Избранные произведения. Том II

Ночлег Франсуа Виньона

Это было в последних числах ноября 1456 года. В Париже с нескончаемым, неутомимым упорством шел снег. Временами на улицы налетал ветер и тут же вздымал снежный смерч; временами наступало затишье, и тогда из темноты ночного неба в безмолвном кружении валили неисчислимые крупные хлопья. Бедному люду, поглядывавшему на все это из-под намокших бровей, оставалось только дивиться, откуда берется столько снега. Мэтр Франсуа Вийон, стоя днем у окна таверны, выдвинул такое предположение: то ли это языческий Юпитер щиплет гусей на Олимпе, то ли это линяют святые ангелы. Сам он всего лишь скромный магистр искусств и в вопросах, касающихся божественного, не смеет делать выводы. Дурашливый старый кюре из Монтаржи, затесавшийся в их компанию, тут же поставил юному мошеннику еще одну бутылку вина в честь как самой шутки, так и ужимок, с которыми она была преподнесена, поклялся своей седой бородой, что и сам он в этом возрасте был таким же богохульным щенком, как Вийон.

Воздух резал легкие, хотя лишь слегка подмораживало; хлопья были большие, влажные, липкие. Весь город словно укутали в простыню. Целая армия могла пройти из одного его конца в другой, и никто не услышал бы ни звука. Если пролетали в небе запоздалые птицы, то остров Ситэ виделся им как большая белая заплата, а мосты — как тонкие белые швы на черном полотнище реки. Высоко над землей снег садился на рельефы башен Собора Парижской богоматери. Многие ниши были сплошь забиты им, многие статуи надели высокие снеговые колпаки на свои рогатые или коронованные головы. Химеры на водостоках превратились в длинные, свисавшие вниз носы. На резьбе карнизов наросли сбившиеся на сторону подушки. В перерывы, когда ветер стихал, был слышен приглушенный звук капели по плитам паперти.

Кладбище Сен Жан получило свою долю снега. Все могилы были благолепно укрыты; высокие белые крыши стояли вокруг в своем важном уборе, почтенные буржуа уже давно почивали в постелях, напялив на себя колпаки, не менее белоснежные, чем те, что были на их обиталищах; по всей округе ни огонька, кроме слабого мигания фонаря, качавшегося на церковных хорах и отбрасывавшего при каждом размахе причудливые тени. Еще не пробило десяти, когда мимо кладбища Сен Жан, похлопывая рукавицами, прошли патрульные с фонарями и алебардами — прошли и не обнаружили ничего подозрительного в этих местах.

Но там, притулившись к кладбищенской стене, стоял домишко, и в нем единственном на всей похрапывающей во сне улице не спали, и это было явно не к добру. Снаружи его почти ничто не выдавало: только струйка дыма из трубы; темное пятно там, где снег подтаял на крыше, и несколько полу занесенных следов на пороге. Но внутри, за закрытыми ставнями, поэт Франсуа Вийон и кое кто из воровской шайки, с которой он водился, коротали ночь за бутылкой вина.

Большая куча раскаленных углей в сводчатом камине рдела и дышала палящим жаром. Перед огнем, высоко подоткнув рясу и грея у гостеприимного огня свои жирные голые ноги, сидел монах пикардиец Домине Николае. Его могучая тень надвое рассекала комнату, свет из камина еле пробивался по обе стороны его тучного тела и маленькой лужицей лежал между широко расставленными ногами. Одутловатая физиономия этого запойного пьяницы была вся покрыта сеткой мелких жилок, обычно багровых, а теперь бледно фиолетовых, потому что хоть он и грел спину, но холод кусал его спереди. Капюшон рясы был у него откинут и топорщился двумя странными наростами по сторонам бычьей шеи. Так он восседал, ворча что-то себе под нос и рассекая комнату надвое своей мощной тенью.

По правую его руку Вийон и Ги Табари склонялись над куском пергамента: Вийон сочинял балладу, которую позднее назвал «Балладой о жареной рыбе», а Табари восторженно лопотал что-то у него за плечом. Поэт был весьма невзрачный человек: небольшого роста, с впалыми щеками и жидкими черными прядями волос. Его двадцать четыре года сказывались в нем лихорадочным оживлением. Жадность проложила морщины у него под глазами, недобрые улыбки — складочки вокруг рта. В этом лице боролись волк со свиньей. Своим уродством, резкостью черт оно красноречиво говорило о всех земных страстях. Руки у поэта были маленькие, цепкие и узловатые, как веревки, пальцы все время мелькали перед его лицом со страстной выразительностью движений. Что касается Табари, то его приплюснутый нос и слюнявый рот так и говорили о разливанной, благодушной, восторженной глупости; он стал вором (так же как мог бы стать наитишайшим буржуа) силой всемогущего случая, который управляет судьбой гусей и ослов во образе человеческом.

По другую руку монаха играли в карты Монтиньи и Тевенен Пансет. В первом, как в павшем ангеле, еще сохранился какой то след благородного происхождения и воспитания: что то стройное, гибкое, изысканное в фигуре, что то орлиное и мрачное в выражении лица. А бедняга Тевенен был сегодня в ударе: днем ему удалась одна мошенническая проделка в предместье Сен-Жак, а теперь он выигрывал у Монтиньи. Довольная улыбка расплылась на его лице, его розовая лысина сияла в венке рыжих кудрей, изрядное брюшко сотрясалось от подавляемого смеха каждый раз, как он загребал выигрыш.

— Ставишь или кончать? — спросил Тевенен.

Монтиньи угрюмо кивнул.

— «Есть предпочтут иные люди, — писал Вийон, — на позолоченной посуде». Ну, помоги же мне, Гвидо!

Табари хихикнул.

— «Или хотя б на серебре», — писал поэт.

Ветер снаружи усиливался, он гнал перед собой снег, и временами вой его переходил в торжествующий рев, а потом в замогильные стенания в трубе. Мороз к ночи крепчал. Вийон, выпятив губы, передразнивал голос ветра, издавая нечто среднее между свистом и стоном. Именно этот талант беспокойного поэта больше всего не нравился пикардийскому монаху.

— Неужели вы не слышите, как он завывает у виселицы? — сказал Вийон.

— И все они там сейчас отплясывают в воздухе дьявольскую жигу. Пляшите, пляшите, молодчики, все равно не согреетесь! Фу! Ну и вихрь! Наверняка кто-нибудь сорвался! Одним яблочком меньше на трехногой яблоне! А небось и холодно же теперь, Домине, на дороге в Сен Дени? — сказал он.

Домине Николае мигнул обоими глазами, и кадык у него передернуло, словно он поперхнулся. Монфокон, самая ужасная из виселиц Парижа, видна была как раз с дороги в Сен Дени, и слова Вийона задели его за живое. А Табари, тот всласть посмеялся шутке насчет яблочек — никогда еще он не слышал ничего смешнее. Он держался за бока и всхлипывал от хохота. Вийон щелкнул собутыльника по носу, отчего смех его перешел в приступ кашля.

— Будет ржать, — сказал Вийон, — придумай лучше рифму на «рыба».

— Ставишь или кончать? — ворчливо спросил Монтиньи.

— Конечно, ставлю, — ответил Тевенен.

— Есть там что-нибудь в бутылке? — спросил монах.

— А ты откупорь другую, — сказал Вийон. — Неужели ты все еще надеешься наполнить такую бочку, как твое брюхо, такой малостью, как бутылка? И как ты рассчитываешь вознестись на небо? Сколько потребуется ангелов, чтобы поднять одного монаха из Пикардии? Или ты вообразил себя новым Илией и ждешь, что за тобой пришлют колесницу?

— Hominibus imporssibile[14], — ответил монах, наполняя свой стакан.

Табари был вне себя от восторга. Вийон еще раз щелкнул его по носу.

— Смейся моим шуткам, — сказал он.

— Но ведь смешно, — возразил Табари.

Вийон состроил ему рожу.

— Придумывай рифму на «рыба», — сказал он. — Что ты смыслишь в латыни? Тебе же лучше будет, если ничего не поймешь на страшном суде, когда дьявол призовет к ответу Гвидо Табари, клирика, — сам дьявол с большим горбом и докрасна раскаленными когтями. А раз уж речь зашла о дьяволе, — добавил он шепотом, — то посмотри на Монтиньи.

Все трое украдкой взглянули в ту сторону. Монтиньи по-прежнему не везло. Рот у игрока скривился набок, одна ноздря закрылась, а другая была раздута. У него, как говорится, черный пес сидел на загривке, и он тяжело дышал под этим зловещим грузом.

— Так и кажется, что заколет он своего партнера, — тараща глаза, прошептал Табари.

Монах вздрогнул, повернулся лицом к огню и протянул руки к каминному жару. Так на него подействовал холод, а вовсе не избыток чувствительности.

— Вернемся к балладе, — сказал Вийон. — Что же у нас получилось? — И, отбивая ритм рукой, он начал читать стихи вслух.

Но уже на четвертой строке игроки прервали его. Там что-то произошло в мгновение ока. Закончилась очередная партия, и Тевенен готовился объявить взятку, как вдруг Монтиньи стремительно, словно гадюка, бросился на него и ударил кинжалом прямо в сердце. Смерть наступила, прежде чем Тевенен успел вскрикнуть, прежде чем он успел отшатнуться. Судорога раз другой пробежала по его телу, пальцы у него разжались и сжались снова, пятки дробно стукнули по полу, потом голова его отвалилась назад, к левому плечу, глаза широко раскрылись, и душа Тевенена Пансета вернулась к своему создателю.

Все вскочили, но дело было сделано мгновенно. Четверо живых глядели друг на друга сами мертвецки бледные, а мертвый как бы с затаенной усмешкой разглядывал угол потолка.

— Боже милостивый! — сказал наконец Табари и стал читать латинскую молитву.

И вдруг Вийон разразился истерическим хохотом. Он шагнул вперед и отвесил Тевенену шутовский поклон, засмеявшись при этом еще громче. Потом тяжело опустился на табурет, не в силах удержаться от надрывного смеха, словно разрывавшего его на куски.

Первым пришел в себя Монтиньи.

— А ну-ка, посмотрим, что там у него имеется, — сказал он и, мигом опытной рукой очистив карманы мертвеца, разложил деньги на столе четырьмя ровными стопками. — Это вам, — сказал он.

Монах принял свою долю с глубоким вздохом и только искоса взглянул на мертвого Тевенена, который начал оседать и валиться вбок со стула.

— Мы все в этом замешаны! — вскрикнул Вийон, подавляя свою радость. — Дело пахнет виселицей для каждого из присутствующих, не говоря об отсутствующих.

Он резко вздернул правую руку, высунул язык и наклонил голову набок, изображая повешенного. Потом ссыпал в кошелек свою часть добычи и зашаркал ногами по полу, как бы восстанавливая кровообращение.

Табари последний взял свою долю. Он ринулся за ней к столу, а потом забился с деньгами в дальний угол комнаты.

Монтиньи выпрямил на стуле тело Тевенена и вытащил кинжал. Из раны хлынула кровь.

— Вам, друзья, лучше бы убраться отсюда, — сказал он, вытирая лезвие о камзол своей жертвы.

— Да, верно, — судорожно глотнув, проговорил Вийон. — Черт побери его башку! — вдруг взорвался он. — Она у меня как мокрота в горле. Какое человек имеет право быть рыжим и после смерти? — И он снова рухнул на табурет и закрыл лицо руками.

Монтиньи и Домине Николае громко засмеялись, и даже Табари слабо подхихикнул им.

— Эх ты, плакса, — сказал монах.

— Я всегда говорил, что он баба, — с презрительной усмешкой сказал Монтиньи. — Да сиди ты! — крикнул он, встряхивая мертвеца. — Затопчи огонь, Ник!

Но Нику было не до этого, он преспокойно взял кошелек Вийона, который, весь дрожа, едва сидел на той самой табуретке, на которой три минуты назад сочинял балладу. Монтиньи и Табари знаками потребовали принять их в долю, что монах также молчаливо пообещал им, пряча кошелек за пазуху своей рясы. Артистическая натура часто оказывается не приспособленной к практической жизни.

Едва успел монах закончить свою операцию, как Вийон встряхнулся, вскочил на ноги и стал помогать ворошить и затаптывать угли. Тем временем Монтиньи приоткрыл дверь и осторожно выглянул на улицу. Путь был свободен, поблизости ни следа назойливых патрулей. Но все же решено было уходить поодиночке, и так как сам Вийон спешил как можно скорей избавиться от соседства мертвого Тевенена, а остальные еще больше спешили избавиться от него самого, пока он не обнаружил кражи, ему было предоставлено первому выйти на улицу.

Ветер наконец осилил и прогнал с неба все тучи. Только тонкие волокнистые облачка быстро скользили по звездам. Было пронизывающе холодно, и в силу известного оптического обмана все очертания казались еще более четкими, чем при ярком солнце. Спящий город был совершенно безмолвен. Скопление белых колпаков, нагромождение маленьких Альп, озаренных мерцающими звездами. Вийон проклял свою незадачу. Снег больше не идет! Ведь теперь, куда он ни подастся, повсюду за ним будет неизгладимый след на сверкающей белизне улиц; куда он ни подастся, он всюду будет прикован к дому на кладбище Сен Жан; куда он ни подастся, он сам протопчет себе дорогу от места преступления к виселице. Насмешливый взгляд мертвеца приобрел теперь для него новое значение. Он щелкнул пальцами, словно подбадривая самого себя, и, не выбирая дороги, наугад шагнул по снегу в один из переулков.

Два видения преследовали его неотступно: Монфоконская виселица, какой она представлялась ему в эту ясную ветреную ночь, и мертвец с лысиной в венке рыжих кудрей. Оба видения сжимали ему сердце, и он все ускорял шаг, как будто от назойливых мыслей можно было убежать. По временам он тревожно и быстро озирался через плечо, но на заснеженных улицах, кроме него, не было ни души, и только ветер, вырываясь из-за углов, то и дело взметал прихваченный морозом снег струйками поблескивающей снежной пыли.

Вдруг он увидел вдали черное пятно и огоньки фонарей. Пятно двигалось, и фонари покачивались из стороны в сторону. Это был патруль. И хотя он лишь пересекал улицу, Вийон счел за благо поскорее скрыться с глаз. Ему совсем не хотелось услышать оклик патрульных, но он отлично понимал, как выделяется на снегу его одинокая фигура. По левую руку от него возвышался пышный когда то особняк с башенками и портиком парадных дверей. Вийон помнил, что здание заброшено и давно пустует. Он в три шага достиг его и укрылся за выступом портика. Там было совсем темно после блеска заснеженных улиц, и, вытянув вперед руки, он нащупывал дорогу, как вдруг наткнулся на что-то странное на ощупь, одновременно и жесткое и мягкое, плотное и податливое. Сердце у него екнуло, он отпрянул назад и стал испуганно вглядываться в это препятствие. Потом с чувством облегчения засмеялся. Всего-навсего женщина, и к тому же мертвая. Он стал возле нее на колени, чтобы удостовериться в этом. Она уже одеревенела и закоченела, как ледышка. Рваное кружево трепалось на ветру, едва держась на ее волосах, а щеки были совсем недавно густо нарумянены. В карманах ни гроша, но в чулке, ниже подвязки, Вийон нашел две маленькие монетки, те, что зовут в народе «беляшками». Не жирно, но хоть что-нибудь, и поэта взволновала мысль, что женщина умерла, так и не успев потратить их. Странная и жалостливая история. Он перевел взгляд с монеток на мертвую и обратно и покачал головой, размышляя о загадках человеческой жизни. Генрих Пятый английский умер в Венсенне сразу после того, как завоевал Францию, а эта бедняжка замерзла на пороге дома какого то вельможи, так и не истратив двух беляшек… Да, жестоко управляет миром судьба. Долго ли истратить эти две монетки, и все таки во рту был бы еще один вкусный кусок, и губы лишний раз со смаком причмокнули бы перед тем, как дьявол заберет душу, а тело пожрут вороны или крысы. Нет, что касается его, то пусть уж свечка догорает до конца, прежде чем ее задуют, а фонарь разобьют.

Пока эти мысли проносились у него в мозгу, он почти машинально стал нащупывать кошелек в кармане. И вдруг сердце у него остановилось. Холодные мурашки побежали по икрам, и на голову словно обрушился удар. С минуту он стоял, как бы оцепенев, потом судорожным движением снова сунул руку в карман и наконец осознал свою потерю, и тогда его сразу бросило в пот. Для гуляки деньги — это нечто живое и действенное, всего лишь тонкая завеса между ним и наслаждением. Предел этому наслаждению кладет только время. С несколькими луидорами в кармане гуляка чувствует себя римским императором, пока не истратит их до последнего гроша. Такому потерять деньги — значит испытать величайшее несчастье, мгновенно перенестись из рая в ад, после всемогущества впасть в полное ничтожество. И особенно, если ради этого суешь голову в петлю, если завтра тебя ждет виселица в расплату за тот же кошелек, с таким трудом добытый и так глупо утерянный!

Вийон стоял, сыпля проклятиями, и вдруг швырнул обе беляшки на улицу, погрозил кулаком небесам и затопал ногами, не очень смутившись тем, что они попирают труп несчастной женщины. Потом он быстро зашагал обратно к дому близ кладбища. Он позабыл всякий страх, позабыл про патруль, который, правда, был теперь уже далеко, забыл про все, кроме утерянного кошелька. Напрасно оглядывал он сугробы по обе стороны дороги: нигде ничего не было. Нет, он обронил его не на улице. Может быть, еще в доме? Ему так хотелось пойти туда и поискать, но мысль о страшном бездыханном обитателе этого дома пугала его. И кроме того, подойдя поближе, он увидел, что их усилия загасить огонь оказались безуспешными, более того, пламя там разгоралось, и пляшущие отсветы его в окнах и щелястой двери подстегнули в поэте страх перед властями и парижской виселицей.

Он вернулся под арку особняка и стал шарить в снегу в поисках монеток, выброшенных в порыве ребячливой досады. Но найти ему удалось только одну беляшку, другая, должно быть, упала ребром и глубоко зарылась в снег. С такой мелочью в кармане нечего было и мечтать о буйной ночи в каком-нибудь притоне. И не только мечта об удовольствии, смеясь, ускользнула из его пальцев, ему стало не на шутку плохо, все тело заломило от нешуточной боли, когда он остановился перед аркой этого дома. Пропотевшее платье высохло на нем; и хотя ветер стих, крепчавший с каждым часом мороз пробирал его до мозга костей. Что ему делать? Время, правда, позднее, рассчитывать на успех не приходится, но он все же попытает счастья у своего приемного отца — капеллана церкви Святого Бенуа.

Всю дорогу туда он бежал бегом и, добежав, робко постучал в дверь. Ответа не было. Он стучал снова и снова, смелея с каждым ударом. Наконец внутри послышались шаги. Зарешеченный глазок обитой железом двери приоткрылся, и через него глянул луч желтоватого света

— Станьте поближе к окошечку, — сказал изнутри голос капеллана.

— Это я, — жалобно протянул Вийон.

— Ах, это ты, вот как! — сказал капеллан и разразился вовсе не подобающей священническому сану бранью за то, что его потревожили в такой поздний час, а под конец послал своего приемного сына обратно в ад, откуда он, должно быть, и пожаловал.

— Руки у меня посинели, — молил Вийон. — Ноги замерзли и уже почти не чувствуют боли, нос распух от холода, мороз у меня и на сердце. Я не доживу до утра. Только на этот раз, отец мой, и, как перед богом, больше я не попрошусь к вам.

— Пришел бы пораньше, — холодно возразил капеллан. — Молодых людей надо кое-когда учить уму-разуму. — Он захлопнул глазок и не спеша удалился.

Вийон был вне себя, он колотил в дверь руками и ногами и бранился вслед капеллану.

— Вонючий старый лис! — кричал он. — Попадись ты мне только, я тебя спихну в тартарары!

Где то далеко в глубине переходов хлопнула дверь, и звук этот еле донесся до уха поэта. Он с проклятием утер рот рукою. Потом, поняв всю комичность своего положения, рассмеялся и с легким сердцем поглядел на небо, туда, где звезды подмигивали, потешаясь над его неудачей.

Что ему делать? Похоже, придется провести эту ночь на морозе. Ему вспомнилась замерзшая женщина, и мысль о ней оледенила его сердце страхом. То, что случилось с ней поздним вечером, может случиться с ним под утро. А он так молод! И столько еще у него впереди всяких буйств и развлечений! Глядя на себя как бы со стороны, он совсем растрогался при мысли о такой судьбе, и воображение тут же нарисовало ему картину, как утром найдут его окоченевшее тело.

Вертя в пальцах беляшку, он мысленно перебрал все шансы. К несчастью, он перессорился со своими старыми друзьями, которые когда то выручали его в подобных случаях. Он издевался над ними в своих стихах, дрался с ними, обманывал их. И все же теперь, в час последней крайности, хотя бы один человек, пожалуй, смягчится. Вот он, единственный шанс. Во всяком случае, попытаться стоило, и он непременно это сделает.

В пути два обстоятельства, сами по себе не столь уж значительные, настроили его мысли совсем на другой лад. Сначала он напал на след патруля и шел по нему несколько сот шагов. Это уводило его в сторону от цели, зато он приободрился: хоть свои следы запутаешь. Ему не давал покоя страх, что его выслеживают по всему занесенному снегом Парижу и схватят сонным еще до рассвета. Второе обстоятельство было совсем иного рода. Он прошел мимо перекрестка, где несколько лет назад волки сожрали женщину с ребенком. Погода была сейчас самая для этого подходящая, и волкам опять могло прийти в голову прогуляться по Парижу. А тогда одинокий прохожий на этих пустынных улицах едва ли отделается одним испугом. Он остановился и наперекор самому себе стал озираться — в этом месте сходилось несколько улиц. Он вглядывался в каждую из них, не покажутся ли на снегу черные тени, и, затаив дыхание, вслушивался, не раздастся ли вой со стороны реки. Ему вспомнилось, как мать рассказывала про этот случай и водила его сюда показывать место. Его мать! Знать бы, где она теперь — тогда убежище было б ему обеспечено. Он решил, что утром же справится о ней и непременно сходит навестить ее, бедную старушку! С такими мыслями он подошел к знакомому дому — здесь была его последняя надежда на ночлег.

В окнах было темно, как и по всей улице, но, постучав несколько раз, он услышал, что внутри задвигались, отперли где то дверь, а потом чей то голос осторожно спросил, кто там. Поэт назвал себя громким шепотом и не без страха стал ждать, что же будет дальше. Ждать пришлось недолго, вверху распахнулось окно, и на ступени выплеснули ведро помоев. Это не застало Вийона врасплох, он стоял прижавшись, насколько было возможно, к стене за выступом входной двери, и все же мигом промок от пояса до самых пяток. Штаны на нем сейчас же обледенели. Смерть от холода и простуды глянула ему прямо в лицо. Он вспомнил, что с самого рождения склонен к чахотке, и прочистил горло, пробуя, нет ли кашля. Но Опасность заставила его взять себя в руки. Пройдя несколько сот шагов от той двери, где ему оказали такой грубый прием, он приложил палец к носу и стал размышлять. Единственный способ обеспечить себе ночлег — это самому найти его. Поблизости стоял дом, в который как будто не трудно будет проникнуть. И он сейчас же направил к нему свои стопы, теша себя по пути мыслями о столовой с еще не остывшим камином, с остатками ужина на столе. Там он проведет ночь, а поутру уйдет оттуда, прихватив посуду поценней. Он даже прикидывал, какие яства и какие вина было бы предпочтительнее найти на столе, и, перебирая в уме все свои самые любимые блюда, вдруг вспомнил про жареную рыбу. Вспомнил — и усмехнулся и в то же время почувствовал ужас.

«Никогда мне не закончить эту балладу», — подумал он и его всего передернуло при новом воспоминании.

— Черт бы побрал эту башку! — громко проговорил он и плюнул на снег.

В намеченном им доме на первый взгляд было темно; но когда Вийон стал приглядывать уязвимое для атаки место, за плотно занавешенным окном мелькнул слабый луч света.

«Ах ты, черт! — мысленно ругнулся он. — Не спят! Какой-нибудь школяр или святоша, будь они неладны! Нет, чтобы напиться как следует и храпеть взапуски с добрыми соседями! А на кой тогда бес вечерний колокол и бедняги звонари, что надрываются, повиснув на веревках? И к чему тогда день, если сидеть до петухов? Да чтоб им лопнуть, обжорам! — Он ухмыльнулся, видя, куда завели его такие рассуждения. — Ну, каждому свое, — добавил он, — и коль они не спят, то, клянусь богом, тем более оснований честно напроситься на ужин и оставить дьявола с носом».

Вийон смело подошел к двери и постучал твердой рукой. В предыдущие разы он стучал робко, боясь привлечь к себе внимание. Но теперь, когда он раздумал проникать в дом по воровски, стук в дверь казался ему самым простым и невинным делом. Звуки его ударов, таинственно дребезжа, раздавались по всему дому, словно там было совсем пусто. Но лишь только они замерли вдали, как послышался твердый, размеренный шаг, потом стук отодвигаемых засовов, и одна створка двери широко распахнулась, точно тут не знали коварства и не боялись его. Перед Вийоном стоял высокий, сухощавый, мускулистый мужчина, правда, слегка согбенный годами. Голова у него была большая, но хорошей лепки; кончик носа тупой, но переносица тонкая, переходящая в чистую, сильную линию бровей. Рот и глаза окружала легкая сетка морщинок, и все лицо было обрамлено густой седой бородой, подстриженной ровным квадратом.

При свете мигающей в его руках лампы лицо этого человека казалось, может быть, благородней, чем на самом деле; но все же это было прекрасное лицо, скорее почтенное, чем умное, и сильное, простое, открытое.

— Поздно вы стучите, мессир, — учтиво сказал старик низким, звучным голосом.

Весь сжавшись, Вийон рассыпался в раболепных извинениях; в таких случаях, когда дело доходило до крайности, нищий брал в нем верх, а гениальность отступала назад в смятении.

— Вы озябли, — продолжал старик, — и голодны. Что ж, входите. — И он пригласил его войти жестом, не лишенным благородства.

«Знатная шишка», — подумал Вийон. А хозяин тем временем поставил лампу на каменный пол прихожей и задвинул все засовы.

— Вы меня простите, но я пойду впереди, — сказал он, заперев дверь, и провел поэта наверх в большую комнату, где пылко рдела жаровня и ярко светила подвешенная к потолку лампа. Вещей там было немного: только буфет, уставленный золоченой посудой, несколько фолиантов на столике и рыцарские доспехи в простенке между окнами. Стены были затянуты превосходными гобеленами, на одном из них — распятие, а на другом — сценка с пастухами и пастушками у ручья. Над камином висел щит с гербом.

— Садитесь, — сказал старик, — и простите, что я нас оставлю одного. Сегодня, кроме меня, в доме никого нет, и мне самому придется поискать для вас что-нибудь из еды.

Едва только хозяин вышел, как Вийон вскочил с кресла, на которое только что присел, и с кошачьим рвением, по кошачьи пронырливо стал обследовать комнату. Он, взвесил на руке золотые кувшины, заглянул во все фолианты, разглядел герб на щите и пощупал штоф, которым были обиты кресла. Он раздвинул занавеси на окнах и увидел, что цветные витражи в них, насколько удавалось разглядеть, изображают какие то воинские подвиги. Потом, остановившись посреди комнаты, он глубоко вздохнул, раздув щеки, задерживая выдох и повернувшись на каблуках, снова огляделся по сторонам, чтобы запечатлеть в памяти каждую мелочь.

— Сервиз из семи предметов, — сказал он. — Будь их десять, я, пожалуй, рискнул бы. Чудесный дом и чудесный старикан, клянусь всеми святыми!

Но, услышав в коридоре приближающиеся шаги, он шмыгнул на место и со скромным видом стал греть мокрые ноги у раскаленной жаровни.

Хозяин вошел, держа в одной руке блюдо с мясом, а в другой кувшин вина. Он поставил это на стол, жестом пригласил Вийона пододвинуть кресло, а сам достал из буфета два кубка и тут же наполнил их.

— Пью за то, чтобы вам улыбнулась Судьба, — сказал он, торжественно чокнувшись с Вийоном.

— И за то, чтобы мы лучше узнали друг друга, — осмелев, сказал поэт.

Любезность старого вельможи повергла бы в трепет обычного простолюдина, но Вийон повидал всякие виды. Не раз ему случалось развлекать сильных мира сего и убеждаться, что они такие же негодяи, как и он сам. И поэтому он с жадностью принялся уписывать жаркое, а старик, откинувшись в кресле, пристально и с любопытством наблюдал за ним.

— А у вас кровь на плече, милейший, — сказал он.

Это, должно быть, Монтиньи приложился своей мокрой лапой, когда они покидали дом. Мысленно он послал ему проклятие.

— Я не виноват, — пробормотал он.

— Я так и думал, — спокойно проговорил хозяин. — Подрались?

— Да, вроде того, — вздрогнув, ответил Вийон.

— И кого-нибудь зарезали?

— Нет, его не зарезали, — путался поэт все больше и больше. — Все было по честному — просто несчастный случай. И я к этому не причастен, разрази меня бог! — добавил он с горячностью.

— Одним разбойником меньше, — спокойно заметил хозяин.

— Вы совершенно правы, — с несказанным облегчением согласился Вийон.

— Такого разбойника свет не видывал. И он сковырнулся вверх копытами. Но глядеть на это было не сладко. А вы, должно быть, нагляделись мертвецов на своем веку, мессир? — добавил он, посмотрев на доспехи.

— Вволю, — сказал старик. — Я воевал, сами понимаете.

Вийон отложил нож и вилку, за которые только было взялся.

— А были среди них лысые? — спросил он.

— Были, бывали и седые, вроде меня.

— Ну, седые — это еще не так страшно, — сказал Вийон. — Тот был рыжий. — И его снова затрясло, и он постарался скрыть судорожный смех большим глотком вина. — Мне не по себе, когда я об этом вспоминаю, — продолжал он. — Ведь я его знал, будь он неладен! А потом в мороз лезет в голову всякая чушь, или от этой чуши мороз пробирает по коже — уж не знаю, что от чего.

— Есть у вас деньги? — спросил старик.

— Одна беляшка, — со смехом ответил поэт. — Я вытащил ее из чулка замерзшей девки тут в одном подъезде. Она была мертвее мертвого, бедняга, и холодна, как лед, а в волосах у нее были обрывки ленты. Зима — плохое время для девок, и волков, и бродяг, вроде меня.

— Я Энгерран де ла Фейе, сеньор де Бризету, байи из Пататрака, — сказал старик. — А вы кто?

Вийон встал и отвесил подобающий случаю поклон.

— Меня зовут Франсуа Вийон, — сказал он. — Я нищий магистр искусств здешнего университета. Немного обучен латыни, а пороки превзошел всякие. Могу сочинять песни, баллады, лэ, вирелэ и рондели и большой охотник до вина. Родился я на чердаке, умру, возможно, на виселице. К этому прибавлю, что с этой ночи я ваш покорнейший слуга, мессир.

— Вы не слуга мой, а гость на эту ночь, и не более, — сказал вельможа.

— Гость, преисполненный благодарности, — вежливо сказал Вийон, молча поднял кубок в честь своего хозяина и осушил его.

— Вы человек неглупый, — сказал старик, постукивая себя по лбу, — очень неглупый и образованный, и все же решаетесь вытащить мелкую монету из чулка замерзшей на улице женщины. Вам не кажется, что это похоже на воровство?

— Такое воровство не хуже военной добычи, мессир.

— Война — это поле чести, — горделиво возразил старик. — Там ставкою жизнь человека. Он сражается во имя своего сюзерена короля, своего властелина господа бога и всего сонма святых ангелов.

— А если, — сказал Вийон, — если я действительно вор, то разве я не ставлю на карту свою жизнь, да еще при более тяжких обстоятельствах?

— Ради наживы, не ради чести.

— Ради наживы? — пожимая плечами, повторил Вийон. — Нажива! Бедняге надо поужинать, и он промышляет себе ужин. Как солдат в походе. А что такое эти реквизиции, о которых мы так много слышим? Если даже те, кто их налагает, не поживятся ими, то для тех, на кого они наложены, они все равно ущерб. Солдаты бражничают у бивачных костров, а горожанин отдает последнее, чтобы оплатить им вино и дрова. А сколько я перевидал селян, повешенных вдоль дорог; помню, на одном вязе висело сразу тридцать человек, и, право же, зрелище это было не из приятных. А когда я спросил кого то, почему их повесили, мне ответили, что они не могли наскрести достаточно монет, чтобы ублаготворить солдат.

— Это горькая необходимость войны, которую низкие родом должны переносить с покорностью. Правда, случается, что некоторые военачальники перегибают палку. В каждом ранге могут быть люди, не знающие жалости, а, кроме того, многие из наемников самые настоящие бандиты.

— Ну вот, видите, — сказал поэт, — даже вы не можете отличить воина от бандита, а что такое вор, как не бандит одиночка, только более осмотрительный? Я украду две бараньи котлеты, да так, что никто и не проснется. Фермер поворчит малость и преспокойно поужинает тем, что у него осталось. А вы нагрянете с победными фанфарами, заберете всю овцу целиком да еще прибьете в придачу. У меня фанфар нет; я такой сякой, я бродяга, прохвост, и вздернуть-то меня мало. Что ж, согласен. Но спросите фермера, кого из нас он предпочтет, а кого с проклятием вспоминает в бессонные зимние ночи?

— Поглядите на нас с вами, — сказал сеньор. — Я стар, но крепок, и всеми почитаем. Если бы меня завтра выгнали из моего дома, сотни людей рады были бы приютить меня. Добрые простолюдины готовы были бы провести с детьми ночь на улице, если бы я только намекнул, что хочу остаться один. А вы скитаетесь без приюта и рады обобрать умершую женщину, не гнушаясь и мелочью. Я никого и ничего не боюсь, а вы, я сам видел, от одного слова дрожите и бледнеете. Я спокойно жду в своем доме часа, когда меня призовет к себе господь пли король призовет на поле битвы. А вы ждете виселицы, насильственной мгновенной смерти, лишенной и чести и надежды. Разве нет между нами разницы?

— Мы небо и земля, — согласился Вийон. — Но, если бы я родился владетелем Бризету, а вы — бедным Франсуа, разве разница была бы меньше? Разве не я грел бы колени у этой жаровни, не вы елозили бы по снегу, ища монету? Разве тогда я не был бы солдатом, а вы вором?

— Вором! — воскликнул старик. — Я — вор! Если бы вы понимали, что говорите, вы пожалели бы о своих словах!

Вийон дерзко, с неподражаемой выразительностью развел руками.

— Если бы ваша милость сделали мне честь следовать за моими рассуждениями… — сказал он.

— Я оказываю вам слишком много чести, терпя самое ваше присутствие здесь, — сказал вельможа. — Научитесь обуздывать язык, когда говорите со старыми и почтенными людьми, а то кто-нибудь менее терпеливый расправится с вами покруче. — Он встал и прошелся по комнате, стараясь подавить гнев и чувство отвращения. Вийон воспользовался этим, чтобы снова наполнить кубок, и уселся поудобнее: закинув ногу на ногу, подпер голову левой рукой, а локоть правой положил на спинку кресла. Он насытился и согрелся и, поняв характер хозяина, насколько это было возможно при такой разнице натур, теперь ни капельки не боялся старика. Ночь была на исходе, и в конце концов все обошлось как нельзя лучше, и он был вполне уверен, что под утро благополучно покинет этот дом.

— Ответьте мне на один вопрос, — приостанавливаясь, сказал старик. — Вы действительно вор?

— Я всецело полагаюсь на законы гостеприимства, — ответил поэт. — Да, мессир, я вор.

— А вы еще так молоды, — продолжал старик.

— Я не дожил бы и до этих лет, — ответил Вийон, растопырив пальцы, — если бы мне не помогали эти десять слуг. Они меня вспоили, как мать, вскормили вместо отца.

— У вас еще есть время раскаяться и изменить свою жизнь.

— Я каждый день каюсь, — сказал поэт. — Мало кто так склонен к покаянию, как бедный Франсуа. А насчет того, чтобы изменить свою жизнь, пусть сначала кто-нибудь изменит теперешние обстоятельства моей жизни. Человеку надо есть хотя бы для того, чтобы у него было время для раскаяния.

— Путь к переменам должен начаться в сердце, — торжественно произнес старик.

— Дорогой сеньор, — ответил Вийон, — неужели вы полагаете, что я краду ради удовольствия? Я ненавижу воровство, как и всякую прочую работу, а эта к тому же сопряжена с опасностью. При виде виселицы у меня зуб на зуб не попадает. Но мне надо есть, надо пить, надо общаться с людьми. Кой черт! Человек не отшельник — Cui Deus feminam tradit[15]. Сделайте меня королевским кравчим, сделайте аббатом Сен Дени или байи в вашем Пататраке, вот тогда жизнь моя изменится. Но пока Франсуа Вийон остается с вашего соизволения бедным школяром, у которого ни гроша в кошельке, никаких перемен в его жизни не ждите.

— Милость господня всемогуща!

— Надо быть еретиком, чтобы оспаривать это, — сказал Франсуа. — Милостью господней вы стали владетелем Бризету и байи в Пататраке. А мне господь не уделил ничего, кроме смекалки и вот этих десяти пальцев. Можно еще вина? Почтительнейше благодарю. Милостью господней у вас превосходное винцо.

Владетель Бризету расхаживал по комнате, заложив руки за спину. Может быть, он еще не успел освоить сравнение солдат с ворами; может быть, Вийон вызывал в нем какое то неисповедимое сочувствие, может быть, мысли его смешались просто от непривычки к таким рассуждениям, — как бы то ни было, ему почему то хотелось направить этого молодого человека на путь истинный, и он не мог решиться выгнать его на улицу.

— Чего-то я все-таки не могу тут понять, — наконец сказал он. — Язык у вас хорошо подвешен, и дьявол далеко завел вас по своему пути, но дьявол слаб перед господом, и все его хитрости рассеиваются от одного слова истины и чести, как ночная темнота на рассвете. Выслушайте же меня. Давным-давно я постиг, что дворянин должен быть исполнен рыцарского благородства, должен любить бога, короля и даму своего сердца, и, хотя много неправедного пришлось мне повидать на своем веку, я все же стремился жить согласно этим правилам. Они записаны не только в мудрых книгах, но и в сердце каждого человека, лишь бы он только удосужился прочитать их. Вы говорите о пище и вине, я знаю, что голод — тяжкое испытание, которое трудно переносить, но как же не сказать о других нуждах, о чести, о вере в бога и в ближнего, о благородстве, о незапятнанной любви? Может быть, мне и не хватает мудрости — впрочем, так ли это? — но, на мой взгляд, вы человек, сбившийся с пути и впавший в величайшее заблуждение. Вы заботитесь о мелких нуждах и полностью забываете о нуждах великих, истинных. Вы уподобляетесь человеку, который будет лечить зубную боль в день Страшного суда. А ведь честь, любовь и вера не только выше пищи и питья, но, как мне кажется, их то мы алчем сильнее и острее мучимся, если лишены их. Я обращаюсь к вам потому, что, кажется мне, вы меня легко можете понять. Стремясь набить брюхо, не заглушаете ли вы в сердце своем иного голода? И не это ли причина того, что вместо радости жизни вы испытываете лишь чувство горечи?

Вийон был явно уязвлен этими наставлениями.

— Так, по-вашему, я лишен чувства чести? — воскликнул он. — Да, бог тому свидетель, я нищий! И мне тяжело видеть, что богачи ходят в теплых перчатках, а я дую в кулак. С пустым брюхом жить нелегко, хотя вы говорите об этом с таким пренебрежением. Потерпи вы с мое, вы бы, может, запели иначе. Да, я вор, ополчайтесь на меня за это! Но, клянусь господом богом, я вовсе не исчадие ада. Знайте же, что есть у меня своя честь, не хуже вашей, хоть я и не хвастаю ею с утра до вечера, словно чудом господним. Нет в этом ничего примечательного, и я держу свою честь в суме, пока она мне не понадобится. Смотрите, вот вам пример: сколько времени я провел здесь с вами, в вашей комнате? Разве вы не сказали мне, что одни в доме? А эта золотая утварь! Вы сильны духом — допускаю, но вы старик, безоружный старик, а у меня с собой нож. Что стоит мне разогнуть руку в локте и всадить вам клинок в кишки, а там ищи меня по всем улицам с вашими кубками за пазухой! Думаете, не хватило у меня на это смекалки? Хватило! А все-таки я от этого отказался. Вот они, ваши проклятые кубки, целехоньки, как в ризнице. И у вас сердце отстукивает ровно, как часы. А я сейчас уйду отсюда таким же бедняком, каким и вошел, с единственной беляшкой, которой вы меня попрекаете. И вы еще говорите, что чувство чести мне неведомо, да разразит меня бог!

Старик поднял правую руку.

— Знаете, кто вы такой? — сказал он. — Вы разбойник, милейший, бесстыдный и бессердечный разбойник и бродяга. Я провел с вами только час. И, поверьте мне, я чувствую себя опозоренным! Вы ели и пили за моим столом, но теперь мне тошно видеть вас. Уже рассвело, и ночной птице пора в дупло. Пойдете вперед или за мной?

— Это как вам угодно, — сказал поэт, вставая со стула. — В вашей порядочности я не сомневаюсь. — Он задумчиво осушил свой кубок. — Хотел бы я уверовать и в ваш ум, — продолжал он, постучав себя пальцем по лбу, — но годы, годы! Мозги плохо работают, размягчаются.

Из чувства самоуважения старик пошел вперед; Вийон последовал за ним, посвистывая и заткнув большие пальцы за кушак.

— Да смилуется над вами господь, — сказал на пороге владетель Бризету.

— До свиданья, папаша, — ответил ему Вийон, зевая. — Премного благодарен за холодную баранину.

Дверь за ним захлопнулась. Над белыми крышами занимался рассвет. Студеное, хмурое утро привело за собой пасмурный день. Вийон стал посреди улицы и потянулся всем телом.

«Нудный старичок, — подумал он. — А любопытно, сколько могут стоить его кубки?»

Вилли с мельницы

Дверь сира де Малетруа

Дени де Болье не минуло еще двадцати двух лет от роду, но он считал себя вполне взрослым и совершенным кавалером. В те грубые, воинственные времена мужчины рано развивались. Если юноша участвовал хотя в одном правильном сражении или в десятке набегов и успел кого-нибудь убить приличным образом; если при этом он мог поговорить о военном искусстве и усвоил обычные манеры людей своего круга, то его и взаправду считали «совершенным кавалером» и легко прощали невинное фанфаронство — стремление казаться старше своих лет.

Дени с должной заботливостью поставил свою лошадь в конюшню гостиницы, с должной солидностью поужинал, а затем в отличном расположении духа отправился в гости. Это было не особенно благоразумно. Лучше было дождаться утра, так как город занимали английские и бургундские союзные войска, и хотя у Дени в кармане был пропуск для ходьбы вечером по улицам, но это была не очень надежная защита при возможных случайных столкновениях в городе, объявленном на военном положении.

Дело происходило в сентябре 1429 года. Погода стояла отвратительная. Порывистый, бешеный ветер с дождем крутил опавшие с деревьев аллей листья. Кое-где в окнах виднелся свет; временами до слуха Дени доносились и быстро умолкали крики и гульба веселившихся после ужина солдат. Быстро наступала ночь. Английский флаг, развевающийся на верху высокого шпиля, побледнел на фоне бегущих облаков, уносимых ветром, и превратился в темное пятно, похожее на провал в бурном, свинцово-сером хаосе неба.

Дени де Болье шел быстро и вскоре уже стучал в двери дома, где жил его друг. Но, хотя он и обещал самому себе пробыть недолго и рано вернуться домой, его встретили так радушно и самому ему было так весело, что давно уже прошла полночь, когда он попрощался на пороге со своим приятелем. За это время ветер стих, но на улице было черно как в могиле, из-за густых туч не видно было ни звезд, ни луны. Дени был плохо знаком с запутанными переулками Шато-Ландона; даже днем он затруднился бы в выборе между ними, а теперь, при совершенной темноте, он вскоре совсем потерял дорогу. Он знал только одно — надо подняться на холм, так как дом его друга находился на нижнем конце города, а гостиница Дени стояла наверху, у церкви. Руководствуясь одним этим указанием, он подвигался точно ощупью и вскоре вышел на открытое место, где над головой виднелся уже порядочный кусок неба. Жуткое и неприятное положение — очутиться в полной темноте в почти незнакомом городе!

Прикосновение руки к холодным оконным переплетам заставляет человека вздрагивать, как от прикосновения жабы; от неровностей мостовой он то и дело спотыкается; в наиболее темных местах ему угрожают неровности и ямы; и чем яснее воздух, тем более странный, непонятный вид принимают дома и отклоняют путника от верного пути. Дени все это на себе испытал. Но надо было скорее добраться до гостиницы — только там можно было считать себя в безопасности, — и потому он шел как можно быстрее, но осторожно, останавливаясь на каждом углу, чтобы рассмотреть дорогу.

Некоторое время он шел по такому узкому переулку, что мог прикоснуться руками к противоположным стенам. Затем переулок круто обрывался вниз. Было ясно, что эта дорога не вела к его гостинице, но надежда на лучшее освещение побудила его пойти вперед на разведку. Переулок оканчивался террасой с сторожевой башней, в которой было отверстие. Через это отверстие, как сквозь амбразуру, можно было различить далеко внизу долину под городом, а в ней темную аллею, сквозь которую светлым пятном виднелась полоса реки, протекавшей здесь через шлюзы. Небо несколько прояснилось, нависшие тучи уже заметно отделялись от черных вершин окрестных холмов.

Оглянувшись на террасу, Дени смог рассмотреть, что ближайший дом отличается необычайной архитектурой. Прежде всего его поразил слабый свет наверху, точно из многих отверстий. Вглядевшись, Дени различил, что этот свет исходит из замысловатой сети фигурных оконцев круглой часовни, но сама часовня словно висит в воздухе. Он не сразу рассмотрел, что ее поддерживает ряд других откосов, отходящих от массивной стены дома. Этот слабый свет еще резче оттенял черноту остроконечной крыши и нескольких примыкавших к ней башенок. Затем Дени увидал и большой глубокий портик, украшенный изваяниями, а над ним — два каменных чудовища, скрывавшие в своих пастях концы длинных водосточных труб. Дени решил, что это городское жилище какого-нибудь знатного сеньора, вспомнил вдруг свой дом в Бурже и еще некоторое время постоял здесь, мысленно сравнивая архитектуру обоих домов, богатство и знатность их обитателей.

Надо было подумать о дальнейшей дороге. От террасы, казалось, был лишь один выход — тот самый переулок, который привел его сюда. Оставалось только подняться по нему обратно. Дени это не смутило: он теперь знал, что находится высоко на горе и потому недалеко от главной улицы, где стояла его гостиница. Дени быстро двинулся по переулку, но не успел пройти сотню-другую шагов, как увидел факелы спускающегося патруля и услышал громкие голоса солдат. Дени приостановился и с тревогой заметил, что солдаты пьяны. «С ними и пропуск не поможет — могут убить прямо как собаку, и баста!» — подумал Дени. Он решил потихоньку удалиться.

К несчастью, когда он быстро обернулся, чтобы побежать назад, то споткнулся о камень и упал, не сдержав легкого крика, а его шпага громко зазвенела, ударившись о камни мостовой. Два или три солдата крикнули по-французски и по-английски: «Кто там?» Дени не ответил и быстро побежал вниз по переулку. На террасе он приостановился, чтобы осмотреться. Солдаты уже бросились в погоню, громко бряцая оружием и направляя факелы во все темные уголки.

Дени огляделся кругом и бросился в портик того дома, которым перед тем любовался. Там его могли совсем не заметить, и, во всяком случае, это была позиция сравнительно очень выгодная для ведения переговоров или самозащиты. Думая так, он вынул шпагу и прислонился к двери. К его удивлению, дверь подалась под давлением его спины, и, хотя он в тот же момент отскочил, продолжала открываться на бесшумных, смазанных маслом петлях, пока не открылась полностью. За дверью было совершенно темно. Когда обстоятельства благоприятствуют заинтересованному человеку, он не особенно расположен критически разбирать, как и почему это произошло, — его собственное личное удобство кажется достаточным объяснением наиболее странных и неожиданных перемен в подлунном мире. Поэтому Дени, ни секунды не раздумывая, вошел внутрь и притворил за собой дверь, чтобы обеспечить себе убежище. Ему не приходило в голову закрыть ее совершенно, но по какой-то необъяснимой причине, — может быть, благодаря пружине или скрытой гире — тяжелая масса дубового дерева выскользнула из его рук и захлопнулась с сильным стуком.

В этот самый момент патруль уже подошел к террасе, продолжая окликать беглеца с угрозами и ругательствами. Дени слышал, как солдаты разыскивали его во всех закоулках террасы; они подошли даже к двери, за которой стоял Дени, и несколько раз ткнули в нее мечами. К счастью, весь патруль был слишком навеселе, чтобы довести поиски до конца. Они удалились, и скоро совершенно умолкли пьяные крики и бряцанье оружия.

Дени вздохнул свободно. Для безопасности он подождал еще несколько минут, а затем стал ощупывать дверь, чтобы открыть ее и снова выйти на террасу. Внутренняя сторона двери оказалась совершенно гладкой: не было ни ручки, ни украшений, ни выступов. Он запустил ногти в края двери и потянул ее к себе, но она не поддавалась. Он попробовал ее потрясти, но она оказалась крепкой, как скала. Дени де Болье нахмурился и тихонько присвистнул. «Что с дверью? — удивлялся он. — Каким образом она открывалась?» Как могла она так легко и крепко закрыться за ним? В этом было что-то темное и таинственное, что не очень нравилось молодому человеку. Все это было похоже на западню, но кто мог предполагать западню в таком спокойном и великолепном доме, благородном даже по внешности? И, однако, западня это или не западня, намеренная или ненамеренная, а он был отличнейшим образом пойман — на улицу не было никакого выхода. Темнота начала давить его. Дени стал прислушиваться: сначала все вокруг казалось тихо, но вдруг где-то недалеко послышался точно слабый вздох, тихое рыдание, а затем — осторожный скрип, как будто поблизости скрывались люди, старавшиеся не производить никакого шума. Все существо Дени потрясла мысль об опасности, и он повернулся лицом по направлению подозрительных звуков. Тогда в первый раз он увидел внутри дома, на некоторой высоте, полоску света, которая, казалось, выходила через щель между двумя половинками какой-то портьеры. Видеть свет было уже облегчением для Дени; он почувствовал что-то вроде того, что испытывает человек, который долго не мог выбраться из болота и вдруг нащупывает ногой твердую почву.

Он стоял и пристально глядел на полоску света, стараясь связать воедино некоторые логические соображения относительно всего его окружающего. Очевидно, что к двери, из которой шел свет, вели ступеньки. Он увидел и другую полоску света, тонкую как игла, и слабую, как фосфорический отблеск, которая точно скользила по полированному дереву перил. С тех пор как ему пришло в голову, что он не один, сердце его забилось с необыкновенной силой, и непреодолимое желание что-либо предпринять всецело овладело им. Ему казалось, что он находится в смертельной опасности. Что же могло быть естественнее, чем подняться по ступенькам, отодвинуть портьеру и сразу пойти навстречу всем неприятностям? Во всяком случае, он должен узнать что-нибудь, а кроме того, он не будет больше в темноте. Дени тихонько зашагал вперед с протянутыми руками, пока ноги его не коснулись ступенек; затем он быстро поднялся по лестнице, остановился на мгновение, чтобы собраться с духом и, с силой раздвинув портьеру, вошел.

Он очутился в очень большой комнате с облицовкой из камня. В трех стенах было по двери, а в четвертой — два больших окна, между которыми находился камин, украшенный резьбой и гербами рода де Малетруа.

Дени узнал гербы и был доволен, что очутился в таком хорошем доме. Комната была ярко освещена, но в ней почти не было мебели, кроме массивного стола и двух кресел. Камин не топился. Пол был устлан камышом, очевидно, очень старым.

На высоком кресле около камина, как раз лицом к Дени, сидел маленький старый джентльмен, закутанный в меховую накидку. Он сидел со скрещенными ногами и сложенными на груди руками; кружка с пряным вином стояла около него на полочке у стены. Лицо его носило выражение мужества и силы, — но какой-то нечеловеческой силы. Скорее, это было выражение, какое мы встречаем у быка, козла или борова: двусмысленное и льстивое, алчное, свирепое и опасное. Верхняя губа его была очень толста, точно распухла от удара или зубной боли; улыбка, остроконечные брови и маленькие острые глаза имели странное, какое-то комически-неприятное выражение. Красивые седые волосы обрамляли все лицо, как у святого, и одной густой прядью ниспадали на воротник. Борода и усы могли служить образцом старческой красоты. Однако возраст, — быть может, вследствие особенных предосторожностей и тщательного ухода — нисколько не отразился на его руках, которые выделялись своей красотой. Было бы трудно себе представить, не видя его, это сочетание чего-то плотского и деликатного в форме его рук: заостренные пальцы напоминали пальцы женщин Леонардо да Винчи. Ногти были вполне совершенной формы и отличались мертвенной, поразительной белизной. Вид старика казался тем более страшным, что такие руки подходили бы к деве-мученице, сложившей их на своей груди, но представляли слишком сильный контраст с жестким, прямо страшным выражением лица этого человека. Он же, точно языческий бог или его изваяние, сидел неподвижно на стуле, с глубокой иронией и коварством во взгляде.

Таков был Алэн, сир де Малетруа.

Дени и он молча смотрели друг на друга в течение нескольких секунд.

— Прошу, войдите, — сказал сир де Малетруа, — я ждал вас весь вечер.

Он не встал, но слова его сопровождались улыбкой и легким, но вежливым кивком головы. Отчасти вследствие этой улыбки, отчасти вследствие какого-то странного мелодического рокота, который слышался в голосе сира де Малетруа, Дени до мозга костей пронизало острое чувство отвращения к старику. Благодаря этому и понятному смущению он едва смог найти несколько слов для ответа.

— Боюсь, — сказал он, — что произошло двойное недоразумение. Я не тот, кого вы ожидали. Кажется, вы ожидали гостя; что же касается меня, то в мои намерения не входило и не могло входить совершение подобного вторжения.

— Ну-ну, — ответил старик снисходительно, — вы здесь, а это главное. Садитесь, друг мой, и располагайтесь, как вам удобнее. Теперь мы потолкуем о нашем маленьком деле.

Дени видел, что положение еще более осложняется благодаря продолжающемуся недоразумению, и поспешил со своими объяснениями.

— Ваша дверь… — начал он.

— Вы говорите о моей двери? — спросил хозяин, поднимая свои остроконечные брови. — О, это мое маленькое изобретение! — Он пожал плечами. — Широкое гостеприимство… По вашим словам, вы не имели ни малейшего желания познакомиться со мной. Что ж, старикам приходится мириться с антипатией к ним. Только когда антипатия эта затрагивает нашу честь, мы придумываем способ победить ее. Вы явились без приглашения, но, поверьте, будете желанным гостем.

— Вы продолжаете заблуждаться, мессир, — сказал Дени. — Между нами не может быть ничего общего. Я совершенно чужой человек в этих краях. Мое имя Дени, я сын покойного де Болье. Если вы видите меня в своем доме, то только…

— Мой молодой друг, — перебил старик, — позвольте мне иметь на этот счет собственное мнение. Может быть, оно в настоящий момент отличается от вашего, — и он искоса взглянул на молодого человека, — но время покажет, кто из нас был прав.

Дени пришел к заключению, что имеет дело с помешанным. Пожав плечами, он уселся, чтобы терпеливо ждать развязки. Наступила пауза, во время которой Дени показалось, что он различает быстрый шепот, похожий на чтение молитвы, и что шепот доносится из-за портьеры как раз напротив него. Иногда ему слышался один голос, иногда два; сильный, низкий голос, казалось, свидетельствовал то о подъеме, то об упадке духа молящегося. Он подумал, что портьера закрывает вход в часовню, которую заметил снаружи.

Старик все это время с улыбкой рассматривал Дени с головы до ног, по временам издавая легкий звук, похожий на щебетанье птицы или писк мыши, и выражавший, должно быть, высокую степень удовольствия.

Положение стало вскоре невыносимым для Дени, и, чтобы прекратить его, он вежливо заметил, что ветер утих.

Со стариком сделался припадок молчаливого смеха, настолько сильный и продолжительный, что лицо его стало совсем красным.

Дени вскочил и с решительным жестом надел шляпу.

— Сир, — сказал он, — если вы в твердом уме, то жестоко оскорбляете меня. Если вы не в здравом уме, то я мог бы с большей пользой употребить свои умственные способности, чем на беседу с сумасшедшим. Теперь я ясно понимаю, в чем дело. Вы с первой же минуты заставили меня играть роль дурака; вы отказались выслушать мои объяснения, но нет такой власти под небом, которая заставила бы меня оставаться здесь дольше! Если я не могу уйти отсюда более пристойным образом, я шпагой в куски изрублю вашу дверь!

Сир де Малетруа протянул правую руку и пошевелил пальцами.

— Дорогой племянник, — сказал он, — успокойтесь и садитесь!

— «Племянник»?! — вскричал Дени. — Вы это солгали! — И он вызывающе щелкнул пальцами по направлению к старику.

— Садитесь же, негодяй! — закричал вдруг старик неожиданно громким голосом, грубым, как собачий лай. — Не воображаете ли вы, — продолжал он, — что, устроив приспособление, чтобы за вами захлопнулась дверь, я на этом и покончил? Если вы предпочитаете быть связанным по рукам и ногам, пока не затрещат у вас кости, вставайте и попробуйте выйти отсюда. Если предпочитаете остаться свободным молодым человеком, любезно беседующим со старым джентльменом, тогда сидите спокойно, и да сохранит вас Бог!

— Вы хотите сказать, что я в плену? — спросил Дени.

— Я только устанавливаю факты, — ответил собеседник, — а вам предоставляю делать заключения.

Дени снова сел. По внешности он казался спокойным, но внутри у него все то кипело гневом, то холодело от страха. Он уже не думал, что имеет дело с сумасшедшим. Но если старик здоров, то что ему от него нужно, ради Создателя? Какое нелепое и трагическое происшествие! Как ему держаться?

Пока он предавался неприятным размышлениям, портьера, закрывавшая дверь в часовню, откинулась, и оттуда вышел высокий человек в облачении священника и, бросив испытующий взгляд на Дени, сказал что-то шепотом старику.

— Она в лучшем расположении? — спросил тот.

— Более уступчива, мессир, — ответил священник.

— Ну, теперь да поможет ей Бог! — сказал старик и презрительно засмеялся. — Ей трудно угодить, — продолжал он. — Юноша приятный, не низкого происхождения, к тому же по ее собственному выбору. На что же больше может она рассчитывать?

— Положение не совсем обычное для молодой девицы, — сказал священник, — и является большим испытанием для ее скромности.

— Ей бы прежде нужно было подумать об этом. Богу известно, что я тут ни при чем. Но раз уж наша барышня пошла на это, она должна принять и все последствия. — И, обращаясь к Дени, старик спросил: — Господин де Болье, могу я представить вас своей племяннице? Она ожидала вашего появления, должен сказать, с еще большим нетерпением, чем я сам.

Дени поневоле пришлось покориться. Все, чего он желал, это как можно скорее узнать самое худшее, что его ожидает. Поэтому он тотчас же встал и учтиво поклонился. Сир де Малетруа последовал его примеру и, прихрамывая, опираясь на руку священника, пошел к часовне. Священник откинул портьеру, и все трое вошли.

Строение выделялось своей архитектурой. Легкий красивый свод покоился на шести больших колоннах и был богато украшен. Круглое пространство за алтарем также украшалось массой рельефных орнаментов; оно было пронизано многими окнами в форме звезд, трилистников и кругов. В окна плохо были вставлены стекла, и ночной воздух свободно разгуливал по часовне. Восковые свечи, около полусотни которых было зажжено на алтаре, задувались ветром, и свет то был очень ярким, то наполовину ослабевал. На ступеньках алтаря стояла на коленях молодая девушка, одетая богато, как невеста. Мороз пробежал по телу Дени, когда он увидел наряд невесты. С отчаянной силой он пытался отбросить рождавшиеся предположения. Нет, ничего подобного не могло, не должно было быть!..

— Бланш, — сказал старик своим наиболее тонким голосом, — я привел к вам друга, который очень желает видеть вас, моя маленькая девочка. Обернитесь и дайте ему свою хорошенькую ручку. Очень хорошо быть набожной, но надо же быть и вежливой, племянница моя..

Девушка поднялась с колен и обернулась к пришедшим. Она пошла к ним колеблющимися шагами. Утомление и стыд сквозили в каждой линии ее молодого существа; голова была низко опущена, глаза глядели на пол, пока она медленно приближалась. Вдруг взор ее упал на ноги Дени де Болье — ноги, которыми, надо заметить, он очень гордился и которые обувал в самую элегантную обувь даже во время путешествий, — и она остановилась, точно от вида его желтых башмаков ей стало особенно неловко. Девушка быстро подняла глаза на обладателя столь элегантной обуви. Взоры молодых людей встретились. Выражение стыда сменилось на лице девушки выражением страха и ужаса: губы ее побелели, с пронзительным воплем она закрыла лицо руками и упала на пол часовни.

— Это не тот! — вскричала она. — Дядя, это не тот!

Сир де Малетруа любезно прошептал:

— Конечно, нет, я так и ожидал. Очень неприятно, что вы не смогли вспомнить его имени.

— Это правда, правда, я никогда до этой минуты не видела этого господина! — закричала она. — Я никогда и глаз на него не поднимала, и я не хочу его видеть! Мессир, — добавила она, обращаясь к Дени, — если вы благородный человек, вы подтвердите мои слова. Видела ли я вас когда-нибудь, видели ли вы меня когда-нибудь до этой минуты?

— Что касается меня, то я никогда не имел этого удовольствия, — ответил молодой человек. — В первый раз в жизни, мессир, я вижу вашу уважаемую племянницу.

Старик пожал плечами.

— Очень грустно это слышать, но что же делать! — сказал он. — Я сам был мало знаком со своей покойной женой в то время, как женился на ней, и это доказывает, — добавил он с гримасой, — что такие неожиданные браки часто влекут за собой великолепное согласие в последующей жизни. Что касается жениха — он, вероятно, желает иметь голос в этом деле, — то я даю ему два часа, которые он может провести до церемонии бракосочетания. — И он направился в сопровождении священника к двери.

Девушка мгновенно вскочила на ноги.

— Дядя, не может быть, чтобы вы серьезно это говорили! — вскричала она. — Клянусь Богом, я скорее наложу руки на себя, чем выйду за этого молодого человека! Вся душа моя возмущена! Бог запрещает такие браки! Вы позорите свои седые волосы! О, дядя, сжальтесь надо мной! Нет женщины во всем мире, которая не предпочла бы смерть такому браку! Может быть, — добавила она прерывающимся голосом, — вы не верите мне, может быть, вы до сих пор думаете, что… — И она посмотрела на Дени, дрожа от страха и презрения. — Вы до сих пор думаете, что это тот?

— Говоря откровенно, — ответил старик у порога, — я так думаю. Позвольте мне, Бланш де Малетруа, раз и навсегда изложить вам мой образ мыслей на этот счет. С тех пор как вы унизили себя и готовы были обесчестить мой род и имя, которое я носил и в мирное, и в военное время больше шестидесяти лет, вы потеряли право не только обсуждать мои решения, но даже смотреть мне в лицо. Если бы жив был ваш отец, он избил бы вас и выгнал из дома. У него была железная рука. Вы должны благодарить Бога за то, что имеете дело с бархатной рукой дяди, сударыня! Моя обязанность выдать вас замуж. Из чистого доброжелательства я постарался найти для вас вашего собственного поклонника. Полагаю, что преуспел в этом. Но если это и не удалось мне, то — клянусь Господом Богом и всеми святыми ангелами Его! — это мне совершенно все равно. Потому позвольте мне рекомендовать вам быть любезнее с вашим юным другом, так как ваш лакей, например, был бы вам менее подходящим женихом.

С этими словами он вышел с капелланом, следовавшим за ним по пятам, и портьера опустилась.

Девушка повернулась к Дени со сверкающими глазами.

— Что все это значит, сударь? — спросила она.

— Один Господь ведает, — ответил он мрачно. — Я пленник в этом доме, который кажется мне домом сумасшедших. Больше я ничего не знаю и ничего не понимаю.

— Скажите, пожалуйста, как вы вошли сюда? — спросила она.

Он вкратце рассказал.

— В конце концов, — добавил он, — может быть, вы последуете моему примеру и попробуете разрешить эти загадки? Боже мой, чем может все это кончиться?

Она стояла молча, и он видел, как дрожали ее губы, а глаза без слез горели лихорадочным огнем. Потом она закрыла лицо руками.

— О, как болит голова! — сказала она усталым голосом. — Что я могу сказать о себе? Но я обязана сообщить вам свою историю, как ни мало женственным это покажется. Мое имя Бланш де Малетруа. Я давно осталась без отца и матери — так давно, что едва помню их. Действительно, я была очень несчастна всю свою жизнь. Три месяца назад один молодой капитан ежедневно становился около меня в церкви. Я видела, что нравлюсь ему. Конечно, я заслуживаю порицания, но я так рада была, что хоть кто-нибудь любит меня, что, когда он подсунул мне письмо, я принесла его домой и прочла с большим удовольствием. С того времени он писал часто. Он боялся заговорить со мной, несчастный юноша! Он просил меня оставлять иногда вечером дверь отворенной, чтобы мы могли поговорить минуты две на лестнице, так как знал, насколько дядя доверяет мне!

У молодой девушки вырвалось нечто вроде рыдания, и прошло несколько мгновений, прежде чем она могла продолжать.

— Дядя мой человек жесткий и очень ловкий. Он проделывал массу хитрых штук на войне, был большим вельможей при дворе и очень близок к королеве Изабелле в прежние времена. Почему он стал подозревать меня — не знаю, но скрыть что-либо от него очень трудно. Сегодня утром, когда мы вернулись от обедни, он схватил меня за руку, заставил разжать ее и прочел маленькую записку. После прочтения он вежливо возвратил мне ее. В записке меня просили оставить открытой дверь — вот это-то и погубило нас всех. Дядя продержал меня в моей комнате до самого вечера, а потом приказал мне надеть этот наряд — жестокая насмешка для молодой девушки, не правда ли? Я предполагаю — так как дядя не мог добиться от меня, чтобы я назвала имя капитана, — что он устроил для него ловушку, в которую, по воле Божьей, попали вы. Я была в большом смущении. Могла ли я знать, что капитан захочет жениться на мне при таких тяжелых обстоятельствах? Может быть, он просто хотел подшутить надо мной, и я показалась ему недостойной стать его женой? Поистине, я не представляла себе, что меня постигнет такое постыдное наказание! Не могу думать, что Бог допустит молодую девушку до такого позора перед молодым человеком! Я все сказала вам и не могу рассчитывать на то, чтобы вы меня не презирали.

Дени почтительно поклонился.

— Сударыня, — сказал он, — вы оказали мне большую честь, сделав такое признание. Мне остается только доказать, что я достоин ее. Где может находиться теперь сир де Малетруа?

— Должно быть, он пишет в соседнем зале, — ответила она.

— Могу я провести вас туда, сударыня? — спросил Дени.

Он подал ей руку, и оба вышли из часовни.

Бланш была очень сконфужена и расстроена, а Дени шел гордо, с сознанием важной миссии, которую он надеялся выполнить с честью.

Сир де Малетруа встал, приветствуя их ироническим поклоном.

— Сир, — сказал Дени, принимая самый важный вид, — я имею сказать вам нечто по поводу этого бракосочетания. Должен сообщить вам, что не приму участия в том, чтобы принуждать молодую леди к этому браку. При других условиях я был бы горд получить ее руку, так как чувствую, что она так же добра, как и прекрасна, но при настоящем положении дел, под давлением насилия я имею честь отказаться, мессир, от этой руки.

Бланш смотрела на него благодарным взглядом, а старик все улыбался и улыбался до тех пор, пока его улыбка не довела Дени до тошноты.

— Боюсь, господин де Болье, — сказал Малетруа, — что вы не совсем поняли меня. Я предлагаю вам выбор. Прошу вас, подойдемте к окну.

И он направился к одному из больших открытых окон.

— Видите, — сказал старик, — тут имеется железное кольцо на верху окна, и сквозь него можно продеть очень крепкую веревку. Теперь слушайте меня внимательно. Если ваше нерасположение к моей племяннице будет непреодолимо, я велю вас повесить на этом окне еще до восхода солнца. Конечно, я прибегну к этому крайнему средству, поверьте, с большим сожалением, потому что я вовсе не желаю вашей смерти. Я только желаю выдать замуж свою племянницу. Если же вы будете упрямиться, то сами пеняйте на себя. Ваш род очень почтенный, господин де Болье, но если бы вы даже происходили от Карла Великого, то и тогда вы не могли бы безнаказанно отказываться от руки де Малетруа — даже если бы невеста была так же вульгарна, как первая попавшаяся простонародная девка, и так же безобразна, как чудовища, как маски над моей дверью. В данном случае я забочусь не о ней, не о вас и даже не о собственных чувствах — вынуждает меня поступать таким образом честь моего дома. Она была скомпрометирована, и я считаю вас виновником этого. Быть может, я ошибся, но, во всяком случае, теперь вы знаете наш секрет и вряд ли будете удивляться моему требованию смыть это пятно. Если вы не хотите — да падет кровь на вашу голову! Не могу сказать, чтобы мне было особенно приятно видеть ваши останки болтающимися под моими окнами, но из двух зол приходится выбирать меньшее, и если мне не удастся сегодня восстановить честь моего дома, я по крайней мере затушу скандал.

Наступило молчание.

— Я полагаю, что существуют другие способы для улаживания запутанных положений между джентльменами, — сказал Дени. — Вы носите шпагу, и я слышал, что отлично владеете ею.

Сир де Малетруа сделал знак капеллану, и тот большими шагами молча пересек комнату и поднял портьеру одной из трех дверей. Только на одно мгновение поднялась портьера и снова опустилась, но Дени успел заметить полутемную комнату, полную вооруженных людей.

— Если бы я был помоложе, господин де Болье, — сказал старик, — я с восторгом принял бы ваш вызов, но теперь я слишком стар. Верная стража — сила стариков, и мне приходится ею пользоваться. Очень тяжело сознавать, что стареешь, но с некоторым терпением можно и к этому привыкнуть. Вы и племянница, как вижу, желаете еще подумать и поговорить? Я предоставляю вам этот зал на два часа, так как не хочу пойти против вашего желания. Не спешите! — добавил он, поднимая руку, когда увидел угрожающее выражение лица Дени. — Если вас возмущает мысль быть повешенным, то для вас достаточно будет времени в течение двух часов, чтобы выброситься из окна или схватиться с копьями моей стражи. Два часа жизни — все же два часа. Многое может измениться даже и в меньший срок. Кроме того, если я ясно понимаю выражение лица моей племянницы, она собирается что-то вам сказать. Вы не захотите испортить последних часов своей жизни невежливостью по отношению к даме.

Дени взглянул на Бланш. Она смотрела на него умоляющим взглядом.

Казалось, старик был чрезвычайно доволен этим симптомом соглашения, потому что, улыбнувшись им обоим, он любезно добавил:

— Если вы дадите мне честное слово, господин де Болье, подождать моего возвращения в течение двух часов и не предпринимать чего-нибудь отчаянного, я удалю стражу и предоставлю вам полную свободу беседовать с девицей.

Дени опять взглянул на девушку, которая, казалось, побуждала его согласиться.

— Даю свое честное слово, — проговорил Дени.

Мессир де Малетруа поклонился и заковылял по комнате, прочищая себе горло тем странным щебетаньем, которое так раздражало слух молодого человека.

Сначала старик взял какие-то бумаги со стола, потом подошел к двери мрачной комнаты и, казалось, отдал какое-то приказание людям, находившимся за портьерой. Наконец, он направился к той двери, через которую вошел сюда Дени. На пороге он обернулся, чтобы послать последний поклон и улыбку молодой парочке, и вышел в сопровождении капеллана, державшего в левой руке светильник.

Как только они ушли, Бланш подошла к Дени с протянутыми руками. Лицо ее возбужденно горело, в глазах стояли слезы.

— Вы не должны умирать! — воскликнула она. — Вам придется жениться на мне.

— Вы думаете, сударыня, — ответил Дени, — что я очень боюсь смерти?

— О нет, нет! — вскрикнула она. — Я вижу, что вы не трус. Но я не могу вынести мысли, что вы можете быть убиты из-за такого недоразумения.

— Боюсь, — возразил Дени, — что вы недостаточно оцениваете трудность положения, сударыня. Я не могу принять то, что вы великодушно мне предлагаете, — я слишком горд. В момент благородного сострадания ко мне вы забыли о том, который, быть может, имеет уже право на ваши чувства…

Говоря это, он скромно опустил глаза вниз и продолжал стоять так, чтобы не видеть ее смущения. Она с минуту стояла молча, затем быстро отошла и, бросившись в кресло своего дяди, разразилась рыданиями.

Дени был в великом затруднении. Он огляделся, как бы ища чего-нибудь для вдохновения, и кончил тем, что, увидев стул, опустился на него, будто собираясь что-нибудь обдумать. Некоторое время он играл рукояткой шпаги, и если мысли у него и были, то лишь о том, что в тысячу раз лучше бы умереть раньше, чтобы тело бросили в самую грязную помойную яму Франции. Глаза его блуждали по залу, но не могли ни на чем остановиться. Он всматривался в широкие пространства между украшениями стен, терявшиеся в темноте комнаты; его пронизывало ощущение какой-то холодной пустыни. Постепенно Дени начало казаться, что он никогда не видел такой большой и мрачной церкви и такой печальной могилы. Всхлипывания девушки раздавались в правильные промежутки, и казалось, что ими можно измерить время, как тиканьем часов. Потом Дени обратил глаза на фамильный герб Малетруа и начал читать надписи на нем; дочитал и стал читать снова, пока глаза совершенно не утомились. Он перевел их в темные углы зала — ему показалось, что они кишат какими-то ужасными животными. Несколько раз он начинал дремать, но тотчас его пробуждала мысль, что последние два часа непрерывно убавляются, а смерть — все ближе и ближе.

Сперва изредка, а потом все чаще и чаще бросал он взгляды на Бланш. Она сидела наклонившись вперед и закрыв лицо руками; слезы ее перемежались иногда судорожными спазмами горла, но Дени, несмотря на такое печальное состояние, далеко не благоприятное для наружности молодой девушки, находил, что, хотя она и полненькая, но чрезвычайно изящна. Он любовался ее смуглой кожей, которая, как казалось ему, дышит теплотой; а что касается ее кос, то он решил, что ни у одной женщины в мире не может быть таких прекрасных волос. Он заметил, что кисти ее рук очень похожи на замечательные руки дяди, но, конечно, они более шли к ее изящной фигуре; к тому же они казались бесконечно нежными и ласкающими. Он вспомнил взгляд ее голубых глаз, когда она на него смотрела сперва с выражением гнева, потом с признательностью и состраданием, и чем больше он любовался ее совершенствами, тем ужаснее начинала казаться смерть, тем глубже он страдал от непрекращавшихся слез несчастной Бланш. Он чувствовал, что нет ни одного мужчины, который нашел бы решимость расстаться с жизнью, прощаясь с такой прекрасной девушкой. И он дал бы сорок минут из своего последнего часа, если бы можно было вернуть назад его жестокие последние фразы, — как будто их никогда и не было.

Внезапно громко и резко закричали вторые петухи. Этот звук в тишине ночи был точно лучом света в темноте — он вернул их к действительности.

— Боже мой, неужто я ничем не могу вам помочь? — спросила она, подняв голову.

— Сударыня, — ответил Дени, — если я сказал что-либо для вас неприятное, обидное, — поверьте мне, я думал о вашем спасении, а не о своем.

Она поблагодарила его взглядом, полным слез.

— Я нахожу ваше положение ужасным, — продолжал он. — Ваш дядя — позор человечества! Его поведение по отношению к вам более чем жестоко. Но, поверьте мне, сударыня, нет такого молодого джентльмена во всей Франции, который не согласился бы, даже не обрадовался бы случаю пожертвовать жизнью, чтобы только оказать вам услугу.

— Я сразу увидала, что вы очень храбры и великодушны, — ответила она, — но мне нужно, мне необходимо знать, как я могу вам помочь, чем услужить теперь или… потом, — прибавила она с дрожью в голосе.

— О, очень легко, — ответил он с улыбкой. — Смотрите на меня как на друга, а не как на непрошеного бродягу, ворвавшегося сюда самым нелепым образом. Постарайтесь забыть, в какое неестественное положение нас поставили. Пусть мои последние минуты пройдут беззаботно, приятно — и вы мне окажете самую большую услугу, какая только теперь в вашей власти.

— Вы слишком любезны, — произнесла она, и лицо ее выразило глубокую печаль, — и ваша любезность… она меня огорчает. Сядьте, пожалуйста, ближе и, если у вас есть что-нибудь сказать мне вполне откровенно, говорите. Я вас слушаю внимательно, я никогда не забуду того, что вы мне скажете. Ах, сир де Болье! — вырвалось у нее внезапно. — Сир де Болье, как я могу смотреть вам в лицо? — И она разрыдалась с еще большей силой.

— Сударыня, — сказал Дени, взяв ее ручки в свои, — подумайте о том коротком времени, которое осталось для моей жизни и не омрачайте мои последние минуты зрелищем горя, которому я не силах помочь, пожертвовав даже своей жизнью!..

— Правда, я думаю только о себе, — ответила Бланш. — Я буду тверже, сир де Болье, если это для вас приятно. Но подумайте, не могу ли я быть полезной вам, хотя бы в будущем? Нет ли у вас друзей, которым вы хотели бы передать ваше последнее прощание? Дайте мне какие угодно поручения: чем они труднее, тем душе моей станет легче. Дайте мне возможность делом выразить вам мою безмерную благодарность, а не только слезами!

— Моя мать вторично вышла замуж, и у нее есть, о ком заботиться. Мои земли наследует брат Гишар, и я вряд ли ошибусь, если скажу, что это вполне его утешит после известия о моей смерти. Жизнь есть легкий пар, который пролетает мимо, — кажется, так говорится в священных книгах. Когда человек стоит на хорошей дороге и перед ним открыта вся жизнь, ему кажется, что он человек очень важный на этом свете. Конь встречает его веселым ржаньем; когда он проезжает по городу впереди своей свиты, трубы громко трубят, и девицы бросаются к окнам, чтобы взглянуть на героя. Отовсюду он получает — даже от самых знатных особ — выражения доверия и уважения. Неудивительно, что иногда успех кружит ему голову. Но как только он умер, то, будь он при жизни так же славен, как Геркулес, или так же мудр, как Соломон, все его скоро забудут. Не прошло десяти лет, как отец мой пал в бою и с ним вместе много известных в свое время рыцарей — бой был доблестный, о нем говорили с восхищением, — а теперь, я уверен, что не только о них не думают, но даже забыли их имена. Нет, сударыня, если вы только вдумаетесь, вы увидите, что смерть есть темный, покрытый пылью угол. В нем человек обретает себе глухую могилу, из которой выйдет лишь в Судный день. Теперь, при жизни, у меня было очень мало друзей, а как только умру — ни одного не останется.

— Ах, сир де Болье! — воскликнула она. — Вы забыли Бланш де Малетруа…

— У вас очень мягкий и добрый характер, сударыня, и вы склонны оценивать маленькую услугу намного выше ее истинной цены!

— Это совсем не так, — ответила она. — Вы совершенно меня не понимаете, если думаете, что я так удручена своим собственным горем. Я говорила так потому, что вы самый благородный человек, какого я только встречала; потому что у вас такой ум, такая душа, которая сделала бы даже человека простого звания знаменитым в своем отечестве.

— И, однако, я должен умереть здесь, в мышеловке, — ответил он, — и мой предсмертный крик звучит не громче, чем писк убиваемой мыши.

Бланш не знала, что ответить. Лицо ее исказилось от горя, от непереносимой нравственной боли, но вдруг в глазах блеснул светлый луч, и она заговорила с улыбкой:

— Я не могу допустить, чтобы мой рыцарь так уничижал себя. Всякий, кто жертвует своей жизнью для жизни другого, будет встречен в раю всеми герольдами и ангелами Господа. И затем у вас нет причин отчаиваться, потому что… Скажите, считаете ли вы меня красивой? — спросила она, глубоко зардевшись.

— О, конечно, сударыня!

— Я этому чрезвычайно рада, — ответила она с воодушевлением. — А как думаете, много ли во Франции найдется мужчин, которым красивая девушка — собственными своими устами! — сделала бы предложение на ней жениться и которые отказались бы от этого предложения? Я знаю, что вам, мужчинам, нравятся победы другого рода, но мы, женщины, знаем, что более всего драгоценно в любви.

— Вы слишком добры, — сказал он, — но вы не заставите меня забыть, что предложение сделано мне из сострадания, а не по чувству любви.

— Почему вы так думаете? — спросила она, опустив голову. — Я сама еще не была уверена в своих чувствах. Выслушайте меня до конца, сир де Болье. Я знаю, что вы должны меня презирать, и сознаюсь, что слова дяди, да и собственные мои признания о том человеке, капитане… дают на это право. Я слишком ничтожное существо, чтобы занять ваши мысли, хотя, увы, именно из-за меня вам приходится умирать. Но когда я просила вас жениться на мне, то, конечно… поверьте мне, конечно, это было оттого, что я не только уважала вас и восхищалась вами, но и потому, что полюбила вас всей душой. Я полюбила вас с того мгновения, когда вы стали на моей стороне против моего непреклонного дяди. Если бы вы могли видеть самого себя, как вы были благородны и красивы в ту минуту! Вы жалели бы меня, а не презирали! И теперь, — воскликнула она, стремительно протянув руки вперед, — хотя я вам откровенно высказала все свои чувства, помните, что я узнала ваши чувства ко мне! Поверьте мне: я не буду больше утомлять вас неприятными для вас просьбами о согласии. Я слишком горда для этого, и объявляю перед лицом нашей Пресвятой Богоматери, что, если вы не возьмете назад своих слов, я не выйду за вас замуж. Это для меня, урожденной де Малетруа, так же невозможно, как выйти за конюха моего дяди!

На лице Дени показалась горькая усмешка.

— Невелика та любовь, — сказал он, — которая зиждется на гордости.

Она не отвечала, хотя, вероятно, на этот счет у нее было совершенно другое мнение.

— Уже рассветает, — сказал он, вздохнув, — подойдите сюда, к окну.

Действительно начинало рассветать. На горизонте появилась светлая полоска. Над извилинами реки и сводами леса расстилался легкий туман. Вокруг все было тихо, и эта тишина нарушилась лишь криками петухов, оживленно встречавших начало дня. Над верхушками деревьев, под самыми окнами, повеял легкий ветерок. Свет разливался все шире, и наконец показался раскаленный красный шар солнца, Дени вздрогнул. Он взял руку Бланш и машинально удерживал ее в своей.

— Что ж, день уже начался? — сказала она, а затем с достаточной нелогичностью воскликнула: — Как долго тянулась эта ночь! Но, увы, что же мы скажем дяде, когда он вернется?

— То, что вы захотите сказать! — ответил Дени, пожимая ее пальчики.

Она молчала.

— Бланш, — проговорил он быстрым, но неровным, страстным голосом, — вы видели, что я не боюсь смерти! Вы знаете, что мне легче выброситься из этого окна, чем коснуться вас пальцем без вашего свободного и полного согласия! Но если вы хоть немного заботитесь обо мне, не давайте мне кончить свою жизнь с чувством тяжкого недоразумения, потому что я полюбил вас всей душой, — полюбил больше, чем весь мир! И хотя я с наслаждением готов умереть за вас, но теперь я променял бы все награды рая на то, чтобы остаться жить, любить вас, служить вам всю свою жизнь!

Когда он кончил свою речь, где-то внутри дома громко ударил колокол, и бряцание оружия в коридоре показало, что стража вернулась на свой пост. Два часа времени уже истекли.

— И это после всего того, что вы слышали обо мне? — прошептала она, склоняясь к нему.

— Я ничего не слышал, — ответил он.

— Имя капитана было Флоримон де Шандивер, — прошептала она ему на ухо.

— Я не слышал этого имени! — ответил он, обнимая стройную фигуру девушки и покрывая поцелуями ее влажное от слез личико.

Сзади послышалось щебетанье, а за ним какое-то квохтанье, но на этот раз смех сира де Малетруа показался Дени очень мелодичным.

Он обернулся.

Дядя пожелал своему новому племяннику доброго утра.

Окаянная Дженет

Его преподобие Мердок Соулис очень долго прослужил пастором на болотах в приходе Болвири, что в долине реки Дьюлы. Суровый старик с холодным и жестким лицом, внушавший страх всем своим прихожанам, последние годы он жил совсем один, без родных и без прислуги, в уединенном пасторском домике, стоявшем на отшибе, близ горы Хэнгин-Шоу Вопреки железному спокойствию в чертах лица взгляд у него был дикий, испуганный и неуверенный, а в то время, когда он беседовал наедине с кем-либо из прихожан о будущем нераскаянных грешников, казалось, будто этот взгляд проникает сквозь грозы времен в страшные тайны вечности. Многие из молодых людей, что бывали у него, готовясь к причастию, приходили в ужас от его речей. Каждое первое воскресенье после семнадцатого августа он читал проповедь на текст из Первого послания апостола Петра (гл. V, стих 8): «Диавол, аки лев рыкающий…» В этот день он обычно превосходил самого себя, и слушателей пробирал мороз по коже как от самой проповеди, так и от грозной манеры проповедника. Дети пугались до припадков, а старики после проповеди смотрели пророками и весь день беспрестанно намекали на то, против чего так восставал Гамлет. Пасторский домик стоял над водами Дьюлы, в густой сени деревьев; над ним с одной стороны нависала гора Шоу, а с другой — множество вершин подымалось к небу; почти с самого начала пастырского служения мистера Соулиса осторожные люди стали обходить стороной этот дом, особенно в сумерки; а старики, завсегдатаи деревенской пивной, только покачивали головами при одной мысли о том, чтобы пройти поздним вечером мимо такого дома. Собственно, там было одно особенно страшное место. Дом пастора стоял между рекой и большой дорогой; задняя его стена была обращена к небольшому селению Болвири, в полумиле от него, где была церковь; бедный сад перед домом, огороженный терновником, занимал все пространство между рекой и дорогой. Дом был двухэтажный, с двумя большими комнатами в каждом этаже. Выход из него открывался не прямо в сад, а на мощеную дорожку, которая тоже выходила не в сад, а с одной стороны на большую дорогу, с другой же упиралась в высокие ветлы и кусты бузины, окаймлявшие реку. Вот этот-то кусок дорожки и пользовался среди юных прихожан Болвири особенно дурной славой. Священник часто прогуливался там в сумерки, время от времени прерывая молитву без слов громкими стонами; а когда его не бывало дома и дверь оказывалась заперта, самые отчаянные из школьников, играя в салки, отваживались пробегать с сильно бьющимся сердцем через это место, ставшее легендарным.

Такая атмосфера страха, окружавшая слугу божьего, человека с безупречной репутацией и наделенного твердой верой в господа бога, обычно вызывала удивление и любопытство среди немногих чужаков, которых случай или дело приводили в эту глухую и отдаленную местность. Но даже среди прихожан многие не знали о странных событиях, ознаменовавших первый год служения мистера Соулиса, а из тех, кто был осведомлен лучше, одни были молчаливы по природе, другие же боялись касаться этой темы. И только время от времени кто-нибудь из стариков, набравшись храбрости после третьего стаканчика, рассказывал о том, почему пастор у них и с виду такой странный и живет отшельником.

Пятьдесят лет тому назад, когда мистер Соулис только что приехал в Болвири, он был еще совсем молодой человек, или, как у нас говорили, «сосунок», полный книжной учености: проповеди он читал хорошо, но, как оно и полагается молодому человеку, в делах религии смыслил еще мало. Которые помоложе из прихожан, те очень увлекались его ученостью и умением говорить, а те, что постарше, люди степенные и серьезные, молились за этого молодого человека: им казалось, что он, так сказать, заблуждается на свой счет и приходу это вовсе не на пользу. Это было давно, еще до «умеренных»[16], задолго до них; да ведь все дурное, как и все хорошее, приходит не сразу, а мало-помалу. Находились и такие люди, которые говорили, что бог покинул университетских профессоров, а молодежи, чем учиться у них, лучше бы сидеть в торфяной яме, как делывали деды, когда их преследовали за веру, с Библией под мышкой и с молитвой в сердце. Как бы то ни было, нечего и сомневаться, что мистер Соулис заучился в этом своем университете: он заботился и беспокоился о многом, но только не о том единственном, о чем нужно было беспокоиться. Книг с собой он привез пропасть, у нас в приходе раньше столько и не видывали, и возчику пришлось порядком с ними побиться; он едва не утопил их в болоте между Черной горой и Килмакерли. Книги были все божественные, само собой, так они, во всяком случае, назывались; а люди серьезные держались того мнения, что куда их столько: ведь слово божие можно завязать в маленький уголок платка. И вот наш пастор сидел над этими книгами дни и ночи — а куда же это годится, — все писал да писал, не иначе; сначала боялись, что он будет сам сочинять проповеди, потом оказалось, что он пишет книжку, а это уж совсем неподходящее дело для такого неопытного молодого человека.

Как бы то ни было, ему полагалось взять себе для хозяйства какую-нибудь приличную, хорошего поведения пожилую женщину, она бы ему и обеды готовила. Кто-то ему указал на одну старуху по имени Дженет Макклоур. Он никого толком не расспросил и взял ее в служанки. А ведь многие ему не советовали, потому что эта Дженет была у почтенных людей нашего прихода на дурном счету. Когда-то давным-давно у нее был ребенок от одного драгуна, к тому же она уже больше тридцати лет не ходила к исповеди, и деревенские мальчишки не раз слышали, как она бормочет что-то себе под нос, в сумерки, на вершине горы Киз-Лоан, а ведь и время и место совсем неподходящие для богобоязненной женщины. Надо, однако, сказать, что сам лорд помещик первый указал пастору на Дженет, а в те времена наш пастор сделал бы все, что хочешь, лишь бы угодить помещику. Когда люди ему стали говорить, будто эта самая Дженет связалась с дьяволом, он ответил, что это, на его взгляд, одно суеверие, а когда ему упомянули про Библию и про Эндорскую волшебницу, он сказал, что эти дни давно миновали, а дьявол с тех пор укрощен; все это, мол, сущие предрассудки.

Ну, ладно. Когда по деревне прошел слух, что Дженет Макклоур будет служанкой в пасторском доме, то народ и на нее и на него сильно осердился. Некоторые наши женщины не придумали ничего лучше, как пойти к ее дому и выложить ей вслух все то, в чем ее обвиняли, и все, что про нее было известно — от солдатского младенца до двух коров Джона Томсона. Говорить она была не охотница. Когда люди ее не трогали, она им давала волю болтать сколько хотят, а сама молчок — ни «здравствуйте», ни «прощайте», но уж если, бывало, ее заденут за живое, так язык у нее начинал молоть, что твоя мельница. Вот и тут Дженет взбеленилась (припомнила все старые сплетни и мало ли еще что), они ей слово, а она им два; в конце концов женщины до нее добрались, стащили с нее платье и поволокли по деревне к реке, посмотреть, ведьма она или нет, потонет или выплывет? Шум поднялся такой, что слышно было под Хэнгин-Шоу; сама Дженет дралась за десятерых, и долго после этого, чуть ли не по сию пору, у многих наших женщин видны следы от ее когтей; и как бы вы думали, кто подоспел к самому разгару драки? Новый наш пастор (должно быть, за грехи бог его наказал).

— Женщины! — крикнул он (а голос у него был зычный). — Заклинаю вас именем господа, отпустите ее!

Дженет бросилась к нему, едва живая от страха, и стала его молить, Христа ради, чтоб он ее спас от погибели, а женщины тоже не отставали и рассказали ему все, что знали про Дженет, а может, даже и больше того.

— Женщина, — спросил он у Дженет, — правда ли все это?

— Как господь меня видит, как господь меня сотворил, ни слова правды тут нету! И про ребенка тоже, — прибавила она. — Я всегда была порядочной женщиной.

— Хочешь ли ты отречься от дьявола и дел его во имя божие передо мной, его недостойным слугою?

Что ж, надо прямо сказать: когда пастор ее спрашивал, она так ухмыльнулась, что всех, кто это видел, бросило в дрожь от страха, и всем было слышно, как зубы у нее застучали друг об дружку; но ничего иного ей делать не оставалось, и Дженет, подняв кверху руку, отреклась от дьявола и от дел его перед всеми.

— А теперь, — сказал мистер Соулис, — идите по домам, все до одной, и будем молить бога, чтоб он помиловал нас.

Он подал Дженет руку, хоть из одежды на ней мало что оставалось, кроме рубахи, и повел по деревне к ее собственному дому, будто леди помещицу; а она визжала и хохотала так, что совестно было слушать.

В ту ночь многие почтенные люди долго молились перед сном, а когда наступило утро, такой страх одолел весь приход Болвири, что детишки попрятались и даже взрослые мужчины не решались выйти за дверь. По улице шла Дженет — она или ее подобие, — никто не мог бы сказать наверное: шея у нее была свернута, голова скривилась набок, словно у висельника, и на лице усмешка, словно у трупа, еще не снятого с виселицы. Мало-помалу люди к этому пригляделись и даже стали спрашивать у нее, что такое с ней случилось, но с этого дня она уже не могла говорить, как подобает христианке, а только пускала слюни да стучала зубами, словно ножницами; и начиная с этого дня ни разу ее уста не произнесли имени божьего. Когда она хотела его выговорить, ничего у нее не выходило: видно, ей было невозможно назвать имя божье. Кто знал, в чем тут дело, помалкивал, но уж больше никто не называл эту тварь именем Дженет Макклоур, ибо прежняя Дженет, как все думали, давно была в аду кромешном. Но ведь пастору не прикажешь и рот ему не заткнешь, а он только и твердил в своих проповедях, что о жестокости людской, которая будто бы довела Дженет до паралича, бранил мальчишек, которые ее дразнили и приставали к ней, и в тот же самый вечер взял ее к себе, и стали они жить вдвоем в пасторском доме под горой Хэнгин-Шоу.

Ну, ладно, прошло после этого довольно много времени, и люди праздномыслящие начали было смотреть на это сквозь пальцы и стали даже забывать о том черном деле. О священнике все были теперь самого хорошего мнения: по вечерам он долго сидел за своим писанием. Люди видели, что свеча у него в доме, на берегу Дьюлы, горит и за полночь, и сам он как будто был доволен собой и держался так же, как и прежде, хотя всякому было видно, что он теперь стал совсем не тот. А что касается Дженет, так она свободно расхаживала всюду, и если она и раньше говорила мало, то теперь и подавно; правда, она никого не трогала, только смотреть на нее было страшно, и все у нас в Болвири удивлялись, как это ей доверили пасторский дом.

К концу июля настала такая погода, какой отродясь не видывали в наших местах: стояла жара, жестокая, гнетущая жара. Стада обессилели и не могли взобраться по склону Черной горы, дети не могли играть и скоро уставали, а к тому же порывы горячего ветра шумели в листве, и временами налетал дождь, но не освежал нисколько. Каждый день мы думали, что к утру, должно быть, соберется гроза, но наступило одно утро и другое утро, а погода была все та же, ни на что не похожая, тяжкая для людей и животных. Из нас никто так не страдал от жары, как мистер Соулис: он не мог ни спать, ни есть — так он говорил церковному совету, — и если он не писал свою книжку, то бродил по окрестностям словно одержимый, и это в такое время, когда все были рады сидеть дома, в прохладе.

Поблизости от Хэнгин-Шоу, там, где поднимается Черная гора, есть у нас одно огороженное место с этакой чугунной решеткой: в старые времена там как будто было кладбище прихода Болвири, основанное папистами еще до того, как свет господень озарил наше королевство. Сад был большой и, во всяком случае, подходящий для мистера Соулиса: в нем он, бывало, сидел и обдумывал свои проповеди, да и вправду там всегда было пустынно и тихо. Вот сидит он однажды на обрыве Черной горы и видит сначала двух, потом четырех, а там и семерых воронов, они все летают да летают вокруг старого кладбища. Летали они низко и тяжело и на лету каркали: мистер Соулис понял, что они чего-то испугались и слетели с деревьев. Пастор наш был неробкого десятка, взял да и пошел прямо туда, и как бы вы думали, что он увидел? Внутри ограды, на могиле, сидел кто-то — то ли человек, то ли одна видимость человека. Высокого роста, черный как ад, и глаза какие-то очень странные[17]. Мистеру Соулису не раз приходилось слышать о черных людях; но в этом черном человеке было что-то такое, отчего и пастора бросило в дрожь. Как ни жарко было, его проняло холодом до мозга костей, но он все-таки заговорил с ним и спросил:

— Друг мой, вы как будто нездешний?

Черный человек ничего ему не ответил, а вскочил на ноги и, хромая, отбежал к дальней стене кладбища; однако он все оглядывался на пастора, а тот стоял и глядел ему вслед до тех пор, пока черный человек, перебравшись через стенку кладбища, не побежал к березовой роще. Мистер Соулис, сам не зная, для чего, побежал за ним; но он уже устал от ходьбы, да и погода была жаркая, нездоровая, и сколько он ни старался, а все не мог подобраться поближе к черному человеку; тот только мелькнул раза два среди берез и наконец спустился с горы вниз. А внизу священник увидел его еще раз: хромая и ковыляя, он перешел через реку и направился к пасторскому домику.

Мистеру Соулису не очень-то понравилось, что это страшилище так вольно ведет себя в пасторских владениях; он зашагал быстрее, тоже перебрался через поток и помчался вверх по садовой дорожке, но дьявола, или черного человека, уже нигде не было видно. Пастор вышел на большую дорогу, осмотрелся, но и там никого не было; обошел весь сад кругом — нет нигде черного человека! Прошел он весь сад до конца и не без опасения, что было вполне естественно, приподнял дверную щеколду и вошел к себе в дом — и тут как тут перед ним встала Дженет Макклоур со своей кривой шеей, как будто не слишком довольная тем, что пастор вернулся домой. А его самого, как только он увидел Дженет, вновь пронизал могильный холод.

— Дженет, — спросил пастор, — не видели вы черного человека?

— Черного человека? — отозвалась она. — Упаси боже! Да что вы, пастор! Сколько ни ищи, а у нас в Болвири не сыщешь черного человека.

Но она это говорила не как все люди, а сами можете себе представить как: словно лошадь, которая грызет удила.

— Ну что ж, Дженет, — сказал пастор, — если здесь не было черного человека, значит, я говорил с врагом рода человеческого.

И сел, а сам весь дрожит словно в лихорадке, и зубы у него застучали.

— Пустяки! Как только вам не совестно, пастор? — сказала Дженет и дала ему глоточек бренди, которое у нее всегда водилось.

После этого мистер Соулис сейчас же ушел к себе в кабинет, где у него было очень много книг. Комната была длинная, темная, зимой в ней было холодно как в могиле и даже в разгаре лета сыро, оттого что пасторский дом стоял у самой реки. Вот он сел и стал думать обо всем, что случилось в Болвири за то время, что он здесь живет; вспомнился ему родной дом и те дни, когда он был еще мальчишкой и бегал по лесам и лугам, а этот черный человек все не выходил у него из головы, словно припев какой-то песни. И чем больше он думал, тем больше ему думалось про черного человека. Он попробовал молиться, да слова никак не шли у него с языка; говорят, пробовал он и писать свою книгу, но и это ему не удалось. Временами ему казалось, что черный человек стоит рядом, и тогда он весь покрывался потом, холодным, как колодезная вода, а временами он приходил в чувство и помнил обо всем этом не больше, чем новорожденный младенец.

Наконец пастор подошел к окну и долго стоял перед ним, глядя на воды Дьюлы. Деревья там растут очень густо, а вода возле пасторского домика глубокая и черная; смотрит он и видит, что Дженет полощет белье на берегу, подоткнув юбку. Она стояла спиной к пастору, и он даже не очень видел, что перед ним. Но вот она обернулась, и он увидел ее лицо. Мистера Соулиса опять пробрала та же холодная дрожь, что пробирала его дважды за этот день, и ему вспомнилось, как люди болтали, будто Дженет давным-давно умерла и сам дьявол вселился в ее холодное как лед тело. Пастор отступил немного назад и начал ее пристально разглядывать. Она топтала ногами белье и что-то про себя напевала, и — боже ты мой милостивый, спаси нас! — какое страшное было у нее лицо! Временами она начинала петь громче, но ни один человек, рожденный женщиной, не мог бы понять ни единого слова из ее песни; а иногда начинала поглядывать искоса куда-то вниз, хоть смотреть там было не на что. Омерзение пронизало пастора до самых костей… И это было ему предостережением свыше! Но мистер Соулис все-таки винил одного только себя: как можно думать так дурно о несчастной, свихнувшейся женщине, у которой никого не было, кроме него. Он помолился за нее и за себя, и выпил холодной воды — еда ему была противна, — и лег на голые доски своей кровати; наступили уже сумерки.

Эта ночь была такая, какой не запомнят в приходе Болвири: ночь на семнадцатое августа одна тысяча семьсот двенадцатого года. Днем все стояла жара, как мы уже говорили, но в эту ночь было особенно жарко и душно: солнце село в зловещие тучи, и сразу стало темно, как в яме; ни звездочки, ни ветерка; в темноте не видно было собственной ладони перед лицом, и даже старые люди сбрасывали с себя простыни к лежали на своих постелях, задыхаясь от жары. Со всем тем, что было у пастора на душе, немудрено, что ему не спалось. Он то лежал неподвижно, то метался в кровати; чистая, прохладная постель словно прожигала его насквозь; он то засыпал, то просыпался; то он слышал бой церковных часов, то вой собаки на болоте, словно перед чьей-то смертью; иной раз ему казалось, что по комнате бродят призраки, а может, он видел и чертей. Уж не заболел ли он, так ему подумалось; да он и вправду был болен, но не болезнь его пугала.

Потом в голове у него немного прояснилось, он уселся в одной рубашке на краю постели и снова задумался о черном человеке и о Дженет. Он не мог бы сказать отчего, может, оттого, что ноги у него озябли, но ему пришло в голову, что между этими двумя что-то есть общее и что либо один из них, либо они оба нечистые духи. И как раз в эту минуту в комнате Дженет, которая была рядом, послышался топот и шум, словно там кто-то боролся, потом раздался громкий стук, потом ветер засвистел вокруг всех четырех стен дома, и снова стало тихо как в могиле.

Мистер Соулис не боялся никого: ни человека, ни дьявола. Он достал огниво, зажег свечу и сделал три шага к двери Дженет. Дверь была заложена щеколдой; он приподнял ее и, распахнув дверь настежь, бесстрашно заглянул в комнату.

Комната у Дженет была большая, такая же большая, как у самого пастора, и обставлена тяжелыми, громоздкими вещами, потому что иной мебели у пастора не водилось. Там стояла кровать о четырех столбах со старинным пологом, стоял еще дубовый шкаф, битком набитый божественными книгами — их поставили здесь, чтоб было посвободнее у пастора в комнате, — да кое-какие вещички Дженет валялись, разбросанные по полу. А самой Дженет нигде не было видно; не было видно и никаких следов борьбы. Пастор вошел (и очень немногие последовали бы за ним), огляделся по сторонам, прислушался. Но ничего не было слышно ни в пасторском доме, ни во всем приходе Болвири, и видно тоже ничего не было, только тени метались вокруг свечи. Вдруг сердце пастора сильно забилось и сразу же замерло, а по волосам словно пробежал холодный ветер; и такую страсть увидели глаза мистера Соулиса! Дженет висела на гвозде рядом со старым дубовым шкафом, голова у нее свалилась на плечо, глаза выкатились из орбит, язык высунулся изо рта, и пятки торчали ровно в двух футах над полом.

«Господи, помилуй нас! — подумал мистер Соулис. — Бедная Дженет умерла».

Он подошел ближе к трупу — и сердце вовсю заколотилось у него в груди: каким уж это образом, человеку даже и судить не подобает, но только Дженет висела на одном гвоздике, на одной тоненькой шерстинке, какой штопают чулки.

Страшно это — очутиться среди ночи одному против таких козней дьявольских, но мистера Соулиса укрепляла вера в господа. Он повернулся и вышел из комнаты, запер за собой дверь, спустился вниз по лестнице, ступая со ступеньки на ступеньку тяжелыми, словно свинец, ногами, и поставил свечу на стол у подножия лестницы. Он не мог ни молиться, ни думать, только весь обливался холодным потом и не слышал ровно ничего, кроме «стук-стук-стук» своего собственного сердца. Так он простоял час, а может, и два — он потом не помнил, — как вдруг услышал смех, какую-то страшную возню и шум наверху; кто-то ходил взад и вперед по той комнате, где висел труп Дженет, а дверь в нее была открыта, хотя пастор помнил хорошо, что запер ее; вслед за этим раздались шаги на площадке лестницы, и ему показалось, будто мертвая Дженет перегнулась через перила и смотрит вниз, на него.

Он опять взял свечу (потому что в доме свет больше ему не был нужен) и тихо, как только мог, выбрался из дома на дорожку, в самый дальний ее конец. Было темно как в аду; пламя свечи, когда он поставил ее на землю, горело ровно, как в комнате, не колеблясь; ничто нигде не шевелилось, только воды Дьюлы шипели и плескались о берег, а те нечестивые шаги в доме все приближались, спускаясь по лестнице. Пастор очень хорошо знал эту походку: это была походка Дженет, — и от ее шагов, которые все близились, холод пробрал его еще глубже, до самых кишок. Поручив свою душу ее творцу и хранителю, он стал молиться. «О господи, — взывал он, — дай мне силы на эту ночь, дай мне силы бороться со злом!»

Теперь шаги уже направлялись по коридору к двери; пастор слышал, как рука шуршала, скользя по стене: эта нездешняя гостья словно нащупывала себе дорогу.

Ветлы закачались и зашумели, сталкиваясь ветвями, над холмами пронесся долгий вздох, пламя свечи заметалось: перед ним стоял труп Окаянной Дженет, в ее всегдашнем домотканом платье, в черном платке, все с той же ухмылкой на лице, и голова все так же на плечо; совсем как живая — но только мистер Соулис знал, что она мертвая, — Дженет стояла на пороге пасторского дома.

Удивительно, до чего крепко сидит душа человеческая в его смертном теле! Священник видел все это, и сердце у него не разорвалось.

Дженет недолго стояла на пороге дома: она снова двинулась вперед и медленно пошла к мистеру Соулису, туда, к ветлам, под которыми он стоял. Вся жизнь его тела, вся сила его духа теперь светились и горели в его глазах. Она как будто хотела заговорить, но слов у нее не нашлось, и она сделала ему знак левой рукой. Дохнул ветер, словно кошка фыркнула, задул свечу, ветлы застонали человеческим голосом, и мистер Соулис понял, что останется он жив или умрет, а этому должно положить конец.

— Ведьма, колдунья, дьяволица! — воскликнул он. — Заклинаю тебя властью бога, уходи, если ты мертва, в могилу, если ты проклята богом, — в ад!

И в эту самую минуту божья десница поразила с небес нечестивый призрак: дряхлое, мертвое, оскверненное тело ведьмы, надолго разлученное с могилой и обитаемое дьяволом, вспыхнуло серным огнем и тут же распалось в прах; грянул гром раскат за раскатом, потом хлынул ливень, и мистер Соулис, кое-как пробравшись сквозь живую изгородь, опрометью бросился бежать в деревню.

В то же утро, когда пробило шесть часов, Джон Кристи видел черного человека около Макл-Керна; но еще не было и восьми, когда его видели около дома менялы в Нокдоу; а немногим позже Сэнди Маклеллан видел, как черный человек спускался по склону с Килмакерли. Тут нечего и сомневаться: это он жил так долго в теле Дженет, но в конце концов ему пришлось все-таки уйти; и с тех пор дьявол больше не появлялся у нас в приходе Болвири.

А для священника это было тяжким испытанием: он долго лежал больной и все бредил; но с того самого часа он и сделался таким, каким вы сейчас его знаете.

Маркхэйм

— Да, — сказал антиквар, — наши барыши возрастают от разного рода обстоятельств. Одни покупатели бывают невежественны, не понимают толк в вещах, и тогда мы наживаемся на их невежестве, то есть взимаем с них известные дивиденды за свое превосходство в знании; другие люди бывают сомнительной честности. — При этом антиквар поднял свечу так, что свет ее упал прямо на лицо его посетителя. — И в таких случаях мы тоже извлекаем пользу из своей высшей добродетели, — добавил он.

Маркхейм только что вошел с улицы, где было еще совершенно светло, и глаза его не успели еще освоиться со светом свечи и окружающим мраком лавочки антиквара, и потому при последних словах этого человека, вероятно, от близости поднесенной к самому его лицу зажженной свечи, он невольно болезненно заморгал и отвернулся.

Торговец странно захихикал.

— Вы явились ко мне в самое Рождество Христово, — продолжал он, — в такое время, когда вы знаете, что я один в целом доме, что я закрываю ставнями окна моей лавочки и ни под каким видом не делаю никаких сделок или торговых операций; ну, разумеется, вам придется заплатить мне за это! Вы должны заплатить мне за потраченное мною с вами время, которое я должен был употребить на сведение балансов в моих книгах, и, кроме того, вам придется заплатить мне еще и за ту странную манеру, которая сегодня особенно ярко сказывается в вашем обращении со мной. Я, видите ли, все учитываю! Как вам известно, я — сама скромность, и никогда не задаю никому неприятных и щекотливых вопросов, но когда мой клиент не может смотреть мне прямо в глаза, и я соображаю, что тут что-то не совсем ладно, то и за это ему тоже приходится несколько приплачивать.

Тут антиквар еще раз хихикнул и лукаво и многозначительно прищурился, но затем перешел на свой обычный деловой тон, в котором, однако, все еще слышалась ироническая нотка.

— Ну, вы, конечно, как всегда, можете весьма точно и подробно объяснить, каким образом к вам попала та вещь, которую вы предлагаете мне купить? Вероятно, она все из той же богатой коллекции вашего дядюшки, не так ли? Удивительный это был коллекционер, надо отдать ему справедливость!

И маленький, бледный, тщедушный и сутуловатый антиквар приподнялся при этом на цыпочки и смотрел поверх своих золотых очков на своего посетителя, с видимым недоверием покачивая головой.

Маркхейм ответил на это взглядом, полным бесконечной жалости и непреодолимого отвращения, но отвечал сдержанно и спокойно:

— На этот раз вы ошибаетесь: я пришел не предложить вам купить что-нибудь у меня, а наоборот, я пришел купить у вас сам то, что мне приглянется. В данный момент у меня нет таких редкостей, которые я мог бы предложить вам или от которых я хотел бы отделаться, — дядюшкина коллекция совершенно исчерпана; в его кабинете не осталось ничего, не исключая резной дубовой панели, но даже в том случае, если бы там еще сохранилось кое-что, я сегодня скорее прибавил бы к ней что-нибудь, чем убавил из нее. В последнее время мне повезло на бирже, и сейчас я при деньгах. Сегодняшнее мое дело к вам очень простое: мне нужен интересный рождественский подарок для молодой особы, — пояснил он, становясь все более и более красноречивым по мере того, как он добирался до заранее приготовленной им маленькой басни. — Я, конечно, очень извиняюсь, что обеспокоил вас в такое неурочное время и по столь маловажному делу, но суть в том, что вчера я забыл позаботиться о подарке, а между тем я должен сделать это маленькое подношение непременно сегодня за обедом. Как вам известно, в наше время богатые невесты — такого рода вещь, которой пренебрегать никак нельзя.

Последовало непродолжительное молчание, во время которого антиквар, по-видимому, взвешивал с некоторым недоверием слова своего посетителя.

Царившую в лавке тишину нарушало только тиканье разнообразных часов, которых было много среди драгоценного хлама этой антикварной лавки, да еще доносившийся сюда отдаленный шум экипажей, проезжавших по ближайшей улице.

— Пусть так, сэр, — сказал наконец антиквар, — вы мой старинный клиент и посетитель, и если, как вы говорите, вам представляется случай сделать хорошую партию, то я далек от мысли быть для вас препятствием в этом деле. Вот хорошенькая вещица для дамы, — продолжал он, — это ручное зеркальце пятнадцатого столетия, удивительно изящное; ручаюсь за подлинность. Я приобрел его из собрания одного очень хорошего коллекционера, имя которого я вам не назову, в интересах моего клиента, который, как и вы, племянник и единственный наследник своего дядюшки, тоже замечательного коллекционера.

Произнося эти слова своим обычным сухим и несколько язвительным голосом, старик нагнулся, чтобы взять с полки зеркальце, и в тот момент, когда он сделал это движение, точно электрический ток пробежал по всему телу Маркхейма: он почувствовал дрожание в руках и в ногах, и на лице его отразились самые противоречивые чувства и страсти. Но все это прошло так же быстро, как и пришло, не оставив ни малейшего следа, кроме легкого, едва заметного дрожания руки, которая взялась теперь за зеркальце.

— Зеркало?! — произнес хрипло Маркхейм и спустя немного повторил более внятно: — Зеркало? Для рождественского подарка? Что вы?

— А почему нет?! — воскликнул антиквар. — Почему же не зеркало?

Маркхейм смотрел на него с каким-то неуловимым выражением на лице.

— Вы спрашиваете меня, почему не зеркало? — сказал он. — А вот, взгляните сюда, в это самое зеркало, что вы видите в нем? Себя! Ну, и приятно вам это видеть, скажите? Нет, ну и мне тоже неприятно, да я думаю, что и каждому человеку это неприятно…

В тот момент, когда Маркхейм вдруг неожиданно поднес зеркало к самому лицу тщедушного маленького антиквара, тот невольно отшатнулся назад в испуге, но затем, видя, что бояться ему нечего и что молодой человек в данном случае ничего дурного не замышляет, старик захихикал и любезно возразил:

— Но я полагаю, сэр, что ваша будущая супруга не обижена красотой, а потому отражение ее в зеркале едва ли может быть неприятно ей…

Но Маркхейм не слушал его и продолжал свое:

— Я вас просил показать мне что-нибудь подходящее для рождественского подарка даме! А вы даете мне вот это!.. Это проклятое напоминание о возрасте, о наших грехах, проступках, о наших безрассудствах и безумии!.. Эту проклятую, наглядную совесть! Скажите, вы с умыслом это сделали? Или же вы поступили так просто не подумав, без всякой задней мысли? Скажите, для вас же будет лучше, если вы скажете мне правду!.. Знаете что?.. Расскажите мне что-нибудь о себе! Я попытаюсь угадать и, может быть, не ошибусь, если скажу, что в душе вы человек добрый, сострадательный, далее, может быть, милосердный…

Антиквар пристально и внимательно смотрел на своего собеседника. Странно, Маркхейм, по-видимому, вовсе не шутил; на его лице не было ни малейшего признака усмешки; нет, в нем как будто теплилась горячая искра надежды, голос звучал задушевно, но ни в глазах, ни в голосе не было и тени веселости.

— Скажите, сэр, к чему вы клоните этот разговор? — спросил наконец хозяин лавки.

— Как? — воскликнул посетитель. — Так, стало быть, вы ничуть не сострадательны, не милосердны, не богобоязненны, не совестливы… Вы не любите никого и никто вас не любит! Так вы, в сущности, только руки загребущие и глаза завидущие! — И голос его теперь звучал укоризненно и мрачно. — Вы только скряга, руки которого тянутся к деньгам, вы скупец, хранящий и стерегущий эти деньги, и больше ничего! Боже правый! И такое существо зовется человеком! Скажите же мне, неужели нет в вас ничего, кроме этой страсти к деньгам! Неужели это все, и больше нет ничего в этой душе!

— Постойте, — сказал антиквар несколько резким тоном, — я вам скажу, что это… — Но затем, не договорив, он опять захихикал и продолжал уже иным, более мягким тоном: — Вы, как я вижу, женитесь по любви, и, вероятно, вы уже успели выпить за здоровье вашей нареченной… Так-так!

— А-а!.. — воскликнул на это Маркхейм со странным возбуждением и видимым любопытством, — вы тоже были влюблены? Да?! Расскажите же мне об этом, это должно быть очень любопытно!

— Я?! — запротестовал антиквар. — Я влюблен? Что вы! У меня никогда не было времени на это, да и теперь у меня тоже нет времени на такие пустяки… Так вы берете зеркальце, сэр?

— Куда спешить, — возразил Маркхейм, — мне так приятно стоять здесь и беседовать с вами, а жизнь так коротка и так ненадежна, что я не желал бы лишать себя ни единого удовольствия, а тем более такого невинного, как это! Мы должны всеми силами цепляться за всякую, даже малейшую, радость, доступную нам, как цепляется человек, стоящий на краю пропасти или обрыва, за самые крошечные пучочки травы; каждая секунда нашей жизни это такая опасная, обрывистая скала, если только подумать хорошенько, скала высокая-превысокая, настолько высокая, что, если мы свалимся и сорвемся с нее, то от нас не останется ни образа, ни подобия человека. Вот почему особенно приятно поговорить по душам; будем же говорить друг о друге и о себе — будем говорить открыто. Зачем нам всегда скрываться под личиной? Будем искренни и доверчивы, как знать, быть может, мы могли бы стать друзьями, если бы ближе знали друг друга!

— Я могу вам сказать только одно, сэр, — сказал довольно сухо антиквар, — вы или покупайте что вам надо, или уходите из моей лавки.

— Да-да, — сказал Маркхейм, — действительно, довольно балагурить, пора и к делу! Покажите мне что-нибудь другое — зеркало я не хочу.

Антиквар еще раз наклонился, чтобы положить зеркальце на его место, на полку, причем его редкие белокурые волосы упали ему на глаза. Маркхейм подался немного вперед, держа одну руку в кармане своего широкого пальто, затем он приподнялся немного и втянул в себя воздух, как бы собираясь наполнить им свои легкие, чтобы крикнуть во всю мочь, и при этом на лице его отразилось разом несколько противоречивых чувств и ощущений: ужас, отвращение, решимость, непреодолимое влечение к чему-то, и вместе с тем физическое чувство гадливости; из-под растерянно вздернувшейся верхней губы как-то жутко выглянули его острые белые зубы.

— Может быть, это вам подойдет, — сказал антиквар, и в тот момент, когда он стал приподыматься, Маркхейм сзади наскочил на него, длинный веретеноподобный кинжал сверкнул в воздухе, удар был нанесен. Антиквар забарахтался, как курица с перерезанным горлом, затем ударился виском о полку и копной свалился на пол.

А часы в лавке продолжали тикать на разные голоса; одни довольно громко, но медленно и величаво, как подобало их почтенному возрасту и их внушительным размерам, другие торопливо болтали своими медными язычками, и все разом, каждые по-своему отсчитывали секунды сбивчивым, нестройным хором, наполняя царившую кругом мертвую тишину своеобразными, странными, жуткими звуками. Но вот по тротуару мимо дверей лавки пробежал мальчуган, и стук его тяжелых сапог на каменных плитах заглушил на мгновение эти странные тикающие звуки часов и пробудил Маркхейма к сознанию действительности и всего окружающего. Он в ужасе осмотрелся кругом. На конторке горела свеча и пламя ее медленно колебалось от движения воздуха. От этого мелкого колебания пламени все помещение наполнилось бесшумным, как бы призрачным движением; все кругом колебалось, дрожало, шаталось, кивало и ходило ходуном, как при качке на море. Высокие, длинные тени ложились от различных предметов на стены, потолок и другие предметы, и тени эти дрожали и изгибались, словно насмешливо кивали кому-то; мрак, скопившийся в углах, и широкие темные пятна в тех местах, куда падал свет свечи, как будто ширились и росли, вздувались и опадали, как грудь при тяжелом дыхании; лица старинных портретов и фарфоровых или костяных китайских божков менялись и расплывались как отражения на текучей воде. Дверь во внутреннее помещение была только притворена, и через образовавшуюся щель яркий дневной свет узкой полосой прорезывал мрак, сгустившийся в глубине торгового помещения, напоминая своей формой яркий указующий перст.

Полный ужаса блуждающий взор Маркхейма со всех этих окружающих его предметов перешел наконец на труп его жертвы. Он лежал скорченный, и в то же время все его члены как будто вытянулись, но, несмотря на это, он казался таким маленьким, таким невероятно жалким и тщедушным; он как будто съежился даже против того, каким он был при жизни. В этом почти нищенском платье и в этой жалкой, неестественной, гадкой позе антиквар лежал па полу за прилавком, точно кучка опилок, сметенных с пола вместе с мусором. Маркхейм сперва боялся взглянуть на труп, но теперь он смотрел на него — и ничего! Однако по мере того, как он смотрел на эту кучку старого поношенного платья и небольшую лужицу крови, что-то начинало как будто говорить в ней и в нем самом.

«Тут он лежит, тут ему и лежать! — мысленно произнес Маркхейм. — Теперь некому привести в движение весь хитроумный механизм этих мускулов, некому управлять чудом передвижения; теперь ему лежать здесь до тех пор, пока его не найдут. А найдут? Что тогда? Тогда это мертвое тело поднимет шум на весь мир, так, что его услышит вся Англия, и разнесутся по всему свету отголоски судебного преследования и начнется такая травля человека, какой не бывает и на зверя… Да, живой ли или мертвый, он все равно мне враг! Да, было время, когда я мог размозжить ему голову. — И слово «время» почему-то засело у него в мозгу. — Да, было время, а теперь такое время, когда дело уже сделано, — мысленно рассуждал Маркхейм, — время, переставшее существовать для жертвы, стало жгучим, мгновенным и жутким для убийцы».

Эта мысль не успела еще вылететь у него из головы, как часы одни за другими и по нескольку вместе стали отбивать время; одни быстро, скороговоркой, как будто торопясь сделать свое дело, другие торжественно, медленно и раздельно; одни глубоким басом, как старые башенные часы на колокольне собора или как церковные колокола, другие — звенящим тоненьким голоском выкрикивали время, третьи — на слабых, дрожащих нотах выводили прелюдию старинного вальса. Все они возвещали три часа пополудни.

Этот разноголосый звон часов, прервавший внезапно мертвую тишину, заставил вздрогнуть убийцу и вернул его к действительности. Он как бы встрепенулся и принялся ходить взад и вперед со свечой в руке, сопровождаемый целым роем движущихся теней и невольно содрогаясь до глубины души при виде своего собственного отражения в зеркалах. Множество роскошных ценных зеркал, частью местного производства, частью старинных венецианских и амстердамских, повторяли повсюду его бледное, растерянное лицо, и ему казалось, что он окружен целой армией шпионов. Его собственные глаза, встречаясь с теми глазами, казалось, уличали его, он читал в них свой приговор и тайну своего преступления; и звук его шагов, легких и почти неслышных, неприятно нарушал окружающую тишину. И в то время, как он почти машинально набивал свои карманы всем, что попадалось ему под руку, его ум мучил и терзал его, уличал и обвиняя его с болезненным раздражением, в тысячах оплошностей и недочетов его плана. Он мог бы избрать более позднее время; он должен был подготовить себе заблаговременно alibi; он не должен был прибегать к помощи стилета или кинжала, следовало быть более осторожным, можно было наброситься на свою жертву, связать, заткнуть рот кляпом, чтобы несчастный не мог кричать и звать на помощь, а убивать не было никакой надобности. Или же он должен был быть еще смелее, еще решительнее и убить также и служанку. Словом, он должен был все сделать совсем иначе. И эти горькие, бесплодные сожаления, томительные, мучительные и бесполезные, терзали его ум и душу, утомляли его мозг, порождали болезненное желание изменить то, чего уже нельзя было изменить, выработать план более совершенный, но который теперь уже нельзя было осуществить, и стать строителем того будущего, которое успело уже стать невозвратным прошедшим… И наряду со всем этим, при всей лихорадочной деятельности мысли, грубый животный страх и нелепый ужас охватывали все его существо, леденили ему душу и грызли его мозг, как крысы грызут балки и стропила покинутого здания, наполняя его воображение страшными галлюцинациями и дикими, беспорядочными фантазиями. Минутами он ощущал на своем плече тяжелую руку констебля, и при этом он дрожал, словно рыба, попавшая на крючок. Перед ним быстрой вереницей проносились: скамья подсудимых, тюрьма, виселица и черный гроб. И непреодолимый страх, боязнь людей, идущих по улице, вдруг осаждал его, как победоносная армия осаждает беззащитный город. Невозможно, думал он, чтобы ни малейший звук борьбы не донесся до их слуха и не возбудил их любопытства; ему казалось, что во всех соседних домах он видит, как люди застыли в неподвижных позах и прислушиваются к тому, что происходит здесь. Одинокие люди, осужденные проводить этот день Рождества без родных и друзей, одни со своими воспоминаниями о прошлом, внезапно прервали нить этих милых сердцу дум, этих сладких грез: страшное дело совершилось в их соседстве! Счастливая семья, дружная и веселая, вдруг окаменела от ужаса и смолкла, сидя за праздничным столом: мать еще держит кверху поднятый палец, призывая всех к вниманию, а там, дальше, люди всех классов и сословий, всех положений и возрастов, — все, как один, молчат и ждут, и желают видеть его, Маркхейма, на виселице, — и все они готовы сами свить для него веревку… Минутами ему начинало казаться, что как бы тихо и осторожно он ни ступал, его все-таки слышно; звон высоких богемских бокалов на полках раздавался в его ушах громко, как звон колоколов, а тиканье часов ему казалось столь раздражительным и шумным, что у него появлялось желание остановить все часы. А минуту спустя его испуганный ум с быстротой молнии создавал ему новые страхи, и сама тишина этого помещения начинала ему казаться зловещей и жуткой, могущей породить для него новые опасности. Такая тишина должна поразить каждого и заставить застыть от ужаса всех прохожих; и при этой мысли он начинал ступать смелее, шумно передвигал вещи, роясь в сокровищах, загромождавших эту лавку, и подражая с удивительной обдуманностью и точностью хлопотливому хозяину, прибирающему у себя в доме с величайшей непринужденностью.

Но к этому времени он до того измучился и истерзался всеми этими тревогами и страхами, что ему начинало казаться, что он близок к умопомешательству. Действительно, одна половина его мозга еще оставалась лихорадочно деятельной, изворотливой, а другая уже начинала мутиться, теряла свои умственные способности. Особенно сильно его подавляла следующая галлюцинация: побледневший от ужаса сосед жадно прислушивается, прилепившись лицом к стеклу своего окна, и ждет чего-то; прохожий, под впечатлением ужасного подозрения, останавливается на тротуаре… Но они могли только предполагать, догадываться, а видеть они не могли! Сквозь толстые каменные стены и плотно закрытые дубовые ставни могли проникнуть только звуки. Да, но здесь, в доме, может ли он быть уверен, что он один и что кроме него здесь нет живой души? Он знал, что он один, он видел еще раньше, чем вошел сюда, как единственная прислуга антиквара ушла из дома по своим маленьким любовным делам, принарядившись как могла. «Отпросилась на целый день», — можно было прочесть в каждом ее движении, в улыбке, в каждой ленточке, украшавшей ее скромный наряд. Да, он был один в этом доме, наверное! И все же во всем этом пустом доме, у себя над головой, он несомненно слышал какой-то шум, движение, тихие, едва слышные шаги, ощущал, явственно ощущал чье-то постороннее присутствие, — до того явственно, что его воображение следовало за этим невидимым и неведомым существом из комнаты в комнату, из угла в угол, по всему дому. То это было бесформенное существо, у которого не было лица, но были глаза, которые все видели, или же это была просто тень, его собственная тень, бродившая по дому в то время, как он оставался здесь, внизу; или же он вдруг различал у нее лицо и образ убитого антиквара, дышащее хитростью, лукавством и ненавистью.

Иногда, сделав над собой большое усилие, он решался взглянуть на полуотворенную дверь, которая одновременно притягивала и пугала его. Дом был высокий, окно в крыше, пропускавшее дневной свет, маленькое и загрязненное, день туманный, точно слепой, и свет, проникавший в окна нижнего этажа, был слабый и болезненный. Едва приметной, тусклой световой полосой ложился он на порог полуотворенной двери из комнаты в лавку. И в этой полосе сомнительного света как будто все стояла какая-то колеблющаяся тень.

Вдруг со стороны наружной входной двери какой-то жизнерадостный господин, проходивший мимо, принялся колотить набалдашником своей трости в закрытую ставню, сопровождая свой стук выкриками, шутками и насмешками, в которых он поминутно называл антиквара по имени и звал его, словно рассчитывая, что он откликнется. Оцепенев от ужаса, Маркхейм взглянул на мертвеца, но тот лежал неподвижно; он был уже далеко, и ему не слышен был ни этот стук, ни этот зов шутника; он потонул в беспредельном океане вечного молчания и забвения, и теперь его имя, которое прежде, наверное, привлекло бы его внимание даже среди завывания бури, стало пустым звуком среди этой гробовой тишины. Но вот жизнерадостный господин перестал колотить палкой по ставне и двинулся дальше. Это обстоятельство, однако, ясно говорило, что нужно спешить и, сделав то, что еще оставалось делать, убраться из этой обличающей его обстановки, уйти подальше от трупа и погрузиться с головой в волны многолюдной лондонской толпы, а к вечеру добраться до безопасной пристани и внешней невиновности — то есть до своей постели на другом конце города. Один посетитель приходил уже, другой мог прийти с минуты на минуту, и этот второй может оказаться более настойчивым, чем первый… Совершить такое дело и не вкусить его плодов было бы слишком нелепо! Такой гнусной ошибки он не мог допустить в своей жизни. Деньги — вот что было теперь единственной заботой Маркхейма, и как средство достать их — ключи! Прежде всего он взглянул себе через плечо за спину на полуотворенную дверь, ведущую во внутреннее помещение: там, в дверях, все еще стояла та же тень, колеблющаяся, неясная… Затем без всякого сознательного отвращения или угрызений совести, но с чисто физической дрожью во всем теле и с чисто животным трепетом он подошел к трупу и склонился над ним. Человеческий образ почти совершенно исчез в этой бесформенной, безжизненной туше. На полу лежало точно набитое опилками чучело с разметавшимися в стороны членами и перегнутым пополам корпусом. Но все же эта туша напоминала ему что-то знакомое. Хотя на вид она казалась такой жалкой, незначительной, не внушающей никаких опасений, возможно было, что на ощупь она произведет на него более сильное, быть может, потрясающее впечатление. Однако он собрался с духом, приподнял труп за плечи и перевернул его на спину. Тело было странно легко, и члены, словно все они были переломаны, падая, принимали самые странные положения, как корпус дешевой куклы. Само лицо было лишено всякого выражения; оно было бледно как воск и так же тускло-блестяще и только на одном виске отвратительно перемарано кровью. Это было единственное неприятное для Маркхейма обстоятельство, возбудившее в нем что-то вроде отвращения в первый момент и вслед за тем тотчас перенесшее его к тому далекому времени, когда он был еще почти ребенком. В одно мгновение его воображение нарисовало перед ним тот ярмарочный день в рыбацкой деревеньке, который долгое время был памятен ему. Серый туманный день, свистящий ветер с моря, на главной улице деревушки пестрая толпа поселян, движущихся во всех направлениях; свистят свирели, звуки духовых инструментов оглашают воздух, там и сям слышится барабанная дробь, зазывающая любопытную публику в ярмарочные балаганы, и гнусавый голос менестреля, поющего протяжно и жалобно свои баллады и сказания. И среди всей этой толпы затерявшийся в ней с головой мальчуган лет восьми-девяти протискивается то взад, то вперед, засматривается с жадным любопытством и в то же время и со страхом на все выставленные приманки и на товары и, наконец, добирается до большой площади местечка и вместе с толпой останавливается перед большим открытым балаганом, на возвышении которого красуется громаднейший экран с расклеенными на нем лубочными плакатными картинами, безобразно нарисованными и отвратительно ярко и примитивно размалеванными, представлявшими собой изображения разных ужасов: «Швея Маннингс истязает свою ученицу», «Семейство Броупригг и зарезанный ими у них за столом гость», «Вэр умирает, задушенный руками Туртелля» и еще десятка два подобных же сюжетов и картин, наглядно и ярко изображавших недавно нашумевшие и разглашенные всеми английскими газетами известные преступления. Все это он видит так живо, как в тот день! Он вновь тот самый мальчик и смотрит, как тогда, на все эти картины — с чувством физического возмущения и непреодолимого отвращения ко всем этим злодеям; с чувством жуткого ужаса он содрогается перед этими злодеяниями, перед этими гадкими, отвратительными картинами; его оглушает барабанная дробь, в его памяти воскресает даже сам мотив слышанной в тот день музыки, и при этом он теперь испытывает приступ тошноты; он чувствует, что ему делается дурно; его мутит, и он ощущает внезапную слабость; ноги начинают подкашиваться, но он должен противостоять этому приступу минутной слабости, он должен победить ее!

И он счел за лучшее прямо взглянуть в лицо содеянному им страшному делу, а не отворачиваться от него трусливо и малодушно. Он нагнулся близко-близко над лицом мертвеца, вынуждая свой ум осознать и постигнуть весь ужас своего преступления. Еще так недавно это мертвое лицо было подвижно и отражало попеременно все волновавшие этого человека чувства; этот бледный и немой рот произносил слова, это тело было полно движения и мускульной энергии, а теперь его рукой эта жизнь была пресечена и остановлена, подобно тому, как часовой мастер одним пальцем останавливает ход и бой часов. Но напрасно он рассуждал и анализировал свой поступок — ни малейшее чувство раскаяния не пробуждалось в его душе. Совесть его молчала, и то самое сердце, которое когда-то, да даже и теперь еще, всего за одну какую-нибудь минуту, содрогалось при виде злодейств, изображенных на холсте, взирало без содрогания на страшную действительность. Ничто решительно не шевелилось при этом в его душе. Он испытал нечто похожее на слабый проблеск жалости к человеку, которого судьба напрасно наделила всеми данными для того, чтобы превратить жизнь в сей земной юдоли в сад наслаждений, и который не сумел воспользоваться этим, который никогда не жил, а теперь был мертв! Но вот и все, а раскаяния — ни тени! И, отогнав от себя все эти размышления, он отыскал ключи и направился к полуоткрытой двери, ведущей во внутренние покои. На дворе теперь лил сильный дождь, и шум барабанившего по крыше ливня нарушал безмолвие и тишину опустевшего дома. Все комнаты этого дома производили теперь впечатление каких-то сырых пещер, по стенам которых ручьями стекают струи воды, потому что во всех углах непрестанно отдавался шум дождевых струй, сливавшийся с тиканьем часов в лавке.

Когда Маркхейм приближался к двери, ему стало казаться, что он слышит в ответ на свои осторожные шаги другие, столь же осторожные шаги, удаляющиеся вверх по лестнице, а на пороге все еще слабо колышется тень. Тогда он сделал над собой невероятное усилие и заставил себя смело распахнуть дверь.

Слабый свет туманного пасмурного дня тускло стелился по голому каменному полу холла и лестницы, слабо отсвечивал на гладкой полированной поверхности древнего рыцарского вооружения, надетого на манекен, стоящий на площадке лестницы с опущенным забралом и алебардой в руке, и на темной резьбе по дереву, и на рамах старинных картин, развешанных на желтом фоне стен, над резными панелями. Дождь так громко барабанил по крыше, окнам и трубам, и так сильно отдавался по всему дому, что нервно напряженный слух Маркхейма стал различать в этом дождевом шуме разнообразные звуки. Шаги и вздохи, мерный топот ног проходящего где-то в отдалении полка, звон монет при подсчете, скрип дверей, тихонько приотворяемых, — все эти звуки как будто сливались со шлепаньем тяжелых капель дождя о стеклянный купол крыши, с шумом стремительно низвергающихся по желобам и водосточным трубам дождевых струй, и все это вместе создавало в нем ощущение чего-то жуткого. Впечатление, что он здесь не один, росло и усиливалось с каждой минутой, доведя его до состояния, близкого к сумасшествию. Со всех сторон его осаждали призраки чьего-то невидимого присутствия; он слышал, как эти бесплотные существа двигались и ходили в верхних комнатах; он слышал, как там, в лавке, мертвец поднимался на ноги; и когда он сам, сделав над собой громадное усилие, стал с трудом подыматься по лестнице, он явственно слышал, как чьи-то легкие шаги впереди удалялись от него, а чьи-то другие шаги упорно следовали крадучись за ним. «Если бы я только был глух, — думал он, — как бы я был спокоен теперь, как бы спокойна была теперь моя душа!» Но вслед за тем, прислушиваясь с удвоенным вниманием, он начинал благословлять судьбу за это тревожное состояние духа, стоящее на страже его безопасности. Он беспрестанно поворачивал голову, оглядываясь то назад, то вправо, то влево; глаза его, готовые выскочить из орбит, вращались из стороны в сторону и как будто улавливали везде нечто, похожее на хвост чего-то, не имеющего названия, чего-то бесформенного, исчезавшего в тот момент, когда глаза его обращались в ту сторону. Двадцать четыре ступени, ведущие на второй этаж, превратились для него в двадцать четыре агонии смертельного страха. Здесь, на первом этаже, двери, выходившие на площадку, стояли открытые настежь; три из них зияли черными проемами подобно трем громадным пушечным жерлам, разинувшим свои смертоносные пасти, чтобы поглотить его. И эти раскрытые двери болезненно бередили его расшатанные нервы. Он сознавал, что нигде он не будет чувствовать себя достаточно защищенным и укрытым от любопытных и проницательных человеческих глаз, и его неудержимо влекло домой, чтобы запереться в четырех стенах своей комнаты, потонуть в подушках и пуховиках своей постели, спрятаться под простынями и одеялами и сделаться невидимым для всех, кроме одного Бога! И при этой последней мысли он слегка призадумался. Он стал припоминать рассказы о других убийцах, о том, какой страх они, как говорят, испытывали при мысли о небесном возмездии, но с ним, с Маркхеймом, ничего подобного не было. Он боялся только, как бы сама его человеческая природа, следуя своим неизменным законам, не выдала его, не представила какой-нибудь несомненной очевидности его преступления, а в еще большей степени он боялся, испытывая рабский, суеверный страх, возможности, что эта самая природа, желая погубить его, произвольно нарушит свои законы и в данном случае пойдет наперекор им, чтобы тем вернее обречь его на гибель. Ему казалось, что он ведет игру, основанную всецело на расчете, где все зависит от правил, от ловкого хода, от искусного расчета шансов и последствий. А что, если природа, как проигравшийся деспот, пинком ноги опрокинет шахматную доску со всеми так умно расставленными им на ней фигурами, чтоб отомстить ему за нарушение ее исконных законов! Нечто подобное, как утверждают историки, случилось с Наполеоном: зима, наступившая неожиданно, раньше срока разрушила все планы и расчеты гениального стратега и погубила его и его победоносную армию. То же самое может случиться и с Маркхеймом; толстые кирпичные стены дома могут стать прозрачными как хрусталь и обнаружить все его действия подобно тому, как мы видим работу пчел в стеклянном улье. Крепкие балки и доски пола могут поддаться под его ногами как сыпучий песок, и он может завязнуть между их обломками как пойманный капканом зверь. Да что! Бывали еще более странные и невероятные случаи, которые могли повториться теперь и уничтожить и погубить его. Например, мог обрушиться дом и погрести его под своими обломками, рядом с трупом убитого им антиквара; или же мог загореться соседний дом, и пожарные обступят его со всех сторон и взломают ставни и двери этого дома, и убийство обнаружится — вот чего боялся Маркхейм! В известном смысле все это, конечно, тоже могло назваться Божьим Провидением, Перстом Божьим, карающим грех, но о самом Боге, как Высшем Существе, он не думал и нисколько не беспокоился о Нем. Он сознавал, что его поступок был исключительным, но исключительными были и его побуждения, и его оправдания, которые были известны Богу, и только от Бога он ждал и справедливости, и милосердия, но отнюдь не от людей. Когда он наконец благополучно добрался до гостиной и плотно запер за собой дверь, он почувствовал на минуту некоторое облегчение и успокоение от преследовавших его все время страхов и опасений. Комната эта была, так сказать, совершенно голая, без занавесей и портьер, без ковров или каких-либо иных украшений, вся заставленная упаковочными ящиками и разнокалиберной мебелью; несколько больших простеночных зеркал, в которых Маркхейм увидел себя с разных сторон, как актера на сцене, смутили его в первую минуту. Множество старинных картин в рамах и без рам стояли на полу, повернутые лицом к стене; тут же стоял превосходный буфет работы Шератона и старинный комод-маркетри, а также и большая парадная кровать под пологом из старинного затканного золотом штофа. Окна этой комнаты доходили до пола и отворялись как двери, но, по счастью, нижняя часть их была закрыта ставнями, и это мешало соседям видеть находившихся в комнате. Придвинув довольно большой упаковочный ящик к комоду, Маркхейм принялся подбирать к нему ключи. Это было дело нелегкое: ключей было много, а кроме того, это было скучно, потому что в конце концов в комоде могло и ничего не оказаться, а время было дорого и летело быстро. Но занятие это требовало напряженного внимания, и потому оно как-то разом отрезвило его. Краешком глаза он мог видеть дверь, и время от времени он даже прямо поглядывал на нее, как главнокомандующий осажденной крепости с чувством удовлетворения убеждается в хорошем и надежном состоянии своих фортов и укреплений. Теперь он чувствовал себя все же умиротворенным; дождь, ливший на улице, звучал теперь в его ушах естественно и даже приятно; а вот на той стороне кто-то заиграл на рояле, мотив какого-то гимна, и голоса целого хора детей подхватили напев и слова. Какая величественная, какая успокаивающая и умиротворяющая мелодия! Как свежи и чисты эти молодые голоса! Маркхейм прислушивался, улыбаясь, к этому гимну и в то же время перебирал ключи, а в голове его рождались образы и картины, соответствующие настроению, созданному гимном. Он видит группу детей, направляющихся в церковь… Вот заиграл орган, дети поют под его торжественные протяжные звуки; или гурьба детей рассыпалась по полю, у ручья резвятся купающиеся шалуны, другие пускают змея под самые облака, гонимые ветром по небу; а затем, при новом переходе гимна, снова чудятся ему идущие в церковь люди и торжественное воскресное служение, слышится высокий приятный голос священника (который он вспоминает с улыбкой) и мерещатся потускневшие золотые буквы десяти заповедей на кафедре.

И вот, в то время как он так сидел перед комодом, занятый подбиранием ключей, но витавший мысленно вдали, он вдруг вскочил в испуге со своего места, его бросило и в жар, и в холод, он едва удержался на ногах; кровь прилила ему к голове и к сердцу, и он стоял ошеломленный, дрожа всем телом. Он явственно услышал, что кто-то медленно и уверенно поднимался по лестнице, и спустя минуту чья-то рука взялась за ручку двери, замок щелкнул и дверь тихонько отворилась.

Страх сжимал грудь Маркхейма как в тисках. Он не знал, чего ему ожидать; встал ли мертвец и притащился сюда, или же блюстители общественной безопасности, орудия человеческого правосудия, то есть представители судебной власти, явились сюда за ним? Или же, наконец, может быть, какой-нибудь случайный свидетель наугад, вслепую, набрел на его преступление и передаст его, убийцу, в руки правосудия, и потащит его на виселицу!

Но когда чье-то лицо просунулось в полуотворенную дверь, и, оглядевшись кругом, обратилось к нему, дружелюбно кивая и улыбаясь, как старому знакомому, а затем снова скрылось за дверью, которая бесшумно затворилась, Маркхейм не мог долее совладать с собой, и хриплый крик невыразимого ужаса вырвался против его воли у него из груди. На этот крик странный посетитель вернулся.

— Вы меня звали? — спросил он, просовывая голову в щелку и любезно улыбаясь. И с этими словами он вошел в комнату, тщательно заперев за собой дверь.

Маркхейм стоял и смотрел на него во все глаза. Быть может, у него рябило в глазах или само зрение несколько затуманилось, но только ему казалось, что очертания лица и фигуры вошедшего поминутно менялись и расплывались, как лица портретов и фарфоровых китайских божков там, внизу, в лавке, при колеблющемся свете свечи. Временами ему казалось это лицо знакомым, минутами ему даже казалось, что этот человек походит на него самого, а временами ему казалось, что он видит его в первый раз в жизни; все время он чувствовал в груди точно холодный камень, точно целую глыбу ужаса, давящего, гнетущего, тупого, нераздельного с сознанием, что это существо было не от земли и не от Бога.

А вместе с тем оно было до невероятности обыденное; такое существо, какие встречаются в жизни на каждом шагу, — и лицо, и манера, и платье, все было самое обыкновенное; он стоял и, добродушно улыбаясь, смотрел на Маркхейма, а затем весьма просто и вежливо добавил:

— Бы, если я не ошибаюсь, ищете деньги?

Маркхейм на это ничего не ответил.

— Я должен вас предупредить, что служанка антиквара в настоящий момент уже рассталась со своим возлюбленным, покинув его раньше, чем обыкновенно, и что она скоро уже будет здесь. А если мистера Маркхейма застанут здесь, в этом доме, то я полагаю, что мне нет надобности описывать вам, какие могут произойти от того последствия!

— Разве вы меня знаете? — воскликнул убийца.

Гость только улыбнулся.

— Вы издавна были моим большим любимцем, — сказал он, — я давно слежу за вами и не раз старался помочь вам, выручить вас из беды, но вы постоянно как будто игнорировали меня.

— Кто вы такой? — воскликнул Маркхейм. — Дьявол, что ли?

— Кто я такой? Да не все ли равно? — ответил собеседник. — Это не может иметь никакого значения для той услуги, которую я собираюсь вам оказать.

— Напротив, это не только может, но и имеет громадное значение в моих глазах! запальчиво крикнул Маркхейм. — Принять помощь от вас?! Нет, никогда! Вы, я вижу, еще не знаете меня, и слава Богу, что вы меня не знаете.

— Я вас знаю, — спокойно, но уверенно, с оттенком доброжелательной строгости в голосе, возразил посетитель. — Я знаю вас до самых тайников вашей души.

— Знаете меня! — воскликнул Маркхейм. — Кто это может утверждать? Вся моя жизнь не что иное, как личина! Одна сплошная клевета на самого себя! Я всю жизнь только и делал, что клеветал на себя, на свои природные качества, чувства и наклонности, — я очернил, я оболгал себя! И все так поступают, все люди на самом деле лучше, чем они кажутся, лучше, чем та внешняя оболочка, та кора, что нарастает на них и мешает им свободно двигаться, и жить с открытою душой, с душой нараспашку! Вы ежедневно видите, как жизнь тащит людей в сторону от избранного ими пути, подобно тому, как какие-нибудь наемные убийцы захватывают силой и уносят свою жертву, завернув ее в темный плащ. Если бы людям предоставлено было самим устраивать свою судьбу, если бы вы могли видеть их настоящие лица, — вы увидели бы в них святых и героев! Я, быть может, хуже, чем большинство людей, на мне наросло и тяготеет больше зла и больше греха, и мое оправдание известно только мне да Богу! Но если бы у меня сейчас было время, я открылся бы вам.

— Мне? — спросил гость.

— Да, вам прежде всего, — подтвердил Маркхейм. — Я полагаю, что вы умны и сможете понять меня. Я думал, что раз вы существуете, то вы должны уметь читать в сердцах людей, а между тем вы, как я вижу, хотите судить обо мне по моим поступкам! Подумайте только, что значат все мои поступки? Я родился и жил в стране гигантов; эти злые гиганты таскали меня с самого моего рождения за руку, куда они хотели, не спрашивая меня, даже часто и против моей воли! Это гиганты обстоятельств, правящих жизнью человека! И после этого вы хотите судить обо мне по моим поступкам? Да разве вы не можете заглянуть глубже, в самую душу человека? Неужели вы не видите и не можете понять, что всякое зло ненавистно мне? Неужели вы не можете прочесть в моем сердце, в моем разуме светлые предначертания совести, ничем не запятнанной и не замутненной? Я часто не слушал ее голоса и шел сознательно против ее требований и закона, но я никогда не искажал ее никакими софизмами, не допускал никаких сделок с нею! Неужели вы не видите во мне явления, по всей вероятности, очень обыкновенного среди людей, — невольного грешника?!

— Не спорю, вы высказали все это весьма прочувственно и убедительно, — отозвался собеседник. — Но только меня все это вовсе не касается. Все такого рода психологические тонкости вне моей компетенции, и отнюдь не интересуюсь, путем какого рода стечения обстоятельств или в силу каких побудительных причин вы могли быть увлечены в сторону. Для меня важно только, чтобы вы уклонились в известную сторону. Но время летит! Правда, прислуга несколько запаздывает, заглядывая в лица прохожим, глазея по сторонам, останавливаясь перед картинами, выставленными в окнах магазинов, перед афишами, расклеенными на столбах, но тем не менее она все приближается к дому и скоро будет здесь. Поймите, ведь она это почти одно и то же, что сама виселица, приближающаяся к вам, шагая по людным улицам в их рождественском убранстве! Ну, помочь вам? Указать вам, где вы найдете деньги? Ведь я все решительно знаю!

— А какой ценой должен я купить эту услугу? — спросил Маркхейм.

— Не будем говорить о цене! Я предлагаю вам мои услуги даром, в качестве рождественского подарка! — ответил посетитель.

Маркхейм не мог при этом удержаться от горькой усмешки, в которой сквозило некоторое торжество.

— Нет, — сказал он, — я ничего не приму от вас, и если бы я умирал от жажды и ваша рука поднесла мне спасительный кубок, я все-таки нашел бы в себе силу и мужество, чтобы отстранить его! Может быть, я слишком доверяю своим силам, но, во всяком случае, я не сделаю ничего подобного, что дало бы вам право сказать, что я сознательно и добровольно предался злу и запродал душу свою лукавому!

— Но я ничего не имею против предсмертного раскаяния, — заметил посетитель.

— Вероятно, потому, что вы не верите в действительность и спасительность такого раскаяния! — воскликнул Маркхейм.

— Я этого не говорю, — возразил гость, — я смотрю на эти вещи с другой точки зрения; когда жизнь кончена, у меня всякий интерес к данному существу совершенно пропадает. Если человек жил и служил мне, распространяя темное учение и темные взгляды под знаменем религиозного учения, или иным каким путем сеял плевелы на Божьей ниве среди чистой пшеницы, как это всегда делали вы из послабления вашим похотям и желаниям и в угоду вашей жажде наслаждений, то в тот момент, когда этот человек становится так близок к своему освобождению, он может ко всему остальному прибавить всего только еще одну эту услугу мне — раскаяться в содеянном и умереть с улыбкой на устах, примиренный с самим собой, с людьми и даже с Богом, и этим утвердить в вере и надежде на возможность спасения и примирения в последнюю минуту даже и самых трусливых и малодушных моих последователей, которых, быть может, только одни эти сомнения и удерживают еще отчасти… Вы видите, я вовсе уж не столь жестокий господин, как это многие еще до сих пор думают. Испробуйте на себе мою власть, примите предлагаемую мною вам помощь и наслаждайтесь себе жизнью, как наслаждались ею до сих пор. Наслаждайтесь полнее, шире расставляйте локти на столе пира жизни! Я вас не выдам. А когда станет близиться ночь и занавес начнет опускаться, то — говорю это вам для вашего успокоения и утешения — вы сами удивитесь, как легко вам будет уладить свою маленькую ссору с вашей совестью и заключить мир с Господом Богом. Я как раз только сейчас от смертного одра такого умирающего. Вся комната была полна родных и друзей, и все они искренно оплакивали его, с благоговением прислушиваясь к его последним словам, и когда я заглянул ему в лицо, в лицо этому человеку, всю жизнь не знавшему ни сострадания, ни милосердия, я увидел, что лицо это примирение улыбалось, просветленное надеждой.

— И вы полагаете, что и я такой, как и он? — спросил Маркхейм. — Вы думаете, что и у меня нет иных, более высоких стремлений, как только грешить, грешить и грешить, а под конец как-нибудь змеей проползти в рай? Вся моя душа возмущается при подобной мысли. Неужели вас этому только научил ваш опыт по отношению к роду человеческому? Или же вы потому так говорите со мной, что застали меня с руками, обагренными кровью, и потому предполагаете, что я должен быть способен на всякую подлость? И неужели это преступление, убийство человека — такой ужасный поступок, что из-за него должен иссякнуть навсегда в человеке даже самый источник добра?

— Для меня убийство не представляет собою особой категории греха, — возразил собеседник. — В сущности, если вглядеться поглубже, все грехи — убийства тем или иным способом, точно так же, как сама жизнь есть война не на жизнь, а на смерть. Я смотрю на весь ваш род людской, как на обреченных на голодную смерть моряков на затерявшемся среди океана судне, где вышли съестные припасы. Все вы вырываете последнюю корку хлеба изо рта голодного и питаетесь за счет жизни другого, подобного вам несчастливца; как озверевшие от голода люди поедают друг друга, так точно поедают друг друга все, хотя это и не сразу заметно. Я слежу не столько за самим актом греха, сколько за его последствиями, и пришел к тому убеждению, что в конечном итоге каждый грех влечет за собою смерть, и на мой взгляд хорошенькая девушка, которая перечит своей матери, с очаровательной грацией противореча ей по поводу какого-нибудь пустого бального вопроса, точно так же, хотя и менее видимо, заставляет сочиться человеческую кровь, как и такой убийца, как вы. Я сейчас сказал, кажется, что я слежу за грехом в его последствиях, но я точно так же слежу и за добродетелями, и говорю вам, что, в сущности, добродетель и порок ничем не отличаются друг от друга; между ними, можно сказать, нет ни на йоту разницы; как одни, так и другие являются косой в рука ангела смерти. То зло, ради которого я существую, заключается не в самом поступке, а в самой душе преступника; мне дорог злодей, а не его злодеяние, плоды которого, если бы мы могли их проследить достаточно далеко вперед по бушующим порогам, водопадам и стремнинам жизни, могут быть более благословенными, чем плоды величайших подвигов добродетели! И теперь я предлагаю вам обеспечить вашу безопасность и предоставить вам возможность наслаждаться жизнью отнюдь не потому, что вы сейчас убили человека, но потому, что вы Маркхейм.

— Я открою вам мою душу, — сказал Маркхейм, — это преступление, на котором вы накрыли меня, — последнее! По пути к нему я научился многому, понял и постиг очень многое, и само оно явилось для меня громадного значения уроком! Уроком, которого я никогда не забуду. Но сие время мною руководило возмущение, и, возмущенный несправедливостью судьбы, я часто делал то, чего я не хотел, против чего восставала моя душа! Бедность поработила меня, я был ее подневольным рабом, она угнетала меня, толкала, куда я не хотел, хлестала меня своим беспощадным бичом. Есть, конечно, сильные натуры, которые могут устоять против искушения, могут восторжествовать над своими склонностями и соблазнами, но я не был таков, меня мучила жажда наслаждений! Но отныне в этом проступке моем я разом почерпну и богатство, и предостережение, и вместе с тем и силу, и свежую решимость быть впредь самим собой. Теперь я становлюсь во всех отношениях свободным в своих действиях и вижу себя совершенно преображенным, совершенно другим, новым человеком! Эти руки станут орудием добра, это сердце полно примирения, любви и сострадания к ближним. На меня как будто что-то находит, во мне вырастает из самой глубины души что-то далекое, давно забытое, чистое, светлое и хорошее! То, о чем я мечтал в детстве в праздничные дни под звуки церковного органа, то, что я предвкушал, когда проливал слезы умиления над благородными поступками героев в хороших, умных книгах, или беседовал с покойной матушкой, когда я еще был чистым и невинным ребенком, и всем сердцем внимал ее благим советам, поучениям и наставлениям. Передо мною лежит вся моя жизнь; в течение нескольких лет я блуждал, но теперь я снова вижу перед собой обетованную землю, и намерен неуклонно идти к ней.

— Вы, вероятно, пустите эти деньги в оборот? Употребите их на игру на бирже? — спросил посетитель. — Но ведь именно на бирже, если я не ошибаюсь, вы уже проиграли не одну тысячу фунтов.

— Это что! Мало ли что было! — возразил Маркхейм. — На этот раз я буду играть наверняка!

— И на этот раз вы опять проиграете, — спокойно и уверенно произнес гость.

— Но я половину оставлю про запас!

— И эту половину вы тоже проиграете, — так же уверенно и безапелляционно заявил собеседник.

При этих последних его словах пот выступил на лбу у несчастного.

— Ну так что же! Что за беда! — воскликнул он. — Допустим, что я проиграю, что я снова окажусь в нужде, в нищете, так неужели же всю жизнь во мне всегда будет одерживать верх только все то, что во мне есть дурного, и так до конца дней моих! И все это дурное будет постоянно подавлять и душить во мне все хорошее, все светлое, чистое и прекрасное!.. Нет, и зло, и добро одинаково сильны во мне, и вот почему меня влечет и в ту, и в другую сторону; я люблю не что-нибудь одно, я люблю все! Я способен понимать и великие, и благородные поступки, способен и на самоотвержение, и на отречение, даже на мученичество! И хотя я сейчас только дошел до такого преступления, как убийство, я тем не менее не чужд и чувства сострадания, и сочувствия, и жалости, и доброжелательства! Да, я жалею бедных, и кому знать ближе их мучения и страдания, как не мне! Я люблю честный, открытый смех; и нет на свете такой хорошей, благородной и прекрасной идеи или мысли, нет ничего честного, высокого, благородного и великодушного, чему бы я от всей души не сочувствовал, что не нашло бы отклика в моем сердце! Так неужели же одно только зло всегда будет руководить всей моей жизнью? И все мои дурные стороны неизменно будут брать верх над моими добрыми душевными качествами, которым суждено оставаться бесплодными и лежать на дне души моей, подобно бесполезному хламу, сваленному на чердаке? Нет, нет! Не может быть: все доброе такая же могучая пружина, как и все злое, и оно также может руководить жизнью человека!..

Но тут странный посетитель поднял кверху палец и остановил его:

— Все тридцать шесть лет вашей жизни на этом свете я следил за вами во всех перипетиях вашей жизни; я видел вас при самых разнообразных обстоятельствах, во всевозможных обстановках, в минуты самых разнородных настроений, самых простых и сложных переживаний, и, следя за вами на протяжении всего этого долгого периода времени, на протяжении, можно сказать, всего пройденного вами жизненного пути, я видел, как вы все время катились, словно по наклонной плоскости, как вы падали все ниже и ниже, как вы становились с каждым днем податливее и слабовольнее. Припомните, хотя бы пятнадцать лет тому назад вы содрогнулись бы при мысли о краже! А всего каких-нибудь года три тому назад вы побледнели бы при одном слове «убийца», а теперь, скажите мне по совести, разве вы не подыскиваете оправданий вашему поступку, не стараетесь свалить вину на условия жизни? Есть ли такое преступление, или такое злодейство, жестокость или безумство, перед которыми бы вы остановились? Есть ли такая низость или подлость, от которой бы вы отвернулись? Нет такого греха или такого дурного поступка, на который бы вы не отважились! Нет такого страшного преступления, которое вы бы побоялись взять на душу! Лет через пять я представил бы вам неопровержимые доказательства всего этого, я уличил бы вас на деле. Все под гору, вниз ведет ваш жизненный путь, и ничто, кроме смерти, не может вас спасти или остановить вас в этом стремительном падении. — Да, это правда, — хрипло проговорил Маркхейм, — я действительно примирился до известной степени со злом, свыкся как-то с ним, освоился и поддался ему… Да, но то же самое бывает ведь со всеми; даже и святые, и те часто поддавались злу и всякому искушению, и даже величайшие праведники от одного соприкосновения с жизнью становились менее, праведными и непорочными, делались более похожими на других, становились, так сказать, под стать большинству окружающих и всему окружающему.

— Постойте, я предложу вам один простой вопрос, — сказал на это собеседник, — и сообразно тому, что вы мне на него ответите, я предскажу вам ваше будущее. Неоспоримо верно, что вы во многом стали податливее и менее строги к себе, возможно, что вы правы, поступая так, не спорю, и, кроме того, у вас есть готовое оправдание, что то же случается с большинством людей. Пусть так, но скажите мне, стали ли вы хоть в чем-нибудь, хотя бы даже самом пустячном и незначительном, строже, взыскательное и требовательнее, чем раньше? Смотрите ли вы теперь неодобрительно и укоризненно на какие-нибудь ваши личные поступки или ваше общее поведение, или же вы на все решительно махнули рукой? Укажите мне хотя бы на что-нибудь, что можно было бы признать за тень или за признак улучшения в вашей морали! Укажите мне, в чем вы стали лучше, чем были!

— Ни в чем! — воскликнул Маркхейм с внутренним мучительным сознанием своего нравственного падения. — Ни в чем решительно! — повторил он с неподдельным отчаянием. — Во всех отношениях и во всем без исключения я постепенно падал все ниже и ниже!

— Да… Ну, а если так, то мой совет примириться с тем, что вы есть, — сказал гость, — это бесспорно самое разумное, потому что вы никогда не изменитесь к лучшему. Ваша роль здесь, на свете, иная: вам предназначено судьбой идти от падения к падению. Так уж предначертано в книге судеб!..

Маркхейм долго молчал, погрузившись в мрачное, тяжелое раздумье. Первым прервал молчание его собеседник.

— Послушайте, раз это так, — сказал он, — то уж не указать ли вам, где лежат эти деньги?

— Разве я не могу даже искать спасения? Разве для меня не может быть возрождения?!

— Ведь вы уже испробовали это средство! Не я ли видел вас года два тому назад на митингах общества «Духовного возрождения», где ваши речи раздавались всех громче, где и вы воспевали с хором гимн покаяния, провозглашали воскресение к новой жизни на земле, расцветающей на развалинах греха и порока!.. Ну и что же из этого вышло?

— Ничего!.. — упавшим голосом согласился Маркхейм. — Да, вы правы! И все, что вы мне здесь сейчас сказали, все это правда!.. Теперь я ясно вижу, что мне остается делать, и в чем теперь заключается мой долг. Благодарю вас за этот урок, благодарю от всей души! Теперь глаза мои раскрылись, и я вижу себя таким, каков я есть на самом деле.

Он смолк. В этот самый момент резкий звук колокольчика у входной двери, дребезжа, раздался по всему дому. При этом звуке, как будто это был заранее условленный сигнал, которого он ждал, странный посетитель вдруг разом изменил свое обращение.

— Это прислуга! — воскликнул он. — Вы видите, она вернулась, как я вас о том предупреждал. Теперь вам предстоит еще одно маленькое затруднение — отвлечь ее внимание от вас и не дать ей заметить и догадаться, что здесь случилось нечто не совсем обычное. Вы должны сказать ей, что ее господин заболел, но вместе с тем вы непременно должны впустить ее в дом и при этом все время сохранять совершенно уверенный, спокойный, но несколько серьезный и озабоченный вид. Никаких улыбочек или усмешек, главное дело — это не переигрывать, и тогда я ручаюсь вам за успех. Раз она войдет в прихожую и дверь за ней будет заперта покрепче, то с помощью той же ловкости и проворства, какие вы применили к ее господину, нетрудно будет избавиться и от ее нежеланного и неудобного присутствия и устранить с вашего пути и эту последнюю опасность. Раз это будет сделано, весь вечер будет в вашем распоряжении, а если нужно, то и вся ночь. Все это время вы можете употребить на разграбление собранных здесь сокровищ и на то, чтобы обезопасить себя от всякого рода подозрений. В этом, конечно, я тоже могу помочь вам. В сущности, ее приход является для вас и помощью, и даже в некоторой степени спасением под видом новой опасности. Только действуйте смелее, мой милый друг, не то помните, что ваша жизнь висит на волоске! Мешкать нельзя, надо действовать!..

Маркхейм пристально смотрел на своего советчика и не особенно торопился.

— Если я обречен на одни только дурные поступки, если мне суждено, как вы говорите, творить только зло, — сказал он, — то у меня остается еще один свободный выход из этого положения; передо мной еще открыта дверь к спасению — я могу перестать творить что бы то ни было! Могу отказаться от каких бы то ни было поступков. Если вся моя жизнь есть не что иное, как одно сплошное зло, то я могу отказаться от нее!.. Хотя я, — как вы совершенно справедливо заметили, — поддаюсь каждому малейшему искушению, я все-таки еще способен одним решительным движением поставить себя в такое положение, где я стану совершенно недоступен никаким искушениям. Вы утверждаете, что моя любовь к добру, ко всему честному, благородному и прекрасному обречена на бесплодие, — возможно, что так! Но даже если это и так, то, помимо этой любви и наряду с ней, во мне живет и ненависть ко всякому злу, и из-за этой ненависти, к горчайшему вашему разочарованию, любезный мой советчик и благожелатель, вы увидите, что я сумею почерпнуть в себе достаточно энергии и решимости, чтобы противостоять злу.

При этих словах физиономия гостя заметно изменялась; в ней наблюдалась какая-то удивительная перемена, можно сказать, почти приятная: выражение его лица как-то смягчилось и просветлело; в нем чувствовалось и торжество, и некоторая нежность, но при этом само лицо его как будто стушевывалось, как будто расплывалось, точно туман.

Но Маркхейм не остановился над наблюдением перемены, происшедшей в лице его собеседника, он не дал себе труда вникнуть в смысл и в значение этого превращения, он отворил дверь на площадку и стал медленно спускаться по лестнице, погруженный в глубокие думы.

Все его прошлое постепенно и последовательно развертывалось перед ним, и он видел его таким, каким оно было в действительности, — неприглядным, безобразным, как кошмар, случайным, как пестрая смесь мотивов в каком-нибудь музыкальном попурри. Вся его жизнь предстала теперь перед ним как одна общая картина поражения.

Жизнь, такая, какою он видел ее теперь, не прельщала его более, она не манила его к себе, не сулила ему ни радостей, ни утех, напротив, она отталкивала его, как нечто гадко-кошмарное, что тяготит и давит, и порабощает его, а там вдали, по ту сторону этого печального земного бытия, ему виднелась тихая пристань для его разбитой бурей ладьи.

В сенях он остановился и заглянул в лавку, где на конторке над трупом убитого им антиквара все еще колыхалось пламя свечи. Теперь там было как-то особенно тихо и безмолвно, как в пустой церкви. Маркхейм стоял и смотрел на покойника, и мысли о нем вдруг целым роем закружились у него в голове.

Вдруг колокольчик снова, на этот раз нетерпеливо зазвенел и задребезжал на весь дом. Маркхейм очнулся и пошел к двери. Отворив, он встретил прислугу на пороге и остановил ее. На лице у него блуждала слабая тень печальной улыбки, а голос звучал спокойно, кротко, почти ласково.

— Знаете, вы бы сходили за полицией, — сказал он, — я убил вашего хозяина.

Сатанинская бутылка

На одном из Гавайских островов жил человек, которого мы будем называть Кэаве, так как, правду сказать, он жив до сих пор, и его настоящее имя должно остаться тайной; родился же он неподалеку от Хонаунау, где в пещере покоятся останки Кэаве Великого. Человек этот был беден, деятелен и храбр, знал грамоту не хуже школьного учителя и слыл к тому же отличным моряком; он плавал и на каботажных судах и водил вельбот у берегов Хамакуа, пока не взбрело ему на ум поглядеть белый свет и чужие города, и тогда он нанялся на судно, уходившее в рейс до Сан-Франциско.

Сан-Франциско — красивый город с красивым портом, и богачей в нем видимо-невидимо, и есть там холм — сплошь одни дворцы. Как-то раз Кэаве, позвякивая монетами в кармане, прогуливался на этом холме и любовался домами по обеим сторонам улицы.

«Какие красивые дома! — думал Кэаве. — И какие, верно, счастливые люди в них живут, не зная забот о завтрашнем дне!»

Так размышлял он, когда поравнялся с домом, который был хоть и поменьше остальных, но нарядный и красивый, как игрушка; ступени крыльца блестели, будто серебряные, живые изгороди походили на цветущие гирлянды, окна сверкали, словно алмазы, и Кэаве остановился, дивясь такому совершенству, открывшемуся его глазам. И, стоя так перед домом, заметил он, что какой-то человек смотрит на него из окна, стекло которого было столь прозрачно, что Кэаве видел этого человека не хуже, чем мы видим рыбу, стоящую в лужице, оставшейся на камнях в час отлива. Человек этот был уже в летах, лыс, с черной бородой; лицо его казалось печальным и хмурым, и он горестно вздыхал. И вот Кэаве смотрел на этого человека, а тот смотрел из окна на Кэаве, и оба они — подумать только! — позавидовали друг Другу.

Вдруг незнакомец улыбнулся, кивнул и, поманив Кэаве, встретил его в дверях дома.

— Мой дом очень красив, — сказал человек с тяжким вздохом. — Не пожелаешь ли ты осмотреть покои?

И он провел Кэаве по всему дому — от погреба до чердака, и все здесь казалось столь совершенным, что Кэаве был поражен.

— Поистине, — сказал Кэаве, — это прекрасный дом.

Жил бы я в таком доме, так, верно, смеялся бы от радости с утра до вечера. А ты вот вздыхаешь, почему бы это?

— И ты тоже, — сказал человек, — можешь иметь дом, во всем схожий с этим, стоит тебе только пожелать. У тебя, надо полагать, есть деньги?

— У меня есть пятьдесят долларов, — сказал Кэаве, — но такой дом должен стоить много дороже.

Человек что-то прикинул в уме.

— Жаль, что у тебя так мало денег, — сказал он. — Это причинит тебе лишние хлопоты в будущем, но тем не менее можешь получить и за пятьдесят долларов.

— Этот дом? — спросил Кэаве.

— Нет, не дом, — отвечал человек, — а бутылку. Видишь ли, должен тебе признаться, что все мое богатство, хоть, может, я и кажусь тебе великим богачом и удачником, — этот дом и этот сад, — все возникло из бутылки величиной чуть больше пинты. Вот она.

И, отперев какой-то шкафчик, он достал оттуда круглую пузатую бутылку с длинным горлышком. Бутылка была из белого молочного стекла, переливавшегося всеми цветами и оттенками радуги. А внутри бутылки светилось и трепетало что-то неуловимое, подобное то тени, то языку пламени.

— Вот она, эта бутылка, — сказал человек и, когда Кэаве рассмеялся, добавил: — Ты не веришь мне? Так испытай ее сам. Попробуй-ка ее разбить.

И тогда Кэаве взял бутылку и стал швырять ее об пол, пока не утомился, но бутылка отскакивала от пола, словно детский мяч, и хоть бы что.

— Удивительное дело, — сказал Кэаве. — Поглядеть да потрогать, так кажется, будто эта бутылка из стекла.

— Она и есть из стекла, — еще горестней вздохнув, отвечал человек, — да только стекло закалилось в адском пламени. В этой бутылке живет черт

— видишь, там что-то движется, словно тень какая-то. Это черт, или так по крайней мере я думаю. Человек, который приобретет другу бутылку, будет повелевать чертом, и чего бы он отныне себе ни пожелал, все — любовь, слава, деньги, дома, подобные этому, да, да, и даже города, подобные этому, — все получит он по первому своему слову. Наполеон владел этой бутылкой, и она сделала его властелином мира, но потом он продал ее и пал. Капитан Кук владел этой бутылкой, и она открыла ему путь ко многим островам, но и он тоже продал ее, и был убит на Гавайях. Ибо, как только продашь бутылку, сразу лишаешься ее могущественной защиты, и если не удовольствуешься тем, что имеешь, к тебе приходит беда.

— А как же ты сам говоришь, что хочешь ее продать? — спросил Кэаве.

— У меня есть все, чего я могу пожелать, и ко мне подкрадывается старость, — отвечал человек. — Только одного не может сделать черт в бутылке: он не может продлить человеку жизнь. И было бы нечестно утаить от тебя, что у этой бутылки есть недостаток: если человек умрет, не успев ее продать, он обречен вечно гореть в аду.

— Да, уж это и впрямь недостаток, спору нет, — воскликнул Кэаве. — Я бы нипочем не стал связываться с такой чертовщиной. Могу, слава тебе господи, прожить и без дома. А вот накликать вечное проклятие на свою голову — это уж нет, не согласен.

— Полно, не торопись, зачем так далеко заглядывать вперед, — возразил человек. — Нужно только разумно воспользоваться услугами черта, а затем продать бутылку кому-нибудь еще, как я сейчас продаю ее тебе, и ты закончишь дни свои в покое и довольстве.

— А я вот что примечаю, — сказал Кэаве. — Перво-наперво, ты то и дело вздыхаешь, словно влюбленная девушка, а еще — больно уж дешево продаешь ты эту бутылку.

— Я уже сказал тебе, почему я вздыхаю, — отвечал человек. — Чувствую я, что здоровье мое слабеет, и это меня пугает; ведь ты же сам сказал: никому не охота, померев, отправиться в преисподнюю. А вот почему я так дешево продаю, — тут тебе надо объяснить еще одну особенность этой бутылки. В незапамятные времена, когда Сатана впервые принес бутылку на землю, она стоила неслыханно дорого, и Пресвитер Иоанн, первый, кто ее купил, отдал за нее несколько миллионов долларов. Но дело в том, что эту бутылку нельзя продать иначе, как с убытком для себя. Если ты продашь ее за ту же цену, за какую купил, она снова вернется к тебе, как голубь в голубятню. Понятно, что цена ее из века в век все падала и теперь уже стала на удивление низкой. Я сам купил эту бутылку у одного из моих богатых соседей и уплатил всего девяносто долларов. Я могу продать ее за восемьдесят девять долларов и девяносто девять центов, но ни на цент дороже, иначе она тут же вернется ко мне обратно… Из-за этого возникают два затруднения: во-первых, когда ты хочешь продать такую диковинную бутылку за какие-нибудь восемьдесят долларов, люди думают, что ты просто шутишь. А во-вторых… Ну, да это потом… Я, собственно, не обязан вдаваться во все подробности. Только учти — бутылка продается лишь за ходячую монету.

— Откуда мне знать, что все это правда? — сказал Кэаве.

— Кое-что ты можешь проверить сразу же, — отвечал человек. — Отдай мне пятьдесят долларов, возьми бутылку и пожелай, чтобы твои деньги возвратились к тебе в карман. Если этого не произойдет, честью тебе клянусь, что буду считать сделку несостоявшейся и верну тебе деньги.

— Ты не обманываешь меня? — спросил Кэаве.

Человек торжественно поклялся, что говорит правду.

— Что ж, пожалуй, я рискну, — сказал Кэаве. — Ведь от этого беды не будет.

И он отдал свои деньги человеку, а человек протянул ему бутылку.

— Ну, черт в бутылке, — промолвил Кэаве, — верни мне мои пятьдесят долларов.

И что же — едва произнес он эти слова, как карман его снова стал так же тяжел, как прежде.

— Это и в самом деле чудесная бутылка, — сказал Кэаве.

— А теперь прощай, приятель! — сказал человек. — Проваливай отсюда, и дьявол с тобой!

— Постой! — сказал Кэаве. — Хватит с меня этих шуток. На, бери обратно свою бутылку.

— Ты заплатил за нее меньше, чем я, — заметил человек, потирая руки, — и теперь это твоя бутылка. А мне нужно только одно: побыстрей увидеть твою спину. — И с этими словами он позвонил своему слуге-китайцу, и тот выпроводил Кэаве из дома.

Очутившись на улице с бутылкой под мышкой, Кэаве принялся размышлять: «Если все, что этот человек говорил, — правда, я, кажется, опростоволосился. Но, может, он просто дурачил меня?»

Тут Кэаве прежде всего пересчитал свои деньги: ровно сорок девять американских долларов и одна чилийская монета.

«Похоже, что все правда, — сказал себе Кэаве. — Ну-ка, испытаем ее теперь по-другому».

Улицы в этой части города были чистые-чистые, прямо как корабельная палуба, и прохожих — ни души, хотя был уже полдень. Кэаве бросил бутылку в водосточную канаву и зашагал прочь; раза два он оглянулся: пузатая, молочно-белая бутылка лежала там, где он ее оставил. Кэаве оглянулся в третий раз и завернул за угол, но не успел он сделать и шага, как что-то ткнулось в его локоть, и — подумайте! — пузатая бутылка уже оттягивает ему карман бушлата, а узкое горлышко ее торчит наружу.

«Похоже, что и это тоже правда», — подумал Кэаве.

Что же сделал теперь Кэаве? Он купил в лавке штопор и, выйдя из города, направился в безлюдное поле. Там он попытался откупорить бутылку, но сколько ни ввинчивал в пробку штопор, его тут же выпирало обратно, а пробка оставалась цела и невредима.

«Какой-то новый сорт пробки», — подумал Кэаве, и тут он вдруг весь затрясся, как в лихорадке, и покрылся испариной: ему стало страшно.

Шагая обратно в порт, Кэаве увидел лавчонку, где какой-то человек продавал раковины, дубинки дикарей-островитян, старинные монеты, старых языческих божков, китайские и японские рисунки и прочие разные вещицы, которые привозят в своих сундучках матросы. И тут Кэаве осенила новая мысль. Он вошел в лавчонку и предложил хозяину купить у него бутылку за сто долларов. Торговец сначала только посмеялся и предложил Кэаве пять долларов; однако это и в самом деле была занятная бутылка — такого стекла не выдувал ни один стеклодув на земле, ее молочная белизна так красиво переливалась всеми цветами радуги, и такая таинственная тень трепетала у нее внутри… Словом, поторговавшись, как водится, хозяин дал Кэаве шестьдесят серебряных долларов за его бутылку и водрузил ее на полке в самом центре своей витрины.

«Ну вот, — сказал себе Кэаве, — я продал ее за шестьдесят долларов, хотя купил за пятьдесят, а по правде, и того дешевле, — ведь один-то доллар у меня был чилийский. Теперь проверим это дело еще раз».

И Кэаве вернулся на корабль, но когда он отомкнул свой сундучок, бутылка была уже там: она его опередила. А у Кэаве на корабле был дружок, которого звали Лопака.

— Что это с тобой? — спросил Лопака. — Чего ты уставился на свой сундук?

Они были одни в кубрике, и Кэаве, взяв с товарища клятву молчать, поведал ему все.

— Диковинная история, — сказал Лопака. — Боюсь, натерпишься ты горя с этой бутылкой. Одно хоть ясно: ты знаешь, какая беда тебе угрожает. А раз так, надо извлечь пользу из этой сделки. Обдумай хорошенько, что ты хочешь себе пожелать, вели бутылке это сделать, а если она исполнит твою волю, я сам куплю ее у тебя. Потому, как мне давно запала на ум одна мыслишка: хочу заиметь шхуну и заняться торговлей на островах.

— Это не по мне, — сказал Кэаве. — Я хочу иметь красивый дом и сад на побережье Кона, где я родился, и чтобы солнце светило прямо в окна, и в саду цвели цветы, и в окнах были стекла, и на стенах картины, и на столах красивые скатерти и безделушки — словом, совсем, как в том доме, где я был сегодня… И пусть даже мой дом будет на один этаж повыше и со «всех сторон окружен балконами, как королевский дворец, и я буду жить там без забот и веселиться с моими друзьями и родственниками.

— Вот что, — сказал Лопака. — Давай увезем ее с собой на Гавайи, и, если все, чего ты пожелал, сбудется, я куплю у тебя бутылку, как уже сказал, и попрошу себе шхуну.

На том и порешили, и вскоре корабль возвратился в Гонолулу и доставил туда и Кэаве, и Лопаку, и бутылку.

Не успели они сойти на берег, как повстречали на пристани одного знакомого, и тот с первых же слов начал выражать Кэаве сочувствие.

— Не пойму я что-то, почему ты меня жалеешь? — спросил Кэаве.

— Да разве ты ничего не знаешь? — удивился знакомый. — Ведь твой дядюшка… такой почтенный был старик… скончался, и твой двоюродный брат… такой красивый был малый… утонул в море.

Кэаве очень опечалился, заплакал, и запричитал, и совсем забыл про бутылку. Но у Лопаки другое было на уме, и, когда скорбь Кэаве поутихла, Лопака сказал:

— А я вот о чем думаю: у твоего дядюшки не было ли землицы на Гавайях, в районе Каю?

— Нет, — сказал Кэаве, — в Каю не было. Был участок на гористом берегу, малость южнее Хоокены.

— Теперь эта земля перейдет к тебе? — спросил Лопака.

— Да, ко мне, — молвил Кэаве и снова принялся оплакивать своих усопших родственников.

— Погоди, — сказал Лопака. — Перестань причитать на минуту, мне кое-что пришло в голову. А может, все это наделала бутылка? Потому, как видишь, уже и место готово для твоего дома.

— Ну, если так, — вскричал Кэаве, — хорошенькую же она мне сослужила службу! Кто ее просил убивать моих родственников? А ведь, может, ты и прав — дом-то представлялся мне точнехонько на том самом месте.

— Но дом же еще не построен, — сказал Лопака.

— Нет, да и не похоже, что будет когда-нибудь построен, — сказал Кэаве. — Правда, у дядюшки было немного кофейных деревьев, айвы и бананов, но этого мне только-только хватит на прожитие. А остальной его участок — это просто черная лава.

— Давай-ка сходим к стряпчему, — сказал Лопака. — Все-таки эта мысль не дает мне покоя.

Ну, а когда они пришли к стряпчему, оказалось, что дядюшка Кэаве перед самой смертью вдруг страшно разбогател и оставил после себя целое состояние.

— Вот тебе и деньги на постройку дома! — воскликнул Лопака.

— Если вы намерены построить дом, — сказал стряпчий, — тут у меня есть визитная карточка нового архитектора, его очень хвалят.

— Совсем хорошо! — сказал Лопака. — Смотри-ка, о нас уже позаботились. Надо только слушаться бутылки.

И они отправились к архитектору, а у того уже и чертежи на столе разложены.

— Вы ведь хотите что-нибудь необычное, — сказал архитектор. — А как вам понравится вот это? — И он протянул чертеж Кэаве.

А Кэаве, как только глянул на чертеж, так не удержался и громко ахнул, потому что там был изображен в точности такой дом, какой являлся ему в мечтах.

«Быть этому дому моим, — подумал он. — Знаю, темное это дело и не по душе оно мне, но раз уж я связался с нечистой силой, так пусть хоть не зря».

И он стал объяснять архитектору, чего ему хочется и как надо обставить дом — и про картины на стенах и про безделушки на столах, — а потом спросил его напрямик, сколько это будет стоить.

Архитектор задал Кэаве множество разных вопросов, затем взял перо и принялся вычислять, а покончив с вычислениями, назвал ровнехонько ту сумму, какая досталась Кэаве в наследство.

Лопака и Кэаве переглянулись и кивнули.

«Яснее ясного, — подумал Кэаве. — Хочу не хочу, а быть этому дому моим. Достался он мне от Сатаны и до добра не доведет. Но одно я знаю твердо: пока у меня эта бутылка, я больше никогда ничего себе не пожелаю. А с этим домом мне уже не разделаться, и теперь, куда ни шло, раз связался с нечистой силой, так пусть хоть не зря».

И он заключил с архитектором контракт, и они оба его подписали. А потом Кэаве и Лопака снова нанялись на корабль и поплыли в Австралию, так как уже решили промеж себя ни во что не вмешиваться и предоставить архитектору и черту в бутылке строить дом и украшать его в свое удовольствие.

Плавание их протекало благополучно, только Кэаве все время приходилось быть начеку, чтобы чего-нибудь не пожелать, ибо он поклялся не принимать больше милостей от дьявола. Домой они возвратились в срок. Архитектор сообщил, что дом готов, и Кэаве с Лопакой сели на пароход «Ковчег» и поплыли вдоль берега Кона, чтобы поглядеть на дом — похож ли он на тот, какой являлся Кэаве в мечтах.

Дом стоял на высоком берегу и был хорошо виден проходящим судам. Вокруг леса вздымались ввысь к самым облакам; внизу потоки черной лавы застыли в ущельях, где покоятся в пещерах останки древних царей. Вокруг дома был разбит цветник, пестревший всеми оттенками радуги, и насажены фруктовые деревья: по одну сторону дома — хлебные, по другую — папайя, а прямо перед домом со стороны моря была водружена корабельная мачта, и на верхушке ее вился флаг. Дом был трехэтажный, с просторными покоями и широкими балконами на каждом этаже. Стекла в окнах были прозрачные, как вода, и светлые, как белый день. В покоях стояла красивая мебель. На стенах висели картины в золоченых рамах, с изображением кораблей, и сражений, и разных диковинных уголков земли, или портреты самых прекрасных, какие только есть на свете, женщин, и во всем мире не сыскалось бы картин, писанных такими яркими красками, как те, что висели на стенах нового дома Кэаве. А уж бессчетные безделушки были и подавно неслыханно хороши: часы с мелодичным боем, и музыкальные шкатулки, и крошечные фигурки людей с качающимися головами, и изящные замысловатые головоломки для заполнения досуга одинокого человека. А так как кому захочется жить в столь пышных хоромах — разве что пройтись по ним и поглазеть на все, — дом был опоясан широкими-преширокими балконами, на которых могло бы удобно разместиться население целого города, и Кэаве не знал, что же ему предпочесть: то ли заднюю террасу дома, где открывался вид на фруктовые деревья и цветники и легкий ветерок веял с гор, или балкон, украшавший фасад дома, где можно было вдыхать свежий морской ветер и глядеть вниз с откоса на то, как «Ковчег», примерно раз в неделю, держит путь из Хоокены к холмам Пеле или шхуны с грузом леса, айвы и бананов бороздят прибрежные воды.

Осмотрев все, Кэаве и Лопака уселись на задней террасе.

— Ну что? — спросил Лопака. — Так тебе это представлялось?

— У меня нет слов, — сказал Кэаве. — Это даже лучше, чем мои мечты, и я так доволен, что голова идет кругом.

— Одно меня смущает, — сказал Лопака. — Все это могло ведь получиться и само собой, и, может, черт в бутылке тут вовсе ни при чем. Если я куплю бутылку, а потом окажется, что никакой шхуны мне не получить, значит, я сунул голову в пекло совсем зазря. Я дал тебе слово, это верно, но, по-моему, ты должен не поскупиться и сделать для меня еще одну пробу.

— Но я же поклялся не принимать больше никаких даров от бутылки. И так уж я увяз по горло.

— Да я не о дарах вовсе думаю, — отвечал Лопака. — Мне бы только поглядеть на черта. От этого же тебе никакого проку, значит, и совеститься тут нечего. Просто, если я хоть разочек на него гляну, у меня больше будет веры в это дело. Так что уж будь другом, дай поглядеть на черта. А тогда я тут же куплю у тебя бутылку — видишь, деньги у меня наготове.

— Я только вот чего боюсь, — сказал Кэаве. — Черт, может, очень уж страшный с виду, и ты как разок на него поглядишь, так и раздумаешь покупать бутылку.

— Мое слово крепко, — молвил Лопака. — Гляди, я уже и деньги приготовил.

— Ну, идет, — сказал Кэаве. — Мне и самому любопытно поглядеть. Ладно, позвольте нам взглянуть на вас разок, господин черт!

И только он это сказал, как черт выглянул из бутылки и проворно, что твоя ящерица, ускользнул в нее обратно. А Кэаве и Лопака так и окаменели. Уже спустилась ночь, а они все никак не могли опомниться и обрести дар речи. Но вот наконец Лопака пододвинул к приятелю деньги и взял бутылку.

— Я человек честный, — промолвил он, — и должен свое слово держать, а не то я бы и мизинцем ноги не притронулся к этой бутылке. Ну, да ладно, пусть только у меня будет шхуна да несколько монет в кармане, и я тут же отделаюсь от этой чертовщины. Потому как, правду сказать, очень уж тошно мне стало, когда я его увидел.

— Лопака, — сказал Кэаве, — если можешь, не думай обо мне слишком худо. Я знаю, что сейчас ночь, и дорога сюда плохая, и в такой поздний час негоже ехать мимо гробниц, но, ей-же-ей, после того как я увидел его мерзкую рожицу, я уже не могу ни есть, ни спать, ни молиться богу, пока эта бутылка здесь. Я дам тебе фонарь, и корзину, чтобы спрятать в нее бутылку, и любую картину, и любую самую красивую вещь, какая Приглянется тебе в моем доме, но только уезжай поскорей и переночуй в Хоокене у Нахину.

— Кэаве, — сказал Лопака, — любой на моем месте крепко бы на тебя обиделся. Я-то ведь поступил с тобой, как верный друг, — сдержал слово и купил бутылку. А тут еще и ночь уже и темень, а дорога мимо гробниц в сто раз страшнее для человека с таким грехом на со вести и с такой бутылкой под мышкой. Но только меня самого жуть какой страх разбирает, и я не могу тебя винить. Так что ухожу я и молю господа, чтобы ты был счастлив в своем доме, а мне была удача с моей шхуной и чтобы оба мы, окончив наши дни, попали в рай всем чертям и бутылкам вопреки.

И, сказав так, Лопака поскакал под гору, а Кэаве стоял у себя на балконе, и прислушивался к цокоту подков, и смотрел, как мелькает огонек фонаря на дороге под скалой, где покоится прах древних царей. И, стоя так, он дрожал как лист и, сложив ладони, возносил хвалу господу за свое избавление от такой страшной напасти.

Но занялся день, солнечный и яркий, и Кэаве, восторгаясь новым домом, позабыл про свои страхи. Шли дни за днями, и Кэаве жил в новом доме и не уставал радоваться. Задняя терраса дома стала его излюбленным местечком; здесь он ел, и пил, и проводил все свое время: читал гонолулские газеты и узнавал из них о разных событиях, а когда кто-нибудь наведывался к нему, он водил гостей по всем покоям и показывал им картины. И молва о его доме распространилась далеко, и все жители острова Кона стали называть его дом Ка-Хале-Нуи, что значит «Знаменитый Дом», а иной раз называли еще «Сияющий Дом», ибо Кэаве держал слугу-китайца, который день-деньской вытирал в доме пыль и наводил на все глянец, и красивые безделушки, и картины, и стекла в окнах, и позолота — все сияло ярко, как утренние лучи. И сам Кэаве, расхаживая по своим покоям, не мог удержаться, чтобы не петь, так было Переполнено радостью его сердце, а когда мимо его дома проплывали суда, он поднимал флаг на своей мачте.

Так проходило время, и вот однажды Кэаве отправился не далеко, не близко, а в Каилуа проведать кое-кого из своих друзей. Там его знатно потчевали, но наутро он как встал, тотчас пустился в обратный путь и скакал во весь опор, — так не терпелось ему снова увидеть свой прекрасный дом. А было это к тому же в канун той ночи, когда, по древнему преданию, души предков встают из могил и бродят по берегам Коны, и Кэаве, однажды спутавшись с чертом, вовсе не хотел попасть теперь в компанию мертвецов. Вот скачет он, уже оставил позади Хонауану и вдруг видит: далеко впереди в море, у самого берега, купается какая-то женщина. Показалось ему, что это молодая, но уже вполне созревшая девушка, но больше он не держал ее в мыслях. Скачет дальше, а в воздухе мелькнула белая рубашка, затем — красная юбка-холоку: это девушка одевалась, выйдя из воды. Когда же он поравнялся с ней, она уже закончила туалет и стояла в своей красной юбке у самой дороги, освеженная купанием, и глаза ее лучились, и была в них доброта. И тут Кэаве, как только взглянул на девушку, сразу натянул поводья.

— Думал я, что всех знаю в этих краях, — сказал Кэаве. — Почему же я не знаю тебя, как это так?

— Я Кокуа, дочь Киано, — отвечала девушка, — и только что возвратилась домой из Оаху. А кто ты?

— Я скажу тебе, кто я, — сказал Кэаве, соскочив с седла, — но не сейчас, а немного позже. Потому что мне запала на сердце одна мысль, но я боюсь, что ты не дашь мне правдивого ответа, если я скажу тебе, кто я: ведь ты, может статься, уже слышала обо мне. Но перво-наперво скажи-ка вот что: ты не замужем?

Услыхав это, Кокуа громко рассмеялась.

— Все-то ты хочешь знать, — сказала она. — А сам ты не женат?

— Нет, Кокуа, я не женат, — отвечал Кзаве, — и, признаться, до этой минуты никогда и не помышлял о женитьбе. Но скажу тебе истинную правду: я увидел тебя здесь, у дороги, увидел твои глаза, подобные звездам, и сердце мое рванулось к тебе, как птица из клетки. А теперь, если я не хорош для тебя, скажи мне это прямо, и я поеду дальше своим путем; но если я, на твой взгляд, не хуже других молодых мужчин, дай мне услышать это, и я сверну со своего пути и заночую у твоего отца, а наутро поведу о тебе речь с этим добрым человеком.

Ничего не ответила ему на это Кокуа, только рассмеялась, глядя на море вдаль.

— Кокуа, — молвил Кэаве, — твое молчание я понимаю как согласие. Так отправимся же вместе в дом твоего отца.

И она, все так же молча, пошла вперед: раза два она обернулась, кинула на него быстрый взгляд и отворотилась снова, держа тесемки своей шляпы в зубах.

Но вот, когда подошли они к дому, Киано вышел на веранду и громко приветствовал Кэаве, назвав его по имени. И тогда девушка взглянула на Кэаве, широко раскрыв глаза, ибо молва о его прекрасном доме достигла и ее слуха, и как же тут не поглядеть. Весь вечер провели они вместе и очень веселились, и у девушки в присутствии родителей развязался язык, и она подшучивала над Кэаве, ибо у нее был сметливый и острый ум. А на следующий день Кэаве переговорил с Киано, а потом разыскал девушку и нашел ее одну.

— Кокуа, — сказал он, — ты насмехалась надо мной вчера весь вечер, и тебе еще не поздно сказать мне: оставь меня и уезжай. Я не хотел говорить тебе, кто я, потому что у меня такой красивый дом, и я боялся, что этот дом будет слишком сильно занимать твои мысли, а человек, который тебя любит, — слишком мало. Теперь тебе все известно, и если ты хочешь прогнать меня с глаз долой, скажи сразу.

— Нет, — сказала Кокуа.

И на этот раз она уже не смеялась, а Кэаве ни о чем больше не спрашивал.

Так посватался Кэаве к Кокуа. Все произошло очень быстро, но ведь и стрела летит быстро, а пуля из ружья — и того быстрее, однако и та и другая могут попасть в цель. Да, все свершилось быстро, и вместе с тем свершилось очень многое: мысль о Кэаве теперь пела у девушки в душе; его голос слышался ей в шуме прибоя, набегавшего на черную лаву, и ради этого человека, которого она видела всего два раза в жизни, Кокуа уже готова была оставить и отца, и мать, и родные края. А Кэаве? Кэаве гнал коня по горной тропе мимо древних гробниц, и звуки его ликующей песни эхом отдавались в пещерах мертвецов. И, прискакав обратно в свой «Сияющий Дом», он все еще продолжал петь. Он сидел и ужинал на просторном балконе, а китаец-слуга дивился на своего господина, который распевал между глотками пищи. Солнце погрузилось в море, и настала ночь, а Кэаве все разгуливал при свете фонарей по балконам своего дома на высоком берегу, и звук его песен тревожил моряков на проплывавших мимо судах.

«Я поднялся высоко-высоко, — говорил себе Кэаве. — Жизнь не может стать прекрасней; я стою на вершине горы; отсюда нет пути наверх — только вниз. Сегодня я впервые велю осветить все комнаты, и искупаюсь в моем красивом бассейне с горячей и холодной водой, и один возлягу на брачное ложе в своей спальне».

И он поднял ото сна своего слугу-китайца и отдал ему приказ растопить печи, и слуга, трудясь внизу возле топок, слышал, как его хозяин весело распевает наверху в своих освещенных покоях. А когда вода нагрелась, слуга позвал хозяина, и Кэаве пошел купаться, и китаец-слуга слышал, как он пел, напуская воду в мраморный бассейн, и как песня внезапно оборвалась. Китаец-слуга все прислушивался и прислушивался, а потом окликнул снизу хозяина и спросил, все ли у него в порядке, и Кэаве ответил «да» и велел ему ложиться спать. Но больше не звучало пение в «Сияющем Доме», и всю ночь до зари китаец-слуга слышал, как его хозяин расхаживает без сна по балконам.

А теперь послушайте, что произошло: когда Кэаве скинул одежды, чтобы искупаться, он заметил, что у него на теле, подобно лишайнику на скале, появилось пятно, и тогда он перестал петь. Ибо он знал, что означает это похожее на лишайник пятно; он понял, что пал жертвой «Китайской напасти», или, проще говоря, проказы.

Что говорить, такой недуг — большое несчастье для каждого. Горька судьба того, кто должен покинуть красивый, удобный дом, покинуть всех своих друзей и переселиться на северный берег острова Молокаи, где о неприступные утесы, грохоча, разбивается прибой. Но что же сказать про этого несчастного, про Кэаве, который только накануне повстречал свою суженую, только сегодня утром завоевал ее ответную любовь, а теперь видел, как все его надежды разлетаются вдребезги, словно кусок стекла!

Долго сидел он на краю бассейна, а потом горестно вскрикнул, вскочил и выбежал вон; и долго еще метался туда и сюда, туда и сюда по балкону в великом отчаянии.

«Не сетуя на судьбу, покинул бы я Гавайи — родину моих предков, — думал Кэаве. — Не ропща, покорился бы я своей участи и оставил бы мой дом, этот прекрасный, многооконный дом на высоком берегу. Не пал бы я духом, отправляясь на Молокаи, в эту Калаупапу, затерянную между утесов и скал, чтобы влачить свои дни и ночи среди пораженных страшным недугом и там, вдали от земли отцов, уснуть вечным сном. Но за какие злые дела, за какие грехи должен был я вчера вечером встретить Кокуа, выходящую из моря, освеженную купанием? Кокуа, похитительница души моей! Кокуа, свет моих глаз! Никогда не увидеть мне теперь тебя, никогда не назвать своей, никогда не ласкать влюбленной рукой, и только об этом, только о тебе, о Кокуа, скорблю я безутешно!»

Вы понимаете теперь, что за человек был этот Кэаве? Ведь он мог бы жить в своем «Сияющем Доме» еще годы и годы, и никто бы не подозревал о его недуге; но на что ему это, если он должен лишиться Кокуа. А ведь он мог бы и Кокуа взять в жены, скрыв свою болезнь, и многие поступили бы именно так, ибо у них души свиней; но Кэаве любил девушку беззаветно, как подобает мужчине, и не мог подвергнуть ее опасности и причинить ей зло.

Уже перевалило за полночь, и вдруг Кэаве вспомнил про бутылку. Тогда он прошел на заднюю террасу дома и вызвал в памяти тот день, когда на его зов черт выглянул из бутылки. И при этом воспоминании ледяной холод пробежал у Кэаве по жилам.

«Страшная вещь — эта бутылка, — думал Кэаве, — и страшен черт, и страшно вечно гореть в адском пламени. Но как иначе могу я излечиться от своего недуга и взять в жены Кокуа? Что ж, — думал он, — ради этого дома я не побоялся связаться с дьяволом, так неужто у меня не хватит духа снова прибегнуть теперь к его помощи, чтобы получить Кокуа?»

И тут он вспомнил, что на следующий день «Ковчег» как раз будет проплывать мимо обратным рейсом в Гонолулу.

«Вот куда должен я немедля отправиться, — подумал Кэаве, — и повидать Лопаку. Ведь вся моя надежда теперь — разыскать эту бутылку, от которой я так был рад избавиться когда-то».

Ни на миг не сомкнул Кэаве глаз в эту ночь, и наутро кусок не шел ему в горло; он тут же написал письмо Киано и к прибытию парохода спустился верхом по тропинке, огибавшей скалу, где покоился прах предков. Лил дождь, конь шел шагом, а Кэаве смотрел на черные пасти пещер и завидовал мертвецам, которые спали там, не ведая ни тревог, ни печали, и вспоминал, как всего день назад весело гнал он тут коня, и трудно ему было в это поверить. Так добрался он до Хоокены, а там уже, как повелось, отовсюду собрался народ в ожидании парохода. Все расположились под навесом перед лавкой, перебрасывались шуточками, обменивались новостями, но Кэаве, с его тяжким грузом на сердце, было не до болтовни, и он, сидя вместе со всеми, смотрел на дождь, поливавший крыши, и на прибой, бурливший между скал, и тяжелые вздохи вздымали его грудь.

— Кэаве из «Сияющего Дома» сегодня не в духе, — переговаривались люди между собой. И они были правы, да и как могло быть иначе?

А затем пришел пароход, и лодка доставила Кэаве на борт. На корме было полно хаоле — белых, приехавших по своему обычаю поглядеть на вулкан; вся середина парохода была заполнена канаками, а нос загружен дикими быками из Хило и лошадьми из Каю. Но Кэаве, убитый горем, сидел в стороне от всех и ждал, когда на берегу появится дом Киано. Там, у самого моря, среди черных скал, стоял он под сенью кокосовых пальм, а перед дверью его красная юбка, величиной с бабочку и, как бабочка, хлопотливая, порхала туда и сюда, туда и сюда.

— О властительница сердца моего! — вскричал Кэаве. — Я сгублю свою бессмертную душу, чтобы обрести тебя!

Вскоре стемнело, в каютах зажглись огни, и хаоле по своему обычаю уселись играть в карты и пить виски, но Кэаве всю ночь шагал по палубе и весь следующий день, пока пароход огибал Мауи и Молокаи, он все так же метался по палубе из конца в конец, словно дикий зверь в клетке.

Под вечер они миновали Алмазный Мыс и причалили в гавани Гонолулу. Кэаве вместе с толпой пассажиров сошел на берег и сразу же принялся разыскивать Лопаку. Но Лопака, как выяснилось, приобрел шхуну — такую, что краше не сыщется на островах, — и пустился куда-то в дальнее плавание — не то в Пола-Пола, не то в Кахики — словом, ищи ветра в поле! Но тут Кэаве вспомнил про одного приятеля Лопаки — стряпчего, проживавшего в этом городе (я не стану называть его имени), и осведомился о нем. Ему сказали, что стряпчий этот внезапно очень разбогател и купил себе красивый новый дом на берегу Вайкики. Это сообщение заставило Кэаве призадуматься; он кликнул извозчика и поехал к дому стряпчего.

Дом был новехонький, и деревья в саду еще крохотные, не толще тросточек, и у стряпчего, когда Кэаве пришел к нему, был очень довольный вид.

— Чем могу быть полезен? — спросил Кэаве стряпчий.

— Вы друг Лопаки, — отвечал Кэаве, — а Лопака купил у меня одну вещицу, так сдается мне, что вы могли бы мне помочь напасть на ее след.

Лицо стряпчего омрачилось.

— Не стану притворяться, будто я не понял вас, мистер Кэаве, — сказал он, — хотя дело это темное и неблаговидное. Но, поверьте, я ничего не знаю наверняка, могу только догадываться кое о чем и думаю, что если вы поспрошаете кое-где, то, может быть, и узнаете кое-что.

И он назвал Кэаве имя одного человека, которое я опять же предпочитаю не предавать гласности. И так повторялось изо дня в день, и Кэаве ходил от одного человека к другому и всюду видел новые одежды, и новые экипажи, и новые красивые дома, и очень довольных людей; однако лица их тотчас становились темнее тучи, стоило Кэаве обмолвиться про дело, которое привело его к ним.

«Ясно как день — я напал на след, — думал Кэаве. — Все эти наряды и экипажи — дары Сатаны, а довольные лица этих людей говорят о том, что они, получив свое, благополучно отделались от проклятой бутылки. Вот если я увижу бледные щеки и услышу тяжкий вздох, тогда только буду я знать, что приблизился к цели».

И случилось так, что Кэаве в конце концов направили к одному белому, проживавшему на Беритания-стрит. Кэаве пришел туда, когда наступил час вечерней трапезы, и, подойдя ближе, увидел, как всегда, новый дом, и молодой сад, и сверкающие электрическими огнями окна, но, когда появился хозяин дома, надежда и страх сжали сердце Кэаве, ибо перед ним стоял юноша, бледный, как мертвец, с черными впадинами глаз и редеющими волосами, а выражение лица у него было, как у осужденного на казнь.

«Нет сомнений — бутылка здесь», — подумал Кэаве, и перед этим человеком он не стал скрывать цели своего посещения.

— Я пришел купить бутылку, — сказал он.

Услыхав эти слова, белый юноша с Беритания-стрит пошатнулся и прислонился к стене.

— Бутылку? — пролепетал он. — Купить бутылку?! — Тут у него сдавило горло, и, схватив Кэаве за руку, он потащил его в комнату, взял два стакана и наполнил их вином.

— Ваше здоровье! — сказал Кэаве, который в свое время немало якшался с белыми. А затем добавил: — Да, я пришел купить бутылку. Какая ей цена теперь?

Тут юноша выронил стакан и уставился на Кэаве, как на привидение.

— Цена? — воскликнул он. — Цена? Вы что, не знаете ее цены?

— Значит, не знаю, раз спрашиваю, — возразил Кэаве. — Но почему это вас так смутило? Разве что-нибудь неладно с ценой?

— Бутылка за это время сильно упала в цене, мистер Кэаве, — запинаясь, проговорил молодой человек.

— Ну что ж, значит, тем меньше придется платить, — сказал Кэаве. — Сколько вы за нее отдали?

Молодой человек был бледен как полотно.

— Два цента, — промолвил он.

— Что? — вскричал Кэаве. — Два цента? Постойте, так вы, значит, можете ее продать только за один цент? И тот, кто ее купит… — Слова замерли у Кэаве на языке. — Значит, тот, кто купит эту бутылку, уже никому не сможет ее продать! Черт и бутылка останутся у него до самой его смерти, а когда он испустит дух, потащут его прямо в пекло!

Тут белый юноша с Беритания-стрит упал перед Кэаве на колени.

— Богом вас заклинаю, купите ее! — взмолился он. — В придачу к ней я отдам вам все, что имею. Я был безумен, когда купил ее за эту цену. Я присвоил казенные деньги, и мне бы пропадать, не купи я эту бутылку, — меня бы посадили в тюрьму.

— Ах ты, бедняга! — сказал Кэаве. — Чтобы избежать законного наказания за свой бесчестный поступок, ты отважился на такое страшное дело и погубил свою душу! И ты думаешь, я стану колебаться, когда меня ждет любовь! Давай сюда бутылку и сдачу — я знаю, ты держишь ее наготове. Вот тебе монета в пять центов!

Кэаве оказался прав: в ящике стола у этого юноши уже была приготовлена сдача. Бутылка перешла из рук в руки, и лишь только пальцы Кэаве обхватили узкое горлышко, как он тут же шепотом поведал черту свое желание избавиться от страшного недуга. И что вы думаете: когда он вернулся к себе и обнажил свое тело перед зеркалом, кожа его снова была чистой и гладкой, как у младенца. Но странная вещь: едва свершилось это чудо, как все изменилось в душе Кэаве — ему уже было наплевать на проказу, и он почти совсем не вспоминал о Кокуа, одна-единственная мысль не давала ему теперь покоя — мысль о том, что отныне он связан с дьяволом и бутылкой до конца дней своих и ничто уже не спасет его от вечного пламени и раскаленных углей преисподней. Адский огонь пылал перед его мысленным взором, и душа его омертвела, и мрак затмил для него весь белый свет.

Когда Кэаве понемногу пришел в себя, была уже ночь, и в гостинице играл оркестр. На звуки этой музыки он и пошел, потому что боялся оставаться один, и там, среди счастливых лиц, бродил, неприкаянный, и слушал, как музыка то разрастается, то замирает, и смотрел, как дирижер отбивает такт своей палочкой, и все время слышал треск адского пламени, и видел огненные языки, вырывающиеся из черных глубин преисподней. Вдруг оркестр заиграл «Хи-ки-ао-ао». Эту песенку Кэаве певал не раз вместе с Кокуа, и при звуках ее мелодии мужество возвратилось к нему.

«Сделанного не воротишь, — подумал Кэаве, — и если уж я пошел на такое, так пусть хоть не зря».

И тогда он с первым пароходом вернулся на Гавайи и тут же без промедления сыграл свадьбу с Кокуа и привез ее в свой «Сияющий Дом» на вершине горы.

И вот стали Кэаве и Кокуа жить вдвоем, и когда они бывали вместе, тоска в сердце Кэаве утихала, но стоило ему остаться одному, и страшные мысли начинали его терзать, и он слышал, как гудит адское пламя, и видел огненные языки, вырывающиеся из преисподней. А девушка прилепилась к Кэаве всем сердцем; душа ее пела при виде его, и рука ее льнула к его руке, и была Кокуа так прекрасна от головы до пят, что никто, глядя на нее, не мог сдержать радостной улыбки. У нее был кроткий, приятный нрав. Для каждого находилось доброе слово. Она знала много песенок и распевала, словно птичка, порхая по всем трем этажам «Сияющего Дома» и сияя сама ярче всего, что было в нем. И Кэаве смотрел на нее и слушал ее с восхищением, а потом, уединившись где-нибудь в углу, вспоминал, какой ценой досталась она ему, и стонал, и плакал. И снова, осушив глаза и ополоснув лицо, шел к ней, и садился возле нее на просторном балконе, и сливал свой голос с ее голосом в песне, и улыбкой отвечал на ее улыбку, хотя душу его снедала тоска.

Но мало-помалу наступили дни, когда Кокуа уже не порхала, как прежде, по дому, и песни ее звучали реже, и теперь не только Кэаве плакал украдкой где-нибудь в углу, но и оба они стали сторониться друг друга и сидели на разных балконах, разъединенные всей громадой «Сияющего Дома». Кэаве был так погружен в отчаяние, что почти не замечал этой перемены и был только рад, что может чаще оставаться один и размышлять над своей горькой участью и не надо ему то и дело принуждать себя улыбаться через силу, когда на сердце мрак. Но как-то раз он тихо брел по дому, и почудилось ему, будто плачет ребенок, и он увидел Кокуа: упав ничком, она билась головой о каменные плиты балкона и рыдала в безысходном отчаянии.

— Ты права, Кокуа, это дом слез, — сказал Кэаве. — И все же я с радостью дал бы отрубить себе голову, чтобы ты, хотя бы ты, была счастлива.

— Счастлива! — воскликнула Кокуа. — Когда ты жил один в своем «Сияющем Доме», Кэаве, все считали тебя самым счастливым человеком на острове; — смех и песни были у тебя на устах, и лицо твое было светло, как утренняя заря. А потом ты женился на бедной Кокуа, и одному небу известно, чем не угодила она тебе, но только с этого дня ты уже больше не улыбаешься. Ах, — вскричала Кокуа, — что сделала я дурного? Думалось мне: я красива и крепко люблю своего Кэаве. Так в чем же моя вина? Чем омрачила я жизнь моего супруга?

— Бедняжка Кокуа, — промолвил Кэаве. Он опустился возле нее на пол и хотел взять ее за руку, но она отдернула руку. — Бедняжка Кокуа, — повторил он. — Бедное мое дитя… Моя красавица. А я-то ведь думал уберечь тебя от горя! Ну что ж, теперь ты узнаешь все. Тогда по крайней мере ты пожалеешь бедного Кэаве; тогда ты поймешь, как сильно он любил тебя, если не испугался ада, чтобы обладать тобой, и как сильно и по сей день этот несчастный, обреченный человек все еще любит тебя, если его уста могут улыбаться, когда он на тебя глядит.

И тут он поведал ей все, ничего от нее не утаив.

— И ты сделал это ради меня? — вскричала Кокуа. — Ах, о чем же мне тогда тревожиться! — И, обвив руками его шею, она оросила его грудь слезами радости.

— О дитя! — воскликнул Кэаве. — Когда я думаю об адском пламени, мне есть о чем тревожиться!

— Не говори так, — промолвила она. — Не можешь ты погибнуть без вины за одну лишь любовь к верной Кокуа. Слушай меня, Кэаве: я спасу тебя вот этими руками или погибну вместе с тобой. О Кэаве! Ты так любил меня, что сгубил свою душу, и ты думаешь, я не отдам свою жизнь, чтобы спасти тебя?

— Ах, моя голубка, ты можешь отдать ее хоть сто раз — разве это что-нибудь изменит? — воскликнул Кэаве. — Только оставишь меня в одиночестве влачить свои дни, пока не придет час расплаты.

— Ты ничего не понимаешь, — возразила Кокуа. — Я не простая, неграмотная девушка — я училась в школе в Гонолулу. Говорю тебе, я спасу моего возлюбленного супруга. Один цент, сказал ты? Но разве одни только американские деньги в ходу на свете? В Англии, например, есть монета, которая называется фартинг, и она равна примерно половине цента. Ах, горе, горе! — воскликнула Кокуа. — Нет, это нам не поможет: ведь тот, кто купит бутылку за фартинг, уже пропал, а разве сыщется хоть один такой отважный человек, как мой Кэаве! Но есть еще Франция, и там имеет хождение мелкая монета под названием сантим, и этих сантимов дают пять, не то шесть за один цент. Ничего лучше не придумаешь. Собирайся. Кэаве, едем на французские острова. Сядем на корабль, и он быстро доставит нас на Таити. А там уже можно продать бутылку за четыре сантима, за три, за два, за один сантим. Подумай: есть возможность еще четыре раза продать бутылку, и нас двое, чтобы заняться этим! Ну же, поцелуй меня, мой Кэаве, и прогони тревогу прочь. Кокуа не даст тебя в обиду.

— Ты божий дар! — воскликнул Кэаве. — Не верю я, чтобы господь бог мог покарать меня за то, что я возжелал обрести такое сокровище! Пусть же все будет, как ты сказала: вези меня, куда надумала, вручаю тебе свою жизнь и свое спасение.

С утра Кокуа начала собираться в дорогу; она взяла сундучок Кэаве, который он брал с собой в плавание, и прежде всего запихнула в угол на самое дно бутылку, а сверху положила самые дорогие одежды и самые диковинные безделушки, какие были в доме.

— Ведь нас должны считать богачами, — сказала она, — иначе кто же поверит в волшебную бутылку?

Собираясь в путь, Кокуа все время была весела, как птичка, и лишь порой, когда она украдкой поглядывала на мужа, слеза мутила ее взор, и тогда, подбежав к нему, она нежно его целовала. А у Кэаве будто камень с души свалился; теперь, когда он открыл свою тайну Кокуа и перед ним забрезжил луч надежды, он словно возродился; ноги его опять легко ступали по земле, и он уже больше не вздыхал. Но все же страх не совсем оставил его; временами надежда начинала угасать в нем, подобно тому, как гаснет на ветру слабый огонек свечи, и тогда перед глазами его снова бушевало адское пламя и колыхались огненные языки.

Они тут же распустили слух, что отправляются для развлечения путешествовать в Штаты, и все немало этому удивились, но дознайся кто-нибудь до истины, так, верно, удивился бы еще больше. И вот Кэаве и Кокуа отплыли на пароходе «Ковчег» в Гонолулу, а оттуда вместе с толпой белых пассажиров на «Юматилле» — в Сан-Франциско и там пересели на почтовую бригантину «Птица тропиков», которая доставила их в Папеэте — главное поселение французов на Южных островах. Путешествие было приятным, и с попутным пассатом они прибыли на место в солнечный день и увидели риф, о который разбивался прибой, и Мотуити с его высокими пальмами, и шхуну, скользившую вдоль берега, и белые дома города, раскинувшегося у самого моря под сенью зеленых деревьев, а за ним — высокие горы и облака Таити — острова мудрецов.

Обсудив, порешили, что разумнее всего арендовать дом. Так они и сделали и поселились напротив английского консульства, чтобы сразу щегольнуть деньгами и привлечь к себе внимание своими лошадьми и экипажами. Все это давалось им легче легкого: ведь у них была бутылка, а Кокуа оказалась куда храбрее Кэаве и по любому поводу требовала от черта то двадцать долларов, а то и сто. Так они очень быстро сделались известными всему городу, и об этих приезжих гавайцах, об их верховых лошадях и экипажах, о нарядных туалетах и дорогих украшениях Кокуа шло множество толков.

Они довольно быстро освоились с таитянским языком, ибо он, в сущности, очень похож на гавайский и отличается лишь немногими звуками, а научившись им владеть, тут же принялись предлагать людям свою бутылку. Ну, вы, конечно, понимаете, что даже приступиться к такому делу не очень-то просто; не очень-то просто убедить людей, что вы всерьез готовы продать им за четыре сантима источник юношеского здоровья и неиссякаемого богатства. Приходилось при этом говорить и об опасностях, таящихся в бутылке, после чего люди либо вовсе переставали им верить и только смеялись, либо пугались такой темной сделки, мрачнели и угрюмо спешили прочь от этих Кэаве и Кокуа, связавшихся с Сатаной. И вот, нисколько не преуспев в своих замыслах, супруги стали замечать, что в городе их сторонятся. Дети, завидя их, с визгом бросались врассыпную — а для Кокуа это было прямо как нож острый, — католики при встрече осеняли себя крестным знамением, и мало-помалу все, точно сговорившись, стали их избегать.

Они пали духом. Проведя унылый день в тоске, они сидели ночью без сна в своем новом доме и не обменивались ни единым словом; лишь рыдания Кокуа порой внезапно нарушали тишину. Иногда они принимались молиться богу; иногда, достав бутылку, ставили ее на пол и целый вечер сидели так, глядя, как трепещет внутри нее бесформенная тень. В такие минуты страх мешал им лечь в постель, и сон долго не смыкал их глаз, а если случалось, что один из них и задремлет, то, пробудившись, он слышал приглушенный плач, доносившийся из темноты, или же замечал, что остался в одиночестве, ибо каждый из них стремился убежать из дома, подальше от бутылки, предпочитая побродить под бананами в своем маленьком садике или прогуляться по берегу моря при свете луны.

Так вот и случилось однажды ночью: Кокуа пробудилась, а Кэаве не было. Она пошарила подле себя, но его место успело остыть. Ей стало страшно, и она приподнялась и села на ложе. В щели между ставнями пробивался слабый свет луны. Он освещал комнату, и Кокуа различила бутылку, стоявшую на полу. За окнами бушевала непогода, высокие деревья перед домом уныло скрипели под ветром, и опавшие листья шелестели на полу веранды. Но в этом шуме ухо Кокуа уловило и другие звуки — жалобные, словно предсмертные, стоны не то человека, не то животного, и они проникли ей в самое сердце. Она тихонько встала, приотворила дверь и выглянула в залитый луной сад. Там, под банановым деревом, уткнувшись лицом в землю, лежал Кэаве, и из груди его вырывались стенания.

Хотела было Кокуа броситься к мужу и утешить его, но внезапно новая мысль приковала ее к месту. Кэаве всегда старался быть мужественным в ее глазах, и, значит, не пристало ей в минуту его слабости стать свидетельницей его стыда. Эта мысль заставила ее возвратиться в дом.

«Боже праведный! — думала Кокуа. — Как беспечна я была, как ничтожна! Ведь это ему, а не мне, грозит геенна огненная; ведь это он, а не я, навлек проклятье на свою душу. Ради меня, ради своей любви к такому жалкому, беспомощному созданию, видит он теперь перед собой — о горе! — огненные врата ада и, лежа на свежем ветру в лунном сиянии, вдыхает смрадный дым преисподней! А я-то, тупая и бесчувственная, до сих пор не понимала, в чем мой долг! А может, и понимала, да шарахалась от него? Но теперь, пока еще не поздно, своей рукой принесу я свою душу на жертвенник любви; теперь я скажу «прощай!» белым ступеням, ведущим в рай, и поджидающим там меня дорогим друзьям. Любовь за любовь, и да будет моя любовь равна его любви! Душу за душу, и пусть гибнет моя, а не его!»

Кокуа была женщиной ловкой и проворной и оделась в мгновение ока. Затем она взяла мелкие монетки — те драгоценные сантимы, которые они всегда держали наготове; монет этих мало находилось в обращении, и они запаслись ими в банке. Когда Кокуа вышла на улицу, ветер уже нагнал на небо тучи, и они затмили луну. Город спал, и Кокуа не знала, в какую сторону ей направиться, но тут она услышала, что в тени под деревьями кто-то кашляет.

— Старик, — сказала Кокуа, — что ты здесь делаешь в такую ненастную ночь?

Старика душил кашель, и он с трудом мог говорить, но все же Кокуа разобрала, что он беден, и стар, и чужой в этих краях.

— Не можешь ли ты оказать мне услугу? — спросила Кокуа. — Ты здесь чужой, и я чужая; ты стар, а я молода. Окажи помощь дочери Гавайев.

— А, так это ты колдунья с восьми островов! — сказал старик. — И ты хочешь завлечь в свои сети душу даже такого старика, как я? Но я уже слышал о тебе и не боюсь твоих злых чар.

— Сядем здесь, — сказала Кокуа, — и позволь, я расскажу тебе одну быль. — И она поведала ему все, что случилось с Кэаве, от начала до конца.

— И вот, — сказала она, — я его жена, и чтобы получить меня, он погубил свою бессмертную душу. Так что же мне теперь делать? Если я сама попрошу его продать мне бутылку, он не согласится. Но если это предложишь ему ты, он с великой охотой продаст ее тебе. А я буду ждать здесь. Ты купишь бутылку за четыре сантима, а я куплю ее у тебя за три, и да поможет бог мне, несчастной!

— Если ты меня обманешь, — сказал старик, — пусть господь покарает тебя смертью.

— Пусть покарает! — вскричала Кокуа. — Не сомневайся, старик! Я не могу тебя предать: господь этого не допустит.

— Дай мне четыре сантима и жди меня здесь, — сказал старик.

Однако, оставшись на улице одна, Кокуа оробела. Ветер завывал в верхушках деревьев, и ей казалось, что она слышит, как бушует адское пламя; уличный фонарь отбрасывал колеблющиеся тени, и ей казалось, что это тянутся к ней жадные руки нечистого. Будь у нее силы, она бросилась бы бежать, закричала бы, но у нее перехватило дыхание; воистину не могла она ни крикнуть, ни двинуться с места и стояла посреди улицы, дрожа, как испуганный ребенок.

И тут она увидела, что старик возвращается и в руке у него бутылка.

— Я исполнил твою просьбу, — сказал старик. — Твой муж плакал от радости, как малое дитя, когда я от него уходил. Эту ночь он будет спать спокойно. — И с этими словами старик протянул Кокуа бутылку.

— Постой, — задыхаясь, промолвила Кокуа. — Раз уж ты связался с нечистой силой, так пусть хоть не зря. Прежде чем ты отдашь мне бутылку, прикажи ей исцелить тебя от кашля.

— Я старый человек, и негоже мне, стоя одной ногой в могиле, принимать милости от дьявола, — сказал старик. — Ну, что же ты? Почему не берешь бутылку? Ты что, раздумала?

— Нет, я не раздумала! — воскликнула Кокуа. — Просто я слаба. Обожди еще немного. Рука моя не подымается, — и я вся дрожу от страха перед этой проклятой бутылкой. Повремени еще немного, дай мне собраться с духом.

Старик с сочувствием поглядел на Кокуа.

— Бедное дитя! — сказал он. — Тебе страшно, твое сердце чует беду. Ладно, я оставлю бутылку себе. Я стар, и мне уже не ждать радости на этом свете, ну, а на том…

— Дай мне ее! — вскричала Кокуа. — Возьми деньги. Как ты мог подумать, что я способна на такую низость? Отдай мне бутылку.

— Да благословит тебя бог, дитя! — сказал старик.

Кокуа спрятала бутылку под холоку, попрощалась со стариком и пошла по улице куда глаза глядят. Ибо для нее все пути были теперь едины — все вели в ад. Она то шла, то бежала; порой горестный ее вопль громко раздавался в ночи, а порой она лежала на земле у дороги и тихо плакала. Все, что она слышала о преисподней, вставало перед ее глазами; она видела огненные языки пламени, вдыхала запах серы и чувствовала, как тело ее опаляет жар раскаленных углей.

Только на рассвете опомнилась она и возвратилась домой. Все было именно так, как сказал старик: Кэаве спал, словно младенец в колыбели. Кокуа стояла и смотрела на него.

«Теперь, мой супруг, — думала она, — настал твой черед спокойно спать. И петь и смеяться, когда проснешься. Но для бедной Кокуа, хотя она и не причинила никому зла — увы! — для бедной Кокуа не будет больше ни сна, ни песен, ни радости — ни на земле, ни на небесах».

И Кокуа легла на ложе рядом со своим супругом, и так истомила ее печаль, что она тут же погрузилась в глубокий сон.

Солнце стояло уже высоко, когда супруг разбудил Кокуа и сообщил ей великую весть. Он, казалось, совсем помешался от радости, ибо даже не заметил ее горя, как ни плохо умела она его скрывать. Слова не шли у нее с языка, но это не имело значения: Кэаве говорил за двоих. Кусок застревал у ней в горле, но кто заметил это? Кэаве один очистил все блюдо. Кокуа смотрела на него и слушала его словно во сне; порой она забывала на миг о том, что произошло, а порой ей начинало казаться, что ничего этого не было, и она прикладывала руку ко лбу. Кокуа знала, что она обречена на вечные муки, и слышать, как ее муж лепечет всякий вздор, словно малое дитя, было ей непереносимо тяжело.

А Кэаве все ел, и болтал, и строил планы, мечтая поскорее возвратиться домой, и благодарил Кокуа за то, что она его спасла, и ласкал ее, и называл своей избавительницей. И он насмехался над стариком, который был так глуп, что купил бутылку.

— Мне показалось, что это вполне достойный старик, — сказал Кэаве. — Но никогда нельзя судить по внешности. Зачем этому старому нечестивцу понадобилась бутылка?

— Быть может, у него были добрые намерения, супруг мой, — смиренно возразила Кокуа.

Но Кэаве сердито рассмеялся.

— Вздор! — воскликнул он. — Говорю тебе, это старый плут да вдобавок еще осел. И за четыре-то сантима эту бутылку было трудно продать, а уж за три и подавно никто не купит. Опасность слишком велика! Бр! Тут уж попахивает паленым! — вскричал он и передернул плечами. — Правда, я и сам купил ее за один цент, не подозревая о том, что существует более мелкая монета. А потом мучился, как дурак. Но второго такого дурака не сыщется; тот, у кого теперь эта бутылка, утащит ее с собой в пекло.

— О мой супруг! — сказала Кокуа. — Разве не ужасно, спасая себя, обречь на вечные муки другого? Мне кажется, я не могла бы над этим смеяться. Я была бы пристыжена. Мне было бы горестно и тяжко, и я стала бы молиться за несчастного, которому досталась бутылка.

Но тут Кэаве, почувствовав правду в ее словах, рассердился еще пуще.

— Ишь ты какая! — вскричал он. — Ну и горюй себе на здоровье, если тебе так нравится. Только разве это подобает доброй жене? Если бы ты хоть немного сочувствовала мне, ты бы устыдилась своих слов.

И, сказав так, он ушел из дому, и Кокуа осталась одна.

Как могла она надеяться продать бутылку за два сантима? Да никак; и она это понимала. И даже если бы у нее еще теплилась такая надежда, так ведь супруг торопил ее с отъездом туда, где в обращении не было монеты мельче цента. Она принесла себя в жертву, и что же? На следующее же утро супруг осудил ее и ушел из дому.

Кокуа даже не пыталась использовать оставшееся у нее время; она просто сидела одна в доме и то доставала бутылку и с неизъяснимым страхом смотрела на нее, то с содроганием убирала ее прочь.

Но вот наконец возвратился домой Кэаве и предложил жене поехать покататься.

— Мне нездоровится, супруг мой, — отвечала Кокуа. — Прости, но у меня тяжело на душе и нет охоты развлекаться.

Тут Кэаве разгневался еще больше. И на жену разгневался, решив, что она печалится из-за старика, и на себя, потому что видел ее правоту и стыдился своей неуемной радости.

— Вот она — твоя преданность! — вскричал он. — Вот она — твоя любовь! Муж твой едва избежал вечных мук, на которые он обрек себя из любви к тебе, а ты даже не радуешься! У тебя вероломное сердце, Кокуа!

И Кэаве в ярости снова выбежал из дома и слонялся по городу целый день. Он повстречал друзей и бражничал с ними. Они наняли экипаж и поехали за город и там бражничали снова. Но Кэаве все время было не по себе из-за того, что он так беззаботно веселится, когда его жена печалится. В душе он понимал, что правда на ее стороне, и оттого, что он это понимал, ему еще больше хотелось напиться.

А в компании с ним гулял один старик хаоле, очень низкий и грубый человек. Когда-то он был боцманом на китобойном судне, потом бродяжничал, потом мыл золото на приисках и сидел в тюрьме. У него был грязный язык и низкая душа; он любил пить и спаивать других и все подбивал Кэаве выпить еще. Вскоре ни у кого из всей компании не осталось больше денег.

— Эй, ты! — сказал он Кэаве. — Ты же богач — сам всегда хвалился. У тебя есть бутылка с разными фокусами.

— Да, — сказал Кэаве. — Я богач. Сейчас пойду домой и возьму денег у жены — они хранятся у нее.

— Ну и глупо ты поступаешь, приятель, — сказал боцман. — Кто же доверяет деньги бабам! Они все неверные, все коварные, как текучая вода. И за твоей тоже нужен глаз да глаз.

Слова эти запали Кэаве в душу, потому что у него спьяну все путалось в голове.

«А почем я знаю, может, она и вправду мне неверна? — думал он. — С чего бы ей иначе впадать в уныние, когда я спасен? Ну, я ей покажу, со мной шутки плохи. Пойду и поймаю ее на месте преступления».

С этой мыслью Кэаве, возвратившись в город, велел боцману ждать его на углу, возле старого острога, а сам направился один к своему дому. Уже настала ночь, и в окнах горел свет, но из дома не доносилось ни звука, и Кэаве завернул за угол, тихонько подкрался к задней двери, неслышно отворил ее и заглянул в комнату.

На полу возле горящей лампы сидела Кокуа, а перед ней стояла молочно-белая пузатая бутылка с длинным горлышком, и Кокуа глядела на нее, ломая руки.

Кэаве прирос к порогу и долго не мог двинуться с места. Сначала он просто остолбенел и стоял как дурак, ничего не понимая, а затем его обуял страх: он подумал, что сделка почему-либо сорвалась и бутылка вернулась к нему обратно, как было в Сан-Франциско, и тут у него подкосились колени и винные пары выветрились из головы, растаяв, как речной туман на утренней заре. Но потом новая, очень странная мысль осенила его и горячая краска залила щеки.

«Надо это проверить», — подумал он.

Кэаве осторожно притворил дверь, снова тихонько обогнул дом, а затем с большим шумом зашагал обратно, делая вид, будто только сейчас возвратился домой. И что же! Когда он отворил парадную дверь, никакой бутылки не было и в помине, а Кокуа сидела в кресле и при его появлении вздрогнула и выпрямилась, словно стряхнув с себя сон.

— Я весь день пировал и веселился, — сказал Кэаве. — Я был с моими добрыми друзьями, а сейчас пришел взять денег — мы хотим продолжать наше пиршество.

И лицо и голос его были мрачны и суровы, как страшный суд, но Кокуа в своем расстройстве ничего не заметила.

— Ты поступаешь правильно, супруг мой, ведь здесь все твое, — сказала она, и голос ее дрогнул.

— Да, я всегда поступаю правильно, — сказал Кэаве, подошел прямо к своему сундучку и достал деньги. Но он успел заглянуть на дно сундучка, где хранилась бутылка, и ее там не было.

И тут комната поплыла у него перед глазами, как завиток дыма, и сундучок закачался на полу, словно на морской волне, ибо Кэаве понял, что теперь погибло все и спасения нет.

«Так и есть, этого я и боялся, — подумал он. — Это она купила бутылку».

Наконец он пришел в себя и собрался уходить, но капли пота, обильные, как дождь, и холодные, как ключевая вода, струились по его лицу.

— Кокуа, — сказал Кэаве. — Негоже мне было так говорить с тобой сегодня. Сейчас я возвращаюсь к моим веселым друзьям, чтобы пировать с ними дальше. — Тут он негромко рассмеялся и добавил: — Но мне будет веселее пить вино, если ты простишь меня.

Она бросилась к нему, обвила его колени руками и поцеловала их, оросив слезами.

— Ах! — воскликнула она. — Мне ничего не нужно от тебя, кроме ласкового слова!

— Пусть отныне ни один из нас не подумает дурно о другом, — сказал Кэаве и ушел.

А теперь послушайте: ведь Кэаве взял лишь несколько сантимов — из тех, какими они запаслись сразу по приезде. Никакой попойки у него сейчас и в мыслях не было. Его жена ради него погубила свою душу, и теперь он ради нее должен был погубить свою. Ни о чем другом на свете он сейчас и не помышлял.

Боцман поджидал его на углу, возле старого острога.

— Бутылкой завладела моя жена, — сказал ему Кэаве, — и если ты не поможешь мне раздобыть ее, не будет больше у нас с тобой сегодня ни денег, ни вина.

— Да неужто ты не шутишь насчет этой бутылки?

— Подойдем к фонарю, — сказал Кэаве. — Взгляни: похоже, чтобы я шутил?

— Что верно, то верно, — сказал боцман. — Вид у тебя серьезный, прямо как у привидения.

— Так слушай, — сказал Кэаве. — Вот два сантима. Ступай к моей жене и предложи ей продать тебе за эти деньги бутылку, и она — если я хоть что-нибудь еще соображаю — тотчас же тебе ее отдаст. Тащи бутылку сюда, и я куплю ее у тебя за один сантим. Потому что такой уж тут действует закон: эту бутылку можно продать только с убытком. Но смотри не проговорись жене, что это я тебя прислал.

— А может, ты меня дурачишь, приятель? — спросил боцман.

— Ну пусть так, что ты на этом теряешь? — возразил Кэаве.

— Это верно, приятель, — согласился боцман.

— Если ты мне не веришь, — сказал Кэаве, — так попробуй проверь. Как только выйдешь из дому, пожелай себе полный карман денег, или бутылку самого лучшего рому, или еще чего-нибудь, что тебе больше по нраву, и тогда увидишь, какая сила в этой бутылке.

— Идет, канак, — сказал боцман. — Пойду попробую. Но если ты решил потешиться надо мной, я тоже над тобой потешусь — вымбовкой по голове.

И старый китобой зашагал по улице, а Кэаве остался ждать. И было это неподалеку от того места, где Кокуа ждала старика в прошлую ночь; только Кэаве был больше исполнен решимости и не колебался ни единого мгновения, хотя на душе у него было черным-черно от отчаяния.

Долго, как показалось Кэаве, пришлось ему ждать, но вот из мрака до него донеслось пение. Кэаве узнал голос боцмана и удивился: когда это он успел так напиться?

Наконец в свете уличного фонаря появился, пошатываясь, боцман. Сатанинская эта бутылка была спрятана у него под бушлатом, застегнутым на все пуговицы. А в руке была другая бутылка, и, приближаясь к Кэаве, он все отхлебывал из нее на ходу.

— Я вижу, — сказал Кэаве, — ты ее получил.

— Руки прочь! — крикнул боцман, отскакивая назад. — Подойдешь ближе, все зубы тебе повышибаю. Хотел чужими руками жар загребать?

— Что такое ты говоришь! — воскликнул Кэаве.

— Что я говорю? — повторил боцман. — Эта бутылка мне очень нравится, вот что. Вот это я и говорю. Как досталась она мне за два сантима, я и сам в толк не возьму. Но только будь спокоен, тебе ее за один сантим не получить.

— Ты что, не хочешь ее продавать? — пролепетал Кэаве.

— Нет, сэр! — воскликнул боцман. — Но глотком рома я тебя, так и быть, попотчую.

— Но говорю же тебе: тот, кто будет владеть этой бутылкой, попадет в ад.

— А я так и так туда попаду, — возразил моряк. — А для путешествия в пекло лучшего спутника, чем эта бутылка, я еще не встречал. Нет, сэр! — воскликнул он снова. — Это теперь моя бутылка, а ты ступай отсюда, может, выловишь себе другую.

— Да неужто ты правду говоришь! — вскричал Кэаве. — Заклинаю тебя, ради твоего же спасения продай ее мне!

— Плевать я хотел на твои басни, — отвечал боцман. — Ты меня считал простофилей, да не тут-то было — видишь теперь, что тебе меня не провести. Ну, и конец, крышка. Не хочешь хлебнуть рому — сам выпью. За твое здоровье, приятель, и прощай!

И он зашагал к центру города, а вместе с ним ушла из нашего рассказа и бутылка.

А Кэаве, словно на крыльях ветра, полетел к Кокуа, и великой радости была исполнена для них эта ночь, и в великом благоденствии протекали с тех пор их дни в «Сияющем Доме».

Провидение и гитара

История одной лжи

Похититель трупов

Аккуратно каждый вечер мы четверо — гробовщик, хозяин «Джорджа», Феттс и я — собирались в малой зале этой дебенгемской гостиницы. Иногда заходил кто-нибудь еще, но мы-то уж непременно каждый вечер бывали на своих обычных местах. Веял ли легкий ветер, бушевал ли вихрь, хлестал ли дождь, падал ли снег или трещал мороз, нам было все равно — каждый из нас усаживался в свое кресло.

Феттс, старый, вечно пьяный шотландец, как казалось, получивший образование, по-видимому располагал кое-какими средствами, так как мог жить, не делая ровно ничего. Много лет назад Феттс, в те времена еще молодой человек, явился в Дебенгем и только благодаря тому, что он безвыездно жил в нашем городе, стал для коренных горожан «своим». Синий камлотовый сюртук Феттса сделался чуть ли не такой же местной достопримечательностью, как дебенгемская колокольня.

Феттс постоянно заседал в «Джордже», никогда не бывал в церкви, отличался множеством самых низких пороков, но Дебенгем принимал все это, как нечто неизбежное и само собой понятное. Время от времени Феттс высказывал довольно неопределенные радикальные мнения или очень нечестивые взгляды и подчеркивал их, громко стуча рукой о стол. Он пил ром — аккуратно по пять стаканов за вечер — и большую часть своего пребывания в «Джордже» сидел насыщенный алкоголем, держа в правой руке стакан. Мы называли его доктором, так как предполагалось, что он обладает знанием медицины. Вдобавок, Феттс несколько раз фиксировал переломы или вправлял вывихи. Но кроме этих немногих сведений, нам не было известно ничего о нем и о его прошлом.

Раз в темный зимний вечер пробило девять часов, а хозяин гостиницы все еще не присоединился к нам. В это время в «Джордже» лежал больной, один очень известный соседский помещик, пораженный апоплексическим ударом по дороге в парламент. К нему телеграммой вызвали еще более известного лондонского доктора. Для Дебенгема это было новым событием: в то время только что открылась железная дорога к нам. Понятно, все мы волновались.

— Он приехал, — набив и закурив трубку, сказал подошедший к нам хозяин «Джорджа».

— «Он»? — спросил я. — Кто «он»? Ведь не доктор же?

— Он самый.

— А как его фамилия?

— Макферлен, — сказал хозяин.

Феттс допивал третий стакан, тупо отхлебывая ром и то покачиваясь, то оглядываясь кругом недоуменным взглядом. Но едва прозвучало последнее слово, он как бы проснулся и дважды повторил фамилио: «Макферлен»; в первый раз довольно спокойно, во второй — с внезапным волнением.

— Да, — сказал хозяин, — это доктор Уолф Макферлен.

Феттс сразу отрезвел: его взгляд оживился, голос стал ясен, звучен, тверд, выражения приобрели силу и резкость. Перемена в нем поразила всех, нам показалось будто перед нами воскрес мертвый.

— Извините, — сказал он, — я был невнимателен и плохо понял ваш разговор. Кто этот Макферлен?

Выслушав рассказ хозяина, он прибавил:

— Этого не может быть, не может быть!.. А между тем мне хотелось бы встретиться с ним!

— Разве вы его знаете, доктор? — с удивлением спросил гробовщик.

— Боже сохрани, — был ответ, — но это необыкновенное имя. Странно представить себе, что два человека носят его. Скажите мне, хозяин, он стар?

— Как вам сказать? Он, конечно, немолод и у него седые волосы, но на вид он моложе вас.

— Старше, на много лет старше, — проговорил Феттс и, ударив рукой по столу, прибавил. — Во мне вы видите следы рома… рома и греха. Может быть, у этого человека спокойная совесть и здоровый желудок? Совесть! Слушайте! Подумаете ли вы, что я был порядочным человеком, хорошим христианином? Поверите? Но нет, нет. Я никогда не был ханжой. Будь на моем месте Вольтер, он, пожалуй, сделался бы святошей. Но мой мозг, — тут пальцы Феттса забарабанили по его лысому черепу, — мой ясный мозг не спал! Я смотрел и видел, не делая выводов.

— Очевидно, если вы знаете этого доктора, — после тяжелого молчания заметил я, — вы не разделяете того хорошего мнения, которое имеет о нем наш хозяин.

Феттс не удостоил меня взглядом.

— Да, — с внезапной решимостью произнес он, — я должен встретиться с ним лицом к лицу!

Наступило новое молчание. На первом этаже резко стукнула дверь, и по лестнице застучали шаги.

— Это доктор! — произнес хозяин. — Скорее, и тогда вы поймаете его!

От нашей гостиной до выходных дверей старого доброго «Джорджа» было всего два шага. Широкая дубовая лестница оканчивалась в крошечном коридоре; между ее последней ступенью и порогом выходной двери умещался только турецкий ковер. Это небольшое пространство каждый вечер заливал яркий свет от наружного фонаря под вывеской и от ламп, лучи которых лились из окна ресторана. Таким-то путем сияющий «Джордж» давал знать о себе прохожим, окруженным тьмой и холодом улиц.

Феттс спокойно прошел в светлые сени, и мы, следившие за ним, видели, как встретились эти два человека, по выражению одного из них, «лицом к лицу». Доктор Макферлен, сильный, ловкий господин, с седыми волосами и холодным, спокойным, полным энергии лицом, был роскошно одет в платье из тонкого сукна и белоснежное белье; на его жилете висела толстая золотая часовая цепочка с золотыми брелоками. Очки его были из того же дорогого металла. Шею доктора стягивал широкий белый галстук с лиловыми крапинками. На руке он нес теплый меховой плащ. Очевидно, доктор жил в атмосфере богатства и уважения. Странный контраст составлял с ним наш товарищ по «Джорджу» — лысый, неопрятный, в старом камлотовом сюртуке. Феттс подошел к доктору около лестницы.

— Макферлен! — довольно громко позвал он, скорее, голосом герольда, нежели друга.

Знаменитый врач замер на четвертой ступени снизу, и выпрямился, точно бесцеремонность этого обращения его удивила и оскорбила в нем чувство собственного достоинства.

— Тодди Макферлен! — повторил Феттс.

Приезжий из Лондона чуть не упал. В течение самого короткого времени он неподвижно смотрел на человека бывшего перед ним, потом как бы с испугом оглянулся и шепотом произнес:

— Феттс… вы?..

— Да, — ответил тот, — я. Разве вы думали, что и я умер? Наше знакомство не так-то легко порвать.

— Молчите, молчите! — произнес доктор. — Молчите! Это такая неожиданная встреча… Я вижу, вы поражены. Сознаюсь, сначала я не узнал вас. Но я очень рад, в высшей степени рад, что мне представился случай вас увидеть. В настоящую минуту мы можем сказать друг другу только «здравствуйте» да «прощайте», потому что меня ждут дрожки и мне нельзя опоздать на поезд. Но вы… Дайте подумать!.. Да-да, скажите мне ваш адрес и знайте, что вы вскоре получите обо мне известия. Мы должны что-нибудь сделать для вас, Феттс. Боюсь, что вам живется плоховато, но мы позаботимся об этом «ради старых дней», как певалось во время наших ужинов.

— Деньги? — резко произнес Феттс. — Деньги от вас? Ваши деньги лежат там, куда я швырнул их во время дождя.

Говоря с Феттсом, доктор Макферлен успел несколько оправиться. К нему вернулась доля его прежней уверенности и высокомерия, однако необыкновенная энергия отказа снова смутила его.

Почтенное лицо доктора на мгновение приняло отталкивающее, злобное выражение.

— Милейший, — сказал он, — предоставляю вам действовать как угодно, я совсем не хочу обижать вас. Я никому ничего не навязываю… А все же оставлю вам мой адрес и…

— Мне он не нужен, я не хочу знать, в каком доме вы живете! — прервал его Феттс. — Я услышал ваше имя и мне стало страшно, что, может быть, речь, действительно, идет о вас… Я все стремился допытаться, существует ли в мире Бог… Теперь я знаю, что Бога нет. Уйдите!

Феттс все еще стоял между лестницей и выходной дверью, так что великий лондонский врач мог пройти на улицу, только обогнув его. Мысль об этом унижении заставила Макферлена медлить. Он был бледен, и за стеклами его очков поблескивали опасные огоньки. Но, стоя в нерешительности, он заметил, что кучер его дрожек смотрит с улицы на необыкновенную сцену; в то же время он увидел и нашу маленькую компанию, собравшуюся в уголке бара. Присутствие стольких свидетелей заставило Макферлена обратиться в бегство. Он согнулся и, задевая за обшивку передней, с быстротой змеи кинулся к выходной двери. Но не все волнения окончились для него: когда он поравнялся с Феттсом, тот охватил его за руку, и в комнате прозвучали следующие слова, произнесенные шепотом, но со страшной отчетливостью:

— Вы опять видели его?

Великий, богатый лондонский врач громко закричал. Это был резкий, прерывистый, дрожащий вопль. Макферлен отшвырнул Феттса и, закинув руки за голову, как уличенный вор, выбежал из дверей. Раньше чем кто-либо из нас успел пошевелиться, дрожки задребезжали к станции. Все, что случилось, походило на сон, но после этого сна остались последствия. На следующий день слуга нашел на пороге разбитые золотые очки, а в тот вечер мы все еле дыша столпились возле окна ресторана. С нами был и Феттс, совершенно трезвый, бледный и с выражением решительности на лице.

— Спаси нас Бог, мистер Феттс, — сказал хозяин «Джорджа», первый пришедший в себя. — Что все это значит? Странные вещи говорили вы..

Феттс обернулся к нам и поочередно посмотрел на каждого из присутствующих.

— Попридержите-ка языки, — сказал он. — Небезопасно стоять на пути Макферлена: многие раскаялись в этом, да поздно.

Потом, не допив своего третьего стакана, не дожидаясь четвертого и пятого, он простился с нами, мелькнул под лампой гостиницы и ушел в черную ночь.

Мы втроем вернулись в гостиную с ее раскаленным камином и четырьмя яркими свечами и стали перебирать все случившееся. Мало-помалу леденящее чувство изумления сменилось в нас жгучим любопытством. Мы долго не расходились. Насколько я помню, нам никогда не случалось оставаться в «Джордже» позже, чем в эту ночь. Каждый из нас высказывал свое предположение, обязуясь со временем доказать его справедливость. И всем нам стало казаться, будто для нас важнее всего в мире разведать прошлое нашего товарища и открыть тайну, которую он разделял со знаменитым доктором. Не хвастаюсь, но мне сдается, что я удачнее всех раскрыл ее, и, возможно, никто из живущих теперь людей не мог бы рассказать вам о тех ужасных, противоестественных событиях, историю которых я изложу ниже.

В дни своей юности Феттс изучал медицину в Эдинбурге. У него был своеобразный талант — способность быстро усваивать все услышанное и передавать другим приобретенные взгляды, выдавая их за свои собственные. Дома он занимался мало, но был неизменно вежлив и внимателен с преподавателями и выказывал сообразительность и способности. Его скоро отметили как молодого человека, который хорошо слушает и хорошо запоминает услышанное. Более того, к своему великому изумлению я узнал, что Феттс был тогда красив и что его наружность располагала к нему людей.

В те времена в Эдинбурге жил один лектор анатомии, я обозначу его буквой К. Впоследствии имя этого человека приобрело слишком громкую известность. Когда чернь, приветствуя казнь Берка, громко требовала крови его начальника, человек, носивший упомянутое имя, переодетый и загримированный, украдкой выбирался из Эдинбурга. Но в ту эпоху, о которой говорю я, К. только что достиг известности и пользовался популярностью своего соперника, профессора университета. По крайней мере студенты бредили им. И сам Феттс верил, и все другие думали, что, заслужив расположение этой метеорной знаменитости, он получил залог успеха. Мистер К. был превосходным преподавателем и в то же время бонвиваном. Ему так же нравилось хитрое притворство, как и точные препараты. Феттс в обоих случаях показал себя мастером и был отмечен анатомом. На второй год он получил полуофициальное место второго демонстратора или помощника ассистента. На него возложили обязанность заботиться об анатомическом театре и аудитории. Он отвечал за порядок в этих залах, за поведение остальных студентов и должен был доставлять, принимать и распределять анатомические материалы. Из-за последнего, в те времена весьма затруднительного и щекотливого дела, мистер К. поместил Феттса в одном здании с диссекционными комнатами. Именно туда-то в темные часы перед зимней зарей стучались неопрятные, мрачные люди, приносившие материал для вскрытий. И Феттс, руки которого еще дрожали после буйных развлечений ночи, а в глазах еще стоял туман, поднимался с постели и шел отворять дверь трем темным личностям, которые впоследствии не избежали заслуженного возмездия. Он помогал им вносить их трагическую ношу, платил деньги и после их ухода оставался один с печальными бренными останками. После такой сцены он засыпал на час-другой, чтобы вознаградить себя за ночную усталость и освежиться для дневного труда.

Немногие молодые люди могли бы оставаться нечувствительными к жизни среди вечных напоминаний о смерти. Но отвлеченные вопросы не занимали его ум. Раб самолюбивых желаний и мелочного честолюбия, Феттс не был способен интересоваться судьбой, удачами или бедами других людей. Холодный, легкомысленный и самовлюбленный в высшей степени, он обладал той долей осторожности, ложно называемой нравственностью, которая удерживает человека от опьянения в неподходящую минуту или от кражи, способной повлечь за собой наказание. Кроме того, Феттс жаждал хорошего мнения о себе со стороны своих профессоров и товарищей, и ему совсем не хотелось явно стать в ряды отверженных. Вот поэтому-то он старался отличаться в аудитории и чуть не ежедневно оказывал своему начальнику К. несомненные и явные услуги. Но за дневные труды он вознаграждал себя ночными кутежами и самыми неблагородными развлечениями. Таким путем восстанавливалось равновесие, и то, что Феттс называл своей совестью, было спокойно и довольно.

Пополнять запасы для диссекционного стола было трудно; это постоянно заботило и мистера К. и его помощника. Занятия кипели, учащихся было много, а потому то и дело сказывался недостаток в анатомическом материале, и обязанность добывать его, уже и сама по себе неприятная, грозила сделаться опасной для всех, кто имел к ней отношение. Мистер К. поставил себе за правило не задавать никаких вопросов продавцам.

— Нам приносят труп, мы платим, — говаривал он, вечно повторяя эту фразу.

Иногда же более цинично замечал своим помощникам:

— Ради спокойствия совести не задавайте вопросов.

Но он не говорил, что анатомический театр пополнялся благодаря убийствами. Если бы кто-либо громко высказал такое предположение, К. с ужасом отшатнулся бы от него; но он так легкомысленно касался серьезных вопросов, что оскорблял чувство и создавал искушение для людей, с которыми имел дело. Например, Феттс нередко мысленно удивлялся необыкновенной свежести трупов. Его также не раз поражала внешность людей, приходивших к нему перед рассветом: они походили на висельников, на злодеев. Может быть, втайне собирая все данные, он придавал слишком безнравственное и слишком категорическое значение неосторожным советам своего учителя. Словом, Феттс считал, что его обязанность подразделяется на три части: принимать приносимое, платить известную сумму и закрывать глаза на доказательства преступления.

В одно ноябрьское утро такая политика молчания Феттса подверглась большому испытанию. Феттс не спал всю ночь от жестокой, мучительной зубной боли; он то холил взад и вперед по комнате, как запертый в клетке дикий зверь, то бешено бросался на кровать; наконец, заснул тем глубоким, неспокойным сном, который так часто является следствием мучительной боли. И вот ассистент проснулся от сердитого повторенного в четвертый раз условного сигнала. Тонкий серп месяца ярко светил. Было ветрено, холодно, морозило. Город еще не просыпался, однако неопределенные звуки служили предвестниками дневного шума и деловитого и хлопотливого утреннего движения. Мрачные продавцы пришли позже обыкновенного и, по-видимому, торопились уйти. Еще совсем сонный, Феттс осветил для них лестницу. Он еле слышал их ворчливые ирландские голоса; когда же носильщики стащили холст со своего ужасного товара, он задремал, стоя и прижимаясь плечом к стене. Наступило время платить. Феттсу пришлось сделать усилие, чтобы стряхнуть с себя дремоту. В эту минуту он увидел мертвое лицо. Феттс вздрогнул, подошел шага на два ближе и поднял свечу.

— Всемогущий Бог, — крикнул он, — да ведь это Джейн Холбрет!

Продавцы ничего не ответили, только, шаркая ногами, двинулись к дверям.

— Говорю вам, я ее знаю, — продолжал Феттс. — Еще вчера она была жива и весела. Она не могла умереть…

Не может быть, чтобы вы достали этот труп честным путем.

— Конечно, сэр, вы ошиблись, — сказал один из пришедших.

Другой только мрачно посмотрел на студента и потребовал условленную плату.

Феттс не мог не почувствовать их угроз и надвигавшейся опасности, и мужество молодого человека ему изменило. Он пробормотал что-то вроде извинения, отсчитал деньги и проводил своих отталкивающих посетителей.

Едва они ушли, Феттс поспешил удостовериться в справедливости подозрений, мелькнувших в его мозгу, и увидел, что перед ним, действительно, труп девушки, с которой за день перед тем он шутил и смеялся. К своему ужасу, Феттс нашел на этом трупе признаки насильственной смерти. Его охватил безумный, панический страх. Он забился в свою комнату, долго раздумывал о своем открытии, трезво разобрал значение наставлений мистера К., сказал себе, какую опасность он навлек бы на себя, если бы вмешался в это серьезное дело и, наконец, полный жестокой тревоги, решился прежде всего посоветоваться со своим непосредственным начальником — ассистентом при аудитории.

Это место занимал молодой доктор Уолф Макферлен, любимец всех весельчаков студентов, человек способный и умный. Врач этот вел крайне рассеянную жизнь, не обладал ни малейшей долей совести, учился за границей и много путешествовал. У него были привлекательные, довольно развязные манеры; он со знанием дела судил о сцене, блистал на льду, ловко бегая на коньках, или на траве, управляя клюшкой для игры в гольф, и в довершение всего держал хорошего, сильного рысака и экипаж. Макферлен близко сошелся с Феттсом, и немудрено: общие занятия до известной степени связывали их. Когда анатомический материал начинал истощаться, они вместе садились в экипаж Макферлена и ехали куда-нибудь за город, в отдаленную деревню, кощунственно выкапывали трупы из могил уединенных кладбищ и еще до зари привозили свою добычу к дверям диссекционной комнаты.

В то утро, о котором идет речь, Макферлен вернулся раньше обыкновенного. Феттс услышал это, встретил его на лестнице, поверил ему свои сомнения и показал труп.

Макферлен осмотрел следы, оставшиеся на теле.

— Да, — сказал он, кивнув головой. — Это подозрительно.

— Но что же мне делать? — спросил его Феттс.

— «Делать»? — повторил Макферлен. — А разве вы собираетесь что-нибудь делать? Чем меньше болтать, тем лучше, сказал бы я.

— Но ее может узнать кто-нибудь другой, — возразил Феттс. — Ее хорошо знали в Кастл-Рок.

— Будем надеяться, что этого не случится, — сказал Макферлен. — Ну, что же? Вы не узнали этой девушки, и конец. Дело в том, что такие вещи продолжались слишком долгое время. Пошевелите их и вы доставите нашему К. невероятные неприятности, да и сами попадете на непочетную скамью. Если угодно знать, я тоже. Черт возьми, что скажем мы с вами в свое оправдание, сидя на местах свидетелей? Знаете, откровенно говоря, лично я совершенно уверен, что все, кого мы вскрываем, были убиты.

— Макферлен! — воскликнул Феттс.

— Ну-ну, — насмешливо заметил Уолф, — точно вы сами не подозревали этого.

— Подозрение — это одно, а…

— Уверенность — другое? Да, знаю, и мне так же, как и вам, неприятно, что в наши руки попало вот это, — заметил доктор, касаясь трупа тростью. — Я считаю, что нам необходимо не знать, чье это тело, — прибавил он спокойно, — и я этой мертвой не узнал. Если вам угодно действовать иначе — пожалуйста. Я не предписываю ничего, но полагаю, что всякий светский человек поступил бы таким же образом. Прибавлю еще одно. Мне кажется, К. желал бы, чтобы мы действовали именно так, как я предлагаю. Вопрос: почему он выбрал своими ассистентами нас с вами? Ответ: потому что ему не нужно старых баб.

Именно подобные речи могли подействовать на такого молодого человека, каким был Феттс. Он решил подражать Макферлену. Труп молодой девушки вскрыли, и никто не узнал или не пожелал узнать ее.

Как-то раз, покончив со своими дневными занятиями, Феттс зашел в простую таверну и застал там Макферлена. С ним сидел какой-то человек маленького роста, бледный, смуглый, с черными, как уголь, глазами. Судя по его чертам, от него можно было ожидать известной доли развития и утонченности, но его манеры не говорили ни о том ни о другом: при ближайшем знакомстве он оказался грубым, вульгарным, тупым существом. Однако над Макферленом незнакомец этот имел замечательную власть: давал ему приказания с видом Великого Могола, при малейшем возражении или промедлении горячился и грубо пользовался рабской робостью своего собеседника. Феттс почему-то сразу понравился этому задорному, самонадеянному человеку, который заставлял его пить и почтил необыкновенной откровенностью относительно своей прошлой деятельности. Если десятая доля его признаний была истиной, он заслуживал названия отвратительного мошенника, и внимание такого опытного человека щекотало тщеславие юного Феттса.

— Я и сам очень недурной малый, — заметил незнакомец, — но Макферлен — настоящий молодчина. Я зову его Тодди Макферлен. Тодди, вели-ка подать еще стаканчик твоему другу!

А иногда слышалось достаточно унизительное: «Тодди, сбегай-ка и запри дверь!»

— Тодди меня ненавидит, — сказал он однажды. — Да-да, Тодди, ненавидишь.

— Не зови меня этим проклятым именем, — проворчал Макферлен.

— Только послушайте его! Вы видали когда-нибудь, как отчаянные ребята действуют ножами? Вот и он хотел бы исполосовать мое тело ножом.

— У нас, медиков, другой, лучший, образ действий, — сказал Феттс. — Когда нам не нравится наш мертвый друг, мы подвергаем его диссекции.

Макферлен резко поднял голову и взглянул на Феттса. Казалось, эта шутка пришлась ему не по вкусу.

День прошел. Грей (так звали незнакомца) пригласил Феттса пообедать с ним и Макферленом и заказал такой роскошный пир, что вся таверна пришла в волнение. После обеда он велел Макферлену уплатить по счету. Расстались они поздно. Грей опьянел до потери сознания; отрезвевший от бешенства Макферлен со злобой вспомнил о своих истраченных деньгах, о проглоченных оскорблениях. В голове Феттса шумело после обильных и разнородных возлияний, и он неверными шагами, пошатываясь и с совершенно отуманенным мозгом вернулся домой.

На следующий день Макферлен не пришел в аудиторию, и Феттс посмеивался, представляя себе, что Уолф водит невыносимого Грея из одного кабачка в другой.

Едва Феттс освободился, он отправился разыскивать по тавернам своих собутыльников прошедшей ночи, однако, нигде не найдя их, рано вернулся к себе, рано лег спать и заснул сном праведника.

Хорошо знакомый условный стук разбудил его в четыре часа утра. Феттс спустился к входной двери и остолбенел от удивления при виде Макферлена и его экипажа, в котором виднелся один из хорошо ему знакомых продолговатых страшных пакетов.

— Как! — воскликнул он. — Неужели вы ездили? Как могли вы обойтись без помощника?

Но Макферлен грубо велел ему молчать и заниматься делом. Когда они отнесли труп на второй этаж и положили его на стол, Макферлен направился было к выходу из комнаты, потом остановился как бы в нерешительности и, наконец, сказал несколько смущенным тоном:

— Лучше посмотрите на лицо. Это будет лучше, — повторил он, заметив, что Феттс не двигается и только с изумлением смотрит на него.

— Но где, каким образом и когда вы достали «это»? — воскликнул Феттс.

— Посмотрите на лицо, — послышалось в ответ.

Феттс был взволнован. Его осаждали странные сомнения. Он переводил взгляд с молодого доктора на тело и потом обратно. Наконец, вздрогнув, исполнил требование Макферлена. Феттс почти ожидал увидеть то, что встретил его взгляд, тем не менее удар оказался жесток. Перед ним, застыв в неподвижности смерти, на грубом холсте лежал обнаженный труп человека, которого он недавно видел в хорошем платье и полным грешных мыслей. Даже в легкомысленном Феттсе пробудились укоры совести.

Жутко стало у него на душе, когда он подумал, что двум его знакомым пришлось лежать на ледяной подстилке. Но это были только побочные соображения. Его больше всего поглощала мысль о Макферлене. Неподготовленный к такому странному случаю, он не знал, как взглянуть на товарища, боялся встретиться с ним взглядом. У него не хватало ни голоса, ни слов.

Первым нарушил молчание Макферлен. Он спокойно подошел к Феттсу и мягко, но решительно положил руку ему на плечо.

— Голову можно дать Ричардсону, — сказал Уолф.

Студент Ричардсон давно жаждал вскрыть голову.

Ответа не последовало, и убийца продолжал:

— Начав говорить о деле, напомню, что вы должны мне заплатить. Понимаете? Необходимо, чтобы ваши счета были в порядке.

Голос вернулся к Феттсу, правда, только подобие голоса.

— Заплатить вам? — произнес он. — Заплатить за «это»?

— Ну да, конечно, вы заплатите. Вы непременно должны выдать мне деньги, — произнес Макферлен. — Я не смею дать труп даром; вы не можете принять его без платы; не то мы оба бросим на себя тень. Это повторение случая с Джейн Холбрет. Чем хуже дело, тем усиленнее должны мы стараться действовать так, как будто все в порядке. Где старый К. держит деньги?

— Вот тут, — хрипло ответил Феттс и указал на шкаф в углу комнаты.

— Тогда дайте мне ключ, — спокойно попросил Макферлен, протянув руку.

Минутное колебание, потом жребий был брошен. Макферлен не мог подавить еле заметной нервной дрожи. Едва Феттс передал ему ключ, он открыл шкаф, снял с полки перо, чернила и тетрадь, а из ящика достал столько денег, сколько платилось обыкновенно в таких случаях.

— Вот что, — сказал он, — деньги заплачены. Это первое доказательство вашей правоты, первый шаг, ведущий к безопасности. Теперь нам нужно подкрепить его вторым. Запишите-ка расход в книгу, и тогда лично вам не будет страшен и сам дьявол.

Несколько секунд Феттс думал. Это была полная хаоса борьба разноречивых мыслей, но благодаря ужасу, который терзал его, восторжествовала та из них, которая устраняла непосредственную опасность. Важнее всего ему казалось избежать немедленной ссоры с Уолфом. Все дальнейшие затруднения представлялись Феттсу пустячными, почти желанными. Он поставил на стол свечу, которую до сих пор не выпускал из рук, и спокойно, твердым почерком внес в тетрадь дату, характер покупки и цифру заплаченной за нее суммы.

— Теперь, — проговорил Макферлен, — вы, по справедливости, должны положить в карман барыш. Свою долю я уже получил. Кстати, когда человеку повезет, тогда у него в кармане заведется несколько лишних шиллингов… Мне стыдно говорить об этом, но в таких случаях следует держаться известным образом. Никаких угощений, покупок дорогих книг, уплаты старых долгов. Занимайте, но не давайте взаймы.

— Макферлен, — начал Феттс по-прежнему хриплым голосом, — в угоду вам я сунул голову в петлю.

— В угоду мне? — вскрикнул Уолф. — О, полноте! Насколько я могу судить, вы сделали именно то, что должны были сделать ради самозащиты. Предположите, что я попал бы в неприятную историю. Что было бы тогда с вами? Второе маленькое дело явилось естественным следствием первого. Мистер Грей — продолжение мисс Холбрет. Нельзя начать и остановиться. Начав один раз, постоянно приходится продолжать. Это правило. Для дурного человека нет отдыха.

Ужасное сознание злобности и предательства судьбы наполнило душу несчастного студента.

— Боже мой, — простонал он, — да что же я сделал? Когда я «начал»? Я принял место ассистента — но, во имя справедливости, что же тут дурного? Этого места добивался Сервайс! Сервайс мог получить его! Разве он тоже попал бы в то положение, в котором я теперь нахожусь?

— Милейший, — сказал Макферлен, — какой вы ребенок! Что же случилось с вами? Что может с вами случиться, если вы будете держать язык за зубами? Вы, верно, не знаете, что такое человеческая жизнь. На свете существует два рода людей: львы и ягнята. Если вы ягненок, вы попадетесь на деле, как Грей или Джейн Холбрет; если вы лев, вы будете жить и кататься на своих лошадях, как я, как мистер К., как все умные и смелые люди. Вы поражены в данную минуту. Но посмотрите на К. Мой милый, вы умны, отважны, вы нравитесь мне и… доктору К. Судьба предназначила вам сделаться охотником, и как человек опытный говорю вам: через три дня вы сами будете смеяться, думая о всех этих пустяках, смеяться, как студент над фарсом.

Сказав это, Макферлен вышел из здания и быстро уехал в своем экипаже, желая добраться домой до зари. Феттс остался наедине со своими тяжелыми мыслями. Он видел ужасное положение, в которое попал. С невыразимым отчаянием, молодой ассистент сознавал, что его слабости нет границ, что переходя от одной уступки к другой, он из распорядителя судеб Макферлена дошел до положения его беспомощного, получающего плату сообщника. Он отдал бы все на свете, чтобы за несколько минут перед тем оказаться мужественнее, но ему и в голову не приходило, что он мог бы еще быть отважен. Тайна трупа Джейн Холбрет и эта проклятая запись в отчетной книге сковывали ему язык.

Прошло несколько часов. Стали собираться студенты. Куски тела несчастного Грея раздавались то одному то другому; их принимали без всяких замечаний. Ричардсон был счастлив, получив голову; и раньше, чем пробил час отдыха, Феттс с дрожью ликования увидел насколько разрезанное на куски тело изменилось и стало безопаснее.

В течение двух дней он со все возраставшей радостью наблюдал за ужасным процессом изменения внешнего вида трупа.

На третий день появился Макферлен. По его словам, он был болен; теперь Уолф нагонял потерянное время, с необыкновенной энергией наблюдая за работой студентов. Особенно ценную помощь оказывал он Ричардсону, то и дело давая ему советы. Студента, ободренного похвалами демонстратора, охватили горячие честолюбивые надежды, и ему представлялось, что медаль уже у него в руках.

Не прошло и недели, как предсказание Макферлена сбылось. Феттс отделался от ужаса и позабыл о своей низости. Он уже начал хвалить себя за смелость и мысленно придал такую окраску всему случившемуся, что смотрел на недавние события с нездоровой гордостью. Своего сообщника он видел редко. Понятно, они встречались во время классных занятий и одновременно выслушивали приказания К. Иногда они перебрасывались двумя-тремя словами. Макферлен был постоянно весел и обращался с Феттсом очень ласково. Однако он, очевидно, избегал упоминаний о их общей тайне; даже когда Феттс шепнул ему, что выбрал судьбу львов и отрекся от доли ягнят, Уолф только улыбнулся и знаком велел ему молчать.

Наконец один случай снова тесно связал этих двух людей. У мистера К. опять не хватило материала; студенты жаждали дела; их учитель любил иметь под рукой все необходимое. В это время поступили сведения о похоронах на сельском кладбище Гленкорс. Время мало изменило это место. Как теперь, так и тогда оно лежало близ проселочной дороги, вдали от человеческого жилья, и листва шести кедров скрывала его. Блеяние овец на соседних горах, пение ручейков, одного громко журчащего по камешкам, другого украдкой скользившего от одного пруда к другому, шелест ветра среди старых горных каштанов да раз в неделю голос колокола и старинный напев псаломщика — только это и нарушало тишину окрестностей сельской церкви. Однако «воскресителя» (употребляя тогдашнее прозвище) не пугала святость места, не останавливали благочестивые соображения. Ради своего ремесла он нарушал покой старинных могил, украшенных венками и цветами, мир тропинок, проложенных ногами почитателей, друзей и родных умерших, оскорблял приношения и надписи, говорившие о любви и утрате. Чувство уважения не отдаляло похитителя трупов от сельских окрестностей, где любовь особенно живуча, где узы кровного родства или товарищества связывают между собой всех прихожан одной церкви; напротив, удобство и безнаказанность влекли туда Макферлена. К мертвым телам, положенным в землю с радостной надеждой на пробуждение, являлись лопата и мерцающий фонарь, и они поднимались из могил совсем не так, как предполагали схоронившие их. Гроб ломался, погребальные покровы разрывались и печальные останки, обернутые в грубый мешочный холст, сначала несколько часов везли в тряском экипаже, а потом отдавали в руки юношей.

Точно два коршуна, кружащиеся над умирающим ягненком, Феттс и Макферлен стремились к этому свежему, полному тишины месту упокоения. Жене одного фермера, прожившей шестьдесят лет и известной только тем, что она продавала отличное масло и вела благочестивые разговоры, предстояло попасть в их руки. Они собирались в полночь вырыть ее из могилы и отвезти лишенное погребальных уборов мертвое тело в тот далекий город, в который она, бывало, приезжала в самых своих лучших воскресных нарядах. Ее могиле, помещавшейся рядом с могилами ее родных, было суждено остаться пустой до дня воскресения, а ее невинным, почти священным останкам сделаться предметом любопытства анатома.

Однажды под вечер двое похитителей двинулись в путь, захватив с собой большую бутыль. Шел непрерывный дождь, холодный, частый, бичующий дождь. Время от времени налетали порывы ветра, но затихали, остановленные пеленой падавшей воды. Несмотря на бутылку, это была невеселая, молчаливая поездка. Молодым людям предстояло добраться до Пеникуика, где они предполагали провести вечер. Один раз они остановились, чтобы спрятать инструменты в чаще кустарника недалеко от кладбища, другой раз в Фишер-Тристе, чтобы поджарить хлеб на кухонном очаге и заменить виски пивом. Когда путники достигли цели своего путешествия, экипаж был поставлен в сарай, лошадь убрана и накормлена, а двое молодых медиков уселись за стол и им подали самый лучший обед и самые лучшие вина, которые только нашлись в гостинице. Свет, топящийся камин, дождь, барабанящий в окно, холод и работа, ожидавшая их, — все вместе придавало особенную остроту их наслаждению обедом. С каждым новым стаканом сердечность их отношений увеличивалась. Скоро Макферлен передал своему товарищу пригоршню золотых монет.

— Вот, — сказал он. — Друзья должны оказывать друг другу эти маленькие услуги!

Феттс спрятал деньги в карман и как эхо отозвался:

— Вы философ. До знакомства с вами я был сущим ослом. Клянусь Святым Георгием, вы с К. сделаете из меня настоящего человека!

— Конечно, — одобрил его Макферлен. — Настоящего человека! Говорю вам, нужно было вести себя как мужчина, чтобы поддержать меня… Помните, в то утро? Многие рослые хвастливые сорокалетние трусы растерялись бы при виде той проклятой вещи. А вы ничего! Не потеряли головы! Я наблюдал за вами.

— А почему бы мне не сохранить присутствия духа? — хвастливо заметил Феттс. — В одном случае я навлек бы на себя множество хлопот и неприятностей, а в другом мог рассчитывать на вашу благодарность. — И он ударил рукой по карману, в котором зазвенели золотые монеты.

Эти неприятные слова немного встревожили Макферлена. Уолф пожалел, что понятия, которые он внушал своему молодому товарищу, так хорошо привились к нему; но у него не было времени возражать, потому что в припадке хвастливого настроения Феттс шумно продолжал:

— Самое важное — не бояться! Ну, скажу откровенно, я совсем не желаю попасть на виселицу, это пренеприятная вещь; но я рожден с презрением ко всякого рода ханжеству. Ад, Бог, дьявол, хорошее, дурное, грех, преступление и весь тот музей редкостей может пугать мальчиков, но люди вроде вас и меня презирают их. Пью в память Грея!

Было довольно поздно. Согласно заранее данному приказанию к крыльцу подали экипаж с ярко горевшими фонарями. Молодым людям осталось только заплатить по счету и отправиться в путь. Они объявили, что едут в Пиблс — и в самом деле повернули в сторону этого местечка и не останавливались, пока не оставили позади себя последних домов города. Наконец, потушив экипажные фонари, поехали обратно и по проселочной дороге двинулись к Гленкорсу. Не слышалось других звуков, кроме грохота колес экипажа, да непрекращающейся резкой дроби дождя. Стояла черная тьма; по временам белые ворота или белый камень в стене являлись для них ориентирами, но большую часть дороги они шагом, чуть ли не ощупью, подвигались среди гулкой темноты к торжественной и уединенной цели своих странствий. В лесу, который пересекает местность около кладбища, исчезло последнее мерцание света, и молодым людям пришлось зажечь спичку и засветить один из фонарей экипажа. Так под деревьями, роняющими капли дождя, окруженные громадными колеблющимися тенями, два сообщника доехали до арены своих кощунственных деяний.

Они оба были опытны в этом отношении и хорошо действовали лопатами. И вот после двадцатиминутной работы похитители были награждены: их заступы с глухим стуком ударились о крышку гроба. В то же время Макферлен ушибший руку о булыжник, поднял его и небрежно перебросил через голову. Могила, в которой они стояли, погрузившись по плечи, располагалась на самом краю возвышенной площадки кладбища. Они прислонили к дереву, росшему над крутым откосом, спускавшимся к реке, зажженный фонарь с экипажа, который светил им во время работы. Случайность верно направила камень. Раздался звон разбитого стекла, и молодых людей окутала ночь. Звуки, то глухие, то звонкие, подсказали им, что фонарь, прыгая, катился с откоса, по временам наталкиваясь на деревья. Два-три камня, смещенные этим валуном, застучали вслед за ним, уносясь в глубину лощины; потом снова установилась тишина. Теперь, как ни напрягали свой слух молодые люди, они не могли слышать ничего, кроме звука дождя, то дробно барабанившего по листьям деревьев, то мерно шуршащего по увядающей траве.

Их ужасная задача уже настолько подвинулась, что они сочли за лучшее закончить работу в темноте. Гроб откопали и разломали, труп положили в промокший мешок. Похитители вдвоем отнесли его в экипаж. Один сел на козлы, чтобы держать этот страшный груз; другой взял лошадь под уздцы и повел ее, ощупывая рукой стены ограды и кусты. Так двигались они, пока не очутились на более широкой дороге близ Фишер-Триста. Тут молодые люди заметили на небе слабое рассеянное сияние зари и приветствовали рассвет. Они пустили лошадь хорошей рысью, и колеса их экипажа весело загромыхали по направлению к городу.

Оба медика насквозь промокли во время своей работы. Теперь, когда экипаж запрыгал по глубоким выбоинам, страшная вещь, стоявшая между ними, стала падать то на одного из них, то на другого. И при каждом ее новом прикосновении оба инстинктивно торопливо отталкивали ее. И хотя это качание трупа было вполне естественно, оно стало действовать друзьям на нервы. Макферлен бросил какую-то неуместную, недобрую шутку о жене фермера, но она прозвучала глухо и замерла среди молчания. А страшная поклажа по-прежнему перекатывалась из стороны в сторону; то мертвая голова, как бы с доверием, склонялась к плечу одного или другого из них, то сырой, холодный, как лед, холст бил их по лицам. Ползучий страх леденил душу Феттса. Он посмотрел на мешок и ему показалось, что ужасный предмет увеличился в размере. Повсюду в окрестностях, вдали и вблизи, выли собаки, провожая экипаж жалобными, трагическими звуками. И в уме Феттса вырастала мысль о каком-то страшном чуде, о какой-то непостижимой замене. Ему казалось, что собаки воют от страха, чувствуя присутствие их кощунственной поклажи.

— Ради Бога, — с невероятным усилием выговорил он, — ради Бога, зажжем фонарь!

По-видимому, и Макферлен испытывал что-то подобное: хотя он не произнес ни слова, но остановил лошадь, передал вожжи товарищу и стал зажигать уцелевший фонарь. Они уже были на перекрестке, от которого дорога ведет к местечку Оушенклинни. Дождь все еще лил с такой силой, что, казалось, начинался второй потоп, и в море сырости и тьмы зажечь фонарь было очень нелегко. Но вот мерцающее голубое пламя перекинулось на фитиль фонаря, стало разрастаться и, наконец, образовало около экипажа широкий круг туманного света. Молодые люди увидели друг друга и то, что было с ними. Намокший холст плотно облегал мертвое тело; голова трупа явственно обрисовывалась; плечи были отчетливо видны; призрачный и вместе с тем вполне реальный образ, явившийся перед молодыми людьми, заставил медиков пристальнее вглядеться в их страшного спутника. Некоторое время Макферлен неподвижно стоял, подняв фонарь. Неопределенным, непонятным ужасом веяло от мертвого тела, закрытого холстом; леденящий страх, как мокрый саван, облепил молодых людей; белая кожа на лице Феттса натянулась; ужасная догадка молнией сверкнула в его мозгу. Еще секунда — и он заговорил бы, но его опередил Макферлен.

— Это не женщина, — понизив голос, сказал Уолф.

— Мы положили в мешок тело женщины, — прошептал Феттс.

— Подержите-ка фонарь, — произнес его товарищ. — Я должен видеть ее лицо.

Феттс взял фонарь, его спутник развязал мешок и поднял холст, закрывавший голову трупа. Яркий свет упал на смуглые, резкие черты выбритого лица, слишком хорошо знакомого молодым людям, поскольку часто являлось им в ночных кошмарах. Дикий вопль прозвучал в темноте. Похитители трупа бросились в разные стороны, фонарь упал, разбился и потух. Лошадь, испуганная необычным волнением, рванула вперед и понеслась к Эдинбургу, увлекая за собой единственного седока, оставшегося в экипаже, — труп мертвого и давно изрезанного на куски Грея.

Остров Голосов

Кеола, женясь на Леуа, дочери молокайского колдуна Каламака, жил в одном доме с отцом своей жены. Не было человека умнее этого пророка: он читал по звездам, гадал с помощью злых духов по телу умершего, поднимался один на вершины высоких гор в область горных эльфов и ловил в силки души предков.

Поэтому ни к кому во всем Гавайском королевстве не обращались так часто за советом, как к нему. Благоразумные люди руководствовались его советами в жизни: при покупках, при продаже, при женитьбе; и даже сам король два раза вызывал его в Кону для поиска сокровищ Камеамеа. Никого так не боялись. Некоторые из его врагов исчахли от болезни, испорченные его колдовством, а некоторые буквально исчезали, так что потом люди напрасно искали хоть одну их косточку. Ходили слухи, что он обладает искусством или даром древних героев. Люди видели его ночью на горах, шагающим с одного утеса на другой, видели его ходившим по лесу, причем голова и плечи его были выше деревьев.

Странный был человек этот Каламак. По происхождению чистокровный молокаец и мауи, лицом он был белее любого иностранца; волосы — цвета сухой травы, а глаза красные и очень тусклые. На островах существовала поговорка: «слеп, как Каламак, который видит насквозь завтрашний день».

О деяниях тестя Кеола знал немножко по слухам, несколько больше подозревал, а остального вовсе не знал. Но его смущала одна вещь: Каламак не жалел ни на еду, ни на питье, ни на платье и за все платил блестящими новенькими долларами. «Блестящий, как доллар Каламака» — было второй поговоркой на восьми островах. Однако он не торговал, не сажал ничего, жалованье ему не платили — иногда только получал немного за колдовство, — одним словом, понятного источника для такого количества серебряных монет не было.

Как-то раз жена Кеола отправилась в гости к Кауна-какайе, на подветренную сторону острова. Все мужья уехали на рыбную ловлю; но Кеола был ленив и любил лежать на веранде, наблюдая за прибоем и парящими около утеса птицами. Его преследовала, главным образом, одна мысль — мысль о долларах тестя. Ложась спать, он задавал себе вопросы, почему их так много, а просыпаясь утром думал, отчего они такие новенькие, — словом, мысль эта никогда не покидала его. Но именно сегодня он был уверен в душе, что сделал некоторое открытие, потому что, кажется, заметил место, где Каламак хранил свое сокровище, — запертую на замок конторку у стены гостиной, под портретом Камеамеа V и фотокарточкой королевы Виктории в короне. Кажется, не позже вчерашнего вечера он нашел случай заглянуть туда — мешок лежал пустой. То был день прибытия парохода. Кеола видел его дым у Калаупапа, и он должен был скоро прийти с провиантом: с консервами лососины, джином и всевозможными роскошными редкостями для Каламака.

«Если он заплатит сегодня за товар, я буду знать наверняка, что он колдун и его доллары идут из дьявольского кармана», — думал Кеола.

В это время к нему подошел тесть, очень сердитый на вид, и встал позади.

— Это пароход? — спросил он.

— Да, — ответил Кеола. — Он зайдет в Пелекуну, а оттуда прямо сюда.

— В таком случае делать нечего, придется взять в помощники тебя, Кеола, за неимением лучшего. Пойдем в дом, — сказал Каламак.

Они вошли в гостиную, прелестную комнату, оклеенную обоями, увешанную картинами, с качалкой, столом и диваном в европейском стиле. Кроме того, тут были еще этажерка, семейная Библия на столе и запертая на замок конторка у стены, так что всякий мог видеть, что это дом состоятельного человека.

Каламак велел Кеоле закрыть ставни, сам запер на ключ все двери, открыл конторку, достал из нее два ожерелья, увешанные талисманами и раковинами, пучок высушенных трав и древесных листьев и свежую пальмовую ветвь.

— Я намереваюсь сделать необыкновенно странную штуку, — сказал он. — В древние времена жили мудрецы, творившие среди прочих чудес и это чудо, но они делали его обыкновенно в пустыне, ночью, при свете звезд, а я сделаю его здесь, в комнате, среди бела дня.

Сказав это, он взял со стола Библию, положил ее на диван и закрыл подушкой. Затем вынул циновку удивительно красивого рисунка и сложил на насыпанный в оловянную сковороду песок пучки трав и листьев. После этого он и Кеола надели ожерелья и встали на двух противоположных углах циновки.

— Время наступает, — сказал колдун. — Не бойся!

Он поджег траву и забормотал что-то, размахивая пальмовой ветвью. Сначала было темновато из-за закрытых ставен, но травы ярко вспыхнули, осветив комнату, а затем пламя поднялось над Кеолой. У него закружилась голова, в глазах потемнело, а в ушах звучало бормотанье Каламака. Вдруг циновку, на которой они стояли, молниеносно выдернули из-под них, и в то же мгновение дом и комната исчезли… У Кеолы перехватило дыхание. Волны света прокатились над его головой, и он увидел себя перенесенным на берег моря под яркие лучи солнца и услышал шум прибоя. Оба они стояли на той же самой циновке, держась друг за друга, безмолвные, задыхающиеся, закрывая глаза руками.

— Что это было? — спросил Кеола, который как более молодой опомнился первым. — Эта напоминает агонию.

— Ничего особенного, уже все окончено, — вздохнул Каламак.

— Но где мы, скажи ради Бога?

— Не в том дело, — возразил колдун. — Раз мы здесь, дело в наших руках, и нам следует приступать к нему. Пока я отдышусь, ты сходи к опушке леса и принеси по три пригоршни листьев растущей там травы и листьев с деревьев, что стоят на самом краю поляны. Поторопись, потому что мы должны быть дома до прибытия парохода. Наше исчезновение могло бы показаться странным.

Он сел на песок и вздохнул.

Кеола поднимался по отлогому песчаному берегу, усеянному оригинальными раковинами, и размышлял: «Как это я не знал этого берега? Надо бы потом прийти сюда набрать раковин». Перед ним поднимался к небу ряд пальм, не таких, как на восьми островах, а высоких, свежих, прекрасных, склонявших увядшие веера, похожие на золото среди зелени.

«Странно, что я не видел этой рощи, — думал он. — Непременно приду сюда поспать в теплую погоду. Как вдруг стало тепло! — заметил он (была зима и день на Гавайях был прохладный). — А где же серые горы? Где высокий утес с лесом и порхающими птицами?»

Чем больше он думал, тем меньше понимал, в какую часть острова попал.

Вдоль опушки леса у берега росла трава, а дальше уже шли деревья. Дойдя до них, Кеола увидел молодую девушку, на которой не было ничего, кроме пучка листьев.

«Однако, в этой местности не особенно заботятся о костюме!» — подумал Кеола и остановился, предполагая, что она заметит его и убежит. Видя, что она продолжает оставаться на месте, он начал громко петь.

При звуках песни на лице девушки отразилось смущение, рот приоткрылся от ужаса, и она стала оглядываться по сторонам. Странно, но глаза ее ни разу не остановились на Кеоле.

— Здравствуй! — сказал он. — Тебе незачем пугаться, я тебя не съем.

Только он успел разинуть рот, как девушка убежала в кусты. «Странные манеры», — подумал Кеола и, долго не раздумывая, побежал за ней.

Девушка, убегая, кричала что-то на языке, на котором на Гавайях не говорили, однако некоторые слова были знакомыми, и он понял, что она предостерегает других. Вдруг Кеола увидел массу народа — мужчин, женщин и детей, бежавших и кричавших как на пожаре. Тут он и сам испугался, прекратил преследование, отнес Каламаку листья и рассказал все, что видел.

— На это не следует обращать внимания, — сказал Каламак. — Это похоже на сон: все исчезнет и забудется.

— Она как будто не видела меня, — сказал Кеола.

— И в самом деле не видела, — ответил колдун. — Мы гуляем здесь невидимками при ярком свете благодаря этим талисманам; но люди нас слышат, и потому полезно говорить так же тихо, как я.

Он обложил циновку камнями, положив посреди листья.

— Ты должен будешь зажечь листья и поддерживать медленное горение. Мне надо сделать свое дело, пока листья горят, и та же сила, которая принесла нас сюда, отнесет нас обратно раньше, чем потемнеет пепел. Приготовь спички и не забудь позвать меня вовремя, чтобы огонь не догорел и я не остался здесь.

Как только листья загорелись, колдун выскочил из круга, как олень, и начал бегать по берегу, точно выкупавшаяся собака. Бегая, он хватал раковины, и Кеоле казалось, что они сверкали, когда он брал их в руки. Листья горели ярким пламенем, быстро пожиравшим их. У Кеолы осталась только одна горсть, а колдун убежал очень далеко.

— Назад, — крикнул Кеола, — назад! Листья скоро догорят!

Каламак вернулся. Если раньше он бежал, то теперь летел. Но как ни быстро он бежал, листья горели еще быстрее. Пламя почти погасло, когда колдун одним махом запрыгнул на циновку. Ветер, произведенный его прыжком, потушил огонь, и тотчас исчезли и берега, и солнце, и море, и они снова очутились в сумерках гостиной, и снова были встряхнуты и ослеплены, а на циновке между ними лежала груда сверкающих долларов. Кеола подбежал к окну — на волнах качался пароход.

В тот же вечер Каламак отвел зятя в сторону и дал ему пять долларов.

— Если ты умный человек, Кеола (в чем я сомневаюсь), то ты подумаешь, что заснул сегодня после обеда на веранде и видел сон, — сказал он. — Я сам говорить много не люблю и помощников держу с короткой памятью.

Ничего другого не сказал Каламак и больше об этом деле не вспоминал, но оно засело в голове Кеолы. Если он и прежде был ленив, то теперь вообще ничего не делал.

«Зачем мне работать, — рассуждал он, — если у меня есть тесть, делающий доллары из раковин?»

Свои деньги он израсходовал на одежду, о чем почти тут же пожалел.

«Лучше бы было купить концертино[27], — какое-никакое, а развлечение», — подумал он и рассердился на Каламака.

«Песья душа у этого человека, — размышлял он. — Может, когда хочет, собирать доллары на берегу, а меня заставляет горевать о концертино! Ну, берегись! Я не ребенок, я такой же ловкач, как и он, и знаю его тайну».

Он сказал об этом своей жене Леуа и пожаловался на поведение ее отца.

— Лучше бы оставить отца в покое. Он слишком опасен, чтобы идти ему наперекор, — сказала Леуа.

— Я его не боюсь! — воскликнул Кеола и щелкнул пальцами. — Я его прижму! Я из него могу сделать все что захочу! — И он рассказал Леуа всю историю.

— Делай как хочешь, — сказала она, — но если ты вздумаешь противиться отцу, то, наверное, о тебе ничего больше не услышат. Подумай о тех, кто исчез навсегда: вспомни Уа — он был знатным человеком, членом представительного собрания, каждый год ездил в Гонолулу, а от него не осталось ни косточки, ни волоска; вспомни Камау, исхудавшего так, что жена поднимала его одной рукой. Кеола, ты младенец в руках моего отца: он возьмет тебя двумя пальцами и съест, как креветку.

В действительности Кеола боялся Каламака, но был тщеславен, и слова жены только разожгли его.

— Отлично! Если ты такого мнения обо мне, я тебе докажу, как сильно ты ошибаешься! — сказал он и прямо прошел к тестю, сидевшему в гостиной.

— Мне хочется иметь концертино, Каламак, — сказал он.

— В самом деле? — спросил тот.

— Да, и скажу откровенно, что рассчитываю получить его, — ответил Кеола. — Человек, собирающий доллары на берегу, может, разумеется, купить зятю концертино.

— Я понятия не имел, что ты так умен, — сказал колдун. — Я считал тебя робким, бесполезным малым. Право, не могу даже выразить, как я доволен, что ошибся. Я начинаю думать, что могу найти помощника и наследника своего трудного дела. Концертино? Ты получишь лучшее концертино в Гонолулу. Сегодня вечером, как только стемнеет, мы отправимся за деньгами.

— Опять на тот берег? — спросил Кеола.

— Нет-нет! — возразил Каламак. — Тебе надо будет получше узнать мои тайны. В прошлый раз я научил тебя собирать раковины, а теперь научу ловить рыбу. Хватит у тебя сил спустить на воду шлюпку Пиля?

— А почему бы не взять вашу? — сказал Кеола. — Ведь она уже на плаву.

— У меня есть причина, которой ты не поймешь до завтра, — сказал Каламак. — Шлюпка Пиля самая подходящая для моих целей. Итак, будь, пожалуйста, здесь, когда стемнеет, а пока пусть это дело останется между нами. Посвящать в него семью нет никакой необходимости.

Мед не мог быть слаще голоса Каламака, и Кеола с трудом сдерживал свое удовольствие.

«Я мог бы получить концертино несколько недель назад, — думал он, — и для этого ничего не требовалось, кроме небольшой смелости».

Леуа он застал плачущей и чуть было не сказал ей, что все обошлось благополучно.

«Нет, — подумал он, — подожду, пока не буду иметь возможность показать ей концертино. Посмотрим, что скажет девочка тогда. Поймет, быть может, и запомнит, что у ее мужа есть голова на плечах».

Как только стемнело, тесть и зять спустили на воду шлюпку Пиля и подняли парус. Волнение на море было сильное, ветер дул с подветренной стороны, шлюпка шла легко и быстро, разрезая волны. У колдуна был с собой фонарь; он зажег его и держал в руке за кольцо. Оба они сидели, курили сигары, которые Каламак всегда имел в запасе, и дружески беседовали о магии; о больших деньгах, которые они могут добыть при занятии ей; о том, что они купят во-первых, что во-вторых. Каламак разговаривал с Кеолой, как отец.

Потом он осмотрелся вокруг, взглянул на звезды, оглянулся на остров, находившийся тремя частями под водой, и стал размышлять вслух.

— Взгляни, — сказал он, — Молокай уже далеко позади нас, а Мауи похож на облачко. По положению звезд я знаю, что приехал куда надо. Эта часть океана называется Морем Мертвецов. Здесь оно страшно глубоко, и все дно его покрыто человеческими костями, а во впадинах обитают боги и духи. Течение направлено к северу и чересчур сильно даже для акулы, а если сбросить человека, оно унесет его, как дикий конь, в беспредельный океан. Его немедленно захватывают водовороты, и человек идет ко дну, где кости его смешиваются с костями его предшественников, а боги уничтожают душу.

Ужас охватил Кеолу при этих словах. Взглянув на колдуна, он заметил при свете звезд и фонаря, что лицо у того как будто меняется.

— Что с тобой? — тревожно вскрикнул Кеола.

— Со мной ничего, а вот кое-кому другому придется плохо, — ответил колдун.

Говоря это, он перехватил фонарь другою рукою и… Что это? Он стал тащить палец из кольца, но палец застрял, кольцо лопнуло, а рука стала в три раза больше.

Тут Кеола взвизгнул и закрыл лицо руками.

Каламак поднял фонарь.

— Посмотри-ка мне в лицо! — сказал он.

Голова его стала величиной с бочонок, а он все продолжал расти, как горное облако. Кеола сидел перед ним и визжал, а шлюпка неслась по морю.

— Что ты думаешь теперь насчет концертино? — спросил колдун. — Может быть, лучше иметь флейту? Нет? Это хорошо, потому что я не люблю видеть непостоянство в моей семье! Но я начинаю думать, что мне лучше будет отделаться от этой дрянной шлюпки, потому что объем мой необычайно увеличился, и если не принять мер предосторожности, то мы немедленно перевернемся.

С этими словами он свесил ноги за борт, причем мгновенно стал выше раз в тридцать-сорок, и опустился в морскую глубину. Вода покрывала его до подмышек, голова и плечи поднялись наподобие острова, и волны, ударяя его в грудь, разбивались, как об утес. Шлюпка продолжала идти к северу; но колдун протянул руку, схватил планшир[28] и выломал борт, как какой-нибудь сухарь. Кеола полетел в море, а обломки шлюпки колдун забросил за несколько миль.

— Извини, что беру с собой фонарь, — сказал колдун. — Мне долго придется идти вброд, земля далеко, почва неровна, а под ногами я ощущаю кости.

Он повернулся и пошел огромными шагами. Кеола, погружаясь в промежуток между двумя волнами, терял его из виду, но, поднимаясь на гребень волны, видел, как тот шагает, держа фонарь высоко над головой, и как разбиваются о него волны.

С тех самых пор как острова впервые поднялись из моря, не было человека, напуганного сильнее Кеолы. Он плыл, но плыл, как щенок, который плывет неизвестно куда, когда его бросят в воду, чтобы утопить. Он ни о чем не мог думать, кроме огромного роста колдуна, о его большущей, как гора, голове, его плечах величиной с остров и о волнах, которые тщетно били по нему. Вспомнил он и о концертино, и стыдно ему стало; а как подумал о костях мертвецов, так задрожал от страха.

Вдруг он увидел какое-то движущееся пятно, свет внизу, отблеск между волн и людские голоса. Он громко крикнул, ему ответили, и в одно мгновение над ним навис раскачивающийся нос корабля. Его то подкидывало волной, то опускало книзу, но Кеола ухватился руками за цепи и минуту спустя был вытащен моряками на борт.

Ему дали джину, сухарей, сухую одежду, спросили, как он попал туда, где его нашли, и не был ли замеченный ими свет маяком Лае-О-Ка-Лау.

Кеола знал, что белые люди все равно что дети и верят только своим собственным историям, поэтому о себе сказал, что ему вздумалось, а относительно света (то был фонарь Каламака) поклялся, что никакого света не видел. Корабль оказался шхуной, идущей сначала в Гонолулу, а оттуда на мелкие острова для торговли. К счастью Кеолы, она потеряла одного матроса во время шквала. Разговаривать было нечего — Кеола не смел оставаться на восьми островах. Слухи распространяются очень быстро, и люди вообще так любят болтать и сообщать новости, что, спрячься Кеола хоть на севере Кауая или на юге Key, колдун узнает об этом быстрее чем через месяца, и тогда он погиб. Сообразуясь с этим, он поступил как нельзя благоразумнее, нанявшись матросом вместо того, который утонул.

Положение его было в некотором отношении хорошее — пищу давали прекрасную и в большом количестве: сухари и солонину он получал ежедневно, а два раза в неделю давали гороховый суп и пудинг, приготовленный из муки с салом, так что Кеола потолстел. Капитан был человеком добрым, да и остальной экипаж не хуже других белых. Несносен был один только штурман, самый противный из всех людей, с которыми когда-либо приходилось встречаться Кеоле. Он постоянно ругался и бил Кеолу и за то, что тот сделал, и за то, чего не делал. Побои оказывались весьма тяжкими, так как человек он был сильный, а употребляемые им выражения неприятно действовали на Кеолу, потому что тот принадлежал к хорошей семье и привык к уважению. Хуже всего было то, что как только Кеола находил минутку для сна, штурман просыпался и поднимал его концом троса. Кеола понял, что ему тут не ужиться, и решил бежать.

Берег показался только месяц спустя после ухода судна из Гонолулу. Ночь была дивная, звездная, море было так же гладко, как прекрасно было небо. Ветер дул попутный. Вдали виднелся остров с рядом пальмовых деревьев вдоль берега.

Капитан со штурманом разглядывали остров в ночной бинокль, назвали его по имени и разговаривали о нем как раз около штурвала, которым управлял Кеола. Этот остров, казалось, не посещался торговцами. По мнению капитана, люди на нем вообще не жили, но его помощник думал иначе.

— Я бы и цента не дал за путеводитель, в котором это сказано, — говорил он. — Я однажды шел здесь ночью на шхуне «Евгения». Тут ловили рыбу с факелами, а берег был освещен, как город.

— Берег крутой — это важно — и, судя по карте, никаких особенных опасностей не представляет, так что мы обойдем его с подветренной стороны. Не говорил ли я тебе, чтобы держать круче! — крикнул капитан Кеоле, который так усердно слушал, что забыл о штурвале.

Штурман обругал его, клянясь, что канаки ни к чему на свете не пригодны, и если бы он кинулся на рулевого с кофельнагелем[29], то солоно пришлось бы Кеоле.

Затем капитан и его помощник улеглись, и Кеола был предоставлен самому себе.

«Остров этот отлично подойдет для меня, — думал он. — Если здесь нет купцов, так штурман сюда никогда не явится; а что касается Каламака, то вряд ли он когда-нибудь заберется так далеко».

И он полным ходом направился ближе к берегу. Ему надо было сделать это осторожнее, потому что с белыми (и со штурманом в особенности) всегда много хлопот, в них никогда нельзя быть уверенным: спят или притворяются спящими, а чуть малейший толчок — вскочат и накинутся на тебя с веревкой. Итак, Кеола мало-помалу все подвигался и подвигался к берегу. Он был уже совсем близок, уже неподалеку громко раздавался шум прибоя.

Вдруг штурман вскочил.

— Что ты делаешь? Хочешь посадить корабль на мель? — заорал он и кинулся к Кеоле, а тот перепрыгнул через фальшборт и бросился в море.

Когда он вынырнул, шхуна уже шла в нужном направлении, штурман сам стоял у штурвала, и Кеола слышал его проклятия. С подветренной стороны море было тихо. Погода стояла теплая, а так как у Кеолы был при себе нож, то акул он не боялся. Неподалеку перед ним деревья кончались, линия берега прерывалась чем-то похожим на гавань. Приливом его подхватило и перенесло через отмель. Некоторое время его то пригоняло, то отгоняло, и он носился по мелководью, освещенному десятками тысяч звезд, окруженный кольцом суши с рядом пальм. Он был очень изумлен, так как никогда не слышал о таком острове.

Время, проведенное Кеолой на этом острове, делится на два периода: период, когда он был один, и период пребывания с племенем. В первом он всюду искал людей и не нашел ни души, видел только несколько построек и признаки костров, но зола уже остыла и вскоре была размыта дождями, а ветрами были снесены и разрушены несколько хижин. В этом месте он и поселился, устроил себе очаг, сделал удочку, ловил и варил рыбу, влезал на пальмы за кокосовыми орехами, сок которых он пил, потому что воды на острове не было. Дни казались ему долгими, а ночи ужасными. Кеола устроил из скорлупы ореха лампу, масло добыл из зрелых орехов, а из волокон сделал светильник. С наступлением вечера он запирался в своей хижине, зажигал лампу, ложился и дрожал до утра. Много раз ему думалось, что лежать на дне морском было бы лучше.

Он все время держался внутри острова, потому что хижины находились на берегу озера, изобиловавшего рыбой, да и пальмы тут были лучше. На внешнюю сторону он вышел только раз, но как только взглянул на берег океана, так бросился, дрожа, назад, потому что вид его берега с блестящим песком, усеянного раковинами, с прибоем и ярким солнцем отбили у него охоту идти дальше.

«Не может этого быть, — думал он, — хотя очень похоже. Как узнать? Эти белые воображают, что знают, где плавают, а на самом деле идут наугад, как и прочие. Мы, может быть, в конце концов вертелись по кругу, и я могу оказаться совсем близко от Молокая, и это, может быть, тот самый берег, где собирает свои доллары мой тесть».

После этого он стал благоразумнее и держался подальше от внешнего берега.

Месяц спустя на остров явились туземцы в шести больших лодках. Они принадлежали к красивой расе и говорили на языке, звучащем иначе, чем язык гавайцев, но имелось много общих слов, так что понять их было нетрудно. Мужчины оказались очень вежливыми, а женщины покорными. Кеолу они встретили приветливо, построили ему дом, но его больше всего удивляло то, что его не посылали работать с молодыми людьми.

И теперь у Кеолы было три периода: в первом он очень скучал, во втором ему было довольно весело, а в третьем он сделался самым напуганным человеком во всех, четырех океанах.

Причиной первого периода была девушка, данная ему в жены. Он сомневался относительно острова, мог усомниться насчет языка, который он слышал очень мало в день прибытия сюда на циновке колдуна, но относительно жены сомнений быть не могло, потому что она оказалась той самой девушкой, которая тогда с криком убежала от него в лес. Значит, он плавал все время где-то неподалеку, а быть здесь — все равно что оставаться в Молокае. Он оставил родину, жену, друзей только ради того, чтобы убежать от своего врага, а это место, куда он прибыл, оказалось местом охоты колдуна, тем берегом, где он разгуливал невидимкой. В этот период он держался как можно ближе к лагуне, если осмеливался выходить из-под кровли своей хижины.

Причиной второго периода был разговор с женой и вождем островитян. Сам Кеола говорил мало. Он не очень-то доверял своим новым друзьям, находя их чересчур вежливыми, чтобы быть честными, да и со времени знакомства с тестем он стал подозрительнее. О себе он ничего не сказал, кроме своего имени, происхождения и того, что он приехал с восьми островов и что острова эти очень красивы. Рассказал о королевском дворце в Гонолулу и о том, что он главный друг короля и миссионеров. Зато он много расспрашивал и многое узнал. Остров, где он находился, называется Островом Голосов. Принадлежит он этому племени, но они живут постоянно на другом острове, в трех часах плаванья к югу. Там у них есть прочные жилища, и тот остров очень богат: там есть и яйца, и цыплята, и свиньи и туда приходят корабли торговать ромом и табаком. Именно туда и отправилась шхуна после побега Кеолы. Там штурман и умер именно так, как и подобало умереть бледнолицему дураку.

Во время прихода шхуны на том острове начинался болезненный сезон, когда озерная рыба делается ядовитой. Кто ее поест, тот пухнет и умирает. Штурману об этом говорили, и он видел, как готовили лодки, потому что в это время народ уезжает с этого острова на Остров Голосов. Но он был бледнолицым дураком, который верил только собственным рассказам, поэтому поймал одну из таких рыб, сварил ее, съел, распух и умер, что было приятной новостью для Кеолы.

Остров Голосов большую часть года пустует, разве что приедут матросы за копрой, да перебирается на время их племя в период отравления рыбы. Название свое он получил от чуда: морской берег его населен, по-видимому, дьяволами-невидимками, которые разговаривают на каком-то странном языке, а кроме того, днем и ночью то зажигают, то тушат огни на берегу. Причины этих поступков никто понять не может.

Кеола спросил, бывает ли что-нибудь подобное на том острове, где они живут постоянно. Ему ответили что ни там, ни на одном из сотни островов, окружающих их, этого нет — это особенность Острова Голосов. Они ему сказали также, что огни и голоса бывают всегда у моря и у выходящей к морю опушке леса, а около озера человек может прожить хоть две тысячи лет (если бы только мог прожить так долго), и его никогда никто не побеспокоит. Да и у моря дьяволы никому не вредят, если их не трогать. Только один раз вождь бросил копье на звук одного из голосов и в тот же вечер упал с кокосовой пальмы и умер.

Кеола стал соображать. Он понял, что ничего страшного не произойдет, когда племя вернется на главный остров, — здесь можно было недурно устроиться у озера. Однако он задумал нечто еще более лучшее. Он сказал вождю, что ему как-то раз пришлось быть на таком же зачумленном острове, но жители нашли способ избавиться от этой неприятности.

— Здесь в лесу растет одно дерево, и дьяволы приходят собирать его листья, — сказал он. — Пусть островитяне срубят дерево, где бы его ни нашли, и дьяволы больше не придут.

Его спросили, какого рода это дерево, и он показал то самое, листья которого жег Каламак. Они не особенно поверили, но идея им понравилась. Ночь за ночью старики рассуждали об этом на своих советах, но главный вождь, хоть и храбрый человек, боялся и напоминал ежедневно о вожде, бросившем копье и убитом. Это воспоминание на время всех отрезвляло.

Хотя Кеоле и не удалось добиться уничтожения деревьев, но все-таки он чувствовал себя довольным, присматривался ко всему, что происходит вокруг, и жил в свое удовольствие. К жене, между прочим, он относился добрее всех, и она сильно полюбила его.

Как-то раз он пришел в хижину и застал ее в слезах.

— Что с тобой? — спросил Кеола.

— Ничего, — ответила она.

Однако в ту же ночь разбудила его. Лампа горела слабо, но он заметил, что лицо у нее крайне удрученное.

— Кеола, — сказала она, — придвинься ко мне ближе, чтобы я могла шепнуть тебе, потому что никто не должен нас слышать. За два дня до начала приготовления лодок ступай на берег и спрячься в кусты. Мы с тобой выберем место заранее и запасем там пищу, а я каждую ночь буду приходить туда и петь. Когда наступит ночь и ты меня не услышишь, значит, мы совсем уехали с острова и тебе можно спокойно выходить.

У Кеолы душа замерла.

— Что это значит? — спросил он. — Я с дьяволами жить не могу. Я не желаю оставаться на этом острове. Мне до смерти хочется бросить его.

— Живым ты его не оставишь, мой бедный Кеола! — сказала жена. — Мои соотечественники, по правде сказать, людоеды, хотя держат это в секрете. Убить тебя до отъезда они хотят потому, что на наш остров заходят корабли, и Донат Камиран приходит и рассказывает про французов, и в доме с верандами живет бледнолицый торговец, и законоучитель есть… Ах, какое это действительно чудесное место! У торговца есть полные бочонки муки; а раз в лагуну зашло французское военное судно, так каждому дали вина и сухарей… Бедный Кеола, как бы мне хотелось увезти тебя туда, потому что и любовь-то моя к тебе велика, и место-то самое лучшее в морях, кроме Папаете.

И вот Кеола стал самым испуганным человеком в четырех океанах. Он слышал о людоедах южных островов, и всегда разговоры о них пугали его. И вот они стучат в его дверь! От путешественников он слышал об их обычаях, о том, что если они замышляют съесть человека, то ласкают и балуют его, как мать своего любимого ребенка. Он видел, что так было и с ним. Потому-то ему построили дом, развлекали, кормили его и от работы освободили. Потому-то старики и вожди и беседовали с ним, как с важной особой. Он лежал на кровати и ругал свою судьбу, а кровь стыла в его жилах.

На следующий день островитяне были с ним любезны как всегда. Они были говоруны и краснобаи, сочиняли прекрасные стихи, а за обедом острили так, что миссионер, наверное, умер бы со смеху. Кеола не обращал внимания на их утонченные манеры; он видел их сверкавшие белые зубы, и сердце его возмущалось при виде этого. Когда они кончили есть, он ушел в лес и долго лежал в кустах как мертвый.

На другой день было то же самое, потом пришла за ним жена.

— Если ты не будешь есть, Кеола, то, скажу тебе откровенно, тебя завтра же убьют и изжарят. Некоторые вожди уже ворчат: думают, что ты заболел и начал худеть, — сказала она.

Тут Кеола вскочил. В нем вспыхнул гнев.

— Мне теперь все равно! — сказал он. — Я между дьяволом и глубоким морем. Если уж я должен умереть, то дай мне умереть как можно скорее! Если уж я обязательно должен быть съеденным, так пусть лучше меня съедят дьяволы, чем люди! Прощай! — И он оставил ее и направился к морскому берегу.

Берег был совершенно пуст под зноем солнца. На нем не было ни души, но вокруг кто-то ходил. Кеола слышал голоса, шепот и видел вспыхивающие и потухающие огни. Тут говорили на всех земных языках: по-французски, по-немецки, по-русски, по-тамильски, по-китайски. В какой бы стране ни было известно колдовство, отовсюду собрались по нескольку человек, и все что-то шептали Кеоле. Берег был похож на шумную ярмарку, хотя ни одного человека не было видно. Он шел и видел, как исчезали перед ним раковины, но не видел людей, подбиравших их. Дьявол, и тот наверняка испугался бы, оставшись один в такой компании; но Кеола уже переборол страх и спокойно шел на смерть. На вспыхивающие огни он накидывался, как бык. Всюду раздавались бестелесные голоса, невидимые руки сыпали на огонь песок, и все исчезали с берега раньше, чем он успевал добраться до них.

«Ясно, что Каламака здесь нет, иначе я давно был бы убит», — думал он.

Кеола устал и сел у края леса, опершись подбородком на руки. Работа продолжалась на его глазах. Берег жужжал голосами, огни поднимались и опускались, раковины исчезали и вновь появлялись даже в то время, когда он смотрел на них.

«Тот день, когда я был здесь с колдуном, ничто в сравнении с этим», — подумал он.

Голова у него закружилась при мысли о миллионах долларов и всех этих сотнях лиц, собирающих на берегу деньги и улетающих быстрее и выше орлов.

«Подумать только, как они меня дурачили болтовней о монетных дворах, — рассуждал он про себя. — Говорили, что деньги делаются там, когда ясно, что все новые монеты в мире собираются на этих песках! Впредь буду умнее».

Наконец неизвестно как и когда Кеола заснул и забыл и остров, и все свои скорби.

На другой день рано утром его разбудил какой-то шум. Он проснулся в ужасе, думая, что дикари накрыли его, но этого не было. Только на берегу перед ним шумели бестелесные голоса, точно все они неслись куда-то мимо него вверх по берегу.

«Что они замышляют?» — подумал Кеола. Для него было вполне ясно, что случилось что-то необычайное, потому что ни огни не загорались, ни раковин никто не брал, но голоса оставались на берегу, удалялись и замирали вдали; за ними следовали другие, и по их интонации было заметно, что колдуны сердиты.

«Сердятся они не на меня, — думал Кеола, — потому что проходят мимо».

Как бегут собаки друга за другом, или лошади на бегах, или горожане на пожар, когда к ним присоединяются все встречные, так было и с Кеолой. Не сознавая, что и зачем он делает, Кеола тоже пустился бежать за голосами.

Обогнув один мыс острова, он увидел следующий и вспомнил о волшебных деревьях, растущих в большом количестве в лесу. Там-то и раздавались не поддающиеся описанию шум и крики; на этот шум направлялись и те, с которыми он бежал. По мере приближения, к крикам начал присоединяться стук топоров. При этом Кеола, наконец, сообразил, что главный вождь принял решение и дикари начали рубить деревья. Известие это обошло остров от колдуна к колдуну, и вот они собрались защищать свои деревья.

Жажда чудесного продолжала увлекать Кеолу. Он добежал с голосами по берегу к опушке леса и вдруг остановился в изумлении. Одно дерево, упало, остальные были надрублены. Здесь собралась толпа. Они стояли спина к спине, некоторые падали, все вокруг было забрызгано кровью. Ужас выражался на их лицах, а голоса раздавались резко, как крики ласточки.

Видели вы ребенка, который сражается деревянным мечом, нападает и рубит воздух? Вот так же толпились людоеды, поднимая топоры и с визгом опуская их, а противников у них не было. Но Кеола видел, как то здесь то там махали против них топорами невидимые руки, и как иногда падал кто-нибудь из толпы, разрубленный пополам или на части, и со стоном вылетала душа его.

Некоторое время Кеола смотрел на эти чудеса, как во сне, а затем его охватил смертельный страх. В эту самую минуту главный вождь увидел его, указал пальцем и назвал по имени. Вслед за тем его увидели и остальные, и глаза у них разгорелись. «Я чересчур долго был здесь», — подумал Кеола и кинулся бежать из лесу по берегу куда глаза глядят.

— Кеола! — позвал его голос, когда он бежал по голому песку.

— Леуа! Ты ли это? — вскрикнул он, задыхаясь.

Кеола тщетно искал ее взглядом: по-видимому, он был совершенно один.

— Я видела, как ты шел впереди, но ты меня не слышал, — продолжал голос. — Собирай скорее листья и травы! Мы освободимся!

— Ты здесь с циновкой? — спросил он.

— Я здесь рядом с тобой, — сказала она, и он почувствовал ее руки. — Живо собирай листья и травы, пока не вернулся отец!

Кеола поспешил ради спасения своей жизни и принес волшебное топливо. Леуа подвела его к циновке, поставила на нее его ногу и зажгла огонь. Все это время из леса доносился шум битвы. Жестоко дрались колдуны с людоедами. Колдуны-невидимки ревели на горе, словно быки, а людоеды отвечали дикими, пронзительными криками, ужасаясь за свои души. Пока листья горели, Кеола стоял, слушал, дрожал и следил, как подсыпались листья невидимыми руками Леуа. Она быстро подкладывала их, и пламя, поднимаясь, опалило руки Кеолы, а она все раздувала огонь. Последние листья догорели, огонь потух, последовало сотрясение, и Кеола с Леуа очутились дома.

Кеола очень обрадовался, когда увидел, наконец, свою жену. Он был страшно доволен, что опять дома, на Молокае, и сидит у чашки похлебки, потому что на корабле похлебки не готовили, и на Острове Голосов ее тоже не было; а главное, он был до смерти рад, что избавился от людоедов. Не выяснилось только одно дело, и Леуа с Кеолой тревожились и всю ночь говорили о нем. Каламака они оставили на острове. Если его там по милости Божьей убьют, все обойдется благополучно, но если удастся ему спастись и вернуться на Молокай, то плохо придется в этот день его дочери и ее мужу. Они рассуждали о его даре роста и о том, сможет ли он пройти такое расстояние вброд по морю. Кеола теперь уже знал, где находится этот остров — в Низменном, или Опасном Архипелаге. Они вытащили атлас, измерили расстояние по карте и поняли, что этот путь чересчур дальний для прогулки старого джентльмена. Но с таким колдуном, как Каламак, нельзя было ничего знать наверняка, и они решили посоветоваться с белым миссионером.

С самого начала, как только пришел миссионер, Кеола рассказал ему обо всем. Миссионер сделал ему строгое внушение за то, что он взял себе на острове вторую жену, а про остальное сказал, что не может понять ни начала, ни конца.

— Во всяком случае, если вы думаете, что деньги вашего отца добыты дурным путем, то я посоветовал бы вам отдать часть их прокаженным и сколько-нибудь в миссионерский фонд, — сказал он. — Все остальное — пустословие, и самое лучшее было бы, если бы вы держали его при себе.

Однако он предупредил полицию Гонолулу о том, что, насколько он мог понять, Каламак и Кеола делают фальшивую монету и за ними следует понаблюдать.

Кеола с Леуа приняли его совет и отдали много долларов прокаженным и в миссионерский фонд. Совет был несомненно хорош, потому что о Каламаке и до сего дня ничего не слышно. Кто может сказать, был ли он убит в борьбе за деревья или все еще околачивается на Острове Голосов.