьявол. (Майор засмеялся, и смех этот заставил доктора содрогнуться.) Да, сеньор, умер дьявол, какое неслыханное счастье, самая большая радость в моей жизни. А что вы об этом думаете?

— Я думаю, что смерть дьявола — большое счастье для всех нас, но как вы об этом узнали?

— Мне сообщил в письме мой друг Бернардо. Он был другом и вашего отца. Я не видел Бернардо около двенадцати лет. Он приехал сегодня с Севера и сразу же написал мне, чтобы сообщить столь приятную новость.

Старик поднялся, прошелся по комнате, улыбаясь, бормоча что-то бессвязное и время от времени поглядывая на своего гостя.

— Вы не находите, что это лучший подарок ко дню бракосочетания моей дочери?

— Без сомнения, — ответил молодой человек, — но, поскольку властелин тьмы умер, не будем больше говорить о нем.

— Вы правы, оставим это.

И доктор перевел разговор на другие темы; о чем только он не говорил: о боевых сражениях, литературе, сельском хозяйстве, только бы отвлечь майора от дел божественных или дьявольских. Наконец майор ушел, сказав, что ждет полковника Бернардо к обеду и будет рад познакомить с ним доктора Антеро. Но час обеда давно прошел, а полковника все не было, из чего доктор Антеро заключил, что полковник Бернардо, письмо и дьявол — плоды больного воображения майора. Ан нет, на этот раз доктор ошибся, потому что полковник Бернардо в доме появился, но к ужину. Это был человек плотного сложения, сильный, с румяным лицом, живыми глазами и быстрой речью. Выглядел он лет на сорок, хотя ему было уже пятьдесят два. Он был в военной форме.

Майор обнял полковника и представил его доктору Антеро как своего лучшего друга. Представляя молодого человека, майор заявил, что это его будущий зять, и после этого велел позвать Селестину, которая не заставила себя долго ждать.

Когда полковник увидел Селестину, глаза его наполнились слезами, он помнил ее совсем маленькой, а теперь перед ним стояла взрослая красивая девушка. По-отечески обнял он ее и поцеловал. Разговор длился около получаса; все это время полковник поспешно что-то рассказывал, перескакивая с одного на другое, чем резко отличался от майора. Потом полковник сказал, что хотел бы поговорить с майором наедине, и молодые люди удалились. Никто не слышал их разговора, но слуга видел, что разошлись они за полночь.

Войдя в свою комнату, доктор увидел на столе письмо. Он вскрыл конверт и прочитал следующее: «Возлюбленный мой! Пишу Вам для того, чтобы Вы не забывали меня, мечтали обо мне, любили меня так, как я люблю Вас. Ваша невеста Селестина». И ничего больше.

Это любовное послание мало походило на то, что обычно пишут в таких случаях: письмо простое, наивное, смелое, искреннее.

Молодой человек перечитал письмо несколько раз, поцеловал и положил во внутренний карман, поближе к сердцу. Потом он стал готовиться к визиту Антонии, который, как читатель помнит, был назначен в полночь.

Чтобы как-то убить время, доктор взял наугад одну из книг, лежавших на столе. Роман назывался «Поль и Виржиния».

Доктор Антеро не читал раньше этого религиозно-мистического произведения — его не привлекала подобная литература, но сейчас обстоятельства были самые подходящие, и наш герой залпом прочел половину романа.

В полночь раздался легкий стук в дверь; это была Антония. Честная женщина пробиралась в комнату доктора с величайшими предосторожностями, опасаясь малейшего шума, чтобы не скомпрометировать себя. Доктор запер дверь на ключ и усадил Антонию.

— Спасибо вам за то, что вы остались, — начала она. — Я хочу открыть вам, что за опасность угрожает моей несчастной Селестине.

— Опасность грозит ее жизни?

— Хуже.

— Чести?

— Нет.

— Тогда…

— В опасности ее рассудок; я боюсь, что бедная девочка сойдет с ума.

— Боитесь? — переспросил доктор с печальной улыбкой. — Вы думаете, этого еще не случилось?

— Уверена. Но может случиться в любую минуту, она сойдет с ума, как ее отец.

— Он…

— Ему уже ничем нельзя помочь.

— Откуда вам это известно?

— Увы, уже двенадцать лет, как он потерял рассудок.

— Вам известна причина?

— Нет. Я появилась в этом доме шесть лет назад, тогда нашей девочке было десять лет. Она была как сейчас веселой, подвижной, доброй. Но она никогда не покидала стен этого дома и, возможно, видела за всю свою жизнь всего лишь нескольких людей. Она совсем не знает жизни. Отец с детства внушал ей, что он ангел Рафаэл, и девочка твердо верит в это. Я пыталась разубедить ее, но все напрасно. А когда об этом узнал майор, он пригрозил выгнать меня из дому, если я буду внушать дурные мысли его дочери.

— А где ее мать?

— Я ничего о ней не знаю. Я спрашивала об этом Селестину, но она тоже ничего не могла мне сказать. Она считает, что у нее вообще не было матери. Отец внушил ей, что она появилась на свет по воле бога. Уверяю вас, что девушка не сумасшедшая, но что станется с ней в этом доме?

Доктор задумался. Теперь ему все было ясно: и бессвязная речь Селестины, и намерения Антонии. Она хотела спасти девушку, и замужество было для этого лучшим средством.

— Вы правы, моя добрая Антония. Селестину нужно спасать. Положитесь на меня.

— Клянетесь?

— Клянусь.

Антония поцеловала руку молодого человека и расплакалась. Это были слезы благодарности. Антония любила Селестину искренней материнской любовью и беспокоилась о ее судьбе.

Как только за служанкой закрылась дверь, доктор лег и пытался побыстрее заснуть не только потому, что было уже поздно, но и потому, что его рассудку требовался отдых от пережитых волнений. На следующий день доктор Антеро попросил майора ускорить бракосочетание и подготовить все необходимые для этого документы. Было решено, что бракосочетание состоится в домашней часовне. Майор великодушно разрешил молодым венчаться дома: ведь Селестина как дочь ангела не нуждалась в благословении священника, чего, однако, нельзя было сказать о докторе, который был сыном человеческим.

При составлении бумаг произошел небольшой инцидент, взволновавший доктора: необходимо было установить имя матери невесты, но майор решительно заявил, что у Селестины никогда не было матери. Полковник, присутствовавший при этом споре, что-то сказал майору, что именно, доктор не понял.

— Томас! Вспомни вчерашнюю ночь.

Майор немедленно замолчал и как-то странно съежился. А полковник, повернувшись к доктору, сказал:

— Все устроится, не беспокойтесь.

Все замолчали, но доктору стало ясно, что в руках полковника Бернардо есть ключ к разгадке мучившей его тайны. И молодой человек решил воспользоваться первой же возможностью, чтобы сблизиться с полковником и откровенно поговорить о том, что его мучило с тех пор, как он оказался в этом доме.

Селестина не участвовала в этом разговоре, она играла в соседней зале на фортепиано. Из кабинета майора доктор прошел прямо к ней и нашел девушку необычно печальной. Он спросил, отчего она грустит, и Селестина ответила:

— Я знаю, вы не любите меня. Что же сделать, чтобы вы меня полюбили?

Молодой человек улыбнулся, взял руку своей невесты и поднес к губам. На этот раз девушка не вскрикнула и не отстранилась, она смотрела на него и не могла отвести взгляда, словно говоря, что отныне она принадлежит ему.

Ночью доктор Антеро гулял по саду как раз под окном Селестины. Девушка не знала об этом, да и сам доктор никоим образом не хотел привлечь ее внимание. Он довольствовался тем, что время от времени видел в окне ее стройный стан. Ночь была лунная и необыкновенно ясная. Доктор, до недавнего времени не понимавший и не ценивший таинств ночи, наслаждался теперь тишиной, звездами и одиночеством. Доктор был поглощен созерцанием окон Селестины, когда кто-то хлопнул его по плечу. Молодой человек вздрогнул и быстро обернулся.

— Ну, мой дорогой доктор, — сказал полковник, — предаетесь холостяцкой свободе?

— Решил подышать воздухом, — слегка смутился доктор, — ночь сегодня чудесная, а в комнате слишком жарко.

— В самом деле, я тоже вышел прогуляться. Надеюсь, я не помешал вашим размышлениям?

— Напротив, я рад…

— Встретить меня?

— Да.

— В таком случае, пойдем погуляем.

Этот разговор был услышан в комнате Селестины, и девушка подошла к окну, чтобы узнать, кто же в саду.

— Она нас увидела, — сказал доктор, — смотрите!

Мужчины подошли к окну, и полковник успокоил девушку:

— Это мы, Селестина, я и твой жених.

Девушка молчала.

— Вы ничего не хотите сказать мне, доктор? — спросила наконец она.

— Вы прелестны, я любуюсь вами.

— Я рада это слышать, но ночной воздух может повредить мне, а потому — спокойной ночи.

— Спокойной ночи!

И Селестина закрыла окно. Мужчины направились в противоположную сторону сада, где стояла длинная деревянная скамья.

— Скажите все же, почему вы искали встречи со мной? — спросил полковник, когда они уселись.

— Дело в том, полковник, что я хочу кое о чем расспросить вас.

— Я постараюсь ответить на ваши вопросы.

— Вы знаете, о чем пойдет речь?

— Догадываюсь. Вы хотите узнать о матери Селестины?

— И это тоже.

— Что же еще?

— Я хочу узнать причину болезни майора.

— Разве вам ничего неизвестно?

— Ничего. Я очутился в этом доме случайно, почти фантастически, о чем хотел бы вам рассказать.

И доктор поведал полковнику уже известную читателю историю, не утаив обстоятельства, предшествовавшие ночному визиту слуги. Молодой человек признался и в том, что в доме майора он стал совсем другим человеком, гораздо лучше и чище прежнего.

— Ну что ж, — ответил полковник, — откровенность за откровенность. Теперь моя очередь. Нас с майором и вашим отцом связывала давняя дружба. Мы были неразлучны, за что нас даже прозвали «братья Горации». Ваш отец давно умер, и мы с майором остались вдвоем. Майор был женат, я холост. Однажды, по причинам, которые к делу не относятся, майор заподозрил, что жена ему не верна, и выгнал ее из дому. Я тоже поверил в измену Фернанды и одобрил действия майора. Я говорю, одобрил, но не до конца, потому что бедная женщина осталась без всяких средств к существованию. Какое-то время я помогал ей материально. Со слезами на глазах доказывала она мне свою невиновность, но я не поверил ни слезам, ни доказательствам и не содействовал ее примирению с мужем. Вскоре от всего пережитого майор сошел с ума и, переехав с маленькой дочерью в этот дом, больше не покидал его. Меня же непредвиденные обстоятельства заставили покинуть Рио и уехать на Север, где я и пробыл до недавнего времени. И я бы не вернулся сюда, если бы…

Полковник остановился.

— Если бы что? — переспросил доктор.

— Вы ничего там не видите?

— Где?

— Вон там.

Действительно, к собеседникам приближалась какая-то фигура. Это был слуга майора, Жозе.

— Господин полковник, — сказал он, — я ищу вас.

— Что случилось?

— Хозяин хочет с вами поговорить.

— Хорошо, я сейчас приду.

Но, прежде чем уйти, полковник закончил свой рассказ.

— Я бы не вернулся, если бы не убедился в том, что подозрения майора были необоснованными.

— Как так?

— Однажды, в одном провинциальном городе, я встретил жену майора, которая служила горничной в доме моих знакомых.

Так вот, подозрения майора основывались на тех сведениях, которые он почерпнул из письма, найденного у Фернанды. Но письмо было адресовано другой женщине, подруге Фернанды, которая к тому времени уже умерла.

Хозяева дома, где служила Фернанда, подтвердили эти сведения, добавив, что все эти годы она вела безупречный образ жизни.

Я решил, что правда способна вернуть майору разум, и поспешил приехать сюда.

— И что же майор?

— Он не желает меня слушать. В какой-то момент мне показалось, что я сумел его убедить, но потом он остался непоколебим. Бедный майор твердит, что он никогда не был женат, так как ангелы вообще не женятся. Ну вот, мой дорогой, теперь вы все знаете.

— Ему уже ничем нельзя помочь?

— Думаю, что нет.

— Тогда нужно спасать дочь.

— Почему?

— Потому что майор старался воспитывать ее в полной изоляции от внешнего мира, с детства внушал ей то, чем одержим сам, и весьма преуспел в своих стараниях. Я даже испугался, что девушка тоже больна.

— Не беспокойтесь, свадьба состоится, как и было решено, и вы увезете ее отсюда. В крайнем случае, вы уедете с ней тайно.

Они поднялись и направились к дому. У дверей их ждал очень встревоженный слуга, он сказал, что майор заболел. Полковник поспешил к другу, а молодой человек — в свою комнату.

Когда полковник вошел в комнату майора, то понял, что тот действительно болен. Старик был очень бледен, глаза воспалены, он бродил по комнате, бормоча что-то бессвязное.

— Как ты себя чувствуешь, Томас?

— Хорошо, что ты пришел, — ответил майор, — я скоро умру. Только что за мной прилетал ангел и сказал, что я нужен на небе. Так что пора в дорогу.

— Оставь, — ответил полковник, — это тебе привиделось, полежи, успокойся.

Полковник заставил майора лечь и измерил температуру. Опасения подтвердились: у майора был сильный жар, старик бредил. В город за врачом послали немедленно слугу. Полковник не захотел оставлять своего друга и устроился на ночь на диване в его комнате.

На следующий день больному полегчало. Однако врач хоть и не счел нужным принимать какие-то срочные меры, но на всякий случай остался в доме.

Селестину оставили в неведении о случившемся, и она была весела и оживлена, как обычно. К вечеру у майора опять поднялась температура, и очень высокая. Не приходя в себя, старик умирал.

Доктор и полковник под разными предлогами не впускали Селестину в комнату майора, чтобы та не увидела страданий умирающего отца.

Однако незадолго до смерти майор пришел в себя и стал умолять доктора не отказываться от брака с его дочерью и несколько раз повторил, что оставляет ему все свое состояние.

Скоро все было кончено.

Мужчины решили сообщить Селестине о смерти отца лишь после похорон, которые были организованы с величайшей скромностью. Так они и сделали. Им удалось скрыть правду от Селестины, объявив отсутствие майора за завтраком и обедом неотложными делами. Вот почему, пока гроб с телом майора стоял в одной из комнат, в другой дочь его весело болтала, ничего не подозревая о случившемся. После похорон скрывать правду стало невозможно.

— Селестина, — сказал однажды полковник, — скоро ты выйдешь замуж за доктора Антеро.

— Но когда же?

— На днях.

— Я уже слышала это бессчетное число раз.

— На этот раз окончательно. Но твой отец…

— Что с ним?

— Твой отец не вернется.

— Не вернется? — удивилась девушка. — Где же он?

— Твой отец на небе.

Девушка побледнела. И хотя ей в голову не приходила мысль о смерти, сердце подсказало ей, что в словах полковника кроется что-то страшное. Две слезинки скатились по ее щекам, и девушка с грустью сказала:

— Отец ушел на небо и даже не попрощался со мной.

Потом она заперлась в своей комнате и вышла только на следующий день.

Ночь после похорон полковник и доктор провели вместе. Доктор рассказал, где находится состояние майора и как открывается сейф. Потом они обсуждали судьбу Селестины. Нужно было как можно скорее увезти ее из этого мрачного дома, и полковник предложил отправить девушку на следующий день к своей кузине. Обсудив все детали, полковник обратился к молодому человеку:

— Скажите-ка мне, теперь верите ли вы в провидение?

— Всегда верил.

— Неправда, если бы это было так, вы бы не решились добровольно расстаться с жизнью.

— Но, полковник, вы же знаете, у меня были исключительные обстоятельства. Теперь все изменилось: я был нищим — теперь богат.

— Я понимаю вас, доктор, понимаю, что, говоря о богатстве, вы имели в виду не состояние майора, но то богатство души, которое вы обрели в общении с этими необыкновенными людьми.

— Полковник! Вы читаете мои мысли. Что касается состояния, то я готов…

— Готовы отказаться от денег и от Селестины?

— Но могут подумать, что я женюсь на ней по расчету.

— И пусть думают, друг мой. Какое вам дело до людских пересудов? Нет более сурового судьи, чем собственная совесть. Разве она у вас нечиста?

— Все это так, но сплетни…

— Сплетни, мой друг, — это всего лишь сплетни. Иногда они попадают в цель, иногда клевещут, и последнее случается гораздо чаще.

В оценке общественного мнения полковник был революционер, он отрицал все и всяческие авторитеты. Один из его принципов гласил: «Общественное мнение — это флюгер, который поворачивается в нужную сторону под влиянием сильных мира сего».

Доктору и полковнику стоило большого труда уговорить Селестину покинуть отцовский дом. Только через несколько дней девушка с женихом уехала в город. Заранее предупрежденная родственница полковника радушно приняла ее в своем доме.

Все формальности были уже улажены, и молодые люди смогли вступить в брак. Однако до совершения этого торжественного акта, столь страстно желаемого влюбленными, Селестина должна была привыкнуть к новой жизни, которая перед ней открылась. Воспитанная по-монашески, в полной изоляции от действительности, девушка неожиданно попала в мир, дотоле ей неведомый, где все удивляло и восхищало ее. Каждый день, каждый прожитый час приносил ей новые впечатления. Селестина, в свою очередь, восхищала окружающих прекрасной игрой на фортепиано. У Селестины было весьма одностороннее образование. Полагая, что дочь ангела должна хорошо музицировать, майор пригласил в дом известного преподавателя. Что касается всего остального, этому, как мог, он обучил свою дочь сам.

Вернувшись в город, доктор Антеро немедленно разослал всем своим друзьям письма следующего содержания:

«Доктор Антеро да Силва, недавно покончивший жизнь самоубийством, имеет честь сообщить, что он вернулся с того света и будет рад встретиться с Вами в отеле…»

Доктор Антеро не ожидал, что соберется столько народу. Зала заполнилась людьми, которые хотели убедиться, что воскресение доктора — реальный факт, а не розыгрыш какого-нибудь шутника. Повсюду раздавались восклицания:

— Так он не умер?

— Невероятно, он жив!

— Не может быть!

— Это какое-то чудо!

— Никакого чуда, — ответил доктор Антеро, — это был ловкий способ узнать, как отнесутся к моей смерти друзья. Теперь все, что хотел, я знаю.

— О, мы были потрясены, — сказал один из присутствующих.

— Когда мы узнали сначала об этом несчастье, мы просто не могли этому поверить, — добавил второй, — но это была правда!

— Каков хитрец! — воскликнул третий. — Заставил оплакивать себя, а сам жив и здоров. Никогда не прощу тебе пролитые мною слезы.

— А вы, кажется, опознали мой труп?

— Ну да, мне сказали, что это ты, и я этому поверил.

— Я тоже.

В этот момент в зале появился Педро — слуга доктора. Доктор, разорвав кольцо своих друзей, бросился к Педро и обнял его. Оба не могли скрыть слезы радости. Такое бурное проявление чувств, да еще по отношению к слуге, к которому он всегда относился с холодным презрением, озадачило друзей доктора Антеро и даже, что было весьма показательно, заставило усомниться, действительно ли перед ними доктор Антеро да Силва.

Уходя, друзья заявили, что хотят дать обед в честь своего друга. Доктор от обеда отказался.

На следующий день газеты заявили, что доктор Антеро да Силва, которого считали мертвым, оказался жив и здоров. И тотчас в доме доктора Антеро появились кредиторы, которые хотели теперь воскресить похороненные долги.

Что же касается фельетониста той газеты, которая писала о кончине доктора Антеро, то он начал свою статью в субботнем номере так:

«Говорят, вернулся автор письма, которому я посвятил свои публикации. Правда ли это? Если он вернулся, он не может быть автором письма; если он автор письма — он не мог вернуться».

На это воскресший ответил:

«Я вернулся из другого мира, но, несмотря на это, я автор письма. Из этого мира я вынес хорошее правило: не следует принимать близко к сердцу мнение окружающих, а тем более своих друзей. Я вынес оттуда еще кое-что, но это уже не для публичного заявления».

Свадьба состоялась через три месяца. Селестина очень изменилась за это время, она утратила свою неземную наивность, которая была особой чертой ее характера, а вместе с ней и странное представление о жизни небесной, которое внушал ей майор.

Через месяц после свадьбы полковник вынужден был покинуть молодоженов и вернуться на Север. На прощание доктор сказал ему:

— Дорогой друг, я никогда не забуду, что вы для меня сделали.

— Я ничего не сделал, — ответил тот, — я только помог провидению.

Прощаясь с полковником, Селестина расплакалась.

— Почему ты плачешь, Селестина, — удивился старик, — я еще вернусь.

— Знаете, почему она плачет? — спросил доктор. — Я уже сказал ей, что ее мать жива, и она сожалеет, что не может ее увидеть.

— Ты обязательно ее увидишь, — пообещал полковник, — я ее найду.

Оставшись вдвоем с мужем, Селестина обвила его шею руками и сказала, улыбаясь сквозь слезы:

— Рядом с тобой и рядом с моей матерью чего еще желать, чтобы жить на свете?

Полковник уже не составлял счастье молодой женщины. О, любовь, о, сердце! О, человеческий эгоизм!

БЕЗЫМЯННЫЙ ЦВЕТОК © Перевод Е. Белякова

Ясное весеннее утро. Но на душе у Мартиньи пасмурно. Вчера она была на свадьбе и, вернувшись домой, не смогла скрыть от тетки тоску, причиной которой была радость окружающих, особенно новобрачных.

Мартинье шел… Она родилась уже давно. И все, кто был в доме при ее рождении, желали ей всего самого лучшего. Отец не помнил себя от радости.

— Она будет красавицей!

— Она будет графиней!

— Она будет королевой!

Такое будущее пророчили ей родители и их друзья.

С тех пор прошло… Сердце Мартиньи сжимается. Прошло сорок три года или сорок пять, если верить тетушке; Мартинья, однако, утверждает, что только сорок три. Примем на веру эту цифру. Если тебе, читательница, двадцать, ты не придашь тому большое значение, но если тебе под сорок и ты находишься в положении Мартиньи… Посмотрим, не убавишь ли ты себе один-два годика. Что за беда, если ты случайно собьешься со счета. Сорок три — сорок два, какая разница!

Естественно, читательница ждет, что сейчас появится муж Мартиньи, который принимал ванну или просматривал в своем кабинете газеты. Но нет, у Мартиньи мужа нет и никогда не было. Мартинья — старая дева. Вот почему так мрачна ее душа в это ясное, чистое утро, на следующий день после чужого свадебного торжества.

Одна, всегда одна, одна до самой смерти. А смерть, видно, придет не скоро: Мартинья здоровая и сильная, как ломовой извозчик. Родители давно умерли, и у нее никого нет, кроме старой тетки. Кто виноват в ее одиночестве? Судьба или она сама? Иногда Мартинья думает, что — судьба, а иногда винит во всем себя одну.

Правду же мы узнаем, если откроем вместе с Мартиньей ящик стола, достанем оттуда шкатулку, а из шкатулки — старомодную сумочку, в которой хранятся ее любовные реликвии. Да, в это утро растревоженной чужим счастьем Мартинье захотелось оживить прошлое. Но она колебалась:

— Ни к чему это. Будет только хуже. Зачем будить воспоминания?

Но желание хоть на несколько минут вернуть прошлое победило.

Она открыла ящик, шкатулку и сумочку и достала оттуда письма. Сколько лет не прикасалась она к былому своей юности! С глубоким волнением взяла она в руки старые письма.

«От кого это письмо? — думала она, рассматривая первую реликвию. — „Твой Жука“. Какой Жука? А! Сын Брито Брандан. „Клянусь, я буду любить тебя вечно“ — и вскоре женился на другой. А я бы могла пойти за него на костер. С ним мы встретились на балу в клубе Флуминенсе. Как он был красив! Высокий, стройный, с тонкими усиками. А глаза! Ни у кого больше не видела я таких глаз. В тот вечер он танцевал только со мной. А потом все вечера проводил под моими окнами, пока не был представлен родителям. Сначала он бывал у нас редко, потом все чаще и чаще. Сколько это длилось? Не помню: полгода или около того. А потом вдруг все кончилось, и он женился на другой».

Мартинья прочла письмо до конца и отложила в сторону. «Клянусь, я буду любить тебя вечно!»

— Каково! Нет, невозможно, чтобы та, другая, была бы с ним счастлива! Такие мужчины приносят только горе.

Другое письмо. Этого звали Гонсалвес. Белокурый красавец, он приехал из Сан-Пауло с только что полученным дипломом и разбил немало девичьих сердец. Страницы письма истертые и грязные. Таким наверняка был и их автор. Еще письмо, еще. Мартинья перечитывала их одно за другим. Не то чтобы у нее было много поклонников, но каждый из них оставил по меньшей мере приятные сердцу записки.

«Все в прошлом», — думала она. Строчка из одного письма, строчка из другого — и в памяти ее всплывают незабываемые минуты… «Я никогда не забуду то воскресенье, — писал один, — когда я потерял свою трость».

Какая трость? Мартинья долго не могла сообразить, из-за какой это трости автор письма (в ту пору начинающий коммерсант, а сейчас крупный землевладелец) не мог забыть то воскресенье. Наконец она вспомнила: вечером он собрался уходить от них, но никак не мог найти трость, потому что кто-то унес ее в другую комнату. Мартинья вынесла хозяину трость, и они обменялись поцелуями. От этого воспоминания Мартинья затрепетала, но быстро взяла себя в руки, подумав о том, что и воскресенье, и трость, и поцелуй были давным-давно, а у автора письма трое взрослых сыновей.

Вот оно, прошлое. Но вдруг Мартинье пришло в голову, что на каждое из этих писем был ответ, и она спрашивала себя, а где, интересно, ее письма? Уничтожены, все уничтожены. Разорваны собственноручно накануне бракосочетаний ее возлюбленных или просто выкинуты, как мусор, вместе со счетами от портнихи. Она даже затрясла головой, чтобы вытряхнуть из нее горькие мысли. Бедная Мартинья! У нее появилось желание разорвать и эти старые записки, но она подумала, что, разорвав, уничтожила бы часть своей собственной жизни, и она аккуратно сложила их. Нет ли еще чего-нибудь в сумке? Мартинья заглянула еще раз, но писем больше не было, только засушенный цветок.

— Что это за цветок?

Бесцветный, иссохший, ему, наверное, не меньше двух десятков лет. От времени лепестки цветка стали похожи на папиросную бумагу, так что нельзя даже опознать цветок. Однако гораздо важнее для Мартиньи была его история. Кто подарил его? Скорее всего, один из ее корреспондентов, но который, когда, при каких обстоятельствах? Цветок был так стар, что, казалось, рассыплется от малейшего прикосновения. Жалкий безымянный цветок! Вот преимущества писем: они пронесли через годы имена тех, кто любил и ревновал, страдал и надеялся. А цветок не сохранил ни имени, ни даты. Имена и даты хранят даже могильные камни. Цветок же этот свидетельствовал о чьем-то внимании. Жалкий безымянный цветок.

— Что же это за цветок? — повторила Мартинья. Неудивительно, что в сорок пять лет трудно вспомнить название преподнесенного ей когда-то цветка. Мартинья так и этак рассматривала его и закрывала глаза, напрягая память. Что же с ним связано? В письмах нет о том ни слова. Но кто может поручиться, что это не случайный дар, не связанный ни с каким памятным событием.

Мартинья осторожно, чтобы не повредить, положила цветок в сумочку поверх писем, и тут ее словно ударило током.

— Ах, верно, он… Ну конечно!

Она вспомнила о своем первом поклоннике. Ей тогда было девятнадцать, ему — двадцать три. Он был двоюродным братом ее подруги. Жулиан никогда не писал ей писем. Познакомившись с ней в доме своей кузины, Жулиан страстно влюбился и уже не мог думать ни о ком другом, не мог скрыть свои чувства ни от кого и менее всего от самой Мартиньи. Иногда она поглядывала на него, и даже весьма выразительно, но, по правде говоря, отвечать ему взаимностью не собиралась. Жулиан упорствовал, надеялся, страдал. Он ради нее жертвовал собою и своим временем: повсюду следовал за ней, ждал часами, утратил сон. Он состоял на государственной службе и подавал надежды; без сомнения, он быстро продвинулся бы по служебной лестнице, не познакомься он с Мартиньей, которая отвлекала его от его обязанностей. Он просто начисто забывал о них, не являлся на службу и потерял всякий интерес к делу. Мартинья была для него всем, он для нее — ничем. В лучшем случае — развлечением.

…В ту пору Мартинье шел двадцать второй год. Как-то она упомянула красивый и редкий для Рио-де-Жанейро цветок. Она собиралась на бал в клуб Флуминенсе и хотела бы прикрепить его к платью. Кто-то сказал, что знает усадьбу, где выращивают эти цветы, но в этом году вроде бы не появилось ни одного бутона. Мартинья во что бы то ни стало хотела получить этот цветок, она спала и видела его у себя на груди.

«Если цветка не будет…» — «Считайте, что он уже есть», — вмешался Жулиан. «Вы в этом уверены?» — спросила Мартинья. «Я принесу его вам». — «И вы знаете, где взять его?» — «Нет. Но я найду его. Вам нужен цветок к завтрашнему вечеру?» — «Да».

На следующий день Жулиан не пошел на службу. Он встал очень рано и бросился на поиски цветка, ему известно было только его название. Он объезжал усадьбу за усадьбой: в одних с ним не хотели разговаривать, в других никого не было, а в третьих на него спускали собак. Но бедный влюбленный не терял надежду… Только к пяти вечера Жулиан все же нашел этот редкий цветок. Он хотел заплатить десять, двадцать, тридцать мильрейсов, но хозяйка, добрая старушка, все поняла без объяснений и сказала, что цветок этот она отдаст даром.

«Иди, и подари его своей девушке, и будь счастлив!»

Мартинья причесывалась, когда Жулиан принес цветок. Он ни слова не сказал о всех своих стараниях, несмотря на расспросы Мартиньи, которая, как видно, догадалась, что цветок достался ему совсем не просто. Горячо пожав его руку и пообещав ему один танец, она решила сохранить цветок, не столько из-за связанных с ним событий, сколько из-за его красоты и того, что он был даром любви. И положила между письмами. Затеплившуюся было надежду на ответное чувство молодой человек очень скоро утратил, а у Мартиньи как раз начался роман с будущим латифундистом. Отчаявшись, Жулиан уехал в деревню, потом в сертан, и больше Мартинья о нем ничего не слышала.

— Он был единственный, кто действительно любил меня, — прошептала Мартинья, глядя на жалкий сухой цветок, название которого она забыла. Теперь она думала о том, что могла бы выйти замуж за Жулиана, стать счастливой матерью, даже бабушкой (впервые она подумала без смущения о своем возрасте) — и быть счастливой. И поняла, что виновата во всем она одна. Мартинья сожгла все письма и оставила только этот цветок. Она уже собиралась завещать тете положить цветок с ней в могилу, но тут в дверях появилась служанка:

— Барышня, обед на столе!