Избранные произведения. Том I

Глава 1

В это позднее весеннее утро события в жизни Фрэнсиса Моргана чередовались с невероятной быстротой. Вряд ли кому-то еще пришлось пережить такой резкий скачок во времени и так внезапно попасть в яркую, полную жизни драму, вернее, даже трагедию; вряд ли кому-то другому удалось так близко соприкоснуться с удивительной — то ли первобытной, то ли средневековой — мелодрамой, в которую подчас превращается жизнь народов латинской расы, населяющих Среднюю и Южную Америку, — народов, как известно, отличающихся пылкими чувствами и необузданными страстями. Да, можно сказать, что в это утро судьба не церемонилась с Фрэнсисом Морганом!

Однако пока он лениво валялся в постели, не зная даже, пробудился ли мир ото сна. Да и сам Фрэнсис еще окончательно не проснулся. Накануне он до поздней ночи играл в бридж и потому поздно встал. Поздно позавтракав фруктами, молодой человек направился в библиотеку — элегантно обставленную, но выдержанную в строгом стиле комнату. Отсюда его отец до конца своей жизни отдавал распоряжения, занимаясь многочисленными делами.

— Паркер, — обратился Фрэнсис к камердинеру, служившему еще его отцу, — не замечали ли вы — не начал ли Р. Г. М. полнеть перед смертью?

— О нет, сэр, — был ответ. В тоне его слышалась почтительность отлично вышколенного слуги; правда, Паркер невольно окинул не слишком одобрительным взглядом дородную фигуру молодого хозяина. — Ваш отец, сэр, не утратил стройности до конца своих дней. Он и под старость был таков же, как в молодости: широкоплечий, с мощной грудью и широкой костью, но талия у него так и осталась тонкой, сэр. Нынешние молодые господа могли бы ему позавидовать. Очень уж он за собой следил — каждое утро ровно полчаса делал в постели гимнастические упражнения. Ничто не могло ему помешать. Он называл это своей религией.

— Да, у него была редкая фигура, — рассеянно ответил молодой человек и бросил взгляд на биржевой телеграф и на телефоны, поставленные тут еще его отцом.

— О да, — убежденно подтвердил Паркер, — он был строен, как настоящий аристократ. И вы унаследовали его фигуру, сэр, — только немного дороднее.

Молодой Фрэнсис Морган, унаследовавший от отца, кроме фигуры, еще и несколько миллионов долларов, лениво развалился в широком кожаном кресле и вытянул перед собой ноги, словно посаженный в клетку могучий лев, расправляющий свои члены. Раскрыв утреннюю газету, он взглянул на заголовки. Там говорилось о новом обвале на Панамском канале.

— Хорошо, что мы, Морганы, вообще не склонны к полноте, — сказал он и зевнул, — а то я давно растолстел бы от подобной жизни… Как, по-вашему, Паркер?

Пожилой слуга вздрогнул. Он не ожидал вопроса и потому не сразу нашелся что ответить.

— Конечно, сэр, — наконец поспешно проговорил он, — то есть я хочу сказать, — нет, сэр, — вы сейчас вполне в форме, сэр.

— Не сочиняйте, Паркер, — сказал молодой человек. — Я, пожалуй, не то чтобы разжирел, а так… мускулы слегка начали дрябнуть… Правда, Паркер?

— Да, сэр… нет, сэр, — я хотел сказать — нет, сэр. Вы выглядите не хуже, чем три года назад, когда вернулись домой, окончив колледж.

— И всецело посвятил себя ничегонеделанию, — весело пошутил Фрэнсис. — Паркер!

Паркер был полон почтительного внимания. Хозяин его между тем погрузился в глубокие размышления, словно решал какую-то важную задачу. Рука его тихо поглаживала короткие щетинистые усики, которые с недавних пор украсили верхнюю губу.

— Паркер, поеду-ка я рыбу удить.

— Да, сэр.

— Я купил несколько складных удочек. Пожалуйста, составьте их и принесите мне сюда — хочу попробовать, хороши ли они. Мне пришло в голову, что необходимо уехать недели на две и пожить где-нибудь в глухом лесу. Если я этого не сделаю, то начну толстеть и опозорю славный род Морганов. Помните сэра Генри? Старого оригинала сэра Генри — этого лихого пирата?

— Да, сэр, я читал о нем, сэр.

Паркер уже стоял в дверях и дожидался минуты, когда его словоохотливый молодой хозяин наконец замолкнет и ему удастся улизнуть.

— Мне не слишком бы следовало гордиться этим старым пиратом!

— О что вы, сэр! — запротестовал Паркер. — Ведь он был губернатором Ямайки. И до самой смерти пользовался всеобщим уважением.

— Счастье, что его не повесили, — засмеялся Фрэнсис. — В сущности он один и является позором нашего рода, основателем которого считается. Впрочем, я не то хотел сказать. Дело в том, что я недавно начал тщательно изучать все относящиеся к нему документы и узнал, что он до смерти сохранил стройность фигуры: у него не было ни малейшего намека на брюшко. Да, он нам, Морганам, оставил хорошее наследство. Правда, мы так и не смогли отыскать его сокровищ, но зато отсутствие брюшка дороже всяких драгоценностей. Эта черта — характерный признак всей нашей породы… я вспоминаю лекции моего профессора биологии.

Наступило молчание. Паркер исчез. Фрэнсис погрузился в чтение газеты. Из нее он узнал, что открытие Панамского канала для пароходов должно состояться не раньше чем через три недели.

Зазвонил телефон. Судьба, пользуясь телефонными проводами, этими нервами современной утонченной цивилизации, выпустила свои щупальца — щупальца, которыми вскоре был опутан Фрэнсис Морган, спокойно сидевший у себя в библиотеке, в роскошном доме, выстроенном его отцом на Набережной.

Морган взял трубку и стал слушать.

— Да нет, дорогая миссис Каррутерз, — стал он уговаривать невидимую собеседницу, — это просто местная горячка. Акции Нефтяной Компании Тэмпико стоят твердо. Это не спекулятивные бумаги, а солидное помещение капитала. Держите их, держите крепко… Наверное, дело просто в том, что на бирже появился какой-нибудь разбогатевший фермер, который и старается прикупить эти акции. Ведь они пользуются солидной репутацией и на самом деле солидны… Что из того, что они поднялись на два пункта? Не продавайте ни в коем случае! Акции Тэмпико — не лотерея и не рулетка. Это не дутая компания, а подлинное промышленное предприятие. Я даже жалею, что оно слишком крупное для меня одного — хотелось бы финансировать его единолично… Подождите, дайте договорить! Это вовсе не мыльный пузырь. У нас на миллион одних только цистерн. Наша железная дорога и три линии нефтепровода стоят пять миллионов. У нас работают сейчас нефтяные фонтаны, в которых добра миллионов на сто. Наша задача теперь — найти способ доставлять нефть к морю для погрузки на пароход. Сейчас самый подходящий момент для приобретения акций Тэмпико. В настоящее время они представляют собой самое разумное помещение капитала. А через год-два будут стоять настолько твердо, что перещеголяют любые государственные бумаги… Да, да, пожалуйста. Не обращайте внимания на биржу. Но не забудьте, пожалуйста, что не я посоветовал вам приобрести эти акции. Я никогда не даю таких советов друзьям. Но раз они у вас имеются, держитесь за них. Компания Тэмпико не хуже вашего Английского банка… Да, мы с Дикки вчера ограбили партнеров… отлично провели вечер. Хотя Дикки — человек, слишком увлекающийся, — ему не следовало бы играть в бридж… Да, везло как утопленнику!.. Ха-ха!.. Я не увлекаюсь?.. Ха-ха!.. Что вы? Неужели!.. Передайте Гарри, что я уезжаю недели на две… Поеду ловить форель… Весна, понимаете, быстрая речка, деревья, налитые соком, распускающиеся почки, цветы и все такое прочее… Ну, пока до свидания, и держитесь Тэмпико. Если они немного упадут, когда фермер из Миннесоты прекратит их покупку, купите еще. Я тоже куплю. Прямой расчет!.. Да!.. Да, разумеется. Их нельзя продавать при первом же повышении курса, потом вы не выкупите. Разумеется, я знаю, что говорю! Я отлично выспался — спал восемь часов, — и не выпил еще ни капли виски… Да, да… До свидания!

И Фрэнсис, удобно расположившись в кресле, подтянул к себе ленту аппарата, соединенного с биржей, и стал ее лениво разглядывать. Полученные сведения о состоянии биржи, по-видимому, не вызвали у него особого интереса.

Вскоре вернулся Паркер, держа в руках несколько новеньких, ярко блестевших удочек. Каждая из них являла собой своего рода чудо техники и человеческого искусства. Фрэнсис тотчас же вскочил на ноги, забыв о биржевом телеграфе. Словно маленький мальчик, он с восторгом начал разглядывать свои игрушки. Испытывая удочки одну за другой, молодой человек взмахивал ими так, что они со свистом, словно хлыст, рассекали воздух, потом осторожно и медленно двигал рукой в разные стороны, будто забрасывал их в какой-то невидимый пруд, таивший в своих глубинах множество форели.

Снова зазвонил телефон. На лице Фрэнсиса мгновенно отразилось раздражение.

— Бога ради, Паркер, — приказал он, — подойдите к нему! Если звонит какая-нибудь дура, вздумавшая играть на бирже, скажите ей, что я умер, или напился до бесчувствия, или я заболел тифом, или собираюсь жениться, одним словом, скажите, что со мной стряслась какая-то беда.

После короткого диалога, выдержанного Паркером в скромном и сдержанном тоне, вполне подходившем к холодной и строгой обстановке библиотеки, почтенный слуга произнес в трубку: «Одну секунду, сэр!» — затем, закрыв трубку рукой, объявил:

— Это мистер Бэском, сэр. Он просит вас.

— Пошлите мистера Бэскома ко всем чертям! — ответил Фрэнсис и закинул удочку так далеко, что крючок чуть было не вылетел в окно и не зацепил садовника, занятого в саду пересадкой розового куста.

— Мистер Бэском просит передать, что ему необходимо переговорить с вами относительно положения на бирже, сэр. Он вас задержит всего на минутку, — настаивал Паркер, но настолько деликатно и незаметно, словно просто передавал какое-то маловажное сообщение.

— Ладно, так и быть! — И Фрэнсис, осторожно прислонив удочку к столу, подошел к телефону.

— Алло! — сказал он. — Да, это я, Морган. В чем дело? Ну!

Он слушал с минуту, затем раздраженно перебил говорившего:

— Продавать — на кой черт? Ни в коем случае… Конечно, я рад, что узнал об этом. Даже если бы они поднялись на десять пунктов, — чего, разумеется, быть не может, — держите все акции до единой. Может быть, это вполне законное повышение, и они больше не упадут. Акции солидные. Они стóят дороже своей котировки. Публика может этого не знать, но я-то знаю. Не пройдет и года, как они дойдут до двухсот… то есть, само собой разумеется, если в Мексике наступит успокоение. Если они начнут падать, я вам велю покупать… Глупость… Кто хочет получить контрольный пакет? Это чисто случайное явление… Что? Ах, простите, я хотел сказать, чисто временное явление. Я собираюсь уехать недели на две — поудить рыбу. Если акции упадут на пять пунктов, покупайте. Покупайте все, что будут предлагать. Ведь вы знаете, когда человек является владельцем солидного предприятия, повышатели для него так же опасны, как и понижатели… да… да… да… Разумеется… Да. До свидания.

Фрэнсис с удовольствием повесил трубку и вернулся к своим удочкам. А между тем судьба уже принялась за работу.

Перенесемся теперь на Уолл-стрит, в собственную контору Томаса Ригана. Риган только что отдал нескольким маклерам приказ скупить акции Нефтяной Компании Тэмпико, а сам через своих тайных агентов пустил слух, что с делами этой компании творится что-то неладное и концессия, выданная мексиканским правительством, висит на волоске. Покончив с этим делом, Томас Риган погрузился в изучение доклада, составленного командированным им в Мексику экспертом. Эксперт провел на месте целых два месяца и всесторонне разведал перспективы Компании Тэмпико на будущее.

В кабинет вошел клерк. Он подал Ригану визитную карточку и сообщил, что посетитель, несомненно, иностранец, требует его принять. Риган выслушал клерка, взглянул на карточку и сказал:

— Передайте этому мистеру сеньору Альваресу Торресу из Сиу-дадде-Колон, что я принять его не могу.

Минут через пять клерк вернулся с той же карточкой. На сей раз на ней было написано карандашом несколько строк:

Прочитав написанное, Риган усмехнулся и покачал головой. Клерк собрался было выйти из кабинета, но хозяин остановил его:

— Пригласите сюда посетителя немедленно.

Оставшись один, Риган злобно усмехнулся. Ему вдруг пришла в голову новая мысль.

— Надо проучить щенка! — пробормотал он сквозь зубы и закурил сигару, окружив себя облаками дыма. — Воображает, что он может разыгрывать из себя льва, как старик Р. Г. M.! Всыпать ему надо хорошенько — вот что! Об этом уж позаботится матерый волк Томас Р.!

Сеньор Альварес Торрес изъяснялся на правильном английском языке, и его модный весенний костюм выглядел вполне респектабельным. Хотя смуглая кожа явно выдавала его латиноамериканское происхождение, а по блеску темных глаз можно было угадать, что в нем течет смесь испанской и индейской крови, манерами посетитель ничем не отличался от любого ньюйоркца. Томас Риган одобрительно взглянул на своего гостя.

— После многих усилий, после долгих лет поисков я, наконец, нашел ключ к разгадке тайны сэра Генри Моргана — узнал, где находится награбленное им золото, — так начал свою речь сеньор Торрес. — Клад Моргана зарыт на Мескитовом Берегу. Сейчас я вам сообщу только, что он зарыт не так уж далеко от лагуны Чирикви, а ближайший к этому месту город — Бокас-дель-Торо. Я там родился, хотя воспитывался в Париже, и знаю окрестности как свои пять пальцев. Требуется всего одна небольшая шхуна — расходы незначительны, сущие пустяки. А какая награда! Какая выгода, какое богатство нас ожидают!..

Сеньор Торрес остановился. Его красноречие, видимо, иссякло, и он не в силах был как следует обрисовать блестящие перспективы, которые ему представлялись. Но Томас Риган был прежде всего человеком дела; он тотчас же подверг посетителя допросу, как настоящий следователь.

— Мне сейчас, — сразу признался сеньор Торрес, — несколько недостает… как бы это выразиться?.. средств на предварительные расходы.

— Вам нужны деньги? — грубо спросил биржевой делец, и испанец с огорчением наклонил голову в знак согласия.

Под перекрестным огнем энергичного допроса он признался еще во многом. Да, он в самом деле недавно покинул Бокас-дель-Торо и надеялся больше туда не возвращаться. Впрочем, готов вернуться, если достигнет соглашения с сеньором Риганом… Но Риган перебил его. Властным жестом человека, привыкшего считать всех людей своими подчиненными, он взял чековую книжку и выписал чек на тысячу долларов на имя Альвареса Торреса.

— А теперь — вот что мне от вас нужно, — сказал Риган. — Я лично нисколько не верю вашему рассказу. Но у меня есть один юный друг, к которому я глубоко привязан. Меня огорчает, что мальчик ведет здесь, в Нью-Йорке, слишком рассеянный образ жизни: он кутит ночи напролет, увлекается женщинами и так далее… понимаете? — В ответ сеньор Альварес Торрес поклонился, как светский человек, вполне понимающий намек светского человека… — Так вот, ради его здоровья, а также ради спасения не только его души, но и состояния, я нахожу, что самый лучший для него выход — прокатиться за кладом пирата. Ему полезен будет моцион, всякие приключения и… ну, одним словом, я уверен, что вы меня понимаете.

Альварес Торрес снова поклонился.

— Вам нужны деньги, — продолжал Риган. — Постарайтесь заинтересовать этого юношу. Тысяча долларов вам за труды. Если удастся заинтриговать его настолько, чтобы он отправился искать золото старого Моргана, вы получите еще две тысячи. Сумеете так сильно его увлечь, что он не покажется сюда в течение трех месяцев, — еще две тысячи будут ваши. Задержите его там на шесть месяцев, — заработаете пять тысяч. Поверьте, я знал его отца. Мы с ним были товарищами, компаньонами, почти братьями. Я готов пожертвовать целым состоянием, чтобы вернуть его сына на путь истинный. Ну, что вы скажете? Эту тысячу я даю вам в виде аванса. Ну, так как же?

Сеньор Альварес Торрес дрожащими пальцами то откладывал в сторону, то снова разворачивал чек.

— Я… я согласен, — пробормотал он, заикаясь от радости, — я… я… как бы это сказать… я ваш слуга, приказывайте…

Минут через пять сеньор Торрес поднялся, собираясь уходить. Он успел получить подробные инструкции относительно роли, которую должен был разыгрывать. Его рассказ о сокровищах Моргана был тщательным образом прокомментирован умным и опытным дельцом, сумевшим придать всей истории более правдоподобный и убедительный вид. Выслушав Ригана, испанец вдруг заявил вроде бы шутливым тоном, в котором чувствовался оттенок грусти:

— А самое странное то, что я ведь поведал вам сущую правду, мистер Риган. Благодаря изменениям, которые вы посоветовали мне внести в мою историю, она звучит более правдоподобно, но и раньше в ней не было ни слова лжи. Деньги мне нужны, не отрицаю. Вы очень щедры, и я буду стараться изо всех сил… я… я — артист в душе и горжусь этим. Но все-таки это истинная правда, что у меня есть сведения о подлинном местонахождении награбленных Морганом богатств. Я имел возможность познакомиться с некоторыми документами, неизвестными широкой публике. Существуют фамильные записи, известные нашей семье. Многие из моих предков тоже читали их и потратили целую жизнь на поиски, так и оставшиеся безуспешными. А между тем они были на правильном пути — просто им не хватило догадки: они ошибались на каких-то двадцать миль. Место было точно указано в документах. Они не нашли его только потому, что запись была намеренно составлена в виде загадки, ребуса или шарады, которую я — только я сумел расшифровать. Мореплаватели старых времен, составляя свои карты, постоянно прибегали к подобным трюкам. Таким способом мои соотечественники испанцы скрыли местонахождение Гавайских островов: они умышленно неверно обозначили долготу — с погрешностью в пять градусов.

Для Томаса Ригана все это было китайской грамотой. Он выслушал посетителя со снисходительной улыбкой, которая ясно говорила, что делец не верит ни одному слову Торреса.

Не успел сеньор Торрес выйти из кабинета Ригана, как туда вошел Фрэнсис Морган.

— Я решил заглянуть к вам на минутку, попросить у вас совета, — сказал он после обычного обмена приветствиями. — К кому мне и обращаться, как не к вам? Ведь вы столько лет работали рядом с моим отцом. Насколько мне помнится, вы с ним вместе вели крупнейшие дела. Он всегда говорил мне, что я могу смело полагаться на ваше деловое чутье. Вот я и пришел к вам. Дело в том, что я хочу уехать ловить рыбу. В чем там дело с акциями Тэмпико?

— С акциями Тэмпико? — повторил Риган, искусно притворяясь удивленным, хотя сам же и подстроил всю махинацию. — Нефтяной Компании Тэмпико?

Фрэнсис кивнул головой, опустился на стул и закурил папиросу. Риган тем временем посмотрел на ленту биржевого телеграфа.

— Акции Тэмпико поднялись на два пункта. На вашем месте я бы обеспокоился, — объявил он.

— Вот и я так думаю, — согласился Фрэнсис. — Не кажется ли вам, что кто-то подбирается к контрольному пакету? Ведь речь идет о солиднейшем предприятии… Ценность его колоссальна… Вы понимаете, это разговор между нами, исключительно между нами… — Риган кивнул в знак согласия. — Дело-то настоящее. И тут нет никаких фокусов. Так вот насчет этого повышения: не думаете ли вы, что какая-то банда охотится за контрольным пакетом акций?

Однако друг отца Фрэнсиса только тряхнул седой головой. Кто бы мог подумать, что под этими сединами скрывалося столько хитрости и коварства?

— Не думаю, — заявил он. — По всей вероятности, это просто временное колебание, а может быть, спекулирующая публика пронюхала что-нибудь о реальной солидности предприятия.

— Разумеется, это солидное дело, — горячо подхватил Фрэнсис. — Я получил отчеты, Риган, настолько благоприятные, что вы изумились бы, если бы их прочли… Я говорил всем моим друзьям, что это стоящее дело, без всякого обмана. Ужасно обидно, что мне пришлось выпустить акции на рынок. Но дело слишком крупное, и я поневоле вынужден был на это пойти. Даже всего капитала, оставленного мне отцом, — я имею в виду свободный капитал и, конечно, не говорю о деньгах, вложенных в другие предприятия, — даже всего моего свободного капитала не хватило бы, чтобы запустить это дело.

— А что, вам нужны деньги? — спросил старик.

— О нет, у меня есть кругленькая сумма, которой я могу оперировать, — весело ответил юноша.

— Вы хотите сказать?..

— Ну да. Разумеется. Если акции начнут падать, я буду скупать. Это верная прибыль.

— До каких же пределов вы решили скупать? — продолжал расспрашивать Риган, скрывая свой интерес под личиной добродушия и делая вид, что он вполне одобряет решение молодого человека.

— Пока хватит капитала, — не задумываясь ответил Фрэнсис Морган. — Ведь я же говорю вам, Риган, — это грандиозное дело.

— Я особенно этим делом не интересовался, Фрэнсис, но хотя и мало с ним знаком, должен сказать, что оно кажется мне перспективным.

— Кажется?! Послушайте, Риган, я еще раз повторяю, что здесь золотое дно; просто безобразие, что предприятие пришлось пустить на биржу. На этом деле никто не разорится. Я только окажу услугу миру, выбросив на рынок много сотен миллионов, — боюсь назвать точную цифру, — много сотен миллионов бочек нефти… Знаете, у меня есть фонтан в Хуастеке, который вот уже семь месяцев выбрасывает в день по двадцать семь тысяч бочек! До сих пор выбрасывает. И какая нефть! Удельный вес — двадцать два, а осадка не больше чем 0,2 процента. А другой фонтан — кстати, там придется проложить трубы на протяжении шестидесяти миль, — так вот, другой фонтан ежедневно выбрасывает около семидесяти тысяч бочек, и вся эта благодать пока что зря разливается по окрестности. Конечно, я вам это сообщаю под строжайшим секретом. У нас сейчас вполне хватает денег, и я вовсе не хочу, чтобы акции Тэмпико вдруг подскочили до небес.

— Ну, насчет этого не беспокойтесь, мой мальчик! Прокладывайте свои нефтепроводы, а затем ждите конца революции в Мексике, — только тогда акции Тэмпико будут стоять действительно высоко. А пока поезжайте себе удить рыбу и забудьте обо всем.

Риган умолк было, но внезапно схватил лежащую на столе карточку Альвареса Торреса, словно только что о ней вспомнил.

Комедия была разыграна великолепно.

— Посмотрите-ка, кто сейчас у меня был!

Риган, словно его осенила какая-то новая мысль, задержал карточку в руке.

— Зачем вам ехать ловить какую-то форель? Ведь это в конце концов пустое развлечение! Вот если бы вы отправились на поиски клада — это было бы хоть и развлечение, но развлечение, достойное мужчины. Это вам не лагерь в Адирондакских горах, где к вашим услугам и прислуга, и электричество, и искусственный лед. Ведь ваш отец всегда очень гордился своим предком пиратом. Он постоянно твердил, что у него есть сходство с ним, а вы, Фрэнсис, очень похожи на отца.

— Сэр Генри! — с улыбкой произнес Фрэнсис и протянул руку за карточкой. — Откровенно говоря, и я немало горжусь этим старым негодяем.

Прочитав карандашную надпись на карточке, Морган вопросительно посмотрел на Ригана.

— Этот проходимец рассказывает довольно правдоподобную историю, — начал тот. — Уверяет, что он уроженец Мескитового Берега и узнал о месте, где зарыт клад, из каких-то документов, хранящихся в его семье. Признаюсь, я лично ему не верю. Мне некогда верить всякой чепухе и интересоваться делами, которые не входят в сферу моей деятельности.

— А между тем ведь это факт, что сэр Генри умер сравнительно небогатым человеком, — убежденно возразил Фрэнсис. Он нахмурил брови, и лицо его на мгновение выразило беспредельное упорство — семейную черту Морганов. — А зарытые им сокровища так и не были найдены.

— Ну что ж, желаю вам успеха, — с добродушной усмешкой сказал Риган.

— И все-таки я не прочь был бы повидаться с этим Альваресом Торресом, — ответил юноша.

— Это какое-то мифическое золото, — продолжал Риган. — Впрочем, должен признать, что рассказ этого проходимца возмутительно правдоподобен. Эх, черт возьми, будь я сам помоложе… Но где уж мне. У меня и тут дел по горло.

— А не знаете ли вы, где я мог бы отыскать этого Торреса? — спросил Фрэнсис. Он еще не знал, что к нему уже тянутся роковые щупальца, которыми судьба в лице Томаса Ригана стремилась его схватить.

Свидание произошло на следующее утро в кабинете Ригана. При виде Фрэнсиса сеньор Альварес Торрес вздрогнул; впрочем, он тотчас же взял себя в руки. Однако Риган заметил его невольное движение и с улыбкой спросил:

— Не правда ли, как он похож на старого пирата?

— Да, сходство поразительное! — солгал, вернее, наполовину солгал Торрес.

Дело в том, что Альварес Торрес действительно увидел во Фрэнсисе сходство кое с кем, но испанец имел в виду не портрет сэра Генри Моргана. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним сразу вставал образ другого, живого, человека. Этот человек так же несомненно походил и на Фрэнсиса, и на сэра Генри, как оба они — друг на друга.

Когда Фрэнсису что-то приходило в голову, он обычно доводил дело до конца. Так случилось и теперь. Молодой человек тотчас же засел за современные карты и старинные планы, изучил давние документы, написанные выцветшими чернилами на пожелтевшей от времени бумаге. Вскоре он заявил, что решил поудить рыбку на острове Быка или на острове Тельца, — так назывались два острова у входа в лагуну Чирикви. Торрес уверял, что клад зарыт на одном из них.

— Я еще успею попасть на вечерний поезд до Нового Орлеана, — сказал Фрэнсис. — А там как раз смогу пересесть на один из пароходов Объединенного общества торговли фруктами и доберусь до Колона. Я еще вчера вечером составил себе маршрут.

— Только не нанимайте шхуны в Колоне, — посоветовал Торрес. — Поезжайте лучше верхом до Белена. Вот где лучше всего зафрахтовать судно; там все моряки — туземцы, дети природы; да и вообще местные жители — народ наивный и простодушный.

— Вы правы, — согласился Фрэнсис. — Мне давно хотелось побывать в тех краях. А вы успеете попасть на вечерний поезд, сеньор Торрес?.. Само собой разумеется, финансирую экспедицию я. Беру все расходы на себя.

Риган тотчас же незаметно бросил взгляд на Торреса, и тот соврал не моргнув глазом:

— К сожалению, мистер Морган, мне придется немного задержаться; я присоединюсь к вам позже. У меня здесь есть небольшое, но неотложное дело — процесс в суде, с которым необходимо сначала покончить. Речь идет, правда, о незначительной сумме, но дело касается всей нашей семьи и потому так для меня важно. У нас, Торресов, много фамильной гордости. В вашей практичной стране, согласен, это вещь неуместная, но для нас фамильная честь дороже всего.

— Он может потом догнать вас и направить на верный след, если понадобится, — стал уверять Фрэнсиса Риган. — Кстати, я посоветовал бы вам заранее договориться с сеньором Торресом насчет дележа добычи, если только вы что-нибудь найдете.

— Как же нам, по-вашему, делиться? — спросил Фрэнсис.

— Поровну. По пятьдесят процентов каждому, — ответил Риган. Он с легким сердцем давал советы о дележе несуществующего, по его глубокому убеждению, богатства.

— Итак, вы постараетесь как можно скорее меня догнать? — обратился к испанцу Фрэнсис. — Риган, займитесь-ка вы сами его судебной тяжбой и ускорьте ее, прошу вас!

— Конечно, мой милый! — последовал ответ. — А если понадобится, не авансировать ли мне сеньора Альвареса деньгами?

— Отличная мысль! — И Фрэнсис, протянув одну руку Ригану, а другую Торресу, стал прощаться с обоими. — Это избавит меня от лишних хлопот. А ведь мне нужно спешить, чтобы успеть уложить вещи, отказаться от всяких там свиданий и приглашений и вовремя попасть на поезд. Ну, Риган, будьте здоровы! Прощайте, сеньор Торрес, до скорого свидания… Где-нибудь в окрестностях Бокас-дель-Торо или над какой-нибудь ямой на острове Быка или Тельца… По-вашему, скорее на острове Тельца? Ну ладно, до встречи в тех краях!

Сеньор Альварес пробыл еще недолго у Ригана. Он получил подробные инструкции относительно роли, которую должен был разыгрывать. Ему следовало с самого начала всячески задерживать и тормозить экспедицию, постоянно придерживаясь такой тактики в дальнейшем.

— Одним словом, — сказал в заключение Риган, — я не буду особенно огорчен, если он вовсе не вернется. Пусть останется там подольше, хоть и навсегда — это будет полезно для его здоровья!

Глава 2

Деньги, как и молодость, ни в чем не знают отказа. Поэтому Фрэнсис Морган, обладавший и деньгами, и молодостью, в одно прекрасное утро, недели через три после прощания с Риганом, очутился на борту зафрахтованной им шхуны «Анжелика». Шхуна только что попала в полосу штиля на близком расстоянии от берега.

Море было гладким как зеркало, и судно еле-еле покачивалось на волнах. Фрэнсис скучал. Избыток кипевшей в нем энергии неудержимо увлекал его навстречу неизведанному. Он попросил капитана, — это был метис, сын индианки и ямайского негра, — приказать подать ему шлюпку.

— Здесь, пожалуй, можно подстрелить какую-нибудь обезьяну, или попугая, или еще что-нибудь в этом роде, — объяснил Фрэнсис, разглядывая в свой сильный цейсовский бинокль видневшийся на расстоянии полумили берег, покрытый густыми зарослями.

— Весьма вероятно, сэр, что вы будете укушены лабарри — местной очень ядовитой змеей, — ответил капитан, он же владелец «Анжелики», причем физиономия его расплылась в широкой улыбке.

Но Фрэнсиса уже нельзя было удержать. Как раз в это мгновение он увидел в бинокль белую гасиенду[2] и фигуру женщины в белом платье. Женщина стояла на берегу моря и тоже разглядывала шхуну в бинокль.

— Спустите шлюпку, капитан! — приказал Фрэнсис. — Кто тут живет? Белые?

— Семейство Энрико Солано, сэр, — последовал ответ. — Ручаюсь вам, это важные господа из старинной испанской семьи. Они владеют всецело и безраздельно всей этой местностью от побережья до Кордильер; им же принадлежит половина лагуны Чирикви. Они очень бедны, богаты разве что землями, и к тому же горды и горячи, как кайенский перец.

Фрэнсис прыгнул в крохотную шлюпку и быстро стал грести к берегу. Однако зоркие глаза капитана подметили, что он забыл прихватить с собой винтовку или ружье для охоты на обезьян или попугаев. А затем негр заметил белую фигуру женщины, выделявшуюся на фоне темных зарослей.

Фрэнсис направился прямо к берегу, покрытому белым коралловым песком. Он боялся оглянуться через плечо, чтобы посмотреть, осталась ли на месте женщина в белом. В голове у него была вполне естественная для молодого человека мысль об идиллической встрече с «прекрасной пастушкой» или с белой полудикаркой; в лучшем случае он мог надеяться на знакомство с провинциальной барышней. Отчего же не поболтать и не посмеяться, не провести весело время в женском обществе, пока «Анжелика» стоит, захваченная штилем.

Как только шлюпка ударилась о берег, Фрэнсис выскочил из нее и одним сильным движением втащил ее на песок, чтобы волны не унесли лодку в море. Затем он обернулся. Весь пляж до самого леса был пустынным. Фрэнсис уверенно двинулся вперед. Любой путешественник, прибывший в незнакомые ему места, имеет право обращаться к местным жителям и спрашивать у них дорогу. Именно так намеревался поступить Фрэнсис.

Молодой человек собирался всего лишь немного развлечься, но на берегу оказалось более чем достаточно развлечений. Неожиданно из-за зеленой завесы джунглей выскочила, словно марионетка на пружинах, женщина, которую он видел со шхуны; она обеими руками вцепилась ему в руку. Морган успел разглядеть, что это была взрослая девушка. Сила, с которой она схватила его за руку, удивила Фрэнсиса. Свободной рукой он снял шляпу и отвесил незнакомке поклон, стараясь сохранять полную невозмутимость, как и подобало известному богачу Моргану, получившему первоклассное воспитание в Нью-Йорке и приученному никогда ничему не удивляться. Но ему сразу же пришлось снова удивиться, и притом не один раз. Молодого человека как громом поразила своеобразная красота незнакомки. Ее пронзительный суровый взгляд окончательно его ошеломил. Ему вдруг показалось, что он знал ее раньше. Чужой человек не стал бы так на него смотреть.

Фрэнсис почувствовал, что незнакомка дернула его за руку.

— Скорее! Следуйте за мной! — сердитым шепотом приказала она.

Он попытался сопротивляться, но вынужден был подчиниться. Девушка стала трясти его и потащила куда-то за собой. Фрэнсис подумал, что она, видимо, играет с ним в какую-то неизвестную ему местную игру. Он улыбнулся и решил повиноваться. Впрочем, он и сам не мог бы сказать, добровольно ли уступает ее желанию или она силой тащит его в направлении леса.

— Делайте то же, что я! — крикнула она ему, оглянувшись назад. Девушка уже шла впереди, не отпуская его руки.

Фрэнсис снова улыбнулся и пошел за ней. Пригибался к земле, когда пригибалась она, лавировал, подобно ей, между деревьями. На ум ему пришла история пионера-первопроходца Джона Смита и индианки Покахонтас.

Наконец молодая девушка остановилась и села на землю. Не выпуская его руки из своей, она указала ему на место рядом с собой. Когда он уселся, она приложила руку к сердцу и, задыхаясь, произнесла:

— Слава Богу и Пресвятой мадонне!

Фрэнсис уже настолько привык подчиняться своей спутнице, что и тут, улыбнувшись, повторил ее жест. Он решил, что таковы, очевидно, правила загадочной игры. Впрочем, молодой человек не стал упоминать ни Бога, ни мадонну.

— Неужели вы никогда не перестанете шутить? — накинулась на него девушка, заметив его жест.

Фрэнсис сразу же перешел на серьезный искренний тон.

— Сударыня… — начал он. Но собеседница резким движением заставила его замолчать. Со все возрастающим удивлением Фрэнсис заметил, что она, наклонив голову, к чему-то прислушивается. В самом деле, всего в нескольких шагах от них послышался топот бегущих по тропинке людей.

Мягкая теплая ладонь незнакомки легла на руку Фрэнсиса, словно приказывая ему молчать. Вдруг девушка вскочила с места со свойственной ей стремительностью, к которой он уже начал привыкать, и направилась к тропинке. Морган чуть не присвистнул от удивления. В это мгновение до него донесся голос его спутницы. Она резким тоном о чем-то спрашивала по-испански, ей отвечали, тоже по-испански, несколько мужских голосов, в звуке которых слышались и покорность, и настойчивость, и возмущение.

Все еще продолжая разговор, вся компания двинулась куда-то вперед. Прошло минут пять. Наступило молчание. Вдруг Фрэнсис снова услыхал голос девушки. Она повелительным тоном приказывала ему выйти к ней.

«Ха-ха! Хотел бы я знать, как поступил бы в подобных обстоятельствах Риган», — подумал Фрэнсис и с улыбкой повиновался незнакомке.

Он снова шел за ней, но теперь она уже не вела его за руку. Вдвоем они прошли к опушке леса и вышли на пляж. Когда девушка остановилась, Фрэнсис подошел к ней и заглянул ей в лицо. Он все еще был уверен, что они играют в какую-то игру, что-то вроде «пятнашек».

— Пятна! — засмеялся он и дотронулся до ее плеча. — Пятна! Я запятнал вас.

Ее темные глаза вспыхнули гневом.

— Глупец вы этакий! — воскликнула она и дотронулась мизинцем до его подстриженных усов. Фрэнсис был удивлен такой фамильярностью. — Неужели вы воображаете, что эта штука так сильно изменила вашу внешность?

— Но позвольте, дорогая леди… — запротестовал Фрэнсис, желая убедить свою спутницу, что он вовсе с ней не знаком.

Ее ответ, заставивший его внезапно умолкнуть, оказался таким же оригинальным и непредсказуемым, как и все поведение незнакомки. Настолько стремительными были ее движения, что Фрэнсис даже не заметил, откуда она вытащила крохотный серебряный револьвер. Дуло его было теперь направлено на него; хуже того, незнакомка крепко прижала игрушечный револьвер к животу Фрэнсиса.

— Дорогая леди… — снова начал он.

— Я не желаю с вами разговаривать, — вновь прервала она его. — Возвращайтесь на свое судно и уезжайте… — Она сделала короткую паузу. Фрэнсис скорее угадал, чем расслышал сдавленное рыдание… — Уезжайте навеки!

Фрэнсис опять было открыл рот, но и на этот раз его речь была прервана: молодая девушка снова прижала дуло револьвера к его животу.

— Если вы когда-нибудь вздумаете вернуться, то я, да простит меня мадонна, я застрелюсь!

— В таком случае мне, очевидно, лучше убраться отсюда, — нарочито спокойно проговорил молодой человек и направился к лодке. Он старался удалиться с достоинством, но это ему плохо удавалось: он чувствовал себя сконфуженным и готов был посмеяться над собой и над тем нелепым смешным положением, в которое попал.

Фрэнсис был настолько поглощен желанием сохранить хотя бы видимость достоинства, что не заметил, как незнакомка последовала за ним. Пытаясь сдвинуть лодку с места, он почувствовал, что легкий ветерок зашевелил листья пальмы. По морю уже пошла рябь, а там вдали, за зеркальной гладью моря, виднелся вход в лагуну Чирикви, кольцо которой, словно мираж, поднималось над потемневшей поверхностью воды.

Фрэнсис занес уже ногу, чтобы сесть в шлюпку, когда громкое рыдание заставило его обернуться. Рядом с ним стояла его незнакомка. Револьвер повис у нее в руке; она плакала. Морган в одно мгновение очутился рядом с ней… Он протянул руку и коснулся руки девушки. В этом жесте были и вопрос, и сочувствие. Но она вздрогнула от его прикосновения. Глаза ее, полные слез, глядели на него с укором. Фрэнсис пожал плечами: он окончательно перестал понимать столь быструю смену настроений. Утратив всякую надежду разгадать эту загадку, он повернулся и хотел было сесть в лодку, но незнакомка снова остановила его.

— Вы могли бы… — начала она, но голос ее прервался, она глотала слезы, — вы могли бы… хоть поцеловать меня на прощание!..

И молодая девушка импульсивным движением протянула ему обе руки. При этом в правой руке она продолжала держать револьвер. Фрэнсис в недоумении на миг остановился, а затем обнял девушку. К его полному изумлению, незнакомка, подарив ему страстный поцелуй, склонила голову на его плечо и разрыдалась. Фрэнсис, несмотря на все свое изумление, ясно ощущал прикосновение револьвера, который незнакомка держала в руке; теперь он повис у него между лопатками. Повернув к молодому человеку мокрое от слез лицо, девушка несколько раз крепко его поцеловала. Фрэнсис отвечал ей такими же страстными поцелуями, в душе называя себя подлецом. Он не мог понять, какая таинственная сила влекла его к этой женщине, и был бы рад, если бы их прощание длилось хоть целый век.

Неожиданно девушка вырвалась из его объятий, и Фрэнсис увидел на ее лице прежнее выражение гнева и презрения. Угрожающим жестом она протянула руку вперед и револьвером указала ему на лодку.

Фрэнсис пожал плечами, словно говоря, что он ни в чем не может отказать столь прелестной особе. Он послушно уселся в лодку лицом к берегу и заработал веслами.

— Спаси меня, мадонна, от порывов моего своенравного сердца! — воскликнула девушка. Свободной рукой она сорвала с себя медальон и бросила его в воду. Звенья цепочки золотым дождем рассыпались у ее ног.

На опушке леса появилось трое вооруженных винтовками мужчин. Они подбежали к девушке, опустившейся в изнеможении на землю, и кинулись ее поднимать. В этот момент они заметили Фрэнсиса, быстро удалявшегося от берега. Оглянувшись, молодой американец увидел невдалеке «Анжелику». Шхуна шла с зарифленными парусами ему навстречу.

Тут один из трех — пожилой бородатый мужчина выхватил у девушки бинокль и направил его на лодку. В следующее мгновение он отбросил бинокль и прицелился из винтовки в Фрэнсиса.

Пуля упала в воду на расстоянии всего ярда от борта лодки. Девушка вскочила на ноги и ударила снизу по винтовке старика — вторая пуля ушла в небо. Фрэнсис стал грести еще яростнее. Между тем его новые враги, отойдя на несколько шагов от девушки, прицелились в него, но незнакомка направила на них свой револьвер и заставила их опустить ружья.

«Анжелика» шла под ветром наперерез шлюпке. Когда судно вплотную приблизилось к ней, Фрэнсис ловким движением запрыгнул на палубу, между тем как капитан, стоя у руля, разворачивал шхуну. Паруса надулись ветром, и «Анжелика» стала быстро удаляться от берега. Фрэнсис не мог удержаться от чисто мальчишеской выходки: он послал своей незнакомке воздушный поцелуй. А она метнулась вперед, но тотчас же в изнеможении упала на руки пожилого мужчины.

— Ну разве они не настоящий кайенский перец — эти проклятые, противные, гордые до безумия Солано? — обратился капитан к Фрэнсису и засмеялся, сверкнув белыми зубами.

— Бешеные какие-то… У них, видно, в голове винтика не хватает, — рассмеялся в ответ Фрэнсис и, быстро подойдя к борту шхуны, стал посылать незнакомке воздушные поцелуи.

Благодаря попутному ветру, дувшему с материка, «Анжелика» к полуночи добралась до рифов наружного кольца лагуны Чирикви. Пройдя еще миль пятьдесят вдоль этих рифов, судно очутилось в виду островов Быка и Тельца. Здесь капитан решил остановиться и ждать рассвета. Утром, после завтрака, Фрэнсис сел в шлюпку вместе с одним из матросов, английским негром, и отправился на разведку на остров Быка, который был больше острова Тельца. По словам капитана, в это время года сюда обычно съезжались индейцы с материка для сбора черепашьих яиц.

Не успел Фрэнсис подплыть к острову, как уже ясно почувствовал, что его отделяют от Нью-Йорка не только тридцать градусов широты, — ему показалось, что он вернулся на триста или даже на три тысячи лет назад, совершив скачок из современной цивилизации в первобытную эпоху. Собиратели черепашьих яиц оказались настоящими дикарями. Единственную их одежду составляли короткие штаны из грубого холста, а вместо оружия у них были мачете — тяжелые, необычайно острые, смертоносные топорики. Дикари сразу же доказали, что они ловко умеют клянчить, но по их виду можно было предположить, что они не остановятся и перед убийством. Через переводчика, которым был матрос негр, они заявили Фрэнсису, что остров Быка принадлежит им; что касается острова Тельца, то они раньше тоже завладевали им каждый год на то время, когда черепахи кладут яйца, но в этом году островок был захвачен каким-то незнакомым сумасшедшим гринго.[3] Из их рассказа было ясно, что это отчаянный сорвиголова. Его бесстрашие и манера повелевать, по-видимому, произвели такое впечатление на индейцев, что они стали относиться к нему с уважением и трепетом: очевидно, дикари не привыкли видеть двуногих существ, еще более свирепых, чем они сами.

Фрэнсис сунул одному из индейцев серебряный доллар и отправил его с поручением к таинственному гринго: он просил передать незнакомцу, что желал бы с ним повидаться. Остальные дикари в это время собрались вокруг лодки, выпрашивая подачки и бесцеремонно разглядывая белого чужестранца; один из них нагло украл у Фрэнсиса трубку, которую тот только что вынул изо рта и положил рядом с собой на корму лодки. Молодой американец не раздумывая ударил его по уху, а затем наградил оплеухой и второго вора, схватившего трубку, когда ее уронил первый, и таким образом вернул себе свою собственность. В мгновение ока вся толпа как один человек схватилась за мачете. Фрэнсис увидел множество угрожающе поднятых вверх, блестевших на солнце топориков. Однако он не растерялся и в тот же миг направил на индейцев свой револьвер.

Испуганные дикари отошли в сторону и начали совещаться зловещим шепотом. А Фрэнсис между тем обнаружил, что его чернокожий переводчик струсил и покинул его. Подойдя к индейцам, матрос заговорил с ними весьма дружелюбным, даже заискивающим тоном, который совсем не понравился Фрэнсису.

В это время вернулся его посланец. Он принес молодому Моргану его же записку, на обратной стороне которой было написано карандашом: «Ко всем чертям!»

— Придется, видно, самому к нему отправиться, — сказал Фрэнсис матросу негру, приказывая тому вернуться в лодку.

— Я посоветовал бы вам быть в высшей степени осторожным и осмотрительным, сэр, — предупредил негр, — ведь эти индейцы не люди, а звери неразумные, и весьма вероятно, что они будут действовать, как существа без разума, сэр.

— Садитесь в лодку и везите меня на остров Тельца, — кратко приказал Фрэнсис.

— Нет, сэр, я, к сожалению, вынужден отказаться, сэр, — ответил чернокожий матрос. — Я нанялся на судно к капитану Трефазену, но не нанимался на то, чтобы идти на верную смерть. А ехать туда, сэр, равносильно самоубийству. Самое лучшее для нас, сэр, это немедленно выбраться отсюда, ибо здесь, безусловно и вне всякого сомнения, скоро станет слишком жарко для нас.

Фрэнсис, всем своим видом выражая возмущение и презрение, положил в карман револьвер, повернулся спиной к дикарям и направился мимо пальм к противоположному берегу острова, где высилась огромная коралловая скала, образовавшаяся тут, по всей вероятности, после какого-нибудь землетрясения. Оттуда за узким проливом ясно виднелся остров Тельца. На берегу лежала большая лодка. Там же, где стоял Фрэнсис, валялся выдолбленный из дерева челнок, довольно ненадежный на вид, без сомнения, сильно протекавший. Молодой Морган принялся вычерпывать из него воду. Вдруг он заметил, что индейцы отправились ему вслед. Теперь они подсматривали за ним, притаившись на опушке рощи кокосовых пальм. Трусливого матроса негра нигде не было видно.

Перебраться через узкий пролив было для Фрэнсиса делом нескольких минут. Однако не успел он ступить на берег острова Тельца, как увидел, что его и здесь ожидает не слишком радушный прием. Высокий босой молодой человек вышел из-за ствола пальмы, направил на гостя револьвер и закричал:

— Ко всем чертям! Убирайтесь вон! Проваливайте!

— О боги! — Фрэнсис усмехнулся полушутливо-полусерьезно. — Ну и местечко! Шагу нельзя здесь ступить, чтобы тебе не сунули под нос револьвер. И еще просят при этом проваливать.

— Никто вас сюда не приглашал, — возразил незнакомец. — Вы здесь непрошеный гость. Убирайтесь вон с моего острова! Даю вам полминуты на размышления.

— Знаете что, приятель, мне все это начинает надоедать, — возмущенно заявил Фрэнсис, искоса поглядывая на ближайшую пальму и соображая, какое расстояние отделяет его от ствола дерева. — Все, кого я здесь вижу, какие-то сумасшедшие и в высшей степени неприветливые люди. Все с каким-то непонятным раздражением просят меня освободить их от моего присутствия. Кончилось тем, что общее настроение заразило и меня. Теперь и мне, в свою очередь, хочется отделаться от других. К тому же, хотя вы и утверждаете, что остров ваш, это еще не доказывает вашей правоты.

Однако молодому американцу так и не удалось закончить фразу. Ему пришлось стремительно отпрыгнуть в сторону под прикрытие пальмы. Едва успел он спрятаться за ее стволом, как в дерево со свистом вонзилась пуля.

— Вот тебе в отместку! — крикнул Фрэнсис и в свою очередь всадил пулю в ствол пальмы, за которой скрывался его враг.

Несколько минут продолжалась перестрелка. Противники то палили из своих револьверов, то выжидали момент для более удачного выстрела. Фрэнсис, выпустив свою восьмую, последнюю пулю, вспомнил не без огорчения, что его противник сделал всего семь выстрелов. Сняв свой пробковый шлем, он осторожно выставил его из-за ствола. Шлем был тотчас же пробит пулей.

— Какой системы у вас револьвер? — холодным вежливым тоном спросил Фрэнсис у незнакомца.

— Кольт, — был ответ.

Фрэнсис смело вышел из-за прикрытия.

— Значит, вы истратили все свои пули! — сказал он. — Я вел счет. Восемь выстрелов. Теперь мы можем с вами поговорить.

Незнакомец тоже показался из-за своей пальмы. Фрэнсис невольно залюбовался его рослой фигурой, которую не мог испортить даже костюм, состоящий из пары грязных холщовых брюк, ситцевой рубашки и широкополого сомбреро.[4] У Моргана мелькнула мысль, что он уже где-то видел этого человека, но не сообразил, что незнакомец является его собственным двойником.

— Поговорить! — ответил неизвестный, бросив револьвер на землю и выхватив нож. — Я сейчас отрежу вам уши, а может быть, и сниму скальп.

— Ого! Какие, однако, добродушные и кроткие существа водятся в здешних лесах! — ответил Фрэнсис. Его гнев и возмущение росли с каждой минутой. Он тоже обнажил свой охотничий нож, блестящий, новехонький, только что купленный. — Знаете что, давайте-ка лучше бороться без поножовщины.

— Мне нужны ваши уши! — любезным тоном заявил незнакомец и стал медленно продвигаться вперед.

— Ладно! Кто первый окажется на земле, тот и проиграет. Другой будет иметь право отрезать ему уши.

— Идет! — Молодой человек в холщовых брюках спрятал свой нож в ножны.

— Эх! Досадно, что нет киноаппарата, чтобы запечатлеть эту сцену! — заявил Фрэнсис и тоже спрятал нож. — Я зол как разъяренный бык. И буду драться как дикий индеец. Берегитесь! Сейчас наскочу. Все приемы дозволены. Что угодно, как угодно — только бы повалить противника!

И Фрэнсис, исполняя свою угрозу, тотчас же храбро ринулся на незнакомца. Но его блестящая атака закончилась позорным поражением. Противник был, очевидно, сильнее и приготовился встретить его бешеный наскок. Как только борцы сцепились друг с другом, неизвестный поддался назад, повалился на спину и ударил Фрэнсиса ногой в живот так, что бедняга перевернулся в воздухе.

После падения Фрэнсис долго не мог перевести дух, тем более что противник, навалившись на него всем телом, не давал ему вздохнуть. Он молча лежал на спине, задыхаясь. Внезапно молодой человек заметил, что лежавший на нем незнакомец с удивлением разглядывает его лицо.

— Зачем это вы носите усы? — пробормотал он.

— А вам, видно, и усы мои помешали, — произнес Фрэнсис, с трудом переводя дыхание. — Нет, уж извините! Уши — ваши, так и быть. Ну а усы — мои. Насчет усов уговора не было. А кроме того, ваш прием — чистейший джиу-джитсу.

— Вы сами говорили: «Что угодно и как угодно, лишь бы повалить противника», — улыбаясь возразил незнакомец. — Что касается ваших ушей, то пусть они при вас и останутся. Теперь чем больше я на них смотрю, тем больше вижу, что они мне вовсе не нужны. Вставайте и убирайтесь вон отсюда. Я вас поколотил. Ко всем чертям! И больше не лезьте сюда! Ну, гоп! Проваливайте!

Фрэнсис был возмущен до глубины души. Вдобавок к его возмущению примешивалось теперь еще чувство стыда, вызванное тем, что он потерпел поражение. Молодой американец повернулся и направился к своему челноку.

— Послушайте, молодой человек, не оставите ли вы мне вашу визитную карточку? — крикнул ему вслед победитель.

— Визитные карточки как-то не вяжутся с покушением на жизнь гостей! — ответил, не оглядываясь, Фрэнсис. Он прыгнул в челнок и опустил в воду единственное весло. — Моя фамилия Морган.

Лицо незнакомца отразило сначала удивление, затем бесконечное изумление. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но затем передумал и только пробормотал себе под нос:

— Одна порода — неудивительно, что мы так похожи друг на друга!

Фрэнсис, все еще кипевший от возмущения, вернулся на остров Быка. Там он присел на край землянки, набил трубку и закурил, предаваясь мрачным размышлениям:

«Нет сомнения, что все люди здесь какие-то сумасшедшие. Ни капельки разума нет во всех их поступках. Хотел бы я видеть, как стал бы старик Риган обделывать свои дела с таким народом. Уж ему-то наверняка пришлось бы поплатиться ушами!»

Если бы Фрэнсис мог в эту минуту увидеть молодого человека в холщовых брюках, у которого было такое знакомое ему лицо, он окончательно убедился бы в том, что все жители Центральной Америки отличаются ненормальностью поведения, ибо упомянутый молодой человек как раз в это время входил в крытую травой хижину, стоявшую посреди острова Тельца. Переступив порог, незнакомец усмехнулся и вслух произнес: «Кажется, мне удалось внушить страх Господень этому потомку Морганов!» Затем он подошел к стене и начал пристально разглядывать висевшую на стене фотографию — снимок с портрета сэра Генри Моргана.

— Ну что, старый пират? — сказал он с усмешкой. — Кажется, два твоих потомка сегодня чуть было не всадили друг в друга по несколько пуль, да еще из автоматического револьвера, а это, старик, не то что твой допотопный пистолет!

С этими словами незнакомец подошел к старинному, сильно побитому и изъеденному червями сундучку. Приподняв крышку, на которой была вырезана буква «М», он снова обратился к портрету:

— Эх ты, старый пират-валлиец! Ничего-то мне от тебя не досталось в наследство, если не считать старого тряпья да еще наружности! Да, сходство поразительное!.. А что, не переодеться ли мне в костюм старика? Эх, старина, подожди — сейчас увидишь, что и из меня вышел бы неплохой пират! Пожалуй, и это дельце при Порт-о-Прэнсе я обстряпал бы не хуже тебя самого.

Продолжая говорить, молодой потомок сэра Генри стал натягивать на себя истрепанную, изъеденную молью одежду, найденную им в сундуке.

— Ну вот я и разоделся в твое старое тряпье! Сойдите-ка с полотна, многоуважаемый предок, и скажите: есть ли сейчас хоть капля разницы между нами?

Теперь, когда молодой человек надел старинный костюм сэра Генри вместе с поясом, на котором висели кинжал и два тяжеловесных кремневых пистолета, сходство между живым потомком и портретом давно умершего и успевшего обратиться в прах предка было еще более поразительным.

Молодой человек запел, аккомпанируя себе на гитаре. Чем дольше он пел, тем больше ему казалось, что портрет предка теряет свои очертания. Вместо него молодой человек увидел другую картину.

Прислонившись спиной к грот-мачте, с длинным кривым кинжалом в руке стоял сам старый пират. Перед ним полукругом толпились матросы-головорезы в фантастических одеяниях. А с другой стороны, прислонившись спиной к мачте, стоял другой человек, одетый в одинаковый с сэром Генри костюм; он тоже удерживал тесный полукруг взбунтовавшихся матросов. Таким образом, весь экипаж окружил кольцом грот-мачту и стоявших спиной к спине пиратов.

Яркие образы, порожденные воображением молодого человека, вдруг исчезли; его видения прервал звук лопнувшей струны, которую он, увлекшись, слишком сильно дернул. Наступило молчание. Молодому человеку показалось, что в этой тишине портрет сэра Генри вышел из своей рамы и приблизился к нему. Как живой стоял перед ним старый пират; он дергал его за рукав, словно приказывая куда-то идти; а губы, казалось, шептали замогильным голосом:

Молодой человек, повинуясь то ли приказанию призрака, то ли какому-то интуитивному внутреннему побуждению, вышел из хижины и направился к морю. Очутившись на берегу, потомок Моргана кинул взгляд на другой берег узкого пролива. Там, на острове Быка, он увидел своего недавнего противника. Фрэнсис Морган стоял, прислонившись спиной к высокой коралловой скале, и отбивался от толпы полуголых индейцев, яростно размахивавших мачете. Единственным оружием ему служило огромное полено, очевидно, выброшенное волнами на берег, которым он яростно размахивал в воздухе.

Еще немного, и Фрэнсис несомненно бы погиб. Кто-то из дикарей хватил его камнем по голове так, что у него от удара потемнело в глазах. Как раз в этот миг ему почудилось странное видение, которое окончательно убедило его в том, что он уже умер и перешел в царство теней: сам старый пират сэр Генри летел ему на помощь, размахивая своим кинжалом. Еще невероятнее было то, что призрак крушил индейцев направо и налево, распевая громким голосом:

У Фрэнсиса подкосились колени и он тихо опустился на землю; но перед тем как потерять сознание, успел увидеть, как индейцы под натиском фантастического существа рассеялись и обратились в бегство. Их крики: «Боже милосердный! Спаси нас, мадонна! Это дух старого Моргана!» — еще звучали в ушах Фрэнсиса, когда сознание окончательно его покинуло…

Открыв глаза, молодой миллионер увидел, что лежит в небольшой, крытой травой хижине — той самой хижине, скрытой в глубине острова Тельца. Не успел он еще вполне прийти в себя, как узнал лицо сэра Генри, глядевшее на него с портрета на стене. А рядом очутилась копия портрета, впрочем, несколько помолодевшего, — копия, бесспорно, обладавшая всеми свойствами материальных тел, ибо этот двойник портрета поднес к губам Фрэнсиса кружку с виски и велел ему сделать глоток. Но Фрэнсис не стал пить и вскочил на ноги. Некоторое время он и незнакомец пристально смотрели друг на друга, затем, словно что-то одновременно их подтолкнуло, оба перевели взгляд на портрет, чокнулись кружками в знак уважения к памяти старого пирата и лишь после этого выпили залпом виски.

— Вы мне сказали, что происходите из рода Морганов, — заговорил незнакомец. — Я тоже Морган. Вот этот пират был моим родоначальником. А вы?

— Я тоже его потомок, — ответил Фрэнсис. — Мое имя Фрэнсис. А вас как зовут?

— Генри — в честь оригинала портрета. Мы с вами, очевидно, дальние родственники. Я сейчас занят поиском сокровищ старого рыжего скряги.

— Я тоже к ним подбираюсь, — сказал Фрэнсис, протягивая руку. — Но только без дележа. К черту всякие дележи!

— В вас говорит кровь Морганов, — проговорил Генри и одобрительно улыбнулся. — Пусть весь клад достанется тому, кто его первый найдет. Вот уже шесть месяцев как я тут работаю. За это время успел изрыть весь остров вдоль и поперек, но нашел только этот сундук со старым тряпьем. Богатства сэра Генри я постараюсь у вас отнять; но если понадобится, вы только затяните песнь старого пирата, и я в любой момент приду вам на помощь, сколько бы ни было вокруг врагов.

— Замечательная песня! — сказал Фрэнсис. — Я должен выучить ее наизусть. Ну-ка, начинайте!

И молодые люди снова подняли кружки и, чокнувшись, запели:

Глава 3

Сильная головная боль вскоре заставила Фрэнсиса умолкнуть. Он обрадовался, когда Генри, уложив его в свой гамак, сам отправился на «Анжелику», чтобы передать капитану приказания молодого американца. Фрэнсис велел Трефэзену стать на якорь, но не отпускать матросов на берег. Лежа в гамаке, Фрэнсис погрузился в глубокий сон. Только на следующий день, поздно утром, он проснулся и объявил, что голова у него снова свежа, как обычно.

— Я знаю это ощущение, — сам однажды свалился с лошади, — с сочувствием отозвался его новоявленный родственник и налил ему огромную чашку ароматного черного кофе. — Выпейте-ка это, — сразу другим человеком себя почувствуете. Завтрак могу предложить вам неважный — солонина, морские сухари и яичница из черепашьих яиц. Яйца свежие — за них я ручаюсь: я вырыл их сегодня из песка, пока вы спали.

— Эта чашка кофе одна стоит целого завтрака, — заявил Фрэнсис. Он все время смотрел на своего нового родственника, мысленно сравнивая его с портретом их общего предка.

— Вы — вылитый сэр Генри, и не только внешне, — со смехом сказал Генри, уловив один из его взглядов. — Когда вы вчера заявили, что ни за что не станете со мной делиться, я готов был поверить, что предо мной стоит сам воскресший сэр Генри. Он всегда испытывал глубокое отвращение ко всякого рода дележке. Даже тогда, когда дело касалось его собственного экипажа, и в этом была главная причина постигших его бед. Во всяком случае, он ничем не поделился со своими потомками. Ну а у меня иной характер. Я не только уступлю вам часть острова Тельца, но даже отдам свою хижину вместе со всей ее движимостью и со всеми прилегающими к ней угодьями и урочищами в ваше вечное, наследственное и потомственное владение, — и даже со всеми черепашьими яйцами, которые после меня останутся. Можете вступать во владение в любой момент.

— Что вы хотите сказать? — спросил Фрэнсис.

— То, что говорю. Здесь нет абсолютно ничего. Я перерыл весь остров, а нашел только этот сундук с тряпьем.

— Эта находка, наверное, чрезвычайно воодушевила вас?

— Еще бы! Я совсем было решил, что добрался до клада. Во всяком случае, это доказывает, что я напал на верный след.

— А почему бы нам не попытать счастья на острове Быка? — спросил Фрэнсис.

— Я сам об этом подумываю, — ответил Генри. — Впрочем, у меня есть кое-какие сведения, на основании которых я думаю предпринять поиски на материке. Ведь в старину мореплаватели часто неправильно помечали на картах широту и долготу.

— Десятый градус северной широты и девяностый восточной долготы, — произнес Фрэнсис. — Это может означать двенадцатый и девяносто второй или же восьмой и восемьдесят восьмой. Составитель карты держал записи в уме и никому не доверял своей тайны. Если он неожиданно умирал, а такова была, видимо, судьба всех бесстрашных мореплавателей, — тайна так и умирала вместе с ним.

— Иногда у меня появляется желание перебраться на остров Быка и выгнать оттуда всех этих собирателей яиц, — заговорил Генри. — А потом мне начинает казаться, что лучше сначала попытать счастья на материке. Вы тоже, наверное, собрали целую кучу всяческих указаний относительно места, где зарыт клад?

— Разумеется, — Фрэнсис кивнул головой. — Но послушай-ка, Генри, мне хотелось бы взять обратно свои слова о дележе.

— Ну так бери!

— Беру!

Собеседники скрепили договор крепким рукопожатием.

— «Компания Морган и Морган» со строго ограниченной ответственностью, — провозгласил Фрэнсис.

— Актив:[5] все Карибское море, бóльшая часть Центральной Америки, один сундук, полный никуда не годного тряпья, и целая куча вырытых ям, — подхватил шутку Генри. — Пассив: змеиные укусы, грабители-индейцы, малярия, желтая лихорадка…

— И хорошенькие девушки, которые готовы то расцеловать совершенно незнакомого человека, то приставить к его груди серебряный игрушечный револьвер, — перебил Фрэнсис. — Да! Ведь я еще не рассказал тебе о своем приключении. Три дня назад я в шлюпке отправился на берег. И не успел ступить ногой на твердую землю, как откуда-то появляется хорошенькая девица, хватает меня и тащит за собой в лес. Я не мог сначала понять, что она, собственно, хочет со мной сделать — то ли съесть живьем, то ли выйти за меня замуж. Я так и не успел это выяснить: барышня вдруг начала делать весьма нелестные замечания относительно моих усов и с револьвером в руках погнала меня назад к лодке. При этом она приказала мне поскорее удирать и больше никогда не возвращаться — или что-то в этом роде.

— В каком месте все это происходило? — спросил Генри.

Фрэнсис, весь погруженный в веселые воспоминания о своих приключениях, не заметил, что голос его собеседника звучал как-то напряженно.

— Где-то там, у дальнего конца лагуны Чирикви, — ответил он. — Я потом узнал, что там имение Солано, а все Солано — народ горячий, настоящий перец! В этом я убедился лично. Но постой. Я еще не досказал. Слушай дальше: сначала эта молодая особа потащила меня в лес и там стала говорить оскорбительные вещи о моих усах, затем она с револьвером погналась за мной и заставила сесть в лодку, наконец, она пожелала узнать, почему я ее не поцеловал. Нет, слыхал ты когда-нибудь о подобной нелепости?

— Ну и что же, ты поцеловал ее? — спросил Генри, сжимая правую руку в кулак.

— А что оставалось делать бедному иностранцу в чужом краю? К тому же девушка была очень хорошенькая…

Фрэнсис так и не договорил. Он едва успел вскочить на ноги, чтобы парировать удар могучего кулака Генри, направленный ему прямо в челюсть.

— Я… прости!.. — пробормотал Генри, опускаясь на старый сундук пирата. — Я дурак, знаю, но не могу же я спокойно выслушивать…

— Ну вот, опять тебя какая-то муха укусила! — с упреком сказал Фрэнсис. — Ты, видно, рехнулся! Да и все жители прекрасных здешних мест рехнулись — все до единого. То ты перевязывал мне рану на голове, то готов меня по этой самой голове стукнуть. Ты ничуть не лучше той барышни, которая то целовала меня, то тыкала в меня револьвером.

— Ладно, бранись, я заслужил, сам знаю, — признал свою неправоту Генри. Но гнев его тотчас же вспыхнул снова.

— Черт побери! Ведь это была Леонсия!

— Ну и что из того, что это была Леонсия? Да будь она хоть Мерседес или Долорес! Неужели человек не может под угрозой револьвера поцеловать хорошенькую девушку без того, чтобы за это на него не накинулся первый встречный проходимец в грязных холщовых штанах, живущий на каком-то Богом забытом острове?

— Если хорошенькая девушка оказывается невестой упомянутого проходимца в грязных холщовых штанах…

— Да что ты! Неужели? — взволнованно воскликнул Фрэнсис.

— …то этому проходимцу не так уж приятно слышать, что его невеста целовалась с каким-то другим, никому не ведомым проходимцем, только что прибывшим в страну на старой шхуне, принадлежащей полупочтенному негру с Ямайки, — закончил Генри.

— Так она меня приняла за тебя! — задумчиво произнес Фрэнсис. Наконец-то он узнал в чем дело. — Я понимаю теперь, что ты вышел из себя, хотя характер у тебя — ой-ой! Ведь еще вчера ты во что бы то ни стало хотел отрезать мне уши — помнишь?

— Да и твой ничуть не лучше, милый мой! Как ты настаивал на том, чтобы я их отрезал, когда я тебя повалил… ха-ха-ха!

И оба весело и дружелюбно рассмеялись.

— Это моргановская вспыльчивость, — сказал Генри. — По слухам, и наш предок-пират был горяч как перец.

— Ну уж, наверное, не хуже всех этих Солано, с которыми ты собираешься породниться. Ты только подумай, ведь они почти в полном составе вышли меня провожать и усердно старались на прощание всадить в меня пулю. А твоя Леонсия вытащила свой игрушечный револьвер, угрожая им какому-то длиннобородому типу, который ей по виду в отцы годится, и дала ему понять, что она выстрелит в него, если он не перестанет палить в меня.

— Держу пари, это был ее отец — сам старик Энрико! — воскликнул Генри. — А молодые люди — ее братья.

— Очаровательные господа, — заявил Фрэнсис. — А что, ты не боишься соскучиться, породнившись с этой миролюбивой и кроткой семейкой?.. — Он умолк, пораженный внезапно пришедшей ему в голову мыслью. — Черт возьми, Генри, если они все приняли меня за тебя, то почему же им так хотелось тебя укокошить? В чем дело? Может, виновата твоя вспыльчивость? Ты чем-то досадил родственникам будущей жены?

Генри поглядел на него, словно раздумывая, и наконец ответил:

— Хорошо, так и быть скажу тебе. История действительно вышла крайне неприятная. Пожалуй, в самом деле виновата моя вспыльчивость. У меня вышла ссора с дядей Леонсии. Это был младший брат ее отца…

— Был? — перебил его Фрэнсис, делая ударение на прошедшем времени.

— Был, я говорю, — и Генри кивнул головой. — Его уже нет в живых. Звали его Альфаро Солано, и он сам был очень горяч. Солано уверяют, что они происходят от испанских конквистадоров.[6] Они горды как сам сатана. Альфаро нажил состояние, торгуя кампешевым[7] деревом, и на эти деньги основал там же, вблизи гасиенды Солано, обширную плантацию. Мы с ним поссорились. Случилось это в небольшом тамошнем городке Сан-Антонио. Может быть, тут вышло недоразумение, хотя я все-таки утверждаю, что Альфаро был неправ. Он постоянно ко мне придирался — ему, видишь ли, не хотелось, чтоб я женился на Леонсии.

Ну и вышла же у нас с ним перепалка! Началось все в пулькерии.[8] Альфаро сидел там, пил мескаль[9] и, видимо, хватил лишку. Он нанес мне оскорбление. Присутствующим пришлось разнимать нас и отнимать у нас револьверы, но мы оба кричали, что жаждем мести, жаждем крови врага. В этом-то и была вся беда: множество свидетелей присутствовали при ссоре, и все они слышали наши взаимные угрозы.

Два часа спустя сам комиссарио и два жандарма застигли меня в одном из переулков. Я стоял, склонившись над трупом Альфаро. Кто-то всадил ему нож в спину, и я случайно наткнулся на его тело, когда шел по направлению к морю. Объяснения, ты говоришь? Никаких объяснений! Факты были налицо: ссора, угрозы, а два часа спустя меня находят почти на месте преступления, рядом с еще не остывшим трупом. С тех пор мне не доводилось бывать в Сан-Антонио. Я тут же удрал, не теряя времени. Альфаро пользовался там большой популярностью — это был крутой парень, а толпа таких любит. Меня бы даже не стали судить. Народ хотел меня растерзать на месте — и я рассудил, что нужно исчезнуть как можно пронто.[10]

Затем, когда я уже был в Бокас-дель-Торо, ко мне явился посланец от Леонсии. Она вернула мне обручальное кольцо. Вот тебе и вся история. У меня от всего этого появилось какое-то отвращение к жизни. Вернуться в те края я не посмел: семейство Солано и все местное население жаждут моей крови. Поэтому я решил превратиться в отшельника и перебрался сюда, надеясь отыскать сокровища старого Моргана… А все-таки дорого бы я дал, чтобы узнать, кто всадил Альфаро нож в спину! Если бы мне удалось отыскать убийцу, я мог бы оправдаться в глазах Леонсии и ее родственников, и тогда, без сомнения, мы вскоре отпраздновали бы свадьбу. Теперь, когда все это дело прошлого, я не прочь признать, что Альфаро был славный парень, хоть и вспыхивал как порох из-за всякого пустяка.

— Ясно, как азбука! — пробормотал Фрэнсис. — Теперь понятно, почему ее отец и братья так старались меня изрешетить. Чем больше я на тебя смотрю, тем больше убеждаюсь, что мы с тобой похожи друг на друга как две капли воды. Если бы не мои усы…

— Да вот еще эта штука, — с этими словами Генри засучил левый рукав и показал длинный тонкий шрам, белевший у него на руке. — Это я получил, когда еще был мальчиком. Упал с ветряной мельницы и провалился сквозь стекла оранжереи.

— Вот что! — сказал Фрэнсис. Лицо его прояснилось: в голове уже намечался план. — Надо, чтобы кто-нибудь помог тебе выпутаться из этой истории. И кому же еще этим заняться, как не второму компаньону фирмы «Морган и Морган» по имени Фрэнсис? Ты сиди тут тихо или, если хочешь, отправляйся искать клад на остров Быка, а я между тем вернусь на гасиенду Солано и объясню все Леонсии и ее родне.

— Если они только до этого тебя не подстрелят, — пробормотал Генри. — В том-то и вся беда с этими Солано! Они всегда сначала всадят в тебя пулю, а уж потом начнут разговор. Не захотят выслушивать никаких объяснений, покуда их враг еще жив.

— Ничего, старина, я готов рискнуть, — заверил его Фрэнсис. Он всей душой готов был заняться задуманным им делом и решил во что бы то ни стало уладить недоразумение, возникшее между Генри и его невестой.

Однако мысль о молодой девушке не давала ему покоя. Его не раз охватывало сожаление, что это очаровательное создание по праву принадлежит не ему, а тому, кто был так на него похож. Перед ним вновь и вновь вставал образ Леонсии. Он вспомнил сцену на берегу моря, когда молодая девушка, терзаемая противоречивыми чувствами, то выказывала ему свою любовь и страстное влечение, то вспыхивала гневом и презрением. У него вырвался невольный вздох.

— О чем это ты вздыхаешь? — поддразнил его Генри.

— Леонсия — необычайно красивая девушка, — ответил Фрэнсис, нисколько не скрывая своих мыслей. — Все равно, впрочем, она принадлежит тебе. Моя задача устроить все так, чтобы она стала твоей. Где то кольцо, которое она тебе вернула? Если я через неделю не возвращусь к тебе и не сообщу, что мне удалось снова надеть это кольцо ей на палец, то разрешаю тебе не только отрезать мне уши, но и сбрить усы.

Час спустя к берегу острова Тельца уже причалила шлюпка, высланная с «Анжелики» капитаном Трефэзеном в ответ на сигнал, поданный Фрэнсисом. Молодые люди простились друг с другом.

— Вот еще что, Фрэнсис: во-первых, я забыл тебе сказать, что Леонсия по крови не родня Солано, хотя она сама об этом не знает. Мне рассказал Альфаро. Она — приемная дочь Энрико, и старик буквально боготворит ее, хоть и не его кровь течет у нее в жилах. Альфаро не сообщил подробностей, он только говорил, что она будто бы даже и не испанка. Не знаю, кто она — англичанка или американка. Говорит она по-английски очень недурно; впрочем, языку ее обучили в монастыре. Видишь ли, Энрико удочерил ее еще совсем крошкой, и она убеждена, что старик Солано — ее отец.

— Понятно, почему она выказала мне столько ненависти и презрения, когда приняла меня за тебя, — сказал Фрэнсис. — Ведь она убеждена, что ты убил близкого ей по крови человека — ее родного дядю. И как убил — ножом в спину!

Генри, кивнув в ответ головой, продолжал:

— Второй момент — очень важен. Дело в тамошних законах, вернее, в полном беззаконии. В этих Богом забытых местах закон легко превращается в произвол. До Панамы далеко, а губернатор штата, или округа, или как он по-здешнему называется, — какой-то сонный старый Силен. Опасайся главным образом начальника полиции города Сан-Антонио. Это местный царек, причем человек очень плохой, способный на все, — уж поверь мне на слово. Сказать, что он берет взятки и понятия не имеет о справедливости, — это не сказать ничего. При этом он жесток и кровожаден, как хорек. Любимое его развлечение — присутствовать при смертной казни. Вешать людей для него истинное наслаждение. Пуще всего старайся не попадаться ему на глаза. Ну, желаю тебе!.. Что бы я ни нашел на острове Быка — половина всего твоя, помни!.. И смотри — постарайся устроить так, чтобы кольцо снова оказалось на руке у Леонсии.

Через два дня после этого разговора Фрэнсис вновь причаливал к тому месту, где он впервые встретился с Леонсией. Предварительно послав на разведку капитана-мулата, он узнал от него, что все мужчины Солано куда-то разбрелись и Леонсия дома одна. На сей раз на берегу нигде не было видно ни девушек с серебряными револьверами, ни мужчин с винтовками. Местность казалась тихой и мирной. У моря сидел только один мальчик-индеец, одетый в лохмотья. Маленький оборванец за серебряную монету охотно согласился отнести записку на гасиенду и передать ее молодой сеньорите. Фрэнсис вырвал листок из записной книжки, написал на нем: «Я тот, кого вы приняли за Генри Моргана. У меня есть к вам поручение от него», — и отправил послание. Не думал он в ту минуту, что и на этот раз на него снова посыплются необычайные приключения, причем с той же быстротой и неожиданностью, что и при первом его посещении берега.

К сожалению, молодой американец не догадался заглянуть за большой выступ скалы, у которой присел, прислонившись к ней спиной. Поступи он так, его бы ожидало чарующее зрелище: молодая девушка как раз в это время выходила из воды после купания. Но Фрэнсис продолжал спокойно писать свою записку; маленький же индеец так заинтересовался процессом письма, что тоже ничего не заметил. Таким образом, Леонсия, обогнув скалу, первая увидела эту пару. Сдержав чуть было не вырвавшееся у нее восклицание, она повернулась и побежала без оглядки, пока не скрылась в зеленых зарослях джунглей. Почти тотчас же после этого Фрэнсис услыхал крик ужаса и вздрогнул. Он узнал ее голос и понял, что Леонсия находится где-то поблизости. Записная книжка и карандаш выпали у него из рук. Вскочив с места, он в то же мгновение бросился со всех ног в том направлении, откуда раздался крик. Обогнув скалу, молодой человек столкнулся с каким-то совершенно мокрым и не вполне одетым существом, оказавшимся самой Леонсией. Она в этот момент отскочила назад, видимо, чем-то смертельно напуганная. От неожиданного столкновения с Фрэнсисом девушка вскрикнула. Впрочем, она тотчас же обернулась назад и убедилась, что ей не только не грозит новая опасность, но и, наоборот, к ней на помощь явился спаситель.

Леонсия промчалась мимо Фрэнсиса, чуть было не наткнулась на маленького индейца и остановилась только тогда, когда очутилась на открытом месте. Лицо ее было бледным как полотно.

— В чем дело? — спросил Фрэнсис. — Вы ушиблись?

Девушка показала на свое обнаженное колено: на коже виднелись две едва заметные ранки, из которых сочилось по капельке крови.

— Змея! — воскликнула она. — Ядовитая змея! Укус ее смертелен. Через пять минут я буду лежать здесь мертвая, но я рада этому, да, рада — тогда мое сердце, по крайней мере, перестанет терзаться из-за вас!

И Леонсия хотела было осыпать Фрэнсиса упреками, но силы покинули ее, и она упала на землю в глубоком обмороке.

Фрэнсис знал о змеях Центральной Америки только понаслышке, но этих сведений было достаточно, чтобы его испугать. Говорили, что собаки и даже мулы погибали в страшных мучениях минут через десять после укуса какой-нибудь маленькой змейки длиной всего в каких-нибудь пятнадцать-двадцать дюймов. Неудивительно, что Леонсия упала в обморок, решил Фрэнсис, очевидно, уже сказывалось действие смертельного яда. Какую помощь следует подавать пострадавшим от змеиных укусов — об этом молодой американец тоже знал только по рассказам других людей.

В голове у него мелькнуло воспоминание, что в таких случаях следует крепко перетянуть укушенную конечность повыше раны, чтобы остановить кровоток и не дать яду проникнуть в сердце.

Молодой Морган вытащил свой носовой платок и перевязал им ногу Леонсии повыше колена. Затем он всунул в узел платка небольшую палку и стал поворачивать ее что было сил; таким образом получилась очень тугая повязка. Затем, опять-таки припомнив советы бывалых людей, он быстро вынул свой нож, прокалил его лезвие над пламенем нескольких спичек, чтобы простерилизовать, и осторожно, но решительно сделал несколько надрезов на коже, чтобы увеличить две крошечные ранки от укуса змеи.

Фрэнсис работал в лихорадочном темпе, сам дрожа от страха. Он с ужасом ожидал, что вот-вот прекрасное тело девушки, распростертое перед ним на песке, будет биться в предсмертных судорогах и разлагаться чуть ли не у него на глазах. Он слыхал, что тела умерших от змеиных укусов почти моментально начинают пухнуть и вздуваться до огромных размеров. Делая надрезы, молодой Морган думал о том, как будет действовать дальше. Он решил, что сначала попробует высосать, насколько это окажется возможным, яд из ранок, а затем закурит папиросу и прижжет ею пораженное место.

Однако Фрэнсис успел сделать только два неглубоких крестообразных надреза, когда Леонсия от боли очнулась и стала двигаться.

— Лежите тихо! — приказал он, но она вместо того села и увидела, что он наклоняется к ее ноге.

В ответ на его слова Леонсия замахнулась и маленькой нежной ручкой влепила ему звонкую пощечину. Как раз тут из леса выбежал маленький индеец; в руке у него болталась мертвая змея. Мальчик, приплясывая, с восторгом кричал:

— Лабарри! Лабарри!

У Фрэнсиса мелькнула мысль, что надо ожидать худшего.

— Лежите тихо! — повторил он резким тоном. — Нельзя терять ни секунды!

Между тем Леонсия так и впилась глазами в мертвую змею. На лице ее появилось выражение облегчения, но Фрэнсис не заметил, что ее испуг прошел. Он снова наклонился, собираясь приступить к классической операции, которую всегда применяют при змеиных укусах.

— Как вы смеете! — сердито произнесла Леонсия. — Ведь это всего лишь маленький лабарри: укус его совершенно безвреден. Я думала сначала, что это ядовитая змея. Их трудно различить, пока лабарри еще не вполне взрослый.

Почувствовав боль в ноге, — давящая повязка остановила кровообращение, — Леонсия опустила глаза и увидела платок, которым как жгутом была перетянута ее нога.

— Ах! Что вы сделали!

Яркий румянец покрыл ее лицо.

— Ведь это же был всего лишь маленький лабарри! — с упреком произнесла она.

— Но вы же сами сказали, что это была змея!

Молодая девушка закрыла лицо руками, краска стыда не сходила с него, даже уши у нее горели. Однако Фрэнсис готов был поклясться, что она хохочет. Уж не истерика ли у нее начинается?

Только тут Морган понял, какую трудную, почти непосильную задачу взял на себя, пообещав Генри надеть на руку Леонсии обручальное кольцо — символ любви к ней другого мужчины. Но он твердо решил не поддаваться ее очарованию. Взглянув прямо в глаза молодой девушке, Фрэнсис с горечью сказал:

— А теперь ваши родные, наверное, снова будут меня расстреливать за то, что я не умею отличить лабарри от ядовитой змеи. Пожалуй, еще решат, что их самих мало, — позовут рабочих с плантации. Или, быть может, вы сами захотите всадить в меня пулю?

Но Леонсия, казалось, не слышала этих иронических слов. Она вскочила на ноги и легким, грациозным движением, вполне соответствующим ее безупречному телосложению, топнула перевязанной ногой.

— Она совсем у меня онемела!

Затем она от души расхохоталась — на этот раз уже не сдерживая смех и не закрывая лицо руками.

— Однако вы странно себя ведете! — поддразнил ее Фрэнсис. — Ведь вы, кажется, считаете меня убийцей вашего дяди?

При этом упоминании Леонсия сразу перестала смеяться и румянец исчез с ее лица. Она не ответила ни слова, а только наклонилась и дрожащими от гнева пальцами стала развязывать узел платка. Девушка с отвращением дотрагивалась до него, словно в нем таилась зараза.

— Разрешите вам помочь, — любезно предложил молодой Морган.

— Подлец! — Леонсия гневно вспыхнула. — Отойдите в сторону! Мне противно, что на меня падает ваша тень.

— Вы прелестны, вы просто очаровательны, — продолжал насмехаться молодой человек. Он смеялся, но каких трудов стоило ему подавить охватившее его страстное желание схватить ее в свои объятия и крепко прижать к груди. — Да, именно такой я и помню вас при нашем первом свидании, когда вы то упрекали меня за то, что я вас целую, то сами целовали меня, — да, да, вы меня целовали! — то собирались навек испортить мне пищеварение своим игрушечным револьвером. Нет, вы ни на йоту не изменились с тех пор. Вы все та же запальчивая Леонсия. А знаете что, позвольте-ка развязать этот узел мне. Он слишком туго завязан, и вашим пальчикам с ним не справиться.

Молодая девушка в безмолвной злобе топнула ногой.

— Какое счастье для меня, что у вас нет привычки брать с собой ваш игрушечный револьвер, когда идете купаться! — продолжал дразнить ее Фрэнсис. — А не то пришлось бы тут же, на берегу моря, хоронить некоего любезного молодого человека, всегда питавшего по отношению к вам самые лучшие намерения.

В это мгновение к молодым людям подбежал маленький индеец. Он держал в руках купальный халат Леонсии. Девушка схватила халат, быстро накинула его на себя и снова принялась развязывать узел, на этот раз с помощью мальчика. Когда ей это наконец удалось, она отшвырнула от себя платок, словно то на самом деле была ядовитая змея.

— Зараза! — выпалила она, чтобы уязвить Фрэнсиса.

Но Фрэнсис только медленно покачал головой. Он по-прежнему держал себя в руках, стараясь не поддаваться ее обаянию.

— Поздно, Леонсия. Я уже наложил на вас свое клеймо, — медленно произнес он, указывая на надрезы на ее ноге, и засмеялся.

Леонсия уже собиралась уходить, но при этих словах резко повернулась к нему.

— Печать зверя! — крикнула она. — Предупреждаю вас, мистер Генри Морган, — берегитесь!

Но Фрэнсис преградил ей дорогу.

— Ну, а теперь давайте поговорим о деле, мисс Солано, — сказал он совсем другим тоном. — Вы должны меня выслушать. Сверкайте глазами сколько хотите, но не перебивайте меня. — Он наклонился и поднял с земли записку, которую ей написал. — Я как раз собирался послать вам несколько слов с мальчиком, когда меня остановил ваш крик. Возьмите эту бумажку, прочтите ее. Она вас не укусит. Это не ядовитая змея.

Леонсия не хотела брать записку в руки, но ее взгляд невольно упал на первую строчку:

Молодая девушка взглянула на своего собеседника. По ее испуганным глазам было видно, что она еще не вполне понимает в чем дело, но уже о многом догадывается.

— Даю вам честное слово, — серьезным тоном произнес Фрэнсис.

— Вы… вы… не Генри? — заикаясь спросила она.

— Нет, я не Генри. Возьмите, пожалуйста, мою записку и прочтите ее.

На этот раз она повиновалась и стала читать. А он между тем любовался золотистым загаром на ее нежной смуглой коже — поцелуем жаркого солнца тропиков. Казалось, этот поцелуй проник и в ее кровь, или, быть может, пробивавшийся сквозь загар румянец придавал такой чудесный золотисто-матовый оттенок ее лицу? Словно во сне, молодой человек глядел в ее бархатные карие глаза, которые испуганно-вопросительно смотрели на него.

— А какая предполагалась тут подпись? — наконец спросила она.

Фрэнсис пришел в себя и догадался поклониться.

— Но имя? Ваше имя?

— Морган, Фрэнсис Морган. Как я вам и объясняю в записке, мы с Генри дальние родственники — какие-нибудь сорокаюродные братья или что-то в этом роде.

Однако, к ужасу Фрэнсиса, в глазах Леонсии вдруг снова появилось выражение сомнения. Взгляд ее вспыхнул гневом.

— Генри, — начала она с укором, — это хитрость, какой-то дьявольский обман с вашей стороны! Нет, не может этого быть, вы — Генри.

Фрэнсис указал на свои усы.

— Вы отрастили их с тех пор! — вызывающе бросила она.

Тогда он засучил рукав, обнажив руку до локтя. Однако Леонсия, видимо, не понимала, что он хотел этим доказать.

— Помните шрам? — спросил Фрэнсис.

Она кивнула головой.

— В таком случае попробуйте его отыскать.

Она наклонила голову и быстро оглядела его руку, затем, убедившись в своей ошибке, медленно покачала головой и пробормотала:

— Простите… простите меня. Я была в страшном заблуждении, а когда я вспомню, как ужасно себя вела с вами…

— Тот поцелуй был восхитительным! — поддразнил ее Фрэнсис.

Леонсии пришли на ум совсем недавние события; она опустила глаза и посмотрела на свою ногу. Фрэнсису показалось, что при этом девушка с трудом удерживается от смеха.

— Вы говорите, что у вас есть поручение от Генри, — вдруг сказала она, резко меняя тон. — И утверждаете, что он не виновен… Неужели это правда? Ах, как бы мне хотелось вам верить!

— Я глубоко убежден в том, что Генри виновен в убийстве вашего дяди не более чем я…

— В таком случае пока не говорите больше ничего об этом! — радостным голосом воскликнула молодая девушка. — Прежде всего мне следует попросить у вас прощения, хоть и вы должны признать, что наговорили мне много ужасных вещей, — да и поступили со мной ужасно. Вы не имели никакого права меня целовать.

— Если припомните, вы могли застрелить меня, если бы я отказался.

— Молчите, молчите! — воскликнула она. — А теперь вы должны пойти со мной на гасиенду. По дороге расскажете мне о Генри.

Тут ее взгляд случайно упал на платок, который она недавно так презрительно отшвырнула прочь. Она подбежала к нему и подняла с земли.

— Бедный пострадавший платочек! — нежно сказала Леонсия. — Я и перед тобой должна извиниться. Я сама тебя выстираю и… — Она подняла глаза на Фрэнсиса и продолжала, обращаясь к нему: — …и верну его вам, сэр, свежим, с вечной благодарностью моего сердца.

— А печать зверя? — спросил молодой человек.

— Простите! — с раскаянием произнесла она.

— И вы не будете сердиться, если моя тень упадет на вас?

— Наоборот! — весело воскликнула она. — Вот — теперь я сама встала на вашу тень. Пойдемте!

Фрэнсис кинул песо[11] улыбающемуся мальчику-индейцу. А затем, радостный и взволнованный, он повернулся и направился вслед за Леонсией по тропинке, ведущей сквозь зеленые заросли к белевшей вдали гасиенде.

На широкой пьяцце[12] гасиенды Солано сидел Альварес Торрес. Сквозь отверстие в пышной листве тропических деревьев он увидел пару, приближавшуюся по извилистой дороге к дому. Торрес увидел, вернее, ему показалось, что увидел, нечто такое, что заставило его заскрежетать зубами от ярости и сделать абсолютно неверное заключение. Он пробормотал какие-то проклятия и от злости не заметил, что папироса у него погасла.

Что же он увидел? Леонсия и Фрэнсис шли рядом, поглощенные разговором настолько, что, по-видимому, забыли обо всем на свете. Фрэнсис в чем-то горячо убеждал Леонсию — словами и жестами. Молодая девушка на мгновение даже остановилась — видимо, ее сильно тронули мольбы спутника. И вдруг — Торрес едва верил своим глазам — вдруг Фрэнсис вынул из кармана кольцо, а Леонсия, протянув ему левую руку и глядя в сторону, позволила молодому человеку надеть это кольцо на ее четвертый палец. А в том, что это обручальное кольцо, Альварес Торрес готов был поклясться.

На самом же деле Фрэнсис только вернул девушке обручальное кольцо, подаренное ей Генри. Леонсия же, сама не зная почему, приняла это кольцо довольно неохотно.

Торрес отшвырнул прочь погасшую папиросу и стал с досады крутить свой ус, словно находя в этом некоторое облегчение. Наконец он решил пойти навстречу молодым людям, уже показавшимся на пьяцце. Поравнявшись с ними, Торрес даже не ответил на приветствие молодой девушки. Вместо того он повернулся к Фрэнсису и, возбужденно жестикулируя по обыкновению всех представителей латинской расы, злобно выкрикнул:

— Хоть от убийцы и не ожидаешь стыда, все же, по крайней мере из простого чувства приличия…

Фрэнсис грустно улыбнулся.

— Ну вот! Опять началось! Еще один сумасшедший в сумасшедшей стране! В последний раз я имел удовольствие видеть этого господина в Нью-Йорке. Тогда он вел со мной серьезный разговор. А здесь при первой же встрече заявляет мне, что я не кто иной, как бесстыдный, незнакомый с приличиями убийца.

— Сеньор Торрес, вы должны просить извинения, — гневно произнесла Леонсия. — До сих пор еще не бывало, чтобы гостю пришлось выслушивать оскорбления в доме Солано.

— А разве в доме Солано оказывают гостеприимство тому, кто убил одного из представителей рода? — возразил Торрес. — Очевидно, нет такой жертвы, которую вы не были бы готовы принести во имя гостеприимства.

— Успокойтесь, сеньор Торрес, — любезно посоветовал Фрэнсис. — Я знаю, в чем ваша ошибка. Вы воображаете, что я Генри Морган. На самом деле перед вами Фрэнсис Морган, и мы с вами еще недавно вели деловую беседу в кабинете мистера Ригана в Нью-Йорке. Пожмем друг другу руки — вот и все извинения, которых я от вас потребую.

Торрес, совершенно ошеломленный тем, что мог так ошибиться, пожал протянутую Фрэнсисом руку и рассыпался в извинениях перед Фрэнсисом и Леонсией.

— А теперь, — сказала молодая девушка, радостно засмеявшись, — я должна позаботиться о комнате для мистера Моргана, да и одеться мне не мешает. — С этими словами Леонсия хлопнула в ладоши, призывая горничную. — А потом, сеньор Торрес, с вашего позволения, мы вам расскажем о Генри.

Леонсия ушла к себе. Фрэнсис также направился в отведенную ему комнату, куда его проводила молоденькая и хорошенькая горничная-метиска. Торрес между тем пришел в себя и почувствовал, что злость его не только не улеглась, но, наоборот, только усилилась. Так вот кто надел Леонсии на руку кольцо! Этот пришелец, совершенно незнакомый ей человек! Охваченный страстью, сеньор Альварес быстро соображал. Леонсия — та девушка, которую он всегда называл владычицей своего сердца, — Леонсия вдруг обручилась с каким-то неизвестным гринго из Нью-Йорка. Невероятно! Чудовищно!

Хлопнув в ладони, Торрес велел подать нанятую им в Сан-Антонио коляску. Когда Фрэнсис вышел из своей комнаты, намереваясь поговорить с ним, чтобы получить более подробные сведения о местонахождении сокровищ пирата, испанец уже мчался по дороге в своем экипаже.

После завтрака неожиданно подул ветер с суши, что позволяло «Анжелике» быстро переплыть лагуну Чирикви и добраться до островов Быка и Тельца. Поэтому Фрэнсис, спешивший как можно скорее обрадовать Генри известием, что его кольцо снова украшает руку Леонсии, решительно отказался от предложения молодой хозяйки провести ночь в доме ее отца и познакомиться с Энрико Солано и его сыновьями.

Была у Фрэнсиса еще одна причина, по которой он торопился уехать. Его смущало присутствие Леонсии — вовсе не потому, что она ему не нравилась. Напротив, она очаровала его, его тянуло к ней с такой силой, что он не смел дольше оставаться с ней — боялся оказаться предателем по отношению к отшельнику с острова Быка, который расхаживал там по берегу моря в своих холщовых брюках и копал землю в надежде найти зарытый пиратом клад.

Фрэнсис уехал, увозя с собой письмо Генри от Леонсии. В минуту прощания он резким движением отстранился от нее, быстро подавил вздох — настолько быстро, что Леонсия не смогла понять, вздохнул ли он на самом деле или это ей только почудилось. Она глядела ему вслед, пока он не исчез из виду, а затем все с тем же чувством смутного беспокойства посмотрела на кольцо, блестевшее на ее руке.

Дойдя до берега, Фрэнсис подал знак капитану «Анжелики», которая стояла на якоре, чтобы за ним прислали шлюпку. Не успели, однако, матросы спустить лодку, как Фрэнсис увидел, что вдоль берега скачут прямо на него шестеро всадников с револьверами за поясом. Каждый из них держал перед собой на седле винтовку. Двое из них мчались впереди других полным галопом. Остальные четверо были, по-видимому, метисы — какие-то проходимцы. В одном из всадников молодой Морган узнал Торреса. Весь отряд направил винтовки на Фрэнсиса. Тому не оставалось ничего другого, как исполнить приказание предводителя отряда. Он поднял руки вверх и проговорил вслух:

— Подумать только, что когда-то, всего несколько дней или, быть может, несколько миллионов лет тому назад, я воображал, что бридж по доллару за фишку — вещь занятная и волнующая! Будьте любезны, сеньоры, сообщить мне, в чем дело и почему вы так стремитесь меня подстрелить! Неужели мне так и не суждено покинуть этот берег без каких-либо осложнений с огнестрельным оружием? Что вам от меня нужно — отрезать мне уши или вы удовольствуетесь моими усами?

— Нам нужны вы сами, — ответил предводитель, незнакомый Фрэнсису испанец со щетинистыми усами и коварными черными глазами, взгляд которых притягивал, словно магнит.

— А сами-то вы кто такие, сто чертей и столько же ведьм?

— Это его высокородие сеньор Мариано Веркара-э-Хихос, начальник полиции города Сан-Антонио, — ответил Торрес.

— Спокойной ночи! — рассмеялся Фрэнсис. Он вспомнил, как описал ему этого типа Генри. — Вы, вероятно, думаете, что я нарушил какие-нибудь правила, касающиеся мест стоянки судов или одно из постановлений санитарной инспекции? Но по поводу этого вам следует поговорить с капитаном Трефэзеном, в высшей степени почтенным человеком. Я только зафрахтовал судно и еду на нем как простой пассажир. А капитан — большой знаток всяких морских правил и обычаев.

— Вы обвиняетесь в убийстве Альфаро Солано, — ответил Торрес. — Вам не удалось одурачить меня, Генри Морган, когда вы там, на гасиенде, попытались выдать себя за другого человека. Я знаю этого другого. Его зовут Фрэнсис Морган, и о нем я смело могу сказать, что он вовсе не убийца, а глубоко порядочный человек.

— О боги! — воскликнул Фрэнсис. — А ведь вы еще недавно пожимали мне руку, сеньор Торрес.

— Я поддался обману, — с грустью сказал Торрес. — Но это было лишь на мгновение. Согласны ли вы добровольно следовать за нами?

— Словно я могу… — Фрэнсис красноречиво взглянул на винтовки и пожал плечами. — Вы, вероятно, быстро меня осудите и на рассвете повесите?

— В Панаме рука правосудия карает быстро, — ответил начальник полиции. Он говорил по-английски довольно прилично, хотя и с акцентом. — Но все-таки не так уж быстро! На рассвете мы вас не повесим. Лучше часов в десять утра — так будет удобнее для всех. Как по-вашему?

— О, пожалуйста! — ответил Фрэнсис. — Можно даже в одиннадцать или в полдень — протестовать я не буду.

— Попрошу вас следовать за нами, сеньор, — сказал Мариано Веркара-э-Хихос. Несмотря на его слащаво-любезный тон, в нем чувствовалась холодная твердость мрамора. — Хуан! Игнасио! — приказал он по-испански своим людям. — Слезайте с коней! Отберите у него оружие! Нет, руки ему связывать не нужно. Посадите его на седло позади Грегорио!

Фрэнсис сидел в камере местной тюрьмы, построенной из высушенной глины. Стены этой камеры, давно уже не беленные, были в пять футов толщиной. На земляном полу вповалку спали человек двенадцать заключенных-пеонов.[13] Откуда-то снаружи доносились удары молотка. Фрэнсис стал припоминать подробности только что закончившегося суда. При этом воспоминании он тихо и протяжно свистнул.

Был вечер — половина девятого. А суд начался в восемь… Удары молотка, которые он слышал, возвещали, что уже начали сооружать виселицу, на которую ему придется взойти в десять часов утра, чтобы с этого возвышенного места сделать последний прыжок в вечность. Рассматривалось его дело ровно тридцать минут. Оно могло бы закончиться и в двадцать минут, если бы не Леонсия. Молодая девушка ворвалась в зал заседаний и затянула суд минут на десять — срок, который любезно предоставили ей, как представительнице знатного рода Солано.

— Начальник полиции был прав, — сказал себе Фрэнсис. — В Панаме правосудие в самом деле скорое!

Найденное у него в кармане письмо Леонсии, адресованное Генри Моргану, погубило обвиняемого. Остальные улики подобрать было уже нетрудно. Нашлось с полдюжины свидетелей, которые удостоверили факт убийства и показали, что убийцей был именно подсудимый. Это подтвердил даже сам начальник полиции. Был только один момент во всей процедуре суда, когда у бедного Фрэнсиса немного потеплело на душе. Когда в зал ворвалась Леонсия. Ее сопровождала в качестве дуэньи древняя тетка Энрико, у которой от дряхлости непрестанно тряслась голова.

Да, несмотря ни на что, это был сладкий миг для Фрэнсиса: он увидел, как горячо молодая девушка отстаивала его, как страстно она желала спасти ему жизнь. Увы! Все ее старания были тщетны.

Леонсия прежде всего заставила подсудимого засучить рукав и обнажить левую руку. На это начальник полиции только презрительно пожал плечами. Тогда Леонсия повернулась к Торресу и разразилась целым потоком слов, но так как она говорила по-испански, и притом очень быстро, Фрэнсис не смог ничего понять. А когда после нее выступил со своими показаниями Торрес, весь переполненный людьми зал загудел: присутствующие взволнованно переговаривались и жестикулировали.

Все это Фрэнсис видел со своего места. Не заметил он только того, что Торрес, пробираясь сквозь толпу на свое свидетельское место, успел по дороге обменяться несколькими словами с начальником полиции. Эта сценка ускользнула от подсудимого. Не догадывался он и о том, что Риган подкупил Торреса и велел ему как можно дольше удерживать Фрэнсиса от возвращения в Нью-Йорк. Точно так же бедняга не подозревал, что Торрес сам был влюблен в Леонсию и испанца терзала бешеная ревность.

Поэтому Фрэнсис так и не понял, какую комедию разыгрывал Торрес, выступая в качестве свидетеля. Леонсия заставила сеньора Альвареса признать, что он никогда не видел у Фрэнсиса Моргана шрама на левой руке. Добившись этого, молодая девушка бросила полный торжества взгляд на старичка судью. Но тут начальник полиции громогласно задал Торресу вопрос:

— А можете ли вы присягнуть, что видели шрам на руке у Генри Моргана?

На лице сеньора Альвареса отразились смущение и растерянность, он испуганно взглянул на судью, умоляюще посмотрел на Леонсию и, наконец, молча покачал головой в знак того, что подобной клятвы он дать не может.

У толпы оборванцев вырвался торжествующий рев. Когда судья вынес приговор, рев еще усилился. Тотчас же комиссарио и жандармы бросились к Фрэнсису и, несмотря на его сопротивление, вытолкали молодого человека из зала суда. Прямо оттуда Моргана отвели в тюрьму. Все это делалось, видимо, с целью спасти его от разъяренной толпы, не желавшей дожидаться времени казни.

«Эх, как бедняга Торрес попался на этом шраме!» — с сожалением подумал Фрэнсис. Но его размышления были прерваны на этом месте. Он услышал звук отодвигаемого засова, и в камеру вошла Леонсия.

Не говоря ни слова заключенному, она сразу накинулась на сопровождавшего ее комиссарио и быстро заговорила с ним по-испански, сопровождая свою речь повелительными жестами. Комиссарио, видимо, склонился перед ее волей и тотчас же приказал сторожу перевести пеонов в другую камеру. Затем он суетливо, словно извиняясь, поклонился и вышел, закрыв за собой дверь.

Только тогда самообладание покинуло Леонсию. Она упала на грудь Фрэнсису и зарыдала.

— Проклятая страна, проклятая! Здесь нельзя добиться правосудия.

Фрэнсис обнял ее гибкий стан, чувствуя, что теряет голову от близости этой обаятельной, нежной, прелестной девушки; но внезапно он вспомнил Генри — Генри, работающего босиком, в холщовых брюках и широкополом сомбреро там, на острове Быка, в надежде отыскать клад.

Молодой человек попытался освободиться из объятий Леонсии — объятий, которые доставляли ему такое наслаждение. Но ему удалось только немного отстраниться от нее. Однако это вернуло Фрэнсису самообладание. Он заговорил с ней деловым тоном. Увы! Чего бы он не дал сейчас за право высказать ей свои чувства! Но нет! Ему суждено было играть роль друга.

— Теперь я знаю, как легко подстроить обвинение и вынести смертный приговор, — сказал Фрэнсис, хотя в душе ему хотелось заговорить совсем о другом. — Если бы ваши пылкие соотечественники попытались рассуждать более хладнокровно, вместо того чтобы действовать импульсивно, они успели бы уже понастроить железных дорог и вообще позаботиться о прогрессе в стране. Ведь весь этот суд был подстроен, а обвинение основано исключительно на эмоциях. Все были так уверены в моей виновности, что не стали даже заботиться о каких-то там уликах или даже об установлении моей личности. К чему отсрочка? Ведь они знают, что я не кто иной, как Генри Морган. А когда знаешь, зачем в чем-то удостоверяться?

Но Леонсия не слышала того, что говорил ей Фрэнсис. Она рыдала и только старалась теснее прижаться к нему. Не успел он умолкнуть, как ее головка снова очутилась у него на груди. Внезапно она подняла к нему лицо, и прежде чем Фрэнсис опомнился, губы их встретились.

— Я люблю вас!.. Я люблю вас! — бессвязно шептала девушка.

— Нет, нет! — ответил Фрэнсис, упорно отказываясь верить в то, что могло бы дать ему счастье. — Мы с Генри слишком похожи друг на друга. Вы любите Генри, а я не Генри!

Леонсия вырвалась из его объятий, сняла с пальца кольцо Генри и швырнула его на пол. Фрэнсис совсем потерял голову — он сам не мог бы сказать, чем все это кончится… Спас положение комиссарио, который вошел как раз вовремя. Он держал в руках часы и упорно смотрел на них, не поднимая глаз, словно для него существовали только стрелки на циферблате.

Леонсия мгновенно взяла себя в руки и приняла гордый и равнодушный вид, но когда Фрэнсис, снова надев ей на палец кольцо Генри, поцеловал ее руку на прощание, она опять чуть было не разрыдалась. В дверях камеры молодая девушка остановилась и посмотрела на него. Губы ее беззвучно шевелились, и он понял, что она хотела сказать: «Я вас люблю».

Не успели часы пробить десять, как Фрэнсиса уже вывели из камеры в патио[14] тюрьмы, где стояла виселица. Посмотреть на казнь собрались не только все обитатели Сан-Антонио, но и население окрестностей. Толпа была радостно возбуждена. Среди присутствующих находились Леонсия, Энрико Солано и все его пять рослых сыновей. Энрико с сыновьями возмущались и негодовали, но начальник полиции, поддерживаемый комиссарио и жандармами, оставался непреклонным. Все попытки Леонсии пробраться поближе к Фрэнсису, которого уже успели подвести к подножию виселицы, оказались тщетными. Между тем отец и братья уговаривали ее покинуть место казни. Они попытались было еще раз убедить начальника полиции, что Фрэнсис вовсе не тот, за кого его принимают. Однако начальник только презрительно улыбнулся и приказал продолжать приготовления к казни.

Фрэнсис взошел на помост виселицы. Тут к нему приблизился священник, но он отказался от его услуг, по-испански объяснив патеру, что когда ни в чем не повинного человека вешают, он и без чужих молитв попадет прямо в рай.

— Ваши молитвы пригодились бы больше тем, кто взял этот грех на душу, — добавил молодой американец.

Ноги приговоренного уже опутала веревка, ему собирались связать также руки, рядом с ним уже стояли палачи: один из них должен был накинуть ему на шею петлю, а другой — надеть на голову черный капюшон…

В это мгновение за стеной патио послышался чей-то голос. Человек пел:

Леонсия, которая была близка к обмороку, сразу пришла в себя, услыхав этот голос; она вскрикнула от радости, увидев в воротах Генри Моргана. Он быстро вошел, расталкивая часовых, которые попытались было его остановить.

Зато сеньор Торрес был крайне огорчен появлением молодого человека. Впрочем, всеобщее возбуждение было таким сильным, что никто его волнения не заметил.

Толпа была вполне согласна с начальником полиции, который, пожав плечами, сказал, что ему все равно, кого вешать, лишь бы казнь состоялась. Но тут вся семья Солано стала горячо протестовать, утверждая, что Генри тоже не виновен в убийстве Альфаро. Однако спас его все-таки Фрэнсис. Он все еще стоял на виселице, но ему уже начали развязывать руки и ноги. Громким голосом, перекрывшим шум толпы, молодой американец заявил:

— Меня вы судили — не его. Но нельзя вешать человека без суда. Вы обязаны его судить.

И не успел Фрэнсис сойти с виселицы и крепко пожать руку друга, как комиссарио, позади которого стоял начальник полиции, уже подошел к Генри Моргану и с соблюдением всех формальностей арестовал его по обвинению в убийстве Альфаро Солано.

Глава 4

— Одно несомненно — надо действовать быстро, — заявил Фрэнсис семейству Солано. Совещались они на пьяцце гасиенды. Леонсия взволнованно ходила взад-вперед по пьяцце.

— Несомненно! — воскликнула она презрительным тоном, внезапно остановившись. — Несомненно только одно — мы должны во что бы то ни стало его спасти!

И в подтверждение своих слов она так страстно зажестикулировала, что чуть было не задела Фрэнсиса по лицу. Затем повернулась и так же яростно потрясла кулаком перед носом отца и братьев, словно желая придать больше силы своим словам.

— Быстрее! — с жаром воскликнула она. — Еще бы не быстро! Ведь иначе… — и голос ее оборвался при мысли об ужасной участи, которая ожидала Генри в случае промедления со стороны его друзей.

— Для начальника все гринго одинаково хороши, — сказал Фрэнсис, сочувственно кивая головой. Какой прекрасной казалась ему в эту минуту Леонсия! Что за удивительная девушка! — Ведь этот господин — всевластный хозяин в Сан-Антонио. Он привык рубить с плеча и не даст Генри передышки — без сомнения, даст ему столько же времени, сколько и мне. Нужно выручать Генри из тюрьмы сегодня же!

— Послушайте, — снова заговорила Леонсия. — Мы все, Солано, не можем допустить… этой… этой казни! Наша гордость… наша честь… Не можем допустить, не можем! Да говорите же! Отец! Скажи ты, предложи что-нибудь!

Пока Солано обсуждали положение дел, Фрэнсис молчал. Его охватила печаль. С каким жаром говорила Леонсия и как прекрасна она была в эту минуту! Но все ее помыслы были с другим. И эта мысль повергала молодого человека в глубокую грусть. Сцена в патио тюрьмы все еще стояла у него перед глазами. После того как его освободили, а Генри арестовали, Леонсия бросилась на шею своему жениху, и тот схватил ее за руку, желая убедиться, на месте ли его кольцо. А затем… затем последний долгий поцелуй…

«Ну что ж!» — подумал Фрэнсис и грустно вздохнул. Ведь он, со своей стороны, сделал все что мог. Когда Генри увели жандармы, он спокойно и холодно напомнил Леонсии, что тот — ее жених и что лучшей партии нечего желать даже представительнице славного рода Солано.

И все же при воспоминании об этом ему становилось тяжело на душе, хотя он сознавал, что поступил так, как и следовало поступить порядочному человеку. Да, иначе вести себя он не мог. Однако сознание собственной правоты и порядочности — плохое утешение для человека, который потерял любимую женщину.

Но разве он мог надеяться на что-то иное? Несчастье его заключалось в том, что он опоздал, приехал сюда тогда, когда эта прелестная девушка-цветок уже отдала свое сердце другому, и этот другой был нисколько не хуже его самого, а может быть, — подсказывало Фрэнсису чувство справедливости, — даже и лучше. Порядочность заставляла его хранить верность Генри Моргану, отважному и немного бесшабашному потомку бесшабашного предка, любившему разгуливать по диким местам в грубых холщовых брюках и в сомбреро, питавшемуся морскими сухарями и черепашьими яйцами, готовому перерыть лопатой целых два острова в надежде отыскать спрятанные под землей сокровища пирата, — Генри Моргану, питавшему кровожадную страсть к ушам незнакомцев, нарушивших его уединение.

Пока Энрико Солано с сыновьями, сидя на широкой пьяцце гасиенды, обсуждали различные планы и проекты, — проекты, которых почти не слышал погруженный в размышления Фрэнсис, — появилась горничная. Она что-то шепнула Леонсии на ухо и увела ее на террасу, прилегавшую к другому фасаду дома. Тут произошла сцена, которая вызвала бы и гнев и смех Фрэнсиса, если бы он при ней присутствовал…

На террасе Леонсия увидела Альвареса Торреса. Он стоял перед ней в отличавшемся чисто средневековым великолепием костюме местных богатых плантаторов — костюме, который многие еще продолжают носить в Центральной Америке. Низко поклонившись молодой девушке, так что его сомбреро почти коснулось земли, он пододвинул ей плетеное кресло. Леонсия поздоровалась с ним немного грустно, но его посещение возбудило ее любопытство, словно она надеялась, что он принес ей какую-то удивительную весть.

— Суд уже кончился, Леонсия, — сказал Торрес тихо и печально, как если бы говорил о покойнике. — Его приговорили к смерти. Завтра в десять часов он будет казнен. Все это очень грустно, очень, очень грустно. Но… — Он пожал плечами. — Нет, я не стану говорить о нем ничего плохого. Он был человеком чести, и единственный его недостаток — вспыльчивость. Слишком горяч, слишком несдержан. Эта вспыльчивость и погубила его, заставив погрешить против чести. Не потеряй Генри голову, рассуждай хладнокровно, он никогда бы не ударил Альфаро ножом в спину…

— Неправда! Он не убивал моего дядю! — воскликнула Леонсия, гордо вскинув склоненную раньше голову.

— Очень жаль, — продолжал Торрес тихим и грустным голосом, стараясь не противоречить ей. — Все — и судьи, и народ, и начальник полиции — все одинаково убеждены в его виновности. Очень жаль, разумеется. Но я пришел говорить с вами не об этом. Я пришел, чтобы предложить вам свои услуги. Располагайте мною всецело. Моя жизнь, даже моя честь в вашем распоряжении. Говорите! Я ваш раб…

И Альварес неожиданно полным изящества движением склонил перед Леонсией колено и взял ее за руку. Видимо, он собирался продолжить свои красноречивые излияния, но в этот миг его взгляд упал на кольцо, блестевшее на ее четвертом пальце. Торрес невольно нахмурился, но тотчас же опустил голову, чтобы молодая девушка не могла заметить его злобу. Только когда его лицо приняло обычное выражение, он снова поднял голову.

— Я помню вас еще тогда, когда вы были маленькой, Леонсия, когда вы были еще очаровательным ребенком, — и я всегда любил вас. Нет, вы должны меня выслушать! Прошу вас об этом. Моему сердцу необходимо высказаться. Выслушайте же меня! Я всегда любил вас! А когда вы вернулись из монастыря, где заканчивали свое образование, когда вы приехали из далеких стран уже женщиной — прекрасной и благородной дамой, настоящей представительницей рода Солано, — тогда, о, тогда мое сердце загорелось безумной страстью. Я был терпелив. Я долго молчал. Но вы могли догадаться о моих чувствах — наверное, вы догадывались о них. С тех пор я пылаю страстью к вам. Меня сжигает пламя любви к вашей красоте — пламя, еще более яркое, чем ваша красота.

Леонсия знала, что остановить поток красноречия Торреса было невозможно. Она терпеливо слушала, глядя на склоненную перед ней голову поклонника и думая о том, почему это он так плохо пострижен и где он стригся в последний раз — в Нью-Йорке или в Сан-Антонио?

— Знаете ли вы, чем были для меня с тех пор как вернулись?

Леонсия ничего не ответила. Она не пыталась даже вырвать у него свою руку, хотя он так крепко сжимал ее пальцы, что кольцо Генри Моргана впилось в палец и причиняло боль. Но она не слушала речей испанца. Ее мысли унеслись далеко. «Почему это южане всегда употребляют такие цветистые выражения, говоря о своих чувствах? Генри был совсем не такой. Он почти ни слова не сказал — предпочитал действовать. Поддался ее обаянию, чувствуя, что и она, в свою очередь, к нему неравнодушна, и вдруг, без предупреждения — знал, что она не удивится и не испугается, обнял ее и прижался устами к ее устам. И она вовсе не была этим поражена, напротив, ответила ему поцелуем. И только тогда Генри, все еще держа ее в своих объятиях, заговорил о любви.

О чем говорят сейчас те там, на пьяцце? Что придумают ее родные и Фрэнсис Морган?» Мысли Леонсии порхали, и она была глуха к мольбам стоявшего перед ней поклонника. «Фрэнсис! Ах! — У молодой девушки вырвался легкий вздох. — Ведь она твердо знает, что любит Генри. Так почему же этот чужой гринго покорил ее сердце? Неужели она такая безнравственная? Любит ли она того? Или другого? Любит ли вообще кого-нибудь? Нет, нет, она не может быть ветреной изменницей. А впрочем… Может быть, все это оттого, что Фрэнсис и Генри так похожи друг на друга — ее бедное глупое женское сердце соединяет их воедино. И все-таки…»

Леонсии казалось, что она готова следовать за Генри на край света, терпеть ради него и бедность, и лишения; но с Фрэнсисом она готова была идти еще дальше, терпеть еще больше. Генри она безусловно любит — так подсказывает ей сердце. Но она любит и Фрэнсиса. Более того, девушка догадывалась о том, что и он ее любит. В их поцелуе там, в камере тюрьмы, было нечто такое, чего она забыть не могла. Но между ее любовью к Генри и чувством к Фрэнсису существовало какое-то различие, которого она постичь не могла. Порой у нее мелькала позорная мысль, что она, последняя и единственная представительница женской линии рода Солано, просто-напросто безнравственная тварь!

Внезапно острая боль от врезавшегося в руку кольца заставила ее очнуться: Торрес в порыве страсти крепко стиснул ее пальцы. Она стала прислушиваться к тому, что он говорил:

— Вы были для меня мучительным, но сладким тернием, непрестанно вонзавшимся мне в сердце! Вы словно шпорой разрывали мне грудь, наполняя ее страданием и любовью! Я полон мечтами о вас… и о том, что я совершу ради вас! У меня для вас всегда было одно имя — владычица моих грез. Вы будете моей женой, Леонсия! Мы забудем этого сумасшедшего гринго, который уже стоит одной ногой в могиле. Я буду лелеять и беречь вас. Буду любить вас всегда. Образ того, другого, никогда не встанет между нами. Я не позволю себе вспоминать о нем. Что касается вас, то я буду любить вас так, что вы поневоле забудете о нем, и воспоминания о прошлом никогда не принесут вам даже минутного страдания.

Но Леонсия по-прежнему ничего не отвечала. Ее длительное молчание внушило Торресу надежду. Она чувствовала, что ей не следует высказываться определенно, нужно хитрить с ним. Если есть возможность спасти Генри… Ведь Торрес предлагал ей свои услуги! Нельзя резко отталкивать его, когда жизнь ее жениха может зависеть от расположения испанца.

— Говорите… я весь горю! — задыхаясь произнес Торрес.

— Молчите! — прошептала она. — Как могу я отвечать на чью-либо любовь, когда еще жив тот, кого я любила?

Любила! Употребив этот глагол в прошедшем времени, она невольно вздрогнула. Торрес также был поражен: слово «любила» воскресило его надежды. Значит, Леонсия уже почти согласна. «Любила» могло означать только то, что она уже больше не любит Генри. Теперь любовь к нему — дело прошлое. Как женщина с тонкой душой, она не могла, разумеется, высказать свои чувства, пока тот, другой, был еще жив. Какая утонченность! Торрес сам считал себя человеком тонких чувств и даже гордился этим, он был уверен, что сумел разгадать мысли Леонсии. Итак… уж он позаботится о том, чтобы приговоренного к смерти не успели спасти друзья. Если он хочет назвать Леонсию своей, необходимо, чтобы Генри Морган умер как можно скорее.

— Не будем об этом говорить… пока, — сказал он с чисто рыцарской нежностью и, тихо пожав руку молодой девушки, встал и посмотрел ей в глаза.

Леонсия тоже слегка ответила на его пожатие, словно хотела выразить ему свою признательность.

— Пойдемте, — сказала она, поднимаясь с места, — пойдемте к моим родным. Они сейчас совещаются и разрабатывают план спасения Генри Моргана.

Когда Леонсия и Торрес появились на пьяцце, разговор сразу прекратился, словно беседующие не вполне доверяли испанцу.

Старый Энрико встал и покачал головой. Несмотря на почтенный возраст, он держался прямо, и фигура у него была не менее стройная и легкая, чем у его сыновей.

— У меня есть план, — начал было Торрес, но Алессандро, старший из братьев Солано, взглядом предупредил его, чтобы он замолчал.

На дорожке, проложенной ниже пьяццы, показались двое мальчишек-нищих. Одеты они были, словно огородные чучела. Судя по росту, им можно было дать лет по десять, но в глазах и выражении лиц проглядывало столько хитрости и знания жизни, что они казались гораздо старше. Одежда их была необычайно оригинальна. У каждого была только одна часть костюма, так что на двоих приходились одна рубашка и одни штаны. Но что это были за штаны! Сшитые из старой парусины, они, несомненно, когда-то принадлежали рослому мужчине. Мальчику же доходили почти до горла, пояс был застегнут вокруг шеи и кое-где связан веревками, чтобы штаны не свалились у него с плеч. Для рук были проделаны отверстия на месте карманов. Внизу штаны подрезали ножом, чтобы они не волочились по земле. На втором мальчике была мужская рубашка, полы которой подметали землю.

— Ко всем чертям! — яростно накинулся на ребят Алессандро и стал их прогонять.

Однако одетый в штаны мальчик невозмутимо снял со своей головы лежащий на ней камень. Под камнем была записка. Алессандро перегнулся через балюстраду, взял письмо, взглянул на него и передал Леонсии. Мальчик тотчас же стал клянчить монету. Фрэнсис, невольно рассмеявшись, кинул нищим несколько мелких серебряных монет, после чего рубашка и штаны важно удалились.

Записка была от Генри. Леонсия торопливо пробежала ее глазами. Это было вовсе не прощальное письмо: Генри не допускал и мысли о том, что смерть его неизбежна, вернее, считал, что она может произойти только из-за какой-то непредвиденной случайности. Но поскольку никто не гарантирован от случайностей, молодой человек решил, что ему не мешает, пожалуй, на всякий случай проститься с невестой. При этом он в шутливом тоне просил ее не забывать Фрэнсиса, учитывая, что тот так похож на самого Генри.

Первым побуждением Леонсии было показать записку присутствующим, но прочитав то, что касалось Фрэнсиса, она передумала.

— Это от Генри, — сказала девушка и спрятала письмо за вырез блузки. — Ничего важного. Видимо, он ни на минуту не сомневается в том, что так или иначе выберется из тюрьмы.

— Об этом уж мы позаботимся, — решительно заявил Фрэнсис.

Леонсия благодарно ему улыбнулась, вторую улыбку она подарила Торресу, вопросительно взглянув на испанца:

— Вы говорили, у вас есть какой-то план, сеньор Торрес?

Торрес улыбнулся, покрутил свой ус и принял важный вид.

— Есть только один способ — излюбленный способ англосаксов, всех гринго. Он очень прост и ведет к цели. В том-то и дело, что он ведет прямо к цели. Мы вырвем Генри из тюрьмы самым простым, грубым, первобытным способом — так любят действовать гринго. Это единственная вещь, которой никто не ожидает. Потому-то она и должна удаться. На пристани всегда шляется толпа разной рвани. Можно нанять этих проходимцев — столько, сколько понадобится, и с их помощью напасть на тюрьму. Заплатите им щедро, дайте часть денег вперед, и дело будет сделано.

Леонсия с восторгом закивала головой в знак согласия. У старого Энрико заблестели глаза и раздулись ноздри, словно он уже почувствовал запах пороха. Глядя на него, воодушевились и молодые люди. Все повернулись к Фрэнсису, ожидая, что он скажет. Но он медленно покачал головой. Леонсия вскрикнула от разочарования.

— Это безнадежно! — заявил Фрэнсис. — Зачем вам всем рисковать жизнью и решаться на такую безумную авантюру, которая заранее обречена на провал?

С этими словами он встал со своего места рядом с Леонсией и подошел к балюстраде; при этом молодой человек всего на секунду очутился между Торресом с одной стороны и остальными мужчинами — с другой. Улучив подходящий момент, он успел бросить многозначительный взгляд Энрико и его сыновьям.

— Что касается Генри, то, по-моему, нет никакой надежды его спасти! — продолжал Фрэнсис.

— Вы хотите сказать, что сомневаетесь во мне? — вспыхнул Торрес.

— Да что вы, Господь с вами! — стал разубеждать его молодой Морган.

Но испанец продолжал с жаром:

— Неужели вы, человек, которого я едва знаю, — вы хотите отстранить меня от участия в совещании семейства Солано, моих самых старинных и уважаемых друзей?

Старый Энрико, заметив, что Леонсия рассердилась на Фрэнсиса, успел предупредить ее взглядом и затем вежливым жестом остановил Торреса.

— Никто и никогда не отстранит вас от совещания семейства Солано, сеньор Торрес, — сказал он. — Вы действительно старинный друг нашего дома. Мы с вашим покойным отцом были товарищами, можно сказать, почти братьями. Но это не мешает, — простите старика, если он выскажет вам всю правду, — это нисколько не мешает сеньору Фрэнсису вполне справедливо утверждать, что ваш план разгрома тюрьмы совершенно безнадежен. Это чистейшее безумие. Вы знаете, какой толщины там стены? Они могут целый месяц выдерживать осаду. А все же, признаюсь, и меня соблазнил было ваш проект, когда вы его изложили. Это мне напоминает один случай из времен моей молодости. Мы тогда воевали с индейцами в Кордильерах… Впрочем, давайте сядем все поудобнее, и я вам расскажу эту историю.

Но Торрес, по его словам, был слишком занят разными делами; он сказал, что ему некогда. Обида его прошла, и испанец любезно простился со всеми присутствующими, причем даже извинился перед Фрэнсисом. Ему подали лошадь. Он вскочил в свое отделанное серебром седло, взял в руки украшенные серебром поводья и умчался по направлению к Сан-Антонио. У него там было одно важное дело: он постоянно обменивался телеграммами с Риганом. По протекции ему разрешили пользоваться телеграфной станцией в Сан-Антонио и оттуда передавать телеграммы в Вэра-Круц. Союз с Риганом оказался не только выгодным, но и способствовал осуществлению личных намерений Торреса относительно Леонсии и обоих Морганов.

— Что вы имеете против сеньора Торреса? Почему отвергли предложенный им план и рассердили его? — спросила Фрэнсиса после отъезда испанца Леонсия.

— Ровно ничего, — был ответ. — Попросту мы в нем не нуждаемся, и он мне не особенно приятен. Он дурак и потому может испортить любое дело. Вспомните, как его легко сбили с толку на суде, когда стали расспрашивать о шраме. А может быть, ему и доверять-то не следует. Впрочем, не знаю. Во всяком случае, зачем нам доверяться ему, когда мы и без него обойдемся? Что касается его проекта, то он безусловно выполним. Мы так и сделаем — организуем нападение на тюрьму и освободим Генри, если вы все согласны на такое рискованное предприятие. Но нам нет никакой надобности полагаться на оборванцев и проходимцев с пристани. Если мы считаем, что не сумеем сделать это вшестером, то лучше не браться за дело.

— Да ведь у тюрьмы всегда караулит по меньшей мере десяток часовых, — возразил Рикардо, младший брат Леонсии, молодой человек лет восемнадцати.

Леонсия, которая снова воодушевилась, кинула ему сердитый взгляд, но Фрэнсис поддержал юношу:

— Правильно сказано, — согласился он. — Но мы уберем часовых.

— А стены толщиной в пять футов? — спросил Мартинец Солано, близнец Альварадо.

— Мы пройдем сквозь них, — ответил Фрэнсис.

— Но каким образом?! — воскликнула Леонсия.

— А это я вам сейчас объясню. У вас много верховых лошадей, сеньор Солано? Отлично! А вы, Алессандро, не будете ли так добры достать для меня несколько динамитных патронов? Они всегда имеются на плантациях. Отлично! Прекрасно! Как нельзя лучше! Вы, Леонсия, как хозяйка дома, должны знать, имеется ли у вас в кладовой запас виски «Три звездочки»?

— Ага, заговор начинает созревать! — рассмеялся Фрэнсис, получив утвердительный ответ Леонсии. — У нас уже есть все данные для романа во вкусе Райдера Хаггарда или Рекса Бича. Теперь слушайте. Впрочем, погодите. Я хочу поговорить с вами, Леонсия, по поводу любительского спектакля…

Глава 5

В тот же день, часа в три пополудни, Генри сидел у окна своей камеры и глядел сквозь решетку на улицу. Он ждал, когда же, наконец, повеет ветерок с моря и освежит тяжелую, душную атмосферу. Улица была пыльная и грязная — грязная потому, что город со времен своего основания — несколько сот лет тому назад — не знал иных ассенизаторов, кроме бродячих собак и хищных птиц, которые постоянно рылись в кучах мусора и отбросов. Низенькие, выбеленные известью домики, построенные из камня или из обожженной глины, превращали эту улицу в настоящее пекло.

Вся эта белизна — белые дома, белая пыль — так сверкала, что от нее становилось больно глазам. Генри уже собирался отойти от окна, как вдруг заметил, что оборванцы, которые лежали и дремали у порога дома напротив, неожиданно очнулись и стали с интересом смотреть куда-то в конец улицы. Генри ничего не мог видеть, он только услышал, как задребезжал какой-то экипаж, очень быстро мчавшийся к тюрьме. Вскоре показалась двуколка, запряженная одной лошадью. Лошадь эта, очевидно, закусила удила и понесла. Седовласый и седобородый старик, сидевший в повозке, тщетно старался остановить обезумевшее животное.

Генри улыбнулся. Его удивляло, что эта наполовину развалившаяся двуколка еще не разлетелась вдребезги, когда ее подкидывало на глубоких колеях и выбоинах. Все колеса уже разболтались и могли в любую секунду отлететь. Ветхая упряжь тоже держалась каким-то чудом. Поравнявшись с окном, у которого стоял Генри, старик сделал еще одну отчаянную попытку остановить лошадь. Он встал на ноги и изо всех сил натянул вожжи. Одна из них — левая, видимо, была гнилой и лопнула. Старик упал назад, продолжая дергать за правую вожжу. Лошадь резко свернула направо. Что-то случилось — отлетело или сломалось колесо — этого Генри так и не смог разобрать. Одно было несомненно: повозка превратилась в груду обломков, но старик не выпустил единственной вожжи из рук, хотя лошадь и протащила его несколько шагов по пыльной дороге. Он заставил животное описать круг и таким способом остановил.

Когда он встал на ноги, вокруг него уже успела собраться толпа оборванцев. Но из тюрьмы выскочили несколько жандармов и начали грубо расталкивать людей. Генри словно прирос к окну. Можно было только удивляться, что человек, которому совсем мало оставалось жить, проявляет такой интерес к обычному уличному происшествию.

Старик дал подержать свою лошадь жандарму и сразу же, даже не стряхнув с себя пыли, прихрамывая, поспешил к своей двуколке и начал рассматривать ящики, которые вез. Их было несколько — и больших, и маленьких. Один ящик, по-видимому, особенно его беспокоил, — он даже попытался его поднять и словно прислушивался, все ли цело внутри.

Наконец старик выпрямился. Один из жандармов подошел к нему и начал его расспрашивать. В ответ он стал охотно и многословно излагать свою историю.

— Кто я? Увы, сеньор, я бедный старик и живу далеко отсюда. Зовут меня Леопольдо Нарваэц. Правда, мать моя — царство ей небесное! — была немкой, но зато отцом моим был Балтазар де-Хезус-и-Серпаллос-э-Нарваэц, сын храброго генерала Нарваэца, который сражался под знаменами самого великого Боливара.[15] Теперь я наполовину разорен, а дом мой далеко отсюда!

Его продолжали осыпать вопросами и выражениями сочувствия, на которые никогда не скупятся испанцы, даже если имеют дело с самым бедным оборванцем. Ободренный старик благодарил присутствующих и продолжал свой рассказ.

— Сейчас я еду в Бокас-дель-Торо — на дорогу ушло пять суток, а торговля идет плохо. Я живу в городе Колоне — ах, что бы я ни дал, чтобы очутиться там сейчас! Но что поделаешь! Ведь даже представитель славного рода Нарваэцов может превратиться в странствующего торговца, а бедному странствующему торговцу тоже надо жить, не правда ли, сеньоры? Но скажите мне, живет ли у вас здесь, в вашем благословенном городе, некий Томас Ромеро?

— В Панаме можно в каждом городе найти целую кучу Томасов Ромеро, — сказал, смеясь, Педро Зурита, помощник начальника тюрьмы. — Опишите-ка его подробнее!

— Он двоюродный брат моей второй жены, — охотно ответил старец. Оглушительный смех толпы при этих словах, видимо, его озадачил.

— В Сан-Антонио и его окрестностях имеется около дюжины Томасов Ромеро, — продолжал Зурита, — и любой из них может оказаться двоюродным братом вашей жены. Есть пьяница Томас Ромеро. Есть вор Томас Ромеро. Есть еще один Томас Ромеро. Впрочем, нет, его повесили с месяц тому назад за грабеж и убийство. А в горах живет богач-скотовод Томас Ромеро. Есть еще…

При упоминании о всех этих Ромеро Леопольдо Нарваэц только печально покачал головой. Но, услыхав про скотовода, он повеселел и перебил своего собеседника:

— Простите, сеньор, это, наверное, он и есть. Во всяком случае, похоже на то. Я разыщу его. Если бы можно было спрятать мой товар в надежном месте, я сразу же отправился бы на поиски. Впрочем, мне повезло, что несчастье случилось со мной именно здесь. Я могу оставить свои ящики на хранение у вас, — с первого взгляда видно, что вы человек честный.

С этими словами старик, порывшись у себя в кармане, достал два серебряных пезо и передал их помощнику начальника тюрьмы.

— Вот вам. Я попрошу вас и ваших людей помочь мне, но не даром.

Генри усмехнулся, заметив, какой эффект произвели деньги. Педро Зурита и жандармы сразу же стали относиться к старику с почтением. Оттеснив любопытных от разбитой повозки, они сразу же начали переносить ящики в помещение тюрьмы.

— Осторожно, сеньоры, осторожно! — умолял старик, когда жандармы взялись за самый большой из ящиков. Он, видимо, очень боялся за него. — Обращайтесь с ним поосторожнее. Это очень ценный товар и хрупкий, очень хрупкий!

Пока переносили ящики из повозки в тюрьму, старик распряг лошадь и положил сбрую в двуколку, оставив на лошади одну уздечку. Однако Педро Зурита велел внести и сбрую.

— Стоит нам отвернуться, как все исчезнет в ту же секунду, — все, вплоть до последнего ремешка, — пояснил он, окинув строгим взглядом толпу оборванцев.

Торговец взобрался на свою повозку и уже оттуда с помощью сторожа и жандармов кое-как взгромоздился на лошадь.

— Готово, — наконец сказал он. — Тысяча благодарностей, сеньоры. Какое счастье, что мне попались добрые люди, у которых мой товар будет в целости и сохранности! Впрочем, тут только товары, — товары бедного странствующего торговца, но в них все мое достояние. Очень рад, что имел честь познакомиться с вами. Завтра же я вернусь сюда вместе с моим родственником, которого непременно отыщу, и освобожу вас от труда хранить мое жалкое добро. До свидания, сеньоры, до свидания!

И старик, сняв шляпу, помахал ею.

Торговец удалился, осторожно пустив лошадь шагом. Видно было, что после катастрофы он не особенно доверяет животному. Внезапно его окликнул Педро Зурита. Старик остановился и повернул голову.

— Узнайте на кладбище, сеньор Нарваэц, — посоветовал ему помощник начальника тюрьмы. — Там, наверное, есть целая сотня Ромеро…

— Прошу вас, сеньор, храните большой ящик как зеницу ока, — крикнул в ответ старик.

Генри продолжал стоять у окна, пока не опустела улица. И жандармы, и толпа быстро разошлись, стремясь поскорее укрыться в тени от палящих лучей солнца. «Неудивительно, — решил узник, — что в голосе старика было что-то знакомое, родное. Ведь он испанец лишь наполовину, и потому у него выговор не вполне испанский, — слышится какой-то акцент, очевидно, унаследованный им от матери-немки. Впрочем, торговец говорил по-испански очень бойко, как туземец. Его и ограбят, как туземца, если только в тяжелом ящике, оставленном им на хранение в тюрьме, действительно есть что-то ценное». Генри был в этом уверен. Но вскоре он отошел от окна и забыл об этом происшествии.

Тут же неподалеку, на расстоянии каких-нибудь пятидесяти футов от камеры Генри, в дежурной комнате тюрьмы произошло ограбление Леопольдо Нарваэца.

Началось все с того, что Педро Зурита внимательно, с тоской во взоре оглядел достопримечательный ящик со всех сторон. Затем приподнял его, чтобы проверить, насколько он тяжел, и, наконец отыскав щель, начал обнюхивать ее, словно надеясь узнать по запаху, как собака, что находится внутри.

— Брось, Педро, — со смехом сказал один из жандармов. — Тебе заплатили два пезо за честность!

Зурита вздохнул, отошел в сторону, сел, снова взглянул на ящик и снова вздохнул. Разговор не клеился. Глаза всех были устремлены на таинственный ящик. Кто-то вытащил засаленную колоду карт, но и карты не смогли отвлечь всеобщего внимания от ящика. Игра шла вяло. Жандарм, который только что поддразнивал Педро, сам подошел к ящику и стал принюхиваться.

— Ни малейшего запаха, — объявил он. — Видно, товар ничем не пахнет. Но что бы это могло быть? Кабальеро уверял, что там нечто очень ценное.

— Тоже сказал — «кабальеро»! — возмутился другой жандарм. — Отец старика, наверное, разносил по улицам тухлую рыбу, да и дед его тоже. Теперь любой нищий оборванец уверяет, что он потомок конквистадоров.

— А почему бы и нет, Рафаэль? — возразил Педро Зурита. — Ведь все мы происходим от конквистадоров.

— Без сомнения, — поддакнул Рафаэль. — Конквистадоры убили множество народа…

— И стали предками оставшихся в живых, — закончил Педро, вызвав своей остротой всеобщий хохот. — А все-таки я готов отдать один из этих пезо, чтобы узнать, что там такое в этом ящике!

— А вот и Игнасио, — сказал Рафаэль, приветствуя приход нового тюремщика. Припухшие веки вновь прибывшего свидетельствовали о том, что он только что встал после сиесты.[16] — Ему не заплатили за честность. Ну-ка, Игнасио, удовлетвори наше любопытство — скажи нам: что находится в этом ящике!

— Откуда мне знать? — сказал Игнасио и посмотрел, все еще мигая спросонок, на предмет, возбуждавший всеобщий интерес. — Ведь я только что проснулся!

— Так, значит, тебе не заплатили за то, чтобы ты был честным! — сказал Рафаэль.

— Пресвятая мадонна! Кому это может прийти в голову требовать от меня честности, хотя бы за плату? — спросил тюремщик.

— В таком случае возьми-ка вон тот топор и вскрой ящик, — предложил Рафаэль. — Нам нельзя. Ведь Педро должен поделиться с нами двумя пезо, которые он получил, — значит, и мы получили плату вперед за честность. Открой ящик, Игнасио, а не то мы умрем от любопытства!

— Мы только посмотрим, только взглянем, — нервно бормотал Педро, пока тюремщик отдирал топором одну из досок крышки. — А потом снова закроем ящик… Всунь-ка туда руку, Игнасио. Что ты там нащупал? Ага!

Игнасио долго тащил что-то. Наконец рука его опять показалась в отверстии. Он держал что-то обернутое в картон.

— Раскрывай поосторожнее, ведь придется все снова аккуратно уложить.

Наконец многочисленные обертки из картона и бумаги были сняты, и взорам жандармов предстала четвертная бутыль, полная виски.

— Как тщательно она уложена! — с благоговением пробормотал Педро. — Очевидно, хорошее виски, если принято столько мер предосторожности.

— Это «виски американо», — вздохнул один из жандармов. — Я как-то пил «виски американо». Удивительный напиток! Он придал мне столько храбрости, что я во время боя быков прыгнул на арену, — дело было в Сантосе, — и пошел один на дикого быка. Правда, бык поднял меня на рога, но на арену-то я все-таки прыгнул!

Педро взял бутыль, намереваясь отбить горлышко.

— Стой! — воскликнул Рафаэль. — Тебе заплатили вперед за честность!

— Да? Но кто? Человек, который сам далеко не честен. Это виски — контрабанда. Он не заплатил за него на таможне. Старик торгует контрабандным товаром. Поэтому нам остается только поблагодарить судьбу и с чистой совестью присвоить себе его добро. Бутыль эту мы конфискуем и уничтожим ее содержимое.

Тогда Игнасио и Рафаэль развернули еще две бутылки и отбили у них горлышки.

— «Три звездочки» — великолепно! — стал пояснять Педро Зурита, воспользовавшись молчанием остальных. Он указал на марку. — Видите ли, у гринго все виски хорошего качества. Одна звездочка означает, что это очень хорошее виски, две — отличное, а три — что оно великолепное, что это виски первосортное и даже выше первого сорта. Я все тонкости знаю. Гринго любят крепкие напитки. Наша пулька для них не годится.

— А четыре звездочки? — спросил Игнасио. У него был хриплый от выпитого голос и масляные глазки.

— Четыре звездочки? Четыре звездочки, друг Игнасио, это… это… или мгновенная смерть, или рай!

Вскоре Рафаэль уже обнимал одного из своих товарищей-жандармов, клялся, что любит его, как родного брата, и уверял, что человеку нужно очень мало для полного счастья.

— Дурак был старик — трижды дурак, и даже хуже! — заявил жандарм Аугустино, человек необычайно угрюмого нрава, в первый раз открывая рот.

— Viva,[17] Аугустино! — приветствовал его Рафаэль. — «Три звездочки» совершили чудо. Они заставили заговорить Аугустино!

— Трижды, четырежды дурак! — яростно заревел Аугустино. — Этот божественный напиток был у него в руках, он целых пять дней вез его из Бокас-дель-Торо и даже не попробовал. По-моему, таких дураков следовало бы зарывать голыми в муравьиную кучу.

— Старик — мошенник, — сказал Педро, — и поэтому, когда он завтра явится сюда за своими «тремя звездочками», я арестую его за контрабанду. Кстати, мы заодно и выслужимся перед начальством.

— А если мы уничтожим доказательства — вот так? — спросил Аугустино, отбивая горлышко у новой бутылки.

— Нет, наоборот, мы представим доказательства — вот так! — ответил Педро и швырнул пустую бутылку на каменный пол. — Слушайте, товарищи. Давайте договоримся: ящик был очень тяжелый. Его нечаянно уронили. Бутылки разбились, и виски вытекло. Таким образом мы узнали, что в ящике была контрабанда. Ящика и разбитых бутылок как доказательств вполне достаточно.

По мере того как исчезало виски, усиливались шум и крики. Один из жандармов затеял ссору с Игнасио из-за давно забытого долга в десять центаво.[18] Двое жандармов уселись на пол, обняв друг друга за шею, и начали громко жаловаться на свои семейные неприятности. Аугустино, на этот раз не жалея слов, красноречиво излагал свою философию, гласившую, что молчание — золото. А Педро Зурита, впав в сентиментальное настроение, рассуждал о всеобщем братстве.

— Даже моих заключенных, — бормотал он пьяным голосом, — и тех люблю как братьев. Жизнь полна печали!

Тут Зурита замолк, и слезы брызнули у него из глаз. Он хватил еще виски.

— Заключенные — это мои дети. Из-за них у меня сердце обливается кровью. Вы видите — я плачу. Давайте поделимся с ними! Пусть и они испытают блаженство. Игнасио, возлюбленный брат мой! Сделай мне одолжение! Ты видишь, я омочил твою руку слезами. Снеси бутылку этого божественного напитка гринго Моргану. Скажи ему, как я печалюсь о том, что ему завтра придется распрощаться с жизнью. Передай ему мой привет и скажи, чтобы сегодня он пел и веселился.

Игнасио пошел исполнять данное ему поручение, в то время как жандарм, прыгнувший на арену во время боя быков в Сантосе, закричал:

— Подать мне быка! Подать мне быка!

— Ему, бедняге, хочется обнять быка за шею и сказать ему, как нежно он его любит, — пояснил Педро Зурита и опять заплакал. — Я тоже люблю быков. Я люблю всех и все. Даже москитов — и тех люблю. Вся жизнь — любовь. В этом тайна жизни. Я хотел бы иметь льва, чтобы приласкать его, как ребенка…

Неожиданно проникшие с улицы звуки привлекли внимание Генри. Это была старая пиратская песня. Он собирался было подойти к окну, как вдруг услышал, что кто-то поворачивает ключ в замке. Узник тотчас же лег на пол и притворился спящим. Пошатываясь, вошел Игнасио. В руках у него была бутылка виски, которую он торжественно передал Генри.

— Наш добрый начальник Педро Зурита шлет вам привет, — пробормотал он. — Он советует вам напиться и забыть о том, что ему придется завтра вас повесить.

— Передайте от меня привет сеньору Педро Зурита и скажите ему, чтобы он убирался к черту вместе со своим виски! — ответил Генри.

Тюремщик сразу выпрямился и перестал покачиваться, словно внезапно протрезвел.

— Отлично, сеньор! — сказал он и вышел из камеры, закрыв за собой дверь.

Генри тотчас же кинулся к окну. По другую сторону окна стоял Фрэнсис и протискивал револьвер между перекладинами решетки.

— Здорово, camarada![19] — сказал он. — Не успеешь и оглянуться, как мы тебя отсюда вызволим. — Он вытащил два динамитных патрона, приготовленных для взрыва, с трубкой и пистоном. — Смотри — это лучше всякого лома. Отойди в дальний угол камеры, потому что очень быстро в этой стене образуется отверстие, сквозь которое сможет пройти вся «Анжелика». А сама «Анжелика» крейсирует у берега в ожидании твоего побега. Ну, а теперь отойди! Я сейчас подожгу трубку, она короткая.

Не успел Генри отойти в дальний угол камеры, как услышал, что кто-то снаружи старается попасть ключом в замок. Наконец раздался характерный щелчок, и дверь отворилась. В коридоре поднялся невероятный шум: послышались крики и ругательства, прозвучал извечный боевой клич всех латиноамериканцев: «Смерть гринго!» Рафаэль и Педро бормотали:

— Он не признает всеобщего братства! Он меня к черту послал. Не правда ли, Игнасио, он так сказал?

Вся шайка была вооружена винтовками. Сзади толпились пьяные оборванцы — кто с ножом, кто с допотопным пистолетом в руках, а кто и просто с топором или пустой бутылкой. При виде револьвера в руках Генри пьяная компания остановилась. Педро Зурита, неуверенно прицеливаясь из винтовки, торжественным, но пьяным голосом провозгласил:

— Сеньор Морган, вы сейчас отправитесь туда, где вам и место, — в ад.

Игнасио не стал медлить и выстрелил наудачу, держа винтовку наперевес. Пуля не задела Генри. В тот же миг он уложил жандарма на месте выстрелом из револьвера. Тюремщики поспешно ретировались в коридор и начали из-за прикрытия обстреливать камеру.

Мысленно возблагодарив строителя тюрьмы за то, что он возвел стены такой толщины, Генри спрятался в угол за выступом и стал дожидаться взрыва. Только бы его случайно не задело шальным рикошетом!

Раздался грохот, и там, где было окно, стена раскололась до самого низа. Отлетевший обломок стены ударил узника по голове. Генри, теряя сознание, упал на пол, но успел увидеть, когда немного рассеялось облако пыли, как Фрэнсис не то прошел, не то проплыл, как ему показалось, сквозь образовавшееся отверстие. Очутившись на свежем воздухе, Генри сразу пришел в себя. Тут он увидел справа Энрико Солано, который, вооружившись винтовкой, вместе со своим младшим сыном Рикардо сдерживал собравшуюся толпу, между тем как слева стояли близнецы Альварадо и Мартинец. У них тоже были в руках винтовки, и они не подпускали к тюрьме никого из прибежавших с другого конца улицы.

Впрочем, народ явился просто полюбопытствовать — никому не хотелось зря рисковать жизнью. Поэтому никто не решался задержать смельчаков, которые не побоялись взорвать тюрьму и организовать нападение на нее среди белого дня. Когда Генри и его друзья сомкнутым строем шли по улице, толпа почтительно расступилась перед ними.

— Лошади ждут нас в переулке, — сказал Фрэнсис, когда Генри кинулся пожать ему руку. — И Леонсия тоже дожидается там. Пятнадцать минут хорошего галопа, и мы будем у моря — в том месте, где стоит шхуна.

— Послушай-ка, а ведь славной я тебя научил песне, — весело произнес Генри. — Когда я услыхал твой посвист, он показался мне райской мелодией. Эти подлые собаки так торопились, что не могли дождаться утра. Они напились виски и решили тут же отправить меня к праотцам. Смешная история вышла с этим виски! Какой-то старый кабальеро, занявшийся торговлей вразнос, ехал мимо на двуколке и потерпел аварию как раз перед воротами тюрьмы…

— Что поделаешь? Ведь и благородный Нарваэц, сын Балтазара де-Хезус-и-Серваллос-э-Нарваэц и внук храброго генерала Нарваэца, может превратиться в странствующего торговца, а странствующему торговцу тоже надо жить — не правда ли, сеньоры? — проговорил Фрэнсис голосом старика.

Генри с восхищением и признательностью посмотрел на друга, но сказал только:

— А знаешь, Фрэнсис, я рад одному — чертовски рад!..

— Чему именно? — спросил Фрэнсис.

Они уже огибали угол, где их ждали лошади.

— Тому, что не отрезал тебе ушей тогда, когда мы с тобой боролись на острове Тельца и я тебя положил на обе лопатки. Ты все настаивал, чтобы я это сделал. Но как хорошо, что я тебя не послушал!

Глава 6

Мариано Веркара-э-Хихос, начальник полиции города Сан-Антонио, сидя в зале суда, откинулся назад в своем кресле и с самодовольной улыбкой закурил папиросу. Все шло как по маслу. Суд проходил именно так, как было заранее решено. Недаром же он целый день следил за тем, чтобы старичок-судья не взял в рот ни капли мескаля. Зато уж действительно судебное заседание состоялось по полной программе. Судья ни разу не сбился. Шесть пеонов были оштрафованы на крупные суммы и отправлены назад в Сантос на плантации. Теперь им придется долго отрабатывать штраф, и срок их рабства еще увеличится. Это дельце дало начальнику полиции ровно двести долларов золотом — добротных американских долларов. «Да, — подумал он с улыбкой, — за этих гринго из Сантоса можно постоять. Во-первых, они способствуют развитию богатств страны тем, что устраивают плантации. Во-вторых, денег у них куры не клюют, и они щедро платят за различные мелкие услуги, которые оказывает им начальник полиции».

Вошел Альварес Торрес. Лицо начальника полиции расплылось в улыбке.

— Послушайте, — сказал вошедший шепотом, наклоняясь к уху начальника, — есть возможность покончить с обоими проклятыми Морганами. Скотина Генри будет повешен завтра. Неплохо было бы разделаться сегодня и со скотиной Фрэнсисом.

Начальник полиции вопросительно поднял брови.

— Я посоветовал ему организовать нападение на тюрьму. Все Солано развесили уши, слушая его вранье, они все заодно с ним. Наверное, предпримут первую попытку сегодня же вечером — раньше им вряд ли удастся. Ваша задача — быть готовым на этот случай и позаботиться о том, чтобы Фрэнсис был убит в стычке.

— К чему? Какой смысл? — возразил начальник полиции. — Мне надо убрать Генри. Пусть Фрэнсис возвращается к себе в свой обожаемый Нью-Йорк.

— Нет, он должен погибнуть сегодня же! Почему, вы сейчас поймете. Как вам уже известно, — недаром же вы читали все телеграммы, которые я посылал…

— Таково было наше условие. Я оговорил себе это право за то, что выхлопотал вам разрешение пользоваться телеграфной станцией, — напомнил Торресу начальник полиции.

— И я нисколько на вас не в претензии, — заверил его Торрес. — Одним словом, как я уже говорил, вам известно, что я поддерживаю телеграфную связь с нью-йоркским богачом Риганом. Дело это очень важное и секретное. — Он дотронулся до того места, где у него был внутренний нагрудный карман. — Я только что получил новую телеграмму. Необходимо еще на месяц задержать возвращение скотины Фрэнсиса в Нью-Йорк, а если он и вовсе не вернется, — насколько я угадываю желание сеньора Ригана, — тем будет лучше. Если это мне удастся, то и вы поживитесь.

— Но вы мне еще не сказали, сколько вы уже получили за это и сколько должны еще получить.

Начальник полиции, очевидно, решил позондировать почву.

— Относительно цены у нас был только уговор частного характера. Вознаграждение не так уж велико, как вы думаете. Этот сеньор Риган не очень-то щедр. Но все же я честно поделюсь с вами в случае успеха нашего предприятия.

Начальник полиции кивнул головой в знак согласия и спросил:

— Уж тысячу-то золотом заработаете?

— Думаю, что да. Не может быть, чтобы этот биржевик, эта ирландская скотина дал меньше. Из них пятьсот вам, если скотина Фрэнсис сложит голову здесь, в Сан-Антонио.

— А сто тысяч золотом Риган не даст? — продолжал допрашивать начальник полиции.

Торрес рассмеялся, словно услышал веселую шутку.

— Он, наверное, даст больше тысячи, — настаивал начальник полиции.

— Возможно, он расщедрится, — ответил Торрес. — Может быть, даст еще пятьсот сверх той тысячи. Половина этих денег, разумеется, также будет ваша.

— Я сейчас прямо отсюда отправлюсь в тюрьму, — заявил начальник полиции. — Можете на меня положиться, сеньор Торрес, я, со своей стороны, тоже надеюсь на вас. Пойдемте. Отправимся туда немедленно, и вы лично убедитесь, какие я велю сделать приготовления к приему этого Фрэнсиса Моргана. Я и сам еще не разучился метко стрелять из винтовки. Кроме того, прикажу трем жандармам целиться только в него. Так эта собака-гринго хочет организовать нападение на нашу тюрьму?.. Ну, пойдемте… Нечего медлить!

Начальник полиции встал и энергичным жестом отшвырнул прочь папиросу. Но не успели они дойти до двери, как в комнату вскочил какой-то оборванный мальчишка, весь в поту, задыхающийся, словно от быстрого бега. Он потянул начальника полиции за рукав и запищал:

— У меня есть важное известие. Вы мне заплатите за него, высокородный сеньор? Я всю дорогу бежал…

— Я отправлю тебя в Сан-Хуан, где твой труп выбросят на съедение хищным птицам, падаль ты этакая! — был ответ.

Маленький оборванец вздрогнул от ужаса перед этой угрозой, но у него было так пусто в животе, он так страдал от голода и лишений, что почти тотчас же снова набрался храбрости, — уж очень ему хотелось заработать себе на билет и побывать на предстоящем бое быков.

— Не забудьте, сеньор, что я первый принес вам эту весть. Я всю дорогу бежал, чуть не задохнулся — сами видите, сеньор, не правда ли? Я вам все скажу, вы только пообещайте не забыть, что я первый бегом примчался и сообщил вам новость.

— Хорошо, хорошо, подлец ты этакий, не забуду. Но горе тебе, если у меня окажется слишком хорошая память! Да и известие-то твое, наверное, пустячное — оно, пожалуй, не стоит и центаво. Ну, берегись в таком случае! Ты еще пожалеешь о том, что тебя мать на свет родила. Сан-Хуан да хищные птицы — рай по сравнению с той пыткой, которую я изобрету для тебя.

— Тюрьма, — дрожащим от страха голосом произнес мальчик. — Чужой гринго, тот, которого собирались повесить вчера, взорвал тюрьму. Святые угодники! Там такая дыра образовалась, что в нее пройдет соборная колокольня. А другой гринго, который так похож на этого, — тот гринго, которого хотели вешать завтра, удрал вместе с первым через эту дыру. Чужой гринго его вытащил. Я сам это видел вот этими глазами и прибежал сюда, чтобы вам сказать, и вы, сеньор, надеюсь, не забудете…

Но начальник полиции уже презрительно отвернулся от маленького оборванца и не слушал его.

— Итак, если этот сеньор Риган, — обратился он к Торресу, — проявит поистине царскую щедрость, то, может быть, и уплатит нам с вами упомянутую кругленькую сумму. Не мешало бы ему увеличить ее в пять или даже в десять раз, в особенности, если этот тигр гринго в самом деле начнет взрывать наши тюрьмы и попирать наши законы.

— Ну, разумеется, это только ложная тревога. Просто слухи, которые указывают, в какую сторону дует ветер и каковы намерения этого Фрэнсиса Моргана, — пробормотал Торрес, слабо улыбаясь. — Не забудьте, что совет напасть на тюрьму исходил от меня.

— В таком случае вы с вашим сеньором Риганом, надеюсь, готовы взять на себя возмещение убытков за разрушение стен тюрьмы? — спросил начальник полиции. Немного помолчав, он добавил: — Разумеется, я не допускаю мысли, что это правда. Совершить такое невозможно. Даже глупый гринго — и тот не отважился бы на подобную дерзость.

В дверях показался жандарм Рафаэль. Он держал в руках винтовку, по лицу у него текла кровь из поверхностной раны в голове. Растолкав любопытных, которые уже начинали обступать начальника полиции и Торреса, он подошел к начальнику.

— Все пропало! — были первые слова Рафаэля. — Тюрьма разрушена почти до основания. Динамит. Сто фунтов динамита! Мы храбро бросились отстаивать тюрьму. Но тут произошел взрыв. Взорвались тысячи фунтов динамита! Я упал без сознания на землю, но не выпустил из рук винтовки. Очнувшись, я огляделся вокруг. Все остальные — храбрый Педро, храбрый Игнасио, храбрый Аугустино — все они лежали рядом мертвые.

Вместо того, чтобы сказать «мертвецки пьяные», Рафаэль, как истинный южанин, уже смешивал факты с тем, что рисовало ему его богатое воображение, и бессознательно сгущал краски, сильно преувеличивая трагические последствия катастрофы и собственные геройские подвиги.

— Они лежали мертвые… впрочем, их, может быть, только оглушило. Я прополз в камеру гринго Моргана. Она была пуста. В стене виднелось огромное, чудовищных размеров отверстие. Я вылез через дыру на улицу. Там собралась бесчисленная толпа. Но гринго Моргана уже не было. Я расспросил одного мозо,[20] который все видел и знал. У них были наготове лошади. Они ускакали верхом по направлению к морю. Там их ждала шхуна, уже поднявшая якорь. Она крейсировала вдоль берега. У этого Фрэнсиса Моргана к седлу был приторочен мешок с золотом. Мозо сам видел. Мешок, говорит, большой.

— А отверстие, — спросил начальник полиции, — отверстие в стене?

— Оно было больше мешка, — ответил Рафаэль, — куда больше. Но и мешок не маленький. Так мне сказал мозо.

— Моя тюрьма! — воскликнул начальник полиции. Он выхватил из куртки кинжал и поднял его вверх за лезвие. На рукоятке в виде креста виднелась фигурка распятого Христа, очень тонкой работы. — Клянусь всеми святыми, я отомщу! О, моя тюрьма! Попрано правосудие! Попран закон!.. Лошадей!.. Лошадей!.. Жандармы, подать лошадей!

Он повернулся и накинулся на Торреса, хотя тот и рта не раскрывал.

— К черту сеньора Ригана! Я должен догнать преступника. Надо мной насмехаются! Мою тюрьму разрушают! Мои законы — наши законы грубо попираются. Лошадей! Лошадей! Реквизируйте лошадей у любого, кто проедет мимо! Спешите! Спешите!

Капитан Трефэзен, владелец шхуны «Анжелика», сын индианки майя и негра с острова Ямайки, ходил взад-вперед по узкой задней палубе своего судна. Временами он бросал взгляд на берег — туда, где находился город Сан-Антонио. Наконец капитан увидел возвращавшуюся на шхуну переполненную людьми шлюпку. Шкипер пребывал в глубоком раздумье: с одной стороны, ему очень хотелось удрать от зафрахтовавшего его судно сумасшедшего американца, а с другой — он подумывал о том, как бы ему нарушить первоначальный контракт и заключить новый — на сумму, раза в три бóльшую. В душе Трефэзена происходило раздвоение — борьба двух разных типов наследственности. Как негр, он стоял за осторожность и соблюдение законов Республики Панама, между тем как индейская кровь, текущая в его жилах, влекла его ко всему, связанному с борьбой и нарушением закона.

В конце концов одержала верх кровь индианки-матери. Капитан велел поднять кливер, убрать грот и идти к берегу, чтобы поскорее встретиться с шлюпкой. Однако когда он разглядел, что все сидевшие в ней мужчины были вооружены винтовками, то чуть было не приказал повернуть судно и не ушел в открытое море. Зато при виде стоявшей на корме женщины его склонность к романтике и алчность подсказали ему, что лучше дождаться шлюпки и принять новых пассажиров на борт. Ибо капитану Трефэзену было хорошо известно, что там, где замешана женщина, опасность и нажива идут рука об руку.

Таким образом, вскоре на шхуне появилась женщина, а вместе с ней и опасность, и нажива. Иными словами, Леонсия, винтовки и мешок с деньгами — все это очутилось на палубе «Анжелики».

— Рад видеть вас на борту, — приветствовал Фрэнсиса Трефэзен; при этом он улыбнулся, показывая свои великолепные белые зубы. — Но кто этот новый пассажир? — добавил он, кивнув в сторону Генри.

— Это мой приятель, капитан, вернее, даже родственник.

— Позвольте вас спросить, сэр: а кто эти джентльмены, которые сейчас так стремительно скачут там на берегу?

Генри быстро кинул взгляд на группу всадников, летевших галопом вдоль песчаного пляжа, затем, бесцеремонно выхватив бинокль из рук капитана, направил его на берег.

— Во главе отряда — сам начальник полиции, — объяснил он Леонсии и ее родным, — и с ним жандармы. — Вдруг у него вырвалось восклицание. Поднеся бинокль к глазам, он внимательно посмотрел в него и наконец покачал головой.

— Мне показалось, что с ними наш друг Торрес.

— Как? С нашими врагами? — недоверчиво воскликнула Леонсия. Ей вспомнилось, как Торрес всего несколько часов назад просил ее стать его женой и предлагал ей распоряжаться его жизнью и честью.

— Я, без сомнения, ошибся, — сказал Генри. — Они все едут, сбившись в кучу. Но начальника-то я отлично разглядел. Он едет впереди остальных.

— Кто такой этот Торрес? — резким тоном спросил Генри. — Он мне всегда был неприятен. А между тем, видимо, этот человек — желанный гость в вашем доме, Леонсия?

— Разрешите мне, сэр, принести вам свои извинения и со всей почтительностью повторить мой первоначальный вопрос, — подобострастно произнес капитан Трефэзен, — вопрос, заключающийся в следующем: что это за кавалькада, которая мчится сломя голову по прибрежному песку?

— Меня вчера чуть было не повесили, — засмеялся Фрэнсис. — А моего родственника собирались повесить завтра. Да только мы им не дались. Из-под носа у них удрали. Но вот что, капитан, позвольте обратить ваше внимание на то, что паруса у вас только хлопают, а не наполняются. Судно стоит на месте. Долго ли вы намерены тут прохлаждаться?

— Мистер Морган, сэр, — был ответ. — Я служу вам, как временному хозяину, с немой покорностью и почтительностью. Тем не менее вынужден довести до вашего сведения, что я британский подданный. А значит, признаю власть моего короля Георга и, прежде всего, обязан повиноваться ему и законам, которые он установил относительно международных морских сношений. Для меня совершенно очевидно, что вами нарушены какие-то законы здешней страны, сэр, иначе блюстители порядка не стали бы вас преследовать с таким упорством, сэр. Нет сомнений, сэр, вы теперь желаете заставить и меня нарушить международные морские установления и способствовать вашему бегству от правосудия, сэр. Но моя честь повелевает мне не удаляться отсюда, покуда не будут улажены ко всеобщему удовольствию всяческие осложнения, возникшие у вас на берегу, сэр, согласно постановлениям моего законного властителя, короля Георга.

— Поднимите паруса, капитан! — сердито перебил Генри разглагольствования метиса.

— Сэр, принося вам мои глубокие извинения, я вынужден довести до вашего сведения следующее: вы не являетесь лицом, зафрахтовавшим мое судно, и вы не король Георг, которому я служу как верноподданный.

— Ну, капитан, а я-то ведь зафрахтовал вашу шхуну, — сказал Фрэнсис любезным тоном; он уже по опыту знал, чем можно было взять велеречивого метиса. — Поэтому прошу вас, поднимите-ка паруса и выведите нас из лагуны Чирикви как можно скорее, — насколько это позволяет стихающий ветер.

— По заключенному между нами контракту, сэр, я не обязался нарушать законы Республики Панама и моего короля Георга.

— Я вам заплачу, — заявил Фрэнсис, начинавший терять терпение. — Живее! Дайте команду!

— Так значит, сэр, вы согласны переписать контракт на сумму, в три раза больше прежней?

Фрэнсис ответил кивком головы.

— В таком случае, сэр, прошу разрешения задержать вас на минутку. Я принесу из каюты чернила и перо.

— О Господи! — простонал Фрэнсис. — Поднимите сначала паруса и отойдите от берега. Контракт можно составить и на ходу. Смотрите! Они уже начали нас обстреливать.

Метис, услыхав звук выстрела, бросился осматривать паруса. Оказалось, что пуля пробила дыру в верхней части главного паруса.

— Хорошо, сэр, — согласился он. — Вы джентльмен и порядочный человек, я поверю вам на слово и надеюсь, что вы при первой же возможности подпишете документ… Эй ты, негр! Поворачивай руль. Прямо руля! Поднимайте паруса, черные собаки. А ты, Персиваль, чего смотришь?

Все бросились исполнять команду, в том числе Персиваль, вечно улыбающийся совершенно черный неуклюжий негр из Кингстона, и другой, по имени Хуан, в котором было больше панамской и индейской крови, чем негритянской, — об этом свидетельствовала его светло-желтая кожа и пальцы, тонкие и нежные, как у молодой девушки.

— Тресни этого хама по башке, если он будет продолжать нахальничать, — вполголоса посоветовал Фрэнсису Генри. — Собственно говоря, мне бы очень хотелось сделать это немедленно.

Но Фрэнсис покачал головой.

— Нет, не надо. Трефэзен парень не промах, но не забудь, что он негр, да еще с Ямайки, а ты знаешь, что это за народ. К тому же еще и наполовину индеец. Правда, он хочет с меня содрать, но зато рискует, что у него отберут шхуну. Кроме того, он страдает болезнью, именуемой зудом красноречия. Ведь он лопнет, если в течение дня не выпустит из себя определенное количество длинных, мало понятных ему самому слов.

В это время к Морганам подошел Энрико Солано. Ноздри у него раздувались и пальцы нервно нащупывали курок винтовки. Продолжая внимательно следить за выстрелами с берега, он протянул руку Генри.

— Я впал в страшное заблуждение, сеньор Морган, — сказал он, — под влиянием горя, вызванного смертью моего дорогого брата Альфаро. Я считал вас виновным в его убийстве. — Глаза Энрико сверкнули гневом, жгучим и неутолимым. — Ибо это, несомненно, было убийство, коварный поступок труса — удар кинжалом в спину из-за угла. Все же мне не следовало подозревать вас. Но я был всецело поглощен горем, а все улики были против вас. Я забыл, что моя единственная горячо любимая дочь — ваша невеста, забыл, что до сих пор знал вас за прямого, честного и храброго человека, неспособного нанести удар из-за угла. Сожалею об этом и прошу у вас прощения. Поверьте, я горжусь возможностью вновь приветствовать вас как нашего будущего родственника и будущего мужа моей Леонсии.

Но Леонсия, слушая эту реабилитацию Генри, только злилась. Зачем это ее отцу непременно нужно было, как истому латиноамериканцу, употреблять столько высокопарных фраз, когда достаточно было бы двух-трех слов, крепкого рукопожатия и искреннего взгляда. Ведь будь на его месте Генри или Фрэнсис, они бы этим и ограничились. Зачем же ее соотечественники-испанцы до такой степени любят цветистое красноречие, напоминающее словоизвержения ямайского негра, спрашивала себя Леонсия.

Между тем, пока Генри таким образом официально восстанавливался в своих правах как жених Леонсии, Фрэнсис старался принять непринужденный вид и интересоваться тем, что творилось вокруг. При этом он невольно обратил внимание на матроса Хуана, который стоял на носу судна, среди кучки других матросов, и о чем-то рассуждал, многозначительно пожимая плечами и яростно размахивая руками.

Глава 7

— Ну, вот!.. Теперь мы упустили обоих скотов гринго! — с отчаянием воскликнул Альварес Торрес, бегая по берегу.

Словно назло преследователям, подул небольшой ветерок, и «Анжелика», распустив паруса, начала быстро удаляться, так что дальнейший обстрел ее стал бесцельным.

— Я, кажется, с радостью пожертвовал бы три колокола в собор, — заявил Мариано Веркара-э-Хихос, — ради того, чтобы эти гринго были на расстоянии выстрела. И будь на то моя власть, — все гринго сразу очутились бы в аду, так что сатане пришлось бы начать учить английский.

Альварес Торрес в бессильной злобе ударял кулаком по седлу.

— Владычица моих мечтаний! — почти рыдал он. — Она уехала, она исчезла — вместе с этими двумя Морганами! Я видел, как она взошла на шхуну. А тут еще этот Риган из Нью-Йорка! Стоит только этой проклятой «Анжелике» выбраться из лагуны Чирикви — и ей все пути открыты. Гринго могут отправиться прямо в Нью-Йорк. И окажется, что скотина Фрэнсис и месяца не пробыл в отсутствии. Сеньор Риган не даст мне денег…

— Они не выйдут из лагуны Чирикви, — торжественно заверил испанца начальник полиции. — Что я, какое-то неразумное животное, что ли? Нет, я человек с разумом и знаю, что они из лагуны не выберутся. Разве я не поклялся в мести до гроба? Смотрите, солнце уже заходит. Ночь обещает быть тихой. Это несомненно — стоит только взглянуть на небо. Вы видите эти маленькие кучевые облака?.. Если поднимется ветер, то, конечно же, северо-восточный, а пройти через пролив Хоррера против ветра немыслимо. Беглецы и не предпримут такой попытки. Этот шкипер негр знает лагуну как свои пять пальцев. Он, без сомнения, сделает крюк и постарается проплыть либо мимо Бокас-дель-Торо, либо через пролив Картаго. Но мы его перехитрим. У меня есть мозг, есть ум. Ум! Придется проделать длинный путь верхом. Но мы его совершим. Проедем вдоль берега до самого Лас-Пальмаса. Там сейчас находится капитан Розаро на судне «Долорес»…

— На этом буксире? На старой калоше, которая не в состоянии отойти на два шага от берега? — спросил Торрес.

— При той тихой погоде, которая будет стоять сегодня ночью и завтра, «Долорес» сумеет захватить «Анжелику», — ответил начальник полиции. — Вперед, товарищи! Едем! Капитан Розаро — мой друг. Он готов исполнить все, о чем бы я его ни попросил.

Когда забрезжил рассвет, можно было увидеть, как через полуразрушенную деревню Лас-Пальмас тащился отряд усталых всадников на измученных лошадях. Они проехали вдоль улицы и направились к пристани. Там их взорам предстал старый, полуразвалившийся буксир, требующий ремонта и покраски. Из его трубы клубами валил дым — судно стояло под парами. У выбившегося из сил начальника полиции поднялось настроение.

— Доброе утро, капитан Розаро! Рад вас видеть! — приветствовал он шкипера испанца, бывалого, видавшего виды моряка. Розаро, полулежа на свернутом канате, пил кофе. Рука у него при этом так дрожала, что зубы стучали о кружку.

— Хорошее доброе утро, нечего сказать, когда меня всего трясет от проклятой лихорадки! — проворчал он. Рука его, в которой он держал кружку, и все тело затряслось так, что горячая жидкость выплеснулась и потекла у него по подбородку, шее, по седым волосам, которыми заросла полуобнаженная грудь. — Ты чего там? Я тебя, негодяй! — при этих словах кружка и ее содержимое полетели в мальчика-матроса, видимо, исполнявшего при капитане обязанности слуги. Бедняга был виновен в том, что не сумел сдержать смех.

— Но солнце сейчас встанет, и тогда лихорадка оставит вас в покое, — сказал начальник полиции, вежливо делая вид, что не заметил вспышки ярости у капитана. — Вы, очевидно, уже покончили со всеми делами здесь и направляетесь в Бокас-дель-Торо. Так вот что: мы все поедем с вами, — нам предстоит интересное приключение. Мы остановим шхуну «Анжелика», которой не удалось выбраться сегодня ночью из лагуны Чирикви из-за отсутствия попутного ветра. Я произведу множество арестов, и слава о вас прогремит по всей Республике Панама, капитан. Все будут восхвалять вашу храбрость и ловкость, и вы забудете о своей лихорадке.

— Сколько? — прямо спросил капитан Розаро.

— Сколько? — удивленно повторил начальник полиции. — Это правительственная служба, друг мой. И путь ваш все равно лежит на Бокас-дель-Торо. Вам не придется истратить ни одного лишнего фунта угля.

— Подай еще кофе! — заревел шкипер, обращаясь к мальчику-матросу.

Наступило молчание. Все — и Торрес, и начальник полиции, и измученные, усталые жандармы — все с завистью смотрели на горячий кофе, который принес слуга. Капитан Розаро поднес кружку к губам. Снова раздался звук, напоминающий щелканье кастаньет, — зубы больного застучали о края кружки, но на этот раз капитану все-таки удалось выпить горячую жидкость, не пролив ее, хотя он при этом основательно обжегся.

Снизу появился мечтательного вида швед, в необычайно грязных широких штанах и испачканной фуражке с надписью «Механик». Закурив трубку, он уселся на невысокие поручни и, казалось, погрузился в какой-то транс.

— Сколько? — повторил капитан Розаро.

— Сначала давайте двинемся в путь, дорогой капитан, — сказал начальник полиции, — а потом уже, когда у вас пройдет лихорадка, мы с вами обо всем потолкуем, как и подобает разумным существам, а не животным.

— Сколько? — снова спросил капитан Розаро. — Я вообще никогда не превращаюсь в животное. Всегда остаюсь разумным существом, независимо от того, светит ли солнце или оно уже зашло, — даже тогда, когда меня треплет эта лихорадка, будь она трижды проклята. Сколько?

— Ну хорошо. Прикажите отчаливать — за сколько? — устало произнес начальник полиции, сдаваясь.

— За пятьдесят долларов золотом, — последовал ответ.

— Но вы ведь все равно собирались отчаливать, капитан, не правда ли? — вкрадчиво спросил Торрес.

— Пятьдесят… и притом золотом, как я сказал.

Начальник полиции в отчаянии всплеснул руками и быстро повернулся, намереваясь уйти.

— А ведь вы поклялись в мести до гроба тем, кто разрушил вашу тюрьму, — напомнил ему Торрес.

— Но не в том случае, когда это обойдется в пятьдесят долларов золотом, — резко возразил ему начальник полиции. Он искоса поглядывал на капитана, видимо, ожидая, что тот наконец сдастся.

— Пятьдесят золотом, — повторил Розаро, делая последний глоток кофе.

Моряк вынул свой табак и стал дрожащими пальцами крутить папиросу. Кивнув в сторону шведа, он добавил:

— И еще пять золотом в пользу моего механика. Таков у нас обычай.

Торрес подошел поближе к начальнику полиции и шепнул ему:

— Я заплачу эти доллары из своего кармана и поставлю в счет гринго Ригану за наем буксира. Разницу мы поделим. Мы ничего на этом не потеряем, наоборот, только выиграем. Ведь эта скотина Риган дал мне инструкцию не останавливаться ни перед какими расходами.

К тому времени, когда солнце, словно яркий медный диск, поднялось над горизонтом, один из жандармов уже возвращался обратно в Лас-Пальмас с измученными лошадьми, а весь отряд разместился на палубе буксира. Швед спустился к себе в машинное отделение, капитан Розаро, которого при первых же лучах благодетельного солнца отпустила лихорадка, приказал своим матросам отчаливать, а рулевому занять место у руля.

На рассвете того же дня «Анжелика» все еще находилась в виду берега, от которого ей так и не удалось далеко отойти из-за отсутствия ветра. Шхуна продвинулась только дальше к северу и очутилась на полпути между Сан-Антонио и проливами Бокас-дель-Торо и Картаго. Впрочем, до проливов, то есть до открытого моря, оставалось еще двадцать пять миль, а судно между тем словно застыло на одном месте, отражаясь в зеркальной глади лагуны. Внизу, в каютах, было так душно, что все улеглись на палубе, которая буквально была усеяна телами спящих. На крыше капитанской каюты в одиночестве сидела Леонсия. На узком пространстве между стенками кают и поручнями лежали прямо на палубе ее отец и братья. На носу шхуны, между рубкой и рулем, сидели рядом оба Моргана. Фрэнсис во сне обнимал Генри за плечи, словно охраняя его. Поблизости от них, положив голову на руки, навзничь лежал погруженный в глубокий сон вахтенный. По одну сторону руля спал сидя, опираясь локтями на колени и поддерживая голову руками, шкипер-метис. По другую сторону спал в точно такой же позе рулевой. Это был Персиваль, негр из Кингстона. В средней части корабля на палубе валялись спящие матросы-метисы.

Первой очнулась от дремоты на своем возвышении Леонсия. Облокотившись на разостланное пончо[21] и подперев голову рукой, молодая девушка устремила взгляд туда, где около рубки спали сидя оба Моргана. Душа ее рвалась к ним, к обоим этим столь похожим друг на друга молодым людям. Она чувствовала, что любит обоих. Она вся трепетала, вспоминая о том, что Генри целовал ее в губы, но затем мысли ее переносились к Фрэнсису, к его поцелуям, и яркий румянец заливал ее щеки. Сама себе изумляясь, Леонсия не понимала, как она может любить одновременно двух мужчин. Сердце подсказывало ей, что она готова следовать за Генри на край света, а за Фрэнсисом — еще дальше. И это казалось ей в высшей степени безнравственным.

Стараясь избавиться от этих начинавших ее пугать мыслей, молодая девушка протянула руку и стала щекотать Фрэнсису нос концом своего шелкового шарфа. Он спросонья отмахнулся, думая, что ему надоедает москит или муха, и локтем ударил Генри в грудь. Генри тотчас же проснулся и резким движением поднялся, разбудив при этом соседа.

— Доброго утра, мой веселый родственник! — приветствовал его Фрэнсис. — К чему такая стремительность?

— Доброго утра, тысяча приветствий, здорово, друг! — пробормотал Генри. — Ты так крепко спал, что во сне хватил меня в грудь и разбудил. Я думал, что это палач: видел во сне, как меня ведут на казнь.

И Генри, зевнув и потянувшись, устремил взгляд вдаль, на море, а затем толкнул Фрэнсиса в бок, чтобы обратить его внимание на крепко спящих капитана и вахтенного матроса.

«Какая славная пара», — подумала Леонсия и поймала себя на том, что мысленно произнесла эту фразу не по-испански, а по-английски. Это ее удивило. Неужели она так увлеклась обоими гринго, что стала предпочитать их язык своему, родному?

Чтобы не думать об этом, она снова опустила конец шарфа на нос Фрэнсиса. На этот раз проделки ее были обнаружены. Она поневоле со смехом призналась в том, что вызвала внезапное пробуждение соседей.

Часа три спустя, после завтрака, состоявшего из кофе и фруктов, Леонсия стала у руля, Фрэнсис учил ее управлять судном и пользоваться компасом. Благодаря легкому, но свежему ветерку, подувшему с севера, «Анжелика» наконец ожила: шхуна скользила по воде со скоростью шесть узлов в час. Генри, стоявший на наветренной стороне палубы, рассматривал горизонт в бинокль. Он старался делать вид, что совершенно равнодушен к тому, чем заняты Леонсия и Фрэнсис, хотя в душе злился на себя: почему не догадался первым объяснить своей невесте устройство руля и компаса. И все же молодой человек держал себя в руках, стараясь не смотреть в сторону руля; он боялся даже искоса бросить взгляд на Леонсию и Фрэнсиса.

Однако капитан Трефэзен отнюдь не отличался подобной деликатностью. Недаром в жилах этого верноподданного короля Георга текла смешанная кровь: в нем уживались жестокость и любопытство индейцев с чисто негритянским бесстыдством. Капитан без стеснения уставился на парочку, стоявшую у руля; от его острых глаз не укрылось, что между зафрахтовавшим его судно американцем и хорошенькой испанкой возникли какие-то нежные чувства. Когда молодые люди, перегнувшись через колесо руля, глядели на компас, волосы Леонсии касались щеки Фрэнсиса. Оба они при этом ощутили особый трепет, также замеченный капитаном. Однако Леонсия и Фрэнсис испытывали при этом и иное чувство, совершенно неведомое капитану Трефэзену. Это было смущение. Взгляды их невольно устремлялись навстречу друг другу, но они тотчас же вздрагивали и опускали глаза, словно преступники. Фрэнсис говорил быстро и громко, так что его было слышно на другом конце палубы, хотя он всего лишь объяснял румбы компаса. Но капитан Трефэзен все время не переставал ухмыляться.

Налетевший порыв ветра заставил Фрэнсиса положить руль на ветер. Леонсия держалась за ручку рулевого колеса, и молодому человеку пришлось накрыть ее руку своей. Обоих вновь охватило то же сладостное чувство, а шкипер опять ухмыльнулся.

Леонсия взглянула на Фрэнсиса, но тотчас же смущенно опустила глаза. Она высвободила свою руку и медленно отошла от руля, сделав вид, будто утратила интерес к тому, что ей объяснял Фрэнсис. Урок управления судном подошел к концу. Но Фрэнсис весь пылал от страсти. Он поглядывал через плечо на профиль Генри, четко вырисовывавшийся на фоне моря, и от души желал, чтобы жених Леонсии не заметил происшедшего, не заметил низости и бесчестия своего друга. А молодая девушка, забыв, по-видимому, обо всем окружающем, глядела вдаль, на заросший густыми джунглями берег, и задумчиво вертела на пальце свое обручальное кольцо.

Но и Фрэнсис и Леонсия заблуждались: Генри нечаянно видел все. Он как раз в этот момент повернулся, чтобы сообщить им о струйке дыма, показавшейся на горизонте. И шкипер-метис заметил, что Генри все понял. Он подошел к молодому американцу и вполголоса проговорил:

— Ах, сэр, не надо унывать. Молодая сеньорита щедра на любовь. В ее сердце найдется место для двух храбрых и благородных джентльменов.

В то же мгновение метису пришлось узнать и на всю жизнь запомнить одну вещь: белые не допускают никого в сокровенные тайники своей души. Не успел он опомниться, как уже лежал на палубе; затылок у него ныл от резкого удара о твердые доски, а лоб горел от не менее резкого удара кулака Генри Моргана.

Мгновенно в шкипере заговорила его индейская кровь. Он вскочил на ноги и, трясясь от злобы, выхватил нож. Хуан, метис со светло-желтой кожей, тотчас же кинулся к своему капитану и стал рядом с ним, также размахивая ножом. Несколько вблизи стоявших матросов подбежали к Генри и окружили его полукольцом. Но молодой человек не растерялся. Он отступил назад, быстрым ударом руки выбил из гнезда кофель-нагель,[22] поймал его на лету и сделал себе из него оружие, с помощью которого мог защищаться. В тот же миг Фрэнсис, покинув руль, прорвался сквозь окружившую Генри кучку матросов и, выхватив револьвер, встал рядом с другом.

— Что он тебе сказал? — спросил Фрэнсис.

— Я сейчас повторю то, что сказал, — с угрозой произнес метис: в нем начала брать верх негритянская осторожность, и он уже решил пойти на компромисс, а заодно и прибегнуть к легкому шантажу. — Я сказал…

— Стойте, капитан! — перебил его Генри. — Мне очень жаль, что я вас ударил. Но вы заткнитесь! Держите язык за зубами! Молчите. Забудьте все. Я сожалею о том, что произошло. Я… я… — Генри невольно сделал паузу, так трудно ему было выговорить эти слова, но он заставил себя это сделать ради Леонсии, которая стояла поблизости и слушала. — Я прошу у вас прощения, капитан.

— Вы ударили меня, — возмущенным тоном произнес Трефэзен. — Вы нанесли мне оскорбление действием. А никто не смеет наносить оскорбления действием подданному короля Георга — многая ему лета, — не предоставив ему за это соответствующей компенсации в виде денежного вознаграждения.

Этот наглый, ничем не прикрытый шантаж так возмутил Генри, что он чуть было не забылся и не кинулся вновь на негодяя. Но Фрэнсис положил ему руку на плечо и удержал от опрометчивого поступка. Генри взял себя в руки, издал какой-то звук, похожий на добродушный смех, и, сунув руку в карман, вынул оттуда двадцать долларов золотом. Он быстро, словно эти деньги жгли ему руку, положил их на окровавленную ладонь капитана Трефэзена.

— Дешевое развлечение, в общем, — невольно пробормотал он вслух.

— Цена хорошая, — сказал шкипер. — Двадцать долларов золотом — хорошая цена за расшибленную голову. Предоставляю себя в ваше распоряжение, сэр. Вы благородный джентльмен. За такие деньги можете бить меня сколько угодно.

— И меня, сэр, и меня, — заявил чернокожий Персиваль, нагло ухмыляясь и подобострастно подлизываясь к молодому американцу. — Хватите меня, сэр! Я готов за эту цену вынести любой удар! Когда угодно, хотя бы сейчас. Можете бить меня, когда вам вздумается, за такую плату…

Инцидент был исчерпан. Как раз в этот момент вахтенный матрос крикнул:

— Дымок на горизонте! Пароход впереди!

Не прошло и часа, как пассажиры и экипаж «Анжелики» вполне успели убедиться в том, что это был за дым и какое он мог иметь для них значение. Шхуна опять вошла в полосу штиля, и буксир «Долорес» стал быстро нагонять ее. Вскоре небольшой пароход очутился всего в полумиле от «Анжелики». В подзорную трубу можно было легко разглядеть его крохотную переднюю палубу, на которой толпились вооруженные люди. Генри и Фрэнсис узнали среди них начальника полиции и нескольких жандармов.

У старого Энрико Солано раздулись ноздри. Он позвал своих четырех сыновей, отправившихся с ним в эту экспедицию, и вместе с ними занял боевую позицию на носу судна. Они стали готовиться к сражению. Леонсия, сердце которой разрывалось между Генри и Фрэнсисом, в душе ощущала полную растерянность, но сдерживала себя и смеялась вместе с другими над неряшливым видом буксира; она выразила свою радость, когда вдруг подул свежий ветерок и «Анжелика», сильно накренившись набок, понеслась вперед со скоростью девяти узлов в час.

Однако погода и воздушные течения в этот день были на редкость капризны. Судно попадало то в полосу ветра, то в полосу штиля.

— Вынужден сообщить вам, сэр, что нам, к сожалению, не удастся уйти от преследования, — заявил Фрэнсису капитан Трефэзен. — Другое дело, если бы ветер продержался. Но он то дует порывами, то затихает. Нас сносит к берегу. Мы загнаны в тупик, сэр, мы в западне.

Генри между тем изучал в подзорную трубу ближайший берег. Вдруг он опустил трубу и повернулся к Фрэнсису.

— Выкладывай! — крикнул тот. — У тебя, очевидно, есть какой-то план. Это ясно по выражению твоего лица. Я весь внимание, — быстро изложи суть дела.

— Вон там лежат два острова, — начал объяснять Генри. — Они господствуют над узким входом в Юкатанский пролив. Это узкое место носит название Эль-Тигре. О, можете не сомневаться, у этого тигра имеются зубы — не хуже, чем у настоящего. Проливы между островами и материком настолько мелки, что даже китоловное судно там сядет на мель. Пройти может только тот, кто знает извилистый фарватер, а мне он как раз известен. Но между островами вода очень глубока, хотя узость пролива Эль-Тигре не позволяет судну там даже повернуться. Шхуна может войти в Эль-Тигре, только когда ветер дует с кормы или по траверсу.[23] А сейчас как раз дует благоприятный ветер. Мы попытаемся войти. Но это лишь первая часть моего плана…

— А если ветер переменится или затихнет, сэр? Ведь я хорошо знаю, течений там множество, и все они имеют разное направление, — запротестовал капитан Трефэзен. — Ведь тогда моя красавица-шхуна разобьется о скалы.

— Я вам уплачу полную ее стоимость, — коротко ответил Фрэнсис. Не обращая больше внимания на метиса, он повернулся к Генри. — Ну, Генри, а вторая часть твоего плана?

— Мне стыдно тебе сказать, — смеясь произнес Генри. — Она вызовет такой поток испанских ругательств, каких лагуна Чирикви не слыхала, пожалуй, со времен сэра Генри, когда старый пират громил города Сан-Антонио и Бокас-дель-Торо. Вот увидишь!

Леонсия захлопала в ладоши. Глаза у нее заблестели.

— План ваш, наверное, отличный, Генри. Я это вижу по вашим глазам. Уже мне-то вы должны его рассказать.

Генри отвел Леонсию в сторону. Обняв ее за талию, чтобы помочь, несмотря на качку, удержать равновесие, он начал шептать ей что-то на ухо. Фрэнсис, чтобы скрыть свои чувства при виде жениха и невесты, взял бинокль и стал разглядывать в него лица преследователей на буксирном пароходе. Капитан Трефэзен злобно ухмыльнулся и обменялся многозначительным взглядом с Хуаном, матросом со светло-желтой кожей.

— Вот что, капитан, — сказал Генри, подходя к метису. — Мы сейчас находимся против входа в Эль-Тигре. Возьмите прямо руль и направьте судно в пролив. Кроме того, мне нужно вот что: кусок старого, немного измочалившегося манильского каната, охапка канатной пряжи и бечевка, ящик с пивом, который хранится у вас в кладовой, и большой бидон из-под керосина — знаете, тот, на пять галлонов, из которого мы вчера вечером вылили последние остатки. Дайте мне еще и кофейник из кухни.

— Но я вынужден напомнить вам, сэр, что канат стоит денег, и немалых, — начал было свои жалобы капитан Трефэзен, когда Генри принялся мастерить что-то из разнородной коллекции принесенных ему предметов.

— Вам будет уплачено за все, — сказал Фрэнсис, чтобы заставить шкипера замолчать.

— А кофейник? Ведь он почти новый.

— Вам заплатят и за кофейник.

Шкипер вздохнул и решил больше не протестовать. Однако, увидев, что делает Генри, он вздохнул еще глубже: молодой Морган стал выливать пиво за борт.

— О, сэр, прошу вас, — умолял Персиваль. — Если вам нужно вылить куда-нибудь это пиво, умоляю вас — вылейте его мне в рот.

Генри перестал выливать пиво в море, и вскоре матросы стали возвращать ему пустые бутылки. Он снова затыкал их пробками и прикреплял к бечевке, на расстоянии шести футов одну от другой. Затем нарезал несколько кусков бечевки и завязал их одним концом вокруг горлышек бутылок, оставив другой конец свободным. Кроме бутылок, он привязал к бечевке еще кофейник и две пустых жестянки из-под кофе. Один конец бечевки молодой человек прикрепил к бидону из-под керосина, а другой — к пустому ящику из-под пива. Закончив все необходимые приготовления, Генри поднял голову и посмотрел на Фрэнсиса.

— О, я уже минут пять как догадался, в чем состоит твой план. Да, вход в Эль-Тигре должен быть действительно узким, — иначе буксир легко обойдет препятствие.

— Длина каната как раз равняется ширине пролива, — ответил Генри. — Есть одно место, где фарватер не шире сорока футов, а по обеим сторонам — мелководье. Если пароход не попадет в нашу западню, то он неизбежно сядет на мель. Но людям в таком случае удастся добраться до берега. Ну а теперь пойдем и потащим это приспособление на нос, чтобы все было наготове, когда настанет момент кинуть его в воду. Ты станешь у левого борта, а я — у правого. Как только я подам тебе знак, бросай в воду ящик — и постарайся забросить его как можно дальше.

Хотя ветер снова стал ослабевать, однако он дул прямо с кормы, и «Анжелика» шла вперед, делая узлов по пять в час. «Долорес» делала около шести и потому начала постепенно догонять шхуну. С буксира стали раздаваться выстрелы. Шкипер под руководством Фрэнсиса и Генри соорудил на корме невысокий бруствер[24] из мешков с картофелем и луком, старых парусов и нескольких бухт каната.[25] Рулевой, низко пригнувшись и укрывшись за бруствером, мог по-прежнему править рулем. Леонсия отказалась спуститься вниз даже тогда, когда стрельба усилилась, но в конце концов согласилась пойти на компромисс и улеглась позади капитанской каюты. Матросы тоже укрылись в различных защищенных местах, а отец и сыновья Солано отстреливались от неприятеля, лежа на носу шхуны.

Генри и Фрэнсис, находившиеся на носу и выжидавшие момента, когда «Анжелика» очутится в самом узком месте пролива, также принимали участие в обстреле буксира.

— Разрешите принести вам мои поздравления, сэр Фрэнсис, — сказал капитан Трефэзен. Его индейская кровь побуждала его все время поднимать голову и высовываться за поручни, между тем как негритянская кровь заставляла лежать на палубе, словно он прилип к ней. — У руля стоит сам капитан Розаро. Судя по тому, как он сейчас подпрыгнул и схватился за руку, можно с уверенностью заключить, что в нее попала ваша пуля. Этот капитан Розаро весьма горячий человек, сэр. Мне кажется, я отсюда слышу, как он ругается.

— Внимание, Фрэнсис, сейчас я подам сигнал, — сказал Генри, отложив в сторону винтовку и не спуская глаз с обоих берегов пролива Эль-Тигре. — Мы сейчас дойдем до места. Не торопись, приготовься хорошенько. Как только я крикну «три», бросай ящик.

Когда Генри наконец подал знак, буксир находился уже на расстоянии двухсот ярдов от «Анжелики» и быстро ее нагонял. Генри и Фрэнсис выпрямились. Ящик и бидон полетели в воду, а вместе с ними и канат со всеми подвешенными к нему бутылками, жестянками, кофейником и бечевками.

Друзья так увлеклись своим делом, что продолжали стоять на носу и наблюдать за тем, как лег канат, о чем можно было судить по плававшей на поверхности воды массе самых разнообразных предметов. Раздавшийся с буксира залп заставил их быстро лечь на палубу. Но когда они выглянули поверх поручней, то увидели, что канат очутился под самым носом буксира. Минуту спустя «Долорес», замедлив ход, остановилась.

— Ага! У этого пароходишки на винт теперь намоталось много всякой дряни! — в восторге воскликнул Фрэнсис. — Генри, давай-ка теперь пошлем им салют.

— Ну что ж, если ветер не затихнет, пожалуй… — скромно ответил Генри.

«Анжелика» вышла вперед. Буксир остался позади, с расстоянием постепенно уменьшаясь в размерах. Впрочем, со шхуны все-таки можно было видеть, как «Долорес» беспомощно поплыла по течению и была снесена на мель. Люди, перепрыгнув через борт, побрели по мелководью, направляясь к берегу.

— Надо спеть нашу песенку, — воскликнул Генри, пришедший в полный восторг, и тотчас же затянул:

Все подхватили припев хором.

— Все это очень хорошо, — перебил после первого куплета капитан Трефэзен. Глаза его еще блестели, а плечи двигались в такт песне. — Но ветер опять прекратился, сэр. Мы снова попали в полосу штиля, сэр. А как нам выйти из Юкатанского пролива без ветра? Ведь «Долорес» не потерпела крушение, произошла только временная задержка. Какой-нибудь там негр спустится вниз, освободит винт, и тогда буксир легко нас догонит.

— Ну что ж! Тут недалеко и до берега, — заявил Генри, измеряя на глаз расстояние. Затем он повернулся к Энрико.

— А что водится здесь, на этом берегу, сеньор Энрико? — спросил он. — Индейцы майя или белые плантаторы?

— И белые, и индейцы майя, — ответил Энрико. — Но я хорошо знаю эти места. Если окажется, что на шхуне оставаться небезопасно, мы сможем устроиться на суше. Здесь можно будет достать лошадей, седла и провизию в виде мяса и хлеба. Кордильеры недалеко. Что же нам еще нужно!

— А как же Леонсия? — спросил Фрэнсис, беспокоившийся о молодой девушке.

— О, Леонсия родилась в седле. Как наездница она даст сто очков вперед любому американо, — ответил Энрико. — Поэтому я посоветовал бы вам, если вы ничего не имеете против, спустить на воду шлюпку, если «Долорес» снова покажется на горизонте.

Глава 8

— Все в порядке, капитан, все в порядке, — заверил Генри метиса-капитана, стоявшего рядом с ним на берегу. Капитану, казалось, было трудно проститься и вернуться на «Анжелику», лежавшую в дрейфе на расстоянии полумили отсюда, так как был мертвый штиль.

— Это то, что на войне называют диверсией,[26] — пояснил Фрэнсис. — Славное это слово — диверсия. И оно еще лучше, когда вы его видите на деле.

— Но если вы его не видите на деле, — запротестовал капитан Трефэзен, — тогда оно звучит как проклятое слово, которое я назову катастрофой.

Генри засмеялся.

— Именно это случилось с «Долорес», когда мы поймали в ловушку ее винт. Но мы такого слова не знаем — вместо него мы говорим «диверсия». И то, что мы оставляем с вами двух сыновей сеньора Солано, лучше всего доказывает, что будет диверсия, а не катастрофа. Альварадо и Мартинец знают фарватер как свои пять пальцев и выведут вас при первом попутном ветре. Начальник полиции не интересуется вами. Ему нужны мы, и когда мы двинемся в горы, он будет преследовать нас со всеми своими людьми, до последнего человека.

— Разве вы не понимаете, — перебил его Фрэнсис, — что «Анжелика» в ловушке. Если мы останемся на ней, он захватит и ее, и нас. Но мы совершим диверсию и отправимся в горы. Он преследует нас, «Анжелика» на свободе. А нас ему, конечно, не поймать.

— Ну а если моя шхуна затонет? — настаивал капитан. — Если ее прибьет к скалам, она погибла — вы ведь сами знаете, как опасен проход.

— Тогда вам за нее будет заплачено, как я уже говорил, — сказал Фрэнсис с признаками поднимающегося раздражения.

— Потом у меня большие расходы…

Фрэнсис вынул блокнот, карандашом нацарапал несколько слов и передал записку капитану со словами:

— Передайте вот это сеньору Мельхиору Гонзалесу в Бокас-дель-Торо. Записка на тысячу долларов золотом. Он банкир и мой поверенный, и он заплатит вам по ней.

Капитан Трефэзен с недоверием посмотрел на исписанный клочок бумаги.

— О, он в состоянии заплатить эту сумму, — сказал Генри.

— Да, сэр, я знаю, сэр, что мистер Фрэнсис Морган — состоятельный и хорошо известный человек, — но каково его состояние? Настолько ли он состоятелен, как я, при всей скромности моего состояния? Я владелец «Анжелики» и никому ничего не должен. У меня есть еще два незастроенных городских участка в Колоне. А кроме того, четыре прибрежных участка в Белене, которые сделают меня богатым человеком, как только Объединенная Фруктовая Компания начнет строить там свои склады.

— Фрэнсис, сколько тебе оставил твой отец? — спросил Генри поддразнивающим тоном.

Фрэнсис пожал плечами и небрежно ответил:

— Больше, чем у меня пальцев на руках и на ногах.

— Долларов, сэр?

Генри отрицательно покачал головой.

— Тысяч, сэр?

Генри снова покачал головой.

— Миллионов, сэр?

— Вот теперь вы говорите дело, — ответил Генри. — Мистер Фрэнсис достаточно богат, чтобы купить всю Панамскую Республику, если только убрать из нее канал.

Капитан-метис недоверчиво поглядел в сторону Энрико Солано, но тот подтвердил:

— Это честный джентльмен, я знаю. Я получил наличными по его чеку на сумму в тысячу пезо, выданному на имя сеньора Мельхиора Гонзалеса в Бокас-дель-Торо. Вот деньги — в этом мешке.

Он кивком показал на берег, где Леонсия, сидя на тюках прибывшего с ними багажа, пыталась зарядить винчестер. Мешок, который капитан давно приметил, лежал у ее ног на песке.

— Я ненавижу путешествовать без наличности, — пояснил Фрэнсис стоявшим рядом с ним белым. — Никогда не знаешь, когда тебе понадобится лишний доллар. Однажды вечером я застрял в Смит-Райвер-Корнерс, по дороге в Нью-Йорк, со сломанным автомобилем, имея при себе только чековую книжку. И представьте — я не мог достать в этом городе даже папирос.

— А я однажды доверился в Барбадосе одному белому джентльмену, который зафрахтовал мою шхуну для ловли летающих рыб… — начал было капитан.

— Ну, довольно, капитан, — прервал его Генри. — Вам пора отправляться на «Анжелику». Мы сейчас двинемся в путь.

И капитану Трефэзену не оставалось ничего другого, как только подчиниться. Посмотрев некоторое время на спины своих удалявшихся пассажиров, он помог спустить шлюпку, взялся за руль и направился к «Анжелике». Время от времени оглядываясь назад, он видел, как вся компания взвалила на плечи багаж и исчезла за стеной густых зеленых зарослей.

Беглецы вышли на только что проложенную просеку и увидели толпы пеонов, которые рубили девственный лес и выкорчевывали пни. Пеоны готовили место для плантации каучуковых деревьев. Леонсия шла во главе отряда рядом с отцом. Ее братья, Рикардо и Алессандро, шагали посредине, нагруженные багажом, так же как Фрэнсис и Генри, замыкавшие шествие. Эта необычайная процессия была встречена стройным пожилым джентльменом с осанкой гидальго, державшимся очень прямо. Он направил им навстречу свою лошадь, перескакивая через поваленные стволы и рытвины от выкорчеванных пней. Увидев Энрико, всадник сразу же сошел с лошади, снял перед Леонсией свое сомбреро и, протянув руку Энрико, приветствовал его словами, свидетельствовавшими об их старинной дружбе. Словами же и глазами он выразил свое восхищение дочерью Солано.

Весь разговор велся на темпераментном и быстром испанском языке: просьба предоставить отряду лошадей была высказана, и согласие на нее получено прежде, чем обоих Морганов представили другу Энрико Солано. Лошадь гасиендадо,[27] согласно обычаю испано-американцев, отдали Леонсии. Как объяснил гасиендадо, из-за мора он остался почти без верховых лошадей; но у его главного надсмотрщика есть еще лошадь в сносном состоянии, ее получит Энрико.

Новый знакомый сердечно, но с достоинством пожал руку Генри и Фрэнсису и целых две минуты в самых изысканных выражениях уверял их, что любой друг его дорогого друга Энрико — и его друг. Когда Энрико спросил гасиендадо о дорогах, ведущих в Кордильеры, и упомянул о нефти, Фрэнсис навострил уши.

— Не может быть, сеньоры, — начал он, — чтобы в Панаме была найдена нефть.

— Но это так, — серьезно подтвердил гасиендадо. — Мы знали о том, что здесь имеется нефть, и знали это уже несколько поколений. Однако ничего не предпринималось, пока Компания Эрмозилльо не прислала сюда своих инженеров-гринго и не скупила землю. Говорят, это богатейшее месторождение. Я сам ничего не понимаю в нефти. У них уже много скважин, но они все еще бурят, и нефти там так много, что она растекается вокруг по земле. Они говорят, что не могут ее остановить, — настолько велики масса и давление. Им нужен, прежде всего, нефтепровод для транспортировки нефти к океану, и они уже взялись за его постройку. А пока что она стекает по ущельям, и это колоссальный убыток.

— Построили ли они нефтехранилища? — спросил Фрэнсис.

Этот разговор сразу направил его мысли на Нефтяную Компанию Тэмпико, в которую была вложена большая часть его состояния. Несмотря на повышение акций компании на бирже, он после отъезда из Нью-Йорка не имел о своих делах никаких известий.

Гасиендадо покачал головой.

— Транспорт! — пояснил он. — Перевозка материалов с морского берега к источникам на мулах невозможна. Но они уже многое сделали. У них есть нефтяные озера, большие резервуары в горных низинах, запруженные земляными дамбами, и все-таки драгоценная жидкость растекается по ущельям.

— А резервуары у них крытые? — спросил Фрэнсис, вспомнив опустошительный пожар в первые дни существования Компании Тэмпико.

— Нет, сеньор.

Фрэнсис неодобрительно покачал головой.

— Их необходимо делать крытыми, — сказал он. — Достаточно спички, брошенной пьяной или мстительной рукой какого-нибудь пеона, и все погибло. Плохо ведется дело, плохо.

— Но ведь я не Компания Эрмозилльо, — заметил гасиендадо.

— Да я и имею в виду Компанию Эрмозилльо, а не вас, — пояснил Фрэнсис. — Я сам нефтяник. С меня сдирали уже по три шкуры, мне приходилось платить чуть ли не сотни тысяч за подобные случайности или преступления. Никогда не знаешь, отчего и как они происходят, но что они бывают — это факт.

Что еще смог бы сказать Фрэнсис в пользу защиты нефтяных резервуаров от преступных или беспечных пеонов, так и осталось неизвестным, ибо в этот момент к ним подъехал на лошади главный надсмотрщик плантации. В руке у него была палка и он с интересом разглядывал пришельцев, одновременно зорко следя за работавшими поблизости пеонами.

— Сеньор Рамирец, будьте любезны, сойдите с седла, — учтиво обратился к нему хозяин-гасиендадо и, как только тот спешился, представил его гостям.

— Лошадь ваша, друг Энрико, — сказал гасиендадо. — Если она падет, пожалуйста, верните мне седло и уздечку, когда вам будет угодно. А если не представится удобный случай, то забудьте, что вы мне обязаны чем-либо, кроме вашей неизменной любви и дружбы. Я сожалею, что все ваши спутники не могут воспользоваться моим гостеприимством. Но начальник полиции — кровожадная собака, я это знаю. Мы сделаем все возможное, чтобы направить его по ложному следу.

Леонсия и Энрико сели на лошадей, багаж был прикреплен к седлам кожаными ремнями, и кавалькада двинулась вперед. Алессандро и Рикардо бежали рядом, держась за отцовские стремена. Благодаря этому они двигались быстрее, и Генри с Фрэнсисом, последовав их примеру, в свою очередь уцепились за стремена Леонсии. К луке ее седла был привязан мешок с серебряными долларами.

— Здесь какое-то недоразумение, — объяснял гасиендадо своему надсмотрщику. — Энрико Солано — честный человек. Если он берется за какое-то дело, значит, это дело честное. И то дело, за которое он взялся теперь, в чем бы оно ни заключалось, во всяком случае — честное дело. И все-таки Веркара-э-Хихос гонится за ними. Если он явится сюда, мы направим его по ложному следу.

— Да вот и он сам, — сказал надсмотрщик. — Но пока что у него нет никаких шансов получить лошадей.

И он как ни в чем не бывало стал бранить работающих пеонов, требуя, чтобы они постарались сделать за целый день хотя бы столько, сколько им полагается за полдня.

Гасиендадо искоса наблюдал за быстро идущей группой людей, предводительствуемой Альваресом Торресом, но делал вид, что их не замечает; он совещался со своим надсмотрщиком, как выкорчевать пень, над которым трудились пеоны.

Хозяин плантации любезно ответил на приветствие Торреса и вежливо, но с оттенком лукавства спросил, не на поиски ли нефти тот ведет свой отряд.

— Нет, сеньор, — ответил Торрес. — Мы разыскиваем сеньора Энрико Солано, его дочь, сыновей и двух высоких гринго, которые с ними. Нужны-то нам гринго. Они проходили здесь, сеньор?

— Да, они здесь прошли! А я-то подумал, что они тоже заболели нефтяной лихорадкой. Они так торопились, что не смогли исполнить долг вежливости и провести с нами некоторое время. Они даже не указали цели своего путешествия. Эти люди в чем-то провинились? Впрочем, мне не следовало бы задавать такой вопрос. Сеньор Энрико Солано настолько порядочный человек…

— В каком направлении они пошли? — спросил, выдвигаясь вперед из рядов своих жандармов, начальник полиции.

Пока гасиендадо и его надсмотрщик хитрили, указывая ложное направление, Торрес заметил, что один из пеонов, опираясь на лопату, напряженно прислушивается к разговору. И хотя начальника полиции водили за нос и он уже отдал приказ двинуться по ложному следу, Торрес незаметно швырнул пеону серебряный доллар. Тот кивком головы указал, куда действительно ушли беглецы, незаметно поднял монету и снова принялся выкорчевывать пень.

Торрес отменил приказ начальника полиции.

— Мы двинемся в другую сторону, — сказал он, подмигнув начальнику. — Некая пташка шепнула мне, что наш друг ошибается и что они двинулись в другом направлении.

Жандармы бросились по горячему следу. Гасиендадо и надсмотрщик переглянулись между собой, удивленные и подавленные. Надсмотрщик движением губ дал понять, что надо молчать, и бросил быстрый взгляд в сторону пеонов. Виновный пеон работал рьяно и сосредоточенно, но его товарищ едва заметным кивком головы указал на него надсмотрщику.

— Так вот какая это пташка! — воскликнул надсмотрщик, накинулся на пеона и стал изо всех сил его трясти.

Из-под лохмотьев пеона выкатился серебряный доллар.

— Ага! — сказал гасиендадо, смекнув, в чем дело. — Он разбогател. Это ужасно, что один из моих пеонов так богат. Вне всяких сомнений, он убил кого-то из-за этого доллара. Бейте его, пока не сознается.

Удары градом посыпались на спину и голову пеона; несчастный стоял перед надсмотрщиком на коленях, а тот лупил его палкой. И он сознался, каким образом заработал этот доллар.

— Бейте его, бейте еще, забейте насмерть, — это животное, предавшее моих лучших друзей, — кротким голосом приговаривал гасиендадо. — Впрочем, постойте, будьте осторожнее. Не забивайте его до смерти, а избейте только до полусмерти. У нас мало рабочих рук, и мы не можем себе позволить роскошь полностью предаться своему справедливому гневу. Бейте его так, чтобы ему было очень больно, но чтобы он через два дня мог снова работать.

Можно было бы написать целый том о немедленно за тем последовавших муках и злоключениях несчастного пеона, — это была бы эпическая картина. Но вряд ли приятно смотреть или долго останавливаться на том, как человека забивают до полусмерти. Скажем только, что, получив лишь часть причитавшихся ему ударов, он вырвался от надсмотрщика, оставив в его руках половину своих лохмотьев, и как безумный бросился в заросли; надсмотрщик, привыкший быстро передвигаться исключительно верхом, остался далеко позади.

Терзаемый болью и страхом вновь попасть в лапы надсмотрщика, пеон бежал так быстро, что, проскочив через заросли и вынырнув из них, он наткнулся прямо на отряд Солано, переходивший вброд через ручей. Беглец упал на колени и плача умолял о милосердии. Он жалобно хныкал, потому что только что их предал. Но они этого не знали. И Фрэнсис, увидев, в каком жалком состоянии этот человек, отстал от отряда, отвинтил металлическую крышку своей карманной фляжки и влил в него половину ее содержимого, чтобы привести в чувство. Потом он нагнал своих спутников. А жалкий беглец, бормоча невнятные слова благодарности, кинулся бежать в другую сторону, снова под защиту зарослей. Истощенный недоеданием и непосильным трудом, он вскоре упал без чувств под сенью зеленых деревьев.

В скором времени у ручья появилась погоня — впереди Альварес Торрес с видом собаки, вынюхивающей добычу, затем жандармы и, наконец, замыкая шествие, задыхающийся начальник полиции. Внимание Торреса привлекли влажные отпечатки ног пеона на сухих камнях, разбросанных по берегу ручья. В один миг пеона схватили за жалкие остатки его лохмотьев и выволокли из его убежища. Стоя на коленях, он, умолявший о пощаде, был подвергнут допросу.

Пеон отрицал, что знает что-либо об отряде Солано. Он предал их и был наказан, но от тех, кого предал, он получил помощь, и в нем пробудилось смутное сознание добра и чувство благодарности. Бедняга стал уверять, что с того момента, как предал этих людей за серебряный доллар, ему больше ничего о них не известно. Палка Торреса обрушилась ему на голову пять, десять раз, — казалось, ударам не будет конца, если он не сознается. Пеон был несчастным существом, забитым с колыбели, и палка Торреса грозила ему смертью. Его собственный хозяин — гасиендадо не мог себе позволить роскошь забить своего раба до смерти, но у Торреса не было причин щадить беглеца. И пеон не выдержал, указал направление, в котором ушли преследуемые.

Однако это было только начало его злоключений. Едва успел он предать семейство Солано во второй раз, все еще стоя на коленях, как на место истязания верхом на взмыленных лошадях ворвался гасиендадо с несколькими призванными им на помощь соседями и надсмотрщиками.

— Мой пеон, сеньоры! — вскричал гасиендадо, у которого так и чесались руки самому наказать виновного. — Вы истязаете его?

— А почему бы и нет? — сказал начальник полиции.

— Потому что он мой, я один имею право избивать его и хочу сделать это сам.

Пеон подполз к начальнику полиции и припал к его ногам, умоляя не выдавать его. Но он искал жалости там, где ее не могло быть.

— Вы правы, сеньоры, — ответил начальник гасиендадо. — Мы должны действовать по закону. Он является вашей собственностью, и мы вам его возвращаем. Кроме того, он нам больше не нужен. Правда, это замечательный пеон, сеньор. Он сделал то, чего не делал еще ни один пеон за все время существования Панамы: дважды в течение одного дня сказал правду.

Пеону связали руки на животе и, привязав веревку к седлу надсмотрщика, поволокли обратно. Беднягу терзали предчувствия, что самые жестокие побои, предназначенные ему судьбой в этот день, еще впереди. И он не ошибся. По возвращении на плантацию его привязали, как скотину, к изгороди из колючей проволоки, а хозяин со своими друзьями отправились на гасиенду завтракать. Пеон хорошо знал, что его ожидает. Но колючая проволока изгороди и хромая кобыла в ограде за ней зародили в отчаявшейся душе пеона отчаянную мысль. Хотя проволока врезалась в его кожу, он быстро перепилил о нее свои путы и, освободившись, прополз под изгородью и вывел через калитку хромую кобылу. Затем он взобрался на нее и, барабаня босыми пятками по ее ребрам, пустил кобылу вскачь в сторону спасительных Кордильер.

Глава 9

Быстро шагая, Фрэнсис вскоре нагнал отряд Солано.

— Здесь, в джунглях, доллары ничего не стоят, — дразнил его Генри. — И свежих лошадей на них не достанешь, и этих двух несчастных скотинок не вылечишь — они, вероятно, уже заражены чумой, убившей всех остальных лошадей гасиендадо.

— Я еще никогда не бывал в таком месте, где деньги не имели бы цены, — ответил Фрэнсис.

— Надо думать, что за деньги можно и в аду получить глоток воды! — заметил Генри. Леонсия захлопала в ладоши.

— Не знаю, — ответил Фрэнсис, — я там никогда не бывал.

Леонсия снова зааплодировала.

— Как бы то ни было, у меня есть план, как использовать деньги в джунглях, и я сейчас же попытаюсь его реализовать. — С этими словами Фрэнсис начал отвязывать мешок с монетами от седла лошади Леонсии. — А вы поезжайте вперед.

— Но мне-то вы скажете? — настаивала Леонсия. И когда она нагнулась к нему с седла, он шепнул ей что-то такое, что заставило ее рассмеяться. Генри, который в это время совещался с Энрико и его сыновьями, посмотрел в их сторону и в душе обругал себя, назвав ревнивым дураком.

Оглянувшись назад, прежде чем скрыться из виду, они увидели, что Фрэнсис с блокнотом в руках что-то записывал. То, что он написал, было весьма красноречиво и лаконично — всего лишь цифра 50. Оторвав листок, он положил его на виду посредине тропинки и придавил серебряным долларом. Потом отсчитал из мешка еще сорок девять долларов и, разбросав их вокруг первого, пустился бегом догонять остальных.

Аугустино, тот самый жандарм, который мало говорил в трезвом состоянии, но в пьяном виде убедительно доказывал, что молчание — золото, ехал впереди полицейского отряда, опустив голову, словно вынюхивал следы дичи. От его зорких глаз не укрылся серебряный доллар, придерживавший листок бумаги. Доллар он взял себе, а листок передал начальнику полиции. Торрес наклонился через плечо, и они вместе прочли мистическую цифру 50. Начальник отбросил листок бумаги, настаивая на продолжении погони. Но Аугустино поднял записку и стал ломать голову над значением цифры 50. Пока он раздумывал, громкий возглас Рафаэля возвестил о находке второго доллара. И Аугустино понял. Где-то здесь было 50 монет, и они дожидались тех, кто потрудится их поискать. Швырнув записку, он мигом опустился на четвереньки и стал обшаривать землю вокруг. Остальные жандармы последовали его примеру, и в общей свалке никто не обращал внимания на проклятия и окрики начальника и Торреса, требовавших, чтобы люди шли вперед.

Когда жандармы больше ничего не смогли найти, они подсчитали собранные деньги. Всего оказалось сорок семь долларов.

— Должны быть где-то еще три! — закричал Рафаэль, после чего все снова бросились искать. Прошло еще пять минут, прежде чем им удалось найти остальные три доллара. Каждый положил в карман то, что нашел, а затем все покорно последовали за Торресом и начальником.

Проехав с милю, Торрес увидел на дороге новый блестящий доллар и попытался незаметно втоптать его в землю, но зоркие, как у хорька, глаза Аугустино заметили его маневр, и жандарм извлек монету из рыхлой земли. Его товарищи уже знали, что там, где есть один доллар, должно быть много долларов. Отряд остановился, и как ни бесились предводители, компания рассыпалась вправо и влево от тропинки.

Первым напал на след лунообразный Висенто, больше похожий на мексиканского индейца, чем на индейца племени майя или на панамского метиса. Все обступили его, как собаки вокруг дерева, в дупле которого прячется опоссум.[28] В самом деле, след привел их к дереву, вернее, пню с дуплом внутри, футов двенадцать в высоту и около четырех в диаметре. Футах в пяти от земли было отверстие. Над ним виднелся прикрепленный шипом листок бумаги такого же формата, что и тот, который они нашли в первый раз. На листке стояла цифра 100.

В последовавшей затем свалке, когда шесть рук боролись за право первыми нырнуть в дупло дерева за сокровищем, было потеряно еще минут шесть. Но дупло было глубоким, а руки оказались короткими.

— Мы срубим пень, — решил Рафаэль, постукивая рукоятью своего мачете по пню, чтобы определить дно дупла. — Рубить будем все, потом сосчитаем то, что найдем, и разделим поровну.

Тут предводители отряда совсем рассвирепели, и начальник полиции пригрозил, что как только они вернутся в Сан-Антонио, он немедленно всех отправит в Сан-Хуан на съедение сарычам.[29]

— Но пока мы еще, слава Богу, не в Сан-Антонио, — сказал Аугустино; он нарушил обет молчания, чтобы поучить других мудрости.

— Мы бедные люди, и все честно поделим, — раздался голос Рафаэля. — Аугустино прав, и хвала Господу, что мы еще не в Сан-Антонио. Этот богатый гринго разбрасывает за день больше денег, чем мы можем заработать на службе за целый год. Что до меня, то я стою за революцию, если она может дать деньги.

— А богатый гринго пусть будет нашим предводителем, — добавил Аугустино. — Пока он ведет нас такой дорогой, я готов вечно следовать за ним.

Рафаэль вполне с ним согласился и кивнул головой в сторону начальника полиции и Торреса.

— Если они не позволяют собирать то, что нам посылают боги, пусть убираются ко всем чертям в преисподнюю! — сказал он. — Мы люди, а не рабы. Мир велик. Кордильеры недалеко. Мы все будем богаты и свободны, будем жить в Кордильерах; индейские девушки там так красивы и соблазнительны…

— И избавимся, кстати, от наших жен, которые остались в Сан-Антонио, — добавил Висенто. — Давайте срубим это дерево с кладом.

Дерево настолько прогнило, что стало губчатым и потому легко уступило напору обрушившихся на него мачете. А когда пень разлетелся на куски, жандармы насчитали и поделили поровну не сто, а сто сорок семь серебряных долларов.

— Этот гринго щедр, — провозгласил Висенто. — Он дает больше, чем обещает. Нет ли там еще?

Из кучи гнилых щеп, искрошенных мачете почти в пыль, они извлекли еще пять монет и потратили на это еще десять минут. Это привело начальника полиции и Торреса в исступление.

— Этот богатый гринго не теряет времени на счет, — сказал Рафаэль. — Он, очевидно, просто развязывает мешок и сыплет из него деньги. И это, верно, тот самый мешок, с которым он ускакал после того, как взорвал динамитом стены нашей тюрьмы.

Затем отряд возобновил погоню, и с полчаса все шло хорошо. Тропа привела их к покинутой усадьбе, полузаросшей побегами возвращающихся на свое старое место зарослей. Полуразрушенный дом под соломенной крышей, повалившиеся бараки для рабочих; снесенный корраль,[30] столбы которого дали ростки и зазеленели листьями, как деревья, колодец, которым, видимо, еще недавно пользовались, так как ведро было привязано к коромыслу почти новой веревкой, — все говорило о том, что человеку здесь не удалось покорить дикую природу. А к коромыслу на самом виду был прикреплен знакомого уже вида листок бумаги с цифрой 300.

— Матерь Божия! Целое состояние! — воскликнул Рафаэль.

— Да терзает его сатана в преисподней во веки веков! — гневно добавил Торрес.

— Он платит лучше, чем ваш сеньор Риган, — насмешливо фыркнул доведенный до полного отчаяния начальник полиции.

— Его мешок всего-навсего вот такой величины, — показал руками Торрес. — Очевидно, нам предстоит подобрать все, что в нем было, прежде чем мы поймаем его владельца. Но когда мы все подберем и мешок опустеет, мы его накроем.

— Теперь вперед, друзья мои, — вкрадчивым голосом обратился к отряду начальник полиции. — На обратном пути мы спокойно все подберем.

Аугустино опять нарушил свой обет молчания.

— Человек не знает, какими путями он вернется и вернется ли вообще, — пессимистически заявил он. И вдохновившись перлом премудрости, который только что изрек, он попытался осчастливить присутствующих еще одним подобным перлом. — Три сотни в руках лучше, чем три миллиона на дне колодца, которого мы, может, никогда больше не увидим.

— Кто-нибудь должен спуститься в колодец, — сказал Рафаэль. — Смотрите — веревка крепкая. Мы спустим на ней туда кого-нибудь. Кто тот храбрец, который спустится?

— Я, — сказал Висенто, — я тот храбрец, и я спущусь.

— И украдешь половину того, что найдешь, — высказал Рафаэль мгновенно мелькнувшее у него подозрение. — Прежде чем спуститься, сдай-ка нам те пезо, которые у тебя уже есть, а когда поднимешься, мы обыщем тебя и посмотрим, сколько ты нашел. Потом поделим все поровну и вернем тебе твои пезо.

— Не полезу я в колодец ради товарищей, которые мне не доверяют, — угрюмо проговорил Висенто. — Здесь я так же богат, как любой из вас. Зачем же мне спускаться? Я слыхал, что люди иногда задыхаются на дне колодцев.

— Именем Бога заклинаю, спускайтесь! — неистово вопил начальник полиции. — Скорее, скорее!

— Я слишком тяжел, а веревка некрепкая, я не стану спускаться, — заявил Висенто.

Все вопросительно посмотрели на молчаливого Аугустино, который за сегодняшний день сказал больше, чем обычно за целую неделю.

— Гуиллермо тоньше и легче всех, — сказал Аугустино.

— Пусть Гуиллермо и спустится, — хором подхватили остальные.

Но Гуиллермо с опаской взглянул в отверстие колодца и попятился, качая головой и крестясь.

— Не полезу даже за священным сокровищем священного города майя, — пробормотал он.

Начальник вынул револьвер и глазами спросил согласия остальных членов отряда. Они ответили одобрительными взглядами и кивками.

— Ради всего святого, полезай! — гневно закричал начальник полиции. — И поскорее, а не то я тебе такое сделаю, что ты не сможешь уже больше ни спускаться, ни подниматься, а останешься гнить у этой ямы. Правильно будет, ребята, если я убью его за то, что он отказывается спускаться?

— Правильно, правильно! — закричали все.

И Гуиллермо, пересчитав дрожащими пальцами свои монеты, в смертельной тоске и непрестанно крестясь, подталкиваемый товарищами, подошел к ведру и сел на него, обхватив его ногами. Затем его спустили в колодец, и дневной свет померк для него.

— Стойте, стойте! — закричал он из глубины колодца. — Остановитесь! Вода! Я уже в воде!

Жандармы налегли на коромысло и всем весом сдержали его.

— Я должен получить на десять пезо больше других! — крикнул снизу Гуиллермо.

— Ты получишь крещение, — раздались голоса сверху. — Уж наглотаешься ты сегодня воды досыта! — Мы перережем веревку и будет одним меньше при дележе.

— Это не чистая вода, — ответил из мрачной глубины Гуиллермо голосом какого-то подземного духа. — Здесь ящерицы, от которых меня тошнит, и зловонный птичий труп. Может быть, водятся и змеи. Стоит дать лишних десять пезо за то, что мне придется здесь делать.

— Мы утопим тебя! — закричал Рафаэль.

— Я пристрелю тебя! — вопил начальник.

— Можете стрелять или топить, — раздался снизу голос Гуиллермо, — но ведь вам это невыгодно: сокровище останется в колодце.

Наступила пауза. Стоявшие наверху безмолвно, взглядами спрашивали друг друга, что делать.

— А гринго уходят все дальше и дальше, — выходил из себя Торрес. — Славная же дисциплина у ваших жандармов, сеньор Мариано Веркара-э-Хихос!..

— Здесь не Сан-Антонио, — огрызнулся начальник. — Здесь леса Юкатана. В Сан-Антонио мои псы — верные псы. Но здесь, в лесу, с ними надо обращаться осторожно, а то они дичают. И что тогда будет со мной и с вами?

— Это проклятие золота, — с печалью в голосе согласился с ним Торрес. — После этого, право, можно стать социалистом. Если какой-то гринго так связывает руки правосудия золотыми веревками…

— Серебряными, — поправил его начальник.

— Идите к черту, — сказал Торрес. — Как вы верно изволили заметить, это не Сан-Антонио, а дебри, и потому я имею право посылать вас к черту. Зачем нам с вами ссориться из-за вашего дурного настроения? Наше благополучие требует, чтобы мы были в мире.

— Имейте в виду, — раздался снизу голос Гуиллермо, — что вы и не сможете меня утопить, здесь всего два фута глубины. Я как раз достал до дна, и в моей руке четыре кругленьких серебряных пезо. Дно все устлано монетами. Дадите мне лишних десять пезо за эту грязную работу? Вода смердит, как разрытая могила.

— Да, да! — закричали жандармы.

— Ради Бога, скорее, скорее! — кричал начальник.

Из глубины колодца послышались плеск и проклятия, и по тому, как ослабела натянутая веревка, они поняли, что Гуиллермо слез с ведра и шарит по дну.

— Клади их в ведро, милый Гуиллермо! — крикнул вниз Рафаэль.

— Я кладу их в свои карманы, — был ответ. — Если я положу деньги в ведро, вы его вытянете, а потом позабудете вытянуть меня.

— Но веревка может не выдержать двойного веса, — увещевал его Рафаэль.

— Возможно, что она не так крепка, как моя воля, потому что моя воля в этом деле очень крепка, — отвечал Гуиллермо.

— Но если веревка оборвется! — опять начал Рафаэль.

— Нашел выход! Спускайся-ка вниз, — крикнул Гуиллермо. — Затем первым поднимут меня, вторым — ведро с сокровищем, а третьим и последним — тебя. Так восторжествует справедливость.

У Рафаэля от разочарования опустилась челюсть, он ничего не смог ответить.

— Так как же, Рафаэль?

— Не спущусь, — ответил он. — Клади серебро в карманы и поднимайся вместе с ним.

— Я готов проклинать наш народ, — нетерпеливо заметил начальник полиции.

— Я уже проклял его, — сказал Торрес.

— Поднимайте меня, — закричал Гуиллермо. — Я забрал все в карманы, все, кроме зловония, и я задыхаюсь. Тяните скорее, а то я погибну, и вместе со мной погибнут триста пезо. Да их больше чем триста. Гринго, должно быть, совсем опустошил свой мешок.

Фрэнсис нагнал свой отряд там, где тропа становилась все круче и изголодавшиеся, тяжело дышавшие лошади остановились передохнуть.

— Никогда больше не пущусь в путешествие без звонкой монеты. — И он с восторгом стал рассказывать все, что видел, притаившись на покинутой усадьбе.

— Генри, когда я умру и отправлюсь в рай, возьму с собой увесистый мешок денег. И там он может спасти меня от бед, одному только Богу известных. Послушайте, что я вам расскажу. Они дрались, как кошки с собаками, у этого колодца. Один не доверял другому, и от согласившегося спуститься в колодец потребовали, чтобы он оставил все свои деньги тем, кто стоял наверху. Они совершенно отбились от рук. Начальник под угрозой револьвера заставил самого маленького и худощавого спуститься в колодец. А тот, когда спустился, стал их шантажировать, говорил, что не поднимется наверх. Потом он поднялся, но они не выполнили своих обещаний и задали ему хорошую трепку. Когда я уходил оттуда, они все еще его били.

— Но теперь твой мешок опустел, — сказал Генри.

— В том-то и беда, — согласился Фрэнсис. — Будь у меня достаточный запас монет, я взялся бы держать наших преследователей позади сколько угодно. Кажется, я был слишком щедр! Я не знал, что этих бедняг можно так дешево купить. Но я вам расскажу нечто такое, от чего у вас волосы станут дыбом. Торрес, сеньор Торрес, сеньор Альварес Торрес, ведет погоню вместе с начальником полиции. Он вне себя из-за задержки. Они чуть было не передрались, потому что начальник полиции не сумел держать своих людей в повиновении. Да, сэр, и он послал начальника к черту. Я ясно слышал, как он послал начальника к черту!

Еще миль через пять лошади под Леонсией и ее отцом совсем ослабели; между тем тропинка спустилась в темный овраг, а затем снова стала подниматься в гору. Фрэнсис настоял, чтобы все остальные двигались вперед, а сам отстал. Выждав минут пять и дав им уйти вперед, он двинулся за ними в арьергарде. Несколько дальше, на открытом месте, покрытом только густой травой, он, к великому своему смущению, увидел следы лошадиных копыт величиной с тарелку. В образовавшиеся углубления уже просачивалась темная маслянистая жидкость, в которой он сразу узнал неочищенную нефть. Это было только начало — только та нефть, которая просачивалась из струи, которая текла дальше и впадала в главный поток. Ярдов через сто он наткнулся и на самый поток — целую реку нефти. Вода образовала бы на таком склоне водопад, но поскольку это была густая, как патока, неочищенная нефть, она медленно стекала с холма. Предпочитая сделать остановку здесь, чтобы не шлепать по жидкой грязи, Фрэнсис уселся на скале, положил возле себя с одной стороны винтовку, с другой — револьвер, скрутил папиросу и стал напряженно прислушиваться, ожидая с минуты на минуту приближения погони.

Между тем избитый пеон в страхе перед новыми побоями нахлестывал изо всех сил свою загнанную кобылу и проехал вéрхом обрыва, как раз над Фрэнсисом. У нефтяного источника его лошадь упала, совершенно обессиленная. Пиная ее ногами, он заставил животное подняться и начал так колотить лошадь палкой, что она шарахнулась от него и, ковыляя, побежала к зарослям. Но первый день его приключений еще не кончился, хотя пеон сам об этом не подозревал. Он тоже примостился на камне, поджав ноги, чтобы не касаться нефти, свернул папироску и, куря ее, созерцал текущую нефть. Шум приближающихся людей вспугнул его, и он скрылся в зарослях, начинавшихся у самого камня. Выглянув оттуда украдкой, беглец увидел двух незнакомцев. Они подошли прямо к нефтяному источнику и, повернув клапан посредством железного колеса, замедлили течение нефти.

— Больше нельзя, — сказал тот, который был, по-видимому, старшим. — Еще поворот, и трубы взорвутся от напора. Гринго-инженер предупреждал меня об этом.

Теперь только маленькая струйка, представлявшая собой, однако, определенную опасность, продолжала медленно стекать с холма.

Едва эти два незнакомца закончили свою работу, как показался конный отряд, и пеон узнал гасиендадо, которому он принадлежал, а также надсмотрщиков и гасиендадо с соседних плантаций. Они, видимо, охотно воспользовались возможностью устроить охоту на сбежавшего рабочего, подобно тому как англичане увлекаются охотой на лисиц.

Нет, эти два нефтяника никого не видели. Но гасиендадо, ехавший впереди, заметил следы лошадиных копыт и пришпорил своего коня в том направлении, куда они вели. Вся компания последовала за ним. Пеон выждал, выкурил папироску до самого конца и стал размышлять. Когда все скрылись из виду, он решился выйти, открыл клапан нефтяного источника и стал наблюдать, как нефть под давлением забила фонтаном и потекла бурным потоком. Он услышал ворчание, хлюпанье и клокотание вырывающегося на поверхность газа и стал прислушиваться к этим звукам. Пеон не понимал смысла всего происходящего, и от дальнейших злоключений его избавило только то обстоятельство, что он истратил на папиросу свою последнюю спичку. Тщетно рылся он в своих отрепьях, щупал уши и волосы. У него не осталось ни одной спички.

Радостно хихикая при виде потока нефти, которую он так бесполезно тратил, пеон вспомнил о тропинке в ущелье внизу, побежал с горы и наткнулся прямо на Фрэнсиса, который встретил его с револьвером в руках. Беглец вмиг опустился на свои изодранные колени и в ужасе молил о пощаде человека, которого сегодня дважды предал. Фрэнсис вглядывался в него, но не узнал, так как запекшаяся кровь превратила израненную и исцарапанную голову и лицо пеона в какую-то маску.

— Амиго, амиго,[31] — бормотал пеон.

Тут молодой Морган услышал, как где-то внизу, на тропинке, упал камень, задетый, очевидно, человеческой ногой. В следующий момент Фрэнсис узнал в том, что еще осталось от пеона, то несчастное существо, которому он отдал половину виски из своей фляжки.

— Ну, амиго, — сказал Фрэнсис на местном наречии. — Похоже на то, что они гонятся за тобой?

— Они убьют меня, забьют меня до смерти, они разъярены, — лепетал несчастный. — Вы для меня друг, вы для меня отец, вы для меня мать. Спасите меня!

— Ты умеешь стрелять? — спросил Фрэнсис.

— Я был охотником в Кордильерах, прежде чем меня продали в рабство, сеньор, — ответил пеон.

Фрэнсис передал ему револьвер, указал прикрытие и приказал не стрелять, пока он не будет уверен, что не промахнется. В это время в его голове проносились далекие от этих мест мысли: «В Тарритуане сейчас начинается игра в гольф. Миссис Биллингем сидит на веранде клуба и раздумывает, как ей наверстать те три тысячи очков, на которые она отстала, молит Бога послать ей удачу. А я здесь — о Господи! Господи! — прижатый к нефтяному потоку».

Эти размышления сразу оборвались, как только на тропинке появились начальник полиции, Торрес и жандармы. В то же мгновение Фрэнсис выстрелил из винтовки, и так же мгновенно они скрылись. Он не знал, попал ли в кого-то или они просто отступили. Преследователи вовсе не собирались нападать, они пока прятались в кустарнике. Фрэнсис и пеон делали то же самое, укрываясь за кустами и скалами и часто меняя позицию. К концу первого часа у Фрэнсиса оставался всего один патрон. У пеона, благодаря угрозам и предупреждениям Фрэнсиса, было еще два патрона в револьвере. Но этот час Фрэнсис выиграл для Леонсии и ее родных, будучи совершенно уверен, что сможет в любой момент перейти вброд нефтяную реку и скрыться. Таким образом, все обстояло относительно благополучно и продолжало бы так обстоять, если бы сверху вдруг не нагрянул новый отряд людей. Спускаясь вниз, они стреляли из-за деревьев. Это был гасиендадо со своими соседями, гнавшийся за беглым пеоном. Но Фрэнсис думал, что его преследует другой полицейский отряд. Выстрелы, которыми они его осыпали, казалось, подтверждали такое предположение.

Пеон подполз к нему и, показав, что в револьвере осталось еще два патрона, вернул ему оружие, попросив коробку спичек. Затем он дал понять, что Фрэнсису следует перейти ущелье и выбраться по другой его стороне. Наполовину угадывая его намерения, молодой человек послушался, выстрелил со своей новой, более выгодной позиции в полицейский отряд в последний раз и зашвырнул винтовку далеко в овраг.

В следующий момент нефтяная река запылала с того места, где пеон поднес к ней спичку. Еще через минуту источник выбросил фонтан горящего газа. И, наконец, из самого оврага вырвался пламенный поток и устремился на отряд Торреса и начальника полиции. Опаленные жаром Фрэнсис и пеон вскарабкались по противоположной стороне оврага, обошли пылающую тропу, затем снова вышли на нее в безопасном месте и побежали мелкой рысцой.

Глава 10

В то время как пеон и Фрэнсис в полной безопасности передвигались по тропе, проходящей в овраге, который пониже того места, куда стекала нефть, превратился в огненную реку, начальнику полиции, Торресу и жандармам пришлось спасаться, карабкаясь по крутой стене оврага. В то же время отряд гасиендадо, преследующий пеона, был вынужден податься назад и подняться вверх, чтобы спастись от ревущего в ущелье пламени.

Пеон все оглядывался назад через плечо, пока не указал с радостным криком на второй столб черного дыма, поднимавшийся в стороне от первого горящего источника.

— Еще! — хихикал он. — Есть и еще источник, и все они запылают. Все их племя, все они заплатят за мое избиение. А дальше — целое озеро нефти — как море, как Юкатан!

Тут Фрэнсис припомнил слова гасиендадо о нефтяном море, вспомнил, что оно заключало в себе по меньшей мере пять миллионов бочек нефти, из-за отсутствия транспорта еще не отправленных к морю и находящихся в естественной впадине под открытым небом: нефть сдерживалась только дамбой…

— Какая тебе цена? — спросил он пеона.

Тот не понял.

— Сколько стоит твоя одежда и все, что на тебе?

— Полпезо. Нет, половину полпезо, — горестно признался пеон, глядя на то, что осталось от его лохмотьев.

— А что у тебя есть?

Бедняга пожал плечами, признаваясь в полной своей нищете, и горестно добавил:

— У меня есть только… долг. Я должен двести пятьдесят пезо. Этим я связан на всю жизнь, проклят на всю жизнь, как человек, больной раком. Из-за этого-то долга я и стал рабом гасиендадо.

— Пустяки! — не мог не усмехнуться Фрэнсис. — Ты стоишь меньше нуля; твоя цена — отвлеченная отрицательная величина, не имеющая вне математического представления реального смысла. И вот ты сжег сейчас нефти не менее чем на миллионы пезо. А если почва рыхлая и пласты сдвинутся, то нефть будет просачиваться и из самой скважины, и тогда должно загореться все нефтяное поле, а это уже миллиарды долларов. Да, для существа, стóящего на двести пятьдесят долларов меньше нуля, ты молодец, ты мужчина!

Из всего этого пеон понял только последние слова.

— Да, я мужчина, — сказал он, выпячивая грудь и вскидывая истерзанную голову. — Я мужчина из племени майя.

— Ты? Из индейского племени майя? — насмешливо усомнился Фрэнсис.

— Я наполовину майя, — неохотно признался пеон. — Мой отец чистокровный майя. Но женщины племени майя в Кордильерах ему не нравились. Он полюбил женщину смешанной крови из долины, и родился я. Но она изменила ему с негром из Барбадоса, и отец вернулся в Кордильеры. Как и моему отцу, мне суждено было полюбить женщину смешанной крови из долины. Ей нужны были деньги, а я обезумел от страсти. И тогда я продался в пеоны за двести пезо. Пять лет я был рабом, меня били. И что же? К концу этих пяти лет я должен был уже не двести, а двести пятьдесят пезо!

В то время как Фрэнсис Морган и многострадальный майя все больше углублялись в Кордильеры, чтобы нагнать своих, а юкатанские нефтяные источники все быстрее обращались в дым, — еще дальше, в самом сердце Кордильер, назревали новые события, которым суждено было свести вместе всех преследуемых и преследователей — Фрэнсиса, Генри, Леонсию и их отряд, пеона-беглеца, гасиендадо, жандармов во главе с начальником полиции и Альваресом Торресом, горящим желанием добиться не только обещанной Томасом Риганом награды, но и обладания Леонсией.

В пещере сидели старый мужчина и хорошенькая молодая женщина смешанной крови. При свете дешевой керосиновой лампы она читала вслух переплетенную в пергамент большую книгу Блэкстона в испанском переводе. Оба были босы, с голыми руками. Одеждой им служили плащи с капюшонами из грубой дерюги. Капюшон женщины был откинут назад, открывая ее пышные черные волосы. Капюшон старика был глубоко надвинут на голову, как у монаха. Его лицо аскета, с острыми чертами, величественное и полное силы, было чисто испанского типа. Такое лицо могло быть у Дон-Кихота. Но существовало и различие. Глаза этого старика были закрыты и обречены на вечный мрак слепоты. Никогда не смог бы он увидеть ветряную мельницу и ломать о нее копья.

Слепой сидел в глубоком раздумье, в позе родэновского «Мыслителя», и слушал читавшую ему вслух красивую метиску. Но он не был мечтателем, и не в его натуре было подобно Дон-Кихоту сражаться с ветряными мельницами. Несмотря на слепоту, которая непроницаемой пеленой скрыла от него весь видимый мир, он был человеком, склонным прежде всего к действию, и его душу никак нельзя было назвать слепой — так безошибочно она проникала в самое сердце и душу мира, лежащие под его внешней оболочкой, и так хорошо он видел самые потаенные грехи и тайные добродетели людей. Старец поднял руки, остановил девушку и стал вслух размышлять о прочитанном.

— Человеческое правосудие, — заговорил он медленно и с уверенностью, — это в наши дни состязание в уме и ловкости. Не справедливость, а ум и изворотливость — вот что теперь важнее всего. Законы вначале были хороши, но способы, которыми они осуществлялись, завели людей на ложный путь. Они приняли путь за цель, средства достижения — за самый предмет стремлений. Но закон есть закон, он необходим, он есть благо. К сожалению, в наши дни правосудие сбилось с верного пути. Судьи и адвокаты состязаются в уме и учености, ссорятся друг с другом, совершенно забывая об истцах и ответчиках, которые стоят перед ними, содержат их и ищут справедливости и беспристрастия, а не ума и учености.

Однако старик Блэкстон все-таки прав. Под всем этим, на самом дне, в самом основании здания правосудия, лежит глубокая и искренняя жажда права и справедливости для всех честных людей. Но что говорит Блэкстон? Люди сами придумали себе много нового. И вот закон, бывший вначале добрым, так исказило влияние всего придуманного, что он служит больше не обиженным и даже не обидчикам, а только разжиревшим судьям и худым, голодным адвокатам. Их ждут слава и нажива, если удается доказать, что они остроумнее своих противников и даже самих судей, выносящих приговор.

Старик остановился, все еще в позе «Мыслителя», между тем как метиска ждала, чтобы он подал ей обычный знак, предлагая продолжать чтение. Наконец, как бы взвешивая в своих мыслях судьбы Вселенной, он сказал:

— Но у нас есть правосудие здесь, в Панамских Кордильерах, — правосудие истинное и беспристрастное. Мы работаем не для людей и не для собственного желудка. Дерюга взамен тонкого сукна помогает решать дело беспристрастно и справедливо. Читай дальше, Мерседес. Блэкстон всегда прав, если только правильно его понимать. Это то, что теперь называется парадоксом, то есть то же самое, что и современное правосудие, которое тоже суть парадокс. Читай дальше. Блэкстон — сама основа человеческого правосудия, но сколько зла совершается умными людьми во имя права!

Минут через десять слепой мыслитель поднял голову, втянул ноздрями воздух и жестом остановил девушку. Она тоже втянула в себя воздух и спросила:

— Может быть, это лампа, о Справедливый?

— Это горит нефть, — ответил он. — Это не лампа. И запах идет издалека. Я слышал также выстрелы в ущелье.

— Я ничего не слыхала, — отозвалась девушка.

— Дочь моя, ты видишь — и не нуждаешься в том, чтобы слышать так, как я. В ущельях была стрельба. Прикажи моим детям все разузнать и доложить мне.

Девушка смиренно поклонилась старику, который не видел, но привык различать ухом каждое движение ее тела; он знал, что она ему поклонилась. Затем она откинула завесу из одеял и вышла. По обе стороны входа в пещеру сидело по человеку, очевидно, из класса пеонов. Каждый был вооружен винтовкой и мачете, за пояс были заткнуты ножи без ножен. Когда девушка передала приказание, пеоны встали и поклонились, — видимо, не ей, а тому, от кого исходило приказание. Один из них постучал рукоятью мачете о камень, на котором сидел, и стал прислушиваться. Камень замыкал рудоносную жилу, тянущуюся по всей горе, через ее середину. А дальше, на противоположном склоне горы, откуда, как из гнезда хищной птицы, открывалась великолепная панорама отрогов Кордильер, сидел другой пеон: он прижал ухо к такому же камню, а затем постучал по нему в ответ. Потом он подошел к стоящему шагах в шести от него полузасохшему дереву, сунул руку в дупло и потянул за веревку, висевшую внутри, как звонарь дергает за веревку колокола.

Никакого звука не последовало. Вместо того большой сук, ответвлявшийся от главного ствола на высоте пятидесяти футов и торчавший, как крыло семафора, стал двигаться вверх и вниз. На расстоянии двух миль отсюда, на горном хребте, ему ответило такое же дерево-семафор. А еще дальше, по склонам гор, сверкание солнечных лучей в ручном зеркале передало, как по гелиографу, приказание старика из пещеры. И скоро вся эта часть Кордильер заговорила условным языком вибрирующих рудоносных жил, солнечных бликов и качающихся веток.

В то время как Энрико Солано, сидевший на коне с осанкой юноши-индейца, и оба его сына, Алессандро и Рикардо, державшиеся с обеих сторон за стремена, старались наилучшим образом использовать время, выигранное Фрэнсисом в арьергардном сражении с жандармами, Леонсия на своей лошади и Генри Морган несколько отстали от них.

Оба они непрерывно оглядывались в надежде, что Фрэнсис их нагонит. Не дождавшись друга, Генри повернул обратно. Через пять минут Леонсия, обеспокоенная судьбой Фрэнсиса не меньше Генри, попыталась повернуть назад свою лошадь. Но упрямое животное, старавшееся догнать бежавшую впереди лошадь, не слушалось повода, стало брыкаться и наконец остановилось. Леонсия сошла с лошади, бросила поводья на землю (в Панаме так всегда стреноживают оседланных лошадей) и пешком двинулась по тропинке в обратном направлении. Девушка так быстро шла за Генри, что почти нагнала его, когда он встретился с Фрэнсисом и пеоном. В следующую минуту оба — Генри и Фрэнсис — уже бранили ее за безрассудство, но в голосах обоих слышалась нежность, и каждый с неудовольствием улавливал эту нотку в голосе другого.

Они настолько забыли об опасности, что отряд гасиендадо, внезапно вылетевший из зарослей с направленными на них винтовками, застал их врасплох. Несмотря на то, что гасиендадо нашли с ними пеона, которого они тотчас же принялись избивать кулаками и ногами, все обошлось бы для Леонсии и обоих Морганов благополучно, будь здесь старинный друг семейства Солано, владелец пеона. Но приступ малярии, повторяющийся у него через каждые два дня на третий, заставил гасиендадо слечь в ознобе вблизи горящего нефтяного поля.

Гасиендадо довели пеона до того, что он мог только плакать, стоя на коленях. С Леонсией же они были весьма почтительны и даже с Фрэнсисом и Генри обращались довольно сносно. Однако молодым Морганам связали руки за спиной и решили отвести их вверх по оврагу, туда, где оставались лошади. Что касается пеона, то эти люди продолжали срывать на нем свой гнев с жестокостью, присущей латиноамериканцам.

Но им не суждено было отвести куда-либо своих пленников.

Послышались радостные возгласы, и на арене появились жандармы начальника полиции, сам начальник и Альварес Торрес. Затрещал отрывистый, горячий, быстрый говор; оба отряда преследователей одновременно и спрашивали, и давали объяснения. И среди полного столпотворения, когда говорили все, но никто не мог понять другого, Торрес, с кивком по адресу Генри и с торжествующей насмешкой в сторону Фрэнсиса, величественно встал перед Леонсией и отвесил ей низкий поклон с почтительностью истинного гидальго.

— Слушайте, — сказал он вполголоса, когда она сделала жест отвращения. — Не поймите меня ложно. Не принимайте меня за того, кем я никогда не был. Я здесь, чтобы спасти вас от всего плохого, что может с вами случиться. Вы — царица моих грез. Я умру за вас и умру с радостью, хотя с еще большей радостью я хотел бы жить ради вас.

— Я вас не понимаю, — коротко ответила она. — Не понимаю, почему речь может идти о жизни или смерти. Мы не сделали ничего плохого — ни я, ни мой отец. То же касается Фрэнсиса Моргана и Генри. И поэтому, сеньор, здесь не может быть и речи о жизни и смерти.

Генри и Фрэнсис, стоявшие очень близко к Леонсии, вслушивались в ее разговор с Торресом и, несмотря на всеобщий шум и гам, улавливали его обрывки.

— Не забывайте, однако, о смерти, грозящей Генри Моргану, — настаивал Торрес. — Достоверно известно, что он присужден к смерти за убийство Альфаро Солано, который был вашим родным дядей и родным братом вашего отца. Спасти Генри Моргана невозможно, но Фрэнсиса Моргана я мог бы наверняка спасти, если только…

— Если? — спросила Леонсия, едва не заскрежетав зубами. Она была похожа в эту минуту на тигрицу.

— Если вы будете милы со мной и выйдете за меня замуж, — сказал Торрес с поразительной твердостью, хотя оба гринго, правда, беспомощно, с руками, связанными за спиной, уставились на него и в их глазах читалось одинаковое желание убить его на месте. Быстро взглянув на обоих Морганов и убедившись в их полной беспомощности, Торрес в порыве страсти схватил Леонсию за руку и стал ее убеждать.

— Леонсия, в качестве вашего супруга я смогу сделать что-нибудь и для Генри. Возможно, мне даже удастся спасти ему жизнь, если он согласится немедленно уехать из Панамы.

— Испанская собака! — захрипел Генри, пытаясь освободить связанные за спиной руки.

— Американский пес! — воскликнул Торрес и наотмашь ударил Генри по зубам.

В мгновение ока Генри выбросил вперед ногу и дал Торресу такого пинка в бок, что тот отлетел в сторону Фрэнсиса, который также быстро лягнул его со своей стороны. Торрес летал взад-вперед, как волан между двумя ракетками, отбрасываемый ногами обоих Морганов, пока жандармы не схватили их и не стали избивать, пользуясь их беспомощностью. Торрес не только подбодрял жандармов, но даже выхватил свой нож. Закипела оскорбленная латинская кровь, особенно горячая у испаноамериканцев, и дело закончилось бы кровавой трагедией, если бы неожиданно не появилось десятка два вооруженных людей — они сразу же овладели положением. Некоторые из таинственных пришельцев были одеты в куртки и штаны из хлопчатобумажной ткани, другие — в холщовые плащи с капюшонами.

Жандармы и гасиендадо в страхе попятились, крестясь и бормоча молитвы и восклицая:

— Слепой Бандит! Справедливый! Это его люди! Мы пропали!

Многострадальный пеон выскочил вперед, упал на свои окровавленные колени перед человеком с суровым лицом, который, судя по всему, был предводителем людей Слепого Бандита. Из его уст полились поток громких жалоб и мольбы о правосудии.

— Знаешь ли ты, к какому правосудию взываешь? — гортанным голосом спросил его предводитель.

— Да, это Жестокое Правосудие, — ответил пеон. — Я знаю, что значит обратиться к Жестокому Правосудию, и все-таки я к нему обращаюсь, потому что ищу справедливости, и мое дело правое.

— И я требую Жестокого Правосудия! — воскликнула Леонсия со сверкающими глазами и, обращаясь к Фрэнсису и Генри, вполголоса добавила: — Каково бы ни было это Жестокое Правосудие!

— Едва ли оно может быть пристрастнее того, какого можно ожидать от Торреса и начальника полиции, — ответил Генри тоже вполголоса. Потом он смело выступил вперед и громким голосом обратился к предводителю в надвинутом на лицо капюшоне:

— И я требую Жестокого Правосудия!

— И я тоже, — пробормотал Фрэнсис сначала тихо, а затем повторил свое требование громко.

С жандармами в этом деле, по-видимому, не считались. Что касается гасиендадо, то они также выразили готовность подчиниться приговору Слепого Бандита, каким бы этот приговор ни был. Запротестовал только начальник полиции.

— Вы, может быть, не знаете, кто я, — волнуясь, чванно заявил он. — Я — Мариано Веркара-э-Хихос, — носитель старинного славного имени, — служу долго и честно. Я начальник полиции Сан-Антонио, лучший друг губернатора и пользуюсь большим доверием правительства Панамской Республики. Я — закон. Есть только один закон и одно правосудие — это закон и правосудие Панамы, а не Кордильер. Я протестую против произвола, который вы называете Жестоким Правосудием. Я пошлю отряд против вашего Слепого Бандита, и сарычи будут клевать его кости в Сан-Хуане.

— Не забывайте, — саркастически предупредил Торрес раздраженного начальника полиции, — что это не Сан-Антонио, а Юкатанские леса. И что у вас нет войска.

— Не были ли эти двое несправедливы к кому-нибудь из тех, кто обращается к Жестокому Правосудию? — резко спросил предводитель.

— Да, — торжественно заявил пеон. — Они меня избивали. Все меня били. И они меня били. И без всякой причины. Мои руки в крови. Мое тело исцарапано и изодрано. Я снова взываю к Жестокому Правосудию и обвиняю этих двух людей в несправедливости.

Предводитель кивнул и дал знак своим людям обезоружить пленников.

— Справедливости! Я требую справедливости! — закричал Генри. — Мои руки связаны за спиной. Пусть либо у всех будут связаны руки, либо ни у кого. Кроме того, очень трудно идти со связанными руками.

Тень улыбки скользнула по губам предводителя, когда он приказал своим людям развязать путы, которые явно свидетельствовали о неравенстве среди его пленников.

— Уф! — вздохнул Фрэнсис, с улыбкой обращаясь к Генри и Леонсии. — Я смутно припоминаю, что где-то миллион лет тому назад я жил в спокойном городишке под названием Нью-Йорк; мы наивно считали себя отчаянными сорванцами, потому что с упоением играли в гольф, казнили раз полицейского инспектора электричеством, боролись с тайными обществами и объявляли простую игру, имея семь верных взяток на руках.

Через полчаса они вышли на высокий хребет, откуда открывался вид на окружающие высокие горы.

— Вот так история! — удивленно воскликнул Генри. — Тысяча чертей! Эти парни, одетые в рогожу, вовсе не такие уж дикари. Посмотри, Фрэнсис, да у них целая система семафоров. Понаблюдай-ка за этим ближним деревом, а потом за тем большим, на другой стороне ущелья. Посмотри, как движутся их ветки.

Несколько миль пленников вели с завязанными глазами. Так их ввели в пещеру, где правило Жестокое Правосудие. Когда повязки с глаз были сняты, они увидели, что находятся в большой высокой пещере, освещенной множеством факелов, а перед ними, на высеченном в скале троне, сидит слепой, белый как лунь старец в грубой холщовой одежде. У его ног, прислонившись плечом к коленям старца, сидела прекрасная метиска.

Слепой заговорил, и в его голосе послышались серебристые нотки старости и усталой мудрости:

— Жестокое Правосудие услышало призыв. Говорите! Кто требует беспристрастного правосудия?

Никто не решался выступить. Даже начальник полиции не осмелился больше протестовать против законов Кордильер.

— Здесь есть женщина, — продолжал Слепой Бандит, — пусть она и говорит первая. Все смертные — безразлично мужчины они или женщины — в чем-то виновны или, во всяком случае, их близкие считают их в чем-то виновными.

Генри и Фрэнсис хотели остановить Леонсию, но она, улыбнувшись тому и другому, повернулась к Справедливому и ясным, звенящим голосом произнесла:

— Я только помогла своему жениху спастись от смерти, грозившей ему за убийство, которого он не совершал.

— Я выслушал тебя, — сказал Слепой Бандит. — Теперь подойди ко мне.

Оба Моргана, любившие Леонсию и беспокоившиеся за ее судьбу, увидели, что люди в холщовой одежде подвели девушку к старцу и опустили перед ним на колени. Метиска положила руку Слепого на голову Леонсии. С минуту царило торжественное молчание. Уверенные пальцы слепца покоились на лбу Леонсии, ощущая биение пульса в ее висках. Затем он снял руку и откинулся назад для произнесения приговора.

— Встань, сеньорита, — промолвил он. — В твоем сердце нет зла. Ты свободна. Кто еще взывает к Жестокому Правосудию?

Фрэнсис немедленно вышел вперед.

— Я тоже помогал тому человеку спастись от незаслуженной смерти. Мы носим одно и то же имя, мы дальние родственники.

Фрэнсис также опустился на колени и ощутил, как чувствительные пальцы, коснувшись его бровей и висков, остановились на пульсе руки.

— Мне не все ясно, — сказал слепой. — Нет мира и покоя в твоей душе. Какая-то зависть гложет тебя.

Вдруг выступил пеон и заговорил. Услышав его голос, люди в холщовых плащах содрогнулись, как от богохульства.

— О Справедливый, отпусти этого человека на свободу! — страстно закричал он. — Дважды я пал духом и предал его, и дважды в тот же день он защитил меня и спас от врага.

И пеон, снова стоя на коленях, на этот раз уже перед Праведником, дрожа и замирая от суеверного страха, почувствовал легкое, но уверенное прикосновение пальцев самого странного судьи, перед которым когда-либо стояли на коленях люди. Его раны и струпья были быстро ощупаны до самых плеч и ниже по спине.

— Он свободен, — объявил Справедливый. — Но в душе его смятение и тревога. Нет ли здесь кого-нибудь, кто мог бы объяснить нам причину?

И Фрэнсис понял, какую тревогу угадал в его душе слепой; тот понял, что он сильно любит Леонсию и что эта любовь грозит поколебать его верность Генри. В ту же минуту поняла все и Леонсия, и если бы слепой мог видеть те взгляды, которыми они обменялись с Фрэнсисом, — он безошибочно определил бы, какая забота мучит молодого человека.

Метиска также это видела, и сердце подсказало ей, что тут замешана любовь. Все понял и Генри — и невольно нахмурился. Праведник заговорил:

— Нет сомнения, что здесь виновно сердце. Вечное горе, которое женщина приносит мужчине. Но я освобождаю этого человека. Дважды за один день он помог человеку, который его дважды предал. Его любовная тоска не помешала ему оказать помощь человеку, несправедливо приговоренному к смерти. Остается испытать еще одного, а также решить, что делать с этим истерзанным созданием, которое два раза в течение одного дня, отуманенное себялюбием, обнаружило слабость духа, но сейчас нашло в себе силу и мужество вступиться за ближнего.

Слепец наклонился и стал водить пальцами по лицу пеона.

— Ты боишься смерти? — спросил он вдруг.

— Да, Великий Святой, я страшно боюсь смерти, — ответил пеон.

— Тогда сознайся, что ты сказал неправду об этом человеке, что твое утверждение, будто он сегодня дважды тебя спас, — ложь. Сознайся, и ты останешься жив.

Пеон скорчился и поник под пальцами старца.

— Обдумай хорошенько, — торжественным голосом продолжал тот. — Смерть ужасна. Ужасно лежать неподвижным, как скала или земля. Скажи, что ты солгал, и ты останешься в живых!

И хотя голос пеона дрожал от испытываемого им страха, он нашел в себе силы в эту минуту стать человеком в высоком смысле этого слова.

— Дважды за этот день я предал его, Святой. Но мое имя — не Петр. Не предам я его трижды. Мне страшно, страшно, но я не могу предать его в третий раз.

Слепой судья откинулся назад, и лицо его преобразилось от таинственного внутреннего света.

— Хорошо сказано, — промолвил он. — Из тебя можно сделать человека. Вот мой приговор: отныне и впредь, пока живешь под солнцем, ты будешь всегда думать, как человек, поступать, как человек, и будешь человеком. Лучше умереть человеком, чем вечно жить псом. Экклезиаст не прав. Мертвый лев лучше живого пса. Ты свободен, возрожденный сын мой, ты свободен!

Но когда пеон по знаку метиски хотел встать, слепой остановил его.

— Скажи ты, который только сегодня стал человеком, что было первой причиной твоих несчастий?

— О Святой! Мое слабое сердце жаждало любви женщины смешанной крови из долины. Я сам родился в горах. Ради нее я задолжал гасиендадо двести пезо. Она сбежала с деньгами и с другим мужчиной. Я остался рабом гасиендадо. Я работал, страдал, терпел побои пять долгих лет, и теперь мой долг вырос до двухсот пятидесяти пезо, а у меня нет ничего, кроме этих лохмотьев и тела, обессиленного недоеданием.

— Она была прекрасна — женщина из долины? — мягко спросил слепой судья.

— Я сходил по ней с ума, Святой. Теперь мне уже не кажется, что она была хороша собой. Но тогда она была прекрасна. Она как лихорадкой выжгла мне мозг и сердце, сделала из меня раба. А потом сбежала от меня ночью, и я никогда больше ее не видел.

Пеон ждал, стоя на коленях, с опущенной головой, но Слепой Бандит, ко всеобщему удивлению, глубоко вздохнул и, казалось, забыл обо всем на свете. Его рука машинально потянулась к голове метиски и погладила ее блестящие волосы. Продолжая ее ласкать, он заговорил снова:

— Женщина, — сказал он так мягко, что его голос, чистый и звонкий как колокольчик, понизился до шепота. — Всегда женщина, прекрасная женщина. Все женщины прекрасны… для мужчины. Они любят наших отцов, они рождают нам сыновей, чтобы те любили их дочерей и называли их прекрасными. И так всегда было и будет, пока люди будут жить на земле и любить.

Глубокое молчание воцарилось в пещере. Справедливый углубился в свои мысли. Наконец прекрасная метиска решилась дотронуться до него рукой, чтобы напомнить ему о пеоне, все еще склоненном у его ног.

— Возвещаю приговор, — заговорил старец. — Ты получил много побоев. Каждый удар по твоему телу был полным возмещением твоего долга гасиендадо. Ты свободен. Но оставайся в горах и в будущем люби женщин гор, если ты не можешь жить без любви и если женщина вечна и неизбежна в жизни мужчины. Даю тебе свободу. Ты наполовину из племени майя?

— Да, я наполовину майя, — пробормотал пеон. — Мой отец был майя.

— Встань и иди. И оставайся в горах с твоим отцом из племени майя. Долина — не место для родившихся в Кордильерах. Гасиендадо здесь нет, и потому его нельзя судить, да, кроме того, он ведь всего лишь гасиендадо. Его товарищи гасиендадо также свободны.

Жестокий Праведник остановился. Тогда Генри выступил вперед и смело сказал:

— Я человек, незаслуженно приговоренный за убийство человека, которого я не убивал. Он был родным дядей девушки, которую люблю и на которой женюсь, если только в Кордильерах, в этой пещере, я найду истинное правосудие.

Но начальник полиции перебил его:

— Перед двумя десятками свидетелей он прямо угрожал тому человеку, что убьет его. Через час мы застали его нагнувшимся над еще теплым и мягким трупом этого человека, по-видимому, только недавно убитого.

— Он говорит правду, — сказал Генри. — Я угрожал тому человеку, но мы оба были в чаду крепких напитков и гнева. И все-таки я его не убивал. И я не знаю, не могу даже предположить, чья предательская рука всадила нож ему в спину.

— Становитесь оба на колени, чтобы я мог вас допросить, — приказал Слепой Бандит.

Долго испытывал он их своими сверхчувствительными пальцами. Долго не мог прийти к какому-либо решению, и его пальцы снова и снова пробегали по лицам мужчин и касались их пульса на висках.

— Здесь замешана женщина? — прямо спросил он Генри.

— Да, прекрасная женщина, — и я люблю ее.

— Хорошо, что тебя так мучит эта любовь, ибо мужчина, который не мучится любовью к женщине, только наполовину мужчина, — с одобрением в голосе сказал слепой судья. Затем он обратился к начальнику полиции.

— Не женщина тревожит тебя, и все-таки твой ум в смятении. Что касается этого человека, — он указал на Генри, — я не могу решить, охвачена ли его душа волнением только из-за женщины. Быть может, отчасти ты виновен в его тревоге или то злое чувство, которое внезапно вспыхнуло в нем против тебя. Встаньте же оба. Я не могу быть вашим судьей. Но существует суд, непогрешимый суд, ибо с помощью его Бог поддерживает правду среди людей. И Блэкстон указывает именно такие способы установления правды посредством испытания и Божьего суда.

Глава 11

Это углубление в самом сердце владений Слепого Бандита могло бы служить небольшой ареной для боя быков. Это была естественная впадина в десять футов глубиной и тридцать футов в диаметре, с ровным полом и отвесными стенами, и немного труда понадобилось для того, чтобы придать ей симметрию. Здесь собрались все гасиендадо, жандармы, бандиты — все, кроме Справедливого и метиски. Пришедшие расположились по краям углубления, подобно публике, которая пришла смотреть на бой быков или гладиаторские игры.

По команде сурового предводителя, который взял их в плен, Генри и начальник полиции спустились по короткой лестнице в углубление. За ними шел предводитель и несколько человек из его отряда.

— Бог знает, чем все это еще кончится, — смеясь сказал Генри по-английски Леонсии и Фрэнсису. — Если это будет схватка по правилам кто во что горазд, с подвохами и подножками, или по классическим правилам, выработанным для бокса маркизом Куинсберри, или, наконец, по правилам лондонского Боксинг-клуба, толстяк-полицейский — моя жертва. Но слепой старик не дурак и, по-видимому, он хочет как-то уравнять наши шансы. Если начальник полиции повалит меня, вы, мои единственные сторонники, поднимите вверх большие пальцы и орите сколько влезет. Будьте уверены, что если я положу его на обе лопатки, вся его банда сделает то же самое.

Ловушка, в которую попался начальник полиции, произвела на него тягостное впечатление. Он обратился к предводителю по-испански:

— Я не стану биться с этим человеком. Он моложе меня, и у него лучше дыхание. Да к тому же все это дело незаконное. Оно противоречит законам Республики Панама. Я не признаю экстерриториальности Кордильер!

— Это испытание Змеи и Птицы, — резко оборвал его предводитель. — Вы будете Змеей. Вот вам винтовка. А другой будет Птицей. Ему в руки дадут колокольчик. Смотрите сюда, и вы поймете, в чем состоит испытание.

По его приказу одному из бандитов дали винтовку и завязали глаза повязкой. Другому дали серебряный колокольчик, но глаз не завязали.

— Человек с винтовкой — это Змея, — сказал предводитель. — Он может сделать только один выстрел по Птице — человеку с колокольчиком.

Раздался сигнал. Разбойник вытянул руку, звякнул колокольчиком и быстро отскочил в сторону. Человек с винтовкой, целясь в том направлении, откуда только что раздался звук колокольчика, сделал вид, что хочет стрелять.

— Вам понятно? — спросил предводитель у Генри и начальника полиции.

Первый кивнул головой, а второй радостно воскликнул:

— Я буду Змеей!

— Да, — подтвердил предводитель.

Начальник полиции быстро схватился за винтовку: он больше не протестовал против незаконности этого судилища.

— Вы попытаетесь меня подстрелить? — спросил Генри.

— Нет, сеньор Морган, я пытаться не буду. Я просто подстрелю вас. Я один из двух лучших стрелков Панамы. У меня сорок с лишним медалей за стрельбу. Я стреляю с закрытыми глазами. Стреляю в темноте. Мне часто приходилось стрелять в темноте — и я стрелял без промаха. Поэтому можете считать себя покойником.

Начальнику полиции завязали глаза и дали винтовку, заряженную только одним патроном. Генри со звонком поставили у одного конца арены, а начальника, повернув его лицом к стене, — у противоположного. После того как бандиты вылезли из впадины и втащили за собой лестницу, предводитель сказал сверху:

— Слушайте внимательно, сеньор Змея, и не двигайтесь, пока не выслушаете всего. У Змеи всего один выстрел. Змея не имеет права дотрагиваться до своей повязки. В случае прикосновения к повязке мы обязаны немедленно умертвить Змею. Зато Змее дается неограниченное время. Она может использовать весь остаток дня, всю ночь, целую вечность, пока не сделает своего единственного выстрела. Что касается Птицы, то она не имеет права ни на минуту выпускать из рук колокольчика, не имеет права браться рукой за его язычок и тем самым заглушать его ясный и звонкий звук. Если она это сделает, мы немедленно ее умертвим. Мы здесь над всеми с винтовками в руках, сеньоры, и каждый из вас умрет в ту же минуту, как нарушит одно из этих правил. Теперь начинайте. Да будет Бог на стороне правого!

Начальник полиции медленно повернулся и стал прислушиваться: Генри сделал осторожное движение, но колокольчик звякнул. Винтовка быстро поднялась в направлении звука. Генри быстрым движением перебросил колокольчик из одной вытянутой руки в другую, но винтовка неумолимо его преследовала. Однако начальник полиции был слишком хитер, чтобы рисковать своим единственным выстрелом: он начал медленно передвигаться по арене. Генри замер на месте, и колокольчик смолк.

Ухо начальника полиции так верно определило источник последнего серебристого звука, и, несмотря на повязку на глазах, он шел к цели так упорно, что вскоре оказался справа от Генри, под самым колокольчиком. С величайшей осторожностью, стараясь не издать ни малейшего звука, Генри слегка приподнял руку, и начальник прошел под ней, так что его голова была на расстоянии чуть ли не дюйма от колокольчика.

Начальник нерешительно остановился с вытянутой винтовкой, не доходя какого-то фута до стены; с минуту он прислушивался, затем сделал большой шаг вперед и уткнулся дулом винтовки в стену. Потом быстро повернулся и, как настоящий слепой, стал вытянутой вперед винтовкой нащупывать воздух, ища врага. Он коснулся бы дулом Генри, если бы тот быстро не отскочил в сторону и не сделал несколько зигзагообразных прыжков, звеня колокольчиком.

В середине арены Генри снова замер. Начальник прошел мимо него на расстоянии всего шага и наткнулся на противоположную стену. Осторожной кошачьей походкой обошел он вдоль стены, все время нащупывая воздух выдвинутой вперед винтовкой. Затем пересек арену. Он пересекал ее несколько раз; колокольчик застывшего на месте противника не давал ему никаких указаний, и тогда он решил прибегнуть к остроумному способу. Бросив шляпу на пол, чтобы отметить таким образом исходный пункт, он пересек арену по малой хорде, сделал несколько шагов вдоль стены, а затем пошел назад, проводя таким образом вторую, более длинную хорду. Вернувшись к тому месту, где лежала его шляпа, он проверил параллельность обеих хорд. Затем, сделав три шага вдоль стены от того пункта, где лежала шляпа, он мысленно наметил третью хорду.

Таким образом он разделил площадь арены, и Генри понял, что теперь ему уже не укрыться от противника. Не дожидаясь, пока начальник полиции его обнаружит, он стал носиться по арене, делать зигзагообразные прыжки и звенеть колокольчиком, быстро перебрасывая его из одной руки в другую, и вдруг замер на новом месте.

Начальник полиции повторил весь медленный процесс разделения арены, но Генри не склонен был дольше тянуть эту мучительную пытку. Он дождался момента, когда начальник, пройдя по самой последней хорде, оказался с ним лицом к лицу. Дуло винтовки остановилось на уровне его груди, в нескольких дюймах от сердца. И тогда Генри одновременно пустил в ход две уловки. Он присел ниже уровня винтовки и громким голосом закричал: «Пли!»

Пораженный неожиданностью, начальник полиции спустил курок, и пуля просвистела над головой Генри. Наверху бешено зааплодировали. Начальник сорвал повязку и увидел улыбающееся лицо своего противника.

— Свершилось, Бог изрек свой приговор! — проговорил предводитель бандитов, спускаясь на арену. — Человек, оставшийся невредимым, не виновен. Теперь надо испытать другого.

— Меня? — почти заорал смущенный и изумленный начальник полиции.

— Поздравляю, ваше высокородие, — сказал улыбаясь Генри. — Вы все-таки пытались меня подстрелить. Теперь моя очередь. Дайте-ка мне вашу винтовку.

Начальник полиции, ошеломленный своей неудачей и в порыве гнева забыв, что в винтовке был только один заряд, с проклятием навел дуло на Генри и спустил курок. Курок опустился с резким металлическим звуком.

— Свершилось, — сказал предводитель бандитов, отобрав у него винтовку и снова ее заряжая. — Я доложу о вашем поведении. Теперь ваш черед подвергнуться испытанию, но вы ведете себя вовсе не как человек, избранный Богом.

Как раненый бык на арене цирка ищет, куда бы ему укрыться, и видит только безжалостные лица в амфитеатре, так начальник полиции поднял глаза, но увидел лишь винтовки бандитов, торжествующие лица Леонсии и Фрэнсиса, любопытные взгляды своих жандармов и налитые кровью глаза гасиендадо; все они чрезвычайно походили на зрителей боя быков.

Чуть заметная улыбка скользнула по суровым губам предводителя, когда он передавал винтовку Генри и завязывал ему глаза.

— Почему вы не повернули его лицом к стене, пока я не приготовлюсь? — спросил начальник полиции, в то время как серебряный колокольчик вовсю звенел в его дрожащей от ярости руке.

— Потому что он человек, испытанный Богом, — услышал он в ответ. — Он выдержал свое испытание и поэтому не способен на вероломный поступок. Ты подвергнешься испытанию Богом. Если ты правдив и честен, Змея не причинит тебе никакого вреда. Таков путь Бога.

Оказалось, что начальник полиции был более удачливым охотником, чем дичью. Стоя на противоположной стороне арены, против Генри, он старался не шелохнуться, но когда винтовка Моргана стала нащупывать воздух вокруг него, нервы не выдержали, рука дрогнула, и колокольчик зазвенел. Винтовка почти замерла в руках Генри, и только дуло ее зловеще колебалось около того места, откуда исходил звук колокольчика. Начальник тщетно старался взять себя в руки и заставить замолчать колокольчик.

Однако звонок продолжал звенеть, и начальник в отчаянии швырнул его в сторону, распластавшись на земле. Генри, следуя за звуком падающего тела противника, опустил ниже винтовку и спустил курок. Начальник взвыл от острой боли, так как пуля пробила ему плечо. Он попытался встать на ноги, но грохнулся на землю и остался лежать, изрыгая проклятия.

В той же пещере, с метиской у ног, Слепой Бандит произнес свой приговор.

— Вот этот раненый человек, который так много разглагольствовал о законе долины, пусть теперь узнает закон Кордильер. Испытание Змеи и Птицы показало, что он виновен. За его жизнь должен быть внесен залог в десять тысяч долларов золотом. В противном случае он до конца своих дней останется здесь и будет дровосеком или водоносом. Я это сказал, и я знаю, что мой глас — это глас Божий, и знаю, что Бог не даст ему долгой жизни, если выкуп за него не будет внесен.

Наступила длительная пауза. Генри, который не постеснялся бы убить врага в честном бою, нарушил ее заявлением, что ему противна такая расправа.

— Закон беспощаден, — заявил Жестокий Праведник, и вновь наступила пауза.

— Пусть он умрет без выкупа, — промолвил один из гасиендадо. — Доказано, что он предатель. Собаке собачья смерть!

— Что скажешь ты? — торжественно произнес Слепой Бандит. — Что скажешь ты, пеон, перенесший столько побоев, человек, возрожденный сегодня, наполовину майя, возлюбленный прекрасной женщины? Должен ли этот человек умереть собачьей смертью из-за того, что нет выкупа?

— Это плохой человек, — молвил пеон. — Но почему-то у меня сегодня очень мягкое сердце. Будь у меня десять тысяч долларов золотом, я бы сам внес за него выкуп. Да, Святой и Справедливый, если бы я имел двести пятьдесят пезо, то заплатил бы даже свой долг гасиендадо, от которого меня освободили.

Слепое лицо старца озарилось внутренним светом и почти преобразилось.

— О возрожденный, — сказал он, — твоими устами говорит Бог.

Фрэнсис, быстро писавший что-то в своей чековой книжке, передал метиске чек, на котором еще не успели высохнуть чернила. Метиска прочитала вслух содержание чека.

— Дайте и мне сказать слово, — проговорил Фрэнсис. — Этот человек доказал, что он предатель, но пусть он не умрет собачьей смертью, которую заслужил.

— Нечего объяснять, — перебил Фрэнсиса Слепой Бандит. — Я человек разумный и не всегда жил в Кордильерах, некогда я занимался коммерцией в Барселоне. Я знаю Центральный банк химической промышленности в Нью-Йорке и в прежнее время был связан с ним через своих агентов. Чек выписан на десять тысяч долларов золотом. Человек, выписавший чек, сказал правду. Чек его подлинный. Знаю также, что он не будет телеграфировать в банк, чтобы приостановить платеж. Человек, вносящий выкуп за своего противника, должен быть или очень хорошим, или очень глупым, или уж очень богатым. Скажи мне, о человек, не виновна ли в этом прекрасная женщина?

И Фрэнсис, не смея смотреть ни направо, ни налево, ни на Леонсию, ни на Генри и глядя прямо в лицо Слепого Бандита, ответил, чувствуя, что иначе он не может ответить:

— Да, о Справедливый! Виновна в этом — прекрасная женщина.

Глава 12

В том самом месте, где пленникам раньше завязали глаза, кавалькада остановилась. Она состояла из нескольких бандитов, пеона, Леонсии, Генри и Фрэнсиса; пленники сидели с завязанными глазами верхом на мулах, тогда как пеон, тоже с завязанными глазами, шел пешком. Под таким же эскортом получасом раньше здесь проехали гасиендадо, начальник полиции со своими жандармами и Торрес.

С разрешения сурового предводителя пленники, которых должны были сейчас освободить, развязали себе глаза.

— Похоже на то, что я уже здесь был однажды, — со смехом сказал Генри, оглядываясь по сторонам и всматриваясь в окружающую местность.

— Похоже на то, что нефть продолжает гореть, — проговорил Фрэнсис, указывая на горизонт, скрытый пеленой черного дыма. — Пеон, посмотри-ка на дело своих рук! Ты гол как сокол и все же ты самый расточительный человек на свете. Я слыхал о пьяных нефтяных королях, зажигающих сигары тысячедолларовыми бумажками, но здесь ты сжигаешь миллион долларов в минуту.

— Я вовсе не бедняк, — похвалился пеон с таинственными нотками в голосе.

— Переодетый миллионер? — насмешливо спросил Генри.

— А где ты держишь свои капиталы? — ввернула Леонсия. — В Национальном банке химической промышленности?

Пеон не понял этой шутки, но почувствовал, что над ним насмехаются. Он обиженно выпрямился и гордо замолчал.

Суровый предводитель сказал:

— Отсюда вы можете идти каждый своей дорогой. Так повелел Справедливый. Вы, сеньоры, спешьтесь и передайте мне мулов. Вы, сеньорита, можете оставить себе мула. Справедливый дарит его вам, он никогда не позволит себе заставить даму идти пешком. Вам, двум сеньорам, идти будет нетрудно. Справедливый особенно рекомендует прогулку пешком богатому сеньору. Вот его слова: «Богатые люди мало ходят пешком. Это способствует развитию тучности, а тучность не способствует успеху у прекрасных женщин». Такова мудрость Справедливого.

— Затем он настоятельно советует пеону остаться в горах. В горах он встретит прекрасную женщину, так как должен обладать женщиной, и лучше всего, если эта женщина будет того же племени, что и он. Женщины Кордильер предназначены для мужчин Кордильер. Бог не любит смешения крови. Мула презирают на земле. Мир не предназначен для смешанной крови, но человек сам придумал очень многое. Смешение чистых рас дает нечистую расу. Никогда масло не смешается вполне с водой. Поскольку род порождает род, то только члены одного рода должны сочетаться друг с другом. Таковы слова Справедливого, которые я повторяю здесь по его приказанию. Он повелел мне добавить, что он знает то, о чем говорит, так как сам грешил точно таким же образом.

Волнение и замешательство охватили Генри и Фрэнсиса, принадлежащих к англосаксонской расе, и Леонсию, дитя Латинской Америки, когда они услышали эту заповедь Слепого Бандита. И Леонсия с ее женским чутьем, конечно, запротестовала бы против этого в присутствии каждого из двух любимых ею молодых людей, если бы рядом не было другого. Точно так же, конечно, протестовали бы Генри и Фрэнсис, если бы каждый остался наедине с ней. И все же у всех трех где-то в глубине души возникло пугающее убеждение в правильности слов Слепого Бандита, и смутное сознание невольного греха тяжким гнетом легло на сердце каждого.

Хруст и треск в кустарнике отвлекли их от этих мыслей: по склону холма спускался на отчаянно скользивших и сползавших вниз лошадях гасиендадо с несколькими спутниками. Он приветствовал дочь Солано исполненным глубокого уважения поклоном и с чуть меньшей сердечностью поздоровался с двумя мужчинами, находившимися под покровительством Энрико Солано.

— Где сейчас ваш благородный отец? — спросил он Леонсию. — У меня есть для него хорошие вести. Я заболел лихорадкой и провалялся в лагере несколько дней после того, как в последний раз виделся с вами. Но мои быстроногие гонцы при благоприятном ветре перебрались через лагуну Чирикви и добрались до Бокас-дель-Торо, а я воспользовался там правительственной радиостанцией. Начальник полиции Бокас-дель-Торо — мой друг, я обратился к президенту Панамы, товарищу моего детства; когда мы учились вместе и спали в одной комнате в Колоне, я так же часто тыкал его носом в грязь, как и он меня. В полученном мною ответе говорилось, что правосудие в Сан-Антонио было направлено по неправильному пути вследствие излишнего, хотя и достойного похвалы усердия начальника полиции, но что теперь все забыто, прощено, что полное официальное политическое прощение даровано навсегда всей благородной семье Солано и ее благородным друзьям-американцам.

Он низко склонился перед Генри и Фрэнсисом. При этом его взор случайно упал на пеона, и глаза гасиендадо вспыхнули торжествующим огнем.

— Матерь Божия! Ты не забыла меня, — вырвалось у него, и он повернулся к сопровождавшим его спутникам. — Ага, попалась глупая бесстыжая скотина, бежавшая от своего долга. Хватайте его! Я его так угощу, что он у меня месяц не встанет на ноги!

С этими словами гасиендадо быстро объехал мула Леонсии. Пеон стремительно нырнул под брюхо мула, выскочил с другой стороны и успел бы скрыться в зарослях, если бы один из гасиендадо, пришпорив коня, не перерезал ему путь и не сбил его с ног. В один миг гасиендадо, опытные в таких делах, схватили беднягу, связали ему руки за спиной и накинули на шею веревочную петлю.

Фрэнсис и Генри запротестовали в один голос.

— Сеньоры, — ответил гасиендадо, — мое уважение и почтение к вам, мое желание служить вам так же глубоки, как и мои чувства к благородной семье Солано, под покровительством которой вы находитесь. Ваши безопасность и благополучие для меня священны — я отдам жизнь, чтобы защитить вас от любой неприятности. Я весь в вашем распоряжении. Моя гасиенда, как и все, чем я владею, к вашим услугам. Но дело с пеоном — это совсем другое. Он не ваш. Это мой пеон, он мне задолжал, он удрал из моей гасиенды. Надеюсь, вы поймете меня и не поставите мне это в вину. Это всего лишь право собственности. Пеон — моя собственность.

Генри и Фрэнсис обменялись взглядами, в которых читались недоумение и нерешительность. Они прекрасно знали, что таков закон Кордильер.

— Жестокий Праведник простил мне этот долг, это подтвердят все присутствующие, — прошептал пеон.

— Да, да, Жестокий Праведник простил его, — подтвердила Леонсия.

— Но ведь пеон заключил договор со мной, — с улыбкой ответил гасиендадо. — Что это за Слепой Бандит? Почему его дурацкое правосудие должно действовать на моей плантации? Как может он лишать меня моих законных двухсот пятидесяти пезо?

— Он прав, Леонсия, — согласился Генри.

— Ну, тогда я вернусь в горы, — заявил пеон. — Вы, люди Жестокого Праведника, возьмите меня назад в Кордильеры.

Но суровый предводитель отрицательно покачал головой.

— Здесь мы тебя отпустили. Наши полномочия на этом кончаются. Наши законы больше на тебя не распространяются. Нам осталось только пожелать вам всего хорошего и повернуть назад.

— Стойте! — воскликнул Фрэнсис, вытащив чековую книжку и начиная писать, — подождите немного. Я должен уладить дело с этим пеоном прежде, чем вы уедете, и хочу попросить вас об услуге.

Протягивая гасиендадо чек, он сказал:

— Я прибавил десять пезо за то, что плачу не наличными. — Гасиендадо взглянул на чек, свернул его и положил в карман, а затем вложил в руку Фрэнсиса конец веревки, болтавшейся вокруг шеи несчастного создания.

— Этот пеон принадлежит вам, — сказал он.

Фрэнсис посмотрел на веревку и рассмеялся.

— Вот неожиданность! Я стал рабовладельцем. Раб, ты теперь мой, моя собственность, понимаешь?

— Да, сеньор, — униженно пробормотал пеон. — Должно быть, с тех пор, как я обезумел от страсти к женщине и из-за этой страсти лишился свободы, Бог судил, чтобы я всегда был чьей-то собственностью. Жестокий Праведник прав. Это Бог карает меня за то, что я взял себе жену из другого племени.

— Ты стал рабом по причине, которую мир всегда считал самой благородной, — из-за женщины, — сказал Фрэнсис, перерезая веревку, которой были связаны руки пеона. — А теперь я дарю тебя самому себе.

С этими словами он вложил в руку пеона веревку, обвивавшую его шею.

— Отныне будь сам себе господином, не отдавай этой веревки в руки никого другого.

В то время как разыгрывалась эта сцена, к группе людей бесшумно подошел сухой старик. Это был чистокровный индеец из племени майя. Ребра его ясно проступали сквозь кожу, подобную пергаменту. Только набедренная повязка прикрывала его наготу. Грязные седые пряди спутанных волос обрамляли высохшее, как у трупа, лицо с выдающимися скулами. Повсюду на его теле вздувались жилы. Между высохшими губами кое-где торчали корешки зубов. Под скулами вместо щек были жуткие впадины. Его глубоко запавшие глаза, напоминавшие черные бусинки, горели диким лихорадочным блеском.

Он угрюмо проскользнул между людьми и обхватил пеона руками, похожими на руки скелета.

— Это мой отец, — с гордостью провозгласил пеон. — Посмотрите на него, — он чистокровный майя и знает тайны этого племени.

Отец и сын вступили в оживленный разговор, а Фрэнсис обратился к предводителю бандитов с просьбой отыскать Энрико Солано и двух его сыновей, блуждающих где-то в горах, и передать им, что они прощены президентом Панамской Республики и могут вернуться домой.

— Они не совершили никакого преступления? — спросил предводитель.

— Никакого, — уверенно ответил Фрэнсис.

— Тогда все в порядке. Мы знаем, где они бродят. Обещаем вам найти их и направить к побережью, где они смогут присоединиться к вашей компании.

— А пока что будьте моими гостями, — предложил гасиендадо. — В Юкатане возле моей плантации стоит на якоре нагруженная шхуна, которая скоро отправится в Сан-Антонио. Я могу задержать ее до тех пор, пока благородный Энрико Солано и его сыновья спустятся с Кордильер.

— Ну а Фрэнсис, конечно, заплатит за простой судна, — вставил Генри с легкой иронией, не ускользнувшей от Леонсии; только Фрэнсис не почувствовал ее и радостно воскликнул:

— Конечно, заплачу! И это еще раз докажет правильность моего мнения, что чековая книжка годится повсюду.

Когда они расстались с бандитами, пеон со своим отцом, к удивлению Морганов, пошли с ними. Вся компания направилась через поля с горящей нефтью к плантации, где пеон был рабом.

Вскоре к ним присоединились Энрико Солано с сыновьями, и все двинулись по берегу к ожидавшей их шхуне. Пеон и его отец не отставали. На берегу Фрэнсис стал прощаться с ними, но пеон заявил, что они намерены сесть на корабль.

— Я уже сказал вам, что я вовсе не бедняк, — пояснил пеон, отводя Морганов в сторону. — Это сущая правда. Я охраняю скрытые сокровища майя, которых не могли найти ни конквистадоры, ни инквизиторы. Вернее, они находятся под охраной моего отца. Он является потомком по прямой линии древнего главного жреца племени майя. Отец — последний главный жрец. Мы много и долго говорили друг с другом и решили, что богатство не нужно в жизни. Вы купили меня за двести пятьдесят пезо, но все же дали мне свободу, вернули меня самому себе. Дар человеческой жизни ценнее всех сокровищ мира. Так мы и порешили — отец и я. И раз уж гринго и испанцы желают обладать сокровищами, мы приведем вас к сокровищам майя, потому что мой отец знает путь. И путь в горы начинается в Сан-Антонио, а не в Юкатане.

— А твой отец действительно знает, где находятся эти сокровища, точно знает место? — спросил Генри, шепнув Фрэнсису, что именно ради сокровищ майя он решил махнуть рукой на золото Морганов на острове Тельца и повернуть на материк.

Пеон покачал головой.

— Мой отец никогда там не был. Он не интересуется сокровищами — для него богатство не имеет никакой цены. Отец, покажи, что написано на древнем языке, на котором только ты из всех оставшихся в живых майя умеешь читать.

Старик вытащил из своей набедренной повязки грязный затрепанный парусиновый мешок. Из него он вынул нечто похожее на клубок шнуров с завязанными на них узлами. Шнуры, скрученные из какой-то волокнистой коры, были настолько ветхи, что грозили рассыпаться от прикосновения. Когда старик дотронулся до них пальцами, с клубка посыпалась гнилая пыль. Бормоча себе под нос молитвы на языке древних майя, он поднял клубок шнуров и, прежде чем его развернуть, благоговейно склонился перед ним.

— Письмо узлами, утерянная письменность майя, — тихо проговорил Генри. — Вот это уже нечто реальное, если только старик не разучился читать.

Когда клубок был передан Фрэнсису, все с любопытством принялись его рассматривать. Он был похож на грубо сделанную кисть из множества длинных тонких шнуров. Не только узлы на шнурах были разной формы и завязаны через неодинаковые промежутки, но и сами шнуры имели различную длину и толщину. Старик провел по узлам пальцами, что-то бормоча себе под нос.

— Он читает! — торжественно воскликнул пеон. — Весь наш древний язык скрыт в этих узлах, и он читает по ним, как по книге.

Фрэнсис и Леонсия подались немного вперед, чтобы лучше все видеть, и коснулись друг друга волосами. Это прикосновение, тотчас же прерванное, вызвало в них какую-то странную дрожь. Они невольно обменялись взглядами, но в тот момент, когда отдергивали головы, дрожь снова пробежала по их телам. Генри, поглощенный разглядыванием клубка, ничего не заметил. Он видел только таинственный клубок шнуров.

— Что ты скажешь, Фрэнсис, — пробормотал он. — Удивительно, просто замечательно!

— Меня начинает тянуть в Нью-Йорк, — нерешительно сказал Фрэнсис. — Ну, конечно, не общество и не развлечения, а дела, — спешно добавил он, почувствовав со стороны Леонсии невысказанный упрек и легкую обиду. — Не забудьте, что я связан с Тэмпико-Нефть и с биржей. Страшно подумать, сколько миллионов туда всажено.

— Тысяча чертей! — воскликнул Генри. — Если есть хоть десятая доля правды в том, что говорят о богатстве сокровищницы майя, то есть прямой смысл остаться. Мы разделим клад на три части — между Энрико, тобой и мной. И каждый из нас станет богаче, чем ты теперь.

Но Фрэнсис все еще не мог решиться, и пока Генри продолжал говорить о сокровищах майя, Леонсия шепнула на ухо Фрэнсису:

— Неужели вы так быстро устали от… погони за сокровищами?

Бросив острый взгляд на нее, а затем на ее обручальное кольцо, он также шепотом ответил:

— Разве я могу оставаться здесь, если люблю вас, а вы любите Генри?

Фрэнсис впервые открыто признался ей в любви. Леонсию охватила жгучая волна радости, но она тотчас сменилась такой же жгучей волной стыда. Как! Она — девушка, всегда считавшая себя добродетельной, могла одновременно любить двоих? Леонсия взглянула на Генри, чтобы проверить свое чувство, и ее сердце ответило «да». Она любила Генри так же искренне, как и Фрэнсиса, и ее чувство было похожим там, где они походили друг на друга, и неодинаковым там, где проявлялось различие между ними.

— Мне, пожалуй, придется пересесть в Бокас-дель-Торо на «Анжелику», — сказал Фрэнсис, обращаясь к Генри. — Вы с Энрико можете найти сокровища и разделить их между собой.

Но пеон, услышав эти слова, быстро заговорил о чем-то со своим отцом, а потом обратился к Генри.

— Слышишь, Фрэнсис, что он говорит? — сказал Генри, держа в руках священную кисть. — Ты должен пойти с нами. Именно к тебе старик питает особую благодарность за освобождение сына. Он отдаст сокровища не нам, а тебе. А если ты не пойдешь с нами, он не прочтет ни одного узла.

Леонсия с тихой любовью во взоре, как бы говоря: «Пожалуйста, останьтесь ради меня!» — взглянула на Фрэнсиса, и этот взгляд заставил его изменить решение.

Глава 13

Через неделю в один и тот же день три отдельные экспедиции отправились из Сан-Антонио в Кордильеры. Первая, верхом на мулах, состояла из Генри, Фрэнсиса, пеона, его престарелого отца и нескольких пеонов Солано, каждый из которых вел в поводу мула, нагруженного припасами и инструментами. Старый Энрико Солано в последний момент не смог присоединиться к компании: у него открылась старая рана, полученная в дни юности, во время одной из революционных схваток.

Кавалькада двигалась по главной улице Сан-Антонио, мимо тюрьмы, стены которой Фрэнсис взорвал динамитом и которую теперь начинали мало-помалу отстраивать сами узники. Торрес, проходивший по улице с последней телеграммой Ригана в кармане, удивленно вытаращил глаза на экспедицию Морганов.

— Куда это вы держите путь, сеньоры? — спросил он.

Одновременно, как будто они заранее заучили ответ, Фрэнсис ткнул пальцем в небо, Генри указал вниз, на землю, пеон показал направо, а его отец — налево. Проклятия, вырвавшиеся из уст Торреса при виде такой невежливости, вызвали взрыв смеха, к которому присоединились и пеоны, ведущие вьючных мулов.

В тот же день, в час сиесты, когда весь город спал, Торрес был удивлен вторично. Он увидел Леонсию и ее младшего брата Рикардо верхом на мулах; за ними шел в поводу третий мул, нагруженный материалами для устройства лагеря.

Третьей была экспедиция самого Торреса. Она, как и экспедиция Леонсии, состояла из двух человек — его самого и Хозе Манчено, известного в округе убийцы, которого Торрес из личных соображений спас от сарычей Сан-Хуана. Но планы Торреса, породившие эту экспедицию, были более честолюбивы и опасны, чем могло показаться на первый взгляд. Почти у самого подножия Кордильер обитало старинное племя кару. Оно вело свое начало от беглых рабов-негров из Африки и караибских рабов с Мескитового Берега. Беглецы постепенно превращались в племя, похищая женщин из долины и сходясь с беглыми рабынями. Эта своеобразная колония существовала почти независимо между майя на вершинах гор и правительством на побережье. Когда впоследствии к ней присоединились беглые испанские каторжники, племя кару образовало такую помесь наследственно порочных и преступных элементов, что не будь правительство Колумбии слишком занято собственными политическими переворотами, оно, конечно, послало бы отряд, чтобы разорить это гнездо опасной заразы. Здесь-то и родился Хозе Манчено от убийцы-отца (испанца) и убийцы-матери (метиски). Сюда повел его Торрес, чтобы с помощью этого бандита выполнить приказания Томаса Ригана с Уолл-стрит.

— Вот счастье-то, что мы его нашли, — сказал Фрэнсис Генри, указывая на ехавшего впереди них последнего главного жреца племени майя.

— А старик-то очень дряхлый, — промолвил Генри. — Посмотри-ка на него.

Отец пеона, восседая на своем муле, не переставал перебирать священную кисть и все время что-то гнусаво бормотал.

— Надеюсь, что этот старый джентльмен не перетрет шнуров, — высказал пожелание Генри. — Было бы куда лучше, если бы он хоть раз прочел и запомнил адрес, чем без конца теребить кисть.

Они выехали на просеку, имевшую такой вид, будто заросли были здесь вырублены недавно. Впереди на горизонте на фоне солнечного неба вырисовывались очертания вершины Бланко-Ровало. Старик майя задержал мула, перебрал пальцами шнуры кисти и, указывая на гору, забормотал на ломаном испанском языке:

— Они гласят: «Там, где след стопы бога, жди, пока блеснут очи Чии».

Он указал на узлы на одном из шнуров, поведавшие ему эту тайну.

— Но где же след стопы бога, старый жрец? — спросил Генри, глядя на девственно нетронутую траву вокруг.

Старик, барабаня голыми пятками по брюху своего мула, быстро погнал его через просеку по направлению к зарослям.

— Он напоминает собаку на стойке, — заметил Фрэнсис. — И похоже на то, что следы свежие.

Старик проехал еще с полмили и в том месте, где заросли сменились поросшими травой крутыми склонами, погнал мула галопом и вскоре достиг большой естественной котловины. Она была глубиной фута три или больше, так что в ней мог свободно разместиться десяток людей. По форме котловина удивительно напоминала след колоссальной человеческой ступни.

— След стопы бога, — торжественно провозгласил старик, слезая с мула, и с молитвой на устах благоговейно распростерся на земле. — «Там, где след стопы бога, жди, пока блеснут очи Чии», — так гласят священные узлы.

— А ведь не худо было бы расположиться здесь на завтрак, — заметил Генри, оглядывая котловину. — В ожидании божественных фокусов мы смело можем перекусить.

— Если Чия не будет против, — смеясь сказал Фрэнсис.

Чия не протестовала. По крайней мере, старик-жрец не смог найти в своих узлах никаких возражений.

Путешественники стреножили мулов у опушки зарослей, зачерпнули воды из протекавшего поблизости ручья и развели костер в котловине, похожей на след ступни бога. Старик майя, по-видимому, забыл обо всем окружающем и без конца бормотал молитвы, перебирая пальцами узлы.

— Только бы он не спятил, — высказал опасение Фрэнсис.

— Когда я в первый раз увидел его в Юкатане, меня поразило дикое выражение его глаз, — проговорил Генри. — Но это ничто в сравнении с тем, как горят глаза старика теперь.

Тут в разговор вмешался пеон — не зная языка, на котором разговаривали гринго, он все же уловил смысл.

— Иметь дело со старинными святынями майя — великое святотатство. Это очень опасно. Это путь к смерти. Мой отец знает это. Много людей умерло. Они умерли внезапной и ужасной смертью. Умирали даже жрецы майя. Так умер отец моего отца. Он тоже любил женщину из долины и из любви к ней, прельстившись золотом, продал тайну майя и, следуя указаниям священных узлов, повел людей долины к сокровищам. Он умер. Все они умерли. Мой отец не любит женщин из долины — он теперь стар. Но слишком любил их в юности, и в этом его грех. И он понимает, как опасно вести вас к сокровищам. Много людей веками искали сокровища. Из тех, кто нашел их, никто не вернулся. Говорят, что конквистадоры и пираты англичанина Моргана нашли место, где скрыты сокровища, и покрыли его своими костями.

— А когда твой отец умрет, ты, как сын его, будешь великим жрецом майя? — спросил Фрэнсис.

— Нет, сеньор, — отрицательно покачал головой пеон. — Я только наполовину майя. Я не умею читать по узлам. Мой отец не учил меня этому, потому что я не чистокровный майя.

— Ну, а если он сейчас умрет, сможет ли какой-нибудь другой майя прочесть узлы?

— Нет, сеньор, мой отец последний из живых людей, знающих этот древний язык.

Их разговор был прерван появлением Леонсии и Рикардо, которые, стреножив своих мулов и стоя на краю котловины, робко заглядывали вниз. При виде Леонсии лица Фрэнсиса и Генри вспыхнули радостью, но из уст их полились только упреки и слова недовольства. Они стали настаивать на том, чтобы они с Рикардо вернулись домой.

— Но ведь вы не отправите меня домой, не дав мне позавтракать? — сказала она и соскользнула в котловину: с чисто женской хитростью девушка решила перенести обсуждение вопроса об ее удалении на несколько иную почву.

Обеспокоенный шумом голосов, старик майя очнулся от молитвенного транса и гневно посмотрел на Леонсию. Он обрушился на нее с целой речью, вставляя в поток слов на своем языке случайные испанские слова.

— Он говорит, что женщина — это зло, — перевел пеон, воспользовавшись первой паузой в речи старика. — Он говорит, что женщины сеют между мужчинами вражду, ожесточение и внезапную смерть. Их всегда преследуют неудачи и божий гнев. Их пути — не пути богов, и они ведут людей к гибели. Он говорит, что женщины — извечные враги бога и мужчины, навсегда отдаляющие бога от мужчины. Женщины всегда затемняли следы стопы бога и мешали мужчинам идти к богу божьей тропой. Он говорит, что эта женщина должна вернуться…

Фрэнсис слушал горячую тираду старика, насвистывая, со смеющимися глазами. А Генри, обратившись к Леонсии, сказал:

— Ну, Леонсия, будьте умницей. Слышите, что думает майя о вашей сестре? Здесь не место для вас. Ваше место в Калифорнии. Там женщины имеют право голоса.

— Беда в том, — заявил Фрэнсис, — что старик хорошо еще помнит ту женщину, которая принесла ему столько несчастий в пору его юности. — Затем он обернулся к пеону. — Пусть твой отец прочтет по узлам, что там говорится за или против женщин, идущих по стопам бога.

Тщетно дряхлый великий жрец читал священные письмена. В них не было ни малейшего возражения против участия в экспедиции женщины.

— Он просто путает собственный опыт со своей мифологией, — с торжеством усмехнулся Фрэнсис. — Мне кажется, Леонсия, вы смело можете остаться и позавтракать. Кофе готов. После этого…

Но «после этого» наступило гораздо раньше. Не успели они усесться на землю и приступить к трапезе, — Фрэнсис протянул Леонсии горячие оладьи, — как пуля сбила шляпу с его головы.

— Черт возьми, я этого не ожидал, — сказал он, приседая. — Ну-ка, Генри, выгляни и посмотри, кто хотел меня подстрелить.

В следующую минуту все, кроме старого жреца, уже выглядывали из котловины. Они увидели, как на них со всех сторон ползла орда людей в странных, не поддающихся описанию одеждах; казалось, эти люди не принадлежат ни к одной определенной расе, представляя собой помесь всех рас. Видимо, все существующие племена приняли участие в формировании телосложения и цвета кожи пришельцев.

— Какая отвратительная компания, — сказал Фрэнсис. — Отроду не видал такой рвани.

— Это кару, — пробормотал пеон, не скрывая охватившего его страха.

— Это еще что за своло… — начал было Генри, но спохватился и закончил: — Какие еще кару?

— Исчадия ада, — был ответ пеона. — Они свирепее испанцев и ужаснее майя. Никто из них не выходит замуж и не женится на стороне. У них нет ни одного жреца. Это дьявольская семья. Они как черти, только намного хуже.

Но тут поднялся старик майя и, указывая пальцем на Леонсию, заявил, что она виновница свалившейся на них беды. В этот момент пуля задела его плечо, и он покачнулся.

— Опусти-ка его на землю! — закричал Генри Фрэнсису. — Ведь только он умеет читать узлы, а очи Чии, каковы бы они ни были, еще не блеснули.

Фрэнсис вытянутой рукой схватил старика за ноги с такой силой, что тот с треском, как падающий скелет, грохнулся на землю.

Генри снял винтовку и начал отстреливаться. К нему тотчас присоединились Фрэнсис, Рикардо и пеон. А старый жрец, перебирая узлы шнуров, устремил неподвижный взор через дальний край котловины на неровные очертания далекой горы.

— Постойте! — вскричал Фрэнсис, тщетно стараясь перекричать грохот выстрелов.

Ему пришлось ползком пробираться от одного стрелка к другому, чтобы заставить их прекратить стрельбу. И каждому из них пришлось объяснять, что все их боеприпасы погружены на мулов, и потому нужно очень экономно расходовать патроны, которые остались в магазинах винтовок и патронташах.

— Смотрите, чтобы они не подстрелили вас, — предупреждал всех Генри. — У них старинные мушкеты, которые пробивают в теле отверстие величиной с тарелку.

Час спустя была выпущена последняя пуля, не считая оставшихся в револьверной обойме Фрэнсиса; на беспорядочный обстрел кару котловина отвечала гробовым молчанием. Хозе Манчено первый угадал положение вещей. Чтобы убедиться в правильности своих предположений, он осторожно подполз к краю котловины, а затем подал знак кару, что у осажденных кончились все патроны и можно наступать.

— Хорошо попались, сеньоры! — торжествующе крикнул он осажденным, и кару, облепившие края котловины, ответили ему зловещим смехом.

То, что произошло в следующую минуту, было так же неожиданно и поразительно, как смена декораций в красочной феерии. Кару с дикими криками обратились в бегство, в панике побросав свое оружие.

— Ты-то от меня не уйдешь, сеньор Сарыч, — любезно заверил Фрэнсис Манчено, наводя на него револьвер. Он стал целиться в убегавшего убийцу, но затем передумал и не спустил курок.

— У меня осталось всего три заряда, — сказал Генри, как бы извиняясь, — а ведь в этой стране никогда нельзя знать, когда эти три заряда пригодятся больше всего…

— пропел он.

— Глядите! — вскричал пеон, указывая на своего отца и на маячившую вдали гору. — Вот почему они удрали. Они поняли, как опасно касаться святыни майя.

Старый жрец, перебегая пальцами по узлам кисти, в каком-то экстазе, близком к припадку безумия, не сводил глаз со склона отдаленной горы, где рядом, близко одна к другой, вспыхивали две широкие полосы света.

— Это можно сделать с помощью двух зеркал, — сказал Генри.

— Это очи Чии, — твердо заявил пеон. — Вы слышали, что сказал мой отец, читая по узлам: «Там, где след стопы бога, жди, пока блеснут очи Чии».

Старик поднялся на ноги и завопил:

— Чтобы найти сокровища, мы должны найти очи!

— Будь по-твоему, старина, — подбодрил его Генри, определяя карманным компасом направление световых вспышек.

— У него, видно, компас в голове, — заметил Генри, указывая на старого жреца, возглавлявшего экспедицию. — Я проверяю по компасу, и хотя естественные преграды заставляют его отклоняться, он все время возвращается на верный путь, как настоящая магнитная стрелка.

С тех пор как путники отъехали от котловины, они не видели больше световых вспышек. Очевидно, только оттуда неровная местность позволяла их видеть. Местность была гористая, пересеченная высохшими руслами речушек, утесами, лесистыми участками, длинными полосами песка и вулканического пепла.

Наконец дорога стала непроходимой для мулов. Рикардо поручили пеонов с мулами и велели разбить лагерь. Остальная компания двинулась дальше по поросшим кустарниками крутым склонам, втаскивая на них друг друга и перескакивая по выступавшим из земли корням. Старик майя, шедший впереди, по-видимому, забыл о присутствии Леонсии.

Пройдя с полмили, он вдруг остановился и резко рванулся назад, словно укушенный змеей. Фрэнсис расхохотался, и громкое эхо прокатилось по дикой местности. Последний жрец майя быстро пробежал пальцами по узлам, вытащил какой-то шнур, дважды перебрал его пальцами и затем возвестил:

— «Когда бог смеется, берегись!» — так говорят узлы.

Прошло четверть часа, прежде чем Генри и Фрэнсису удалось хотя бы отчасти убедить старика, что это было просто эхо.

Через полчаса они дошли до полосы круто спускавшихся песчаных дюн. И снова старик отпрянул назад. Из песка, по которому они брели, исходили какие-то звуки. Стоило им остановиться, как все стихало. Но достаточно было сделать шаг — и пески снова начинали звучать.

— «Когда бог смеется, берегись!» — предостерегающе воскликнул старый майя.

Очертив пальцем по шумящему песку круг, старик опустился на колени. И в тот момент, когда его ноги коснулись песка, раздался пронзительный шум. Пеон сошел к отцу, вступив в этот шумящий круг. Старик указательным пальцем чертил на песке какие-то кабалистические знаки, отчего воздух заполнили резкие звуки.

Потрясенная Леонсия прижалась к Генри и Фрэнсису. Даже Фрэнсис был ошеломлен.

— Эхо есть эхо, — сказал он. — Но ведь здесь нет эхо. Не понимаю, в чем тут дело. Говоря по совести, это действует мне на нервы.

— Вздор, — сказал Генри, разбрасывая ногами песок, который от этого снова зашумел. — Это поющие пески. На острове Кауаи, одном из Гавайских островов, я видел такие поющие пески, — интересное место для туристов, уверяю вас. Только здесь они лучшего типа и куда голосистее. Ученые приведут вам десятка два сложнейших теорий для объяснения этого явления. Я слышал, что такие пески встречаются в разных местах земного шара. Нам остается только одно — пересечь их, следуя указаниям компаса. Такие пески лают, но никогда еще никого не укусили.

Однако последний из жрецов, несмотря на настояния американцев, ни за что не хотел выйти из очерченного им круга. Наконец им удалось оторвать его от молитвы, вызвав у старика целый поток страстных речей на языке майя.

— Он говорит, — перевел пеон, — мы совершаем такое святотатство, что даже пески кричат на нас. Он не хочет приближаться к страшному жилищу Чии. Я тоже не пойду. Его отец умер там, это знают майя. Он говорит, что не хочет умереть там. Говорит, что не так уж и стар, чтобы умирать.

— Несчастный восьмидесятилетний старикашка! — смеясь воскликнул Фрэнсис и вздрогнул от жуткого издевательского хохота, возвращенного ему эхом, в то время как песчаные дюны кругом лаяли хором. — Слишком молод, чтобы умереть! Ну а как насчет вас, Леонсия? Вы ведь тоже слишком молоды, чтобы желать смерти?

— Как сказать! — улыбнулась она в ответ, слегка шевеля ногой и вызывая этим стон в песках. — Напротив, я слишком стара, чтобы умереть только потому, что эхо горных склонов повторяет ваш смех, а песчаные холмы лают на нас. Идемте дальше. Мы очень близко от этих вспышек. Пусть старик сидит себе в своем кругу и ждет, пока мы вернемся.

Леонсия двинулась дальше. По мере того как путники шли вперед, все дюны начинали говорить каким-то непонятным языком, а ближайший к ним песчаный холм, по склонам которого струился песок, загремел и загрохотал. К счастью для них, — и в этом они скоро убедились, — Фрэнсис захватил с собой тонкую прочную веревку.

В следующей полосе песков, которую они пересекли, эхо было еще сильнее. Их выкрики четко повторялись по шесть-восемь раз.

— Тысяча чертей! — сказал Генри. — Нет ничего удивительного, что туземцы избегают этих мест.

— Кажется, Марк Твен писал что-то о маньяке, который собирал коллекцию эхо? — спросил Фрэнсис.

— Не читал. Но тут, во всяком случае, недурная коллекция эхо. Майя очень разумно выбрали эту местность, чтобы хранить в ней свои сокровища. Не подлежит сомнению, что они издревле считались священными, еще до прихода испанцев. Старые жрецы, конечно, знали естественные причины этих явлений, но внушали своим, что это священные тайны, таинства.

Через несколько минут они вышли на открытое ровное место у подножия растрескавшегося, покрытого выступами утеса; здесь путники двинулись уже не гуськом, а все трое в ряд. Поверхность земли была покрыта жесткой хрупкой корой, такой твердой и сухой, что, казалось, она не может быть непрочной. Леонсия, возбужденная и веселая, желая выказать одинаковое расположение к обоим мужчинам, взяла их за руки и побежала вперед. Не успели они пробежать и нескольких шагов, как случилось несчастье. Кора не выдержала, и Генри, Фрэнсис, а за ними и Леонсия, внезапно провалились по колено в песок.

— Тысяча чертей! — пробормотал Генри. — Да тут действительно жилище самого дьявола.

Ближайшие окружавшие их утесы без конца повторяли его слова, произнесенные чуть слышным шепотом.

Сначала никто из них не понял, какая опасность им угрожает. Только когда песок засосал их по пояс и они почувствовали, что погружаются глубже и глубже, мужчины поняли всю опасность положения. Леонсия продолжала смеяться — происходящее казалось ей просто забавным приключением.

— Зыбучие пески, — вырвалось у Фрэнсиса.

— Зыбучие пески, — вернули ему эти слова окружающие холмы, без конца повторяя их угрожающим, зловещим шепотом, в котором слышалось какое-то злорадное умиление.

— Да, это овраг с зыбучим песком, — подтвердил Генри.

— А ведь старый младенец, пожалуй, не зря остался на поющих песках, — заметил Фрэнсис.

Его жуткий шепот повторился и слышался еще долгое время, постепенно замирая вдали.

К тому времени их засосало почти по грудь, и они медленно, но верно опускались все глубже и глубже.

— Но кто-нибудь должен же выбраться отсюда живым, — сказал Генри.

И ни минуты не колеблясь в выборе счастливца, мужчины стали выталкивать наверх Леонсию, хотя от усилий и веса ее тела сами они погружались все глубже и глубже. Когда освобожденная из песков Леонсия стояла, поставив одну ногу на плечо одного любимого человека, а другую — на плечо другого, Фрэнсис сказал ей под глумливый аккомпанемент эхо:

— Слушайте, Леонсия. Мы теперь выбросим вас отсюда; по команде «марш!» — прыгайте. Постарайтесь упасть плашмя, и притом осторожно, на кору. После падения вы, конечно, немного соскользнете вниз. Только не останавливайтесь! Продвигайтесь вперед, ползите на четвереньках к твердой почве. И что бы там ни было, не вставайте на ноги до тех пор, пока не доползете до твердой земли. Готово, Генри?

Мужчины стали раскачивать Леонсию в воздухе взад-вперед. При движении они все глубже и глубже погружались в песок и по команде «марш!» — что было сил швырнули ее по направлению к твердой земле.

Леонсия точно выполнила все указания и на четвереньках доползла до твердой скалы.

— Бросьте мне веревку! — крикнула она.

Между тем песок уже так засосал Фрэнсиса, что он не мог снять веревочный круг, накинутый на шею и проходивший под рукой. Генри снял с него круг и, хотя от этих усилий погрузился на такую же глубину, все-таки сумел изловчиться и кинул Леонсии конец веревки.

Она поймала веревку. Затем закинула веревочную петлю за выступ скалы величиной с большой автомобиль. Натяжение было боковым и, по-видимому, только погружало Генри все глубже и глубже в песок. Зыбучие пески засосали его уже по самые плечи, когда Леонсия вдруг закричала, вызвав своим криком неистовый отклик.

— Постойте, не тяните! Мне пришла в голову другая мысль. Давайте мне всю веревку, оставьте себе только конец, чтобы обвязаться под мышками.

Затем, волоча за собой другой конец веревки, она стала карабкаться на утес. На высоте сорока футов — там, где росло низенькое сучковатое дерево, пустившее корни в расщелины скалы, девушка остановилась. Пропустив веревку между сучьями, так что ствол служил своеобразным блоком, она вытянула свободный конец и прикрепила его к большому тяжелому камню.

— Вот молодец девушка! — вскричал Фрэнсис, обращаясь к Генри.

Мужчины поняли ее план. Теперь успех дела зависел от того, сможет ли она сдвинуть камень с места и скатить его по склону. Прошло пять драгоценных минут, пока Леонсия нашла достаточно крепкий сук, который мог послужить рычагом. Сохраняя полное спокойствие и напрягая все силы, она стала толкать камень сзади, в то время как оба любимых ею человека все глубже и глубже засасывались песком. Наконец ей удалось свалить камень с утеса.

Падающий камень рванул веревку так резко, что из груди Генри, внезапно стиснутой натянувшейся петлей, невольно вырвался стон. Его медленно вытянуло из зыбкой пучины. По мере того как он освобождался от неохотно выпускавших его песков, они смыкались под ним с громким сосущим звуком. Но когда Генри достиг поверхности, тяжелый камень настолько перевесил его, что молодой человек стрелой пронесся через зыбкую кору и оказался прямо под деревом на твердой почве. Камень находился рядом с ним.

Только голова, руки и верхняя часть плеч Фрэнсиса высовывались из зыбучих песков, когда ему кинули конец веревки. Вскоре он уже стоял рядом с Леонсией и Генри на твердой земле, грозя кулаком зыбучим пескам, из которых едва освободился, и все трое стали насмехаться над песками. А мириады духов и эхо возвращали им их насмешки, и даже воздух, казалось, впитал в себя злобу и издевательство: глумливые шепоты сновали вокруг них, словно челноки в ткацком станке.

Глава 14

— Не может быть, чтобы мы находились очень далеко от места вспышек, — сказал Генри, когда все трое остановились у подножия высокого крутого утеса. — Если оно расположено дальше, то путь к нему лежит прямо через эту скалу, а так как мы не можем ни взобраться на нее, ни обойти ее, ибо, судя по размерам, она должна иметь много миль в окружности, — значит, источник световых вспышек должен быть как раз здесь.

— А не мог это быть просто человек с зеркалами? — спросила Леонсия.

— Скорее всего, это естественное явление, — ответил Фрэнсис. — После лающих песков я особенно верю в естественность всех явлений.

Леонсия, случайно взглянув на обращенную к ним сторону скалы, наморщила лоб и воскликнула:

— Смотрите!

Они посмотрели туда, куда она указала, и взоры их остановились на одной и той же точке. То, что они увидели, не было вспышкой: это был ровный белый свет, сияющий и горящий, как солнце. Пробираясь ползком вдоль подножия скалы, мужчины заметили по густоте зарослей, что здесь уже много лет не ступала человеческая нога. Запыхавшись от напряжения, они пробились сквозь заросли на открытое место, где сравнительно недавний оползень скалы уничтожил всю растительность.

Леонсия захлопала в ладоши. На этот раз ей не нужно было ничего показывать. На высоте тридцати футов, на склоне холма, виднелись два огромных глаза. Каждый глаз имел футов шесть в диаметре, а поверхность его была выложена каким-то белым, отражающим свет веществом.

— Глаза Чии! — вскричала она.

Генри почесал затылок, будто внезапно о чем-то вспомнил.

— Мне кажется, я могу сказать, из чего они сделаны, — сказал он. — Я никогда не видел их раньше, но местные старожилы говорили об этом. Старый фокус майя, Фрэнсис! Ставлю мою долю в сокровищах против дырявого десятицентовика, что я могу сказать, из чего сделана эта отражающая свет поверхность.

— Идет! — вскричал Фрэнсис. — Только глупец не согласился бы на такое пари. Ведь можно выиграть миллионы, рискуя каким-то центом. Да на таких условиях я согласился бы держать пари, что дважды два — это пять. Авось случится чудо, и я выиграю… Ну, говори. Что это такое? Пари принято.

— Устрицы, — улыбаясь ответил Генри. — Устричные раковины, или, вернее, перламутровые раковины. Это не что иное, как перламутр, искусно выложенный мозаикой и подобранный так, что он образует сплошную отражающую свет поверхность. Теперь ты должен доказать, что я не прав, поэтому взберись и посмотри.

Под самыми глазами был какой-то странный треугольный выступ скалы, торчавший футов на двадцать вверх и вниз. Он казался наростом на скале. Вершина его не доходила всего лишь на один ярд до пространства, разделявшего глаза. Благодаря неровной поверхности выступа и кошачьей ловкости Фрэнсиса ему удалось взобраться футов на десять от основания треугольника. Путь вверх по ребру выступа был уже легче. Однако перспектива падения с двадцатифутовой высоты и возможность сломать руку или ногу выглядели не слишком приятно в таком пустынном месте, и Леонсия воскликнула:

— Фрэнсис! Будьте осторожны!

Глаза Генри невольно выдали его ревность.

Стоя на вершине треугольного выступа, Фрэнсис стал рассматривать сначала один, потом другой глаз. Вынув свой охотничий нож, он поковырял им в правом глазу.

— Если бы старый джентльмен был здесь, он бы не вынес такого святотатства, — заметил Генри.

— Ты выиграл дырявый медяк! — крикнул вниз Фрэнсис и бросил на подставленную Генри ладонь кусок вещества, выковырянного из глаза богини.

Это был плоский кусочек перламутра, тщательно вырезанный, легко укладывающийся в мозаичное гнездо рядом с тысячами подобных кусочков, образующих глаз.

— Где дым, там и огонь, — сделал вывод Генри. — Недаром же майя выбрали это Богом забытое место и вылепили на скале глаза Чии.

— Пожалуй, мы совершили ошибку, не взяв с собой старого джентльмена с его священными узлами, — сказал Фрэнсис. — Узлы объяснили бы нам все это и указали дальнейший путь.

— Там, где глаза, должен быть и нос, — высказала предположение Леонсия.

— Он здесь и есть! — воскликнул Фрэнсис. — Бог мой, да ведь я карабкался как раз по носу. Мы находимся слишком близко к нему, и у нас нет перспективы. На расстоянии каких-нибудь ста ярдов все это сооружение, наверно, имеет вид какого-то гигантского лица.

Подошедшая Леонсия пнула ногой кучу гнилых листьев и веток, принесенных сюда тропическими ветрами.

— Но тогда под носом должен находиться и рот, ибо ему там полагается быть, — сказала она.

В мгновение ока Генри и Фрэнсис ногами разбросали кучу и увидели под ней отверстие, недостаточно большое для того, чтобы в него мог пролезть человек. Было ясно, что оползень частично перекрыл отверстие. Фрэнсис откинул в сторону несколько небольших камней и, просунув в отверстие голову и плечи, стал осматриваться, предварительно осветив его спичкой.

— Берегитесь змей! — предупредила его Леонсия.

Фрэнсис промычал что-то в ответ, а затем сказал:

— Это не естественная пещера. Она вырублена в скале, и, насколько я могу судить, вырублена на совесть.

Проклятие, произнесенное им вполголоса, дало знать, что он обжег себе пальцы догоревшей спичкой. Затем Леонсия и Генри услыхали его удивленный голос:

— Не надо спичек! Здесь имеется собственное освещение, откуда-то сверху идет скрытый свет — настоящий дневной свет. Эти древние майя были, без сомнения, ребята не промах. Меня не удивит, если мы найдем здесь лифт, горячую и холодную воду, паровое отопление и шведа-привратника. Ну, всего хорошего!

Туловище и ноги Фрэнсиса исчезли, а затем изнутри раздался его голос:

— Идите сюда! Прелестная пещера!

— А теперь скажите, разве вы не рады, что взяли меня с собой? — защебетала Леонсия. Она стояла с двумя мужчинами на ровном полу выдолбленной в скале комнаты. Глаза путешественников, быстро освоившиеся с таинственным сумеречным светом, ясно различали теперь все окружающее. — Во-первых, я нашла для вас глаза, во-вторых — рот. Не будь меня с вами, вы наверняка были бы уже теперь за полмили отсюда, обогнули бы скалу и с каждым шагом удалялись бы от этого места. Но здесь пусто, хоть шаром покати, — добавила она.

— Это естественно, — пояснил Генри. — Ведь это только прихожая. Майя не так глупы, чтобы спрятать тут сокровища, за которыми так бешено гонялись конквистадоры. Бьюсь об заклад, что мы так же далеки от сокровищ, как если бы находились не здесь, а в Сан-Антонио.

Проход, шириной футов в двенадцать-пятнадцать и неопределенной высоты, тянулся, как предположил Генри, футов на сто. Затем он сужался, заворачивал под прямым углом направо, потом под тем же углом налево и заканчивался у другой пещеры.

Таинственный, неизвестно откуда проникающий дневной свет по-прежнему освещал путь, и Фрэнсис, шедший впереди, остановился так внезапно, что Леонсия и Генри, следовавшие за ним, на него наткнулись. Он стоял и не отрывал глаз от длинной аллеи человеческих существ, давно умерших, но не обратившихся в прах.

— Как и египтяне, майя умели бальзамировать и сохранять мумии, — сказал Генри, причем голос его бессознательно понизился до шепота: эти непогребенные мертвецы стояли вертикально и смотрели прямо перед собой как живые.

Все они были одеты по старинной европейской моде, и их мертвые лица ясно указывали на принадлежность к европейцам. На них сохранились ветхие, потемневшие от времени костюмы конквистадоров и английских пиратов. Двое мертвецов были закованы в ржавые доспехи с поднятыми забралами. Мечи и кинжалы висели у их поясов; некоторые держали мечи в сморщенных руках, а за пояс у них были заткнуты тяжелые кремневые пистолеты.

— Старик майя был прав! — прошептал Фрэнсис. — Они украсили тайное хранилище своими останками и стоят здесь, в прихожей, как предостережение тем, кто захочет сюда вторгнуться. Смотрите, этот парень — чистейшей воды испанец. Держу пари, что он бренчал на гитаре, как и его отец.

— А уж этот, бесспорно, из Девоншира, или я никогда не видел девонширцев, — убежденно заявил Генри. — Ставлю дырявый десятицентовик против реала,[32] что это браконьер, подстреливший оленя в заповедном лесу и бежавший от королевского гнева в испанскую колонию на побережье Карибского моря.

— Брр… — вздрогнула Леонсия, прижимаясь к Фрэнсису и Генри. — Ужасом и смертью веет от этих святынь майя. И какая классическая месть! Похитители сокровищ стали их защитниками. Они охраняют дом сокровищ своими нетленными костями.

Им не хотелось идти дальше. Разряженные призраки старинных мертвецов словно околдовали их. Генри впал в мелодраматический тон.

— Эти люди с чисто собачьим чутьем в погоне за сокровищами дошли до этого далекого таинственного места, — сказал он. — Правда, они не могли унести с собой сокровища, но все же безошибочно шли по их следу. Я обнажаю перед вами голову, бродяги и конквистадоры! Приветствую вас, отважные грабители минувших веков! Ваши носы чуяли запах золота, а в сердцах было достаточно мужества, чтобы драться за него.

— Ой! — воскликнул Фрэнсис, увлекая за собой Леонсию и Генри сквозь строй древних авантюристов. — Старый сэр Генри тоже должен был бы находиться здесь, и даже во главе всей компании.

Они прошли шагов тридцать, затем проход снова изогнулся, и в самом конце двойного ряда мумий Генри задержал своих товарищей, воскликнув:

— Не знаю, как насчет сэра Генри, но вот сам Альварес Торрес!

Под испанским шлемом, в ветхом средневековом испанском костюме, с длинным испанским мечом в высохшей коричневой руке стояла мумия; худое коричневое лицо ее было точной копией лица Альвареса Торреса. Леонсия глухо вскрикнула, отпрянула назад и перекрестилась.

Фрэнсис, передав ее на попечение Генри, шагнул вперед и коснулся щек, губ и лба мумии. Затем он успокаивающе засмеялся.

— Хотелось бы мне, чтобы Альварес Торрес был так же мертв, как этот. Вне всякого сомнения, он был пращуром Торреса, разумеется, до того, как занял свое место солдата в этой гвардии хранителей сокровищ.

Дрожащая Леонсия прошла мимо грозной фигуры. Изогнутый проход был очень тесен, так что Генри, шедший теперь впереди, должен был зажигать спичку за спичкой.

— Внимание! — воскликнул он, когда они остановились, пройдя несколько сотен футов. — Взгляните на это искусство, посмотрите, как обтесан этот камень!

Сумеречный свет потоком вливался сверху в проход, так что все было видно. Из ниши наполовину выступал камень, размер которого соответствовал ширине прохода. Было ясно, что его поставили, чтобы запирать проход. Камень был тщательно обтесан, его углы и грани точно пригнаны к тому месту в стене, куда он входил.

— Держу пари, что именно здесь умер отец старика майя! — воскликнул Фрэнсис. — Он знал секрет механизма, который сдвигал камень, как видите, сдвинутый только наполовину.

— Тысяча чертей! — перебил его Генри, указывая на разбросанные по полу кости скелета. — Вот это, должно быть, все, что от него осталось. Он умер гораздо позже тех, иначе он тоже был бы превращен в мумию. По всей вероятности, это последний посетитель перед нами.

— Старый жрец говорил, что его отец привел сюда людей из долины, — напомнила Генри Леонсия.

— И он сказал еще, — добавил Фрэнсис, — что ни один из них не вернулся.

Генри, поднявший череп, снова вскрикнул и зажег спичку, чтобы показать спутникам свою находку.

На черепе остались зазубрины от ударов мечом или мачете, но отверстие на затылке, несомненно, проделала пуля. Генри потряс череп, в нем что-то задребезжало. Он потряс снова, и из черепа выпала сплющенная пуля. Фрэнсис осмотрел ее.

— Из седельного пистолета, — заключил он. — Порох был плохой или подмоченный, стреляли ведь наверняка в упор, и все же пуля не прошла насквозь. Череп несомненно принадлежит туземцу.

Проход закончился новым поворотом направо, и они вошли в небольшую хорошо освещенную пещеру. Из окна, высоко вверху перегороженного вертикальными каменными брусьями, с фут толщиной и полфута шириной, лился тусклый дневной свет. Пол комнаты был усеян белыми человеческими костями. Судя по черепам, это были европейцы, а между костями беспорядочно валялись винтовки, пистолеты, ножи и мачете.

— Вот как далеко они зашли — прямо до сокровищ, — сказал Фрэнсис, — и, как видно, стали драться за них, прежде чем ими завладеть. Жаль, что старик не с нами и не увидит, что случилось с его отцом.

— А не было ли таких, которые остались в живых и ушли с добычей? — высказал предположение Генри.

В эту минуту Фрэнсис, оглядывая комнату, увидел нечто, заставившее его воскликнуть:

— Нет, конечно нет! Посмотрите на драгоценные камни в этих глазах. Это рубины, или я никогда в жизни не видел рубинов!

Они посмотрели туда, куда смотрел он, и увидели каменную статую, изображавшую сидящую на корточках грузную женщину с открытым ртом; она глядела на них красными глазами. Рот был настолько велик, что все лицо выглядело карикатурно. Рядом с ней, также высеченная из камня, стояла еще более непристойная и безобразная статуя мужчины; одно ухо у нее было обычных размеров, а другое так же безобразно велико, как рот женщины.

— Очаровательная дама! Должно быть, сама Чия, — смеясь сказал Генри. — Но кто же этот джентльмен с ней, с зелеными глазами и с ухом, как у слона?

— Хоть убейте, не знаю, — засмеялся Фрэнсис. — Одно только могу сказать, что зеленые глаза этого джентльмена со слоновьим ухом — самые большие изумруды из тех, которые я когда-либо видел наяву или во сне. Каждый из них настолько велик, что их нельзя даже перевести в караты. Они должны красоваться на короне — или нигде.

— Но два изумруда и два рубина, хотя бы и колоссальной величины, не могут составлять всю сокровищницу майя, — заметил Генри. — Мы на пороге ее — и все-таки у нас нет ключа…

— Который, конечно, имеется в священной кисти старика, оставшегося на поющих песках, — сказала Леонсия. — Здесь нет ничего, кроме этих двух статуй и костей на полу.

С этими словами она подошла к статуе мужчины, причудливое ухо которого привлекало ее внимание, и сказала:

— Не знаю, где ключ, но вот здесь есть замочная скважина.

Действительно, огромное ухо статуи не напоминало ушную раковину — оно было совершенно плоским, если не считать небольшого отверстия, имеющего весьма отдаленное сходство с замочной скважиной. Тщетно осматривали они пещеру, стучали по полу и по стенам, отыскивая искусно скрытые проходы или замаскированные пути к хранилищу.

— Кости людей из долины, два идола, два громадных рубина, два таких же изумруда и мы — вот все, что здесь есть, — подвел итог Фрэнсис. — Нам остается только вот что: во-первых, вернуться и привести сюда Рикардо с мулами, чтобы разбить лагерь, во-вторых, доставить сюда старого джентльмена с его священными узлами, даже если нам придется нести его на руках.

— Вы с Леонсией подождите здесь, а я схожу за ними, — вызвался Генри, когда они шли назад по длинным проходам и аллее мумий. Скоро путешественники вышли из скалы навстречу солнцу.

Среди поющих песков пеон и его отец стояли на коленях в круге, очерченном указательным пальцем жреца. Сильный ливень хлестал по ним; пеон весь дрожал, а старик-жрец так углубился в молитву, что не обращал ни малейшего внимания на дождь и ветер. Зато продрогший пеон заметил две вещи, ускользнувшие от зорких глаз его отца. Во-первых, он увидел Альвареса Торреса и Хозе Манчено, которые осторожно вышли из зарослей и пробирались по песку; во-вторых, узрел чудо. Чудо состояло в том, что эта пара шла по песку, не вызывая в нем ни малейшего шума. Когда она исчезла впереди, он дотронулся пальцем до песка, но не услышал никаких жутких шепотов. Тогда он погрузил палец в песок. Все было тихо — тихо даже тогда, когда он со всего размаху стал ударять по песку ладонью. Выпавший сильный дождь сделал песок безмолвным.

Пеон стал трясти своего отца, прервав его молитву словами:

— Песок больше не шумит. Он нем как могила. И я видел, как враг богатого гринго бесшумно прошел по пескам. Этот Альварес Торрес не без греха, и все же песок не шумел. Песок мертвый. У него нет больше голоса. Там, где проходит грешник, и мы с тобой, отец, можем пройти.

Старый майя дрожащим указательным пальцем стал чертить в пределах своего круга какие-то кабалистические знаки, и песок не отозвался на это шумом. Так же было и за пределами круга, ибо песок отсырел, да и вообще пески начинают петь только тогда, когда они совершенно высушены солнцем. Пальцы старика забегали по узлам священной кисти.

— Они говорят, — сказал он, — что если песок смолк, можно безопасно продолжать путь. До сих пор я исполнял все, что они приказывали. Будем же выполнять и дальше их указания — пойдем вперед.

Скорым шагом они двинулись в путь и за полосой песков нагнали Торреса и Хозе Манчено. Эта достойная парочка спряталась в кустах, пропустила вперед жреца с сыном, а затем пошла за ними, держась на почтительном расстоянии. Генри же, выбравший более короткий путь, не столкнулся ни с теми, ни с другими.

Глава 15

— С моей стороны было ошибкой и слабостью оставаться в Панаме, — говорил Фрэнсис Леонсии, сидя рядом с нею на скалах перед входом в пещеру и дожидаясь возвращения Генри.

— Разве нью-йоркская биржа так много для вас значит? — кокетливо поддразнивала его Леонсия, но это было кокетством только отчасти — скорее стремлением выиграть время. Она боялась остаться наедине с этим человеком, которого любила такой удивительной и странной любовью.

Фрэнсис нетерпеливо ответил:

— Я никогда не говорю обиняками, Леонсия. Я говорю то, что думаю.

— И этим отличаетесь от испанцев, — прервала она его. — Испанцы облекают самые простые мысли в цветистый наряд со всевозможными словесными украшениями.

Но он, не давая себя отвлечь, продолжал свое:

— Вот и выходит, что вы обманщица, Леонсия, и я как раз собирался вас так назвать. Я говорю прямо и искренне, как и подобает мужчине. Вы же хитрите и порхаете, как бабочка, переходя в разговоре с предмета на предмет. Допускаю, что это обычная женская манера. И все-таки вы ведете себя нечестно по отношению ко мне. Я открываю вам свое сердце, и вы это понимаете. Вашего же сердца я не знаю. Вы со мной хитрите, и я вас не понимаю. И потому я, по сравнению с вами, в невыгодном положении. Вы знаете, что я вас люблю. Я вам это прямо сказал. А я? Что я знаю о вас?

Опустив глаза, с зардевшимися щеками, она сидела молча, не зная, что ответить.

— Вот видите, — настаивал он. — Вы не отвечаете. Вы мне кажетесь сейчас мягче, прекраснее и желаннее, чем когда-либо, — пленительной, как никогда. И все же вы хитрите со мной и ничего не говорите о своем чувстве и о своих намерениях. Это потому, что вы женщина, или оттого, что вы испанка?

Леонсия почувствовала себя глубоко задетой. Сохраняя, однако, полное самообладание, она спокойно посмотрела ему в глаза и так же спокойно сказала:

— Вы можете с таким же правом назвать меня англосаксонкой, или англичанкой, или американкой, если это предполагает способность здраво смотреть на вещи и называть их своими именами. — Она прервала свою речь, чтобы хладнокровно проанализировать свои чувства. Затем спокойно продолжала: — Вы недовольны, что после ваших слов о любви ко мне я не ответила, люблю вас или нет. Я разрешу этот вопрос сейчас раз и навсегда. Да, я люблю вас.

Леонсия отстранила его руки, нетерпеливо потянувшиеся к ней.

— Подождите! — крикнула она. — Кто же из нас теперь женщина? И в ком испанская кровь? Я еще не закончила… Я люблю вас. Я горда тем, что люблю вас. Но есть и другое. Вы спросили меня о моих чувствах и намерениях. Отчасти я открыла вам свое сердце. И сейчас раскрою вам вполне и свое намерение — намерение выйти замуж за Генри.

От такой англосаксонской прямоты у Фрэнсиса захватило дух.

— Ради всего святого, почему? — только и мог он произнести.

— Потому что я люблю Генри, — ответила она, смело глядя ему в глаза.

— Но ведь вы… вы говорите, что любите меня, — сказал он дрожащим голосом.

— Я люблю и вас, люблю вас обоих. Я порядочная женщина, по крайней мере, всегда так считала. И продолжаю так считать, хотя рассудок подсказывает мне, что нельзя одновременно любить двух мужчин и быть порядочной женщиной. Но мне до этого нет дела. Если я плохая женщина, значит, такова уж моя натура. Я не могу изменить себя и быть не тем, кто я есть.

Она сделала паузу и ждала, но ее поклонник все еще не был в состоянии говорить.

— Кто же из нас теперь англосакс? — спросила она, отчасти бодрясь, отчасти забавляясь тем, что ее слова заставили его онеметь. — Я сказала вам, не хитря и не порхая с предмета на предмет, все, что у меня на сердце, и каковы мои намерения.

— Но это невозможно, — страстно запротестовал Фрэнсис. — Вы не можете любить меня и выйти замуж за Генри.

— Вы, очевидно, не поняли, — с серьезным упреком сказала она. — Я хочу выйти замуж за Генри. Я люблю вас, люблю и Генри. Но я не могу выйти замуж за вас обоих. Это не разрешено законом. Поэтому я выйду замуж только за одного из вас. И я хочу выйти замуж за Генри.

— Но тогда зачем же, зачем вы убедили меня остаться? — спросил он.

— Потому что я вас люблю. Я уже говорила вам об этом.

— Если вы будете на этом настаивать, я сойду с ума.

— Мне не раз казалось, что я могу сама сойти с ума, — ответила Леонсия. — Если вы думаете, что мне легко разыгрывать из себя англосаксонку, то ошибаетесь. Но зато ни один англосакс, и меньше всего вы, так нежно мною любимый, не вправе презирать меня и говорить, что я будто бы скрываю свои тайные побуждения, потому что стыжусь их. Я нахожу гораздо менее постыдным высказать все напрямик. Если это в духе англосаксов — поздравляю вас. Если это оттого, что я испанка и женщина, что я Солано, — все-таки похвалите меня, потому что я ведь и испанка и женщина — женщина-испанка из рода Солано.

— Но я не умею объясняться жестами, — добавила она со слабой улыбкой, прерывая унылое молчание, воцарившееся после ее слов.

Едва Фрэнсис открыл рот, чтобы заговорить, как она остановила его, и они стали прислушиваться к шороху и треску в кустарнике, предупреждавшим о приближении людей.

— Послушайте, — торопливо заговорила Леонсия, положив руку на его рукав, словно собиралась о чем-то просить. — Я буду совсем англосаксонкой в последний раз и скажу то, что мне сейчас хочется вам сказать. После — и уже навсегда — я стану хитрым порхающим существом женского пола, женщиной-испанкой, одним словом, такой, какой вы меня описали. Слушайте! Я люблю Генри — это правда, сущая правда. Но вас я люблю больше, гораздо больше. Я выйду замуж за Генри потому, что люблю его и обручена с ним. И все-таки я всегда буду любить вас больше.

Прежде чем Фрэнсис успел что-либо возразить, из кустарника вышли старый жрец майя и его сын-пеон. Почти не замечая присутствия молодых людей, жрец упал на колени и воскликнул по-испански:

— Впервые я узрел очи Чии!

Перебирая узлы священной кисти, он начал читать молитву, которая, если бы они могли ее понимать, звучала бы так:

«О бессмертная Чия, великая супруга божественного Хцатцля, создавшего все сущее из ничего! О бессмертная супруга Хцатцля, ты, мать злаков, божество сердца прорастающего зерна, богиня дождя и оплодотворяющих солнечных лучей; ты, что питаешь все семена, корни и плоды, поддерживающие жизнь человека. О преславная Чия, к словам которой всегда прислушивается ухо Хцатцля! Я, твой жрец, покорно возношу тебе молитву. Будь милостива ко мне и прости меня. Да изойдет из твоего рта золотой ключ к уху Хцатцля. Не для себя, о богиня, а для моего сына, которого спас гринго. Твои дети майя исчезают. Им не нужны сокровища, ибо я — твой последний жрец. Со мною умрет все, что известно о тебе и о твоем великом супруге, чье имя я произношу безмолвно, прикасаясь лбом к коленям. Услышь меня, Чия, услышь меня! Моя голова лежит на камнях пред тобой!»

Целых пять минут старый майя лежал распростертый на земле, содрогаясь, словно в припадке, а Леонсия и Фрэнсис с любопытством смотрели на него, невольно проникшись торжественностью молитвы, хотя она была им непонятна.

Не дождавшись Генри, Фрэнсис снова вошел в пещеру вместе с Леонсией. Старик, перебирая узлы и что-то бормоча, следовал за ними; сына же его они оставили на страже у входа в пещеру. В аллее мумий старик благоговейно остановился.

— Тут все написано, — возвестил он, выделяя из своего клубка один шнур с узлами. — Эти люди были плохими людьми и разбойниками. Во веки веков осуждены они стоять здесь, за пределами внутреннего покоя, где скрыта тайна майя.

Фрэнсис, войдя в роль проводника, быстро прошел мимо груды костей и ввел старика во внутренний покой; старый жрец пал ниц перед двумя идолами и молился долго и истово. Потом снова стал очень внимательно разглядывать некоторые из своих шнуров. Вслед затем он провозгласил — сначала на языке майя, а когда Фрэнсис объяснил ему, что они ничего не понимают, — на ломаном испанском языке:

— «От уст Чии к уху Хцатцля», — так тут написано.

Фрэнсис выслушал таинственное изречение, заглянул в темное отверстие рта богини, воткнул лезвие своего охотничьего ножа в замочную скважину чудовищного уха бога, постучал по камню рукояткой ножа и заявил, что статуя внутри пуста. Снова обратившись к статуе Чии, он постучал по ней, чтобы доказать, что и она пуста. Старик майя пробормотал:

— «Ноги Чии покоятся на том, что есть ничто».

Фрэнсис заинтересовался этими словами и заставил старика майя проверить их на узлах.

— Ноги у нее действительно большие, — смеясь сказала Леонсия, — но они покоятся на крепком каменном полу, а не на том, что есть ничто.

Фрэнсис слегка подтолкнул богиню, и оказалось, что она легко сдвигается с места. Обхватив статую руками, он стал передвигать ее, толкая и поворачивая.

— «Для людей сильных и бесстрашных будет она ходить», — прочел жрец.

Однако следующие три узла предупреждали об опасности:

«Берегись! Берегись! Берегись!»

— Ну, я полагаю, что это ничто, чем бы оно ни было, не кусается! — засмеялся Фрэнсис, оставив в покое статую, сдвинутую им на ярд от ее первоначального положения. — Вот что, старушка, постой-ка здесь немного или присядь, чтобы дать отдохнуть ногам. Они, должно быть, устали, стоя столько веков на том, что есть ничто.

Восклицание Леонсии привлекло его внимание к той части пола, которая только что освободилась из-под больших ног Чии. Пятясь назад от сдвинутой с места богини, Фрэнсис едва не попал в выбитое в скале отверстие, до сих пор закрытое ногами Чии. Оно было круглое, примерно фут в диаметре. Напрасно пытался молодой Морган определить глубину отверстия, бросая в него зажженные спички. Не достигнув дна, они гасли на лету от движения воздуха, произведенного их падением.

— В самом деле, похоже на то, что здесь бездонное ничто, — решил он, бросая в отверстие крошечный осколок камня.

Долго они прислушивались, пока до них донесся звук падения.

— И это еще, может быть, не дно, — предположила Леонсия. — Он мог удариться о выступ сбоку и остаться там.

— В таком случае это решит вопрос, — сказал Фрэнсис, схватив старинный мушкет, лежавший среди костей на полу, и собираясь сбросить его вниз.

Однако старик остановил его.

— Священные узлы гласят: «Кто оскорбит ничто под ногами Чии, тот умрет быстрой и ужасной смертью».

— Я далек от мысли тревожить покой пустоты, — смеясь сказал Фрэнсис, отбрасывая в сторону мушкет. — Так что же нам делать, старина майя? Легко сказать: от уст Чии к уху Хцатцля — но как? Проведи-ка пальцами по священным узлам и узнай для нас — как и что.

Смертный час пробил для сына жреца — пеона с изодранными коленями. Сам того не зная, он в последний раз видел восход солнца. Что бы ни случилось в этот день, какие бы усилия он ни прилагал для своего спасения, этому дню суждено было стать последним в его жизни. Если бы он остался на страже у входа в пещеру, его наверняка убили бы Торрес и Манчено, которые вскоре туда явились.

Однако, покинув свой пост у входа, он, боязливый и осторожный, решил пойти на разведку, чтобы вовремя узнать о возможном появлении врага. Таким образом он избег смерти под открытым небом и при дневном свете. И все же движение стрелок на часах его жизни уже нельзя было остановить, и от того, что он сделал, предназначенный ему час кончины не приблизился и не отдалился.

Пока пеон проводил разведку, Альварес Торрес и Хозе Манчено подошли ко входу в пещеру. Суеверный кару не мог вынести вида колоссальных перламутровых глаз Чии в стене утеса.

— Идите туда вы, — сказал он Торресу, — я останусь здесь, буду наблюдать и сторожить.

И Торрес, в чьей крови играла кровь его далекого предка, веками стоявшего в аллее мумий, вошел в пещеру майя так же смело, как некогда это сделал его пращур.

Как только он скрылся из виду, Хозе Манчено, который когда угодно не побоялся бы вероломно убить живого человека и трепетал перед необъяснимыми для него явлениями, забыл свои обязанности часового и стал пробираться к зарослям. Вот почему, когда пеон вернулся, успокоенный результатами разведки, и готовился услышать от своего отца разгадку тайны, он не застал никого у входа в пещеру и вошел в нее почти вслед за Торресом.

Альварес Торрес крался вперед тихо и осторожно, чтобы не выдать своего присутствия тем, кого выслеживал. Он остановился в аллее мумий, с любопытством рассматривая эти памятники старины, устами которых говорила сама история. Особенно заинтересовала его одна фигура. Сходство с ним самим было столь поразительным, что он не мог его не заметить и не понять, что перед ним один из старинных предков по прямой линии.

Пока Торрес размышлял над увиденным, звук шагов заставил его оглянуться, он стал поспешно искать место, где можно было бы спрятаться. Тут ему пришла в голову мысль, полная мрачного юмора. Сняв шлем с головы своего пращура, он надел его себе на голову, задрапировался в полусгнивший плащ, вооружился огромным мечом и надел сапоги с отворотами, которые едва не рассыпались у него в руках, когда он их натягивал. Затем он уложил мумию на спину позади других — туда, где падавшие от них черные тени образовали сплошной мрак. Наконец он стал на ее место в конце ряда и, опираясь на рукоятку меча, принял позу мумии.

Глаза его блеснули, когда он увидел пеона, медленно и боязливо пробиравшегося между рядами мертвецов. Заметив Торреса, пеон окаменел и с широко открытыми от ужаса глазами начал бормотать молитвы майя. Торрес, оказавшись лицом к лицу с пеоном, мог только стоять с закрытыми глазами и строить догадки относительно того, что происходит. Услыхав, что пеон двинулся дальше, он приоткрыл глаза и увидел, как тот боязливо приостановился, прежде чем свернуть за поворот прохода. Торрес понял, что настал благоприятный момент, и занес старинный меч для удара, который должен был расколоть надвое голову несчастного. Но хотя день и даже час смерти пеона уже пробил, часы его жизни еще не отметили последней секунды. Ему было суждено умереть не в аллее мертвецов и не от руки Торреса. Ибо Торрес удержался от удара, медленно опустил меч и уперся его острием в пол, тогда как пеон исчез в боковом проходе.

Пеон присоединился к своему отцу, Леонсии и Фрэнсису как раз в тот момент, когда молодой человек попросил жреца прочитать узлы и сообщить ему, что именно и каким образом откроет им ухо Хцатцля.

— Сунь руку в рот Чии и вынь ключ, — приказал старик сыну.

Пеон с явной неохотой осторожно стал готовиться к исполнению приказания.

— Она тебя не укусит, она же каменная, — смеясь сказал Фрэнсис по-испански.

— Боги майя — не камень, — с упреком в голосе отозвался старик. — Они из камня, но живы, вечно живы; они и сквозь камень, и через камень выявляют свою вечную волю.

Леонсия со страхом отшатнулась от него и, словно ища защиты, прижалась к Фрэнсису, взяв его за руку.

— Я уверена, случится что-то ужасное! — вырвалось у нее. — Не нравится мне это место в самом сердце горы, среди пугающей мертвечины. Я люблю синеву неба, тихую ласку солнечных лучей и широкий морской простор. Случится нечто ужасное. Я чувствую, случится нечто ужасное!

Пока Фрэнсис ее успокаивал, ход часов отметил последние секунды, последние минуты жизни пеона. И когда он, призвав на помощь все свое мужество, сунул руку в рот богини, смертный час его пробил. С криком ужаса он отдернул руку и посмотрел на свою кисть — там на коже выступила капелька крови. Пятнистая голова змеи высунулась из отверстия, словно дразнящий язык, потянулась назад и исчезла во мраке рта богини.

— Ядовитая змея! — закричала Леонсия, распознав гада.

И пеон, тоже поняв, что это была змея, укус которой смертелен, в ужасе попятился назад, попал в дыру и исчез, погрузившись в «ничто», которое Чия столетиями скрывала под своими ступнями. Долго все безмолвствовали… Наконец старый жрец сказал:

— Я прогневил Чию, и она убила моего сына.

— Вздор, — успокаивал Фрэнсис Леонсию. — Все происшедшее естественно и легко объяснимо. Что может быть естественнее того, что змея выбрала отверстие в скале для гнезда? Так делают все змеи. Что может быть естественнее того, что человек, укушенный змеей, делает шаг назад? И, наконец, не естественно ли то, что если позади него есть дыра, то он обязательно в нее упадет?

— В таком случае и это естественно! — воскликнула она, указывая на струю хрустально-прозрачной воды, которая поднялась, кипя, из отверстия, и взметнулась вверх, подобно гейзеру. — Жрец был прав! Через самые камни боги выявляют свою волю. Он предупреждал нас. Он прочитал это по узлам священной кисти.

— Чепуха! — фыркнул Фрэнсис. — Здесь не воля богов, а воля жрецов майя, которые изобрели и своих богов, и эти таинственные фокусы. Где-то внизу тело пеона ударилось о рычаг, который открыл каменные шлюзы. Благодаря этому подземная вода, сосредоточенная в горах в одном каком-то месте и ничем не сдерживаемая, вырвалась наружу. Вот откуда эта вода. Богиня со столь чудовищным ртом может существовать только в суеверном воображении людей. Красота и божественность неразделимы. Настоящая богиня всегда прекрасна. Только люди создают демонов во всем их безобразии.

Поток бил с такой силой, что вода подступала уже к их щиколоткам.

— Ничего, — сказал Фрэнсис, — я заметил, что на всем пространстве от входа полы комнат и проходов покаты. Эти древние майя были хорошими строителями и при постройке не забыли подумать о стоке. Посмотрите, как стремительно вода уходит через проход. Ну, старик, почитай по твоим узлам, где сокровища?

— Где мой сын? — ответил старик безнадежным глухим голосом. — Чия убила моего единственного сына. Ради его матери я нарушил закон майя и запятнал их чистую кровь нечистой кровью женщины из долины. И потому что я согрешил, чтобы мой сын появился на свет, он мне трижды дорог. Что мне за дело до сокровищ! Моего сына больше нет. Гнев богов майя пал на меня!

Клокочущая вода с шумно вырывающимися наружу пузырьками воздуха, указывающими на высокое давление снизу, не ослабевая, продолжала бить фонтаном. Леонсия первая заметила, что воды на полу стало больше.

— Скоро она дойдет нам почти до колен, — сказала она Фрэнсису.

— Пора выбираться отсюда, — ответил он, оценив положение. — План стока был, вероятно, великолепен. Но оползень у входа в скалу, очевидно, преградил путь стекающей воде. Другие проходы расположены ниже, и поэтому вода там наверняка стоит выше, чем здесь. Но и здесь она поднимается до того же уровня. А другой дороги наружу нет. Идемте!

Доверив Леонсии идти впереди, Фрэнсис схватил за руку впавшего в апатию жреца и потащил его за собой. Когда они дошли до того места, где проход заворачивал, уровень воды поднялся выше колен. На входе в зал мумий воды было уже по грудь.

Из бурлящей воды, лицом к лицу с изумленной Леонсией, появилась покрытая шлемом голова и закутанное в древний плащ тело мумии. Одно это еще не удивило бы ее, ибо водоворот сбил с ног, повалил и уносил все мумии. Но эта мумия двигалась, шумно дышала и живыми глазами уставилась на девушку. Зрелище вторичной агонии четырехсотлетней мумии оказалось противным человеческой природе. Леонсия закричала, бросилась вперед, а затем кинулась бежать в обратном направлении. Фрэнсис, ошарашенный этим чудом, вынул свой револьвер, и в этот момент Леонсия пробежала мимо него. Между тем мнимая мумия, найдя в стремительном потоке опору для ног, закричала:

— Не стреляйте! Это я, Торрес! Я только что вернулся от наружного входа. Что-то случилось. Выход загражден. Вода выше головы и выше входа, рушатся скалы.

— А для вас путь закрыт и в этом направлении, — сказал Фрэнсис, наводя на него револьвер.

— Теперь не время ссориться, — ответил Торрес. — Мы должны прежде всего спасти свою жизнь, а уж потом будем ссориться, если это так необходимо.

Фрэнсис заколебался.

— Что с Леонсией? — задал хитрый вопрос Торрес. — Я видел, как она пробежала назад. Может быть, она сейчас в опасности?

Оставив Торреса и таща за руку старика, Фрэнсис направился по воде назад, в зал идолов; Торрес следовал за ним. При виде его Леонсия снова закричала от страха.

— Это всего лишь Торрес, — успокоил ее Фрэнсис. — Он чертовски напугал и меня, когда я его увидел. Но это не дух, а живой человек. И если пырнуть его ножом, брызнет кровь. Пойдем-ка, старик. У нас нет ни малейшего желания утонуть здесь, как крысы в ловушке. Тайны майя еще не все раскрыты. Прочитай, что говорят узлы, и выведи нас отсюда.

— Путь лежит не наружу, а внутрь, — дрожащим голосом возвестил жрец.

— Нам все равно, как идти, только бы выбраться отсюда. Но что значит «внутрь»?

— «От уст Чии к уху Хцатцля», — был ответ.

Страшная, чудовищная мысль вдруг осенила Фрэнсиса.

— Торрес, — сказал он, — у этой каменной дамы во рту есть ключ или что-то в этом роде. Вы ближе всего к ней. Засуньте-ка руку и достаньте оттуда то, что там есть.

Когда Леонсия поняла, какого рода месть задумал Фрэнсис, у нее перехватило дыхание. Торрес не обратил на это внимания и бодро зашлепал по воде, направляясь к богине, со словами:

— Чрезвычайно рад быть вам полезным.

Но тут уважение Фрэнсиса к честной игре взяло верх. Вплотную подойдя к идолу, он резко крикнул:

— Стойте!

И Торрес, смотревший на него сначала с недоумением, понял, какой участи он избежал. Фрэнсис несколько раз разрядил свой револьвер в каменный рот богини, не обращая внимания на жалобный возглас жреца: «Святотатство! Святотатство!» Затем, обмотав курткой руку до плеча, Фрэнсис запустил ее в рот идола и вытащил за хвост раненую ядовитую змею. Широко размахнувшись, он размозжил ей голову о камень.

Опасаясь, что внутри может оказаться еще одна змея, молодой американец снова обернул руку и засунул ее внутрь; он извлек оттуда небольшой предмет, по форме и величине подходящий к отверстию в ухе Хцатцля. Старик указал на ухо, и Фрэнсис вложил ключ в замочную скважину.

— Похоже на автомат, выбрасывающий шоколадные конфеты, — заметил он, когда ключ провалился в отверстие. — Посмотрим, что будет дальше. Остается надеяться, что вода внезапно схлынет.

Однако поток продолжал бить вверх с неослабевающей силой. С возгласом изумления Торрес указал на стену, часть которой, по-видимому, вполне прочная, медленно поднималась.

— Путь наружу, — сказал испанец.

— Внутрь, как сказал старик, — поправил его Фрэнсис. — Но как бы то ни было — двинемся.

Все уже прошли сквозь стену и довольно далеко продвинулись вперед по узкому проходу, когда старый майя с криком «Мой сын!» внезапно повернулся и бросился назад.

Поднявшаяся часть стены снова уже почти опустилась до полу, и жрец только с трудом смог проползти под ней. Еще мгновение — и стена вернулась в прежнее положение. Она была так остроумно задумана и так точно пригнана, что сразу же преградила путь потоку воды, хлынувшему из зала идолов.

Снаружи пещеры, если не считать ручейка, вытекавшего от подножия утеса, не было никаких признаков того, что происходило внутри.

Генри с Рикардо, прибывшие к пещере, заметили воду, и Генри сказал:

— Это что-то новое. Когда мы уходили, здесь не было никакого потока.

Через минуту, увидя, что скала дала новый оползень, он добавил:

— Здесь был вход в пещеру. Теперь его нет. Не понимаю, куда делись все остальные?

Как бы в ответ на это, стремительный поток вынес наружу человеческое тело. Генри и Рикардо бросились к нему и вытащили его из воды. Узнав в нем жреца, они повернули его лицом вниз, прижали к земле и стали оказывать утопленнику обычную первую помощь.

Целых пять минут старик не обнаруживал никаких признаков жизни; прошло еще десять минут, прежде чем он открыл глаза и стал дико озираться вокруг.

— Где они? — спросил Генри.

Старик-жрец забормотал что-то на языке майя, и Генри снова начал его трясти, чтобы окончательно привести в чувство.

— Нет, никого нет… — с трудом выговорил жрец по-испански.

— Кого нет? — спросил Генри и принялся опять трясти воскресшего, пытаясь вернуть ему память. — Кого нет? Кого?

— Моего сына… Чия убила его… Чия убила моего сына, как и всех остальных.

— Кого остальных?

Генри пришлось опять встряхнуть старика.

— Богатого молодого гринго, который был другом моего сына, врага — богатого молодого испанца, которого зовут Торресом, и молодой женщины из рода Солано, из-за которой все и случилось. Я предупреждал вас. Ей не следовало сюда приходить. Женщины — всегда проклятие в делах мужчины. Ее присутствие прогневило Чию, ибо она тоже женщина… Язык Чии — змея. Своим языком она убила моего сына, и гора извергла на нас там, внутри, в самом сердце своем, океан воды, и все умерли, все убиты Чией! Горе мне! Я прогневил богов. Горе мне! Горе мне! И горе всем, кто будет искать священные сокровища, чтобы похитить их у богов майя!

Глава 16

Генри и Рикардо стояли между разлившимся потоком и оползнем и спешно совещались, а рядом с ними, распростершись на земле, стонал и молился последний жрец майя. Тряхнув его еще раз, чтобы привести в порядок спутанные мысли старика, Генри наконец добился от него весьма сбивчивого и противоречивого рассказа о событиях, случившихся в недрах горы.

— Только его сын был укушен змеей и свалился в яму, — с проснувшейся надеждой заметил Генри.

— Да, это верно, — подтвердил Рикардо. Он не заметил, чтобы что-нибудь плохое случилось с остальными, не считая того, что они насквозь промокли.

— И может быть, сейчас находятся в какой-нибудь из пещер выше уровня воды, — продолжал Генри. — Если бы нам только удалось взорвать оползень, мы могли бы открыть доступ к подземной пещере и дать сток воде. Если они остались в живых, то смогут продержаться еще долго; быстро убивает только отсутствие воды, а воды-то у них во всяком случае столько, что они не знают, куда ее и девать. Без пищи же они могут обходиться достаточно долго. Но что удивляет меня, так это каким образом туда попал Торрес.

— Интересно бы знать, не по его ли милости на нас напали кару, — предположил Рикардо.

Генри, однако, высмеял эту идею.

— Во всяком случае, — заметил он, — дело не в нем, а в том, как бы нам проникнуть внутрь этой горы, если предположить, что они еще живы. Нам с вами не пробить ее толщи и за целый месяц, но если бы у нас было пятьдесят человек, бессменно работающих днем и ночью, то за двое суток мы могли бы сделать в ней отверстие. Итак, первым делом нам следует достать людей. Вот что я предполагаю сделать: сяду на одного из наших мулов и отправлюсь в поселок кару. Пообещаю им одну из чековых книжек Фрэнсиса, если они согласятся последовать за мной сюда и помочь нам. В случае неудачи я постараюсь набрать людей в Сан-Антонио. Все это я беру на себя, а вы тем временем вернитесь обратно к месту нашей стоянки и доставьте сюда всех мулов, пеонов, продукты и лагерное снаряжение. Да прислушивайтесь повнимательнее к скале, — быть может, они начнут стуком оттуда сигнализировать…

Генри направил своего мула к деревушке кару — к величайшему неудовольствию мула и самих кару, которые были изумлены, видя, как в их крепость без всякого эскорта врывается один из тех, кого они пытались убить. Сидя на корточках у порогов своих хижин, они сонно грелись на солнце, скрывая под притворным равнодушием обуревавшее их любопытство и даже некоторую тревогу. Как всегда бывает с дикими племенами метисов, безоглядная отвага белого человека смутила кару и лишила их способности действовать. Только высшее, сверхъестественное существо, думали они своими ленивыми мозгами, только существо, наделенное могуществом, о котором они и понятия не имели, могло проникнуть, сидя верхом на усталом непокорном муле, в гнездо своих многочисленных врагов.

Они говорили на каком-то понятном Генри ломаном испанском наречии и в свою очередь понимали его испанскую речь. Однако рассказ Генри о несчастии, приключившемся в священной горе, не произвел на них ни малейшего впечатления. С бесстрастными лицами, равнодушно пожимая плечами, они выслушали его просьбу помочь потерпевшим и обещание щедрого вознаграждения за помощь.

— Если гора поглотила всех гринго, то такова, значит, воля Бога. И кто мы такие, чтобы препятствовать его воле? — говорили они. — Хотя мы и бедные люди, но не желаем работать на других людей и, тем более, ссориться с Богом. К тому же во всем происшедшем виновны сами гринго. Это не их страна, и нечего им затевать всякие глупые шутки с нашими горами. Пусть сами выпутываются из своих недоразумений с Богом, а у нас и своих хлопот довольно.

Час сиесты давно уже миновал, когда Генри на своем третьем и самом непокорном муле въезжал наконец в сонный Сан-Антонио. На главной улице, на полпути между судом и тюрьмой, он остановил мула, завидев начальника полиции и толстого старенького судью, по пятам которых следовала дюжина жандармов и двое несчастных пленников — беглых пеонов с плантаций в Сантосе. В то время как судья и начальник полиции выслушивали рассказ Генри и его просьбу о помощи, начальник полиции украдкой подмигнул судье, который душой и телом принадлежал ему.

— Конечно, мы согласны вам помочь, — заявил наконец судья, потягиваясь и зевая.

— Когда же можно будет собрать нужное количество людей и пуститься в путь? — живо спросил Генри.

— Ну, что касается этого, то, право, мы страшно заняты. Не так ли, уважаемый судья? — с ленивой наглостью заявил начальник полиции.

— Да, мы страшно заняты. — Судья зевнул прямо в лицо Генри.

— Слишком заняты в данное время, — продолжал начальник полиции. — Мы очень сожалеем, что ни завтра, ни послезавтра не сможем отправиться спасать ваших гринго. Через некоторое время, однако же…

— Скажем, на будущее Рождество, — подсказал ему судья.

— Да, да! — подхватил начальник полиции, в знак признательности отвесив ему поклон. — Зайдите к нам приблизительно под Рождество, и если к тому времени дел у нас будет поменьше, возможно, мы подумаем о том, как бы снарядить такую экспедицию. Пока что желаю вам всего доброго, сеньор Морган.

— Вы серьезно говорите это? — спросил Генри с искаженным от гнева лицом.

— Точно такое, наверное, было у него лицо, когда он предательски нанес удар в спину сеньору Альфаро Солано, — со зловещей миной произнес начальник полиции.

Но Генри не обратил ни малейшего внимания на это оскорбление.

— Я скажу вам, кто вы такие, — выпалил он, охваченный справедливым негодованием.

— Берегитесь! — предостерегающе заметил судья.

— Плевать мне на вас, — возразил Генри. — Вы ничего не можете мне сделать. Меня раз навсегда простил сам президент Панамы. Вот кто вы такие — жалкие ублюдки, помесь человека со свиньей.

— Продолжайте, сеньор, в том же духе, — с изысканной вежливостью, за которой таилась смертельная ненависть, проговорил начальник полиции.

— Вы не обладаете ни достоинством испанца, ни достоинством караиба, но зато в вас соединились все недостатки и пороки обеих рас, да еще увеличенные в три раза. Свиньи-полукровки — вот кто вы такие, вы оба!

— Вы закончили, сеньор, совсем закончили? — мягко спросил начальник полиции.

В ту же минуту он подал знак жандармам; те набросились сзади на Генри и обезоружили его.

— Даже сам президент Панамы не может заранее даровать прощение за еще не совершенное преступление, не так ли, судья? — произнес начальник полиции.

— Конечно, это новое преступление. — Судья с готовностью подхватил намек начальника полиции. — Этот собака-гринго оскорбил власть.

— За это он будет судим, судим немедленно, на этом же месте. Не стоит возвращаться в здание суда и возобновлять заседание. Мы немедленно устроим над ним суд и, как только произнесем приговор, пойдем дальше. У меня есть бутылка превосходного вина.

— Не люблю вина, — поспешно заявил судья. — Дайте мне лучше мескаль. Пока что, ввиду того, что мы оба являемся и жертвами, и свидетелями оскорбления, а также ввиду того, что нет надобности в дальнейших свидетельских показаниях, я признаю обвиняемого виновным. Какое наказание можете вы предложить, сеньор Мариано Веркара-э-Хихос?

— Двадцать четыре часа в колодках, дабы охладить его пыл, — ответил начальник полиции.

— Таков наш приговор, — подтвердил судья, — и его надлежит немедленно привести в исполнение. Уведите обвиняемого, жандармы, и наденьте на него колодки.

Рассвет застал Генри в колодках, в которых он провел уже целых двенадцать часов. Молодой человек лежал на спине и спал; сон был беспокойный и прерывался то кошмарами, связанными с его запертыми в горе друзьями, то укусами бесчисленных москитов. Наконец, беспокойно вертясь, ерзая по земле и отмахиваясь от крылатых мучителей, он окончательно проснулся. В ту же минуту, когда к Генри вернулось сознание его печального положения, вернулась и его способность ругаться. Терзаемый мучительным зудом, вызванным тысячей ядовитых укусов, молодой американец разразился таким потоком ругательств, что привлек наконец внимание человека, несшего в руках сумку с инструментами. Это был стройный молодой человек с орлиным профилем, одетый в военную форму летчика Соединенных Штатов. Он свернул со своего пути, подошел к Генри и остановился, с выражением любопытства и восхищения на лице прислушиваясь к его брани.

— Дружище, — заметил он, когда Генри наконец замолчал, чтобы перевести дух. — Вчера ночью, когда я сам здесь застрял, а все снаряжение для палатки осталось на моей машине, — я сам занялся было этим делом — ругней. Но это был детский лепет по сравнению с вами. В этом вы перещеголяете любого. Приношу вам мои искренние поздравления, сэр. Не откажитесь повторить весь ваш репертуар с начала до конца. Я постараюсь запомнить эти тексты для следующего раза, когда мне придется пустить в ход ругань.

— А вы-то сами кто такой? — спросил его Генри. — И какого черта вы здесь делаете?

— Я нисколько не в претензии на вас, — ухмыльнулся тот. — С такой распухшей физиономией вы имеете полное право быть невежливым. Кто это вас так разукрасил? Насчет чертей сказать ничего не могу, так как не имею чести быть с ними знакомым, а вот простые смертные величают меня обычно Парсонсом, лейтенантом Парсонсом, и в Панаму я явился затем, чтобы сегодня же начать перелет от Атлантического океана к Тихому. Не могу ли я быть вам чем-либо полезен, прежде чем отправлюсь в путь?

— Конечно, — кивнул головой Генри. — Выньте какой-нибудь инструмент из своей сумки и разбейте замок от колодок. Я наверняка схвачу ревматизм, если останусь здесь хоть ненадолго. Имя мое Морган, знайте, что еще ни один человек так меня не разукрашивал, а распух я от укусов москитов.

После недолгих манипуляций с отверткой лейтенанту Парсонсу удалось разбить старый замок, и он помог Генри подняться на ноги. Растирая ноги, чтобы восстановить кровообращение, молодой Морган рассказывал военному летчику о приключении с Леонсией и Фрэнсисом, — приключении, имевшем, быть может, трагические последствия.

— Я люблю Фрэнсиса, — закончил он. — Он как две капли воды похож на меня. Можно сказать, что мы близнецы, да и в самом деле находимся в дальнем родстве. Что касается сеньориты, я не только люблю ее — она моя невеста. Хотите помочь мне? Где ваша машина? Пешком или верхом на муле до горы майя очень далеко, но если вы подвезете меня на своей машине, это займет у нас совсем немного времени. Если бы вы еще снабдили меня сотней динамитных патронов, я бы мог взорвать весь склон горы и выпустить из пещеры воду.

Лейтенант Парсонс колебался с минуту.

— Скажите да, скажите да! — умолял его Генри.

Трое пленников священной горы очутились в полном мраке, как только камень, служивший входом в зал идолов, опустился на свое место. Фрэнсис и Леонсия невольно бросились друг к другу и схватились за руки. Еще минута — и она очутилась в его объятиях, забыв в охватившем обоих блаженстве весь ужас их положения. Подле них послышалось прерывистое дыхание Торреса. Он прошептал:

— Матерь Божия, мы были на волосок от гибели. Что с нами будет дальше?

— Немало еще предстоит всяких «дальше», прежде чем мы выберемся из этой западни, — заверил его Фрэнсис. — Давайте же скорее выбираться отсюда подобру-поздорову.

Сразу же был установлен порядок передвижения группы. Фрэнсис предложил Леонсии держаться за полы его куртки, чтобы не отставать от спутников, а сам двинулся вперед, все время касаясь левой рукой стены. Впереди него шел Торрес, нащупывая дорогу правой рукой. Непрерывно перекликаясь, они таким образом могли, не теряя друг друга, измерить ширину прохода и избежать опасности заблудиться в боковых проходах. К счастью, в туннеле, — ибо это был настоящий туннель, — оказался гладкий пол, благодаря чему они могли свободно передвигаться, не боясь споткнуться. Фрэнсис не хотел без крайней необходимости расходовать свои спички и, чтобы не свалиться в яму, которая могла встретиться на пути, осторожно выдвигал вперед одну ногу и, только удостоверившись, что она ступила на твердую почву, опускался на нее всей своей тяжестью. В результате всего этого продвигались они чрезвычайно медленно, со скоростью не более полумили в час.

Только раз на всем их пути главный проход разветвлялся. Тогда Фрэнсис зажег одну из своих драгоценных спичек, хранившихся в непропускающей воду коробочке, и при свете ее увидел, что боковые проходы похожи друг на друга как две капли воды.

— Единственное, что нам остается, это войти в один из проходов, и если он нас никуда не приведет, вернуться обратно и попробовать второй. Во всяком случае, несомненно, эти проходы куда-нибудь ведут, а иначе майя не стали бы зря тратить время на их устройство.

Через десять минут Фрэнсис вдруг остановился и крикнул, чтобы предостеречь своих спутников. Нога, которую он вытянул вперед, не встретила под собой твердой почвы и повисла в пустоте. Тогда он зажег вторую спичку, и они увидели, что находятся у входа в огромную пещеру естественного происхождения, размеры которой при свете спички нельзя было определить. Путники успели заметить, однако, нечто вроде примитивной лестницы, также естественного происхождения, но несколько усовершенствованной человеческими руками. Лестница вела вниз, в зияющую перед ними мрачную бездну.

Часом позже, спустившись вниз и следуя все время по тропинке, идущей вдоль пещеры, они были вознаграждены за свои труды слабым отблеском дневного света, который все усиливался по мере их продвижения вперед. Они не успели оглянуться, как пришли к источнику света. Оказалось, что они были ближе от него, нежели рассчитывали, и Фрэнсис, раздвинув заросли дикого винограда и кустарника, выполз на ослепительный свет послеполуденного солнца. Через минуту Леонсия и Торрес очутились возле него на выступе утеса, глядя на расстилавшуюся у их ног долину. Долина была овальной формы, не менее трех миль в диаметре, и казалась окруженной со всех сторон скалистыми уступами гор.

— Это Долина Погибших Душ, — торжественно объявил Торрес. — Мне не раз приходилось о ней слышать, но я никогда не верил в ее существование.

— Я слышала о ней и тоже никогда не верила, — прошептала Леонсия.

— Так что из того? — спросил Фрэнсис. — Мы-то ведь не погибшие души, а живые люди из плоти и крови. Чего ж нам тревожиться?

— Послушайте, Фрэнсис, — заговорила Леонсия, — все слухи об этой долине, которые мне довелось слышать с самого детства, сводились к тому, что ни одному живому человеку, попавшему в долину, не удалось оттуда выбраться.

— Предположим, что это так, — невольно улыбнулся Фрэнсис. — Как же тогда слухи достигли внешнего мира? Если никто никогда не вернулся обратно в мир из этой долины, как могло случиться, что все так хорошо о ней осведомлены?

— Этого я не знаю, — призналась Леонсия. — Я только передаю то, что сама слыхала. Признаться, я тоже не верила этим басням, но только уж очень весь окрестный пейзаж подходит к описаниям легендарной долины.

— Никто никогда не возвращался отсюда, — тем же торжественным тоном произнес Торрес.

— Откуда же, в таком случае, вы знаете, что кто-то когда-то сюда попадал? — спросил Фрэнсис.

— Все погибшие души живут здесь, — последовал ответ. — Вот почему мы никогда не видели их, ибо они никогда не выходили отсюда. Поверьте мне, мистер Фрэнсис Морган, — я не безумец и не глупец. Я получил прекрасное образование, учился в Европе и занимался бизнесом в вашем родном Нью-Йорке. Я знаком с различными отраслями науки и с философией, и все же я утверждаю, что это долина, из которой, попав туда, никто не выходит.

— Если даже и так, то мы ведь еще туда не попали, не правда ли? — возразил, теряя терпение, Фрэнсис. — И никто не заставит нас туда спуститься.

Он подполз к самому краю выступа, усеянного обломками щебня и землей, чтобы получше рассмотреть предмет, только что попавшийся ему на глаза.

— Если это не крытая соломой крыша хижины…

В ту же минуту край выступа, за который он держался рукой, осыпался, и не успели все опомниться, как площадка, на которой они только что стояли, обрушилась; путники покатились вниз по склону, сопровождаемые лавиной из земли, щебня и клочьев травы.

Докатившись наконец до густых зарослей кустарника, который задержал их падение, мужчины первыми вскочили на ноги, но прежде чем они успели подбежать к Леонсии, она поднялась и рассмеялась.

— Именно в ту самую минуту, когда вы заявили, что ничто не заставляет нас спуститься в долину, — сказала со смехом она Фрэнсису. — Теперь вы верите?

Но Фрэнсис был очень занят. Он протянул руку и схватил знакомый всем предмет, который катился следом за ними по крутому склону. Это был шлем Торреса, унесшего его из зала мумий. Схватив шлем, Фрэнсис кинул его Торресу.

— Выбросьте его, — предложила Леонсия.

— Это моя единственная защита от солнца, — возразил Торрес, вертя шлем в руках. Неожиданно он заметил какую-то надпись на его внутренней стороне. Он показал ее своим спутникам, прочитав прежде вслух:

— Де-Васко.

— Я слыхала это имя, — прошептала Леонсия.

— Вы должны были его слышать, — подтвердил Торрес. — Де-Васко приходится мне предком по прямой линии. Моя мать была урожденная Де-Васко. Он прибыл в испанские колонии вместе с Кортесом.[33]

— И там он взбунтовался, — подхватила его рассказ Леонсия. — Я часто слышала это от отца и дяди Альфаро. С дюжиной товарищей пустился на поиски сокровищ майя. Они вели за собой целое племя прибрежных караибов, человек сто, вместе с их женщинами. Кортес послал за ними в погоню отряд под предводительством Мендозы. Донесения последнего гласят, — так говорил мне дядя Альфаро, — что их загнали в Долину Погибших Душ и бросили там, обреченных на жестокую смерть.

— Очевидно, Де-Васко пытался бежать отсюда тем же путем, которым мы пришли, — продолжал Торрес, — но майя взяли его в плен, убили и забальзамировали труп.

Надвинув старинный шлем поглубже на голову, он заметил:

— Хотя солнце уже довольно низко на горизонте, оно немилосердно жжет мне голову.

— Ну а меня немилосердно терзает голод, — сознался Фрэнсис. — Живет ли кто-нибудь в этой долине?

— Мне и самому хотелось бы это знать, сеньор, — ответил Торрес. — Из донесения Мендозы известно, что Де-Васко со своим отрядом был брошен здесь на верную смерть, а также то, что ни одна живая душа их после этого не видела. Вот и все, что я знаю.

— Похоже на то, что в этой долине должно расти множество съедобных вещей, — начал было Фрэнсис, но мгновенно прервал свою речь, увидев, что Леонсия срывает с куста какие-то ягоды.

— Послушайте, Леонсия, бросьте сейчас же! И так у нас хватает забот, а тут еще придется возиться с очаровательной, но отравившейся юной леди.

— Относительно ягод вам нечего беспокоиться, — ответила она, спокойно их поедая. — Вот поглядите — видно, что их клевали птицы.

— В таком случае приношу вам свои извинения и охотно последую вашему примеру! — вскричал Фрэнсис, набивая себе рот сочными ягодами. — Если бы я мог поймать клевавших их птиц, я бы с удовольствием съел и их.

К тому времени как они слегка утолили голод, солнце опустилось так низко, что Торрес снял с головы шлем Де-Васко.

— Давайте проведем здесь ночь, — предложил он. — Я оставил свою обувь в зале мумий, а старые сапоги Де-Васко потерял, пока бродил по воде. Мои ноги жестоко изранены, а здесь вдоволь сухой травы — я сплету себе из нее пару сандалий.

Пока он был занят этим делом, Фрэнсис сложил костер и начал собирать хворост для поддержания огня. Хотя они находились в тропиках, долина была расположена на такой высоте, что без костра нечего было и думать о ночлеге под открытым небом. Прежде чем Фрэнсис успел собрать достаточно хворосту, Леонсия, свернувшись в клубок и положив голову на согнутую руку, заснула крепким сном. Фрэнсис заботливо подложил охапку сухих листьев и мягкой травы под ее бок, не обращенный к пламени костра.

Глава 17

Действие происходило на рассвете в Долине Погибших Душ, в Большом Доме деревушки, где обитало племя Погибших Душ. В длину Большой Дом имел добрых восемьдесят футов при сорока футах ширины; высота его составляла тридцать футов. Покрыт он был остроконечной соломенной крышей. Из Дома только что вышел, ковыляя, жрец Солнца — древний старец, едва державшийся от старости на ногах, обутый в сандалии и одетый в длинный хитон из грубого домотканого холста. Черты старого сморщенного лица индейца смутно напоминали тип воинственных конквистадоров. На голове его красовалась странная золотая шапка, увенчанная расположенными полукругом золотыми зубцами. Назначение этого головного убора было ясно: он должен был изображать окруженное лучами восходящее солнце.

Старик доковылял до большого, выдолбленного внутри ствола дерева, подвешенного между двумя столбами, украшенными священной геральдической резьбой. Он взглянул на восточный край неба, где уже розовели первые лучи зари, словно подтверждая, что пришел вовремя, поднял жезл, на конце которого находился плетеный шар, и ударил им по полому стволу. Несмотря на слабость старика и на легкость удара, полый ствол зазвучал и загрохотал, как отдаленные раскаты грома.

Почти мгновенно, пока жрец еще продолжал ударять по стволу, из крытых соломой жилищ, расположенных четырехугольником вокруг Большого Дома, высыпало все Племя Погибших Душ. Мужчины и женщины, стар и млад, ребятишки и даже грудные дети на руках у матерей — все явились на зов и толпой окружили жреца Солнца. Трудно было себе представить более древнее, более первобытное зрелище в XX веке. Эти люди, несомненно, были индейцами, однако на их лицах ясно виднелись следы испанского происхождения. Некоторые из них по всем признакам казались чистейшими представителями испанского типа, другие, наоборот, отличались столь же ясно выраженными чертами индейцев. Однако, несмотря на эти две крайности, большинство жителей деревни представляло собой смешанный тип. Еще более странными были их одеяния, не столько у женщин, одетых в скромные длинные хитоны из домотканого холста, сколько у мужчин, чьи одежды из того же холста были самой забавной копией костюмов, модных в Испании во времена первого путешествия Колумба. Лица мужчин и женщин были унылы и некрасивы, что всегда наблюдается у племен, члены которых слишком близко породнились друг с другом и, будучи долгое время лишенными притока свежей крови, отличаются отсутствием жизненной силы и энергии. Печать вырождения лежала на всех — на юношах и молодых девушках, на детях и даже на младенцах, дремлющих у материнской груди, — на всех, за исключением двух человек. Первым исключением была девочка лет десяти, лицо которой выражало ум, гордость и пылкий темперамент. На фоне тупых физиономий вырождающегося Племени Погибших Душ личико ее выделялось, как яркий экзотический цветок. Таким же живым и осмысленным было лицо старого жреца Солнца — умное, хитрое, коварное.

Пока жрец продолжал ударять по звучащему стволу, племя, собравшееся вокруг него, повернулось лицом к востоку. Едва показался верхний край солнечного диска, жрец приветствовал его на нечистом староиспанском языке, отвесив ему три низких почтительных поклона, тогда как все племя упало ниц. Когда же весь диск лучезарного светила засиял на горизонте, племя под предводительством жреца поднялось и затянуло радостный гимн. После окончания всей церемонии народ начал расходиться, а жрец заметил небольшой столб дыма, вьющийся в тихом воздухе на окраине долины. Указав пальцем на него, он отрядил нескольких юношей в том направлении.

— Дым поднимается в Запретном Месте Ужасов, куда не смеет забрести никто из нашего племени. Это, должно быть, посланец наших врагов, которые вот уже много веков тщетно разыскивают наше убежище. Нельзя его отпускать, чтобы он не донес на нас, ибо враги наши могущественны, и мы будем все уничтожены. Идите и убейте их, чтобы они не убили нас!

Вокруг костра, в который всю ночь подбрасывали хворост, лежали погруженные в глубокий сон Леонсия, Фрэнсис и Торрес. На испанце были его новые сплетенные из травы сандалии и шлем Де-Васко, надвинутый низко на лоб, чтобы защитить от утренней росы. Леонсия проснулась первой, и зрелище, представившееся ее глазам, было настолько необычным, что она продолжала тихонько наблюдать его сквозь полуопущенные ресницы. Трое из странного Племени Погибших Душ с готовыми к стрельбе луками (видимо, что-то помешало им привести в исполнение их кровожадное намерение) с величайшим изумлением таращили глаза на спящего Торреса. Они в нерешительности поглядывали друг на друга, потом опустили свои луки и покачали головами, ясно показывая этим, что отказываются его убивать. Странные люди ближе подползли к Торресу, присев на корточки, чтобы лучше разглядеть лицо и в особенности шлем испанца, который, казалось, очень их заинтересовал.

Не вставая со своего места, Леонсия коснулась ногой плеча Фрэнсиса. Он тихо пробудился и спокойно уселся на земле, чем привлек к себе внимание незнакомцев. Те тотчас же сделали понятный всем народам знак мира: сложили к его ногам свои луки и простерли руки ладонями кверху, чтобы показать, что они безоружны.

— Доброго утра, веселые чужестранцы, — обратился к ним по-английски Фрэнсис, но они с недоумением покачали головами. Слова Фрэнсиса разбудили Торреса.

— Это, наверное, Погибшие Души, — шепнула Леонсия Фрэнсису.

— Или агенты по продаже земельных участков, — ответил он ей с улыбкой. — Во всяком случае ясно, что эта долина обитаема. Торрес, кто такие эти ваши приятели? Судя по тому, как они внимательно вас разглядывают, можно подумать, что вы с ними в родстве.

Не обращая на них ни малейшего внимания, Погибшие Души отошли в сторону и вполголоса стали совещаться.

— Похоже на какое-то странное испанское наречие, — заметил Фрэнсис.

— Это по меньшей мере средневековый испанский язык, — подтвердила его предположение Леонсия.

— Попросту порядком исковерканный испанский язык конквистадоров, — пояснил Торрес. — Видите, я был прав: Погибшие Души не выбрались из этой долины.

— Во всяком случае, они, несомненно, вступали и вступают в законный брак, — пошутил Фрэнсис. — Иначе, как вы объясните присутствие этих трех юнцов?

В скором времени юноши, которые наконец пришли к соглашению, ободряющими жестами пригласили их следовать за ними в долину.

— Это добродушные и дружелюбные ребята, невзирая на их унылые рожи, — заметил Фрэнсис, готовясь последовать за юношами. — Но видели вы когда-нибудь в жизни более унылую компанию? Они, должно быть, родились во время затмения луны, или у них перемерли все их ручные газели, или же с ними приключилось что-нибудь еще более печальное.

— У них как раз то выражение лица, которое подобает Погибшим Душам, — ответила Леонсия.

— Думаю, что если нам не удастся отсюда выбраться, наши физиономии будут куда более унылыми, чем у них, — возразил он. — Во всяком случае, надеюсь, что они ведут нас куда-нибудь, где можно будет позавтракать. Эти ягоды, конечно, были лучше, чем ничего, — но и только.

Час или два спустя, все еще покорно следуя за своими проводниками, они вышли на расчищенное место, где вокруг Большого Дома расположились жилища всего племени.

— Это потомки отряда Де-Васко, смешавшегося с племенем караибов,[34] — уверенно заявил Торрес, глядя на собравшуюся толпу. — Достаточно взглянуть на них, чтобы не осталось ни малейшего сомнения в их происхождении.

— Но они вернулись от христианской религии Де-Васко к древним языческим обрядам, — добавил Фрэнсис. — Поглядите-ка на этот алтарь вон там. Алтарь сделан из камня, и, судя по запаху, на нем жарится не завтрак, а жертвоприношение, хотя оно и пахнет бараниной.

— Слава Богу, что это только ягненок! — с облегчением вздохнула Леонсия. — Древний культ Солнца признавал человеческие жертвы. Это же, вне всякого сомнения, культ Солнца. Взгляните на того старика в длинной тоге и в золотой шапке, увенчанной золотыми лучами. Это жрец Солнца. Дядя Альфаро много рассказывал мне о солнцепоклонниках.

Позади алтаря возвышалось большое металлическое изображение солнца.

— Золото, сплошное золото, — прошептал Фрэнсис, — и к тому же без всяких примесей. Обратите внимание на эти лучеобразные зубцы — несмотря на их величину, они сделаны из такого чистого металла, что любой ребенок сумеет согнуть их, как ему заблагорассудится, и даже завязать их в узел.

— Боже правый! Взгляните-ка на эту штуку! — вскричала Леонсия, указывая глазами на грубый высеченный из камня бюст, который стоял по другую сторону алтаря, несколько ниже его. — Ведь это лицо Торреса. Это лицо мумии в зале мумий майя!

— А вот и надпись, — Фрэнсис подошел поближе, чтобы ее рассмотреть, но повелительный жест жреца заставил его вернуться на свое место. — Она гласит: Де-Васко. Заметьте, что на статуе точно такой же шлем, как и на Торресе. Подумать только! Взгляните на жреца! Если он не похож на Торреса, точно его родной брат, значит, я никогда в жизни не видел семейного сходства.

Жрец сердитым окриком и повелительным жестом заставил Фрэнсиса замолчать и принялся отвешивать поклоны жарящемуся на алтаре жертвенному животному. Словно в ответ ему, порыв ветра загасил жертвенный огонь.

— Бог Солнца гневается, — с величайшей торжественностью объявил жрец. Его странный испанский язык был, однако, понятен пришельцам. — Чужеземцы явились к нам, и все еще живы. Вот почему бог Солнца разгневан. Говорите вы, юноши, приведшие чужеземцев к нашему алтарю! Разве не повелел я, чьими устами всегда говорит бог Солнца, разве не повелел я вам их убить? Ведь я повелевал вам убить их!

Один из трех юношей, весь дрожа, выступил вперед и дрожащими пальцами указал сначала на лицо Торреса, а затем на лицо каменного идола.

— Мы узнали его, — заикаясь забормотал он, — и не смели убить, ибо помнили пророчество, в котором говорится, что наш великий предок когда-нибудь вернется к нам. Явился ли он в обличье этого чужеземца? Этого мы не знаем и не смеем ни знать, ни судить. Тебе, о жрец, принадлежит знание, тебе принадлежит и суждение. Он ли это?

Жрец пристально взглянул на Торреса и издал невнятное восклицание. Поспешно повернувшись спиной к чужеземцам, он вновь зажег священный жертвенный огонь от пылающих углей в горшке, который стоял у подножия жертвенника. Но пламя взметнулось огненным языком, упало и погасло.

— Бог Солнца разгневан, — снова повторил жрец.

Племя Погибших Душ принялось колотить себя в грудь, причитать и стонать.

— Богу Солнца неугодна наша жертва, — продолжал жрец, — ибо священный огонь не желает гореть. Готовятся страшные вещи. Глубокие таинства, которые одному мне известны. Мы не принесем чужеземцев в жертву… пока… Мне нужно время, чтобы узнать волю бога.

Он жестом приказал своему племени разойтись, прервал незавершенное таинство и велел отвести трех пленников в Большой Дом.

— Я не знаю, что у них на уме, — шепнул Фрэнсис на ухо Леонсии. — Но надеюсь все же, что там нас наконец накормят.

— Поглядите на эту хорошенькую девочку, — проговорила Леонсия, указывая глазами на ребенка с живым умным личиком.

— Торрес уже приметил ее, — шепнул в ответ Фрэнсис. — Я заметил, как он ей подмигнул. Он тоже не знает, что у них на уме, не знает, что с нами будет, но он не упустит ни малейшей возможности приобрести себе здесь друзей. Нам придется глядеть за ним в оба, так как это подлая вероломная тварь, способная преспокойно предать нас ради спасения собственной шкуры.

Пленников ввели внутрь Большого Дома, усадили на грубо сплетенные из трав циновки и вскоре дали поесть. Подали свежую ключевую воду и рагу из мяса и овощей — все это в большом количестве, в странных горшках из необожженной глины. Кроме того, им дали еще горячие лепешки из молотого индейского маиса, несколько напоминающие испанские оладьи.

После того как они поели, женщины, прислуживавшие им за столом, удалились, а маленькая девочка, которая привела их в Большой Дом и распоряжалась всем, осталась. Торрес стал опять с ней заигрывать, но она, небрежно отвернувшись от него, отдала все свое внимание Леонсии, которая, казалось, ее очаровала.

— Она здесь как бы хозяйка, — пояснил Фрэнсис. — Знаете, вроде тех девушек на Самоа, которые занимают всех путешественников и посетителей, какого бы высокого происхождения они ни были, и возглавляют все церемонии и обряды племени. Их выбирают вожди племен за красоту, добродетель и ум. Эта девочка сильно напоминает мне их, хотя она еще так мала.

Девочка подошла к Леонсии. Несмотря на явное восхищение, которое вызывала в ней девушка, в ее поведении не было заметно ни угодливости, ни приниженности.

— Скажи мне, — заговорила она на странном староиспанском наречии своего племени, — правда ли, что этот человек действительно Де-Васко, сошедший с Солнца к нам на землю?

Торрес поклонился со слащавой улыбкой и гордо объявил:

— Я из рода Де-Васко.

— Не из рода Де-Васко, но сам Де-Васко, — подсказала ему по-английски Леонсия.

— Прекрасная идея, продолжайте в том же духе и дальше! — посоветовал испанцу Фрэнсис, также по-английски. — Может быть, это поможет нам выпутаться из глупого положения, в которое мы попали. Мне этот их жрец не очень-то по душе, но он, видимо, главный петух в этом курятнике Погибших Душ.

— Я наконец спустился к вам с Солнца, — заявил девочке Торрес, подхватив совет, данный ему Фрэнсисом.

Девочка окинула его долгим пристальным взором, в котором ясно можно было прочесть сначала раздумье, потом оценку и, наконец, веру. Затем с лицом, лишенным всякого выражения, она почтительно поклонилась ему и, взглянув мельком на Фрэнсиса, повернулась к Леонсии и улыбнулась ей дружелюбной улыбкой, озарившей ее хорошенькое личико.

— Я не знала, что бог создал таких прекрасных женщин, как ты, — ласково сказала девочка, направляясь к выходу. У двери она остановилась и добавила: — Та, Что Грезит, тоже прекрасна, но она совсем не похожа на тебя.

Едва она вышла из комнаты, как жрец Солнца в сопровождении нескольких юношей вошел в комнату, по-видимому, чтобы распорядиться убрать посуду и оставшуюся пищу. Но как только некоторые из юношей нагнулись, чтобы собрать тарелки, остальные по знаку жреца бросились на трех чужестранцев, крепко связали им руки за спиной и повели к алтарю бога Солнца, перед которым собралось все племя. Здесь они заметили стоявший на треножнике тигль, под которым был разведен сильный огонь, а рядом три свежевбитых столба, к которым их привязали. После этого усердные руки принялись быстро накидывать хворост от подножия столбов до самых колен пленников.

— Ну, теперь не теряйте времени, — держитесь с надменностью истого испанца, — поучал Торреса Фрэнсис. — Вы — сам Де-Васко. Несколько сотен лет тому назад вы были здесь, в этой самой долине, с предками этих выродков.

— Вы должны умереть, — объявил им жрец Солнца под дружные кивки Погибших Душ. — Вот уже четыреста лет — столько, сколько мы живем в этой долине, — мы убиваем всех чужеземцев. Вас же не убили. И вот, глядите, бог Солнца гневается, и огонь наш — Священный огонь — погас! — Погибшие Души вновь принялись колотить себя в грудь, причитая и вопя. — Вот почему, чтобы умилостивить бога Солнца, вы должны умереть.

— Берегитесь! — провозгласил Торрес, которому нашептывали советы то Фрэнсис, то Леонсия. — Я сам Де-Васко! Я спустился к вам с Солнца! — Он кивнул толовой, так как руки его были связаны, на каменный бюст. — Я вот этот самый Де-Васко. Я привел ваших предков четыреста лет назад в эту долину и повелел им оставаться здесь до моего возвращения.

Жрец Солнца медлил с ответом.

— Ну что же, жрец, говори, отвечай божественному Де-Васко, — резко приказал ему Фрэнсис.

— Как могу я знать, что он действительно божественный? — быстро возразил жрец. — Разве я также не похож на него лицом? И разве от этого я божествен? Разве я Де-Васко? Де-Васко ли он? А быть может, Де-Васко все еще на Солнце? Ибо я знаю, что и сам рожден от женщины шесть десятков и восемнадцать лет тому назад и что я — не Де-Васко.

— Это не ответ Де-Васко! — грозно вскричал Фрэнсис, униженно склоняясь перед Торресом и шепча ему в то же время по-английски: — Побольше надменности, черт вас побери, побольше надменности!

Жрец колебался еще с минуту, затем обратился к Торресу:

— Я верный жрец Солнца. Нелегко мне нарушить данный мною священный обет. Если ты действительно божественный Де-Васко, ответь мне на один вопрос.

Торрес надменно кивнул головой.

— Любишь ли ты золото?

— Люблю ли я золото? — насмешливо произнес Торрес. — Я великий повелитель Солнца, а Солнце все сделано из золота. Золото! Для меня оно не больше, чем прах у ваших ног, чем камни, из которых сделаны ваши горы.

— Браво! — одобрительно шепнула Леонсия.

— Если так, о божественный Де-Васко, — смиренно проговорил жрец Солнца, не в силах скрыть торжествующей нотки, прозвучавшей в его голосе, — ты достоин подвергнуться древнему, освященному обычаем испытанию. Когда ты выпьешь золотой напиток, а затем все-таки объявишь, что ты — Де-Васко, тогда я и весь наш народ склонимся перед тобой и воздадим тебе хвалу. К нам не раз попадали чужеземцы. И всегда они являлись, обуреваемые жаждой золота, но раз утолив эту жажду, они никогда больше ее не испытывали, ибо были мертвы.

Пока он говорил так, Погибшие Души жадно следили за каждым его движением, а три чужестранца с опасением на него глядели. Жрец сунул руку в отверстие большого кожаного мешка и принялся полными пригоршнями бросать золотые слитки в раскаленный тигль над треножником. Пленники находились так близко от него, что могли проследить за тем, как золото плавилось и поднималось в тигле, точно золотой напиток, который оно должно было изображать.

Маленькая девочка, пользуясь своим исключительным положением среди Погибших Душ, подошла к жрецу Солнца и заговорила громко, чтобы каждый мог слышать ее:

— Это Де-Васко, капитан Де-Васко, тот самый божественный капитан Де-Васко, который привел наших предков сюда много-много веков тому назад.

Жрец пытался остановить ее, он нахмурился. Девочка, однако, повторила свои слова, указывая убедительным жестом то на Торреса, то на каменный бюст. Жрец чувствовал, что победа начинает от него ускользать, и проклинал про себя грешную страсть к матери этой девочки, благодаря которой ему суждено было стать ее отцом.

— Замолчи! — сурово приказал он. — Это вещи, о которых ты ничего не знаешь. Если он действительно капитан Де-Васко, его божественное происхождение позволит ему выпить золотой напиток и остаться невредимым.

Расплавленное золото он влил в грубый глиняный ковш, который нагревался в котелке с углями у подножия алтаря. По его знаку несколько юношей бросили на землю свои копья и направились к Леонсии с явным намерением насильно разжать ей зубы.

— Подожди, жрец! — громовым голосом заорал Фрэнсис. — Ведь она не божественного происхождения, как Де-Васко. Дай испробовать твой напиток самому Де-Васко!

При этих словах Торрес кинул Фрэнсису взгляд, исполненный злобы и ненависти.

— Пустите в ход всю вашу надменность, — учил его Фрэнсис. — Откажитесь от напитка. Покажите им внутренность вашего шлема.

— Я не буду пить! — вскричал Торрес, охваченный паническим страхом при виде направляющегося к нему жреца.

— Ты должен выпить. Если ты воистину Де-Васко, божественный капитан, обитающий на Солнце, этим испытанием ты рассеешь наши сомнения, и мы все падем ниц перед тобой и воздадим тебе хвалу.

Торрес кинул Фрэнсису умоляющий взгляд, который не преминули перехватить зоркие глаза жреца.

— Мне кажется, вам придется выпить, — сухо заметил Фрэнсис. — Как бы то ни было, осушите кубок за здоровье дамы и умрите героем.

Внезапно рванувшись, Торрес высвободил одну руку из опутывающих его веревок, сорвал с себя шлем и повернул его так, чтобы жрец мог увидеть его внутреннюю сторону.

— Прочти, что там начертано! — приказал он.

Изумление жреца при виде надписи «Де-Васко» было так велико, что ковш выпал из его рук. Расплавленное золото, разлившись кипящим потоком, воспламенило сухие ветки, валявшиеся на земле, а один из копьеносцев, которому обрызгало золотом ногу, стал приплясывать на месте, дико завывая от боли. Однако жрец Солнца быстро пришел в себя и, схватив котелок с углями, начал поджигать хворост, наваленный вокруг его трех жертв. Тогда маленькая девочка вновь вмешалась.

— Бог Солнца не желает, чтобы великий капитан выпил золотой напиток, — проговорила она, — и потому сделал так, чтобы твоя рука его пролила.

Тут все Погибшие Души принялись роптать, высказывая предположение, что здесь, очевидно, кроется нечто, что выше понимания жреца, и последнему волей-неволей пришлось отказаться от своего намерения. Тем не менее, твердо решив добиться гибели чужеземцев, он коварно предложил всему племени:

— Мы подождем знака свыше. Принесите масла! Таким образом, бог Солнца будет иметь достаточно времени, чтобы проявить свою волю. Принесите свечу.

Вылив все масло на сухой хворост, чтобы сделать его более воспламеняющимся, он воткнул зажженный огарок свечи в самую середину пропитанного маслом хвороста со словами:

— Все то время, пока будет гореть свеча, мы будем ждать знака свыше. Справедливо ли это, о, мой народ?

И все Погибшие Души прошептали:

— Это справедливо.

Торрес умоляюще взглянул на Фрэнсиса. Тот сказал:

— Нужно признать, что старая скотина не очень-то расщедрился на свечу. Самое большее она протянет пять минут, а может быть, и через три минуты мы будем пылать как факелы.

— Что же нам делать? — вне себя от ужаса спросил Торрес. Леонсия же храбро взглянула в глаза Фрэнсису с печальной, полной любви улыбкой.

— Молить небо о дожде, — отвечал Фрэнсис. — А небо, как назло, безоблачно и ясно. Самое главное — умереть как мужчина. Не визжите слишком громко… — И глаза его вновь обратились к Леонсии, выражая страстную любовь, переполнявшую сердце молодого человека. Хотя их разделял промежуток между столбами, к которым они были привязаны, никогда еще они не были так близки друг другу.

Первой заметила самолет девочка, внимательно глядевшая на небо в ожидании знака Солнца. Торрес, не в силах оторвать глаз от почти совсем уже догоревшего огарка свечи, услыхал ее возглас и тоже поднял голову. В ту же минуту он услыхал, как и все остальные, жужжащий шум, точно над ними летало какое-то гигантское насекомое.

— Самолет! — пробормотал Фрэнсис. — Торрес, скажите им, что это и есть ожидаемый знак.

Но в словах уже не было надобности. Над их головами, на высоте более ста футов, кружил первый самолет, который довелось увидеть Погибшим Душам. А с самолета, точно благословение свыше, доносились знакомые звуки:

Описав полный круг, самолет поднялся на добрых тысячу футов ввысь; там от него отделился какой-то предмет и стал спускаться прямо на толпу. Этот предмет футов триста падал отвесно, точно гиря, затем развернулся большим парашютом, под которым, точно паук на паутине, висел человек. Когда парашют приблизился к земле, он вновь затянул:

Затем события начали громоздиться одно на другое с головокружительной быстротой. Огарок догоревшей свечи распался, горящий фитиль упал в небольшую лужицу растопившегося сала, сало это загорелось и воспламенило пропитанный маслом хворост. Генри, опустившийся в самую гущу Погибших Душ и накрывший многих из них своим парашютом, в два прыжка очутился подле своих друзей и принялся направо и налево раскидывать пылающий хворост. Занятие это он прервал только на одно мгновение, когда жрец Солнца попытался ему помешать. Мощным ударом по голове он опрокинул этого почтенного наместника богов на спину и, пока тот медленно приходил в себя и пытался встать на ноги, разрезал путы, связывающие Леонсию, Фрэнсиса и Торреса. Он протянул было руки, чтобы обнять Леонсию, но та оттолкнула его со словами:

— Живее! Нечего терять время на объяснения. Падайте на колени перед Торресом с таким видом, точно вы его покорный раб. Да не говорите по-испански — только по-английски!

Генри ничего не понимал, но Леонсия поощряла его взглядом, и он увидел, как Фрэнсис простерся ниц у ног их общего врага.

— Черт побери, — пробормотал Генри, следуя примеру Фрэнсиса. — Вот так штука! Да это будет похуже, чем заживо зажариться на этом самом костре!

За ним последовала и Леонсия, а затем и все Погибшие Души растянулись на земле у ног великого капитана Де-Васко, к которому, на их глазах, прилетели небесные гонцы с самого Солнца. Простерлись все, кроме жреца. Потрясенный случившимся, он размышлял о том, не присоединиться ли и ему ко всем остальным, но в это время черт дернул Торреса переусердствовать в исполнении назначенной ему роли.

С надменностью, о которой все время твердил ему Фрэнсис, он поднял правую ногу и поставил ее на затылок Генри, прищемив ему при этом ухо.

Тут Генри буквально взвился в воздух.

— Вы не смеете наступать мне на ухо, Торрес! — завопил он, мгновенно опрокинув испанца таким же ударом, каким он незадолго до этого свалил с ног жреца.

— Ну, теперь все пропало! — с величайшим огорчением заявил Фрэнсис. — Вся наша басня о боге Солнца рассыпалась в прах.

В самом деле, жрец Солнца сразу же понял создавшееся положение и с торжествующей улыбкой призвал своих копьеносцев. Но Генри приставил дуло своего автоматического револьвера к животу старого жреца, и тот, припомнив слышанные им легенды о смертоносных пулях, выбрасываемых силой таинственного вещества, которое называется порохом, примирительно улыбнулся и жестом отослал своих копьеносцев назад.

— Все это выше моего понимания и моей мудрости, — заявил он своему племени, причем его глаза все время с тревогой возвращались к дулу револьвера. — Я прибегаю к последнему средству. Пусть гонец отправится и разбудит Ту, Что Грезит. Пусть он передаст ей, что чужестранцы, спустившиеся к нам с неба, а может быть, и с самого Солнца, прибыли в нашу долину. И только мудрость ее неземных грез может разъяснить нам то, чего никто не понимает и что неясно даже мне.

Глава 18

Под конвоем копьеносцев Леонсия, оба Моргана и Торрес пустились в путь по плодородным, хотя и обработанным чрезвычайно примитивным способом нивам, через журчащие ручейки, лесистые участки и поросшие высокой травой луга, на которых паслись коровы такой низкорослой породы, что даже взрослые животные были не больше обычных молодых телят.

— Это, несомненно, настоящие дойные коровы, — заметил Генри. — Они просто прелесть! Но видели ли вы когда-нибудь таких карликов? Ведь сильный мужчина может свободно поднять самую крупную из них и нести ее на плечах.

— Думаю, ты ошибаешься, — возразил Фрэнсис. — Вон погляди на ту черную. Держу пари, что в ней не меньше трехсот фунтов.

— На что пари? — подхватил Генри.

— На что угодно, — последовал ответ.

— Сто долларов твоих против ста моих, — сказал Генри, — что я смогу поднять и понести ее.

— Идет!

Но пари не суждено было состояться, ибо в ту самую минуту, как Генри сошел с тропинки, копьеносцы заставили его вернуться обратно. Знаками и мимикой они дали понять пленникам, чтобы те держались прямой дороги.

Когда дорога пошла у подножия крутой скалы, путники увидели под собой стадо коз.

— Это домашние козы, — заметил Фрэнсис. — Взгляните-ка на пастухов. Недаром я не сомневался, что поданное нам рагу было из козлятины. Я всегда питал слабость к козам. Если Та, Что Грезит, кто бы она ни была, отменит решение жреца и оставит нас в живых, и если нам придется провести с Погибшими Душами весь остаток своих дней, я подам на ее имя прошение, чтобы меня назначили главным пастухом всех коз этого государства. Я построю для вас прелестный маленький коттедж, Леонсия. И вы будете главным сыроваром при дворе королевы.

Однако Фрэнсису не пришлось развить свой фантастический план, ибо они вышли к озеру такой поразительной красоты, что молодой человек невольно присвистнул, Леонсия захлопала в ладоши, а Торрес издал восклицание восторга. Озеро, безукоризненно овальной формы, было с милю в длину и с полмили в ширину. Ни одно человеческое жилище не нарушало сплошной полосы деревьев, зарослей бамбука и камыша, плотным кольцом окружавших озеро и особенно пышно разросшихся у подножия скалы. На гладкой водной поверхности с такой поразительной ясностью отражались высящиеся кругом горы, что взор с трудом различал, где кончалась действительность и начиналось отражение.

Восхищаясь красотой и отчетливостью отражения, Леонсия вдруг разочарованно вскрикнула, заметив, что вода в озере далеко не кристальной чистоты.

— Как жаль, что она такая грязная!

— Причиной тому богатая черноземная почва долины, — объяснил ей Генри. — Чернозем здесь лежит пластом в несколько сотен футов.

— Некогда вся долина была, очевидно, озером, — высказал предположение Фрэнсис. — Окиньте взглядом всю цепь скал, и вы увидите, что на ней ясно отмечен уровень, которого достигала прежде вода. Интересно, что так понизило этот уровень.

— Вероятнее всего, землетрясение, которое открыло какой-нибудь подземный выход и осушило озеро до его нынешних размеров и продолжает осушать и теперь. Темный коричневый цвет доказывает, что сюда постоянно вливаются новые воды. Это озеро, несомненно, служит резервуаром, в котором собирается вся влага с долины.

— Ну вот, наконец, хоть один дом, — заметила пять минут спустя Леонсия, когда они обогнули скалу и глазам их представилось низкое, похожее на бунгало строение, прилепившееся к склону утеса и нависшее над водой.

Сваями дому служили массивные стволы деревьев, стены его были сделаны из бамбука, а крыша крыта соломой. Жилище было расположено так уединенно, что попасть к нему можно было или по воде на лодке, или по мостику длиной в двадцать футов и такому узенькому, что два человека не могли бы пройти по нему рядом. По обе стороны мостика стояли два туземца, очевидно, исполняющие роль вооруженных часовых. Повинуясь знаку жреца Солнца, они посторонились и пропустили отряд; впрочем, оба Моргана заметили, что копьеносцы, сопровождавшие их от самого Большого Дома, остались по ту сторону мостика.

Пройдя по мостику и войдя в дом на сваях, путники очутились в большой комнате, обставленной, несмотря на всю примитивность убранства, лучше, чем можно было бы ожидать в Долине Погибших Душ. На полу лежали циновки, сплетенные из травы, чрезвычайно тонкой работы; еще искуснее были сделаны висевшие на окнах шторы. В глубине комнаты у стены красовалось огромное золотое изображение восходящего Солнца, схожее с тем, которое находилось у алтаря Большого Дома. Но еще более достойными изумления и восхищения были два живых, хотя и неподвижных существа, которые обитали в этой комнате. Под восходящим Солнцем на небольшом возвышении стояло ложе с множеством подушек, отчасти напоминавшее трон. На ложе среди подушек лежала спящая женщина, одетая в хитон из какой-то нежно мерцающей ткани, подобной которой не видел никто из путников. Грудь ее тихо вздымалась и опускалась от мерного дыхания. Женщина явно не принадлежала к Племени Погибших Душ, этой вырождающейся помеси испанцев и караибов. На голове ее красовалась тиара из кованого золота, усыпанная сверкающими драгоценными камнями и похожая на царскую корону.

На полу перед ложем стояли два золотых треножника. В одном из них горел огонь, в другом находилась большая золотая чаша, не менее шести футов в диаметре. Между треножниками лежала громадная собака с белоснежной шерстью, похожая на русского волкодава. Вытянув передние лапы, неподвижная, точно Сфинкс, она спокойно, не мигая, уставилась на пришельцев.

— У спящей вид настоящей леди, более того, — королевы. Ей грезятся, наверное, королевские сны, — прошептал Генри.

Жрец Солнца хмуро и неодобрительно на него поглядел.

Леонсия смотрела, затаив дыхание, но Торрес вздрогнул и сказал:

— Я никогда не слыхал ничего подобного о Долине Погибших Душ. Эта женщина — чистокровная испанка, в ней течет благородная кастильская кровь.[35] Увидите, у нее синие глаза — это так же верно, как то, что я здесь стою. Но эта ужасающая бледность! — И он снова вздрогнул. — Этот неестественный сон! Похоже на то, что ее уже давно чем-то опаивают.

— Вот именно, — возбужденным шепотом прервал его Фрэнсис. — Та, Что Грезит погружена в наркотический сон. Они, должно быть, постоянно держат ее под воздействием каких-то наркотиков в роли то ли верховной жрицы, то ли оракула… Не так ли, старик? — произнес он вдруг по-испански. — А не пора ли нам ее разбудить? Ведь, надеюсь, нас привели сюда повидать ее бодрствующей, а не спящей?

Женщина пошевелилась, как будто шепот этот проник сквозь дремоту в ее сознание, и в первый раз шевельнулась собака; она повернула к женщине голову, и рука спящей ласково легла на шею животного. Повелительными жестами и мимикой жрец все настойчивее требовал молчания. И в полном безмолвии они наблюдали за просыпающейся пророчицей.

Медленно приподнялась она на ложе и вновь ласково погладила обрадованного волкодава. Он широко оскалил свои страшные клыки в жуткой гримасе, несколько напоминающей улыбку радости.

Безотчетный ужас закрался в душу всех присутствующих, и ужас этот еще более усилился, когда женщина впервые на них взглянула. Никто из них никогда не видел подобных глаз, в них, казалось, светился весь мир — все миры. Леонсия невольно подняла руку, чтобы перекреститься, а Торрес, объятый ужасом, не только перекрестился, но и беззвучно зашептал дрожащими губами свою любимую молитву Пресвятой Деве. Фрэнсис и Генри глядели как зачарованные в эти синие бездны, которые казались почти черными под тенью длинных ресниц.

— Брюнетка с синими глазами, — шепнул Фрэнсис.

Но что за глаза! Глаза такой формы, как если бы художник, не отрывая от бумаги перо, начертил несколько квадратов и все углы их заключил в один круг. Длинные темные ресницы оттеняли глаза, усиливая впечатление их бездонной мрачной глубины. При виде чужестранцев они не выразили ни удивления, ни испуга. Мечтательность соединялась в них с полным безразличием, и все же было ясно, что они видят и понимают все, что происходит. И еще — к величайшему ужасу зрителей, — в этих глазах непрерывной чередой отражались самые противоречивые чувства. Непрестанно усиливаясь, в них трепетала сердечная боль. Чуткость и сострадание увлажняли их, как весенний ливень в синеве далекого морского простора, как утренняя роса на вершинах гор. Боль, все та же боль, таилась в их бездонной глубине. Мрачное пламя безграничного мужества, казалось, вот-вот вспыхнет электрической искрой энергии и активности. Глубокая дремотность, точно трепетный фон, на котором играла столь яркая смена чувствований, готова была каждую минуту погрузить все в глубокий сон. И над всем витала всепроникающая мудрость веков. Необыкновенное впечатление еще более подчеркивали слегка впалые щеки, говорившие об аскетической жизни. На них играл румянец, наведенный лихорадкой или румянами.

Когда женщина встала во весь рост, она оказалась тонкой и хрупкой, как неземное видение. Кости ее были чрезвычайно узки, да и вся фигура худощава, однако благодаря округлым линиям тела она не казалась чересчур худой. Если бы Генри или Фрэнсис осмелились вслух высказать свое мнение, они назвали бы ее самой женственной из худощавых женщин.

Жрец Солнца растянулся во весь рост на полу, уткнувшись лбом в циновку. Остальные остались стоять, хотя Торрес охотно последовал бы примеру жреца, если бы так повели себя и его товарищи. Колени под ним подогнулись, но, взглянув на Леонсию и обоих Морганов, он вновь выпрямился.

В первую минуту красавица смотрела только на Леонсию. Внимательно оглядев ее с ног до головы, она повелительным кивком головы приказала ей приблизиться. Жест этот показался Леонсии слишком резким, и она мгновенно почувствовала, что между ними вспыхнул какой-то антагонизм. Девушка не тронулась с места, пока жрец резким шепотом не приказал ей повиноваться. Тогда она приблизилась, не обращая никакого внимания на громадную лохматую собаку. Леонсия прошла между большими треножниками, мимо огромного пса, пока таким же резким кивком ей не приказали остановиться. Долгую минуту обе женщины пристально глядели в глаза друг другу, наконец, с невольным чувством торжества Леонсия заметила, что Та, Что Грезит опустила глаза. Торжество Леонсии, однако, оказалось недолгим, потому что женщина просто рассматривала с надменным любопытством ее платье. Она даже протянула свою тонкую бледную руку и типичным женским жестом поглаживала и ощупывала платье Леонсии.

— Жрец! — резко окликнула старика царица. — Сегодня третий день как солнце вступило в новую фазу. Я давно уже предсказала тебе нечто относительно этого дня. Скажи же, что именно.

Весь извиваясь от чрезмерной угодливости, жрец произнес дрожащим голосом:

— Ты предсказывала, что в этот день произойдут странные события. Ты была права, о царица!

Но царица уже позабыла о нем. Все еще продолжая поглаживать платье Леонсии, она обратилась к ней:

— Ты очень счастлива, — сказала царица, знаком приказывая Леонсии вернуться к ее спутникам. — Тебя очень любят мужчины. Мне еще не все ясно, но все же я чувствую, что тебя слишком любят мужчины.

Голос ее, мягкий и низкий, чистый, как серебро, и певуче-музыкальный, напоминал отдаленный колокольный звон, призывающий верующих к молитве, а удрученных горем — к вечному успокоению. Но Леонсия не могла оценить этот необычайный голос. Она чувствовала только гнев, приливавший волной к ее щекам и заставлявший сильнее биться сердце.

— Я часто видела тебя раньше, — продолжала царица.

— Никогда! — воскликнула Леонсия.

— Тише, — зашипел на нее жрец Солнца.

— Вот здесь, — пояснила царица, указывая на большую золотую чашу. — Часто видела тебя в этой чаше.

— Тебя я тоже там видела, — обратилась она к Генри.

— И тебя, — сказала она Фрэнсису, а синие глаза ее, слегка расширенные, окинули его долгим взглядом — слишком долгим, по мнению Леонсии. Девушка ощутила в своем сердце жгучую рану ревности, которую только женщина способна нанести другой женщине.

Глаза царицы сверкнули, когда, оторвавшись от Фрэнсиса, они остановились наконец на Торресе.

— А ты кто такой, о чужеземец? Ты так странно одет! На голове твоей рыцарский шлем, а на ногах сандалии раба.

— Я Де-Васко, — гордо ответил Торрес.

— Имя это очень древнее, — улыбнулась она.

— Да я и есть древний Де-Васко, — сказал Торрес и подошел ближе. Она улыбнулась его дерзости, но не остановила его. — Это тот самый шлем, который был на моей голове четыреста лет назад, когда я вел предков Погибших Душ в их долину.

Царица улыбнулась, на этот раз недоверчивой улыбкой, и спокойно спросила его:

— Значит, ты родился четыреста лет назад?

— И да и нет. Я никогда не был рожден. Я Де-Васко и существовал вечно. Я обитаю на самом Солнце.

Ее тонко очерченные брови вопросительно поднялись, но она ничего не сказала. Из золотого ящика, стоявшего подле нее на ложе, она взяла своими тонкими полупрозрачными пальчиками щепотку какого-то порошка и небрежно бросила его в чашу на большом треножнике, насмешливо улыбаясь прекрасными устами. Над чашей внезапно взвился столб дыма и столь же внезапно рассеялся.

— Гляди! — приказала она.

Торрес, приблизившись к чаше, заглянул в нее. Спутники его никогда не узнали, что он там увидел. Сама царица, также склонясь над чашей, глядела через его плечо. На устах ее мелькнула насмешливая и в то же время сострадательная улыбка. Торрес увидел спальню на втором этаже доставшегося ему по наследству дома в Бокас-дель-Торо, сцену своего рождения. То была жалкая сцена, открывшая его глазам постыдную тайну, — вот почему улыбка царицы была полна сострадания. Это магическое видение подтвердило некоторые подозрения и сомнения, которые давно уже мучили Торреса.

— Показать тебе еще что-нибудь? — насмешливо спросила царица. — Я показала тебе твое рождение. Погляди еще и увидишь свою смерть.

Но Торрес, слишком потрясенный увиденным, весь дрожа, в ужасе отшатнулся от чаши.

— Прости меня, прекрасная царица, — умоляющим голосом произнес он. — Дай мне уйти. Забудь то, что ты видела, как постараюсь забыть и я.

— Все кончено, — проговорила она и небрежным жестом провела рукой под чашей. — Но я не могу забыть. Память об увиденном навсегда сохранится в моем мозгу. А тебя, человек, столь юный годами, но с древним шлемом на голове, я и прежде видела в своем Зеркале Мира. Видения мои не раз показывали мне тебя. Но только тогда на тебе не было этого шлема, — она улыбнулась мудрой улыбкой. — И всегда, казалось мне, я видела зал мумий, где давным-давно умершие рыцари стояли длинной вереницей, веками охраняя тайны чуждой им расы и религии. В этой печальной среде видела я того, на голове которого был твой древний шлем… Продолжать мне?

— Нет-нет! — взмолился Торрес.

Та, Что Грезит наклонила голову и жестом отослала его прочь. Затем взгляд ее остановился на Фрэнсисе, и царица подозвала его к себе. Она выпрямилась на своем возвышении, словно приветствуя его, но затем, смущенная, очевидно, тем, что смотрит на него сверху вниз, сошла на пол и протянула ему руку, глядя прямо в глаза. Он, колеблясь, взял ее руку в свою, не зная, что делать дальше. Как будто прочитав его мысли, она произнесла:

— Сделай это. Мне никогда не целовали руки. Мне никогда даже не приходилось видеть поцелуя, разве только в моих грезах и в Зеркале Мира.

И Фрэнсис, склонив голову, поцеловал ее руку. Она не сделала попытки освободить руку, и он продолжал держать ее, чувствуя, как слабо пульсирует кровь в ее розовых пальчиках. Так они молча стояли. Фрэнсис был сильно смущен, а царица тихо вздыхала, тогда как в сердце Леонсии бушевала ревность. Наконец Генри весело вскричал по-английски:

— Поцелуй ее еще раз, Фрэнсис, ей, видимо, это нравится.

Жрец Солнца зашипел на него, призывая его к молчанию. Царица отдернула было руку с девичьим смущением, но затем вложила ее обратно в руку Фрэнсиса и обратилась к Генри.

— Я понимаю язык, на котором ты говоришь, — упрекнула она его. — И однако я, которая никогда не знала мужчины, без всякого стыда признаю, что мне это нравится. Это первый поцелуй в моей жизни. Фрэнсис, — так зовет тебя твой друг, — повинуйся ему. Мне нравится это, очень нравится. Поцелуй еще раз мою руку.

Фрэнсис повиновался ей и продолжал держать ее руку в своей, в то время как она, словно в плену какой-то сладостной грезы, долгим взором глядела ему прямо в глаза. Наконец заметным усилием воли она вышла из своего мечтательного состояния, быстро выдернула руку, кивком головы отослала Фрэнсиса к его спутникам и обратилась к жрецу Солнца.

— Ну, что же, жрец, — и вновь голос ее прозвучал резко. — Мне понятны причины, по которым ты привел сюда этих чужестранцев, но все же я хочу услышать их из твоих собственных уст.

— О Ты, Что Грезит, разве не должны мы убить этих пришельцев, как всегда повелевал нам обычай? Народ наш в недоумении: он не доверяет моему суждению и требует, чтобы ты высказала свое решение.

— А ты полагаешь, что их следует убить?

— Да, таково мое мнение. Теперь я пришел узнать твое, чтобы мы с тобой действовали в согласии.

Она взглянула на четырех пленников. Когда взгляд ее скользнул по лицу Торреса, в нем промелькнула лишь задумчивая жалость, при виде Леонсии она нахмурилась, а на Генри взглянула с сомнением. Когда же очередь дошла до Фрэнсиса, она окинула его долгим взглядом, и выражение ее лица смягчилось, — так показалось, во всяком случае, наблюдавшей за ней с недовольством Леонсии.

— Кто из вас не женат? — внезапно спросила царица. — Впрочем, нет, — предупредила она их ответ. — Мне известно, что никто из вас не женат.

Быстрым движением она обернулась к Леонсии.

— Скажи мне, — спросила она, — хорошо ли, если женщина имеет двух мужей?

Генри и Фрэнсис не могли сдержать невольной улыбки при подобном смешном и легкомысленном вопросе. Леонсии, однако, вопрос не показался ни лишенным смысла, ни легкомысленным, и на щеках ее вновь вспыхнула краска гнева. Она поняла, что имеет дело с настоящей женщиной, которая будет вести себя по отношению к ней с чисто женской жестокостью.

— Нехорошо, — ответила Леонсия своим ясным, звонким голосом.

— Это очень странно, — размышляла вслух царица. — Это очень, очень странно. И однако это несправедливо. Если в мире одинаковое количество мужчин и женщин, не может быть справедливым, чтобы у одной женщины было двое мужей, ибо это значит, что у другой не будет ни одного.

Она бросила в чашу еще одну щепотку порошка. Столб дыма взвился в воздух и рассеялся, как прежде.

— Зеркало Мира откроет мне, жрец, как следует поступить с нашими пленниками.

Она наклонилась было над чашей, как вдруг какая-то новая мысль мелькнула у нее в голове. Широким движением руки она подозвала всех к себе.

— Давайте посмотрим все вместе, — предложила она. — Не обещаю вам, что мы все увидим одно и то же видение. Мне не дано будет видеть то, что увидите вы. Каждый из нас увидит и поймет, что означает его видение. И ты также, жрец.

Склонившись над огромной чашей, пленники увидели, что она до половины наполнена каким-то неизвестным им жидким металлом.

— Возможно, это ртуть… Впрочем, нет, — шепнул Генри Фрэнсис. — Я никогда не видел ничего похожего на этот металл. Очевидно, его нагрели до расплавления.

— Нет, он совершенно холодный, — возразила ему царица по-английски. — А между тем он горяч как огонь. Фрэнсис, коснитесь этой чаши снаружи.

Он повиновался без малейшего колебания и приложил ладонь к внешней поверхности драгоценного сосуда.

— Он холоднее, чем воздух в комнате, — сообщил молодой американец.

— А теперь поглядите! — вскричала царица, бросив немного порошка на расплавленный металл. — Разве я не говорила, что это холодный огонь?

— Вероятно, это порошок, который сам воспламеняется вследствие каких-то своих химических свойств, — заявил вдруг Торрес, роясь в карманах своей куртки. Наконец он вытащил оттуда горсть табачных крошек, обломков спичек и всякого сора. — Вот это, небось, гореть не будет, — вызывающе произнес он, занося руку с этим сором над чашей и вопросительно глядя на царицу.

Та кивнула в знак согласия, и на глазах всех присутствующих сор был высыпан на металлическую поверхность. Мгновенно он превратился в облачко дыма, которое так же мгновенно рассеялось. На гладкой поверхности не осталось никаких следов, не было даже пепла.

— И все же я утверждаю, что металл этот холодный, — заметил Торрес, прикладывая, по примеру Фрэнсиса, руку к внешней поверхности чаши.

— Опусти туда палец, — предложила царица.

— Не хочу, — ответил он.

— И правильно делаешь, — согласилась она. — Если бы ты послушался меня, у тебя было бы сейчас на один палец меньше, чем от рождения. — Она бросила еще щепотку порошка. — Теперь глядите, и каждый увидит то, что ему одному суждено узреть.

Итак, свершилось.

Леонсии дано было увидеть, как океан разделил ее с Фрэнсисом. Генри увидел, как Фрэнсиса и царицу соединяли какой-то странной церемонией, и только с трудом он понял, что это был обряд венчания. Царица увидела себя смотрящей с высоких хоров огромного дома вниз, на роскошный зал, в котором, если бы Фрэнсису дано было заглянуть в ее видение, он узнал бы зал, построенный его отцом. А подле себя она увидела Фрэнсиса, который обнимал ее за талию. Фрэнсис же видел только один образ, наполнивший его душу смятением, — лицо Леонсии, скованное неподвижностью смерти, и на ее лбу, глубоко вонзившийся между глаз, острый тонкий стилет. Ни одной капли крови не выступило из глубокой раны. Перед глазами Торреса мелькнуло то, что, как он знал, было началом его конца. Он перекрестился и, единственный из всех, попятился назад, отказываясь смотреть, что будет дальше. А в это время жрецу представилось видение его тайного греха — лицо и тело женщины, ради которой он изменил культу Солнца, а также облик его маленькой дочери — девочки из Большого Дома.

Когда образы потускнели и все, словно сговорившись, отошли от треножника, Леонсия как разъяренная тигрица с горящими глазами накинулась на царицу, восклицая:

— Зеркало твое лжет! Твое Зеркало Мира лжет!

Фрэнсис и Генри, все еще находившиеся под сильным впечатлением от всего увиденного, удивленно вздрогнули при неожиданной вспышке Леонсии. Но царица возразила ей ласковым голосом:

— Мое Зеркало Мира никогда не лжет. Я не знаю, что ты видела. Но знаю, что каким бы ни было твое видение, Зеркало не лжет.

— Ты настоящее чудовище! — вскричала Леонсия. — Подлая, лживая колдунья!

— Мы с тобой обе женщины, — ласково остановила ее царица, — и потому нам не много дано знать друг о друге. Пусть мужчины решат — лживая я колдунья или женщина с живым, женским любящим сердцем. А пока что, не забывая о том, что мы женщины и потому слабые существа, будем добры друг к другу… Подойди же ко мне, жрец Солнца, — продолжала царица, — и выслушай мое решение. Тебе, как верховному жрецу бога Солнца, больше известно, чем мне, о старинных наших обычаях и верованиях. Многое тебе известно обо мне и о том, как я сюда попала. Ты знаешь, что испокон веков, от матери к дочери, — и всегда от матери к дочери, — переходила великая тайна, которая всегда жила здесь, в этом доме. Царица таинств — Та, Что Грезит. Настало время, когда надлежит подумать о будущих наших поколениях. К нам явились чужестранцы, и ни у кого из них нет жены. Нужно назначить день моего бракосочетания, чтобы и следующее поколение имело свою Царицу Грез. Так суждено. Время настало, и необходимость назрела. Я воспрошала мои грезы, и они указали мне решение. Оно таково: я возьму себе в мужья одного из этих чужеземцев, — того, кто был предназначен мне судьбой прежде, чем был создан этот мир. Вот испытание, которому они подвергнутся: если ни один из них не возьмет меня в жены, тогда они все трое будут умерщвлены, и ты принесешь их дымящуюся кровь в жертву на алтарь бога Солнца. Если же один из них женится на мне, тогда все они останутся жить, и само Время определит затем наши судьбы.

Жрец Солнца, дрожа от гнева, пытался возразить, но она приказала:

— Молчи, жрец! Только благодаря мне ты властвуешь над народом, и по первому моему слову… впрочем, ты сам знаешь, что тебя тогда ожидает. Помни, что смерть твоя будет нелегкой.

Повернувшись к трем пленникам, царица спросила:

— Кто же из вас возьмет меня в жены?

Мужчины смущенно и растерянно переглянулись, но никто из них не откликнулся.

— Я женщина, — продолжала она, точно дразня их. — Разве не желанна я для мужчин? Разве я не молода? Или, быть может, не хороша собой? Неужели у мужчин такие странные вкусы, что ни один из вас не желает обнять меня и поцеловать в уста, так, как добрый Фрэнсис поцеловал мне руку?

Она взглянула на Леонсию.

— Тебе быть судьей. Ты женщина. Тебя очень любят мужчины. Разве я не такая же женщина, как ты, и разве не могу я быть любимой?

— Ты всегда будешь добрее к мужчинам, нежели к женщинам, — ответила Леонсия. Трем мужчинам эта фраза показалась загадочной, но женскому уму царицы смысл ее был ясен. — Ты обладаешь странной и обольстительной красотой, — продолжала Леонсия, — и есть на свете множество мужчин, которые потеряли бы голову от желания заключить тебя в свои объятия. Но только позволь мне предупредить тебя, царица, что мужчины бывают разные.

Выслушав ее слова, царица некоторое время размышляла, затем резко повернулась к жрецу:

— Ты слышал, жрец? Сегодня же меня должен взять в жены один из чужеземцев. Если я не найду мужа, эти три пленника будут принесены в жертву на твоем алтаре. Погибнет и женщина, которая, видимо, хочет унизить меня и считает менее желанной, нежели она сама.

Она все еще обращалась к жрецу, хотя слова ее явно предназначались для всех.

— Перед нами трое мужчин, одному из которых за много веков до его рождения суждено было взять меня в жены. И вот тебе, жрец, мой приказ: отведи пленников в другую комнату, и пусть они там решат между собой, кто именно этот человек.

— Если он был испокон веков предназначен тебе, — гневно вскричала Леонсия, — зачем же предоставлять это их выбору! Ты знаешь имя этого человека. Зачем же ты хочешь рисковать? Назови сама его имя, царица, и назови немедленно!

— Человек этот будет избран так, как я повелела, — возразила царица. Бессознательным движением она бросила щепотку порошка в большую чашу и столь же бессознательно в нее заглянула. — Удалитесь все, и пусть неизбежное свершится.

Пленники были уже на пороге, когда их остановил возглас царицы.

— Подождите, — приказала она. — Подойди сюда, Фрэнсис. То, что я увидела в чаше, касается тебя. Подойди и взгляни вместе со мной в Зеркало Мира.

И в то время как остальные его ожидали, Фрэнсис заглянул вместе с царицей в странный жидкий металл. Он увидел самого себя в библиотеке своего нью-йоркского дома, а подле себя Ту, Что Грезит; он обнимал ее за талию. Затем увидел, как она с интересом взглянула на телеграфный аппарат. Он начал быстро объяснять ей, что это такое, как вдруг, взглянув на телеграфную ленту, прочел настолько тревожные вести, что подбежал к ближайшему телефону и вызвал своего агента. Затем видение померкло.

— Что вы видели? — спросила Леонсия, выходя из комнаты.

Фрэнсис солгал ей. Он ни словом не упомянул о том, что видел Ту, Что Грезит в библиотеке своего нью-йоркского дома. Вместо этого он ответил:

— Это был телеграфный аппарат, который сообщил мне о панике на бирже. Но каким образом могла она знать, что я имею дело с биржей и биржевой игрой?

Глава 19

— Кому-нибудь придется все же жениться на этой сумасшедшей, — сказала наконец Леонсия, когда они все расположились на циновках в комнате, куда отвел их жрец. — Он не только станет героем, спасая наши жизни, но и спасет свою собственную. Сеньор Торрес, вот вам прекрасный случай спасти жизнь нам всем и себе самому!

— Брр! — содрогнулся Торрес. — Я не женился бы на ней и за десять миллионов долларов золотом. Она слишком мудра. Это ужасная женщина. Она, как вы, американцы, выражаетесь, она действует мне на нервы. Вообще-то я храбрый человек, но в ее присутствии вся моя храбрость исчезает. У меня от страха мороз по коже подирает. Нет, не меньше чем за десять миллионов согласен я побороть свой страх перед ней. Но Генри и Фрэнсис гораздо храбрее меня. Пусть кто-нибудь из них и берет ее в жены.

— Но ведь я обручен с Леонсией, — быстро возразил Генри, — следовательно, не могу жениться на царице.

Взгляды обоих устремились на Фрэнсиса, но прежде чем тот успел раскрыть рот, Леонсия воскликнула:

— Это несправедливо! Никому из вас не хочется на ней жениться. Поэтому единственный справедливый выход из создавшегося положения — тянуть жребий. — С этими словами она выдернула три соломинки из циновки, на которой сидела, и переломила одну из них пополам. — Тот, кто вытянет короткую соломинку, принесет себя в жертву. Сеньор Торрес, тяните вы первым.

— Свадебный марш будет наградой тому, кто вытянет короткую соломинку, — ухмыльнулся Генри.

Весь дрожа, Торрес перекрестился и вытянул свой жребий. Соломинка оказалась длинной, и он тут же на радостях пустился в пляс, напевая:

За ним потянул жребий и Фрэнсис, и ему также досталась длинная соломинка. Судьба Генри была всем ясна: на его долю выпала короткая соломинка. Он взглянул на Леонсию, и в его глазах было такое отчаяние, что она невольно почувствовала к нему сострадание. В свою очередь, Фрэнсис, заметив сожаление на ее лице, призадумался. Да, это был единственный выход. Только таким образом можно было выйти из создавшегося положения. Как бы сильно он ни любил Леонсию, еще сильнее было в нем чувство долга по отношению к Генри. Фрэнсис не колебался ни минуты. Весело хлопнув Генри по плечу, он воскликнул:

— Послушайте, я единственный холостяк среди вас, который не боится брачных уз. Я женюсь на ней!

Генри испытал такое чувство облегчения, как будто избавился от смертельной опасности. Он протянул Фрэнсису руку, и они обменялись рукопожатиями, глядя друг на друга честным открытым взором, на который способны только честные и прямые люди. Ни один из них не заметил, какое горе отразилось на лице Леонсии при этой неожиданной развязке. Та, Что Грезит была права, не права была Леонсия: она любила сразу двух мужчин и тем самым отнимала у царицы ее законную долю счастья.

Любые споры, которые могли бы возникнуть, были предупреждены появлением маленькой девочки из Большого Дома, которая вошла вместе с женщинами, принесшими пленникам завтрак. Наблюдательный Торрес первым заметил ожерелье на шее девочки. Это была нитка великолепных крупных рубинов.

— Та, Что Грезит только что подарила мне ожерелье, — сказала девочка, польщенная явным восхищением, которое вызвало у чужеземцев ее новое украшение.

— И у нее есть еще такие камни? — спросил Торрес.

— Ну, конечно, — ответила девочка. — Она только что показала мне огромный сундук, наполненный ими доверху. Там были камни разного цвета, гораздо больше этих, но только они не были нанизаны на нитку, а лежали, как вылущенные горошины.

В то время как остальные ели и пили, Торрес нервно курил свою папиросу. Наконец он встал, отговариваясь легким недомоганием, которое не позволяет ему принять участие в трапезе.

— Послушайте, — торжественно заявил Торрес. — Я говорю по-испански лучше вас, Морган, и к тому же, без сомнения, мне лучше известен характер испанских женщин. Чтобы доказать вам мое дружеское расположение, я сейчас отправляюсь к ней и попытаюсь отговорить от ее матримониальных планов…

Один из копьеносцев преградил Торресу дорогу, но, побывав с докладом у царицы, вернулся и дал ему войти. Царица, полулежа на своем ложе, приветливо ему кивнула.

— Почему ты не ел? — заботливо спросила она и, после того как он пожаловался на отсутствие аппетита, добавила: — Тогда, быть может, ты хочешь пить?

Глаза Торреса сверкнули. После всех испытаний, которые выпали на его долю в последние семь дней, к тому же стоя на пороге новой авантюры, в которой он решил, чего бы это ему ни стоило, добиться успеха, он чувствовал, что ему необходимо подкрепиться. Царица хлопнула в ладоши и отдала приказание явившейся на ее зов прислужнице.

— Этому вину много-много лет. Впрочем, тебе это должно быть хорошо известно, если ты сам, Де-Васко, привез его сюда четыре столетия назад, — насмешливо произнесла она, когда один из слуг внес и откупорил небольшой деревянный бочонок.

Возраст бочонка не вызывал никаких сомнений, и Торрес, уверенный в том, что бочонок переплыл океан четыреста лет тому назад, почувствовал неодолимое желание отведать его содержимое. Прислужница наполнила огромный кубок, и Торрес, осушив его, был поражен мягкостью и сладостью благородного напитка. Но не прошло и минуты, как чудодейственная сила вина огненной влагой разлилась по его жилам и затуманила мозг.

Царица приказала ему присесть на край ложа, у ее ног, и спросила:

— Ты пришел незваный. Что же ты хочешь сказать мне или попросить у меня?

— Я тот, кого избрали, — ответил он, покручивая ус и стараясь принять победоносный вид, подходящий для любовного объяснения.

— Странно, — заметила она. — Я не твое лицо видела в Зеркале Мира. Здесь произошло… какое-то недоразумение. Не так ли?

— Да, недоразумение, — охотно согласился он, прочитав в ее глазах, что ей все известно. — Во всем виновато вино. В нем таится чудодейственная сила, она заставила меня открыть тебе мои сокровенные чувства. Я так страстно желаю тебя!

С лукавой усмешкой в глазах, она снова подозвала прислужницу и приказала ей наполнить кубок.

— Быть может, произойдет еще какое-то недоразумение, а?.. — поддразнивала она его, когда он осушил кубок до дна.

— Нет, о царица, — ответил Торрес. — Теперь мне все ясно. Я сумею побороть свои истинные чувства. Выбор пал на Фрэнсиса Моргана, на того, который поцеловал твою руку.

— Это верно, — торжественно промолвила царица. — Его лицо увидела я в Зеркале Мира и поняла, что сбудется то, что суждено.

Ободренный ее словами, Торрес продолжал:

— Я его друг, его лучший друг. Тебе, от которой ничто не скрыто, известен обычай брать за невестой приданое, и вот он послал меня, своего лучшего друга, чтобы разузнать все и осмотреть твое приданое. Должен тебе сказать, что он один из самых богатых людей у себя на родине, где много богатых.

Она так стремительно вскочила с ложа, что Торрес весь съежился и пригнулся к полу, в ужасе ожидая удара ножом между лопаток. Но царица быстро проскользнула к порогу внутренних покоев.

— Иди сюда, — повелительно позвала она его.

Перешагнув через порог, Торрес сразу сообразил, что находится в ее опочивальне. Однако он не стал разглядывать убранство. Подняв крышку тяжелого, окованного медью сундука, царица подозвала его. Торрес повиновался и, заглянув внутрь, увидел самое изумительное зрелище в мире. Маленькая девочка сказала правду. Неисчислимые груды драгоценных камней, точно вылущенный горох, наполняли сундук — бриллианты, рубины, сапфиры, изумруды — самые ценные, самые чистые и самые крупные, какие ему когда-либо доводилось видеть.

— Погрузи руки в сундук по самые плечи, — промолвила она, — и убедись, что это действительность, а не сонное видение и бред твоего воображения. Тогда ты сможешь рассказать об увиденном твоему богатому другу, которому суждено стать моим мужем.

Торрес, в мозгу которого чудодейственный старый напиток зажег яркое пламя, повиновался ее приказанию.

— Неужели эти стекляшки так интересны? — насмешливо спросила царица. — Ты смотришь на них, точно глазам твоим представилось волшебное зрелище.

— Мне никогда и не грезилось, что где-то на свете могут существовать такие сокровища, — бормотал он, опьяненный этим богатством.

— Они стоят дороже всего на свете?

— Да, это так.

— Дороже любви, доблести и чести?

— Да, они стоят дороже всего этого. Они сводят с ума.

— Можно ли купить на них искреннюю любовь мужчины?

— На них можно купить весь мир…

— Послушай, — продолжала царица. — Ты мужчина. И не раз, наверное, держал в своих объятиях женщину. Можно ли на них купить женщину?

— С самого сотворения мира женщин покупали и продавали за драгоценности. Из-за них же женщины продавали себя.

— А смогут ли они купить мне сердце твоего друга Фрэнсиса?

В первый раз за все это время Торрес взглянул на нее и забормотал бессвязные слова; он бессмысленно кивал головой, опьяненный выпитым вином и обезумевший от такого количества невиданных сокровищ.

— Разве они имеют такую цену в глазах Фрэнсиса?

Торрес безмолвно кивнул.

— И все их так ценят?

Торрес закивал головой.

Царица засмеялась серебристым смехом, в котором звучало презрение. Склонившись над сундуком, она набрала пригоршню драгоценных камней.

— Иди за мной, — приказала она. — Я покажу тебе, как мало я их ценю.

Вместе с ним царица вышла на террасу, которая окружала три стороны дома, нависшие над водой; четвертая сторона прилегала к крутой скале. У подножия скалы бурлил водоворот, осушавший воды озера, как и предполагали Морганы.

С презрительным смехом царица бросила драгоценности в бурлящие воды.

— Видишь, как мало я их ценю, — проговорила она.

Торрес почти отрезвел от такого кощунства.

— Они никогда не вернутся обратно! — смеялась она. — Оттуда никогда ничто не возвращается. Смотри! — с этими словами она бросила вниз букет цветов, который, покружившись с минуту, был втянут в водоворот и исчез в пучине.

— Если ничто оттуда не возвращается, куда же все идет? — глухо спросил Торрес.

Царица пожала плечами, но Торрес понял, что ей известна тайна водоворота.

— Много людей отправилось этой дорогой, — задумчиво продолжала она. — Ни один из них не вернулся. Моя мать тоже после своей смерти ушла этим путем. Я была тогда еще маленькой девочкой. — Она вдруг очнулась. — Иди же, о чужеземец с древним шлемом! Расскажи обо всем увиденном твоему повелителю… твоему другу, хочу я сказать. Расскажи ему, какое за мной приданое. И если он так же безумно жаден до этих цветных стекляшек, то руки его вскоре обнимут мой стан. Я же останусь здесь и, мечтая о нем, буду ждать его прихода. Игра волн пленяет меня…

Получив приказание удалиться, Торрес вошел в опочивальню, но затем, потихоньку вернувшись обратно, чтобы поглядеть на царицу, увидел, что она опустилась на пол на террасе и, опершись головой на руки, пристально глядит в пучину. Тогда он быстро прокрался к сундуку, поднял крышку и, набрав полную пригоршню камней, положил их в карман брюк. Однако прежде чем он успел второй раз запустить руку в сундук, за его спиной прозвучал презрительный смех царицы.

Страх и бешенство овладели им до такой степени, что он бросился на нее и хотел схватить, но вдруг в ее руке угрожающе блеснула сталь кинжала.

— Ты вор, — сказала она. — У тебя нет чести. А наказание для воров в этой долине — смерть. Сейчас я призову моих копьеносцев, и они сбросят тебя в водопад.

Но именно безвыходность положения придала Торресу находчивости. Испуганно заглянув в пучину, которая грозила ему гибелью, он громко закричал, как будто увидел в глубине вод нечто ужасное. Затем испанец пал на одно колено и закрыл руками свое искаженное притворным страхом лицо. Царица тоже заглянула вниз, чтобы узнать, что он там увидел. Улучив момент, Торрес стремительно поднялся на ноги, кинулся на нее, как дикий зверь, и, схватив за кисти рук, вырвал у нее кинжал.

Он отер холодный пот со лба и весь дрожал, медленно приходя в себя. Царица спокойно, с любопытством смотрела на него.

— Ты исчадие ада, — злобно шипел он, трясясь от ярости. — Ведьма, которой подвластны темные силы. И все же ты обыкновенная женщина, рожденная смертной, и, значит, сама смертна. И как любое смертное существо и как любая женщина, ты слаба, а потому я предоставляю тебе выбор: или ты будешь брошена мною в пучину вод, где и погибнешь, или же…

— Или же? — спросила она.

— Или… — Он замолчал, облизал свои пересохшие губы и вдруг вскричал: — Нет, клянусь мадонной! — или ты станешь сегодня же моей женой. Выбирай!

— Ты возьмешь меня в жены ради меня самой или ради моих сокровищ?

— Ради твоих сокровищ, — нагло заявил он.

— Но ведь в Книге Судеб сказано, что мне суждено быть женой Фрэнсиса, — возразила она.

— Ну что ж, мы впишем новую страницу в Книгу Судеб.

— Как будто это возможно сделать, — засмеялась она.

— В таком случае я докажу твою смертность тем, что брошу тебя в водоворот, как ты бросила туда букет цветов.

На этот раз Торрес был действительно неустрашим — неустрашим под влиянием старинного напитка, который огненной струей разлился по его жилам, к тому же он чувствовал себя хозяином положения. Наконец, как истый латиноамериканец, он наслаждался сценой, в которой мог проявить свойственные ему чванливость и красноречие.

Внезапно он вздрогнул, услыхав, как царица издала легкий свист, которым испанцы обычно призывают слуг. Торрес подозрительно посмотрел на нее, потом на дверь, ведущую в ее опочивальню, затем снова перевел взгляд на царицу.

Искоса поглядывая на дверь, он смутно увидел, как на пороге, словно привидение, появилась огромная белая собака. Торрес невольно сделал шаг в сторону, но нога его очутилась в пустом пространстве и, увлекаемый весом своего тела, он свалился с террасы прямо в бурлящий поток. С воплем ужаса стремительно несясь вниз, он увидел, как собака прыгнула следом за ним.

Хотя Торрес был прекрасным пловцом, бурное течение понесло его как соломинку, и Та, Что Грезит, перегнувшись через край террасы и зачарованно глядя вниз, видела, как его, а затем и собаку втянул кипящий водоворот.

Глава 20

Долго еще Та, Что Грезит глядела в бурлящую пучину, затем она произнесла со вздохом: «Бедная моя собака!» — и поднялась. Гибель Торреса нисколько ее не тронула. С юных лет она привыкла распоряжаться жизнью и смертью людей своего полудикого вырождающегося племени, и жизнь человеческая как таковая не имела в ее глазах никакой цены. Если человек жил честно, жизнь его была неприкосновенна; если же он вел порочную жизнь и угрожал безопасности других людей, то так же естественно было предоставить ему умереть или даже насильственно его умертвить. Поэтому вся история с Торресом была для нее всего лишь эпизодом, правда неприятным, но преходящим. Однако она искренне жалела о гибели своего бедного пса.

Войдя в комнату, царица громко хлопнула в ладоши и отдала распоряжение явившейся на зов прислужнице, а сама, убедившись, что крышка сундука все еще открыта, вышла на террасу, откуда могла наблюдать за комнатой, сама оставаясь незамеченной.

Через несколько минут прислужница ввела в комнату Фрэнсиса. Он был в самом плохом настроении. Благородный поступок, который он совершил, отказавшись от Леонсии, не доставил ему никакой радости. Еще меньше радости испытывал он при мысли о скором браке со странной женщиной, которая царила над Погибшими Душами и жила в этом странном доме над озером. Правда, она не вызывала в нем, как в Торресе, ни страха, ни враждебности. Напротив, Фрэнсис испытывал по отношению к ней искреннее сострадание. Его невольно трогало жалкое, почти трагическое положение этой мужественной и надменной женщины, находящейся в полном расцвете сил и красоты, которая так трогательно и безнадежно стремилась к любви.

С первого же взгляда он понял, что находится в опочивальне царицы, и невольно подумал, не считает ли она уже его своим мужем: возможно, здесь не тратят времени на лишние переговоры, церемонии и обряды. Поглощенный своими невеселыми мыслями, он не обратил особого внимания на сундук. Наблюдавшая за ним царица видела, как молодой американец стоял посреди комнаты, явно дожидаясь ее, затем через несколько минут подошел к сундуку. Он захватил целую пригоршню драгоценных камней и стал небрежно бросать их по одному обратно, как простые камешки, затем отошел от сундука и принялся разглядывать шкуры леопардов на ложе. Наконец он опустился на это ложе, одинаково равнодушный и к ложу и к сокровищам. Его поведение вызвало такой восторг царицы, что она не в силах была больше ограничиваться подсматриванием. Войдя в комнату, Та, Что Грезит со смехом сказала:

— Значит, сеньор Торрес был лжецом?

— Был? — спросил Фрэнсис, вставая ей навстречу.

— Да, его уже нет, — ответила царица. — Но это неважно, — поспешила она добавить, заметив, что известие о смерти Торреса вызвало у Фрэнсиса всего лишь любопытство. — Он ушел, и это хорошо, что ушел, ибо он никогда не вернется. Но он лгал мне, не правда ли?

— Без сомнения, — ответил Фрэнсис. — Он наглый лжец.

Молодой Морган не мог не заметить разочарования, отразившегося на ее лице, когда он так охотно согласился с ней относительно лживости Торреса.

— Что же именно он говорил? — спросил ее Фрэнсис.

— Что его выбрали мне в мужья.

— Ложь, — сухо ответил Фрэнсис.

— Затем он сказал, что выбор пал на тебя, и это, несомненно, тоже ложь, — печально продолжала царица.

Фрэнсис отрицательно покачал головой.

Невольный крик радости, вырвавшийся из уст царицы, тронул его сердце настолько, что у него возникло желание обнять и приласкать ее. Она ждала, пока он заговорит.

— На меня в самом деле пал выбор стать твоим мужем, — продолжал он твердым голосом. — Ты прекрасна. Когда же мы поженимся?

При этих словах на ее лице отразилась такая ликующая радость, что он поклялся себе никогда не омрачать это прекрасное лицо печалью. Повелительница Погибших Душ, обладавшая несметными богатствами и чудесным даром провидения, была в его глазах просто одинокой неопытной женщиной с сердцем, переполненным страстной жаждой любви.

— Я открою тебе, какую еще ложь сказал мне этот гнусный Торрес! — радостным голосом воскликнула она. — Он сказал мне, что ты богат, и что, прежде чем взять меня в жены, ты хочешь узнать, какие богатства я принесу тебе в дар. Еще он сказал, что ты послал его осмотреть мои сокровища. Я знаю, что это наглая ложь. Ты ведь не ради этого берешь меня в жены? — и она жестом, полным презрения, указала на сундук с драгоценностями.

Фрэнсис покачал головой.

— Ты женишься на мне ради меня самой? — ликуя продолжала она.

— Да, ради тебя самой, — не мог не солгать Фрэнсис.

И тут его глазам представилось удивительное зрелище. Царица, деспотичнейшая из властительниц, которая своевольно распоряжалась судьбами своих подданных, так холодно и бессердечно рассказала ему о гибели Торреса, выбрала себе супруга, нисколько не считаясь с его желаниями, — эта самая царица вдруг начала краснеть.

По ее шее, затем по лицу, ушам и даже по лбу алой волной разливалась краска девичьего смущения и стыдливости. Смущение ее передалось и Фрэнсису. Он не знал, как себя вести, и почувствовал, что сквозь его загар также пробивается румянец. Никогда еще, невольно подумал он, в отношениях мужчины и женщины не было такого затруднительного и странного положения. Затруднительное положение между тем все более усугублялось; но даже ради спасения собственной жизни он не смог бы найти нужного слова, чтобы положить конец этому замешательству. Наконец царица заговорила первая.

— А теперь, — сказала она, еще больше краснея, — вы должны поухаживать за мной.

Фрэнсис пытался заговорить, но губы его так пересохли, что он пробормотал только несколько бессвязных слов.

— Меня еще никогда никто не любил, — откровенно призналась царица. — То чувство, которое питает ко мне мой народ, — не любовь. Они не люди, а просто неразумные животные, но мы, ты и я, мы ведь настоящие мужчина и женщина. На свете есть ухаживание, и любовь, и нежность — все это мне сказало мое Зеркало Мира. Но я так неопытна, я не умею, не знаю, как надо любить. Ты же, чужеземец, явившийся ко мне из необъятного мира, ты, несомненно, знаешь, что такое любовь. Я жду. Люби же меня!

Она опустилась на свое ложе и, усадив Фрэнсиса подле себя, замерла в ожидании. Бедный юноша, которому так неожиданно приказали любить, был не в силах вызвать по принуждению любовь в своем сердце.

— Разве я не прекрасна? — спросила его царица, немного помолчав. — Разве ты не так же безумно жаждешь обнять меня, как я жажду твоих объятий? Никогда еще мужские уста не касались моих. Что такое поцелуй — поцелуй в уста? Когда ты поцеловал мою руку, я испытала неизъяснимое блаженство. Твои губы поцеловали не только мою руку, но и мою душу. Мне казалось, что мое сердце билось в руке под прикосновением твоих уст. Разве ты не чувствовал его?..

— Итак, — говорила она полчаса спустя, сидя рядом с ним на ложе, — я рассказала тебе то немногое, что мне известно о самой себе. О своем прошлом я знаю только то, что мне о нем рассказали. Настоящее ясно вижу в моем Зеркале Мира. Будущее я тоже могу видеть, но только очень смутно, и не всегда понимаю то, что вижу. Я родилась здесь, так же как моя мать и мать моей матери. Каким-то образом случалось, что в жизни каждой царицы был мужчина. Порой они приходили сюда, как и ты. Мать моей матери — так рассказывали мне — покинула нашу долину, чтобы найти себе мужа, и отсутствовала долгие годы. Таким же путем ушла в большой мир и моя мать. Тот тайный путь, где давно умершие конквистадоры охраняют тайны майя и где стоит Де-Васко, чей шлем нагло похитил этот Торрес, — этот путь хорошо мне известен. Если бы ты не пришел, я должна была бы пойти этим путем, чтобы найти тебя, ибо ты был предназначен мне судьбой, и наша встреча была неизбежна.

Вошла женщина, за которой следовал копьеносец, и Фрэнсис с трудом мог понять последующий разговор, который они вели между собой на староиспанском языке. Царица передала ему смысл этого разговора. Лицо ее выражало гнев и в то же время радость.

— Мы должны сейчас же отправиться в Большой Дом для свадебной церемонии. Жрец Солнца упрямится, не знаю почему. Быть может, из-за того, что ему не позволили пролить вашу кровь на его жертвенном алтаре. Он очень кровожаден. Хотя он и верховный жрец Солнца, в нем мало мудрости. Мне только что донесли, что он пытается настроить народ против нашего брака. Жалкий пес!

Она крепко сжала кулаки, лицо ее приняло решительное выражение, а в глазах сверкнул царственный гнев.

— Я заставлю его повенчать нас по старинному обряду перед Большим Домом, у алтаря Солнца.

— Фрэнсис, еще не поздно переменить решение, — уговаривал друга Генри. — Пойми же, это несправедливо. Ведь это я вытянул короткую соломинку. Разве я не прав, Леонсия?

Леонсия не отвечала. Они стояли перед толпой собравшихся у алтаря Погибших Душ. Царица и жрец Солнца находились в Большом Доме.

— Вам не хотелось бы, чтобы Генри женился на ней, не правда ли, Леонсия? — спросил Фрэнсис.

— Да, но не хотелось бы, чтобы женились и вы, — сказала Леонсия. — Единственный человек, которого я не прочь видеть ее мужем, — это Торрес. Я не люблю ее, и мне будет неприятно, если кто-то из моих друзей станет ее мужем.

— Да вы просто ревнуете, — заметил Генри. — А между тем Фрэнсис, кажется, не слишком опечален своей судьбой.

— Она совсем неплохая женщина, — заявил Фрэнсис, — к тому же я умею подчиняться своей судьбе если не с хладнокровием, то во всяком случае с достоинством. И знаешь, что я скажу тебе, Генри, раз ты так на этом настаиваешь: она не согласилась бы выйти за тебя, если бы ты даже просил ее.

— Я в этом совсем не уверен, — быстро начал Генри.

— Спроси в таком случае ее, — вызывающе сказал Фрэнсис. — Вот она, посмотри-ка на нее. По ее глазам видно, что происходит что-то неладное. И жрец мрачен как туча. Пойди же, предложи ей стать твоей женой, и ты увидишь, как она тебя примет.

Генри упрямо кивнул головой.

— Ну и пойду — не для того, конечно, чтобы показать тебе, какой я покоритель женских сердец, а просто ради справедливости. Я не должен был принимать твою жертву и теперь хочу попытаться поправить дело.

Прежде чем Фрэнсис успел ему помешать, он подошел к царице и, отстранив от нее жреца, заговорил с ней. Царица засмеялась, но выслушала его. Смеялась она не над Генри — смех означал ее торжество над Леонсией. Без тени сомнения отклонила она предложение Генри. Затем царица в сопровождении жреца подошла к Леонсии и Фрэнсису, а за ними по пятам следовал Генри, изо всех сил стараясь скрыть радость, которую принесла ему его неудача.

— И что ты теперь скажешь? — обратилась царица к Леонсии. — Генри только что просил меня стать его женой, и это сегодня четвертое предложение. Ну разве не любят меня мужчины? Разве у тебя было когда-нибудь четверо влюбленных, которые все стремились бы жениться на тебе в день твоей свадьбы?

— Четверо?! — воскликнул Фрэнсис. Царица нежно на него посмотрела.

— Да, ты, Фрэнсис, и Генри, которому я только что отказала. А еще раньше, прежде вас, — этот дерзкий Торрес. И только что в Большом Доме — верховный жрец. — Глаза ее снова вспыхнули гневом. — Этот жрец Солнца, жрец, который давно преступил свои обеты, мужчина, который только наполовину мужчина, осмелился предложить мне стать моим супругом! Жалкая собака, животное! И под конец он имел дерзость заявить, что я не буду женой Фрэнсиса. Идем! Я покажу ему, как он ошибается.

Она кивнула своим копьеносцам, приказывая им следовать за всей группой, а двум из них велела стать за спиной у жреца, чтобы включить в круг и его. При виде этого в толпе Погибших Душ поднялся ропот.

— Начинай, жрец! — приказала ему царица, — а не то мои телохранители убьют тебя.

Жрец быстро обернулся, ища поддержки у толпы, но слова замерли у него на устах при виде приставленных к его груди копий. Ему пришлось смириться. Подойдя к алтарю, он поставил царицу и Фрэнсиса перед ним, а сам поднялся на возвышение и, глядя на них и через их головы на толпу, заговорил:

— Я жрец Солнца, — начал он. — Обеты мои священны. Я, верховный жрец Солнца, принужден повенчать эту женщину — Ту, Что Грезит с этим незнакомцем, с этим пришельцем, чья кровь должна была пролиться на алтарь нашего бога. Обеты мои священны, и я не смею их преступить. Я отказываюсь повенчать эту женщину с этим мужчиной. Именем бога Солнца я отказываюсь приступить к церемонии.

— В таком случае ты сейчас же и на этом самом месте умрешь, — злобно прошипела царица. Она жестом приказала копьеносцам, стоявшим за спиной жреца, поднять его на копья, а остальным телохранителям — направить оружие против недовольной толпы Погибших Душ.

Последовала зловещая пауза. Почти минуту никто не произнес ни одного слова, не сделал ни малейшего движения. Все стояли как окаменевшие. Взоры всех устремились на жреца, к груди которого были приставлены копья.

Жрец, подвергавшийся наибольшей опасности, первым нарушил молчание. Он подчинился неизбежному. Спокойно повернувшись спиной к грозным копьям, он опустился на колени и начал произносить на староиспанском языке молитву, обращенную к богу Солнца. Затем он жестом приказал царице и Фрэнсису низко склониться перед ним и прикоснулся к их соединенным рукам кончиками своих пальцев; при этом он не мог скрыть невольной гримасы, исказившей его черты.

Когда склонившаяся перед ним чета поднялась по его приказанию, он разломил на две части небольшую лепешку, протянув обоим по половинке.

— Святое причастие, — шепнул Генри Леонсии, в то время как царица и Фрэнсис вкушали каждый свою половинку лепешки.

— Да, это католическая религия Де-Васко, которую он занес сюда. С веками она исказилась до такой степени, что превратилась в брачный обряд, — также шепотом ответила Леонсия.

При виде Фрэнсиса, который навсегда был для нее потерян, ей пришлось призвать на помощь всю свою волю, чтобы сохранить внешнее спокойствие. Губы ее были совершенно бескровны и плотно сжаты, а ногти впивались в ладони крепко стиснутых рук.

Взяв с алтаря кинжал и крохотную золотую чашу, жрец передал их царице. Он сказал несколько слов Фрэнсису, и тот, закатив рукав, обнажил свою левую руку. Царица уже собиралась кольнуть его руку, но вдруг остановилась, глубоко задумалась и, вместо того, чтобы оцарапать ему кожу, осторожно прикоснулась языком к кончику лезвия.

Тут ею овладела ярость. Почувствовав странный привкус во рту, она отбросила кинжал далеко от себя. Царица хотела уже кинуться на жреца и отдала приказ своим копьеносцам убить его, но вовремя остановилась, вся дрожа от усилий вернуть себе самообладание. Взглянув в том направлении, куда упал кинжал, чтобы убедиться, что его отравленное лезвие не причинило никому вреда и не поразило невинного, она вытащила из-под своего одеяния другой миниатюрный кинжал. Его она тоже попробовала языком, затем уколола кончиком лезвия обнаженную руку Фрэнсиса и собрала в золотую чашу несколько капель крови, вытекших из ранки. Фрэнсис проделал то же самое с ней, а затем, под ее пристальным и все еще мечущим пламя взором, жрец взял чашу и пролил смешанную кровь на алтарь.

Наступила пауза. Царица нахмурилась.

— Если чья-нибудь кровь должна быть пролита сегодня на алтарь бога Солнца… — угрожающе сказала она.

И жрец, будто вспомнив свои обязанности, которые были ему явно не по душе, обратился к собравшемуся народу и торжественно объявил, что отныне царица и Фрэнсис — муж и жена. Царица повернулась к Фрэнсису с пылким ожиданием. Он нежно обнял ее и поцеловал в губы. При виде этого Леонсия вздрогнула и прижалась к Генри, как бы ища у него поддержки. Фрэнсис не мог не заметить и не понять всего значения происходящего, но когда зардевшаяся от радости царица с торжеством посмотрела на свою соперницу, лицо Леонсии не выражало ничего, кроме гордого безразличия.

Глава 21

Две мысли мелькнули в голове Торреса в ту минуту, когда он погружался в бурлящую пучину. Первой была мысль об огромной белой собаке, которая прыгнула вслед за ним, а вторая о том, что Зеркало Мира солгало. В том, что настал его конец, Торрес был уверен, но то немногое, что он осмелился увидеть в Зеркале Мира, нисколько не напоминало подобного конца. Он был прекрасным пловцом и благодаря этому, погружаясь и втягиваясь в быстрый кипящий поток, страшился лишь одного — не размозжить себе голову о каменные стены или своды подземного прохода, сквозь который его нес поток. Но скорость потока была такой, что он ни разу не соприкоснулся с каменными сводами. Порой только его выносило на высокий гребень волны, отраженной от стены или скалы; тогда он быстро весь сжимался, точно морская черепаха, которая втягивает голову, чувствуя приближение акулы.

Измеряя время дыханием, Торрес определил, что не прошло и минуты, как течение стало тише, и его голова появилась над поверхностью воды, а легкие наполнились свежим, прохладным воздухом. Он не плыл больше, а только старался удержаться на поверхности. Испанец размышлял над тем, что случилось с собакой и какое новое неожиданное приключение готовит ему его подводное путешествие. Вскоре он увидел впереди свет — тусклый, но несомненно дневной — свет этот становился все ярче и ярче. Торрес оглянулся, и глазам его представилось зрелище, заставившее его что было сил плыть вперед. Это была собака, плывшая на поверхности воды, сверкая оскаленными клыками. Вблизи того места, где находился источник света, он увидел выступ в скале и вскарабкался на него. Первым его намерением, которое он чуть было не привел в исполнение, было вытащить из кармана драгоценные камни, украденные из сундука царицы. Но тут до него донесся лай его преследователя, — он разносился по пещере подобно раскатам грома, — и вместо камней Торрес вытащил стилет царицы.

Снова его осенили одновременно две мысли: не убить ли ему собаку в воде, не дожидаясь, пока она выплывет на берег; или попытаться вскарабкаться по скалам к источнику света в надежде, что поток пронесет собаку мимо него. После некоторого размышления он остановился на втором решении и быстро начал взбираться вверх по узкому краю утеса. Однако пес также выбрался на выступ и кинулся за ним со всей быстротой и ловкостью своих четырех лап. Он быстро нагнал Торреса. Испанец, точно загнанный зверь, повернулся на узком выступе, прижался к стене и выставил вперед кинжал, ожидая прыжка собаки. Но собака не прыгнула, а вместо того игриво, широко оскалив пасть, словно добродушно посмеиваясь, присела на задние лапы и протянула ему переднюю, как бы здороваясь. Взяв ее лапу в свою руку и тряся ее, Торрес чуть было не свалился на землю от слабости, вызванной нервной реакцией, наступившей вместе с чувством облегчения. Он разразился резким истерическим смехом и продолжал трясти лапу собаки, а волкодав, глядя на него своими добрыми глазами, сидел с широко разинутой пастью, точно беззвучно смеясь ему в ответ.

Пробираясь вверх по узкой тропинке с собакой, которая радостно следовала за ним по пятам, обнюхивая порой его икры, Торрес заметил, что тропинка, шедшая параллельно реке, после крутого подъема снова спускалась к воде. И тут он увидел две вещи: первая заставила его в испуге остановиться, а вторая вселила в него надежду. Первой была подземная река. Бешено бросаясь на каменную стену, поток устремлялся под нее в хаосе высоких покрытых пеной кипящих волн, гребни которых свидетельствовали о его стремительности. Второй вещью было отверстие в каменной стене, сквозь которое струились лучи дневного света. Отверстие имело около пятнадцати футов в диаметре, но было затянуто паутиной, более чудовищной, нежели могло себе представить даже воображение безумца. Еще более зловеще выглядела груда костей, валявшихся перед отверстием. Каждая нить паутины казалась сделанной из серебра и была толщиной с карандаш. Прикоснувшись рукой к одной из них, он содрогнулся от отвращения. Она пристала к его пальцам, точно клей, и только огромным усилием, которое до основания потрясло всю паутину, ему удалось высвободить свою руку. Торрес вытер липкую массу о свою одежду и о густую шерсть собаки. Между двумя нижними нитями чудовищной паутины испанец заметил пространство, сквозь которое смог бы пробраться в отверстие, но прежде чем рискнуть самому, он из осторожности решил испытать этот путь на собаке и протолкнул ее через отверстие. Белый волкодав прополз туда и скоро исчез из виду; Торрес собирался уже последовать за ним, как вдруг собака вернулась. Пес бежал с такой панической быстротой, что они столкнулись и вместе упали на землю. Человеку, однако, удалось удержаться на выступе, ухватившись обеими руками за скалу, тогда как четвероногое, которое не могло последовать его примеру, свалилось в кипящий поток. Торрес протянул руку, чтобы схватить и вытащить собаку из воды, но было уже поздно — поток унес ее под скалу.

Торрес долго раздумывал. Он мог снова броситься в этот подземный поток, но такая мысль внушала ему ужас. Над ним был открытый путь к дневному свету, и все в Торресе рвалось и стремилось к свету, как стремятся пчела или цветок навстречу солнечным лучам. Однако что же такое встретилось на пути собаки, если она с таким ужасом кинулась назад? Размышляя над этим, он почувствовал, что его рука опирается на какой-то круглый предмет. Подняв неизвестный предмет, Торрес увидел, что на него глядят темные глазные впадины человеческого черепа. Испуганным взглядом он окинул всю площадку, усеянную толстым слоем костей, и на ней разглядел ребра, хребты и кости умерших здесь людей. Зрелище это чуть не заставило его избрать как путь освобождения поток, но при виде бешено пенящихся волн он мгновенно отшатнулся назад.

Вынув вновь кинжал царицы, Торрес с бесконечными предосторожностями прополз в отверстие между нижними нитями паутины и увидел то, что видел до него волкодав. Испуганный пес кинулся назад с такой дикой стремительностью, что свалился в воду и, едва успев наполнить свои легкие свежим воздухом, был втянут кипящим потоком во мрак подземного русла.

Тем временем не менее важные события происходили с не меньшей быстротой в доме царицы у озера. Вернувшись со свадебного обряда у Большого Дома, вся компания собиралась сесть за свадебный стол, как вдруг стрела, проникнув сквозь щель в бамбуковой стене, пролетела между царицей и Фрэнсисом и вонзилась в противоположную стену. Сила удара стрелы о преграду была так велика, что ее оперенный конец еще дрожал. Бросившись к окнам, выходившим на узкий мостик, Генри и Фрэнсис убедились в опасности положения. Они увидели, как копьеносец царицы, охранявший вход на мостик, кинулся бежать и на полпути упал в воду. Из его спины торчала стрела, дрожавшая точно так же, как стрела в стене комнаты. По ту сторону мостика, на берегу, расположилось все мужское население долины под предводительством жреца Солнца. В воздухе носилась туча выпущенных из луков оперенных стрел. За спинами мужчин виднелась толпа женщин и детей.

В комнату вошел, едва держась на ногах, один из копьеносцев царицы. Глаза его глядели бессмысленно, точно стеклянные, губы беззвучно шевелились, словно пытаясь передать какое-то известие, которое его угасающая жизнь уже не позволяла сообщить. Наконец ноги воина подкосились, и он упал навзничь, а из его спины, словно колючки ежа, торчали десятки стрел. Генри кинулся к двери, выходившей на мостик, и с помощью автоматического револьвера очистил его от нападающих Погибших Душ: все, кто гуськом продвигался по узкому мостику, погибли от его пуль.

Осада непрочного строения была непродолжительной. Хотя Фрэнсису и удалось под прикрытием револьвера Генри разрушить мостик, осажденные не смогли погасить пылавшую солому на крыше. Она воспламенилась от упавших в двадцати местах огненных стрел.

— Есть только один путь к спасению, — задыхающимся голосом проговорила царица. Она стояла на террасе, нависшей над водоворотом и крепко сжимала в своей руке руку Фрэнсиса. — Этот поток ведет на поверхность земли.

Она указала на бурлящую пучину водоворота.

— Ни один человек еще не вернулся оттуда. Не раз видела я в моем Зеркале Мира, как они плыли в потоке, и их, уже мертвых, выносило на поверхность. Никогда я не видела, чтобы этим путем выплыл живой человек. То были только мертвецы, и они никогда не возвращались.

Все смотрели друг на друга, объятые ужасом при мысли о необходимости довериться ужасному потоку.

— Неужели нет другого пути? — спросил Генри, крепко прижимая к себе Леонсию.

Царица покачала головой. Вокруг них падали пылавшие пучки соломы с крыши, а в ушах стоял ужасающий рев: это Погибшие Души на берегу озера распевали свои кровожадные песни. Царица выпустила руку Фрэнсиса с явным намерением броситься в свою опочивальню, затем, передумав, вновь взяла его за руку и повела за собой. Он удивленно следил за тем, как она закрыла крышку сундука с драгоценностями и заперла его. Затем откинула лежавшую на полу циновку и подняла потайную дверцу, ведущую вниз, к воде. По ее указанию Фрэнсис подтащил к люку сундук и опустил его туда.

— Даже жрец Солнца не знает об этом тайнике, — шепнула царица, затем, взяв его за руку, вернулась вместе с ним на террасу.

— Пора покинуть это место, — объявила она. — Обними меня, Фрэнсис, милый мой муж, подними меня и прыгай вместе со мной. Мы прыгнем первые и укажем путь остальным.

И они бросились в кипящую пучину вод. В ту самую минуту, когда обрушилась крыша, увлекая за собой целый поток огня и пылающих стропил, Генри, схватив Леонсию в свои объятия, кинулся вместе с ней в водоворот, который уже поглотил Фрэнсиса и царицу.

Подобно Торресу, четверо беглецов избегли столкновения со скалами и были вынесены подземным потоком к отверстию, выходившему на поверхность земли, которое затянула чудовищная паутина. Генри плыть было гораздо легче, так как и Леонсия была хорошим пловцом. К счастью для Фрэнсиса, его умение плавать позволило ему без труда поддерживать царицу. Она слепо следовала его указаниям, спокойно держась на воде и не пытаясь ни схватить его за руку, ни помешать ему плыть.

Достигнув выступа, все четверо вскарабкались на него и решили отдохнуть. Обе женщины принялись выжимать свои волосы, которые быстрое течение в беспорядке разметало по их плечам.

— Мне не впервые довелось побывать с вами обоими в недрах гор, — смеясь сказала Генри и Фрэнсису Леонсия. Впрочем, слова ее предназначались не столько для них, сколько для царицы.

— А я первый раз нахожусь со своим мужем в недрах гор, — также со смехом возразила царица, и отравленное жало ее насмешки глубоко вонзилось в сердце Леонсии.

— Похоже на то, что твоя жена не особенно ладит с моей будущей женой, — заметил Генри с обычной свойственной мужчинам резкостью, к которой они прибегают, чтобы скрыть смущение, вызванное бестактностью их жен.

Однако таким чисто мужским приемом Генри добился лишь еще более натянутого и напряженного молчания. Обеим женщинам это, казалось, доставляло какое-то странное злорадное удовольствие. Фрэнсис тщетно пытался придумать, как вывести всех из неловкого положения. Наконец Генри в отчаянии поднялся и заявил, что намерен осмотреться. Предложив царице его сопровождать, он подал ей руку, чтобы помочь встать на ноги. Фрэнсис и Леонсия сидели рядом, и оба упорно молчали. Он первый нарушил молчание.

— Я готов был бы поколотить вас, Леонсия.

— А что я такого сделала? — спросила она.

— Как будто не знаете? Вы отвратительно себя вели!

— Это вы себя отвратительно вели, — со слезами в голосе возразила она, несмотря на твердое решение воздержаться от такой чисто женской слабости. — Кто просил вас жениться на ней? Ведь не вы вытащили короткую соломинку! Кто же просил вас добровольно совать свой нос в это дело? Разве я просила вас? Мое сердце едва не остановилось в груди, когда я услышала, как вы заявили Генри о своем намерении жениться на ней. Я чуть было не упала в обморок. Вы даже не посоветовались со мной, а ведь это по моему совету, чтобы спасти вас от царицы, вы все бросали жребий… Мне не стыдно признаться вам: я сделала это, надеясь, что вы останетесь со мной! Генри вовсе не любит меня так, как вы уверяли, будто любите меня! И я никогда не любила Генри так, как любила вас, как я люблю и сейчас, да простит меня Господь!

Фрэнсис потерял всякое самообладание. Он схватил ее в объятия и крепко прижал к груди.

— И это в самый день вашей свадьбы? — прошептала она с упреком.

Он мгновенно отпустил ее.

— И все это я должен выслушивать от вас, Леонсия, да еще в такую минуту, — с грустью произнес он.

— А почему бы и нет? — вспыхнула она. — Вы любили меня, вы сами признались мне с таким жаром, что нельзя было бы не поверить, и вдруг сегодня добровольно, с самым веселым и радостным видом вы женитесь на первой встречной, первой хорошенькой женщине!

— В вас просто говорит ревность, — упрекнул он ее, и сердце его радостно забилось, когда она утвердительно кивнула головой. — Да, я допускаю, что вы ревнуете, но в то же время вы лжете со свойственной всему вашему женскому полу лживостью. То, что я сделал, я сделал вовсе не с радостным и веселым видом. Сделал я это ради вас и ради себя, а вернее всего — ради Генри. Слава Богу, во мне еще не умерло чувство чести.

— Мужского чувства чести не всегда достаточно для женщин, — возразила Леонсия.

— А разве вы предпочли бы, чтобы я был бесчестным? — быстро парировал он.

— Я ведь только женщина с любящим сердцем, — молящим голосом произнесла она.

— Вы настоящая злая, жалящая оса в образе женщины, — гневно возразил он. — И вы несправедливы ко мне.

— Да разве женщина бывает когда-либо справедливой, когда любит? — откровенно признала Леонсия. — Мужчины следуют правилам чести, которые сами же и изобретают, но знайте — как женщина, я открыто признаюсь в этом — знайте, что женщина следует в жизни только законам любви, которые диктует ей ее любящее сердце.

— Быть может, вы и правы. Правила морали, как и правила арифметики, определяются разумом и логикой. Судя же по вашим словам, у женщины нет никакой морали, а только…

— Только капризы, — закончила за него Леонсия.

Раздавшиеся возгласы Генри и царицы положили конец этому разговору, и Леонсия с Фрэнсисом, присоединившись к ним, стали разглядывать чудовищную паутину.

— Видели ли вы когда-нибудь такую огромную паутину?! — воскликнула Леонсия.

— А мне бы хотелось посмотреть на чудовище, которое ее соткало, — заявил Генри.

— Наше счастье, что нам не нужно идти этим путем, — сказала царица.

Все вопросительно взглянули на нее, и она указала вниз, на поток, бурлящий у их ног.

— Вот наш путь, — сказала она. — Я хорошо его знаю. Часто я видела его в моем Зеркале Мира. Когда моя мать умерла и была похоронена в водовороте, я проследила за ее телом в Зеркале Мира и увидела, как оно приплыло к этому месту и затем понеслось дальше, вниз с потоком.

— Да ведь она же была мертва! — быстро возразила Леонсия. Дух соперничества вновь разгорелся в ней.

— Один из моих копьеносцев, — спокойно продолжала царица, — прекрасный юноша, осмелился меня полюбить. И его бросили живым в поток. Я также следила за ним в Зеркале Мира. Когда его принесло к этому выступу, он выбрался на берег. Я видела, как он прополз между нитей паутины к дневному свету, но быстро вернулся назад и бросился в поток.

— Еще один мертвец, — мрачно заметил Генри.

— Нет, ибо я все время следила за ним в Зеркале Мира, и хотя на некоторое время все погрузилось во мрак и я ничего не могла видеть, он вскоре выплыл на поверхность большой реки, среди яркого солнечного сияния, подплыл к берегу и вскарабкался на него, — я прекрасно помню, что это был левый берег, — а вскоре исчез за большими деревьями, которых я никогда не видела в Долине Погибших Душ.

Однако, как и Торреса, всех их ужаснула мысль броситься в мрачную пучину вод, исчезавших под скалой.

— Все это кости животных и людей, — предостерегла своих спутников царица, — которые побоялись довериться реке и попытались выйти на поверхность земли через это отверстие. Поглядите — вон лежат люди, вернее, все, что осталось от них, — кости, пока их тоже не поглотило небытие.

— И все же, — сказал Фрэнсис, — я чувствую непреодолимое желание поглядеть на лучи солнца. Оставайтесь все на своих местах, пока я исследую этот путь.

Вынув свой револьвер, новейшая конструкция которого предохраняла патроны от воды, он пополз между нитями паутины. В ту же минуту, как молодой человек исчез в отверстии, раздалось подряд несколько выстрелов.

Вскоре они увидели Фрэнсиса — он поспешно отступал, все еще продолжая отстреливаться. Затем на него свалился гигантский паук — от одной мохнатой черной лапы до другой в нем было целых два ярда. Чудовище все еще продолжало бороться со смертью, и Фрэнсис выпускал в него заряд за зарядом. Туловище паука, от которого во все стороны расходились длинные ноги, было величиной с корзину для бумаги: оно со стуком свалилось на плечи Фрэнсиса, отскочило, продолжая все еще беспомощно сучить мохнатыми лапами, и свалилось в бурлящую воду. Взоры всех напряженно следили за тем, как труп доплыл до каменной стены, погрузился вниз и исчез из виду.

— Там, где есть один, может быть и второй, — заметил Генри, с сомнением поглядывая на опасное отверстие, откуда струились лучи света.

— Это единственный путь, — проговорила царица, — идем, муж мой, и в объятиях друг друга сквозь мрачный подземный поток мы выйдем в лучезарный солнечный мир. Помни, что я еще никогда не видела его и вскоре увижу с тобой впервые.

Руки ее протянулись к нему, и Фрэнсис не мог противиться ее воле.

— Это просто отверстие в отвесной скале, под которым зияет пропасть глубиною в тысячу футов, — объяснил он виденное им по ту сторону чудовищной паутины. Затем он обнял царицу и ринулся вместе с ней в поток.

Генри также заключил Леонсию в свои объятия и собрался было последовать их примеру, но девушка остановила его.

— Почему вы приняли жертву Фрэнсиса? — спросила она.

— Потому что… — молодой человек замолк и с удивлением поглядел на нее. — Потому что я люблю вас, — сказал он. — К тому же, если я не ошибаюсь, Фрэнсис кажется мне довольно счастливым новобрачным.

— Нет, — замотала она головой. — Просто Фрэнсис настоящий рыцарь, и он прекрасно играет свою роль, чтобы не оскорблять ее чувств.

— Ну, этого я не знаю. Вспомните, что было у алтаря перед Большим Домом. Когда я заявил, что пойду просить руки царицы, как он хвалился, будто она не захочет выйти за меня замуж! Из этого можно заключить, что он сам был не прочь на ней жениться. А почему бы и нет? Он холост, а она очень красивая женщина.

Но Леонсия больше не слушала его. Быстрым движением откинувшись назад и глядя ему прямо в глаза, она спросила:

— Как вы меня любите? Любите ли вы меня безумно? Любите ли вы меня страстно? Есть ли в вашей любви все это и еще многое другое?

Он смотрел на нее с изумлением.

— Ну что же, любите ли вы меня так? — допытывалась Леонсия.

— Ну конечно, — ответил он с расстановкой. — Но мне никогда не пришло бы в голову описывать мою любовь к вам таким образом. Вы, Леонсия, единственная женщина, которую я люблю. Я скорее сказал бы, что мое чувство к вам глубоко, огромно и постоянно. Право, я настолько слился с вами, что мне кажется, будто я знал вас всегда. И так было с первого дня нашего знакомства.

— Она ужасная женщина, — вдруг прервала его Леонсия. — Я ненавидела ее с самого начала.

— Боже мой, какая вы злая! Мне даже страшно подумать, как бы вы ее ненавидели, если бы на ней женился я, а не Фрэнсис.

— Давайте последуем за ними, — прервала она их разговор.

Генри крепко обнял ее и бросился в пенящийся поток.

На берегу реки Гуалаки сидели две девушки-индианки и удили рыбу. Выше по течению поднимался отвесный обрыв одного из отрогов величественных гор. Главный поток реки мчал мимо них свои окрашенные в шоколадный цвет воды, но у их ног, там, где они удили, простиралась тихая заводь. И так же тихо шла у них и рыбная ловля. Ни у той, ни у другой леса не дергалась — их приманка не соблазняла рыб. Одна из девушек, Никойя, зевнула, съела банан и вновь зевнула, намереваясь швырнуть кожуру от банана в воду.

— Мы все время сидели тихо, Конкордия, — сказала она. — Но нам не удалось поймать ни одной рыбы. А теперь я устрою большой шум и плеск. Как говорится в пословице, все, что устремляется вверх, должно упасть вниз. Так почему не может что-нибудь всплыть наверх после того, как я брошу эту кожуру вниз. Я попробую. Гляди!

Она бросила кожуру банана в воду и лениво стала наблюдать за местом, куда та упала.

— Если что-нибудь всплывет наверх, надеюсь, это будет нечто очень большое, — так же лениво пробормотала Конкордия.

И перед их широко раскрытыми от изумления глазами из коричневых глубин выплыла большая белая собака. Они вытащили свои удочки из воды, бросили их на берег, обняли друг друга и принялись наблюдать. Собака вылезла на берег в нижнем конце заводи, взобралась по отлогому склону, отряхнулась и исчезла среди деревьев. Никойя и Конкордия захихикали.

— Попробуй еще раз, — попросила Конкордия.

— Нет, теперь попробуй ты. Посмотрим, что у тебя выйдет.

Конкордия, не веря в успешность своей попытки, бросила в воду комок земли. Почти мгновенно после этого из воды вынырнула голова в шлеме. Обхватив еще крепче друг друга, девушки смотрели, как мужчина в шлеме подплыл к берегу в том же месте, где вылезла собака, и так же исчез среди деревьев.

Индианки опять захихикали, но на этот раз, несмотря на взаимные уговоры, ни одна из них не решилась бросить еще что-нибудь в воду. Некоторое время спустя, когда подруги посмеивались над своим странным приключением, они увидели двух молодых индейцев, длинными шестами направлявших свой челн вдоль берега, против течения реки.

— Чему вы смеетесь? — спросил один из них.

— Мы тут видели разные вещи, — хихикнула Никойя в ответ.

— Значит, вы выпили много пульки, — упрекнул их юноша.

Но девушки покачали головами, и Конкордия сказала:

— Нам не нужно пить пульку для того, чтобы видеть разные вещи. Сначала, когда Никойя бросила в воду кожуру банана, мы увидели собаку, которая появилась из воды — белую собаку величиной с горного леопарда…

— А когда Конкордия бросила ком земли, — продолжала другая девушка, — из воды всплыл мужчина с железной головой. Это колдовство. Конкордия и я — мы можем вызывать колдовские видения.

— Хозе, — обратился один индеец к другому, — по этому поводу следует выпить. — И каждый из них по очереди, в то время как другой шестом удерживал лодку на месте, сделал глоток из большой бутылки из-под голландского джина, наполненной пулькой.

— Нет, — сказал Хозе, когда девушки попросили его дать им тоже глотнуть. — Один глоток пульки — и вы увидите еще много собак величиной с горного леопарда и людей с железными головами.

— Прекрасно, — подхватила вызов Никойя. — В таком случае бросьте в воду вашу бутылку из-под пульки и посмотрим, что вы увидите. У нас выплыли собака и мужчина, а у вас, может быть, появится сам черт.

— Я бы хотел увидеть черта, — ответил Хозе, потянув еще раз из бутылки. — В этой пульке кроется настоящий огонь мужества. Мне бы очень хотелось увидеть черта.

Он протянул бутылку своему товарищу, чтобы тот допил ее до конца.

— А теперь брось-ка ее в воду, — посоветовал ему Хозе.

Пустая бутылка с сильным всплеском упала в воду, и волшебство не замедлило сказаться: на поверхность воды выплыло чудовищное туловище убитого паука. Зрелище это оказалось слишком сильным для простых индейских душ. Юноши с таким испугом отшатнулись от ужасного чудовища, что перевернули свою лодку. Выплыв на поверхность, они направились к главному потоку, уносимые быстрым течением, а за ними более медленно следовала полузатопленная лодка. Никойя и Конкордия на этот раз слишком испугались, чтобы хихикать. Они прижались друг к другу и с испугом глядели на волшебные воды, следя в то же время уголками глаз, как перепуганные юноши поймали лодку и подтащили ее к берегу, затем вскарабкались на него и спрятались за деревьями.

Послеполуденное солнце стояло уже низко над горизонтом, когда девушки наконец отважились еще раз испытать волшебную силу вод. После продолжительной перебранки они решили бросить одновременно два кома земли. И в ту же минуту из воды вынырнули мужчина и женщина — Фрэнсис и царица. Девушки попадали от испуга в кусты. Оставаясь незамеченными, они наблюдали за тем, как Фрэнсис, поддерживая царицу, подплыл к берегу.

— Быть может, это всего лишь случайность… эти вещи могли случайно всплыть в то самое время, как мы бросали что-нибудь в воду, — шепнула Никойя Конкордии пять минут спустя.

— Но ведь когда мы бросали одну вещь, из воды всплывала только одна, — возразила Конкордия. — А когда бросили две, всплыли тоже две.

— Хорошо же, — сказала Никойя. — Давай еще раз убедимся в этом. Бросим еще что-нибудь вдвоем, и если ничего не появится из воды, значит, у нас нет колдовской силы.

Опять они бросили два комка земли, и на поверхность вновь всплыли мужчина и женщина. Но эти двое, Генри и Леонсия, оба умели плавать и поплыли рядом к естественной пристани. Подобно всем остальным, они вылезли на берег, вошли в лес и исчезли из виду.

Долго еще девушки-индианки ждали продолжения чуда. Ибо они решили больше ничего не бросать в воду и ждать: если что-нибудь появится из воды, значит, это простое совпадение, если же нет, то колдовская сила таится в них самих. Так они и лежали долгое время в засаде, наблюдая за волшебной водой, пока опустившийся мрак не скрыл ее от их глаз. Медленно и торжественно направились они в свою деревушку, уверенные в том, что на них лежит благословение богов.

Глава 22

Только на следующий день после своего спасения из подземного потока Торрес прибыл в Сан-Антонио. Он пришел пешком, оборванный и грязный, а за ним по пятам следовал маленький мальчик-индеец, несший шлем Де-Васко. Торрес хотел показать этот шлем начальнику полиции и судье, как доказательство реальности его странных приключений, о которых ему не терпелось рассказать.

Первый человек, которого он встретил на главной улице, был начальник полиции. Завидев его, начальник издал громкое восклицание:

— Неужели это действительно вы, сеньор Торрес?! — и прежде чем пожать ему руку, набожно перекрестился.

Убедившись, однако, что перед ним настоящий человек из плоти, более того, весьма грязной плоти, начальник полиции поверил, что все увиденное им не сон.

Вслед за тем им овладела бешеная ярость.

— А я-то считал вас мертвым! — воскликнул он. — Что за мерзкая собака этот Хозе Манчено! Он пришел ко мне и заявил, будто вы умерли и лежали погребенным до самого дня Страшного Суда в недрах священной горы майя.

— Хозе Манчено глупец, а я, вероятно, самый богатый человек в Панаме, — с надменной важностью ответил Торрес. — Подобно прежним героям-конквистадорам, я преодолел все трудности и опасности и нашел сказочные сокровища. Я видел их собственными глазами. Поглядите!

Торрес сунул было руку в карман брюк, чтобы достать драгоценные камни, украденные у Той, Что Грезит, но, вовремя спохватившись, вытащил руку пустой. И без того множество любопытных глаз следили за ними, удивляясь его странному виду.

— У меня есть что порассказать вам, — сказал он начальнику полиции. — Но здесь не место для разговора. Я стучался у порога умерших и носил на себе саван мертвецов. Я водил компанию с людьми, которые умерли четыре столетия тому назад, но еще не истлели и на моих глазах погибли второй раз в пучине вод. Я прошел сквозь недра гор. Я делил хлеб и соль с Погибшими Душами и глядел в Зеркало Мира. И все это я расскажу вам, мой лучший друг, в более удобное время, ибо я сделаю вас таким же богатым, как и самого себя.

— А не хлебнули ли вы прокисшей пульки? — насмешливо спросил его начальник полиции.

— У меня не было во рту ничего крепче воды с тех пор, как я оставил Сан-Антонио, — последовал ответ. — Сейчас я отправлюсь к себе домой и утолю свою жажду стаканом доброй крепкой пульки, а затем смою грязь со своего тела и оденусь в чистую приличествующую моему положению одежду.

Однако Торресу не суждено было сразу попасть домой. Навстречу ему шел маленький оборвыш; издав возглас удивления, мальчик подбежал к испанцу и протянул ему конверт. Торрес немедленно узнал его — это была телеграмма, посланная Риганом по правительственному телеграфу:

Взяв у мальчика карандаш, Торрес написал на обороте конверта ответную телеграмму:

Еще два происшествия помешали Торресу осуществить свои планы относительно пульки и купания. На пороге ювелирной лавки старого Родригеса Фернандеса, куда он собирался зайти, его остановил старый жрец майя, с которым он расстался в священной горе. Испанец отшатнулся, словно от привидения, так как был вполне уверен, что старик утонул в зале мумий. Увидев жреца, Торрес испытал такое же чувство изумления, что и начальник полиции при виде его самого.

— Уходи, — сказал он. — Сгинь, беспокойный дух! Ты ведь только дух! Твое бренное тело лежит затопленным в самых недрах гор. Ты обман глаз, видение. Пропади! Ты всего лишь бесплотное, бестелесное создание, а не то я бы ударил тебя. Сгинь немедленно! Мне не хотелось бы ударить привидение.

Но привидение схватило его за руку и так настойчиво за него цеплялось, что он должен был поверить в его телесность.

— Деньги, — лепетал старик. — Дай мне денег! Одолжи мне немного золота. Я верну тебе их — недаром я знаю тайну сокровищ майя. Сын мой заблудился в недрах гор вместе с сокровищами. Гринго тоже остались там. Помоги мне спасти моего сына! Верни мне только его, а все сокровища будут принадлежать тебе. Но для этого нам нужно взять с собой много людей и много того волшебного порошка, которым обладает белый человек. С его помощью мы пробьем дыру в горе, и вода вытечет оттуда. Сын мой не утонул. Его застигла вода в той пещере, где стоят богиня Чия и бог Хцатцль с драгоценными глазами, и он не может выбраться оттуда. Одни только зеленые и красные глаза Чии и Хцатпля могут оплатить весь волшебный порошок всего мира. Одолжи мне немного денег, чтобы купить волшебный порошок.

В характере Альвареса Торреса была одна странная черта: как только речь шла о выдаче им даже самой незначительной суммы, он просто не мог расстаться с деньгами. И чем богаче становился Торрес, тем сильнее проявлялось это свойство его характера.

— Деньги? — воскликнул он сердитым голосом и, оттолкнув от себя старого жреца, открыл дверь в лавку Фернандеса. — Мне самому нужны деньги. Погляди, я весь в отрепьях, точно нищий. У меня нет денег для себя — тем более для тебя, старик. К тому же ведь это по твоей вине, а не по моей твой сын попал в священную гору майя, и на твою голову, а не на мою падет проклятие за смерть твоего сына, упавшего в пропасть у ног Чии — пропасть, которую, кстати сказать, вырыли твои, а не мои предки.

Однако древний старикашка все еще не отставал от него и продолжал клянчить денег, чтобы купить на них динамит. На этот раз Торрес оттолкнул его с такой силой, что старые ноги не выдержали и жрец упал на плиты мостовой.

Лавка Родригеса Фернандеса отличалась очень малыми размерами и грязью. В ней была только одна маленькая и грязная витрина, поставленная на такой же маленький и грязный прилавок. Казалось, что в этой лавке накопились грязь и пыль, которые не убирались целыми поколениями. Ящерицы и тараканы ползали по стенам. Пауки вили паутину по всем углам, а над своей головой Торрес увидел нечто, что заставило его поспешно отступить в сторону. То была стоножка в добрых семь вершков длиной. Ему нисколько не хотелось, чтобы она свалилась ему на голову или за воротник. Когда же из какого-то внутреннего помещения этого смрадного логова выполз, подобно огромному пауку, сам Фернандес, он оказался точной копией Шейлока, как его представляли на сцене во времена королевы Елизаветы, хотя, откровенно говоря, он был более грязным Шейлоком — его, пожалуй, не смогли бы терпеть даже зрители той эпохи.

Ювелир раболепно склонился перед Торресом и надтреснутым фальцетом произнес какое-то униженное приветствие. Торрес вынул из кармана наугад с десяток или больше камней, украденных из сундука царицы, выбрал самый маленький из них и, сунув остальные обратно в карман, протянул его, ни слова не говоря, старику-ювелиру.

— Я бедный человек, — пробормотал тот, хотя Торрес не мог не заметить, с каким вниманием он изучал драгоценный камень.

Наконец Фернандес небрежно бросил его, словно не придавая ему никакого значения, на стекло витрины и вопросительно посмотрел на посетителя. Но Торрес продолжал молчать, зная, что его молчание скорее вызовет жадного и болтливого старика на разговор.

— Должен ли я понять это так, что многоуважаемый сеньор Торрес хочет узнать мое мнение относительно качества этого камня? — дрожащим голосом спросил старый ювелир.

Торрес молча кивнул головой.

— Камень натуральный. Небольшой. Как вы сами можете видеть, он далеко не безукоризненный. К тому же много отойдет при его шлифовке.

— Сколько он стоит? — грубо и нетерпеливо спросил Торрес.

— Я бедный человек, — вновь забормотал Фернандес.

— Да ведь я не предлагаю вам купить его, старый дурак! Но раз вы уже сами заговорили об этом, сколько бы вы дали мне за него?

— Как я уже вам сказал, нисколько не желая вас обидеть, благородный сеньор, как я уже имел честь вам сказать, — я человек бедный. Бывают дни, когда я не могу даже купить на десять центаво гнилой рыбы. Бывают дни, когда у меня нет ни гроша даже на дешевое красное вино, которое, как я узнал в дни моей молодости, когда был учеником в Италии, приносит столько пользы моему больному желудку. Я так беден, что не могу покупать драгоценные камни…

— Даже для того, чтобы перепродать их с большой выгодой? — прервал его Торрес.

— Только в том случае, если я уверен в выгоде, — проговорил старик. — Да, в таком случае я могу купить его, но только при моей бедности не смогу много за него заплатить.

Он опять взял в руки драгоценный камень и принялся долго и внимательно его изучать.

— Я дам за него, — начал он неуверенным голосом, — я дам за него… но, пожалуйста, благородный сеньор, помните, что я очень беден. Весь сегодняшний день я не имел ничего во рту, кроме ложки лукового супа да корочки хлеба за утренним кофе.

— Именем самого черта, старый дурак, сколько ты мне даешь за него? — загремел Торрес.

— Пятьсот долларов… но сомневаюсь, чтобы при этом мне осталась какая-то выгода.

— Золотом?

— Что вы! Мексиканской валютой, — последовал ответ.

Сумма, предложенная стариком, уменьшалась таким образом вдвое, и Торрес понял, что старик солгал.

— Конечно, мексиканскими долларами. Ведь все наши расчеты ведутся в этой валюте.

Несмотря на радость, которую он испытал, услыхав такую высокую оценку самого маленького из своих камней, Торрес нетерпеливо протянул руку, чтобы забрать камень обратно. Но старик быстро отдернул руку, в которой держал камень, не желая отказываться от выгодной сделки.

— Мы с вами старые друзья, — заговорил он своим пронзительным голосом. — Первый раз я увидел вас, когда вы еще мальчиком приехали в Сан-Антонио из Бокас-дель-Торо. И ради старой дружбы я готов уплатить вам эту сумму золотом.

Только теперь Торрес смутно понял огромную ценность сокровищ, которые Погибшие Души похитили в незапамятные времена из тайника в священной горе майя.

— Прекрасно, — сказал Торрес и быстрым уверенным движением отобрал у старика камень.

— Камень этот принадлежит одному моему другу, который хотел занять у меня денег под его залог. Теперь благодаря вам я знаю, что могу дать за него пятьсот долларов золотом. В следующий раз, когда мы встретимся с вами в пулькерии, я с удовольствием угощу вас бокалом… да что там! — пусть это будет столько бокалов, сколько вы пожелаете, — дешевого красного полезного вам вина.

Он вышел из лавки, не стараясь даже скрыть своего торжества и презрения к одураченному ювелиру. Торрес с радостью думал, что Фернандес, эта испанская лиса, несомненно, уменьшил стоимость камня вдвое.

Тем временем, спускаясь на челне вниз по течению реки Гуалаки, Леонсия, царица и оба Моргана возвращались домой быстрее, чем шедший пешком Торрес. Но прежде чем они прибыли на гасиенду Солано, там произошло некое событие, которое в ту минуту не получило должной оценки. По извилистой тропинке, ведущей к гасиенде, медленно поднимался в гору самый странный посетитель, когда-либо виданный в этих местах. Рядом с ним ковыляла дряхлая старушонка. Голова ее была покрыта черной шалью, не скрывавшей изможденного и сморщенного лица. Впрочем, на этом лице еще сохранились следы былого огня.

Посетитель этот был толстый китаец средних лет. Его широкое лунообразное лицо выражало добродушие, свойственное обычно всем толстым людям. Звали его И-Пун (Дикое Яблоко), и его сладкие приторные манеры вполне соответствовали этому имени. С древней старушонкой, которая еле брела, тяжело опираясь на его руку, он обращался с самой изысканной предупредительностью и заботливостью. Когда она спотыкалась от слабости и усталости, он останавливался и терпеливо ждал, пока она отдохнет и наберется сил. Трижды во время подъема к гасиенде он вливал ей в рот ложечку французского коньяка из своей карманной фляги.

Усадив старушку в укромном тенистом уголке двора гасиенды, И-Пун храбро постучал во входную дверь. Обычно, приходя куда-нибудь по делам подобного рода, он довольствовался задним входом, но его опытность и природный ум подсказали ему, что в некоторых случаях необходимо являться с парадного крыльца.

Прислуга-индианка, появившаяся на его стук, доложила о нем в гостиной, где сидел среди своих сыновей безутешный Энрико Солано. Они оплакивали гибель Леонсии в недрах священной горы; о ней рассказал им возвратившийся из экспедиции Рикардо. Индианка вернулась на парадное крыльцо и сообщила, что сеньор Солано нездоров и никого не принимает. Ответ этот она передала с изысканной вежливостью, несмотря на то, что посетителем был китаец.

— Гм… — произнес И-Пун и хвастливо заговорил, пытаясь убедить девушку взять на себя вторичное поручение:

— Моя не простая кули. Моя умный китаец. Моя ходила школа. Моя говорит испански. Моя говорит английски. Моя пишет испански. Моя пишет английски. Гляди, моя пишет сейчас испански сеньору Солано. Твоя не может писать и твоя не может читать, что моя написал. Моя писал, что я И-Пун из Колона. Моя приехал сюда повидать сеньор Солано. Есть важная дела. Большой секрет. Моя написал на бумажке, твоя не может читать.

Однако он не сказал служанке, что на бумаге было написано:

Записка его, очевидно, попала к Алессандро, старшему из сыновей Солано, так как он немедленно прибежал к входной двери, оставив далеко позади индианку.

— Говори, какое у тебя дело! — почти закричал он на толстого китайца. — В чем дело? Говори скорее!

— Очень хороший дело, — последовал ответ. И-Пун с чувством удовлетворения отметил возбуждение, охватившее его собеседника. — Моя зарабатывает много денег. Моя покупает секрет. Моя продает секрет. Очень хороший дело.

— Что ты знаешь о сеньорите Солано? — вскричал Алессандро, тряся его за плечо.

— Все. Моя знает очень важный сведения.

Но Алессандро уже не мог владеть собой. Он почти втолкнул китайца в дом и затем потащил его за собой в гостиную, где сидел Энрико.

— Он принес вести о Леонсии! — вскричал Алессандро.

— Где она? — хором воскликнули Энрико и его сыновья.

«Ага!..» — мелькнуло в голове И-Пуна. Возбуждение, предвещавшее столь благоприятный исход его дела, невольно овладело и им.

Ошибочно приняв его размышления за испуг, Энрико жестом приказал сыновьям молчать и обратился к китайцу.

— Где она?

«Ага! — вновь подумал И-Пун, — сеньорита пропала». Это новый секрет. Быть может, в один прекрасный день секрет этот будет дорого стоить. Воспитанная девушка из знатной семьи Солано, пропавшая неизвестно куда, — все это сведения, которые полезно запомнить. Когда-нибудь она может выйти замуж, — он даже слыхал кое-что об этом в Колоне, — и когда-нибудь у нее могут возникнуть нелады с мужем, и тогда она или ее муж — для И-Пуна было безразлично кто именно, — может дорого заплатить за этот секрет.

— Эта сеньорита Леонсия, — проговорил он, наконец, со слащавой хитрецой в голосе. — Она не твоя дочь. У нее другая папа-мама.

Но горе Энрико, оплакивавшего исчезновение Леонсии, было слишком велико, и он даже не вздрогнул, когда китаец выдал его давнюю тайну.

— Это правда, — кивнул он головой. — Я усыновил ее, когда она была еще маленьким ребенком, хотя об этом знает только наша семья. Странно, что это тебе известно. Но меня нисколько не интересуют факты, давно мне известные. В данную минуту меня интересует вопрос, где она сейчас.

И-Пун серьезно и сочувственно покачал головой.

— Это другой секрет, — заявил он. — Может быть, моя узнает эта секрет. Тогда моя продаст его тебе. Но моя знает старый секрет. Твоя не знает имя папа-мама сеньориты Леонсии. Моя знает.

Старый Энрико Солано не мог скрыть интереса, который возбудило в нем это заявление.

— Говори, — приказал он. — Назови фамилию и докажи правдивость своих слов, тогда я щедро вознагражу тебя.

— Нет, — покачал головой И-Пун, — плохой дело. Моя не делает такой дело. Сначала твоя заплати, тогда моя скажет. Моя секрет — хороший секрет. Моя имеет всегда доказательства. Твоя заплати мне пятьсот пезо и расходы на дорога из Колона в Сан-Антонио и обратно в Колона — тогда моя скажет имя папа-мама.

Экрико Солано кивнул головой в знак согласия и только было открыл рот, чтобы приказать Алессандро принести деньги, как вдруг тихая, всегда флегматичная индианка нарушила их мирную беседу, вбежав в комнату с такой поспешностью, какой они в ней и не подозревали. Припав к ногам хозяина, она стала ломать руки и рыдать так, как рыдают только от нечаянной радости.

— Сеньорита! — прошептала она наконец хриплым голосом, указывая на двор кивком головы и глазами. — Сеньорита!

И-Пун немедленно был забыт вместе со своим секретом. Энрико и его сыновья выбежали во двор и увидели там Леонсию, царицу и обоих Морганов, которые, покрытые с ног до головы пылью, слезали с верховых мулов, нанятых ими вблизи устья реки Гуалаки. В то же самое время двое слуг-индейцев выпроводили из дома толстого китайца вместе с его древней старушонкой.

— Приходи в другой раз, — сказали ему. — Сейчас сеньор Солано очень занят.

— Хорошо. Моя придет в другой раз, — приветливо и добродушно отвечал И-Пун, не выказывая ни малейшего сожаления или разочарования по поводу того, что сделка сорвана в ту самую минуту, когда деньги уже почти были в его руках.

Однако он с большой неохотой покинул гасиенду. Здесь была чрезвычайно благоприятная почва для его дела, — секреты росли прямо под ногами. Если бы не усердие слуг-индейцев, И-Пун побежал бы во двор, чтобы хоть мельком взглянуть на вновь прибывших. Ему пришлось, однако, повиноваться, и он волей-неволей спустился с холма. На полпути, утомленный тяжестью повисшей на нем древней старушонки, он влил ей в рот двойную порцию коньяка из фляги, что дало ей силы плестись дальше без его помощи.

Энрико снял Леонсию с седла, чтобы поскорее прижать ее к своему сердцу. В продолжение нескольких минут раздавались шумные приветствия на испанском языке, и все братья столпились вокруг нее, чтобы ее обнять и расцеловать. Немного успокоившись, они увидели, что Фрэнсис помог сойти с седла Той, Что Грезит, и они, держась за руки, ждали, чтобы и на них, наконец, обратили внимание.

— Это моя жена, — представил Фрэнсис царицу семье Солано. — Я отправился в Кордильеры за сокровищами, и вот что я нашел. Видели ли вы человека, которому бы повезло больше, чем мне?

— Ради нас она пожертвовала несметными богатствами, — признала Леонсия.

— Она была царицей маленького царства, — добавил Фрэнсис, бросив девушке благодарный восторженный взгляд. Леонсия быстро подхватила:

— Она спасла нам всем жизнь, пожертвовав своим царством.

И Леонсия, охваченная великодушным порывом, обняла царицу за талию и, оторвав ее от Фрэнсиса, увела в гасиенду.

Глава 23

Во всем великолепии костюма, сочетавшего в себе черты испанского средневековья и особенности Нового Света, — такие костюмы до сих пор можно видеть на знатных гасиендадо Панамы, — Торрес ехал вдоль берега, направляясь к гасиенде Солано. Рядом с ним мелкими прыжками, говорившими о том, что при случае она обгонит лучшего из коней Торреса, бежала большая белая собака, которая бросилась за ним в подземную реку. Свернув на дорогу, поднимавшуюся вверх к гасиенде, Торрес проехал мимо И-Пуна, остановившегося на перекрестке, чтобы дать передохнуть своей дряхлой спутнице. Однако сеньор Альварес обратил на странную пару не больше внимания, чем на придорожную грязь. Высокомерие, которое он надел на себя вместе с пышным облачением, запрещало ему проявлять какой-либо интерес к простонародью. Зато И-Пун как следует рассмотрел его своими раскосыми восточными глазками, не упускавшими ни одной мелочи. Китаец подумал: этот друг Солано, должно быть, очень богат. Он едет к ним. Возможно, это возлюбленный сеньориты Леонсии или ее отвергнутый поклонник. И в том, и в другом случае он, несомненно, не откажется купить тайну рождения сеньориты, а с виду он богат, даже очень богат.

Во внутренних жилых комнатах гасиенды собрались все вернувшиеся искатели сокровищ и все Солано. Царица, вставляя в общий рассказ известные ей одной подробности, с горящими глазами описывала, как Торрес украл ее драгоценности и как он упал в водоворот, прежде чем собака успела кинуться на него. Внезапно Леонсия и Генри, стоявшие у окна, одновременно издали резкое восклицание.

— Пусть говорят после этого, что дьявола не существует, — сказал Генри. — Вот едет Торрес собственной персоной.

— Я первый! — вскричал Фрэнсис, поигрывая своими бицепсами.

— Нет, — возразила Леонсия. — Мы все имели возможность убедиться, что он умеет лгать как никто. Давайте позабавимся. Вот он слезает с коня… Спрячемся все четверо. Отец! — она жестом попросила подойти Энрико и братьев. — Сядьте здесь и сделайте вид, будто горюете обо мне. Когда этот негодяй Торрес войдет сюда, начните расспрашивать его обо мне. Он наговорит вам целый короб самой невероятной лжи. А мы спрячемся здесь за ширмами. Ну, идем же. Скорее! — И схватив царицу за руку, она бросилась за ширму, глазами приглашая Фрэнсиса и Генри последовать за ней.

И Торрес, войдя в комнату, увидел грустную сцену. Энрико и его семье не стоило особого труда изобразить отчаяние, потому что совсем недавно они испытывали его на самом деле. Увидев Торреса, Энрико быстро вскочил со своего стула, чтобы дружески приветствовать гостя, и снова бессильно опустился на место. Торрес порывисто схватил его руку и изобразил на своем лице столь глубокое волнение, что, казалось, не мог вымолвить ни слова.

— Увы! — выговорил он наконец с таким чувством, словно сердце его разрывалось на части. — Они погибли! Она погибла, ваша прекрасная дочь Леонсия, и оба гринго Морганы погибли вместе с ней. Рикардо, помните, они нашли смерть в сердце горы майя.

— Эта гора — обитель тайны, — продолжал он, выждав, пока уляжется первый порыв горя Энрико. — Я был с ними, когда они умерли. Если бы они послушались моего совета, все обошлось бы благополучно. Но даже Леонсия не захотела внять голосу старого друга семьи Солано. Нет, она предпочла советы этих двух гринго. Пройдя через невероятные опасности, я выбрался из недр горы, взглянул на Долину Погибших Душ и вновь вернулся обратно, чтобы найти их уже в объятиях смерти…

В этот момент в комнату ворвалась огромная белая собака, за которой гнался слуга-индеец; вся дрожа и повизгивая от возбуждения, она обнюхивала следы, указывавшие на близость ее хозяйки. Но прежде чем собака успела броситься к ширме, за которой пряталась царица, Торрес схватил пса за загривок и вышвырнул вон из комнаты, приказав двум индейцам держать его.

— Пусть животное побудет там, — сказал Торрес. — Я расскажу вам о нем после. Но сначала поглядите на это. — Он вытащил из кармана пригоршню драгоценных камней. — Я стучался в двери мертвецов, и вот, смотрите, сокровище майя в моих руках. Я теперь самый богатый человек в Панаме, да, пожалуй, и во всей Америке. Мое могущество…

— Но вы присутствовали при смерти моей дочери, — рыдая, перебил его Солано. — Неужели она ничего не просила мне передать?

— Да, — подтвердил Торрес, искренне взволнованный картиной смерти, которую немедленно нарисовало ему его богатое воображение. — Она умерла с вашим именем на устах. Ее последние слова были…

Но тут его глаза чуть не полезли на лоб, и он так и замер на середине фразы, ибо в этот момент сеньор Альварес увидел Генри и Леонсию, которые с самым спокойным видом шли по комнате, углубившись в тихий разговор. Не замечая Торреса, они прошли к окну и остановились там, ни на минуту не прерывая беседы.

— Вы сказали мне, что ее последние слова были… — напомнил Энрико.

— Я солгал вам, — прошептал Торрес, стараясь выиграть время, чтобы как-нибудь выпутаться из беды. — Я был уверен, что они погибли и никогда больше не вернутся в мир, и я хотел смягчить для вас этот удар, сеньор Солано, передав вам слова, которые, несомненно, произнесла бы ваша дочь в свою последнюю минуту. А вот еще этот Фрэнсис, которого вы так полюбили! Мне казалось, что вам будет легче услышать об его смерти, чем узнать, какой бесчестной собакой оказался этот гринго!

В эту минуту собака радостно залаяла, порываясь к ширме, и оба индейца напрягли все силы, чтобы ее удержать. Однако Торрес, ничего не подозревая, сам сунул голову в уготованную ему судьбой западню.

— Там в долине живет глупое, выжившее из ума существо, которое уверяет, что может с помощью колдовства читать будущее. Это ужасная, кровожадная женщина. Правда, она довольно красива, но ее красота может нравиться только человеку с извращенным вкусом; ведь есть же люди, которые находят, что и стоножки по-своему красивы. Теперь я понимаю, как все произошло: она, очевидно, дала возможность Леонсии и Генри каким-то тайным путем бежать из долины, а Фрэнсис предпочел остаться с ней в греховной связи. Ибо это, несомненно, греховная связь, поскольку в долине нет ни одного католического священника, который бы мог благословить их союз. О, не думайте, что Фрэнсис пылает любовью к этому ужасному существу! Нет, если он и воспылал к чему-нибудь страстью, то только к тому жалкому сокровищу, которым она обладает. Вот вам ваш гринго Фрэнсис, который осмеливался осквернять своими взглядами даже прекрасную Леонсию! О, я знаю, что говорю. Я видел…

Радостный лай собаки заглушил его голос, и он увидел Фрэнсиса и царицу, которые, — точно так же, как и предыдущая пара, — шли по комнате, увлеченные разговором. Царица остановилась, чтобы приласкать собаку, ставшую на задние лапы и положившую передние на ее плечи, так что собачья пасть оказалась выше головы молодой женщины. Торрес, облизывая пересохшие губы, шевелил мозгами, пытаясь придумать какую-нибудь новую ложь, чтобы вывернуться из ужасного положения.

Энрико Солано первый разразился смехом. Сыновья тотчас же присоединились к нему; и они хохотали до тех пор, пока из глаз их не покатились слезы.

— Я сам мог жениться на ней, — ядовито ухмыльнулся Торрес. — Она умоляла меня об этом на коленях.

— А теперь, — сказал Фрэнсис, — я избавлю вас от неприятного дела и сам вышвырну его вон.

Но Генри быстро возразил:

— Я тоже люблю иногда грязную работу, а эта мне как раз особенно по душе.

Оба Моргана тотчас же взялись бы за Торреса, если бы не повелительный жест царицы.

— Пусть, — сказала она, — он прежде вернет мне кинжал, который я вижу у него за поясом. Он украл его у меня.

— А не вернуть ли ему заодно, очаровательная дама, — произнес Энрико, когда это было исполнено, — и те драгоценные камни, которые он стащил вместе с кинжалом?

Торрес не стал медлить. Он сунул руку в карман и выложил на стол пригоршню драгоценных камней. Энрико бросил взгляд на царицу, но та продолжала спокойно стоять, ожидая, по-видимому, продолжения.

— Еще, — сказал Энрико.

Торрес прибавил к кучке еще три великолепных необработанных камня.

— Может быть, вы станете обыскивать меня, как простого карманного вора?! — воскликнул он, разыгрывая благородное негодование, и вывернул пустые карманы.

— Теперь я! — сказал Фрэнсис.

— Предоставь уж мне, — снова вмешался Генри.

— Прекрасно, — согласился Фрэнсис, — мы примемся за дело вместе. Таким образом он вдвое скорее скатится с лестницы.

Схватив Торреса одновременно за воротник и за ноги, они стремительно поволокли его к двери.

Присутствующие кинулись к окнам, чтобы посмотреть на торжественный вылет Торреса, но Энрико оказался проворнее всех и первым подбежал к окну. Когда же, налюбовавшись интересным зрелищем, они снова вернулись в глубь комнаты, царица, взяв со стола рассыпанные по нему камни, протянула их Леонсии.

— Вот, — сказала она, — это свадебный подарок от Фрэнсиса и меня вам и Генри.

Между тем И-Пун, оставив старуху на берегу, ползком пробрался обратно и под прикрытием кустарника стал наблюдать за тем, что происходило в гасиенде. Он весело хихикнул в кулак, увидев, как богатого кабальеро спустили с лестницы с такой силой, что он, пролетев немалое расстояние, растянулся на песке. Но И-Пун был слишком хитер, чтобы показать, что он стал свидетелем столь постыдного происшествия. Он стремглав бросился прочь и находился уже на полпути к берегу, когда Торрес обогнал его на лошади.

Китаец смиренно обратился к сеньору Альваресу, но разъяренный Торрес замахнулся на него хлыстом с явным намерением ударить его по лицу. Однако И-Пун не растерялся.

— Сеньорита Леонсия, — произнес он быстро и тем остановил поднятую руку. — Моя имеет большой секрет. — Торрес ждал, все еще не опуская хлыста. — Твоя хочет, чтобы другая мужчина женился на красивой сеньорита Леонсия?

Торрес опустил хлыст.

— Ну, выкладывай! — резко скомандовал он.

— Когда твой покупает мой секрет, другая мужчина не может жениться на сеньорита.

— Ну, в чем же он, твой секрет? Рассказывай, живо!

— Только раньше, — И-Пун покачал головой, — раньше твоя заплати мне шесть сто золотой доллар. Тогда моя говорит секрет.

— Я заплачу, — с готовностью ответил Торрес, без малейшего намерения сдержать свое слово. — Ты сперва скажи мне, и если я увижу, что ты не наврал, так я сразу и заплачу тебе. Вот, смотри! — он вынул из бокового кармана бумажник, туго набитый банкнотами, и И-Пун, все еще не совсем успокоенный, скрепя сердце повел его к старухе, ожидавшей на берегу.

— Этот старый женщина, — объяснил И-Пун, — она не врал. Она много-много больной. Скоро помирал. Ее боится. Священник в Колон говорил: скажи секрет, а то когда помирал, твоя пойдет в ад. Этот женщина не врал.

— Ну, а если она не врет, то что же она может мне сказать?

— Твоя заплатит мне?

— Конечно. Шестьсот долларов золотом.

— Ну, слушай! Ее родился Кадикс, в старый земля. Ее был слуга первый сорт, няня первый сорт. Ее нанялся английский семья. Английский семья приезжала Кадикс. Ее много-много лет служил там. Потом поехал Англия. Потом — испанский кровь, знаешь, горячий кровь, — ее сходил с ума. Англичане имел маленький дочка. Ее украл маленький дочка и убежал Панама. Сеньор Солано — он взял маленький девочка за свой дочь. Ему было много-много сыновей и ни один дочь. И этот маленький девочка он сделал свой дочь. Но этот женщина не говорила, какой имя девочка. Этот семья очень богатый, очень благородный. Весь Англия знает этот семья. Этот семья звать Морган. Твоя знает имя Морган. В Колон приходил люди из Сан-Антонио. Они говорил, дочка Солано женится на английский гринго имя Морган. Этот гринго — брат сеньорита Леонсия.

— Вон оно что! — воскликнул Торрес со злорадным восторгом.

— Теперь твоя заплатит мне шесть сто золотой доллар, — сказал И-Пун.

— Ты круглый дурак, — заявил Торрес с непередаваемой насмешкой в голосе. — Это научит тебя, надеюсь, в следующий раз умнее продавать секреты. Это, брат, тебе не башмаки или там красное дерево. Рассказанный секрет все равно что пролетевший ветерок. Вот он дует на тебя, смотришь — и нет его. Это призрак. Кто его видел? Башмаки или красное дерево ты можешь потребовать обратно, но секрета, который ты разболтал, не вернуть. Нет, брат, ты прогадал!

— Твоя говорит призрак, моя говорит призрак, — спокойно возразил И-Пун. — И призрак ушел. Моя не говорил никакой секрет. Твоя спал и видел сон. Когда твоя скажет людям, люди спросят — кто сказал? Твоя скажет — И-Пун. Но И-Пун скажет — нет. И люди скажут — призрак. И люди будут смеяться на тебя.

Тут И-Пун, чувствуя, что собеседник склоняется перед неотразимостью его доводов, многозначительно умолк.

— Моя говорил ветерок, твоя говорил ветерок, — начал он снова, немного погодя. — Твоя верно говорил: ветерок, призрак… Когда моя продавал секрет, моя не продавал призрак. Моя продавал башмаки. Моя продавал красное дерево. Моя продавал доказательства. Верный доказательства. Тяжелый доказательства — много весит на весы. Твоя может порвать зубами бумага, крепкий бумага, казенный бумага. Но моя имеет другой доказательства, твоя не может порвать зубами. Потому ветерок, он — фью, ушел, как туман на утро. Моя имеет доказательства. Твоя платит мне шесть сто золотой доллар за доказательства, а нет — люди будут смеяться на тебя, что твоя слушать призрак.

— Ладно, — сказал Торрес, побежденный мудростью китайца. — Покажи мне доказательства, которых нельзя разорвать.

— Твоя платит раньше шесть сто золотой доллар.

— После того, как ты представишь доказательства.

— Крепкий доказательства твоя получит после. Сначала твоя положит шесть сто золотой доллар в моя рука. Твоя обещала. Обещание — ветерок-призрак. Моя не надо призрак-деньги. Моя хочет настоящий деньги.

И Торресу пришлось уступить и заплатить вперед за доказательства — старые письма, детский медальон и другие мелочи, которые вполне удовлетворили его, когда он ознакомился с ними поближе. Торрес не только уверил И-Пуна, что он вполне удовлетворен, но и заплатил ему вперед еще лишнюю сотню за то, чтобы китаец выполнил поручение, которое он тут же на него возложил.

Тем временем в ванной комнате, соединявшей спальни Фрэнсиса и Генри, оба Моргана переодевались в свежее белье, брились безопасными бритвами и распевали:

А в очаровательном уголке на своей половине Леонсия с помощью двух портних-индианок великодушно посвящала царицу во все обольстительные тонкости туалета цивилизованной женщины. Ей было и весело и грустно в одно и то же время, но царица — истинная женщина во всем — целиком отдавалась этому занятию и приходила в неописуемый восторг от бесчисленных образцов тканей и украшений, которыми были полны шкафы Леонсии. Обе с наслаждением перебирали прелестные вещи, а искусные портнихи, сделав тут стежок, там — складку, без труда подогнали несколько платьев Леонсии на тонкую фигуру царицы.

— Нет, — сказала Леонсия, — вам не нужно надевать корсет. Вы из тех женщин, — они встречаются одна на сотню, — которые могут свободно обходиться без корсета. Я никогда еще не видела таких округлых линий у худощавой женщины. Вы… — Леонсия сделала паузу и отвернулась якобы для того, чтобы взять с туалета булавку, но в то же время она с усилием старалась подавить душившее ее волнение и, только справившись с ним, закончила: — Вы прелестная невеста, и Фрэнсис должен гордиться вами.

Между тем в ванной комнате Фрэнсис первым кончил бриться и оборвал песню, чтобы ответить на стук в дверь. Взяв из рук Фернандо, младшего из братьев Солано, телеграмму, он прочел:

В гостиной оба Моргана застали Энрико и его сыновей за откупориванием пивных бутылок.

— Не успела моя дочь ко мне вернуться, — сказал Энрико, — как я снова должен с ней расстаться. Но на этот раз я легче перенесу разлуку. Свадьба должна состояться завтра. Не следует откладывать ее в долгий ящик. Негодяй Торрес несомненно распустит по всему Сан-Антонио слух о последнем приключении Леонсии в вашем обществе.

Прежде чем Генри успел выразить свое удовольствие, в комнату вошли Леонсия и царица. Он поднял свой стакан и произнес:

— За невесту!

Леонсия, не понимая, к кому относится тост, тоже взяла со стола стакан и взглянула на царицу.

— Нет, нет, — сказал Генри, отнимая у нее стакан, чтобы передать его царице.

— О нет, — сказал в свою очередь Энрико, — и так и этак тост будет неполный. Дайте-ка я провозглашу его как следует. За невест!

— Вы с Генри повенчаетесь завтра, — объявил Леонсии Алессандро.

Как ни неожиданна и неприятна была эта весть для Леонсии, она все же овладела собой и даже отважилась с напускной веселостью посмотреть в глаза Фрэнсису.

— Я предлагаю другой тост, — воскликнула она. — За женихов!

Фрэнсису и без того уже стоило немалого труда согласиться на брак с царицей и сохранить при этом внешнее спокойствие, но теперь, услышав о предстоящем венчании Леонсии, он почувствовал, что не в силах больше сдерживаться. Леонсия заметила, как он борется с собой, стараясь не выдать своих чувств. Его страдания доставили ей тайную радость, и она почти с торжеством увидела, что молодой человек воспользовался первым предлогом, чтобы выйти из комнаты. Фрэнсис показал им полученную телеграмму и пояснил, что все его состояние поставлено на карту, он сказал также, что должен немедленно ответить Бэскому, и стал тут же просить Фернандо, чтобы тот отправил верхового в Сан-Антонио на правительственный телеграф.

Леонсия вскоре тоже покинула общество и пошла вслед за ним. Она нашла Фрэнсиса в библиотеке; он сидел за письменным столом перед белым листом бумаги и даже не думал приниматься за телеграмму. Его глаза были устремлены на ее портрет, снятый им с одной из книжных полок. Это зрелище потрясло Леонсию. Невольное рыдание, вырвавшееся у нее, заставило Фрэнсиса вскочить как раз вовремя, чтобы подхватить ее и заключить в свои объятия.

И прежде чем оба смогли дать себе в этом отчет, их губы встретились в страстном поцелуе.

Опомнившись, Леонсия вырвалась, с ужасом глядя на Фрэнсиса.

— Этому нужно положить конец, Фрэнсис! — воскликнула она. — Более того, вы не должны присутствовать на моей свадьбе. Если вы останетесь здесь, я ни за что не отвечаю. Сегодня из Сан-Антонио уходит пароход в Колон. Вам следует уехать на нем вместе с женой. Вы легко доберетесь до Нового Орлеана на каком-нибудь экспортном пароходе, а оттуда — по железной дороге в Нью-Йорк. Я люблю вас, и вы это знаете.

— Мы еще не повенчались с царицей, — умолял ее Фрэнсис, окончательно утративший самообладание. — Ведь этот языческий обряд перед алтарем Солнца не может считаться венчанием. Мы с царицей пока что чужие люди. Клянусь вам в этом, Леонсия. Еще не слишком поздно…

— Этого языческого обряда вам до сих пор хватало, — перебила она его со спокойной твердостью. — Он сохранит свою силу и до Нью-Йорка или, по крайней мере, до Колона.

— Но царица не хочет вторично венчаться по нашему обряду, — возразил Фрэнсис. — Она уверяет, что все женщины ее рода венчались таким образом и что церемония перед алтарем Солнца связывает вступающих в брак священными узами.

Леонсия пожала плечами, но лицо ее выразило все ту же суровую решимость.

— Брак это или нет — все равно сегодня вечером вы оба должны уехать, иначе я сойду с ума. Предупреждаю вас — я не выдержу вашего присутствия. Я не смогу, я знаю, что не смогу видеть вас, когда меня будут венчать с Генри, и после того как я буду обвенчана. О, пожалуйста, не поймите меня неправильно. Я люблю Генри, но не… не так… не так, как люблю вас. Я не стыжусь того, что открыто говорю это, — я люблю Генри, наверное, так же, как вы любите царицу, но я люблю вас, как должна была бы любить Генри, как вы должны были бы любить царицу, и как вы, я знаю, любите меня.

Она схватила его руку и прижала ее к сердцу.

— Вот, в последний раз! Теперь идите.

Но его руки снова обвились вокруг ее талии, и она не смогла удержаться от прощального поцелуя. Затем Леонсия вырвалась из его объятий и бросилась к двери. Фрэнсис склонил голову в знак того, что подчиняется ее решению.

— Я возьму на память ваш портрет, — с мольбой в голосе произнес он.

— Вы не должны этого делать, — ответила Леонсия, ласково ему улыбаясь. — Хорошо, берите, — тут же сказала она и исчезла.

И-Пуну предстояло еще выполнить поручение, за которое Торрес заплатил ему авансом сто долларов золотом. На следующее утро, через несколько часов после отъезда Фрэнсиса и царицы, И-Пун явился на гасиенду Солано. Энрико курил на веранде сигару, очень довольный собой, целым светом и тем, как налаживаются дела. Узнав в И-Пуне вчерашнего посетителя, он радушно его приветствовал. Прежде чем начать разговор, отец Леонсии отправил Алессандро за пятьюстами пезо, на которых они сошлись накануне. И-Пун, избравший своей профессией торговлю секретами, не без удовольствия продал свой товар вторично. Однако он остался верен полученным от Торреса инструкциям и заявил, что откроет тайну не иначе как в присутствии Леонсии и Генри.

— Этот секрет — важный секрет, — оправдывался китаец, когда молодые люди явились. Затем он принялся развязывать пакет с доказательствами. — Сеньорита Леонсия и сеньор жених должен первый смотреть на бумага. Это большой бумага. Потом пусть все смотрят, кто хочет.

— Вполне справедливо, раз они заинтересованы в этом больше всех, — великодушно согласился Энрико, хотя он тут же выдал свое любопытство, нетерпеливо попросив дочь и Генри поскорее рассмотреть документы.

Стараясь сохранять равнодушный вид, он в то же время украдкой наблюдал за ними и, к глубокому своему изумлению, увидел вдруг, как Леонсия отбросила от себя бумагу, напоминавшую по виду официальный документ, которую они с Генри только что прочли. Потом она свободно и от всего сердца обняла своего жениха и так же свободно и от всего сердца поцеловала его в губы. В следующее мгновение на глазах пораженного Энрико Генри отступил назад и воскликнул полным отчаяния голосом:

— Но Боже мой, Леонсия, ведь это конец всему! Мы никогда не сможем повенчаться.

— Что? — фыркнул Энрико. — Теперь, когда все наконец улажено? Что вы хотите сказать, сэр? Это оскорбление. Вы должны жениться, и не позднее сегодняшнего дня.

Генри, утративший от потрясения дар речи, взглянул на Леонсию, умоляя ее ответить за него.

— Это противно божеским и человеческим законам, — сказала Леонсия, — чтобы брат женился на сестре. Теперь я понимаю свою странную любовь к Генри. Он мой брат. Мы брат и сестра, если только эти бумаги не врут.

И-Пун понял, что теперь он может спокойно сообщить Торресу, что свадьба не состоится ни сегодня, ни когда-либо в будущем.

Глава 24

Добравшись до Колона на маленьком каботажном судне, Фрэнсис и царица спустя четверть часа сели на пароход Объединенной Компании Экспорта Фруктов, отходивший в Новый Орлеан. Удача не покидала их до самого Нью-Йорка, и все путешествие было сплошной цепью счастливых случайностей. В Новом Орлеане такси, доставившее их с пристани на вокзал, и быстроногие носильщики, подхватившие ручной багаж, дали им возможность поспеть на поезд в последнюю минуту перед его отходом. В Нью-Йорке Фрэнсиса встретил Бэском, и молодые супруги, на этот раз в собственном лимузине, домчались до пышного, пожалуй, даже чересчур пышного дворца, который старый Морган выстроил на свои миллионы на Набережной.

Царица, приехав в Нью-Йорк, знала о белом свете не многим больше, чем в тот момент, когда начала свои странствия, бросившись в подземную реку. Будь она существом низшего порядка, подавляющее величие цивилизации ее бы ошеломило. Но эта женщина с царственной небрежностью принимала цивилизацию как дар своего царственного супруга. Ибо тот, кому повиновалось столько рабов, несомненно, был царем. Разве она не видела этого на пароходе и в поезде! И теперь, прибыв во дворец, она ничуть не удивилась, увидев толпу приветствовавших их слуг. Шофер распахнул дверцу лимузина, другие слуги подхватили ручной багаж. Фрэнсис ни до чего не дотронулся, если не считать того, что он поддержал ее, помогая выйти из автомобиля. Даже Бэском, которого, как она поняла, нельзя было причислить к слугам, также подчинялся Фрэнсису. Ведь она не могла не заметить, что, получив от ее мужа приказания, он тотчас же уехал в его лимузине.

До сих пор она была царицей в отрезанной от всего мира долине и управляла кучкой дикарей. Но здесь, в этой великой стране царей, ее супруг правил царями. Все это было необыкновенно, и она с восторгом убеждалась в том, что ее царственное величие нисколько не пострадало от союза с Фрэнсисом.

Внутреннее убранство дворца привело ее в наивное, детское восхищение. Забыв о присутствии слуг, вернее, игнорируя их, как она игнорировала собственных прислужниц в своем доме на озере, царица захлопала в ладоши при виде величественного вестибюля и мраморной лестницы, легко взбежала наверх и заглянула в первую комнату. Это была библиотека, которую она уже видела в Зеркале Мира в день своей встречи с Фрэнсисом. Видение повторилось наяву, когда Фрэнсис, обняв ее рукой за талию, вошел с ней в большую комнату, уставленную книгами. Все было точно так же, как она видела на жидкой металлической поверхности золотой чаши. Царица хорошо запомнила также увиденные тогда телефоны и телеграфный аппарат. Совершенно так же, как в том видении, она подошла теперь наяву к этим странным предметам, с любопытством рассматривая их, а Фрэнсис, продолжая обнимать ее за талию, остановился рядом с ней.

Сделав попытку объяснить царице устройство аппарата и убедившись в невозможности посвятить ее за несколько минут во все тонкости биржевых операций, он заметил вдруг на ленте биржевого телеграфа, что акции Компании Фриско упали на 20 пунктов — беспрецедентное явление в истории этой маленькой железнодорожной ветки, которую выстроил и финансировал старый Морган. До самого дня своей смерти он твердо верил в прочность этого предприятия и не сомневался, что оно устояло бы даже в том случае, если бы в один прекрасный день лопнули половина банков и весь Уолл-стрит.

Царица с тревогой следила за беспокойством, отразившимся на лице Фрэнсиса.

— Это колдовство, как мое Зеркало Мира, — не то вопросительно, не то утвердительно произнесла она.

Фрэнсис кивнул головой.

— Оно раскрывает тебе тайны, я понимаю, — продолжала царица. — Как моя золотая чаша, оно отражает для тебя в этой комнате весь мир. Оно тревожит тебя. Это тоже ясно для меня. Но как может тревожить тебя этот мир — тебя, величайшего из всех владык?

Он открыл было рот, чтобы ответить на ее последний вопрос, но ничего не сказал. Как объяснить ей смысл всего происходящего, передать картины, которые проходили в этот момент перед его глазами и проносились в мозгу: бесконечные железнодорожные линии, пароходные рейсы, шумные пристани и верфи, шахтеры, работающие на Аляске, в Монтане и в Долине Смерти, запруженные реки и укрощенные водопады; укрепленные дюны, осушенные болота и топи, насыпи высотой в двести футов — одним словом, всю механику, экономику и финансовую структуру цивилизации XX века.

— Тебя все тревожит, — повторила царица. — И, увы, я не могу тебе помочь. У меня больше нет золотой чаши. Я никогда уже не увижу в ней отражения мира. У меня нет больше власти над будущим. Я теперь только женщина, беспомощная и чужая в этом огромном мире, куда ты меня взял. Я только женщина и твоя жена, Фрэнсис, — гордая тобою жена.

В эту минуту он почти любил ее и, опустив телеграфную ленту, прижал царицу к себе, прежде чем подойти к батарее телефонов.

«Она прелестна, — думал Фрэнсис. — В ней нет ни хитрости, ни зла. Она только женщина, — женщина до мозга костей, прелестная и достойная любви. Но почему же образу Леонсии суждено вечно стоять между нами?»

— Новое колдовство, — пробормотала царица, когда Фрэнсис, соединившись с офисом Бэскома, сказал:

— Мистер Бэском должен вернуться через полчаса. Это говорит Морган, Фрэнсис Морган. Мистер Бэском уехал в офис пять минут назад. Когда он приедет, скажите ему, что я выехал за ним следом и буду у него через пять минут. Это чрезвычайно важно. Скажите ему, что я уже в пути. Благодарю вас. До свидания.

Царица совершенно естественно выразила свое разочарование, когда Фрэнсис заявил ей, что должен немедленно поехать в одно место, которое носит название Уолл-стрит. Кто же покажет ей все остальные чудеса величественного дворца?

— Кто это, — спросила она, недовольно надув губы, — отрывает тебя от меня, словно какого-нибудь раба?

— Это называется делом, а дело — очень важная вещь, — с улыбкой объяснил ей Фрэнсис, целуя ее.

— А что такое дело, которое имеет власть над тобой, могущественным царем? Или дело — имя вашего бога, которому вы поклоняетесь, как мой народ поклоняется Солнцу?

Он улыбнулся, невольно удивляясь правильности ее сравнения, и сказал:

— Да, это великий американский бог. И очень грозный бог, ибо когда он гневается, то посылает быструю и ужасную гибель.

— И ты навлек на себя его гнев? — спросила она.

— Увы, да, хотя и сам не знаю, как это случилось. Я должен отправиться сейчас на биржу…

— Это его алтарь? — задала она новый вопрос.

— Да, это его алтарь, — ответил он. — И там я узнаю, чем прогневил его и чем должен искупить свою вину.

Тут Фрэнсис сделал поспешную попытку объяснить ей назначение и функции горничной, которую он приказал нанять, отправив телеграммы из Колона. Но это нисколько не заинтересовало царицу, и она прервала его, сказав, что горничная, очевидно, то же самое, что те индианки, которые прислуживали ей в Долине Погибших Душ. Она добавила, что привыкла к таким услугам с того времени, когда была еще маленькой девочкой, обучаясь испанскому и английскому языкам у своей матери в доме над озером.

Однако когда Фрэнсис схватил свою шляпу и поцеловал ее на прощание, она почувствовала некоторое раскаяние в том, что была слишком резка с ним, и пожелала ему удачи у алтаря грозного бога.

За несколько часов, проведенных на своей половине, царица пережила множество самых невероятных приключений. Горничная, говорившая по-испански француженка, служила ей при этом проводником и наставником. Поговорив с ней, царица снова спустилась вниз по величественной лестнице и решила еще раз осмотреть комнату книг с ее таинственными телефонами и телеграфом.

Она долго глядела на телеграфный аппарат и прислушивалась к его нервной трескотне. Но, несмотря на то, что она умела читать и писать по-английски и по-испански, ей не удалось ничего разобрать в странных иероглифах, каким-то чудом появлявшихся на ленте. Затем она принялась за исследование телефона. Припомнив, как слушал Фрэнсис, она приложила ухо к трубке. Чей-то голос, несомненно женский, прозвучал так близко от нее, что царица, вздрогнув от изумления, выронила трубку и отскочила. В этот момент Паркер, старый камердинер Фрэнсиса, случайно вошел в комнату. Царица не заметила его раньше в толпе слуг и теперь, судя по безукоризненности его одежды и величавости осанки, решила, что это один из друзей Фрэнсиса, вроде Бэскома. Ибо она помнила, что Бэском встретил их на вокзале, ехал вместе с ними в лимузине как равный и, однако, отправился немедленно выполнять приказания Фрэнсиса.

При виде торжественного лица Паркера она смущенно засмеялась и указала на телефон. Он поднял трубку, пробормотал: «Ошибка» — и повесил ее на место. В эти несколько секунд в мозгу царицы произошла настоящая революция. Голос, который она слышала, не принадлежал ни богу, ни духу — это был обыкновенный женский голос.

— Где находится эта женщина? — спросила царица.

Но Паркер только еще больше выпрямился, придал своему лицу еще более торжественное выражение и поклонился.

— Здесь в доме спрятана женщина, — быстро заговорила царица. — Ее голос говорит из этой штуки. Она, должно быть, в соседней комнате…

— Это была Центральная, — попытался Паркер остановить поток ее слов.

— Мне все равно, как ее зовут, — гневно продолжала царица. — Я не потерплю, чтобы в этом доме была еще какая-нибудь женщина, кроме меня. Велите ей выйти! Я вне себя от гнева.

Но Паркер сделался еще прямее и торжественнее, так что у царицы мелькнула вдруг новая мысль. Быть может, этот величественный господин стоит в иерархии меньших царей выше, чем она думала. Возможно, он почти равен Фрэнсису, а между тем она обращается с ним, как с существом, стоящим много ниже ее царственного супруга.

Царица схватила Паркера за руку, не замечая в своей горячности его сопротивления, притянула к дивану и заставила сесть рядом с собой. Чтобы окончательно задобрить Паркера, она схватила несколько конфет из коробки и начала его кормить, всовывая ему в рот шоколадку всякий раз, как только он открывал его для возражения.

— Скажите, — сказала она, чуть не задушив его наконец, — разве мужчины в этой стране придерживаются многоженства?

Паркер едва не упал в обморок от такой откровенной прямоты.

— О, я прекрасно понимаю значение этого слова, — заверила она его. — Итак, я повторяю: разве мужчины в вашей стране придерживаются многоженства?

— В этом доме, мэм, нет ни одной женщины, кроме вас, исключая, конечно, служанок, — удалось наконец сказать Паркеру. — Голос, который вы слышали, принадлежит женщине, находящейся на расстоянии многих миль отсюда. Эта женщина служит вам, как она служит всем, кто хочет разговаривать по телефону.

— Значит, она рабыня тайны? — спросила царица, начиная смутно догадываться, в чем тут дело.

— Да, — ответил камердинер. — Она рабыня телефона.

— Порхающей речи?

— Да, мэм, если угодно, называйте ее порхающей речью. — Он отчаянно старался выпутаться из беспрецедентного положения во всей его карьере. — Пойдемте, я покажу вам, мэм. Эта рабыня порхающий речи в вашем распоряжении в любое время дня и ночи. Если вам угодно, рабыня даст вам возможность переговорить с вашим мужем, мистером Морганом…

— Сейчас?

Паркер кивнул головой, встал и подвел ее к телефону.

— Прежде всего, — сказал он, — вы должны переговорить с рабыней. В ту минуту, как вы снимете эту трубку и приложите ее к своему уху, рабыня вам ответит. Она неизменно спрашивает в этом случае: «Номер?» Иногда она говорит: «Номер? Номер?» — и подчас бывает очень раздражительна. Когда рабыня спросит: «Номер?» — вы должны ответить: «Эддистон, 1292». На это рабыня скажет вам: «Эддистон, 1292?» И вы должны ответить: «Да, пожалуйста»…

— Я должна сказать рабыне «пожалуйста»? — перебила она.

— Да, мэм, эти рабыни порхающей речи совсем особенные рабыни, их никогда не видишь. Я уже не молодой человек, и однако я никогда за всю свою жизнь не видел Центральной. Так вот, через секунду другая рабыня, тоже женщина, но находящаяся на расстоянии многих миль от первой, скажет вам: «Это Эддистон, 1292», а вы ответите: «Я миссис Морган и хочу поговорить с мистером Морганом, который находится, должно быть, в офисе мистера Бэскома». После этого вы подождете с полминуты, и тогда мистер Морган начнет говорить с вами.

— Через много-много миль?

— Да, мэм, точно так же, как если бы он находился в соседней комнате. А когда мистер Морган скажет: «До свидания», вы тоже должны сказать: «До свидания», и повесить трубку, как сделал это я.

И она проделала все, что сказал ей Паркер. Две разные рабыни повиновались волшебному числу, которое она им назвала, и в результате Фрэнсис говорил с ней, смеялся, просил ее не скучать и обещал быть дома не позднее пяти часов.

Весь этот день был полон для Фрэнсиса суеты и волнений.

— Кто наш тайный враг? — несколько раз спрашивал его Бэском, но Фрэнсис каждый раз качал головой, тщетно пытаясь угадать, кто бы это мог быть.

— Потому что во всем, что касается остальных бумаг, настроение биржи вполне устойчиво и нормально. Только ваши безнадежно падают. Вот возьмите, например, Фриско-Железнодорожные. Они стремительно катятся вниз, хотя для этого нет никакой причины, никакого логического основания. Единственная причина, мне кажется, заключается в том, что бóльшая часть этих акций находится в наших руках. Нью-Йоркские, Вермонтские и Коннектикутские выплачивали в последнюю четверть 15 % и крепки, как Гибралтар. Однако они упали, и упали сильно. То же самое происходит с монтанской рудой, с медными рудниками Долины Смерти, Имперским Вольфрамом и с Северо-Западной электрической железной дорогой. Возьмите Аляску — она прочнее скалы. Движение против нее началось только вчера вечером. К закрытию биржи она упала на восемь пунктов, а сегодня — на целых шестнадцать. Все это акции предприятий, в которых вы сильно заинтересованы. На других бумагах это не отражается, и во всем остальном настроение на бирже устойчивое.

— Но ведь и с Тэмпико-Нефтью тоже все твердо, — сказал Фрэнсис, — а между тем я заинтересован в ней сильнее, чем кто бы то ни было.

Бэском в отчаянии передернул плечами:

— Вы уверены, что у вас нет никакого врага, который желал бы под вас подкопаться?

— Никак не могу себе представить, Бэском. Просто подумать не на кого. У меня нет врагов, потому что со дня смерти моего отца я совсем не занимался делами. Тэмпико-Нефть — единственное предприятие, которым я интересовался, а между тем с нею даже сейчас все благополучно. — Он подошел к телеграфу. — Вот. Полпункта вверх.

— И все-таки кто-то строит вам козни, — убеждал его Бэском. — Это ясно, как солнце в полдень. Я просмотрел все биржевые отчеты. Когда вчитываешься в них, так и чувствуется, что кто-то искусно и тонко действует за кулисами биржи. И действует далеко не в желательном нам направлении. Почему Северо-Западные Электрические задержали дивиденд? Почему проникнут таким пессимизмом отчет Мюльгени о монтанской руде? Почему так систематически понижаются только бумаги определенной категории? Дело ясно. На них ведется атака, и поверьте мне — атака не случайная. Ее медленно и уже давно готовили. И катастрофа разразится при первых же слухах о войне, массовой забастовке или финансовой панике… Словом, при первом же событии, которое отразится на бирже. Поглядите на то положение, в котором вы очутились теперь, когда все бумаги — кроме тех, в которых вы заинтересованы, — устойчивы. Я неоднократно проверял ваши перспективы: при столь фатальном падении всех бумаг, в которых вы заинтересованы, ваше обеспечение тает с каждым днем. Это может привести к катастрофе. Дело очень серьезное.

— Но Тэмпико-Нефть все еще улыбается нам. Она одна может покрыть все остальное, — сказал Фрэнсис. — Хотя мне не хотелось бы пускать ее в ход, — добавил он.

Бэском покачал головой.

— Не забудьте о мексиканской революции и о нашем собственном мягкотелом правительстве. Если мы вовлечем в это дело Тэмпико-Нефть, а тут вдруг случится что-нибудь серьезное, вы будете разорены окончательно и останетесь буквально без гроша в кармане… И однако, — заключил Бэском, — я не вижу другой возможности выпутаться из этой истории, кроме использования Тэмпико-Нефти. Я, видите ли, истощил почти все ресурсы, которые вы предоставили в мое распоряжение. И это, имейте в виду, не внезапный набег, а медленное и упорное наступление, которое напоминает мне сползающий с гор ледник. Все эти годы я занимался исключительно вашими биржевыми делами, и мы в первый раз оказываемся в таком тупике. Теперь как обстоят ваши дела вообще? Их ведет Коллинз, и он должен это знать. Выясните у него точно, какое обеспечение вы можете предоставить мне сейчас, и завтра, и через неделю, и в течение ближайших трех недель.

— Сколько же вам нужно? — в свою очередь спросил Фрэнсис.

— Миллион — сегодня, до закрытия биржи. — Бэском красноречиво указал на ленту телеграфа. — И по крайней мере двадцать миллионов в течение трех ближайших недель, если — и советую вам хорошенько это запомнить, — если все будет спокойно и вообще не случится ничего такого, что перевернуло бы биржу вверх дном.

Фрэнсис встал с решительным видом и взялся за шляпу.

— Я сейчас же отправлюсь к Коллинзу. Он гораздо лучше, чем я, осведомлен о состоянии моих дел. Я дам вам по крайней мере миллион до закрытия, и почти уверен, что покрою остальную сумму в течение ближайших нескольких недель.

— Помните, — предупредил Бэском, пожимая ему руку, — самый зловещий признак — неторопливость, с которой ведется наступление. Оно направлено против вас и основательно подготовлено. Тот, кто его ведет, по-видимому, задумал войну в широком масштабе, да и сам не малая величина.

Несколько раз в течение дня и вечера рабыня порхающей речи вызывала царицу и давала ей возможность поговорить с мужем. К своему великому удовольствию, она нашла телефонный аппарат в собственной комнате, у постели, и, вызвав офис Коллинза, пожелала Фрэнсису спокойной ночи. Она попыталась даже поцеловать трубку и получила в ответ странный неясный звук — его ответный поцелуй…

Царица проснулась. Она не помнила, долго ли спала. Лежа неподвижно, молодая женщина увидела, как Фрэнсис заглянул в комнату, и когда он снова тихо притворил за собой дверь, она встала из кровати к побежала к двери, как раз вовремя, чтобы увидеть, как он спускается по лестнице.

Новые нелады с великим богом американцев, так решила царица. По-видимому, он направлялся в удивительную комнату — комнату книг, чтобы прочесть угрозы и предостережения грозного бога, которые так таинственно принимали форму значков на ленте тикающей машинки. Она посмотрела на себя в зеркало, поправила волосы и с легкой улыбкой удовлетворения надела халатик — еще одно очаровательное свидетельство внимания и предупредительности Фрэнсиса.

У входа в библиотеку царица остановилась, услышав за дверью чей-то чужой голос. Первой ее мыслью было, что это порхающая речь, но она тотчас же сообразила, что голос гораздо громче, ближе и совсем не похож на голос в трубке. Заглянув в комнату, царица увидела двух мужчин, сидевших друг против друга в больших кожаных креслах. Фрэнсис с утомленным после тревожного делового дня лицом был одет так же, как утром; другой же был во фраке. Она услышала, как они называли друг друга Фрэнсис и Джонни. Это обращение, а также непринужденность, с которой они вели беседу, убедили царицу, что они были давними близкими друзьями.

— Ты, конечно, не станешь меня убеждать, Фрэнсис, — говорил гость, — что за время твоих скитаний по Панаме ты, по крайней мере дюжину раз, не отдавал своего сердца прекрасным сеньоритам.

— Только одной, — ответил Фрэнсис после паузы, во время которой, как заметила царица, взгляд его был устремлен на друга.

— Кроме того, — продолжал он после новой паузы, — я хоть и оставил свое сердце, но все же сохранил рассудок. Джонни Патмор, о Джонни Патмор! Ты просто обычный ловелас, но я должен тебе сказать, что ты мог бы еще многому там поучиться. Говорю тебе, что в Панаме я встретил самую изумительную женщину в мире. Я рад, что дожил до встречи с ней, и был бы так же рад за нее умереть. В этой женщине слились воедино огонь, страсть, нежность и благородство. Она истинная царица среди женщин.

И царица, слыша эти слова и видя восторженное выражение его лица, улыбнулась гордой счастливой улыбкой, подумав, что в своем муже она нашла и верного возлюбленного.

— А эта женщина… она… отвечала тебе взаимностью? — осторожно спросил Джонни Патмор.

Царица увидела, как Фрэнсис кивнул, и услышала его серьезный, торжественный ответ:

— Она любит меня так же, как я люблю ее, — в этом я уверен. — Он поднялся со своего кресла. — Подожди, я покажу тебе ее.

Он направился к выходу, и царица, вне себя от счастья, бросилась, чтобы спрятаться за широкой дверью, которая вела, как она знала от горничной, в гостиную. Она с детским восхищением представляла себе, как удивится Фрэнсис, не найдя ее в постели, и лукавым взором смотрела ему вслед, пока он поднимался по широкой мраморной лестнице. Через несколько минут он вернулся обратно. Сердце царицы слегка сжалось, когда она увидела, что Фрэнсис не проявляет никакого беспокойства по поводу ее исчезновения. В руках ее муж держал лист тонкого белого картона. Не оглядываясь по сторонам, он снова вошел в библиотеку.

Заглянув туда еще раз, она увидела, как он положил лист перед Джонни Патмором, и услышала его слова:

— Суди сам. Вот она!

— Но почему такой траурный тон, старина? — спросил Джонни Патмор, внимательно разглядывая фотографию.

— Потому что мы встретились слишком поздно. Я должен был жениться на другой. И мы расстались за несколько часов до того, как ей предстояло обвенчаться с другим. Ее свадьба была назначена задолго до того, как я узнал об ее существовании. И женщина, на которой я женился, — пожалуйста, запомни это! — прекрасная, очаровательная женщина. Я буду предан ей вечно. Но, к несчастью, она никогда не будет владеть моим сердцем.

В одну страшную минуту вся горькая правда открылась царице. Прижав к сердцу стиснутые руки, она едва устояла на ногах, так поразил ее этот удар. Хотя разговор в библиотеке продолжался, она уже не слышала ни слова из того, что там говорилось. Не сразу и с трудом она овладела собой; вся поникнув, — печальная тень той великолепной женщины и жены, которой она была всего несколько минут назад. Медленно пройдя через вестибюль и спотыкаясь, точно в кошмарном сне, она поднялась по лестнице. В своей комнате молодая женщина отдалась охватившему ее отчаянию. Она сорвала с пальца кольцо Фрэнсиса и стала топтать его ногами. Бросившись на кровать, царица забилась в судорогах, вздрагивая от неудержимых рыданий и бормоча про себя невнятные слова. Только в ту минуту, когда Фрэнсис, направляясь к себе, заглянул в дверь ее спальни, она нашла в себе достаточно сил, чтобы несколько секунд пролежать спокойно из страха себя выдать.

Целый час, который показался ей вечностью, она прождала, чтобы дать ему уснуть. Затем встала, схватила грубо украшенный драгоценными камнями кинжал, который она привезла с собой из Долины Погибших Душ, и бесшумно, на цыпочках вошла в его комнату. Там на туалетном столике она увидела большую фотографию Леонсии. Царица в нерешительности остановилась перед ней, до боли сжимая в руке кинжал. Она долго выбирала между мужем и Леонсией. Была минута, когда она, подойдя к кровати, занесла кинжал над головой Фрэнсиса. Но слезы горячей волной хлынули из ее глаз и скрыли от нее мужа. Горькое рыдание вырвалось из груди царицы, и она опустила руку, сжимавшую оружие.

Наконец приняв твердое решение, царица овладела собой и направилась к туалетному столику. Внимание ее привлекли лежавшие тут карандаш и блокнот. Она нацарапала несколько слов, оторвала листок и, положив фотографию Леонсии на блестящую полированную поверхность стола, накрыла ее этим листком. Затем точным ударом кинжала она приколола записку, так что лезвие, пройдя между глаз Леонсии, врезалось в дерево и осталось там, все еще дрожа от силы ее удара.

Глава 25

В то время как в Нью-Йорке Риган продолжал искусно осуществлять свой широко задуманный план разорения Фрэнсиса, а Фрэнсис и Бэском безуспешно пытались разгадать, кто скрывается за этими коварными происками, в Панаме происходили не менее важные события, снова столкнувшие Леонсию, Солано, Торреса и начальника полиции, а всех их вместе — с далеко не последним по своей значительности лицом — И-Пуном — толстым китайцем с лунообразной физиономией.

Маленький старый судья, ставленник начальника полиции, дремал в зале суда в Сан-Антонио. Он спал таким образом уже около двух часов, изредка покачивая головой и невнятно бормоча какие-то слова, хотя слушавшееся в это время дело было чрезвычайно серьезно и грозило обвиняемому двадцатью годами ссылки в Сан-Хуан, где даже сильнейшие выдерживали обычно не больше десяти лет. Однако судье незачем было прислушиваться к свидетельским показаниям и прениям сторон. Начальник полиции успел продиктовать ему решение и приговор задолго до начала процесса. Наконец защитник закончил свою длинную речь, секретарь суда чихнул, и судья проснулся. Он весело огляделся вокруг и произнес:

— Виновен.

Никто не удивился, даже сам преступник принял это как должное.

— Приговор будет объявлен завтра утром. Следующее дело!

Распорядившись таким образом, судья уже было собрался погрузиться в новый отрадный сон, как вдруг увидел входивших в зал суда Торреса и начальника полиции. Судье достаточно было одного взгляда на начальника полиции, чтобы понять его желания, и он быстро закрыл заседание суда до следующего дня.

— Я был у Родригеса Фернандеса, — объяснил ему пять минут спустя начальник полиции, когда они остались одни в пустом зале. — Он говорит, что камень настоящий; и хотя вес его значительно уменьшится при огранке, он готов дать за него пятьсот долларов золотом. Покажите его судье, сеньор Торрес, да заодно уж и все остальное.

Торрес начал лгать. Он вынужден был лгать, ибо не мог признаться в том, что Солано и Морганы с позором отобрали у него камни и вышвырнули его из гасиенды. И он лгал так вдохновенно, что убедил начальника полиции. Судья же был всегда согласен со всем, с чем соглашался начальник, и расходился с ним во мнениях разве что в вопросе о марках крепких водок. В общих чертах рассказ Торреса, если отбросить многочисленные цветистые подробности, которыми он его уснастил, сводился к следующему. Будучи уверен, что оценка Фернандеса занижена, он отправил камни с нарочным своему агенту в Колон с просьбой переслать дальше, в Нью-Йорк, знаменитому ювелиру Тиффани, чтобы установить настоящую стоимость драгоценностей и, если удастся, выгодно их продать.

Когда они вышли из зала суда и спустились по ступеням между колоннами, хранившими следы пуль предшествовавших революций, начальник полиции сказал:

— Так вот, чтобы обеспечить себе защиту закона, необходимую для этой рискованной экспедиции за драгоценностями, а главным образом, чтобы доказать нашему доброму другу судье свое расположение, мы предоставим ему скромную долю того, что найдем. На время нашего отсутствия он будет нашим заместителем в Сан-Антонио и, если понадобится, окажет нам законное покровительство.

Случилось так, что в это самое время за одной из колонн, надвинув на лицо шляпу, полусидел-полулежал И-Пун. Впрочем, нельзя сказать, чтобы он очутился здесь благодаря чистой случайности. Хитрый китаец давно уже смекнул, что ценные секреты сосредоточены вокруг судов, куда стекаются, достигнув своего наивысшего выражения, все людские горести, тревоги и волнения. Тут всегда есть надежда случайно выведать какой-нибудь важный секрет. Итак, подобно рыболову, забросившему в море свою удочку, И-Пун следил за истцами и ответчиками, за свидетелями обеих сторон и даже за судебным заседателем и случайной публикой.

За все утро единственным лицом, внушившим хитрому китайцу кое-какие надежды, был оборванный старый пеон; он имел такой вид, словно хватил лишку и теперь вскорости погибнет, если ему своевременно не поднесут стаканчик. Глаза его были тусклы, веки красны, а во всей сгорбленной, жалкой фигуре ощущалась какая-то отчаянная решимость. Когда зал суда опустел, он остался стоять на ступеньках, прижавшись к колонне.

«Почему бы это?» — спрашивал себя И-Пун. Внутри оставались только три самых видных человека в Сан-Антонио — начальник полиции, Торрес и судья. Какая связь могла существовать между ними или кем-нибудь из них и этим спившимся существом, которое тряслось от озноба под палящими отвесными лучами солнца? И хотя И-Пун ничего не знал наверное, он чувствовал, что стоит подождать, пусть даже и очень долго, лишь бы раскрыть эту связь. Поэтому он притаился за колонной, где не было даже намека на тень, и принял равнодушный вид, как будто по собственному желанию принимал солнечную ванну. Старый пеон сделал шаг, покачнулся, чуть не упал, но все-таки ухитрился отделить Торреса от спутников, которые, пройдя несколько шагов, остановились, чтобы его подождать. Они выражали такое нетерпение, точно стояли на раскаленной жаровне — тема прерванного разговора, по-видимому, глубоко их интересовала. И-Пун между тем не пропустил ни одного слова, движения, выражения лица действующих лиц во время диалога, состоявшегося между великолепным Торресом и жалким пеоном.

— Что еще? — грубо спросил Торрес.

— Денег, немного денег, чуточку денег, — клянчил дряхлый старик.

— Ты получил уже больше, чем нужно, — прорычал Торрес. — Уезжая, я дал тебе достаточно денег, чтобы продержаться вдвое дольше. В течение двух недель ты не получишь теперь ни одного центаво.

— Я кругом в долгу, — хныкал старик, весь трясясь и дрожа от жажды алкоголя, пожиравшей его хилое тело.

— У хозяина пулькерии «Петра и Павла», — с глубоким презрением безошибочно поставил диагноз Торрес.

— У хозяина пулькерии «Петра и Павла», — последовало откровенное признание. — И он больше не дает мне в долг. Я не могу получить ни капли пульки в кредит. Я умираю от тысячи медленных смертей без моей пульки.

— Ты свинья, безмозглая свинья!

Какое-то странное благородство отразилось вдруг на лице старой развалины: старик выпрямился и на мгновение даже перестал дрожать.

— Я стар, — заговорил он. — В моих мышцах и в сердце не осталось больше ни капли сил. Желания, которые я знал в молодости, исчезли. Я не способен даже работать, хотя знаю, что работа дает облегчение и забвение. Я не могу даже работать и забыться. Пища внушает мне отвращение и вызывает боли в животе. Женщины — чума для меня. Мне противно думать, что я когда-то желал их. Дети — я похоронил последнего из них десятки лет тому назад. Религия пугает меня. Смерть даже во сне заставляет меня корчиться от ужаса. Водка! О Господи, это единственная радость, оставшаяся мне в жизни. Что из того, что я пью слишком много? Это потому, что мне нужно многое забыть, и потому, что мне осталось так мало жить под солнцем. Скоро тьма вытеснит из моих старых глаз солнечный свет.

Торрес сделал нетерпеливое движение, как бы собираясь уходить. Философствование старика его раздражало.

— Несколько пезо, только маленькую горсточку пезо, — умолял старый пеон.

— Ни одного центаво, — решительно отрезал Торрес.

— Хороше же, — ответил с такой же решительностью старик.

— Что ты хочешь этим сказать? — прошептал Торрес с внезапно зародившимся подозрением.

— Разве вы забыли? — последовал ответ, в котором прозвучала такая странная интонация, что И-Пун сразу задумался: почему Торрес платит этой развалине не то регулярную пенсию, не то жалованье?

— Я плачу тебе, как мы условились, чтобы ты забыл, — сказал Торрес.

— Я никогда не забуду того, что видели мои старые глаза: как ты всадил нож в спину Альфаро Солано, — ответил пеон.

Оставаясь по-прежнему неподвижным за своей колонной, И-Пун, если прибегнуть к метафоре, уже «вскочил на ноги». Солано были знатными и уважаемыми людьми. Узнать, что Торрес убил одного из них, — вот это в самом деле означало подцепить важный секрет!

— Животное! Безмозглая свинья! Грязная скотина! — Торрес в ярости сжимал кулаки. — Ты позволяешь себе так разговаривать со мной потому, что я слишком добр. Пусть хоть одно слово сорвется с твоего пьяного языка, и я отправлю тебя в Сан-Хуан. Ты знаешь, что это значит? Ты не только во сне будешь содрогаться от ужаса перед смертью, но и каждую минуту бодрствования тебя будет терзать страх перед жизнью от одного только взгляда на сарычей, которые наверняка скоро обгложут твои кости. И там тебе уже не будет мескаля, в Сан-Хуане. Ни один из тех, кого я туда отправил, никогда не выпил больше ни капли мескаля. Ну что? Я так и думал. Ты подождешь две недели до того срока, когда я снова дам тебе денег. Если же нет, то ты не выпьешь больше ни капли мескаля, никогда — вплоть до твоего погребения в желудках сарычей! Так и знай!

Торрес повернулся на каблуках и удалился. И-Пун следил за тем, как испанец и оба его спутника спустились по улице и свернули за угол, затем китаец вынырнул из своего убежища. Старый пеон, потеряв надежду опохмелиться, стонал и трясся, время от времени издавая короткие резкие крики. Он весь дрожал, как дрожат в последних судорогах умирающие животные, а пальцы его рвали лохмотья и тело, точно он пытался оторвать от себя множество пиявок. Хитрый И-Пун сел рядом с ним и занялся своим делом. Вытащив из кармана золотые и серебряные монеты, он начал пересчитывать их, позвякивая деньгами, и звон этот отдавался в жаждущих ушах пеона, точно бульканье целых фонтанов водки.

— Твой умный человек, мой тоже умный человек, — говорил И-Пун на своем красноречивом испанском языке, продолжая звенеть монетами, в то время как пеон скулил и клянчил, вымаливая несколько центаво на глоток мескаля.

— Твой и мой — оба умный человек, старик. Твой и мой будет сидеть здесь и говорить друг другу про мужчина, и про женщина, и про жизнь, и про любовь, и про неожиданный смерть, и про злой человек, и про холодный нож в спину. И если твой скажет правильный слово, тогда твой будет пить водки столько, что он потечет через уши и затопит твои глаза. Твой любит выпить, а? Твой хочет выпить сейчас-сейчас? Очень скоро?

Та ночь, когда начальник полиции и Торрес под покровом темноты снаряжали свою экспедицию, осталась памятной для всех обитателей гасиенды Солано.

События начались очень рано. После обеда вся семья, в состав которой благодаря родству с Леонсией вошел и Генри, сидела за кофе на просторной веранде. Внезапно они заметили на освещенных луною ступеньках странную фигуру, поднимавшуюся наверх.

— Похоже на привидение, — сказал Альварадо Солано.

— Нечего сказать, довольно толстое привидение, — добавил его брат-близнец Мартинец.

— Китайское привидение, — засмеялся Рикардо, — пожалуй, пальцем его не проткнешь.

— Тот самый китаец, который помешал Леонсии и мне пожениться, — сказал Генри Морган, разглядев, наконец, неожиданного посетителя.

— Продавец секретов, — усмехнулась Леонсия. — Я буду очень разочарована, если он и на сей раз не принес нам какого-нибудь секрета.

— Что тебе нужно, китаец? — резко спросил Алессандро.

— Хороший новый секрет, — не без гордости пробормотал И-Пун. — Может ваша купить?

— Твои секреты слишком дороги, китаец, — ответил Энрико.

— Новый секрет, хороший секрет, очень дорогой, — любезно заверил его И-Пун.

— Пошел вон, — приказал старый Энрико. — Я намерен еще долго прожить, но до самой смерти не желаю больше слушать никаких секретов.

Однако И-Пун был твердо уверен в ценности своего секрета.

— Твоя имел очень хороший брат, — сказал он. — Один раз твоя хороший брат, сеньор Альфаро Солано, умер с ножом в спине. Очень хорошо. Важный секрет, а?

Энрико, весь дрожа, вскочил на ноги.

— Ты знаешь? — почти выкрикнул он.

— Сколько давал? — спросил И-Пун.

— Все, что у меня есть, — вскрикнул Энрико и, повернувшись к Алессандро, добавил: — Поговори с ним, сын. Заплати ему хорошо, если он представит очевидцев убийства.

— Будь покойна, — сказал И-Пун. — Моя имеет очевидец. Очевидец хорошо видел, верный глаз. Он видел, как человек ударил ножом спину сеньора Альфаро. Его звать…

— Ну-ну? — вырвалось у Энрико.

— Один тысяч доллар — его звать, — сказал И-Пун, заколебавшись, какие ему назвать доллары. — Один тысяч золотой доллар, — закончил он.

Энрико забыл о том, что поручил своему старшему сыну вести переговоры о деньгах.

— Где твой свидетель? — крикнул он, и И-Пун, заглянув в кустарник у нижних ступеней лестницы, извлек оттуда разрушенного алкоголем пеона, фигура которого была очень похожа на тень. Пеон начал медленно, спотыкаясь, подниматься по ступенькам.

В это самое время на окраине города двадцать всадников, в том числе жандармы Рафаэль, Игнацио, Аугустино и Висенто, охраняя десятка два нагруженных мулов, ожидали распоряжения начальника полиции, чтобы отправиться в таинственную экспедицию в глубь Кордильер. Им было известно только то, что самый большой из мулов, которого держали отдельно от остальных, нес на своей спине двести пятьдесят фунтов динамита. Им было известно также, что задержка происходит по вине сеньора Торреса, направившегося вдоль берега вместе с Хозе Манчено, страшным убийцей, который только по милости Божией и начальника полиции в течение стольких лет избегал наказания за свои преступления. И пока Торрес ждал на берегу, держа лошадь Манчено и запасную лошадь, Хозе поднимался по извилистой дороге, которая вела в гору, к гасиенде Солано. Торрес ни одной минуты не подозревал, что всего в двадцати шагах от него, в зарослях, подступивших к самому берегу, лежал в мирной дремоте опьяневший от мескаля пеон, а рядом с ним, скорчившись, сидел вполне трезвый и чутко насторожившийся китаец, у которого за поясом были спрятаны только что заработанные доллары. И-Пун едва успел оттащить пеона в сторону, когда Торрес показался на берегу и остановил лошадь почти рядом с ним.

В гасиенде все уже ложились спать. Леонсия едва успела распустить волосы, как вдруг остановилась, услышав, что несколько мелких камешков забарабанили по ее окну. Предупредив ее шепотом, чтобы она не шумела, Хозе Манчено протянул девушке скомканную записку, которую Торрес поспешно набросал на берегу, и таинственно произнес:

— От знакомого китайца, который ждет в ста шагах отсюда на опушке зарослей.

И Леонсия прочла на ужасном испанском языке:

Сердце Леонсии сжалось при упоминании о Фрэнсисе. Она накинула плащ и последовала за Хозе, ни минуты не сомневаясь в том, что ее ждет И-Пун.

И-Пун, сидевший на берегу и следивший за Торресом, в свою очередь ни в чем не усомнился, увидев, как убийца Хозе появился на дороге, неся на своем плече, точно мешок муки, связанную, с закрытым ртом, сеньориту Солано. И-Пун точно так же прекрасно понял в чем дело, увидев, что Торрес и Хозе привязали Леонсию к седлу запасной лошади и поскакали вдоль берега. Оставив нагруженного водкой пеона, толстый китаец помчался по дороге в гору с такой быстротой, что, добежав до гасиенды, долго не мог отдышаться. Не довольствуясь обычным стуком в дверь, он начал колотить в нее руками и ногами, молясь в то же время своим китайским богам, чтобы какой-нибудь из этих бешеных Солано не пристрелил его, прежде чем он объяснит, что случилось.

— Убирайся к черту! — сказал Алессандро, открыв дверь и осветив фонарем лицо назойливого посетителя.

— Моя имеет большой секрет, — задыхаясь проговорил И-Пун. — Очень большой секрет.

— Приходи завтра днем, когда люди занимаются делами, — пробурчал Алессандро, собираясь дать китайцу пинка.

— Моя не продает секрет, — лепетал задыхающийся И-Пун. — Моя подарит секрет. Вот тебе секрет. Сеньорита твоя сестра украли. Ее привязан на лошадь, а лошадь бежит быстро-быстро по берегу.

Но Алессандро, который всего полчаса назад попрощался на ночь с Леонсией, громко рассмеялся и снова приготовился отпихнуть ногой торговца секретами. И-Пун пришел в отчаяние. Он вытащил тысячу долларов и сунул их в руки Алессандро.

— Пусть твоя скоро идет смотреть, — сказал он. — Если сеньорита спит теперь своя кровать, твоя бери весь деньги. Если сеньорита нет, твоя отдашь деньги обратно.

Это убедило Алессандро. Через минуту весь дом был на ногах. А еще через пять минут конюхи и пеоны со слипающимися от сна глазами уже седлали и навьючивали лошадей и мулов, в то время как Солано одевались и вооружались для погони.

Вдоль берега по множеству тропинок, ведущих в Кордильеры, рассыпался отряд Солано, вслепую отыскивая в непроглядной тьме следы похитителей. Но случаю было угодно, чтобы тридцать часов спустя Генри, отстав от остальных преследователей, напал на след и нагнал шайку в том самом углублении, которое носило название Следа Стопы Бога, откуда старый жрец майя впервые увидел глаза богини Чии. Там находились все двадцать человек из отряда Торреса и между ними Леонсия. Они только что приготовили себе завтрак и теперь с аппетитом его уплетали. Двадцать против одного — соотношение, не дающее ни малейших шансов на успех. Англосаксонский ум Генри Моргана трезво оценил обстановку, но зато его внимание привлек нагруженный динамитом и стреноженный в стороне от остальных сорока животных мул, которого пеоны небрежно оставили без присмотра. Вместо того, чтобы предпринять безнадежную попытку освободить Леонсию, Генри, уверенный, что в таком многочисленном обществе ее женской чести ничто не угрожает, украл мула с динамитом.

Он не стал его далеко уводить. Под прикрытием низкого кустарника молодой человек вскрыл тюк и заполнил все свои карманы динамитными патронами и коробками детонаторов, прихватив также моток шнура. Бросив взгляд сожаления на остальной динамит, который он с удовольствием бы взорвал, если бы от этого не пострадали его планы, Генри приступил к осмотру дороги, по которой ему предстояло отступать, если удастся попытка освободить Леонсию. Точно так же, как Фрэнсис в Юкатане усеял путь отступления серебряными долларами, Генри использовал с той же целью динамитные патроны. Он разбрасывал их небольшими пачками, следя за тем, чтобы шнуры были длиннее детонаторов, а последние прочно прикреплены к концу каждого из шнуров.

Три часа Генри бродил вокруг лагеря, расположившегося в Стопе Бога, пока ему удалось, наконец, дать знать Леонсии о своем присутствии. Еще два драгоценных часа пропали, прежде чем она нашла возможность к нему прокрасться. Все складывалось бы благоприятно, если бы ее бегство не было тотчас же замечено. Весь лагерь всполошился. Жандармы и другие участники экспедиции Торреса вскочили на лошадей и погнались за беглецами.

Когда Генри, укрывшись вместе с Леонсией за выступом скалы, взялся за ружье, она запротестовала.

— У нас нет ни малейшего шанса, Генри, — сказала девушка. — Их слишком много. Если ты вступишь в перестрелку, тебя убьют. И что станется тогда со мной? Лучше беги один и приведи с собой людей на подмогу. Пусть они снова возьмут меня в плен, так будет разумнее, чем если ты дашь себя убить, — ведь этим ты все равно меня не спасешь.

Но Генри только отрицательно покачал головой.

— Нас не возьмут в плен, дорогая сестра. Доверься мне и наблюдай. Вот они. Смотри!

Торрес, начальник полиции и все остальные всадники, взобравшиеся впопыхах кто на лошадь, а кто на вьючного мула, показались на дороге. Генри прицелился в то место, где спрятал свой первый динамитный заряд. Едва он нажал курок, как облако дыма и пыли скрыло от брата и сестры всю остальную часть дороги. И когда оно медленно рассеялось, они увидели, что половина людей и животных сброшена на землю и все ошеломлены взрывом.

Генри схватил Леонсию за руку, помог ей подняться на ноги и бросился бежать, увлекая ее за собой. Когда они очутились вблизи второго заряда, он остановился и усадил девушку, чтобы дать ей немного передохнуть.

— Они не так скоро догонят нас на этот раз! — весело вскричал он. — И чем дальше они будут нас преследовать, тем медленнее станут продвигаться вперед.

Слова эти полностью оправдались. Когда отряд преследователей снова показался, Генри и Леонсия заметили, что он движется очень медленно и осторожно.

— Их следовало бы убить, — сказал Генри. — Но я не способен убивать людей, которые не могут защищаться таким же оружием. Зато я дам им еще одну хорошую встряску.

Он снова выстрелил в динамитный заряд и снова, пользуясь смятением неприятеля, бросился вперед — к третьему заряду.

Взорвав его, Генри убежал с Леонсией до того места, где стояла его стреноженная лошадь, усадил девушку в седло и побежал рядом с ней, держась за стремя.

Глава 26

Фрэнсис приказал Паркеру разбудить его в восемь часов, и когда тот в указанное время тихо вошел в комнату, его хозяин все еще спал. Открыв кран, чтобы наполнить ванну, и приготовив прибор для бритья, камердинер вернулся в спальню. Бесшумно двигаясь, чтобы дать хозяину отдохнуть еще несколько минут, Паркер вдруг увидел незнакомый кинжал, острие которого, пробив записку и фотографию, застряло в деревянной доске туалетного столика. Он долго и пристально смотрел на странное явление, затем, не колеблясь, тихонько открыл дверь в спальню миссис Морган и заглянул туда. После этого он решительно потряс Фрэнсиса за плечо. Тот открыл глаза; сначала в них отразилась растерянность внезапно разбуженного человека, но мгновение спустя они прояснились, ибо память напомнила ему приказ, отданный накануне.

— Время вставать, сэр, — пробормотал камердинер.

— Самое приятное время, — зевнул Фрэнсис, улыбаясь. И он закрыл глаза со словами: — Дайте мне полежать еще минутку, Паркер. Если я задремлю, встряхните меня.

Но Паркер встряхнул его тотчас же.

— Вы должны встать немедленно, сэр. Мне кажется, с миссис Морган случилось что-то неладное. Ее нет в спальне, а вот тут я нашел какую-то странную записку и нож. Может быть, это объяснит вам что-нибудь. Не знаю, сэр…

Фрэнсис одним прыжком очутился у туалетного столика. С минуту он не отрываясь смотрел на кинжал, затем извлек его из дерева и прочел записку. Он перечитал ее несколько раз, как будто не мог понять значения двух простых слов, из которых она состояла:

Но еще больше, чем записка, его взволновал вид кинжала, вонзившегося между глаз Леонсии. И когда он смотрел на рану, нанесенную тонкому куску картона, ему пришло в голову, что он уже видел все это когда-то раньше. И Фрэнсис вспомнил домик царицы над озером, где они все заглянули в золотую чашу и у каждого было свое видение: Фрэнсис увидел тогда на поверхности странного жидкого металла лицо Леонсии, между глаз которой торчал кинжал. Чтобы проверить себя, Фрэнсис снова воткнул кинжал в фотографию и смотрел на него еще несколько секунд.

Объяснение напрашивалось само собой. Царица с самого начала ревновала его к Леонсии, и здесь, в Нью-Йорке, найдя на туалетном столике мужа фотографию своей соперницы, она сделала вывод столь же точный, как и удар ее кинжала. Но где она сама? Куда ушла? Она, которая больше чем кто-либо могла считать себя чужестранкой в этом огромном городе, она, которая называла телефон «колдовством порхающей речи» и считала Уолл-стрит храмом, а бизнес — божеством нью-йоркских жителей. Она была так же наивна и так же мало понимала происходящее вокруг, как какая-нибудь обитательница Марса, спустившаяся вдруг на землю. Где и как провела она ночь? Где она теперь? Жива ли она вообще?

Фрэнсису ясно представился морг с его неопознанными трупами и морской берег, на который прилив выбрасывает тела утопленников. Паркер снова вернул его к действительности.

— Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен? Не вызвать ли нам детективов? Ваш отец всегда…

— Да, да, — быстро перебил его Фрэнсис. — Там был один человек, которому он особенно охотно давал различные поручения, один из этих пинкертонов, — вы помните его фамилию?

— Бэрчмэн, сэр, — быстро ответил Паркер, поворачиваясь в дверях. — Я сейчас же за ним пошлю.

Так в поисках своей жены Фрэнсис начал новую серию похождений, которые открыли ему, прирожденному ньюйоркцу, такие стороны и уголки жизни огромного города, о которых он до сих пор не имел ни малейшего представления. Два десятка сыщиков под руководством Бэрчмэна перерыли весь Нью-Йорк, в то время как другие пинкертоны проделывали то же самое в Чикаго и Бостоне.

Жизнь Фрэнсиса в это время никак нельзя было бы назвать однообразной. Он разрывался между борьбой с неизвестным врагом, которую приходилось вести на бирже, и бесконечными вызовами детективов, требовавших, чтобы он осмотрел все, что могло оказаться его женой. Он позабыл о том, что такое нормальный сон, научился бросать завтрак и обед, вскакивать с постели по первому зову сбившихся с ног сыщиков. Не было ни одного человека, выехавшего из Нью-Йорка поездом или пароходом, приметы которого совпадали бы с приметами царицы, и Бэрчмэн продолжал обшаривать мегаполис, уверенный в том, что она все еще находится здесь.

Таким образом, Фрэнсис постоянно метался между Маттенуаном и Блэкуеллем и посещал по вызову сыщиков то тюрьмы, то ночные сессии в судах. Не раз вызывали его в тот или иной госпиталь или даже в морг.

Однажды к нему привели только что задержанную женщину только потому, что сыщики не могли установить ее личность. Не раз он сталкивался с таинственными особами, которых подручные Бэрчмэна задерживали в задних комнатах подозрительных отелей, и дважды в Западной части натыкался на сравнительно невинные любовные идиллии, к великому замешательству всех их участников, так же как и его самого.

Но самое сильное, даже трагическое впечатление он вынес из многомиллионного дворца Филиппа Дженуэри, угольного короля. Какая-то загадочная незнакомка — очень изящная женщина забрела туда за неделю до того, как Фрэнсиса вызвали на нее поглядеть. Всю эту неделю женщина проявляла признаки глубочайшего отчаяния и точно так же встретила Фрэнсиса. Ломая руки и обливаясь слезами, она умоляюще шептала: «Отто, ты не прав. Я на коленях умоляю тебя, ты не прав. Отто, я люблю только тебя, тебя одного. Для меня не существует никого, кроме тебя, Отто, никогда не существовало. Все это ужасная ошибка. Поверь мне, Отто, поверь мне, иначе я умру!..»

А между тем биржевая война на Уолл-стрит принимала все более грозный характер. Могущественный тайный враг стремился, как понимали это и Фрэнсис и Бэском, вызвать катастрофу и окончательно их сокрушить.

— Если бы только вы могли удержаться от того, чтобы пустить в ход Тэмпико-Нефть, — молил Бэском.

— Я надеюсь, что Тэмпико-Нефть спасет меня, — отвечал Фрэнсис. — Когда все мои источники будут исчерпаны, Тэмпико-Нефть сыграет роль свежих резервов, введенных на поле сражения к концу боя.

— А что, если ваш неизвестный враг достаточно силен, чтобы проглотить и этот последний великолепный вклад и потребовать еще? — спросил Бэском.

Фрэнсис пожал плечами.

— Тогда я банкрот. Но мой отец был банкротом раз шесть, прежде чем окончательно укрепился. Я родился в один из этих периодов и не стану беспокоиться из-за такого пустяка.

Некоторое время в гасиенде Солано события развивались медленно. Собственно говоря, после спасения Леонсии ничего нового вообще не произошло. Даже И-Пун ни разу не появлялся с каким-нибудь новым замечательным секретом. Все оставалось без изменений, если не считать того, что Леонсия загрустила и впала в апатию и что ни Энрико, ни Генри — ее родной брат, ни братья Солано, которые в сущности не были ей братьями, не могли ее развеселить.

Но в то время как Леонсия грустила, Генри и рослых сыновей Энрико не покидала мысль о сокровищах в Долине Погибших Душ, куда Торрес в это самое время прокладывал себе путь динамитом. Им было известно только одно — то, что экспедиция Торреса отправила Аугустино и Висенто в Сан-Антонио за новым запасом динамита.

Переговорив с Энрико и получив от него разрешение, Генри посвятил в свои планы Леонсию.

— Милая сестра, — сказал он, — мы намерены отправиться в горы и поглядеть, что там делает этот негодяй Торрес со своей шайкой. Благодаря тебе мы узнали цель их экспедиции. Динамит предназначался для того, чтобы взорвать гору и открыть доступ к сокровищам. Мы знаем, куда Та, Что Грезит спрятала свои сокровища, когда загорелся ее дом. Торрес этого не знает. Вот мы и решили последовать за ними в долину после того, как они осушат пещеры майя и попытаются в свою очередь завладеть этим необыкновенным сундуком с драгоценностями. Мне кажется, у нас будет не меньше, если не больше шансов, чем у них. Но главное то, что мы хотим взять тебя с собой в эту экспедицию. Мне кажется, что если мы сумеем завладеть сокровищами, ты не откажешься совершить вторично путешествие по подземной реке.

Но Леонсия печально покачала головой.

— Нет, — ответила она, когда он стал настаивать. — Я не хочу больше видеть Долину Погибших Душ, не хочу даже слышать о ней, ибо там я потеряла Фрэнсиса, уступив его этой женщине.

— Все это было сплошной ошибкой, дорогая. Ну кто же мог знать? Я не имел понятия. Ты тоже. Не знал ничего и Фрэнсис. Он поступил как честный человек. Не подозревая, что мы с тобой брат и сестра, и считая нас помолвленными, — так оно тогда и было, — он не захотел отбивать тебя у меня. И вот, чтобы положить конец всему этому и спасти жизнь всем нам, он женился на царице.

— Мне не хватает песни, которую вы с Фрэнсисом распевали в те дни, — грустно и совершенно непоследовательно проговорила Леонсия.

Слезы выступили у нее на глазах и потекли по щекам. Она отвернулась, сошла с веранды, вышла за пределы усадьбы и бесцельно стала спускаться с холма. Много раз с тех пор, как Леонсия простилась с Фрэнсисом, она спускалась таким путем, проходя по местам, которые были связаны для нее с воспоминаниями о любимом человеке. Вот здесь она увидела его впервые, когда он пристал к берегу в шлюпке с «Анжелики». Сюда она увлекла его, чтобы спасти от разгневанных родственников. Вот тут, угрожая ему пистолетом, она поцеловала его, заставила вернуться в шлюпку и отплыть. Это был его первый визит сюда.

Затем она стала припоминать мельчайшие подробности, связанные с его вторым посещением, — от той минуты, когда, выйдя из-за скалы после купания в лагуне, она увидела, что он пишет ей записку. Она вспомнила, как бросилась в заросли, как ее укусила в колено лабарри (которую она по ошибке приняла за ядовитую змею), как она столкнулась с Фрэнсисом и без чувств упала на песок. И раскрыв зонтик, Леонсия села на то самое место, где она сначала упала в обморок, а затем, придя в себя, увидела, что он собирается высосать кровь из ранки. Теперь она была уверена, что именно боль от разреза и заставила ее прийти в себя.

Леонсия глубоко погрузилась в воспоминания о том, как ударила Фрэнсиса по лицу, когда его губы прикоснулись к ее колену, как покраснела и закрыла лицо руками, как засмеялась, почувствовав, что ее нога онемела от слишком тугой повязки, как затем вспыхнула гневом, когда он заявил, что никогда не убивал ее дядю, и как отвергла его предложение развязать узел. Предавшись сладким воспоминаниям о том, что произошло так недавно и, тем не менее, казалось таким далеким, ибо столько приключений, ужасов и нежных сцен заполняло этот небольшой промежуток времени, она не заметила, как на идущей вдоль побережья дороге показался наемный экипаж из Сан-Антонио. Не заметила также и дамы, одетой в модный костюм, с первого взгляда говоривший о том, что она прибыла из Нью-Йорка. Дама отпустила экипаж и, увидев Леонсию, направилась к ней. Дама эта — не кто иная, как царица, жена Фрэнсиса, раскрыла зонтик, чтобы защитить себя от тропического солнца.

Остановившись за спиной Леонсии, она, разумеется, не поняла, что девушка в эту минуту отрешается от всего дорогого ее сердцу. Царица увидела только, как Леонсия вынула из-за корсажа крошечную фотографию и устремила на нее пристальный взгляд. Глядя через ее плечо, царица узнала на любительском снимке Фрэнсиса, и безумная ревность снова овладела ею. В руке ее блеснул кинжал, который она прятала в вырезе платья. Но каким быстрым ни было это движение, Леонсия почувствовала его и откинула зонтик, чтобы взглянуть, кто за ней стоит. Слишком апатичная для того, чтобы удивиться даже такому неожиданному зрелищу, она приветствовала жену Фрэнсиса Моргана совершенно спокойно, как будто рассталась с ней час назад. Даже кинжал не возбудил в ней ни страха, ни любопытства. Возможно, если бы она проявила эти чувства, царица вонзила бы в нее кинжал. Теперь же она только воскликнула:

— Вы низкая женщина! Низкая, низкая женщина!

В ответ на это Леонсия только пожала плечами и ответила:

— Держите лучше свой зонтик так, чтобы он вас защищал от солнца.

Царица обошла ее и стала лицом к лицу со своей соперницей. Она пристально глядела на нее; гнев и ревность, бушевавшие в ней, были так сильны, что их было невозможно выразить словами.

— Почему? — После долгой паузы Леонсия заговорила первая. — Почему я низкая женщина?

— Потому что вы воровка, — вырвалось у царицы. — Потому что вы, имея мужа, крадете чужих. Потому что вы неверны своему мужу, по крайней мере, в мыслях, так как до сих пор нечто большее было для вас невозможно.

— У меня нет мужа, — спокойно возразила Леонсия.

— Значит, вы неверны своему будущему мужу… Я думала, что вы повенчались на следующий день после нашего отъезда.

— У меня нет никакого будущего мужа, — все так же спокойно ответила Леонсия.

Все тело царицы напряглось, а лицо ее приняло такое выражение, что Леонсия мысленно сравнила ее с тигрицей.

— Генри Морган?! — воскликнула царица.

— Он мой брат.

— Это слово имеет широкое значение, Леонсия Солано. Я узнала это только теперь. В Нью-Йорке есть люди, которые поклоняются каким-то невероятным божествам и называют всех людей на свете братьями, а всех женщин сестрами.

— Его отец был моим отцом, — терпеливо объяснила Леонсия. — Его мать была моей матерью, мы родные брат и сестра.

— А Фрэнсис? — с внезапным интересом спросила царица, убежденная тоном Леонсии. — Ему вы также сестра?

Леонсия отрицательно покачала головой.

— Значит, вы любите Фрэнсиса! — вскричала царица, охваченная горьким разочарованием.

— Фрэнсис принадлежит вам, — сказала Леонсия.

— Нет, потому что вы похитили его у меня.

Леонсия медленно и печально покачала головой и бросила грустный взгляд на сверкающую под солнцем поверхность лагуны. После долгой паузы она сказала усталым голосом:

— Если хотите, верьте этому. Верьте всему, чему хотите.

— Я сразу угадала это! — воскликнула царица. — У вас есть странная власть над мужчинами. Я женщина и тоже красива. Побывав в большом свете, я убедилась, что мужчины любуются мной. Я знаю, что я желанна им. Даже жалкие мужчины в моей Долине Погибших Душ скрывали под опущенными взорами любовь ко мне. Один осмелился на большее — и был брошен в поток. И однако вы, пользуясь своей властью, завладели моим Фрэнсисом настолько, что даже в моих объятиях он думает только о вас. Я знаю это. Знаю, что даже тогда он думает о вас!

Ее последние слова были криком обезумевшего от страсти, готового разорваться сердца. В следующую минуту, не удивив этим Леонсию только потому, что та в своей апатии уже ничему не удивлялась, царица выпустила из рук кинжал и опустилась на песок. Истерически рыдая, она закрыла лицо руками и вся отдалась своему горю. Леонсия почти машинально обняла ее и стала утешать. Прошло довольно много времени, прежде чем царица, наконец успокоившись, заговорила решительным голосом:

— Я оставила Фрэнсиса, когда убедилась, что он любит вас, — сказала она. — Я пронзила ножом ваше изображение, которое он держит в своей спальне, и вернулась сюда, чтобы проделать то же самое с вами. Но я была не права. Это не ваша вина и не вина Фрэнсиса. Виновата одна я в том, что не сумела завоевать его любовь. Не вы, а я должна умереть. Но сначала я вернусь в мою Долину и спасу свои сокровища. Фрэнсис сейчас в большой тревоге, потому что бог, храм которого называется Уолл-стрит, сильно разгневался на него. Он хочет отнять у Фрэнсиса его богатство, и необходимо добыть новое, чтобы спасти его от гибели. У меня это богатство есть. Нельзя терять время. Хотите ли вы помочь мне в этом, — вы и ваши родственники? Это необходимо ради спасения Фрэнсиса.

Глава 27

В Долину Погибших Душ прибыли одновременно двумя противоположными подземными путями две группы искателей сокровищ. Одним путем очень скоро вошли царица, Леонсия, Генри Морган и мужчины семьи Солано. Гораздо медленнее, несмотря на то, что они выступили намного раньше, продвигались Торрес и начальник полиции. Первый же штурм горы, предпринятый ими, выявил главное препятствие. Чтобы взорвать ход в пещеры майя, потребовалось больше динамита, чем они взяли с собой первоначально, — скала оказалась чересчур крепкой. Потом, когда им удалось наконец проникнуть внутрь, выяснилось, что они пробили отверстие выше пола пещеры, и пришлось повторить взрыв, чтобы дать сток воде. Добравшись ценою тяжких усилий до зала мумий, охотники за сокровищами вынуждены были снова произвести взрыв, чтобы проникнуть в самое сердце горы. Но прежде чем двинуться дальше, Торрес похитил рубиновые глаза Чии и изумрудные глаза Хцатцля.

Между тем царица и ее спутники почти без задержки пришли в долину через гору, ограждавшую ее с противоположной стороны. Они не стали повторять весь путь, который пришлось проделать прежде. Царица благодаря Зеркалу Мира знала каждый дюйм дороги. Там, где им преградила путь подземная река, слившаяся с Гуалакой, перетащить лодки оказалось невозможным. Но после настойчивых поисков, которыми руководила царица, они нашли на крутом склоне утеса вход в пещеру, закрытый зарослями кустарника. Вход был так хорошо замаскирован, что путешественники обнаружили пещеру только потому, что знали об ее существовании. Напрягая все силы, они при помощи канатов втащили свои лодки на скалу, пронесли их на плечах по извивающемуся проходу и спустили на поверхность подземной реки в том месте, где она широко разлилась и медленно катила свои воды между пологих берегов. Плыть против слабого течения было легко. В других местах, где течение ускорялось, им приходилось тащить лодки на бечеве по берегу. А там, где река словно ныряла под крепкие каменные ребра горы, царица указывала им прорубленные в скалах древние проходы, через которые они проносили свои легкие лодки.

— Здесь мы оставим лодки, — приказала наконец царица, и мужчины начали старательно ошвартовывать свои лодки при мигающем свете факелов. — Последний переход будет совсем коротким. Он приведет нас к небольшому отверстию в скале, защищенному ползучим диким виноградом и папоротником. Оттуда мы увидим то место, где раньше стоял мой дом над водоворотом. Затем мы на веревках спустимся со скалы — это невысоко, всего футов пятьдесят.

Генри с электрическим фонариком шел первым, царица рядом с ним, а старый Энрико и Леонсия замыкали шествие, следя за тем, чтобы какой-нибудь малодушный пеон или лодочник-индеец не убежали назад. Но когда они дошли до конца прохода, там не оказалось никакого отверстия. Выход был загроможден снизу доверху обломками обрушившихся скал, размеры которых колебались от обычных булыжников до огромных глыб величиною с небольшой туземный домик.

— Кто мог это сделать?! — гневно воскликнула царица.

Но Генри после беглого осмотра успокоил ее.

— Это просто оползень, — сказал он. — Наружная складка на поверхности горы сползла вниз. Мы быстро исправим это с помощью динамита. Хорошо, что захватили его с собой.

Однако это оказалось не простым делом и заняло достаточно много времени. Мужчины трудились весь остаток дня и целую ночь. Генри побоялся применять слишком большие порции динамита, чтобы не вызвать новых обвалов. Они осторожно разрушали огромные глыбы и по частям оттаскивали их назад, в проход. В восемь часов утра следующего дня последний взрыв открыл им первый проблеск дневного света. После этого они стали работать еще осторожнее, боясь вызвать новый оползень. Однако, несмотря на все предосторожности, в последний момент огромная глыба в десять тонн весом обрушилась сверху и загородила выход, нарушив все их планы. Сквозь щели, образовавшиеся по обеим сторонам прохода, можно было лишь с трудом просунуть руки. Там, по ту сторону щели, ощущался уже палящий зной солнечных лучей. Рычаги, которые они тут же пустили в ход, только слегка поколебали глыбу, и Генри решил произвести последний взрыв, чтобы удалить камни из прохода и сбросить каменную глыбу вниз в долину.

— Без сомнения, они уже знают, что кто-то идет к ним в гости, — засмеялся он, готовясь зажечь фитиль. — Уж очень основательно мы стучимся в двери последние пятнадцать часов.

Население Долины Погибших Душ, собравшееся у алтаря бога Солнца перед Большим Домом, действительно догадывалось о близости непрошеных посетителей и в тревоге ожидало их появления. Последнее посещение чужеземцев принесло им немало бедствий. Дом над озером был сожжен, и царица их погибла. Поэтому теперь они горячо молились богу Солнца, чтобы он оградил их от нашествия. Убежденные проповедью жреца, они твердо решили, что на этот раз без промедления и разговоров убьют первого, кто спустится к ним в долину.

— Пусть это будет даже сам Де-Васко! — воскликнул жрец.

— Даже сам Де-Васко! — вторили ему Погибшие Души.

Все их мужчины были вооружены копьями, палицами, луками и стрелами. В ожидании гостей Погибшие Души истово возносили молитвы перед алтарем. Каждые несколько минут с озера прибегали гонцы, передавая все ту же весть: гром по-прежнему потрясает гору, но никто пока не показывается оттуда.

Десятилетняя девочка — служительница при Большом Доме, которая развлекала Леонсию, первая заметила пришельцев. Это случилось в тот момент, когда все внимание племени было устремлено на громыхавшую гору у озера. Никто не ждал посетителей из горы, преграждавшей вход в долину с противоположной стороны.

— Де-Васко! — воскликнула девочка. — Де-Васко!

Все взглянули в указанном ею направлении и увидели в пятидесяти шагах от себя Торреса, начальника полиции и весь их отряд. На голове Торреса и в этот раз был шлем, который он снял с головы своего предка в зале мумий. Непрошеных гостей встретил горячий привет в виде целого потока стрел, и двое всадников тотчас же растянулись на земле. Вслед за тем Погибшие Души — мужчины и женщины дружно кинулись в атаку, на которую пришельцы ответили ружейной стрельбой. Это нападение было так неожиданно и так стремительно, а расстояние, которое их разделяло, так мало, что хотя многие нападавшие упали под пулями, все же большинство их добежало до противника, и между сражающимися завязался жаркий рукопашный бой. В таких условиях огнестрельное оружие утратило все свои преимущества, и копья нападающих пронзили немало вражеских тел, а их дубинки дробили черепа.

Однако в конце концов Погибшие Души оказались отброшенными назад, главным образом благодаря револьверам, которыми можно пользоваться при любых обстоятельствах. Уцелевшие обратились в бегство, но и от отряда пришельцев осталось не более половины. Женщины племени самым жестоким образом добивали раненых. Начальник полиции рычал от боли и ярости, стараясь вырвать стрелу, застрявшую в его руке. Но все его усилия были напрасны, и Висенто пришлось вырезать зазубренное острие, отхватив немалую часть тела.

Торрес остался невредим, если не считать удара палицей, от которого у него сильно ныло плечо. Он пришел в восторг, увидев, что старый жрец умирает, лежа на земле и положив голову на колени маленькой девочки.

Поскольку в их отряде не было раненых, нуждавшихся в немедленной и серьезной хирургической помощи, Торрес и начальник полиции тотчас же повели своих людей к озеру, обошли его, следуя все время вдоль берега, и достигли развалин жилища царицы. Одни только обгоревшие сваи, выступая из воды, указывали на то место, где стоял раньше дом. При виде этого зрелища Торрес растерялся, а начальник полиции пришел в ярость.

— Вот здесь, в этом самом доме, стоял сундук с сокровищами, — пробормотал Торрес.

— Во сне вы его, что ли, видели? — прорычал начальник полиции. — Сеньор Торрес, я всегда подозревал, что вы дурак!

— Как же я мог знать, что этот дом сожгут?

— Вы должны были знать, вы, который хвастается, что знает все! — завопил в ответ начальник полиции. — Но меня вам не удастся одурачить, я давно уже слежу за вами и заметил, как вы выкрали изумруды и рубины из глаз богов майя. Вам придется поделиться со мной, и немедленно.

— Подождите, подождите, чуточку терпения! — умолял Торрес. — Давайте сначала обыщем это место. Я, конечно, поделюсь с вами этими четырьмя камнями, но подумайте только, какой это пустяк по сравнению с полным сундуком. Дом был очень непрочный и легкий. Возможно, сундук упал в воду, когда обрушилась крыша. А вода не может повредить драгоценным камням.

Начальник полиции приказал своим людям спуститься к озеру и обследовать дно, и они стали плавать и нырять в мелкой воде, тщательно избегая водоворотов. Молчаливый Аугустино обнаружил что-то почти у самого берега.

— Я стою на чем-то, — объявил он, стоя по колено в воде.

Торрес нырнул и нащупал под водой какой-то предмет.

— Это сундук, я уверен, — объявил он. — Ну-ка, все сюда! Тащите на берег, чтобы мы могли открыть сундук и рассмотреть, что там находится.

Но когда это было исполнено, начальник полиции остановил Торреса, нагнувшегося было, чтобы поднять крышку.

— Вернитесь в воду, — приказал он своим людям, — там должно быть еще множество таких сундуков. Вся экспедиция будет напрасной, если мы их не найдем. Один сундук не покроет наших расходов.

Дождавшись, пока все разбрелись на мелководье, Торрес поднял крышку. При виде содержимого сундука начальник полиции лишился дара речи. Он тупо смотрел на сверкающие камни, бормоча бессвязные слова.

— Ну что, верите вы наконец? — спросил Торрес. — Ведь это бесценный клад! Мы с вами теперь самые богатые люди во всей Панаме, в Южной Америке, в целом мире! Это сокровища майя. Мы слышали о них с раннего детства. О них мечтали наши отцы и деды. Конквистадорам не удалось их найти. А теперь они наши, наши!

И пока они стояли, словно в столбняке, уставившись на сокровища, люди поодиночке вылезли из воды и образовали за их спинами молчаливый полукруг, в свою очередь, не сводя глаз со сверкающих камней. Ни начальник полиции, ни Торрес не почувствовали, что за их спинами стоят люди, точно так же, как и те не слышали, как Погибшие Души осторожно к ним подползали сзади. И когда враги обрушились на пришельцев, взоры тех все еще были прикованы к сокровищам.

Стрела, выпущенная из лука на расстоянии десяти шагов, всегда несет смерть, особенно если у стрелка достаточно времени, чтобы как следует прицелиться. Две трети искателей сокровищ упали одновременно, пронзенные стрелами Погибших Душ. В тело Висенто, который оказался за спиной Торреса, вонзилось сразу по меньшей мере два копья и пять стрел. Горсточка уцелевших едва успела схватиться за ружья и обернуться лицом к врагу, как нападавшие обрушились на них с палицами. Рафаэлю и Игнацио — двум жандармам, которые участвовали в юкатанском приключении, почти мгновенно проломили головы. А женщины племени, как и раньше, взяли на себя заботу о том, чтобы раненые не слишком долго оставались в живых.

Смерть Торреса и начальника полиции была вопросом всего нескольких минут, но оглушительный грохот, донесшийся вдруг из недр горы, которая возвышалась над озером, и обвал огромного камня сразу изменили положение. Нападавшие в панике бросились под прикрытие кустов. На месте остались только начальник полиции и Торрес. Они взглянули на верхушку утеса, где из отверстия, только что взорванного отрядом царицы, клубами валил дым, и к своему ужасу увидели выходивших оттуда Генри Моргана и царицу.

— Вы цельтесь в нее, — проворчал начальник полиции, — а я уложу гринго Моргана. — Поскольку это, видимо, последний акт того, что принято называть жизнью, не стоит слишком его затягивать.

Оба подняли ружья и выстрелили. Торрес, который никогда не отличался меткостью, попал прямо в грудь царицы. Но начальник полиции, прекрасный стрелок, много раз получавший призы за меткую стрельбу, на этот раз промахнулся. В следующую минуту пуля из ружья Генри попала ему в кисть, прошла через руку и вышла у локтя. И когда ружье со стуком упало на землю, начальник полиции понял, что уже никогда его правая рука с раздробленной от кисти до локтя костью не сможет держать оружие.

Однако Генри на этот раз оказался не слишком метким стрелком. После двадцати четырех часов, проведенных в темной пещере, глаза его не сразу привыкли к ослепительному блеску солнца. Первый выстрел был удачен, но последующие пули, хотя и пролетали очень близко от начальника полиции и Торреса, но все же не задевали их, и те бросились бежать к кустам со всей быстротой, на какую были способны.

Десять минут спустя Торрес увидел, что женщина из племени Погибших Душ выскочила из-за дерева и размозжила огромным камнем голову раненого начальника полиции, который шел впереди. Торрес застрелил ее, затем с ужасом перекрестился и, споткнувшись о труп начальника полиции, побежал дальше. Издали доносились громкие крики преследовавших его Генри и братьев Солано, и Торресу вспомнилось его видение в Зеркале Мира. Не суждено ли ему в самом деле погибнуть таким образом? Однако увиденное тогда место нисколько не напоминало окружавшие его в этот момент заросли деревьев, папоротника и кустарника. Он не помнил, чтобы там вообще была какая-нибудь растительность — одни только голые скалы, палящее солнце и кости животных. В душе испанца снова воскресла надежда. Быть может, конец его еще не так близок. Во всяком случае, не сегодня. Кто знает? Возможно, его отделяют от смерти еще добрых двадцать лет!

Выбравшись из джунглей, он наткнулся на каменистую поверхность, которая по виду напоминала давно застывшую лаву. Тут, по крайней мере, не останется следов! И Торрес, осторожно перебравшись через это место, снова углубился в заросли, веря в то, что его счастливая звезда и на этот раз поможет ему выпутаться из беды. Он решил отыскать укромное местечко, где можно было бы спрятаться до ночи; когда же стемнеет, он снова проберется к озеру и водовороту. Таким образом, никто и ничто не сможет ему помешать. Останется только прыгнуть в воду. Путешествие по подземной реке не внушало ему ужаса, ибо он уже проделал его однажды. И в его воображении снова встала приятная картина: река Гуалака, сверкающая под открытым небом, несет свои воды в море. К тому же разве при нем не было этих двух огромных изумрудов и рубинов, которые служили глазами Чии и Хцатцлю. Ведь это настоящее богатство! Ничего, что ему не удалось стать богатейшим человеком в мире. Достаточно с него и этого. Теперь Торрес мечтал лишь о том, чтобы спустившаяся тьма дала ему возможность в последний раз углубиться в сердце горы и, проникнув сквозь нее, добраться до реки Гуалаки.

Но как раз в тот момент, когда Торрес так ярко представлял себе всю картину бегства, он оступился и почувствовал, что падает. Однако это не был прыжок в бурлящие воды. Он летел головой вниз вдоль отвесного склона скалы. Стена эта была настолько скользкой, что Торрес неудержимо продолжал катиться вниз, несмотря на отчаянные попытки удержаться. С величайшим трудом ему удалось повернуться лицом к поверхности. В отчаянии он стал цепляться за камни руками и ногами, но все усилия были напрасны: замедлив падение, они не могли его остановить.

Достигнув дна, Торрес пролежал несколько минут ошеломленный, почти без сознания. Придя в себя, он сразу почувствовал, что его рука покоится на каком-то странном предмете. Он готов был поклясться, что нащупывает пальцами зубы. Собравшись с силами и поборов свой ужас, Торрес открыл глаза и бросил робкий взгляд на этот предмет. Он тотчас же почувствовал облегчение — это действительно были зубы, торчавшие из высохшей белой челюсти, но зубы свиньи, и челюсть была свиной челюстью. Вокруг него и под ним лежали другие кости. Рассмотрев их, он убедился, что все это кости свиней и диких животных.

Где он видел такое множество костей? Он напряг свою память и вспомнил большую золотую чашу царицы. Торрес бросил взгляд вокруг. О Господи! То самое место! Он сразу узнал его — эту огромную воронку, ярко освещенную лучами солнца. На расстоянии двухсот футов над ним находился ее верхний край. Склоны твердой гладкой скалы круто спускались вниз, и рассудок подсказал Торресу, что ни один человек не способен подняться по такой крутизне.

В голове испанца мелькнула мысль, которая заставила его вскочить на ноги и в неописуемом ужасе оглядеться. Ловушка, в которую он неожиданно попал, напоминала ему воронки, которые выкапывают в песке ядовитые пауки и где они прячутся, поджидая, пока к ним свалится добыча. Испуганное воображение внушило ему, что здесь, быть может, тоже прячется какой-нибудь чудовищный паук, соответствующий по размерам этой гигантской воронке и выжидающий удобной минуты, чтобы его сожрать. Но на дне воронки не было ничего подобного. Это было круглое дно, десяти футов в диаметре, покрытое останками мелких животных. Торрес ни за что не мог бы определить на глаз, насколько глубок этот слой костей. Для чего, спрашивал он себя, понадобилось майя в древние времена вырыть такую ужасную воронку? Ибо он был более чем убежден, что яма эта искусственного происхождения.

Прежде чем наступила ночь, Торрес, сделав десяток попыток вскарабкаться наверх, убедился, что выбраться из воронки таким путем невозможно. После каждой отчаянной попытки он сгибался в три погибели, чтобы укрыться в жалкой тени, увеличивавшейся по мере того, как садилось солнце, и отдыхал там, тяжело дыша, с пересохшими от жары и жажды губами. Это место было настоящей печью, и он чувствовал, как через поры кожи выходят соки его тела. В течение ночи он несколько раз просыпался и тщетно ломал себе голову над тем, как отсюда бежать. Единственный путь вел наверх, но его мозг не мог придумать способа одолеть неприступные стены. Он с ужасом ждал наступления дня, зная, что нет человека, который бы выжил десять часов в этой раскаленной каменной воронке. Прежде чем наступит следующая ночь, последняя капля влаги испарится из его тела, и он превратится в сморщенную, наполовину высушенную солнцем мумию.

К рассвету бесконечный ужас окрылил его мысль и подсказал ему новый чрезвычайно простой план бегства. Раз он не мог взобраться наверх или пройти сквозь стены, ему оставался только путь вниз. Какой же он глупец! Ведь он мог бы работать в прохладные ночные часы, а теперь придется копать под палящими лучами солнца. С неистовой энергией он принялся расчищать густой слой крошащихся костей. Отсюда, несомненно, должен быть какой-то выход. Как бы иначе могла вытекать из воронки вода? Ведь дожди заполнили бы ее по крайней мере до половины. Глупец! Трижды тройной глупец!

Торрес копал у одной стены, отбрасывая мусор к противоположной стороне. Он делал это с таким бешеным рвением, что сломал себе все ногти и ободрал до крови пальцы, но любовь к жизни была в нем очень сильна, и он понимал, что в этом состязании на скорость с солнцем на карту поставлена его жизнь. По мере того как он продвигался глубже, масса костей становилась все плотнее, так что ему приходилось сначала разбивать ее прикладом ружья, а потом уже отбрасывать пригоршнями.

Около полудня, изнемогая от жары, Торрес сделал неожиданное открытие. На той части стены, которую он успел обнажить, показалась надпись, грубо нацарапанная на скале острием ножа. С возродившейся надеждой он погрузил голову и плечи в яму, разрывая и царапая землю, как собака, и по-собачьи отбрасывая ногами мусор. Часть мусора отлетала назад, но другая, гораздо бóльшая, падала обратно, засыпая Торреса. Однако он настолько обезумел, что не замечал бесплодности своих усилий… Добравшись наконец до надписи, Торрес прочел:

Проход! Значит, он находится под этой надписью! Торрес с новыми силами принялся за работу. Он был до такой степени покрыт грязью, что напоминал какое-то огромное четвероногое из породы кротов. Грязь попадала ему в глаза, забивала ноздри и горло. Задыхаясь, он поневоле отрывался от работы, высовывал голову из ямы и начинал чихать и кашлять, чтобы прочистить горло и легкие. Дважды он падал в обморок. Но солнце, которое стояло теперь почти над головой, заставляло его снова возвращаться к работе.

Наконец Торрес обнаружил верхний край прохода, но не стал копать дальше. В тот момент, когда отверстие оказалось достаточно широким, чтобы в него могла протиснуться его тощая фигура, он влез туда, согнувшись в три погибели, чтобы укрыться от палящих лучей солнца. Мрак и прохлада принесли ему облегчение, но радость и реакция после пережитых страданий были настолько сильны, что заставили его в третий раз лишиться чувств.

Придя в сознание, Торрес пополз в глубь прохода, черными распухшими губами бормоча про себя полубезумную песнь ликования и благодарности. Он с трудом полз на животе, ибо проход был таким узким, что даже карлик не смог бы в нем выпрямиться. Это был настоящий склеп. Кости ломались и крошились под его ногами и коленями, и он чувствовал, как острые обломки раздирают его тело до крови. Наконец, пройдя таким образом около ста футов, он заметил первый проблеск дневного света, но чем ближе была свобода, тем медленнее Торрес продвигался вперед, ибо силы окончательно ему изменили. Воды, хоть несколько глотков воды — вот все, о чем он теперь мечтал! Но воды не было.

Свет постепенно приближался и усиливался. Под конец Торрес заметил, что пол прохода начинает спускаться вниз под углом градусов в тридцать. Это значительно облегчило ему путь. Сила тяжести влекла его вперед и помогала приближаться к источнику света. У самого выхода он заметил, что костей стало больше. Однако это нисколько не встревожило его, ибо он уже привык к их виду, да и был слишком измучен, чтобы испытывать страх или отвращение к ним.

Все плыло перед его глазами, а онемевшее тело почти совсем утратило чувствительность, однако он все же заметил, что проход понемногу сужается — одновременно в горизонтальном и вертикальном направлениях. Этот узкий ведущий вниз коридор напомнил ему крысоловку, причем крысой был сам Альварес Торрес, спускавшийся головой вперед, не зная, куда приведет его судьба. Но прежде чем Торрес достиг отверстия, ему показалось, что щель, через которую проникал дневной свет, слишком узка для его тела, и это опасение вполне оправдалось. Он прополз через скелет, в котором при свете солнца легко можно было узнать останки человека, и ухитрился, обдирая уши, протиснуть голову сквозь узкую щель. Солнце обжигало Торресу кожу, но глаза его жадно впивали свободу и простор мира, от которого его отделяла несокрушимая скала.

Он чуть не сошел с ума, увидев ручей, который бежал под деревьями, не далее чем в ста шагах от него. Тихое мелодичное журчание воды доводило измученного жаждой Торреса до безумия. А под деревьями стояли по колено в воде несколько коров той карликовой породы, которую он уже встречал в Долине Погибших Душ. Они лениво отмахивались хвостами от мух, изредка переступая с одной ноги на другую. Он не отрывал от них глаз, хотел увидеть, как они будут пить, но животные, по-видимому, не испытывали никакой жажды. Безумные создания! Почему же они не пьют, когда мимо них лениво катятся неисчерпаемые водные богатства? Коровы вдруг проявили беспокойство, повернули головы к противоположному берегу и прислушались. Из чащи к воде вышел громадный олень с ветвистыми рогами, и коровы затрясли головами и стали бить копытами по воде. Но олень, не обращая внимания на их угрозы, опустил голову и начал пить. Это было слишком сильно для Торреса. Он издал безумный крик, в котором, будь он в нормальном состоянии, сам ни за что не узнал бы своего голоса.

Олень отпрянул назад, коровы повернули головы в направлении, откуда донесся этот страшный звук, но затем снова впали в дремоту, закрыв глаза и отмахиваясь хвостами от мух. С неистовым усилием, почти не чувствуя, что он наполовину оторвал себе уши, Торрес отдернул голову назад и без чувств упал на человеческий скелет.

Через два часа, хотя он сам никак не смог бы сказать, сколько прошло времени, Торрес очнулся и увидел, что прижимается щекой к черепу скелета, на котором лежит. Заходящее солнце бросало косые лучи в узкую щель, и при их блеске его взгляд случайно упал на ржавый нож. Острие его было притуплено и сломано, и тут несчастному все стало ясно. Это был тот самый нож, которым была нацарапана на скале надпись у входа в подземный коридор, а скелет принадлежал человеку, сделавшему надпись. И Альварес Торрес сошел с ума.

— Ага, Питер Мак-Гилль, так ты мой враг! Питер Мак-Гилль из Глазго, ты нарочно… ты нарочно завлек меня сюда, чтобы погубить! Так вот же тебе. Вот тебе!.. Вот!..

Выкрикивая эти безумные слова, он ударял тяжелым ножом по хрупкому черепу. Пыль от костей, некогда служивших хранилищем мозга Питера Мак-Гилля, забилась Торресу в ноздри и привела его в еще большую ярость. Он набросился на скелет, разрывая его руками, ломая кости и с яростью их раскидывая. Низкий проход буквально наполнился разбрасываемыми костями. Это было похоже на битву, в которой он уничтожал смертные останки человека, бывшего некогда жителем города Глазго.

Торрес еще раз просунул голову сквозь щель, чтобы взглянуть на угасающую прелесть мира. Словно крыса, пойманная за горло в мышеловке древних майя, он смотрел, как светлый мир погружался во мрак, и с последним проблеском дня угасли последние искры его разума, — сознание погрузилось в смертельный мрак…

А коровы все еще продолжали стоять в воде и дремать, отмахиваясь от мух. Оправившись от испуга, олень давно вернулся к ручью и, презрительно игнорируя волнение коров, продолжал прерванный водопой.

Глава 28

Товарищи недаром прозвали Ригана Волком с Уолл-стрит. Обычно это был не более чем осторожный, хотя и с широким размахом, игрок. Но время от времени он, словно запойный пьяница, пускался в неожиданные авантюрные предприятия. По крайней мере пять раз за свою долгую карьеру биржевика ему случалось переворачивать вверх дном нью-йоркскую биржу, и каждый раз извлекать из этого миллионные барыши. Но Риган лишь изредка позволял себе такие выходки и никогда не пачкал рук из-за мелочей. Иногда он в течение нескольких лет держался как можно тише и незаметнее, чтобы усыпить бдительность своих врагов и внушить им, что волк под старость наконец присмирел. И вот тогда он и обрушивался, точно гром, на тех людей, которых хотел сокрушить. Долгие месяцы и годы он тщательно, день за днем, готовился к нападению, вырабатывая план и условия битвы.

Точно так же Риган разработал и подготовил Ватерлоо для Фрэнсиса Моргана. Основным мотивом при этом была месть, но месть не живому, а мертвому. Не на Фрэнсиса, а на его отца был направлен этот удар, словно Риган собирался через живое сердце вонзить нож в могилу. Восемь лет он выжидал и искал удобного случая, пока старый Р. Г. М. — Ричард Генри Морган наконец не умер. Случая так и не представилось. Риган справедливо считался Волком с Уолл-стрит, но ему ни разу не посчастливилось напасть на льва, ибо Р. Г. М. до самой своей смерти оставался львом Уолл-стрит.

Неизменно сохраняя маску доброжелательства, биржевик перенес всю свою ненависть с отца на сына. Однако месть Ригана была построена на ложном и ошибочном основании. За восемь лет до смерти Р. Г. М. Риган попытался перейти ему дорогу и потерпел неудачу. Но ему и в голову не приходило, что старый Морган догадался об этом. А между тем Р. Г. М. не только догадывался, но, проверив догадку, быстро и ловко нанес поражение своему вероломному компаньону. Знай Риган о том, что Р. Г. М. всего лишь ответил ударом на удар, он, вероятно, проглотил бы пилюлю, не помышляя о мести. Но не сомневаясь, что Р. Г. М. так же бесчестен, как и он сам, и поступил так просто из низости, не имея никаких подозрений, Риган решил, что сведет с ним счеты, разорив его или же теперь — его сына.

И Риган дождался своего часа. Сначала Фрэнсис стоял в стороне от биржевой игры, довольствуясь доходами, которые приносили ему деньги, помещенные его отцом в солидные предприятия. И до тех пор, пока Фрэнсис не проявил, наконец, активности, вложив немало миллионов в Тэмпико-Нефть — предприятие, сулившее ему огромную прибыль, — Ригану не представлялось случая под него подкопаться. Но как только появилась такая возможность, он не стал терять времени, хотя медленная и тщательная подготовка кампании все же заняла много месяцев. Прежде чем к ней приступить, Риган подробно выяснил, какие бумаги были у Фрэнсиса на онкольном счету[36] и какими он владел непосредственно.

На все эти приготовления у него ушло целых два года. В некоторых предприятиях, где Фрэнсис был сильно заинтересован, Риган сам состоял членом правления или, по меньшей мере, считался влиятельной личностью. В Железнодорожной Компании Фриско он был председателем. В Нью-Йоркском, Вермонтском и Коннектикутском обществах — вице-председателем. В Северо-Западной Электрической Компании ему удалось посредством ловких маневров завладеть двумя третями голосов. Таким образом, Риган прямо или косвенно держал в руках тайные пружины и рычаги финансового и делового механизма, от которого зависело состояние Фрэнсиса, его коммерческое благополучие.

Однако все это были сущие пустяки по сравнению с главнейшим — Тэмпико-Нефтью. В этом предприятии, если не считать жалких двадцати тысяч акций, купленных на бирже, Риган ничем не владел и ни на что не влиял; а между тем близилось время, когда он собирался начать кампанию против молодого Моргана, и для ее успеха необходимо было взять в свои руки и Тэмпико-Нефть, которая являлась, в сущности, единоличной собственностью Фрэнсиса.

Кроме самого Моргана, в этом предприятии были заинтересованы только несколько его друзей, в том числе миссис Каррутерз. Она без конца надоедала Фрэнсису и отравляла ему жизнь телефонными звонками. Были и другие — такие, как Джонни Патмор, которые никогда его не беспокоили по этому поводу и при встрече лишь вскользь, да и то оптимистически, говорили о состоянии биржи и о финансах вообще. Но Фрэнсиса эта деликатность удручала еще больше, чем постоянная нервозность миссис Каррутерз.

Из-за махинаций Ригана акции Северо-Западной Электрической упали на 30 пунктов и замерли на этом, и люди, считавшие себя компетентными, но незнакомые с закулисной стороной биржи, полагали, что это предприятие далеко не надежно. Затем шла небольшая старая, крепкая, как скала Гибралтара, Железнодорожная Компания Фриско. О ней ходили самые неблагоприятные слухи, поговаривали даже об ее банкротстве. Монтанская Руда все еще не могла оправиться после сурового и далеко не лестного отзыва Малэни, а Вестон, авторитетный эксперт, посланный английскими акционерами, тоже не сумел найти ничего успокоительного. В течение шести месяцев Имперский Вольфрам приносил огромные убытки вследствие массовой забастовки, которой не предвиделось конца. Однако никто, кроме нескольких провокаторов, не подозревал, что в основе всех этих неудач лежит золото Ригана.

В происходящих событиях Бэскома больше всего тревожили таинственность и смертельная опасность нападения. Казалось, медленно сползающий ледник увлекает за собой в пропасть все состояние Фрэнсиса. С внешней стороны нельзя было ничего заметить, кроме упорного и настойчивого падения акций, в результате которого огромное состояние Моргана непрерывно уменьшалось. Падали акции и те, на которых он играл на разницу.

А тут еще пошли слухи о войне. Послам вручали паспорта, и половина мира занялась мобилизацией. Вот этот-то момент — когда охваченная паникой биржа колебалась, а державы еще медлили с объявлением мораториев,[37] — Риган и выбрал для решительного штурма. Настало, наконец, время, когда он вместе с десятком других крупных дельцов, проводивших его финансовую политику, мог во всю ширь развернуть свои планы. Впрочем, даже участники кампании не знали полностью, в чем состоят эти планы и какую они имеют цель. Они участвовали в нападении, просто чтобы на этом заработать, полагая, что Риган преследует ту же цель. Им и в голову не приходило, что он стремится не к наживе, а к тому, чтобы отомстить Фрэнсису Моргану, а через него — призраку его отца.

Фабрика слухов, распространяемых людьми Ригана, заработала вовсю, и в первую очередь упали акции предприятий Фрэнсиса, которые и без того уже — еще до начала паники — стояли очень низко. Однако Риган остерегался оказывать чересчур сильное давление на Тэмпико-Нефть. И компания все еще гордо стояла посреди общего смятения, в то время как Риган с нетерпением ждал решительного момента, когда доведенный до полного отчаяния Фрэнсис будет вынужден бросить ее на рынок, чтобы заткнуть брешь в других местах.

— Господи! Господи!

Бэском схватился рукой за щеку и скривился, словно от зубной боли.

— Господи! Господи! — повторял он. — Биржа так и ходит ходуном, и Тэмпико вместе с ней. Как Тэмпико провалилась! Кто бы мог этого ожидать!

Фрэнсис сидел в кабинете Бэскома и усиленно затягивался папиросой, не замечая, что забыл ее зажечь.

— Просто столпотворение какое-то! — вставил он.

— Это продлится самое большее до завтрашнего утра, а затем вас пустят с молотка, и меня вместе с вами, — уточнил его маклер, бросив быстрый взгляд на часы.

Они показывали двенадцать, в чем Фрэнсис не замедлил убедиться, в свою очередь машинально взглянув вверх.

— Пустите в оборот остатки Тэмпико, — сказал он устало. — Это даст нам возможность продержаться до завтра.

— А что будет завтра? — спросил маклер. — Что принесет нам завтрашний день, если мы и так уже окончательно потеряли почву под ногами, и абсолютно все, включая посыльных, начинают играть на понижение?

Фрэнсис пожал плечами.

— Ведь вы знаете, — сказал он, — что я ликвидировал и дом, и Дримуольд, и Адейрондак.

— Есть у вас какие-нибудь друзья?

— В такое-то время? — горько усмехнулся Фрэнсис.

— Время-то, положим, самое подходящее, — возразил Бэском. — Послушайте, Морган, я знаю всю вашу университетскую компанию. Во-первых, Джонни Патмор…

— Ну, этот уже залез по уши. Он лопнет вместе со мной. А Дэву Дональдсону придется жить на свои сто шестьдесят в месяц. Что касается Криса Вестхауза, то ему останется только пойти на киностудию. Он всегда любил театр, и его лицо, по-моему, просто создано для экрана.

— Есть еще Чарли Типпери, — напомнил Бэском, относясь с полной безнадежностью к собственному предложению.

— Да, — согласился Фрэнсис с такой же безнадежностью. — Одна беда — отец его еще жив.

— Старый пес ни разу в жизни не рискнул долларом, — добавил Бэском. — У него в любую минуту найдется уйма миллионов, но, к несчастью, он все еще жив.

— Чарли мог бы уговорить его и сделал бы это для меня, если бы не одно маленькое «но».

— Вам нечего дать в залог? — спросил маклер.

Фрэнсис кивнул головой.

— Без золота старика не заставишь расстаться ни с одним долларом.

Тем не менее несколько минут спустя, надеясь застать Чарли Типпери днем в его офисе, Фрэнсис послал ему свою визитную карточку. Торговый дом Типпери был самым крупным ювелирным предприятием Нью-Йорка. Больше того, он считался первым в мире. У старика Типпери было в бриллиантах гораздо больше денег, чем об этом догадывались даже те, кто считал себя всеведущими в подобных вопросах. Но Фрэнсис убедился, что его предположения были вполне справедливы. Старик все еще крепко держал в своих руках бразды правления, и сын почти не надеялся добиться от него согласия.

— Я знаю старика, — сказал он Фрэнсису. — И хотя попробую его уломать, ни минуты не надейся, что из этого что-нибудь выйдет. Мы с ним поругаемся, и на этом все закончится. Самое досадное то, что у него сколько угодно наличных денег, не говоря уже о надежных государственных бумагах. Но, видишь ли, мой дед как-то в молодости одолжил одному из своих друзей тысячу долларов. Он так и не получил ее обратно, причем до самой смерти не мог с этим смириться. Точно так же не смирился и мой отец. Этот опыт оказал на них решающее влияние. Мой отец не даст ни пенни под весь Северный полюс, если ему не принесут этого полюса в залог и не подвергнут его оценке экспертов. А у тебя нет никакого обеспечения. Но вот что я могу тебе пообещать. Я заведу со стариком разговор вечером после обеда, когда он бывает в более или менее благодушном настроении. Затем пересмотрю свои дела и увижу, чем лично располагаю и что смогу для тебя сделать. О, я понимаю, что несколько сотен тысяч не могут тебя устроить, но я сделаю все возможное, чтобы раздобыть как можно больше. Во всяком случае, завтра в девять утра я буду у тебя.

— Завтра мне предстоит хлопотный денек, — слабо улыбнулся Фрэнсис, пожимая ему руку. — Я выйду из дома в восемь.

— В таком случае я буду у тебя в восемь, — ответил Чарли Типпери, снова сердечно пожимая ему руку. — А пока займусь делом. У меня уже мелькают в голове кое-какие соображения.

В тот же день, после обеда, у Фрэнсиса состоялось еще одно деловое свидание. Вернувшись в контору своего маклера, он узнал от Бэскома, что Риган звонил по телефону и изъявил желание видеть Фрэнсиса, чтобы сообщить ему какие-то интересные сведения.

— Я сейчас же побегу туда, — сказал Фрэнсис, хватаясь за шляпу, в то время как лицо его осветилось надеждой. — Риган был старым другом моего отца, и если кто-нибудь может еще вытащить меня из беды, то это именно он.

— Не надейтесь чересчур, — покачал головой Бэском. Он сделал на минуту паузу, словно не решаясь высказать то, что вертелось у него на языке. — Я позвонил ему перед вашим возвращением из Панамы и говорил с ним вполне откровенно. Сказал, что вы отсутствуете, а положение достаточно опасно, и прямо, совершенно открыто, спросил его, не смогу ли я в случае крайней необходимости рассчитывать на его помощь. И тут он начал хитрить. Вы знаете, каждый начинает хитрить, когда у него просят об одолжении. В этом не было ничего удивительного, но мне показалось, что тут скрывается нечто большее… Нет, я не решился бы сказать враждебность… Но у меня осталось впечатление… Как бы это сказать?.. Ну, словом, мне показалось, что он с каким-то особенно подчеркнутым хладнокровием и безразличием относится к тому, что вы можете разориться.

— Пустяки! — рассмеялся Фрэнсис. — Он был слишком хорошим другом моего отца.

— Слышали вы когда-нибудь об истории с Интернациональной Железнодорожной Компанией Мерджера? — многозначительно осведомился Бэском.

Фрэнсис быстро кивнул и сказал:

— Но это было очень давно. Я только слышал об этом. Выкладывайте! Расскажите мне, в чем было дело. Почему вы упомянули об этой компании?

— Это слишком длинная история, но послушайтесь моего совета — когда увидите Ригана, не открывайте ему своих карт. Пусть он сперва выложит свои и, если намерен сделать вам предложение, пусть его сделает по собственному почину, без просьбы с вашей стороны. Конечно, я могу ошибаться, но вам во всяком случае не повредит, если вы будете настороже.

Через полчаса Фрэнсис и Риган сидели в офисе старого биржевика.

Положение Фрэнсиса было настолько тяжелым, что он с большим трудом сдерживался, чтобы не высказаться откровенно; однако, помня инструкции Бэскома, старался как можно небрежнее говорить о состоянии своих дел и даже попытался схитрить.

— Что, глубоко нырнул, а? — начал было Риган.

— О нет, во всяком случае, голова моя еще на поверхности, — небрежным тоном ответил Фрэнсис. — Я дышу вполне свободно, а скоро начну, пожалуй, и глотать.

Риган ответил не сразу. Вместо того он пробежал глазами ленту биржевого телеграфа.

— Так или иначе, вам пришлось выбросить довольно большую партию акций Тэмпико.

— И рынок поглощает ее, как акула, — заметил Фрэнсис. В этот момент в его голове впервые мелькнула мысль, что Бэском, возможно, прав.

— Все равно, ведь вы же сами видите, что Тэмпико-Нефть, несмотря на спрос, сильно падает, а это очень странное явление, — настаивал Риган.

— На бирже бывает очень много странных явлений, — возразил Фрэнсис с напускным спокойствием. — Но когда они достаточно наглотаются моих пилюль, то начнут кататься в коликах. Кое-кому придется, пожалуй, дорого заплатить за то, чтобы вывести их из организма. Мне кажется, все они вывернут свои карманы еще прежде, чем я с ними справлюсь.

— Но ведь у вас не осталось никаких ресурсов, мой мальчик. Я следил за этой битвой еще в то время, когда вы были в отсутствии. Тэмпико — ваша последняя ставка.

Фрэнсис покачал головой.

— Я не сказал бы этого, — солгал он. — У меня есть фонды, о которых и не подозревают мои биржевые враги. Я убаюкиваю их, нарочно стараюсь усыпить их бдительность. Вам, Риган, я, конечно, говорю это по секрету. Вы были другом моего отца. Моя игра верная, и если хотите послушать дельного совета — покупайте. Будьте уверены, что вы не прогадаете.

— Какими же это фондами вы располагаете?

Фрэнсис пожал плечами.

— Они узнают это, когда вдоволь наглотаются моих бумаг.

— Похвальба! — вырвалось у Ригана. — Вы унаследовали выдержку старика — что верно, то верно. Но докажите, что это не просто втирание очков.

Риган ждал ответа, и Фрэнсиса вдруг осенило. Он сделал решительный ход.

— Вы правы, — пробормотал он. — Так оно и есть. Моя голова уже под водой. Но я не утону, если вы мне поможете. Вспомните о моем отце и протяните руку помощи его сыну. Если вы поддержите меня, мы им покажем!

И тут-то Волк с Уолл-стрит оскалил зубы. Он указал на портрет Ричарда Генри Моргана.

— Как вы думаете, почему я столько лет держу у себя на стене этот портрет? — спросил он.

Фрэнсис пожал плечами, словно считал единственным подходящим объяснением их старинную дружбу.

— Вот и не угадали! — мрачно ухмыльнулся Риган. — Попробуйте еще раз.

Фрэнсис в полном недоумении покачал головой.

— Для того чтобы никогда не забывать о нем, — снова начал Волк. — И я ни на минуту не забывал его. Помните Железнодорожную Компанию Мерджера? Так вот, старый Р. Г. М. утопил меня в этом деле. И здорово утопил, поверьте мне. Но он был слишком хитер, чтобы дать мне возможность отыграться. Вот почему его портрет висел здесь, а я сидел и ждал. Но теперь время пришло.

— Вы хотите сказать… — спокойно начал Фрэнсис.

— Вот именно то, что говорю, — прорычал Риган. — Я ждал и тщательно готовил этот день, и он настал. Я поставил щенка на то место, которого для него желал. — Он злорадно посмотрел на портрет. — И если старик не перевернется в своей могиле…

Фрэнсис встал на ноги и окинул своего врага испытующим взглядом.

— Нет, — сказал он, как бы отвечая на свои мысли. — Не стоит…

— Что не стоит? — подозрительно спросил тот.

— Бить вас, — был хладнокровный ответ. — Я мог бы в пять минут задушить вас вот этими руками. Ведь вы не волк, а попросту помесь дворняжки с хищным хорьком. Меня предупреждали, что вы способны на это, но я не верил и пришел сюда, чтобы самому убедиться. Они были правы. Вы вполне заслуживаете всех тех эпитетов, которыми вас награждают. Ну, надо поскорее выбираться отсюда. Здесь пахнет, как в лисьей норе. Фу, какая вонь!

Фрэнсис остановился, взявшись за ручку двери, и оглянулся. Ему не удалось вывести Ригана из себя.

— Что же вы собираетесь предпринять? — насмешливо спросил тот.

— Если вы разрешите мне переговорить по вашему телефону с моим маклером, то сами узнаете об этом, — ответил Фрэнсис.

— Пожалуйста, мой дорогой мальчик, — произнес Риган с внезапно зародившимся подозрением, — я сам вызову его для вас.

Удостоверившись, что у телефона действительно находится Бэском, он передал трубку Фрэнсису.

— Вы были правы, — заявил последний Бэскому. — Риган еще хуже того, что вы о нем говорили. Приступите к выполнению плана, который мы с вами выработали. Мы загоним его, куда хотели, хотя старая лиса ни минуты не верит этому. Он думает, что уложил меня на обе лопатки, — Фрэнсис остановился на минуту, чтобы как можно эффектнее пустить пыль в глаза. — Я скажу вам кое-что, чего вы не знаете, — продолжал он. — Старый плут с самого начала руководил кампанией, направленной против нас. Таким образом, теперь вы знаете, кого нам нужно похоронить.

Сказав еще несколько фраз в том же духе, он повесил трубку.

— Видите ли, — объяснил он, снова остановившись на пороге, — вы так ловко вели дело, что мы не могли понять, кто скрывается за всем этим. Черт побери, Риган, мы готовились к битве с неведомым врагом, которого считали раз в десять сильнее вас. Теперь, когда оказалось, что это вы, мы вздохнем с облегчением. Мы ждали жестокой кампании, но с вами она превратится в веселое приключение. Завтра в это же время в вашей конторе состоится отпевание покойника, но вы будете не в числе плакальщиков. Вы будете трупом, и довольно неприятным финансовым трупом, когда мы с вами покончим.

— Как две капли воды старый Р. Г. М.! — усмехнулся Волк. — Господи, как он умел втирать очки!

— Жаль, что он не похоронил вас сам, а оставил мне эти неприятные хлопоты, — сказал на прощание Фрэнсис.

— Да и все расходы, — бросил ему вслед Риган. — Боюсь, что это влетит вам в копеечку, а покойника отсюда все-таки не вынесут.

— Ну, завтра решающий день, — заявил Фрэнсис Бэскому, прощаясь с ним вечером. — Завтра в это время я буду представлять собою превосходно оскальпированный, обескровленный, высушенный и прокопченный экземпляр для частной коллекции Ригана. Но кто же мог подумать, что старая лиса имела зуб против меня? Я никогда не причинял ему вреда, напротив, всегда относился к этому пройдохе, как к лучшему другу моего отца. Если бы только Чарли Типпери удалось вытянуть что-нибудь из своего папаши!..

— Или если бы Соединенные Штаты объявили мораторий, — столь же безнадежно откликнулся Бэском.

А Риган в этот момент говорил собравшимся агентам и специалистам по фабрикованию слухов:

— Продавайте, продавайте, продавайте все, что у вас есть, и как можно быстрее, — крах будет грандиозный! Я не предвижу ему конца.

И Фрэнсис, возвращаясь домой, прочел огромный пятидюймовый заголовок последнего экстренного выпуска биржевых новостей:

В восемь утра следующего дня Чарли Типпери не застал Фрэнсиса дома. В эту ночь весь чиновный Вашингтон не сомкнул глаз. Ночные телеграммы разнесли по стране весть, что Соединенные Штаты, несмотря на свой нейтралитет, объявили мораторий. Бэском уже в семь часов утра привез эту весть во дворец на Набережной и сам разбудил Фрэнсиса. Затем они оба отправились в город. Мораторий давал им надежду на спасение. Впереди было немало дел.

Однако Чарли Типпери оказался не первым, посетившим в этот день дворец Моргана. За несколько минут до восьми Генри и Леонсия, загорелые и запыленные с дороги, стремительно промчались мимо открывшего им дверь швейцара и вбежали наверх, к великому смущению и замешательству Паркера.

— Напрасно вы изволите так врываться, — уверял он их. — Мистера Моргана нет дома.

— Куда же он ушел? — спросил Генри, перебрасывая из руки в руку свой чемодан. — Нам необходимо видеть его пронто — должен вам заметить, что «пронто» значит очень быстро. А вы-то кто, черт побери?

— Я камердинер мистера Моргана, — торжественно ответил Паркер. — А вы кто будете?

— Моя фамилия Морган, — коротко ответил Генри, оглядываясь, словно в поисках чего-то. Затем он подошел к двери библиотеки, заглянул в нее и увидел телефон.

— Где Фрэнсис? По какому номеру его можно вызвать?

— Мистер Морган отдал строгое распоряжение, чтобы никто не беспокоил его по телефону, разве только по очень важному делу.

— Мое дело чрезвычайно важное. Какой номер?

— Мистер Морган очень занят сегодня, — упрямо повторил Паркер.

— Неважные дела, а? — спросил Генри.

Лицо камердинера осталось таким же бесстрастным.

— Похоже, что сегодня его полностью обчистят, а?

Лицо Паркера не выразило и тени волнения:

— Говорю вам еще раз, что мистер Морган очень занят…

— К черту все эти церемонии! — перебил его Генри. — Ни для кого не тайна, что он по уши завяз на бирже. Все это знают. Об этом пишут утренние газеты. Ну-ка, мистер камердинер, назовите мне его номер, у меня к нему чрезвычайно важное дело.

Но Паркер был неумолим.

— Как фамилия его адвоката? Или его агента? Или кого-либо из его представителей?

Паркер покачал головой.

— Если вы скажете мне, какого рода ваше дело, — начал он.

Генри опустил чемодан и сделал движение, словно хотел броситься на Паркера и вытряхнуть из него номер Фрэнсиса, но тут вмешалась Леонсия.

— Скажи ему, — сказала она.

— Сказать ему? — закричал Генри. — Нет, я сделаю лучше, я покажу ему. Ну-ка, подойдите сюда, вы!

Он вошел в библиотеку, швырнул чемодан на стол и начал его распаковывать.

— Послушайте, мистер камердинер, наше дело — самое важное. Мы намерены спасти Фрэнсиса Моргана. Мы собираемся вытащить его из дыры. У нас припасено для него много миллионов вот здесь, в этом чемодане.

Паркер, холодным неодобрительным взглядом следивший за всем происходившим, при последних словах в ужасе отпрянул назад. Эти странные посетители несомненно или сумасшедшие, или хитрые преступники. В ту самую минуту, пока они занимались болтовней о миллионах, их соучастники, возможно, обчищают верхний этаж дома. А что касается чемодана, то весьма вероятно, что он наполнен динамитом.

— Вот!

Быстрым движением Генри поймал Паркера за ворот в ту самую минуту, когда тот обратился в бегство. Другой рукой Генри приподнял крышку чемодана, и перед верным камердинером засверкала груда необработанных драгоценных камней. Лицо Паркера ясно показывало, что он близок к обмороку, хотя Генри никак не мог угадать причину такого волнения.

— Я был уверен, — самодовольно заявил он, — что сумею вас убедить. Ну, смените гнев на милость и скажите нам номер.

— Присядьте, сэр… и вы, леди, — пробормотал Паркер с почтительными поклонами, стараясь как можно быстрее овладеть собой. — Присядьте, пожалуйста. Я оставил частный номер мистера Моргана в его спальне. Мистер Морган дал мне его сегодня утром, когда я помогал ему одеваться. Я вернусь сию минуту, а пока, пожалуйста, присядьте.

Очутившись за дверью библиотеки, Паркер тотчас же проявил необыкновенную деловитость и распорядительность. Ясность мышления снова к нему вернулась. Одного из лакеев он оставил у парадной двери, второго — у дверей библиотеки, а остальных слуг разослал по верхним этажам посмотреть, не прячутся ли там соучастники этого гнусного дела. Сам же он вызвал по телефону из буфетной ближайший полицейский участок.

— Да, сэр, — повторил он дежурному. — Это не то сумасшедшие, не то уголовные преступники. Пришлите, пожалуйста, немедленно полицейскую карету, сэр. Я не могу даже сказать вам, какие ужасные преступления совершаются, быть может, в эту минуту под нашей крышей.

В то же время швейцар, стоявший у парадной двери, бросился на звонок и с явным облегчением впустил одетого во фрак, несмотря на столь ранний час, Чарли Типпери, узнав в нем испытанного друга их хозяина. А через минуту второй лакей с таким же облегчением, подмигивая и всячески предостерегая Чарли знаками, впустил его в библиотеку.

Не зная, чего или кого ему ждать, Чарли Типпери прошел через огромную комнату навстречу незнакомым мужчине и женщине. Не в пример Паркеру, он решил, что их загорелые и запыленные с дороги лица заслуживают большего внимания, чем то, которое обычно уделяет обремененный делами житель Нью-Йорка заурядным посетителям. Красота Леонсии его поразила, и он сразу догадался, что перед ним настоящая леди. А бронзовые загорелые черты Генри, так поразительно напоминавшие Фрэнсиса и Р. Г. М., внушили ему восхищение и уважение.

— С добрым утром, — обратился он к Генри, почтительно поклонившись в то же время Леонсии. — Друзья Фрэнсиса?

— О сэр! — воскликнула Леонсия. — Мы больше чем друзья, мы приехали сюда, чтобы спасти его. Я читала утренние газеты. Если бы только не упрямство и глупость его слуг…

Последние сомнения Чарли Типпери тотчас рассеялись. Он протянул руку Генри.

— Я Чарли Типпери, — сказал он.

— А меня зовут Морган. Генри Морган, — горячо откликнулся Генри, хватаясь за него, как утопающий за спасательный круг. — А это мисс Солано. Сеньорита Солано — мистер Типпери. Мисс Солано, собственно говоря, моя сестра.

— Я явился сюда по тому же делу, — заявил Чарли Типпери, когда взаимные представления были окончены. — Спасение Фрэнсиса, насколько я понимаю, может заключаться в очень большой наличности или в неоспоримых ценностях, которые могли бы послужить обеспечением. Я принес с собой все, что мне удалось наскрести за эту ночь. Но я уверен, что этого далеко не достаточно.

— Сколько вы принесли? — прямо спросил его Генри.

— Миллион восемьсот тысяч. А вы?

— Пустяки, — сказал Генри, указывая на открытый чемодан. Ему и в голову не приходило, что он разговаривает с представителем трех поколений ювелиров.

Чарли быстро осмотрел несколько камней, лежавших сверху, и еще быстрее опытным глазом определил их количество; лицо его выразило глубочайшее удивление и восторг.

— Но ведь тут миллионы, миллионы! — воскликнул он. — Что вы намерены с ними сделать?

— Пустить в оборот, чтобы помочь Фрэнсису выпутаться из беды, — ответил Генри. — Ведь под такое обеспечение можно достать сколько угодно денег, не правда ли?

— Закройте чемодан! — воскликнул Чарли Типпери. — Я сейчас же позвоню по телефону. Мне нужно связаться с моим отцом, прежде чем он уйдет из дому, — бросил он через плечо, ожидая ответа станции. — Это в пяти минутах ходьбы отсюда.

Не успел он обменяться с отцом несколькими короткими фразами, как в библиотеку вошел Паркер в сопровождении полицейского сержанта и двух полицейских.

— Вот эта шайка, сержант, арестуйте их, — сказал Паркер. — О, простите, мистер Типпери, это, конечно, относится не к вам, а только к этим двум. Не знаю, какое им можно будет предъявить обвинение — это, во всяком случае, сумасшедшие, если не что-нибудь похуже, что всего вероятнее.

— Добрый день, мистер Типпери, — приветствовал сержант Чарли, как старого знакомого.

— Вы никого не арестуете, сержант Бернс, — улыбнулся в ответ Чарли Типпери. — Можете отослать свою карету. Я переговорю с инспектором. Дело в том, что вам придется проводить меня вместе с этими подозрительными личностями ко мне домой. Вы будете охранять — о, не меня, а этот чемодан. В нем лежат миллионы — осязаемые ослепительные миллионы. Когда я открою его перед моим отцом, вы увидите зрелище, которое не многим удается увидеть. А теперь — идем! Мы теряем время.

Они с Генри одновременно ухватились за ручки чемодана, и в тот момент, когда их руки соприкоснулись, сержант Бернс кинулся им помочь.

— Пожалуй, лучше уж я понесу его, пока дело не закончено, — сказал Генри.

— Разумеется, разумеется, — согласился Чарли Типпери. — Только не будем терять драгоценных минут. Уйдет немало времени на то, чтобы реализовать эти камни. Ну, идем, живее!

Глава 29

Мораторий оказал немалую поддержку бирже, и она снова окрепла. Кое-какие ценности начали даже повышаться. Впрочем, это отразилось только на тех бумагах, в которых Фрэнсис не был заинтересован и на которые Риган не вел атаки. Старый волк продолжал развивать военные действия, и акции Фрэнсиса неумолимо падали. Риган с радостью убедился, что на рынке появляется все больше акций Тэмпико-Нефти, которые выбрасывал, по-видимому, не кто иной, как сам Фрэнсис.

— Теперь время! — заявил Риган своим соратникам. — Приступайте к делу. Тут двойная игра. Не забывайте списка ценностей, которые я вам дал. Продавайте их по любой цене, ибо я не предвижу конца их падению. Что касается остальных бумаг, то покупайте, покупайте немедленно и верните себе все, что вы продали. На этом вы не можете ничего потерять, а продавая те ценности, которые обозначены в списке, вы нанесете двойной удар.

— А вы сами? — спросил один из участников заговора.

— Мне нечего покупать, — был ответ. — Это может служить вам доказательством того, насколько честно я вел игру и как вам доверяю. Я не продал ни одной акции, кроме тех, которые обозначены в списке, так что мне нечего и возвращать. Я все еще распродаю акции из списка — то, что у меня осталось. В этом заключается мой удар, и вы можете принять в нем участие, распродавая по какой угодно цене те же бумаги.

— Вот и вы наконец! — в отчаянии воскликнул Бэском, встречая Фрэнсиса в половине одиннадцатого в своем кабинете. — Все ценности поднимаются, кроме наших. Риган жаждет вашей крови. Я никогда не предполагал, что он так силен. Нам ни за что не выдержать этого натиска. С нами покончено, мы раздавлены — вы, я, все мы…

Никогда в жизни Фрэнсис не чувствовал себя спокойнее, чем в эту минуту. Раз все потеряно, стоит ли беспокоиться, рассуждал он. Словно зритель, наблюдающий со стороны за игрой, он подметил одну возможность, которой не видел чересчур углубленный в борьбу Бэском.

— Относитесь к этому легче, — посоветовал Фрэнсис, чувствуя, как новая мысль с каждой секундой принимает все более реальную форму. — Давайте закурим и спокойно обсудим положение.

Бэском сделал жест, выражавший отчаянное нетерпение.

— Погодите же, — настаивал Фрэнсис. — Постойте, поглядите, послушайте! Вы говорите, что все кончено?

Маклер кивнул головой.

— Нас раздавили обоих — вас и меня?

Новый кивок.

— Значит, мы с вами разорены, — продолжал Фрэнсис. — Но ведь совершенно ясно как вам, так и мне, что если мы разорены окончательно, на сто процентов, целиком разорены, то хуже этого ничего случиться не может.

— Мы зря теряем драгоценное время, — запротестовал Бэском, соглашаясь с ним кивком головы.

— Но если мы действительно окончательно разорены, как выяснили только что, — улыбнулся Фрэнсис, — то нас не может интересовать время покупки и продажи. Разве вы не понимаете, что все это потеряло для нас всякую ценность?

— Но в чем же дело, — сказал Бэском, погружаясь вдруг в покорность отчаяния. — Я взлетел вверх выше воздушного змея и не могу уже взлететь выше, — это, что ли, вы хотите сказать?

— Вот-вот! Теперь вы понимаете? — с энтузиазмом воскликнул Фрэнсис. — Ведь вы член биржи, так ступайте же — продавайте, покупайте, делайте все, что вам заблагорассудится. Потерять мы ничего не можем. Все, что ниже нуля, есть нуль. Мы спустили в трубу все, что имели, и даже больше того. Давайте начнем спускать теперь то, чего у нас нет.

Бэском снова попытался протестовать, но Фрэнсис убедил его, воскликнув в заключение:

— Помните — нет ничего ниже нуля!

И в течение следующего часа покорный воле Фрэнсиса Бэском с ощущением какого-то кошмара пустился в самую сумасшедшую биржевую авантюру.

— Ну, — рассмеялся Фрэнсис в половине двенадцатого, — теперь, пожалуй, можно и перестать. Но помните, что сейчас нам ничуть не хуже, чем час назад. Тогда мы стоили нуль. Теперь мы стоим ровно столько же. Можете в любой момент повесить объявление о распродаже имущества.

Бэском, устало и грустно берясь за трубку, собирался уже отдать распоряжение, которое должно было закончить битву сдачей на милость победителя, как вдруг дверь распахнулась и в нее ворвался знакомый припев старой пиратской песни, при звуке которой Фрэнсис стремительно остановил руку своего маклера.

— Стойте, — воскликнул он, — и слушайте!

И они стали прислушиваться к песне, которую распевал невидимый певец:

В ту минуту, когда Генри ввалился в комнату, на этот раз уже с другим огромным чемоданом в руках, Фрэнсис присоединился к припеву.

— В чем дело? — спросил Бэском Чарли Типпери, который, все еще во фраке, после всех пережитых волнений казался измученным и усталым.

Тот вынул из бокового кармана три подписанных чека на общую сумму в миллион восемьсот тысяч долларов и передал их Бэскому, который с грустью покачал головой.

— Слишком поздно, — сказал он. — Это капля в море! Положите их обратно в бумажник. Взять их у вас — все равно что выбросить на улицу.

— Но подождите, — воскликнул Чарли и, взяв чемодан из рук своего поющего спутника, начал его открывать. — Может быть, это поможет?

«Это» состояло из огромной кипы аккуратно сложенных пачек государственных ассигнаций.

— Сколько здесь? — задыхаясь спросил Бэском, мужество которого тотчас же вспыхнуло с новой силой, точно политый керосином костер.

Но Фрэнсис, пораженный видом такого солидного резерва, перестал петь и остановился с раскрытым ртом. И оба они — он и Бэском выпучили глаза, когда Генри вынул из внутреннего кармана пачку чеков.

От удивления они не могли вымолвить ни слова, ибо на каждом из этих чеков была обозначена кругленькая сумма — ровно миллион долларов.

— И сколько угодно еще, — с небрежным видом заявил Генри. — Тебе стоит только сказать слово, Фрэнсис, и мы сотрем твоих противников в порошок. А теперь принимайся за дело. Повсюду носятся слухи, что ты совершенно разорен. Ну-ка, покажи им, где раки зимуют. Взорви их всех до последнего! Вытряси из них все — до золотых часов и зубных пломб включительно.

— Ты нашел-таки наконец сокровища старого сэра Генри? — вырвалось у Фрэнсиса.

— Нет, — Генри покачал головой. — Это часть сокровищ древних майя, примерно треть. Вторую часть мы оставили у Энрико Солано, а последняя треть лежит в полной сохранности здесь, в Национальном банке. Послушай, у меня есть еще новости для тебя. Только боюсь, что ты сейчас не способен их выслушать.

Но Фрэнсис смог выслушать их тотчас же. Бэском лучше его знал, что нужно делать, и отдавал уже по телефону распоряжения своему штабу — приказы покупать в таких огромных размерах, что всего состояния Ригана не хватило бы на то, чтобы вернуть проданное им раньше.

— Торрес умер, — сказал Генри.

— Ура! — весело приветствовал эту новость Фрэнсис.

— Погиб, как крыса в мышеловке. Я видел его голову, которая торчала оттуда. Не слишком приятная картина. И начальник полиции умер и… и еще кое-кто умер…

— Не Леонсия?! — воскликнул Фрэнсис.

Генри отрицательно покачал головой.

— Кто-нибудь из Солано? Старый Энрико?

— Нет, твоя жена, миссис Морган. Торрес застрелил ее, застрелил самым подлым образом. Я стоял рядом с ней, когда она упала. Ну, теперь держись! У меня есть еще новости. Леонсия здесь, в соседней комнате, и она ждет, чтобы ты вышел к ней. Подожди же, я сейчас закончу. Мне нужно сказать тебе еще кое-что, прежде чем ты ее увидишь. Черт побери, если бы я был неким корыстолюбивым китайцем, то заставил бы тебя выложить мне миллиончик за те сведения, которые ты получишь у меня даром.

— Живо выкладывай!.. В чем дело? — нетерпеливо торопил его Фрэнсис.

— Новости, разумеется, хорошие. Ты никогда не слышал лучших. Только не смейся и не бросайся на меня, ибо они заключаются в том, что у меня есть сестра.

— Что ж из этого? — резко возразил Фрэнсис. — Я всегда знал, что у тебя в Англии остались сестры.

— Но ты не понимаешь меня, — продолжал тянуть Генри. — Это совсем новенькая сестрица, вполне взрослая, и притом самая очаровательная женщина из всех, кого ты когда-либо где-либо видел.

— Ну и что? — еще резче прервал его Фрэнсис. — Это, быть может, хорошие вести для тебя, но меня они нисколько не касаются.

— Ага! Вот теперь мы и добрались до сути, — ухмыльнулся Генри. — Дело в том, что ты женишься на ней. Даю тебе на это свое братское разрешение и благословение.

— Ни за что! Будь она десять раз твоей сестрой и еще в десять раз прекраснее, — оборвал его Фрэнсис. — Нет такой женщины, на которой я бы женился.

— Что там ни говори, Фрэнсис, мой мальчик, а ты на ней женишься. Я чувствую это каждой клеточкой своего тела. Готов с тобой спорить на что угодно.

— Держу пари на тысячу, что не женюсь на ней.

— Давай! Заключим настоящее пари, — изводил его Генри.

— На какую угодно сумму!

— В таком случае — на тысячу пятьдесят долларов. Ну, теперь ступай поглядеть на нее.

— Она вместе с Леонсией?

— Ничего подобного, она сама по себе.

— Но ведь ты, кажется, сказал, что там Леонсия?

— Совершенно верно, совершенно верно. Там Леонсия. С ней нет ни одной живой души в той комнате, и она ждет, чтобы поговорить с тобой.

Тут Фрэнсис совсем разозлился.

— Что ты меня морочишь? — возмутился он. — Я не могу ничего понять из твоего дурачества. То ты говоришь, что там находится твоя новая сестра, то твоя жена.

— Кто тебе сказал, что у меня есть жена? — возразил Генри.

— Ну, довольно! — воскликнул Фрэнсис. — Я пойду туда и повидаюсь с Леонсией. А с тобой мы поговорим попозже, когда ты придешь в нормальное состояние.

Он направился было к двери, но Генри остановил его.

— Еще секунду, Фрэнсис, и я закончу, — сказал он. — Я хочу, чтобы у тебя прояснилось в голове. Я не женат. Тебя ждет там только одна женщина, и эта женщина — моя сестра. Но в то же время это Леонсия.

Понадобилось не более полминуты, чтобы Фрэнсис как следует уяснил себе это. Он снова бросился к двери, но Генри опять задержал его.

— А ведь я выиграл как будто пари? — спросил он.

Но Фрэнсис оттолкнул его, выскочил за дверь и с грохотом захлопнул ее перед носом у Генри.