Избранные произведения

Как теперь начать Анну поздравляти,

Не могу когда слов таких сыскати,

Из которых ей похвалу сплетати

Иль неволей мне будет промолчати?

Но смолчать нельзя! Что ж мне взять за средство,

Не умея ж петь, чтоб не впасти в бедство,

Тем, что ей должна похвала толика,

Коль она славна в свете и велика?

Хочется начать, трепещу, немея,

Страхом поражен, приступить не смея.

Я боюсь, когда ту начну хвалити,

Песнью чтоб простой ту не прогневити.

О, сберися смысл, сколько ти возможно,

И трудись, трудись, только осторожно,

Чтобы мне не впасть в винность несказанну, —

Поздравлять хочу ведь велику Анну.

Что ж, предприиму ону поздравляти.

То меня одно может извиняти,

Что и никому ту хвалить не можно,

Но хвалити так, как хвалити должно,

Тем, что ведь нельзя одному языку

Точно прославлять Анну толь велику.

Так, несмелость прочь, — начинаю пети,

Больше силы нет промолчать умети.

Корпус наш тебя чрез мя поздравляет

С тем, что новый год ныне наступает.

Ты ж, России всей матерь предрагая,

В оный управляй, храбро побеждая,

Или чтоб враги то, смиряешь, сказали,

Что они тобой побежденны стали,

И чтоб, кинув меч, дале отбегали,

Мы ж бы вновь тебе «виват!» воскричали.

Провождай сей год, все и прочи лета,

Будучи красой так, как ныне, света,

Для того что ты помощь християнска.

Уж падет тобой Порта Оттоманска,

А коль храбро ту, Анна, побеждаешь,

Монархиня, то и сама ты знаешь.

Так тебе не льстим, тя как прославляем,

Что с тобой самой мы все обще знаем.

Только ль же хвалы, ты что побеждаешь?

Вспомним, мудро как ты и управляешь,

В совершенство всё, зрим, тобой приходит,

В лучший цвет твоя мудрость нас приводит,

На победы зреть, те врагом злы муки.

Взглянем же когда мы и на науки,

Не всегда ль их здесь ширятся границы,

Спросим: «От кого?» — от императрицы.

Милость ли мала? Малы ль той приметы?

Не довольно ль той кажут и кадеты?

Вопят те всегда, воздевая руки:

«Анна, мы с тобой видим свет науки!

Анна, нам и впредь матерь буди, буди!

Мы из ничего становимся люди.

Ты ж бы здесь когда, матерь, не владала,

Жизнь бы наших лет даром пропадала.

Ты нам, Анна, мать, мать всего подданства,

Милостью же к нам мать всего дворянства!

Чрез сие так нам можно ль же сдержаться,

Чтоб тебе детьми трижды не назваться?

Трижды ж мы когда ставимся сынами,

Трижды воскричим громко голосами:

Здравствуй в новый год, матерь о избранна,

И владей, владей ты три века, Анна!»

О Россия, веселись, монархиню видя,

Совершенную в дарах на престоле сидя,

И, играя, возопий: «Анна мной владеет!

Чем против мя устоять никто не умеет,

Храбро имя всех от стран ею получаю.

Так я, льстя ли, сим ее ныне прославляю,

Прославляя ж, мне нельзя громко не вскричати:

Анна, о изволь вовек мною ты владати!

Чрез тебя мой меч остер в поле как сверкает,

И по воле им твоей Марс как управляет,

Марс сечется за тебя, войском управляя,

Марс, с тобою и меня храбро защищая.

Бомбы в воздухе летят небо достигати,

Чтоб небесна на врагов грому там достати

И, на землю что падут, ад тем растворяти.

Анна, о изволь вовек мною ты владати.

Люди, земли, города ти к ногам валятся,

И под именем моим, поваляся, зрятся,

Расширяешь рубежи к жизни безопасной,

Чрез упадок что тобой злых врагов несчастной,

Мне ж довольно тя нельзя, Анна, величати,

За победы чем ты мя тщишься возвышати.

Молвлю ж громко я опять, — нельзя бо смолчати, —

Анна, о изволь вовек мною ты владати!

Марс с Минервой мя красят и без всякой лени,

Марс с Минервой, разделясь, кажут мне ступени,

По которым я иду всходы через скоры,

И уж вижу, что взошла на высоки горы;

Вправо ль, влево ль посмотрю — всё себя зрю ниже,

Вскину очи к небесам — к небесам всех ближе.

Так возможно ль перестать речь ту повторяти:

Анна, о изволь вовек мною ты владати!?

Чем, монархиня, тебе милость ту платили,

Что возводишь мя на верх, всем меня чтоб зрити,

А когда от всех сторон мя стоящу видно,

Мне, показываясь им, там стоять не стыдно,

Для того что я тобой всюду украшенна

И в твои дни не была ни раз побежденна.

Всякой час мне те слова должно подтверждати:

Анна, о изволь вовек мною ты владати!

То, что начал Петр во мне, тщишься ты свершати,

Злость, лукавство и обман тщишься истребляти.

Анна, Петр не умирал, хоть лежит и в гробе,

Как, монархиня, в тебе зрю персоны обе,

И великого Петра и великой Анны,

К счастью вечну моему, мне от бога данны,

Так не следственно ль вскричать сей от благодати:

Анна, о изволь вовек мною ты владати!?

Сколько, Анна, ты полков новых сочинила?

Самодержица, не ты ль тем мя украсила?

Полк Минервы вить тобой в Петербурге зрится,

Где с Минервою и Марс уже не делится.

Всем, монархиня, твоя милость чем известна,

Всем известно, что и песнь тем тебе нелестна.

Мне ж за милости тебя как не прославляти?

Анна, о изволь вовек мною ты владати!»

Не забудь же, между тем, ту как прославляешь,

Что, Россия, ты теперь Анну поздравляешь.

Возгреми к ней, возгреми, торжествуя ныне,

И с почтением скажи «Здравствуй!» к монархине, —

«Здравствуй, славно проводя год тридцать девятый,

Проводи ж, о матерь, так четыредесятый!»

И скажи, что: «дай ти бог вечно пребывати!

Анна, о изволь вовек мною ты владати!»

Ну, Россия, чрез слова полно утруждати,

Анне есть о чем и так много помышляти,

Ты ж, кончая, к предрагой молви велегласно,

Не умолкнешь прославлять что ее всечасно,

А теперь ты возопий: «О златые веки!»

Что от той в тебя текут славы чисты реки.

Наконец, не позабудь ты опять сказати:

«Анна, о изволь вовек мною ты владати!»

Вперяюся в премены мира

И разных лет и разных стран:

Взыграй сие, моя мне лира,

И счастья шаткого обман,

И несколько хотя исчисли

Людей тщеславных праздны мысли,

Тех смертных, коих праха нет,

Которы в ярости метались

И только в книгах лишь остались,

Поделав миллионы бед.

Царя прославити навеки,

Себе достойной ждуще мзды,

Идут в концы вселенной греки

В Семирамидины следы,

И где войск храбрых сила зрится,

Тут и победа с нею мчится.

Как воздух молния сечет

И пламень громы предвещает,

Так острый меч в полях сверкает,

И Азия попранья ждет.

Тя гордость, суеты любитель,

В страны Индийски позвала,

Тебя, покоя разоритель,

Тщета в край света завела.

Коль смерть бы мало опоздала

Скончать твой век, земля бы стала

Театром греческих темниц.

Ты б из последних стран сих вскоре

Пошел в пространнейшее море

Искать неведомых границ.

И тамо, где еще безвестны

Законы, боги и цари,

Из смертных никому невместны,

Себе б поставил олтари.

Но что прохожий возвещает,

Когда он прах твой попирает?

«Здесь под ногой моей лежит

Той, кем вся Азия тряслася,

Чья слава выше звезд неслася,

В пещеру, в снедь червям, зарыт».

Забудь заразы Брисеиды,

Уставы исполняй судьбин!

Дай зрети, что ты сын Фетиды,

Прогневанный богинин сын!

Пусть гордый Илион валится,

Пускай Скамандрин брег дымится

И хищник примет горьку часть!

Коль спартская княжна прекрасна,

Ты толь, о Фригия, несчастна!

Твоя неправдой пала власть!

Отец героев, муз любитель,

Честь вечна жителям своим,

Всея вселенной повелитель,

О ты, великолепный Рим!

Рождайся и главу подъемли!

Ликуйте, Италийски земли!

Се муж, с Эолом брань творящ,

Гонимый яростью Юноны,

Несет на Тибр свои законы,

Средьземно море преходящ.

Пришел, его оружье блещет,

Кладет начало ваших сил.

Весь мир так нами вострепещет,

Как Турка трепет поразил.

До разрушения покоя

Что ты была, огромна Троя?

Была всей Азии краса.

Но как стопы в валы направил,

Эней, каков сей град оставил

Ты после грозного часа?

Там башни пеплом покровенны,

Дом царский грудами лежит,

Жилищи, храмы разрушенны,

И Ксанф в пустых местах шумит,

Когда, о Троя, ты пылала

И искры в облака бросала,

Вещая миру свой конец,

Вверх огненные реки льючи,

Вещала ль ты сквозь дымны тучи

Любовь двух дерзостных сердец?

Морями Тибр повелевает,

Венчан величеством с тобой,

От гор твоих устав внимает,

О Рим! страшась, весь круг земной.

Дидонины низверглись стены,

И пала область Карфагены,

Где прежде воздыхал Эней.

Он, сердце покорив царицы,

Простер за понт свои границы,

В потомках возвратился к ней.

Не странствуя блудящ водами,

Любовник твой к тебе пришел,

Не ищет суши меж волнами,

К жилищу обрести предел,

Разверзя глубины утробу,

Не плакать шествует ко гробу,

Где твой, Дидона, тлеет прах.

Скончалося его стенанье:

Идет твое рассыпать зданье

И пышный град погресть в валах.

Тебе прехвальные победы,

Италия, приносят плод.

В тех были днях твои соседы —

Один Нептун и дик народ.

Взнесенна на престол высоко,

Куды ни простирала око,

Всё зрела ниже ты себя,

Все царства зрела под ногами.

Римлян род смертных чтил богами

И матерью богов тебя.

Филиппов сын, когда корона

Сияла на главе его,

Слыть сыном восхотел Аммона

Среди народа своего.

Навходоносор в счастье многом

Возмнил себя почтити богом.

До звезд ты, гордость, возросла!

О лесть, душ подлых жертва смертным,

Куды ты прославленьем тщетным

Геройски имена взнесла!

Когда вселенна трепетала,

Со страхом твой храня устав,

Так мнила, как хвалы сплетала,

Римлян богами почитав.

Твой град победой украшался

И ложных сих имен гнушался,

Которы мир ему давал,

Его судьбиной ослепленный,

Он, внемля глас сей дерзновенный,

Ту честь на небо воссылал.

Дух слабый прямо помышляет:

«То так!», зря в счастье тьму чудес,

И робость сильну власть равняет

С превышней властию небес.

Там Македонин — сын Аммона,

Там бог — владыко Вавилона.

Сбылся царя стран Мидских сон,

На дщерь его причина гнева:

Восток покрылся тенью древа, —

И пал великий Вавилон.

Ерусалима разоритель,

Воззри, где твой престол стоял!

Ты мертв, о гордый повелитель,

Божественный твой трон упал.

Израиль плен свой покидает

И храм свой паки созидает.

Когда лишился ты венца

И с жизнью власть твоя скончалась,

Куды лесть грубая девалась,

Которой не было конца?

Народ стран, прежде неизвестных,

Живущ при солнечных вратах,

Ты мнил, что жителей небесных

В крылатых градах на водах,

Что молнией повелевают

И гром из рук своих бросают,

Твои смятенны очи зрят!

Не распознал людей с богами,

Которы вашими брегами

И вами овладеть хотят.

Касаются бессмертны суши,

Котору лютость им дала,

Хотят очистить смертных души

И поражают их тела.

В руке святые держат правы,

Блаженство истинныя славы,

Смиренным мзду и казни злым,

В другой остр меч и возвещают,

Что ближним счастия желают,

Подобно как себе самим.

Прибытка, счастия и славы

Основан в истине предел,

Блаженства твердыя державы,

Благих побед, великих дел, —

Не сила, ум един содетель,

Хранящий в сердце добродетель.

Пусть меч рвет области из рук,

Огнь в пепел грады рассыпает

И крепки горы разрывает, —

В неправде то единый звук.

Оставим брани и победы,

Кровавый меч приял покой.

Покойтесь, мирные соседы,

И защищайтесь сей рукой,

Которая единым взмахом

Сильна повергнуть грады прахом,

Как дерзость свой подымет рог.

Пускай Гомер богов умножит,

Сия рука их всех низложит

К подножию монарших ног.

О! дерзка мысль, куды взлетаешь,

Куды возносишь пленный ум?

Елисавет изображаешь.

Ея дел славных громкий шум

Гремит во всех концах вселенны,

И тщетно мысли восхищенны.

Известны уж ея хвалы,

Уже и горы возвещают

Дела, что небеса пронзают,

Леса и гордые валы.

Взгляни в концы твоей державы,

Царица полунощных стран,

Весь Север чтит, твои уставы

До мест, что кончит океан,

До края областей безвестных,

Исполнен радостей всеместных,

Что ты Петров воздвигла прах,

Дела его возобновила

И дух его в себе вместила,

Являя свету прежний страх.

Стенал по нем сей град священный,

Ревел великий океан,

Впоследний облак восхищенный,

Лишен, кому он в область дан

И в норде флот его прославил,

В которых он три флота правил,

Своей рукой являя путь.

Борей, бесстрашно дерзновенный,

В воздушных узах заключенный,

Не смел прервать оков и дуть.

Ударом нестерпима Рока

Бунтует воин в страшный час:

«Отдай Петра, о смерть жестока,

И воружись противу нас.

Хотя воздвигни все стихии

И воружи против России, —

Пойдем против громовых туч!»

Но тщетно горесть гнев рождала,

И ярость воинов терзала:

Сокрыло солнце красный луч.

Тобой восшел наш луч полдневный

На мрачный прежде горизонт,

Тобой разрушен облак гневный,

Свирепы звезды пали в понт.

Ты днесь фортуну нам пленила

И грозный рок остановила,

В единый миг своей рукой

Объяла все свои границы.

Се дело днесь одной девицы

Полсвету возвратить покой.

Отверзлась вечность, все герои

Предстали во уме моем,

Падут восточных стран днесь вои,

Скончавшись в мужестве своем,

Когда Беллона стрелы мещет

И Александр в победах блещет,

Идущ в Индийские страны,

И мнит, достигнув край вселенны,

Направить мысли устремленны

Противу солнца и луны.

На Вавилон свой меч подъемлет

К стенам его идущий Кир,

Весь свет его законы внемлет,

Пленил Восток и правит мир.

Се ищет Греция Елены

И вержет Илионски стены,

Покрыл брега Скамандры дым,

Помпей едину жизнь спасает,

Когда Иулий смерть бросает

И емлет в область свет и Рим.

Не вижу никакия славы,

Одна реками кровь течет,

Алчба всемирный державы

В своих перунах смерть несет,

Встают народы на народы,

И кроет месть Пергамски воды:

Похвальный греков главный царь,

Чего гнушаются и звери,

Проливши кровь любезной дщери,

Для мщения багрит олтарь.

Но здесь воинский звук ужасный,

Подвластен деве, днесь молчит,

Един в победе вопль согласный

С Петровым именем гремит.

В покое град, леса и горы,

С покоем нимфы ждут Авроры.

Едина лишь Елисавет,

Исполненная днесь любови,

Брежет своих подданных крови

И в тихости свой скиптр берет.

Еще тень небо покрывает,

Еще луна в звездах горит,

Прекрасно солнце отдыхает,

И луч его в валах сокрыт.

Россия ж вся уже встречает

Владычицу, что бог венчает.

Се бурный вихрь реветь престал,

Теперь девическая сила

Полсвета скиптру покорила,

Ниспал из облак гневный вал.

Великий понт, что мир объемлет

И вполы круг земный делит,

Тобою нашу славу внемлет

И уж в концах земли гремит.

Балтийский брег днесь ощущает,

Что морем паки Петр владает

И вся под ним земля дрожит.

Нептун ему свой скиптр вручает

И с страхом Невский флот встречает,

Что мимо Белтских гор бежит.

На грозный вал поставив ногу,

Пошел меж шумных водных недр

И, положив в морях дорогу,

Во область взял валы и ветр,

Простер премудрую зеницу

И на водах свою десницу,

Подвигнул страхом глубину,

Пучина власть его познала,

И вся земля вострепетала,

Тритоны вспели песнь ему.

Тобою правда днесь сияет,

И милосердие цветет,

Щедрота скипетром владает

И всех сердца к тебе влечет.

Тобой дал плод песок бесплодный,

И камень дал источник водный,

Ты буре повелела стать

И тишину установила,

Когда волна брега ломила

И возвратила ветры вспять.

Твоя хвала днесь возрастает,

Подобно как из земных недр

До облак всходит и скрывает

Высоки горы тенью кедр,

До рек свой корень простирая

И листвие в валы бросая.

Твой гром колеблет небеса,

И молнья сферу рассекает,

Послушный ветр моря терзает,

Дают путь горы и леса.

Ты все успехи предварила,

Желанию подав конец,

И плач наш в радость обратила,

Расторгнув скорби днесь сердец.

О вы, места красы безвестной,

Склоните ныне верх небесной,

Да взыдет наш гремящий глас

В дальнейшие пространства селы,

Пронзив последние пределы,

К престолу божьему в сей час.

О боже, восхотев прославить

Императрицу ради нас,

Вселенну рушить и восставить

Тебе в один удобно час,

Тебе судьбы суть все подвластны.

Внемли вопящих вопль согласный —

Перемени днесь естество,

Умножь сея девицы леты,

Яви во днях Елисаветы,

Колико может божество.

Благословенны наши лета.

Ликуй, блаженная страна!

В сей день тебе Елисавета

Всевышним и Петром дана.

Источник празднуя судьбине,

Возрадуйтесь, народы, ныне,

Где сей царицы щедра власть.

О день, исполненный утехи!

Великого Петра успехи

Тобою славят нашу часть.

Не ищешь ты войны кровавой

И подданных своих щадишь,

Довольствуясь своею славой,

Спокойства смертных не вредишь.

Покойтесь, Русских стран соседы;

На что прославленной победы

И грады превращати в прах?

Седящия на сем престоле

Нельзя хвалы умножить боле,

Ни света усугубить страх.

Императрица возвещает,

Уставы истины храня:

«Кто в сердце дерзость ощущает

Восстать когда против меня,

Смирю рушителей покою,

Сломлю рог гордый сей рукою,

Покрою войском горизонт;

Увидит чувствующе вскоре

Петровой дщери силу море:

Покрою бурный флотом понт».

Над ними будешь ты царица,

Наложишь на противных дань.

Воздвигни меч, императрица,

Когда потребна будет брань!

Пред войском твой штандарт увидев,

Мы, тихий век возненавидев,

Забудем роскошь, род и дом:

Последуя монаршей воле,

Наступим на Полтавско поле.

Бросай ты молнию и гром.

Тогда сей год возобновится,

В который в чреве ты была,

И паки пламень тот явится

Против на нас восставша зла.

Ужасна ты была во чреве,

Ужасней будешь ты во гневе:

Ты будешь верность нашу зреть.

Восстаньте, разных стран народы,

Бунтуйте, воздух, огнь и воды!

Пойдем пленить или умреть.

Пожжем леса, рассыплем грады,

Пучину бурну возмутим.

Иныя от тебя награды

За ревность мы не восхотим,

Чтоб ты лишь перстом указала

И войску своему сказала:

«Достойны россами вы слыть».

О дщерь великому Герою!

Готовы мы идти под Трою

И грозный океан преплыть.

Внимаю звуки я тогдашни:

Се бомбы в облака летят,

Подкопы воздымают башни,

На воздух преисподню мчат.

Куда ни хочет удалиться,

Не может враг переселиться,

На суше смерть и на водах.

Врагов я вижу усмиренных.

Уже россиян разъяренных

На градских вижу я стенах.

Но днесь, народа храбра племя,

Ты в мысли пребывай иной:

Забудь могущее быть время

И наслаждайся тишиной.

Вспевайте, птички, песни складно,

Дышите, ветры, вы прохладно,

Целуй любезную, зефир;

Она листочки преклоняет,

Тебя подобно обоняет,

Изображая сладкий мир.

На нивах весело порхает

И в жирных пелепел травах,

И земледелец отдыхает,

На мягких лежа муравах;

Не слышны громы здесь Беллоны,

Не делают тревоги стоны,

Нет плача вдов и бед сирот.

Драгой довольствуяся частью,

Живя под милосердой властью,

О, коль ты счастлив, россов род!

С разверстаем свирепа зева

Бежит из рощей алчный зверь,

За ним стремится храбра дева,

Диана, иль Петрова дщерь;

Девица красотою блещет

И мужественно стрелы мещет.

Но кое здание зрю там!

И что, мои пленяя взоры,

Мне тамо представляют горы?

Диана, твой Эфесский храм.

Покойся, града удаленна,

В прекрасных ты чертогах сих

И, в тишине увеселенна,

Покойся по трудах своих,

Полночны ветры, отлетайте,

Луга, вседневно процветайте,

А ты тверди наш, эхо, глас:

«Мы счастливые человеки;

Златые возвращенны веки

Елисаветой ради нас».

Оттоль, монархиня, взираешь

На град Петров, на свой престол,

И как ты взоры простираешь,

Твои слова сей слышит дол:

«В сем месте было прежде блато,

Теперь сияет тамо злато

На башнях счастия творца;

Нева средь пышна града льется,

Отколе эхо раздается

О славе моего отца».

Во все пространные границы

К Екатерининым сынам

Воззри с горящей колесницы,

Воззри с небес, о солнце, к нам;

Будь нашей радости свидетель,

И кая ныне добродетель

Российский украшает трон;

Подобье види райску крину,

Красу держав, красу корон,

Премудрую Екатерину.

И, луч пуская раскаленный,

Блистая, прогоняя тень,

Лети и возвещай вселенной

Сей полный радостию день!

О день, день имени преславна!

Да будет радость наша явна

Везде, где солнце пролетит,

Куда ни спустит быстры взоры

И где оно ни осветит

Моря, леса, долины, горы!

Ликуй, Российская держава!

Мир, наше счастие внемли!

А ты, Екатерины слава,

Гласись вовек по всей земли!

Чего желать России боле?

Минерва на ея престоле,

Щедрота царствует над ней!

Астрея с небеси спустилась

И в прежней красоте своей

На землю паки возвратилась.

Лучом багряным землю кроя,

Судьба являет чудеса:

Разверзлось небо, зрю Героя,

Восшедшего на небеса;

Российский славный обладатель

И града Невского создатель

Уставы чтет судьбины там;

Богиня таинство вверяет;

Монарх ту тайну сим местам

В восторге духа повторяет.

Среди осмьнадесята века

Россия ангела найдет,

А он во плоти человека

На славный трон ея взойдет

И в образе жены прекрасной

Возвысится хвалой согласной

И действом до краев небес:

Екатериной наречется.

Бог ангела на трон вознес —

По всей вселенной слух промчется.

Горят и верностью пылают,

Пылают наши к ней сердца;

Уста молитвы воссылают

Ко трону господа-творца:

«Благословляй Екатерину!»

— «Я сей молитвы не отрину», —

Вещает царь небесных стран.

Природа бурей восшумела,

Потрясся вихрем океан,

Подсолнечная возгремела.

Возыграйте, струны лиры;

Возбуждает Феб от сна.

Вейте, тихие зефиры;

Возвращается весна:

День предшествует огромный,

Оживляя воздух томный,

Флора, царству твоему.

Как тебе, богиня, крины,

Так дела Екатерины

Счастье Северу всему.

Ты в сей день, императрица,

Зрела в первый раз на свет,

И всевышняя десница

Орошала райский цвет;

Злоба челюсти терзала,

Как судьбина отверзала

Двери во Фортуны храм;

Растворились двери пышны,

В небе восклицанья слышны:

«Россы, дар сей бог дал вам!»

Бог пречудно помогает

Нам во злейши времена

И с отчаянных слагает

Возложенны бремена;

Тако, бурю ненавидя,

Мореплаватель, увидя

Пристань и покойный брег,

Сколько в море он тоскует,

Столько в пристани ликует,

Окончав опасный бег.

Разум мой восторжен ныне,

Любопытствие пленя:

В сердце зря Екатерине,

Извещает он меня,

Что она на троне мыслит,

Как часы владенья числит,

Жертвуя своей судьбе.

Душу зря необычайну,

Я сию, Россия, тайну

Открываю днесь тебе.

Мыслит так о славе трона:

«Мне обширная страна

К исправлению закона

От небес поручена.

Я во дни моей державы

Не ищу иной забавы,

Кроме счастия людей.

Всё, что можно, в них исправлю,

Пользу им и честь оставлю

Диадиме я своей.

Океана ветром волны

Взносятся превыше гор;

Мысли, общей пользы полны, —

Нашей высоты подпор;

Скипетр — дело невелико,

Если оного владыко

Благом ставит только блеск;

Царско имя устрашает:

Коль оно не утешает —

Тщетен и народный плеск.

Мне сие в трудах отрада,

Сей хочу я плеск примать,

Что в России все мне чада,

Что в России всем я мать.

О мои любезны дети!

То ласкает мя владети:

Все вы любите меня;

В чем вам польза, то мне славно;

Вас и я люблю вам равно,

Должность матери храня».

Се, что сердце в ней находит,

В утро, в вечер, в день и в ночь

На минуту не отходит

Мысль от ней такая прочь.

В нашем ты внемли ответе:

Для тебя мы жить на свете,

Для тебя умреть хотим.

За свою мы мать любезну,

В пламень, в пропасти и в бездну,

Яко Курций, полетим.

Ты, Россия, побеждала

Неприятелей своих,

Тверды грады осаждала,

Претворяя в пепел их.

Кровь тогда лилась реками,

Дым казался облаками,

Воздух выл, и трясся понт,

Стрелы Зевсовы летали,

Молнии во мгле блистали,

Колебался горизонт.

Соответствуй общей доле,

Сонм достойнейших людей,

И монаршей мудрой воле

К наставлению судей,

О сладчайше упованье,

Соверши скоряй желанье

Наших алчущих сердец:

Украси сию державу,

Вознеси богини славу

Выше солнца наконец!

В далеки в высоте пределы

Я дерзостно мой дух вознес;

Куда влететь не могут стрелы,

Я зрю себя в краях небес.

Я слышу ангелов просящих

И тако к вышнему гласящих:

«Правитель естества! Внемли,

Исторгни скипетр оттомана!

Достойна такового сана

Екатерина на земли».

Екатерина! Пред тобою

Пошлет архистратига бог.

Твоею счастливой судьбою

Воздымется Палеолог.

Тогда Византия взыграет,

Что грек оковы попирает

И изгнана Агарь из врат.

Романия, скорбя, не дремлет,

Главу восточный Рим подъемлет.

Европа видит новых чад.

Преклонят пред тобой колена

Страны, где сад небесный был,

И, игом утесненный плена,

Восплещет радостию Нил.

А весть быстрее аквилона

До стен досяжет Вавилона,

Подвигнет волны Инда страх.

Мы именем Семирамиды

Рассыплем пышны пирамиды.

Каир развеем, яко прах.

Разверзлось огненное море,

Дрожит земля, и стонет твердь,

В полках срацинских страх и горе,

Кипяща ярость, казнь и смерть.

Минерва росска громы мещет,

Стамбул во ужасе трепещет,

Трясутся нивы и луга.

От горизонта раздраженна,

От неба жарко разозжженна,

Вал сохнет, тлеют берега.

Не сферу ль буря разрывает,

Иль огненный спустился понт?

В дыму Днестр очи закрывает,

Горящий видя горизонт?

Не ад ли в оной скорби стонет,

Не род ли смертных паки тонет,

Не разрушается ли свет?

В густой и освещенной ночи

Возводит Днестр на небо очи

И тако к солнцу вопиет:

«Пошли, о солнце, мне отраду,

Не дай мне зреть последних дней!

Или ты паки горду чаду

Вручило пламенных коней?»

— «Молчи! — ему вещает слава.

Не гордая разит держава.

А то участье не твое;

Не злоба естеством играет,

Но злобу истина карает,

Восставшу нагло на нее».

Хотин опустошает домы,

И в степи жители бегут.

Зря молнии и слыша громы,

Живот единый берегут,

Но слава им с кровава бою

Гласит российскою трубою:

«Ты тщетно кроешься, народ!

Екатерина гнев подвигнет,

Ея рука тебя достигнет

И в бездне Ахеронских вод».

Россия наглу презирает

Твою державу, оттоман,

И тако Порту попирает,

Как Пико гордый океан.

Гора от молнии спасенна

И выше облак вознесенна,

Спокойно видя под собой

Воюющего с ней Эола

И внемля шумы грозна дола,

Пренебрегает ветров бой.

Великого земель округа,

Которым пышен весь Восток,

Брега с Египтом жарка Юга

И струй Евфратовых поток

Мечем российским сокрушатся,

Селенья их опустошатся.

Мой слава повторяет глас:

«Где зрятся днесь высоки башни,

Там будет лес, луга и пашни,

Плен, смерть оттоль исторгнут вас!»

Хотя ты в ярости злей ада

Стремишься против нас, Стамбул,

Хотя бы из обширна града

На россов ты геенной дул,

Попрем ток вод, дубравы, камень,

Пройдем сквозь пыль, сквозь дым и пламень.

Услышится твой вопль и стон,

Тогда раскаешься, но поздно;

Уже настало время грозно,

Трясется оттоманов трон.

И се Молдавские долины,

Лес, горы и потоки вод

Под областью Екатерины.

Славенский к ней бежит народ,

К Неве Европа взоры мещет,

На троне Мустафа скрежещет,

И Порта гордая дрожит;

Низвержется султан со трона,

Увидим нова фараона:

Он морем в Азию бежит.

Взойди, багряная Аврора,

Спокойно в тихи небеса!

В лугах цветы рассыпли, Флора,

Цветами украси́ леса!

Победоносных войск успехом

Раздайся по долинам эхом,

Приятный, вожделенный глас:

«Войну судьбина окончала

И новым лавром увенчала

Монархиню и с нею нас!»

Ея оружья, музы, славу

Возмогут ли позабывать,

Хотя и кроткую державу

Всечасно будут воспевать?

Трофеем Бендер вечным будет,

Перикла росска не забудет,

Вспомянется российский флаг.

Дней наших слава не увянет,

Доколе сушею не станет

Попранный днесь Архипелаг.

Се, князь, войны преславны виды.

Ужасны Порте времена.

Герои наши, как Алькиды,

Светят российски племена.

Но я победу оставляю,

Не тем Россию прославляю,

Тебя воспети я хочу:

Петрополь буди мне свидетель.

Бессмертну в смертном добродетель

Я ныне свету возвещу.

Ко должности монарша сана

Внимает он о божестве

И, слыша нова Феофана,

Зрит бога он во естестве.

С законом басен не мешает

И разум правдой украшает,

Пренебрегая сказки жен,

Не внемля наглу лицемерству,

Не повинуясь суеверству,

Которым слабый дух возжжен.

Пряма в Эдем сия дорога,

Сии довольны чудеса.

«Люби ты ближнего, чти бога,

Бог создал землю, небеса.

В едином том ищи блаженства», —

Достойный муж первосвященства

Ему на всяк вещает день,

Зимы не емля вместо лета,

И, вместо полудневна света,

Не внидет полуночна тень.

А Ментор то же утверждает,

Что предписует нам закон.

Страстей волненье побеждает

Во Телемаке Фенелон.

Мужей толь мудрых и избранных,

И Павлу к наставленью данных,

С почтением Россия зрит.

Великая Екатерина!

Тебя за таковаго сына

Россия вся благодарит.

Прешли младенчеству уроки

Для будущих геройству дел.

Не прикоснулися пороки,

И дух божественно созрел.

Сквозь тьму незнания князь ночи

В небесны круги взводит очи:

Премудрости не зрит конца.

Он видит малость человека,

И в человеке краткость века,

А в боге мудрого творца.

Планеты, шар земной — пылинки,

Копышемся и мы, как прах.

Империи — кусочки глинки.

Но как он мыслит о царях,

Вселенна коих величает?

Не сим царь сан свой отличает,

Что льзя разити и пленять,

Что все пред ним стоят со страхом,

Что властвует людьми, как прахом,

И что он может жизнь отнять.

Когда монарх насилью внемлет,

Он враг народа, а не царь.

И тигр и лев живот отъемлет,

И самая последня тварь.

Змея презренья не умалит,

Когда кого, ползя, ужалит,

Пребудет та ж она змея.

Вот так о венценосцах мыслит,

Которых даром божьим числит,

Великая душа сия.

И что на троны возведенны

Не для себя они одних.

Хотя и для себя рожденны,

Но для и подданных своих.

Нестройный царь есть идол гнусный

И в море кормщик неискусный;

Его надгробье: «Был он яд».

Окончится его держава,

Окончится его и слава,

Исчезнет лесть, душа — во ад.

Не сносят никогда во гробы

Цари сияния венца,

Сиянье царския особы

Есть имя подданных отца.

Прейдут шумящи вечно реки,

Дела останутся навеки

И честь до солнца вознесут.

Преходят лета скоротечны,

Но души в нас, конечно, вечны,

Как вечен правый божий суд.

Не пременяй сея ты мысли,

Так будешь нам покров и щит.

И дни свои щедротой числи,

Как числил оны щедрый Тит.

Прострешь по Северу зеницу

И на морях свою десницу,

Главу возвысишь, яко кедр.

Прекрасней будешь райска крина.

Таков, как нам Екатерина

Или какое великий Петр.

Российская Фетида вскоре

Восколебала горы, лес.

Подвигла Средиземно море.

Ты будь российский Ахиллес,

Но только к нужной обороне.

В други дни будь Сократ на троне

Ко счастью полуночных стран.

Тогда явишься ты в порфире,

Как солнце среди лета в мире,

Таков велик, каков твой сан.

О сын великия жены!

Великого ты правнук мужа,

Наставника сея страны,

Ты, коему неправда чужа

И многой истина цены.

Рожден от крови ты преславной,

А участи твоей предел —

Во всей природе жребий главный.

Он дан тебе для славных дел.

Явилась нам душа твоя.

То зря, Россия веселится,

Уже надежда ты ея.

Драгой твой богом век продлится

Ко счастью области сея.

Тебя судьба на свет пустила

России счастье умножать,

Тебя Минерва возрастила

Екатерине подражать.

Превозвышенный человек

Себя превозвышенным числит,

И, не гордясь ничем вовек,

Он больше о себе не мыслит,

Льстец мерзкий что б ему ни рек.

Великий муж не любит лести,

Противна, князь, она тебе,

А ты своей бессмертной чести

Не в лести ищешь, но в себе.

Велик твой дух, велик твой сан.

Мы знаем! то, и ты то знаешь,

Но, что от бога нам ты дан,

Ты только то воспоминаешь,

И что ты счастье многих стран.

Своей породою ты знатен,

Но тщетно б было то для нас,

И не был бы довольно внятен

Единственный сей громкий глас.

Конечно, глас сей был бы сух,

Князей им слава не спасется.

Не сей один о Павле слух

По всей Европе днесь несется.

Гласим: «Велик во Павле дух!»

Гласим единодушно ныне,

Друг другу объявляя днесь:

«Подобен он Екатерине»,

И повторяет Север весь.

Пресчастлив обладатель тот,

Кто тверд во правде пребывает,

И крайне мерзостен народ,

Который правду забывает,

Храня прибытки, как живот.

Когда отечества мы члены,

А мудрые цари главы,

Для пользы до́лжны без отмены

И члены быти таковы.

Без общей пользы никогда

Нам царь не может быти нравен.

Короны тьмится блеск тогда,

Не будет царь любим и славен,

И страждут подданны всегда.

Души великой имя лестно,

Но ей потребен ум и труд,

А без труда цари всеместно

Не скипетры, но сан несут.

Твоя, о князь, и наша мать

Своей во нашей ищет славы,

Россию тщится воздымать

И все свои велит уставы

Из уст от истины внимать.

Не тяготят они природы:

Щадит бог силы естества.

Благополучны те народы,

Царь коих образ божества,

Спеша к первопрестольну граду,

В котором мудрый Петр рожден,

Где росские поднесь монархи

Взлагают на главу венец,

Прощаюся с тобой, Потемкин,

В Москве тя зреть желая здрава,

Российский любяща язык,

Словесны чтущего науки,

Подобно как дела воински,

В которых твой велик успех.

Граждански и духовны правы

До сама центра ты проник,

А войска нашего вещанье

Сплетало похвалы тебе.

Последуй к нам императрице,

Узрети с ней Кремлевы стены,

Возвел которы Иоанн,

Княженья росски совокупший

И иго варваров отвергший,

Покорствующих россам днесь.

Уже Москва врата отверзла,

Народ во сретенье готов

И венценосицу увидеть

Стремится всей своей душой.

Гласит: «Войди во град, о матерь!

Твои возлюбленные чада

Сего дня ждали многи дни.

Твое отсутствие казалось

Не временем немноголетным,

Семь лет нам были целый век».

Смерть алчна коих поразила, —

Двум летам в предыдущий год, —

Мне мнится, из земной утробы

Глаза подъявше, вопиют:

«Когда б была здесь матерь наша,

Мы были бы поныне живы

И зрели бы лицо ея.

Сего мы зрелища лишились,

Но души наши днесь возносят

О ней молитвы к небеси».

Гласят: «Нас больше нет на свете, —

Исчезли наши телеса,

Но души наши не исчезнут,

Доколе всемогущий жив.

Он будет жив во бесконечность,

И мы подобно живы будем,

Хоть солнца больше и не зрим;

Не сходно с божией щедротой

Произвести на кратко время

И погубите вечно нас».

То глас умерших, а живущих

В веселье эхо глас твердит:

«Мы дожили до вожделенных

И долго ожиданных дней:

Узрит Москва Екатерину,

Струи московских рек взыграют,

Воскликнут радостно брега,

Пути устелются цветами,

Огни торжественны зажгутся,

И плеск проникнет облака».

На морских берегах я сижу,

Не в пространное море гляжу,

Но на небо глаза возвожу.

На врагов, кои мучат нахально,

Стон пуская в селение дально,

Сердце жалобы взносит печально.

Милосердие мне сотвори,

Правосудное небо, воззри

И все действа мои разбери!

Во всей жизни минуту я кажду

Утесняюсь, гонимый, и стражду,

Многократно я алчу и жажду.

Иль на свет я рожден для того,

Чтоб гоним был, не знав для чего,

И не трогал мой стон никого?

Мной тоска день и ночь обладает;

Как змея, мое сердце съядает,

Томно сердце всечасно рыдает.

Иль не будет напастям конца?

Вопию ко престолу творца:

Умягчи, боже, злые сердца!

Не терпи, о боже, власти

Беззаконных ты людей,

Кои делают напасти

Только силою своей!

Сколько злоба возвышенна,

Столько правда устрашенна.

Не на то даны дни века,

Чтоб друг друга нам губить;

Человеку человека,

Творче, ты велел любить.

Кто как титлами ни славен,

Пред тобой с последним равен.

Титла громкого содетель

Часто развращенный свет.

Лишь едина добродетель

Преимущества дает,

И она всего дороже;

Защищай ее ты, боже!

Суетен будешь

Ты, человек,

Если забудешь

Краткий свой век.

Время проходит,

Время летит,

Время проводит

Всё, что ни льстит.

Счастье, забава,

Светлость корон,

Пышность и слава —

Всё только сон.

Как ударяет

Колокол час,

Он повторяет

Звоном сей глас:

«Смертный, будь ниже

В жизни ты сей;

Стал ты поближе

К смерти своей!»

О мысли люты!

Кончается мое

На свете бытие,

Преходит житие,

Пришли последние минуты,

Пришел ко мне тот час,

Который преселяет нас

Во мрачну бесконечность.

Отверста моему смятенну духу вечность:

Погаснут данные мне искры божества,

Потухнут мысли все и чувство вещества,

В ничто преобращусь навек из существа;

Престрашною судьбою

Расстанусь навсегда

Со светом и с собою,

Засну, и не проснуся никогда.

На то ль я, боже мой, произведен тобою,

Чтоб сей вкусил я страх

И претворился в прах?

Щедролюбивая и всемогуща сила

Нельзя, чтоб действие лютейшее сносила —

Восстану я опять.

Но, ах, возможно ли исчезнуть и восстать?

Когда есть бог, возможно,

А бог, конечно, есть, мы знаем то неложно.

Всё в пустом лишь только цвете,

Что ни видим, — суета.

Добродетель, ты на свете

Нам едина красота!

Кто страстям себя вверяет,

Только время он теряет

И ругательство влечет;

В той бесчестие забаве,

Кая непричастна славе;

Счастье с славою течет.

Чувствуют сердца то наши,

Что природа нам дала;

Строги стоики! Не ваши

Проповедую дела.

Я забав не отметаю,

Выше смертных не взлетаю,

Беззакония бегу

И, когда его где вижу,

Паче смерти ненавижу

И молчати не могу.

Смертным слабости природны,

Трудно сердцу повелеть,

И старания бесплодны

Всю природу одолеть,

А неправда с перва века

Никогда для человека

От судьбины не дана;

Если честность мы имеем,

Побеждать ее умеем,

Не вселится в нас она.

Не с пристрастием, но здраво

Рассуждайте обо всем;

Предпишите о́но право,

Утверждайтеся на нем:

Не желай другому доли

Никакой, противу воли,

Тако, будто бы себе.

Беспорочна добродетель,

Совести твоей свидетель,

Правда — судия тебе.

Не люби злодейства, лести,

Сребролюбие гони;

Жертвуй всем и жизнью — чести,

Посвящая все ей дни:

К вечности наш век дорога;

Помни ты себя и бога,

Гласу истины внемли:

Дух не будет вечно в теле;

Возвратимся все отселе

Скоро в недра мы земли.

Непреминуемой повержена судьбою,

Безгласна зря меня лежаща пред собою,

Восплачите о мне, знакомые, друзья,

Все сродники мои, все, кем любим был я!

Вчера беседовал я с вами,

И вдруг я смерть узрел перед очами:

Пришел ко мне престрашный смертный час,

Навек лишаюсь вас.

Но приидите все пред вечным расставаньем,

Целуйте мя уже последним целованьем,

Не буду с вами я сообщества иметь,

Ниже́ беседовати впредь.

Душа престала в тленном теле:

Уже отселе

Иду

К нелицемерному суду,

Где вкупе предстоят владыко, раб, царь, воин,

Богат или убог, где равно всяк достоин,

От дел бо только всяк награду получит

И славу там и стыд.

Но всех прошу, молю, чтоб очи возносили

К небесной стороне

И чтобы обо мне

Все господа просили,

Чтоб я не свержен был

По дни от вас моей разлуки

За согрешения мои на место муки,

Но чтобы я вступил

В сие жилище вечно,

Где жизни свет, веселье бесконечно!

Плачу и рыдаю,

Рвуся и страдаю,

Только лишь воспомню смерти час

И когда увижу потерявша глас,

Потерявша образ по скончаньи века

В преужасном гробе мертва человека.

Не постигнут, боже, тайны сей умы,

Что к такой злой доле

По всевышней воле

Сотворенны мы

Божества рукою.

Но, великий боже! ты и щедр и прав:

Сколько нам ни страшен смертный сей устав,

Дверь — минута смерти к вечному покою.

Светило гордое, всего питатель мира,

Блистающее к нам с небесной высоты!

О, если бы взыграть могла моя мне лира

Твои достойно красоты!

Но трудно на лицо твое воззрети оку;

Трудняе нам еще постигнута тебя;

Погружено творцом ты в бездну преглубоку,

Во мраке зря густом себя.

Вострепетала тьма, лишь только луч пустился,

Лишь только в вышине подвигнулся с небес,

Горящею стрелой дом смертных осветился,

И мрак перед тобой исчез.

О солнце, ты — живот и красота природы,

Источник вечности и образ божества!

Тобой жива земля, жив воздух, живы воды,

Душа времен и вещества!

Чистейший бурный огнь, лампада перед вечным,

Пылающе пред ним из темноты густой,

Волнующаяся стремленьем быстротечным,

Висяща в широте пустой!

Тобою всякое дыханье ликовствует,

Встречает радостно лицо твое вся тварь,

Пришествие твое вседневно торжествует;

Небесных тел ты — вождь и царь!

Объемля взором всю пространную державу,

Вовеки бодро бдя, не дремля николи,

Великолепствуя, вещаешь божью славу,

Хваля творца по всей земли.

Ты ямбический стих во цвете

Жестоких к изъясненью дел

Явил, о Архилох, на свете

И первый слогом сим воспел!

Я, зляся, воспою с тобою,

Не в томной нежности стеня;

Суровой возглашу трубою:

Трохей, сокройся от меня!

О нравы грубые! О веки!

Доколе будут человеки

Друг друга мучить и губить,

И станут ли когда любить,

Не внемля праву мыслей злобных,

Свой род и всем себе подобных,

Без лести почитая в них

Свой образ и себя самих?

В пустынях диких обитая,

Нравоучений не читая,

Имея меньшие умы,

Свирепы звери, нежель мы

Друг друга больше почитая,

Хотя не мудро говорят,

Всё нас разумнее творят.

Ни страшный суд, ни мрачность вечна,

Ни срам, ни мука бесконечна,

Ни совести горящей глас

Не могут воздержати нас.

Злодеи, бойтесь, бойтесь бога

И всемогущего творца!

Страшитеся судьи в нем строга,

Когда забыли в нем отца!

Среди игры, среди забавы,

Среди благополучных дней,

Среди богатства, чести, славы

И в полной радости своей,

Что всё сие, как дым, преходит,

Природа к смерти нас приводит,

Воспоминай, о человек!

Умрешь, хоть смерти ненавидишь,

И всё, что ты теперь ни видишь,

Исчезнет от тебя навек.

Покинешь матерню утробу —

Твой первый глас есть горький стон,

И, исходя отсель ко гробу,

Исходишь ты, стеня, и вон;

Предписано то смертных части,

Чтоб ты прошел беды, напасти

И разны мира суеты,

Вкусил бы горесть ты и сладость,

Печаль, утеху, грусть и радость

И всё бы то окончил ты.

Во всем на свете сем премена,

И всё непостоянно в нем,

И всё составлено из тлена:

Не зрим мы твердости ни в чем;

Пременой естество играет,

Оно дарует, отбирает;

Свет — только образ колеса.

Не грянет гром, и ветр не дохнет,

Земля падет, вода иссохнет,

И разрушатся небеса.

Зри, как животных гибнут роды,

На собственный свой род воззри,

Воззри на красоты природы

И коловратность разбери:

Зимой луга покрыты снегом,

Река спрягается со брегом,

Творя из струй крепчайший мост;

Прекрасны, благовонны розы

Едины оставляют лозы

И обнаженный только грозд.

Почтем мы жизнь и свет мечтою;

Что мы ни делаем, то сон,

Живем, родимся с суетою,

Из света с ней выходим вон,

Достигнем роскоши, забавы,

Великолепия и славы,

Пройдем печаль, досаду, страх,

Достигнем крайнего богатства,

Преодолеем все препятства

И после превратимся в прах.

Умерим мы страстей пыланье;

О чем излишне нам тужить?

Оставим лишнее желанье;

Не вечно нам на свете жить.

От смерти убежать не можно,

Умрети смертным неотложно

И свет покинуть навсегда.

На свете жизни нет миляе.

И нет на свете смерти зляе, —

Но смерть — последняя беда.

Когда придет кончина мира,

Последний день и страшный суд,

Вострубят ангелы, восплещет море,

Леса и горы вострепещут,

И спящи во гробах восстанут из гробов,

От мрачного забвения воспрянут

И паки свет узрят,

Не зрели коего иные многи веки

И коих плоть рассеяна была

Малейшим и очам непостижимым прахом, —

И се на облаках

И окружаемый огнем светлее солнца

Вселенныя правитель

Явится жителям земли.

Я слышу глас его:

«О беззаконники!

Вы видели мою премудрость

Во устрое́нном мной пространстве

И в распорядке вещества.

Вы видели мою и силу:

Рука моя вселенну держит;

Вы видели мою и милость:

Я вас кормил, поил и огревал

И многочисленны я вам давал успехи,

Из ничего я вас во бытие привел,

Дал разум вам и волю,

Не сделав только вас богами,

Вам не дал совершенства.

Не требуйте даров противу естества,

Против согласия рассудка,

Противу разума, противу всех понятий.

Не могут отрасли быть корнем,

Ни человеки богом.

Хотя судеб моих и свойства моего

Всех точностей и не постигли вы,

Но видели меня;

Вы видели меня

И слышали мой глас, вам совестью вещанный,

Но вы ему внимати не хотели.

За ложь имели счастье вы, —

За истину страдайте,

Ступайте в вечный огнь!

А вы, мои любезны чада,

Которы истину хранили на земли,

Ступайте в райское селенье

И будьте моего веселия и славы

Причастны вечно!

Откроется вам часть судеб моих и таинств,

И всё постигнете, что ведать вам потребно

К успокоению сердец и любопытства,

Узнаете причину

Непостижимости моей;

Узнаете вину своей вы краткой жизни

И слабого состава;

Узнаете вину, почто я смертных род

Подверг болезням и печалям,

И, не входя

Во глубину судеб моих,

На совершенстве утверждаясь,

Довольны будете своим несовершенством.

Ступайте в вечну жизнь и в бесконечну радость!»

О люты человеки!

Преобратили вы златые веки

В железны времена

И жизни легкости в несносны бремена.

Сокроюся в лесах я темных

Или во пропастях подземных.

Уйду от вас и убегу,

Я светской наглости терпети не могу,

От вас и день и ночь я мучуся и рвуся,

Со львами, с тиграми способней уживуся.

На свете сем живу я, истину храня:

Не трогаю других, не трогай и меня;

Не прикасайся мне, коль я не прикасаюсь,

Хотя и никого не ужасаюсь.

Я всякую себе могу обиду снесть,

Но оной не снесу, котору терпит честь.

Я ею совести грызения спасаюсь,

А ежели она кем тронута когда,

Не устрашусь тогда

Я всей природы,

Иду

На всякую беду:

Пускай меня потопят воды,

Иль остры стрелы грудь мою насквозь пронзят;

Пусть молния заблещет,

И изо мрачных туч мя громы поразят,

Мой дух не вострепещет,

И буду я на смерть без огорченья зреть,

Воспомня то, что мне за истину умреть.

Великий боже! ты души моей свидетель,

Колико чтит она святую добродетель,

Не гневайся, что мне противен человек,

Которого течет во беззаконьи век.

Мы пленны слабостьми, пороки нам природны,

Но от бесстыдных дел и смертные свободны,

И, ежели хотим,

Бесстыдно жить себе удобно запретим.

Не уповайте на князей:

Они рожденны от людей,

И всяк по естеству на свете честью равен.

Земля родит, земля пожрет;

Рожденный всяк, рожден умрет,

Богат и нищ, презрен и славен.

Тогда исчезнут лести те,

Которы данны суете

И чем гордилися бесстыдно человеки;

Скончаются их кратки дни,

И вечно протекут они,

Как гордые, шумя, текущи быстро реки.

Когда из них изыдет дух,

О них пребудет только слух,

Лежащих у земли бесчувственно в утробе;

Лишатся гордостей своих,

Погибнут помышленья их,

И пышны титла все сокроются во гробе.

Я тленный мой состав расстроенный днесь рушу.

Земля, устроив плоть, отъемлет плоть мою,

А, от небес прияв во тленно тело душу,

Я душу небесам обратно отдаю.

Вижу будущие веки:

Дух мой в небо восхищен.

Русских стран, играйте, реки;

Дальний океан смущен:

В трепет приведен он нами,

В ужас вашими водами.

Ваше суетно препятство,

Ветры, нашим кораблям.

Рассыпается богатство

По твоим, Нева, брегам.

Бедны, пред России оком,

Запад с Югом и Востоком.

Горы злато изливают,

К нам сокровищи текут.

Степь народы покрывают,

Разны там плоды растут.

Где, леса, вы непроходны?

Где, пустыни, вы безводны?

Там, где звери обитали,

Обитают россы днесь.

Там, где птицы не летали,

Градами покрыт край весь.

Где снега вовек не тают,

Там науки процветают.

Тщетно буря возвевает

Дерзкий рев из глубины.

Море новы открывает

Нам среди валов страны.

Наступают россы пышно,

Имя их и тамо слышно.

Очи как ни обратятся,

Вижу страх, и россы тут.

Стены твердые валятся,

Башни гордые падут.

Только солнце где блистает,

Наша слава там летает.

Разверзается мне боле

Высоты небесной вид:

Петр Великий к нам оттоле

Превеселым ликом зрит.

Зри, исполненны утехи,

В мире, Петр, свои успехи!

Основатель нашей славы,

О творец великих дел!

Зри в конце своей державы

И на счастливый предел;

Веселись своей судьбою,

Будем таковы тобою.

Петр Великий просвещает

Вдохновение сие:

«Сбудется, — с верхов вещает, —

Привидение твое.

Трон мой тако вознесется,

И вселенна потрясется».

Воспеваю безопасно,

Вся подсолнечна, внемли.

Простирайся велегласно,

Речь моя, по всей земли!

Я глашу России тайну,

Честь народа чрезвычайну.

Насыщайся, россов племя,

В оный век ты частью сей.

Зрите предсказаннно время,

О потомки наших дней,

Плеском мир весь проницайте,

Радуйтесь и восклицайте!

Не противлюсь сильной, богиня, власти;

Отвращай лишь только любви напасти.

Взор прельстив, мой разум ты весь пленила,

Сердце склонила.

Хоть страшимся к жизни прейти мятежной,

Произвольно жертвуем страсти нежной.

Ты пространной всею вселенной правишь,

Праздности славишь.

Кои подают от тебя успехи,

Можно ли изъяснить сии утехи:

Всяк об оных, ясно хоть ощущает,

Темно вещает.

Из сего мне века не сделай слезна;

Паче мне драгая всего любезна:

Я для той, единой лишь кем пылаю,

Жизни желаю.

Дух мой с нею, радуясь, обитает,

Кровь моя возлюбленным взором тает,

Я живу подвластен в такой неволе

Счастливым боле.

Всё тогда, как с ней, веселясь, бываю,

Удаленный шума, позабываю,

В восхищеньи чувствую жизни сладость,

Крайнюю радость.

Кем горю, я мышлю о ней единой,

И доволен ныне своей судьбиной;

Сердце полно жаром к кому имею,

Тою владею.

Пляскою своей, любезна,

Разжигай мое ты сердце,

Пением своим приятным

Умножай мою горячность.

Моему, мой свет, ты взору,

Что ни делаешь, прелестна.

Всё любовь мою питает

И мое веселье множит.

Обольщай мои ты очи,

Пой, пляши, играй со мною.

Бей в ладони и, вертяся,

Ты руками подпирайся.

Руки я твои прекрасны

Целовал неоднократно:

Мной бесчисленно целован

Всякий рук твоих и палец.

Завидны те мне розы,

Которы ты срываешь.

К чему тебе уборы:

Прекрасней быть не можешь!

Хотя не украшайся,

Дурняй ты быть не можешь!

Да что в твоем пригожстве,

Когда любви не знаешь

И знать ее не хочешь?

На то ль ты мне знакома,

Чтоб я любил так слепо,

А ты б была сурова,

А ты бы презирала

Того, который любит

Тебя всего на свете

И самой жизни боле?

Скажи свое веселье, Нева, ты мне,

Что сталося за счастие сей стране?

Здесь молния, играя, блещет,

Радостны громы селитра мещет.

Глашу по всем местам, разнося трубой

Вселенной нову весть, о Нева, с тобой:

Простерлося Петрово племя,

Россам продлится блаженно время.

Петров Екатерина умножить род

России принесла предражайший плод.

Ликуй, супруг, ликуй, супруга,

Радуйтесь, жители полукруга!

А ты, Елисавет, от земных сих мест

Благодарение воссылай до звезд:

Родитель твой остался с нами,

Царствовать Русскими ввек странами.

Благослови сей дар с небеси, наш бог,

Возвысь России чад славы ввеки рог,

Взнеси российскую корону

Ближе еще к своему ты трону!

Россия, торжествуй и хвали сей день:

Он превысокая для тебя степень;

Взлетай на верх огромной славы

С скипетром пышной твоей державы.

И ныне только ты рассмотри себя,

Увидишь ты, как Петр украсил тебя,

Хоть дни Петровы скоротечны,

Только заслуги пребудут вечны.

Взлетай полночных стран в облака, орел;

Враждебные народы, страшитесь стрел,

Которы россов защищают

И дерзновение отомщают.

Оружие свое через горы, лес,

Чрез степи и моря Петр отсель пренес;

Разите с именем Петровым

Новою молнией, громом новым.

Посеянные им, возрастайте вы,

Науки, на брегах чистых вод Невы,

Труды Петровы, процветайте,

Музы, на Севере обитайте.

Расти, порфирородный младенец, нам,

Расти, надежду вечну подай странам,

Расти в объятиях Елисаветы,

Вечной надежды сверши обеты.

Внимай родителей к наставленью глас,

Елисаветин ты исполняй приказ,

Читай Петрово ты владенье;

Будешь империи услажденье.

Долго ль мучить будешь ты, грудь терзая?

Рань ты сердце сильно, его пронзая.

Рань меня ты, только не рань к несчастью,

Пленного страстью.

Зрак твой в мысли, властвуя, обитает,

Непрестанно сердце тобою тает;

Весь наполнен ум мой тобой единой,

Муки причиной.

Будь причиной, вместо того, утехи,

Воздыханья ты преврати мне в смехи,

Люты преврати мне печали в радость,

Горести — в сладость!

Дай надежды сердцу, драгая, боле,

Облегченье тяжкой моей неволе.

Иль надежды тщетно себе желаю,

Тщетно пылаю.

Отгони ты прочь беспокойно время,

Сбрось с меня тобой возложенно бремя,

Премени, сложив сей тяжелый камень,

Хлад свой ты в пламень!

Будь хоть мало жару сему причастна,

Будь хоть меньше мной, как тобой я, страстна,

Тай, моей ты нежности отвечая,

Взоры встречая.

Нет терпети больше страданья мочи;

Обрати ко мне дорогие очи

И введи меня ты из жизни слезной

В мысли любезной!

Долины, Волга, потопляя,

Себя в стремлении влечешь,

Брега различны окропляя,

Поспешно к устию течешь.

Ток видит твой в пути премены,

Противности и блага цепь;

Проходишь ты луга зелены,

Проходишь и песчану степь.

Век видит наш тому подобно

Различные в пути следы:

То время к радости способно,

Другое нам дает беды.

В Каспийские валы впадаешь,

Преславна мати многих рек,

И тамо в море пропадаешь, —

Во вечности и наш так век.

Прелетите ко Московским

Вы, сии стихи, селеньям,

В дом Хераськова войдите

И предстаньте вы пред очи

Стихотворице московской.

Не сердитеся вы, музы,

Что дерзну, стихи слагая,

Подражать Анакреонту,

Сладкому Анакреонту,

И писать его словами,

И его писати складом,

И его писати духом,

Грации его учили

Украшаться простотою,

О прекрасные богини,

Три прелестные девицы!

И меня вы научите

Простотою украшаться.

А московскому Парнасу

Вы Хераськовой устами

От меня скажите это:

Чисти, чисти сколько можно

Ты свое стопосложенье,

И грамматики уставы

Наблюдай по крайней силе.

Чувствуй точно, мысли ясно,

Пой ты просто и согласно.

Я не критике касаюсь,

Не к тому мои слова,

Только то другим вещаю,

Что вещаю я себе.

Совершенство тщуся видеть

Древних греков и у нас

И, подобный их Парнасу,

В Петровой области Парнас.

А ты, Хераськова, сему внимая слову,

Увидети в себе дай россам Сафу нову.

Когда воспеть героев,

Когда гласить победы

Другому оставляешь,

Поди в луга зелены,

Поди к потокам водным,

Гуляй в приятных рощах

И слушай песни птичек,

Когда они аврору

Согласно воспевают.

Воспой весну прекрасну

И сладкую свободу,

Воспой любви заразы,

Которы ощущаешь,

Любезного имея

И верного супруга,

Которому вручила

Свое ты нежно сердце,

Свою цветущу младость.

С тобой игры и смехи,

С тобой веселье, радость,

Имей в любви успехи

И чувствуй в ней утехи.

Разумный человек

Умеренностию препровождает век,

К восторгу счастие премудрого не тронет,

В печалях он не стонет.

Хотя кто слёз отерть,

Не тщится в горести вкусить, — и плача, — смерть:

Хотя кто в радости свой сладкой век проводит,

От смерти не уходит.

Смерть кончит наши дни,

Вселяются во гроб не бедные одни;

Богатства и чинов она не разбирает;

Всяк равно умирает.

Имея в головах

Подушки мягкие, на мягких муравах,

Доволясь овощми и вин Арарских соком, —

Скосимся общим роком.

Цветы пестрят луга,

И орошают вод потоки берега;

В сии места, доколь мы крепки и здоровы,

Сосуды нам готовы.

Наполним их вином.

Доколе мы еще на свете не ином,

И мыслей от себя гоня о смерти бремя,

Почтим нам давно время.

Когда придет мороз,

Минется красота благоуханных роз.

Пусть время завсегда утехи нам приносит.

Доколе смерть не скосит.

Зеленые леса,

Долины чистые и ясны небеса,

Пригорки и сады, источники и реки

Оставим мы навеки.

Вода Невы течет

И в море навсегда свои струи влечет.

Струи сии от нас в минуту укатятся

И уж не возвратятся.

Что видим мы своим,

Не наше это всё, достанется другим.

Не будет больше нас, и будто бы нимало

Здесь нас и не бывало.

Героев и царей,

За добродетели достойных олтарей,

И в бедной хижине живущего убога

Берет отсель смерть строга.

Необходим сей страх,

И без изъятия в песке истлеет прах

Зарытого в лубках тогда в земной утробе

И в позлащенном гробе.

Когда судьба велит

И жребий нам во гроб идти определит —

Хотя сие и всем нам, смертным, неприятно,

Отходим невозвратно.

И не спасет ничто

От смерти никого, родился только кто,

Кто прожил мало лет или жил лета многи —

Не обойдет сея дороги.

Снимешь ли страстей ты бремя,

Радости подав странам?

Придешь ли, драгое время,

Ты когда обратно к нам?

Скрылись вы от человека,

Времена златого века.

Злобой сердца в притупленьи

Омрачает мысли яд,

Я в сладчайшем исступленьи

Зрю минувший век назад.

Вижу время Оно ясно, —

Кое зрелище прекрасно!

Смертных ко открытью взора

Убегает ночи тень,

Солнце всходит, и аврора

Предваряет красный день.

Только очи лишь воззрели,

Слышу нежный глас свирели.

Тихи ветры повевают,

В рощах голосы звенчат.

Птички сладко воспевают,

В берегах струи журчат,

Благовонные цветочки

Распрепляют там листочки.

Былие тогда и крины

Красоту свою брегут,

Чисты с гор ключи в долины

Со стремлением бегут.

Роз зефиры бодро ищут,

Соловьи, не дремля, свищут.

Пою оружие и храброго героя,

Который, воинство российское устроя,

Подвигнут истиной, для нужных оборон

Противу шел татар туда, где плещет Дон,

И по сражении со наглою державой

Вступил во град Москву с победою и славой.

О муза, всё сие ты миру расскажи

И повести мне сей дорогу покажи,

Дабы мои стихи цвели, как райски крины,

Достойны чтения второй Екатерины!

Великий град Москва сияти начала

И силы будущей надежду подала:

Смиренным Калитой воздвиженные стены

На хладном севере готовили премемы;

Во Скандинавии о них разнесся слух,

И в Польше возмущен народа ими дух;

Молва о граде сем вселенну пролетала,

Услышал то весь свет, Орда вострепетала,

И славу росскую, на сей взирая град,

В подземной глубине уже предвидел ад.

И се из пропастей во скважины отверсты

Зла адска женщина, свои грызуща персты,

Котора рыжет яд на всех во все часы,

Из змей зияющих имущая власы

И вдоль по бледному лицу морщины, жилы,

Страшняе мертвеца, восставша из могилы,

Оставив огненный волнующийся понт,

Из преисподния взошла на горизонт.

На сих полях имел сраженье с Карлом Петр

И шведов разметал, как прах бурливый ветр,

Вселенну устрашил Российскою державой

И шел отселе вспять с победою и славой.

В пустынях хижинка состроена сия,

Не для затворника состроили ея:

В порфире, с скипетром, с державой и короной

Великий государь имел жилище в оной.

Льзя ль пышный было град сим домом обещать?

Никто не мог того в то время предвещать;

Но то исполнилось; стал город скоро в цвете...

Каков сей домик мал, так Петр велик на свете.

Гора содвигнулась, а место пременя

И видя своего стояния кончину,

Прешла Бальтийскую пучину

И пала под ноги Петрова здесь коня.

Сия гора не хлеб — из камня, не из теста,

И трудно сдвигнуться со своего ей места,

Однако сдвинулась, а место пременя,

Упала ко хвосту здесь медного коня.

Для общих благ мы то перед скотом имеем,

Что лучше, как они, друг друга разумеем

И помощию слов пространна языка

Всё можем изьяснить, как мысль ни глубока.

Описываем всё, и чувствие и страсти,

И мысли голосом делим на мелки части.

Прияв драгой сей дар от щедрого творца,

Изображением вселяемся в сердца.

То, что постигнем мы, друг другу сообщаем

И в письмах то своих потомкам оставляем.

Но не такие так полезны языки,

Какими говорят мордва и вотяки;

Возьмем себе в пример словесных человеков:

Такой нам надобен язык, как был у греков,

Какой у римлян был и, следуя в том им,

Как ныне говорит Италия и Рим,

Каков в прошедший век прекрасен стал французский,

Иль, наконец, сказать, каков способен русский!

Довольно наш язык в себе имеет слов,

Но нет довольного числа на нем писцов.

Один, последуя несвойственному складу,

Влечет в Германию Российскую Палладу

И, мня, что тем он ей приятства придает,

Природну красоту с лица ея берет.

Другой, не выучась так грамоте, как должно,

По-русски, думает, всего сказать не можно,

И, взяв пригоршни слов чужих, сплетает речь

Языком собственным, достойну только сжечь.

Иль слово в слово он в слог русский переводит,

Которо на себя в обнове не походит.

Тот прозой скаредной стремится к небесам

И хитрости своей не понимает сам.

Тот прозой и стихом ползет, и письма оны,

Ругаючи себя, дает писцам в законы.

Хоть знает, что ему во мзду смеется всяк,

Однако он своих не хочет, видеть врак.

«Пускай, — он думает, — меня никто не хвалит.

То сердца моего нимало не печалит:

Я сам себя хвалю, на что мне похвала?

И знаю то, что я искусен до зела».

Зело, зело, зело, дружок мой, ты искусен,

Я спорить не хочу, да только склад твой гнусен.

Когда не веришь мне, спроси хотя у всех:

Всяк скажет, что тебе пером владети грех.

Но только ли того? Не можно и помыслить,

Чтоб враки мне писцов подробно все исчислить.

Кто пишет, должен мысль прочистить наперед

И прежде самому себе подать в том свет;

Но многие писцы о ном не рассуждают,

Довольны только тем, что речи составляют.

Несмысленны чтецы, хотя их не поймут,

Дивятся им и мнят, что будто тайна тут,

И, разум свой покрыв, читая темнотою,

Невнятный склад писца приемлют красотою.

Нет тайны никакой безумственно писать,

Искусство — чтоб свой слог исправно предлагать,

Чтоб мнение творца воображалось ясно

И речи бы текли свободно и согласно.

Письмо, что грамоткой простой народ зовет,

С отсутствующими обычну речь ведет,

Быть должно без затей и кратко сочиненно,

Как просто говорим, так просто изъясненно.

Но кто не научен исправно говорить,

Тому не без труда и грамотку сложить.

Слова, которые пред обществом бывают,

Хоть их пером, хотя языком предлагают,

Гораздо должны быть пышняе сложены,

И риторски б красы в них были включены,

Которые в простых словах хоть необычны,

Но к важности речей потребны и приличны

Для изъяснения рассудка и страстей,

Чтоб тем входить в сердца и привлекать людей.

Нам в оном счастлива природа путь являет,

И двери чтение к искусству отверзает.

Посем скажу, какой похвален перевод:

Имеет в слоге всяк различие народ.

Что очень хорошо на языке французском,

То может в точности быть скаредно на русском.

Не мни, переводя, что склад в творце готов;

Творец дарует мысль, но не дарует слов.

В спряжение речей его ты не вдавайся

И свойственно себе словами украшайся.

На что степень в степень последовать ему ?

Ступай лишь тем путем и область дай уму.

Ты сим, как твой творец письмом своим ни славен,

Достигнешь до него и будешь сам с ним равен.

Хотя перед тобой в три пуда лексикон,

Не мни, чтоб помощь дал тебе велику он,

Коль речи и слова поставишь без порядка,

И будет перевод твой некая загадка,

Которую никто не отгадает ввек;

То даром, что слова все точно ты нарек.

Когда переводить захочешь беспорочно,

Не то, —творцов мне дух яви и силу точно.

Язык наш сладок, чист, и пышен, и богат,

Но скупо вносим мы в него хороший склад.

Так чтоб незнанием его нам не бесславить,

Нам должно весь свой склад хоть несколько поправить.

Не нужно, чтобы всем над рифмами потеть,

А правильно писать потребно всем уметь.

Но льзя ли требовать от нас исправна слога?

Затворена к нему в учении дорога.

Лишь только ты склады немного поучи,

Изволь писать «Бову», «Петра Златы ключи».

Подьячий говорит: «Писание тут нежно,

Ты будешь человек, учися лишь прилежно!»

И я то думаю, что будешь человек,

Однако грамоте не станешь знать вовек.

Хоть лучшим почерком, с подьяческа совета,

Четыре литеры сплетай ты в слово «лета»

И вычурно писать научишься «конец»,

Поверь, что никогда не будешь ты писец.

Перенимай у тех, хоть много их, хоть мало,

Которых тщание искусству ревновало

И показало им, коль мысль сия дика,

Что не имеем мы богатства языка.

Сердись, что мало книг у нас, и делай пени:

«Когда книг русских нет, за кем идти в степени?»

Однако больше ты сердися на себя

Иль на отца, что он не выучил тебя.

А если б юность ты не прожил своевольно,

Ты б мог в писании искусен быть довольно.

Трудолюбивая пчела себе берет

Отвсюду то, что ей потребно в сладкий мед,

И, посещающа благоуханну розу,

Берет в свои соты частицы и с навозу.

Имеем сверх того духовных много книг;

Кто винен в том, что ты псалтыри не постиг,

И, бегучи по ней, как в быстром море судно,

С конца в конец раз сто промчался безрассудно.

Коль «аще», «точию» обычай истребил,

Кто нудит, чтоб ты их опять в язык вводил?

А что из старины поныне неотменно,

То может быть тобой повсюду положенно.

Не мни, что наш язык не тот, что в книгах чтем,

Которы мы с тобой нерусскими зовем.

Он тот же, а когда б он был иной, как мыслишь

Лишь только оттого, что ты его не смыслишь,

Так что ж осталось бы при русском языке?

От правды мысль твоя гораздо вдалеке.

Не знай наук, когда не любишь их, хоть вечно,

А мысли выражать знать надобно, конечно.

О вы, которые стремитесь на Парнас,

Нестройного гудка имея грубый глас,

Престаньте воспевать! Песнь ваша не прелестна,

Когда музыка вам прямая неизвестна.

Но в нашем ли одном народе только врут,

Когда искусства нет или рассудок худ?

Прадон и Шапелен не тамо ли писали,

Где в их же времена стихи свои слагали

Корнелий и Расин, Депро и Молиер,

Делафонтен и где им следует Вольтер.

Нельзя, чтоб тот себя письмом своим прославил,

Кто грамматических не знает свойств, ни правил

И, правильно письма не смысля сочинить,

Захочет вдруг творцом и стихотворцем быть.

Он только лишь слова на рифму прибирает,

Но соплетенный вздор стихами называет.

И что он соплетет нескладно без труда,

Передо всеми то читает без стыда.

Преславного Депро прекрасная сатира

Подвигла в Севере разумна Кантемира

Последовать ему и страсти охуждать;

Он знал, как о страстях разумно рассуждать,

Пермесских голос нимф был ввек его утеха,

Стремился на Парнас, но не было успеха.

Хоть упражнялся в том, доколе был он жив,

Однако был Пегас всегда под ним ленив.

Разумный Феофан, которого природа

Произвела красой словенского народа,

Что в красноречии касалось до него,

Достойного в стихах не создал ничего.

Стихи слагать не так легко, как многим мнится.

Незнающий одной и рифмой утомится.

Не должно, чтоб она в плен нашу мысль брала,

Но чтобы нашею невольницей была.

Не надобно за ней без памяти гоняться:

Она должна сама нам в разуме встречаться

И, кстати приходив, ложиться, где велят.

Невольные стихи чтеца не веселят.

А оное не плод единыя охоты,

Но прилежания и тяжкия работы.

Однако тщетно всё, когда искусства нет,

Хотя творец, трудясь, струями пот прольет,

А паче если кто на Геликон дерзает

Противу сил своих и грамоте не знает.

Он мнит, что он, слепив стишок, себя вознес

Предивной хитростью до самых до небес.

Тот, кто не гуливал плодов приятных садом,

За вишни клюкву ест, рябину виноградом

И, вкус имея груб, бездельные труды

Пред общество кладет за сладкие плоды.

Взойдем на Геликон, взойдем, увидим тамо

Творцов, которые достойны славы прямо.

Там царствует Гомер, там Сафо, Феокрит,

Ешилл, Анакреон, Софокл и Еврипид.

Менандр, Аристофан и Пиндар восхищенный,

Овидий сладостный, Виргилий несравненный,

Терентий, Персий, Плавт, Гораций, Ювенал,

Лукреций и Лукан, Тибулл, Проперций, Галл,

Мальгерб, Руссо, Кино, французов хор реченный,

Мильтон и Шекеспир, хотя непросвещенный,

Там Тасс и Ариост, там Камоенс и Лоп,

Там Фондель, Гинтер там, там остроумный Поп.

Последуем таким писателям великим.

А ты, несмысленный, вспеваешь гласом диким.

Всё то, что дерзостно невежа сочинит,

Труды его ему преобращает в стыд.

Без пользы на Парнас слагатель смелый всходит,

Коль Аполлон его на верх горы не взводит.

Когда искусства нет иль ты не тем рожден,

Нестроен будет глас, и слог твой принужден.

А если естество тебя тем одарило,

Старайся, чтоб сей дар искусство украси́ло.

Знай в стихотворстве ты различие родов

И, что начнешь, ищи к тому приличных слов,

Не раздражая муз худым своим успехом:

Слезами Талию, а Мельпомену смехом.

Пастушка за сребро и злато на лугах

Имеет весь убор в единых лишь травах.

Луг камней дорогих и перл ей не являет, —

Она главу и грудь цветами украшает.

Подобно каковой всегда на ней наряд,

Таков быть должен весь в стихах пастушьих склад.

В них гордые слова, сложения высоки

В лугах подымут вихрь и возмутят потоки.

Оставь свой пышный глас в идиллиях своих

И в паствах не глуши трубой свирелок их.

Пан скроется в леса от звучной сей погоды,

И нимфы у поток уйдут от страха в воды.

Любовну ль пишешь речь или пастуший спор,

Чтоб не был ни учтив, ни груб их разговор,

Чтоб не был твой пастух крестьянину примером

И не был бы, опять, придворным кавалером.

Вставай в идиллии мне ясны небеса,

Зеленые луга, кустарники, леса,

Биющие ключи, источники и рощи,

Весну, приятный день и тихость темной нощи;

Дай чувствовати мне пастушью простоту

И позабыть, стихи читая, суету.

Плачевной музы глас быстряе проницает,

Когда она в любви власы свои терзает,

Но весь ея восторг свой нежный склад красит

Единым только тем, что сердце говорит:

Любовник в сих стихах стенанье возвещает,

Когда аврорин всход с любезной быть мешает,

Или он, воздохнув, часы свои клянет,

В которые в глазах его Ирисы нет,

Или жестокости Филисы вспоминает,

Или своей драгой свой пламень открывает,

Иль, с нею разлучась, представив те красы,

Со вздохами твердит, прешедшие часы.

Но хладен будет стих и весь твой плач — притворство,

Когда то говорит едино стихотворство;

Но жалок будет склад, оставь и не трудись:

Коль хочешь то писать, так прежде ты влюбись!

Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает,

Хребет Рифейских гор далеко превышает,

В ней молния делит наполы горизонт,

То верх высоких гор скрывает бурный понт,

Эдип гаданьем град от Сфинкса избавляет,

И сильный Геркулес злу Гидру низлагает,

Скамандрины брега богов зовут на брань,

Великий Александр кладет на персов дань,

Великий Петр свой гром с брегов Балтийских мещет,

Российский меч во всех концах вселенной блещет.

Творец таких стихов вскидает всюду взгляд,

Взлетает к небесам, свергается во ад,

И, мчася в быстроте во все края вселенны,

Врата и путь везде имеет отворенны.

Что в стихотворстве есть, всем лучшим стих крася

И глас эпический до неба вознося,

Летай во облаках, как в быстром море судно,

Но, возвращаясь вниз, спускайся лишь рассудно,

Пекись, чтоб не смешать по правам лирным дум;

В эпическом стихе порядочен есть шум.

Глас лирный так, как вихрь, порывами терзает,

А глас эпический недерзостно взбегает,

Колеблется не вдруг и ломит так, как ветр,

Бунтующ многи дни, восшед из земных недр.

Сей стих есть полн претворств, в нем добродетель смело

Преходит в божество, приемлет дух и тело.

Минерва — мудрость в нем, Диана — чистота,

Любовь — то Купидон, Венера — красота.

Где гром и молния, там ярость возвещает

Разгневанный Зевес и землю устрашает.

Когда встает в морях волнение и рев,

Не ветер то шумит, — Нептун являет гнев.

И эхо есть не звук, что гласы повторяет, —

То нимфа во слезах Нарцисса вспоминает.

Эней перенесен на африканский брег,

В страну, в которую имели ветры бег,

Не приключением, но гневная Юнона

Стремится погубить остаток Илиона.

Эол в угодность ей Средьземный понт терзал

И грозные валы до облак воздымал.

Он мстил Парисов суд за выигрыш Венеры

И ветрам растворил глубокие пещеры.

Посем рассмотрим мы свойство и силу драм,

Как должен представлять творец пороки нам

И как должна цвести святая добродетель:

Посадский, дворянин, маркиз, граф, князь, владетель

Восходят на театр; творец находит путь

Смотрителей своих чрез действо ум тронуть.

Когда захочешь слез, введи меня ты в жалость;

Для смеху предо мной представь мирскую шалость.

Не представляй двух действ к смешению мне дум;

Смотритель к одному свой устремляет ум.

Ругается, смотря, единого он страстью

И беспокойствует единого напастью:

Афины и Париж, зря красну царску дщерь,

Котору умерщвлял отец, как лютый зверь,

В стенании своем единогласны были

И только лишь о ней потоки слезны лили.

Не тщись глаза и слух различием прельстить

И бытие трех лет мне в три часа вместить:

Старайся мне в игре часы часами мерить,

Чтоб я, забывшися, возмог тебе поверить,

Что будто не игра то действие твое,

Но самое тогда случившесь бытие.

И не бренчи в стихах пустыми мне словами,

Скажи мне только то, что скажут страсти сами.

Не сделай трудности и местом мне своим,

Чтоб мне, театр твой, зря, имеючи за Рим,

Не полететь в Москву, а из Москвы к Пекину:

Всмотряся в Рим, я Рим так скоро не покину.

Явлениями множь желание, творец,

Познать, как действию положишь ты конец.

Трагедия нам плач и горесть представляет,

Как люто, например, Венерин гнев терзает.

В прекрасной описи, в Расиновых стихах,

Трезенский князь забыл о рыцарских играх,

Воспламенение почувствовавши крови

И вечно быть престав противником любови,

Пред Арисиею, стыдяся, говорит,

Что он уже не стал сей гордый Ипполит,

Который иногда стрелам любви ругался

И сим презрением дел нежных величался.

Страшатся греки, чтоб сын Андромахин им

По возрасте своем не стал отцом своим.

Трепещут имени Гекторова народы,

Которые он гнал от стен Троянских в воды,

Как он с победою по трупам их бежал

И в корабли их огнь из рук своих метал.

Страшася, плод его стремятся погубити

И в отрасли весь корнь Приамов истребити

Пирр хочет спасть его (защита немала!),

Но чтоб сия вдова женой ему была.

Она в смятении, низверженна в две страсти,

Не знает, что сказать при выборе напасти.

Богинин сын против всех греков восстает

И Клитемнестрин плод под свой покров берет.

Нерон прекрасную Июнью похищает,

Возлюбленный ея от яда умирает;

Она, чтоб жизнь ему на жертву принести,

Девичество свое до гроба соблюсти,

Под защищение статуи прибегает

И образ Августов слезами омывает,

И, после таковых свирепых ей судьбин,

Лишася брачных дум, вестальский емлет чин.

Мониме за любовь приносится отрава.

«Аталья» Франции и Мельпомене слава.

«Меропа» без любви тронула всех сердца,

Умножив в славу плеск преславного творца:

Творец ея нашел богатство Геликона.

«Альзира», наконец, — Вольтерова корона.

Каков в трагедии Расин был и Вольтер,

Таков в комедиях искусный Молиер.

Как славят, например, тех «Федра» и «Меропа»,

Не меньше и творец прославлен «Мизантропа».

Мольеров «Лицемер», я чаю, не падет

В трех первых действиях, доколь пребудет свет.

«Женатый философ», «Тщеславный» воссияли

И честь Детушеву в бессмертие вписали.

Для знающих людей ты игрищ не пиши:

Смешить без разума — дар подлыя души.

Не представляй того, что мне на миг приятно,

Но чтоб то действие мне долго было внятно.

Свойство комедии — издевкой править нрав;

Смешить и пользовать — прямой ея устав.

Представь бездушного подьячего в приказе,

Судью, что не поймет, что писано в указе.

Представь мне щеголя, кто тем вздымает нос,

Что целый мыслит век о красоте волос,

Который родился, как мнит он, для амуру,

Чтоб где-нибудь к себе склонить такую ж дуру.

Представь латынщика на диспуте его,

Который не соврет без «ерго» ничего.

Представь мне гордого, раздута, как лягушку,

Скупого, что готов в удавку за полушку.

Представь картежника, который, снявши крест,

Кричит из-за руки, с фигурой сидя: «Рест!»

О таинственник муз! уставов их податель!

Разборщик стихотворств и тщательный писатель,

Который Франции муз жертвенник открыл

И в чистом слоге сам примером ей служил!

Скажи мне, Боало, свои в сатирах правы,

Которыми в стихах ты чистил грубы нравы!

В сатирах должны мы пороки охуждать,

Безумство пышное в смешное превращать,

Страстям и дуростям, играючи, ругаться,

Чтоб та игра могла на мысли оставаться

И чтобы в страстные сердца она втекла:

Сие нам зеркало сто раз нужняй стекла.

Тщеславный лицемер святым себя являет

И в мысли ближнему погибель соплетает.

Льстец мажется, что он всея вселенной друг,

И отрыгает яд во знак своих услуг.

Набитый ябедой прехищный душевредник

Старается, чтоб был у всех людей наследник,

И, что противу пpaв, заграбив, получит,

С неправедным судьей на части то делит.

Богатый бедного невинно угнетает

И совесть из судей мешками выгоняет,

Которы, богатясь, страх божий позабыв,

Пекутся лишь о том, чтоб правый суд стал крив.

Богатый в их суде не зрит ни в чем препятства:

Наука, честность, ум, по их, — среди богатства.

Охотник до вестей, коль нечего сказать,

Бежит с двора на двор и мыслит, что солгать.

Трус, пьян напившися, возносится отвагой

И за робятами гоняется со шпагой.

Такое что-нибудь представь, сатирик, нам.

Рассмотрим свойство мы и силу эпиграмм:

Они тогда живут красой своей богаты,

Когда сочинены остры и узловаты;

Быть должны коротки, и сила их вся в том,

Чтоб нечто вымолвить с издевкою о ком.

Склад басен должен быть шутлив, но благороден,

И низкий в оном дух к простым словам пригоден,

Как то де Лафонтен разумно показал

И басенным стихом преславен в свете стал,

Наполнил с головы до ног все притчи шуткой

И, сказки пев, играл всё тою же погудкой.

Быть кажется, что стих по воле он вертел,

И мнится, что, писав, ни разу не вспотел;

Парнасски девушки пером его водили

И в простоте речей искусство погрузили.

Еще есть склад смешных геройческих поэм,

И нечто помянуть хочу я и о нем:

Он в подлу женщину Дидону превращает

Или нам бурлака Энеем представляет,

Являя рыцарьми буянов, забияк.

Итак, таких поэм шутливых склад двояк:

В одном богатырей ведет отвага в драку,

Парис Фетидину дал сыну перебяку.

Гектор не на войну идет — в кулачный бой,

Не воинов — бойцов ведет на брань с собой.

Зевес не молнию, не гром с небес бросает,

Он из кремня огонь железом высекает,

Не жителей земных им хочет устрашить,

На что-то хочет он лучинку засветить.

Стихи, владеющи высокими делами,

В сем складе пишутся пренизкими словами.

В другом таких поэм искусному творцу

Велит перо давать дух рыцарский борцу.

Поссорился буян, —не подлая то ссора,

Но гонит Ахиллес прехраброго Гектора.

Замаранный кузнец в сем складе есть Вулькан,

А лужа от дождя не лужа — океан.

Робенка баба бьет-то гневная Юнона.

Плетень вокруг гумна — то стены Илиона.

В сем складе надобно, чтоб муза подала

Высокие слова на низкие дела.

В эпистолы творцы те речи избирают,

Какие свойственны тому, что составляют,

И самая в стихах сих главна красота,

Чтоб был порядок в них и в слоге чистота.

Сонет, рондо, баллад — игранье стихотворно,

Но должно в них играть разумно и проворно.

В сонете требуют, чтоб очень чист был склад.

Рондо — безделица, таков же и баллад,

Но пусть их пишет тот, кому они угодны,

Хороши вымыслы и тамо благородны,

Состав их хитрая в безделках суета:

Мне стихотворная приятна простота.

О песнях нечто мне осталося представить,

Хоть песнописцев тех никак нельзя исправить,

Которые, что стих, не знают, и хотят

Нечаянно попасть на сладкий песен лад.

Нечаянно стихи из разума не льются,

И мысли ясные невежам не даются.

Коль строки с рифмами — стихами то зовут.

Стихи по правилам премудрых муз плывут.

Слог песен должен быть приятен, прост и ясен,

Витийств не надобно; он сам собой прекрасен;

Чтоб ум в нем был сокрыт и говорила страсть;

Не он над ним большой — имеет сердце власть.

Не делай из богинь красавице примера

И в страсти не вспевай: «Прости, моя Венера,

Хоть всех собрать богинь, тебя прекрасней нет»,

Скажи, прощаяся: «Прости теперь, мой свет!

Не будет дня, чтоб я, не зри очей любезных,

Не источал из глаз своих потоков слезных.

Места, свидетели минувших сладких дней,

Их станут вображать на памяти моей.

Уж начали меня терзати мысли люты,

И окончалися приятные минуты.

Прости в последний раз и помни, как любил».

Кудряво в горести никто не говорил:

Когда с возлюбленной любовник расстается,

Тогда Венера в мысль ему не попадется.

Ни ударения прямого нет в словах,

Ни сопряжения малейшего в речах,

Ни рифм порядочных, ни меры стоп пристойной

Нет в песне скаредной при мысли недостойной.

Но что я говорю: при мысли? Да в такой

Изрядной песенке нет мысли никакой:

Пустая речь, конец не виден, ни начало;

Писцы в них бредят всё, что в разум ни попало.

О чудные творцы, престаньте вздор сплетать!

Нет славы никакой несмысленно писать.

Во окончании еще напоминаю

О разности стихов и речи повторяю:

Коль хочешь петь стихи, помысли ты сперва,

К чему твоя, творец, способна голова.

Не то пой, что тебе противу сил угодно,

Оставь то для других: пой то, тебе что сродно,

Когда не льстит тебе всегдашний града шум

И ненавидит твой лукавства светска ум,

Приятна жизнь в местах, где к услажденью взора

И обоняния ликует красна Флора,

Где чистые струи по камышкам бегут

И Птички сладостно Аврорин всход поют,

Одною щедрою довольствуясь природой,

И насыщаются дражайшею свободой.

Пускай на верх горы взойдет твоя нога

И око кинет взор в зеленые луга,

На реки, озера, в кустарники, в дубровы:

Вот мысли там тебе по склонности готовы.

Когда ты мягкосерд и жалостлив рожден

И ежели притом любовью побежден,

Пиши элегии, вспевай любовны узы

Плачевным голосом стенящей де ла Сюзы.

Когда ты рвешься, зря на свете тьму страстей,

Ступай за Боалом и исправляй людей.

Смеешься ль, страсти зря, представь мне их примером

И, представляя их, ступай за Молиером.

Когда имеешь ты дух гордый, ум летущ

И вдруг из мысли в мысль стремительно бегущ,

Оставь идиллию, элегию, сатиру

И драмы для других: возьми гремящу лиру

И с пышным Пиндаром взлетай до небеси,

Иль с Ломоносовым глас громкий вознеси:

Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен;

А ты, Штивелиус, лишь только врать способен.

Имея важну мысль, великолепный дух,

Пронзай воинскою трубой вселенной слух:

Пой Ахиллесов гнев иль, двигнут русской славой,

Воспой Великого Петра мне под Полтавой.

Чувствительней всего трагедия сердцам,

И таковым она вручается творцам,

Которых может мысль входить в чужие страсти

И сердце чувствовать других беды, напасти.

Виргилий брани пел, Овидий воздыхал,

Гораций громкий глас при лире испускал

Или, из высоты сходя, страстям ругался,

В которых римлянин безумно упражнялся,

Хоть разный взяли путь, однако посмотри,

Что, сладко пев, они прославились все три.

Всё хвально: драма ли, эклога или ода —

Слагай, к чему тебя влечет твоя природа;

Лишь просвещение писатель дай уму:

Прекрасный наш язык способен ко всему.

Желай, чтоб на брегах сих музы обитали,

Которых вод струи Петрам преславны стали.

Октавий Тибр вознес, и Сейну — Лудовик.

Увидим, может быть, мы нимф Пермесских лик

В достоинстве, в каком они в их были леты,

На Невских берегах во дни Елисаветы.

Пусть славит тот дела героев Русских стран

И громкою трубой подвигнет океан,

Пойдет на Геликон неробкими ногами

И свой устелет путь прекрасными цветами.

Тот звонкой лирою края небес пронзит,

От севера на юг в минуту прелетит,

С Бальтийских ступит гор ко глубине Японской,

Сравняет русску власть со властью македонской.

В героях кроючи стихов своих творца,

Пусть тот трагедией вселяется в сердца:

Принудит, чувствовать чужие нам напасти

И к добродетели направит наши страсти.

Тот пусть о той любви, в которой он горит,

Прекрасным и простым нам складом говорит,

Плачевно скажет то, что дух его смущает,

И точно изъяснит, что сердце ощущает.

Тот рощи воспоет, луга, потоки рек,

Стада и пастухов, и сей блаженный век,

В который смертные друг друга не губили

И злата с серебром еще не возлюбили.

Пусть пишут многие, но зная, как писать:

Звон стоп блюсти, слова на рифму прибирать —

Искусство малое и дело не пречудно,

А стихотворцем быть есть дело небеструдно.

Набрать любовных слов на новый минавет,

Который кто-нибудь удачно пропоет,

Нет хитрости тому, кто грамоте умеет,

Да что и в грамоте, коль он писца имеет.

Подобно не тяжел пустой и пышный слог, —

То толстый стан без рук, без головы и ног,

Или издалека являющася туча,

А как ты к ней придешь, так то навозна куча.

Кому не дастся знать богинь Парнасских прав.

Не можно ли тому прожить и не писав?

Худой творец стихом себя не прославляет,

На рифмах он свое безумство изъявляет.

О вы, хранители уставов и суда,

Для отвращения от общества вреда

Которы силою и должностию власти

Удобны отвращать и приключать напасти

И не жалеете невинных поражать!

Случалось ли себе вам то воображать,

Колико тягостно вам кланяться напрасно,

Молитвы принося, как богу, повсечасно,

Против вас яростью по правости кипеть

И в сердце то скрывать, сердиться и терпеть?

Иль вы не помните, в ожесточеньи тверды,

Что вышний справедлив, а вы немилосерды?

Иль вы не верите, что бог неправду мстит

И вам стенание невинных отплатит?

Иль вы забыли то, что время скоротечно

И что и на земли нам счастие не вечно?

Неправду видит бог и внемлет бедных стон;

Что вы ни мыслите, о всем известен он,

А что творите вы, так то и люди знают,

Которые от вас отчаянно стонают.

Любовь к отечеству есть перва добродетель

И нашей честности неспоримый свидетель.

Не только можно быть героем без нея,

Не можно быть никак и честным человеком.

Премудрая судьба довольствует мя веком,

Чтоб жил и приносил народу пользу я.

Член члена помощи ежеминутно просит,

И всяки тягости всё тело обще носит.

Всем должно нам любить отечество свое,

А царским отраслям любити должно боле:

Благополучие народа на престоле.

Известно, государь, на свете нам сие,

Что счастье инако от стран не убегает,

Как только если царь свой долг пренебрегает.

Кто больше носит сан, тот пользы и вреда

Удобней обществу соделати всегда.

Крестьянин, сея хлеб, трудится и не дремлет,

К тому родился он и гласу долга внемлет;

Но польза оная совсем не такова,

Какую учинит венчанная глава.

Оратель дремлющий, имея мысль лениву,

Со небрежением посеяв семена,

Убыток понесет, утратя времена,

Со небрежением одну испортит ниву,

И лягут на него не только бремена;

А если государь проступится, так горе

Польется на народ, и часто будто море.

Сия причина есть, венчанныя крови

Имети более к отечеству любви.

Вторая важная любви сея причина,

Что вашего уж нет на свете больше чина,

Отечество дает утехи больше вам;

Так долг его любить вам больше, нежель нам.

Причина первая из должности единой,

А в воздаяние вам мы и наш живот;

Из благодарности другая вам причиной

За приношенье жертв любити свой народ.

Судьбами таковы порядки учрежденны:

Рожденны мы для вас, а вы для нас рожденны.

Благополучными одним нельзя вам быть:

Коль любите себя, вы должны нас любить.

Льстецы не обществу работать осужденны,

Льстецы боготворят ласкательством царей,

О пользе не его пекутся, о своей;

Не сын отечества — ласкатель, но злодей.

Коль хочет наказать царя когда создатель,

Льстецами окружит со всех сторон его,

Не зрит он верного раба ни одного,

И будет он врагам своим щедрот податель,

Которые за тьму к себе его наград,

Ругаяся ему, влекут его во ад

И, разверзая всю геенскую утробу,

Сынам отечества влекут его во злобу.

В ласкательстве сию имеет, пользу он.

Таков Калигула был в Риме и Нерон:

Все жители земли гнушаются их прахом.

Царь мудрый подданных любовию, не страхом,

Имея истину единую в закон,

К повиновению короны привлекает

И сходны с естеством уставы изрекает.

Елисавета— мать, а Петр нам был отец:

Они правители душ наших и сердец.

Правительствовати едины те довлеют,

В сердца которые повиновенье сеют,

Чьи собственны сердца наполнены щедрот,

Которы жалости в себе плоды имеют

И больше, как карать, вас миловать умеют,

То помня, сколько слаб и страстен смертных род.

Но с слабостию я злодейства не мешаю,

И беззаконников я сим не утешаю:

Рождаются они ко общему вреду

И подвергаются строжайшему суду.

Муж пагубный грешит от предприятья злаго,

Царь праведный грешит, ему являя благо,

И тако тяжкий грех злодея извинить,

Но тяжче грех еще за слабости казнить.

Который человек преступку не причастен?

Един бесстрастен бог: кто смертен, тот и страстен.

Не мог Тит слез своих во оный час отерть,

Когда подписывал сей муж великий смерть.

Владычица сих стран, родившися беззлобна,

На оно и руки поднята неудобна.

Блажен такой народ, которому приязнь

Соделать может то, что сделать может казнь,

И счастлив будешь ты, когда тебя порода

Возвысит на престол для счастия народа.

Для общих благ мы то перед скотом имеем,

Что лучше, как они, друг друга разумеем

И помощию слов пространна языка

Всё можем изъяснить, как мысль ни глубока.

Описываем всё: и чувствие, и страсти,

И мысли голосом делим на мелки части.

Прияв драгой сей дар от щедрого творца,

Изображением вселяемся в сердца.

То, что постигнем мы, друг другу объявляем,

И в письмах то своих потомкам оставляем.

Но не такие так полезны языки,

Какими говорят мордва и вотяки.

Возьмем себе в пример словесных человеков:

Такой нам надобен язык, как был у греков,

Какой у римлян был и, следуя в том им,

Как ныне говорит, Италия и Рим.

Каков в прошедший век прекрасен стал французский,

Иль, ближе объявить, каков способен русский.

Довольно наш язык себе имеет слов,

Но нет довольного на нем числа писцов.

Один, последуя несвойственному складу,

В Германию влечет Российскую Палладу.

И, мня, что тем он ей приятства придает,

Природну красоту с лица ея сотрет.

Другой, не выучась так грамоте, как должно,

По-русски, думает, всего сказать не можно,

И, взяв пригоршни слов чужих, сплетает речь

Языком собственным, достойну только сжечь.

Иль слово в слово он в слог русский переводит,

Которо на себя в обнове не походит.

Тот прозой скаредной стремится к небесам

И хитрости своей не понимает сам.

Тот прозой и стихом ползет, и письма оны,

Ругаючи себя, дает, пиша, в законы.

Кто пишет, должен мысль очистить наперед

И прежде самому себе подати свет,

Дабы писание воображалось ясно

И речи бы текли свободно и согласно.

По сем скажу, какой похвален перевод.

Имеет склада всяк различие народ:

Что очень хорошо на языке французском,

То может скаредно во складе быти русском.

Не мни, переводя, что склад тебе готов:

Творец дарует мысль, но не дарует, слов.

Ты, путаясь, как твой творец письмом ни славен,

Не будешь никогда, французяся, исправен.

Хотя перед тобой в три пуда лексикон,

Не мни, чтоб помощью тебя снабжал и он,

Коль речи и слова поставишь без порядка,

И будет перевод твой некая загадка,

Которую никто не отгадает ввек,

Хотя и все слова исправно ты нарек.

Когда переводить захочешь беспорочно,

Во переводе мне яви ты силу точно.

Мысль эта кажется гораздо мне дика,

Что не имеем мы богатства языка.

Сердися: мало книг у нас, и делай пени.

Когда книг русских нет, за кем идти в степени?

Однако больше ты сердися на себя:

Пеняй отцу, что он не выучил тебя.

А если б юности не тратил добровольно,

В писании ты б мог искусен быть довольно.

Трудолюбивая пчела себе берет

Отвсюду то, что ей потребно в сладкий мед,

И, посещающа благоуханну розу,

В соты себе берет частицы и с навозу.

А вы, которые стремитесь на Парнас,

Нестройного гудка имея грубый глас,

Престаньте воспевать! Песнь ваша не прелестна,

Когда музыка вам прямая неизвестна!

Стихосложения не зная прямо мер,

Не мог бы быть Мальгерб, Расин и Молиер.

Стихи писать — не плод единыя охоты,

Но прилежания и тяжкия работы.

Однако тщетно всё, когда искусства нет,

Хотя творец, пиша, струями поты льет.

Без пользы на Парнас слагатель смелый всходит,

Коль Аполлон его на верх горы не взводит.

Когда искусства нет, иль ты не тем рожден,

Нестроен будет глас, и слаб, и принужден,

А если естество тебя и одарило,

Старайся, чтоб сей дар искусство повторило.

Во стихотворстве знай различие родов

И, что начнешь, ищи к тому приличных слов,

Не раздражая муз худым своим успехом:

Слезами Талию, а Мельпомену смехом.

Пастушка моется на чистом берегу,

Не перлы, но цветы сбирает на лугу.

Ни злато, ни сребро ее не утешает —

Она главу и грудь цветами украшает.

Подобно, каковой всегда на ней наряд,

Таков быть должен весь стихов пастушьих склад.

В них громкие слова чтеца ушам жестоки,

В лугах подымут вихрь и возмутят потоки.

Оставь свой пышный глас в идиллиях своих,

И в паствах не глуши трубой свирелок их.

Пан кроется в леса от звучной сей погоды,

И нимфы у поток уйдут от страха в воды.

Любовну ль пишешь речь или пастуший спор —

Чтоб не был ни учтив, ни грубым разговор,

Чтоб не был твой пастух крестьянину примером,

И не был бы, опять, придворным кавалером.

Вспевай в идиллии мне ясны небеса,

Зеленые луга, кустарники, леса,

Биющие ключи, источники и рощи,

Весну, приятный день и тихость темной нощи.

Дай чувствовати мне пастушью простоту

И позабыти всю мирскую суету.

Плачевной музы глас быстряе проницает,

Когда она, в любви стоная, восклицает,

Но весь ее восторг — Эрата чем горит, —

Едино только то, что сердце говорит.

Противнее всего элегии притворство,

И хладно в ней всегда без страсти стихотворство,

Колико мыслию в него не углубись:

Коль хочешь то писать, так прежде ты влюбись.

Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает,

Кавказских гор верхи и Альпов осязает.

В ней молния делит наполы горизонт,

И в безднах корабли скрывает бурный понт.

Пресильный Геркулес злу Гидру низлагает,

А дерзкий Фаетон на небо возбегает,

Скамандрины брега богов зовут на брань,

Великий Александр кладет на персов дань,

Великий Петр свой гром с брегов Бальтийских мещет,

Екатеринин меч на Геллеспонте блещет.

В эпическом стихе Дияна — чистота,

Минерва — мудрость тут, Венера — красота.

Где гром и молния, там ярость возвещает

Разгневанный Зевес и землю возмущает.

Когда в морях шумит волнение и рев,

Не ветер то ревет, ревет Нептуна гнев.

И эха голосом отзывным лес не знает, —

То нимфа во слезах Нарцисса вспоминает.

Эней перенесен на африканский брег,

В страну, в которую имели ветры бег,

Не приключением; но гневная Юнона

Стремится погубить остаток Илиона.

Эол в угодность ей Средьземный понт ломал

И грозные валы до облак воздымал.

Он мстил Парисов суд за почести Венеры

И ветрам растворил глубокие пещеры.

По сем рассмотрим мы свойство и силу драм,

Как должен представлять творец пороки нам

И как должна цвести святая добродетель.

Посадский, дворянин, маркиз, граф, князь, владетель

Восходят на театр: творец находит путь

Смотрителей своих чрез действо ум тронуть.

Коль ток потребен слез, введи меня ты в жалость,

Для смеху предо мной представь мирскую шалость.

Не представляй двух действ моих на смеси дум:

Смотритель к одному тогда направит ум,

Ругается, смотря, единого он страстью

И беспокойствует единого напастью.

Афины и Париж, зря крашу царску дщерь,

Котору умерщвлял отец, как лютый зверь,

В стенании своем единогласны были

И только лишь о ней потоки слезны лили.

Не тщись мои глаза различием прельстить

И бытие трех лет во три часа вместить:

Старайся мне в игре часы часами мерить,

Чтоб я, забывшися, возмог тебе поверить,

Что будто не игра то действие

Но самое тогда случившесь бытие.

И не гремя в стихах, летя под небесами;

Скажи мне только то, что страсти скажут сами.

Не сделай трудности и местом мне своим,

Чтоб я, зря, твой театр имеючи за Рим,

В Москву не полетел, а из Москвы к Пекину:

Всмотряся в Рим, я Рим так скоро не покину.

Для знающих людей не игрищи пиши:

Смешить без разума — дар подлыя души.

Представь бездушного подьячего в приказе,

Судью, не знающа, что писано в указе.

Комедией писец исправить должен нрав:

Смешить и пользовать — прямой ея устав.

Представь мне гордого, раздута, как лягушку,

Скупого: лезет он в удавку за полушку.

Представь картежника, который, снявши крест,

Кричит из-за руки, с фигурой сидя: «Рест!»

В сатире ты тому ж пекись, пиша, смеяться,

Коль ты рожден, мой друг, безумных не бояться,

И чтобы в страстные сердца она втекла:

Сие нам зеркало сто раз нужняй стекла.

А эпиграммы тем единым лишь богаты,

Когда сочинены остры и узловаты.

Склад басен Лафонтен со мною показал,

Иль эдак Аполлон писати приказал.

Нет гаже ничего и паче мер то гнусно,

Коль притчей говорит Эсоп, шутя невкусно.

Еще мы видим склад геройческих поэм,

И нечто помяну я ныне и о нем.

Он подлой женщиной Дидону превращает,

Или нам бурлака Энеем возвещает,

Являя рыцарьми буянов, забияк.

Итак, таких поэм шутливых склад двояк:

Или богатырей ведет отвага в драку,

Парис Фетидину дал сыну перебяку.

Гектор не в брань ведет, но во кулачный бой,

Не воинов — бойцов ведет на брань с собой.

Иль пучится буян: не подлая то ссора,

Но гонит Ахиллес прехраброго Гектора.

Замаранный кузнец во кузнице Вулькан,

А лужа от дождя не лужа — океан.

Робенка баба бьет, — то гневная Юнона.

Плетень вокруг гумна, — то стены Илиона.

Невежа, верь ты мне и брось перо ты прочь

Или учись писать стихи и день и ночь.

Еще ночь мрачная тьмы в море не сводила,

Еще прекрасная Аврора не всходила,

Корабль покоился на якоре в водах,

И земледелец был в сне крепком по трудах,

Сатиры по горам не бегали лесами,

А нимфы спали все, храпя под древесами.

И вдруг восстал злой ветр и воды возмущал,

Сердитый вал морской пучину восхищал,

Гром страшно возгремел, и молнии сверкали,

Луна на небеси и звезды померкали.

Сокрыли небеса и звезды и луну,

Лев в лес бежал густой, а кит во глубину,

Орел под хворостом от стража укрывался.

Подобно и Дамон во страх тогда вдавался.

Рекою падал дождь в ужасный оный час,

А он без шалаша свою скотину пас.

Дамон не знал, куда от беспокойства деться,

Бежал сушить себя и вновь потом одеться.

Всех ближе шалашей шалаш пастушкин был,

Котору он пред тем недавно полюбил,

Котора и в него влюбилася подобно.

Хоть сердце в ней к нему казалося и злобно,

Она таила то, что чувствовал в ней дух.

Но дерзновенный вшел в шалаш ея пастух.

Однако, как тогда зла буря ни сердилась,

Прекрасная его от сна не пробудилась

И, лежа в шалаше на мягкой мураве,

Что с вечера она имела в голове,

То видит и во сне: ей кажется, милует,

Кто въяве в оный час, горя, ее целует.

Проснулася она: мечтою сон не лгал.

Пастух вину свою на бурю возлагал.

Дориза от себя Дамона посылала,

А, чтобы с ней он был, сама того желала.

Не может утаить любви ея притвор,

И шлет Дамона вон и входит в разговор,

Ни слова из речей его не примечает

И на вопрос его другое отвечает.

«Драгая! не могу в молчании гореть,

И скоро будешь ты мою кончину зреть».

— «Но, ах! Вещаешь ты и громко мне и смело!..

Опомнися, Дамон, какое это дело!

Ну, если кто зайдет, какой явлю я вид,

И, ах, какой тогда ты сделаешь мне стыд?

Не прилагай следов ко мне ты громким гласом

И, что быть хочешь мил, скажи иным мне часом.

В пристойно ль место ты склонять меня зашел!

Такой ли, объявлять любовь, ты час нашел!»

Дамон ответствовал на нежные те пени,

Перед любезной став своею на колени,

Целуя руку ей, прияв тишайший глас:

«Способно место здесь к любви, способен час,

И если сердце мне твое не будет злобно,

Так всё нам, что ни есть, любезная, способно».

Что делать ей? Дамон идти не хочет прочь!

Взвела на небо взор: «О ночь, о темна ночь!

Усугубляй свой зрак; жар разум возмущает,

И скрой мое лицо!» вздыхаючи, вещает.

«Дамон! Мучитель мой! Я мню, что мой шалаш

Смеется, зря меня и слыша голос наш.

Глуша его слова, шумите вы, о рощи,

И возвратись покрыть нас, темность полунощи!»

Ей мнилося, о них весть паствам понеслась,

И мнилося, что вся под ней земля тряслась.

Не знаючи любви, «люблю» сказать не смеет.

Сказала... Множество забав она имеет,

Которы чувствует взаимно и Дамон.

Сбылся, пастушка, твой, сбылся приятный сон.

По сем из волн морских Аврора свет рождала

И спящих в рощах нимф, играя, возбуждала,

Зефир по камешкам на ключевых водах

Журчал и нежился в пологих берегах.

Леса, поля, луга сияньем освещались,

И горы вдалеке Авророй озлащались.

С любезной нощию рассталася луна,

С любезным пастухом рассталась и она.

С высокия горы источник низливался

И чистым хрусталем в долине извивался,

Он мягки муравы, играя, орошал;

Брега потоков сих кустарник украшал.

Клариса некогда с Милизой тут гуляла

И, седши на траву, ей тайну объявляла:

«Кустарник сей мне мил, — она вещала ей, —

Свидетелем мне он всей радости моей;

В него любовник мой скотину пригоняет

И мнимой красоте Кларисиной пеняет;

Здесь часто сетует, на сердце жар храня,

И жалобы свои приносит на меня;

Здесь имя им мое стенание вперяло,

И эхо здесь его стократно повторяло.

Не ведаешь ты, я колико весела:

Я вижу, что его я сердцу впрямь мила.

Селинте Палемон меня предпочитает,

И только лишь ко мне одной любовью тает.

Мне кажется, душа его ко мне верна:

И если так, так я, конечно, недурна.

Намнясь купаясь я в день тихия погоды,

Нарочно пристально смотрела в ясны воды;

Хотя казался мне мой образ и пригож,

Но чаю, что в воде еще не так хорош».

Милиза ничего на то не отвечала

И, слыша о любви, внимала и молчала.

Клариса говорит: «Гора сия виной,

Что мой возлюбленный увиделся со мной:

На месте сем моим пастух пронзился взглядом,

С горы сея сошед с своим блеящим стадом,

Коснулся жаром сим и сердца моего,

Где я влюбилася подобно и в него,

Когда я, сидячи в долине сей безблатной,

Взирала на места в пустыне сей приятной,

Как я еще любви не зрела и во сне,

Дивяся красотам в прелестной сей стране.

Любовны мысли в ум мне сроду не впадали,

Пригожства сих жилищ мой разум услаждали,

И веселил меня пасомый мною скот,

Не знала прежде я иных себе забот.

Однако Палемон взложил на сердце камень,

Почувствовала я в себе влиянный пламень,

Который день от дня умножился в крови

И учинил меня невольницей любви.

Но склонности своей поднесь не открываю

И только оттого в веселье пребываю,

Что знаю то, что я мила ему равно.

Уже бы я в любви открылася давно;

Да только приступить к открытию стыжуся

И для ради того упорною кажуся,

Усматривая, он такой ли человек,

Который бы во весь любил меня свой век.

Кто ж подлинно меня, Милиза, в том уверит,

Что будет он мой ввек? Теперь не лицемерит,

Покорствуя любви и зраку моему;

А если я потом прискучуся ему?

Довольно видела примеров я подобных:

Как волки, изловя когда овец беззлобных,

Терзают их, когда из паства унесут,

Так часто пастухи, язвя, сердца сосут».

— «Клариса, никогда я в сем не провинюся

И в верности к тебе по гроб не пременюся», —

Вещал перед нее представший Палемон.

Пречудно было то, взялся отколе он:

«Не куст ли, — мнит она, — в него преобратился,

Иль он из облака к очам ее скатился?»

А он, сокрывшися меж частых тут кустов,

Влюбившейся в него к ответу был готов.

Она со трепетом и в мысли возмущенной

Вскочила с муравы, цветками изгущенной,

И жительницам рощ, прелестницам сатир,

Когда препархивал вокруг ее зефир

И быстрая вода в источнике журчала,

Прискорбным голосам, вздыхая, отвечала:

«Богини здешних паств, о нимфы рощей сих,

Из обиталищей ступайте вы своих!

Зефир, когда ты здесь вокруг меня порхаешь,

Мне кажется, что ты меня пересмехаешь,

Лети отселе прочь, оставь места сии,

Спокой журчащие в источнике струи!»

И се любовники друг друга услаждают,

А поцелуями знакомство утверждают.

Милиза, видя то, стыдиться начала,

И, зря, что тут она ненадобна была,

Их тающим сердцам не делает помехи,

Отходит; но смотреть любовничьи утехи

Скрывается в кустах сплетенных и густых,

Внимает милый взгляд и разговоры их.

Какое множество прелестных тамо взоров!

Какое множество приятных разговоров!

Спор, шутка, смех, игра их тамо веселит,

Творящих тамо всё, что им любовь велит.

Милиза, видя то, того же пожелала;

Затлелась кровь ея, вспыхнула, запылала;

Пришла пасти овец, но тех часов уж нет,

Какие прежде шли: любовь с ума нейдет.

Луга покрыла ночь; пастушке то же мнится.

Затворит лишь глаза, ей то же всё и снится,

Лишается совсем ребяческих забав,

И пременяется пастушкин прежний нрав.

Подружкина любовь Милизу заражает,

Милиза дней чрез пять Кларисе подражает.

Близ паства у лугов и рощ гора лежала,

Под коей быстрых вод, шумя, река бежала,

Пустыня вся была видна из высоты.

Стремились веселить различны красоты.

Во изумлении в луга и к рощам зряща

Печальна Атиса, на сей горе сидяща.

Ничто увеселить его не возмогло;

Прельстившее лицо нещадно кровь зажгло.

Тогда в природе был час тихия погоды:

Он, стоня, говорит: «О вы, покойны воды!

Хотя к тебе, река, бывает ветер лих,

Однако и тебе есть некогда отдых,

А я, кого люблю, нещадно мучим ею,

Ни на единый час отдыха не имею.

Волнение твое царь ветров укротил,

Мучителей твоих в пещеры возвратил,

А люту страсть мою ничто не укрощает,

И укротить ее ничто не обещает».

Альфиза посреди стенания сего

Уединение разрушила его.

«Я слышу, — говорит ему, — пастух, ты стонешь,

Во тщетной ты любви к Калисте, Атис, тонешь;

Каких ты от нее надеешься утех,

Приемлющей твое стенание во смех?

Ты знаешь то: она тобою лишь играет

И что твою свирель и песни презирает,

Цветы в твоих грядах — простая ей трава,

И песен жалостных пронзающи слова,

Когда ты свой поешь неугасимый пламень,

Во сердце к ней летят, как стрелы в твердый камень.

Покинь суровую, ищи другой любви

И злое утоли терзание крови!

Пускай Калиста всех приятнее красою,

Но, зная, что тебя, как смерть, косит косою,

Отстань и позабудь ты розин дух и вид:

Всё то тебе тогда гвоздичка заменит!

Ты всё пригожство то, которо зришь несчастно,

Увидишь и в другой, кем сердце будет страстно,

И, вспомянув тогда пастушки сей красы,

Потужишь, потеряв ты вздохи и часы;

Нашед любовницу с пригожством ей подобным,

Стыдиться будешь ты, размучен сердцем злобным».

На увещение то Атис говорит:

«Ничто сей склонности моей не претворит.

Ты, эхо, таинства пастушьи извещаешь!

Ты, солнце, всякий день здесь паство освещаешь

И видишь пастухов, пасущих здесь стада!

Вам вестно, рвался ль так любовью кто когда!

Еще не упадет со хладного снег неба

И земледелец с нив еще не снимет хлеба,

Как с сей прекрасною пустыней я прощусь

И жизнию своей уж больше не польщусь.

Низвергнусь с сей горы, мне море даст могилу,

И тамо потоплю и страсть и жизнь унылу;

И если смерть моя ей жалость приключит,

Пастушка жалости пастушек научит,

А если жизнь моя ко смеху ей увянет,

Так мой досады сей дух чувствовать не станет».

— «Ты хочешь, —говорит пастушка, — век пресечь?

Отчаянная мысль, отчаянная речь

Цветущей младости нимало не обычны.

Кинь прочь о смерти мысль, к ней старых дни приличны,

А ты довольствуйся утехой живота,

Хоть будет у тебя любовница не та,

Такую ж от другой имети станешь радость,

Найдешь веселости, доколе длится младость,

Или вздыхай вокруг Калистиных овец

И помори свою скотину наконец.

Когда сия гора сойдет в морску пучину,

Калиста сократит теперешну кручину,

Но если бы в тебе имела я успех,

Ты вместо здесь тоски имел бы тьмы утех:

Я стадо бы свое в лугах с твоим водила,

По рощам бы с тобой по всякий день ходила,

Калисте бы ты был участником всего,

А шед одна, пошла б я с спросу твоего,

Без воли бы твоей не сделала ступени

И клала б на свои я Атиса колени.

Ты, тщетною себе надеждою маня,

Что я ни говорю, не слушаешь меня.

От тех часов, как ты в несчастну страсть давался,

Ах, Атис, Атис, где рассудок твой девался?»

Ей Атис говорит: «Я всё о ней рачил,

Я б сердце красоте теперь твоей вручил,

Но сердце у меня Калистой взято вечно,

И буду ею рван по смерть бесчеловечно.

Любви достойна ты, но мне моя душа

Любить тебя претит, хоть ты и хороша.

Ты песни голосом приятнейшим выводишь

И гласы соловьев сих рощей превосходишь.

На теле видится твоем лилеин вид,

В щеках твоих цветов царица зрак свой зрит.

Зефиры во власы твои пристрастно дуют,

Где пляшешь ты когда, там грации ликуют.

Сравненна может быть лишь тень твоя с тобой,

Когда ты где сидишь в день ясный над водой.

Не превзошла тебя красой и та богиня,

Которой с паством здесь подвластна вся пустыня;

А кем я мучуся и, мучася, горю,

О той красавице тебе не говорю,

Вещая жалобы пустыне бесполезно

И разрываяся ее красою слезно.

Ты волосом темна, Калиста им руса,

Но то ко прелести равно, коль есть краса».

Альципа искусить Калиста научила,

А, в верности нашед, себя ему вручила.

Пастушки некогда купаться шли к реке,

Которая текла от паства вдалеке.

В час оный Агенор дух нежно утешает

И нагу видети Мелиту поспешает.

Снимают девушки и ленты, и цветы,

И платье, кроюще природны красоты,

Скидают обуви, все члены обнажают

И прелести свои, открывся, умножают.

Мелита в платии прекрасна на лугу,

Еще прекраснее без платья на брегу.

Влюбленный Агенор Мелитою пылает

И более еще, чего желал, желает.

Спускается в струи прозрачные она:

Во жидких облаках блистает так луна.

Сие купание пастушку охлаждает,

А пастуха оно пыланьем побеждает.

Выходят, охладясь, красавицы из вод

И одеваются, спеша во коровод

В растущие у стад березовые рощи.

Уже склоняется день светлый к ясной нощи,

Оделись и пошли приближиться к стадам.

Идет и Агенор за ними по следам.

Настало пение, игры, плясанье, шутки,

Младые пастухи играли песни в дудки.

Влюбленный Агенор к любезной подошел

И говорил: «Тебя ль в сей час я здесь нашел

Или сей светлый день немного стал ненастней,

Пред сим часом еще твой образ был прекрасней!»

— «Я та ж, которая пред сим часом была,

Не столько, может быть, как давече, мила.

Не знаю, отчего кажусь тебе другою!»

— «Одета ты, а ту в струях я зрил нагою».

— «Ты видел там меня? Ты столько дерзок был?

Конечно, ты слова вчерашние забыл,

Что ты меня, пастух, давно всем сердцем любишь».

— «Нагая, ты любовь мою еще сугубишь.

Прекрасна ты теперь и станом и лицем,

А в те поры была прекрасна ты и всем».

Мелита, слыша то, хотя и не сердилась,

Однако пастуха, краснеяся, стыдилась.

Он спрашивал: «На что стыдишься ты того,

Чьему ты зрению прелестнее всего?

Пусть к правилам стыда девица отвечает:

«Меня к тебе любовь из правил исключает...»

Мелита нудила слова сии пресечь:

«Потише, Агенор! Услышат эту речь,

Пастушки, пастухи со мною все здесь купно».

— «Но сердце будет ли твое без них приступно?»

— «Молчи или пойди, пойди отселе прочь,

И говори о том... теперь вить день, не ночь».

— «Но сложишь ли тогда с себя свою одежду?»

Во торопливости дает она надежду.

Отходит Агенор, и, ждущий темноты,

Воображал себе прелестны наготы,

Которы кровь его сильняе распалили

И, нежностью томя, вce мысли веселили.

Приближилася ночь, тот час недалеко,

Но солнце для него гораздо высоко.

Во нетерпении он солнцу возглашает:

«Доколе океан тебя не утушает?

Спустись во глубину, спокойствие храня,

Престань томиться, Феб, и не томи меня!

Медление твое тебе и мне презлобно,

Ты целый день горел, — горел и я подобно».

Настали сумерки, и меркнут небеса,

Любовник дождался желанного часа,

И погружается горяще солнце в бездну,

Горящий Агенор спешит узрит любезну.

Едва он резвыми ногами не бежит.

Пришел, пастушка вся мятется и дрожит,

И ободряется она и унывает,

Разгорячается она и простывает.

«Чтоб ты могла солгать, так ты не такова.

Я знаю, сдержишь ты мне данные слова.

Разденься!» — «Я тебе то в скорости сказала».

— «Так вечной ты меня напастию связала,

Так давешний меня, Мелита, разговор

Возвел на самый верх превысочайших гор

И сверг меня оттоль во рвы неисходимы,

Коль очи мной твои не будут победимы».

Пастушка жалится, переменяя вид,

И гонит от себя, колико можно, стыд

И, покушаяся одежды совлекати,

Стремится, чтоб его словами уласкати.

Другое пастуху не надобно ничто.

Пастушка сердится, но исполняет то,

И с Агенором тут пастушка ощущала

И то, чего она ему не обещала.

Мучительная мысль, престань меня терзати

И сердца больше не смущай.

Душа моя, позабывай

Ту жизнь, которой мне вовеки не видати!

Но, ах! драгая жизнь, доколе буду жить

В прекрасной сей пустыне,

Всё буду унывать, как унываю ныне.

Нельзя мне здесь, нельзя любезныя забыть!

Когда я в роще сей гуляю,

Я ту минуту вспоминаю,

Как в первый раз ее мне случай видеть дал.

При токе сей реки любовь моя открылась,

Где, слыша то, она хотя и посердилась,

Однако за вину, в которую я впал,

Казать мне ласки стала боле.

В сем часто я гулял с ней поле.

В сих чистых ключевых водах

Она свои мывала ноги.

На испещренных сих лугах

Все ею мнятся быть протоптаны дороги;

Она рвала на них цветы,

Подобие своей прелестной красоты.

Под тению сего развесистого древа,

Не опасаясь больше гнева,

Как тут случилось с ней мне в полдни отдыхать,

Я в первый раз ее дерзнул поцеловать.

Потом она меня сама поцеловала

И вечной верностью своею уверяла.

В дуброве сей

Я множество имел приятных с нею дней.

У сей высокой там березы

Из уст дражайших я услышал скорбный глас,

Что приближается разлуки нашей час,

И тамо проливал горчайшие с ней слезы,

Шалаш мой мук моих в ночи свидетель был.

На сей горе я с нею расставался

И всех своих забав и радостей лишался,

На ней из глаз моих драгую упустил.

Но здешняя страна наполнилася ею

И оттого полна вся горестью моею.

Свидетели тоски и стона моего,

О рощи темные, уж горьких слов не ждите

И радостную речь из уст моих внемлите!

Не знаю ничего,

Чего б желати мне осталось.

Чем прежде сердце возмущалось

И утеснялся пленный ум,

То ныне обратилось в счастье,

И больше нет уже печальных дум.

Когда пройдет ненастье,

Освобождается небесный свод от туч,

И солнце подает свой видеть красный луч, —

Тогда природа ободрится.

Так сердце после дней, в которые крушится,

Ликует, горести забыв.

Филиса гордой быть престала,

Филиса мне «люблю» оказала.

Я верен буду ей, доколе буду жить.

Отходит в день раз пять от стада,

Где б я ни был,

Она весь день там быти рада.

Печется лишь о том, чтоб я ее любил.

Вспевайте, птички, песни складно,

Журчите, речки, в берегах,

Дышите, ветры, здесь прохладно,

Цветы, цветите на лугах.

Не докучайте нимфам вы, сатиры,

Целуйтесь с розами, зефиры,

Престань, о Эхо, ты прекрасного искать,

Престань о нем стенать!

Ликуй, ликуй со мною.

Филиса мне дала венок,

Смотри, в венке моем прекрасный сей цветок,

Который, в смертных быв, был пленен сам собою.

Тебе венок сей мил,

Ты видишь в нем того, кто грудь твою пронзил,

А мне он мил за то, что та его сплетала

И та мне даровала,

Которая мою свободу отняла,

Но в воздаяние мне сердце отдала.

Пастушки, я позабываю

Часы, как я грустил, стеня,

Опять в свирель свою взыграю,

Опять в своих кругах увидите меня.

Как солнечны лучи полдневны

Поспустятся за древеса,

И прохладятся жарки небеса,

Воспойте песни здесь, но песни не плачевны;

Уже моя свирель забыла томный глас.

Вспевайте радости и смехи

И всякие в любви утехи,

Которы восхищают вас.

Уже нельзя гласить, пастушки, мне иного,

А радости играть свирель моя готова.

Пойте, птички, вы свободу,

Пойте красную погоду;

Но когда бы в рощах сих,

Ах, несносных мук моих

Вы хоть соту часть имели,

Больше б вы не пели.

Мчит весна назад прежни красоты,

Луг позеленел, сыплются цветы.

Легки ветры возлетают,

Розы плен свой покидают,

Тают снеги на горах,

Реки во своих брегах,

Веселясь, струями плещут.

Всё пременно. Только мне

В сей печальной стороне

Солнечны лучи не блещут.

О потоки, кои зрели радости мои,

Рощи и пещеры, холмы, все места сии!

Вы-то видели тогда, как я веселился,

Ныне, ах! того уж нет, я тех дней лишился.

Вы-то знаете одни,

Сносно ль без Кларисы ныне

Пребывать мне в сей пустыне

И иметь такие дни.

Земледелец в жаркий полдень отдыхает

И в тени любезну сладко вспоминает,

В день труди́тся над сохой,

Ввечеру пойдет домой

И в одре своей любезной

Засыпает по трудах;

Ах! а мне в сей жизни слезной

Не видать в своих руках

Дорогой Кларисы боле,

Только тень ея здесь в поле.

Древеса, я в первый раз

Жар любви познал при вас;

Вы мне кажетеся сиры,

К вам уж сладкие зефиры

С смехами не прилетят,

Грации в листах сплетенных,

Глаз лишася драгоценных,

Завсегда о них грустят.

Ах, зачем вы приходили,

Дни драгие, ах, зачем!

Лучше б вы мне не манили

Счастием в жилище сем.

За немногие минуты

Дни оставши стали люты,

И куда я ни пойду, —

Ни в приятнейшей погоде,

Ни в пастушьем короводе

Я утехи не найду.

Где ты, вольность золотая,

Как Кларисы я не знал,

А когда вздыхати стал,

Где ты, где ты, жизнь драгая!

Не смотрю я на девиц,

Не ловлю уже силками

Я, прикармливая, птиц,

Не гоняюсь за зверями

И не ужу рыб; грущу,

Ни на час не испущу,

Больше в сих местах незримой,

Из ума моей любимой.

Без Филисы очи сиры,

Сиры все сии места;

Оплетайте вы, зефиры,

Без нея страна пуста;

Наступайте вы, морозы,

Увядайте, нежны розы!

Пожелтей, зелено поле,

Не журчите вы, струи,

Не вспевайте ныне боле

Сладких песней, соловьи;

Стань со мною, эхо, ныне

Всеминутно в сей пустыне.

С горестью ль часы ты числишь

В отдаленной стороне?

Часто ль ты, ах! часто ль мыслить,

Дорогая, обо мне?

Тужишь ли, воспоминая,

Как расстались мы, стоная?

В час тот, как ты мыться станешь,

Хоть немного потоскуй,

И когда в потоки взглянешь,

Молви ты у ясных струй:

«Зрима я перед собою,

Но не зрима я тобою».

Стени ты, дух, во мне! стени, изнемогая!

Уж нет тебя, уж нет, Элиза дорогая!

Во младости тебя из света рок унес.

Тебя уж больше нет. О день горчайших слез!

Твоею мысль моя мне смертью не грозила.

О злая ведомость! Ты вдруг меня сразила.

Твой рок судил тебе в цветущих днях умреть,

А мой сказать «прости» и ввек тебя не зреть.

Как я Московских стен, спеша к Неве, лишался,

Я плакал о тебе, однако утешался,

И жалость умерял я мысленно судьбой,

Что я когда-нибудь увижуся с тобой.

Не совершилось то, ты грудь мою расшибла.

О сладкая моя надежда, ты погибла!

Как мы прощалися, не думали тогда,

Что зреть не будем мы друг друга никогда,

Но жизнь твоя с моей надеждою промчалась.

О мой несчастный век! Элиза, ты скончалась!

Оставила ты всех, оставила меня,

Любовь мою к себе в мученье пременя.

Без утешения я рвуся и рыдаю;

Но знать не будешь ты вовек, как я страдаю.

Смертельно мысль моя тобой огорчена;

Элиза, ты со мной навек разлучена.

Когда к другой отсель ты жизни прелетаешь,

Почто уже в моей ты мысли обитаешь

И представляешься смятенному уму,

К неизреченному мученью моему?

Чувствительно в мое ты сердце положенна,

И живо в памяти моей изображенна:

Я слышу голос твой, и зрю твою я тень.

О лютая напасть! презлополучный день!

О слух! противный слух! известие ужасно!

Пролгися; ах, но то и подлинно и ясно!

Крепись, моя душа! Стремися то снести!

Элиза, навсегда, любезная, прости!

В болезни страждешь ты... В моем нет сердце мочи

Без крайней горести воззрети на тебя.

Восплачьте вы, мои, восплачьте, смутны очи,

Пустите токи слез горчайших из себя!

Рок лютый, умягчись, ты паче мер ужасен,

Погибни от моих отягощенных дум

И сделай, чтобы страх и трепет был напрасен!

Пронзенна грудь моя, и расточен весь ум.

О яростны часы! Жестокой время муки!

Я всем терзаюся, что в мысли ни беру.

Стерплю ли я удар должайшия разлуки,

Когда зла смерть... И я, и я тогда умру.

Такою же сражусь, такою же судьбою,

В несносной жалости страдая и стеня.

Умру, любезная, умру и я с тобою,

Когда сокроешься ты вечно от меня.

Котурна Волкова пресеклися часы.

Прости, мой друг, навек, прости, мой друг любезный!

Пролей со мной поток, о Мельпомена, слезный,

Восплачь и возрыдай и растрепли власы!

Мой весь мятется дух, тоска меня терзает,

Пегасов предо мной источник замерзает.

Расинов я теятр явил, о россы, вам;

Богиня, а тебе поставил пышный храм;

В небытие теперь сей храм перенесется,

И основание его уже трясется.

Се смысла моего и тщания плоды,

Се века целого прилежность и труды!

Что, Дмитревский, зачнем мы с сей теперь судьбою?!

Расстался Волков наш со мною и с тобою,

И с музами навек. Воззри на гроб его,

Оплачь, оплачь со мной ты друга своего,

Которого, как нас, потомство не забудет!

Переломи кинжал; теятра уж не будет.

Простись с отторженным от драмы и от нас,

Простися с Волковым уже в последний раз,

В последнем как ты с ним игрании прощался,

И молви, как тогда Оскольду извещался,

Пустив днесь горькие струи из смутных глаз:

«Коликим горестям подвластны человеки!

Проспи, любезный друг, прости, мой друг, навеки!»

Страдай, прискорбный дух! Терзайся, грудь моя!

Несчастливее всех людей на свете я!

Я счастья пышного сыскать себе не льстился

И от рождения о нем не суетился;

Спокойствием души одним себе ласкал:

Не злата, не сребра, но муз одних искал.

Без провождения я к музам пробивался

И сквозь дремучий лес к Парнасу прорывался.

Преодолел я труд, увидел Геликон;

Как рай, моим очам вообразился он.

Эдемским звал его я светлым вертоградом,

А днесь тебя зову, Парнас, я мрачным адом;

Ты мука фурий мне, не муз ты мне игра.

О бедоносная, противная гора,

Подпора моея немилосердой части,

Источник и вина всея моей напасти,

Плачевный вид очам и сердцу моему,

Нанесший горести бесчисленны ему!

Несчастен был тот день, несчастнейша минута,

Когда по строгости и гневу рока люта,

Польстив утехою и славою себе,

Ногою в первый раз коснулся я тебе.

Крылатый мне там конь был несколько упорен,

Но после стал Пегас обуздан и покорен.

Эрата перва мне воспламенила кровь,

Я пел заразы глаз и нежную любовь;

Прелестны взоры мне сей пламень умножали,

Мой взор ко взорам сим, стихи ко мне бежали.

Стал пети я потом потоки, берега,

Стада и пастухов, и чистые луга.

Ко Мельпомене я впоследок обратился

И, взяв у ней кинжал, к теятру я пустился.

И, музу лучшую, к несчастью, полюбя,

Я сей, увы! я сей кинжал вонжу в себя,

И окончаю жизнь я прежнею забавой,

Довольствуясь одной предбудущею славой,

Которой слышати не буду никогда.

Прожив на свете век, я сетую всегда,

Когда лишился я прекрасной Мельпомены

И стихотворства стал искати перемены,

Де-Лафонтен, Эсоп в уме мне были вид.

Простите вы, Расин, Софокл и Еврипид;

Пускай, Расин, твоя Монима жалко стонет,

Уж нежная любовь ея меня не тронет.

Орестова сестра пусть варвара клянет,

Движения, Софокл, во мне нимало нет.

С супругом, плача, пусть прощается Альцеста,

Не сыщешь, Еврипид, в моем ты сердце места,

Аристофан и Плавт, Терентий, Молиер,

Любимцы Талии и комиков пример,

Едва увидели меня в парнасском цвете,

Но всё уж для меня кончается на свете.

Не буду драм писать, не буду притчей плесть,

И на Парнасе мне противно всё, что есть.

Не буду я писать! Но — о несчастна доля!

Во предприятии моя ли этом воля?

Против хотения мя музы привлекут

И мне решение другое изрекут.

Хочу оставить муз и с музами прощаюсь,

Прощуся с музами и к музам возвращаюсь:

Любовницею так любовник раздражен,

Который многи дни был ею заражен,

Который покидать навек ее печется

И в самый оный час всем сердцем к ней влечется.

Превредоносна мне, о музы, ваша власть!

О бесполезная и пагубная страсть,

Которая стихи писать меня учила!

Спокойство от меня ты вечно отлучила,

Но пусть мои стихи презренье мне несут,

И музы кровь мою, как фурии, сосут,

Пускай похвалятся надуты оды громки,

А мне хвалу сплетет Европа и потомки.

Все меры превзошла теперь моя досада.

Ступайте, фурии, ступайте вон из ада,

Грызите жадно грудь, сосите кровь мою!

В сей час, в который я терзаюсь, вопию,

В сей час среди Москвы «Синава» представляют

И вот как автора достойно прославляют:

«Играйте, — говорят, — во мзду его уму,

Играйте пакостно за труд назло ему!»

Сбираются ругать меня враги и други.

Сие ли за мои, Россия, мне услуги?

От стран чужих во мзду имею не сие.

Слезами я кроплю, Вольтер, письмо твое.

Лишенный муз, лишусь, лишуся я и света.

Екатерина, зри! Проснись, Елисавета!

И сердце днесь мое внемлите вместо слов!

Вы мне прибежище, надежда и покров;

От гроба зрит одна, другая зрит от трона:

От них и с небеси мне будет оборона,

О боже, видишь ты, колика скорбь моя,

Зришь ты, в коликом днесь отчаянии я,

Терпение мое преходит за границы,

Подвигни к жалости ты мысль императрицы!

Избави ею днесь от варварских мя рук

И от гонителей художеств и наук!

Невежеством они и грубостию полны.

О вы, кропящие Петрополь невски волны,

Сего ли для, ах, Петр храм музам основал.

Я суетно на вас, о музы, уповал!

За труд мой ты, Москва, меня увидишь мертва:

Стихи мои и я наук злодеям жертва.

Пуще́нное тобой письмо ко сей стране,

Мой друг, уже дошло, уже дошло ко мне.

Дошло, и мне во грудь и в сердце меч вонзило,

Как молнией меня и громом, поразило.

Хочу ответствовать, ничто на ум нейдет.

Примаюсь за перо, перо из рук падет.

Одну с другою мысль неволею мешаю

И током горьких слез бумагу орошаю.

Прощаюся, о граф, с тобою навсегда

И не увижуся с тобою никогда!

Три месяца прошло, как я с тобой расстался,

Три месяца мне ты в очах моих мечтался,

В болезни, в слабости, сто в день стенящий раз,

И сей в Петрополе последний самый час,

В который у тебя был я перед глазами.

Ты очи наполнял, прощаяся, слезами,

Вручая о себе ко памяти мне знак,

Хотя бы поминал тебя я, граф, и так.

Взирая на него, колико слез я трачу!

Рыдаю и стеню, терзаюся и плачу.

О мой любезный граф! Ты весь свой прожил век,

Как должен проживать честнейший человек.

Любимцы царские, в иных пределах света,

Пред вышним предстают нередко без ответа.

О тайные судьбы! Сего уж мужа нет.

И, может быть, еще какой злодей живет

В глубокой старости, в покое и забаве,

Во изобилии и в пышной мнимой славе,

Не числя, сколько он людей перегубил

И сколько он господ, ругаясь, истребил,

Не внемля совести ни малыя боязни,

И кровью их багрил места от смертной казни,

Во удивление, что бог ему терпел

И весь народ на то в молчании смотрел.

А сей умерший муж тиранством не был страстен

И сильной наглости нимало не причастен,

С презрением смотря, когда ему кто льстил,

И собственной своей досады он не мстил,

Степе́нью высоты вовек не величался

И добродетелью единой отличался.

Екатериною он был за то храним,

И милости ея до гроба были с ним.

Не требовал ему никто от бога мести,

Никто б его, никто не прикоснулся чести,

Как разве некто бы носящий в сердце яд,

Какого б варвара изверг на землю ад.

Но уж, любезный граф, и он тебя не тронет.

Прости!.. падет перо, и дух мой горько стонет.

Уже ушли от нас играния и смехи...

Предай минувшие забвению утехи!

Пусть буду только я крушиться в сей любви,

А ты в спокойствии и в радостях живи!

Мне кажется, как мы с тобою разлучились,

Что все противности на мя воополчились

И ото всех сторон, стесненный дух томя,

Случаи лютые стремятся здесь на мя

И множат сердца боль во неисцельной ране.

Так ветры шумные на гордом океане

Ревущею волной пресильно в судно бьют,

И воду с пеною в него из бездны льют.

Другим печальный стих рождает стихотворство,

Когда преходит мысль восторгнута в претворство,

А я действительной терзаюся тоской:

Отъята от меня свобода и покой.

В сей злой, в сей злейший час любовь, мой друг, тревожит,

И некий лютый гнев сие смятенье множит.

Лечу из мысли в мысль, бегу из страсти в страсть,

Природа над умом приемлет полну власть;

Но тщетен весь мой гнев: ее ли ненавижу?!

Она не винна в том, что я ее не вижу,

Сержуся, что не зрю! Но кто виновен тем?!

Причина мне случай в несчастии моем.

Напрасно на нее рождается досада;

Она бы всякий час со мной быть купно рада.

Я верен ей, но что имею из того?!

Я днесь от беспокойств терпенья моего,

Лишенный всех забав, ничем не услаждаюсь,

Стараюсь волен быть и больше побеждаюсь,

В отчаянии, в тоске терпя мою беду,

С утра до вечера покойной ночи жду,

Хожу, таская грусть чрез горы, долы, рощи,

И с нетерпением желаю темной нощи,

Брожу по берегам и прехожу леса,

Нечувственна земля, не видны небеса.

Повсюду предо мной моей любезной очи,

Одна она в уме. Дождався тихой ночи,

Глаза хочу сомкнуть во тихие часы,

Сомкну, забудуся. Но, ах! ея красы

И очи сомкнуты сквозь веки проницают

И с нежностью мое там имя восклицают.

Проснувся, я ловлю ея пустую тень

И, осязая мрак, желаю, чтоб был день.

Лишася сладка сна и мояся слезами,

Я суетно ищу любезную глазами.

Бегу во все страны, во всех странах грущу,

Озлюсь и стану полн лютейшия досады,

Но только вспомяну ея приятны взгляды,

В минуту, я когда сержусь, как лютый лев,

В нежнейшую любовь преходит пущий гнев.

В сей день скончалася, и нет ея теперь,

Прекрасна женщина и Мельпомены дщерь,

И охладели уж ея младые члены,

И Троепольской нет, сей новыя Ильмены.

Элиза да живет на свете больше лет,

Она осталася, но Троепольской нет.

Живущие игрой к увеселенью света,

Ей память вечная, Элизе многи лета!

Да веселит она игрою наш народ;

И чтобы мир изрек: «Элизе сотый год!»

А ты, мой верный друг, игравший нам Мстислава,

Кем днесь умножилась моя в России слава,

Старайся, чтобы наш театр не пал навек.

А так — как жалостный и добрый человек —

Восплачь, восплачь о той со мной и воспечались,

Которой роли все на свете окончались!

Котора воздухом противна града дышет,

Трепещущей рукой к тебе, родитель, пишет.

Какими таинство словами мне зачать?

Мне трудно то, но, ах, еще трудней молчать!

Изображай, перо, мои напасти люты.

О день, плачевный день! Несносные минуты!

Пиши, несчастная, ты, дерзости внемля,

И открывай свой стыд. О небо, о земля,

Немилосердый рок, разгневанные боги!

Взвели вы в верх мя бед! А вы, мои чертоги,

Свидетели тоски и плача моего,

Не обличайте мя и стона вы сего!

Без обличения в печальном стражду граде,

И так я мучуся, как мучатся во аде.

Терзают фурии мою стесненну грудь,

И не могу без слез на солнце я взглянуть.

Внимай, родитель мой, внимай мою ты тайну,

Услышишь от меня вину необычайну:

Оснельда твоему... о злейшая напасть! — — —

Врагу любовница. Вини мою ты страсть,

Вини поступок мой и дерзостное дело,

Влеки из тела дух и рви мое ты тело,

Вини и осуждай на казнь мою любовь

И проклинай во мне свою преславну кровь,

Которая срамит тебя, твой род и племя.

Как я пришла на свет, кляни то злое время

И час зачатия несчастной дщери сей,

Котора возросла к досаде лишь твоей!

Не столько Кию сей наш град сопротивлялся,

Хореву сколько мой упорен дух являлся,

Воображала я себе по всякий час,

Непреходимый ров к любви лежит меж нас,

И чем сладчайшая надежда мя прельщает,

Что мне имети долг то вечно запрещает.

Бессонных множество имела я ночей

И удалялася Хоревовых очей.

Хотела, чтобы он был горд передо мною

И чел мя пленницей; он чел меня княжною.

Вражда твердила мне: Оснельде он злодей,

Любовь твердила мне, что верный друг он ей.

Встревоженная мысль страданьем утешалась,

И нежная с судьбой любовь не соглашалась.

С любовию мой долг боролся день и ночь.

Всяк час я помнила, что я Завлоху дочь,

Всяк час я плакала и, обмирая, млела,

Но должности борьбу любовь преодолела.

Словами князь любви мне точно не являл

И таинство сие на сердце оставлял.

Но в сей, увы! в день сей, ища себе ограды,

Иль паче своея лютейшия досады,

Как он известие свободы мне принес,

Вину мне радости, вину и горьких слез,

Что любит он меня, открыл сие мне ясно,

И что он знает то, что любит он напрасно

И для единого мучения себе,

Когда противно то, родитель мой, тебе.

А если то твоей угодно отчей воле,

В себе я кровь твою увижу на престоле

И подданных твоих от уз освобожду.

Оставь, родитель мой, оставь сию вражду,

Которой праведно Завлохов дух пылает,

Когда во дружество она прейти желает.

Преобрати в друзей ты мной своих врагов,

Для подданных своих, для имени богов

И для стенания отчаянныя дщери!

Не презри слез моих и скорбь тою измери,

Котора много лет в отеческой стране

Без облегчения крушила дух во мне!

На высочайшие взошла она степени;

Вообрази меня ты падшу на колени

И пораженную ужасною судьбой,

В отчаяньи своем стенящу пред тобой,

Рожденья час и день клянущу злом тревоги

И омывающу твои слезами ноги!

Во образе моем представь ты тени мрак,

Ланиты бледные и возмущенный зрак!

Воспомни ты, что я почти рожденна в бедстве

И бедность лишь одну имела я в наследстве!

Колико горестей Оснельда пренесла!

На троне родилась, во узах возросла.

Довольно счастие Оснельде было злобно.

Скончай ея беды! Сие тебе удобно.

Прими в сих крайностях рассудок ты иной

И сжалься, сжалься ты, родитель, надо мной!

А если пред отцом Оснельда тщетно стонет,

Так смерть моя твое удобней сердце тронет.

Несчастливый Завлох ответствует тебе.

Когда угодно то Оснельде и судьбе,

Чтоб он при старости, пришед ко гроба двери,

Лишась почти всего, еще лишился дщери,

Последней отрасли князей пределов сих,

Которы отняты мечем из рук моих,

Что в том не спорит он со злобой части твердой

И подвергается судьбе немилосердой;

Но если хочешь ты, чтоб был я твой отец,

Бори свою любовь и сделай ей конец.

Ты бедствие мое и горести сугубишь.

Подумай ты сама, кого, Оснельда, любишь?

Врага и моего, врага сынов моих.

Брат зла губителя он братиев твоих,

Лишившего меня рукою наглой трона.

Сия против любви мала ли оборона?

Я мню, ты слышала о дни довольно том,

В который поражал Завлоха страшный гром,

Когда по строгости несчастия устава

Кончалося мое спокойствие и слава,

Когда Хоревов брат мою корону брал

И острый меч людей нещадно пожирал.

Когда я в памяти сие возобновляю,

Усугубляю скорбь и раны растравляю.

Дни многи защищал я мужественно град;

Но в день последний весь на нас разверзся ад:

В часы великия на свете перемены

Кий собрал силы все и, приступив под стены,

Махиной тяжкою во стены ударял,

Хотя и множество народа он терял.

Град был со всех сторон в сражении, в осаде.

Пришел последний час; был слышен вопль во граде:

«Помрем, друзья, помрем, иль князя защитим,

За град и за него мы все умреть летим

И презираем смерть; такая смерть приятна,

Превратно счастие; но слава не превратна.

Когда-нибудь умрешь; отбросим смертный страх

И за отечество умрем с мечми в руках!»

Дралися, будто львы, кровь лили, будто воду,

За град и за меня, за честь и за свободу;

Но тщетна мужества рок силы утомил;

Враги вошли во град, Кий стены проломил,

Но я, мои сыны, раби еще дралися,

И силы в мужестве в последний раз бралися.

Трех братиев твоих он пленных умертвил,

Четвертого он сам — и младшего — ловил,

Гнался, как лютый тигр, за ним в отцовом граде

Иль как за агнцем волк без пастыря во стаде,

И, не можа догнать, догнал его стрелой,

Которая его повергла предо мной.

Он пал и обагрил младою кровью землю.

Еще его я глас, еще, увы! я внемлю.

Он томной речию вопил ко мне, стеня:

«Прости, родитель мой, и погреби меня,

Где рок определит тебе дожити время.

Кончается во мне твое, мой отче, племя.

При смерти мне одно на свете только льстит:

Сестры моей супруг злодеям отомстит,

И что Завлохов род Оснельдой обновится!»

Не то, мой сын, не то в сестре твоей явится,

И погребенье ты иное получил:

Кий трупы ваши здесь конями волочил

И на снедение зверям их дал и птицам.

Увы! пристойна ли княжим честь она лицам?

На то ли, ах! на то ль я, чада, вас родил?

А ты, злодей, на то ль, на то ли победил?

Когда вшел Кий во град к паденью нашей чести

И как до матери твоей дошли те вести,

Слезами горькими омыв она тебя,

Упала, умертвив своей рукой себя.

Как наше счастье всё судьбина зла расшибла

И вся спасения надежда уж погибла,

Когда решение послали небеса,

Бежал из города я в темные леса.

Оставше воинство со мною утекало,

Надежду потеряв, убежища искало.

Когда желанныя мы смерти не нашли,

Не со бесчестьем мы, но от бесчестья шли,

И славы мужества мы оным не отринем.

Я странствовал в лесах, шатался по пустыням.

Впоследок предприял оставший мой народ

Идти противу бурь и новых непогод,

Тебя освободить от тяжкия неволи.

Такой ли ожидал Завлох несчастной доли?

И мог ли вобразить когда я то себе,

Что вражью я сыщу любовницу в тебе?

Когда ты дочь моя — так будь великодушна!

А если ты мне враг — Хореву будь послушна!

Когда вступил я в свет, вступив в него, вопил,

Как рос, в младенчестве, влекомый к добру нраву,

Со плачем пременял младенческу забаву.

Растя, быв отроком, наукой мучим был.

Возрос, познал себя, влюблялся и любил

И часто я вкушал любовную отраву.

Я в мужестве хотел имети честь и славу,

Но тщанием тогда я их не получил.

При старости пришли честь, слава и богатство,

Но скорбь мне сделала в довольствии препятство.

Теперь приходит смерть и дух мой гонит вон.

Но как ни горестен был век мой, а стонаю,

Что скончевается сей долгий страшный сон.

Родился, жил в слезах, в слезах и умираю.

Не трать, красавица, ты времени напрасно,

Любися; без любви всё в свете суеты,

Жалей и не теряй прелестной красоты,

Чтоб больше не тужить, что век прошел несчастно.

Любися в младости, доколе сердце страстно:

Как младость пролетит, ты будешь уж не ты.

Плети себе венки, покамест есть цветы,

Гуляй в садах весной, а осенью ненастно.

Взгляни когда, взгляни на розовый цветок,

Тогда когда уже завял ея листок:

И красота твоя, подобно ей, завянет.

Не трать своих ты дней, доколь ты нестара,

И знай, что на тебя никто тогда не взглянет,

Когда, как розы сей, пройдет твоя пора.

О существа состав, без образа смещенный,

Младенчик, что мою утробу бременил,

И, не родясь еще, смерть жалостно вкусил

К закрытию стыда девичества лишенной!

О ты, несчастный плод, любовью сотворенный!

Тебя посеял грех, и грех и погубил.

Вещь бедная, что жар любви производил!

Дар чести, горестно на жертву принесенный!

Я вижу в жалобах тебя и во слезах.

Не вображайся ты толь живо мне в глазах,

Чтоб меньше беспокойств я, плачуща, имела.

То два мучителя старались учинить:

Любовь, сразивши честь, тебе дать жизнь велела,

А честь, сразив любовь, велела умертвить.

Жестокая тоска, отчаяния дочь!

Не вижу лютыя я жизни перемены:

В леса ли я пойду или в луга зелены,

Со мною ты везде и не отходишь прочь.

Пугаюся всего, погибла сердца мочь.

И дома, где живу, меня стращают стены.

Терзай меня, тоска, и рви мои ты члены,

Лишай меня ума, дух муча день и ночь!

Препровождаю дни единою тоскою;

К чему ж такая жизнь, в которой нет покою,

И можно ли тогда бояться умереть?

Я тщетно в жалобах плоды сыскать желаю.

К тебе, о боже мой, молитву воссылаю,

Не дай невинного в отчаянии зреть!

Смертельного наполнен яда,

В бедах младой мой век течет.

Рвет сердце всякий день досада

И скорбь за скорбью в грудь влечет,

Подвержен я несчастья власти,

Едва креплюся, чтоб не пасти.

Ты в жизни мне одна отрада,

Одна утеха ты, мой свет!

За горести мне ты награда,

Котору счастье мне дает,

Мне в жизни нет иныя сласти.

Тобой сношу свирепство части.

В крови твоей, драгая, хлада

Ко мне ни на минуту нет.

Бодрюсь одним приятством взгляда,

Как рок все силы прочь берет.

Пускай сберутся все напасти,

Лишь ты тверда пребуди в страсти.

Не думай ты, чтоб я других ловила

И чью бы грудь я взором уязвила.

Напрасно мне пеняешь ты, грубя.

Я та же всё. Не возмущай себя,

Хотя твое я сердце растравила.

Любовь меня еще не изрезвила,

Неверности мне в сердце не вдавила.

И что горю другим я кем, любя,

Не думай ты.

Изменою я мыслей не кривила,

Другим любви я сроду не явила,

Свободу кем и сердце погубя,

Твой страхом дух я тщетно удивила,

Но, чтоб любить я стала и тебя,

Не думай ты.

Сам себя я ненавижу,

Не страшуся ничего;

Окончания не вижу

Я страданья моего.

Сердце стонет,

Взор мой тонет

Во слезах и день и ночь.

Дух томится,

Солнце тьмится,

В полдень убегая прочь.

Скройся, солнце, ты навеки,

Скройся, солнце, от меня!

Проливайтеся, слез реки,

Горький ток из глаз гоня!

Я несчастен,

Всем причастен

Мукам, кои в свете есть!

Все имею;

Не умею

Более терзанья несть.

Разрываются все члены, —

И теснится грудь моя.

Я не зрю бедам премены

И не жду уже ея.

И такою

Злой тоскою

Во отчаянье введен,

Что я люту

Ту минуту

Проклинаю, как рожден.

Во стенании и плаче

Я еще тужу о том,

И тужу всего я паче,

Что родился не скотом;

Кроме славы,

Все б забавы

Были в области моей.

Гнанный псами,

Я б лесами

Сокрывался от людей.

Ах, а ныне где сокрыться

От, злодеев я могу?

Разве в землю мне зарыться,

Коль от них не убегу?

Иль, о горе!

В бурно море

Мне низвергнуться к водам

И в пучине,

В сей кручине,

Обрести конец бедам!

Что во славе, коль покою

Я не вижу никогда,

И несносною тоскою

Я терзаюся всегда?

Что в отраду,

Мне в награду,

Вечной славы ожидать

Тьмы в утробе,

Мне во гробе,

Коей вечно не видать?

Поспешай, драгая вечность,

Узы ты мои претерть!

И в покойну бесконечность

Воведи меня ты, смерть!

Сердцу больно,

Так довольно

Злому счастию служить.

Если в скуке

Жить и в муке,

Так на что на свете жить?

О тебе одной болею,

Дорогая, тя любя,

И тебя одной жалею.

Я жалею лишь тебя.

Я крушуся,

Что лишуся

Я любезной навсегда,

И судьбою

Я с тобою

Не увижусь никогда.

Прогнал ты Разина стоявшим войском твердо,

Синбирск, и удалил ты древнего врага,

Хоть он и наступал с огнем немилосердо

На Волгины брега!

А Разин нынешний в твои падет, оковы,

И во стенах твоих окованный сидит.

Пристойные ему возмездия готовы,

Суд злобы не щадит.

Москва и град Петров и все российски грады,

Российско воинство, и олтари, и трон

Стремятся, чтоб он был караем без пощады,

Гнушается им Дон.

Сей варвар не щадил ни возраста, ни пола,

Пес тако бешеный что встретит, то грызет.

Подобно так на луг из блатистото дола

Дракон, шипя, ползет.

Но казни нет ему довольныя на свете,

Воображенье он тиранством превзошел,

И все он мерзости, и в силе быв и цвете,

Во естестве нашел.

Рожденна тварь сия на свет бессильной выдрой,

Но, ядом напоясь, который рыжет Нил,

Сравняться он хотел со баснословной гидрой, —

Явился крокодил.

Сей дерзостный Икар ко солнцу возлетает

И тщится повредить блаженный жребий росск.

Под солнце подлетев, жжет крылья он и тает,

И растопился воск.

Осетил Пугачев себе людей безумных,

Не знающих никак нимало божества.

Прибавил к ним во сеть людей, пиянством шумных,

Извергов естества.

Такой разбойничьей толпою он воюет,

Он шайки ратников составил из зверей,

И, как поветрием, во все страны он дует

Во наглости своей.

Противен род дворян ушам его и взору.

Сей враг отечества ликует, их губив,

Дабы повергнути престола сим подпору,

Дворянство истребив.

Они мучения, стеня, претерпевали,

Но он от верности возмог ли их оттерть?

Младенцев Ироду терзати предавали,

Чад видя злую смерть.

Падут родители и сами, им губимы,

Предшествующую терпев в домах боязнь,

Но, в верности своей они неколебимы,

Вкушают люту казнь.

Покрыты сединой главы со плеч валятся.

Он тигра превзошел и аспида, ярясь.

Не тако фурии во преисподней злятся,

Во исступленьи зрясь.

Убийца сей, разив, тираня благородных,

Колико погубил отцов и матерей!

В замужество дает за ратников негодных

Почтенных дочерей.

Грабеж, насилье жен, пожары там и муки,

Где гнусный ты себя, разбойник, ни яви!

И обагряются мучительские руки

В невиннейшей крови.

Но сколько всем сердцам ты, новый Разин, мерзок,

Колико духом подл и мужеством ты мал

И сколько страшен был, нежалостлив и дерзок,

Толь сильно свержен стал.

Тебе ль укрыться льзя от глаз того героя,

Который взять возмог и неприступный град?

Трепещешь ты теперь, лице во мраке кроя,

Готовяся во ад.

Граф Панин никогда пред войском не воздремлет,

И сбросил он тебя, взлетевша, с высоты.

И силой и умом мучителя он емлет.

Страдай теперь и ты!

Уже геенна вся на варвара зияет,

И тартар на тебя разверз уже уста.

А Панин на горах вод Волгиных сияет,

Очистив те места.

Ликует под венцем Российская Астрея,

Скончав несчастье чад державы своея

И злое пиршество свирепого Атрея

В местах страны тоя.

Восходит веселей из моря солнце красно

По днях жестокости на волгин оризонт.

Взыграли Дон, Яик со Волгою согласно,

И с ней Каспийский понт.

Народы тамошни гласят Екатерине:

«О матерь подданных, спасла от зол ты нас!»

Она рекла: «Всегда готова я, как ныне,

Спасати, чада, вас!»

Арая изъяснил любовны в драме страсти

И общи с Прокрисой Цефаловы напасти

Так сильно, будто бы язык он русский знал,

Иль, паче, будто сам их горестью стенал.

Любовны Прокрисы представившая узы,

Достойная во всем прехвальныя дочь музы,

Ко удовольствию Цефалова творца

Со страстью ты, поя, тронула все сердца

И действом превзошла желаемые меры,

В игре подобием преславной Лекувреры.

С начала оперы до самого конца,

О Белоградская! прелестно ты играла,

И Прокрис подлинно в сей драме умирала.

Я в драме пения не отделяю

От действа никогда;

Согласоваться им потребно завсегда.

А я их так уподобляю:

Музы́ка голоса коль очень хороша,

Так то прекрасная душа,

А действо — тело.

Коль оба хороши, хвали ты сцену смело.

С противным образом и разум суета,

Когда не о ином, но о любови дело.

С безумною душой противна красота,

А Карестини ум с красой соединяет,

И тьмы сердец он сей красавицей пленяет.

Анюта на себе алмазов не имела,

Но души попленить смотрителей умела.

Анюта выросла, сказали мне, в лесах.

Неправда, выросла она на небесах.

Не видим никогда мы слабостей своих,

Нам мнится всё добро, что зрим в себе самих.

Пороки, кои в нас, вменяем в добродетель,

Хотя тому один наш страстный ум свидетель.

Лишь он доводит то, что то, конечно, так,

И добродетелен и мудр на свете всяк.

Пороки отошли, невежество сокрылось,

Иль будет так, когда того еще не зрилось.

Буян закается по улицам летать,

А петиметер вздор пред дамами болтать.

Не будет пьяница пить, кроме только квасу,

Подьячий за письмо просить себе запасу,

Дьячкам, пономарям умерших будет жаль,

Скупой, ущедрившись, состроит госпиталь.

Когда ж надеяться премене быть толикой?

Когда на Яузу сойдет Иван Великой,

И на Неглинной мы увидим корабли,

Волк станет жить в воде, белуга на земли,

И будет, омывать Нева Кремлевы стены.

Но скоро ль таковой дождемся мы премены?

Всяк хочет щеголять достоинством своим,

И думает он: всё изящнейшее с ним.

Льстец мыслит никогда, что он безмерно гнусен,

Он мыслит то, что он как жить с людьми искусен.

Коль нужда в комаре, зовет его слоном,

Когда к боярину придет с поклоном в дом,

Сертит пред мухою боярской без препоны

И от жены своей ей делает поклоны.

Скупой с усмешкою надежно говорит:

«Желудку что ни дай, он всё равно варит».

Вина не любит он, здоровее-де пиво,

Пить вины фряжские, то очень прихотливо,

Отец-де мой весь век всё мед да пиво пил,

Однако он всегда здоров и крепок был.

Безумец, не о том мы речь теперь имеем,

Что мы о здравии и крепости жалеем.

Сокровище свое ты запер в сундуки

И, опираяся, безножен, на клюки,

Забыв, здоров ли ты теперь или ты болен,

Кончая дряхлый век, совсем бы был доволен,

Когда бы чаял ты, как станешь умирать,

Что льзя с собой во гроб богатство всё забрать.

Здоровье ли в уме? Мешки ты в мысли числишь,

Не спишь, не ешь, не пьешь, о деньгах только мыслишь,

В которых, коль ты их не тратишь, нужды нет,

Ты мнительно богат; так мысли твой весь свет.

Что ж мыслит о себе безмозглый петиметер?

Где в людях ум живет, в нем тамо пыль и ветер.

Он думает, на том премудрость состоит,

Коль кудри хороши, кафтан по моде сшит,

И что в пустой его главе едина мода,

Отличным чтит себя от подлого народа.

Старуха, своея лишенна красоты,

Ругается, смотря на светски суеты.

Вступила девушка с мужчиной в речь свободно,

Старухе кажется то быть неблагородно.

Ей мнится: «Доведут, до худа те слова.

Я,— мнит, —во младости была не такова».

То станется, что ты поменьше говорила,

Но молча, может быть, и больше что творила.

Невежа говорит: «Я помню, чей я внук,

По-дедовски живу, не надобно наук.

Пускай убытчатся, уча рабяток, моты,

Мой мальчик не учен, а в те ж пойдет вороты.

Наприклад: о звездах потребны ль вести мне,

Иль знать Ерусалим в которой стороне,

Иль с кем Темираксак имел войны кровавы?

На что мне, чтобы знать чужих народов правы,

Или вперятися в чужие языки?

Как будто без того уж мы и дураки».

Что он невежествен живет, о том не тужит,

И мнит он, то ему еще ко славе служит,

А если, что наук не должно людям дать,

Не вскользь, доводами захочет утверждать,

Тогда он бредит так: «Как может быть известно

Живущим на земли строение небесно?

Кто может то сказать, что на небе бывал?

До солнца и сокол еще не долетал.

О небе разговор ученых очень пышен,

Но что? То только вздор, и весь их толк излишен.

Мы ведаем то все, как верен календар:

От стужи стынет кровь, а там написан жар».

Но ты, не ведая ни малых сил науки,

Лишася и того, что будет честь от скуки?

Ищи тут правды, где не думано о ней,

И проклинай за то ученых ты людей.

О правах бредит так: «Я плюю на рассказы,

Сплетенны за морем, потребно знать указы».

Не спорю, но когда сидишь судьею где,

Рассудок надобно ль иметь тебе в суде?

Коль темен разум твой, темно и вображенье,

Хоть утром примешься сто раз за Уложенье.

Обманщик думает: «То глупый человек,

Который никого не обманул вовек,

Погибнет-де тем честь, да это дело мало,

Во мне-де никогда ея и не бывало.

Когда-де по ея нам правилам ходить,

Так больше нам уже и кур не разводить».

Тот, гордостью надут, людей в ничто вменяет,

В пустой себя главе с Июлием равняет

И мыслит, если б он на свете был его,

Герой бы сей пред ним не стоил ничего.

Что ж гордости сея безмерныя причина?

Не знаю: гордый наш детина как детина.

С чего ж он сходен с ним? На сей скажу вопрос,

Что есть и у него, и в том же месте, нос.

Иному весь титул — что только благороден,

Красися тем, мой друг, что обществу ты годен.

Коль хочешь быть почтен за свой высокий род,

Яви отечеству того достойный плод!

Но, зрящу мне в тебе перед собой урода,

Прилично ли сказать: высокого ты рода?

Ты честью хвалишься, котора не твоя.

Будь пращур мой Катон, но то Катон — не я.

На что о прадедах так много ты хлопочешь

И спесью дуешься? Будь правнук, чей ты хочешь,

Родитель твой был Пирр, и Ахиллес твой дед,

Но если их кровей в тебе и знака нет,

Какого ты осла почтить себя заставишь?

Твердя о них, себя ты пуще обесславишь.

Такой ли, скажут, плод являет нам та кровь!

Посеян ананас, родилася морковь.

Не победителя клячонка возит — воду,

Хоть Буцефалова была б она приплоду.

Но чем уверить нас о прабабках своих,

Что не было утех сторонних и у них?

Ручаешься ли ты за верность их к супругам,

Что не был ни к одной кто сбоку взят к услугам,

Что всякая из них Лукреция была

И каждая поднесь всё Пирров род вела?

Прерви свой, муза, глас, престань пустое мыслить!

Удобнее песок на дне морском исчислить,

Как наши дурости подробно перечесть...

Да и на что, когда дается вракам честь?

Д. Во упражнении расхаживая здесь,

Вперил, конечно, ты в трагедию ум весь;

В очах, во всем лице теперь твоем премена.

И ясно, что в сей час с тобою Мельпомена.

П. Обманывался, любезный друг, внемли!

Я так далек от ней, как небо от земли.

Д. Эклогу...

П. Пастухи, луга, цветы, зефиры

Толико ж далеки; хочу писать сатиры;

Мой разум весь туда стремительно течет.

Д. Но что от жалостных тебя днесь драм влечет?

П. В Петрополе они всему народу вкусны,

А здесь и городу и мне подобно гнусны:

Там съедутся для них внимати и молчать,

А здесь орехи грызть, шумети и кричать,

Благопристойности не допуская в моду,

Во своевольствие преобратя свободу:

За что ж бы, думают, и деньги с нас сбирать,

Коль было бы нельзя срамиться и орать.

Возможно ль автору смотреть на то спокойно:

Для зрителей таких трудиться недостойно.

Д. Не всех мы зрителей сим должны обвинить,

Безумцев надобно одних за то бранить;

Не должно критики употребляти строго.

П. Но зрителей в Москве таких гораздо много, —

Крикун, как колокол, единый оглушит

И автора всего терпения лишит;

А если закричат пять дюжин велегласно,

Разумных зрителей внимание напрасно.

Д. Сатиры пишучи, ты можешь досадить

И сею сам себя досадой повредить.

На что мне льстить тебе? Я в дружбе не таюся.

П. А я невежества и плутней не боюся,

Против прямых людей почтение храня;

Невежи как хотят пускай бранят меня,

Их тестю никогда в сатиру не закиснет,

А брань ни у кого на вороте не виснет.

Д. Не брань одна вредит; побольше брани есть,

Чем можно учинить своей сатире месть:

Лжец вымыслом тебя в народе обесславит,

Судья соперника неправедно оправит,

Озлобясь, межевщик полполя отрядит,

А лавочник не даст товару на кредит,

Со съезжей поберут людей за мостовую,

Кащей тебе с родней испортит мировую.

П. Когда я истину народу возвещу

И несколько людей сатирой просвещу,

Так люди честные, мою зря миру службу,

Против бездельников ко мне умножат дружбу.

Невежество меня ничем не возмутит,

И росская меня Паллада защитит;

Немалая статья ея бессмертной славы,

Чтоб были чищены ея народа нравы.

Д. Но скажет ли судья, винил неправо он?

Он будет говорить: «Винил тебя закон».

П. Пускай винит меня, и что мне он ни скажет,

Из дела выписки он разве не покажет?

Д. Из дела выписки, во четверти земли,

Подьячий нагрузит врак целы корабли,

И разум в деле том он весь переломает;

Поймешь ли ты, чего он сам не понимает?

Удобней проплясать, коль песенка не в такт,

Как мыслям вообразить подьяческий экстракт.

Экстракт тебя одной замучит долготою,

И спросят: «Выпиской доволен ли ты тою?»

Ты будешь отвечать: «Я дела не пойму».

Так скажут: «Дай вину ты слабому уму,

Которым ты с толпой вралей стихи кропаешь

И деловых людей в бесчестии купаешь».

А я даю совет: ты то предупреди

Или, сатирствуя, ты по миру ходи.

П. Где я ни буду жить — в Москве, в лесу иль поле,

Богат или убог, терпеть не буду боле

Без обличения презрительных вещей.

Пускай злодействует бессмертный мне Кащей,

Пускай Кащеиха совсем меня ограбит,

Мое имение и здравие ослабит,

И крючкотворцы все и мыши из архив

Стремятся на меня, доколе буду жив,

Пускай плуты попрут и правду и законы, —

Мне сыщет истина на помощь обороны;

А если и умру от пагубных сетей,

Монархиня по мне покров моих детей.

Д. Бездельство на тебя отраву усугубит:

Изморщенный Кащей вить зеркала не любит.

Старухе, мнящейся блистати, как луна,

Скажи когда-нибудь: изморщилась она

И что ея краса выходит уж из моды;

Скажи слагателю нестройной самой оды,

Чтоб бросил он ее, не напечатав, в печь, —

Скоряе самого тебя он станет жечь.

Неправедным судьям сказать имей отвагу,

Что рушат дерзостно и честность и присягу,

Скажи откупщику жаднейшему: он плут,

И дастся орденам ему ременный жгут.

Скажи картежнику: он обществу отрава, —

Не плутня-де игра, он скажет, но забава.

Спроси, за что душа приказная дерет, —

Он скажет: то за труд из чести он берет.

За что ханжа на всех проклятие бросает, —

Он скажет: души их проклятием спасает.

Противу логики кто станет отвечать,

Такого никогда нельзя изобличать.

А логики у нас и имя редким вестно;

Так трудно доказать, бесчестно что иль честно.

П. Еще трудняй того бездельство зря терпеть

И, видя ясно всё, молчати и кипеть.

Доколе дряхлостью иль смертью не увяну,

Против пороков я писать не перестану.

Сию сатиру вам, дворяня, приношу!

Ко членам первым я отечества пишу.

Дворяне без меня свой долг довольно знают,

Но многие одно дворянство вспоминают,

Не помня, что от баб рожденным и от дам

Без исключения всем праотец Адам.

На то ль дворяне мы, чтоб люди работали,

А мы бы их труды по знатности глотали?

Какое барина различье с мужиком?

И тот и тот — земли одушевленный ком.

А если не ясняй ум барский мужикова,

Так я различия не вижу никакого.

Мужик и пьет и ест, родился и умрет,

Господский также сын, хотя и слаще жрет

И благородие свое нередко славит,

Что целый полк людей на карту он поставит.

Ах, должно ли людьми скотине обладать?

Не жалко ль? Может бык людей быку продать?

А во учении имеем мы дороги,

По коим посклизнуть не могут наши ноги:

Единой шествуя, вдали увидя дым,

Я твердо заключу, что там огонь под ним.

Я знаю опытом, пера тяжеле камень,

И льда не вспламенит и жесточайший пламень;

По счету ведаю, что десять — пять да пять;

Но это не верста, едина только пядь:

Шагнуть и без наук искусно мы умеем,

А всей премудрости цель дальную имеем,

Хотя и вечно к ней не можем мы дойти,

Но можем на пути сокровищи найти.

Перикл, Алькивияд наукой не гнушались,

Начальники их войск наукой украшались;

Великий Александр и ею был велик,

Науку храбрый чтит венчанный Фридерик;

Петром она у нас Петрополь услаждает,

Екатерина вновь науку насаждает.

Не можно никогда науки презирать,

И трудно без нея нам правду разбирать.

Мне мнится, на слепца такой судья походит,

Младенец коего, куда похочет, водит.

На то ль кому судьба высокий чин дала,

Чтоб он подписывал, подьячий вел дела?

Такою слабостью умножатся нам нищи,

Лишенны им навек своей дневныя пищи.

Подьячий согрешит или простой солдат:

Один из мужиков, другой из черни взят,

А во дворянстве всяк, с каким бы ни был чином,

Не в титле — в действии быть должен дворянином,

И непростителен большой дворянский грех.

Начальник, сохраняй уставы больше всех!

Дворянско титло нам из крови в кровь лиется;

Но скажем: для чего дворянство так дается?

Коль пользой общества мой дед на свете жил,

Себе он плату, мне задаток заслужил,

А я задаток сей, заслугой взяв чужею,

Не должен класть его достоинства межею.

И трудно ли сию задачу разрешить,

Когда не тщимся мы работы довершить,

Для ободрения пристойный взяв задаток,

По праву ль без труда имею я достаток?

Судьба монархине велела побеждать

И сей империей премудро обладать,

А нам осталося во дни ея державы

Ко пользе общества в трудах искати славы.

Похвален человек, не ищущий труда,

В котором он успеть не может никогда.

К чему способен он, он точно разбирает:

Пиитом не рожден, бумаги не марает,

А если у тебя безмозгла голова,

Пойди и землю рой или руби дрова,

От низких более людей не отличайся

И предков титлами уже не величайся.

Сей Павла воспитал, достойного корон,

Дабы подобен был Екатерине он;

С Спиридовым валы Орловы пребегают

И купно на водах с ним пламень возжигают;

Голицын гонит рать, Румянцев — наш Тюренн,

А Панин — Мальборуг у неприступных стен;

Подобно Еропкин в час бдения не дремлет,

И силу дерзкия Мегеры он отъемлет.

А ты, в ком нет ума, безмозглый дворянин,

Хотя ты княжеский, хотя господский сын,

Как будто женщина дурная, не жеманься

И, что тебе к стыду, пред нами тем не чванься!

От Августа пускай влечен твой знатный род, —

Когда прекрасна мать, а дочь ея урод,

Полюбишь ли ты дочь, узришь ли в ней заразы,

Хотя ты по уши зарой ее в алмазы?

Коль только для себя ты в обществе живешь,

И в поте не своем ты с маслом кашу ешь,

И не собой еще ты сверх того гордишься, —

Не дивно ли, что ты, дружочек мой, не рдишься?

Без крылья хочешь ты летети к небесам.

Достоин я, коль я сыскал почтенье сам,

А если ни к какой я должности не годен, —

Мой предок дворянин, а я не благороден.

Взращен дитя твое и стал уже детина,

Учился, научен, учился, стал скотина;

К чему, что твой сынок чужой язык постиг,

Когда себе плода не собрал он со книг?

Болтать и попугай, сорока, дрозд умеют,

Но больше ничего они не разумеют.

Французским словом он в речь русскую плывет;

Солому пальею, обжектом вид зовет,

И речи русские ему лишь те прелестны,

Которы на Руси вралям одним известны.

Коль должно молвити о чем или о ком,

«На основании совсем не на таком», —

Он бредит безо сна и без стыда, и смело:

«Не на такой ноге я вижу это дело».

И есть родители, желающи того,

По-русски б дети их не знали ничего

Французски авторы почтенье заслужили,

Честь веку принеся, они в котором жили,

Язык их вычищен, но всяк ли Молиер

Между французами, и всяк ли в них Вольтер?

Во всех землях умы великие родятся,

А глупости всегда ж и более плодятся,

И мода стран чужих России не закон:

Мне мнится, всё равно — присядка и поклон.

Об этом инако Екатерина мыслит:

Обряд хороший нам она хорошим числит,

Стремится нас она наукой озарять,

А не в французов нас некстати претворить,

И неоспориму дает на то надежду,

Сама в российскую облекшися одежду.

Безмозглым кажется язык российский туп:

Похлебка ли вкусняй, или вкусняе суп?

Иль соус, просто сос, нам поливки вкусняе?

Или уж наш язык мордовского гнусняе?

Ни шапка, ни картуз, ни шляпа, ни чалма

Не могут умножать нам данного ума.

Темноволосая, равно и белокура,

Когда умна — умна, когда глупа — так дура.

Не в форме истина на свете состоит;

Нас красит вещество, а не по моде вид;

По моде ткут тафты, парчи, обои, штофы,

Однако люди те ткачи, не философы.

А истина нигде еще не знала мод,

Им слепо следует безумный лишь народ.

Разумный моде мнит безделкой быть покорен,

В длине кафтана он со прочими бесспорен,

А в рассуждении он следует себе,

Оставив дурака предписанной судьбе;

Кто русско золото французской медью медит, —

Ругает свой язык и по-французски бредит.

Языки чужды нам потребны для того,

Чтоб мы читали в них, на русском нет чего;

Известно, что еще книг русских очень мало,

Колико их перо развратно ни вломало.

Прекрасен наш язык единой стариной,

Но, глупостью писцов, он ныне стал иной.

И ежели от их он уз не свободится,

Так скоро никуда он больше не годится.

Пиитов на Руси умножилось число,

И все примаются за это ремесло.

Не соловьи поют, кукушки то кукуют,

И врут, и враки те друг друга критикуют;

И только тот из них поменее наврал,

Кто менее еще бумаги замарал.

А твой любезный сын бумаги не марает,

В библиотеку книг себе не собирает.

Похвален он и тем, что бредит на речах,

Парнаса и во сне не видев он в очах.

На русском прежде был языке сын твой шумен;

Французского хватив, он стал совсем безумен.

Везде и всякий день о чести говорят,

Хотя своих сердец они не претворят.

Но что такое честь? Один победой льстился,

И, пьян, со пьяным он за честь на смерть пустился;

Другой приятеля за честь поколотил,

Тот шутку легкую пощечиной платил,

Тот, карты подобрав, безумного обманет

И на кредит ему реванж давати станет

И, вексельно письмо с ограбленного взяв,

Не будет поступать по силе строгих прав

И подождет ему дни три великодушно.

Так сердце таково бесчестию ль послушно?

Иной любовнице вернейшей изменил,

Однако зрак ея ему и после мил,

И если о любви своей кому что скажет,

Он честностью о том молчать его обяжет.

Оправив ябеду, судья возносит честь;

Благодеяния нельзя не превознесть

И добродетели сыскати где толикой,

Коль правда продана ценою невеликой?

Почтен и ростовщик над деньгами в клети,

Что со ста только взял рублев по десяти

И другу услужил, к себе напомнив службу,

Деревню под заклад большую взяв за дружбу.

Пречестный господин слуг кормит и поит,

Хотя его слуга и не довольно сыт;

Без нужды не отдаст он лишнего в солдаты,

Как разве что купить иль долга на заплаты;

Однако и за то снабдит его жену

И даст ей куль муки за ту свою вину.

Да чем детей кормить? За что ж терпеть им голод?

Так их во авкцион боярин шлет под молот.

Премерзкий суевер шлет ближнего во ад

И сеет на него во всех беседах яд.

Премерзкий атеист создателя не знает,

Однако тот и тот о чести вспоминает.

Безбожник, может ли тебя почтити кто,

Когда ты самого чтишь бога за ничто?

И может ли в твоем быть сердце добродетель?

Не знаешь честности, незнаем: коль содетель,

Который ясно зрим везде во естестве,

И нет сумнения о божьем существе.

Скупой несчастными те годы почитает,

В которы мир скирды числом большим считает,

И мыслит: «Не могу продати хлеба я;

Земля везде добра и столько ж, как моя».

А истинная честь — несчастным дать отрады,

Не ожидаючи за то себе награды;

Любити ближнего, творца благодарить,

И что на мысли, то одно и говорить;

А ежели нельзя сказати правды явно,

По нужде и молчать, хоть тяжко, — не бесславно.

Творити сколько льзя всей силою добро,

И не слепило б нас ни злато, ни сребро;

Служити ближнему, колико сыщем силы,

И благодетели б нам наши были милы,

С злодеем никогда собщенья не иметь,

На слабости людски со сожаленьем зреть;

Не мстити никому, кто может быть исправен:

Ты мщением своим не можешь быти славен.

Услужен буди всем, держися данных слов,

Будь медлен ко вражде, ко дружбе будь готов!

Когда кто кается, прощай его без мести,

Не соплетай кому ласкательства и лести,

Не ползай ни пред кем, не буди и спесив;

Не будь наладчиком, не буди и труслив,

Не будь нескромен ты, не буди лицемерен,

Будь сын отечества и государю верен!

Мы негде все судьи и всех хотим судить.

Причина — все хотим друг друга мы вредить.

В других и доброе, пороча, ненавидим,

А сами во себе беспутства мы не видим.

Поносишь этого, поносишь ты того,

Не видишь только ты бездельства своего.

Брани бездельников, достойных этой дани,

Однако не на всех мечи свои ты брани!

Не делай бранью ты из денежки рубля,

Слона из комара, из лодки корабля.

Почтенный человек бред лютый отвращает,

Который в обществе плут плуту сообщает.

Один рассказывал, другой замелет то ж,

Всё мелет мельница, но что молола? Ложь.

Пускай и не твое твоих рассказов зданье,

Но можешь ли сие имети в оправданье,

Себе ты честностью в бесчестии маня,

Когда чужим ножом зарежешь ты меня?

Противно мне, когда я слышу лживы вести,

Противнее еще неправый толк о чести.

А толки мне о ней еще чудняе тем,

Здесь разных тысяч пять о честности систем.

И льзя ль искать ума, и дружества, и братства,

Где множество невеж и столько ж тунеядства?

О чем же, съехався, в беседах говорить?

Или молчать, когда пустого не варить?

В крику газетчиков и драмы утопают,

И ложи и партер для крика откупают.

Всечасно и везде друг друга мы вредим,

Не только драм одних, обеден не щадим.

Ругаем и браним: то глупо, то бесчестно,

Хотя и редкому о честности известно.

Тот тем, а тот другим худенек или худ,

Ко фунту истины мы лжи прибавим пуд,

А ежели ея и нет, так мы нередко

И ложью голою стреляем очень метко.

Немало знаю я достойных здесь людей,

Но больше и того хороших лошадей.

Так пусть не надобны для некоих науки,

Почтенье принесут кареты им и цуки.

Вещал так некто, зря свою кончину слезну,

К единородному наследнику любезну:

«Мой сын, любезный сын! Уже я ныне стар;

Тупеет разум мой, и исчезает жар.

Готовлюся к суду, отыду скоро в вечность

И во предписанну нам, смертным, бесконечность,

Так я тебе теперь, как жить тебе, скажу,

Блаженства твоего дорогу покажу.

Конец мой близок,

А ты пойдешь путем, который очень склизок.

Хотя и всё на свете суета,

Но льзя ли презирать блаженство живота?

Так должны мы о нем всей мыслью простираться

И, что потребно нам, о том всегда стараться.

Забудь химеру ту, слывет котора честь;

На что она, когда мне нечего поесть?

Нельзя в купечестве пробыли без продажи,

Подобно в бедности без плутни и без кражи.

Довольно я тебе именья наплутал,

И если б без меня ты это промотал,

На что ж бы для тебя свою губил я душу?

Когда представлю то, я всё спокойство рушу.

Доходы умножай, гони от сердца лень

И белу денежку бреги на черный день.

Коль можно что украсть, — украдь, да только скрытно,

И умножай доход

Ты всеми образы себе на всякий год!

Вить око зрением вовеки ненасытно.

Коль можешь обмануть,

Обманывай искусно;

Изобличенным быти гнусно,

И часто наш обман — на виселицу путь.

Не знайся ты ни с кем беспрочно, по-пустому,

И с ложкой к киселю мечися ты густому.

Богатых почитай, чтоб с них имети дань,

Случайных похвалять, их выся, не устань,

Великим господам ты, ползая, покорствуй!

Со всеми ты людьми будь скромен и притворствуй!

Коль сильный господин бранит кого,

И ты с боярином брани его!

Хвали ты тех, кого бояре похваляют,

И умаляй, они которых умаляют!

Глаза свои протри

И поясняй смотри,

Большие на кого бояре негодуют!

Прямым путем идти —

Так счастья не найти.

Плыви, куда тебе способны ветры дуют!

Против таких господ,

Которых чтит народ,

Не говори ни слова,

И чтоб душа твоя была всегда готова,

Не получив от них добра, благодарить!

Стремися, как они, подобно говорить!

Вельможа что сказал, — знай, слово это свято,

И что он рек,

Против того не спорь: ты малый человек!

О черном он сказал — красно; боярин рек, —

Скажи и ты, что то гораздо красновато!

Пред низкими людьми свирепствуй ты, как черт,

А без того они, кто ты таков, забудут

И почитать тебя не будут;

Простой народ того и чтит, который горд.

А пред высокими ты прыгай, как лягушка,

И помни, что мала перед рублем полушка!

Душища в них, а в нас, любезный сын мой, душка.

Благодари, когда надеешься еще

От благодетеля себе имети милость!

А ежели не так, признание — унылость,

И благодарный дух имеешь ты вотще.

Не делай сам себе обиды!

Ты честный человек пребуди для себя,

Себя единого ты искренно любя!

Не делай ты себе единому обиды;

А для других имей едины только виды,

И помни, свет каков:

В нем мало мудрости и много дураков.

Довольствуй их всегда пустыми ты мечтами:

Чти сердцем ты себя, других ты чти устами!

Вить пошлины не дашь, лаская им, за то.

Показывай, что ты других гораздо ниже

И будто ты себя не ставишь ни за что;

Но помни, епанчи рубашка к телу ближе!

Позволю я тебе и в карты поиграть,

Когда ты в те игры умеешь подбирать:

И видь игру свою без хитрости ты мертву,

Не принеси другим себя, играя, в жертву!

А этого, мой сын, не позабудь:

Играя, честен ты в игре вовек не будь!

Пренебрегай крестьян, их видя под ногами,

Устами чти господ великих ты богами

И им не согруби;

Однако никого из них и не люби,

Хотя б они достоинство имели,

Хотя бы их дела в подсолнечной гремели!

Давай и взятки сам и сам опять бери!

Коль нет свидетелей, — воруй, плутуй, сколь можно,

А при свидетелях бездельствуй осторожно!

Добро других людей во худо претвори

И ни о ком добра другом не говори:

Какой хвалою им тебе иметь нажиток?

Явле́нное добро другим — тебе убыток.

Не тщися никому беспрочно ты служить;

Чужой мошной себе находки не нажить!

Ученых ненавидь и презирай невежу,

Имея мысль одну себе на пользу свежу!

Лишь тем не повредись:

В сатиру дерзостным писцам не попадись!

Смучай и рви родства ты узы, дружбы, браков:

Во мутной вить воде ловить удобней раков.

Любви, родства, свойства и дружбы ты не знай

И только о себе едином вспоминай!

Для пользы своея тяни друзей в обманы,

Пускай почувствуют тобой и скорбь и раны!

Везде сбирай плоды.

Для пользы своея вводи друзей в беды!

Бесчестно, бредят, то, а этого не видно,

Себя мне только долг велит любить.

Мне это не обидно,

Коль нужда мне велит другого погубить;

Противно естеству себя не возлюбить.

Пускай в отечество мое беда вселится,

Пускай оно хотя сквозь землю провалится,

Чужое гибни всё, лишь был бы мне покой.

Не забывай моих ты правил!

Имение тебе и разум я оставил.

Живи, мой сын, живи, как жил родитель твой!»

Как это он изрек, ударен он был громом

И разлучился он с дитятею и с домом,

И сеявша душа толико долго яд

Из тела вышла вон и сверглася во ад.

Одно ли дурно то на свете, что грешно?

И то нехорошо, что глупостью смешно.

Пиит, который нас стихом не утешает, —

Презренный человек, хотя не согрешает,

Но кто от скорби сей нас может исцелить,

Коль нас бесчестие стремится веселить?

Когда б учились мы, исчезли б пухлы оды

И не ломали бы языка переводы.

Невеже никогда нельзя переводить:

Кто хочет поплясать, сперва учись ходить.

Всему положены и счет, и вес, и мера,

Сапожник кажется поменее Гомера;

Сапожник учится, как делать сапоги,

Пирожник учится, как делать пироги;

А повар иногда, коль стряпать он умеет,

Доходу более профессора имеет;

В поэзии ль одной уставы таковы,

Что к ним не надобно ученой головы?

В других познаниях текли бы мысли дружно,

А во поэзии еще и сердце нужно.

В иной науке вкус не стоит ничего,

А во поэзии не можно без него.

Не все к науке сей рожденны человеки:

Расин и Молиер во все ль бывают веки?

Кинольт, Руссо, Вольтер, Депро, Де-Лафонтен —

Плоды ль во естестве обычны всех времен?

И, сколько вестно нам, с начала сама света,

Четыре раза шли драги к Парнасу лета:

Тогда, когда Софокл и Еврипид возник,

Как римский стал Гомер с Овидием велик,

Как после тяжкого поэзии ущерба

Европа слышала и Тасса и Мальгерба,

Как жил Депро и, жив, он бредни осуждал

И против совести Кинольта охуждал.

Не можно превзойти великого пиита,

Но тщетность никогда величием не сыта.

Лукан Виргилия превесити хотел,

Сенека до небес с Икаром возлетел,

«Евгении» ли льзя превесить «Мизантропа»,

И с «Ипермнестрою» сравнительна ль «Меропа»?

Со Мельпоменою вкус Талию сопряг,

Но стал он Талии и Мельпомене враг;

Нельзя ни сей, ни той театром обладати,

Коль должно хохотать и тотчас зарыдати.

Хвалителю сего скажу я: «Это ложь!»

Расинов говорит, француз, совместник то ж:

«Двум разным музам быть нельзя в одном совете».

И говорит Вольтер ко мне в своем ответе:

«Когда трагедии составить силы нет,

А к Талии речей творец не приберет,

Тогда с трагедией комедию мешают

И новостью людей безумно утешают.

И, драматический составя род таков,

Лишенны лошадей, впрягают лошаков».

И сам я игрище всегда возненавижу,

Но я в трагедии комедии не вижу.

Умолкни тот певец, кому несвойствен лад,

Покинь перо, когда его невкусен склад,

И званья малого не преходи границы.

Виргилий должен петь в дни сей императрицы,

Гораций возгласит великие дела:

Екатерина век преславный нам дала.

Восторга нашего пределов мы не знаем:

Трепещет оттоман, уж россы за Дунаем.

Под Бендером огнем покрылся горизонт,

Колеблется земля и стонет Геллеспонт,

Сквозь тучи молния в дыму по сфере блещет,

Там море корабли турецки в воздух мещет,

И кажется с брегов: морски валы горят,

А россы бездну вод во пламень претворят.

Российско воинство везде там ужас сеет,

Там знамя росское, там флаг российский веет.

Подсолнечныя взор империя влечет.

Нева со славою троякою течет, —

На ней прославлен Петр, на ней Екатерина,

На ней достойного она взрастила сына.

Переменится Кремль во новый нам Сион,

И сердцем северна зрим будет Рима он:

И Тверь, и Искорест, я многи грады новы

Ко украшению России уж готовы;

Дом сирых, где река Москва струи лиет,

В веселии своем на небо вопиет:

Сим бедным сиротам была бы смерть судьбиной,

Коль не был бы живот им дан Екатериной.

А ты, Петрополь, стал совсем уж новый град —

Где зрели тину мы, там ныне зрим Евфрат.

Брег невский, каменем твердейшим украшенный

И наводнением уже не устрашенный,

Величье новое показывает нам;

Величье вижу я по всем твоим странам,

Великолепные зрю домы я повсюду,

И вскоре я, каков ты прежде был, забуду.

В десятилетнее ты время превращен,

К Эдему новый путь по югу намощен.

Иду между древес прекрасною долиной

Во украшенный дом самой Екатериной,

Который в месте том взвела Елисавет.

А кто ко храму здесь Исакия идет,

Храм для рождения узрит Петрова пышный:

Изобразится им сей день, повсюду слышный.

Узрит он зрак Петра, где был сожженный храм;

Сей зрак поставила Екатерина там.

Петрополь, возгласи с великой частью света:

Да здравствует она, владея, многи лета.

Прибаску

Сложу

И сказку

Скажу.

Невежи Жуки

Вползли в науки

И стали патоку Пчел делать обучать.

Пчелам не век молчать,

Что их дурачат;

Великий шум во улье начат.

Спустился к ним с Парнаса Аполлон

И Жуков он

Всех выгнал вон,

Сказал: «Друзья мои, в навоз отсель подите;

Они работают, а вы их труд ядите,

Да вы же скаредством и патоку вредите!»

Расхвасталась Сова,

В ней вся от гордости и злобы кровь кипела,

И вот ея слова:

«Я перва изо птиц в сей роще песни пела,

А ныне я — за то — пускаю тщетный стон;

Попев, я выбита из этой рощи вон:

За сладко пение и бедство претерпела».

Ответствовал Сове какой-то Стихоткач,

Несмысленный Рифмач:

«Сестрица! я себе такую ж часть наследил,

Что первый в городе на рифмах я забредил»

Без разбору ты ври про чужие дела,

Та работа не так, как твоя, тяжела.

Нет, не дивно нимало и мне, как тебе,

Что миляе на свете всего ты себе.

Да чужого труда ты не тщись умалять,

И чего ты не знаешь, не тщись похулять.

Если спросишь меня,

Я скажу, не маня,

Что честной человек

Этой гнусности сделать не может вовек.

Посмотри

И держи то в уме:

Нес мужик пуда три

На продажу свинцу в небольшой котоме,

Нагибается он, да нельзя и не так:

Ведь не грош на вино он несет на кабак.

Мир ругается, видя, что гнется мужик;

Свинценосца не кажется труд им велик.

Им мужик отвечал:

«Труд мой кажется мал.

Только бог это весть,

Что в котомишке есть,

Да известно тому,

Кто несет котому».

Грач вырвался из рук, из города домой.

Кокушка говорит: «Скажи, дружочек мой,

Какая в городе молва о песнях наших?»

Он ей ответствует: «Из жителей там ваших

Прославлен соловей, о нем везде слова,

О нем великая там носится молва».

Кокушка говорит: «О жавронке известно?»

Грач ей: «И жавронка там пение прелестно».

Кокушка говорит: «Во славе ль там скворец?»

Грач ей: «И он у них известный там певец».

Кокушка говорит: «С тобой жила я дружно.

Для дружбы той скажи, что знать еще мне нужно,

Да только ничего, дружок, не утаи.

Какие речи там про песенки мои?»

Грач ей: «О том людей на речь не позывало,

Как будто бы тебя на свете не бывало».

Кокушка говорит: «Коль люди без ума,

Так я могу сплести хвалу себе сама».

Солдат, которому в войне отшибли ноги,

Был отдан в монастырь, чтоб там кормить его.

А служки были строги

Для бедного сего.

Не мог там пищею несчастливый ласкаться

И жизни был не рад,

Оставил монастырь безногий сей солдат.

Ног нет; пополз, и стал он по миру таскаться.

Я дело самое преважное имел,

Желая, чтоб никто тогда не зашумел,

Весь мозг, колико я его имею в теле,

Был в этом деле,

И голова была пуста.

Солдат, ползя с пустым лукошком,

Ворчал перед окошком:

«Дай милостынку кто мне, для ради Христа,

Подайте ради бога;

Я целый день не ел, и наступает ночь».

Я злился и кричал: «Ползи, негодный, прочь,

Куда лежит тебе дорога:

Давно тебе пора, безногий, умирать,

Ползи, и не мешай мне в шахматы играть».

Ворчал солдат еще, но уж не предо мною,

Перед купеческой ворчал солдат женою.

Я выглянул в окно,

Мне стало то смешно,

За что я сперва злился,

И на безногого я, смотря, веселился:

Идти ко всенощной была тогда пора;

Купецкая жена была уже стара

И очень богомольна;

Была вдова и деньгами довольна:

Она с покойником в подрядах клад нашла;

Молиться пеша шла;

Но не от бедности; да что колико можно,

Жила она набожно:

Все дни ей пятница была и середа,

И мяса в десять лет не ела никогда,

Дни с три уже она не напивалась водки,

А сверх того всегда

Перебирала четки.

Солдат и ей о пище докучал,

И то ж ворчал.

Защекотило ей его ворчанье в ухе,

И жалок был солдат набожной сей старухе,

Прося, чтоб бедному полушку подала.

Заплакала вдова и в церковь побрела.

Работник целый день копал из ряды

На огороде гряды

И, встретившись несчастному сему,

Что выработал он, всё отдал то ему.

С ползущим воином работник сей свидетель,

В каком презрении прямая добродетель.

С лягушками войну, злясь, мыши начинали —

За что?

И сами воины того не знали;

Когда ж не знал никто,

И мне безвестно то,

То знали только в мире,

У коих бороды пошире.

Затворник был у них и жил в голландском сыре:

Ничто из светского ему на ум нейдет;

Оставил навсегда он роскоши и свет.

Пришли к нему две Мышки

И просят, ежели какие есть излишки

В имении его,

Чтоб подал им хотя немного из того,

И говорили: «Мы готовимся ко брани».

Он им ответствовал, поднявши к сердцу длани:

«Мне дела нет ни до чего.

Какия от меня, друзья, вы ждете дани?»

И как он то проговорил,

Вздохнул и двери затворил.

Испуган Заяц и дрожит,

И из кустарника к болоту он бежит.

Тревожатся Лягушки,

Едва осталися в них душки,

И становятся в строй.

Великий, думают, явился к ним герой.

Трусливый Заяц их хотя не побеждает,

Однако досаждает:

«Я трус,

Однако без войны я дал лягушкам туз».

Кто подлым родился, пред низкими гордится,

А пред высокими он, ползая, не рдится.

В павлиньих перьях Филин был

И подлости своей природы позабыл.

Во гордости жестокой

То низкий человек, имущий чин высокой.

Осел, одетый в кожу львову,

Надев обнову,

Гордиться стал

И, будто Геркулес, под оною блистал.

Да как сокровищи такие собирают?

Мне сказано: и львы, как кошки, умирают

И кожи с них сдирают.

Когда преставится свирепый лев,

Не страшен левий зев

И гнев;

А против смерти нет на свете обороны.

Лишь только не такой по смерти львам обряд:

Нас черви, как умрем, ядят,

А львов ядят вороны.

Каков стал горд Осел, на что о том болтать?

Легохонько то можно испытать,

Когда мы взглянем

На мужика

И почитати станем

Мы в нем откупщика,

Который продавал подовые на рынке

Или у кабака,

И после в скрынке

Богатства у него великая река,

Или, ясняй сказать, и Волга и Ока,

Который всем теснят бока

И плавает, как муха в крынке,

В пространном море молока;

Или когда в чести увидишь дурака,

Или в чину урода

Из сама подла рода,

Которого пахать произвела природа.

Ворчал,

Мичал,

Рычал,

Кричал,

На всех сердился, —

Великий Александр толико не гордился.

Таков стал наш Осел.

Казалося ему, что он судьею сел.

Пошли поклоны, лести

И об Осле везде похвальны вести:

Разнесся страх,

И всё перед Ослом земной лишь только прах,

Недели в две поклоны

Перед Ослом

Не стали тысячи, да стали миллионы

Числом,

А всё издалека поклоны те творятся;

Прогневавшие льва не скоро помирятся;

Так долг твердит уму:

Не подходи к нему.

Лисица говорит: «Хоть лев и дюж детина,

Однако вить и он такая же скотина;

Так можно подойти и милости искать;

А я-то ведаю, как надобно ласкать».

Пришла и милости просила,

До самых до небес тварь подлу возносила,

Но вдруг увидела, все лести те пропев,

Что то Осел, не лев.

Лисица зароптала,

Что, вместо льва, Осла всем сердцем почитала.

Стоял Терновный куст.

Лиса мошенничать обыкла

И в плутни вникла.

Науку воровства всю знает наизуст,

Как сын собачий

Науку о крючках,

А попросту бессовестный подьячий.

Лисице ягоды прелестны на сучках,

И делает она в Терновник лапой хватки,

Подобно как писец примается за взятки.

Терновный куст

Как ягодой, так шильем густ

И колется. Лиса ярится,

Что промысел ея без добычи варится.

Лисица говорит Терновнику: «Злодей!

Все лапы исколол во злобе ты своей».

Терновник отвечал: «Бранись, как ты изволишь:

Не я тебе колю, сама себя ты колешь».

Читатель! знаешь ли, к чему мои слова?

Каков Терновный куст, сатира такова.

Когда-то убрался в павлинья Коршун перья

И признан ото всех без лицемерья,

Что он Павлин.

Крестьянин стал великий господин

И озирается гораздо строго,

Как будто важности в мозгу его премного.

Павлин мой чванится, и думает Павлин,

Что эдакий великий господин

На свете он один.

И туловище всё всё гордостью жеребо,

Не только хвост его; и смотрит только в небо.

В чести мужик гордится завсегда,

И ежели его с боярами сверстают,

Так он без гордости не взглянет никогда;

С чинами дурости душ подлых возрастают.

Рассмотрен наконец богатый господин,

Ощипан он, и стал ни Коршун, ни Павлин.

Кто Коршун, я лишен такой большой догадки,

Павлинья перья — взятки.

Брюхато брюхо, — льзя ль по-русски то сказать?

Так брюхо не брюхато,

А чрево не чревато,

Таких не можно слов между собой связать.

У Коршуна брюшко иль стельно, иль жеребо,

От гордости сей зверь взирает только в небо.

Он стал Павлин. Не скажут ли мне то,

Что Коршун ведь не зверь, но птица?

Не бесконечна ли сей критики граница?

Что

Худого в том, коль я сказал «жеребо»?

Для рифмы положил я слово то, для «небо».

А, это приискав, и несколько был рад.

Остался в точности, как должно быти, склад.

То шутки, каковы рондо, сонет, баллад...

От этого писцы нередко отбегают,

Однако то они когда пренебрегают.

«Жеребо» положил не ради ль рифмы я?

Но сим испорчена ль хоть мало мысль моя?

Напрасно, кажется, за то меня ругают,

Что я неслыханну тут рифму положил,

Я критики за то себе не заслужил.

«Жеребо» слово я ошибкой не считаю,

А вместо басни той сию теперь сплетаю.

Был Коршун горд,

Как черт,

Да только он смотрел не в ад, но в небо,

А черти смотрят в ад.

(Не мните критикой мне сею дати мат.

Не зрю ошибки я, что я сказал «жеребо».

Но к притче приступлю.) Стал Коршун быть Павлин,

В его он перьях был великий господин.

Но птицы прочие безумца ощипали,

Так брюхо гордое и горды мысли пали.

Кто хочет, может он писателя винить,

Однако должно ли писателя бранить,

А это слышали мои исправно уши.

Но кто переведет на свете подлы души!

Был выбран некто в боги:

Имел он голову, имел он руки, ноги

И стан;

Лишь не было ума на полполушку,

И деревянную имел он душку.

Был — идол, попросту: Болван.

И зачали Болвану все молиться,

Слезами пред Болваном литься

И в перси бить.

Кричат: «Потщися нам, потщися пособить!»

Всяк помощи великой чает.

Болван того

Не примечает

И ничего

Не отвечает:

Не слушает Болван речей ни от кого,

Не смотрит, как жрецы мошны искусно слабят

Перед его пришедших олтари

И деньги грабят

Таким подобием, каким секретари

В приказе

Под несмотрением несмысленных судей

Сбирают подати в карман себе с людей,

Не помня, что о том написано в указе.

Потратя множество и злата и сребра

И не видав себе молебщики добра,

Престали кланяться уроду

И бросили Болвана в воду,

Сказав: «Не отвращал от нас ты зла:

Не мог ко счастию ты нам пути отверзти!

Не будет от тебя, как будто от козла,

Ни молока, ни шерсти».

Портной кроил,

Мартышка это примечает

И чает,

Искусства своего Портной не утаил.

Зачем-то он,

Скроив, и то и то оставив, вышел вон.

Мартышка ножницы Портного ухватила

И без него,

Не зная ничего,

Изрядно накутила,

И мнила так она, что это ремесло

От знания ея не уросло.

Зверок сей был ремеслоборец,

Портной пиит, а он негодный рифмотворец.

Я ведаю, что ты парнасским духом дышишь,

Стихи ты пишешь.

Не возложил никто на женский разум уз.

Чтоб дамам не писать, в котором то законе?

Минерва — женщина, и вся беседа муз

Не пола мужеска на Геликоне.

Пиши! Не будешь тем ты меньше хороша,

В прекрасной быть должна прекрасна и душа,

А я скажу то смело,

Что самое прекраснейшее тело

Без разума — посредственное дело.

Послушай, что тебе я ныне донесу

Про Лису:

В каком-то Статую она нашла лесу;

Венера то была работы Праксителя.

С полпуда говорит Лисица слов ей, меля:

«Промолви, кумушка!» — Лисица ей ворчит,

А кумушка молчит.

Пошла Лисица прочь, и говорит Лисица:

«Прости, прекрасная девица,

В которой нет ни капельки ума!

Прости, прекрасная и глупая кума!»

А ты то ведаешь, Хераскова, сама,

Что кум таких довольно мы имеем,

Хотя мы дур и дураков не сеем.

Не устремляйтеся того критиковать,

Кого немножечко трудненько подкопать,

Все ваши сборы

И наплетенны вздоры

Не сделают ему малейшего вреда,

А вам наделают премножество стыда.

Змея нашла Пилу: зверок ея то взгляду.

Змея не думает усердно ни о ком

И не скупится тратить яду,

Грызет Пилу и лижет языком.

Что больше вкруг Пилы она яряся вьется,

То больше крови льется,

И, проливая кровь потоком из себя,

Пилу губя,

Кровь собенну за кровь чужую почитает

И кровью тает,

Пилу пилит,

Язык болит,

Истрескалися губы.

Увидела Змея, переломавши зубы,

Что тронута она была,

А не Пила.

Коль истиной не можно отвечать,

Всего полезнее молчать.

С боярами как жить, потребно это ведать.

У Льва был пир,

Пришел весь мир

Обедать.

В покоях вонь у Льва:

Квартера такова.

А львы живут нескудно,

Так это чудно.

Подобны в чистоте жилищ они чухнам

Или посадским мужикам,

Которые в торги умеренно вступили

И откупами нас еще не облупили

И вместо портупей имеют кушаки,

А кратче так: торговы мужики.

Пришла вонь Волку к носу;

Волк это объявил в беседе без допросу,

Что запах худ.

Услышав, Лев кричит: «Бездельник ты и плут,

Худого запаха и не бывало тут.

И смеют ли в такие толки

Входить о львовом доме волки?»

А чтобы бредить Волк напредки не дерзал,

Немножечко он Волка потазал

И для поправки наказал,

А именно — на части растерзал.

Мартышка, видя страшны грозы,

Сказала: «Здесь нарциссы, розы

Цветут».

Лев ей ответствовал: «И ты такой же плут:

Нарциссов, роз и не бывало тут.

Напредки не сплетай ты лести,

А за такие вести

И за приязнь

Прими и ты достойну казнь».

Преставился Волчишка,

Преставилась Мартышка.

«Скажи, Лисица, ты, — хозяин вопрошал, —

Какой бы запах нам дышал?

Я знаю, что твое гораздо чувство нежно;

Понюхай ты прилежно».

Лисица на этот вопрос

Сказала: «У меня залег сегодни нос».

Собака Кошку съела,

Собаку съел Медведь,

Медведя — зевом — Лев принудил умереть,

Сразити Льва рука Охотничья умела,

Охотника ужалила Змея,

Змею загрызла Кошка.

Сия

Вкруг около дорожка,

А мысль моя,

И видно нам неоднократно,

Что всё на свете коловратно.

Украл подьячий протокол,

А я не лицемерю,

Что этому не верю:

Впадет ли в таковой раскол

Душа такого человека!

Подьячие того не делали в век века,

И может ли когда иметь подьячий страсть,

Чтоб стал он красть!

Нет, я не лицемерю,

Что этому не верю;

Подьяческа душа

Гораздо хороша.

Да Правда говорит гораздо красноречно:

Уверила меня, что было то, конечно.

У Правды мало врак;

Не спорю, было так.

Судья того приказа

Был добрый человек;

Да лишь во весь он век

Не выучил ни одного указа,

Однако осудил за протокол

Подьячего на кол.

Хоть это строго,

Да не гораздо много.

Мне жалко только то: подьячий мой

Оттоль не принесет полушечки домой.

Подьячий несколько в лице переменялся

И извинялся,

На милосердие судью маня,

И говорил: «Попутал черт меня».

Судья на то: «Так он теперь и оправдался.

Я, право, этого, мой друг, не дожидался.

За протокол

Его поймать и посадить на кол».

Однако ты, судья, хоть город весь изрыщешь,

Не скоро черта сыщешь;

Пожалуй, справок ты не умножай,

Да этого на кол сажай.

Пришла кастальских вод напиться обезьяна,

Которые она кастильскими звала,

И мыслила, сих вод напившися допьяна,

Что, вместо Греции, в Ишпании была,

И стала петь, Гомера подражая,

Величество своей души изображая.

Но как ей петь!

Высоки мысли ей удобно ли иметь?

К делам, которые она тогда гласила,

Мала сей твари сила:

Нет мыслей; за слова приняться надлежит.

Вселенная дрожит,

Во громы громы бьют, стремятся тучи в тучи,

Гиганты холмиков на небо мечут кучи,

Горам дает она толчки.

Зевес надел очки

И ноздри раздувает,

Зря пухлого певца,

И хочет истребить нещадно до конца

Пустых речей творца,

Который дерзостно героев воспевает.

Однако, рассмотрев, что то не человек,

Но обезьяна горделива,

Смеяся, говорил: «Не мнил во весь я век

Сему подобного сыскать на свете дива».

Дрались Орлы,

И очень были злы.

За что?

Того не ведает никто.

Под самыми они дралися небесами;

Не на земли дрались, но выше облаков,

Так, следственно, и там довольно дураков.

Деремся вить и мы, за что, не зная сами;

Довольно, что Орлы повоевать хотят,

А перья вниз летят.

Дерутся совестно они, без лицемерья.

Орлы поссорились, стрелкам орлины перья.

Виргилий, Цицерон,

Бургавен, Эйлер, Локк, Картезий и Невтон,

Апелл и Пракситель, Мецен и Сципион.

О треблаженная божественная мода!

Зайди когда в приказ —

Где столько, как у нас,

Бумаги в день испишут?

А то, что грамота, писцы едва и слышут.

Кто срода никогда солдатом не бывал,

С Невы до Одера, стреляя, доставал.

Сапожник медик был, дая цельбы пустые.

Муж некто знаменит

Молчанием одним попался во святые.

О дни златые!

Но скоро всё сие Минерва пременит,

Которая Россией обладает,

От коей мрачный ум сиянья ожидает,

А лира между тем мне басенку звенит,

Был некий господин, сын дьячий, иль боярин,

Иль выезжий татарин, —

Герольдия сама не ведает о том.

Так как же знать и мне в России здесь о ком?

Однако дворянин, вот то известно свету.

Причина — что имел ливрею и карету,

Перед каретою всегда впряжен был цук,

А за каретою был егерь и гайдук.

Ковчег его творил по камню громкий стук,

А где не мощены по улицам дороги,

Карета тяжкая в грязи была по дроги.

Гостей имел боярин завсегда,

Да то беда,

Кухмистра не имеет,

А стряпать не умеет.

Дал двух молодчиков учиться в повара,

И стали в год они в поварне мастера.

Хозяин делает беседу,

Зовет гостей к обеду,

Не тех, которых он простым питьем поит,

Да где по праздникам в передних он стоит.

Кухмистры стол устраивают,

Большие ко столу наедут господа.

В большом котле кипит капуста и вода,

Кухмистры над котлом зевают

И все в один котел потравы зарывают,

Чего не слыхано поныне никогда.

Что выльется за штука,

Сварившися, оттоль,

Где сахар был и соль,

Каплун и щука?

На что такой вопрос?

Сварился, вылился хаос.

Кричит хозяин мой, хватается за шпагу,

Однако повара с поварни дали тягу.

Хозяин чешет лоб и нос.

Вот пятница страшной недели!

Бояре съехались и ничего не ели.

Блоха, подъемля гордо бровь,

Кровь барскую поносит,

На воеводство просит:

«Достойна я, — кричит, — во мне всё барска кровь»

Ответствовано ей: «На что там барска слава?

Потребен барский ум и барская расправа».

В лесу воспитанная с негой,

Под тяжкой трется Ось телегой

И, неподмазанна, кричит.

А Бык, который то везет, везя молчит,

Изображает Ось господчика мне нежна,

Который держит худо счет,

По-русски — мот,

А Бык — крестьянина прилежна.

Страдает от долгов обремененный мот,

А этого не воспомянет,

Что пахарь, изливая пот,

Трудится и тягло ему на карты тянет.

Сквозь темную пред оком тучу

Взгляни, читатель, ты

На светски суеты!

Увидишь общего дурачества ты кучу;

Однако для ради спокойства своего,

Пожалуй, никогда не шевели его;

Основана сия над страшным куча адом,

Наполнена различным гадом,

Покрыта ядом.

С великим пастухи в долине были стадом.

Когда?

Не думай, что тогда,

Когда для человека

Текли часы златаго века,

Когда еще наук премудрость не ввела

И в свете истина без школ еще цвела,

Как не был чин еще достоинства свидетель,

Но добродетель.

И, словом, я скажу вот это наконец:

Реченны пастухи вчера пасли овец,

По всякий день у них была тревога всяка:

Вздор, пьянство, шум и драка.

И, словом, так:

Из паства сделали они себе кабак —

Во глотку,

И в брюхо, и в бока

На место молока

Цедили водку,

И не жалел никто ни зуб, ни кулака,

Кабашный нектар сей имеючи лекарством,

А бешеную жизнь имев небесным царством.

От водки голова болит,

Но водка сердце веселит,

Молошное питье не диво,

Его хмельняй и пиво;

Какое ж им питье и пить,

Коль водки не купить?

А деньги для чего иного им копить?

В лесу над долом сим Сатир жил очень близко,

И тварию их он презренною считал,

Что низки так они, живут колико низко.

Всегда он видел их, всегда и хохотал,

Что нет ни чести тут, ни разума, ни мира.

Поймали пастухи Сатира

И бьют сего —

Без милосердия — невинна Демокрита.

Не видит помощи Сатир ни от кого.

Однако Пан пришел спасти Сатира бита;

Сатира отнял он, и говорил им Пан:

«За что поделали ему вы столько ран?

Напредки меньше пейте;

А что смеялся он, за то себя вы бейте,

А ты вперед, мой друг,

Ко наставлению не делай им услуг;

Опасно наставленье строго,

Где зверства и безумства много».

Чье сердце злобно,

Того ничем исправить не удобно;

Нравоучением его не претворю;

Злодей, сатиру чтя, злодействие сугубит;

Дурная бабища вить зеркала не любит.

Козицкий! правду ли я это говорю?

Нельзя во злой душе злодействия убавить.

И так же критика несмысленным писцам

Толико нравится, как волк овцам;

Не можно автора безумного исправить:

Безумные чтецы им сверх того покров,

А авторство неисходимый ров;

Так лучше авторов несмысленных оставить.

Злодеи тщатся пусть на свете сем шалить,

А авторы себя мечтою веселить.

Был некто в бане мыть искусен и проворен.

Арапа сутки мыл, Арап остался черен.

В другой день банщик тот Арапа поволок

На полок;

Арапа жарит,

А по-крестьянски то — Арапа парит

И черноту с него старается стереть.

Арап мой преет,

Арап потеет,

И кожа на Арапе тлеет:

Арапу черным жить и черным умереть.

Сатира, критика совсем подобны бане:

Когда кто вымаран, того в ней льзя омыть;

Кто черен родился, тому вовек так быть,

В злодее чести нет, ни разума в чурбане.

Хотя весь свет

Изрыщешь,

Прямыя Истины не сыщешь;

Ея на свете нет;

Семь тысяч лет

Живет

Она высоко,

В таких местах, куда не долетает око,

Как быстро взор ни понеси,

А именно — живет она на небеси.

Так я тебе скажу об этом поученье:

О чем ты сетуешь напрасно, человек,

Что твой недолог век

И скоро наших тел со духом разлученье?

Коль свет наполнен суеты,

Так ясно видишь ты,

Что всё на свете сем мечты,

А наша жизнь не жизнь, но горесть и мученье.

Какой-то человек ко Стряпчему бежит:

«Мне триста, — говорит, — рублей принадлежит».

Что делать надобно тяжбою, как он чает?

А Стряпчий отвечает:

«Совет мой тот:

Поди и отнеси дьяку рублей пятьсот».

Послушай басенки, Мотонис, ты моей:

Смотри в подобии на истину ты в ней

И отвращение имей

От тех людей,

Которые ругаются собою,

Чему смеюся я с Козицким и с тобою.

В дремучий вшодши лес,

В чужих краях был Пес

И, сограждан своих поставив за невежей,

Жил в волчьей он стране и во стране медвежей,

Не лаял больше Пес; медведем он ревел

И волчьи песни пел.

Пришед оттоль ко псам обратно,

Отеческий язык некстати украшал:

Медвежий рев и вой он волчий в лай мешал

И почал говорить собакам непонятно.

Собаки говорили:

«Не надобно твоих нам новеньких музык;

Ты портишь ими наш язык»,

И стали грызть его и уморили,

А я надгробие читал у Пса сего:

«Вовек отеческим языком не гнушайся,

И не вводи в него

Чужого ничего,

Но собственной своей красою украшайся».

На что кулашный бой?

За что у сих людей война между собой?

За это ремесло к чему бойцы берутся?

За что они дерутся?

За что?

Великой тайны сей не ведает никто,

Ни сами рыцари, которые воюют,

Друг друга кои под бока

И в нос и в рыло суют,

Куда ни попадет рука,

Посредством кулака

Расквашивают губы

И выбивают зубы.

Каких вы, зрители, здесь ищете утех,

Где только варварство — позорища успех?

Наместо соловьев кукушки здесь кукуют

И гневом милости Диянины толкуют.

Хотя разносится кукушечья молва,

Кукушкам ли понять богинины слова?

В дуброве сей поют безмозглые кукушки,

Которых песни все не стоят ни полушки.

Лишь только закричит кукушка на суку,

Другие все за ней кричат: куку, куку.

Надежных не было лесов, лугов и пашни,

Доколе не был дан

России Иоанн,

Великолепные в Кремле воздвигший башни.

В России не было спокойного часа,

Опустошались нивы,

И были в пламени леса.

Татары, бодрствуя несясь под небеса,

Зря, сколь ленивы

Идти во праздности живущие на брань,

И те с нас брали дань,

Которые уже воззреть тогда не смеют,

Как наши знамена явятся и возвеют.

Они готовы ныне нам,

Как мы им были, во услугу.

Не всё на свете быть единым временам.

Несут татара страх российским сторонам,

И разорили уж и Тулу и Калугу,

Пред россами они в сии дни грязь и прах,

Однако нанесли тогда России страх.

Уже к Москве подходят

И жителей Москвы ко трепету приводят.

Татара многажды с успехами дрались.

Бояра собрались

Ко совещанию на разные ответы

И делают советы...

В совете том боярин некий был;

От старости сей муж, где Крым лежит, забыл.

Бояра

Внимают мужа стара,

А он спросил у них: «Отколь идут татара?»

— «С полудни», — говорят. — «Где полдень? Я не знаю».

— «От Тулы их поход». — «Я это вспоминаю;

Бывал я некогда с охотой псовой там,

И много заяцов весьма по тем местам.

Я вам вещаю

В ответ

И мнение свое вам ясно сообщаю.

В татарской мне войне ни малой нужды нет,

И больше ничего сказать не обещаю.

Меня татарин не сожжет

И мне не сделает... увечья

Среди Замоскворечья.

Распоряжайте вы, а мой совет такой:

Мой дом не за Москвой-рекой».

Вши в самой древности читать, писать умели

И песни пели.

Всползла,

Во удивленье взору,

На ту священну гору,

Где музы, Вошь, была котора зла,

И стала возглашать во злобе и роптаньи

О правде, честности, о добром воспитаньи.

Не слушает никто, что там поет та Вошь,

Известно, что у Вши нет песней ни на грош.

Когда бы пела мышь, мышь кошка б изловила,

А вшам таких угроз природа не явила,

Так музы, рассердясь и в жалобах своих,

Хотя Вши голос тих

И пела Вошь не шумно,

Ко Зевсу кликнули, соткав прекрасный стих.

Со Вшами музам брань имети и безумно,

Но Зевс недвижим пребывал

И говорил: «Я вшей и сроду не бивал,

А если мне убить ее за гнусны песни,

В которых ничего нет, кроме только плесни,

Так лучше мне побить безмозглых тех,

Которы мнят искать во гнусности утех.

Да это строго,

В ином селе людей останется немного.

А на срамную Вошь не брошу грома я,

Не осквернится ввек рука моя».

О музы! Должно вам отныне вечно рдиться,

Что вы могли на тварь гнуснейшу рассердиться.

Воспела Вошь; но что?

Не ведает никто.

Но кто хвалили то?

Хвалили те одни, кто сами все ничто.

Которые сей Вши хвалили безделушки,

Не стоят гады те и все одной полушки.

У парников сидели три богини,

Чтоб их судил Парис, а сами ели дыни.

Российской то сказал нам древности толмач

И стихоткач,

Который сочинил какой-то глупый плач

Без склада

И без лада.

Богини были тут: Паллада,

Юнона

И матерь Купидона.

Юнона подавилась,

Парису для того прекрасной не явилась;

Минерва

Напилась, как стерва;

Венера

Парису кажется прекрасна без примера,

Хотя и все прекрасны были:

Прекрасны таковы Любовь, Надежда, Вера.

А сидя обнажась, весь стыд они забыли.

Парис на суд хоть сел,

Однако был он глуп, как лось или осел.

Кокетку сей судья двум бабам предпочел,

И рассердил он их, как пчельник в улье пчел;

И Дию он прочел

Экстракт и протокол.

Дий за это его не взрютил чуть на кол.

Венера возгордилась,

Дочь мозгова зардилась,

Юнона рассердилась,

Приама за это остригла и обрила

И Трою разорила.

Шалунья некая в беседе,

В торжественном обеде,

Не бредила без слов французских ничего.

Хотя она из языка сего

Не знала ничего,

Ни слова одного,

Однако знанием хотела поблистати

И ставила слова французские некстати;

Сказала между тем: «Я еду делать кур».

Сказали дурище, внимая то, соседки:

«Какой плетешь ты вздор! кур делают наседки».

Нельзя дивиться, что была

Под игом Росская держава

И долго паки не цвела,

Когда ея упала слава;

Вить не было тогда

Сего великого в Европе царства,

И завсегда

Была вражда

У множества князей едина государства.

Я это в притче подтвержу,

Которую теперь скажу,

Что россов та была падения причина —

Была пучком завязана лучина;

Колико руки ни томить,

Нельзя пучка переломить,

Как россы, так она рассыпалась подобно,

И стало изломать лучину всю удобно.

Жив праздности в уделе,

И в день ни во един

Не упражнялся в деле

Какой-то молодой и глупый господин.

Гораздо, кажется, там качества упруги,

Где нет отечеству ни малыя услуги.

На что родится человек,

Когда проводит он во тунеядстве век?

Он член ли общества? Моя на это справка,

Внесенная во протокол:

Не член он тела — бородавка;

Не древо в роще он, но иссушенный кол;

Не человек, но вол,

Которого не жарят,

И бог то ведает, за что его боярят.

Мне мнится, без причин

К таким прилог и чин.

Могу ль я чтить урода,

Которого природа

Произвела ослом?

Не знаю, для чего щадит таких и гром,

Такой и мыслию до дел не достигает,

Единой праздности он друг,

Но ту свою вину на Время возлагает,

Он только говорит: сегодня недосуг.

А что ему дела во тунеядстве бремя,

На Время он вину кладет,

Болтая: Времени ему ко делу нет.

Пришло к нему часу в десятом Время;

Он спит,

Храпит,

Приему Время не находит

И прочь отходит.

В одиннадцать часов пьет чай, табак курит

И ничего не говорит.

Так Времени его способный час неведом.

В двенадцать он часов пирует за обедом,

Потом он спит,

Опять храпит.

А под вечер, болван, он, сидя, убирает —

Не мысли, волосы приводит в лад,

И в сонмищи публичны едет, гад,

И после в карты проиграет.

Несчастлив этот град,

Где всякий день почти и клоб и маскерад.

Едва прохожий Бурю сносит

И Зевса тако просит:

«Ты больше всех богов, Зевес,

Уйми ты ярости прогневанных небес!

Гремит ужасный гром и молния блистает,

Во мрачных облаках по сфере всей летает,

А мрак, дожди и град на землю низметает,

А из земных исшедший недр

Шумит, ревет повсюду ветр.

Иль буду я в сей день судьбине злой ловитва?»

Пренебрегается молитва,

И глас его сей пуст и празден небесам.

Что делает Зевес, то ведает он сам.

Разбойник в оный час в кустах от Бури скрылся

И будто в хижину подземную зарылся,

Но, видя из куста Прохожего в пути,

Не может он никак на добычу нейти,

Не помня святости, он мысль имеет смелу,

И на Прохожего напряг он остру стрелу,

Пустил; но сей удар погиб, —

Ее противный ветр отшиб.

Без Бури бы душа Прохожего из тела,

Конечно, в воздух полетела.

Войск вожду греческих царь перский дщерь давал,

Пол-Азии емy приданым обещает,

Чтоб он ему спокойство даровал,

И чрез послов его об этом извещает.

Парменион такой давал ему совет:

«Когда бы Александр я был на свете,

Я взял бы тотчас то, что перский царь дает».

Во Александровом сей слышит муж ответе,

Ответствовал ему на слово это он:

«А я бы взял, когда б я был Парменион».

Худых людей знакомства убегай

И сердце к чистоте единой прилагай.

От них ты можешь очерниться

И вечно оскверниться

От их бесед.

Красильщику был Угольщик сосед,

Красильщика карает,

Запудрил у него весь дом,

И, вьяся пудра та столпом,

Все краски у него марает.

Возница пьян, коней стегает,

До самых их ушей он плетью досягает.

А Лошади его за то благодарят

И говорят:

«За что ты лупишь нас? К чему тебе то нравно?

Везем и без того карету мы исправно,

Насилу здесь сидишь, напитки ты любя,

И оттого-то ты противу нас бесчинен,

Не мы, да ты, напився, винен,

Так должно бить тебя».

В Венеции послом шалун какой-то был,

Был горд, и многим он довольно нагрубил.

Досадой на него венециане дышут,

И ко двору о том, отколь посол был, пишут.

Там ведают уже о тьме посольских врак.

Ответствуют: «Его простите, он дурак.

Не будет со ослом у человека драк».

Они на то: «И мы не скудны здесь ослами,

Однако мы ослов не делаем послами».

Шел некто городом, но града не был житель,

Из дальних был он стран,

И лгать ему талант привычкою был дан.

За ним его служитель,

Слуга наемный был, и города сего,

Не из отечества его.

Вещает господин ему вещанья новы

И говорит ему: «В моей земле коровы

Не менее слонов».

Слуга ему плетет и сам рассказен ков:

«Я чаю, пуда в три такой коровы вымя,

Слонихой лучше бы ей было дати имя.

Я думаю, у ней один полпуда хвост,

А мы имеем мост,

К нему теперь подходим,

По всякий день на нем диковинку находим.

Когда взойдет на середину,

Кто в оный день солжет, мост тотчас разойдется,

Лишь только лжец найдется,

А лжец падет во глубину».

Проезжий говорит: «Коровы-то с верблюда,

А то бы очень был велик коровий хвост.

Слоновьего звена не врютишь на три блюда.

А ты скажи еще, каков, бишь, ваш-то мост?»

— «А мост-ат наш таков, как я сказал, конечно».

— «Такой имети мост,

Мой друг, бесчеловечно.

Коровы-то у нас

Поболе, как у вас.

А мост-ат ваш каков?»— «Сказал уже я это,

У нас же и зимой рекам весна и лето.

Мосты всегда потребны по рекам».

— «Коровы-то и здесь такие ж, как и там,

Мне только на этот час ложно показалось,

А оттого-то всё неловко и сказалось.

А мост-ат ваш каков?»

— «Как я сказал, таков».

Проезжий говорил: «Коль это без обману,

Так я через реку у вас ходить не стану».

Скончался у жены возлюбленный супруг;

Он был любовник ей и был ей верный друг.

Мечталась

И в ночь и в день

Стенящей в верности жене супружня тень,

И только статуя для памяти осталась

. . . . . . . . . . .

Из дерева супружнице его:

. . . . . . . . . . .

Она всегда на статую взирала

И обмирала.

От жалости ее тут некто посещал

И утешения различны ей вещал.

Не должно принимать безделкой важну службу;

Так с ним за то Вдова установила дружбу,

Которую хранить он вечно обещал.

А дружба день от дня меж ними возрастала

И превеликой дружбой стала.

Потребно Вдовушке на чай воды согреть.

Что ж делать? Иль не пить, не есть и умереть?

И дров сыскать не можно,

. . . . . . . . . . .

Хозяйка говорит: «Сыщу дрова, постой!»

И сколько муженька хозяйка ни любила,

У статуи его тут руку отрубила.

Назавтра тут руке досталося и той.

Прокладены дороги, —

На третий день пошли туда ж и мужни ноги.

Осталась голова,

Однако и она туда же на дрова.

Погрет любезный муж гораздо в жаркой бане.

Какое ж больше ей сокровище в чурбане?

Она его велела бросить вон,

А после ей на чай и весь годился он.

Во всей деревне шум,

Нельзя собрати дум,

Мешается весь ум.

Шумят сердиты бабы.

Когда одна шумит,

Так кажется тогда, что будто гром гремит.

Известно, голоса сердитых баб не слабы.

Льет баба злобу всю, сердитая, до дна,

Несносно слышати, когда, шумит одна.

В деревне слышится везде Ксантиппа древня,

И зашумела вся от лютых баб деревня.

Вселенную хотят потрясть.

О чем они кричат? — Прискучилось им прясть,

Со пряжей неразлучно

В углу сидети скучно

И в скуке завсегда за гребнем воздыхать.

Хотят они пахать.

Иль труд такой одним мужчинам только сроден?

А в поле воздух чист, приятен и свободен.

«Не нравно, — говорят, — всегда здесь быть:

Сиди,

Пряди

И только на углы избы своей гляди.

Пряди и муж, когда сей труд ему угоден».

Мужья прядут,

А бабы все пахать и сеяти идут.

Бесплодны нивы, будто тины,

И пляшет худо вертено.

В сей год деревне не дано

Ни хлеба, ни холстины.

Цырюльник, Мида брив, под колпаком осетил,

Чего никто попрежде не приметил:

Имеет пышный Мид

Ушей ословых вид.

Болклив цырюльник был, молчати не умеет,

А людям о́б этом сказати он не смеет:

Когда б он молвил им, легко бы и пропал,

Но чтоб о том болкнуть, он ямку прокопал,

И ямке то болкнул! Взросло велико древо

С ословыми ушми направо и налево,

В листах изобразив: «Имеет пышный Мид

Ушей ословых вид».

Не могут быть у тех людей велики души,

Которы и в чести ословы имут уши.

Хотя хвала о ком неправо и ворчит,

История о нем иное закричит.

В любови некогда — не знаю, кто, — горит,

И никакого в ней взаимства он не зрит.

Он суетно во страсти тает,

Но дух к нему какой-то прилетает

И хочет участи его переменить,

И именно — к нему любезную склонить,

И сердцем, а не только взором,

Да только лишь со договором,

Чтоб он им вечно обладал.

Детина на́ это рукописанье дал.

Установилась дружба,

И с обоих сторон определенна служба.

Детину дух контрактом обуздал,

Нерасходимо жить, в одной и дружно шайке,

Но чтоб он перед ним любовны песни пел

И музыкальный труд терпел,

А дух бы, быв при нем, играл на балалайке.

Сей дух любил

Забаву

И любочестен был,

Являть хотел ему свою вседневну славу,

Давались бы всяк день исполнити дела,

Где б хитрость видима была.

Коль дела тот не даст, а сей не исполняет,

Преступника контракт без справок обвиняет.

Доставил дух любовницу ему,

Отверз ему пути дух хитрый ко всему.

Женился молодец, богатства в доме тучи

И денег кучи,

Однако он не мог труда сего терпеть,

Чтоб каждый день пред духом песни петь,

А дух хлопочет

И без комиссии вон выйти не хочет.

Богатством полон дом, покой во стороне,

Сказал детина то жене:

«Нельзя мне дней моих между блаженных числить,

От песен не могу ни есть, ни пить, ни мыслить,

И сон уже бежит, голубушка, от глаз.

Что я ни прикажу, исполнит дух тотчас».

Жена ответствует: «Освободишься мною,

Освободишься ты, душа моя, женою,

И скажешь ты тогда, что я тебя спасла».

Какой-то волосок супругу принесла,

Сказала: «Я взяла сей волос тамо;

Скажи, чтоб вытянул дух этот волос прямо.

Скажи ты духу: «Сей ты волос приими,

Он корчится, так ты его спрями!»

И оставайся с сим ответом,

Что я не ведаю об этом».

Но снят ли волос тот с арапской головы,

Не знаю. Знаете ль, читатели, то вы?

Отколь она взяла, я это промолчу,

Тому причина та, сказати не хочу.

Дознайся сам, читатель.

Я скромности всегда был крайний почитатель.

Пошел работать дух и думает: «Не крут

Такой мне труд».

Вытягивал его, мня, прям он быти станет,

Однако тщетно тянет.

Почувствовал он то, что этот труд высок;

Другою он себя работою натужил,

Мыл мылом и утюжил,

Но не спрямляется нимало волосок.

Взял тяжкий молоток,

Молотит,

Колотит

И хочет из него он выжать сок.

Однако волосок

Остался так, как был он прежде.

Дух дал поклон своей надежде,

Разо́рвался контракт его от волоска.

Подобно так и я, стихи чужие правил,

Потел, потел и их, помучився, оставил.

И птицы держатся людского ремесла.

Ворона сыру кус когда-то унесла

И на́ дуб села.

Села,

Да только лишь еще ни крошечки не ела.

Увидела Лиса во рту у ней кусок

И думает она: «Я дам Вороне сок!

Хотя туда не вспряну,

Кусочек этот я достану,

Дуб сколько ни высок».

«Здорово, — говорит Лисица, —

Дружок, Воронушка, названая сестрица!

Прекрасная ты птица!

Какие ноженьки, какой носок,

И можно то сказать тебе без лицемерья,

Что паче всех ты мер, мой светик, хороша!

И попугай ничто перед тобой, душа,

Прекраснее стократ твои павлиньих перья!»

(Нелестны похвалы приятно нам терпеть).

«О, если бы еще умела ты и петь,

Так не было б тебе подобной птицы в мире!»

Ворона горлышко разинула пошире,

Чтоб быти соловьем,

«А сыру, — думает, — и после я поем.

В сию минуту мне здесь дело не о пире!»

Разинула уста

И дождалась поста.

Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста.

Хотела петь, не пела,

Хотела есть, не ела.

Причина та тому, что сыру больше нет.

Сыр выпал из роту, — Лисице на обед.

Худые нам стихи нередко здесь родятся.

Во северных странах они весьма плодятся,

Они потребны; вот они к чему годятся:

Чертей из дома выгонять.

Не будет никогда чертями там вонять,

То правда, и стихи такие пахнут худо,

Однако запах сей и истреблять не чудо,

Почаще надобно курить,

А черт от курева престанет ли дурить?

И не боится он явиться и в соломе,

Его никто нигде дубиной не побьет,

Известно, у него костей и тела нет.

В каком-то доме

Какой-то Черт орал,

И все там комнаты он сажей измарал.

К хозяину принес стихи Пиит невкусный,

А попросту, стихи принес Пиит прегнусный.

Как худы те стихи, толь ими был он горд,

А в те часы пришел к хозяину и Черт.

Толико писаны стихи его нескладно,

Что уж и Черту стало хладно,

И тотчас побежал оттоле он

Большою рысью вон.

На завтра дня того тут были гости те же.

Не лучше ль таковых гостей имети реже?

Пиит бумагу развернул,

А дьявол... в ученого швыркнул

И говорит: «Ты ту ж опять подносишь брагу,

Сложи свою бумагу»,

И вопит он, стеня:

«Не мучь, Пиит, не мучь стихами ты меня,

Я выйду без того, я выйду вон отсюду

И впредь сюда не буду».

Богатый человек прославлен быть желал,

Отличным тщася быть отечества в народе.

Он сроду не служил, и хочет быти в моде,

И не трудясь ни в чем. Пиита звать послал

И на него свою надежду славы клал:

«Пожалуй, освяти мое ты имя в оде!»

Но что воспеть Пииту об уроде?

«Будь ты отличностей моих, Пиит, свидетель!

Воспой, мой друг, воспой святую добродетель!»

— «Я петь ее готов.

Пристойных приберу к тому немало слов.

Но как, дружочек мой, ее тогда прославлю,

Когда твое я имя вставлю?

Да я же никогда не хваливал ослов».

Когда-то Голуби уговорились

Избрати Коршуна царем,

Надежду утвердив на нем,

И покорились.

Уж нет убежища среди им оных мест,

Он на день Голубей десятка по два ест.

Себя увеселять,

Пошел гулять

Со Глиняным горшком горшок Железный.

Он был ему знаком, и друг ему любезный.

В бока друг друга стук,

Лишь только слышен звук.

И искры от горшка Железного блистались,

А тот недолго мог идти,

И более его нельзя уже найти,

Лишь только на пути

Едины черепки остались.

Покорствуя своей судьбе,

Имей сообщество ты с равными себе.

Безумцев более в народе,

Так и безумство больше в моде,

Оно же и легко, и легче тяжких дум.

Пошел великий шум:

«Свиньей хитрец визжать умеет,

Но только голосок свиняток он имеет».

Народ бежит,

Друг друга в тесноте всяк сильно угнетает,

И мужа мудрого со плеском почитает,

А он визжит.

Мужик тут некакий хохочет

И хочет

Искусна мудреца искусством превзойти.

Не чают голоса естественней найти.

Визжит мужик, народ согласно вопит: «Худо!

А то визжанье чудо».

— «Смотрите, — говорит мужик, — не я визжал,

Прямого в пазухе свиненка я держал

И уши поросячьи жал».

Так могут ли сказать народы,

Что нечто в свете есть естественней природы?

Когда подходит неприятель,

Так тот отечества предатель,

Кто ставит это за ничто,

И другом такову не должен быть никто.

Собаки в стаде собрались

И жестоко дрались.

Волк видит эту брань

И взяти хочет дань,

Его тут сердце радо.

Собакам недосуг, так он напал на стадо.

Волк лих,

Ворвался он к овцам и там коробит их.

Собаки, это видя

И волка ненавидя,

Домашню брань оставили тотчас

И устремили глаз

Ко стаду на проказ,

Друзьям не изменили

И волка полонили,

А за его к овцам приязнь

Достойную ему собаки дали казнь.

А россы в прежни дни татар позабывали,

Когда между собой в расстройке пребывали,

И во отечестве друг с другом воевали,

Против себя самих храня воинский жар,

И были оттого под игом у татар.

Был некий человек не от больших ремесел,

Варил он мыло, был ежеминутно весел,

Был весел без бесед,

А у него богач посадский был сосед.

Посадский торгу служит

И непрестанно тужит,

Имеет новый он на всякий день удар:

Иль с рук нейдет товар,

Иль он медлеет,

Или во кладовых он тлеет, —

Посадский день и ночь болеет

И всяку о себе минуту сожалеет.

К соседу он принес на именины дар

И дал ему пятьсот рублей посадский златом.

Во состоянии Ремесленник богатом

Уж песен не поет, да золото хранит,

И золото одно в ушах его звенит,

Не спит, как спал он прежде,

Ко пропитанию нимало быв в надежде.

И может ли быть сон,

Когда о золоте едином мыслит он?

Одно его оно лишь только утешает

И есть и пить ему мешает,

И песни петь.

Сей жизни мыловар не может уж терпеть,

И как ему житье то стало неприятно,

К посадскому отнес он золото обратно.

Старуха

И горда Муха

Насытить не могла себе довольно брюха,

И самого она была гордейша духа.

Дух гордый к наглости всегда готов.

Взлетела на Олимп и просит там богов —

Туда она взлетела с сыном, —-

Дабы переменить ея Мушонка чином,

В котором бы ему побольше был доход:

«Кот

В год

Прибытка верного не меньше воевод

Кладет себе на счет.

Пожалуйте Котом вы, боги, мне Мушонка,

Чтоб полною всегда была его мошонка!»

На смех

Прошением она богов тронула всех.

Пожалован; уже и зубы он готовит,

И стал Коток

Жесток,

И вместо он мышей в дому стал кур ловить,

Хотел он, видно, весь курятник истребить

И кур перегубить,

Велели за́ это Кота убить.

Смерть больше всякий на свете сем прорухи,

Не должны никогда Котами быти Мухи,

Ниже́ вовек

Каким начальником быть подлый человек.

Пиит,

Зовомый Симонид,

Был делать принужден великолепну оду

Какому-то Уроду.

Но что писать, хотя в Пиите жар кипел?

Что ж делать? Он запел,

Хотя ко помощи и тщетно музу просит.

Он в оде Кастора и Поллукса возносит,

Слагая оду, он довольно потерпел.

А об Уроде

Не много было в оде.

Урод его благодарит,

Однако за стихи скупенько он дарит

И говорит:

«Возьми задаток,

А с Кастора и Поллукса остаток,

Туда лежит твой след,

А ты останься здесь, дружочек, на обед,

Здесь будет у меня для дружества беседа,

Родня, друзья и каждый мой сосед».

Пируют

И рюмочки вина пииту тут даруют.

Пииты пьют

И в рюмки так вино, как и другие, льют.

Довольно там они бутылки полизали,

Но Симониду тут слуги сказали:

«Прихожие хотят с ним нечто говорить

И сверх того еще его благодарить».

За что, Пиит того не вспоминает,

Слуга не знает,

А он о Касторе и Поллуксе забыл,

Хотя и тот и тот перед дверями был.

«Пойди, — сказали те, — доколе дух твой в теле,

Пойди, любимец наш, пойди скорей отселе!»

Он с ними вышел вон

И слышит смертный стон:

Упал тот дом и сокрушился,

Хозяин живота беседою лишился,

Пошел на вечный сон,

Переломалися его господски кости,

Погиб он тут, его погибли с ним и гости.

Пиита Ивика Разбойники убили,

А он вопил, когда они его губили:

«О небо, ты мой глас, о небо, ты внемли,

И буди судиею

Над жизнию моею!»

Он тако вопиял, толпой терзаем сею.

В тот самый час летели журавли.

Он вопил: «Вы моей свидетелями будьте

Кончины лютыя и не забудьте

Того, что я вещаю вам,

А я мой дух предам

В надежде сей богам

И душу испущу с небесныя границы».

Летят сии когда-то птицы.

Разбойник вспомнил то убийство и разбой,

Сказал товарищу, караемый судьбой,

Не мня, что их перехватают:

«Вот смерти Ивика свидетели летают!»

Для рифмотворства

Потребно множество проворства,

И рифме завсегда хорошей должно быть,

Иль должно при стихах совсем ее забыть.

То можно доказати ясно:

О страсти некто пел,

В которой он кипел,

И думаючи, мня на рифмах петь согласно.

Любезная ему с усмешкой говорила

И будто как журила:

«Ты жарко в холоде к любви поешь маня,

А если станешь ты и впрямь любить меня,

Так рифмы позабудешь

И о любви вещать ты рифмами не будешь».

С поэзией любви судьба не разлучила,

Любовь

Воспламеняет кровь

И многих жаром сим стихи слагать учила.

А я скажу, что часто ведь и той

Любовь дорогой рыщет.

Разумный красотой

Скоряе всех певцов хорошу рифму сыщет,

Не станет он худые рифмы класть,

Любви и стихотворства сласть

Имеет над певцом неразделиму власть.

Страшился я всегда любовных оку встреч

И тщился я свою свободу уберечь,

Чтоб сердце суетно любовью не зажечь.

Однако я не мог себя предостеречь:

Сложил Венерин сын колчан с крылатых плеч,

И стрелу он вонзил в меня, как острый меч,

Чтоб сим вонзеньем мог меня в беду вовлечь,

Приятные глаза, уста, приятна речь

Могли навек мое спокойствие пресечь,

Велели дням моим в лютейшей грусти течь

И прежде срока мне, горя, во гробе лечь.

Единовластие прехвально,

А многовластие нахально.

Я это предложу

Во басенке, которую скажу.

При множестве хвостов, таская их повсюду,

Стоглавный был Дракон.

Согласья не было законов ниоткуду,

Глава главе тьму делает препон,

Хвосты, лежат они, ни в избу и ни вон,

Лежат они, куда занес Дракона сон.

При множестве хвостов, подобно как и он,

Единоглавый был Дракон,

Согласен был закон.

Я крепко в том стояти буду,

Что счастья...

И праведного там не может быть указа

Между людей,

Где равных множество владеющих судей.

Где много мамушек, так там дитя без глаза.

Не о невольниках я это говорю,

Но лишь о подданных во вольности царю.

Волк ел — не знаю, что, — и костью подавился,

Метался от тоски, и чуть он не вздурился.

Увидел журавля и слезно стал просить,

Чтоб он потщился в том ему помощник быть,

И всю он на него надежду полагает.

Журавль свой долгий нос в гортань ему пускает

И вынимает кость. Потом он просит мзды,

Что он от таковой спас злой его беды.

«Довольствуйся ты тем, — зверь хищный отвечает, —

Что Волк тебя в таком здоровье оставляет,

Какое до сея услуги ты имел,

И радуйся тому, что нос остался цел».

Тот права честности немало собрегает,

Кто людям никогда худым не помогает.

Брал мальчика отец с собою в маскарад,

А мальчик узнавать умел людей под маской

Пляской,

Какой бы кто ни вздел сокрыть себя наряд.

Неладно прыгая, всей тушей там тряхнулся,

Упал, расшиб он лоб, расквасил мозг, рехнулся,

Но выздоровел бы по-прежнему плясать,

Когда бы без ума не стал стихов писать.

Склад был безмерно гнусен,

Не видывал еще никто подобных врак.

О мальчик! узнавать ты был людей искусен,

Но знаешь ли теперь, что ты парнасский рак?

Ты в масках прежде знал людей по виду пляски,

А ныне сам себя не знаешь и без маски.

Брось музу, если быть не хочешь ты дурак.

Мужик у мужика украл с двора корову

И, в городе продав, камку себе купил.

Купил и к празднику скроил жене обнову.

С другого он двора быка себе стащил

И, ласку показав хозяюшке сугубу,

Сшил бострок, а теперь купил ей кунью шубу.

Молодка, на себя надев такой наряд,

Уж не работала, прелестна быть старалась

И двум детинушкам угодна показалась.

Они нечаянно нашли как будто клад.

Подпали молодцы, она не покренилась.

На что же и наряд, когда бы не склонилась?

Один из них был тот, чей бык намнясь пропал,

Другой, — корова чья намнясь с двора пропала.

Молодка таинства в себе не удержала,

Как тот, так и другой про воровство спознал,

Перед судьею тать подробно обличился.

Не знал, как вышло то, однако повинился.

Побит. И велено, как суд определил,

Чтоб тотчас он быка с коровой заплатил.

Как не тужить ему? Он плакал без отрады,

Пришло на рынок несть все женины наряды.

«Не плачь, любезный муж, — речь женина была, —

Тебя мне только жаль, а я свое взяла».