Избранные произведения

Потоки горьких слез, все плачи Гераклита,

Скорбь Симонидова, что тернием обвита,

И все страдания, и каждый вздох людской,

Ломанье рук и вопль, сплетенные с тоской:

Неситесь все в мой дом, в мое гнездо родное,

Чтоб девочку мою оплакивать со мною,

Ту девочку, что смерть так беззаконно вдруг,

Усладу дней моих, похитила из рук.

Не так же ли дракон, вокруг гнезда летая,

Соловушек берет и жадно их глотает,

Стремясь насытиться; а в это время мать

Щебечет, бедная, их рвется защищать;

Но тщетно! И она подвластна пасти зверя,

Сама, несчастная, едва спасает перья.[2]

Другие скажут мне: Бесплодно слезы лить?

Что ж не бесплодно там, где дышит власть земли?

Все суетно. Искать, где мягче, где спасенье,

Напрасно, — всюду гнет: жизнь наша — заблужденье!

Кто облегченье даст: скорбь, что всегда со мной,

Иль дерзкая борьба с природою земной?

Когда бы мог пером я веселить детей

И песни легкие слагать для их затей,

Я лучше бы сидел у детской колыбели

И песенки слагал, чтоб няньки детям пели,

И чтоб под песни их младенцы засыпали,

И слезы горькие под песни забывали.

Те безделушки петь полезней было б мне,

Чем то, к чему пришел — не сам: наедине

Над девочкой рыдать, над холмиком из глины

И сетовать на гнев жестокой Прозерпины.

Но разве выбрать смог я для себя удел;

Я первый путь отверг, когда в годах созрел

В борении с судьбой мой недозревший гений;

Второй же я избрал под бременем мучений.

Так тяжело теперь, так мысли нелегки,

Какая слава мне в грядущем от тоски?

Не думал петь живым, оплакиваю души,

И мой могильный плач мне только сердце сушит.

Но что же делать мне? Ведь счастье таково,

А мысли с чувствами зависят от него.

Закон бесправия! Ты все неумолимей,

Владычица теней, ты ненасытна ими!

Уршуля, так ли ты, в свой слишком ранний час,

Не научившись жить, должна покинуть нас.

Ты, не успев взглянуть на солнце молодое,

Ушла смотреть на мир, где ночь царит в покое.

Но лучше б не входить ей в этот мир дневной.

Рождение и смерть дана ей в час земной,

А вместо радостей, которые так ждали

Отца и мать, она оставила печали.

Ты мной пренебрегла, наследница моя,

И тесной для тебя отцовская земля

Казалась, чтобы ты смогла на ней резвиться,

Ни детский разум твой не может с ней сравниться,

Ни добродетели, не знавшие борьбы,

Но давшие ростки для будущей судьбы.

Веселие, слова и нежные приветы,

Лишь вами я живу, одной тоской согретый!

А ты уж не придешь, дитя мое, ко мне

И не уменьшишь грусть мою наедине.

Что остается мне, один лишь путь мне ведом,

По дорогим стопам идти туда же следом.

Там встречу я тебя в обители твоей,

А ты, ты шею мне ручонками обвей!

Ты, смерть безбожная, глаза мне осквернила,

Когда узрел я смерть моей дочурки милой.

Я видел, ранний плод ты сорвала тайком,

Чтоб надрывалась грудь у матери с отцом.

Нет, никогда бы смерть без моего мученья

Не унесла б ее, без слез и огорченья,

И без тоски в груди, в какие бы года

Не вздумала б ее похитить навсегда;

Но я не чувствовал тогда бы боль такую,

Как вот теперь, когда я плачу и тоскую;

Ведь если бог хотел продлить ей жизнь вдвойне,

Как много радостей она дала бы мне!

Я кончил бы свой век, как требуют законы,

И смог бы я предстать пред ликом Персефоны,

Не ощутив тоски на жизненном пути,

Какую вот теперь я чувствую в груди.

Так Ниобея-мать, увидя мертвым тело

Ребенка своего, сама окаменела.

Всё в небо тянется под деревом олива

Вослед за матерью из-под земли стыдливо,

Еще без веточек и листьев восходя

Лишь тонкой порослью, как слабое дитя;

А срежет вдруг ее садовник торопливый,

Смешав с терновником и с буйною крапивой,

Увянет тотчас же и потерявши силу,

У материнских ног найдет себе могилу:

Так вот и у тебя, о дочь, судьба такая.

Ты, у родителей живя и вырастая,

Едва успев расцвесть, дыханьем смерти злой

Овеянная вся, у ног передо мной

Упала мертвая. Зачем, же, Персефона,

Ты поступила так жестоко, беззаконно.

О Сафо польская,[3] певунья дорогая,

Тебе в приданое не только часть земная,

Но лютня звонкая должна бы перейти!

Ведь ты надежды луч зажгла в моей груди,

Слагая песенки и рта не закрывая,

Ты пела целый день, забот совсем не зная,

Как крошка-соловей в кустарнике зеленом

В тиши поет всю ночь над миром усыпленным.

Но рано замер звук, и жизнь твою губя,

Певунья нежная, вспугнула смерть тебя!

Ты не насытила моих ушей словами,

И вот за малость ту теперь плачу слезами.

Нет! уходя от нас, ты петь не перестала,

И мать поцеловав, ей жалобно шептала:

«Уж я не помогу тебе в труде твоем,

«О мать, за этот стол не сядем мы вдвоем,

«Тебе отдам ключи, а мне уж ехать надо,

«Покинуть отчий дом, где жизнь была отрадой.. .»

Так голос твой — и то, что в этот скорбный час

Припомнить не могу, — звучал в последний раз.

Внимала мать словам, — но в ней такая сила,

Что даже эта скорбь ей грудь не надломила.

Одежда скромная, что матерью хранима,

От дочери любимой.

К чему мой скорбный взор ты тянешь за собой

И давишь грудь тоской?

Уж тельце хрупкое не обовьет одежда —

И больше нет надежды! ..

Железный, крепкий сон замкнул ее в объятья.

К чему теперь ей платья

И ленты с пояском, как будто для игры,

Бесплодные дары?

О разве знала мать, что будет день: положит

Тебя на смерти ложе?

Приданое тебе такое сможет дать,

О разве знала мать?

Дала рубашечку и платьице из ткани;

Отец в пылу страданий

Комок земли вложил. Увы, наряд и ты

Как в ларчик заперты.

С тех пор как ты ушла, и дом мой стал пустыней,

Нас много, кажется, а пустота кругом,

Твоя душа ушла — и замолчал наш дом.

Ведь пела ты за всех и громче всех болтала,

Все в доме уголки со смехом обегала,

Ты словом огорчить остерегалась мать,

И тяжкой думою мой разум утруждать.

Ты обнимала мать или отца так нежно,

Твой звонкий смех звучал в их сердце безмятежно.

Но он замолк, и дом остался сиротой;

Кто позабавит нас, развеселит игрой?

Из каждого угла глядит печаль немая

И тщетно сердце ждет, надежду призывая.

О мудрость! Я тебя за дорогую цену

Купил бы, если б мог. Ведь грусть, любовь, измену —

Все горести людей искоренить ты в силах,

И даже в ангелов людей бы превратила,

Которые вдали от горя и печали,

Ни бедствий жизненных, ни страхов бы не знали.

Считаешь ты за вздор плоды людских деяний;

Одну и ту же мысль — в дни счастья, дни страданий —

Всегда таишь в себе: нет страха смерти даже,

И стойко ты стоишь, как часовой на страже.

Богата в мире ты не золотом, не родом,

Но полнотой судьбы и тем, что нам природой

Дано для всех; ведь ты неотвратимым оком

Заметишь бедняка под золотою крышей;

Тем не завидуешь, кто осчастливлен роком,

Когда простой бедняк твои веленья слышит.

Но как несчастлив я! Путь тернием уложен.

С последних ступеней — увы! — теперь я сброшен,

И вот среди людей я как один из многих.

Куда же делась ты, Уршуля — дочь моя?

В какие дальние отправилась края?

Царишь ли в вышине над всеми небесами

И к сонму ангелов причислена над нами?

Иль в светлый рай взята? Иль как счастливый сон

Живешь на островах? Или тебя Харон

Везет по озеру, и там водой забвенья

Поит, что ты глуха к отцовским огорченьям?

Иль тело сбросивши, забыв и мысль свою,

Ты уподобилась живому соловью?[4]

Или в чистилище пятно смываешь с тела,

Какое, может быть, на плоти уцелело?[5]

Иль в прежний мир ушла, в неведомую даль?[6]

Ужели родилась ты на мою печаль? —

Но где бы ни была, ты сжалься надо мною!

А если вновь предстать не можешь ты земною,

Тогда утешь меня, явись перед отцом

Хоть призрачной мечтой, хоть тенью, или сном!

Да! «Добродетель — вздор» — сказал сраженный Брут;

И люди многие смысл этих слов поймут.

Ведь разве нас спасет и набожное слово?

И разве доброта нас охранит от злого?

Смешает скрытый враг деяния людские,

И не посмотрит он, где добрые, где злые;

Настигнет каждого дыханием своим,

Виновен ты иль нет, — всё рок неотвратим.

И всё же в нас живет та мудрость напускная,

И мы гордимся тем, что тайн судьбы не знаем.

Мы смотрим в небеса, желая видеть в них

Божественный закон, — но взоры глаз людских

Бессильны; мы живем средь легких сновидений,

Что в жизни наяву растают, словно тени.

О скорбь души! Ужель лишиться должен я

Рассудка своего и счастья бытия?

Так ни один отец ребенка не любил,

Так не страдал над ним, теряя столько сил.

Но редкое дитя на этот свет придет,

Чтобы достойным быть родительских забот.

Уршуля так чиста, воспитана, послушна.

Поет и говорит, к стихам неравнодушна;

Родных изобразит, и вид их величавый,

Привычки девичьи и девичьи забавы;

Так рассудительна, и так любви полна,

Так обходительна, стыдлива и скромна.

Уршуля поутру не сядет и за стол,

Пока не выполнит души священный долг;

Она не ляжет спать без материнских ласк;

Не вспомнив мать, отца, не закрывает глаз.

Она спешит к отцу, перешагнув ступени,

Поведать радости, садится на колени;

И каждому в семье готова для услуг,

С наивной детскостью опережая слуг.

Так с самых ранних дней казалась жизнь богатой,

А ей ведь мало лет: ей месяц шел тридцатый..

И вот под тяжестью той радости земной,

Всех добродетелей, еще в часы восхода

Упала не созрев. — О юный колос мой!

Ты не созрел еще, а я, не видя всходов,

Я должен вновь тебя, печальный, в землю сеять,

Зерно надежд зарыть в страдании таком:

Ты больше не взойдешь и, предо мною зрея,

Ты не распустишься живительным цветком.

Уршуля! Выйди! Встань у гробовой плиты!

Уж не рождалась бы, не умирала ты!

За счастья миг плачу страданьями отныне,

Тоскуя по твоей безвременной кончине.

Обманут я тобой, как мимолетным сном.

Что призраком богатств нас манит, а потом

Исчезнет, промелькнув на краткое мгновенье,

Оставив лишь тоску и горечь сожаленья.

Уршуля милая! Вот точно так же ты

Мне в сердце разожгла надежды и мечты,

А после бросила, и нет теперь покоя,

Все радости мои ты унесла с собою.

Ты у меня взяла души заветной часть,

Осталась лишь во мне любви печальной страсть.

Вот положите здесь ей камень из гранита,

Пусть надпись говорит мне о любви разбитой:

«Тут Кохановская одна лежит в тиши —

«Отцовская любовь — вернее, плач души.

«Ты поступаешь, смерть, наперекор: не я —

«Она скорей должна оплакивать меня».

О, где ж ворота те? Тот вход, каким когда-то

Орфей сошел в Аид — тяжка была утрата.

Когда бы той тропой туда пройти я смог,

Ища родную дочь, и перейти поток,

Где на ладье Харон плывя отвозит тени

В лес кипарисовый под траурные сени.

Ты, лютня — верный друг, не оставляй меня,

Войдем мы во дворец, в то царство бытия,

Где властвует Плутон! И песней и слезами

Мы взор ему смягчим, пусть сжалится над нами;

Он возвратит нам дочь — ее так страшно жаль —

И укротит во мне жестокую печаль.

Мы все придем сюда — уж так судьба велела;

Но пусть созреет плод, еще вполне незрелый.

Что ж каменную грудь имеет этот бог,

Чтоб человек его и упросить не мог?!

Так я останусь здесь. Меня он не отпустит:

Я совлеку с души покров суровой грусти.

О, лютня звонкая и нежная Эрато,

Вы — утешенье тем, кого томит утрата,

Развейте мысль мою, что омрачила дом,

Пока еще не стал я каменным столбом,

Слезу кровавую сквозь мрамор изливая —

То память скорбных дней во. мне еще живая!

Ошибся, может быть? Кто не терял детей?

Что значит скорбь моя пред скорбью всех людей?

Мать несчастливая! (Быть может, бред безумный

Несчастьем называть всё то, что неразумно),

Где дочери твои и где же сыновья?

Где утешение? И радость где твоя?

Четырнадцать могил твоих детей скрывают,

А ты, несчастная, пока еще живая,

Ты обнимаешь их, суровый холод плит,

Где каждое дитя погубленное спит!

Так и цветы лежат, подрезаны косою,

Иль наземь свалены водою дождевою.

На что надеешься? Кого ты ждешь с тоской?

Зачем не кличешь смерть, чтоб обрести покой?

Неотвратимый лук и стрелы Артемиды,

Что делают, о Феб, нанесшие обиды?

Пусть жалость или гнев, когда виновна мать,

Ей старость пресекут, чтоб больше не страдать!

И снова месть словам, так высказанным смело:

Ведь Ниобея вдруг сама окаменела

И на горе стоит, как мрамор вековой,

Под камнем только скорбь и боль души живой.

Прорезав грудь скалы, слеза одна, другая

Прозрачным родником с вершин скалы стекает,

Где зверь и птица пьют; и скована с тех пор

Она стоит в скале ветрам наперекор.

Над мертвым нет холма, нет мертвого в могиле,.

Могилу с мертвецом в единый образ слили.

На радость злой судьбе и тем невзгодам,

Что сердце мучают мне год за годом,

Я должен бросить стих и лютни строй,

Чуть не простясь с душой:

Я жив! Иль, может, сон меня терзает,

Из костяных ворот на нас слетает

И, ввергнув в тот или иной туман,

Дарит один обман.[7]

О, заблуждения, безумца думы!

Все знают, что легко прослыть разумным,

Коль воле жизнь подчинена,

И голова ясна.

В достатке бедность благом мы считаем,

В удаче — горем мы пренебрегаем.

Пока у пряхи шерсти есть запас,

Смерть не пугает нас.[8]

Но, если к нам придет нежданно горе,.

Жизнь нелегка, всегда мы с нею в споре,

И смерть уже нам кажется страшна,

Когда близка она.

Тыс плачем, Цицерон, идешь в скитанья,

Хотя и знаешь, что не Рима зданья,

А целый мир отчизна мудреца —

Так тверд будь до конца.[9]

Зачем же ты о дочери жалеешь?

Мысль о несчастье до сих пор лелеешь?

Уже ль достоинством тебе всегда

Казалась и беда?

Ты мнишь, что смерть безверью лишь ужасна,

Сам в вере тверд, но разве не согласна,

Душа твоя от злых обид порой

Покинуть мир земной?

Всех обманув, не обманул себя ты.

Оратор славный! Горестью объятый,

Тревогам дух свой гордый ты вручил,

Как я, лишенный сил.

Ведь человек — не камень, и судьбина

Всех наших мыслей и тревог причина,

И разве легче для души, когда

Она болит всегда.

О, время, только ты даешь забвенье!

Что разум пред тобой, что все моленья?

Дай сердцу жизнь и от печальных дум

Освободи мой ум!

Бога тронутый десницей,

Должен счастья я лишиться,

И душа уж еле-еле

Держится в усталом теле.

Солнце блещет, поднимаясь,

Солнце гаснет, опускаясь,

Но для сердца всё — мученье,

Нет печали утоленья.

Горю нет конца и краю.

Все я слезы проливаю.

Должен лить их! Боже, боже,

От тебя кто скрыть их может?

Если мы не в волнах моря,

И войны не знаем горя,

Беды все ж идут за нами,

Хоть и разными путями.

Скромно жил я, и едва ли

Обо мне другие знали

И карать мой нрав невинный

Злобе не было причины.

Но десницы бога властной

Мы бежали бы напрасно.

И удар был тем сильнее,

Чем я вел себя хитрее.

Разум мой, в иные годы

Прозревавший все невзгоды,

Ныне слеп, пути не знает...

Плохо разум выручает!

Он порой помочь мне хочет

Снять тоску, что сердце точит,

Но тоска способна разом

Перевесить всякий разум.

Смысла нет, с судьбою споря,

Горем не назвать нам горе,

Тот же, кто в беде смеется,

Лишь безумцем наречется.

Тот, кто слезы презирает,

Уваженье мне внушает,

Но всегда его старанья

Множат горе и терзанья.

Дух мятется мой, тоскуя,

Рад не рад, всё слезы лью я.

И, к печали в довершенье,

Зрю себя я в униженье.

И лекарство то, о боже,

Уж не лечит, а тревожит.

Кто здоровья мне желает,

Пусть другое предлагает.

Я ж смочу слезою вежды,

Так как нет уж мне надежды.

Разум мой давно в смятенье,

Лишь от неба жду спасенья.

Мы — дети, непослушные с рожденья:

Коль в счастье мы живем,

Об имени твоем

Не помним, предаваясь наслажденьям.

Не ценим мы, господь, благодеяний,

Забыли, что отнять

Ты можешь благодать,

Когда ответных не найдешь признаний.

Будь строг, чтоб гордости мы не знавали,

Чтоб призывать могли

Тебя, творца земли,

Не в радости, хоть в горький час печали.

Карай нас, как отец! Перед тобою

Смирится человек,

Растаяв, точно снег

От пламенных лучей весною.

Ты нас погубишь карою своею,

Коль станет нас стеречь

Отмщенья грозный меч.

Твой гнев нам был бы адских мук страшнее.

Но ты не хочешь зла, великодушный,

И ради всех скорбей

Простишь своих детей,

Хотя они и были непослушны.

Пускай мои несчетны прегрешенья,

Но, полный доброты,

О зле не помнишь ты

И, верю я, даруешь мне прощенье!

Как долго горе мне позволить не хотело

В ночи сомкнуть глаза и успокоить тело!

Едва ли не за час, пред тем, как рассвело,

Сон черное свое склонил ко мне крыло.

Мать тенью легкою ко мне тогда скользнула,

И на руках у ней была моя Уршула

Такой, какой ко мне веселой шла она,

Бывало, поутру, едва восстав от сна.

Рубашка белая на ней и кудри вьются,

Румянец на лице, глаза светло смеются.

Я жду, и, наконец, так говорит мне мать:

«Ян, спишь ты? иль тебя тоска гнетет опять?»

Я тяжело вздохнул, и тут мне показалось,

Что я проснулся. Мать вновь надо мной склонялась

И говорила мне: «Ты плачешь, жизнь кляня,

Твой неустанный плач сюда привел меня

Из очень дальних стран. О, сын мой, слезы эти

Проникли даже к тем, кого уж нет на свете.

Я на руке к тебе дочурку принесла,

Чтоб на нее ты мог взглянуть и чтоб прошла

Та боль сердечная, что уменьшает силы

И медленно тебя доводит до могилы.

Так в пламени фитиль становится золой

И пеплом, что на миг сгорает в тьме ночной.

Иль мните вы, что смерть нас разлучила с вами?

Иль солнце уж теперь не греет нас лучами?

Нет! Наша жизнь светла и тем она светлей,

Что дух важней, чем плоть, и властвует над ней.

Земля идет к земле, а дух, нам с неба данный,

Вернется в небеса к отчизне долгожданной.

Не огорчайся, сын! Признай, что я права.

Дочь милая твоя — Уршулочка — жива,

И в облике таком она сейчас пред нами,

Чтоб мог ее узреть ты смертными очами.

Она средь ангелов на небесах сейчас

Сияет, как заря, и молится за вас,

Своих родителей, как и при вас бывало,

Хотя дитя тогда и слов еще не знало.

A если ты скорбишь, что не пришлось узнать

Ей радостей земли, не стоит так страдать.

Что наслаждения! Убогие, пустые,

Здесь на земле у вас они всегда такие,

Что больше в них тоски и горестей в борьбе.

Ты это хорошо узнал и по себе.

Иль радостью с ней жить ты так уж насладился,

Что горем нынешним и пренебречь решился?

Об этом ты молчишь. Я вижу — ты смущен.

Терпи же до конца! Таков судьбы закон.

Не огорчайся тем, что ранняя могила

Тебя с дочуркою любимой разлучила.

Ведь не от радостей, а от печальных дней,

От слез, трудов она сокрылась в мир теней!

Им в мире нет конца. Всё то, что жизнь сулила,

Что человечеству всегда казалось мило,

Испорчено для нас большою долей зла

И страхом перед тем, что жизнь к концу пришла.

О чем же плачешь ты? Что жизнь она не знала?

Что жениха себе с приданым не сыскала?

Не ведала угроз и зависти людей?

Не испытала боль с рождением детей

И, словно мать ее, о детях не сказала

Так, как случается и как всегда бывало:

„Рожать иль хоронить?“. Вот радости земли,

Приправы, что вам жизнь украсить не смогли!

Лишь в небе вечное дано нам наслажденье,

Освобождение от горя и волненья.

Здесь нет уже забот, нет тяжкого труда,

Несчастий не найдешь и не грозит беда,

Болезни кончены, нет старости постылой,

И смерть уж над людьми здесь не имеет силы.

Жизнь длится без конца и в радости своей

Постигли мы добро, проникли в суть вещей.

Не меркнет солнца свет, и день, лаская очи,

Уж не сменяется покровом черной ночи.

Во всем величии мы видим здесь творца.

Вам, смертным, не узреть вовек его лица.

О, сын мой, измени печальных дум теченье,

Помысли о своем грядущем наслажденье!

Ты знаешь, что любовь, что мир способны дать.

Но лучше к высшему все силы обращать.

Дочь милую твою судьба не обделила,

И в жизни девочка прекрасно поступила,

Как тот, кто, в океан пустившись по волнам,

Опасность вовремя успел заметить сам

И к берегу пристал. Не так, как все другие,

Кто в бурях испытал превратности морские:

Мерз до костей в воде и голодал в тоске

И к берегу едва добрался на доске.

Ведь смерти б дочь твоя ничем не отвратила,

Хотя бы и жила так долго, как Сивилла.

Заранее она оставила ваш свет

И оттого пришлось узнать ей меньше бед.

Когда родителей переживают дети,

Им много горького дано узнать на свете.

Дочь замуж выходи — не жить уж ей в дому,

Именью ж суждено уйти бог весть к кому.

Иную силою возьмут — добро бы в польской

Земле — а то в орде наплачется монгольской,

Где у язычников она ярмо несет

И до последних дней всечасно слезы льет.

Но девочке твоей не потерять свободы —

Она на небеса взята в младые годы,

Не зная, как ваш мир и душен, и лукав.

Она ушла, души грехом не запятнав.

Вся жизнь ее была хорошей и безгрешной —

Так не терзай себя тоскою безутешной.

Ошибок, горестей не забывай своих,

Знай — твердость нам нужна среди забот земных

И осмотрительность. Они всего дороже,

Когда уж нет утех, а жизнь, что год, то строже.

Родившись, так живет все время человек,

Что терпит от судьбы удары целый век.

Спасенья нет ему! Все наши начинанья

Мы подчиняем ей, хоть нет на то желанья.

Но беды общие — не знаю почему —

Труднее, чем другим, терпенью твоему.

Дочь смертною была, как ты, и век короткий,

Ей данный, завершить могла кончиной кроткой.

Не может человек владеть судьбой своей,

И трудно нам решить, что было бы мудрей.

От божьей воли мы зависим все, и надо,

Чтоб в ней одной для нас готовилась отрада.

Напрасно слезы лить. Душа покинет свет, —

И возвращенья ей к земной юдоли нет.

А человек так слеп, что року прекословит

И этим сам себе лишь горести готовит.

Позабывает он, что и судьба порой

Способствует тому, чего он ждет душой.

Вот в чем Фортуны власть, мой сын. Коль что пропало,

Тебе жалеть о том и плакать не пристало.

Благодари за то, что удалось сберечь:

Рок и последнее мог от тебя отсечь.

Покорен будь, как все, извечному закону

И сердца не вверяй унынию и стону.

Всё уцелевшее считай своим добром, —

Ведь сохраненное мы прибылью зовем.

Но вот и всё ушло. Как оценить утраты —

Твой бесконечный труд и те года, когда ты

И день и ночь в тиши над книгами сидел,

Презрев соблазн мирских и радостей, и дел.

Пора уже собрать плоды своих свершений

И душу уберечь от скорби и сомнений.

В подобных горестях ты утешал других, —

Ужель не одолеть тебе невзгод своих?

Лечись, мудрец, и сам! Наш врач надежный — время.

Но если в жизни ты не следуешь за всеми,

Лекарства для тебя, конечно, звук пустой,

Не время выручит, а только разум твой.

Что время! Часто то, что душу отягчало,

Оно сменяет тем, в чем счастья есть начало

И прежняя печаль. Разумный человек

Предвидеть должен всё за свой недолгий век.

Былого не зови, гляди вперед с вниманьем

И душу приготовь ко всяким испытаньям.

Гнет человеческих волнений и тревог

Терпи, как человек. Воздаст за это бог».—

И тут исчезла мать. Проснулся я, не зная

Во сне иль наяву звучала речь такая.

Ушла ты, Ганна, вслед за милою сестрой

И преждевременно сокрылась в мрак ночной,

Чтоб сразу пережил отец утраты эти

И думал, что у нас непрочно всё на свете.

Уверен я, и в этом нет обмана —

Случится так, что поздно или рано

Меня на невредимом корабле

Иль на обломке вынесет к земле,

Где всё лишь тьмой объято,

Откуда нет возврата.

Где вечный мирный сон принять готов

Равно и богачей и бедняков.

Но разве есть такой глупец на свете,

Который миновать задумал эти

Опасные пути среди невзгод,

И без потерь пройти сквозь ярость вод?

У всех к тому стремленье,

Но нет еще уменья

Так выбрать путь, чтоб не было на нем

Того, что мы несчастьями зовем.

Коварно море: в нем средь скал известных

Немало рифов и проходов тесных.

Вот восседает Честь в венце златом,

Вот Слава, легким скрытая пером,

Вот Жадность, чьи стремленья

Не знают утоленья,

Вот Роскошь, и Избыток, и Печаль,

И Нищета, которой нас не жаль.

Вот Ложь и Зависть, что сплетеньем петель

Порой окутать могут Добродетель.

Пусть острый риф и миновал пловец,

Он на другом найдет себе конец.

И мудрому случится

Порою ошибиться.

В единый миг он может сесть на мель,

Коль сам господь не обозначит цель.

Великий Кормчий, вечный свет лазури,

Молю, смири неукротимость бури,

Огонь спасительного маяка

Зажги, чтобы могла вести рука

Корабль среди стихии,

Минуя рифы злые,

И после многотрудного пути

Себе покой и мирный сон найти!

Как всё изменчиво бывает под луною!

Род человеческий с обычной схож листвою.

Так говорил Гомер.[38] Но мудрые слова

Не всякая хранить способна голова.

У каждого свои надежды и волненья:

Они живут в душе едва ли не с рожденья.

Покуда молодость в расцвете красоты,

К ничтожным мелочам влекут ее мечты.

О смерти, старости она не помышляет,

Здоровьем крепкая, болезни презирает. . .

Безумен разум наш! Не мыслим мы о том,

Что жизнь и молодость проходят чередом.

Коль это ты познал, терпя до окончанья,

Сколь можно, избегай заботы и страданья!

О, Ганна, знаю я, дала бы ты немало,

Чтоб красота твоя вовек не увядала.

Но ты ведь, юная, не думаешь о том,

А если б думала, все шло б своим путем.

Неудержимо жизнь меняется на свете,

Уносит время всё, что на пути ни встретит.

Благоухающий я утром зрел цветок,

А вечер подошел — увял он и поблек.

Деревья, пышною одетые листвою,

Утратят свой убор осеннею порою.

На них похожи мы, но с разницею той,

Что листьев и цветов нам не вернуть весной.

Вернется юность к ним, а тот, чей век уж прожит,

Печати зимних дней согнать с чела не сможет.

Весна его прошла, седым стал человек,

И с головы его уже не стает снег.

Но почему ж олень такой беды не знает?

Истертые рога он каждый год меняет.

И почему змее докучных нет забот?

Ей кожу новую судьба в свой срок дает.

А человек, творца подобие, не в силах

Спастись от старости, от дней ее унылых.

Был царь Фессалии обманом дочерей

Погублен навсегда на склоне дряхлых дней,

Затем, что их любовь, исполненная рвенья,

Желала юности отцу и возрожденья,

Сварили для него волшебных трав настой

И вызвали лишь смерть той выдумкой пустой.

Он брошен был в котел, где кипятились травы,

Чтоб молодость вернуть, волшебницей лукавой;

Но уж живым не встал. Как будто есть трава,

Что возвращает нам на молодость права.

Покуда, Ганна, ты отмечена судьбою,

Дай насладиться мне твоею красотою,

Которой превзойти не может и заря,

Когда она встает, над волнами горя.

Ваятель, портретист, коль есть у вас желанье

Оставить об ее красе воспоминанье,

Возьмите кисть, резец, чтоб дать ее портрет.

Нет, Зевкис, Фидий сам не удивят так свет,

Как это можете вы сделать, если чувство

Внесете до конца в создание искусства.

Я в красках ничего не в силах понимать,

Тем более — вовек мне скульптором не стать,

Но слаженностью строф и ровными стихами,

Надеюсь, я смогу сравняться с мастерами,

И от забвения спасу я образ твой,

Коль музы мне придут на помощь в час благой.

О красоте твоей узнают поколенья,

Когда и нас с тобой возьмет уничтоженье.

Не вечно же и та прекрасною была,

Что Трою некогда на гибель обрекла.[39]

Будь ей лет шестьдесят, и сам Парис,, наверно,

Не стал бы затевать той распри беспримерной.

Но то, в чем жадный век принес ей явный вред,

Благожелательный восстановил поэт.

Зачем же был сокрыт у старца мир от взора.

Ведь ослепил же бог когда-то Стесихора

За то, что оскорбил Елену тот стихом,

Хоть и пришлось ему покаяться потом.

Но я еще не слеп, не обречен туману,

Достойное хвалы хвалить не перестану.

Бог милосердием дарит не всех своим,

Одним дает всегда он больше, чем другим.

Счастливой можешь быть ты, Ганна, без сомненья,

Он оказал тебе свое благоволенье.

В нем и величие, и прелесть красоты,

Как этот звездный мир в просторах высоты.

Прекрасный, стройный мир! Кого б не поразила

Небесная лазурь, где движутся светила,

Кто не дивился бы на лунный свет в ночи,

На солнце, что нам шлет живящие лучи,

Хоть поутру встает лениво, в сонной неге,

Чтоб гаснуть вечером, устав в далеком беге;

На месяц, медленно встающий вслед за ним,

В сияющем плаще, с его венцом златым,

Где нити жемчуга горят неугасимо,

Как драгоценный дар, как память о любимой.

Но и земля творцом чудес не лишена,

Одеждой пышною украшена она:

Вот горы и леса, вот рек разбег широкий,

Цветущие луга, кристальные потоки.

Бог морем охватил обширный круг земной,

Лазурным поясом с серебряной каймой.

И солнце надо всей землей необозримой,

Как великан, стремит свой бег неудержимый —

Треножник ждет его, и огненосный лик,

И быстроногий конь, и златорогий бык.

Вот то, что видим мы. Что ж там, за гранью взора,

Где правит миром Мысль средь вечного простора,

Где блещут красота и образы вещей?

Непостижимо то для разума людей!

Дар божий, Красота, дар редкий и прекрасный!

Коль бог его не даст, искать уже напрасно.

Иное что добыть и может человек,

Ее ж не обретет, хоть бы искал весь век!

Жестокая! Не хочешь ты любить.

Будь ум со мной, я б стал благодарить.

На горе ты мне голову вскружила,

В тебе, как видно, колдовская сила!

Но, видя нрав необъяснимый твой,

Иной бы знал, что мил тебе другой.

На горе ты мне голову вскружила,

В тебе, как видно, колдовская сила!

Ни обещаний, ни отказа нет,

Твои слова — одна забава, бред!

На горе ты мне голову вскружила,

В тебе, как видно, колдовская сила!

Боишься и не знаешь, почему.

Иль, думаешь, укусит? Не пойму.

На горе ты мне голову вскружила,

В тебе, как видно, колдовская сила!

Достаточно с тобою мне хлопот,

Смеются надо мной уж целый год.

На горе ты мне голову вскружила,

В тебе, как видно, колдовская сила!

Надеждой не корми меня сама,

Скажи уж лучше: «Не сходи с ума!»

На горе ты мне голову вскружила,

В тебе, как видно, колдовская сила!

Едва зарделась ранняя заря,

И день над морем поднялся, горя,

Пришел я на берег в тоске всегдашней.

Там женщина над Вислой в старой башне

Ломала руки, горести полна.

И плача, так сказала мне она:

«Несчастна я, ужасен жребий мой...

В чем провинилась я перед судьбой?

Ах, с мужем ненавистным жить должна я,

Что мерзок мне, как грех иль доля злая.

А тот, кого душе милее нет,

Сейчас вдали и проклинает свет.

Заставили меня сказать слова,

Которых не вмещает голова.

Спросили б сердце! Если не согласно,

То и слова выслушивать напрасно.

Связал меня муж по рукам. Но я

Еще живу, свободна мысль моя.

Дела людские видит божий взгляд,

И знает он, кто прав, кто виноват.

Кому же рассказать мне об обиде?

Но лучше бы никто ее не видел!

Одно я в горькой доле берегу,

Что досыта наплакаться могу.

Судьба ко мне несправедлива, зла,

Что только было, сразу отняла.

Нет родины, и матери не стало,

И в руки я жестокие попала.

Не знать бы мне того и на войне,

Что в мирный день на долю пало мне!

Была б я рада скрыть то, что болит

И принимать всегда веселый вид,

Но нет уж горю радостей нежданных,

А трезвому невнятны мысли пьяных,

И слезы выдают меня сейчас,

Что неустанно катятся из глаз.

Я знаю: муж не любит, не влюблен.

Не упрекаю я, молчит и он,

Лишь хочет, чтобы я покорной стала,

И осуждать его мне не пристало.

Не будет он — уверена я в том —

Душе моей милей и пред концом.

Отмсти мою обиду, милый брат,

За унижение мое плати сто крат,

Будь верен зову крови благородной,

Поверь моей любви, еще свободной!

Иль я умру от этой доли злой,

Иль стану, наконец, твоей женой!»

Кто не поверит мне — поверит пусть глазам,

А, коль присмотрится, увидит это сам.

Такой красы еще на свете не бывало —

Ангелоликая нас всех очаровала.

Рай там, где есть она, а где она пройдет,

Изящно лилия иль роза расцветет.

На радость ей в жару тень расстилают клены,

А солнце не спешит пробить шатер зеленый.

Являя светлый ум с учтивостью, она

Непобедимые сердца пленить должна.

Влечет она к себе магнита тайной силой,

Отрадою лучей, как ясное светило.

Доволен тот, кто мог узреть ее хоть раз.

Завидуя, с нее не сводит долго глаз;

И должен, наконец, признаться поневоле:

Нежнее красоты он не увидит боле.

Свою Елену пусть не хвалит век иной,

Красавицы еще он не знавал такой.

А девы прошлого должны пред ней склониться.

Я знаю — станут ей и в будущем дивиться.

Ярый гнев оставь, Юнона,

Глянь, Паллада, благосклонно!

Новый спор Парис решает,

Есть о чем — Венера знает.

Шум молвы растет всё шире.

Красота явилась в мире,

А богиням, знать, пристало:

Краше их Ягнешка стала.

Разве кто с тобой сравнится?

И не вправе ль ты гордиться?

Словно зорьки появленье

Красоты твоей цветенье.

А что весь в твоей я власти,

Я давно считаю счастьем:

Будь спокойна, дорогая!

Верен я, измен не зная,

И, пока живу тобою,

Буду верным я слугою.

К чему кичливость? Не гордись собой.

Тебя хваля, слепым был разум мой.

Любовь меня повергла в заблужденье,

Когда я пел красы твоей цветенье.

Казалось алой розой по весне

Твое лицо накрашенное мне.

В твоих очах мне звезд сияла нега,

И грудь твоя была белее снега.

Улыбкой бурю ты могла смирить

И камень сердца словом лишь пронзить.

Теперь же всё, что так меня пленяло,

Душе обманутой ненужным стало.

Твоя неблагодарность мне ясна.

А ведь душа была тебе верна

И, как меня друзья не убеждали,

Твои глаза всегда мне страсть внушали.

Чего не излечил из трав настой,

Преодолел теперь рассудок мой.

Я ошибался в столь немудром деле,

В том, что к тебе мечты мои летели.

Коль страсть моя тебе не дорога,

Твоей красе я больше не слуга.

Служения тебе отверг я бремя

И верю, что придет такое время,

Когда ты, вспомнив о любви моей,

Оплачешь невозвратность прежних дней.

Знать не хочу я, что с тобой! В забвенье

Я счастлив здесь, в лесном уединенье.

Видно, не для счастья человек рожден,

Если со слезами в мир приходит он.

Недолго, детки, тешиться игрой;

Придется жить заботою иной.

Что раньше скорлупа в себя впитала,

Тем запахом всегда благоухала.

Год без весны иметь согласен тот,

Кто юности безумств не признает.

Охотники мы с самого рожденья:

У сильного слабейший в угнетенье.

Не лучше ль позаботиться о славе,

Чем весь свой век отдать пустой забаве.

Законы — паутина. Средь сетей

Завяз жучок, проскочит воробей.

Коль счастье медлит, ум грешит порой —

Не разум господин, а рок слепой.

Не тот богат, кому богатств не счесть,

А тот лишь, кто доволен тем, что есть.

Когда устами сказана хвала,

Пусть с ними не расходятся дела.

Бедняжка старость, все тебя мы ждем,

А лишь придешь, печалимся о том.

Угнетены печалями своими,

Лишь в порт войдём, смеемся над другими.

Не только славилась ученым ты стихом,

Но и величием души твоей во всем.

О пораженье слух дошел — ты, Телезилла,

Отвагою горя, оружие схватила,

И следом за тобой все женщины вперед

Рванулись — бой принять у городских ворот,

Хоть было ясно всем, что это — пораженье.

Твой подвиг будет жить в грядущем поколенья!

Спасибо королю, что мост построил новый!

Всегда был нужен грош, хотя бы непутевый.

Теперь его пропью. И радуюсь до слез,

Что уж не надо мне платить за перевоз.

Кто оградит меня от этих горьких бед?

Душе на свой вопрос не получить ответ,

И мне теперь одно осталось утешенье,

Что после смерти к ней придет освобожденье.

Мы свидимся с тобой на небесах иных,

О благородный дух, причина бед моих,

И если я сейчас ношу, страдая, рану,

Жить перестав, в тот миг и плакать перестану.

Кто более меня и плакал и грустил?

Рок, злобствуя, унес всё то, что я любил,

И душу мне одну оставил. Полон муки,

Скорбь тягостных утрат я чувствую в разлуке.

Теперь бы в море стать мне твердою скалой,

О горестях забыв, следить морской прибой,

Фортуна, сделай так, чтоб, став навек безгласным,

Рев бури я б встречал молчанием бесстрастным!

Ах, малую печаль способен ум принять,

Душе с утратою большой не совладать.

Забот и горя груз смягчат жена иль дети?

И нет детей в живых и нет жены на свете!

Всевышний, ты глядишь на землю с высоты

И за мои грехи меня караешь ты —

Людской удел таков. Но ласка всё ж дороже:

Лик обрати ко мне, будь милосерд, о боже!

Я шлю псалмы тому, кто друг проповедей.

А «Фрашки» я пишу лишь для своих друзей.

«Собутку» — девушкам, и «Шахматы» — ученым.

Вручаю «Песни» я весельчакам влюбленным.

Тебе же, Лаский, то, в чем все мечты твои:

Отвага гетманов и грозные бои!

Тебе я первый сноп дарю из урожая,

Мышковский доблестный, всем сердцем признавая,

Что ты ко мне был добр: давно известно свету

Про милости твои, любовь твою к поэту.

Ты был единственным, почтившим похвалою

Творенья муз моих, отвергнутых толпою,

Ты понимал, как друг, что и моим каменам

На свете есть цена — правдивым, неизменным.

Ты мне опорой был, вдохнул мне в сердце пламя,

Я стал соперничать с известными певцами,

И я достиг скалы прекрасной Калиопы,

Где польских пришлецов еще не знали тропы.

Я из Ливана вновь несу тебе творенья —

Дар гусель золотых, Давида песнопенья,

Пять книжек Псалтыря: взгляни же оком друга,

Быть может, развлекут тебя в часы досуга.

Не нужна моей бумаге

Речь о силе и отваге.

Мне и Марс не нужен строгий

С Ахиллесом быстроногим.

Смех веселый с шуткой смелой

Наношу на лист я белый.

Песни, танцы и пирушки —

Вот стихов моих подружки.

Проку в них тебе немного,

Не суди их слишком строго.

Чарки мне за них даются?

Вот и ладно! Пусть смеются!

Забавы, фрашки — наши рассужденья.

И фрашками окажутся свершенья.

Нет ничего бесспорного на свете,

И сущая тщета заботы эти.

Честь, деньги, красота, величье славы —

Увянет всё, как полевые травы,

И смех мы над собой услышим едкий.

В мешок нас кинут. Мы — марионетки.

Петь хочу я бой кровавый,

Стрелы, меч, доспехи славы —

Купидона славьте, струны,

Сына девы, вечно юной!

Лютню я схватил, готовый

Зазвенеть струною новой,

Чтобы петь про Мериона

И про ловкость Серпедона.

Но, привычкой увлеченный,

Вновь любовь пою, влюбленный,

Бой кровавый, бог с тобою, —

Не тебе я лютню строю.

Сбежало сердце у меня. Не странно,

Что беглеца к себе пустила Ганна —

Ведь часто у нее оно бывало,

Хоть я просил, чтоб в дом не принимала.

Пойду искать! Но мне плохая вера:

Сам с ней останусь. Дай совет, Венера!

Нет, мне не надо прилагать стараний,

Чтобы тебе понравиться, мой пане.

Заносчив ты. Но мне какое дело?

Гордись собой, пока не надоело!

Со мной бы ты кокетничать хотела,

Но ты уже, бедняга, постарела.

Оставь меня! К чему такие позы?

Нужны ль шипы, когда уже нет розы?

Защищаться мне напрасно:

Полюблю я — это ясно.

Мне любовь шептала это,

Но не слушал я совета.

Как безумец, дело скоро

Я довел до жаркой ссоры.

И любовь, грозя стрелою,

Встала смело предо мною.

Я надел, как Гектор, латы,

Взял свой щит и шлем пернатый,

Наточил свой меч, как бритву,

Чтоб начать с любовью битву:

Но, лишь враг стрелу направил,

Я бежал, я всё оставил.

Стрел своих любовь лишилась.

Сразу в дротик превратилась,

Сердце мне она пронзила,

И моя пропала сила.

Мне и в латах нет защиты,

Хоть стою щитом прикрытый.

Что мне все теперь удары,

Коль в груди мой недруг ярый!

Когда не знаешь ты, что значит бледность эта,

Ответы невпопад и — верная примета —

Вздох частый, редкий смех — то и понять не в силах,

Что сердце ты мое любовью одарила.

Наверняка, мой Павел, у соседа

Ты не дождешься вкусного обеда.

Ведь у меня в кладовке паутина,

И в погребе уж на исходе вина.

Но хлеб, согласно поговорке, с солью

Я выложу — и будет нам раздолье.

Здесь много музыки, и песен хватит.

К тому же мне за них никто не платит.

А муза у меня куда как плодовита:

Стихов здесь больше, чем овса -и жита.

Садись за стол, сосед мой, как бывало, —

Ведь ты со мною пировал немало.

Смех — блюдо главное на пире этом,

Но всё должно быть прощено поэтам!

Есть дерево на неприступных скалах,

И сладких фиг на нем растет немало.

Но их едят грачи лишь да вороны,

А люди смотрят с грустью затаенной.

Так и у нас: бог весть кто всё съедает,

И лишь к достойным плод не попадает.

Снилось мне: я убегаю,

Бегу крылья помогают.

Но любовь меня поймала

И в котурнах из металла.

Дай сну, Ганна, толкованье!

О, наверно, предвещанье,

Что, другими увлеченный,

Чуждой страстью ослепленный,

Лишь тебе, уйдя из плена,

Верен буду неизменно.

Красива, пани, ты и столько же учтива.

Любуюсь — и стихи рифмуются на диво,

И тем, что нравятся стихи моей стране,

Обязаны они скорей тебе, чем мне.

Жена любви достойна, не верь хуле людской.

Она твоя отрада, не змий домашний твой.

Им надо уваженье, не золота мешок.

Любим ты, не носи им свой полный кошелек.

Они всем сердцем любят, измены это грех.

Взгляни — вот их обычай, я знаю женщин всех.

Правдив не только нрав их, сильна их красота.

Сложив хвалу такую, смыкаю я уста.

Моим сужденьям верьте, не стану спорить я,

Таким их нрав я вижу, правдива мысль моя!

Не нравлюсь — откажи, а люб — иди навстречу,

Но не терзай ушей уклончивою речью!

Как на твое надеялся я слово!

Ведь ты сдержать его была готова.

Но слово женщины — всегда, везде — .

Написано на ветре, на воде!

Когда бы от души ты говорила,

Меня бы, пани, ты навек пленила.

Но ты меня — сама прекрасно знаешь —

Лишь по привычке «милым» называешь!

Коль не грешна, как всех ты уверяешь,

Зачем исповедальню посещаешь?

Я писать лишь шутки стану.

Карты — ох! — ущерб карману.

Но и шутка мне изменит,

Коль в мошне не станет денег.

Ты должен мне — так раскрывай мошну,

Не то тебя во «фрашках» помяну!

За фрашки краткие меня ты обвиняешь?

Твои короче. Но... Ты их не сочиняешь.

Вчера ты пил, сегодня в смертной мгле.

Зачем так гордо ходим по земле?

Что смерти траур, золото, атлас?

Как кур лиса, она таскает нас!

Ни друг, ни золото, ни честь твоя

От зла не ограждают — знаю я.

Проклятой зависти не знать покоя,

Ей ненавистно всё в тебе святое.

Она не съест, но лай ее горяч,

Твоих она все жаждет неудач.

И средство от нее одно — презренье

И мужественно-стойкое терпенье.

Гордится в бане Кахна красотою.

Коль хочешь, мол, рисуй меня такою.

А я скажу: где сядем с ней вдвоем,

Там сразу баня — с паром и полком.

Не восхищайся этими стихами,

Ведь скажут все: «ты занят пустяками».

Пляшешь ты довольно слабо,

Поберечься надо, ба... рбара!

Черт вдохнул в тебя свой жар,

Любит он и тех, кто ста... новится бойким.

Рад выкидывать он штуки,

У тебя ж, Барбара, вну… три много огня.

Береги честь пуще глаза,

Чтоб друзьям не знать от… говорок.

Никому не доверяй,

В дом монахов ты пу… гайся привлекать.

Ты беседовать о деле

Можешь с ними и в по… ле.

Я совет полезный дам:

Доверяйся ду… шам благочестивым.

Не храни в беседе холод,

Гость хорош, когда он мо… литв знает много.

Для беседы с видом кротким

Отложи подальше че... столюбие.

В ход пускай смелее чары,

Хоть ты стала дамой ста… рательной в благочестии.

У тебя душа проста,

Но ты ценишь и шу… струю речь.

Те, что так милы порою,

Все смеются над то... нкими шутками.

Всё пойми сама, резвушка,—

Ты давно ведь по… ложительная женщина.

Мой Вальк, поверь, не стану я сердиться,

Коль ты начнешь над фрашками глумиться.

Когда бы дельное что было там,

Я «фрашками» их не назвал бы сам!

Не любишь — тяжело, а любишь — горше вдвое,

Но хуже полюбить без ласки и покоя:

Нет честности в любви, а добродетель — вздор,

И лишь к богатому любовь склоняет взор.

Вам, первым к золоту стремившимся, проклятье!

Примером вашим мир испорчен без изъятья.

Отсюда — кровь, борьба и, что обидно нам,

Погибель скорая влюбленным-беднякам.

Любуюсь благородной тканью белой,

Где столь прекрасное я видел тело.

О, как бы я хотел в своей печали,

Чтоб наши головы на ней лежали

И на пуху, достойном милой Леды,

Вели бы задушевные беседы!

Я продолжать боюсь. И так уж слово

Злой зависти предать меня готово.

Пускай их ссорятся! — На слуг ты не сердись.

Нет трезвых: ни господ, ни слуг — перевелись.

Богатство верное зависит от уменья,

Ум множит золото и ценные каменья.

Того лишь богача и должно уважать,

Кому дано с умом богатством управлять.

Плох тот, кто ждет всю жизнь, где бы купить поместье,

А денежки его лежат на прежнем месте.

Один живет в трудах, пчелою среди сот,

Другой, бездействуя, лишь ест готовый мед.

Ты любишь обещать — что уж не ново —

Но, обещав, потом не держишь слова.

Вполне ты «фрашки» заслужил названье,

Но фрашки все ж достойнее вниманья.

Лишь журавли сберутся для отлета,

Не выходи, Павэлек, за ворота.

Клевать тебя начнут — и всё больней

Ведь им покажется, что ты пигмей.[47]

Кому здесь что дано — не разберусь я сам:

Усы ли Матушу, иль Матуш тем усам.

Посланец папы, римского народа,

Ты учишь нас идти, не зная брода.

Нет, направляй нас лучше, чем возница,

Чтоб нам с тобой во рву не очутиться!

Всегда с рогами Вакх: по той примете

Узнают пьяного легко и дети.

Всегда стоит он, растопырив ноги,

И забияка виден в нем двурогий.

Тобой посажен на хорошем месте,

Я все-таки иной хотел бы чести.

Расставлено мясных здесь блюд немало,

А мне и соуса едва достало!

На черта ли мне этот пир, приятель,

Когда я здесь не гость, а созерцатель!

Он измеряет землю и моря,

Прекрасно знает, как встает заря,

Расчислил ветры, изучил гаданья,

А что рогат, на это нету знанья.

Что мне хвалить того, кто на обедах

Твердит лишь о сраженьях и победах?

Мне тот милее, кто искусен в пенье

И с девушками пляшет в увлеченье.

Во «фрашках» можно бы тут тему дать богато.

Вот как пришлось почтить нам одного прелата.

Немало девушек и молодых людей

Сидело за столом среди других гостей.

Был в этом обществе, пирующем на славу,

И он, податливый на всякую забаву.

Монах с ним справа сел, а с левой стороны

Красотка дряхлая. Вот шутки сатаны!

Девицу во главе стола поцеловали,

И был приказ пустить тот поцелуй по зале,

Чтоб всех гостей он мог по кругу обойти.

Но лишь один прелат остался не в чести.

Старуха дряхлая его поцеловала,

А он монаха вслед. Приятного в том мало!

Прелат еще живым в чистилище попал.

Я б вам, неверящим, того же пожелал![48]

Здесь покрыты лесом склоны,

Под горою луг зеленый,

В ручейке свежа водица,

Есть чем путнику напиться,

Ветер веет еле-еле,

Соловей рассыпал трели.

Но к чему вся та отрада?

Мне одну лишь Ганну надо!

Что мне Сивилла ныне предсказала?

Что для троих не хватит одеяла.

И крепко, Станислав, Сивиллин стих

Засел в уме товарищей моих.

Один я в их компании остался,

Кто одеялом бы не согревался.

Они уже в тепле лежат вдвоем,

А я всё мерзну в холоде ночном!

Оплакан старыми и молодыми,

Ты чтить свое заставил, Крыский, имя.

Двор в трауре. С тобой хоронит вместе

Он человечность, ум и верность чести.

Теперешние шляхтичи — позор! —

Себя лишь хвалят и ругают двор.

А в прежнее-то время сколько было

Средь них вояк, рубак — и вспомнить мило!

Что ж людям молодым сейчас дано?

Как в бочку наливать в себя вино!

И слуги изменились. Где причина,

Что больше не отыщешь господина

Такого, как бывали в старину?

Любили те отвагу и войну,

А нынешним еврей с мешками перца

Милей. Для битвы ж не хватает сердца!

Нет, ты не злою львицей рождена

В пещере, что угрюма и темна,

Не вскормлена ты молоком тигрицы,

К чему ж тебе так гордо заноситься?

Мою покорность отгоняешь прочь,

Ничем не хочешь мне в беде помочь,

Как будто не сама в ней виновата.

Душа моя безумием объята.

Пути уже мне нет теперь назад.

Тебя любить я должен — рад не рад.

Запомни это. Может ведь случиться,

Что надо будет и перемениться.

Когда хоть что-нибудь услышит Сташек,

Он это просит поместить средь фрашек.

Коль всё писать, что говорит бедняга

Давно моя иссякла бы бумага.

Глядеться в зеркало мое тебе не гоже —

Оно лишь всех стыдит, показывая рожи.

Средь болезней самых разных

Не найдешь ты незаразных.

Пани мне вчера писала,

Что три ночи сна не знала.

С той поры живу, тоскуя,

И томлюсь, и сам не сплю я.

В харчевне собственной, в вечернем мраке,

Убит был Желиславский в шумной драке

Ватагой пьяною. В речах надгробных

Нам надо пьяниц проклинать столь злобных.

Один ты эту девушку милуешь,

Один с ней шепчешься, один целуешь.

Коль всё себе забрал ты дерзновенно,

То фрашки ты достоин несомненно.

Когда бы полный золотом мешок

Нам сроки жизни увеличить мог,

Грошом бы каждым стал я дорожиться,

Чтоб в горький час от смерти откупиться.

Но, так как золото нас не спасет,

То неразумно поступает тот,

Кто лишь в заботах мечется по свету.

Коль ты умрешь, зачем копить монету?

Я жизнь хочу в забавах проводить

И на пирах с приятелями пить.

А если бы Венера так судила,

Со мной сидела б рядом Богумила.

Вот, Ян, тебе совет: оставь свои стремленья.

Всё — рано ль, поздно ли, находит завершенье.

Как выходу не быть! Всё, что сегодня мило,

То завтра же стыдом тебя бы охватило,

И наслаждение, сегодня дорогое,

Дешевле завтра же, пожалуй, стало б вдвое.

Предупреждай же то, что время посулило,

Руль поворачивай, переставляй ветрила.

Давно ты красоте и лести знаешь цену.

Пойми, кто верный друг, и отгони измену.

А пани пеной пусть обрыжжет Нереида,

Пусть отомстится ей мой вздох, моя обида!

— «Наш доктор спать пошел, отдав поклон.

Не хочет ужина дождаться он».

— «Пускай идет! Найдем его в постели

И станем пить, как прежде пили, ели.

Отужинав, к испанцу мы пойдем!».

— «Пойдем с кувшином, налитым вином.

Впусти нас, доктор, брат родной по вере!»

Он не впустил, зато впустили двери.

— «Одна ведь чарка, доктор, не вредна!»

А он в ответ: «Ох, если бы одна!»

Мы от одной до девяти добрались.

У доктора мозги перемешались.

— «Беда мне пить порядком круговым:

Лег трезвым спать я, встал же — пьяным в дым!»

Дав счастье, две беды приложит бог.

Глупец столь слеп, что свой ругает рок.

Кто поумней — добро на свет являет,

А то, что плохо, ото всех скрывает.

Зачем с фортуною входить в расчет?

Храни всё то, что бог тебе пошлет.

Старайся счастье спереди хватать —

Его ведь сзади не за что и взять.

В них матерьял — плохой и драгоценный,

Они похожи на иные стены:

С боков кирпич и тесаные плиты,

А посредине мусором набиты.

Амур, не целься в сердце! К делу ближе!

Стрелу свою направь гораздо ниже.

То имя славное, что я храню в себе,

Я начертал в стихах, и мир их не забудет.

Но если их прочтут потом другие люди

Не ошибусь ли я: счастливей ты в судьбе.

Когда из мрамора я создал бы тебя,

Когда б из золота я вылил образ стройный

(Чего твоя краса и мысль твоя достойны),

Я чести бы тебе не оказал любя.

И камень пирамид и мавзолеев своды

Пред смертью равные повергнуться во прах:

Вода или огонь, и ярость непогоды,

И зависть лет сметет, развеет пыль в веках.

Но слава гения переживет народы:

Ей не страшны года, насилие природы.

Скрываться от любви, бежать — всегда напрасно,

Ведь всадник пешего догонит — это ясно.

Уйди из кухни сам. Что пса оттуда гнать!.

Какого черта здесь ты у стряпух опять?

Кто сотню фрашек прочитать решится,.

Тот многих зол уже не убоится.

Есть мысль, которая жила еще до века.

Коль, боже, трогает тебя жизнь человека,

Мне кажется — ты сам смеешься в небесах,

Когда ты вниз глядишь на дольный мира прах.

Что не придумаешь для нас — мы все, как дети,

Мятемся в суете на этом белом свете.

Тому сорвут рукав, тот шапку потерял,

Тот в развлечениях давно плешивым стал.

Приходят, наконец, иль смерть, иль невезенье,

И нужно, рад — не рад, бросать увеселенья.

Я радуюсь с тобой круженью бытия.

Пусть расшибают лбы — на них дивлюсь и я.

О музы, чье жилье — парнасские утесы,

Чьи Ипокреною всегда омыты косы,

Быть верным вам всю жизнь — мной избранный удел,.

И с вами я бы век расстаться не хотел.

Что королей казна, их жемчуга и злато?

Лишь добродетель чту я нерушимо, свято

И не хочу, чтоб вы кому-то стали льстить

И милостыню мне у черствых душ просить.

Пусть то, что я пишу, переживет поэта

И память обо мне всегда хранит для света!

Мне сердце возврати, Ядвига, ради бога,

Не будь суровою и не смотри так строго.

Лишь сердце ты взяла. Из сердца одного,

Коль тела нет при нем, не выйдет ничего.

А с жизнью связи я, наверное, нарушу,

Коль лучшее во мне навек утрачу — душу.

Так сердце мне верни, что забрала ты в плен,.

Иль сердце мне свое, молю, оставь взамен.

О Плутос, я дарю тебе кошель пустой.

Держи монеты в нем, носи его с собой.

Он и пустой тяжел. Но — свойство роковое! —

Когда в нем денег нет, он тяжелее вдвое.

Еще при жизни ты сумел снискать у всех

Почтение к своим большим деньгам, Собех.

Я эту истину познал на самом деле:

Не деньги ты имел — они тебя имели!

Гость и друг, приходи, под листвой отдохни!

Здесь и солнце тебя не увидит в тени,

А подымется вверх, и сиянье лучей

Соберет эту тень под навесы ветвей.

Тут и ветры с полей шлют дыханья свои,

Тут горюют скворцы и поют соловьи.

Как усыпан мой цвет хороводами пчел,

Украшает их мед твой обеденный стол.

Шепот листьев моих — переливчатый шум

Сны навеет тебе, успокоит от дум.

Яблок нет у меня, но любовью цвету

Я, как лучший росток в гесперийском саду.

Из руты Климеку венок сплетает Грета,

Чтоб юношу пышней украсить в дни расцвета.

В ней чувство, как венок. Все зеленеет вновь.

Хоть и завянет он — всё будеть жить любовь!

Венера выбрала цветок беспечно —

Ведь красота его недолговечна.

С восходом солнца расцветает он,

А к вечеру уж лепестков лишен.

Рви розу, девушка, в ее расцвете

И помни — скоротечно всё на свете.

Пан Меглевский, я, признаться,

Вправе над тобой смеяться,

Вспоминая добродушно

О хозяине радушном.

Я по струнам ударяю,

Ту же песню распеваю:

«Пью я, друг мой, без заботы

С прошлой, кажется, субботы».

«Не сердись! На самом деле

Со среды на той неделе».

Напившийся Козел во тьме ночной

Никак не мог дойти к себе домой.

Прохожего спросил он у порога:

— Скажи, где к моему шинку дорога?

— Кто ты такой? — Козел, вам не во гнев.

— Козел? Так спать иди скорее в хлев!

Спросил я не за тем, каким пойдешь путем,

Чтоб той дорогою нам шествовать вдвоем,

А чтоб попутчиком тебе не оказаться.

Ты глупостью своей мне надоел, признаться!

Ян, верь мне, другу:

Коль за услугу

Нету награды,

Думать не надо

Нам об обиде —

Бог правду видит

И награждает

Тех, кто не знает

Лжи и обмана.

Пусть неустанно

Ждешь ты от рока

Доли жестокой,

Тверд будь душою,

Гордой скалою

Стань пред волнами,

Бурей, громами,

Чтобы их сила

Дух не сломила!

С бедами споря,

Вынеси горе,

В мире смятенном

Будь непреклонным

В мужестве встречном.

Знай, что не вечно

Служит Фортуна

Дерзости юной

И не бросает

Тех, кто страдает.

Княгиня мессы ждет. Пошли за капелланом,

Но дома нет его: он трудится над жбаном.

Вот в красной рясе в храм бредет неспешно он_г

Она — ему: «Мой ксендз, как долог был ваш сон!»

Услышав сей упрек, ксендз даже удивился:

«Какой еще там сон! Я вовсе не ложился!»

Разумно ль это, я еще не знаю,

Но доктору я фрашки посылаю.

Хочу похвастаться умом своим,

Хоть «фрашкой» сам я окажусь пред ним.

Ужель ты не поймешь мои творенья?

Избавь меня от этого сомненья!

Хозяин, у тебя бывать всегда я рад,

Но слаб я столько пить — к тому ж еще подряд!

Когда за тостом тост ты пить мне предлагаешь,

То этим ты меня из дома изгоняешь.

У проповедника однажды так спросили:

«Что ж не живете вы, как нас всегда учили?»

(А у него была служанка). — «Есть расчет!

За проповедь мою заплатят мне пятьсот.

Не взял бы за нее я тысячи и боле,

Когда б мне жить пришлось, как вас учу в костеле!»

С тобой в Италию не ехать мне опять:

Поедешь сам. А мне лишь о себе гадать:

Носить ли латы мне, ксендза ли облаченье?

Жить дальше при дворе? Или отбыть в именье?

Тебе, пока ты юн, Италия нужна.

Свободу, радости ты должен брать сполна!

Не плохо в юности, забот еще не зная,

Увидеть Альп хребты, широкий ток Дуная,

И город, выросший среди морских зыбей,

Узреть бегущий Тибр средь вековых камней.

В Неаполь поезжай! Средь рощ, полей богатых

Там ветви золотой искал Эней когда-то.

Там есть и вход в Аид, и грозная скала,

Откуда истину Сивилла изрекла.

Итак, счастливый путь! Будь крепче, веселее

И отвези привет для моего Анджея,[53]

Скажи ему, что я тоскую всё о нем

И жду его к себе в гостеприимный дом!

Какая мне от вас есть польза, фрашки? В чем?

Я слушать не хочу о чем-нибудь плохом.

Уж если вам чужой обычай не годится,

Ругайте лишь дела, не называя лица.

А при хвале — хвалить не надо без конца,

Чтобы во мне самом не видели льстеца.

Есть люди, что хвалы заведомо стыдятся

Затем, что нечем им, как видно, похваляться.

Лаиса зеркало Венере отдала —

Не хочет видеть в нем, что есть и чем была.

Красавицы Тимас здесь прах похороненный,

Пред свадьбой ставшею добычей Персефоны.

Ее ровесницы, в знак полных скорби дней,

Обрезали себе волну густых кудрей.

Тебе убытка нет — коль хочешь это знать!

Дай то, что уж потом не в силах будешь дать.

Придут года морщин, и зеркало всечасно

Напоминать начнет, что ты уж не прекрасна.

Услышать от друзей минувшей красоты:

Не «Станичка, душа», а «Будь здорова, ты!» —

Благочестивая, верна заветам строгим,

У храма будешь ты давать гроши убогим.

Срывай же лилии, чтоб кудри убирать —

Еще ты можешь петь, смеяться и плясать.

Ведь скажут в свой черед те, что свежей, моложе:

«Тебе — кудель, а нам — цветы на брачном ложе!»

Мне фрашек не носи, услышанных тобою

В епископском дворце за чашей круговою.

Есть много и своих. А ты бы, доктор, мог

Серьезных мыслей там набрать себе мешок.

Ты задал мне вопрос: тоскливо ль одному?

Тоскливее с тобой — к несчастью моему!

Когда б громада волн равнины затопила

И выпила б весь Рейн тевтонских полчищ сила,

Всё так же б на холмах могуществен был Рим

И Цезарь вел войска, вовек непобедим!

Так держатся дубы могучими корнями,

А их иссохший лист уносится ветрами.

Что делать? Лишнее вино вредит здоровью,

В игре есть проигрыш и повод к суесловью.

Надеждой не купить взаимную любовь,

А безответная лишь иссушает кровь.

Кому как нравится, спешите неустанно

К игре, любви, вину! А фрашки — дело Яна.

Давно уж сблизиться тебе пора бы с пани:

Пусть каждый задевать друг друга перестанет.

Хвалю за то, что ты, ценя любовный пыл,

С ним в полном дружестве отныне жить решил.

Спеши! Уж близко ночь. А в тьме сближенье это

Продлится, вижу я, до самого рассвета.

Приап[55] от старика не отступал в кровати,

А молодой жене всё это было кстати.

Не ведал отдыха муж бедный по ночам,

Жену он утешал, но изводился сам.

Всё ж был он вылечен искусными врачами.

Жена, узнав о том, вдруг залилась слезами:

«Была мне. на руку недавно хворь твоя.-

Теперь ты стал здоров, но заболела я».

Хозяйку выругал гость в надписи заборной,

И кто-то, прочитав, сказал: «Прошу покорно,

Вот после этого гостей и принимай!

Наверно, женщину прибил тот негодяй».

Слуга же в надписи получше разобрался:

«С хозяйкой, видно, гость иначе рассчитался!»

Ты, Бартош, лыс, но клинышек бородки

Испанской оценить должны красотки.

А девушки неласковы с тобой,

И хитрой ты им кажешься лисой.

Не ценят красоты твоей трещетки!

Мне жалко лысины и той бородки.

Ты, Анакреонт, — предатель!

Меры нет тебе в разврате:

Пьешь, влюбляешься. С тобой

Сам испорчусь я, друг мой.

Но свои я струны строю

Так, чтоб пить вино с тобою—

Без тебя веселья нет.

Слышишь ты меня, поэт?

Радуйся, старик лукавый!

И у нас почтен ты славой.

Жизнь без приятелей? Она — тюрьма,

Где не нужна и с золотом сума.

Не так, как хочется, дела вершатся

И должен ты один со всем справляться.

Никто не даст совета, не спасет,

А коль тебе нежданно повезет,

Никто не делит радость на пирушке,

И ты один тоскуешь в комнатушке.

Все люди подозрительны. С тобой

В глаза — милы и злобны за спиной.

Не слышишь правды, предостережений,

Когда на лбу растут рога оленьи.

Нет, жизнь такая, боже, мне не впрок.

Дай мне любовь, возьми мой кошелек!

Не нужно хитрости, чтоб знать заране,

Куда ты, доктор, ходишь на свиданье.

Ты с ней ведешь беседу до темна,

И завтра пахнет мускусом она.

Ни в старой прелести мне нет, ни в молодой.

Одну жалею я и сторонюсь другой.

Гроздь перезрелая зеленой не дороже.

Всех лучше зрелая. И с женщинами то же.

Совета жду, Анджей! (Доверю все тебе,

Что есть печального сейчас в моей судьбе).

Ты можешь видеть сам, что презирает пани

Мои старания, хотя весь год страданий

Я верен, предан был. Она, коль разум есть,

Мое служение могла б принять за честь.

Какие нес дары! Что стих — то серенада!

Стыжусь, что отдавал я больше ей, чем надо.

Звал цвет ее лица румяною зарей,

Она же мазалась подкраской покупной!

Безмерные хвалы я нес к ее подножью,

Она ж за мой порыв мне отплатила ложью.

Пока горячий гнев живет в груди моей,

Спаси меня, мой друг, и вырви из цепей!

О, если бы ты знал, какой неблагодарной

Была та женщина в любви своей коварной!

Не думай, милый гость, что, кончив путь земной,

Певица Митилен, лежу я под землей!

Могильный памятник — созданье человека, —

Давно уж прахом став, не доживет и века.

Но, если хочешь знать ты о стихах моих,

Где есть дыхание прекрасных муз живых,

Знай — я не умерла, пока вещают струны

И лютен, и кифар о Сапфо, вечно юной.

Что полон ты ко мне расположенья,

Сказал твой брат и ввел меня в смущень?.

Тебя, как друга, хвалят все кругом,

И это мне свидетельство о том,

Что стою я тебя. Ты с теми дружен,

Кто добродетелью стал людям нужен.

Чтобы и ты о чувствах знал моих,

Тебе я этот посылаю стих —

Залог того, что по твоим заслугам

Хочу я быть тебе всегдашним другим.

Коль хочешь знать, твоих идиллий строй

Мне по душе, Порэмбский дорогой.

В них для меня такая прелесть скрыта

Что, мнится, то творенья Феокрита.

Услышав сына крик, которого дракон

Уже успел схватить, лук натянул Алькон

И не дал промаха. Стрела пропела тонко

И змею в грудь впилась, чуть не задев ребенка.

Отец повесил лук на дуб, среди ветвей,

В знак счастья высшего и меткости своей.

Философы твердят — у них нежнее уши —

О том, что в небесах поют так дивно души.

Как истинный простак, во всем им верю я,

Но все ж, Мартин, милей мне музыка твоя.

Попасть ко мне в тетрадь — тебе в том проку мало!

Одни лишь шутки в ней рука моя писала,

Но коль стерпеть готов насмешки над собой,

Мне имя назови, укрась им список мой.

О, как же был жесток тот, кто на много дней

Задерживал тебя, мой дорогой Анджей,

Когда лишь ты один мог дать мне утешенье

В минуту моего ужасного мученья.

Вгрызалось в сердце мне немало злых забот,

Которые лишь друг, друг истинный, поймет.

Когда б тебя всего он отпустил, мне вскоре

Не трудно было бы свое осилить горе.

Но отпустил он так, вняв горестной мольбе,

Что душу он твою оставил при себе.

Ты это чувствуешь? Взываю я напрасно,

С душой твоей уже я разлучен, несчастный.

Я утешения хотел внимать словам,

Но, вижу, утешать себя я должен сам.

Чтоб излечить меня и обратить к покою,

Иди в обратный путь и возвратись с душою.

Боюсь я все ж того, что в рвении своем

Ты там останешься и мой забудешь дом.

Где ты скрываешься, скажи, брат Станислав?

Я перестал искать, от поисков устав.

Ты сам мне обещал застольную беседу,

Но нет тебя, и я один иду к обеду.

Если б лютня говорила,

Так она б провозгласила:

«Дуйте в дудки, кто желает.

Бекварк пусть на мне играет!»

Всегда приятен луг со свежею травою,

Веселый ручеек, журчащий нам весною,

Сметана в летний зной и окорок зимой,

Что был копчен в дыму, висел не в кладовой.

И плющ хорош в венке. Но что милей свирели,

Когда средь рощи ты в честь Ганки сыплешь трели!

Обрек несчастьям Трою Александр,

Разрушил царство персов Александр,

Кровь школярам испортил Александр,

Поляков перессорил Александр.

На пальце у тебя брилльянт, а в сердце — камень.

Ты перстень мне даешь. Вдохни же в сердце пламень!

Когда б позволил бог нам душами меняться,

Для друга со своим здоровьем расставаться,

Те годы, что еще мне суждены судьбой,

Тебе я отдала б, супруг мой дорогой.

Но так как смерть для нас не удлиняет срока,

Замены не берет и всех казнит жестоко,

Я плакать по тебе, я в горе жить должна,

И радость вся моя с тобой схоронена.

Где девять прочих сел, об этом я не знаю;

Быть может, все они в каком-то дальнем крае.

Мы лишь «Десятое»[65] недавно посетили,

Туда от Люблина езды всего полмили.

Венера, не буди надежды прошлых дней:

Смеяться станет враг над участью моей.

Свободу верную сомнительной усладе

Я предпочту всегда, на ветреника глядя.

Ведь были ни к чему заботы дней былых,

Поддельную любовь я покупал за них.

Венера, замолчи, не верю речи сладкой,

Ловушку, верно, ты готовишь мне украдкой.

Влюбившись, я спою про горе и печаль,

Но ты насмешлива: тебе людей не жаль.

Когда тебя здесь нет, когда ты бродишь где-то,

Тоскую и томлюсь, жду твоего привета,

Не светит солнце мне, пока ты не со мною,

Придешь — и яркий день блеснет порой ночною-

На свете не сыщешь отрады,

В которой не крылись бы яды,

Увы, наслаждения нет,

Где б горький не виделся след.

С прадедовских времен любви познали цену.

Отважен был Парис: чтоб получить Елену,

Которую ему Венера обещала,

Он пересек моря, он не боялся шквала.

Плывя домой, забыл погоню и проклятья,

Не думал и о том, что в битве лягут братья,

Что город будет взят, отец лишится трона,

Что кровью за любовь заплатит он, влюбленный

Тебя весь день напрасно ждал вчера я

И вот, тоску и скуку отгоняя,

Я написал негладкий этот стих:

Услышишь в нем ты голос дум моих,

Сердечных мук и горести глубокой,

Ах, Анна, я тобой обманут был жестоко.

Вел счет часам, бродил в саду один,

Что медлишь ты, не мог понять причин.

Хотел читать — не шли на ум науки,

Хотел сыграть — но мертвы были звуки.

Тогда перо рукой дрожащей взяв,

Я стал писать: отца не сломишь нрав,

Дочь — ветрена. .. Тут сон пришел к постели,

Утих мой гнев, надежды улетели.

Всегда одно и то же должны желать друзья,

А если нет согласья, то им дружить нельзя,

Со мною спорить станешь — отпора я не дам,

И тотчас мне ты скажешь: «Прости, я был упрям».

Поишь меня вином. Господь воздаст за это.

Заботы тяжкие забыл я до рассвета,

Что грызли сердце мне, я не томим тоской,

Как всякий, кто гоним был злобою людской.

Но знаю хорошо, умчится наслажденье,

И утром трезвый ум развеет наважденье.

Мой друг, приветствую я беззаботный миг,

Всю силу крепких вин я лишь теперь постиг.

Тому, кто необдуманный велит писать мне стих,

Пошлю я строки худшие: пускай читает их.

Рои бесчетных пчел, избрав твой славный дом,

Туда носили мед, летая день за днем.

Какой хороший знак! Сама судьба сулила:

Твоих потомков ждет богатство, слава, сила.

Охотишься в лесу ты даже ночью темной.

Иди же к нам сюда! Скорей в приют укромный!

Дичь в кладовой тут есть, не надо и хлопот,

И даже пчелы в дом приносят сладкий мед.

Ответьте на вопрос, о труженицы-пчелы,

Зачем летите вы не в улей — в дом веселый?

Хоть пьяница всегда секрет свой бережет,

Откроемся тебе: мы чуем в доме мед.

Тебя архидоктором звать можно смело:

От хвори умеешь ты вылечить тело,

Но ты и в забавах прославлен давно:

Ты любишь веселье, красавиц, вино.

Напрасно девять лет таил я фрашки строго,[67]

Как над трактатами, корпел над ними много,

В усердии своем хватил я через край:

Все фрашки — пустяки, как их ни поправляй.

Мои все фрашки — вздор, вошли другие в моду

И им растет хвала, я вижу, год от году.

Их на пергаменте строчит писец пером

И сыплет золотой на них песок потом.

На пестрых ленточках внизу орел висит,

Но скажет Аристарх: тут пышен только вид.[68]

Тот в короли нежданно вознесен,—

А, может быть, монарха выше он,—

Кто сиживал с тобою рядом, Анна,

Твоим лицом любуясь непрестанно,

Твой слыша смех — а этот смех так мил,

Что он с ума не раз меня сводил.

Когда к тебе я обращаю взоры,

Слов не найти, и молкнут разговоры,

Язык мой нем, в груди огонь разлит,

В глазах — темно, и шум в ушах стоит,

Мой лоб в поту, дрожу, объят волненьем,

И мертвый пасть готов к твоим коленям.

Тот удивления достоин и похвал,

Кто первый рисовать любовь ребенком стал.

Он знал, что человек теряет ум от страсти,

Сокровища отдаст, ловя былое счастье.

Не зря и крыльями дитя украсил он,

Любовь изменчива: то мир, то гнев и стон.

Он в знак внезапных бурь вручил амуру стрелы:

Сумеет каждого сразить стрелок умелый.

Во мне живет амур, в груди торчит стрела,

Но, верно, выпали все перья из крыла

У этого божка: для передышки срока

Он мне не хочет дать и мучает жестоко.

Но что за радость жить в моих костях сухих?

Сумеешь ты приют найти в местах иных.

На новичках в любви попробуй лучше силы.

А я? Я тенью стал, печальной и унылой.

Утратишь тень мою — замолкнет песен звук,

Кто воспоет тебя, стрелу и меткий лук.

Взгляд черных глаз твоих и жар щеки румяной,

Походку легкую, скажи мне, гость незваный?

Пока над всей землей царил счастливый Рим,

Все дань ему несли, он славен был и чтим.

Когда ж лишилась сил могучая держава,

Зажгли все племена огонь войны кровавой.

Великий город пал, но римлян жив язык:

Остался плод ума, промчался власти миг.

Напрасно фрашкой ты кормить его хотел —

Он на моих стихах давно собаку съел.

За ту приветливость, с которой ты встречала

Всегда гостей, хвалы достойна ты немалой,

За праздники твои, что были так просты,

Достойна пережить столетних дедов ты.

Но смерть, завидуя веселью и успехам,

Тебя из наших рук похитила со смехом.

Теперь ты воды пьешь забвения реки,

Мы плачем над тобой, исполнены тоски.

О девы, юноши, нет больше Анны с нами,

Почтите славный гроб венками и цветами.

Напрасно, староста, поишь меня, поверь,

Всё то, что я таил, скажу в глаза теперь:

Ты думаешь, с тобой я потому лишь дружен,

Что воеводы сын в приятели мне нужен,

Что наряжаешься ты в золотой кафтан,

Что окружён толпой блестящею дворян?

Всё ни к чему: гербы, крестьяне, выезд шумный.

«Мельчает знатный род», — так молвил грек разумный.

Владеет золотом и низкий ростовщик,

С той разницей, что он к почету не привык.

Но чем же мне тогда пришелся ты по нраву?

Стремишься ты затмить бесстрашных предков славу.

Бог подарил тебе избыток юных сил;

Разумно тратя их, ты родине служил.

Ты чтишь и бедняка, приветлив и спокоен,

Когда почета он и ласк твоих достоин.

А в этом главное. И нет в ином цены:

Иное улетит, как призрачные сны.

Сейчас не та пора, о воевода, нет,

Чтоб ныне вспомнить мне привычки прошлых лет

И забавлять тебя стихами, как бывало,

Подумать об ином теперь бы не мешало,

Окинуть взором мир. Повсюду ветра вой,

Жестокий вихрь несет беду и страх с собой.

В нависших тучах град, грома и бурь порывы,

Крестьянин молится, страшась за сад и нивы.

Пастух укрыл свирель под плащ и гонит в дол

Мычащие стада к оградам дымных сел.

В избе курят травой, смятеньем все объяты,

Терзает и меня сегодня страх проклятый.

Не удивляйся же, что струн умолк напев:

Настал тревожный час, небес бескраен гнев.

Но не исчезли в нас надежды и стремленья,

Ведь всё свершается в естественном движенье:

Сегодня — вихрь и гром, а завтра над землей —

Лазурный небосвод, луч солнца золотой.

Счастливый миг придет: не раз, тая печали,

Мы силой разума невзгоды побеждали.

О время, ты красу Лаисы иссушило,

Лаиса зеркало Венере возвратила.

А я к тебе, Монтан, семь банок шлю пустых,

В них нету мускуса, и мне не нужно их.

Похоронили здесь Заклику Станислава,

Сын доблестных мужей, он сам отмечен славой.

Он годы юные провел в чужом краю,

Он сердцем доблестным был верен королю.

Своей родной стране отдал остаток жизни,

Принес он много жертв прославленной отчизне.

Он даром ей служил — просить возможно ль платы

От той, богатством чьим бывают все богаты?

Бессмертия залог — великие дела,

Все прочее, как дым, как тающая мгла.

Увидел раз во сне Зарьядрес лик прекрасный

И полюбил с тех пор Одату пылко, страстно.

Стремился юноша чрез все преграды к ней,

Пока не сочетал их браком Гименей.

И то же самое со мной случилось, верно,

Я не встречал тебя, но буду рад безмерно

Увидеться с тобой. Хоть в час ночной ко мне

Ни разу не пришел ты в лучезарном сне,

Мой добрый славный друг, скажу, что книга эта

Живет в моей душе, как яркий отблеск света.

И сердце и мой ум скорей тебя поймет,

Чем если б, прилетев из роговых ворот,[71]

Ты в предрассветный час ко мне явился ныне,

Когда Титан велит коней ловить в долине.

Тебя причислить к тем давно уже пора,

Кому желаю я и счастья и добра,

А дружбы узел туг. Слабее он едва ли

Крепчайших тех узлов, что музы завязали.

Ни сам Улисс, ни молодой Язон,

Хоть славят их сказаний древних строки,

Не посетили зимний край далекий,

Где ты бывал. Неведомых племен

Познал ты жизнь и нравы и закон.

В стране полночной снег лежит глубокий.

Там круглый год царит мороз жестокий,

В жилищах там всегда огонь зажжен.

И, верно, там средь сумрачных полей

Живет красавица, колдуний всех сильней,

Она пришельцев обратит в свиней.

Искусством чар с младенчества владея,

Могла б она по прихоти своей

Медведицею сделать и Цирцею.

О Висла буйная, напрасно ты в тревоге

Шумишь и пенишься и не даешь дороги.

Король тебя смирил, и способ был так прост:

Над пеною валов он перекинул мост.

Мы и сухим путем отныне будем дома;

Пересечем волну без весел и парома.

Вот славный берег тот, где общий сейм сторон —

Поляков и Литвы навеки учрежден[74]

По воле короля. Он, не жалея сил,

Два края, две страны мостом объединил,

Он реку покорил могучею рукой:

Нет спору, длинен мост, и путь всегда сухой.

«Скорей садись в челнок, опасно по стремнине

Во мраке ночи плыть», — на перевозе ныне

Нам больше не кричат. Хоть на дворе темно,

Пока монета есть, я буду пить вино.

Спи перевозчик, спи в челне пустом и старом

Я по мосту пройду, в челнок не сяду даром.

Вершины гор, одетые лесами,

Смотрю на вас влюбленными глазами.

Я вспоминаю молодости дни,

Когда беспечность мне была сродни.

Где не был я потом? Знал радость, горе,

Переплывал бушующее море,

Во Франции, в Германии я жил,

В Италии я видел грот Сивилл.

Сегодня школьник, завтра — рыцарь в латах,

Сегодня я среди дворян богатых,

У короля. А завтра стал ксендзом

В капитуле[75] — и не монах притом

С двойною лентой,[76] в серой рясе братства.

Мечты! Имею право на аббатство.

Таков Протей! То стал драконом он,

То в дождь, в огонь иль в тучу превращен.

Что дальше? Я уж сед. Но я душою

Лишь с тем, кто шел вперед одной тропою.

Знает бог лишь мысли человека —

Он к добру ведет его от века,

Спорить с тем, что он решает сам,

Не удастся даже мудрецам,

Истреби, господь, непослушанье

И свои в нас утверди желанья.

Гость, пред тобою лик прославленной Дидоны,

Отважный, гордый лик, в красе изображенный.

Такою я была. Но дух высокий мой

И доблесть дел моих чернили клеветой.

Энея никогда при жизни я не знала,

В дни Трои, в Африке я вовсе не бывала.

На ложе Ярбаса не соглашаясь лечь,

Я в грудь направила себе смертельный меч.

Марон, зачем чернишь меня ты клеветою,

Позоришь жизнь мою ты этой ложью злою?[77]

Нет, мне золота не надо!

Только в том моя отрада,

Чтобы кубок полон был,

Чтобы друг со мною пил,

Чтобы слуги не ленились,

В виноградниках трудились.

Что же больше нужно мне?

Этим счастлив я вполне.

Мне ли должность каштеляна?

Предпочту вино из жбана.

Лишь возьму я чашу в руки —

И уж нет на свете скуки.

Мню себя я богачом,

Не забочусь ни о чем,

И, венчая лоб цветами,

Не якшаюсь с господами.

Пусть, кто хочет, меч берет,—

Мне ж слуга вина нальет.

Всё же лучше быть мне пьяным,

Чем лежать на поле бранном!

Мой просвещенный гость, коль ты в тени моей

Спасение нашел от жара летних дней,

Есть лютня у тебя и жбан в воде прохладной,

И весело тебе сидеть в тени отрадной,

Не нужно мне вина иль масла из маслин —

Ведь летний дождь и так свежит листву вершин.

Нет, лучше уж стихом почти меня свободным,

Чтоб стало завидно и деревам бесплодным,

И тем, что плод дают. Стих мне всего милей.

Плясали же леса, когда играл Орфей!

Увяла, гость, на мне зеленая листва,

И видно, как сквозит сквозь ветви синева.

Ты знаешь, отчего лишилась я покрова?

Виною не мороз, ни ветра вой суровый.

Ужасные стихи мне слушать довелось,

И вот от смрада их лишилась я волос.

В покое Прометей, но вместо Прометея

Среди кавказских гор вишу, прибит к скале я.

Орлица сердце мне без устали клюет,

Но плоть его опять, для новых мук, растет.

И Андромеде был дарован миг спасенья,

И я за грех чужой терплю весь век мученья.

Уж близко чудище, разинувшее пасть.

Куда же мне бежать? Как отвратить напасть?

Персей и Геркулес, от гибели спасите,

И, коль пришел мой час, свой подвиг повторите!

К чему, любовь, всю жизнь так истязать меня?

Иль хочешь, чтобы я не видел больше дня?

Ужель тебе не мил стихами я своими,

Которые твое повсюду славят имя:

От моря хладного до самых жарких стран,

Где вечный зной царит и от жары туман?

О, если так, убей меня стрелой своею,

Чтоб славящий богов, подобный в том Орфею,

Я пал, сражен с небес трезубцем грозовым.

За то, что, страсть храня, был данником твоим?

Но ведь не каждая твоя смертельна рана,

И можно госпоже быть верным неустанно.

Пусть так желаешь ты, велит судьба моя,

Уехать не хочу — и в горе счастлив я.

Будь злой иль доброю — мне от того не хуже,

Но разреши всю жизнь любить одну и ту же!

Где это яблоко, бесценный этот плод,

Что удержал побег, стремительный полет

Атланты резвой? Где и пояс тот счастливый,[78]

Что покорял сердца и мысли горделивых?

Тебя зову, любовь, помощница средь бед,

Чьей благосклонностью извечно мир согрет!

Ты сковываешь гнев враждебной нам стихии,

Летишь на дно морей и в выси голубые,

Ты укрощаешь львов, смиряешь зубров пыл,

И не один герой, любя, смиренным был.

Спаси меня! Пронзи стрелою золотою

Ты сердце девушки безумной, что порою

Так быстро от меня летит, что мне бегом

И взором не догнать ее в полете том!

Мать амуров окрыленных,

Радостей, забот влюбленных,

В колесницу сядь скорей,

Правь упряжкой лебедей,[79]

Опустись с небесной чаши

В мир на берег Вислы нашей,

Где алтарь дерновый вновь

Ставлю я тебе, любовь!

Жертвы ты не жди кровавой!

Что жестокий дар для славы

Той богини, чей удел

Всем служить для мирных дел?

Возожгу я для куренья

Дальних жарких стран растенья,

Дам и родины цветы

Всех оттенков красоты.

Вот фиалки, вот лилеи.

Майоран, листы шалфея,

Розы — их прекрасней нет! —

Белый, желтый, алый цвет.

Я хочу тебе молиться,

Кипра пышного царица;

Или слей в одно сердца,

Иль порви цепь до конца.

Иль возьми ты нас обоих

Под ярмо свое златое.

Чтоб служить могли вдвоем

Мы тебе, пока живем.

Мать амуров окрыленных,

Радостей, забот влюбленных,

Пусть в дорогах бытия

Будет вечной власть твоя!

Коль радуешься ты, желаешь бессердечно,

Чтоб я из-за тебя терзался мукой вечной,

Что мне на то сказать? По правде говоря,

Иного стою я, жестокая моя.

Ничем я заглушить не мог мученья эти,

Хоть суждено страдать, как никому на свете.

Что ж надобно тебе? Или не веришь ты,

Как страсть сильна моя? Бессонница, мечты

И эти в высоте горящие светила —

Свидетели того, что ты меня сразила.

Ужель не хочешь ты иметь меня слугой?

Вот если бы любовь судил рассудок мой,

Такого б никогда не вынес я презренья,

Отверг и страсть свою, и красоте служенье.

Что ж было бы потом? Верна себе любовь:

Хоть видит лучшее, бежит за худшим вновь.

Ты ж хочешь погасить надежд моих желанье

И на смерть обрекла меня без состраданья!

Как некогда Хирон с натурою двойной —

Муж сверху, а внизу конь с крепкою спиной —

Был рад принять в лесу, где в глушь уходят тропы

Героя, отпрыска прекрасной Каллиопы,

Когда шли рыцари на корабле своем

К Колхиды берегам за золотым руном, —

Так, благородные поэты, вас встречаю

И, словно тот Хирон, гостям я предлагаю

От всей души сейчас убогий ужин свой:

Кувшины с молоком и окорок свиной.

Со снисхождением мой скромный дар примите,

Я так же, как Хирон, лесной трущобы житель.

Вот сыр и окорок, вот блюдо спелых слив!

Хотите — будет петь вам лютни перелив.

Готов я быть для вас приветливым Хироном,

Похожим на него и лишь хвоста лишенным!

Невыгодно, аббат, с епископом играть!

Едва твой выигрыш стал быстро убывать,

Монет набрал ты в рот — мол, видишь, невезенье!

Но твой епископ был совсем иного мненья,

Хвать по щеке тебя! Монет раздался звон.

И хорошо, что их — не зубы — вышиб он!

Кто б сказал нам сразу, смело:

Воротник к плащу приделан

Или плащ к воротнику

В каждом рыцарском полку?

Ну, рассмейся, мой сосед!

На пиру ты рыж — не сед.

Заслонил большим стаканом

Ты свой рот — и всем видна нам

Рыжей масти борода..

Вот и крикнули тогда:

— Кто же этот ковш с успехом

Оторочил рыжим мехом? —

Ты — королева (так зовут тебя).[80]

Нельзя мне говорить с тобой. Скорбя,

Обычаев я все же не нарушу

И лишь в письме тебе открою душу.

Надеюсь я, царица красоты,

Что все же благосклонной будешь ты.

Листок-счастливец, вестник тайной муки,

Тебя она возьмет, читая, в руки,

Задержит на тебе свой милый взгляд,

А этого здесь многие хотят!

И, может быть, — вот счастьем что зовется! —

Устами розовыми строк коснется.

О, если бы иметь мне силу чар,

Чтоб самому в свой превращаться дар!

Еще придет твой час, терпи, коль можешь, Ян!

Злым недругам твоим отмстится их обман.

Карать предательство и злобу — в божьей власти,

А вся твоя вина в такой невинной страсти.

Иль ты не знал людей? Ты думать был готов,

Что от терновника не надо ждать шипов,

Что перестанет волк губить овечье стадо,

Что у змеи вовек не обретем мы яда.

Злым людям зря ты нес слова добра, любви —

Как будто и не знал, что зло у них в крови.

Вини же сам себя. Страдаешь ты от раны

Затем, что лишь добром платил за все обманы,

Что был доверчив ты и что тебе в ответ

Платили только злом. Неблагодарный свет!

И лучше было бы забыть про огорченья —

Ведь часто сами мы родим себе мученья.

Другие есть пути, чтоб отомстить за зло,

А вечно длить печаль — для сердца тяжело.

Будь мужем — что бы нас порой ни огорчило.

А жалобы врагов — лишь слезы крокодила.

Зачем, еретики, вам быть у нас в костеле?

Обряды наши вам забава — и не боле.

Коль месса вам плоха, процессии смешны,

Вы сами от грехов свободны быть должны.

Из глаза вынь бревно, не говоря ни слова,

И уж потом ищи соринку у другого.

Ты хвалишь проповедь наставников своих,

А сам идешь туда, где больше дел святых.

Ни с чем вернешься ты, хотя б, себе в угоду,

Крестил колокола иль освящал нам воду.[82]

Когда бы не был ты, мой Павел, знатным паном,

Когда б меня не знал в кафтане домотканом,

Тебе бы я служить готов был — всё равно.

Хоть это при дворе казалось бы смешно.

Я добродетель чту и счастье уважаю

И всем сокровищам всегда предпочитаю.

Причина? Деньги есть и у плохих людей,

Но с добродетелью хорошие дружней,

И если б мы тельца златого почитали,

Евреям кланяться мы все усердно б стали.

Не лестью и не златом подношений,

Как в нынешние повелось года,

А тем, Ваповский, что ты прям всегда,

Стремишься ты достигнуть повышений.

Таков обычай прежних поколений.

Простой жупан в почете был тогда,

Как и парча, что носят господа.

В тот век ходили и без украшений;

Зато в конюшне добрый конь стоял,

Копье и панцирь на стене висели,

А сабля сбоку. Трезвый шляхтич спал

На свежем сене, не искал постели,

Был смел в бою. А Польша, хоть бедна,

Неверных била, доблести полна!

Свободные волы в свой теплый хлев бегом

Спустились с пастбища под проливным дождем.

А бедный Тиримих один, вдали от дома,

Под дубом мертв лежит, сражен трезубцем грома.

Красой своей горда, не отвечает Нета

Хоть благодарностью простым словам привета.

Повесишь у ее дверей из роз венок —

Она его сорвет, чтоб затоптать в песок.

Морщины старости, придите к ней скорее!

Придется ей тогда невольно стать добрее.

Прекрасное лицо яви мне, Магдалена,

Лицо, где пламень роз алеет неизменно,

И локон золотой, и блеск очей своих,

Подобных нежному сиянью звезд ночных,

И милые уста с жемчужными зубами,

И груди полные под легкими шелками,

И ручку белую, которой суждено

Взять сердце в плен мое, безумное, давно.

Чего же жажду я? Чего я добиваюсь?

Я власти над собой, тебя узрев, лишаюсь.

Я нем, в груди — огонь, в ушах — немолчный шум,

А ночь двойною тьмой слепит глаза и ум.

О фрашки милые, мой дар необычайный,

Лишь вам заветные я поверяю тайны.

Добра ль ко мне судьба, иль давит горем грудь,

Едва ли, думаю, найдется кто-нибудь,

Кто мог бы отгадать, исполненный терпенья,

Какие кроются за вами помышленья.

Скажите, чтобы он не тратил зря забот,

Иначе в лабиринт[84] такой он попадет,

В такую сеть дорог, что нитка Ариадны

Не выведет его из ночи непроглядной.

Ведь даже мастер сам, что лабиринт воздвиг,

Чтоб заточенным был в нем человеко-бык,

Не выбрался на свет, покуда, сделав крылья,

Не взмыл под небеса — и то не без усилья.[85]

Огонь с водой мирить — напрасное старанье.

Чужды во всем любовь и самообладанье.

Уж лучше б с недругом и дела не иметь,

Но нам любовь везде раскидывает сеть.

Кто хочет показать, что тверд всегда душою,

Тот повод лишь дает смеяться над собою.

Что хвастать нам в любви серьезностью лица,

Честней уж быть тогда безумным до конца.

Конечно, я готов с Телефом согласиться:

От боли надобно нам болью и лечиться.

Я проиграл, а ты, любовь, ты победила —

Ведь ты на смерть меня чуть-чуть не осудила.

Ясна ошибка мне — надежды лгут всегда.

Душа моя горит от горя и стыда.

Вела меня к концу ты лестью неустанной,

Чтоб в нужный срок сразить коварно и нежданно.

И я сражен тобой. Жестокая стрела

Мне будет памятна — она мне боль дала.

Вся жизнь в твоих руках. Не явишь сожаленья —

И я пропал, любовь, не вынесу мученья.

Ведь слезы, что всегда из глаз моих текут,

Меня, жестокая, к могиле приведут.

Победный столб поставь, развесь на нем трофеи,

Что у меня отнять могла ты, не жалея!

Совсем немного их, и выгоды в них нет —

Тиранства твоего на всех заметен след.

Ты всё себе взяла. Возьми ж, как он ни жалок,

И с головы венок увянувших фиалок.

И лютню отними, и песни вместе с ней,

Которые слагал я в горький час скорбей.

Ночного спутника, свечу возьми с собою,

Возьми перо мое, оружье боевое.

Осталось что? От слез весь вымокший платок

И в нем кольцо, что я, как видно, зря берег.

Пуст кошелек мой: в нем не заводился злотый.

Взять больше от меня не сможешь ничего ты.

Освободи, любовь, избавь от доли злой.

С ушами целыми хочу уйти домой![86]

Скажу — хоть удивлю вас истиной такою:

Нельзя нам обойтись всего одной душою.

Одной бы в теле быть, другой — в тугой мошне.

Без этой трудно жить, без той — трудней вдвойне.

Несчастные стихи и струн печальных стоны

Вам, грации-друзья, дарю я, побежденный.

Опустошила так любовь меня, что я

Не существую сам. Здесь только тень моя.

Что, доктор, общего меж фрашкой и тобой?

Ты удивил меня, друг, просьбою такой.

Гонца за фрашками прислал ты издалека.

Я их вручу ему, чтоб не навлечь упрека.

Но слишком важен ты для болтовни моей,

И потому тетрадь мне возврати скорей.

Своим безделкам я, конечно, цену знаю,

Во фрашках докторов я часто вспоминаю.

Господь, труд этот мой, но с помощью твоей,

И милость на него ты до конца пролей!

Дворцом из мрамора владеют пусть другие,

Пусть ткани там висят на стенах дорогие.

Я, господи, живу в своем родном гнезде.

Мне совесть чистую и силу дай в беде,

В достатке дай мне яств, людей благоволенье,

Покой и старости благое завершенье.

Всё в мире лучшее да будет нам дано,

По просьбе или так, без просьбы, — всё равно.

А зло ты, господи, отбрось от человека,

Хотя о нем просить он и привык от века.

Здесь несерьезное смешалося с серьезным,

Кому что нравится, тому купить не поздно.

Пусть каждый, взяв свое, остаток даст другим.

Довольны будут все здесь выбором своим.

Я ж, как купец-богач, товар свой в шумной лавке

Для иноземцев сам раскинул на прилавке:

Вот кольца черные, турецкий шелк, атлас

Браслеты Генуи и бисер — всё для вас!

Я не пришел к тебе сегодня на обед,

И оттого двойной мне причинен был вред:

Во-первых, дома ел, а во-вторых, наверно,

Мою небрежность ты мог счесть высокомерной.

Брат Станислав, тому, кто до полночи пьет,

Вопроса праздного друг сам не задает.

Ведь, если б дорожил он собственным досугом,

Ложился б раньше спать, не пьянствовал бы с другом.

Нет, не София ты, которую когда-то,

Лет семь тому назад, хранил я в сердце свято!

Красивой та была, изящною во всём,

И что ни сделает, бывало — всё с умом.

Насмешкой била в цель, и все ее желанья

Не оставлял никто, конечно, без вниманья.

Кто ж ты? Что ни начнешь, все выйдет невпопад —

И голос не людской, и сумасшедший взгляд!

Уж шутки не смешны, и гнев уж не пугает,

A скажешь что кому, он тотчас отругает.

От прежнего в тебе лишь имя. Но должна

Ты быть, мне кажется, вторично крещена.

О, быстрые года, завистливые сроки,

София уж не та, когда вы так жестоки!

Гость, раз уж начал ты, то до конца читай,

А не поймешь — молчи и на себя пеняй!

Ведь это проповедь, особая в обедне, —

И люди не поймут ее, и проповедник.

Пока ты, серый кот, питался лишь мышами,

Не ввязывался зря в охоту с ястребами,

Тебя ласкали все, и нравом был ты прост.

Ласкают — поднимал, мурлыча, твердый хвост.

Но вздумал вдруг искать ты пищи поприятней

И подбираться стал к соседней голубятне.

Погиб, бедняга, ты. На дубе ты висишь.

В восторге голуби, и радуется мышь.

Здоровье — жизни цвет!

Кто вспомнит о тебе

И о твоей судьбе,

Пока болезни нет!

Хваля твой каждый шаг,

Все только мысль таят:

Нет в мире лучше благ,

Чем радость бытия,

И слава, и почет,

Каменья, жемчуга,

И радость юных дней,

И дар земных красот,

Всё, всё, чем дорога

Бывает жизнь людей,

Прекрасно в мире, но...

Когда тебе дано

Здоровье без забот.

Ведь если ты без сил,

И мир тебе не мил.

О мира ценный плод!

Вот мой убогий дом!

Ты поселился в нем!

Охоты памятник на твердом основанье,

Столб каменный, стою я над тобой в молчанье.

Здесь всё, что надобно охотнику иметь:

Собаки, стрелы, конь, растянутая сеть.

Но это лишь — увы! — резца изображенья.

Зверь в безопасности. И спишь ты сном забвенья.

Блох принесете мне, — сказал с усмешкой шут, —

Я ж погашу свечу — меня не видно тут.

Он плачет не о том, что надо умирать, —

За службу звонарю придется грош отдать.

Чтоб тратить заодно, он, денежки жалея,

И сыну приказал скончаться поскорее.

Мой добрый староста, боишься фрашек ты,

Но опасения подобные пусты.

Тебе ль завидовать, попав в мои записки,

Епископам, что спят в костеле у Франциска.[87]

Лишь с проповедью ты расстался бесконечной,

Хозяин нас к столу стал приглашать сердечно.

Но, чтоб не шла еда другой еде во след,

Пришлось нам сразу съесть и ужин, и обед.

Ты будь хозяином. Пей в меру, не спеша,

Пусть знают свой предел и тело и душа.

Я пьян. Кто виноват: стихи или вино?

Ужели так вину нас одурять дано?

Мой дорогой Вацлав, прости мне мысль шальную:

Я собственный портрет, должно быть, нарисую,

И средь епископов повешу в божий дом.[89]

Я не поместьями богат — своим стихом.

Здесь, видно, все пьяны. А я других пьянее,

Кто счастьем — я ж вином. Прости мне, Адрастея!

Расти, мой Михник так, чтобы судьба судила

Достойным предков быть из рода Радзивилла,

Чтоб не в богатстве лишь, ни в чести родовой,

А в мужестве ты им подобен был душой

И передал всё то, что предки завещали,

Сынам своим, чтоб те потомству передали!

Расти, чтоб добрым быть в дни мира, и вдвойне

Быть страшным для татар-язычников — в войне.

Расти, красавец, так, чтоб вырасти быстрее

И деда радовать отвагою своею,

Чтоб сидя на коне, владеть стрелой, мечом

И попадать в кольцо без промаха копьем,

Чтоб яростней рука потом татар разила,

Как то привычно всем потомкам Радзивилла.

О, парки добрые, протягивая нить,

Позвольте мальчику такую жизнь прожить!

Служил я краковским когда-то воеводам

И стол их украшал, сверкая пред народом.

Сейчас к Глосковскому я приведен судьбой.

Кому ж, как не ему владеть моей красой?

Епископ славный наш, тебя, как никого,

Украсил герб Хабданк,[91] честь рода твоего.

Служа отчизне ты, как завещали предки,

Отдал ей всё добро — не только перстень редкий.

И делу общему, как самый верный друг,

Умел всегда служить, не покладая рук.

И папские дворцы тебя послом видали,

И уши цезаря твоим речам внимали.

Твой голос слушала французская земля,

Откуда ты привез к нам, в Польшу, короля.

Готовы чтить тебя всегда мы похвалою,

Чтоб делу общему служил ты всей душою.

И не именьями ты род прославишь свой,

А тем, что, славой горд, пренебрежешь казной.

Коль после смерти мы способны жить душою,

О Ганна, слышишь ты, как я зову с тоскою.

Покуда на земле ты в радости жила,

Ценя дары небес, не знать ты не могла

Мою любовь к тебе, всегдашние заботы.

Теперь, когда с землей покончила ты счеты,

Я лишь рыданьями могу твой прах почтить,

О добродетелях твоих всечасно слезы лить.

О, ниспославший нам всё то, чем мы живем!

Земля, что засухи обожжена огнем,

Взывает о дожде, и влаги просит с неба,

Полям сгорающим, крестьянам, ждущим хлеба,

Дай им дожди из туч, чтобы они могли

Деревья напоить и грудь сухой земли:

Ты, иссякающий из скал родник подземный,

Яви свои дары с их силою целебной,

Как травам ты даешь полночную росу,

Как умножаешь рек и силу, и красу.

Питаешь без конца ты жаждущее море,

Откуда жизнь берут созвездия и зори.

Захочешь — сгинет мир в подводной глубине,

Захочешь — и сгорит он, как перо, в огне.

Ты «фрашек» рукопись имеешь, Миколай.

В печатном виде их тебе еще подай?

К позору ль, к славе ль то моей, мне непонятно?

Не веришь, что себя увидишь и печатно?

А ты подумал ли, тщеславьем обуян,

Что в шутках не совсем уместен каштелян?

Мне ж фрашкописцем слыть не страшно: не умею

О мужах и боях создать я эпопею.

Ты, мой староста, вполне

Разбираешься в вине.

Лишь с горы ты съедешь малой,

Тут и Венгрии подвалы.

Что ж, крутя свой длинный ус,

Покажи бывалый вкус,

Наливай мне, да полнее,

Знаю тоже толк в вине я.

Не стыжусь, что я — поэт.

Ведь ученых ценит свет.

Ты и сам, друг, без сомненья,

Оказать им рад почтенье.

Что сапфир им? Что рубин?

Лучше дай им добрых вин!

Будешь смело вместе с нами

Ты парить под облаками.

Пьяным мы тебя стихом

И на небо вознесем!

Могильным мрамором, в тоске душой скорбя,

О белогривый конь, хозяин чтит тебя.

Достоин был бы ты, похищен смертным часом,

На небе, среди звезд, соседствовать с Пегасом.

Бедняга, ты летел, как ветер, без дорог —

И всё же убежать от смерти ты не мог.

Зверь есть в мире одноглазый.

Страха он не знал ни разу.

Бей хоть пулею в него,

В глаз нацель — всё ничего.

Рявкнет он в ответ, как гром,

И расправится с врагом.

Тебе уж не шутить, бедняга, перед нами,

Не ездить на коне, не забавлять словами,

Не прятать в рукаве дробинки для ребят,

Что, как щенки, порой вокруг тебя юлят.

Ты за морем сейчас, остришь ты под землею,

У Персефоны, там, где всё объято тьмою.

Смеются души — кто неловко так острит?

Таких теней еще не видывал Аид.

Но мы, припомнив смех, недавно всем нам милый,

Шуту жалеть земли не станем для могилы.

И в клетках балахон над прахом водрузим,

И гуся медного поставим мы над ним,

Чтоб каждый, подходя к склонившемуся вязу,

Что Гонска здесь лежит, мог догадаться сразу.

Все восемьдесят лет — а это срок немалый —

Смерть слова дельного от Гонски ожидала.

Дождаться не могла, шута взяла во мрак,

Куда уходят все — и умный, и дурак.

Нам будет памятен он шуткою всегдашней,

Пока на свете есть гусь дикий и домашний.[95]

Цель мудрости не в том, чтоб дерзко человек

Мог мир умом объять — наш слишком краток век.

Успей лишь совершить достойное. Напрасно

И дня не потеряй. То было бы ужасно.

Не покидай меня, красотка молодая!

С румянцем щек твоих и голова седая

Всё ж согласуется. Когда плетут венок,

То рядом с розою вплесть могут и вьюнок.

Не покидай меня, красотка молодая!

Я сердцем не старик, хоть голова седая.

Я полон сил еще — чеснок, идущий в рост:

Головка белая и весь зеленый хвост.

Не покидай, прошу! Что может быть вернее?

Ведь чем старее кот, тем хвост его прямее.

Хоть дуб кой-где засох, хоть с желтизною лист,

Но корень ведь здоров — и дуб могуч, ветвист.

Коль посмотреть на жизнь, невольно скажешь: есть

В ней то, чего наш ум не в силах и прочесть.

Разумно ль, что добро лишь доброму дается,

Плохому же одно плохое достается?

Просчет здесь налицо. И божий приговор

У многих вызывал сомненья и укор.

Давайте лучше жить лишь с совестью в расчете:

Вся жизнь заключена и в счастье, и в заботе.

Не всё же школа да указка в руки,

Самим пора дойти нам до науки.

От этой книги много пользы нам,

Она латинским учит нас словам.

Не чванься, ментор, пред учениками —

Твой ум они отыщут в ней и сами.

То место, где твой прах лежит сейчас в могиле,

Достойно, чтоб его слезами мы омыли.

Ученость, разум, честь, обычаи страны

С тобою, Гжепский, здесь навек погребены.

Мир доблестей твоих высоких не забудет

И траур по тебе носить он долго будет.

Ты умер, но пока земля еще стоит,

Ты именем своим повсюду знаменит.

Извольте, я свое скажу вам мненье,

В чем доброе я вижу поведенье.

Скажу заране, не ищу друзей

Средь тех, кто кружку рад налить полней.

И вряд ли дружба может зародиться

Там, где лишь ссора шумная гнездится.

Услышишь ли разумные слова,

Когда шумит без толку голова?

Чти добродетель и к себе будь строже.

Хороший друг всего для нас дороже.

Кто приобрел его, тот весь свой век

Счастливый и богатый человек.

Но, как известно, с первых дней творенья

До наших лет — лишь в виде исключенья

Отметить можем мы среди людей

Прославленных историей друзей.

И все средь пьяниц ищут дружбы вечной!

Поистине пусты мы и беспечны.

Хозяин наш пьет за здоровье,

Вставайте же гости! А это за чье?

Король! Ну так чашу держи наготове,

Мы встанем и выпьем ее.

А вот королева! Ну как же не встать пред тобой,

Не выпить? Пусть следует эта за той.

Теперь королевна! Ты видишь, я встал и стою.

Скорей подавайте мне чашу мою!

Епископ! Вставайте! Сидеть не годится!

Иль лучше не будем садиться.

А эту за маршала! Значит готово! —

Так встанем и выпьем же снова!

А эту за графа! Вставай перед ним! . .

Когда же ногам отдохнуть мы дадим?

Вот держит хозяин уж новую чашу!

Ведь знаем повинность мы нашу.

Эй, хлопец, скорей убери-ка скамью,

Я лучше уж так до конца простою!

— Пей, староста, вино! — Зачем? И так я пьян.

— Да пей же, пей еще! — Спасибо, добрый пан,

Я больше не могу, ведь человек боится,

Что лишнее сболтнет: хмель может расшалиться.

— Вздор! Пей и говори, не подбирая слов,

Как говорили все во времена отцов.

— Тогда бывало так, что пили мы друг с другом,

И кружка полная ходила общим кругом,

А нынче только спесь и хвастовство кругом,

Всяк пыжится, кричит, да мало толку в том.

Просил он пани жаркими мольбами. . .

О чем просил, вы догадайтесь сами.

Она же добродетельной была

И гостю речь окончить не дала.

Велела в бане с мужем быть скорее,

И намекнула — будет там виднее.

Вот оба в бане. Обнаженный муж,

Как молодой Адам, красив и дюж.

Он вправе, словно воин пред сраженьем,

Гордиться доблестным вооруженьем.

Гость поглядел, смутясь, на эту плоть:

— Не всех так щедро одарил господь!

И прочь скорей — мол, в бане слишком жарко.

Кто ж с лютней может превзойти Бекварка![98]

Хозяин дал слуге распоряженье

Красотку привести для развлеченья.

Проходит час, другой. Остыл обед,

Хозяин ждет, а гостьи нет как нет.

Взглянул в окно — под липою густою

Слуга с ней бойко тешится игрою.

— Я привести ее велел в свой дом,

А ты на ней поехал сам верхом! —

Прости, мой господин (вот титул для свободных!),

Нет у меня даров достойных, благородных.

Но жертвенным быком всегда ль мы бога чтим?

Обходимся порой и ладаном простым.

Поэтому и ты поспешное творенье

Прими и окажи свое благоволенье

Лесному чудищу. Не ставь ему в укор,

Что смело забрело на королевский двор.

Сатир мой неказист и безобразен даже,

Не знаю я и сам, что за слова он скажет.

Ему обычаи не нравятся у нас,

Хулит он дерзко власть, ругается подчас,

Лишь прошлые года готов почтить хвалою,

Хоть слишком давнею те стали стариною.

Но, вижу, он меня толкает рогом в бок:

Мол, хватит болтовни, пришел и делу срок!

В том виде, как сейчас: уродливый, рогатый,

С широким низким лбом, с копытами, косматый,

Считался богом я века тому назад,

И дом мой был всегда там, где леса шумят.

Но в Польше не щадят леса — отраду мира,

Их рубят. Выгнали несчастного Сатира.

Куда ни глянешь — пни. Бук нужен столярам,

Сосна дает смолу, дуб служит кораблям.

И должен я бежать от дровосеков жадных,

Пещеры покидать и сумрак рощ отрадных,

Под старость там себе убежища искать,

Где люди без толку не станут лес срубать,

Стремясь разбогатеть. Не раздобыть уж вскоре

Жердин — согреть жилье, поставить кол в заборе!

Да что там говорить! Гляди во все концы:

В стране лишь пахари, да жадные купцы!

Всё дело — на волах тащиться спозаранку,

Везти по Висле хлеб, потом доставить к Гданьску.

В Подолии уж нет поляков. У татар

Ценней кривой клинок, чем наш лесной товар.

Иные времена! А в старину, бывало,

Все одинаково бедны. Богатых мало.

Крестьянин целый день трудился за сохой,

А шляхта рыцарской лишь тешилась игрой.

Семь лет тогда вели войну, не отдыхая,

Всем зной был нипочем, и даже стужа злая.

Одной лишь славою был человек богат

И не носил цепей, что золотом звенят.

А если иногда дни мира наступали,

То воинских забав они не отменяли.

Войны могли все ждать хоть с завтрашнего дня

И, значит, берегли оружье и коня.

Служилый люд тогда сбирался в поле дружно,

Знал хорошо, что так для государства нужно,

То было школою воинственных затей,

Откуда смелых шло немало в строй людей.

Поэтому страна росла. Ее граница

К простору двух морей могла распространиться.

Родились вольности отсюда и права,

Речь Посполитая была сильна, жива.

Но не жалеете вы дней былых наследства,

Забыли, как хранить, как множить королевства.

Презрели предков вы и край родимый свой

И Польшу вывернуть готовы вы порой.

Не меч вы, а соху доверили солдатам,

Вы шпагу отдали на вертел поварятам,

Шлем стал гнездом для кур иль меркой для овса,

Когда хозяйских дел пришла к вам полоса.

Ваш конь — тяжеловоз, волы — конвой почетный,—

В конюшне, в стойле все они стоят охотно.

А командир ваш знай на пахаря кричит,

И сбоку у него не сабля — плеть висит.

Ну, прав я или нет? — скажите это сами!

Смеется кто-то там над этими словами?

Считает, видно, он, что в прошлые года

Таким богатым край наш не был никогда?

Что ж, предки золота так много не имели,

Да вряд ли и иметь они его хотели,

Но мужеством своим немало областей

Добыли, покорив властительных князей.

И кто б поверить мог, что Киев всеобильный

Едва вмещался в круг объездов семимильных,

Сверкали золотом верхи его церквей

И весь из белых он был выстроен камней.

Представить трудно вам величье тех строений.

От прежней красоты в нем нет теперь и тени.

Что предков мужество могло для вас добыть,[101]

Успели в наши дни в ничто вы превратить.

О Пруссии молчу. Вы видели и сами,

До Гданьска каждый год гоня товар плотами,

Высоких замков ряд, богатство городов,

Мосты надежные, валы вдоль берегов.

Все это не создашь, коль денег маловато.

Так значит, жили там хозяева богато.

И что ж, тех богачей побил бедняк-поляк,[102]

Затем что рыцарства дух в Польше не иссяк.

А вы, вы шляхтичи, чем помогли вы краю?

О временах былых уж я не вспоминаю.

Татары грабили вас много лет подряд,

И в Турцию рабом шел ваш же кровный брат.

Какой-то господарь сомнительной породы —

Два раза повергал вас в сущие невзгоды.[103]

Взял Полоцк приступом московский царь[104] и шлет

Вам письма, что себе он Галич заберет

По праву давнему.[105] Я был бы вместе с вами,

Но не считается он с вашими правами.

Еще что вспомнить? Швед нагнал на вас испуг,

Лифляндию у вас забрал чуть не из рук.[106]

Когда б не Висла, как от брауншвейгцев скрыться?[107]

Поморью ведь пришлось их силе покориться.

Вот ваших плод богатств! Вот ваших дел итог

С тех пор, как на соху сменили вы клинок!

Но, братья, это лишь начало. Очень скоро

Побольше испытать придется вам позора,

Коль маску с вас сорвут, и каждый здесь поймет,

Что позабыл поляк про доблестный свой род.

Нет оправданья в том, что Турция спокойна,—

То хитрость, может быть, готовящая войны.

Когда на море гладь и ветра вовсе нет,

То, значит, натворит оно немало бед.

Не знаю, можно ли вам немцев счесть друзьями

И что за обиход сложился между вами,

Но, что они следят за Польшей, вижу сам,

И цель у них одна — подкрасться ближе к нам.

Что ж, выдирайте пни, судов постройте больше,

По Висле на плотах гоните лес из Польши,

На уголь жгите бор, топор пускайте в ход,

Все говорят: «поляк» от «поля» род ведет.

Я буду рад, когда придется вам спасаться —

Вы, вижу по всему, не станете сражаться.

У вас ни конницы нет, ни надежных лат,

А биться никому нельзя ведь наугад.

Богатство может вас обречь жестокой муке.

Зачем забыли вы о рыцарской науке?

Поместья ваши все зависят от нее

И не они одни — а вольность, бытие.

Пусть долг по-своему здесь каждый понимает,

Пусть пишет хорошо и складно речь слагает,

Поможет ли тот ум, что взят с чужих страниц,

Коль нет у вас солдат надежных вдоль границ?

Чем больше золотом соседям вы грозите,

Тем их скорей сюда невольно приманите.

Но я и тех богатств не вижу среди вас.

Я б рад был, если б вы одумались сейчас.

Но вижу до сих пор немало богатеев,

Что дедово добро спускают у евреев.

А это ведь нужда, коль недочет во всем.

Тем более нужда, что покидаешь дом.

Хоть вы хозяева, а все же, между нами,

Давно мне кажетесь простыми бедняками.

И роскошь вам вредна. Она, что ей ни дашь,

Как море, поглотить достаток хочет наш.

К ней в пасть провалятся — могу сказать заране —

Не только поле, сад, но с ними и крестьяне.

Такой уж это гость! Дай волю — в свой черед

Он даже самого хозяина пожрет.

Поставишь сотню блюд — сосед поставит втрое,

Ты напоишь его, а он — тебя с слугою.

Ты в рысьей шубе, он — в собольей. Шапку шей

Хоть золотом, а он одет еще пышней.

Кафтан его других просторней и богаче,

Сто злотых стоит он, никак нельзя иначе.

А коль оденется порою, как гусар,

То мех воротника на нем горит, как жар.

«Мосьпане»[108] позабудь сказать ему в гостях ты —

Обидится. Знать, ты из рода глупой шляхты.

Всё в карты проиграв, пан глазом не моргнет

И, выходя, слуге последний грош швырнет.

Льстецы — вот двор его, совет — плуты да воры.

К чему привратники? На страже — кредиторы.

И этот человек от вас не ждет услуг.

Он разоряет вас и обращает в слуг.

Куда достойней жить умели предки ваши.

Их бедность пышности подобной много краше.

Кто б замок уступил? Построить мог бы храм?

Кто б город королю без денег отдал сам?

А в прошлые века такие люди были,[109]

Что благу общему себе в ущерб служили.

Теперь же короля любой введет в обман.

Так что же для него какой-то ксендз-плебан.[110]

Нет у ксендза вина в его старинной чаше,

Он не получит шерсть по прежней мере нашей.

«Папист он!» — «Почему?» — «Таков уж вывод твой».

А мне подумалось: мои рога виной.[111]

Но мне не хочется спор начинать о вере,

Признаться, в сих делах профан я в полной мере.

Коль не согласен ты, в Тридент[112] направь свой путь.

Там красноречием легко тебе блеснуть,

Нет, не того привык я звать христианином,

Кто, спором увлечен, к речам пристрастен длинным.

Приятнее мне тот, кто волю бога чтит

И в словопрениях совсем не знаменит.

Поляки некогда, внимавшие молитве,

Свой обнажали меч в знак, что готовы к битве.[113]

И не боялись то, что нужно, говорить.

Что я рогат, о том уж не тебе судить.

Поляк былых времен, чужд выводам случайным,

Умом и не дерзал проникнуть в божьи тайны.

Он говорил: «Я здесь поклялся на кресте

Лишь господу служить в душевной чистоте

И клятву я сдержу, всегда готовый к бою,

Хотя б и должен был расстаться с головою».

Такой еретика смирить всегда готов

И, что мне нравится, не любит лишних слов.

Я вере не учен ни в Лейпциге, ни в Праге,

Женевских пастырей не следую отваге,[114] —

Отшельники меня учили с давних пор,

Которые живут среди лесов и гор.

Они единого мне показали бога,

И к вере истинной легла моя дорога.

А мыслить и не так случалось мне о том

В те дни, когда себя считал я божеством.

Вакх ласков был со мной. И где б ни пировали,

Как гостя и меня обычно приглашали.

И Ариадне с ним поладить я помог.

Но как отнесся бы сейчас ко мне тот бог!

Да, нет былых богов, их царство миновало,

А нам пришлось в лесах спасаться, как попало.

Крещенье принял я, пришел в ваш край и в нем

Я нравы добрые нашел почти во всем.

В те годы жадность та еще мне не встречалась,

Которая потом на долю вам досталась,

И не о выгоде вы думали своей,

А славу берегли, — она всего важней.

Искали же ее не в пиршественном круге,

А в доблестных делах и подлинной заслуге.

Поскольку алчностью тот не был век богат,

То не был у него в чести и адвокат.

И жили в те года не догмами — душою,

Следя за тем, чтоб все дружили меж собою,

Теперь же вкус такой пришел у вас к деньгам,

Что честь и здравый смысл укрылись по углам,

И так уж стали вы на тяжбы тароваты,

Что в выгоде всегда суды и адвокаты.

А помните ли тех, кто, видя произвол,

С подозреваемым не разделяли стол?

Но скатерть резали, ножом блюда кололи,

И должен уходить был лишний поневоле.[115]

А нынче плут предаст, убьет иль украдет —

Он важное лицо, везде ему почет.

Одни лишь женщины, приученные с детства,

От матерей берут достойное наследство,

И добродетельной с распутной не смешать —

За что на них всегда есть божья благодать.

А вы что от отцов в наследство получили?

Лишь то, что ложь порой презрением казнили.

Отцы в былом, гордясь правдивостью своей,

Сумели научить тому же сыновей.

А тот, кто сам правдив, тот должен правду слушать,

Ведь этот дар с небес нисходит в наши души.

Мне странно, что, презрев обычай прежних дней

И новый полюбив, вы в простоте своей

Хотите, чтоб король судьею был на троне,

Как встарь, всех ваших ссор и мелких беззаконий.

Он это бремя нес без ропота в те дни,

Когда согласие всем было вам сродни,

И ссоры вы судить соседям доверяли,

А короли о них частенько и не знали.

Теперь же развелось немало здесь сутяг,

Что тяжбой каждый свой сопровождают шаг.

Им беспокоить сейм привычно пустяками,

А шляхтич — рад не рад — тащись за господами!

Суд терпеливее быть должен во сто крат,

Чтоб всех вас выслушать, решить, кто виноват.

Или к обычаям вернитесь тем, что были,

И к правосудию, которым прежде жили,

Иль новый обиход, коль дорог вам свой век,

Введите, чтобы был доволен человек.[116]

Мне говорят: Сатир иметь не в праве мненье.

Я кончу, и у всех есть право возраженья.

Коль убедят меня, я буду очень рад,

Здесь каждый в меру сил свой излагает взгляд.

Я очень вас прошу мне первому дать слово,

Не буду времени я тратить дорогого.

У вас же, если кто ораторством томим,

Не в силах уж найти конца речам своим.

Вот доказательство: что сейм решал в недели,

То и в полгода вы распутать не успели.

А Полоцк потому и отнят был у вас,

Что вместо боя вы совет вели как раз.

Но воздержаться я хочу от порицанья.

Скажу, что нужно мне, и погружусь в молчанье

Я не могу понять, что заставляет вас

Слать сыновей своих в Германию сейчас.

Ведь вправе школами и сами вы гордиться,

Из отдаленных стран съезжались к вам учиться.

Но простаками вы сочли учителей,

Григорианцами[117] их сделайте скорей,

Отняв у них и то, что им еще осталось!

Десяток гривен в год платить им — это малость![118]

Платите, не скупясь — и школы, может быть,

Не стыдно будет вам с сорбоннами[119] сравнить.

Коль воспитанье вы возьмете твердо в руки,

К вам Падуя придет, чтоб изучать науки.[120]

Детей в краях чужих учить влечет вас честь.

Там есть хорошее, но и плохое есть.

Вдруг людям молодым понравится плохое?

Судите по себе. Вам любо всё чужое.

Я глуп, но все-таки о том могу судить.

Ведь Польшу не могло ничто так изменить,

Как нравы стран чужих, как их образованье.

Сказал бы больше я, да утомлю вниманье.

У края каждого есть собственная стать,

И надобно детей к ней сразу приучать.

Ведь, если новое придется им по нраву,

Они построят жизнь по этому уставу.

«Уж не в лесу ль ты сам учился?» — «Да, в лесу,

И в памяти своей я многое несу,

Что от кентавра мне пришлось узнать, Хирона,

Который воспитал Ахилла благосклонно.

В пещере жил Хирон, среди густых лесов,

И превзошел умом мудрейших докторов.

Коль хочешь выслушать, то я, без промедлений

Припомню что-нибудь из мудрых поучений».

— «Сын мой, пока еще под кровом ты моим,

Печалью, горечью не будешь ты томим.

Но годы подойдут, столь властные над нами,

Простишься ты со мной, с прекрасными лесами,

Как молодой орел вспорхнешь ты из гнезда,

И не придется мне учить тебя тогда.

Так будь внимателен, чтоб вредная затея

Тебя не увлекла, дурное в душу сея.

Ведь наслаждения, как рой докучных мух,

Облепят жизнь твою и увлекут твой дух

От доблестных задач, со злобностью лукавой

Подсахарив всё то, что кажется забавой.

Запомни же слова, что говорит старик,

Чтобы не знать беды в нежданный трудный миг1

Знай, богу ведомо всё, что случится с нами.

Он добродетель чтит, но он же строг с грехами.

Поэтому, коль ты замыслил что-нибудь,

Знай, что заранее ему твой ведом путь —

Ко благу он ведет или к преддверью ада —

От этого тебе иль кара иль награда.

То не пустой совет. И в том есть смысл, поверь,

Что ходит по земле на четвереньках зверь,

А человек лицо вздымает к небу гордо

И движется вперед уверенно и твердо.

Бог, без сомнения, тем объяснить хотел,

Что зверь и человек живут для разных дел.

Зверь создан, чтоб искать всё время пропитанья,

И в этом для него весь смысл существованья,

А человек с его небесною душой

Заботится о том весь краткий век земной,

Чтобы на родину, на небо, возвратиться

И там среди теней бесплотных поселиться.

Дитя, не подражай тому, кто пренебрег

Своим призванием, презрел небес залог,

Подобен зверю стал и, не внимая небу,

Живет своим страстям единым на потребу.

Будь добродетельным, хоть тот и труден путь.

Всё, что утрачено, ты сможешь вновь вернуть.

За добрые дела получишь ты по праву

Награду от небес, заслуженную славу.

Поскольку знатным ты рожденьем вознесен,

И подданных тебе, конечно, даст закон.

Будь тверд в правлении, смирив слепые страсти,

И пусть разумной все послушны будут власти.

Знай, в человеке есть скопленье сил живых,

Враждующих всегда в стремлениях своих.

То жадность, вспыльчивость и нежеланье дела,

Безмерная печаль и радость без предела.

Над ними разум встал, как гетман — наблюдать,

Чтоб верх из них никто не думал одержать.

Власть поручи ему, отдай в распоряженье

Себя, чтоб диктовал тебе он все решенья.

Знай, если вверишься губительным страстям,

То в неизбежные впадешь ошибки сам.

Здоровье короля не крепостные стены

И не копейщики хранят от перемены,

А подданных любовь, доверье их во всем.

Чего нельзя достичь ни страхом, ни мечом,

Дает нам доброта, взаимопониманье.

Побольше доброты, любви и состраданья!

Люби друзей своих, за каждый их совет

Будь благодарен им. Ведь это не секрет:

У королей любых сокровищ есть немало,

Одной лишь правды им всегда недоставало.

Не слушай льстивых слов, неискренних похвал,

И знай, что речь льстецов вредней кривых зеркал.

Ты сам, твои дела показаны в них ложно,

Не так, как честному увидеть было б можно.

Цени достоинство. Ведь в нем страны оплот.

Пусть злым грозит беда, а добрых ждет почет.

И — что важней всего, живи и сам примерно!

Тогда тебе платить любовью будут верной.

Поскольку одному со всем не совладать,

Себе помощников ты должен подобрать,

Но строго взвесь сперва их склонности, уменье,

Затем, что хоть иной и знатного рожденья,

Но коль не знает он ни моря, ни светил,

Ему бы корабля никто не поручил.

Старайся не давать места тому, кто жаден

И в вымогательствах безмерных беспощаден.

Где правосудие продажно, там и зло.

А к богу много просьб невинных жертв дошло!

Ты к миру обращать все должен помышленья,

Но так, чтоб быть всегда готовым для сраженья.

Когда по звездам мне случалось что прочесть,

Я грекам тотчас же давал об этом весть.

Предательство и кровь я вижу в тьме далекой:

Враг на берег морской спускает лес высокой,

Постройкою ладей он новых занялся,

Стругает весла он и чинит паруса,

Сокровища лишить нас хочет без пощады,

Быть может, лучшего сокровища Эллады.

Достигнет цели он, но всё-таки потом

Не знаю, кончится ль поход его добром.

Вооруженный грек, лишь разойдутся вести,

В начавшейся войне найдет исход для мести.

Париса не спасут ни струн влюбленных строй,

Ни красота его, ни локон завитой.

Лишь в бегстве, как олень, он обретет спасенье,.

И хвастаться ему уж нечем, без сомненья.

С другими должен ты участвовать в бою,

Храня завет отцов, и долг, и честь свою.[121]

Так привыкай уже к трудам войны, к походам,.

Чтоб в трудные часы не уступать невзгодам,

Стреляй из лука в цель, учись владеть мечом,

Преследовать врага, спасать себя щитом,.

Переплывать поток, ров перепрыгнуть смело,

Легко вскочить в седло, вести коня умело.

Учись переносить и холода, и зной,

Довольствуйся подчас лишь хлебом да водой!

Всем этим овладев, тебе подумать надо

О том, как самому стать во главе отряда,

Как место лагеря надежнее избрать,

Как лучше и хитрей в сраженье двинуть рать,

Как разместить войска по полю боевому,

Чтобы один отряд мог помогать другому,

А, коли в замке враг и труден подступ в лоб,

Готовь мешки с землей, устрой кругом окоп.

Умей срывать валы, разбить тараном стены,

Вести глухой подкоп со рвеньем неизменным!

Всё это нелегко со слов усвоить нам.

На опыте войны пойми, что нужно, сам.

Вот почему в те дни, как станешь ты взрослее,

Доспехи бранные возьми себе скорее,

Как предки некогда, прославь себя мечом

И смерти не страшись — мы все в свой час умрем.

Ведь лучше на войне быть сильным и бесстрашным

И славу мужеством себе стяжать всегдашним,

Чем в бесполезности, в тени окончить век,

Не испытав того, чем счастлив человек.

Где счастье, нам ли знать! И не в мече вся сила.

Но должен ты пройти всё, что судьба сулила.

Награды час придет. В грядущих временах

Напишет кто-нибудь о всех твоих делах

И, золотым пером сложив свое сказанье,

Прославит в нем твои достойные деянья,

Чтоб ты бессмертным был в родной своей стране,

Пока есть зверь в лесах и солнце в вышине».

Так старец тот хвалил и ум, и добродетель.

Он внука поучал, и я, тому свидетель,

Внимал его словам, не думая о том,

Что может речь его мне нужной стать потом.

Да, вот каков мой ум! Пугаете киркою?[122]

Ответить я могу лишь правдою простою.

Похлеще бы найти слова — я был бы рад,

Чтоб дать вам нагоняй, что пронял бы до пят

За то, что губите свое же вы хозяйство.

Я от подобного спешу уйти зазнайства.

Пусть всё у вас идет обычным чередом,

Не торопитесь лишь упорствовать в плохом!

Сатир, не позабудь со мною повидаться

Пред тем, как в лес родной ты будешь возвращаться.

Как отнеслись к тебе, узнать хотел бы я.

Не всем же дерзкою казалась речь твоя.

Одни тебя хулят, другие одобряют —

Ведь мысли разные у разных лиц бывают.

Сам обвинять тебя я лишь в одном готов:

Ты б мог для критики набрать похлеще слов!

О той. войне я начинаю речь,

Которой не нужны ни лук, ни меч,

Ни аркебуз, ни панцири, ни латы,

Без шишек там обходятся солдаты,

Не выезжают на поле в седле,

И битва происходит на столе.

Два короля стоят друг против друга,

Два войска равных — с севера и с юга,

Стан белых и стан черных — грозный вид!

Чей гетман лучше, тот и победит.

Тебе, мой граф, дарю сие вступленье.

Прими несовершенное творенье,

Пока я лучшего не написал,

Чтоб удостоиться твоих похвал!

Тебе порой игра напомнит эта

Течение военного совета,

Где лагерь должно ставить войсковой,

Как направлять свои отряды в бой,

Как создавать условия победы,

Как отступать, когда постигнут беды.

Всё, что могу, я расскажу, пока

Построят деревянные войска.

Коль есть досуг, почти своим вниманьем

О шуточной войне повествованье.

Не вечно мечет стрелы Аполлон,

Бывает, что берет и лютню он!

Дочь короля датчан, принцесса Анна,

Красавица, имела нрав столь странный,

Что датских отвергала женихов,

И претенденты из чужих краев

Стремились к ней — красе ее дивиться

И благосклонности к себе добиться.

Двор полон был всегда гостей чужих —

Поляков, немцев, чехов. И средь них

Придворных выделялось только двое,

Что вхожи в королевские покои —

Божуй и Федор. Их высокий род

Дал им и сан завидный, и почет.

Они просили втайне, неустанно

У короля руки принцессы Анны,

Решив между собою с давних пор,

Что поединком свой окончат спор.

Равно любя обоих, на признанья

Король давал одни лишь обещанья,

Но, так как просьбам не было конца,

Не выдержало сердце у отца,

И он, позвав соперников, впервые

Им указал на шахматы резные,

Сказав: «Решайте спор, как на войне.

Кто победит, тот зятем станет мне».

И оба, радуясь великой чести,

Спросили лишь о времени и месте.

— «Здесь, в замке, через две недели». — Так

Король ответил им. То добрый знак.

Позднее каждому он сам направил

Лист с объяснением игры и правил.

Они для знающего не нужны,

Но новички усвоить их должны.

Доска — всему основа. Здесь раздолье

Фигурам: шестьдесят четыре поля

Все белые и черные поля

Идут попеременно, грунт деля,

На них два войска по границам луга,

Став в две шеренги, смотрят друг на друга:

И каждое с шестнадцати полей

Грозит врагу, сомкнув ряды тесней.

Ладьи на флангах. Кони с ними рядом.

Затем слоны с их боевым нарядом.

Центр — королева. Ей король сосед.

Квадрат она взяла себе под цвет.

Пехота выстроилась перед ними,

Очистив место с клетками пустыми.

У каждой из фигур особый ход.

Скакать никто ей права не дает

Через других. Лишь конь берет преграды

Одним прыжком — и из любой ограды.

Ладье свобода большая дана —

Вперед, назад и вбок разит она.

А конь лишь на три поля может взвиться

И каждый раз на новый цвет садится.

Поля доски, что вкось идут, сполна

Отведены движению слона.

Но всех могущественней королева

Затем, что бьет направо и налево.

Она, как слон, летит наискосок,

И лишь коня ей недоступен скок.

Король обычно держится на месте,

Но он всегда своей защитник чести,

Ступить с собою рядом не дает

И тех, кто подвернется, смело бьет.

А коль грозит опасность, то «в чулане

Скрывается, очистив путь заране.[124]

Ход пешки прям, но колет пешка в бок

И может сделать лишь один шажок.

Но с первого же шага ей раздолье —

На третье сразу попадает поле.

Когда же до конца дошла, жива,

Имеет королевы все права.

«Гардэ!» лишь объявить нельзя ей с бою

Затем, что пешкой шла сюда простою.

Нелишне помнить: если бой идет,

Фигуры ходят только в свой черед.

Нельзя двум сразу. И, заметим кстати,

Сразив врага, в его встают квадрате.

Игре конец, когда, окончив роль,

Не в силах отвратить угроз король.

Но коль в силках он, войско всё в смятенье,

А шаха нет — то нет и пораженья.[125]

Так излагали правила листки.

И раньше это знали игроки,

Но их они прочли, готовясь к бою,

И долго упражнялись за доскою.

А срок пришел — уселись на коней,

Не дожидаясь из дворца вестей.

Порой надежда грудь им согревала,

Порой их опасение терзало.

И каждый ждал с волнением в крови,

Как разрешится этот спор любви,

И думал: коль ни с чем уйти придется,

Со мной соперник многим разочтется!

Но вот по повеленью короля

За стол все сели, трапезу деля.

На тот обед сошлось гостей немало,

Которым судьями быть надлежало.

Окончен пир, и скатерть убрана,

И для игры доска принесена.

Король, подумав, начал обращенье:

Заранее он просит извиненья,

Что не давал ответа до сих пор.

Пусть меж собой они уладят спор,

А сам судить никак он не решится,

Кто Анне более в мужья годится.

«Судьба покажет, кто из них двоих

Для дочери достойнейший жених.

Пускай следящие за их игрою

Рассудят беспристрастною душою,

Коль будет что неясно, а в ином

Молчанье сохраняют за столом».

Фигуры расставляя в нетерпенье,

Два игрока готовятся к сраженью.

Божую белая досталась рать,

А Федор должен черными играть.

Друг против друга королей персоны.

На головах у них блестят короны.

К ним королевы-жены стать должны,

Та с правой, эта с левой стороны.

Ксендз рядом с королевой — исповедник,

Второй же — королевских тайн наследник.

Два рыцаря в доспехах на конях,

И каждому из них неведом страх.[126]

Подобны башням, строгие фигуры

С обоих флангов строй замкнули туры.

Пехота выстроилась налегке —

В порядке всё на шахматной доске,

И жребию решать пора настала,

Кто битве должен положить начало.

Божуй по пешке в кулаках зажал

И требует, чтоб Федор выбирал.

Тот вправо указал движеньем смелым

И этим присудил начало — белым.

Теперь призвать бы дев мне с Геликона!

Им ведомы великих войн законы

И хитрости враждующих сторон,

Когда бывал и сильный побежден,

Когда бессчетно люди под клинками

В сраженьях расставались с головами.

Без вас боюсь пуститься, музы, в путь —

Уж слишком море грозно высит грудь.

Ладью и парус сами снарядите,

Меня, где будет трудно, замените!

Принадлежал Божую первый ход

И смело пешку выслал он вперед,

Ту, что пред королевою стояла,

И хуже для противника не стало.

Ответил тем же черных властелин —

Им выставлен такой же дворянин.

Не хочет уступить один другому —

Стоят, грозят друг другу по-пустому.

Сразить врага никто б из них не мог —

Опасна пешка лишь ударом в бок.

Соседки их, в сражение вступая,

Бессильны — как одна, так и другая.

Вдруг черная, кидаясь смело в бой,

Ударила по линии косой,

Врага лишая сразу жизни, чести

И гордо на его вставая месте.

Опасности не видела она

И вмиг была другою сражена.

Игра в разгаре. Уж король с досады

В «чулан» укрылся, выставив засады.

Настало время вынестись коням.

Они разили черных здесь и там,

И пешек уж немного уцелело,

Лишь белые коней пустили в дело.

Пока Божуй бил пешки наповал,

Удар покрепче Федор замышлял.

Он резвого коня бросая всюду,

Бед мало приносил простому люду

И, прочно став, дал в боевой пыли

Шах королю — с угрозой для ладьи.[127]

Божуй несет потери в гневе яром —

Фигуры обе под одним ударом.

Он короля убрал, а конь лихой

Покончил тотчас с белою ладьей,

И это белым был ущерб немалый —

Ладья по-королевски б воевала!

«Но знай, коню мне надо отомстить.

Имей сто шей ты — ни одной не быть!»

Так с белыми, тесня везде вояку,

Отрезав помощь, он пошел в атаку.

Бедняга-конь, зарвавшийся в пылу,

Объятый страхом, был зажат в углу.

Соседей перебила королева.

Куда бежать? И справа враг, и слева.

И конь на месте был сражен копьем.

Расстался Федор — рад, что лишь с конем!

А белым королем уж гнев владеет.

Он видит — правый фланг его слабеет.

Чтоб мстить, он и не то отдать бы мог!

Так тур, теряя в битве правый рог,

Всё мчится, кровью алою залитый,

А чащу наполняет рев сердитый.

Король метался в полном забытьи,

Увидев, что лишился он ладьи.

Кто подвернется, он того хватает,

Сечет, разит и удержу не знает

И, если бы противник был слепым,

Всем войском поступился бы своим.

Но Федор, чтоб расчесться с сумасбродом,

Внимательно следит за каждым ходом,

И, к королеве устремив пути,

Велит к ней ближе пешке подойти.

Он скрыть свое намеренье умеет

И, сделав ход, о нем как бы жалеет,

А сам удар готовит на слона.

(Но хитрость та не всем еще видна).

Был загорожен пешкой путь открытый,

Вперед ее он двинул без защиты.

Божуй приметил пешку и, хоть он

Каким-то недоверьем был смущен,

Ее коснулся, дав всю волю гневу.

А Федор хвать за перья королеву!

«Стой! — говорит Божуй, — ты хитрый враг,

Но дворянин играет ведь не так!

Верни добычу. Жди, пока схожу я.

С тобой играть иначе не рискую».

А Федор: «Если ход вернуть, тогда

Не кончим и до Страшного суда!

Фигуры ты коснулся? Я жалею,

Но тотчас же ходить ты должен ею».

«Условья не было, — Божуй в ответ,—

Пускай решит свидетелей совет!»

По правилам — отнюдь не по приказу,

Коснулся — и ходи фигурой сразу,

Хотя в условьях нет статьи такой,

Вернуть немедля королеву в бой!—

Решил совет — обдумай все сначала,

Потом ходи — как в старину бывало!

И королеву возвращать пришлось.

Тут Федор, чуть удерживая злость,

Готов свернуть был доску с королями,

Да только стыдно стало пред гостями*

Но, хитрость прежнюю в душе храня,

Он приказал слону скачком коня

Напасть на королеву. Взгляд Божуя

Сказал ему: «Играй, но не плутуя!

В другом нам покажи, чем ты силен!»

Тот промолчал и, видимо, смущен,

Ксендза[128] на поле прежнее поставил.

Свидетели следят, чтоб не слукавил,

Как будто не случалось им подчас

Ходить двумя фигурами зараз,

Коль это выгодно. Игра в разгаре.

Легко ль противникам! Как на базаре

Гляди, да в оба! Стали слон с конем

У белых, клетку пропустив, рядком.

Угрозу пешки черной видят оба.

Кого-то доведет она до гроба?

Обоим хочется бежать скорей.

Но кто из двух для короля милей?

Конь — ценная фигура: прыть и ноги,

Ему никто не преградит дороги.

Где шах конем, там много жди вреда.

Там должен уходить король всегда.

А он меж тем злой умысел питает —

Ладью иль королеву осаждает.

Не менее в бою опасен слон —

Чувствительно порою ранит он.

Конь бьет вблизи, а слон же издалека,

Способен в тыл врага залезть глубоко

И может сделать столь опасный ход,

Что лучше с ним считаться наперед. —

Так знатоками выяснено в споре.

Конь в тесноте сильней, слон — на просторе.

Поэтому, презрев врагов возню,

Божуй дал предпочтение коню.

Слона же пешка малая сразила.

Теснят врага, у белых крепнет сила.

На королеву метит черный конь,

А слон ему ответствует: не тронь!

Ладья же белых, грозно и сурово

Ступив вперед, на фланг напасть готова.

Конь белых королеву хочет сбить,

Надеясь, что ее не защитить.

Но он ошибся все-таки в расчете:

Слон черных ждет его на повороте.

Хоть в пешке слон и видел западню,

Он так сумел ударить по коню,

Что лопнул панцирь, и в одно мгновенье

Стрела вонзилась в грудь до оперенья.

Повержен конь, но тотчас белый слон

Презренной пешкой из пращи сражен,

Погибшей в свою очередь, однако. . .

«Что бьешь ты королевских слуг, собака!»

В смятении и тот, и этот строй,

И разгорается все жарче бой.

Ладьи всё время сыплют стрелы с башен,

Удар слонов безжалостен и страшен,

По полю мчатся кони. Нет угла,

Где схватка менее была бы зла.

Дворяне, слуги мечутся тревожно,

И распознать их лишь по цвету можно.

Фортуна, смелость помогают им,

Успех то к тем приходит, то к другим.

Убивший гибнет сам. Кипит сраженье,

То тут, то там удача иль смятенье.

Так волны моря, поднимая рев

В раздоре двух столкнувшихся ветров,

Друг друга ломят с силой неизменной,

Скалистый берег обдавая пеной.

Вот королева белая мечом

В бою жестоком всё разит кругом,

Снесла слона и мчится всё бесстрашней.

Она взяла ладью с высокой башней,

Клинком сверкая, вправо, влево бьет.

А вкруг нее теснится черный сброд.

Она же рвется дальше в схватке скорой

Чрез строй преград — возы, валы, заборы,

Король же черных, видя, что сплошал,

Защиту наилучшую избрал:

Он выслал королеву в ярких латах,

И вновь она разит врагов проклятых.

Один смят с тыла, спереди — другой.

Уж жертв немало за ее душой!

Уж белым плохо. Черные бьют кони

Их здесь и там в неистовстве погони,

Секут ряды: здесь пешка сражена,

А там, глядишь, добрались до слона.

Кто может дать в словах изображенье

Того, как яростно кипит сраженье?

Повсюду груды деревянных тел,

И длится бой, в котором каждый смел.

Смешав ряды, грызутся, словно звери.

У белых, черных — равные потери.

В пехоте, в коннице войска равны.

А обе королевские жены,

Лук с огненной стрелой сгибая туго,

Стоят, насторожась, друг против друга.

И шага не уступит ни одна,

Пока стрелой не будет пронзена.

Два короля, на страже пленных оба,

Глядят, чтоб те, кого скосила злоба,

Уже из мертвых не могли восстать

И в эту битву ринуться опять.

Но, неизвестно хитростью какою,

Вновь белые коня вернули к бою,

Того, коня, что был сражен ксендзом

И кончил дни свои пред королем.

Он на доску поставлен незаметно

И к вылазке готовится ответной.

Так ведьмы, свежий труп добыв, скорей

В Фессалии сзывают всех чертей,[129]

Фальшивую вдыхают душу в тело,

Чтобы вторично жизнь его согрела,

Чтоб говорило, видело оно,

Как всем на этом свете суждено.

Воскресший конь — в воинственном задоре.

Но Федор хитрость обнаружил вскоре,

Противнику он молвил: «Ты смышлен!

И Петровин тобою воскрешен?»[130]

Что это так, свидетелей немало.

От этих слов Божую жарко стало.

Ему уж не до смеха. И при всех

Смолчал он — ведь божиться было б грех!

С доски пришлось коня снимать скорее.

«Иди в могилу! Будет так вернее!»

Не верят уж друг другу игроки

И не отводят взора от доски.

А королевы, в чисто женской злобе,

Разя врага, неистовствуют обе.

Друг против друга встав, они сейчас

С властителей своих не сводят глаз.

Вот белая, зайдя коварно с тыла,

Мгновенно негритянку поразила,

Но праздновать победу не смогла —

Ей в грудь самой уже вошла стрела.

Глядели оба войска в озлобленье

На королев своих уничтоженье,

И долго вопли слышались вдали,

Когда тела поверженных несли.

Уже непримиримые отряды

На гетманов шатры рвануться рады.

Но осторожность нужно соблюдать —

И та, и эта поослабла рать,

Хотя и не вконец иссякла сила,

И каждая часть войска сохранила.

У черных есть король, ладья и слон,

Конь резвый и двухпешечный заслон.

У белых столько же на ратном поле,

Но — к пользе их — одною пешкой боле.

А остальной отряд весь перебит,

На доску глянешь — сердце защемит!

У королей осталось мало свиты,

Двор опустел, придворные убиты.

Грустя о королевах, короли

На ложе в одиночестве легли,

И каждый, хоть тоскует о подруге,

Но всё же размышляет на досуге

О том, как лучше защитить страну

И новую найти себе жену.

Король в доспехах белых речь вначале

К служанкам держит,[131] что поближе стали:

Их доблесть боевая всем видна,

Но только та достойная жена,

Которая, уйдя из злой неволи,

Всех раньше станет на последнем поле.

Три белых пешки тотчас налегке

Пошли, держась друг друга, по доске.

Одна из них, исполненная рвенья,

Других опережает в наступленье,

Кричит, чтоб только дали крылья ей,

И до конца дойдет она скорей,

Нет на пути преград в борьбе упорной:

Жену себе искал властитель черный.

К концу доски соперницы спешат,

Глядит на них тот и другой отряд.

Вот черная уже осталась сзади

И просит помощи себе в досаде.

А между тем явились слон с конем,

Круша остатки белых напролом.

Но спасся конь, ладья оборонилась.

А пешка своего уже добилась:

Как только стала на конце доски,

Корона облегла ее виски.

И белые тогда возликовали,

А черные еще мрачнее стали.

Король их в самый угол оттеснен,

Нападки королевы терпит он.

Чтобы ему расстаться с головою,

Пути ему отрезаны ладьею.

Она все подбирается к нему

И в вечную повергнуть хочет тьму.

Дела у чёрных плохи — гибель скоро.

Уже всем ясно окончанье спора.

«Сдавайся!» — Федору Божуй кричит.

Того досада горькая томит.

Он видит, что от мата нет защиты,

Предвидит он позор, стыдом убитый.

А между тем и солнце уж зашло.

Сознаться в пораженье тяжело.

Божуй торопит — нет уже исхода.

— «Что ж! Одного нам дожидаться хода?»

Но было решено прервать игру,

Чтобы окончить завтра поутру.

Все, расходясь до нового сраженья,

Отметили фигур расположенье:

Король почти соседствует с ладьей,

Что высится на клетке угловой,

Конь встал пред королем на пятом поле.

А пешка не шестом — там ей раздолье.

Другая рядом — с правой стороны,

Защищена слоном своей страны.

За пешкой и слоном король Божуя

Взор не спускает с черных, торжествуя,

И вражьему властителю ладьей

Уже грозится с линии второй.

А королева, встав за тем же рядом,

На черного слона косится взглядом.

Так был расставлен шахматный народ.

За черными остался первый ход.

Король поставил стражу. Отдых нужен.

Все гости отправляются на ужин.

Но ест немного Федор, мало пьет,

Ему зевота часто сводит рот.

Хоть пьют его здоровье — в утешенье —

Он чувствует и горечь, и смятенье.

И на покой противников скорей

Разводят, ставя стражу у дверей.

В тревоге Анна. Сон зовет напрасно.

Кто будет победителем — неясно.

К обоим благосклонная, она

В кого-то, уж наверно, влюблена.

Чтоб знать, на чем игра остановилась,

Она со старой няней сговорилась

И вместе с ней потайным ходом в зал

Прошла, где стол с фигурами стоял.

Ее по голосу узнала стража

И пропустила, не окликнув даже.

Склонилась тотчас Анна над доской,

Всмотрелась зорко в каждый ратный строй;

Дела у черных — хуже быть не может,

Ход белых их защиту уничтожит.

Но, к счастью, черным надо начинать

И можно им решенье подсказать.

«Конечно, конь хорош в разгаре боя,

Не плох и слон для воинского строя,

А всё ж идти на жертву есть расчет.

Тогда и пешка до конца дойдет».

Ладью поставив к королю рогами,[132]

К себе уходит Анна со слезами.

Меж тем печален Федор — проиграл.

Божуй ликует: час удач настал.

Один всё ждет — скорей бы рассветало,

Другой — чтоб дольше ночь еще стояла

Но всё идет обычной чередой:

Восток уж пламенеет золотой.

Облекся Федор нехотя в одежды.

И знает, что уж нет ему надежды.

Однако продолжать игру идет —

Бог весть, куда фортуна повернет!

Пока еще не решено на небе

Жить дальше иль в могилу лечь — твой жребий.

Никто не встретил Федора. Смущен,

При входе в зал шаги замедлил он,

Улыбкою прикрыть стараясь горе,

Ничем себя не выдать в разговоре.

За шахматы садятся игроки,

И Федору не победить тоски.

Мат близок. Вдруг он видит в удивленье:

Ладье дано иное направленье,

На короля повернута она.

«Кто был здесь? Шутка, право, не смешна!»

Доносит стража: королевна Анна

Явилась полночью сюда нежданно,

И, руку протянув к доске свою,

Чуть повернула черную ладью.

Божуй спросил: «А что при том сказала?

О будущем, знать, муже загадала?»

Она сказала: «Конь в бою хорош,

И с доблестным слоном не пропадешь.

Есть смысл порой с фигурою расстаться,

А пешки могут до конца добраться».

«Все это так! — Божуй нашел ответ.—

Давно об этом знает целый свет.

Отважный всадник саблей бой решает,

В ладье сидящий[133] глупым не бывает,

И Федор всем пожертвовать бы мог,

Когда б удачи видел в том залог.

Пехоте лишь пешком ходить пристало,

Коня, ладьи судьба ей не послала».

Ответил Федор: «Хорошо шутить,

Когда рассчитываешь победить!»

А сам на столик положил он локти

И думает, покусывая ногти.

Помыслил он: «Причем тут конь? К чему

Считаться со слоном мне? Не пойму.

Отдать ценнейшее? Но что же это?

Иль суть вся в пешках? Не найду ответа.

Зачем же ею тронута ладья?

И это не напрасно — вижу я».

Он думает и скрыть не в силах вздоха.

Божуй ему: «Что, брат? Знать, черным плохо?»

Но Федор уж не слышит ничего,

Все мысли он собрал вкруг одного

И, взвесив их, по долгом размышленье,

Так королю сказал: «Судьбы свершенье

Уловке подчиняется простой.

Хорош иль нет тот способ, но порой

Фортуна лишь тому дается в руки,

Кто тверд душой и в радости, и в муке.

А кто удачей ослеплен всегда,

Тот раскисает, лишь придет беда.

Начнем игру! Смотри, Божуй. Я знаю,

Ты слишком рано радуешься раю.

Не думай, что сказал я наугад —

На третьем ходе ты получишь мат!»

Король подсел поближе, весь вниманье.

Двор ждет, какое будет окончанье.

Дают сигнал. Ладья одним прыжком

Становится пред самым королем.

Что делаешь, глупец! Готовясь к бою,

С последней расстаешься ты ладьею?

И королю иного нет пути,

Как до конца с ней ссору довести.

Обороняться надо поневоле,

И он ладью сбивает тотчас с поля.

А вслед ей пешка. Он назад прыжок —

Другая пешка целит прямо в бок.

За черными победа. Завершенье

Игры повергнуло всех в изумленье.

За Анной послано. Теперь она

Судьбы веленьем — Федору жена.

Соперник даже пира не дождался,

Домой уехал — и не попрощался.