Китайская Народная Республика


Ай У

Один из наиболее видных представителей старшего поколения китайских-писателей Ай У (настоящее имя Тэн Даогэн) родился в 1904 году в уезде Синьфань провинции Сычуань. Отец его был учителем в средней школе. Юноша тоже поступил в учительскую семинарию, но рутинные методы преподавания не удовлетворили его. С 1925-го по 1930 год он странствовал по юго-западным окраинам Китая и странам Индокитайского полуострова, испробовал много профессий, приобщился к революционному движению. Был арестован английскими колониальными властями в Сингапуре и выслан на родину. В 1932 году в Шанхае вступает в Лигу левых китайских писателей, печатается в ее изданиях, подвергаясь преследованиям чанкайшистской полиции. Первые его сборники рассказов и очерков — «Путешествие на Юг», «Ночной пейзаж», «Записки скитальца» — построены большей частью на автобиографическом материале. В 40-е годы наряду с продолжением этой линии («Мои детские годы», «Мои юные годы») Ай У все чаще обращается к жизни крестьян китайской «глубинки», их многотрудной, полной лишений жизни (повести «Трагедия одной женщины», «Деревенские беды», роман «Плодородная долина» и др.). Но писатель видит не только страдания и несправедливость — он изображает и волю к борьбе, и стремление во всех обстоятельствах сохранить свое человеческое достоинство, о чем свидетельствуют и публикуемые ниже рассказы. Крупнейшим произведением этого периода стал роман «В горах» — о том, как население глухой деревни поднимается на бой с японскими агрессорами. После создания КНР Ай У работает начальником управления культуры города Чунцина, затем проводит несколько лет на Аньшаньском комбинате, результатом чего явился роман «В огне рождается сталь». В числе других его произведений 50-х годов — книга очерков «Путешествие по Европе», где писатель подробно и с большой теплотой рассказывает о пребывании в Советском Союзе. В годы «культурной революции» писатель подвергся репрессиям, четыре года провел в заключении. В 1977 году его имя стало вновь появляться в печати, а два года спустя он был избран членом правления возобновившей свою деятельность Всекитайской ассоциации работников литературы и искусства.

В. Сорокин

ЖЕНА ШИ ЦИНА

Утреннее солнце, как всегда в ясные дни, осветило яркими лучами деревья в ущелье, засверкало в росинках, в траве и на листьях. Но на душе у жены Ши Цина было сумрачно, и, словно капли дождя из тучи, готовы были брызнуть слезы из глаз. Она смотрела на опрокинутую табуретку, разбитую лампу, затоптанный огород перед хижиной: шпинат превратился в жидкую грязь, а от помидоров остались лужицы красного сока. Они пугали ее, эти лужицы, ей казалось, будто это кровь ее мужа, раненного во время ночной схватки. По шоссе на склоне горы за рекой умчалась машина, и сразу наступила тишина, необычная, зловещая тишина. Каменные глыбы на горе в солнечных лучах выглядели особенно уродливыми, как огромные лысые головы, покрытые коростой. Шоссе пряталось за этими глыбами, и гора сохраняла свой первозданный вид.

Когда Ши Цин был с ней, их хижина, единственная в ущелье, не казалась ей одинокой и заброшенной. Ее мысли всегда были заняты речкой у самой хижины да огородом на склоне горы, который требовал неустанных забот и труда. Повязав голову платком, она от зари до темна то вскапывала землю, то косила траву, то собирала овощи. Бывало, загорятся в небе над ущельем звезды, лес и хижина исчезнут в тумане, малыши, сидя у входа, плачут, маму зовут, а она все еще собирает в поле бобы, бальзамку, баклажаны, перец, чтобы чуть свет пойти в селение, в пяти ли отсюда, продать овощи и купить рису.

Нет теперь в семье хозяина; может быть, он никогда больше не вернется. В ту ночь она громко плакала, била себя в грудь, рвала на себе волосы, а днем помертвевшая стояла на берегу, нащупывая рукой сук потолще, чтобы привязать к нему веревку. Но тут перед глазами всплыли образы ее пятерых детей, в ушах зазвучали их тоненькие голоса, и сердце ее дрогнуло. Она должна жить ради этих малюток. Как сильно болят руки после побоев старосты, но ничего, она приложит немного лекарственной травы, и все пройдет. А когда руки в порядке, можно работать. Этот склон возле речки позволит ей прокормить и вырастить детей. Еще лет девять тому назад она поняла, что семье не прожить на жалованье Ши Цина, школьного служителя. И круглый год она полола и поливала огород, роняя в землю капли пота, чтобы над хижиной всегда вился дымок, как бы оповещая всех, кто проезжает в машинах по противоположному склону, что ущелье не безлюдно. Она решила вскопать всю пустошь, расширить огород.

Она тяжело трудилась, живя надеждой, что небо смилостивится и лет через пять муж благополучно вернется. Дни шли за днями, ее лицо, обожженное солнцем, становилось все более изможденным. Губы уже не искрились улыбкой, в глазах застыла тоска. Продавая овощи в селении, она часто из-за пустяков спорила и бранилась.

Ущелье, где она жила, девять лет назад было совсем глухим, поросшим чертополохом, корявым кустарником и бурьяном, который коровы и овцы не ели. Место было такое дикое, что ни дровосеки, ни пастухи сюда не наведывались. Круглый год здесь летали стаями птицы. Несколько раз в ущелье забредали охотники, но найти в зарослях убитую дичь было почти невозможно, и, изодрав штаны о колючки, они уходили, потеряв всякий интерес к этому месту. Но вот одна крупная государственная школа, спасаясь от вражеских бомбардировок, переехала из соседней провинции в этот безлюдный горный район. Ши Цин поступил в школу служителем, соорудил в ущелье тростниковую хижину и поселился в ней с матерью и женой. Ущелье, примыкавшее к земельному участку, на котором разместили школу, тоже как бы перешло в ее владение. Каждый вечер к реке приходили школьники, пели песни, которые слышны были далеко вокруг. Летом они катались на маленьких лодках, и в зеленых камышах мелькали их белые формы. Ущелье перестало казаться тихим и пустынным.

Прежде Ши Цин с женой жили в деревне в нескольких днях пути отсюда и обрабатывали там арендованную у помещика землю; затем решили перебраться поближе к школе, как только узнали об ее переезде, чтобы навсегда избавиться от старосты, причинившего им много горя. Ши Цин, сызмальства привыкший ухаживать за всходами риса и пшеницы, устроился в школу и стал обслуживать преподавателей и учеников. Но привязанность к земле осталась: при виде плодородного чернозема у него разгорались глаза. Цены на продукты угрожающе росли изо дня в день, прожить на одно жалованье и скудный паек риса было невозможно, и вот Ши Цин по вечерам и в воскресные дни, вооружившись топором, мотыгой и серпом, выкорчевывал кустарник, терновник, выпалывал бурьян. Его жена, ловкая и проворная, успевала дважды приготовить еду, и ее ладная фигура в старом синем платье с засученными выше локтя залатанными рукавами целыми днями мелькала на склоне. Руки ее постоянно были исцарапаны до крови, одежда облеплена трухой и листьями. Даже беременная, она ни за что не хотела оставаться дома. Либо трудилась на огороде, где, кроме овощей, росли пшеница и бобы, либо в поле, где выполняла большую часть работы. Ее усердие вызывало единодушное одобрение приходивших сюда прогуляться жен школьных преподавателей.

Земля щедро вознаграждала супругов: зимой и весной — овощи, летом — рапс и пшеница, осенью — фасоль и фрукты. Все это они меняли на зерно. Откормили свинью, завели кур. Каждые два года у них прибавлялось по ребенку, в хижине всегда было шумно и весело. Когда умерла мать, ее похоронили у самого подножья горы, чтобы душа ее была рядом и помогала благоденствию семьи. В начале апреля и в день зимнего равноденствия они с детьми ходили на могилу и по всем правилам обряда прибирали ее. Никто никогда не вмешивался в их дела, никто не требовал налогов или арендной платы, как будто это ущелье безраздельно принадлежало им. Пришел как-то староста, стал что-то вынюхивать, но, услышав в ответ: «Мы школьные», — ушел и больше их не беспокоил.

Когда случались лишние деньги, они переделывали и расширяли свою хижину, чтобы была более прочной и пригодной для жилья. Около хижины насадили мандарины и мушмулу, а на берегу реки — персики и сливу. Весной деревья стояли осыпанные цветами самых разных оттенков, а осенью на ветках качались румяные плоды, которые обычно вызывали восторг у пассажиров, проезжавших мимо на автомашинах.

Жена Ши Цина была довольна жизнью. Когда ущелье сотрясалось от грохота проносившихся машин, она со своего склона смотрела на набившихся в кузов людей, на тюки и чемоданы на крышах машин и невольно удивлялась: «И чего это они без конца мечутся? Куда лучше жить спокойно, как мы!»

Но вот закончилась антияпонская война. Школа вскоре вернулась обратно, на восток. Ши Цину, южанину, не хотелось отправляться со всей семьей так далеко, к тому же жалко было бросать землю, которую почти восемь лет они обрабатывали собственными руками. Они решили остаться в ущелье. В вознаграждение за предоставленный школе участок все постройки были переданы помещику, который поселился в кирпичном доме европейского типа. В коридоре, рядом с бывшим кабинетом директора школы, он повесил клетки с птицами, а у входа в канцелярию разместил кур и гусей. В классах и комнатах, где жили ученики, штукатурка осыпалась, во многих местах проглядывали сплетенные из бамбука остовы стен, затянутые паутиной.

Ши Цин потерял работу, а с нею и покровительство. Теперь староста не давал им покоя. И вот однажды ночью, пустив в ход кулаки, он увел Ши Цина. Его жена постепенно привыкла к своему одиночеству, но, глядя на машины, проносившиеся по склону за рекой, с тоской думала: «Может быть, он когда-нибудь вернется вот так, на машине?»

По лесу больше не разносились песни, вечерами возле речки никого не было. В ущелье царила первозданная тишина, которую лишь два раза в день нарушал шум автомобиля.

Жена Ши Цина была готова стерпеть все, что пошлет ей судьба. Она жила в добром соседстве с отвесными скалами, спокойной речушкой, лесом, о чем-то шептавшем, когда налетал ветер. Поросшая травой могила свекрови безмолвно утешала ее. Подрастали дети, и в хижине, и на склоне горы звенел их смех, будоража этот молчаливый мир.

Однажды, месяца через четыре после того, как увели ее мужа, к ней на огород явились трое мужчин. Двое принялись измерять его бечевкой. Она побоялась, что они затопчут овощи, посаженные ею с таким старанием, положила ребенка, которого кормила грудью, и попыталась их остановить:

— Эй, не топчите огород, там только что посажено!

Мужчины не обратили на нее никакого внимания и продолжали топтать землю, измеряя ее вдоль и поперек.

— Господа, вы что, оглохли? — не выдержав, крикнула жена Ши Цина. — Не слышите, что вам говорят? Затоптали все грядки, разве там теперь что-нибудь вырастет?

Они посмотрели на нее равнодушно, будто ее слова их совсем не касались. А третий, который был в длинном халате и стоял на берегу, покуривая сигарету, презрительно бросил:

— Ну ты, дрянь, чего расшумелась?

— Это моя земля, как же мне не шуметь? — Она задыхалась от гнева.

Куривший холодно усмехнулся:

— Ха, твоя земля!

Те, что измеряли огород, тоже стали насмехаться:

— Ты, видать, еще не проснулась!

Куривший, изобразив на лице удивление, спросил:

— Твоя земля, говоришь? А ну, скажи, когда ты ее купила?

Жена Ши Цина сперва растерялась, но она была не глупа и тут же сообразила, что ответить:

— Как же не моя? Это школа нам подарила!

Куривший поднял брови и с презрением фыркнул:

— Подарила! За такой подарок твоей школе недолго в тюрьму угодить!

Те, что мерили землю, подошли к жилищу. Две собаки с остервенением набросились на непрошеных гостей. Обуреваемая яростью, женщина не стала отгонять собак — пусть покусают негодяев. С болью в душе смотрела она на затоптанный огород. Кое-где семена капусты уже дали два нежных листка, но сейчас все было смято. Ей казалось, что эти люди искалечили детей, которых она вскормила. Разрывая руками землю, она проверяла, не пострадали ли проросшие семена, бормоча сквозь зубы проклятья:

— Чтоб вам сдохнуть, окаянные! Попортили все!

Они ушли. В ущелье снова воцарилось спокойствие. Подул ветерок, зашелестели листья в лесу, где-то застучал дятел.. Жена Ши Цина вернулась к детям и снова стала кормить малыша. Старшие беспокоились:

— Мама, что они делали?

— Что делали? Они бандиты, грабители!

Потери были большие. Но семена капусты и репы она не очень жалела, они стоят недорого, а вот урожай — что теперь удастся собрать? Ведь это грабеж! И она молча в душе молилась, чтобы небо помогло ей и никто больше не приходил топтать ее огород.

Но небо бездушно, словно дерево или камень. Не прошло и двух дней, как снова явились те двое в куртках, что обмеряли землю. На этот раз они не топтали грядки. Покрикивая на собак, они приблизились к хижине. Жена Ши Цина сразу помрачнела.

— Зачем опять пришли? — настороженно и зло спросила она.

Криками и пинками они отогнали собак, потом один из них вытащил лист бумаги и громко произнес:

— Слушай, что тебе говорят: за четыре с лишним му[1] земли ты должна уплатить залог в триста тысяч юаней[2]. Понятно? Залог получишь обратно, если ничего больше не будешь сажать. Пойми наконец, что это не твоя земля, а господина У, у него бумага есть. Тягаться с ним тебе бесполезно, если даже сам начальник уезда будет на твоей стороне. Жена Ши Цина мгновенно сообразила, что речь идет о купчей. Спорить и в самом деле было бесполезно. Охваченная отчаянием, она заорала, пытаясь тем самым придать себе храбрости:

— Я не наберу триста тысяч юаней, если даже продам всех моих детей!

Тот, что был с бумагой в руках, грубо ее оборвал:

— Не ори! Это только залог! А еще ты должна ежегодно платить за аренду пять доу[3] риса!..

Не дослушав, она завопила:

— Это все едино, что заставить вола отелиться! Раскрой глаза, посмотри: разве на этой чертовой земле вырастет хоть одно зернышко? Пять доу риса? Лучше убейте меня!

— Ну чего ты орешь? Перекричать, что ли, нас хочешь? Мы пришли тебя известить. Вот и все. — Человек с бумагой вдруг взорвался. — Не хочешь платить — убирайся, кто тебя держит!

Тут вмешался второй, продолжая отгонять палкой собак.

— Лучше всего уезжай! Что хозяйка, что собаки — злее не видал!

Сунув ей в руки бумагу, они ушли, не оглядываясь. Женщина молча, с остервенением изорвала бумагу в клочки и швырнула им вслед. Спустя немного она взглянула на огород и промолвила с ненавистью:

— Хотят, чтобы я отсюда ушла. Как бы не так! Десять лет надрывалась как вол. Пота вылила сотню ведер, не меньше! Все равно не уйду, хоть дубиной гоните!

Одиночество больше не пугало ее, злые люди были страшней. Но она твердо решила не уходить из ущелья. Без малого десять лет живет она здесь; ей стали родными и горы, и лес, и речушка, особенно этот склон, который от зари дотемна она мерила босыми ногами. Круглый год зеленели здесь овощи, зрели тыквы и наливались соком разные фрукты, она была привязана к этой земле, как младенец к материнской груди, считала ущелье частью своего дома. Рубила на топливо один сухостой и живого дерева не касалась. Не хотела причинять боль этим единственным и постоянным соседям, к тому же так приятно было смотреть, как они растут прямо у нее на глазах. И речушка доставляла ей радость. Без нее вряд ли что-нибудь уродилось бы на склоне. В канун Нового года она всегда приходила на берег, жгла благовонные свечи и жертвенные деньги, чтобы от всей души поблагодарить духов. Когда в соседнем селении, где она продавала овощи, удивлялись величине ее помидоров и бобовых стручков, она радостно говорила:

— Так земля у нас, что и говорить, плодородная, да и воду носить с реки сподручно!

Но тут же, испугавшись, как бы другие тоже не переселились в ущелье, она хмурилась и печально вздыхала:

— Только вот сорняки очень быстро растут, три дня не пройдет, смотришь — опять полоть надо! Хоть корову паси! Наша земля вдвое больше труда требует. Надоело, все силы высосала!

И вот теперь ее хотят выгнать отсюда. Разве можно такое стерпеть? Она лучше с жизнью расстанется, чем уйдет из ущелья. Был бы дома хозяин, никто бы бранить ее не посмел. А одинокую женщину всякий обидит.

«Но это мы еще посмотрим! — Она гневно тряхнула головой. — Я покажу вам, что такое женщина!»

Палку, мотыгу, серп, топор — все это она держала у самого входа в дом. Пусть только сунутся, она их проучит: ее не запугаешь, не на такую напали!

Работая на огороде, она то и дело распрямляла спину, чтобы передохнуть, а заодно и посмотреть, не идет ли по узкой тропинке по ту сторону речушки недобрый человек. Ведь ей надо успеть добежать до дому и приготовиться, чтобы не застигли врасплох. Иногда она отсылала детей на самый высокий холмик и просила старшего следить, не приближается ли кто-нибудь к их дому.

Через несколько дней в ущелье появился какой-то старик. В хижине все переполошились. Не спуская глаз с пришельца, хозяйка с палкой в руках поджидала в дверях. Самый младший ребенок ревел, напуганный свирепым видом матери и злобным лаем собак.

Старик приблизился, покрикивая на псов. Женщина не стала их отгонять, не приветствовала старика, не пригласила сесть. Он побагровел и буркнул:

— Чего уставилась? Я не разбойник.

У него и в самом деле не было никакого оружия, в руках он держал коротенькую трубку и с виду никак не был похож на бандита. Выражение ее лица несколько смягчилось, но беспокойство не прошло.

— Вы кто?

— Я староста, — строго сказал старик, удивляясь, что она его не хочет узнавать. — Пришел поговорить насчет земли господина У. Я знаю, он многовато запросил, но ты должна понять: добрых десять лет он не брал с вас ни медяка за аренду. Отдай он этот участок другому, давно получил бы все сполна. Он еще милостиво с вами обошелся. Я замолвил за тебя словечко, и он решил уступить. Залог — двести девяносто тысяч юаней, а арендная плата дань в новых мерах...[4] А, проклятые псы!

Старик замахнулся трубкой и испуганно вскрикнул. Пока староста говорил, жена Ши Цина отгоняла псов. Из всего сказанного она уловила только слово «дань» и тут же закричала, будто ее укусила собака:

— Это называется уступил? Какая же это, к черту, уступка!

Старик сердито глянул на нее.

— Да ты слушай хорошенько! Я же сказал: дань в новых мерах. Не зря говорят, что ты бестолковая! Услышала полслова и понеслась!

— А хоть и новыми мерками, мне все равно платить нечем! — сердито возразила она. — Если б эти дохлые черти не забрали хозяина, тогда еще куда ни шло! Вы посмотрите: пять ртов, и каждый день им подавай еду, как мне одной управиться!

— Ничего не поделаешь! — Старик посмотрел на ребятишек в грязных лохмотьях, покачал головой и вздохнул. — Земля-то чужая, хочешь не хочешь, а залог и аренду надо платить. Нет на свете такого закона, чтобы землей даром пользоваться.

— Очень прошу вас, потолкуйте еще раз с господином У, — умоляюще произнесла она. — Уговорите его пожалеть нас. Вернется хозяин, что-нибудь придумаем.

— А если не вернется, — сказал староста, — так и платить не надо?

— Ой, пожалейте нас, добрый человек, не говорите таких страшных слов! — с болью воскликнула она. — Если он не вернется, что будет со мною и детьми?

Старик отвернулся и сердито пробормотал:

— Кто знает, что будет, время военное. — Но тут же, смягчившись, принялся ее утешать: — Ничего, бог поможет, авось и вернется!

— Да сбудутся ваши слова! — благодарно ответила женщина. — Пусть бог нас услышит!

Староста махнул трубкой и сказал раздраженно:

— Ну, ближе к делу! Соглашайся на арендную плату. Будь послушной. Господин У не требует, чтобы ты сейчас заплатила. К концу года отдашь, и ладно. Значит, залог двести девяносто тысяч. Постарайся, придумай что-нибудь! — Он обшарил глазами хижину. — Можешь продать свинью и кур!..

— Так ведь это же поросенок, совсем маленький, жалко его продавать. Да и что за него выручишь? — В голосе ее звучало отчаяние.

— Неужели у тебя нет сбережений? — удивился староста. — Разве школа вам ничего не дала, когда уезжала отсюда?

— Ой, да вы сами посудите! — закричала она. — Когда школа уехала, Ши Цин остался без работы, цены росли день ото дня. Месяца не прошло, как от тех несчастных денег и медяка не осталось! А было бы хоть немножко, дети не исхудали бы так и не ходили в лохмотьях!

Староста опять покачал головой и вздохнул. Со страдальческим выражением она потянула его за рукав.

— Уговорите господина У пожалеть нас, не брать залог, а аренду я буду платить натурой: тыквами, бататом...

— Ишь выдумала! — усмехнулся староста. — На кой ему это? Мясо и рыба и те приелись, зачем же ему твои тыквы или батат? Разве только свиней кормить! Не проси, стыдно мне ему такое сказать.

Она тяжело вздохнула.

— Неужто он и впрямь думает, что мои куры несут золотые яйца?

— Уж очень он жаден до денег, — сочувственно проговорил староста. — Мог бы и не брать с тебя залога. Сын у него офицер, по нескольку раз в год деньги ему присылает.

На ее измученном лице появилось презрение, и она бросила холодно:

— Рассуди он так, я ему долгих лет пожелала бы!

У старика был явно озабоченный вид; не переставая вздыхать, он собрался уходить.

— Что я ему теперь скажу? Идти к нему с теми словами, что ты говоришь, все равно что раскаленный уголь на ладони нести...

— А вы ему скажите: она, мол, что сухой бамбук, из нее масла не выжмешь!

Не оборачиваясь, старик сердито буркнул:

— Сама пошла бы к нему да сказала! В ваших делах сам черт не разберется!

Она поняла, что господин У действовать силой не будет, раз прислал к ней старосту, чуть-чуть успокоилась и решила: впредь, с кем бы ни пришлось говорить, отвечать одно: «Залог внести не могу, а аренду буду платить тем, что родит земля». Надо встречать всех этих людей приветливее и радушнее, говорить самые жалостливые и просительные слова. Тогда, может быть, они смягчатся и замолвят за нее словечко, а от этого ей хуже не будет. Прежде всего она пригласит их зайти в дом, угостит чаем, покажет им свои корчаги, чтобы они сами увидели, как у нее мало зерна. Потом поведет их на огород. Чеснок взойдет только через месяц, а капуста и репа созреют к зиме. Сейчас, правда, уже есть батат... Если господин У захочет, она с удовольствием отнесет ему две корзины; если нет — пусть пеняет на себя, ее совесть будет чиста. Она во что бы то ни стало добьется правды. Пусть сам начальник уезда явится к ней — она и его не побоится.

Дни шли, но в ущелье никто больше не приходил. На душе у нее стало спокойнее. Каждый день поливала она огород, уже появились нежные голубоватые ростки чеснока. Лук вытянулся, ярко-зеленый, глянцевитый, его можно было нести на базар. Капуста и репа (она все время оберегала их от прожорливых гусениц) росли день ото дня. Как только все это созреет, она обязательно угостит господина У, а потом, когда около хижины станут краснеть мандарины и желтеть апельсины, она отнесет ему несколько корзин. Пусть только господин проявит к ней милосердие, откажется от арендной платы и залога и не присылает своих людей, — а уж она в долгу не останется. Она оценит хорошее отношение, в знак признательности пошлет вкусные вещи, отблагодарит за добро. Она знала, что богатые не едят тыкву и батат, но от мандаринов, апельсинов и овощей вряд ли откажутся. Посылают же они своих слуг на рынок за фруктами и овощами! Она решила накануне Нового года — числа двадцать четвертого двенадцатого месяца, когда обычно готовятся всякие праздничные лакомства, — подарить господину У парочку жирных кур. Она тщательно осмотрела цыплят, когда кормила их гаоляном. Белянку нести не годится: белый цвет — цвет траура, а чернушки некрасивы — у них кожа темная. Наконец она выбрала пеструшек, желтых в черную крапинку, хотя куры этой породы неслись лучше...

Однажды среди ночи жена Ши Цина проснулась от бешеного лая собак и тут же услышала оглушительный треск. В комнате, наполненной дымом, было светло. На кухне за стеной полыхало пламя. Она соскочила с кровати и хотела бежать к реке за водой, но, увидев, что огонь уже охватил крышу, торопливо стала вытаскивать одного за другим сонных детей, постель и одежду. Выпущенные из клетки куры улетели прочь, хлопая крыльями. Она вытаскивала вещи до тех пор, пока не загорелись волосы. Огонь в хижине ревел, прыгал, смеялся, бушевал жестоко и неумолимо. Листья на мандариновых и апельсиновых деревьях почернели. Когда огонь утих, в темноте над кучей тлеющих головешек все еще вспыхивали красные языки, подымался дым. Жена Ши Цина думала о своей хижине, которую долгие годы обстраивала и ремонтировала, о вещах, которые ей достались с таким трудом, о сгоревшем поросенке... и вдруг безудержно разрыдалась, изливая в слезах все обиды и страдания, пережитые ею за эти полгода.

Наплакавшись, жена Ши Цина, не отрывая печальных глаз от пепелища, над которым еще вспыхивали огоньки и вился дым, отослала детей спать под мандариновое дерево. Она вспомнила, что огонь, на котором она вчера вечером готовила ужин, погас, еще когда она мыла посуду. Перед сном она, как обычно, подмела все вокруг очага, хворост и солому отложила подальше. Отчего же загорелась хижина? Чем больше она думала, тем больше удивлялась. Не иначе кто-то поджег. Неужели люди пошли на такое злодейство, чтобы выгнать ее? Она прилегла около детей и забылась ненадолго в тяжелом сне. Рассвело. Она увидела на пепелище обуглившегося поросенка, обгоревшую корчагу из-под соленых овощей, вместо продуктов пепел, вместо домашней утвари угли — и снова, не выдержав, заплакала. Мотыга, серп и топор пришли в негодность, не стало ведер, которыми она поливала овощи на огороде, — чем же ей теперь работать? Спать можно и под деревьями, а вот землю голыми руками не вскопаешь, травы не накосишь, овощи не польешь. Как быть? Можно было бы продать поросенка и на вырученные деньги купить ведро и мотыгу. Но поросенок сгорел. Куры... цыплят не возьмут, а продать одну-единственную несушку — много ли на выручку купишь? Подождать, когда поспеют овощи, продать их и купить самое необходимое, — но ведь придется ждать самое меньшее два-три месяца. А чем до тех пор кормиться? Собранный батат она хранила в хижине — в погреб еще не успела спустить, и он весь сгорел. Потеряно чуть ли не на полгода продуктов. Она содрогнулась. Теперь ей куда тяжелее, чем в тот раз, когда забрали хозяина. Оставшись без мужа, она могла взяться за работу, чтобы прокормить детей, теперь же они обречены на голодную смерть!

Ничего не поделаешь. Она велела старшим детям стеречь вещи, которые успела вытащить из огня, посадила на спину маленького и побрела в селение жаловаться людям на свое горе. Слезы струйками катились по ее желтому исхудавшему лицу, когда она говорила о своем несчастье. Многие сочувствовали ей и помогали: кто давал деньги, кто одежду, кто рис. Одна пожилая женщина, хорошо ее знавшая, помогла ей донести до ущелья собранные вещи и продукты.

По дороге жена Ши Цина рассказала о своих подозрениях и о том, что присланные господином У люди ей не раз угрожали. Женщина огляделась кругом, с испуганным видом потянула жену Ши Цина за рукав и зашептала:

— Послушайся моего совета, уходи отсюда! Место глухое, а ты одна, они тебя... Ай-яй, уходи, и все тут!

Жена Ши Цина помрачнела, долго молчала, потом проговорила :

— Уйти! Чем же я с детьми буду жить?

— Послушай, ведь жизнь дороже! — уговаривала женщина. — У них деньги, у них и сила, они на любое злодейство пойдут!

Гнев и горе душили жену Ши Цина:

— Да на что мне жизнь? Буду драться с ними насмерть!

Женщина всплеснула руками.

— Не дело ты задумала! Яйцом хочешь камень разбить? Случись с тобой беда, что будет с детишками? — Женщина помолчала и опять потянула ее за рукав. — А не вернуться ли тебе в родную деревню? Там ты родилась, выросла, все же легче устроиться!

Жена Ши Цина тоскливо ответила:

— В деревне у нас ни клочка земли. Иначе зачем бы мы здесь торчали?

— А родни нет?

— Вот уж десять лет с лишним никого не видала. Кто знает, живы они, нет ли. А если и живы? Вернешься, как нищая, за подаянием, они и смотреть на тебя не станут!

— Хоть обижать не будут, пакостей делать!

— Вот вы, тетушка, скажите, разве я смогу прокормить детей? Оставлю их без присмотра, буду батрачить, а пять ртов мне все равно не прокормить!

Та только тяжело вздохнула.

«Не уйду я с этой земли!» — твердо решила жена Ши Цина, когда женщина ушла. Она с теплым чувством смотрела на огород, где зеленели ее овощи, и душу ее постепенно обволакивала нежность. «Еще немного, и он спасет нас всех». Но тут ей снова пришла в голову страшная мысль: «А если они не отступятся и задумают погубить меня и детей?.. Ну что ж, умрем на этой земле... Сколько радости она принесла за эти годы!.. Пусть она, кормилица, и примет нас!»

На душе стало спокойно, но тоскливо.

Каждый день жена Ши Цина обгоревшим кувшином таскала на огород воду и поливала овощи. Ночью она спала с детьми под мандариновым деревом. О хижине теперь можно было только мечтать! Цыплят негде было держать, и их одного за другим перетаскали ласки и дикие кошки. Остались у нее только две собаки. Скоро ребятишки простудились, стали кашлять, а у самого маленького начался сильный жар, и он не брал грудь. Женщина была в отчаянии, не знала, как пережить эти тяжелые дни. Она часто обращалась с молитвами к бодисатве, умоляла его сотворить чудо, чтобы овощи, которые она посадила, созрели за одну ночь и на следующий день, продав их, она выручила бы много денег. Тогда она купила бы топор, пилу, серп, нарубила бы бамбук, нарезала бы тростник и соорудила на первое время хотя бы шалаш...

Однажды ночью ее опять разбудил отчаянный лай собак. Она мигом вскочила, схватила лежавший поблизости камень и приготовилась к обороне. Время шло, но никто не появлялся, собаки лаяли где-то возле огорода. «Может быть, кто-нибудь ворует овощи. Но ведь они еще не созрели! Должно быть, с горы спустились хищные звери!»

Она судорожно сжимала камень, подбадривала себя, охраняя пятерых крепко спавших ребятишек. Но на огород идти она не отважилась.

Постепенно собаки утихли, в ущелье снова воцарилась тишина. На черном небе тускло мерцали бесчисленные мертвенно-бледные звезды. Жена Ши Цина не спала, она боялась, как бы детей не утащили в темноте дикие звери. Эх, если бы был рядом Ши Цин! Знай она, куда его увели, она вместе с детьми пошла бы к нему хоть на край света, вместо того чтобы сидеть в этом ужасном месте.

На рассвете она побежала на огород. По следам можно было узнать, люди приходили или звери. Еще издалека она увидела, что все растения вырваны из земли и разбросаны по всему огороду. Отчаянию ее не было предела, словно она увидела своих детей мертвыми. Рухнула единственная надежда спасти семью от голода. Негодование душило ее. Конечно же, этих злодеев подослал господин У, и она, недолго думая, помчалась прямо к его дому, выкрикивая на ходу проклятья. В конце ущелья путь ей преградил неизвестно когда и кем поставленный частокол с калиткой. С одной стороны он примыкал к речке, с другой — к скале. Калитка была наглухо закрыта. Она с силой налегла на нее, но дверь не открывалась. Попытка перелезть через высокий частокол не увенчалась успехом. Тогда она схватила камень и стала им колотить в дверь. Вскоре прибежал какой-то парень и заорал:

— Ты что делаешь?! Зачем ломаешь калитку? Она перестала стучать и потребовала:

— Открой сейчас же, я хочу видеть господина У!

Парень подбоченился и, надменно глядя в сторону, грубо спросил:

— А зачем он тебе?

Это привело ее в ярость.

— Еще спрашиваешь? Хорошенькие дела он натворил! Повыдергал все мои овощи, поджег дом! Пусть мне за все ответит! — И она снова принялась колотить камнем в калитку, громко крича: — Открой, открой!

— Взбесилась, что ли, стерва! — рявкнул парень. — Еще раз стукнешь — пристрелю! — И он схватил пистолет, висевший на поясе. — А ну, скажи, — заорал он, — видела ты своими глазами, как он выдергивал твои овощи и поджигал твой дом?

Она испугалась. Перестала стучать. Но, увидев, что стрелять он не собирается, набралась храбрости и опять закричала:

— Кто же тут еще может распоряжаться, кроме него! Один он такой вредный, такой бессовестный!

— Ну ты, полегче! — понизив голос, пригрозил парень. — Услышит — в тюрьму упечет!

— Пусть хоть голову отрубит — не боюсь, а тюрьмы и подавно! — Она опять принялась колотить камнем в калитку. — Открой лучше, не то дверь вышибу!

Парень опять направил на нее пистолет:

— Убью!

Она выпятила грудь и исступленно крикнула:

— На, стреляй, стреляй!

Тот опустил пистолет и презрительно усмехнулся:

— Стану я руки пачкать, как же!

И ушел, не оборачиваясь. Она продолжала ругаться и колотить в дверь:

— Собака, шлюхино отродье! Открой, говорю!

Она долго стучала, до боли в руках, но дверь не поддавалась. Тогда она села перевести дух.

Долго сидела. Наконец она поняла, что калитку ей не открыть. К тому же ей вспомнились слова парня о том, что она сама ничего не видела; сколько с господином У ни ругайся, хоть до суда дойди, все равно ничего не докажешь. В порыве ярости она готова была сразиться с ним насмерть. Но сейчас ей показалось это невозможным. Она окончательно пришла в себя, с жалостью подумала о детях. Что бы там ни было, их нельзя бросать, их надо вырастить, поставить на ноги. Материнская любовь горячей волной захлестнула все ее существо. Она медленно пошла домой. И опять перед ней предстало ужасное зрелище. Не было хижины, чтобы укрыться от ветра и дождя, нечего было ждать и от огорода, а главное — ее мучила неизвестность: что еще ей готовят эти злодеи. Оставалось одно: уйти отсюда. Куда? Она не знала. Чувствовала только, что лучше покинуть это место, тогда, может быть, ей удастся спасти детей от голодной смерти.

Она собрала вещи, посмотрела на мандариновые деревья, на мушмулу, на персиковые и сливовые деревья на берегу речки, и ей неожиданно в голову пришла жестокая мысль:

«Срублю эти деревья, чтобы не достались черепашьим ублюдкам!» Но тут она вспомнила, что топор сгорел и рубить нечем. Ей осталось только послать проклятье:

— Пусть жрет, чтоб его понос прохватил! Чтоб лихорадка трясла!

Жена Ши Цина повела детей на могилу свекрови, проститься. Едва сдерживая слезы, она прошептала:

— Мама, я не могу больше здесь жить и ухаживать за тобой, придется мне вместе с твоими внуками идти по миру. Ты на том свете порадей за них, защити от болезней и страданий на долгом пути!..

За спиной она несла узел с постелью, на руках — младенца. Две старшие девочки тащили на палке котел, два младших мальчика шли налегке. Они шли вдоль речки прямо к селению. Позади бежали собаки. Жители селенья — те, кто подобрее — уже помогли ей однажды, а на этот раз не смогли ей ничего дать, только немножко покормили детей. На ночь жена Ши Цина с детьми устроилась под открытым небом на пустыре около автобусной станции. Она знала, что здесь ей ничего больше не удастся выпросить, и решила на следующий день идти в город. Утром они побрели по шоссе и на повороте опять увидели в ущелье то место, где жили.

Ущелье было затянуто легким белым туманом. Утренние золотистые лучи солнца осветили сосновый лес на вершине горы. Фруктовые деревья на берегу и огород все еще утопали в тенистой мгле.

— Мама, смотри, вон наш дом! — радостно закричали дети.

Мать посмотрела в ущелье, но, чтобы не заплакать, быстро опустила голову. Дети продолжали ее расспрашивать:

— Мама, а когда мы вернемся?

Сдерживая слезы, она уверенно ответила:

— Мы вернемся, когда мандарины и апельсины станут красными!

— Мам, а куда мы идем?

Она долго молчала, пока не придумала, что сказать:

— Мы идем искать папу!

Дети восторженно смеялись, с радостью говорили об отце. Мать не вытерпела: глаза ее наполнились слезами.

Через некоторое время слезы высохли, на душе стало спокойней, радостный ребячий смех вселил в нее бодрость и энергию. Стиснув зубы, она подумала: «Будь что будет, но детей я выращу!»

СКВОЗЬ СУМРАК

Горные вершины по ту сторону реки отбрасывают огромные тени на прибрежный песок, кое-где застилают ими мутную желтую воду, окрашивая ее в мрачный серый цвет. Река течет медленно, лодок совсем не видно, лишь несколько чаек, сверкая белыми крыльями, проносятся над водой и взмывают ввысь. По прибрежной дороге устало бредут двое, то спускаясь на песчаные отмели, то взбираясь на кручи. Высокого зовут Су Юэлинь. Ему восемнадцать лет, одет он в старую форму из черной диагонали, несколько пуговиц на груди расстегнуто, фуражка, защищавшая днем от солнца, сдвинута на затылок. Красное от долгой ходьбы лицо покрылось испариной, глаза широко раскрыты. Каждый раз, взобравшись на кручу, он замедляет шаг и окидывает взглядом реку.

За рекой в лучах заходящего солнца четко вырисовывается горная гряда, бирюзовые леса, иссиня-черные скалы и вьющиеся пепельно-белые тропинки; на склонах далеких гор — распаханная земля, в густой зелени притаилось несколько бурых хижин, от которых в ясное голубоватое небо тянутся струйки белесого дыма — пришла пора ужинать. Су Юэлинь вздохнул. С утра у него во рту не было ни крошки. Внезапно за крутым поворотом горной дороги открылась восхитительная картина: на широком водном просторе, озаренном вечерним солнцем, бесчисленными золотыми чешуйками поблескивала мелкая рябь. Но красота природы не радовала Су Юэлиня, и он упавшим голосом пробурчал:

— Черт знает что! Ни одной лодки!

Ли Босин, так зовут второго, идет вслед за Су Юэлинем на расстоянии нескольких шагов. Он мал ростом, но сложения крепкого, лет ему не больше девятнадцати, хотя из-за землисто-серого цвета лица выглядит он на двадцать с лишним. Он идет медленно, плотно сжав губы. На нем такая же форма из черной диагонали, застегнутая на все пуговицы, только изрядно поношенная и вылинявшая. Фуражка сидит прямехонько. В руке у него вместо трости зеленая ветка. Он не вздыхает, не выглядит удрученным, лицо его пышет гневом, будто он собирается с кем-то драться. Слова Су Юэлиня он пропустил мимо ушей и стал внимательно разглядывать реку.

Су Юэлинь как будто еще больше сник, тело его обмякло. Он опустился на камень, снял фуражку, бросил ее на землю прямо у ног и, не скрывая горечи, проговорил:

— Когда государя Чу[5] прижали к реке Уцзян, за ним хоть приехал рыбак на лодке!

Ли Босин продолжал стоять, непрерывно глядя на реку. Дикие утки небольшими стайками сели на воду. Потом, взмахивая рябыми крыльями, неуклюже пролетели над рекой и скоро рассеялись среди волн, превратившись во множество черных точек, вкрапленных в красноватое золото реки, озаренной последними лучами солнца.

Глядя на уток, Су Юэлинь снова вздохнул.

— Смотри, сколько их! Хорошо бы хоть одну прихлопнуть! Но что сделаешь голыми руками! Жалкие мы люди. У Робинзона на необитаемом острове хоть нож и ружье были. Что же теперь с нами будет, а?

Ли Босин обернулся и с досадой сказал:

— Не пропадем и с пустыми руками! Плавать умеешь?

— Умею, а что толку? Река тут вон какая широкая, разве ее переплывешь? — нахмурившись, покачал головой Су Юэлинь.

— Я все же думаю поискать место для переправы, — заявил Ли Босин и пояснил: — Где река шире, там она, значит, и мельче — можно перебраться.

— Ну и перебирайся! — уперся Су Юэлинь. — Столько прошли, а весь день ничего не ели! Мне плыть не под силу!

— Не под силу? Тогда нечего было храбриться, — сказал Ли Босин. — И это в первый же день. Ненадолго тебя хватило!

— Плыви сам! — раздраженно, не скрывая насмешки, бросил Су Юэлинь. — А я пошире открою глаза да полюбуюсь на такого героя.

Ли Босин молча начал спускаться к воде, расстегивая на ходу одежду.

Су Юэлинь знал непреклонную решимость и упорство Ли Босина — что скажет, то и сделает. Если бы не он, Су Юэлинь учился бы в большом городе и никогда не рискнул бы забраться так глубоко в горы — может быть, в это самое время играл бы на спортивной площадке в баскетбол. И вот теперь, когда он увидел, что Ли Босин действительно собирается переплыть реку, чувство собственной беспомощности вызвало в нем такую тревогу, что даже похолодело сердце.

Ли Босин вошел в воду и поплыл. Фонтаны брызг, взлетая в воздух, серебрились в косых лучах заходящего солнца.

«Скотина! — со злостью подумал Су Юэлинь. — Сам подбил меня с ним идти, а теперь, при первой опасности, бежит один, спасая собственную шкуру. Бессовестная тварь! Разве бросают друзей?»

Су Юэлинь посмотрел на темно-синий утес, вздымавшийся позади него прямо к небу каменной стеной. Громадные выступы на нем, казалось, вот-вот обрушатся, местами зияли впадины, похожие на отверстия глубоких пещер. Повсюду из расщелин тянулась поросль, напоминавшая шкуру исполинского чудовища. Весь в сиреневых бликах и вечерних тенях, утес казался зловещим. Су Юэлинь невольно почувствовал страх, вскочил на ноги и направился к воде, торопливо расстегивая пуговицы и с ужасом думая: «Нет, я не могу здесь оставаться один!» Но после непродолжительного отдыха он вдруг почувствовал слабость в ногах и легкое головокружение. Между утесом и песчаным берегом широкой полосой пролегли валуны. Идти по ним было трудно. Су Юэлинь оступился, упал и расшиб себе в кровь ладонь и голень. Он долго барахтался на земле, а когда поднялся, в глазах у него блестели слезы. Су понял, что через реку ему не перебраться, однако разделся и вошел в воду.

Почти с самого полудня они шли вдоль берега реки и все время искали лодку, пока наконец не потеряли всякую надежду ее найти. Может быть, Ли Босин прав; чтобы остаться в живых и подальше уйти от опасности, следует действовать решительно. Сегодня утром они так и поступили. Их спутник по имени Сюэ Фужэнь спустился с горы в поселок. Они условились, что будут ждать его в лесу, но если за час он не вернется, покинут это место и быстро переправятся через реку. К несчастью, именно так все и случилось. Сюэ Фужэнь не вернулся. Они почувствовали себя в сетях страшной опасности, которая, казалось, плотным кольцом сжимает со всех сторон лес. Ли Босин решил немедленно выполнить наказ Сюэ Фужэня: быстро перевалить через горы и выйти к реке. Су Юэлинь со слезами умолял подождать товарища и не соглашался уходить из леса. Он надеялся, что Сюэ Фужэнь вот-вот вернется. Но Ли Босин не позволил ему остаться, потащил за собой. Это было слишком жестоко. Ли Босин еще упрекнул его тогда:

— Если можешь его спасти, оставайся!

Он понял, что иного выхода нет, и уныло поплелся за другом. Сначала он поминутно оглядывался, горя желанием увидеть знакомую фигуру, взбирающуюся на гору. Но потом потерял всякую надежду на благополучный исход. Ему стало казаться, будто по эту сторону реки их на каждом шагу подстерегает беда. Еще тревожнее становилось на душе, стоило ему вспомнить о страшной участи, постигшей его товарища, который ушел в поселок. Как знать, может быть, и их сейчас преследуют по пятам. Он ускорил шаг и даже принялся упрашивать Ли Босина идти побыстрее. Но за добрых полчаса они не встретили никого, кроме дровосека, в мгновение ока скрывшегося за склоном, и Су Юэлинь понемногу стал успокаиваться, однако всю дорогу его терзало чувство раскаяния и горького разочарования. Порой он сердился на Ли Босина, несколько раз препирался с ним.

Су Юэлинь медленно снял куртку и в одних брюках подошел к реке, но, взглянув на руку, из которой сочилась кровь, не решился войти в воду. Он отыскал глазами Ли Босина. Тот уже переплыл половину реки; еще немного — и он выберется на противоположный берег, где будет избавлен от всяких опасностей. Чем больше Су Юэлинь думал об этом, тем несчастнее чувствовал себя и тем сильнее негодовал на Ли Босина. Он считал, что со своим товарищем они поступили бессердечно, бросив его на произвол судьбы. Но Ли Босин думал иначе, ведь товарищ сам велел им так поступить, к тому же их к этому принуждала тревожная обстановка. Они и сейчас еще не в безопасном месте, но все же враг их не преследует по пятам, кругом тихо, спокойно. А он, Ли Босин, с такой легкостью бросает товарища. Какая жестокость! Они оба борются за общую идею, а потому должны помогать друг другу, идти рядом плечом к плечу. Целых три года они вместе учились в школе, дружили, уже это обязывает в трудный момент протянуть руку помощи. Су Юэлиню на память пришла древняя поговорка о неверных товарищах: «Коль радость — так вместе, коль горе — так врозь», и он сразу же почувствовал глубокое разочарование в своем друге. Незавидное положение заставило его призадуматься, и по щекам опять покатились слезы. Он мысленно перенесся на далекую родину, вспомнил мать и сестренок, которых, быть может, никогда не увидит, и на душе стало еще тяжелей. Здесь хоть можно поплакать — место безлюдное. Настоящий герой, считал Су Юэлинь, не должен выставлять напоказ свое горе, лучше уйти в глухие горы или дикие степи и там излить свою скорбь.

Но не успел он наплакаться вволю, как увидел, что Ли Босин плывет обратно. Су Юэлинь быстро вытер предательские слезы и зло уставился на подплывавшего Ли Босина.

Выбравшись на берег и стряхнув с волос капельки воды, тот дружелюбно крикнул Су Юэлиню:

— Быстрей одевайся! Здесь не переплыть: есть место, где течение слишком сильное. Надо придумать что-то другое! Э... да у тебя кровь на руке?

Су Юэлинь молча отвел глаза; заботливость друга еще сильнее ожесточила его.

Изумленный и озабоченный, Ли Босин, смахнув с себя капельки воды, внимательно поглядел на товарища, затем улыбнулся и негромко спросил:

— Сердишься? Неужели ты и вправду подумал, что я могу бросить друга? Смешно! Я просто хотел проверить, можно ли здесь перебраться.

Су Юэлинь скривил губы, а затем многозначительно хмыкнул, давая этим понять, что он давно раскусил товарища.

— Думаешь, я лгу? — поспешил оправдаться Ли Босин. — Ведь мы не один год дружим, мог ли я тебя бросить в беде?

— Теперь, когда тебя вывели на чистую воду, тебе только и остается, что прикинуться простачком, — возмущенно сказал Су Юэлинь. — Но меня не проведешь, я не ребенок.

— Сам не знаешь, что говоришь, — с горечью ответил Ли Босин. — Не понимаю, почему ты так плохо обо мне думаешь!

Су Юэлинь опустил голову, как бы давая понять, что разговор окончен. Ли Босин поглядел на него и вздохнул.

— Сейчас, когда нам и без того тяжело, ссориться ни к чему. Если я тебя чем-то обидел, прости!

— Простить? — вне себя от злости вскричал Су Юэлинь. — Не надо было обманывать!

— По-твоему, я собирался тебя обмануть? Знаешь, это уж слишком несправедливо! — У Ли Босина в сердце закипал гнев, ему было тяжело оттого, что друг неправильно его понял.

— Несправедливо! — передразнил его Су Юэлинь и, отвернувшись, добавил: — Будь здесь течение не такое сильное, небось давно переплыл бы на другой берег и не надо было бы придумывать глупые оправдания!

— Ты не прав! — крикнул Ли Босин. — Взгляни, вон мои вещи! — И он показал на свою одежду, лежавшую в сторонке на песке. — Если бы я хотел уйти один, неужели я не захватил бы с собою штаны? Удивительно! И зачем бы я стал так торопиться? Гнались за нами, что ли?

Су Юэлинь покраснел, еще ниже опустил голову и не произнес больше ни слова.

Ли Босин быстро оделся, обулся, подошел к другу и, как бы советуясь с ним, сказал:

— Я думаю, сегодня нам через реку не перебраться, лучше уйти в горы, может быть, там набредем на какую-то деревушку, раздобудем еды.

Су Юэлинь не шелохнулся, не проронил ни звука. Ли Босин потянул его за руку:

— Видишь, поздно уже, пошли скорее!

Су Юэлинь покачал головой.

— Ступай один! Я останусь здесь!

— Разве моя одежда не доказательство? Почему ты все еще сердишься? — с горечью спросил Ли Босин.

— Я сержусь на самого себя! — холодно возразил Су Юэлинь.

— Ну, полно тебе. Зачем зря расстраиваться? Пошли, скоро стемнеет!

Он решительно взял Су Юэлиня за руку и увлек его за собой. Двое продолжали свой путь вдоль реки, но она их больше не интересовала; они всматривались в горы. Скоро на склоне показалась узкая крутая дорожка, петлями уходившая в сторону леса. При мысли, что придется лезть на такую высоту, обоим стало не по себе. Но день угасал, надо было немедля подыскивать ночлег. Ли Босин решил не мешкая уходить в горы. Су Юэлинь колебался:

— Можешь ли ты поручиться, что мы найдем там жилье?

— Я думаю, что по этой дороге мы выйдем к деревне! — твердо заявил Ли Босин и стал взбираться по склону.

— Каждая дорога ведет обычно к жилью, но откуда ты знаешь, что оно близко? А если до него двадцать или тридцать ли? — Су Юэлиню явно не хотелось взбираться на гору, но оставаться здесь было боязно.

— Жилье близко, — убежденно ответил Ли Босин. — Во-первых, здесь дорога узкая: было бы далеко, дорога была бы шире.

Су Юэлинь хмыкнул:

— Горная дорога — это не большак на равнине, кто может сказать наверняка?

— Передохни пока здесь, а я поднимусь выше и посмотрю! — предложил Ли Босин, чтобы успокоить друга.

— Темнеет уже, кому охота тут рассиживаться! — тоскливо ответил Су Юэлинь.

По обеим сторонам дороги тянулись низкорослые колючие кустарники, попадались и деревья, над головами путников проплывали густые зеленые ветви. Река то скрывалась за отвесными скалами, то появлялась снова, освещенная последними лучами заходящего солнца; из золотисто-желтых волны становились фиолетово-красными. Казалось, река понемногу суживается, не стало слышно и шума воды. Зато все чаще слышался шум сосен, приносимый вечерним ветерком с вершины хребта. Совсем низко летали стаи птиц.

Взбираться по склону было не так-то легко. Ли Босин, шел, напрягая все силы, то и дело вытирая пот со лба. Су Юэлинь плелся сзади и все время отставал. Заметив это, Ли Босин прислонился к скале и ждал, пока тот не поравняется с ним. Су Юэлинь остановился, перевел дух и проворчал:

— Не может быть, чтобы жилье было близко!

Видя, что друг совсем приуныл, Ли Босин решил его приободрить.

— Кто стремится чего-то достичь, не должен падать духом; должен действовать решительно и смело, только так можно добиться успеха!

— Все это верно! — согласился Су Юэлинь, но тут же по привычке возразил: — Только я полагаю, что лучше действовать наверняка. Иначе поражение неизбежно.

— Ну и пусть неизбежно, — спокойно проговорил Ли Босин. — Мы молоды, нам ли бояться поражений?

— А это мы еще посмотрим, кто боится! — ледяным голосом произнес Су Юэлинь и замолк.

— Есть хорошая пословица: поражение — мать победы, — сказал Ли Босин и начал опять взбираться в гору.

Солнце зашло, небо потускнело. Лес, который еще недавно был ясно виден, стал постепенно терять очертания, расплываясь в темноте. Откуда-то снизу медленно потянулся туман. Скоро на темно-голубом небе проступили первые звезды. Дорожка привела путников в сосновую рощу. Мрак все сгущался. Здесь, в этом безлюдном месте, стояла мертвая тишина.

Стараясь ободрить друга, Ли Босин тихонько запел. Су Юэлинь, не скрывая раздражения, прервал его:

— Прошу тебя, не пой!

— Почему?

— Не надо тревожить зверей.

— Каких зверей? Тигров и леопардов? Я думаю, здесь их нет.

Сказав так, Ли Босин тем не менее перестал петь. Он, разумеется, ничего не боялся, просто решил уступить другу. Дорога в лесу затерялась в темноте. Вдруг Ли Босин остановился и негромко сказал:

— Подожди, дай я послушаю!

— Что-нибудь слышишь? — испуганно спросил Су Юэлинь.

— Нет! Хотел послушать, не лает ли где собака! Где собака, там непременно жилье!

— Какое может быть жилье в этом дьявольском месте! — вздохнул Су Юэлинь, но на сей раз упрекать друга не стал.

— Давай посидим, луна взойдет, тогда пойдем дальше! — предложил Ли Босин.

В лесу тихо-тихо, ни малейшего дуновения, лишь изредка белка уронит вылущенную сосновую шишку или взмахнет крыльями птица. Там, где редеет лес, можно увидеть в звездном мерцании глубокое небо, нависшее над черной вершиной. Вот за горой стало светлеть, звезды побледнели, медленно выплыла ущербная луна. Деревья сразу засеребрились и отбросили на влажную землю узоры из света и тени. Стала видна дорога. Ли Босин поднялся и снова зашагал вперед. Пришлось Су Юэлиню последовать за ним, через силу передвигая усталые ноги.

За перевалом они стали спускаться в долину. Послышалось журчанье горного родника. У подножья горы в лунном свете стлался легкий туман. Все чаще и чаще доносился аромат апельсинов и мандаринов.

— Теперь уже недалеко до жилья, — обрадовался Ли Босин.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросил Су Юэлинь.

— Запах слышишь? — Ли Босин глубоко втянул в себя воздух. — Держу пари, это наверняка из садов.

— Разве в горах нет диких деревьев? — холодно спросил Су Юэлинь.

Ли Босин засмеялся:

— Почему ты всегда настраиваешь себя на худшее?

— Потому что не хочу быть безрассудным оптимистом! — обозлился Су Юэлинь.

Сдерживая улыбку, Ли Босин продолжал:

— Не стану спорить о безрассудности, но человек обязательно должен быть оптимистом! И мне не хочется, чтобы ты предавался беспричинному пессимизму!

— Беспричинному? — не выдержав, закричал Су Юэлинь. — Скитания, голод, глубокая ночь, да еще голову приклонить негде. Или все это плод моего воображения?

Некоторое время Ли Босин шел молча, чтобы дать другу успокоиться, потом негромко, но уверенным тоном заговорил:

— Голод, скитания... Ну и что! Это всего лишь два обязательных предмета, которые мы, молодые, должны пройти в школе жизни. К тому же предметы самые легкие!

Су Юэлинь усмехнулся:

— Посмотрим, что ты скажешь завтра или послезавтра!..

Ли Босин хотел было ответить, но вдруг совсем рядом раздался грубый окрик:

— Кто идет?

Друзья оторопели. Окрик явно относился к ним.

— Отвечайте, не то буду стрелять!

Ли Босин громко ответил:

— Мы мирные граждане! Прохожие!

— Мирные граждане? Черт вас побрал бы!.. — В ответ посыпалась брань и смешки.

— Руки вверх! — громко скомандовал другой голос.

Едва Ли Босин и Су Юэлинь подняли руки, как к ним подскочили два парня с винтовками. Один направил дуло на Ли Босина, другой обыскал Су Юэлиня. Разглядев при свете луны, что оба парня в военной форме, Ли Босин растерялся, но тут же взял себя в руки. Он слышал, как у его друга стучат зубы от страха. Когда обыскивающий принялся шарить по карманам Ли Босина, парень с винтовкой наперевес направил ее в грудь Су Юэлиня.

Обнаружив у Ли Босина деньги, тот, что обыскивал, повертел их в руках и засунул обратно.

— Из какой части? — сердито спросил он.

— Мы не солдаты, мы ученики, — быстро ответил Ли Босин.

Обыскивающий не поверил и сурово переспросил:

— Ученики? Что тут делать ученикам?

— Идем на каникулы домой, но сбились с дороги! — поспешил ответить Ли Босин.

— Связать их, и все тут! Нечего расспрашивать, — гневно предложил другой, опуская винтовку. — Ясно, кто они!

Когда парни достали веревку, Ли Босин попросил:

— Не связывайте нас, служивые, мы сами пойдем!

Но его не послушали. Им скрутили за спиной руки и под конвоем повели в деревню.

Огибая гору над глубоким ущельем, дорога, залитая лунным светом, временами полого уходила вниз. На склоне, освещенном луной, спокойно и мягко поблескивали листья на деревьях. Противоположная гора заслоняла от луны поросшее кустарником и погруженное во мрак ущелье. Журчание ручья, доносившееся снизу, казалось особенно звонким в ночной тишине. По склону, поросшему бурьяном, скользили четыре косые тени. Порой они как бы растворялись в тени деревьев, и лишь лунные блики изредка падали на одежду путников.

Су Юэлиню в жизни не приходилось испытывать ничего подобного; сейчас его ведут как разбойника, кто знает, может быть, потом их будут истязать плетьми, сажать на «тигровую скамью», лить воду в нос, загонять под ногти иголки, вешать на спину раскаленные докрасна банки из-под керосина. От этой мысли кровь заледенела в жилах. Новую жизнь он представлял себе совсем иначе — думал, что будет писать на полосках бумаги лозунги, расклеивать их на полуразрушенных глинобитных стенах, произносить пламенные речи над морем голов в крестьянских повязках. Он мог бы наконец взять винтовку и стрелять до последнего патрона. Теперь же он был как ягненок, который, не успев отойти от овчарни, сразу попал в беду. Такого прискорбного конца он никак не ожидал.

Ли Босин, напротив, считал, что современному молодому человеку не избежать подобных неприятностей, и потому страха не испытывал. У него была припасена справка из школы о том, что их отпустили на каникулы. Прочитав ее, каждый мог убедиться, что они возвращаются домой на побывку. Они будут смело смотреть людям в глаза и выдержат любые испытания. Чего бояться? Он пытался завести разговор с конвойным, поинтересовался, из какой они части, давно ли здесь стоят, можно ли в горах что-нибудь купить по сходной цене. Но парни на вопросы не отвечали, лишь изредка покрикивали:

— Пошевеливайся! Не болтать!

— Братцы, зачем так-то? — улыбаясь, говорил Ли Босин. — Мы вас не обидели, ничем вам не досадили! Неплохо бы нам вместе поужинать. Если здесь есть харчевня, у меня нашлось бы, на что угостить вас чаркой-другой вина!

Один из парней с издевкой произнес:

— Подожди чуток, будет тебе и вино. Боюсь только, не по нутру придется!

Парни не поддавались, и Ли Босин, грустно вздохнув, замолчал.

Су Юэлинь до глубины души возненавидел друга. Ему казалось, что все беды в этот вечер навлек один Ли Босин. Останься они у реки, пришлось бы, конечно, поголодать, зато они были бы на свободе. Странный человек, всегда действует наобум. Услышав, как парни осадили друга, Су Юэлинь несколько раз повторил про себя: «Так ему и надо! Поделом!»

Но это мелкое злорадство не развеяло его горьких дум. Он злился и на себя: надо было остановить Ли Босина, не дать ему поступить безрассудно. Чего ради пошел он за ним на этот ненужный риск? Сам виноват! Нечего плестись за другими, словно тебя за нос тянут, своим умом надо жить. «Ничтожное я существо!»

Вскоре дорога, свернув в сторону, вышла на равнину. Несмотря на туман, в лунном свете можно было разглядеть кукурузное поле: кинжаловидные стебли поднимались выше человеческого роста.

Ручей по-прежнему жался к дороге, вода текла неторопливо, с тихим плеском. Гора по ту сторону ручья до самой вершины густо поросла елями, но лунный свет их как будто не коснулся, они казались такими же черными. Крепчал аромат цветущих апельсиновых и мандариновых деревьев. Вскоре запахло дымом очага.

Через некоторое время почти у самого основания противоположной горы в неярких лучах луны показались стройные ряды мрачных хижин. Два больших дерева у самого входа в одну из хижин отбрасывали на ее крышу густую тень.

— Кого-нибудь задержали? — крикнул часовой у дверей.

— Двоих! — весело ответил один из конвоиров.

Навстречу вышли несколько человек в обычной одежде, только с винтовками. Кто-то спросил:

— Всех задержали? Или кто-нибудь убежал?

— Все налицо, — бодро доложил конвойный.

Другой конвоир, указывая на Ли Босина, добавил:

— А за этим молодчиком в оба смотрите, он пытался нас подкупить!

Ли Босина и Су Юэлиня втолкнули в темную тесную комнатушку. Сквозь решетчатое оконце на пол падала полоса лунного света. Спустя немного они обнаружили, что пол вдоль стен устлан рисовой соломой. Ли Босин потянул Су Юэлиня за руку, усадил рядом с собой и начал тихонько утешать:

— Не бойся, у них нет улик против нас!

Су Юэлинь молча отвернулся.

— Когда станут допрашивать, — продолжал шептать Ли Босин, — покажем увольнительную из школы! Чего бояться?

— Нужна им увольнительная! — огрызнулся Су Юэлинь.

— Все равно они нам рта не заткнут, как бы с нами не обращались! — воскликнул Ли Босин.

— Ты их недооцениваешь, — сердито произнес Су Юэлинь.

Ли Босин хотел успокоить друга, но, увидев, что это бесполезно, решил прекратить разговор.

Неожиданно в комнатушку откуда-то проник густой аромат варящегося в котле риса. Случись это где-нибудь в дороге, они непременно глотали бы слюнки, но теперь забыли даже о голоде: самая вкусная еда вряд ли пошла бы им сейчас в горло.

Су Юэлинь продолжал в душе проклинать друга за безрассудство, а себя за малодушие; потом он подумал, что его в любую минуту могут подвергнуть пыткам, и перед глазами поплыли круги. Ли Босин, напротив, старался спокойно все обдумать, готовил самые убедительные ответы на всевозможные вопросы, чтобы отвечать на допросе уверенно, без запинки. «Плохо обстоит дело с Су Юэлинем, — размышлял он. — Выговор у него нездешний. Как скажешь, что он местный житель?»

— Произношение у тебя нездешнее, — шепнул он Су Юэлиню. — Так что они наверняка спросят, почему ты на каникулы собрался в эти края. Это надо хорошенько обдумать...

Не дав другу договорить, Су Юэлинь вскипел:

— Черт бы их побрал. Что мне за дело до их вопросов, пусть расстреливают!

Ли Босин опять принялся его успокаивать:

— Не говори так! Надо быть готовым к любому вопросу. Можешь сказать, что твой отец учительствует в моей деревне, и ты идешь повидаться с ним; или, еще лучше, что он преподает в уездной средней школе.

— До вашего уезда слишком далеко, — возразил Су Юэлинь. — Так что нас наверняка спросят, почему мы оказались здесь, на этом берегу реки?

— Тише, за дверью кто-то есть... Но ведь можно сказать, что мы зашли сюда по пути! — шепотом произнес Ли Босин.

— Дорога в твой уезд по ту сторону реки, — покачав головой, сказал Су Юэлинь. — Почему тогда мы не поехали на машине, а петляли вдоль реки, да еще забрались в эти горы? Не так они глупы, как ты думаешь!

— А разве нельзя сказать, что мы зашли сюда навестить школьного товарища?

— Тогда тебя спросят, кто твой товарищ, его имя, фамилию, где живет. Что, назовешь Сюэ Фужэня? Вот и нарвешься сразу! — Последние слова Су Юэлинь произнес в крайнем раздражении.

Ли Босин потер рукой лоб и негромко ответил:

— Ничего, попробуем сказать так...

Едва он замолк, как дверь неожиданно открылась.

У порога, освещенного луной, стояли двое с винтовками в обычной крестьянской одежде. Один из них строго произнес:

— Выходи!

Ли Босин вздрогнул, но тут же успокоился и второпях шепнул на ухо Су Юэлиню:

— Отвечай, как договорились!

Затем проворно поднялся и шагнул к выходу. Су Юэлинь с замирающим от страха сердцем машинально последовал за ним. Наставление Ли Босина ему не понравилось. «Проклятье, ведь это значит выдать себя с головой!» — думал он. Но ничего лучшего придумать не мог, и это больше всего его мучило. Раньше он что-то доказывал, спорил, сейчас же его лишили даже возможности вымолвить слово, он вынужден, как баран, смирнехонько тащиться на бойню. От досады на глазах у него выступили слезы.

В помещении, куда их ввели, горела лучина и сильно пахло сосновой смолой. За старым, замызганным столом сидел крепкого телосложения лысый мужчина с лицом цвета старой меди, в серой офицерской гимнастерке, но без погон и петлиц. Ясным, пронизывающим взглядом он посмотрел на задержанных.

— Кто вы? — спросил он.

Ли Босин объяснил, что они учащиеся, и показал увольнительную из школы.

От слов «учащиеся» и «увольнительная» лысый офицер заметно подобрел, но все еще пристально всматривался в Ли Босина и Су Юэлиня, словно пытаясь заглянуть им в души. Негромким голосом он спросил:

— По выговору слышно, что вы нездешние, почему оказались в этом районе?

Су Юэлинь обомлел. Уж если в речи Ли Босина этот человек уловил акцент, видимо, он хорошо знает эти места и провести его будет не так-то легко.

Однако Ли Босин уверенно, без боязни ответил, что они пришли сюда повидать школьного товарища. Су Юэлиня бросило в жар: этого объяснения он боялся больше всего.

— Как зовут вашего товарища? — сразу же спросил офицер, продолжая внимательно следить за выражением лица Ли Босина. Тот с невозмутимым видом, без тени волнения произнес вымышленное имя.

— Где он живет?

— В Тайхэчане. — Не задумываясь, Ли Босин назвал район, где жил Сюэ Фужэнь.

— В районном центре или в деревне?

— В деревне.

— Как она называется?

— Э... Жэньхэсян, — чуть замявшись, ответил Ли Босин.

— Разве есть такая деревня? — Офицер округлил глаза, на лице его отразилось сомнение.

— Может быть, я запамятовал, — поспешил отговориться Ли Босин.

Офицер отрывисто бросил часовому:

— Позови-ка сюда товарища Сюя!

У Су Юэлиня бешено забилось сердце, казалось, оно сейчас выскочит из груди. Чтобы не выдать своего волнения, Ли Босин закусил нижнюю губу. Офицер продолжал внимательно наблюдать за ними, видимо заподозрив во лжи.

С высоко поднятой головой в комнату быстро вошел юноша лет двадцати, в крестьянской куртке, с открытым мужественным лицом.

Не успел он войти, как офицер тут же спросил:

— Есть у вас деревня Жэньхэсян?

Юноша, которого назвали Сюем, посмотрел на допрашиваемых и, забыв про вопрос, обнял одной рукой Ли Босина, другой Су Юэлиня и радостно воскликнул:

— Ха-ха, это вы? Как вы нас нашли?

Затем, быстро повернувшись к офицеру, сказал:

— Освободи их, свои люди!

Офицер встал, пожал им руки и извиняющимся тоном произнес:

— Что же вы молчали? Наши ребята приняли вас за...

— Кто вас заставил напялить на себя эту форму, к тому же мы думали, что вы в Тайхэчане... — смеясь, ответил Ли Босин.

Юноша взял за руку Су Юэлиня и с восхищением посмотрел на него.

— Молодец!

Побелевшее было лицо Су Юэлиня залилось краской, в эту счастливую минуту он, видно, почувствовал стыд. Обернувшись затем к Ли Босину и офицеру, Сюй торжественно возгласил:

— Надо обязательно отметить такую неожиданную встречу!

— Верно, пусть оправятся от испуга! — весело поддержал офицер.

Но Ли Босин возразил:

— Нельзя нам праздновать, случилась большая беда!

И он с горечью рассказал, что Сюэ Фужэнь ушел в Тайхэчан и не вернулся. Офицер и Сюй склонили головы, их лица и взоры выражали уже не радость, а гнев и скорбь.

Свет лучины понемногу тускнел, из далекого ущелья доносилось журчание ручья.

Растроганный до глубины души Су Юэлинь подумал: «Должна ли молодежь в эту эпоху испить величайшую радость и глубочайшую скорбь?.. Да, должна! Это и есть прекрасное вино жизни!» —и, взглянув на стоявших перед ним крепких, стройных людей, решил: «Они пьют это вино! Отныне и я смело подниму свою чашу!»

Чжао Шули

Чжао Шули (1906—1970) — китайский писатель. Родился в уезде Циньшуй провинции Шаньси в бедной крестьянской семье. Учился в провинциальном педагогическом училище. Художник во многом традиционный и в то же время вполне современный, талантливый и оригинальный, он пришел в китайскую литературу начала 40-х годов человеком зрелым, уже поработавшим и народным учителем, и актером передвижного театра, и руководителем волостного народного управления, и журналистом, закаленным в горниле революционных боев коммунистического подполья, прошедшим через испытания гоминьдановских застенков.

Первыми произведениями Чжао Шули были песни, направленные против милитаристов. Затем последовали рассказ «Женитьба Маленького Эрхэя» и повесть «Песенки Ли Юцая» (1943), написанные в традициях народного романа. Уже в них в творческой манере автора ощущается многое от народных сказителей — и живость повествования, и сочный язык, и неизбывный юмор. Но юмор, добродушная ирония неизменно сочетаются с ненавистью к силам зла, терзавшим китайскую деревню.

В рассказах «Мэн Сянъин начинает новую жизнь» (1944), «История Фугуя» (1946), «Регистрация брака» (1950), в повести «Перемены в Лицзячжуане» (1946; русский перевод — 1949), в романе «Деревня Саньливань» (1955; в том же году переведен на русский язык), отмеченных реализмом, глубиной наблюдений и художественным мастерством, Чжао Шули пишет о серьезных преобразованиях в китайской деревне, о том, что пришло в нее с революцией, с провозвестниками нового — коммунистами. В центре внимания писателя — человек, перемены в его нравственном облике и психологии, в отношении к труду и обществу.

В числе последних произведений писателя — рассказы «Закаляться, закаляться надо» (1958), «Руки, не привыкшие к перчаткам» (1960), «Взаимопроверка» и «Чжан Лайсин» (в русском переводе — «Крепкая кость»; 1962).

В 1964 году Чжао Шули вместе с другими известными писателями, выступившими за углубление реализма в литературе, с требованием следовать правде жизни в творчестве, был обвинен в попытке «извратить действительность», дегероизировать китайскую литературу. С началом «культурной революции» популярнейший в Китае художник слова, депутат Всекитайского собрания народных представителей, старый, заслуженный коммунист подвергся необоснованным репрессиям и в мае 1967 года погиб в маоистском застенке.

Рассказ «Регистрация брака» — одно из лучших произведений Чжао Шули. Нельзя, однако не отметить, что в решении заключительных эпизодов писатель придерживается некой заданной схемы, штампа.

М. Шнейдер

РЕГИСТРАЦИЯ БРАКА

1. «Любимая монета»

Дорогие друзья! Сегодня я расскажу вам историю под названием «Регистрация брака». Но вначале вы должны узнать, что такое «лохань», «любимая монета».

Появись эта история лет тридцать тому назад, этого не нужно было бы объяснять. Но история, которую я расскажу, новая, да и слушатели в большинстве своем молодые. Поэтому я сейчас объясню вам, что такое монета «лохань».

Говорят, что «лохань», как монета особой чеканки, появилась при императоре маньчжурской династии, правившем под девизом Канси[6]. Размером она не отличается от других монет того времени, только на ней в иероглифе «си» недостает слева одной черты; сделана она тоже из меди, но меди особой, по цвету похожей на золото. Когда ее чеканили, то в медь добавили золотую статуэтку «лохань»[7], так что в монете содержится три десятых золота. Так ли это было или не так, нас не касается, но монета «лохань» стала всеобщей любимицей. Из пяти таких монет ювелир мог сделать кольцо, которое нельзя было отличить от золотого. А деревенские парни, любители пофорсить, держали эту монету во рту, как городские жители, выставляющие напоказ свои золотые зубы. В некоторых глухих местах этот обычай по сей день сохранился. Обнаружить среди прочих монет монету «лохань» не так-то просто. Когда монеты эти были в ходу, мальчишки обычно рылись в деньгах, которые приносили домой взрослые, и радовались, если удавалось найти «лохань». Но такая удача им выпадала не чаще чем раз или два в год. Сейчас этих монет совсем мало, они вышли из обращения, и те, у кого они сохранились, берегут их как зеницу ока.

Вот и все о монете «лохань».

А теперь слушайте, что я вам расскажу. В деревне Чжанцзячжуан жил плотник по фамилии Чжан. Была у него очень хорошая жена по прозвищу Порхающая Бабочка и дочь Айай. По лунному календарю в ночь на пятнадцатое число первой луны тысяча девятьсот пятидесятого года ей исполнилось двадцать лет, на самом же деле было девятнадцать[8]. Полюбил Айай парень по имени Сяо Вань, из той же деревни.

Вот о них-то и пойдет речь в моем рассказе.

Итак, жили они втроем: плотник Чжан, его жена и дочь. Жили особняком, дом стоял в маленьком дворике, муж с женой занимали северную комнату, дочь — западную. Пятнадцатого числа первой луны тысяча девятьсот пятидесятого года в деревне устроили новогоднее шествие с фонарями. И плотник Чжан, как обычно вот уже много лет подряд, нес бумажного дракона, ловко держа его за хвост. В тот вечер он, едва кончив есть, сразу же ушел, чтобы принять участие в праздничном шествии. Айай перемыла посуду, заперла калитку и вместе с матерью отправилась посмотреть на праздник. Чжан, как всегда, занялся бумажным драконом. Его жена глазела на народ, а дочь любовалась фейерверком, который готовил ее возлюбленный Сяо Вань. После фейерверка Айай вернулась домой. Побродив по городу, пришла домой и жена. Позднее всех вернулся с праздника Чжан, до самого конца он должен был носить своего дракона.

Айай прошла в северную комнату, чтобы дождаться матери, но сон сморил ее, и она уснула. Там и нашла ее мать, вернувшись домой.

— Айай, проснись! — принялась она будить девушку.

Но та повернулась на другой бок. И тут из кармана у нее выпало что-то блестящее и со звоном покатилось на пол.

— Когда это девчонка успела стащить мою «любимую монету»? — воскликнула мать, посветив на пол лампой.

Ведь монета лежала в шкатулке, спрятанной в сундуке. Мать не стала будить Айай, решив положить монету на место. Каково же было ее удивление, когда, открыв сундук, она обнаружила, что монета ее преспокойно лежит в шкатулке.

— Как же так! — воскликнула женщина. — Моя-то монета на месте!

Она принялась рассматривать обе монеты под лампой. Они были почти одинаковые. Только ее монета, хранившаяся в деревянной шкатулке, была по-прежнему золотистой. Монета же Айай, видимо от сырости, немного поблекла. Мать посмотрела на Айай — та по-прежнему сладко спала.

«Дурочка! — подумала мать. — И ты, наверное, обменяла колечко на монету?»

И в самом деле — ни на одном из пальцев Айай кольца не было. Мать пошарила у нее в кармане, там что-то лежало, но это оказалось не колечко, а наперсток.

— Ой! Что ж это такое? — вздохнув, произнесла мать. — Выходит, мы обе обменяли кольца на «любимые монеты»! Завтра же попрошу Пятую тетушку поскорее сосватать Айай. А то как бы беды не случилось.

Она сунула наперсток обратно в карман Айай. И тут на память ей пришла история ее «любимой монеты».

Но прежде чем продолжить рассказ, я должен кое-что объяснить. Во-первых, откуда пошло прозвище Порхающая Бабочка.

Двадцать с лишним лет назад, тридцатого числа двенадцатого месяца по лунному календарю плотник Чжан женился. В день свадьбы вся деревня собралась посмотреть на молодых. Когда с головы невесты сняли красное покрывало, один из парней шепнул на ухо другому:

— Гляди-ка, Порхающая Бабочка!

— Точно! — ответил тот и улыбнулся.

Спустя немного и в доме, и во дворе все повторяли шепотом: «Порхающая Бабочка! Порхающая Бабочка!»

Оказывается, в театральной труппе тех мест была знаменитая актриса, исполнявшая роли героинь-воительниц, лет двадцати, невысокая, стройная. Играла она превосходно, и мимика ее, и движения полны были глубокого смысла. В музыкальной драме «Храм Золотой горы» она играла Белую богиню, и, когда легко и быстро двигалась по сцене, ее белые шелковые юбки, казалось, порхали. За это ее и прозвали Порхающей Бабочкой. Невеста Чжана была очень на нее похожа. Плотник и сам говорил:

— С каждым днем мне все больше и больше кажется, что она похожа на бабочку.

Второй день свадьбы пришелся как раз на первый день Нового года. По обычаям той деревни, невесту выводили из дома две замужние женщины, мальчик с красным ковриком бежал впереди, и все они отправлялись по соседям отбивать поклоны и поздравлять с Новым годом. На самом же деле никто поклонов не отбивал, просто поздравляли друг друга. И вот после завтрака, как только в дверях показался мальчик с красным ковриком, какой-то парень, еще издали завидев его, закричал на всю улицу:

— Смотрите, сейчас появится Порхающая Бабочка.

И тут же на улице собралась целая толпа, как во время праздничного шествия пятнадцатого числа первой луны. Затаив дыхание, все следили за каждым движением невесты.

— Смотрите, смотрите! Она вошла в дом Пятой тетушки!

— Выходит, выходит! Пошла во двор Лао Цю!..

В своей жене плотник Чжан видел истинное сокровище. Первые девять дней после свадьбы молодые все время сидели дома, только сходили поздравить дядю с Новым годом. Ни днем, ни ночью Чжан не отходил от своей Порхающей Бабочки. Развлекал ее, переодевшись в женское платье, изображал порхающую бабочку, украдкой брал у жены колечко, чтобы она гонялась за ним по комнате... Но молодой женщине было не до веселья, и она холодно говорила:

— Перестань дурачиться!

Несколько месяцев спустя кто-то пришел из родной деревни Порхающей Бабочки и принес слух, будто у нее там был возлюбленный по имени Баоань. С тех пор парни стали дразнить плотника Чжана.

— Послушай, — говорили они ему, — прежде чем войти в дом, покашляй несколько раз, а то чего доброго нарвешься на Баоаня!

— Порхающая Бабочка только наполовину твоя, а наполовину — Баоаня.

Теперь наконец Чжан понял, почему жена так холодна с ним. Надо бы ее отругать, думал не раз плотник Чжан, но слова застревали в горле, стоило ему взглянуть на жену. Да и зачем ворошить прошлое.

Может, со временем она станет добрее к нему.

Когда слухи дошли до матери Чжана, она позвала сына к себе и отчитала за слабоволие.

— Человек — ничтожная тварь. Ничего не поймет, пока его хорошенько не поколотят. И жалость тут ни к чему.

После этого Чжан стал следить за Порхающей Бабочкой, искал, к чему бы придраться.

Был он однажды у тестя и встретил там Баоаня. Смотрит: у того на пальце точь-в-точь такое колечко, как у его жены.

Вернувшись домой, он первым делом глянул на руку жены и вместо двух колечек увидел одно. «Она и вправду наполовину принадлежит Баоаню!» —подумал Чжан и рассказал обо всем матери.

— Поколоти ее! И не мешкай. Чем быстрее, тем лучше. Может, еще можно дело поправить. Только бей побольней, иначе толку не будет.

Чжан и без того все эти дни кипел от злости, а тут еще мать подлила масла в огонь. Взял он у матери железную кочергу и собрался уходить, а мать говорит:

— Брось кочергу, возьми палку потоньше. Лучше всего от ручной пилы. Она бьет больней и костей не ломает.

Взял Чжан пилу, выдернул из нее палку длиной в пол-аршина, толщиной в палец. Бей сколько хочешь, крепкая, не сломается.

Откуда это мать знает, какая палка больнее бьет? А знала она вот откуда: в молодости за ней, как и за женой плотника, грешок водился, вот муж ее и колотил, причем палку выбирал потоньше.

Но не будем отвлекаться...

Итак, плотник, сжимая в руке палку, весь черный от злости, отправился к себе. Жена, увидев его, как обычно, спросила:

— Что принес?

Муж не ответил, ткнул палкой в руку жены и сердито спросил:

— Где второе кольцо? Говори...

У жены волосы встали дыбом от страха. Когда же она увидела, какие злые у мужа глаза, то совсем обомлела. Вначале Чжан стал бить жену по ногам. А к побоям она, надо сказать, не привыкла. В родительском доме ее никто пальцем не тронул. Она вскрикнула и принялась тереть ногу. Тут Чжан схватил ее за волосы, прижал к кровати и стал безжалостно избивать. Вначале она не плакала, боялась, что люди услышат и будут смеяться, а потом уже не могла плакать и только тяжело дышала. Плотник же, обессилев, ушел. Она долго корчилась от боли, не могла отдышаться, потом наконец расплакалась, на лбу выступил холодный пот, волосы стали мокрыми, словно она их вымыла. Она то рыдала, то вновь принималась вздыхать, через равные промежутки времени, за которые можно было успеть пообедать. Жили они во дворе одни, поэтому никто ничего не слышал. Свекровь даже не вышла из своей комнаты, лишь за дверью кричала:

— Чего ревешь? Совсем приличий не знаешь!

Тело у жены плотника нестерпимо болело, рука была вся в крови. Стиснув зубы от боли, она попыталась подняться, но не смогла.

О том, при каких обстоятельствах она подарила Баоаню колечко, Чжан больше не спрашивал. Сама она, разумеется, тоже не говорила об этом. А дело было так. Однажды в Праздник начала лета[9] она приехала к матери и там встретилась с Баоанем. Он попросил подарить ему что-нибудь на память, и она, сняв с пальца кольцо, отдала ему. Баоань, в свою очередь, отдал ей самую дорогую для него вещь — «любимую монету», которую держал обычно во рту.

После побоев мужа «любимая монета» стала для Порхающей Бабочки истинным сокровищем. Плохо, когда сердце затаит обиду. Теперь муж был для Порхающей Бабочки хуже свирепого волка. При одной мысли, что надо заговорить с ним, женщину бросало в дрожь. Плотник больше не замечал улыбки на лице жены. Приближаясь к дому, он через калитку видел ее оживленной, разговорчивой, но стоило ему войти во двор, как она тотчас становилась словно деревянная. Однажды курица, собираясь снести яйцо, долго кудахтала и носилась по двору. Порхающая Бабочка стала загонять ее в курятник и в этот момент действительно была похожа на актрису, игравшую Белую богиню в музыкальной драме «Храм Золотой горы». Как раз в это время вернулся муж. Жена тотчас же ушла к себе в комнату. Плотник рассердился.

— Все зовут тебя Порхающей Бабочкой, — сказал он жене, — почему же при мне ты опускаешь крылья? Разве я волк? — И он ударил ее по лицу.

С этого дня Порхающая Бабочка старалась улыбаться мужу, чтобы не получать больше пощечин, но это ей не удавалось. Постепенно плотник утратил всякий интерес к жене, стал искать работу в других местах, подальше от дома, и пропадал где-то по полгода, а то и по году. Бывало, пройдет мимо своего двора и даже не заглянет. Говорили, что он завел себе нескольких возлюбленных. Теперь в доме оставались лишь свекровь и сноха, которые редко выходили со двора. Свекровь, как водится, была на стороне сына. За целый день слова не скажет Порхающей Бабочке, даже не взглянет на нее, отворачивается. Родной дом Порхающей Бабочки был совсем близко, но теперь она не решалась туда ходить, чтобы не навлечь новых подозрений, да и родители из-за всей этой истории не навещали дочь. Таким образом, в целом свете не было человека, который пожалел бы Порхающую Бабочку. Так она и жила. Единственной ее отрадой была «любимая монета». Как только свекровь укладывалась спать, она запиралась у себя в комнате, доставала из шкатулки «любимую монету» и подолгу смотрела на нее, иногда нашептывая:

— «Любимая монета», ты отняла у меня жизнь, и ты ее мне вернула! Даже если меня забьют до смерти, я не откажусь от тебя. Вместе жили, вместе и умирать будем.

Иногда она, словно ребенок, согревала «любимую монету» в руке, а потом прикладывала ее то к щеке, то к груди, то в рот клала... Когда же муж ночевал дома и «любимую монету» надо было прятать, она никак не могла уснуть. Лишь когда родилась Айай, она спрятала монету в шкатулку.

Единственное колечко она тоже положила в шкатулку после того, как ее побил муж. Когда Айай исполнилось пятнадцать, мать открыла шкатулку, чтобы взять шелковых цветов для ее шапочки. Девочка увидала колечко и начала просить его у матери. Мать, опасаясь, как бы она не заметила монету и не начала ее выпрашивать, сразу отдала колечко и заперла шкатулку на замок.

К тому времени, как дочь стала взрослой, муж с женой помирились, свекровь умерла, и в их жизнь теперь некому было вмешиваться. С Баоанем у Порхающей Бабочки все давно было кончено. Ее колечко теперь носила Айай, и Чжан как-то сказал дочери:

— Раньше их было два.

— Где же другое?

— Спроси у матери.

Айай хотела было спросить у матери, но заметила, что мать бросила на отца сердитый взгляд, и промолчала. Наверно, подумала она, мать потеряла колечко.

А теперь вернемся к событиям ночи пятнадцатого числа первой луны тысяча девятьсот пятидесятого года.

Порхающая Бабочка, держа в руках две «любимые монеты», вспомнила историю своей монеты, и ей стало и печально, и радостно. Но все это дела далекого прошлого. А вот как быть с «любимой монетой» дочери? Просто забрать? Но, может быть, из-за этой монеты дочери пришлось пережить много горя? И не пошла ли она по тому же пути, исполненному страданий, по которому в свое время шла мать? Может быть, отдать ей монету? Она раздумывала, как поступить, когда снаружи послышался шум — это вернулся Чжан. Женщина быстро бросила обе монеты в шкатулку и заперла ее.

Скоро рассвет, вот-вот запоют петухи. Чжан увидел, что Айай спит не на своем месте, и рассердился:

— Вставай! Вставай! — крикнул он громко.

Айай, вздрогнув, вскочила.

— В чем дело? Что случилось?

— Неужели нельзя потише! Смотри, как ты напугал дочь! — с укором сказала мать и обратилась к Айай: — Не волнуйся, доченька, ничего не случилось. Просто отец велит тебе идти спать на твое место.

— Ну и избаловала ты ее, — проворчал плотник.

Айай совсем проснулась и, улыбнувшись, ушла в свою комнату.

Когда за ней захлопнулась дверь, плотник закрыл дверь своей комнаты и, раздеваясь, стал тихо говорить Порхающей Бабочке:

— За эти два года столько парней сваталось к Айай. И ни один из них тебе не понравился. Что-то долго ты выбираешь. А тот, кого сватает Пятая тетушка с восточного двора, тоже неподходящий? Надо бы выдать дочь поскорее, чтобы зря о ней не болтали. А то только и разговоров что про Яньянь из семьи Ма и про нашу Айай. У Яньянь, правда, есть жених, а у нашей Айай нет.

— Говорят, Яньянь собирается замуж за Сяо Цзиня, а сельская управа будто бы не дает им свидетельства. Теперь уже уладили это дело?

— Чего только не говорили про Яньянь и Сяо Цзиня, а сейчас у нее новый жених из деревни Сиванчжуан, его посватала Пятая тетушка, на послезавтра назначена регистрация.

— Не знаю, что за люди сидят в этой управе, только придираются попусту, — сказала жена. — Если бы о нашей Айай шла худая слава, не сваталось бы к ней столько женихов. А то сам управляющий гражданскими делами посылает Пятую тетушку сватать ее за своего племянника!

Чжан промолчал, потом сказал:

— Я был так занят подготовкой к Празднику фонарей, что забыл у тебя спросить, каков достаток этой семьи.

— Сама толком не знаю, — ответила Порхающая Бабочка. — Хоть мы и земляки, но они живут в южной стороне деревни, а моя мать в северной. Мы не имеем с ними никаких дел, даже в гости друг к другу не ходим. Пятая тетушка обещает завтра же все разузнать. Может быть, мне завтра навестить мать? А по пути зайти к ним.

— Сходи, — согласился Чжан и, помолчав, снова заговорил: — Еще я хотел спросить... Было что-нибудь между нашей Айай и Сяо Ванем?

Порхающая Бабочка умолчала о «любимой монете» и ответила:

— Не надо вмешиваться в их дела. Дочь уже взрослая, найдем ей подходящую пару, выдадим замуж, и все.

2. Удачный выбор

Айай после того, как у нее появилась «любимая монета», не расставалась с ней, как и ее мать в молодости, даже спала с ней, держа ее в руках или во рту. И вдруг монета исчезла. Она обшарила все карманы, с лампой в руках лазила по полу, но так и не нашла «любимой монеты» и легла спать без нее.

На следующий день Айай первая поднялась с постели и сразу принялась мести пол. Но опять не нашла монеты. Как только проснулась мать, девушка пошла к ней мести пол, и мать поняла: дочка ищет «любимую монету», но ничего не сказала, лишь, смеясь, обратилась к мужу:

— Посмотри, Чжан, как наша Айай почитает родителей. Как старательно метет пол!

После завтрака зашла Пятая тетушка, чтобы вместе с Порхающей Бабочкой отправиться к ее матери. Чжан, как было заведено все двадцать лет их супружеской жизни, тоже пошел к теще с женой.

А заведено у них было так неспроста.

Когда двадцать лет назад плотник узнал, что Порхающая Бабочка подарила Баоаню колечко, он понял: она его любит. И с той поры каждый раз отправлялся вместе с женой к ее матери, как и подобает любящему мужу. Прошло много времени, его мать умерла, Айай выросла, отношения с женой наладились, а эта привычка осталась. Однажды Порхающая Бабочка спросила:

— Ты все еще боишься отпускать меня одну?

— Нет, просто привык ходить с тобой вместе, — ответил ей Чжан.

— А ты, Айай, не пойдешь к бабушке? — спросила мать.

— Нет, не пойду, я ведь была там на третий день Нового года.

— Не хочешь, не надо, — сказал отец. — Только не бегай никуда, стереги дом.

Когда отец с матерью и Пятая тетушка ушли, Айай снова принялась искать «любимую монету». Будь у нее ключ от сундука, она непременно порылась бы в шкатулке и там обнаружила бы две «любимые монеты». Но ей и в голову не могло прийти, что ее монета в шкатулке, и она искала ее везде, где только можно было. Искала до полудня, но так и не нашла. А вечером пришел Сяо Вань. Айай схватила его за руку и выпалила:

— Я потеряла «любимую монету».

— Ну и что?

— Так обидно, что я даже аппетит потеряла.

— Стоит ли расстраиваться? Пользы от нее никакой нет. Я слышал, что твои родители вместе с Пятой тетушкой из восточного двора отправились тебе жениха искать. Это правда?

— Не знаю. До него же эта старая карга любит соваться в чужие дела!

— Выходит, у нас с тобой все кончено?

— Ничего подобного.

— А если тебя просватают?

— Не просватают.

— Почему ты так уверена?

— Потому что я не желаю, чтобы меня сватали.

— Будто бы от тебя что-то зависит!

— Посмотрим!

В этот момент пришла Яньянь из семьи Ма, и они сразу замолчали. Айай встретила ее словами:

— Садись, сестричка Яньянь.

Яньянь, увидев, что они вдвоем, смеясь, сказала:

— Извините, уж я лучше пойду.

Айай тоже рассмеялась и, положив руки ей на плечи, усадила на стул.

— Как ваши дела? — спросила Яньянь. — Вы что-нибудь придумали?

— Только что мы как раз говорили об этом, — ответила Айай.

— Думайте побыстрее. А то получится, как со мной.

Глаза Яньянь наполнились слезами. Айай и Сяо Ваню стало не по себе.

— Но ведь вы еще не зарегистрировались? — спросил Сяо Вань.

— Завтра регистрация...

— А что он за человек? — спросила Айай.

— Я даже тени его не видела, — ответила Яньянь.

— Разве поздно отказаться? — не унималась Айай.

— Моя мать заявила: «Не пойдешь замуж, умру на твоих глазах». Что прикажете делать?

— В прошлом году, — напомнила Айай, — вы с Сяо Цзинем ходили в сельскую управу за свидетельством. Почему вам его не выдали, на каком основании?

— Какие там основания, — с возмущением сказала Яньянь. — Все это штучки управляющего гражданскими делами. Все мудрит, старая башка. Сказал, что у меня репутация плохая[10]. Мало того, что не выдал свидетельства, так еще заставил меня признаться в своих ошибках.

— Думаешь, завтра он не заставит тебя снова признаваться в ошибках? — сказал Сяо Вань.

— А мне зачем туда ходить? — возразила Яньянь. — Когда идешь замуж не по своей воле, а по воле родителей, любой может вместо меня получить свидетельство. Только тем, кто хочет зарегистрироваться по доброй воле, не выдают свидетельства да еще заставляют заниматься самокритикой, обвиняя их в том, что они идут наперекор желанию родителей.

— Плохи наши дела, — сказал Сяо Вань, обращаясь к Айай. — Пятая тетушка сватает тебя за племянника управляющего гражданскими делами, а главное — этого хочет твоя мать. Она потолкует с тетушкой, а завтра скажет, что умрет на твоих глазах, если ты не согласишься. Ты и после этого не пойдешь регистрироваться?

— Моя мать так никогда не поступит. Она знает, что я могу устроить скандал!

В это время за дверью кто-то позвал:

— Дядя Чжан! Дядя Чжан!

Айай схватила за руку Яньянь:

— Это Сяо Цзинь, он ищет тебя!

Яньянь еще не успела и слова вымолвить, как в комнату вошел Сяо Цзинь. Девушке давно хотелось излить ему душу, только не было подходящего случая, и сейчас, увидев его, она быстро пересела на кровать, чтобы освободить ему скамейку. Она смотрела на него широко открытыми глазами, но не могла ничего сказать. А Сяо Цзинь, будто не замечая ее, обратился к Айай:

— Где дядя Чжан? Все ждут его на площади. Он обещал научить нас носить бумажного дракона.

— Отец ушел к бабушке! А ты садись!

— Некогда мне... — бросил Сяо Цзинь, искоса глянув на Яньянь, и быстро вышел из комнаты. Уже со двора он крикнул: — Пошли гулять, Сяо Вань. Что время зря тратить? Попроси отца поставить несколько даней риса — и девок будет сколько захочешь!

Слова эти очень обидели Яньянь, она уткнулась головой в подушку и горько заплакала. Ее никак нельзя было успокоить.

Потом, придя наконец немного в себя, она сказала:

— Придумайте что-то, не мешкайте. А то видите, как у нас получилось! Думаете, легко мне такое переживать?

— Что же нам делать? — спросила Айай. — Старики мыслят по-старому. Нам никто не захочет помочь. Хоть бы кто-нибудь поговорил с моей матерью! Но где такого человека найдешь?

— Хорошего никто не скажет, — произнес Сяо Вань, — зато плохого наговорят сколько хочешь. Моему отцу без конца твердят одно и то же — скорей жени парня, чего откладываешь!

Яньянь вдруг выпрямилась и торжественным тоном произнесла:

— Я буду у вас свидетельницей! Поговорю с вашими родителями. Все равно, Айай, про нас с тобой говорят в деревне, что обе мы стыд потеряли... Меня уже сгубили! Так спасем хотя бы тебя!

— Яньянь, дай я поклонюсь тебе, — сказал Сяо Вань, встав со своего места. — Может, из этого ничего и не выйдет, но попробуй поговорить с моим отцом, прошу тебя. Откажет так откажет. Неопределенность хуже всего. А теперь мне пора, а то управляющий гражданскими делами, чего доброго, встретит нас и заставит заниматься самокритикой.

После ухода Сяо Ваня девушки занялись выработкой плана — как поговорить с этим и с тем и как поступить, если Пятая тетушка все же сосватает Айай за племянника управляющего гражданскими делами. В самый разгар их беседы вернулась Порхающая Бабочка. Не успела Яньянь рот раскрыть, как в комнату вошла Пятая тетушка.

— Что жених, что семья — никаких недостатков, — затараторила она с ходу. — Его мать — родная сестра управляющего гражданскими делами нашего села. Вы даже представить себе не можете, какой у нее чудесный характер. В этой семье твою дочь никогда не обидят. Отдавай ее замуж, не пожалеешь!

— Пусть этот разговор пока останется между нами! — ответила Порхающая Бабочка. — Я еще посоветуюсь с мужем.

Пятая тетушка поняла, что Порхающая Бабочка колеблется, поболтала еще немного и ушла. Айай от радости готова была смеяться, и на щеках у нее обозначились ямочки.

Почему же Порхающая Бабочка не могла решиться на этот брак?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо вам рассказать, что случилось, когда она ходила к своей матери. После завтрака, как вы знаете, они втроем добрались до деревни Сиванчжуан и прежде всего зашли к матери Порхающей Бабочки. Пятая тетушка хотела вместе с матерью Айай навестить семью племянника управляющего гражданскими делами. Но Порхающая Бабочка возразила:

— Идти вместе нехорошо. Иди сперва ты, а я потом подойду, будто бы за тобой. А то, чего доброго, скажут, что я навязываю им свою дочь.

Жених и его родители жили на южном конце деревни Сиванчжуан. Пятую тетушку пригласили сесть, поговорили о том о сем, после чего отец жениха спросил:

— Какая же из трех невест самая подходящая?

— По-моему, все хороши, но у двух уже есть женихи, свободной осталась только дочь плотника Чжана.

— Почему же так быстро нашлись женихи для тех двух?

— Восемнадцать — девятнадцать лет, самый подходящий возраст для замужества, — уклончиво ответила тетушка.

— Говорила я тебе, быстрее надо решать, а ты все тянул да тянул. Вот хороших и разобрали! — сердито сказала жена.

— Молодых невест сколько хочешь! — поспешила вмешаться Пятая тетушка. — Хотите, сосватаю вам четырнадцатилетнюю, хотя для вашего ребеночка и она старовата!

— Оставьте ваши шутки, — отпарировала жена. — Только девчонку мы и без вас можем найти.

— А взрослых невест нету больше! Не понимаю, чем плоха вам Айай? Из всех трех она самая красивая. Да вы ее видели. Вылитая мать в молодости.

— Красивая-то она красивая, да только слава о ней худая идет!

— Подумаешь, слава! А если бы не это, не засиделась бы она до девятнадцати лет! О тех двух тоже всякое болтают.

— Зачем же нам, за наши же деньги, неприятности на себя навлекать?

— Не слушайте вы сплетен! — сказала Пятая тетушка, явно расстроившись. — Будь она действительно испорченной, не стал бы ваш почтенный брат просить меня сосватать ее за вашего сына! Стоит ли обращать внимание на всякие мелочи! Как только попадет она в ваш дом, все разговоры прекратятся и у девушки дурь пройдет.

— Чего там пройдет? — вмешался в разговор все время молчавший муж. — Какая мать, такая и дочь. Порхающая Бабочка смолоду была бесстыдницей.

— Дурь выбить можно, — возразила Пятая тетушка. — Человек что тварь. Поколотить хорошенько — дурь вся и выйдет.

— Уж кто каким уродился, таким и умрет. Битьем никого не исправишь, — стоял на своем муж.

— Битьем можно исправить! Можно! — перешла на крик Пятая тетушка. — Выбил же тогда плотник Чжан дурь из своей Порхающей Бабочки.

В это время как раз вошла во двор Порхающая Бабочка. Она слышала последние слова Пятой тетушки, постояла немного и, никем не замеченная, медленно пошла обратно. Шла и думала: «Разве битье тоже переходит по наследству из поколения в поколение? Да ну их к черту! Не отдам я свою дочь на мытарства!»

Когда она вернулась, мать и муж спросили в один голос:

— Ну как?

— Нет, с ними каши не сваришь!

— Почему?

— Не будем об этом больше говорить. Не подходят они нам, и все.

Мать спросила, чем Порхающая Бабочка так рассержена. Дочери не хотелось говорить правду, и она ответила:

— Плохо ночью спала... — ушла в комнату и легла на кровать.

Сон не шел к ней. Слова Пятой тетушки разбередили старую рану. А теперь она страдает за дочь. «Почему у нас с дочерью одинаковая судьба?.. — думала она. — Не знаю, какой леший попутал меня обменять колечко на «любимую монету». Муж тогда избил меня до полусмерти и до сих пор ходит за мной следом, как конвоир, стоит мне выйти из дому. А теперь дочери грозит то же самое! Что же ты натворила, доченька! Теперь мы с тобой обе в одном тупике. Я из него полжизни не могла выбраться, неужели и тебе, моя девочка, придется так мучиться?»

Она перебирала в памяти события прошлого. Каждая женщина, независимо от возраста, которая хранила «любимую монету», непременно терпела побои от свекрови или от мужа и если не кончала с собой, то ходила вдовой при живом муже...

«Дочери предстоит то же самое. Пропадет девочка ни за что ни про что. Забыла про стыд. А может, отдать ее замуж? Все равно будет бита, за кого бы ни вышла», — мучительно размышляла Порхающая Бабочка.

Она закрыла глаза и живо вспомнила, как бил ее муж, с остервенением бил, свирепо выпучив глаза, а потом схватил за волосы и прижал к кровати; он бил ее, как осла, без передышки, обрушивая на нее десятки ударов...

«Ой, мама! Как страшно! С тех пор прошло двадцать лет, но до сих пор охватывает дрожь, как только вспомнишь об этом. Нет! Не сможет моя Айай пережить такое!»

За обедом Порхающая Бабочка ела через силу, и то лишь для того, чтобы не огорчить свою старуху мать.

Не дождавшись Порхающей Бабочки, Пятая тетушка сама отправилась за ними, снова стала звать на южный конец деревни к ее будущим родственникам.

— Поздно уже, — сказала Порхающая Бабочка, — боюсь, что дотемна не доберемся до дому.

На обратном пути Пятая тетушка все время нахваливала матери Айай жениха, уверяя, что он хорош на все сто двадцать процентов. Порхающая Бабочка не слушала ее и не шла, а летела, как двадцать лет назад. Пятая тетушка с трудом за ней поспевала.

Едва только вошли в деревню, молодежь тут же увела плотника Чжана на площадку, где он должен был научить их управляться с бумажным драконом во время шествия.

Порхающая Бабочка отправилась домой. Вы знаете, что Пятая тетушка бросилась следом за ней, но та вежливо ее выпроводила.

Яньянь решила, что сейчас самый подходящий момент начать разговор с матерью Айай.

Она сделала подруге знак глазами, чтобы та вышла, и обратилась к Порхающей Бабочке:

— Можно, я сосватаю Айай?

Порхающая Бабочка приняла эти слова за ребячество и рассмеялась:

— А ты можешь сватать?

— Почему бы и нет? — тоже смеясь, в свою очередь, спросила Яньянь.

— Выходит, у тебя тоже длинный язык, как у Пятой тетушки из восточного двора?

— Не знаю, какой у нее язык, а вас уговорить ей почему-то не удалось.

— Я просто не захотела, — ответила Порхающая Бабочка, — жених неподходящий.

— Значит, дело не в том, какой у свахи язык, а в том, какой у нее на примете жених. Так вот есть у меня один на примете, ручаюсь, что подходящий.

— Кто же он, говори!

— Сяо Вань!

— Так я и знала, что ты его назовешь... Нет, не годится. Эх, девушки! Пора бы вам взяться за ум. Слишком много болтают про вас.

Яньянь возразила:

— Я тоже скажу, как Пятая тетушка: что жених, что семья — никаких недостатков. Только я правду говорю, а эта старая дура мелет что попало. Подумайте над моим предложением, прошу вас!

— Ты говоришь о хорошем и не говоришь о плохом. Скажи лучше, как уберечься от сплетен?

— Так ведь сплетничают одни старики, дурьи головы! Чего только не болтают о Сяо Ване! А вы отдайте за него Айай, посмотрим, что они тогда скажут.

«Пожалуй, надо подумать, — решила Порхающая Бабочка. — Поженятся они, заживут в согласии. По крайней мере, Айай никто бить не будет».

Она погладила Яньянь по голове и сказала:

— Да ты настоящая сваха!

Яньянь, видя, что дело идет на лад, быстро спросила:

— Так вы согласны?

— Не торопись, милая! Надо еще у отца спросить. Вернется — поговорю с ним!

Яньянь попрощалась и ушла. Во дворе ее поджидала Айай, все время стоявшая у окна. Она схватила подружку за руку и, сделав ей знак молчать, увлекла за собой.

— Ты, наверное, все слышала? — спросила Яньянь, когда они вышли на улицу.

— Слышала. Спасибо тебе!

— Пока еще рано благодарить. Сделано только полдела. Ты иди полюбуйся фонарями и жди меня возле кооператива, там сейчас народу полно. А я схожу к родителям Сяо Ваня.

По деревенскому обычаю, если мать невесты дала согласие на женитьбу, то с родителями жениха уже легче договориться. Мать Сяо Ваня быстро согласилась, и Яньянь побежала к кооперативу, где ее ждала Айай.

Она взяла подружку под руку, увела в сторону и рассказала все, как было.

— Если твоей матери удастся уговорить отца, завтра можно идти регистрироваться! — сказала Яньянь.

Радостная вернулась Айай домой.

Однако Яньянь, оставшись одна, загрустила. Чужое дело уладила, а свое не может. Она долго плакала в укромном местечке. А потом дома, уже лежа в постели, думала: «Завтра я должна либо пожертвовать собой, либо причинить боль матери. Другого выхода нет...» Всю ночь она не сомкнула глаз.

Но вернемся к Порхающей Бабочке.

После ухода Яньянь она предалась размышлениям. «Семья у Сяо Ваня приличная. Люди они покладистые. Живут мирно. Сам Сяо Вань парень красивый, смирный. И по возрасту подходящий». Мать не могла не похвалить Айай в душе за хороший выбор. А все сплетники, решила она, просто старые дураки.

Она открыла шкатулку и достала монету, чтобы вернуть ее дочери. Как раз в этот момент в комнату влетела запыхавшаяся Айай.

— Что у тебя в руке, мама?

— «Любимая монета»! — ответила Порхающая Бабочка.

— Откуда она у тебя?

— Нашла.

— Мама! Это моя!

— А у тебя она откуда?

— Я... Я тоже нашла! — Айай засмеялась.

Порхающая Бабочка с улыбкой посмотрела на дочь.

— Ну, если твоя, бери.

Айай схватила монету и сунула ее в карман. Вскоре вернулся отец. Айай ушла в свою комнату, а отец с матерью долго разговаривали в ту ночь.

3. Регистрация не состоялась

Айай знала, что ночью мать с отцом будут разговаривать о ее замужестве, и глаз не могла сомкнуть. Прильнув к окошку, она старалась подслушать их разговор, но окно их комнаты было довольно далеко, и ей удалось услышать всего две фразы.

Вы спросите, какие? А вот какие.

— Скажи мне, — спросила мать, — что плохого ты видишь в этом браке?

— Ничего плохого я в нем не вижу, — ответил отец. — Только сплетни прекратить не удастся!

Потом они стали говорить совсем тихо, и Айай уже ничего не слышала.

Утром, едва поднявшись с постели, Айай хотела сбегать к Яньянь. Но поскольку невестки в доме не было, почти все хозяйственные дела выполняла Айай: мела пол, вытирала пыль, разжигала очаг, готовила еду, мыла посуду и котел для варки пищи. И так изо дня в день. Айай боялась, что подружка уйдет в район, и, едва дождавшись, когда закончится завтрак, сразу же собрала посуду и палочки для еды, бросила их немытыми в котел, котел накрыла крышкой и побежала к Яньянь.

Пусть подружка как-нибудь разузнает, договорились ли отец с матерью. Но когда она пришла к Яньянь, то поняла, что разговор придется отложить до лучших времен. Яньянь лежала в постели. Мать умоляла ее подняться. Тут же находилась Пятая тетушка.

— Что с ней? — всполошилась Айай.

— Яньянь хочет моей смерти, вот и капризничает! — ответила мать.

— Зачем вы так говорите, — не поднимая с подушки головы, отрезала Яньянь. — Я ведь сделала все, как вы хотели.

— Значит, ты не сердишься на меня? Почему же тогда не встаешь? Вставай, деточка, живо! Тетушка расскажет тебе, как надо вести себя в районе. А потом пойдешь за свидетельством. Торопись, поздно уже!

— Я скорее умру, чем пойду в управу, — упиралась Яньянь. — А то управляющий гражданскими делами опять заставит меня заниматься самокритикой!

— Ладно, ладно, милая! — говорила мать. — Не хочешь — не ходи. Я вместо тебя пойду. А ты вставай и послушай, какие порядки в районе.

Яньянь, вконец разозлившись, села в постели.

— И так ясно, что порядки там старые, феодальные, все на обмане построено. Ладно, говорите, что там за порядки. Говорите же! — бушевала Яньянь.

— Деточка! — заискивающим тоном стала говорить тетушка. — Не надо упрямиться! И не будь такой хмурой. Радость ведь тебя ждет.

Ей надо было во что бы то ни стало уговорить девушку.

— Да рассказывайте же вы поскорее о ваших фальшивых порядках! — перебила ее Яньянь. — И какая там еще радость? Это для вас радость, а не для меня.

— Ну, ладно, ладно! Не злись. Когда придем в управу, я отдам твое свидетельство помощнику управляющего канцелярией Вану. Он спросит, сколько тебе лет, ты ответишь. Потом он спросит: «По собственному желанию идешь замуж». Отвечай: «По собственному».

— Это как же «по собственному? — вскричала Яньянь.

— Глупенькая, так надо. Если же он спросит, почему ты согласилась, отвечай: «Потому что он хороший работник».

— Вранье!.. Да я и в глаза его, черта, не видела, — возмутилась Яньянь. — Откуда же мне знать, какой он работник?

— Вот ведь какая упрямая, — вмешалась тут мать Яньянь. — Не успокоится, пока со свету меня не сживет.

— С чего это вы взяли, что я вас сживаю со света? Я и вправду его не знаю! Но вы, мама, не расстраивайтесь, я буду говорить все, как вы велите. Что хотите делайте со мной, Пятая тетушка. Так какие же там еще чертовы порядки? Выкладывайте все сразу, пусть будет по-вашему.

— Я уже обо всем тебе рассказала, — смиренно ответила тетушка.

Тем временем за Айай пришел Сяо Вань. Он стал в стороне и ждал, чем кончится спор.

Яньянь наконец сдалась и пообещала делать все так, как ей велела Пятая тетушка. Вместе с тетушкой мать Яньянь отправилась за свидетельством.

Едва они ушли, как Айай бросилась к подруге:

— Милая Яньянь, у тебя беда, а я не знаю, чем тебе помочь...

— Какая там беда! Кончилась моя жизнь, и все тут... Ну что, согласился отец?

— Тебе сегодня не до меня, в следующий раз поговорим.

— Нет. Я хочу знать. Любое дело надо доводить до конца. Нельзя, чтобы все были несчастными, как я. Будет у тебя все хорошо, это послужит уроком моей матери. Я пойду сейчас к вам домой, ты подожди меня здесь. Если твой отец дал согласие, мы вместе пойдем в район.

Яньянь ушла, оставив Айай с Сяо Ванем.

— Отец, кажется, не против, — сказала Айай. — Твои родители, я слышала, тоже не возражают. Теперь еще надо добиться свидетельства от управляющего гражданскими делами.

— Да, он во все дела сует свой нос, так что ничего хорошего от него ждать не приходится, — сказал Сяо Вань. — Заладил, что у тебя плохая репутация, и все тут. А выйди ты за его племянника — и репутация была бы в порядке.

— Что же нам делать, если он не выдаст свидетельства?

Оба замолчали, не зная, как поступить.

Вернулась Яньянь.

— Отец твой согласен, — сказала она, — значит, мы можем вместе отправиться в район.

Когда Айай заговорила о том, что им вряд ли выдадут свидетельство, Яньянь вначале не стала возражать, но, подумав, сказала:

— Вы идите. И как только он выпишет свидетельство мне, требуйте, чтобы он и вам выписал. А откажет, попробуйте сказать так: «Значит, свидетельства вы выдаете третьим лицам, а кто сам придет, тому не выдаете!» Посмотрим, что он ответит.

— Верно, — согласился Сяо Вань. — Откажет, пойдем регистрироваться в район без свидетельства. А потребуют свидетельство, скажем, что управляющий гражданскими делами нашей деревни настоящий феодал. Третьим лицам свидетельства выдает, а мы сами пришли — отказал.

— Ну, а как быть с Яньянь? — спросила Айай. — Неужели ты промолчишь?

— Вот было бы хорошо, если бы вы обо мне рассказали! Тогда матери не в чем будет меня упрекать. Не я ведь сказала, а вы.

— А где нам взять свидетелей? — спросил Сяо Вань.

— Я буду вашей свидетельницей, — выпалила Яньянь.

— Да, но свидетелям положено присутствовать при выдаче свидетельства.

Яньянь подумала и решительно заявила:

— Ладно, пойду вместе с вами в управу.

— Но ведь ты не хотела идти! — заметила Айай.

— Так это я для себя не хотела, а ради вас пойду. Только мы подождем у ворот, пока мама не выйдет, а потом сразу войдем.

— А если управляющий скажет, что свидетельница не может быть с плохой репутацией, тогда как? — спросила Айай.

— Не волнуйся, я знаю, что ответить.

Так, все обсудив, они отправились в сельскую управу и в воротах столкнулись с матерью Яньянь и Пятой тетушкой.

— Можешь не ходить, — сказала Пятая тетушка Яньянь. — Твое свидетельство уже выписано.

— А я хочу знать, что там написано. Чтобы правильно ответить, если спросят в районе, — возразила Яньянь.

Решив, что Яньянь одумалась, мать рассмеялась:

— Давно бы так! А то заставила меня идти. Спрашивай и быстрее возвращайся. Тебе еще надо поесть, прежде чем отправиться в район. — Мать заспешила домой.

А молодые люди вошли в сельскую управу. Управляющий гражданскими делами только что дописал свидетельство и еще не успел закрыть тушечницу. Появление сразу нескольких посетителей его рассердило. Не обращая внимания на Айай и Сяо Ваня, он приказал Яньянь:

— Отправляйся домой! Свидетельство у твоей матери!

— Я знаю, но им тоже нужно свидетельство.

— Вам? — Управляющий покосился на Айай и Сяо Ваня.

— Да, нам.

— У вас все решено?

— Решено, — ответил Сяо Вань. — Мы оба согласны.

— Вы оба? Но этого мало! — не без ехидства произнес управляющий.

— Кого же вам еще надо? — спросила Айай. — Мой отец с матерью тоже согласны!

— И мои родители тоже! — сказал Сяо Вань.

— А где ваш свидетель?

— Я свидетель, — ответила Яньянь.

— Ты? — вскричал управляющий.

— А почему бы и нет?

— С твоей репутацией?

— А что моя репутация? Вы сами только что выдали мне свидетельство.

Управляющий вышел из себя.

— Убирайтесь отсюда вон, негодяи!

Айай поняла, что планы их рухнули, и в отчаянии крикнула:

— Ну, а та, что за твоего племянника выйдет, сразу станет порядочной?

Вопрос был таким неожиданным, что у управляющего дух перехватило. У него и в самом деле не было об Айай определенного мнения. Увидев, как она обменивается рукопожатиями с Сяо Ванем, он подумал: «До чего же испорченная, в точности как ее мать Порхающая Бабочка в молодости». В другой же раз, сватая за Айай своего племянника, он сказал его матери: «До чего же хорошая, в точности как Порхающая Бабочка в молодости!» При чем в обоих случаях он считал себя правым, ибо под словом «хорошая» подразумевал красоту, а не поведение. А красота и поведение — две вещи разные. С каким лицом человек уродился, с таким и останется. А вот поведение можно изменить — поколотить жену хорошенько, и она станет такой, как тебе надо. Словом, у управляющего были такие же взгляды, как у Пятой тетушки. Но не мог же он признаться в этом Айай, потому что она наверняка сказала бы: «Где уж вам с вашими взглядами быть управляющим гражданскими делами! Пусть лучше Пятая тетушка займет ваше место!»

Но мы отвлеклись, а рассказ еще впереди!

Итак, вопрос Айай застал управляющего врасплох, и он долго не мог прийти в себя. Потом наконец хлопнул в сердцах крышкой от тушечницы и произнес:

— Что бы вы там не говорили, а свидетельства я вам не выдам.

— Не выдадите? А мы все равно пойдем регистрироваться, — отпарировала Айай. — И если в районе спросят, почему нет свидетельства, я попрошу их тщательно разобраться в ваших поступках.

— Иди, иди, жалуйся на меня!

Так они и ушли с пустыми руками.

После обеда Яньянь, Айай, Сяо Вань и Пятая тетушка отправились в район. Молодые люди терпеть не могли тетушку и все время старались ее обогнать, чтобы не идти рядом, так что она вконец измучилась, поспевая за ними. У районной управы собрался народ — мужчины и женщины, старые и молодые. Были среди них два парня: один лет двадцати, другой лет пятнадцати. Тот, что помоложе, видно, и был женихом Яньянь, потому что Пятая тетушка без конца твердила: «Ему уже полных пятнадцать лет!»

Все молчали — никто друг друга не знал. Наконец появилась Пятая тетушка — едва доплелась и, оглядевшись, спросила:

— Где же парнишка из деревни Сиванчжуан?

Значит, не этот парнишка жених Яньянь. Тут как раз из помещения выбежал мальчишка и крикнул:

— Почтенная тетушка, я уже давно здесь!

Голос у него был еще тоньше, чем у Яньянь. Он был ниже ее на целую голову, с коротко подстриженными черными волосами, румяными щеками и по-кошачьи выпученными глазами. На маленькой пухлой руке обозначилось несколько ямочек. «Славный мальчишка, — подумала Яньянь, — только у него еще молоко на губах не обсохло. И что это ему жениться приспичило?»

— Ну, пошли! — сказала Пятая тетушка.

Они отметились в экспедиции и все вчетвером вошли в канцелярию.

В начале первого лунного месяца родственники ходят друг к другу с поздравлениями и тут же договариваются о свадьбах. Поэтому в комнате у помощника управляющего гражданскими делами Вана с утра до ночи толпились люди, пришедшие за брачными свидетельствами. Помощник выбился из сил и даже не успевал стереть пот со лба. Комната была совсем маленькая, поэтому все стояли у дверей, а к столу подходили по одному. Дожидаясь своей очереди, можно было досконально изучить процедуру оформления брака, так долго приходилось стоять. Все было очень просто — в точности так, как говорила Пятая тетушка: помощник Ван прочтет свидетельство и спросит: «Как зовут?» — «Так-то». — «Сколько лет?» — «Столько-то». —«По собственному желанию?» — «По собственному». —«Почему выходишь за него замуж?», или: «Почему берешь ее в жены?» — «Потому что он (или она) хороший работник (или работница)... Одинаковые вопросы — одинаковые ответы. Все отвечали как по-писаному. Но что поделаешь, если таков порядок и без этого не выдают брачного свидетельства? На красной бумаге жених, невеста и свидетели ставили отпечаток пальца. Только двум парам было отказано в выдаче свидетельства; в одном случае причиной была чересчур большая разница в возрасте жениха и невесты, в другом — частые ссоры желающих вступить в брак.

Подошла наконец очередь и наших молодых друзей. Яньянь подтолкнула к столу Айай:

— Иди ты первая!

Айай приблизилась к столу, но тут случилось непредвиденное. С ней рядом оказался у стола парнишка из деревни Сиванчжуан, и когда помощник управляющего попросил свидетельство, тот с готовностью протянул его. Пятая тетушка ахнула, ринулась вперед и схватила парнишку за руку:

— Он все напутал, он ошибся, — кричала тетушка.

— Нет, не ошибся, — заявил парнишка. — У каждого должно быть по свидетельству.

А все случилось из-за Пятой тетушки — она забыла показать невесту жениху, когда стояли у ворот управы. Жених же про себя решил, что та, которая поменьше ростом, и есть его невеста. Не успел помощник управляющего разглядеть свидетельство, как вдруг увидел Сяо Ваня, который тоже подошел к столу.

— Послушай, — обратился Сяо Вань к парнишке, — ведь сказано тебе, что ты ошибся, что же ты лезешь! Вон твоя невеста! — И Сяо Вань указал пальцем на Яньянь.

Все находившиеся в комнате расхохотались. Помощник возвратил свидетельство парнишке и сказал:

— Какой же ты жених, если не знаешь, которая твоя невеста?

Воспользовавшись суматохой, Сяо Вань сказал:

— Можно ли зарегистрироваться, если нет свидетельства?

— А где оно? — спросил помощник Ван.

— Управляющий гражданскими делами сельской управы не выдал нам свидетельства, — ответила Айай. — А вот Яньянь он выдал, хотя сама она его не стала получать, а поручила это своей матери. Нам же он отказал по той причине, что прочит меня в жены своему племяннику.

— Вы из какой деревни?

— Из Чжанцзячжуана.

— Как тебя зовут?

— Чжан Айай.

Ван пристально взглянул на девушку.

— Ты и есть Айай?

— Да!

Потом Ван перевел взгляд на Сяо Ваня и спросил:

— А ты Сяо Вань?

— Да!

— Кто ваш свидетель?

— Я! — откликнулась Яньянь.

— Ты кто?

— Я — Ма Яньянь.

— А, значит, вы обе здесь! Как же ты можешь быть свидетельницей?

— А почему я не могу?

— Из сельской управы поступили сведения, что о вас идет дурная слава.

Тут все трое спросили в один голос:

— А где же доказательства?

— Вы дружите давно друг с другом, — сказал помощник Ван.

— Так что же в том плохого! — воскликнул Сяо Вань. — Неужто лучше, если жених не может признать невесту, а невеста — жениха, потому что ни разу не видели друг друга?

Все дружно рассмеялись. Помощник Ван сказал:

— Сигналами из управы мы не можем пренебречь, надо все тщательно проверить. Так что вам придется подождать.

— Помощник Ван, — сказала тут Яньянь, — чего тут проверять? Пусть женятся. Жених женат ни разу не был, невеста не была ни разу замужем. Словом, все у них в порядке, и сюда они пришли по доброй воле.

— Все равно я должен все проверить, поскольку был сигнал, — строго заявил помощник управляющего Ван и обратился к парнишке из деревни Сиванчжуан: — А ты давай сюда свое свидетельство.

Пришлось и тетушке отдать свидетельство, которое было выдано Яньянь в сельской управе.

После этого помощник Ван спросил мальчишку из Сиванчжуана:

— Как тебя зовут?

— Ван Дань.

— Давно тебе сравнялось десять лет?

— Пять лет... нет, десять лет назад!

Ван Дань сказал вначале правду, но тут же спохватился, вспомнив, чему учила его сваха.

— Так пять лет или десять лет назад? — переспросил помощник Ван.

Ван Дань молчал.

— Ты женишься по доброй воле?

— По доброй воле.

— Почему берешь ее в жены?

— Она хорошая работница.

Ван прочитал свидетельство Яньянь и обратился к ней:

— Скажи, Яньянь, не знаешь ли ты точно, сколько Ван Даню лет?

— Не знаю...

— Как же это ты не знаешь? — не выдержала тетушка.

— Не знаю. Ведь вы мне не сказали!

«Вот дура, — негодовала про себя тетушка, не подозревая, что Яньянь нарочно так отвечает. — Ведь сказал же Ван Дань, что ему двадцать, могла бы то же самое повторить».

А тут как на зло Ван Дань решил показать, что он уже взрослый и умный, и заявил:

— Она и вправду не знает. Откуда ей знать? Мы живем в разных деревнях и ни разу не видели друг друга.

— Я сразу понял, что ты никогда ее не видел, — сказал помощник Ван. — Иначе не перепутал бы с другой. Откуда же ты знаешь, что она хорошая работница? В общем, все ты врешь, мальчуган! И регистрировать я вас не стану. Во-первых, непонятно, сколько лет жениху, женитесь ли вы оба по доброй воле, а во-вторых, как можно регистрировать брак, если жених не знает, которая его невеста. Отправляйтесь-ка вы все домой!

Теперь уже впятером они вышли из районного управления. Ван Дань пошел в свою деревню, а Пятая тетушка с тремя молодыми людьми в свою. Всю дорогу Пятая тетушка пилила Яньянь, а Яньянь хитрила, обвиняя тетушку в том, что та-де не научила ее правильно отвечать, Айай с Сяо Ванем ругали вовсю помощника Вана за тупость. Но Яньянь его защищала, утверждая, что он ничего, толковый.

Часть пути все четверо прошли вместе, потом молодые ушли вперед, а Пятая тетушка плелась сзади. Яньянь полна была решимости и дальше помогать Айай и Сяо Ваню, а те, в свою очередь, обещали помирить Яньянь с Сяо Цзинем. Словом, молодые люди заключили, как говорится, «пакт о взаимопомощи».

4. Кто же заслуживает критики?

Прежде всего жена должна быть красивой, а нравственность ее можно исправить. Так думал не только управляющий гражданскими делами в Чжанцзячжуане, так думали все жители этой деревни. Потому и удалось управляющему «испортить репутацию» взрослым девушкам, которые осмелились сами завести дружбу с парнями и за это прослыли «бесстыдницами». Но, как ни странно, у обеих девушек отбою от женихов не было, только они всем отказывали, чем вызывали еще большую злобу и пересуды.

После того как в деревне стало известно, что произошло в районной управе, старики решили, что просто неприлично продолжать разговоры на эту тему, и пересуды сами собой прекратились. Желающие заполучить девушек в жены никаких иллюзий больше на этот счет не питали. Молодежь вслух повторяла то, что говорили взрослые, а в душе давно была на стороне Айай и Яньянь. Кое-кто из парней попытался было поухаживать за Айай, но сердце ее безраздельно принадлежало Сяо Ваню.

Уверенные в своей правоте, Айай и Сяо Вань говорили:

— Что плохого, если мы поженимся?

И никто из сплетников и завистников ничего не мог возразить.

Ярых противников брака по любви было трое: мать Яньянь, которая то умирала, то оживала, то впадала в отчаянье, управляющий гражданскими делами в деревне и, наконец, помощник управляющего Ван из района, болтун и формалист, который без конца твердил Айай и Сяо Ваню: «Проверим, там видно будет!» Из-за этих троих все дело и застопорилось.

Из четверых родителей наших двух пар только мать Яньянь ни в какую не соглашалась на брак дочери с Сяо Цзинем, остальные придерживались нейтралитета. Но отправиться в уезд с жалобой на несправедливое решение низших инстанций они молодым людям не разрешали. И тем ничего не оставалось, как поносить всячески управляющего гражданскими делами сельской управы и злосчастного помощника Вана из района.

Прошло два месяца. Молодые люди по-прежнему ругали своих обидчиков, но дело с мертвой точки так и не сдвинулось. И вот как-то вечером, в пору, когда сеяли просо, Сяо Вань зашел в кооператив.

— Как дела с вашей женитьбой, Сяо Вань? — спросил его председатель с улыбкой.

— В районе никак не разберутся с этим делом. Все проверяют.

— Когда же закончат?

— Лет через десять, а может быть, двадцать, — ответил Сяо Вань.

— Ты терпеливый! — рассмеялся председатель. — А про новый закон о браке слыхал? Согласно этому закону вы можете пожениться хоть завтра!

Сяо Вань подумал, что председатель шутит, и сказал:

— Председателю кооператива так не пристало шутить!

— А я не шучу, — уже без улыбки ответил тот. — Вот, посмотри, — сказал он и протянул Сяо Ваню газету.

Уже из самого заголовка Сяо Вань понял, что председатель не шутит, и стал внимательно читать статью. Но председатель взял у него газету и стал сам читать вслух.

Когда он кончил, все, кто был в комнате, заговорили наперебой:

— Молодец Сяо Вань, твоя взяла.

— Можешь хоть завтра идти регистрироваться.

Прямо из кооператива Сяо Вань побежал к Айай. Согласно «пакту о взаимопомощи» Айай отправилась за Яньянь, а Сяо Вань за Сяо Цзинем. Все вчетвером они пошли к Айай и стали там совещаться. Яньянь не хотела расстраивать мать, намереваясь заранее ее подготовить, и решено было, что первыми зарегистрируются Айай с Сяо Ванем.

— После того как вы поженитесь, легче будет уговорить мою мать, — сказала Яньянь. — Правда, по новому закону согласие ее не обязательно, но лучше все же пусть согласится.

Все решили, что она права.

Чуть не до полночи Сяо Вань с Айай обсуждали, что будут делать, если завтра помощник управляющего снова заартачится.

Но опасения их были напрасны. Помощник Ван без всяких разговоров выдал им брачное свидетельство. А еще через день районная управа послала в сельскую управу извещение о том, что женитьба Сяо Ваня с Айай является первой в районе образцовой женитьбой, и просила сообщить о дне свадьбы. Активистов из района обязали присутствовать на брачной церемонии.

После этого никто больше не осуждал Сяо Ваня и Айай, не считая заядлых консерваторов. Многие юноши и девушки охотно приняли участие в подготовке свадьбы.

На свадьбу прибыли два районных активиста: секретарь районного управления и... сам помощник управляющего Ван. Активисты сельской управы явились на свадьбу в полном составе. Управляющий гражданскими делами заартачился было, но в районе ему сказали: «Другие активисты могут не присутствовать, а ты обязан». И он пришел. Во дворе у Сяо Ваня яблоку негде было упасть, столько набилось народа.

Новобрачные встали на отведенное им место, и свадьба началась. Какой-то парнишка-смельчак, успевший невесть когда научиться новым порядкам, стал просить невесту, чтобы она рассказала о своей любви начиная с «любимой монеты». Айай сказала:

— Что тут рассказывать? Я ему подарила колечко, а он мне — «любимую монету». Вот и вся история!

После этого кто-то из парней сказал:

— Что-то немного она нам рассказала!

— Мало, мало!.. — закричали все. — Пусть поподробнее расскажет.

— Нет, — возразила Айай. — Здесь не собрание по разоблачению помещика.

— Мы пришли сюда с добрыми намерениями, — раздался чей-то голос, — а ты нас в дурном уличаешь.

— Спасибо вам всем — и тем, кто помог, и тем, кто просто пришел, — сказала Айай. — Только не дергайте нас сегодня... О «любимой монете» мне больше нечего рассказать. Если хотите, расскажу о чем-нибудь другом.

— Говори! Говори! Нам все интересно!

— Расскажу о своей «плохой репутации». Знаете, кто мне ее испортил? Тот, кто чинил препятствия нашей женитьбе. Поженись мы год назад, давно ходили бы в порядочных. Красиво говорить у нас любят: «Выходить замуж и жениться нужно по своей воле». А кто в нашей деревне вышел замуж или женился по своей воле? Все женились по воле родителей.

Айай говорила чистую правду, это понимал каждый, но как признаться в таком грехе при кадровых работниках района?

— Говоря по правде, — продолжала Айай, — мы с Яньянь первые выходим замуж по доброй воле. Именно в этом и обвинял нас управляющий гражданскими делами, заставляя признаваться в своих ошибках.

Потом встал Сяо Вань и с улыбкой обратился к управляющему гражданскими делами:

— А выйди она за вашего племянника, ручаюсь, ей не пришлось бы признаваться в ошибках.

Все рассмеялись, а секретарь районного управления спросил:

— Скажи, Сяо Вань, какого ты мнения о помощнике управляющего Ване?

— Помощник Ван человек хороший, только не отличает хорошее от плохого. Ему достаточно было услышать «по собственному желанию», чтобы тотчас же выдать брачное свидетельство. И уж совсем смешно спрашивать человека, почему он женится, если он вступает в брак по своей воле. Но все как по-писаному отвечали: «Потому что она хорошая работница». Сами подумайте: кто из молодых в деревне плохо работает? А нам, которые действительно хотели вступить в брак по собственной воле, помощник Ван сказал: «Поступил сигнал из сельской управы о том, что вы давно дружите друг с другом, поэтому нужна проверка». Опять смешно: если мы давно дружим, чего же еще проверять? Не это ли доказательство, что мы поступаем по своей воле? А то раньше получалось так: жених и невеста в глаза друг друга не видали, а говорят, что поступают по своей воле. Признаться, мы были злы на помощника Вана, ругали его. А потом перестали ругать, как только он нам выдал свидетельство. Вы уж не обижайтесь на нас, товарищ Ван, я правду сказал.

— Правильно вы его ругали, — сказал секретарь районного управления. — И никто на вас обижаться не будет! А всякие слухи о вас распускали те, в ком еще сильны феодальные пережитки. Их надо постепенно изживать. Управляющий гражданскими делами хотел сосватать Айай за своего племянника, потому и не выдавал вам свидетельства. А это уже вмешательство в чужие дела. И если теперь, после опубликования Закона Центрального народного правительства, кто-нибудь позволит себе нечто подобное, он будет привлечен к уголовной ответственности. Помощник Ван тянул с выдачей свидетельства только потому, что не хотел серьезно отнестись к делу. А это самый настоящий бюрократизм. Вот мы и попросим его выступить в районе с самокритикой. Мы, коммунисты, обязаны следить за неукоснительным соблюдением Закона о браке Центрального народного правительства. И сюда мы пришли выслушать ваше мнение. — Он обвел взглядом всех присутствующих и продолжал: — Товарищи коммунисты, скажите, правильно нас критикуют? Правильно. Сколько мы за эти годы в районе и в селе заключили фальшивых браков? Сколько народу нас обвиняет в неправильных действиях? Мы должны исправить свои ошибки, чтобы не получить партийного взыскания и чтобы народ нас больше не ругал.

Все дружно поздравили молодоженов.

— Эти двое будут жить мирно. У них не повторится история Порхающей Бабочки, которую нещадно избивал муж!

Даже старики и старухи одобрили этот брак.

В тот вечер мать Яньянь велела дочери на следующий же день пойти с Сяо Цзинем в район и зарегистрироваться.

Ли Чжунь

Ли Чжунь — известный китайский писатель. Родился 17 мая 1928 года в уезде Лоян (ныне — Мэнцзинь) провинции Хэнань. Детство провел в деревне, дед привил ему любовь к китайской классической литературе. Учился в средней школе, но не окончил ее. С пятнадцати лет начал трудовую жизнь — был подмастерьем, служил на почте, в банке, преподавал родной язык на общеобразовательных курсах для кадровых работников. Заработанные деньги тратил главным образом на книги, много читал, увлекся художественной литературой, историей.

Творчеством начал заниматься с 1952 года, когда написал более десяти рассказов, составивших сборник «Продажа коня». В 1954 году вступил в Союз китайских писателей. Всего им написано свыше пятидесяти рассказов, десять киносценариев и шесть пьес, а также два сборника очерков. Важнейшие его произведения — рассказы «Не по тому пути» (есть также пьеса и киносценарий того же названия), «Тополя», «История Ли Шуаншуан», «Пахота облаков», повесть «Таяние снегов», пьеса «Местный специалист» и др. Основные сборники: «Ночью по Верблюжьему хребту» (1958), «Колея телеги», «Не по тому пути», «Когда цветут белым цветом камыши» (1959), «Два мерина» (1960), сборник киносценариев «В деревню» (1963).

Официальная китайская критика неизменно высоко оценивала произведения Ли Чжуня, проникновенно отобразившего в своем творчестве жизнь китайского крестьянства. Отмечалось, что ему присуще пристальное внимание к психологии персонажей, раскрываемой через их поступки и действия. Тем не менее в годы «культурной революции» писатель подвергся гонениям и репрессиям. Его очередной сборник рассказов «История Ли Шуаншуан» увидел свет только в 1977 году.

Широкую известность Ли Чжуню на родине и за рубежом принес его рассказ «Не по тому пути» (1953). Действие в нем развивается вокруг жизненного конфликта между новой деревенской действительностью, когда КНР еще шла по пути демократических и социалистических преобразований, и отсталым крестьянским сознанием. Правдив и убедителен конец рассказа: социалистическое мировоззрение, все больше и больше проникавшее в ту пору в жизнь китайской деревни, одно за другим разрушало старые представления о жизни.

М. Шнейдер

НЕ ПО ТОМУ ПУТИ

1

Последние дни только и было разговоров о том, что Чжан Шуань продает землю.

Недаром говорит пословица: «Станешь лениться, будешь с сумой волочиться». Чжан Шуань мог жить безбедно: в семье у него всего четыре рта, а земли — десять с лишним му. Бросил бы он свои дурацкие затеи со скотом и обрабатывал как следует землю — хлеба и всего прочего у него было бы вдоволь. Но он уже пристрастился, как говорится, менять плеть на веревку. Нынешней весной обменял рыжего быка на осла, но ничего хорошего из этого не получилось, не прошло и десяти дней, как он продал осла и потерял на этом целых двести тысяч юаней. Собрался купить теленка — не хватило денег. Не раз деревенские активисты ему твердили: «Оставь, Чжан Шуань, свои затеи! Не доведут они тебя до добра, нищим останешься!» Но Чжан Шуань их не слушал. Недавно он одолжил миллион юаней у свояка, отправился в Чжоуцзякоу[11] и оттуда пригнал двух старых коров. А тут, как назло, перед самой уборкой урожая начались заморозки, цены на скот упали, продать их можно было только себе в убыток, а чтобы прокормить их, Чжан Шуаню пришлось занимать у соседей сено и другой корм. Лишь когда наступила пахота, ему удалось сбыть этих коров с рук, и то с большим трудом. Но оказалось, что он возместил лишь стоимость осла, а свояку так и остался должен несколько сот тысяч юаней.

Влезть в долг немудрено. А как из него выбраться? Долг что пластырь: приклеится — не отдерешь. К тому же Чжан Шуань небогат. Сколько ни думал он, как выйти из положения, так ничего и не смог придумать. Свояк же каждый день приходил требовать долг, и всякий раз они ссорились. Чжан Шуаню все это надоело, и он твердо решил: «Продам «флажок»! Земля хорошая — охотники найдутся!» Участок земли, который собрался продать Чжан Шуань, по форме действительно напоминал флажок. Он прилегал к оросительному каналу и считался одним из наиболее плодородных в деревне. Все завидовали Чжан Шуаню, особенно во время сбора урожая. Но Чжан Шуань скрепя сердце решил продать именно этот участок в надежде, что его купят скорее, что за два му он получит более миллиона юаней, расплатится с долгами, а оставшиеся деньги пустит в оборот. К земле он не был привычен, работал без огонька, считал, что одним хлебопашеством не проживешь.

Как только стало известно, что Чжан Шуань продает землю, вся деревня принялась об этом судить да рядить. Одни считали, что «флажок» купит этот, другие — что тот, но точно никто ничего не знал. После освобождения[12], правда, кой у кого завелись деньжата, но захотят ли именно эти люди покупать землю? Жили в деревне два середняка, которым такая покупка была бы по карману, но они прикидывались бедняками и вряд ли отважились бы на такой шаг. В конце концов все пришли к выводу, что землю купит Сун Лаодин. За последние два года он прочно встал на ноги. Его второй сын, Дунлинь, работал в городе плотником и каждый месяц присылал отцу по нескольку сот тысяч юаней. Лаодин давно поговаривал о том, что собирается прикупить немного земли. Но не все в это верили — ведь Дуншань, старший сын Лаодина, был коммунистом.

2

Верно говорит пословица: «Глаз — что весы». Слухи про Лаодина подтвердились.

В нынешнем году Сун Лаодин получил от своего сына Дунлиня восемь заказных писем подряд, и в каждое были вложены деньги. Эти-то деньги и не давали покоя старику. За всю его жизнь у него не было даже пары носков. Но он и теперь их не покупал, а только копил да копил деньги. Весной старший сын попросил денег на покупку бобовых жмыхов, но Лаодин отказал. А когда в бригаде взаимопомощи решили выкопать в низине колодец и Дуншань снова обратился к отцу за деньгами, Лаодин сказал:

— Они мне самому нужны. Придет время — узнаешь зачем.

Дуншань был парень такой: нет — и не надо. Он вовсе не думал вымогать у отца деньги, хотя понимал, что тот хочет прикупить земли.

Стоило Сун Лаодину услышать, что Чжан Шуань собирается продавать землю, и он разволновался, как в день своей свадьбы, когда к воротам приблизился расписной паланкин с невестой. Почувствовал такую же тревогу и радость.

Целыми днями слонялся он по деревне, прислушиваясь к разговорам, а однажды во время завтрака позвал Дуншаня к себе и стал выспрашивать:

— Ну, что новенького? Продает Чжан Шуань землю?

— Никто ничего не продает, — отрезал Дуншань.

Отец замолчал, а Дуншань, покончив с едой, ушел.

Вернулся он домой поздно ночью. Отец все еще сидел и попыхивал трубкой. Мать рядом дремала.

— Тебя искал какой-то человек из района. Ты видел его? — спросил Лаодин у сына.

— Видел, — ответил Дуншань.

Он хотел еще что-то добавить, но передумал. А Лаодин с нетерпением дожидался сына. Он все же решил посоветоваться с ним относительно покупки земли. Дуншань — парень с норовом, но молод еще, и постепенно его можно урезонить.

На какое-то время в комнате воцарилось молчание. Потом Лаодин снова заговорил.

— Видел нынче Ван Лаосаня, — заметил он как бы невзначай. — Он говорит, что Чжан Шуань твердо решил продать свой «флажок». Я уже вдоль и поперек его исходил — чистый чернозем. При хорошем дождичке и навоза не потребуется.

Лаодин жадно затянулся и продолжал:

— Этот участок достался Чжан Шуаню во время земельной реформы. Мог бы достаться и нам. Но активистам не пристало спорить из-за какого-то клочка земли. — Он взглянул на Дуншаня и добавил: — Каждый му земли — великое дело для нашего брата крестьянина!

Дуншань знал наперед, что скажет отец, и уже собирался ответить, но Лаодин, вздохнув, продолжал:

— На что мне деньги? Они останутся вам с братом. Не вечно же мне жить!

— Говорю тебе, что Чжан Шуань ничего не собирается продавать. Ван Лаосань врет, а ты слушаешь, — засмеялся Дуншань.

— Не собирается! — усмехнулся Лаодин. — Этак, пожалуй, ему никогда не расплатиться с долгами!

— Какие там у него долги! — возразил Дуншань. — Я непременно поговорю с ним на днях. Продать землю — это не выход из положения, — что, у Чжан Шуаня пятьдесят или хотя бы тридцать му земли? Десяти и то нет. Допустим, он их продаст, а дальше что будет делать? Чжан Шуань был таким же бедняком, как и мы. И сейчас, когда он попал в беду, ему надо помочь. А ты хочешь у него купить землю!

Старик слышал толки односельчан о том, что раз Дуншань коммунист, он-де не имеет права покупать землю и давать деньги в долг. Потому, видимо, он и боится. Едва дослушав сына, Лаодин с досадой возразил:

— Почему же не купить! Не купим мы — купят другие! Вспомни историю о том, как Чжоу Юй ударил Хуан Гая[13]. Все произошло по доброй воле и с обоюдного согласия. Так и с землей — один продает, другой покупает. Мы же не занимаемся вымогательством, не злоупотребляем твоим положением члена партии. Отчего же нам не купить землю?

Ничего подобного Дуншань не ожидал от старика и воскликнул:

— Ты что говоришь, отец! Конечно, продажа земли — личное дело каждого. Но Чжан Шуаню лучше не продавать землю. Ведь ему надо всего-навсего несколько сот тысяч юаней. Мы не можем безучастно смотреть, как разоряются люди. Я обещал одолжить ему пятьсот тысяч юаней...

— Когда это вы столковались? — перебил сына Лаодин, в упор глядя на него налившимися кровью глазами.

— Сегодня, — ответил Дуншань.

Лаодин вскочил с места. Лицо его побагровело, жилы на шее вздулись.

— Эти деньги заработал Дунлинь, а не ты! — в бешенстве закричал он. — Он, видите ли, обещал одолжить! Может, ты и меня с матерью в долг отдашь?!

Старик схватил куртку и выбежал из дому. От шума проснулась мать.

— У твоей сестры скоро свадьба! — с укором произнесла она. — Надо сделать кое-какие покупки. Я так просила денег у отца, так просила... Не дал. Все на землю копит. Чего же ты к нему пристаешь?

3

Ничего необычного не было в том, что отец с сыном повздорили, но Сюлань, жена Дуншаня, заволновалась и выскочила во двор, чтобы уговорить свекра вернуться домой.

— Не пойду, здесь посижу немного! — буркнул он и уже более мирным тоном добавил: — Не поднимай шума на всю деревню.

Сюлань поспешила вернуться в дом. Дуншань лежал на кровати и вздыхал.

— Злишься? — спросила она мужа с улыбкой, присев на край постели.

— Чего мне злиться? — с деланным спокойствием ответил он.

— Ты ведь знаешь, о чем мечтает отец, — с упреком в голосе продолжала Сюлань. — Он все давно рассчитал. Решил купить землю для младшего сына, пусть покупает. Тебя это не касается.

— И ты туда же?! — вскричал Дуншань и резким движением сел на кровати. — Дело не в том, кто купит землю — мы или кто-то другой. Просто нельзя допустить, чтобы Чжан Шуань это сделал, — вот что главное! Как он будет жить без земли? Раз попал человек в беду, надо ему помочь. Так поступают коммунисты. — И уже более спокойно Дуншань продолжал: — Я знаю, что не до конца выполнил свой долг. Шел я мимо поля Чжан Шуаня, как раз перед самой уборкой, смотрю, не очень-то у него уродило. Все ведь знали, что Чжан Шуань не привык обрабатывать землю, но не помогли. Кто-то ехал мимо и говорит: «Погляди, какой хлеб! Тут, пожалуй, не соберешь и того, что посеял!» Меня будто по лицу хлестнули, когда я это услышал. А ты хочешь, чтобы я только о себе да о семье своей заботился! Член Союза молодежи называется! Эх, ты!

— Что ты мне об этом говоришь? — воскликнула Сюлань. — Ты отцу скажи! Так все и объясни по порядку, вот как сейчас.

— Ему не объяснишь. Я стал говорить, а он взял да убежал, — рассмеялся Дуншань.

— Ты с отцом никогда двух слов не скажешь, — напустив на себя сердитый вид, заявила Сюлань. — Где такое видано? Хоть бы часок посидели вместе, поговорили. А то ты так: не успел проглотить кусок — и на улицу. Не успел глаза продрать — бежишь в волостное управление. Вот и получается: ты — коммунист — сам по себе, а твой отец — крестьянин — тоже сам по себе. Как же ты можешь требовать, чтобы он делал по-твоему? Неудивительно, что вы разругались.

— Ты, кажется, поучаешь меня, — снова засмеялся Дуншань, который про себя не мог не согласиться с женой.

Сюлань хотела ответить мужу, но в это время во дворе послышались шаркающие шаги Лаодина, и Дуншань сделал жене знак молчать. Он слышал, как отец вошел в дом, как заговорила с ним мать, но разобрать слов не мог. Потом до Дуншаня донесся голос старика:

— Решил дать взаймы — пусть дает, если у него есть деньги! Скажите какой богач нашелся!

— Слышишь? Это в твой огород камешек, — толкнув мужа в бок, прыснула Сюлань.

4

Над горизонтом всплыло багровое солнце. В этот утренний час в деревне было безлюдно, лишь с поля едва слышно доносилось мычание коров.

Лаодин не пошел в поле. Всю ночь он ворочался с боку на бок и думал о покупке земли. А как только рассвело, отправился к Ван Лаосаню.

До освобождения Ван Лаосань служил приказчиком у помещика. Он постоянно болтался по деревне и слыл «деловым человеком». Последнее время односельчане его как-то не замечали. Но он умел подлаживаться к людям: старикам и старухам гадал по древним гадательным книгам, а перед активистами лез из кожи вон, чтобы показать себя передовым человеком. Раньше, попадись ему навстречу Сун Лаодин, он и не взглянул бы в его сторону, теперь же, когда крестьяне пошли за его сыном Дуншанем, Ван Лаосань, встречаясь со стариком, всячески стремился подчеркнуть свое особое к нему расположение. Когда же Сун Лаодин, решив купить землю, обратился к нему за советом, Ван Лаосань челноком засновал по деревне.

Едва только Сун Лаодин переступил порог его дома, Ван Лаосань выбежал ему навстречу.

— А! Старший брат! — залебезил он перед гостем. — Еще вчера я собирался к тебе зайти. Дело-то с Чжан Шуанем на мази!

— А говорят, он не собирается продавать, — пробормотал Лаодин.

— Не продаст сегодня, продаст завтра. Уж я постараюсь. Чжан Шуань хотел еще занять денег, но я сказал ему: «Брось дурить! Раз задумал продавать — продавай! Нельзя быть таким нерешительным! Ну хорошо, еще влезешь в долг — ведь все равно отдавать придется!» — И Ван Лаосань зашептал на ухо Лаодину: — Слово даю, земля будет твоей. Стоит она недорого, и на будущий год, после первого же урожая, ты возместишь половину своих расходов.

Лаодину противно было смотреть на воровато бегающие глаза Ван Лаосаня, и он ответил:

— Не могу же я в самом деле заставить Чжан Шуаня продать землю.

— Послушай, брат! — воскликнул Ван Лаосань, похлопывая Лаодина по плечу. — Нечасто выпадают такие случаи, так что ты не зевай! Сейчас у тебя почти двенадцать му, прикупишь еще с десяток — сможешь нанять работника! Хватит! Потрудился ты на своем веку, теперь и отдохнуть можно, — он угодливо хихикнул.

Лаодин слушал Ван Лаосаня молча, опустив глаза. В голове у него гудело. «Неужели я стану нанимать работников? — думал он. — Ведь я сам восемнадцать лет пробатрачил!»

Выйдя на улицу, Лаодин вспомнил, как в свое время тот же Ван Лаосань старался изо всех сил угодить помещику, скупая для него землю. Вспомнил он также о том, как сам гнул спину на помещика. Во время уборки хозяйские надсмотрщики не спускали глаз с батраков, а работать надо было от зари до зари. Ван Лаосань стоял тут же, обмахиваясь веером... Сун Лаодин плюнул со злости:

— И родился же такой на свет! Как только его земля носит!

Лаодин шел медленно вдоль деревни и в конце концов пришел в поле. Прямо перед ним рядами высились скирды соломы. Он огляделся и подумал: «Мне бы прикупить эти несколько му земли, а на будущий год посмотрим, у кого скирды будут больше». И он представил себе скирды, которые непрестанно растут, множество людей, работающих в поле... На поле Чжан Шуаня наоборот — скирды становятся все меньше и меньше... Тут Лаодин вспомнил, что у Чжан. Шуаня полон дом детей. Вот они бегут к отцу, эти худые, изможденные дети... Он резко повернулся и пошел домой.

Сюлань со свекровью пекли на кухне лепешки и оживленно беседовали. Лаодин услышал, как сноха сказала:

— У нашего отца замашки старые...

— Да разве он не о вас заботится! — возмутилась старуха. — Ведь он одной ногой уже в могиле. Как же ему не беспокоиться о вас?

— А нам не надо, чтобы о нас беспокоились, — засмеялась Сюлань. — Сейчас мы в бригаде взаимопомощи, а на следующий год вступим в кооператив, если его организуют, и будем обрабатывать землю машинами. Тогда нам не придется думать о куске хлеба.

У Лаодина при этих словах даже усы торчком встали от гнева. Он думал, только сын у него неслух, а оказалось, и сноха не лучше.

Когда за обедом Сюлань принесла еду, Лаодин сделал вид, что не замечает ее.

— Ешь, отец, а то все остынет! — сказала ему Сюлань.

Лаодин притворился, будто не слышит, а немного погодя сказал жене:

— Не буду я обедать! Пойду на рынок, там поем мяса!

Он схватил со стола несколько лепешек и, задыхаясь от гнева, крикнул:

— Разве не для вас я все это наживал? Весь век тянул лямку, а теперь я же и не хорош!

Глаза его метали молнии, а Сюлань едва сдерживала смех, отвернувшись к стене.

Лаодин в самом деле отправился на рынок и закусил там, но не мясом, а бобовым сыром с пампушками.

5

У Лаодина и Дуншаня была одна общая черта характера: чем больше они сердились друг на друга, тем с большей злостью работали, но за целый день могли не обмолвиться ни единым словом.

Дуншань обещал людям дать весной телегу попользоваться, Лаодин же наотрез отказался, и отец с сыном поссорились. Они не разговаривали друг с другом целых десять дней, хотя Лаодин грозился выдержать характер, по крайней мере, полмесяца.

Как-то под вечер, когда Дуншань с партийного собрания вернулся домой, Лаодин задавал корм быкам. Старик сделал вид, что не замечает сына, и продолжал заниматься своим делом.

— Отец! — неожиданно обратился к нему Дуншань. — А не засеять ли нам поле горохом после уборки хлеба?

Лаодин растерялся — он никак не ожидал, что сын с ним заговорит, — и взглянул на него. Дуншань улыбался. Улыбка была смущенной, и старик понял, что сын ищет примирения.

— Пожалуй, ты неплохо придумал! — чуть помедлив, ответил Лаодин. — На этой земле и надо сеять бобовые.

Лаодин уселся посреди двора на камне, на котором женщины обычно стирали белье. Ему почему-то показалось, что сын уже согласен на покупку земли, и он нерешительно произнес:

— Ты еще молод и не понимаешь, как важно для нас прикупить этот небольшой участок. Ведь земля для крестьянина — это все. А я пока не могу выделить тебе и брату даже по восемь му. Вот и ноет у меня сердце... Ну чего ты боишься? Никто обо мне дурного не скажет. Не все же есть черные лепешки. Пора и о белых подумать! Да что там говорить! Если каждый год засевать пшеницей еще несколько му, хлеба будет по горло.

— А у нас и сейчас хлеба хватает, — заметил Дуншань и опустился на корточки.

— Хватает-то хватает! Но пусть лучше его будет побольше.

Чувствуя, что отца не переубедить, Дуншань заговорил об урожае.

— Как ты думаешь, — спросил он, — сколько мы соберем зерна на восточном поле?

— Да не меньше тысячи триста — тысячи четыреста цзиней[14], — прикинув, ответил Лаодин.

Дуншань знал: если сказать отцу, что у других хлеба лучше, тот лопнет от зависти. Тем не менее он не удержался:

— У Линь Вана в этом году соберут с каждого му по целому даню[15]. А у крестьян из бригады взаимопомощи на всех девятнадцати му пшеница во какая ядреная! Колос в колос! Да и выше нашей на целую четверть.

От таких речей Лаодину всякий раз становилось не по себе. Так было и сейчас. Он крякнул и сказал:

— Не пожалеешь удобрений — земля тебе сторицей воздаст. Поле не прислужник в храме, которому таскают подношения, и все без пользы.

— Это верно, только мы ничем не удобряли землю, — быстро проговорил Дуншань. — Весной надо бы истратить каких-нибудь сто — двести тысяч юаней на удобрения — и зерна собрали бы цзиней на пятьсот больше.

Так они и беседовали. Лаодин пытался завести речь о покупке земли, а Дуншань переводил разговор на весенние работы. Наконец все же старику удалось коснуться интересующей его темы.

— Одними удобрениями не обойдешься. Надо еще знать, что за земля. Когда-то участок Линь Вана, о котором ты говоришь, был нашим. Там сплошной чернозем, вот и родит хорошо. Я-то знаю!

— Зачем же тогда мы его продали? — невольно вырвалось у Дуншаня с обидой, но он тут же спохватился, что отец неправильно истолкует его слова.

— Не обижайся на отца, — сказал Лаодин, взглянув на сына, и со вздохом продолжал: — Как вспомню об этом, так в дрожь бросает. В сорок третьем году мы не собрали ни одного урожая, а тут, как на грех, мать целый месяц болела. В это же время меня рассчитал помещик, и мне оставалось лишь толкать тачку с углем. Все, что я зарабатывал, шло на лекарства для матери. Ты был тогда совсем еще маленький... Отчего, думаешь, умерла твоя сестренка? Мать не вставала с постели, и мне приходилось с малышкой на руках каждый день бегать в поисках молока. Хотел я взять бабушку к нам, да самим было нечего есть. Так я и ходил за больной, а чуть свет отправлялся развозить уголь. Вот и случилось несчастье, девчушка умерла...

При этих словах глаза у Лаодина покраснели. Он помолчал немного, а затем, стиснув зубы, продолжал:

— Пока твоя мать болела, мы по уши увязли в долгах. Сначала задолжали помещику пять шэнов[16] хлеба, а после сбора урожая долг вырос до целого доу[17]. И пришлось тогда продать наши четыре му земли Хэ Лаода, но вырученных денег хватило лишь на лекарства. — Лаодин опустил голову. — В тот год я отдал тебя в ученье к жестянщику. А было тебе всего тринадцать годков!

Лаодин украдкой взглянул на сына.

— Неужели нам тогда никто не помог? — спросил Дуншань.

— Помог! Волостное управление драло с бедняка три шкуры. А у богатеев было одно на уме — вконец разорить нашего брата! Сейчас совсем другое время... — Лаодин осекся.

Дуншань понял, как тяжело на душе у отца, и проговорил со вздохом:

— Чжан Шуаню теперь так же трудно, как было тогда нам. Но случись с нами такая беда сейчас, нам не пришлось бы продавать землю. Партия учит: если ты работаешь добросовестно и усердно, правительство и народ всегда придут тебе на помощь в трудную минуту. Коммунисты хотят, чтобы со временем все жили хорошо. И мы не должны оставаться равнодушными, когда кому-нибудь из односельчан приходится туго.

Лаодин не проронил ни слова. Кровь бросилась ему в голову, в висках застучало.

Дуншань видел, как взволнован старик.

— Отец! — сказал он мягко. — Раньше помещики только и думали, как бы разорить бедняка. Но теперь — ты сам говоришь — время не то и все помогают друг другу. Всю свою жизнь ты был бедняком, и не мне объяснять тебе, что значит для крестьянина продажа земли. Пойми, идти по пути помещиков мы не можем!

Лаодин по-прежнему хранил молчание.

6

Вдоль поля тянутся ряды деревьев. Их густая листва образовала сплошной зеленый шатер. На тонких ветвях висят еще не спелые плоды хурмы. В голубой вышине ни облачка. Сун Лаодин, разувшись, сидит на пригорке в тени деревьев и смотрит на поле. Там, словно наперегонки, буйно тянутся вверх осенние хлеба. Раскрывшиеся колосья гаоляна напоминают маленькие зонтики и переполнены круглыми, как жемчужины, зернами.

— Обработаешь землю как следует, и впрямь один му двух стоит, — громко произнес Лаодин и снова вспомнил о том, что занимало его уже много дней.

Нет, он не успокоится, пока не прикупит несколько му земли. По крайней мере, он сможет дать Дунлиню, когда тот выделится, му этак десять — двадцать. Рано или поздно внуки вспомнят о нем и скажут: «Вот сколько у нас земли благодаря нашему деду!» Пусть знают, что дед их был настоящим хозяином. Ему снова пришли на ум слова Ван Лаосаня: «И на будущий год, после первого же урожая, ты возместишь половину своих расходов!»

Земля никогда не бывает лишней. Участок Чжан Шуаня — один из лучших в деревне. Никак нельзя упускать такого случая. Лаодин поднялся и быстрыми шагами направился к полю Чжан Шуаня.

Судя по всему, Чжан Шуань собирался засеять свой участок пшеницей. Однако земля еще не была вспахана по второму разу. Вздыхая, смотрел Лаодин на сорняки, обильно покрывавшие поле. Потом набрал горсть земли. Черная и маслянистая, она так и манила к себе.

— Я должен во что бы то ни стало купить этот участок, — произнес он вслух и оглянулся, как бы опасаясь быть услышанным. Он зашагал вдоль поля: надо самому измерить, действительно ли во «флажке» два му и четыре фэня.

Лаодин стал усердно отсчитывать шаги от угла участка и вдруг заметил в самом центре его небольшой желтый холмик, сплошь поросший колючками. Сердце у Лаодина забилось сильнее, это была могила отца Чжан Шуаня. Он старался не смотреть на холмик, но не мог оторвать от него взгляда. Перед глазами всплыл образ старого Чжана, умершего за год до освобождения. Всю жизнь Чжан тянул лямку, а когда умер, у семьи не оказалось и клочка земли, чтобы предать погребению его прах. Два года покоились его останки в разрушенной шахте, и только после земельной реформы сын его, Чжан Шуань, захоронил прах отца на своей земле. Все это Лаодин знал. Вспомнил он также, как перед смертью старый Чжан сказал сыну: «Если у тебя когда-нибудь будет своя земля, схорони меня в ней. Не будет своей земли — не надо вообще хоронить. Не хочу, чтобы мои старые кости лежали в помещичьей земле». А какие страдания выпали на долю самого Лаодина за долгие годы жизни до освобождения. В носу у старика защекотало, на глаза навернулись слезы, и он, так и не обмерив «флажок», быстро зашагал прочь.

Неподалеку от деревни он встретил старого Чан Шаня, который вез в тележке два мешка пшеницы.

— Что, на базар продавать? — спросил Лаодин.

— Нет, это я Чжан Шуаню везу, взаймы, — с улыбкой ответил Чан Шань. — Говорят, он собирается плести циновки. Пусть продаст это зерно в кооператив, а на вырученные деньги купит тростника.

— Видно, ты много пшеницы собрал в этом году! — невольно вырвалось у Лаодина.

— Много не много, а на пропитание хватит. Чего хлеб копить! Я ведь не собираюсь покупать землю!

7

После ужина Лаодин вышел во двор и сел под высоким деревом. Тускло светила луна. Пели цикады. Лаодина все раздражало: и пенье цикад, и звон посуды, голоса и смех Сюлань и его жены, доносившиеся из кухни.

— Безобразие! Нигде покоя нет! — ворчал Лаодин.

Но вскоре мысли его снова вернулись к земле, и он забыл обо всем на свете.

Кто-то вошел во двор, позвал Дуншаня.

— Он в волостном управлении, — откликнулся Лаодин. Узнав по голосу Чжан Шуаня, поднялся ему навстречу: — Заходи, Чжан Шуань, посидим немного.

— Нет, нет! — пробормотал Чжан Шуань и быстро пошел со двора.

«Этот дурень словно волка увидел!» — подумал Лаодин и медленно вошел в дом.

— Ну так что, продает этот Чжан Шуань свою землю или не продает? Может, ты собираешься ему дать взаймы? — спросила жена.

— Не продает! — буркнул Лаодин. — А взаймы мне ему давать незачем. Бригада взаимопомощи ему даст, хватит с него!

В это время со двора донеслись голоса. Лаодин прислушался: разговаривали Дуншань с Чжан Шуанем.

— Пойдем, посидим у меня! — сказал Дуншань.

Они вошли в дом, и вскоре за перегородкой послышался шепот. Лаодин нахмурился, бросил взгляд на жену и тихонько направился к двери, предусмотрительно сняв за порогом туфли, чтобы не скрипели. Выйдя во двор, старик встал под окном у сына и услышал, как тот сказал:

— Так оно и бывает. Когда человек испугается трудностей — он ничего уже не может решить. А у меня тогда и вправду не было выхода. Но, как говорится, «хочешь избавиться от нарыва, не бойся и вскрой его». И я решил продать землю. А потом думаю: мне терять нечего, сгоняю-ка я еще разок в Чжоуцзякоу, куплю что-нибудь подходящее и, может, вылезу из долгов.

— Тебя все на легкую наживу тянет! — ответил Дуншань. — Разве можно не трудиться? Сейчас не старое время. Ты вот поплети несколько месяцев циновки да как следует обработай и засей свою землю, тогда тебе незачем будет заниматься перепродажей скота! И не сторонись людей, прислушивайся к ним.

— Спасибо тебе на добром слове, Дуншань, запали мне твои речи в душу. Да и жена твоя уговаривала меня не продавать землю. Страшно, когда не с кем посоветоваться. А друзья помогут найти выход из любой беды. Это ведь благодаря тебе старый Чан Шань занял мне пять доу пшеницы и сказал: «Бери, Чжан Шуань! С кем беды не случается».

— Ты не узнавал, может кредитное общество ссудить тебе двести тысяч юаней?

— Управляющий не возражает. Но говорит, ссуду дают только на три месяца. Мне надо сейчас еще тысяч двести — триста. Может, выручишь?

Лаодин тяжело вздохнул.

— Моего отца не переспоришь! Ему ведь уже перевалило за шестьдесят. Не хочу его расстраивать. Жизнь у него была тяжелая, сам знаешь. И сейчас, когда ему удалось скопить немного денег, неудивительно, что он трясется над ними. Но будь уверен! Коммунисты не допустят, чтобы ты разорился, чтобы вместе с детьми оказался на улице. Я соберу членов бригады взаимопомощи, поговорю с народом, и мы сообща поможем тебе.

«Плохо, значит, я знаю своего сына. Мне бы в голову не пришло, что он не хочет меня расстраивать», — подумал Лаодин.

— Ты не бойся, выкрутишься, — продолжал между тем Дуншань. — Дядюшка Чан Шань дал тебе немного пшеницы, кредитное общество поможет и наша бригада взаимопомощи тоже. Ты будешь делать циновки, попрошу кого-нибудь поговорить с твоим свояком, чтобы пока оставил тебя в покое. А ты тем временем заработаешь кое-что и постепенно выплатишь ему долг. Вот и дело с концом!

— Я знаю, Дуншань, — раздался взволнованный голос Чжан Шуаня. — Ты не любишь пустой болтовни. Но поверь мне: в деревне все, от мала до велика, знают, что ты за человек. Ты коммунист, и все говорят о тебе только хорошее. — И, понизив голос, добавил: — Всем известно, что отец твой человек темный, и никто не станет из-за него на тебя обижаться.

Последние слова он произнес совсем тихо, но Лаодин их отчетливо слышал.

— За последние два года мой отец изменился к лучшему, — возразил Дуншань. — Помнишь, как я поругался с ним в позапрошлом году, когда вступал в бригаду взаимопомощи? Я своего добился, и это главное. Мелкие раздоры между мной и отцом — чепуха, тем более что трудится он изо всех сил. Вот я и подумал, что ссориться с ним, как это бывало раньше, не годится... Знаешь, — продолжал Дуншань, — я долго уговаривал отца не покупать твою землю, и вчера он наконец согласился со мной. «Нельзя нам покупать землю у Чжан Шуаня, — сказал он. — Давно еще мы вместе с его отцом несколько лет кряду таскали уголь — ведь оба бедняками были». Но деньги дать в долг он боится. — Дуншань рассмеялся.

— Я-то знаю дядюшку Лаодина, — быстро проговорил Чжан Шуань. — Он человек справедливый. Ему самому когда-то пришлось поставить крестик под договором о продаже земли, и он хорошо знает, что это значит для крестьянина. Мой отец часто говорил: «Только после смерти увидим мы с дядюшкой Лаодином землю». Кто тогда знал, что с приходом коммунистической партии все так изменится? Если бы отец мой дожил до наших дней...

Лаодин не мог больше слушать, смахнул рукой набежавшие слезы, вернулся в дом и упал на постель.

8

Ясное августовское утро свежо и прозрачно, как вода в осенней реке. Ветер доносит до крестьян, убирающих урожай, аромат созревших хлебов, отчего сердца их переполняются радостью.

Лаодин поднялся ни свет ни заря и отправился в поле, чтобы поговорить с сыном о делах. Старик решил вырыть в низине колодец, а после осенних работ поставить водяное колесо. Когда он шел вдоль гаолянового поля, навстречу ему попался Чжан Шуань. Лаодин хотел было заговорить с ним, но тот поспешно нырнул в гаолян.

— Эй, Чжан Шуань! Погоди! Я хочу тебе что-то сказать! — громко крикнул Лаодин.

Чжан Шуаню ничего не оставалось, как подойти к старику.

— Заходи вечерком. Я дам тебе взаймы тысяч триста, — одним духом выпалил Лаодин.

— Мне? — вытаращил глаза Чжан Шуань.

— Да, тебе. Я ведь не собираюсь покупать твою землю. Только запомни: если не будешь трудиться как следует — опозоришь доброе имя отца!

Старик повернулся и пошел на восток, навстречу восходящему солнцу.

1953

Цзюнь Цин

Цзюнь Цин (Сунь Цзюньцин) — известный китайский писатель. Родился в марте 1922 года в деревне Силоуцзы уезда Хайян провинции Шаньдун в семье крестьянина-бедняка. Учился в начальной школе, с тринадцати лет батрачил на помещика. Во время антияпонской войны Сопротивления начал участвовать в революционном движении, в местном демократическом правительстве ведал вопросами народного просвещения. Упорно занимался самообразованием. Первые рассказы написал, будучи военным корреспондентом на революционных базах родной провинции — «Метельная ночь» (1941), «На горе Машишань» (1942). Они посвящены борьбе китайского народа против японских захватчиков и гоминьдановских предателей. В 40-е годы Цзюнь Цин — корреспондент и редактор местных газет, военный корреспондент агентства Синьхуа, командир небольшого отряда в тылу противника. Начиная с 1948 года он в составе частей Народно-освободительной армии участвовал в освобождении всего континентального Китая от гоминьдановских полчищ. В начале 50-х годов он снова в родном Шаньдуне, где занимается проведением демократических преобразований на селе, затем в Шанхае возглавляет оперативную группу по борьбе с контрреволюцией.

Непосредственное участие в боевых действиях, в осуществлении аграрной реформы дало писателю богатейший материал для создания нового цикла рассказов: «Рассвет над рекой», «Дядюшка Буйвол», «Анкета коммуниста», «Старый связной» и других, составивших сборник по названию первого рассказа (1955; в русском переводе — 1957), о самоотверженной борьбе китайских тружеников за новый Китай. После поездки в Чехословакию, Польшу и другие страны писатель опубликовал серию очерков, вошедших впоследствии в книгу «Письма о путешествии в Европу» (1956).

С 1957 года Цзюнь Цин — секретарь Шанхайского отделения Союза китайских писателей, делегат III съезда Всекитайской ассоциации деятелей литературы и искусства (1960 г.), на котором избирается членом правления писательского союза страны. Он активно сотрудничает в литературно-художественных журналах «Жэньминь вэньсюэ», «Цзефанцзюнь вэньи», «Шанхай вэньи», в которых печатаются его рассказы «Горный сокол», «Ма Да» и другие, вышедшие затем в виде сборника под названием «Буревестник». Вскоре выходят также сборники рассказов «Последний доклад», «Записки о Цзяодуне» и сборник очерков «Осенние краски» (1959).

В годы «культурной революции» Цзюнь Цин, как и большинство китайских писателей, был репрессирован и полностью отстранен от творческой деятельности. Только в 1978 году, после реабилитации, он смог опубликовать сборник рассказов «Вал гнева» и закончить роман «Рокот моря».

М. Шнейдер

РАССВЕТ НАД РЕКОЙ

Несколько лет тому назад меня удостоили звания Героя якобы за то, что я изменил весь ход боев в тылу врага на Чанвэйской равнине провинции Шаньдун, проявил чудеса храбрости и упорства, за какие-то особые организаторские способности и таланты. Но я-то сам хорошо знаю, что один человек, будь он хоть семи пядей во лбу, не в силах ничего изменить без поддержки народных масс.

В подтверждение этого я мог бы привести не одно доказательство на примере тех же боев на Чанвэйской равнине, но обращусь лишь к событиям одной ночи, когда, получив приказ возглавить борьбу на восточном берегу реки Вэйхэ в провинции Шаньдун, я пробирался туда от Юнъаня через районы, занятые противником. Я не погиб от пули врага и не утонул в реке, лишь благодаря Маленькому Чэню, поэтому всякий раз, как речь заходит о славных боевых делах, я первым делом вспоминаю об этом человеке. Вы спросите: «Кто такой Маленький Чэнь?» Чэнь — это его фамилия. А имени я, увы, не знаю. Но это совершенно не важно. Мы храним в памяти множество безыменных героев. Мы не забудем их никогда!

Итак, позвольте начать мой рассказ.

1

Стояла осень тысяча девятьсот сорок седьмого года. Гоминьдановские полчища, наступавшие на освобожденный район провинции Шаньдун, уже проникли в самое сердце полуострова. Чанвэйская равнина стала глубоким тылом противника. Головорезы из «возвращенцев» — так назывались отряды помещичьего ополчения — повсеместно грабили и убивали крестьян. Из районных и уездных учреждений спешно создавались отряды самообороны, под ружье становился каждый способный носить оружие и тут же шел в бой. Я работал в то время в Сихайском военном районе. И вот как-то вечером, примерно в начале одиннадцатого, начальник политотдела Чжан прислал за мной человека. Чжана я застал в его комнате. Он стоял у распахнутого настежь окна, устремив взгляд в непроглядно темное небо. Выбившиеся из-под фуражки седые волосы при свете лампы блестели, будто серебряные.

Мрачный вид Чжана говорил о том, что случилось несчастье.

— Слышали, что произошло за рекой на востоке? — заговорил он наконец, молча кивнув мне.

— Нет, не слышал, — ответил я.

— Первый отряд самообороны разгромлен, — произнес он чуть слышно. — Ма Ханьдун и Лю Цзюнь — оба погибли!

Это известие было для меня словно гром среди ясного неба. Потрясенный до глубины души, я долго молчал. Первый отряд был одним из лучших наших отрядов, а с Ма Ханьдуном и Лю Цзюнем меня связывала многолетняя дружба. Еще во время антияпонской войны мы бок о бок сражались в партизанском отряде на территории пограничного района Хайян-Лайян провинции Шаньдун. Позднее, уже в районе Чанъи-Вэйсянь, они действовали южнее города Чанъи. Ма Ханьдун со своим отрядом был грозой для гоминьдановской агентуры, полностью парализовал ее действия. Когда противник, захвативший освобожденный район на востоке провинции Шаньдун, снова вошел в Чанъи и превратил все правобережье за рекой Вэйхэ в свой плацдарм, сплошь прочерченный линиями коммуникаций, командование перебросило первый отряд на этот чрезвычайно ответственный и трудный участок. Теперь отряд действовал вдоль шоссе Чифу — Вэйсянь, постоянно держа под контролем эту наиболее важную коммуникацию противника. Бойцы уничтожали вражеские автомашины, перерезали линии связи, совершали налеты на отряды помещичьего ополчения. И вдруг такая неожиданность — отряд разгромлен! Это никак не укладывалось у меня в голове.

— Предательство! — услышал я гневный голос Чжана. — В отряде оказался предатель. Лагерь был окружен противником, бой длился целые сутки... И вот отряд разгромлен...

Начальник умолк и курил сигарету за сигаретой, жадно затягиваясь и по-прежнему силясь проникнуть взглядом в ночную мглу за окном.

— Товарищ Яо, — вдруг произнес он, повысив голос и резко повернувшись ко мне. — Вам надлежит принять командование первым отрядом. Вашим помощником назначен товарищ Ян. В путь отправляйтесь сегодня же ночью. Немедленно приступайте к формированию отряда, наведите должный порядок и продолжайте действовать. Ваши соображения?

Он внимательно, изучающе смотрел на меня, и в глазах его светилась безграничная вера в мои силы, светилась надежда.

Какие соображения мог я высказать? Обстановка была предельно ясна: правобережье нужно было во что бы то ни стало отвоевать — вновь сформировать отряд и продолжать борьбу. В такой тяжелый момент партия возложила на меня трудную и почетную задачу, оказав мне тем самым огромное доверие! И это доверие я должен был оправдать, должен был отомстить за своих боевых друзей и освободить жителей правобережья, стонущих под игом врага. На этом пути меня не страшили никакие трудности.

Обменявшись рукопожатием с начальником политотдела, я отправился к Яну. Не задерживаясь ни на минуту, мы вышли по направлению к реке. В то время наши части и учреждения располагались в районе местечка Юнъань, западнее города Чанъи. Чтобы переправиться на восточный берег реки Вэйхэ, нужно было пересечь район в сорок с лишним ли, где на каждом шагу встречались опорные пункты гоминьдановских войск и отряды помещичьего ополчения. Проскочить этот участок представлялось возможным только ночью. Поэтому мы прибавили шагу и решили принять все меры к тому, чтобы переправиться через Вэйхэ еще до рассвета. Однако ни я, ни Ян дороги не знали, а ночь выдалась темная — хоть глаз выколи. На небе — ни звездочки: судя по всему, собирался дождь. Ночью да еще в непогоду легко сбиться даже со знакомой дороги. А нам надо успеть до рассвета переправиться на восточный берег. И я решил взять проводника. Командир отряда разведки и связи нашего штаба Ли сказал, что бойцов отделения связи часто посылают с заданиями на восточный берег и они уже изучили туда дорогу. Но сейчас в отделении никого нет, один сяогуй[18]. И Ли его вызвал.

Небольшого роста, круглолицый, с большими глазами, ему было не больше семнадцати. На подбородке тонкий длинный шрам, видимо оставшийся от пулевого ранения. Сразу было видно, что воин он бывалый. Увидев нас, он вскинул автомат на грудь и отдал честь. Затем отошел в сторонку и, как мне показалось, не без робости стал исподтишка оглядывать нас с Яном.

— Маленький Чэнь! — командир ласково потрепал его по плечу. — Это товарищ Яо — командир отряда, а это товарищ Ян, его помощник. Сегодня ночью они должны во что бы то ни стало попасть на восточный берег. Ты будешь их сопровождать.

— Есть! — звонким голосом откликнулся Маленький Чэнь.

«Тщедушный, совсем еще ребенок, — подумал я, — справится ли он со своей задачей, ведь обстановка сложная».

— Все будет в порядке товарищ Яо! — рассмеялся Ли, словно угадав мои мысли. — Вы не смотрите, что он совсем юный. Он ветеран отделения связистов. Дорогу знает отлично. Его семья живет на западном берегу реки, отец и мать у него коммунисты. Они вас и переправят.

2

По узкой тропинке между полями мы двинулись на восток. Вокруг стояла непроглядная тьма, будто земля и небо слились воедино. Ни звездочки не было видно. Все объял глубокий сон. Вдруг где-то на северо-западе чуть слышно прогремел гром, словно с трудом прорвался сквозь толщу туч. Вслед за раскатом грома вдали, тоже в северо-западной стороне, среди облаков, похожих на хлопья ваты, мелькнула молния. Было так душно, что несмотря на позднюю ночь, на ивах, то здесь, то там росших в степи, застрекотали цикады; от земли потянуло сыростью — все предвещало ливень. Это внушало серьезное беспокойство. Ведь начальник политотдела предупреждал: противник подтянул к равнине дивизию из района Дацзэшань и собирается развернуть карательные действия. До этого надо успеть сформировать отряд, иначе удержать партизанский край будет очень трудно, да и над местным населением гоминьдановцы учинят зверскую расправу, не говоря уже о том, что нам не удастся вынудить противника вести бои на два фронта — с партизанскими и армейскими частями. На сформирование отряда остается всего три дня. Таким образом, во что бы то ни стало необходимо переправиться через реку сегодня, ни на день позже!

Поднялся ветер. Он дул с дальних морских отмелей на северо-западе, нежно трепал одежду ночных путников, играл сухими листьями на дороге. Затем с легким вздохом пронесся над степью, а еще через мгновение стал крепчать. Как бешеный налетел на поля, пригнув к земле гаолян по обеим сторонам дороги, с треском обламывая сухие ветки. Где-то вдали пронзительно засвистел, погнал еще ниже тучи. Гром теперь грохотал все сильнее и сильнее — казалось, он вырвался наконец из плотного кольца туч.

Гроза пошла гулять по степи.

Хлынул ливень. Шквалом обрушился с моря и затопил землю и небо. Все большую силу набирал гром. В бешеной пляске метались молнии. Они выхватывали из мрака колосья, приникавшие под порывами ветра к земле, окрашивали в золотой цвет потоки дождя, хлеставшего словно плетью выбившихся из сил людей, упрямо идущих вперед. На миг все снова погрузилось во тьму — земля и небо опять слились воедино, люди растворились во мраке. Лишь гром грохотал да ливень шумел...

Нам явно не везло. Мы больше всего боялись грозы, и она разразилась. Вымокли до нитки, одежда прилипла к телу, разгоряченные, потные лица охлаждали струи дождя. В такую ночь приходится пробираться на ощупь — любой ориентир ни к чему, а не знаешь района, лучше не двигаться дальше. И действительно, мы с Яном сбились бы непременно с пути. Я говорил, что надо идти на юг, он — на север. Только проводник наш молчал и уверенно шел вперед.

— Эй! Осторожно! — вдруг закричал он. — Здесь окоп впереди! Сворачивайте вправо! Слева опорный пункт!

«Счастье, что нам попался такой проводник, — подумал я. — Без него мы бы пропали, это уж точно — пропали!»

Стоило мне, при очередной вспышке молнии, взглянуть на этого тщедушного паренька, упрямо шагавшего сквозь ветер и дождь, как сердце мое переполнилось умилением и жалостью. Совсем еще ребенок!

Дождь по-прежнему нещадно барабанил по нашим спинам, но я вдруг успокоился. Я уже не думал, что с погодой нам не повезло, — наоборот, гроза помогла нам избежать встречи с противником.

И вдруг чуть севернее города Чанъи, на повороте, мы услышали, как хлюпают по воде башмаки. Тут как нарочно сверкнула молния, и мы увидели «возвращенцев» — человек тридцать, которые вели под конвоем активистов — их было, пожалуй, вдвое меньше, чем ополченцев. Все случилось так неожиданно, что мы не успели спрятаться и между нами теперь оставалось примерно шагов десять. Надо сказать, что не только мы, но и враги наши были ошеломлены. Однако в следующее мгновение прогремели выстрелы.

Я лег на землю и тоже стал стрелять в темноту, целясь в ту сторону, где были бандиты. Над головой у меня свистели пули. Затем раздались шаги и грязная брань. Кто-то пробежал мимо нас, кто-то споткнулся о мои ноги и, перелетев через меня, шлепнулся на землю. Свой или враг — я не мог разобрать и с нетерпением ждал вспышки молнии. Но ее как назло не было. Вдруг кто-то с силой пнул меня в бок и заорал:

— Ты... мать твою, что здесь торчишь? Активисты-то все разбежались!

Я выстрелил, и тут же у самого моего уха прожужжала ответная пуля. Теперь я больше не сомневался, что нахожусь среди бандитов, и открыл по ним ураганный огонь из автомата...

3

Схватка закончилась так же быстро, как началась. Будто шквал налетел и тотчас стих. Вокруг все снова стало спокойно.

Но в суматохе мы трое растеряли друг друга. Напрасно искал я своих товарищей — вокруг не было ни души. Только дождь по-прежнему лил и лил.

Я бродил в темноте, хлопал в ладоши. Это был один из условных сигналов. Я уже стал выбиваться из сил, когда наконец отыскал все же одного, а вскоре другого. И опять мы втроем зашагали вперед.

Ветер стих. Дождь прекратился. Но небо по-прежнему было в тучах. Как обычно после дождя, устроили свой концерт лягушки, в оросительных каналах на крестьянских полях весело зажурчала вода.

Теперь мы шли по низине, густо поросшей высокой травой. Она шуршала, цепляясь за нашу одежду. Временами у нас из-под ног взлетала, испуганно чирикнув, какая-нибудь пичуга. Поблескивали на земле светлячки... Проводник остановился и в недоумении огляделся по сторонам.

— Что же это за место? — тихо произнес он.

— Вот тебе и на! — не удержался Ян. — Как же мы попали в это болото? Ты что, с пути сбился? Ну-ка скажи, куда мы идем?

— По-моему, мы все время шли на восток, — ответил Маленький Чэнь. — Но раньше здесь не было никакого болота!

— Совсем не на восток, — все больше горячился Ян. — А на юг!

— Теперь я сам не знаю, куда мы идем, — сокрушенно пробормотал юноша, переминаясь с ноги на ногу. — Совсем запутался после всей этой суматохи.

Нам действительно не повезло — мы заблудились. Я и так был взволнован, а тут еще Ян подливал масла в огонь.

— Что ты наделал? Ну что ты наделал? — не переставал он корить Маленького Чэня.

Но проводник здесь был ни при чем: в такой сумятице, да еще в кромешной тьме, немудрено было сбиться с пути. Зачем же срывать на нем злость? И я стал урезонивать Яна:

— Да не шуми ты. Давай лучше определим направление ветра.

Но ветер как нарочно утих, даже травинка в поле не шелохнется. Хоть бы дерево на пути попалось, чтобы сориентироваться самую малость, но и дерева поблизости не было. Напрасно надеялись мы, что после дождя посветлеет немного или где-нибудь вспыхнет последняя молния. Ночь окутала все вокруг покрывалом тьмы. На сердце у меня кошки скребли. Хоть бы пробилась сквозь тучи Большая Медведица!

Мы шли, шли, но никак не могли выбраться из этой проклятой низины, где монотонно шуршала трава. Однако спешить и горячиться в нашем положении было опасно.

— Хватит! — скомандовал я. — Надо остановиться. Не исключено, что мы все больше и больше отклоняемся от нужного направления.

— Как же быть? — переполошился Ян.

— Надо дождаться рассвета, определить, где мы находимся. И тогда уже принимать решение. Может быть, найдется какой-нибудь выход. Так что не стоит понапрасну расстраиваться. — Это я успокаивал Яна, но в то же время и самого себя. Да и как было не тревожиться, если мы находились в самом логове врага. Как только станет светло, нас обнаружат. Можно бы, конечно, переждать день на болоте, но кто знает, что случится за это время там, за рекой. Возможно, противник уже начал карательную операцию, а мы торчим здесь и бездействуем. Но что делать? Спешить тоже нельзя. Придется ждать наступления утра здесь, на болоте.

Где-то внизу журчала вода, слышны были какие-то шорохи: это, видимо, ползали в траве змеи. Беспрестанно квакали лягушки. Ян швырнул в них комком земли...

Маленький Чэнь сидел рядом со мной и о чем-то думал. Вдруг он зашмыгал носом и расплакался. Я понимал, как тяжело у него на душе, хотел его успокоить, но тут Ян раздраженно спросил:

— Чего ревешь?

Парень ничего не ответил.

— Все дело испортил, а теперь еще ревешь.

Маленький Чэнь еще сильнее заплакал. Я дернул за рукав Яна, дав понять, чтобы оставил парня в покое. Ведь если бы не война, мальчик жил бы, горя не зная, с матерью и отцом. Ян — хороший товарищ и все это знал не хуже меня. Но такой уж у него был характер. Если что не по его — непременно вспылит, а потом сразу отойдет. Вот и сейчас он понял, что наговорил лишнего, лег на траву и принялся утешать парня.

— Ладно, ладно. Не надо плакать. Лучше поспи. Ты ведь устал.

Чэнь не отзывался. Он смотрел в небо, по-прежнему темное, беззвездное.

Ян вскоре захрапел. Я же глаз не сомкнул, в голову лезли разные мысли, воспоминания. Я не раз бывал в оккупированных районах, и довольно часто мне приходилось прятаться от врага. Но никогда еще не бывало у меня так тяжело на душе, как сегодня. Ведь впереди столько опасностей! Я вспомнил о гибели Ма Ханьдуна и Лю Цзюня, о разгроме отряда, о зверствах гоминьдановцев, о том, что противник подтянул из района Дацзэшань карательную дивизию... В конце концов усталость взяла свое, и я задремал...

4

Разбудил меня Маленький Чэнь. С трудом раскрыв глаза, я увидел, что степь все еще погружена во тьму. Где-то недалеко пропел петух. Значит, скоро рассвет. Сквозь черную мглу, затянувшую небо, в одном месте робко пробивались бледные утренние лучи.

— Товарищ командир! — радостно сказал парень, показав на светлеющий край неба. — Видите? Там восток. Значит, мы двигались правильно!

— Да, да, — закивал я в ответ. — Там восток, но где мы все же находимся?

В ответ Маленький Чэнь пожал плечами: было еще темно, и он пока не мог сориентироваться.

Лягушки умолкли. В степи, где всю ночь бушевала буря, наступила тишина, казавшаяся необычной. Ее нарушали шелест травы, журчание ручья в низине, мычанье коров и петушиное пенье, доносившееся из далеких деревень. И еще слышен был какой-то неясный гул, казалось, он идет не то с неба, не то из-под земли.

— Что это? — спросил я. — Не море?

— Нет. Море чересчур далеко, — сказал Чэнь, прислушался и радостно крикнул: — Товарищ командир! Это река! Мы на берегу реки!

— Правда? — обрадовался я.

— Не может этого быть! — вмешался Ян. — Не болтай чепухи!

— Точно, говорю я вам, это река, — твердил Чэнь. — Я вырос у реки и ее шум могу отличить от любого другого. Это вода в реке прибывает, как всегда во время весеннего паводка. Вы сами послушайте!

Становилось между тем все светлее. Ночь убрала постепенно свой черный покров. Вскоре уже можно было различить отдельные травинки. Вдали, хоть и неясно еще, виднелись гаоляновые поля, деревни, деревья. Оказалось, что мы находимся в огромной лощине. К западу и к северу от нее раскинулись деревушки, на юге темнел густой фруктовый сад, а на востоке сверкала, переливаясь серебром, широкая лента реки. Именно с реки и доносился этот грозный гул, словно воздушный поток, который вихрем проносится иногда над равниной в ясную погоду.

— Товарищ командир! Смотрите — ведь это Вэйхэ! Конечно же, Вэйхэ! — радовался Маленький Чэнь. Потом, повернувшись, он вдруг схватил меня за руку: — Пошли к нам домой! Видите тот сад? Там мы и живем. Я всегда иду по этой дороге, когда сопровождаю товарищей командиров. Иногда мы проводим ночь в саду моего отца. Вон там — наша переправа, которую мы держим в секрете, в зарослях ивняка у нас припрятана лодка. Хорошо, что мы не сбились с пути! — Говоря это, Чэнь изо всех сил тряс меня за руку.

В слабом предутреннем свете я рассмотрел его лицо, совсем еще детское, пылающее от возбуждения. Я понимал, как он радуется, да и сам не мог справиться с охватившим меня волнением.

— Молодец, — воскликнул повеселевший Ян, энергично хлопнув юношу по плечу. — Право же, ты способный парень!

— Пошли быстрей! Надо переправиться на тот берег, пока совсем не рассвело, — сказал маленький Чэнь.

Выбежав из лощины, мы сломя голову помчались по окутанной легкой дымкой степи. Будто совсем не устали, будто не было ночных треволнений.

Вот наконец и река. Мы перевели дух.

— Ой-ой! Что же это такое! — испуганно воскликнул Чэнь.

Оказалось, что лодку, надежно спрятанную в зарослях ивняка, унесло. Воды прибыло так много, что то место, где она была привязана, находилось теперь посредине реки. Бурлящие потоки на том берегу уже дошли до второй дамбы, а здесь подбирались к фруктовым садам деревушки Шиваньдянь. Река теперь была больше ли шириной. Волны, похожие на снежные глыбы, громоздились одна на другую, образуя водовороты. С протяжным гулом они бешено бились о дамбу, взмывали высоко вверх, а затем водопадом снова обрушивались вниз...

Увидев это, я даже ногами затопал с досады.

— Плавать умеешь? — спросил меня Ян.

Я отрицательно покачал головой. Где уж там плавать по таким волнам — при одном взгляде на них душа в пятки уходит.

— Я тоже не умею, — нахмурился Ян. — А ты, Чэнь?

— Я-то переплыву, да что толку? Все лодки в округе сжег неприятель. С большим трудом нам удалось припрятать одну, да и ту унесло. Не знаю, как и быть.

В полной растерянности мы смотрели на реку.

— Товарищ командир! — обратился ко мне юноша. — А не пойти ли нам к моему отцу — может быть, он что-нибудь придумает. Ведь он не раз переправлял на тот берег наших работников.

— Все это очень хорошо, — ответил я. — Но не можем же мы все время торчать здесь, у всех на виду. Надо хоть где-нибудь спрятаться!

Мы покинули берег и побежали к отцу Маленького Чэня.

5

В саду было тихо.

Умытая дождем листва на деревьях стала ярко-зеленой. Яблоки и боярышник поблескивали своими красными щечками. Временами налетал легкий утренний ветерок, и тогда с деревьев падали на песок жемчужные капельки. Мы забрались в самую гущу сада и, пройдя немного, оказались у небольшого дома, сплошь увитого густым зеленым виноградом и листьями тыквы-горлянки. Неожиданно к нам бросился с глухим рычанием злющий рыжий пес, но увидел Чэня и тут же радостно завилял хвостом, ласкаясь к хозяину.

— Тигренок, Тигренок! — Юноша погладил собаку.

В этот момент распахнулась дверь и на пороге появился седобородый старик. Прищурившись, он принялся разглядывать нас, увидел Маленького Чэня и раскрыл от изумления рот.

— Папа! — чуть слышно позвал Чэнь.

Старик с тревогой оглянулся по сторонам и сказал повелительным тоном:

— Быстро идите в дом!

Нас поразил беспорядок, царивший в доме. Казалось, будто туда ворвался бешеный бык и все перевернул вверх дном: на очаге разбитые горшки, кувшин для воды валяется у стены; шкафчик и ларь для пищи перевернуты; на полу осколки битой посуды, зерно, сено, тряпки...

Маленький Чэнь побледнел, опрометью бросился в соседнюю комнату и тут же вернулся.

— Где мама? — спросил он с тревогой.

Старик ничего не ответил, лишь помрачнел, сел у порога и опустил голову. Он долго молчал, потом произнес:

— Ее и малыша Цзя увели бандиты из помещичьего ополчения.

Ошеломленный, убитый горем юноша в изнеможении опустился на стул.

— И давно это случилось? — спросил Ян.

— Пять дней назад, — с тяжелым вздохом ответил старик и рассказал, как все произошло.

В отряде оказался предатель по имени Чэнь Син. Он и донес, что Маленький Чэнь приводит к отцу коммунистов, чтобы потом переправить их через реку. Несколько дней назад Чэнь Лаоу, главарь «возвращенцев» из деревни Чэньцзячжуан, арестовал все семейство старого Чэня. Их пытали, добиваясь признания, потом самого Чэня отпустили, а жену и младшего сына оставили в качестве заложников. Чэню приказали дождаться старшего сына, и как только он приведет домой красных, выдать их «возвращенцам». В противном случае, пригрозили бандиты, они расправятся с женой Чэня и его младшим сынишкой.

Сердце едва не выскочило у меня из груди. Ян испуганно на меня уставился. А Маленький Чэнь до крови прикусил нижнюю губу и молчал.

— Как же ты решил поступить, отец? — спросил он, подняв голову.

— Я решил вызвать тебя, — холодно бросил старик.

— Вызвать меня? — переспросил юноша.

— Эх-хе-хе. — Старик еще ниже опустил голову. — Целых пять дней держат твою мать и маленького братишку подвешенными к стропилам. Где только я не искал тебя — все зря...

— Зачем же ты меня искал?

— Зачем искал? Эх, ты! Еще спрашиваешь! Неужели тебе нет никакого дела до твоей семьи? И кто, если не вы, отомстит за двадцать сельских активистов, зверски убитых в нашей деревне, за их вдов и сирот? Вспомни, почему я согласился отпустить тебя в армию? — все больше и больше распалялся старик. Он тряс бородой, метал в нас молнии.

Только теперь я понял смысл его слов. Маленький Чэнь тоже заулыбался, схватил отца за руки и радостно вскричал:

— Вот я и дома, отец!

— Да, я искал тебя целых два дня, — продолжал старик, гладя сына по голове, — но так и не нашел. Больше ждать я не мог, и вот третьего дня на рассвете отправился на тот берег в надежде разыскать командира отряда Ма. По слухам, отряд его стоял в деревне Юйчжуан. Но кто знал, что такое случится! Не успел я добраться туда, вдруг слышу — стрельба. Оказалось, что тысяча с лишним солдат противника окружила деревню. Туда же подтянули четвертую бригаду из гарнизона Чанъи. Бой длился до ночи. Ма и его помощник Лю погибли. Говорят, они дрались до последнего: расстреляли все патроны, а потом подорвали себя на гранатах. Когда я вернулся в деревню, то видел их мертвыми на улице. Да! Хороший был командир! Раньше он часто переправлялся сюда со своими бойцами. Теперь нет больше ни его, ни его отряда. Нет больше свободного края.

Старик умолк, и две скупые слезы скатились по его щекам. Я тоже едва сдерживал слезы.

— Успокойтесь, почтенный! — обратился к старику Ян. — Отряд за рекой еще покажет себя. Никому не покорить свободный край! Мы как раз и идем туда, чтобы принять на себя командование первым отрядом.

— Это правда? — подняв голову, спросил старик. — Вы пробираетесь на восточный берег?

— Да, отец, — кивнул в ответ юноша. — Я их проводник. Но, знаешь, лодку, спрятанную в зарослях, унесло водой...

Старик вдруг с неожиданной для его возраста легкостью вскочил на ноги и внимательно оглядел нас с ног до головы.

— Как хорошо, что вы пришли! Надо спешить. После гибели командира Ма головорезы из ополчения совсем взбесились. Вчера мы нашли в южном саду двух товарищей из разгромленного отряда, они прятались там. Настоящие молодцы! Сражались до последнего, а потом разбили свои винтовки и бросились в реку. Теперь пришли вы, так что будет, по крайней мере, на кого опереться. Ну-ка, быстро к реке! Ах да, лодку ведь унесло.

— Унесло, — подтвердил я, — лодки нет, а воды в реке прибыло. Но нам во что бы то ни стало надо сегодня же переправиться на тот берег...

— Верно, непременно сегодня, — поддакнул старик.

— А как же это сделать? — спросил Ян.

Старик ничего не ответил, вышел во двор и посмотрел на небо.

— Вы умеете плавать?

— Умеем немного, но не в такую бурю, — в один голос ответили мы с Яном.

Старик пошел в дом и возвратился с бутылкой в руках. Запрокинул голову, булькая, отпил немного и протянул бутылку мне:

— На, выпей, вода-то в реке холодная.

Мы по очереди глотнули свирепой гаоляновой водки.

— А теперь пошли! — сказал старый Чэнь.

Я выразительно взглянул на Маленького Чэня, а тот весело подмигнул мне в ответ и шепнул:

— Идите, идите. Он переправит вас вплавь. Старик плавает, как водяной!

Чувствовалось, что парень гордится отцом. У меня отлегло от сердца. Но в тот же миг я вдруг вспомнил о жене старика и о его сынишке, которые томятся в гоминьдановском застенке. Как быть с ними?

— Ты чего стоишь? — спросил старик.

— Я думаю...

Резко повернувшись, от чего борода его взметнулась вверх, старый Чэнь взмахнул рукой и сердито бросил:

— Пошли! Пошли скорей!

6

Светало.

На восточном краю неба сквозь разрывы в толще облаков пробивались тонкие багровые лучи солнца. Все отчетливее становились очертания дальних деревень. Ветер вздымал на реке волны, и белые гребешки делали ее похожей на заснеженное поле.

— Вот это ветерок! — едва переводя дух, проговорил старый Чэнь. — Сейчас я по одному переправлю вас на тот берег. Но прежде договоримся: зря в воде не вертеться. Ну, кто первый?

— Вы вдвоем идите с Маленьким Чэнем. — Я подтолкнул Яна. — Я буду вас прикрывать.

— Нет, ты сначала, — возразил Ян, поглядывая на небо.

— Да нет же! Иди, — настаивал я.

В этот момент где-то в западной стороне прозвучал выстрел. Ян хотел возразить, но старик схватил его — и в один миг оба они очутились в воде.

— Прыгай и ты, — подтолкнул я Маленького Чэня.

Тот увернулся и бегом стал взбираться на дамбу. Я — за ним. К западу от нас раскинулась деревня Чэньцзячжуан. От нее вдоль дороги, окутанной утренним туманом, шли к реке человек семь-восемь. Шли не спеша: пока, видно, не обнаружили нас.

— Прячься быстрей! — скомандовал я.

Еще с того времени, как месяц назад наши части сдерживали натиск противника, рвавшегося через Вэйхэ, на дамбе уцелел окоп. Вокруг образовалась насыпь, и мы с Маленьким Чэнем укрылись в нем. Следом за нами прыгнул Тигренок. Я обернулся — старый Чэнь, обхватив одной рукой Яна, другой усиленно греб, пробиваясь сквозь огромные, как горы, волны. Вдруг я заметил, что гоминьдановцы свернули с дороги и направляются к фруктовому саду. Маленький Чэнь с трудом сдерживал ярость и волнение.

Ясно — гоминьдановцы собираются схватить старого Чэня. Я представил себе дальнейший ход событий. Не обнаружив старика дома, они станут искать его на берегу. Тогда нам придется принять неравный бой, а это очень опасно — ведь мы прижаты к реке. И все же бой надо принять, чтобы прикрыть таким образом Яна. А как только он доберется до восточного берега, можно считать, что победа за нами! Мы с Маленьким Чэнем пожертвуем жизнью во имя освобожденного района, во имя нашего отряда, во имя народа! Маленький Чэнь то напряженно смотрел в сторону леса, то с тревогой устремлял взгляд на реку. Я понимал, как тяжело у него на душе, и хотел успокоить немного, но он сам стал меня успокаивать.

— Видите, товарищ командир! Отец уже выплыл на середину. Он как рыба! Сейчас вернется за вами!

«Доброе у тебя сердце, парень», — подумал я про себя.

Вдруг Тигренок вскочил, повернул морду в сторону леса и громко залаял. Я выглянул из окопа — восемь головорезов из ополчения с винтовками наперевес быстрым шагом шли напрямик к берегу той же дорогой, по которой пробирались и мы.

Тигренок рычал от ярости. Он готов был броситься вперед.

— Лежать! — Чэнь схватил его за шею и оттащил в угол окопа.

Пес лег и заскулил.

Стало совсем светло. Над крышами закурились дымки — там готовили завтрак. В небе парил коршун, рассекая черными крыльями белые облака. Он то застывал неподвижно, глядя на поля, омытые дождем, на широко разлившуюся могучую реку, то, словно чего-то испугавшись, исчезал за облаками, подобный черной молнии.

Тревожно было на берегу в это ранее утро: во всем чувствовалось приближение бури.

Враги подходили все ближе и ближе. Уже стали видны их лица, одежда. Одеты они были небрежно, вооружены кто винтовкой, кто пистолетом — настоящие головорезы.

— Вот он! — встрепенулся Маленький Чэнь, ткнув в меня локтем. — Предатель!

— Какой? — спросил я.

— Тот, что идет впереди, коротышка. Он был старостой нашей деревни. А потом снюхался с главарем гоминьдановцев — Чэнь Лаоу. По его доносу и схватили мою мать и братишку... — Чэнь вскинул автомат, прицелился.

Чэнь Сину было под пятьдесят. Маленький, словно карлик, трусливый, с вечно заискивающей улыбкой. Быстрым шагом он приближался к дамбе. Слышно было, как шлепают по раскисшей глине его башмаки.

— Этот старый сукин сын, мать его, наверняка сбежал на тот берег к красным, — донесся голос Чэнь Сина. Затем он повернулся к шедшему сзади темнолицему толстяку. — Знаешь, брат Сянкуй, хорошо бы их всех закопать живьем в землю, а не строить всякие хитроумные планы, как дядюшка Лаоу, — за крупной, видите ли, рыбкой погнался. А рыбка клюнула, да и наживка тем временем тягу дала...

— Ни черта ты не понимаешь! — презрительно бросил толстяк. — Тебе бы только чужое добро делить!

— Ай-ай-ай, брат Сянкуй! И не стыдно тебе, старому человеку, такие слова говорить? Сказал же я, что верну тебе твою долю из тех вещей, что мы позабирали в домах этих... Чего тебе еще надо?

— Брехня это все! — заорал толстяк. — Уже месяц прошел, а что ты вернул? Вот тебе десять дней сроку. Не отдашь — самого тебя в землю живьем закопаю!

— Хватит вам ссориться! — вмешался тут третий, в соломенной шляпе. — Вчера вечером дядюшка Лаоу говорил, что из штаба районного ополчения пришел приказ взять под особое наблюдение берег реки. Получены сведения, что в ближайшие дни красные собираются переправить на ту сторону своих людей. Приказано любой ценой не допустить этого, иначе нам несдобровать...

— Будет сделано! Будет сделано, — угодливо произнес Чэнь Син. — Я ночью буду здесь караулить. Как бы только они не пошли другой дорогой... Ну, и скользко же здесь! — Чэнь Син едва не упал и стал карабкаться по склону дамбы, петляя из стороны в сторону и хватаясь за стебли полыни.

— Огонь! — скомандовал я.

Маленький Чэнь выскочил из окопа и почти в упор выстрелил Чэнь Сину в грудь. Глаза у предателя полезли из орбит, лицо покрылось смертельной бледностью, и, раскинув руки, он ничком упал прямо в яму, наполненную водой, отчего во все стороны полетели брызги...

В тот же миг я тоже открыл стрельбу и сразил одного за другим темнолицего толстяка и того, что был в соломенной шляпе. Застигнутые врасплох, бандиты даже не успели изготовиться к стрельбе и в панике покатились с дамбы, падая, поднимаясь и снова падая.

Тут еще из окопа выскочил Тигренок и бросился за ними вдогонку. Он мчался вихрем, шерсть у него встала дыбом. Догнав одного из бандитов, он вцепился ему в ногу и повалил на землю. Второй гоминьдановец в панике побежал через гаоляновое поле к деревне Чэньцзячжуан.

7

Пальба прекратилась, ветер разогнал пороховой дым над дамбой.

Я посмотрел на реку: там двое, издали казавшиеся черными точками, качались на волнах, приближаясь к противоположному берегу.

— Все в порядке, — вздохнул я с облегчением.

Маленький Чэнь кивнул, но лицо его все еще оставалось напряженным.

В это время в деревне Чэньцзячжуан ударили в набат. Затем послышались удары в колокол в деревушке на юге, а еще через мгновение тревожный колокольный перезвон зазвучал вдоль всего берега...

Налетел сильный порыв ветра. Я понял, что о переправе не может быть и речи. Не пройдет и нескольких минут, как мы будем окружены бандитами. «Ну что ж! — пронеслось у меня в голове. — Отобьемся — хорошо! А нет — бросимся в реку, как те два бойца из отряда Ма, о которых рассказывал старый Чэнь».

В каких только переделках не побывал я за мою долгую боевую жизнь, но никогда еще положение не казалось мне таким безнадежным, как на этот раз. Плавать я не умел, а враги подходили все ближе и ближе. Что делать? Ведь через реку не перелетишь. Но, как ни странно, я почему-то оставался совершенно спокойным. Ян уже почти на том берегу. А значит, партизанский отряд снова начнет действовать, еще шире развернет вооруженную борьбу, и народу будет на кого опереться. Теперь можно не сомневаться, что задание партии будет выполнено!

Я вытащил из кармана промокшие во время дождя секретные документы, разорвал их и бросил в реку. Маленький Чэнь испуганно следил за мной, и я решил во что бы то ни стало загнать его в воду. Пробиться из окружения по суше нет никакой возможности, а переплыть реку для парня не составит особого труда. Зачем же ему понапрасну жертвовать собой?

— Маленький Чэнь, ты хороший пловец, — сказал я ему. — Так что переправляйся на другой берег, пока нас не атаковал противник!

— Опять вы за свое? — нахмурился юноша.

— Ну-ка, живее! Это приказ!

Он ничего не ответил и сердито отвернулся в сторону.

— Ты что, не хочешь выполнять приказ? — Я начал терять терпение. Затем понял, что с ним не сладить, и решил заставить его силой.

Он по-прежнему молчал, отвернувшись.

— Приказы надо выполнять, — сказал я с раздражением, повысив голос.

— Знаю, — еле слышно ответил Чэнь, резко повернулся и твердо посмотрел мне в глаза. — Именно потому, что я выполняю приказ, я не буду переплывать реку! — проговорил он, отчеканивая каждое слово.

— Какой еще приказ? Что за безобразие!

— А такой: переправить вас через реку. Мне никто не приказывал вас бросить, а самому спастись бегством.

Не ожидал я, что этот молчаливый паренек даст мне такой отпор! Мне больше нечего было сказать, и я рассмеялся.

— Товарищ командир! — с суровыми нотками в голосе произнес он, продолжая смотреть мне прямо в глаза. — Вы совершенно не верите в людей, потому так просто рассуждаете!

— Как так не верю?

— Не верите, и все, — уклончиво ответил юноша. — Да еще обижаете...

Чэнь снова отвернулся, но я успел заметить блеснувшие в его глазах слезы.

Мы долго молчали. Лицо у меня горело. Только теперь я понял, что хотел сказать паренек. Вот он, оказывается, какой! Я был глубоко тронут. Ян тем временем уже взобрался на дамбу на том берегу, а старый Чэнь плыл обратно. Вдруг я заметил, что от деревни Чэньцзячжуан к нам направляются несколько человек. И не только от этой деревни, ото всех остальных тоже. Враги шли с юга, с севера, с запада — отовсюду. Гремели выстрелы. Над головами засвистели пули...

— Ладно, парень, не сердись на меня, — сказал я. — Патроны у тебя еще есть?

Он поднял с земли патронташ, похлопал по нему, и на лице у него промелькнула едва заметная улыбка.

Выстрелы все приближались.

Гоминьдановцы, которые шли с запада, обогнули опушку фруктового сада и, укрывшись за домами неподалеку от дамбы, открыли сильный огонь. Пули летали над нами, словно саранча, вздымая столбики пыли над брустверами окопа, срезая стебельки полыни.

Мы не стреляли, чтобы враги подошли поближе. Но они не собирались покидать свое надежное укрытие. Вдруг стрельба прекратилась и из-за песчаного холма появилась голова одного из бандитов.

— Не стреляйте, не стреляйте! — закричал он, размахивая красным полотенцем. Я сразу признал в нем того самого гоминьдановца, которому удалось спастись бегством. — Смотри, Чэнь! Узнаешь? — продолжал он кричать.

Из-за холма показались двое.

Лицо Маленького Чэня побелело как снег: на холме стояли женщина и мальчик лет четырнадцати. Я сразу догадался, что это мать Маленького Чэня и его братишка Цзя.

У женщины были связаны за спиной руки. Лицо в кровоподтеках и шрамах, волосы распущены. Она едва стояла на ногах под сильными порывами ветра, но голову держала высоко и смотрела в нашу сторону. Мальчик от всего пережитого был очень бледным, ни кровинки в лице. Одной рукой опираясь на палку, он другой поддерживал мать и тоже смотрел в нашу сторону. Тигренок выскочил из окопа и с радостью бросился к хозяйке. Остальные бандиты тоже высунули головы из-за холмов. Некоторые даже поднялись во весь рост и, прячась за спины женщины и мальчика, с опаской поглядывали на дамбу. Темнолицый толстяк с громадным животом встал рядом с матерью Чэня.

— Эй, Чэнь, — снова закричал бандит с красной тряпкой, — слушай внимательно! Господин У желает с тобой говорить.

— Маленький Чэнь, — словно утка закрякал толстяк, указывая на женщину и на мальчика. — Посмотри на них. У тебя два пути: или ты умрешь здесь вместе с ними, или же сложишь оружие и вы втроем вернетесь домой. Тем красным, которых ты привел с собой, мы тоже обещаем сохранить жизнь. А теперь выбирай — жизнь или смерть!

Маленький Чэнь из бледного стал пунцовым. Он вскинул автомат и стал целиться в Чэнь Лаоу. Но его била дрожь, и автомат прыгал из стороны в сторону.

— Спокойней, — зашептал я, схватив парня за локоть. — А то в мать попадешь.

Он перевел дух, на глаза у него выступили слезы. Он вытер их и снова вскинул автомат.

В этот момент раздался голос женщины. Она говорила внятно, спокойно:

— Сынок! Где ты? Почему я не вижу тебя?

— Я здесь, мама! — крикнул юноша.

— Встань, сынок, я погляжу на тебя. Нет, нет, не вставай. Только окликни меня — и я буду счастлива.

По лицу Маленького Чэня текли слезы.

— Мама! — позвал он дрожащим голосом.

— Сынок, дорогой, видишь ты меня и своего братишку?

— Вижу...

— Вот и хорошо, сынок. А теперь стреляй! Стреляй! Не слушай эту старую собаку Лаоу, убей грабителей! Стреляй, сынок, прямо в меня стреляй!

— Стреляй, брат! Быстрее! — собрав все силы, закричал Цзя.

Охваченные паникой гоминьдановцы снова укрылись за холмами. И в тот же миг застрочил автомат Маленького Чэня. Бандит с красной тряпкой в руках словно подкошенный свалился к ногам старой женщины.

— Хорошо, сынок, хорошо! — крикнула женщина.

Но тут из-за холма раздался выстрел, и она, вскрикнув, стала медленно оседать на землю...

— Мама! — закричал юноша.

Меня трясло как в лихорадке, по щекам катились слезы. Я поднял автомат, но на холмах уже никого не было, бандиты попрятались и утащили с собой мальчика. Губы Маленького Чэня были искусаны в кровь, глаза сверкали. Он не сводил глаз с распростертой на песке матери.

Стоило кому-нибудь из бандитов поднять голову из-за холма, как я либо Маленький Чэнь стреляли, и голова исчезала. Так продолжалось минут десять. Гоминьдановцы вели беспорядочный огонь, не отваживаясь высунуть нос из своего укрытия. Потом снова послышался крик:

— Прекратить огонь! Не стреляйте!

И на холм вытолкнули братишку Чэня. За ним, плотно прижимаясь друг к другу, стояло пять гоминьдановцев.

На какой-то миг я растерялся и невольно опустил автомат. Чэнь тоже перестал стрелять.

Подталкиваемый бандитом, Цзя подходил все ближе и ближе. Наши автоматы были нацелены прямо ему в грудь.

Страшный это был момент!

Гоминьдановцы, оставшиеся за холмами, снова повысовывали головы: они готовились к атаке. Стрельба прекратилась, и на берегу стояла пугающая тишина. Слышно было учащенное дыхание Цзя, топот ног бандитов, шум воды в реке... И вдруг среди этой тишины раздался звонкий голос мальчика:

— Брат, стреляй! Стреляй в меня!

Порывисто дыша, Чэнь вскинул автомат.

— Погоди! — удержал я его.

— Стреляй, стреляй! — кричал мальчик. — Отомсти за маму! Ведь за моей спиной Чэнь Лаоу! Стреляй же. Скорее! За маму...

Внезапно голос мальчика оборвался. На гоминьдановцев набросился Тигренок. Он вцепился в ногу бандита, который подталкивал вперед Цзя. Гоминьдановец взревел от боли и, отпустив мальчика, повалился на землю. А тот, воспользовавшись моментом, выхватил у бандита ручную гранату, вытащил чеку и высоко поднял ее над головой. Все произошло так неожиданно, что гоминьдановцы остолбенели от страха и словно загипнотизированные смотрели на струйки белого дыма, с шипением вырывавшегося из капсюля гранаты...

У меня бешено заколотилось сердце, и я закрыл глаза. Раздался грохот.

Граната взорвалась.

Когда я открыл глаза, внизу у дамбы стлался сизый дымок. Один из гоминьдановцев, чудом уцелевший, во все лопатки улепетывал к своим. Мы выпустили в него автоматную очередь...

8

Трудно сказать, сколько раз я побывал в самых жарких боях. Но с таким энтузиазмом, как сейчас, никогда не сражался. Я даже забыл о том, что надо беречь патроны, чтобы выиграть время, пока вернется старик, перевел предохранитель на автоматическую стрельбу — и пули полетели дождем. Нам удалось остановить гоминьдановцев, наступавших с юга. Зато те, что двигались с запада и севера, набросились на нас, как осы. Но я по-прежнему хранил спокойствие: только стрелял без передышки, с каким-то особым ожесточением. Жажда мести, казалось, прибавляла мне силы. Мною владела одна-единственная мысль — мстить, во что бы то ни стало мстить! Отомстить за мать Маленького Чэня, за его братишку! Отомстить за всех убитых и замученных бандитами там, на равнине за рекой.

В отличие от меня Маленький Чэнь расходовал патроны экономно, почти не стреляя длинными очередями и то и дело поглядывая на реку. Вдруг он схватил меня за руку.

— Товарищ командир! Смотрите, отец вернулся!

И действительно — старый Чэнь быстро плыл к подножью дамбы.

— Скорей, отец, скорей... — крикнул Маленький Чэнь, вскочив и сияя от радости, и вдруг умолк, схватившись рукою за грудь, потом стал медленно оседать на землю. Из груди у него хлынула кровь.

Я бросился к нему, схватил за руку.

— Маленький Чэнь, Маленький Чэнь!

Ответа не последовало. Голова его безжизненно свесилась над краем окопа. Сердце у меня сжалось от боли.

Воспользовавшись тем, что огонь с нашей стороны прекратился, гоминьдановцы ринулись в атаку.

Не помня себя от ярости, я вскинул автомат и открыл ураганный огонь. Автомат прыгал у меня в руках, гильзы, сверкая, словно пчелы, разлетались в разные стороны. Я упивался местью...

Вдруг чья-то сильная рука схватила меня за плечо. Я обернулся, это был старый Чэнь.

— Быстро в реку!

— Нет, — отмахнулся я, продолжая стрелять.

Тут старик увидел истекавшего кровью сына, опустился перед ним на корточки и зарыдал.

— Сынок, сыночек! — бормотал он, прижимая к себе безжизненную руку сына.

Вдруг Маленький Чэнь приоткрыл глаза, и на губах его появилось подобие улыбки.

— Ты вовремя поспел, отец, — прохрипел он. — Быстрей веди его к реке...

Старик ничего не ответил и вдруг побледнел: он увидел убитых жену и младшего сына. Но в следующее мгновение он справился с собой, вытер слезы и крепко схватил меня за руку:

— Пошли! Пошли быстрей!

— Не пойду! Я останусь здесь, с Маленьким Чэнем.

— Идите же быстрей, — собрав последние силы, крикнул Маленький Чэнь. — Я прикрою вас! — И снова, будто бобы на огне, затрещали его автоматные очереди.

— Ни за что, ни за что... — Старик не дал мне договорить и потащил за собой в воду.

— Маленький Чэнь! Маленький Чэнь! — крикнул я.

Но тут волна захлестнула нас. Я глотнул воды и потом долго не мог отдышаться.

Ветер с оглушительным ревом вздымал бурлящие волны.

Я еще раз оглянулся на дамбу, но так и не увидел Маленького Чэня. Над окопом плыли тоненькие голубоватые дымки от выстрелов. Я представил себе, как рычит и мечется по дамбе Тигренок, приходя в ярость от каждого выстрела; как стойко сражается смертельно раненный Маленький Чэнь, отражая натиск врага, чтобы прикрыть мою переправу. Глубоко тронутый подвигом юноши, я почувствовал, как к горлу подступает ком, и, не в силах сдержаться, помахал рукой в сторону берега.

— Да не вертись же ты! — приказал старик, еще крепче прижав меня к себе.

Рука его сильно дрожала, ему стоило огромного труда не оборачиваться на дамбу, туда, где остался его единственный сын. Собрав все свои силы, он быстро плыл на восток. Мы не достигли еще и середины реки, и, ворвись гоминьдановцы на дамбу, нам бы несдобровать: пришлось бы пробиваться через заградительный огонь противника. Боевой опыт подсказывал мне, что враг давно уже должен был ворваться на дамбу, но там почему-то по-прежнему стояла тишина. Только в воздухе плыл голубоватый дымок...

Из-за густых облаков выглянуло солнце, и на поверхности реки запрыгали золотые блики. На волнах меня укачало, и я почувствовал, что теряю сознание. И тогда, сделав над собой усилие, я снова посмотрел на дамбу, словно там, в окопе, оставил свое сердце. То, что я увидел, потрясло меня до глубины души. Автоматные очереди внезапно прекратились, ветер развеял остатки дыма. Отчетливо выделяясь на фоне уже посветлевшего на западе лазоревого неба, под золотыми лучами восходящего солнца на дамбе появился человек. Это был Маленький Чэнь! Он выскочил из окопа, швырнул в реку автомат, потом схватил бандита, которому удалось прорваться на дамбу, и вместе с ним бросился в мутные, клокочущие воды Вэйхэ...

Потрясенный, я зажмурился. Рука старика, которой он все крепче и крепче прижимал меня к себе, задрожала еще сильнее, дыхание его стало прерывистым. По морщинистым щекам ручьями катились слезы.

Вот на дамбе снова появился человек, снова загремели выстрелы. Пули ложились совсем близко от нас, но мы уже миновали середину реки, где течение было особенно быстрым. Вдруг с дамбы на восточном берегу прогремел выстрел — это старина Ян прикрывал нашу переправу. Мы спасены, путь на восток открыт! Но Маленький Чэнь... Я снова и снова оборачивался, силясь рассмотреть то место, где он скрылся под водой. Но ничего, кроме волн, с рокотом налетающих одна на другую, я не увидел...

Я заплакал и не мог унять непрошеные слезы.

Сентиментальным меня не назовешь. За десять с лишним лет суровых военных испытаний я видел немало смертей и крови, вдоволь нагляделся на ужасы войны. Я привык подавлять в себе малейшие проявления чувствительности и даже в самые горькие минуты жизни не проронил ни слезинки. Но сейчас я не мог совладать с собой. Если бы я хорошо плавал, то без малейшего колебания бросился бы навстречу неумолимым волнам, чтобы найти и спасти Маленького Чэня, пусть даже для этого мне пришлось бы опуститься на дно бушующей реки.

Такой прекрасный товарищ! Совсем еще ребенок! Мальчик, едва достигший семнадцати лет, он, не задумываясь, пожертвовал собой ради меня, человека, совсем ему не знакомого: он даже не знал, откуда я родом, не знал ни имени моего, ни фамилии.

Жизнь, жизнь и молодость, они даются только раз! Что может быть дороже! Какие сокровища могут сравниться с ними! Но чувство товарищества и долга было для него превыше всего!

И в самом деле. Нет в мире чувства чище, величественнее чувства товарищества и долга! И мать Чэня, и маленький Цзя, и старик...

Вдруг я почувствовал, что державшая меня рука старого Чэня дернулась, ослабла, а потом и совсем разжалась. Я с головой ушел под воду, а тут еще меня захлестнула волна, и я потерял сознание...

Очнувшись, я почувствовал, что меня по-прежнему прижимает к себе старый Чэнь, и с изумлением взглянул на старика: он был бледен, с лица градом катился пот. Он хрипел, задыхался, ловя ртом воздух. На какое-то мгновение он вынырнул из воды, и я увидел кровь на плече у него.

«Старик ранен!» — пронеслось у меня в мозгу, и плывет из последних сил.

Я сгорал со стыда.

«Яо Гуанчжун! — мысленно обратился я к самому себе. — Что сделал ты для народа? Для партии? Какое ты имел право спастись ценой жизни Маленького Чэня и всей его семьи?» И с болью в сердце, едва сдерживая слезы, я крикнул:

— Отец, бросьте меня! Слышите, бросьте меня сейчас же!

— Да не вертись ты, тебе говорят! — повысил голос старик и, взглянув на меня, сердито добавил: — Бросить тебя? Тоже выдумал!

Стиснув зубы, он продолжал плыть, рассекая волны и настойчиво пробиваясь к противоположному берегу. За ним по мутной речной воде тянулся тоненький кровавый след...

* * *

Здесь и следовало бы закончить наш рассказ. Но, возможно, найдутся читатели, которые спросят: «Переправились вы через реку или не переправились? Что стало со старым Чэнем? А Маленький Чэнь — погиб или нет? Как впоследствии развернулась борьба на востоке за рекой? »

Что ж, обо всем этом стоит, пожалуй, рассказать.

Через реку мы переплыли. Но уже у самого берега старый Чэнь потерял сознание. В тот же день мы отправили его в полевой госпиталь, а еще через месяц, выписавшись оттуда, он явился ко мне. Без лишних слов он потребовал, чтобы ему выдали оружие. Зачем ему нужно было оружие? Я думаю, об этом не стоит спрашивать! Я подарил ему свой любимый автомат. С той поры в нашем отряде появился еще один отважный боец, в ветхой войлочной шляпе, в такой же ветхой кожаной куртке, с неизменным автоматом на груди. Он целыми днями молчал, зато в бою был всегда впереди. Его белоснежная борода развевалась на ветру, в глазах нет-нет да и вспыхивали искорки гнева...

Маленький Чэнь погиб. Его нашли на песчаной отмели, тело отнесло вниз по течению. Я видел его. Его руки мертвой хваткой вцепились в горло главаря «возвращенцев» Чэнь Лаоу. Здесь же, неподалеку, лежала собака с распоротым брюхом — Тигренок.

Спустя немного времени на востоке за рекой с новой силой развернулись бои. Поначалу нелегко нам пришлось. Бойцы из разгромленного отряда разбрелись кто куда и, напуганные провокациями вражеской агентуры, боялись признаться нам, кто они. Жители деревень тоже были напуганы. Части дивизии, подтянутые противником из района Дацзэшань для карательных целей жгли дома, убивали людей... Но мы не спасовали перед трудностями. Стоило мне вспомнить о семье Маленького Чэня — и я готов был на все. Сформировать заново отряд нам удалось довольно быстро. Мы провели несколько успешных боев на шоссе Чифу — Вэйсянь, уничтожив более десятка вражеских автомашин. В районе деревни Тайбаочжуан мы совершили налет на штаб помещичьего ополчения, истребив несколько самых оголтелых реакционеров — главарей «возвращенцев». Наши победы поднимали дух народных масс, и наши ряды ширились день ото дня. Через некоторое время на восток от реки развернулась упорная борьба. Дивизия карателей оказалась зажатой на узком участке между реками Цзяохэ и Вэйхэ. В результате этой успешно проведенной операции было высвобождено значительное количество наших войск для нанесения ударов по врагу не в тылу, а непосредственно на линии фронта. Бои на шоссе Чифу — Вэйсянь приносили нам успех за успехом. В общем, мы одержали полную победу.

Уже в ноябре Сихайский комитет партии созвал совещание, на котором были подведены итоги боев в тылу врага. Несколько позднее здесь же состоялось чествование отличившихся в боях. Все участники совещания единогласно назвали героями меня и товарища Яна. Сам начальник политотдела Чжан преподнес нам цветы и предложил выступить.

Я вышел на трибуну и сказал:

— Вы ошибаетесь, товарищи. Не мы герои, а семья Маленького Чэня.

— Кто они такие? — спросили у меня.

— Они настоящие герои! — громко повторил я. И от начала до конца поведал им ту самую историю, которую сегодня рассказал вам.

Шанхай

31 октября 1954 г.

Чэнь Сянхэ

Писатель и ученый-литературовед Чэнь Сянхэ приобрел в Китае по-настоящему широкую известность лишь в начале 60-х годов, хотя его литературная и общественная деятельность началась четырьмя десятилетиями раньше. В 1923 году он, будучи еще студентом Шанхайского университета «Фудань», принял участие в организации литературного общества «Молодая трава». Несколько позднее, уже начав свою преподавательскую карьеру, он выступает одним из основателей объединения «Потонувший колокол» (существовало с 1926 по 1934 г.). В этот период выходят его сборники рассказов и повестей «Неспокойная душа», «Поворот», «Холостяк», пьеса «Опавшие цветы» и другие произведения. Отмеченные гуманистическим сочувствием к судьбе «маленького человека» и неприятием социальной несправедливости, они были несколько камерными по звучанию. Новый этап в жизни и творчестве Чэнь Сянхэ начался в годы войны с японскими агрессорами. Он участвует в работе Всекитайской ассоциации деятелей литературы и искусства по отпору врагу, вступает в ряды компартии, подвергается преследованиям со стороны гоминьдановских властей. После 1949 года Чэнь Сянхэ из родной провинции Сычуань переезжает в Пекин. Являясь сотрудником Института литературы Академии наук КНР, он много сил отдает редактированию раздела «Литературное наследие» в центральной газете «Гуаньминь жибао», пользовавшегося заслуженным авторитетом в кругах исследователей и ценителей китайской классической литературы. Неудивительно, что с прошлым Китая и его культуры связаны и немногочисленные художественные произведения писателя послереволюционного периода. Два из его рассказов — публикуемый ниже «Тао Юаньмин пишет поминальную песнь» (1961) и опубликованная годом позже «Гуанлинская мелодия» — вызвали особенно широкий интерес. Возвышенные и в то же время глубоко человечные образы великого поэта средневековья Тао Юаньмина и литератора III века, мыслителя-протестанта Цзи Кана говорили о силе человеческого духа, не склоняющегося перед обстоятельствами, о том, что время не властно над созданиями гениев. Прошло несколько лет, и организаторы «культурной революции» обвинили автора рассказов ни больше ни меньше как в «подстрекательстве народа к бунту против партии и диктатуры пролетариата», «воспевании правых оппортунистов» и т. п. Не выдержав мучений, Чэнь Сянхэ в 1969 году покончил с собой. Лишь десять лет спустя было объявлено о посмертной реабилитации писателя.

В. Сорокин

ТАО ЮАНЬМИН ПИШЕТ «ПОМИНАЛЬНУЮ ПЕСНЬ»

1

В четвертом году правления императора Вэньди из династии Сун[19], избравшего своим девизом «Изначальное благополучие», Тао Юаньмину должно было исполниться шестьдесят три года[20] — возраст почтенный. В последнее время семье его жилось полегче — выдалось подряд три хороших урожая, да и нынешний год обещал быть урожайным. Вдобавок в прошедшем году Янь Яньчжи[21], получив от двора назначение на должность правителя области Шиань и проезжая через Сюньян[22], оставил Тао двадцать тысяч монет. Правда, Тао велел сыновьям разнести эти деньги по винным лавкам близлежащего города, чтобы хозяева в любое время отпускали ему вино. Но ведавший домашним хозяйством младший сын Атун не послушался отца и записал на его имя только половину денег, остальные же истратил на покупку растительного масла, соли и прочих припасов. Это, конечно, не укрылось от Тао Юаньмина. Но он, никогда не помышлявший о богатстве, счел происшедшее мелочью и ничего не сказал.

Чувствовал себя Тао неважно. Уйдя в сорок один год со службы и поселившись в деревне, он, как сказано в династийной хронике, «поддерживал свое существование, трудясь в поле, и оттого занедужил». До шестидесяти лет занимался Тао полевыми работами. Когда же ему пошел седьмой десяток, он отдал сыновьям свою мотыгу и сказал:

— Все, больше не могу. Руки-ноги ослабли, ничего не получается. Работайте теперь без меня!

С тех пор он ни за что не брался. Только утром или вечером, опираясь на палку и читая про себя любимые стихи, выходил в поле — посмотреть, как растут туты и конопля, рис и просо.

В том году осень пришла в Сюньян раньше обычного; уже в восьмом месяце[23] на рассвете и закате гудел ветер, как бы возвещая начало увядания природы. Однажды утром Тао Юаньмин поднялся чуть свет. Всю ночь он проворочался без сна: мешали спать неприятные воспоминания об увиденном накануне в монастыре Восточной рощи, что в горах Лушань. В голову лезли непрошеные мысли. Он отправился в горы побеседовать с буддийским наставником Хуэйюанем, а заодно пожить в обители несколько дней, отогнать от себя беспокойные думы, подышать другим воздухом. Но, едва приблизившись к монастырю, он увидел шумные толпы снующих взад и вперед богомольцев с ароматными палочками в руках.

Особенно же огорчил Тао сам наставник, сидевший на скрещенных под собой ногах в центре главного молельного зала, — его граничащее с высокомерием безразличие к людям, его явная рисовка. В своей монашеской шапке и алой шелковой рясе он был совершенно не похож на того Хуэйюаня, которого привык видеть Тао Юаньмин. Наставника окружали молодые смазливые послушники, держа в руках медные плевательницы, метелки с рукоятками из белого нефрита, платки из фиолетового шелкового полотна... Словом, наставника сейчас можно было принять за важного сановника на аудиенции. Сложив ладони и закрыв глаза, без всякого выражения на лице, он принимал бесчисленные поклоны и коленопреклонения богомольцев. И не понять было — то ли он спит, то ли предается благочестивым размышлениям.

Вскоре началось молебствие. Монахи всем скопом громко прочли сутру[24] «Бессмертные будды»; затем Лю Иминь продекламировал сочиненную им «Молитву о ниспослании милостей»; после чего члены сообщества «Белого лотоса»[25] совершили ритуальные поклоны перед Хуэйюанем, и, наконец, все молящиеся громко повторили буддийскую формулу: «Посвящаю себя будде Амитабе, его милосердию, его мудрости». На том церемония закончилась. И лишь тогда наставник чуть-чуть приоткрыл веки и под мерный стук молитвенных барабанов пробормотал: «Цзети-цзети, поло цзети, полосэн цзети, путиса покэ»[26]. Произнеся это почти никому не понятное заклятие, он поднялся со своей циновки и ушел во внутренние покои, не сказав более ни единого слова. Он даже ни разу не взглянул на простершихся перед ним паломников, не говоря уже о том, чтобы вежливо их приветствовать. Такое пренебрежительное отношение к собравшимся показалось Тао проявлением той «гордыни», которую сам наставник не раз называл противоречащей заветам будды.

— Как вам понравилось нынешнее молебствие, сударь? — обратился Лю Иминь к Тао, когда в зале для благочестивых размышлений почетным гостям предложили чай.

Не дожидаясь его ответа, заговорил Чжоу Сюйчжи:

— Ничего не скажешь, редкостное зрелище — такие красивые горы, такой пышный молебен! Шли бы вы, сударь, к нам, в «Белый лотос». Наставник сказал, что разрешит вам и после вступления в общество пить вино.

— Верно, верно! Присоединяйтесь к нам! Из трех знаменитых Сюньянских отшельников двое уже вступили в «Белый лотос», теперь ваша очередь, господин Юаньмин! — Это заговорили наперебой именитые ученые Чжан Е, Чжан Цзюань, Цзун Бин и Лэй Цыцзун, которые вместе с Тао изучали конфуцианскую науку.

— Нет, я должен подумать. Жизнь до того коротка, в ней столько тягот. Так стоит ли брать на себя новые заботы — звонить в колокола, бить в барабаны?

С этими словами Тао Юаньмин поднялся, но все закричали:

— Как, разве вы не посидите с нами? Отведайте монашеского обеда, побеседуйте с наставником, тогда и пойдете!

— Уж лучше как-нибудь в другой раз. Сегодня чересчур многолюдно, наставнику не до меня...

Так, помнилось Тао, прошел его визит в Восточную рощу. Монастырь этот, о котором говорили, что он «взвалил на плечи пик Сянму и взял под мышку водопад», находился всего в двух десятках ли от Каштанового поселка под горой Чайсан, где жил Тао Юаньмин. Однако на этот раз ему было трудно идти, он много раз останавливался, так что вернулся только лишь к вечеру.

Съев плошку жидкой рисовой каши, Тао сразу же отправился спать. Но, несмотря на ломоту в костях и страшную усталость, сон все не шел к нему. В полудреме Тао чудился звон монастырского колокола, и это особенно его раздражало.

«Нет, пожалуй, больше в эту обитель ходить не стоит. Тамошние монахи стали просто невыносимы — знай себе колотят в барабаны, бьют в колокола, пугают людей. Но всего смешнее, что даже Лю Иминь и Чжоу Сюйчжи, которые не побоялись пренебречь императорским приглашением вернуться на службу, и те простерлись ниц перед буддийским наставником. Значит, их тоже одолевает страх перед смертью, значит, и они не поняли самых простых истин. Что смерть? Нет тебя, и не о чем больше заботиться. Чего же ради трезвонить в колокола, шум поднимать? Буддисты надеются избавить человека от загробных мучений молитвой, даосы верят, что «превратятся в пернатых»[27], но из этого следует лишь, что и они уповают на какое-то существование после смерти».

Эти думы не давали Тао заснуть до утра.

2

Тао Юаньмин сидел у стены своего крытого соломой дома, на кровати со спинкой, как у дивана, именовавшейся «чужеземным ложем». Это придумал его старший сын Ашу: сделать навес у крыши пошире, почти как у парадных залов, чтобы под ним можно было принимать посетителей, желающих высказать поэту свое почтение. Но Тао использовал эту идею по-своему. В последние годы он все чаще сидел под навесом на «чужеземном ложе» (спал он по-прежнему в обычной постели), читал, размышлял о поэзии, любовался Южной горой, слушал шум сосен или думал о чем-нибудь сокровенном. Иногда он беседовал здесь с соседями, обсуждал виды на урожай, толковал о тутах и конопле, а если в хозяйстве к этому времени поспевало молодое вино, выпивал, с ними несколько чашек, улыбаясь умиротворенно и ласково.

Ночью прошел короткий дождь. Наступили первые осенние холода, и на росших возле самого дома ивах больше не появлялись новые ветки, листья стали понемногу желтеть. Но утренний воздух был, как летом, насыщен ароматом хризантем у забора и доносившимся с полей запахом еще не убранного риса. Тао несколько раз вдохнул полной грудью. После бессонной ночи побаливала голова, ломило поясницу, во рту было горько. Но вид ближних и дальних лесистых гор, залитых светом, утренняя дымка и проплывавшие по небу облака, как всегда, вызывали у старого поэта, немало натерпевшегося в своей жизни, естественное желание отбросить прочь безрадостные мысли и вновь обрести душевный покой.

Прохладный утренний ветерок заставил Тао Юаньмина поплотнее запахнуть полы тонкого халата из серого полотна.

— Да, уже настоящая осень! «То прекрасное время — куда же оно ушло? Уж растаявший иней одежды края увлажнил». А ведь здорово написал Жуань Сыцзун[28] свои «Стихи о том, что на душе»! Вот тоже хорошо: «От всего, что я вижу, растет на душе печаль и неслышной стопою приходит мне в сердце скорбь. Много слов у меня, но к кому я их обращу? Эти длинные речи — поведаю их кому?» Такое, кроме Жуаня, вряд ли кто сможет написать. Мне, пожалуй, незачем сочинять новые стихи. Перечитаю его «Стихи о том, что на душе» и уже чувствую себя удовлетворенным...

Тао, забыв обо всем, стал читать про себя издавна любимые им строки Жуаня. В увлечении он покачивал в такт головой, словно хотел от себя отогнать холодный осенний воздух.

Вдруг сзади к нему подбежал дочерна загорелый крепыш лет восьми, в белой курточке и синих штанах.

— А я знаю, а я знаю! Деда вчера опять ходил в Лушаньские горы и опять не взял меня с собой. Я обиделся!

С этими словами мальчик повис на шее у дедушки и стал теребить его седеющую бороду.

— Да разве ты дошел бы? Меня самого дяденьки из семьи Ван — знаешь, на том конце села? — в плетеных носилках в гору поднимали! Обратно возвращался пешком, так к ночи еле добрался до дому, ведь тут больше двадцати ли!

Говоря это, Тао крепко сжимал ручонки внука, чтобы тот не теребил его бороду и усы.

— А я бы смог! Правда, смог бы! Вот пойдешь еще в горы, возьми меня с собой. Я буду бежать рядом с носилками большими-большими шагами.

— Эх, Теленок[29], долго тебе придется ждать. Боюсь, что больше уже не пойду в Лушаньские горы. Нет, пожалуй, не пойду.

— А почему? Ведь в горах так интересно! Ну, тогда я один пойду. Мне очень нравится гладить головы послушников, они такие гладкие... Я их глажу, а они меня. А в прошлый раз я с ними вместе ловил стрекоз. Тоже очень весело...

— Да... — протянул Тао Юаньмин, не зная, что ответить мальчику.

— Эй, Теленок, скорей слезай с дедушки, ему тяжело! Сколько раз тебе говорила, а ты все не слушаешься.

Это сказала младшая невестка Тао. Она только что вышла из дома с чайной посудой. Невестке было около тридцати; рослая и крепкая, она, как и все простые женщины, ходила в травяных сандалиях и синем полотняном халате. Но выражение глаз и разлет бровей говорили о ее незаурядности.

— Ничего, пока еще хватает сил его удержать. Пусть побудет со мной! — ответил Тао, с любовью поглаживая внука по голове. Затем он взглянул на невестку, и на его почерневшем, исхудалом, но по-прежнему одухотворенном лице появилась слабая улыбка.

— Дедушка, хотите отведать осеннего чая с Южной горы? Совсем свежий, вчера вечером сушили. Он вам понравится! — произнесла с почтением в голосе невестка и подала свекру чашку с бронзово-зеленым напитком.

— И мне, и мне... — закапризничал мальчонка.

— Ладно, ладно, всем достанется. Невестка, ты так много работаешь, выпила бы чайку, — сказал Тао, передавая чашку внуку.

— Да что мне сделается! Вот вы вчера, наверное, намаялись. Шутка ли — в ваши годы делать такие концы. Раз уж вы не собирались оставаться в монастыре, не надо было отпускать носилки!

— Нет, нет, все обошлось. А где Атун, в поле?

— Ну, что вы! Как собрали рис с верхнего склона, так он все время спит — не добудишься! У вас к нему дело? Сейчас подниму!

— Ничего важного, пусть себе спит. Хорошо молодым, сон у них крепкий. — Тао слегка нахмурился и вздохнул. У него, наверное, опять разболелась поясница...

Невестка все еще стояла возле Тао Юаньмина, как будто дожидаясь чего-то. Тот поднял голову и вопросительно взглянул на молодую женщину.

— Вчера после обеда, — заговорила та, — приходил мой отец, ждал вас долго-долго.

— Ждал? Ему что-нибудь было нужно?

— Он забрал с собой ваши стихи.

При этом известии Тао Юаньмин вздрогнул, сердце его чаще забилось. Потом, успокоившись, он продолжал разговор.

— То есть как это забрал?! Зачем они ему?

— Отец сказал, что нашел хорошего писца. Хочет заказать ему новый список ваших стихов, переплести и хранить дома как семейную реликвию. Дня через два я непременно заберу у него то, что вы сами писали... Я не хотела их отдавать, боялась, вдруг пропадут. — С этими словами она виновато опустила голову.

— А, только и всего! Ладно, ладно, пусть переписывает. Хотя, конечно, потерять стихи было бы жаль.

— Не беспокойтесь, через два дня я принесу их обратно!

— Да не волнуйся ты так, невестушка! Поговорим об этом в другой раз. Стихи ведь не еда, если и потеряются, беда невелика...

— Я вправду не хотела отдавать, но отец так настаивал!

— Ну, отдала, и ладно. Стихи-то нестоящие, написаны ради забавы. Есть из-за чего волноваться.

Тао Юаньмин снова взглянул на невестку, и на душе у него стало тепло от сознания, что хоть кто-то в доме ценит его стихи. Молодайка взяла бамбуковые грабли и пошла со двора.

Тао Юаньмин вспомнил, что не сразу дал согласие на женитьбу младшего сына. Дело в том, что отец невесты, Пан Дэчжи, занимал немалую должность в свите Лю Хуна, правителя области Цзянчжоу, и владел обширным поместьем. Тао опасался, как бы дочь такого человека не испугалась жизни в бедном доме. К тому же Атун был простоват и своенравен. Но приятель поэта Пан Тунчжи, большой любитель совать нос в чужие дела, изо всех сил принялся его уговаривать.

— Соглашайся: Раз я говорю, можешь верить. Неужели я не знаю своей собственной племянницы? Это благодаря мне она изучила «Биографии достойных женщин», «Беседы и суждения», «Книгу песен»[30]. Девушка она хорошая, неболтливая, к тому же очень любит поэзию. Знает наизусть многие твои стихи... Конечно, ее папаша в чем-то вульгарен, занудлив, любит деньги, почет. Но сыну твоему ведь не на старикашке жениться, а на его дочери!

Едва она вошла в дом, начались неполадки. Жена старшего сына, Ашу, невзлюбила новую невестку и не захотела больше вести хозяйство. Когда же за это взялась новобрачная, жена Ашу стала укорять ее в неумении и расточительности. Пошли ссоры, требования о разделе хозяйства (второй, третий и четвертый сыновья Тао, у которых было по нескольку детей, давно уже жили самостоятельно). В дело вмешался Пан Дэчжи, заступившись за свою дочь. Кончилось тем, что Тао Юаньмин, который обычно избегал осложнений, согласился на раздел, причем пожелал остаться вместе с младшим сыном. К счастью, арендованные у Пан Дэчжи три десятка му земли давали в последние годы неплохой урожай. Атун был умелым земледельцем, отец и жена помогали ему при окучивании и прополке, детей, кроме Теленка, в семье не было — словом, дни у них проходили в трудах и заботах, но жили они безбедно.

Тао Юаньмин остался бобылем еще тридцати лет — обе его жены одна за другой рано ушли из жизни. Ко второй из них, урожденной Дяо (это о ней он писал: «Муж идет впереди с плугом, жена следует за ним с мотыгой»), Тао навсегда сохранил нежное и возвышенное чувство. Она родила ему четырех сыновей, в том числе и самого младшего — Атуна, потому Тао особенно любил этого недалекого парня и не хотел расставаться с ним.

У людей, привыкших к одинокой жизни, часто появляются странности: к примеру, они перестают заботиться о чистоте своего жилища, запрещают другим трогать их вещи... Тао Юаньмин не был в этом смысле исключением. Но в тот год, когда ему исполнилось пятьдесят, жестокая болезнь заставила его изменить свой образ жизни одинокого вдовца. Он был прикован к постели, и уже стали опасаться за его жизнь, но молодая невестка, не боясь возможных пересудов, стала за ним ухаживать — меняла и стирала его белье, подавала лекарства. К тому времени, когда болезнь миновала, невестка стала настоящей хозяйкой в доме, а Тао Юаньмин вновь ощутил радость жизни в семье, где о нем проявляли заботу.

В последние годы произошли события, относительно которых Тао Юаньмин мог лишь строить догадки. Так, он не понимал, чего ради такие большие люди, как правитель области Цзянчжоу, навязываются ему в друзья. Сначала это был Ван Хун, потом сменивший его Тань Даоцзи. Его визит оставил у Тао особенно неприятные воспоминания. Правителя сопровождал целый отряд всадников, которые громко кричали, расчищая дорогу для своего начальника, и взбудоражили весь Каштановый поселок. Крестьяне на всякий случай заперли свои дома и выглянули на улицу лишь после отъезда высокого гостя.

Разумеется, Тао встретил правителя области с подобающим почтением. Тань Даоцзи начал с высокопарных рассуждений о том, что мудрец становится отшельником, когда в Поднебесной воцаряется беззаконие; когда же справедливость в Поднебесной восстановлена, мудрец возвращается ко двору. Потом он вдруг заговорил о том, сколько мер риса, сколько свиней и баранов собирается подарить поэту. Тао Юаньмин, который — по словам современников —«бежал от чиновничьего жалованья, вернулся к плугу» и никогда ни у кого не брал ни денег, ни подарков, почувствовал, как у него запылало лицо. Он сложил руки, будто при благодарственном поклоне, и решительным тоном произнес:

— Не смею, никак не смею принять такой подарок. Я, Тао Цянь (это имя, Цянь[31], Тао взял после того, как Лю Юй[32] отобрал власть у династии Цзинь), никоим образом не достоин именоваться «мудрецом». Я ушел от дел не ради того, чтобы выделиться среди других, а лишь во исполнение давнего своего желания. Где уж мне равняться с «мудрецами», которые хотят возвыситься в чужих глазах благодаря отшельничеству, а сами только и думают, что о высоких постах и большом жалованье!

Как гласит пословица, если в речах согласья нет, чем меньше говоришь, тем лучше. Сразу же поняв, что разговор не получится, правитель поднялся, принял величественную позу и громко произнес:

— Приезжай ко мне в областной город. Устрою в твою честь обед!

— Всего хорошего! Вот выберу как-нибудь время и непременно явлюсь к вам с визитом.

Так и закончилась эта малоприятная встреча. Позднее Тао Юаньмину пришлось не раз и не два объяснять односельчанам, что Тань Даоцзи приехал сам, без приглашения. Он говорил, что чувствует себя виноватым перед всеми за те неудобства, которые принес с собой важный гость, переполошивший все село.

— Это еще ладно, ничего страшного. Вот если бы солдатня стала хватать наших кур и уток... — сказал один пожилой крестьянин.

— Я замечаю, что стражники, которые собирают подати, стали с нами куда обходительнее. Не иначе, как благодаря вам, почтенный, — сказал Тао другой пожилой и многоопытный сосед.

— Эх, земляки, мы все уже немолоды, у всех волосы седые; чего ради должны мы терпеть всякие неприятности? Я хочу одного — чтобы вельможи и важные чиновники не заглядывали сюда, дали бы нам спокойно доживать свои дни. А стихов, пожалуй, больше писать не стоит. Напишешь три строчки, и уже к тебе едут всякие нудные людишки...

На этом Тао Юаньмин счел свою «дипломатическую миссию» завершенной.

3

После возвращения из монастыря Тао Юаньмин весь день пролежал в постели, и к вечеру настроение у него заметно улучшилось. Поясница еще побаливала, но голова больше не кружилась. Когда настало время вечерней трапезы, Тао увидел, что невестка ставит на стол большие блюда с курицей и рыбой в соусе. Он удивился — откуда такие вкусные вещи?

— Известно, папенька привез. Я уж не знала, как быть, — и брать совестно, и не брать нельзя — обидится.

Невестка успела изучить нрав свекра — если что не так, он даже к палочкам не прикоснется. Поэтому она говорила осторожно, как бы оправдываясь, и внимательно следила за выражением лица Тао. С годами, особенно после появления Теленка, отношение старого поэта к невестке становилось все более мягким и сердечным; порой он даже старался угадать ее желания, сделать что-то приятное. Вот и сейчас он сказал, явно стараясь порадовать молодую женщину:

— Что ж, мы всегда благодарны твоему почтенному родителю. А коли есть хорошая еда, давайте выпьем по чарке-другой. Атун, бери большую чашку и пей мою любимую настойку с ароматом хризантемы, а я отведаю рисовой водки. И невестке придется отпить! Очень уж скучно глотать вино в одиночку!

Втроем они уселись, поджав под себя ноги, вокруг низенького столика, покрытого черным лаком. Атун мало разговаривал, зато по части выпивки был силен так же, как и в любом виде полевых работ. Он пил большими глотками, и на его загорелом до черноты лице время от времени появлялась довольная улыбка.

После двух чарок Тао Юаньмин, сам того не замечая, опять взялся за свои излюбленные темы:

— Атун, постарел твой отец, в поле больше не ходит, даже не знает, какие у нас в семье сейчас заботы. Вот у твоих братьев наверняка забот хоть отбавляй, у них детей много. Бесталанный он, твой отец, к тому же со вздорным характером, вот и не дослужился до приличной должности. И вас, детей, обучить как следует не сумел. Особенно ты, Атун, совсем мало иероглифов знаешь! Да, плохо я выполнил свой отцовский долг...

— Зачем вы опять завели этот разговор, отец? Много ли прока в учении? Дерьмо! Взять хоть дядю Яня — всю жизнь прослужил, а теперь на старости лет его определяют, как ссыльного, в какую-то область Шиань. Только земля никогда не обманет человека — сколько поработал мотыгой, столько и собрал в закрома. Я сам читать не люблю и начетчиков не уважаю. Старший братец, к примеру, начитался книг и стал говорить как-то мудрено, толком и не разберешь. Оттого я не люблю с ним разговаривать, да и не только я.

Атун сделал большой глоток, почмокал губами и вытер их своей здоровенной ладонью.

— Когда отец говорит, мог бы помолчать и послушать! — попробовала урезонить мужа благовоспитанная невестка.

— Да пусть его, он правильно говорит, очень правильно! Янь Яньчжи человек хороший, только сверх меры заботится о славе и выгоде, все норовит занять пост повыше. Когда он заезжал прошлый раз, мы с ним малость поспорили. Он говорил, что служба отнимает много времени и поэтому он не может писать хороших стихов, как следует отделывать строчки. Разве в этом дело? Он целыми днями якшается с разными князьями, то прислуживает на пире, то сопровождает в поездках, то пишет оды на случай, утомляет себя пустыми хлопотами, подсчитывает потери и приобретения — откуда тут взяться хорошим стихам? По-моему, ему удалось стихотворение «Воспеваю пять правителей», а оно написано как раз в то время, когда у него не ладилось с карьерой.

Остальные стихи гораздо слабее... Но все равно он человек справедливый и добрый, ценит друзей. Когда же выпьет, забывает о всех суетных помыслах. Можно сказать, ему открыт истинный смысл винопития. Но, увы, с годами люди часто начинают думать бог знает о чем. Боюсь, что на обратном пути из Шиани он не захочет повидаться со мной.

Тао Юаньмин пригладил бороду, осушил еще чарку и, вдруг погрустнев, продолжал:

— Недаром эти два дня я все думаю, что надо докончить «Поминальную песнь» и «Эпитафию самому себе». Оставлю своим добрым друзьям вроде Янь Яньчжи, пусть почитают.

— Папа, разве вы вчера не виделись с наставником? Вы собирались пожить там дня два, а в тот же вечер вернулись! — озабоченным тоном произнесла невестка.

— Увидеться-то увиделся, да только побеседовать не пришлось. У них там было какое-то буддийское молебствие. А этот великий законоучитель, Хуэйюань, очень уж любит себя показать, все пугает людей разговорами о жизни и смерти, о том, что грешники «во всех трех сферах[33] не найдут покоя, как во время пожара». Не люблю я этого!

— Верно сказал почтенный Конфуций: «Мы еще жизни не знаем — что можем мы знать о смерти?» — ввернула невестка фразу из «Бесед и суждений», блеснув своей образованностью. Кстати говоря, эту фразу часто повторял и сам Тао.

— И вправду противно — шумят, суетятся... А сами небось только и думают что о богатых прихожанах с большими деньгами! — разговорился подвыпивший Атун.

— Нет, тут ты не прав. Хуэйюань строго придерживается монашеской морали, богатства его не прельщают. Он написал пять трактатов под общим названием «Монашествующие не преклоняются перед земными владыками», досконально знает и шесть конфуцианских канонов, и учение Лаоцзы и Чжуанцзы[34], а буддийские сутры излагает не так сухо и пресно, как иные. Он не допустил в сообщество «Белого лотоса» этого гордеца Се Линьюня[35], который любит похваляться своей родовитостью и богатством. Наконец, он, как пишут, «весело беседовал о былом» со свирепым предводителем разбойников Лу Сюнем, не побоялся, что его за это объявят пособником бандитов. Вот за что я его уважаю. Все это мог сделать лишь человек смелый, образованный, талантливый.

И все же мы с ним разные люди. По-разному смотрим на жизнь и смерть. Я много об этом думал и всякий раз прихожу к тому, о чем уже писал двадцать с лишним лет назад в стихотворении «Домой к себе»: «Дай воспользуюсь я этим миром живых превращений, чтоб уйти мне затем в ничто. Зову неба я буду рад; колебаньям откуда явиться?»[36] Сколько бы мы ни спорили с Хуэйюанем, каждый останется при своем мнении.

Он как-то написал «Суждение о бренности тела и бессмертии души», а я ответил ему циклом стихотворений «Тело, тень и душа». Смысл их выражен в строках о том, что нужно отдаться волнам великих превращений в природе, не радуясь и не гневаясь; пусть исчезает то, чему суждено исчезнуть, и не нужно из-за этого беспокоиться. Исчезновение означает завершение. Все, что имеет начало, должно иметь конец, должно завершиться. Разве это не естественно? К тому же жизнь прожить совсем нелегко!

Взять хоть нашу семью. Одна за другой умерли две матери моих детей, моя сестра и брат. Когда мне шел сорок пятый год, во время пожара сгорел наш дом и почти все имущество. Спасибо, друзья и соседи помогли, а то бы нам не выжить. Вы, молодые, испытали и голод, и нужду. Так неужели же это должно длиться вечно?

Или возьмем, невестушка, твоего родителя. Ты только представь себе, что каждый отрастит такой же живот, так же будет целыми днями бегать с визитами к областному начальству, хлопотать о приобретении новых земель. Ведь должно же это когда-нибудь кончиться!

Тут Тао Юаньмин не выдержал и расхохотался; на его темном осунувшемся лице обозначились ямочки.

— Хотите, расскажу вам смешную историю? Третьего дня я слышал ее от Ян Сунлина; наверняка он сам ее сочинил. Но в истории этой есть смысл — из нее явствует, что не все в буддизме приносит пользу в обычной жизни.

Тут Атун и его жена стали наперебой просить:

— Расскажи, папа, расскажи! Я страсть люблю слушать твои истории!

— Папины рассказы многие любят!

— Ладно, слушайте. Как-то один бедный ученый отправился к прославленному монаху побеседовать об истине. Монах с ним обошелся надменно. Зато с каким усердием он обхаживал важного чиновника, прибывшего в монастырь! Когда чиновник удалился, ученый спросил: как можно одних гостей принимать так, других — эдак? Старик ответил на чаньский[37] манер: «Принимать — все равно что не принимать; вот не принять — это значит принять». Взбешенный таким разъяснением, ученый несколько раз изо всей силы стукнул монаха по лысине, приговаривая: «Бить — все равно что не бить; вот не бить — это значит бить». После этого он ушел, очень довольный собой. Ну как, понравилось?

Невестка рассмеялась, Атун же громко захохотал, приговаривая:

— Вот и хорошо, поделом ему!

Время было позднее, и Тао Юаньмин поднялся. Невестка сразу же подошла к нему, чтобы проводить до его комнаты.

4

У Тао Юаньмина давно выработалась привычка: просыпаться среди ночи и заниматься каким-нибудь делом либо, оставаясь в постели, размышлять над тем, чего он не успел додумать днем.

В эту ночь за стеной было тихо; после веселого застолья и вкусной еды сын с женой, не говоря уже о внуке, спали сладким сном. Когда Тао проснулся, шла, пожалуй, только третья стража[38]. Ему показалось, что в доме как-то по-особому тихо — так тихо, что слышно, как шелестят крыльями насекомые, пролетавшие за окном. Эта мрачноватая, почти гнетущая тишина осенней ночи усугублялась тусклыми лучами стоявшего на столе светильника с растительным маслом. Тао поднялся и прибавил света. Он собирался переписать набело уже давно обдумываемый им стихотворный цикл «Поминальная песнь» и «Эпитафию самому себе». Но от окна потянуло осенним ветром, и Тао расчихался. Подняться с постели оказалось делом нелегким — руки и ноги не слушались его.

Тао подумал: «Да, в пору своей осени человек чувствует себя совсем не так, как в молодости, — даже с постели встать и то трудно. Кажется, отпущенный мне срок подходит к концу». Пришлось остаться в постели и, полулежа, вновь взяться за отделку как будто уже отделанных стихов.

Прочитав про себя строки «Если в мире есть жизнь, неизбежна за нею смерть. Даже ранний конец не безвременен никогда», он дошел до слов: «Но родные мои, может быть, и хранят печаль, остальные же все разошлись и уже поют». Раньше он думал, что этим можно завершить весь цикл из трех стихотворений. Но тут в его сознании внезапно возник горный монастырь с шумом колоколов и барабанов и наставник Хуэйюань — надменный, равнодушный к окружающим, то и дело пугающий людей разговорами о смерти. «Нет, не годится на этом кончать, надо еще раз поспорить с монахом. Еще раз сказать в стихах то, к чему я пришел, размышляя о жизни и смерти!» И он добавил в самом конце еще две строки: «Как я смерть объясню? Здесь особых не надо слов: просто тело отдам, чтоб оно смешалось с горой»[39].

Да, именно так. После смерти человек истлевает так же, как деревья и травы, что растут на склонах гор. В каком мире приходится жить! Игрок Лю Юй вдруг стал императором, а храбрый полководец Лю Лаочжи заслужил лишь посмертный позор: изменник Хуань Сюань разрыл его могилу и высек труп плетьми... Всюду раздоры, убийства, глаза б ни на что не глядели! Вот умру, вновь сольюсь с природой, и ни о чем не придется жалеть. «...Как я смерть объясню? Здесь особых не надо слов; просто тело отдам, чтоб оно смешалось с горой». На этом и закончу стихотворение, ничего больше не надо добавлять.

После «Поминальной песни» Тао мысленно обратился к «Эпитафии самому себе». Эту вещь он обдумывал особенно долго, поэтому, как ни старался, не нашел ни одной нуждающейся в переделке фразы. Но вот дошел до самых последних строк: «...Не стоит возноситься из-за прижизненной славы, и тем более — кому нужны посмертные песнопения? Воистину тяжела жизнь человека, так что же страшного в смерти? Увы, увы...» В этот момент что-то влажное, горячее упало с его ресниц. Он оплакивал не свой печальный финал, а всю свою трудную, полную разочарований жизнь.

«Воистину тяжела жизнь человека, так что же страшного в смерти?» Ведь именно так я всегда думал. Эх, ноги меня не держат — значит, совсем стариком стал. Да, всему должен быть свой конец. Завтра же надо попросить младшую невестку сходить в отцовский дом и попросить того каллиграфа еще два раза переписать мои стихи. Тогда будет чем отдарить Янь Яньчжи — ведь он оставил мне двадцать тысяч монет — немалые деньги. Просто так он дарить не станет, да и я просто так не взял бы.

Пока Тао Юаньмин размышлял, за окном захлопал крыльями петух и громко возвестил наступление нового дня.

1961

Загрузка...