Избранные произведения в 2 томах. Том 2. Тень Бафомета

ЛЮБОВНИЦА ШАМОТЫ (Страницы из найденного дневника)

Шесть дней я хожу пьяный от счастья и не смею ему поверить. Шесть дней, как начался новый период в моей жизни, столь непохожий на прежний, что можно сравнить его с неким катаклизмом.

Я получил письмо от нее…

Со времени ее отъезда куда-то за границу — а с той поры минул уже год — это первая восхитительная весточка… Не верится! Да нет, просто опомниться не могу от счастья!

Письмо — от нее ко мне! Ко мне! А ведь она в упор не замечала меня, скромного поклонника, ибо никогда не посещал я общества, где блистала она; мы даже мимолетно не были знакомы! И все-таки чудо свершилось. Письмо я постоянно ношу с собой, не расстаюсь с ним ни днем, ни ночью. Адресат обозначен четко, сомнений нет: Ежи Шамота. То есть я! Адрес на конверте я давал прочитать моим знакомым, собственным глазам не верю: знакомые удивленно смотрят на меня, улыбаются и заверяют, что адрес вполне определенный, фамилия моя…

Итак, она приезжает, приезжает уже через несколько дней, и первый буду ждать ее у дверей дома я — я, кто едва осмеливался поднять на нее обожающие глаза, случайно встречаясь на прогулке в парке, в театре или в концерте…

И хотя бы один взгляд или мимолетная улыбка гордых уст предназначались когда-нибудь мне — увы, нет! Казалось, меня вообще не замечали. До самой последней минуты я пребывал в полной уверенности, что она и не подозревает о моем существовании. А ведь я несколько лет повсюду следовал за ней, подобно далекой робкой тени — деликатно и ненавязчиво! Моя тоска слишком легкой и нежной дымкой окутывала ее. Но она все угадала, угадала любовь мою и преклонение — смиренное и безграничное — инстинктом чуткой женщины. Незримые флюиды симпатии соединили нас уже несколько лет назад, а теперь, на расстоянии, окрепли и настойчиво влекут ее ко мне.

О, приветствую тебя, моя прекрасная! Вот и день клонится к вечеру — ясный, в солнечных отблесках, погожий; я гордо пою мою песнь, взысканный твоим снисхождением — о, дивная владычица моя!…

Сегодня уже четверг. Послезавтра в тот же самый вечерний час увижу ее. Не раньше. Такова ее неоспоримая воля. Беру в руки письмо, драгоценный листик лиловой бумаги, благоухающий тонким ароматом гелиотропа, и перечитываю, невесть в который раз:

«Дорогой! Приходи в субботу, двадцать шестого, в шесть вечера — улица Зеленая, восемь. Садовую калитку найдешь открытой. Жду. Да исполнится твоя давняя мечта!

Ядвига Калергис».

Улица Зеленая, восемь! Ее вилла! Вилла «Под липами»! Великолепный, в средневековом стиле, небольшой дворец в прекрасном старом парке, отгороженный от улицы плотной проволочной сеткой и деревьями, — всегдашняя цель моих почти ежедневных прогулок! Сколько же раз вечерами приходил я в этот укромный уголок, с бьющимся сердцем ловил ее тень в окнах!…

В нетерпеливом ожидании заветной субботы я и теперь не раз успел там побывать и пытался войти; калитка в парк всегда заперта: дверная ручка, правда, поворачивалась, но замок не открывался. По-видимому, она все еще не вернулась. Да, необходимо вооружиться терпением и как-то пережить оставшиеся полтора дня. А я взвинчен до предела, не ем, не пью, считаю часы и минуты… И сколько их еще! Сорок восемь часов!… Завтра весь день проведу на реке в ее парке; найму лодку и стану кататься мимо виллы. В субботу все утро и часть дня — на вокзале: мне просто необходимо видеть и приветствовать ее хотя бы издали. Она все еще не вернулась — мне наверняка известно от соседей, не видевших ее уже год. Верно, откладывает приезд на 26 сентября, на день свидания. А я боюсь явиться не вовремя — после дороги она, разумеется, очень устанет…

….

Утром в субботу, то есть вчера, увидеть ее на вокзале не удалось: в толпе встречающих и пассажиров я упустил ее. Дождался следующего, четырехчасового поезда — и снова неудачно. Вдруг она вообще не приехала? Или приехала утренним поездом и сейчас уже дома? В любом случае надо пойти и убедиться.

Два часа до назначенного свидания превратились в настоящую пытку — и конца ей не видно. Я зашел в кафе, выпил неимоверное количество черного кофе, выкурил множество папирос, но усидеть не смог и снова выбежал на улицу. Проходя мимо цветочного магазина, вспомнил, что заказал цветы. — Непростительная рассеянность! Ведь я начисто о них забыл!

В магазине приготовили букет пунцовых роз и азалий. Только что срезанные ароматные бутоны красиво выглядывали из папоротникового жабо и слегка колебались от легкого вечернего ветерка. На городских часах пробило без четверти шесть.

Я обернул цветы тонкой бумагой и быстро направился в сторону реки. Через несколько минут, миновав мост, уже нетерпеливо подходил к вилле. Сердце колотилось в груди, ноги подкашивались. Вот и калитка: я нажал ручку — дверь поддалась. От охватившего меня счастливого волнения пришлось прислониться к изгороди: она все-таки вернулась!

Я стоял, пытаясь унять волнение, несколько долгих минут. Затуманенный взгляд блуждал по липовой аллее вдоль подъездной дорожки — длинные шпалеры тянулись до самого портала. В стороне сквозь тутовые и кизиловые деревца виднелась беседка, увитая осенним виноградом, — багровые листья рдели на сетке, густо переплетаясь с увядающим плющом…

На клумбах осенние цветы: изысканные перистые астры и дивные хризантемы. Запущенные тропинки, поросшие травой и сорняками, устланы пожелтелыми листьями каштанов, грустно облетали кирпично-красные клены. У пересохшего мраморного бассейна краснели кровавые георгины, всеми цветами радуги переливались большие стеклянные шары… На каменной скамье, заросшей бирючиной и покрытой хвойным ковром, два чижика заливались перед отлетом прощальной песней. В далекой перспективе аллей в лучах заходящего солнца серебрилась паутинная пряжа…

Я обеими руками толкнул тяжелые входные двери и по винтовой лестнице поднялся на второй этаж. Тишина — нигде ни души. Вилла словно вымерла; никто не поспешил мне навстречу — ни прислуги, ни домочадцев. Электрические светильники в гигантских чашах ослепительным белым светом заливали пустынные залы и галереи…

В гостеприимно распахнутой передней неприятно поражали пустые вешалки — крючки из полированной меди отливали холодным блеском. Я снял пальто. В большое готическое открытое окно как раз доносился бой городских часов: шесть…

Я постучал в дверь напротив. Никто не ответил. Что делать? Войти без разрешения? Не заснула ли она с дороги?

Дверь открылась, и появилась она. Королевская корона каштановых волос, глаза — глубокие, гордые и прелестные — сладостные. Классическая головка, достойная резца Поликлета, на лоб приспущена усыпанная изумрудами повязка. Мягкий белоснежный пеплос облегал ее фигуру — статную и величавую, — грациозными складками ниспадая к ногам в античных сандалиях. Juno stolata.

Я склонился перед красотой и величием. А она, отступив, жестом пригласила меня в комнату — великолепную, утонченно стилизованную a. l'antique спальню.

В алькове она молча опустилась на ложе, изваянное в giallo antico.

Я приник к ее ногам, положил голову на колени. Она тепло, по-матерински нежно перебирала мои волосы. Долго, ненасытно смотрели мы друг на друга, молчали. Ни один звук не нарушал тишину, как будто оба боялись неосторожным словом спугнуть очарование, пленившее наши души…

Наконец она наклонилась и поцеловала меня в губы. Кровь застучала в висках, мир закружился в пьяном вихре — я более не владел собой. Подняв ее на руки и не чувствуя сопротивления, я опустился с ней на постель… Она быстро отколола на плече янтарную фибулу — моему взору открылась надменная нагота ее тела. И я обладал этой женщиной в боли и безмерной тоске, в упоении чувств и восторге сердца, в безумии души и пожаре крови…

Часы летели молнией, напоенные счастьем, краткие, словно ее вспышки, — свершались мгновения, стремительные, будто порывы степного ветра, драгоценные мгновения — редкостные жемчуга. Истомленные наслаждением, мы погружались в чудные сны — райские кущи, волшебные сказки, — дабы воспрянуть к еще более прекрасной волшебной яви…

Когда около шести утра я приоткрыл тяжелые веки и оглянулся, Ядвиги со мной уже не было.

Я быстро оделся и, напрасно прождав целый час, вернулся домой. Сейчас у меня кружится голова, жар разливается по жилам, губы пересохли и во рту странная горечь — мучит лихорадка. С трудом хожу, натыкаясь на вещи, шатаюсь, порой кажется — вот-вот потеряю сознание. Мир вижу сквозь дымку — роскошную дымку упоения…

….

На следующий день, вернувшись из редакции, я обнаружил на столе письмо от Ядвиги — свидание через неделю, снова в субботу вечером. Невыносимо долго ждать целую неделю, и я отправился к вилле «Под липами» во вторник после обеда. Калитка была закрыта на замок. Досадуя на Ядвигу, обошел несколько раз вокруг усадьбы в надежде увидеть возлюбленную где-нибудь в аллее. На пустынных тропинках гулял лишь осенний ветер, безжалостно свивая сухие листья длинными, печальными лентами. Быстро темнело, но в окнах не появились огни — дом стоял глухой и темный, покинутый… Видно, она проводила вечера в одной из комнат окнами на север и недоступных постороннему взгляду. Я ушел разочарованный.

Все попытки, предпринятые в последующие дни, закончились ничем. Пришлось смириться, уступить ее желанию и ждать субботы. Меня лишь безмерно удивляло, что за всю неделю я ни разу не встретил Ядвигу где-нибудь в городе, в театре или на прогулке. Верно, она основательно изменила образ жизни. Ядвига Калергис, некогда окруженная постоянным вниманием столичных денди и донжуанов, царица балов, концертов и великосветских раутов, жила теперь как монахиня.

В сущности, я доволен и горд. У меня нет пустых амбиций- выставлять на обозрение мое счастье; я вовсе не желаю чваниться моей победой перед людьми. Напротив — таинственность наших отношений несказанно привлекательна. Odi profanum vulgus…

….

Наконец-то наступил вожделенный день. Все утро я ходил сам не свой. Коллеги в редакции посмеивались: ясное, мол, дело, влюблен.

— Шамота совсем сошел с ума, — вполголоса говорил театральный рецензент, — с некоторых пор просто помешался. С ним невозможно разговаривать.

— Женщина! Cherchez la femme! — поддержал его старый как мир репортер. — Не иначе. Богом клянусь.

Ровно в шесть часов вечера я вошел в спальню Ядвиги. Ее не было. На столе, пышно сервированном, приготовлен горячий шоколад, пирожное, искрился зеленый ликер.

Я сел лицом к двери, ведущей из соседней комнаты и протянул руку к хризолитовому ларцу за сигарой. Между сигарами trabucco лежала записка. Почерк знакомый — записка предназначалась мне.

«Мой дорогой! Прости за опоздание. Вернусь из города через полчаса. Скоро свидимся!».

Я поцеловал письмецо и спрятал его на груди; выпил ароматный шоколад. После рюмки ликера начало клонить в сон. Закурив новую сигару, я машинально разглядывал висящий на противоположной стене греческий щит с изображением Медузы. Блестящая выпуклость щита странно притягивала, приковывала, парализовала.

Вскоре я сосредоточился на одной светящейся точке — на сверкающем молнией глазе змееволосой Горгоны. Ее взгляд гипнотизировал, не в силах оторваться от него я постепенно погрузился в какое-то странное оцепенение. Обстановка комнаты отодвинулась вдаль, в бесконечно далекую перспективу, вокруг меня буйствовала пышная растительность, яркие краски — экзотически-сказочный мир, субтропическая фата-моргана…

Внезапно вокруг моей шеи обвились теплые мягкие руки, на губах я ощутил долгий упоительный поцелуй и тотчас пришел в себя. Около меня, обольстительно улыбаясь, стояла Ядвига. Я обнял ее и притянул к себе.

— Прости, не заметил, когда ты вошла. Этот щит так странно завораживает…

Она ответила молчаливой снисходительной улыбкой.

Ядвига была прекрасна как никогда. Ее классическая красота, оправленная в греческое одеяние, неодолимо влекла меня. Из-под дивных бровей сверкали черные, гордые ее очи — в их глубине трепетала страсть. Какое наслаждение — исторгнуть из мраморной груди желание, согнать холодный покой с лица надменной Юноны!

Обняв ее, я впился алчным взглядом в гордое лицо, сладострастно утоляя жажду беспредельностью ее красоты.

— О, как ты прекрасна, возлюбленная моя, как прекрасна! Где чудные волосы твои, душистые, словно фиалки, волосы твои? — страстно шептал я, стараясь откинуть с ее головы белоснежную вуаль. — Хочу ласкать твои волосы, как тогда, помнишь? Хочу распустить их божественной волной по плечам твоим и целовать, целовать… Ведь ты одарила меня такой милостью в наше первое свидание! Сними покрывало.

Она удержала мою руку мягко, но решительно. На устах ее расцвела таинственная улыбка запрета.

— Нельзя? Почему же?

Снова молчание и запретный жест.

— Отчего ты молчишь? Отчего не говоришь со мной? Умоляю, скажи хоть слово! Услышать твой голос… — он, верно, сладостен, холоден и чист, будто звон драгоценного металла.

Ядвига молчала. Безграничная печаль подернула ее лицо и холодом сковала упоительное мгновение.

Я больше не настаивал и в тишине упивался роскошью ее божественного тела. Страсть наша разгоралась. Ее тело содрогалось в сладострастном спазме, глаза туманились, она смертельно бледнела, теряла сознание; по тонкой шелковистой коже пробегала дрожь, зубы, мерцавшие жемчужины, судорожно сжимались. Испуганный, я выпускал ее из объятий и начинал приводить в чувство. Обморок продолжался не долго, пароксизм миновал, и новая волна молодого, неудержимого желанья погружала нас в пучину наслаждения…

Расстались мы часу в первом ночи. На прощание она приколола мне на грудь букетик фиалок. Я поцеловал ей руку:

— И встретимся только через неделю?

Она молча кивнула.

— Пусть будет так. Прощай, carrissima!

Я вышел.

В прихожей, надевая пальто, вдруг вспомнил, что оставил на консоли портсигар. Не раздеваясь, вернулся в комнату.

— Извини, пожалуйста… — Но договорить мне не пришлось — Ядвиги в спальне не было. Или она успела уйти в соседнюю комнату? Тогда бы я услыхал, как открыли дверь… — Н-да… странно, — бормотал я, пряча портсигар в карман, — непонятно…

Размышляя об этой странности, я медленно спустился по лестнице.

….

Мои свидания с Ядвигой Калергис продолжаются уже несколько месяцев и до сих пор успешно сохраняются в тайне. Никто и не подозревает, что я возлюбленный красивейшей женщины в столице. В общественных местах мы не бываем. Кажется, никто и не догадывается о ее возвращении из-за границы. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление из случайных разговоров со знакомыми. Видимо, Ядвига вернулась тайком, не желая, чтоб о ее приезде знали. Есть же у нее какая-то цель? Мне она ничего не желает сообщить. А я не настаиваю и деликатно храню молчание…

В общем, моя возлюбленная — женщина необычайная и любит окружать себя таинственностью. Я с трудом привыкаю к ее капризам и эксцентричным привычкам: в ее поведении чувствуется нечто необъяснимое. И хотя нашим свиданиям уже почти полгода, мне так и не довелось услышать ее голос. Поначалу я настойчиво интересовался причинами столь странного поведения. В ответ на следующий после свидания день приходили письма с просьбами ни о чем не спрашивать, дабы не мучить ее без нужды и т. п. В конце концов я смирился и больше не настаивал. Быть может, она попала в катастрофу и не может говорить? Стыдится и вместо облегчающего признания предпочитает, чтобы я терялся в догадках?

Мы по-прежнему видимся раз в неделю, и всегда по субботам — в другие дни меня не принимают. И увертюра к любому моему визиту обладает одной характерной чертой.

Я не всегда застаю Ядвигу дома. Иногда приходится ждать довольно долго. Появляется она внезапно и бесшумно, и я не представляю, как и откуда она вошла. Вдруг оказывается за моей спиной и целует в шею — роскошное ощущение, сладостное… но и страшное. К тому же я почти уверен — всякий раз к ее приходу я впадаю в некий транс. В чем дело, не могу объяснить — может быть, глубокая задумчивость или экстаз?

Во всяком случае, когда Ядвиги долго нет, мой взгляд невольно привлекает греческий щит vis-a-vis входа. Непонятно, но я убежден: щит повесили с определенной целью — отвлечь мое внимание, приковать мой взгляд и не выпускать из блестящего круга. И не щит ли погружает меня в странное состояние?…

Позже все идет обычным чередом: мы любим, нежно ласкаем друг друга, позволяем себе совсем ребяческие шалости и шутки — однако встречаемся всегда так, как я описал, как-то странно…

И еще кое-что тревожит, пожалуй, мелочь, и все-таки мне неприятно. Ядвига, по-моему, впадает в крайность — она постоянно кутает голову во что-то вроде греческой накидки из ослепительно белой плотной ткани.

Ненавижу эту накидку! Если бы прятала только волосы, так нет же, она ревниво укрывает свое алебастровое чело, лицо, уста, глаза…

Когда я пытаюсь снять эту молочно-белую чадру, она сердится и прячется в глубине комнаты. Что за упрямство! Видно, и впрямь красивые женщины похожи на химер. И следует научиться уважать их капризы. А я отнюдь не всегда снисходителен. Раздраженный в последний раз таким восточным обычаем — это так смахивает на маскарад, — я попытался схватить ее за руку, когда она убегала. Схватил резко и грубо, порвал дорогой белоснежный пеплос, так что большой лоскуток ткани остался у меня в руках. Храню его и постоянно ношу с собой…

….

Третьего дня в субботу я сделал странное открытие. Как всегда, придя вечером на свидание, не застал Ядвиги в комнате. Дабы избегнуть взгляда Медузы на щите, направился в альков, отделенный от комнаты длинной белой занавесью, свисающей с бронзового карниза до самого пола. И вдруг мне бросился в глаза разорванный край занавеси — приблизительно на высоте человеческого роста щерилась довольно большая дыра. Я машинально взял в руки ткань, мягко скользившую в пальцах. Мягкость и шелковистость что-то напомнила. Я инстинктивно потянулся к карману и извлек укрытый на память лоскут пеплоса. Лоскут и дыра на занавеси показались мне похожими по форме. Я приложил лоскут к разорванному краю. Поразительно! Кусок ткани из греческого одеяния пришелся точнехонько впору, будто я разорвал не платье, а занавесь…

Через полчаса, здороваясь с Ядвигой, я внимательно осмотрел ее одеяние. Никаких следов — пеплос ниспадал к стопам дивными безупречными складками… ни малейшего изъяна.

Ядвига заметила, что я наблюдаю за ней, улыбнулась кокетливо и таинственно. И тогда я подвел ее к алькову, чтобы расспросить о моем странном открытии. Еще одна загадка! Занавеси не было! Мелькнула забавная мысль: а что, если она все-таки позаимствовала занавесь для своего пеплоса?…

Гостеприимный альков открыл нам свои объятия, мягкое ложе манило. Я взглянул на Ядвигу, она ответила восхитительной улыбкой.

….

Еще одно любопытное «открытие». У нее на теле совершенно такие же родимые пятна, как у меня. Собственно говоря, пятна у нас абсолютно идентичны. Забавное совпадение, не правда ли! Тем более забавное, что и расположены они на тех же самых местах. Одно, темно-красное, напоминающее виноградину величиной с орех, — на правой лопатке, а другое, в форме так называемой «мышки», — высоко в левом паху. Совпадение таких примет вызывает по меньшей мере недоумение, ведь форма пятен вовсе нетипична, да и вообще такие знаки исключительно характерны и индивидуальны. Смешная история…

Заметил я и еще кое-что. Кожа у Ядвиги, особенно на груди и на спине, — смуглая, загорелая, как у меня. Я люблю загорать и много бываю на солнце каждое лето, поэтому понятно, откуда у меня стойкий загар. Но очень сомневаюсь, что смуглый оттенок кожи у Ядвиги того же происхождения. Она тщательно избегает солнца и всегда поспешно опускает жалюзи. А я, напротив, очень люблю солнце, и моя комната всегда залита солнечными лучами…

….

Странности в поведении Ядвиги решительно не поддаются никаким объяснениям. Последние недели она принимает меня в полуосвещенной, иногда просто темной комнате и заставляет ждать целыми часами. Наконец появляется откуда-то из темного угла спальни, вся закутанная в омерзительную чадру, и порой кажется призраком. На прошлой неделе выглядывала из щели накидок, как из крепостной бойницы.

Зато наши отношения переживают апогей. Эта женщина безумствует! Она беспредельно эротична, разнузданно предается страсти, бьется в конвульсиях вожделения. Часто мне не удается разделить ее поистине сатанинское буйство, я впадаю в какую-то одурь, слабость. Черт возьми! Да, не знал я Ядвиги Калергис!

К тому же с некоторых пор происходит нечто необъяснимое — это явление, пожалуй, можно бы назвать «неуловимостью». То ли из-за белых одежд, в которые она постоянно кутается, то ли из-за слабого освещения, только порой она словно исчезает. Возникают какие-то неожиданные и загадочные оптические обманы. То она как бы двоится, то я вижу ее где-то вдали. Совсем как в «танце семи покрывал» или на картинах кубистов. А порой она — словно незавершенное изваяние, произведение незаконченное, неопределенное.

Эта «неуловимость» обманывает и осязание. Не раз меня неприятно поражало, что ее плечи и грудь, еще недавно округлые и упругие, сделались дряблыми. Одежда под моей рукой сминалась, казалось, под одеждой нет тела — некогда плотное, крепкое, оно будто избегало моих объятий…

Недоумения множились, однажды, в очередной раз чем-то неприятно пораженный, я решился на опыт. Осторожно извлек из галстука опаловую булавку и вонзил в ее обнаженную ногу. Брызнула кровь, и раздался крик — но вскрикнул я сам от острой боли в ноге. Ядвига же, странно улыбаясь, молча смотрела на кровь, стекавшую у нее из раны крупными рубиновыми каплями. С ее уст не сорвалось ни слова жалобы.

Вернувшись поздно ночью домой, я сменил залитое кровью белье. На ноге до сих пор остался след от укола булавкой…

….

Больше я никогда не пойду туда. После всего случившегося на вилле «Под липами» в последнюю субботу августа, месяц тому назад, жизнь потеряла всякий смысл. Я поседел за одну ночь. Знакомые не узнают меня на улице. Кажется, я пролежал неделю в горячке и бредил. Сегодня впервые вышел из дому. Передвигаюсь с трудом, опираясь на трость, словно древний старец. Ужасный конец!…

Вот что произошло в памятный день 28 сентября, когда минул почти год со дня первого рокового свидания.

В тот вечер я опоздал. Необходимо было срочно сдать в набор рецензию или статью, работа отняла два часа — я пришел только в восемь.

В спальне царила полная темнота. Спотыкаясь и налетая на мебель, я раздраженно сказал:

— Добрый вечер, Ядвига! Почему ты не зажгла свет? Так немудрено и шею сломать!

Ответа не последовало. Ни шороха. Наверное, Ядвиги нет. Я нервно искал спички. Видимо, она поняла мое намерение и решила помешать — по щеке скользнуло что-то холодное, как будто рука, и я услышал тихий, едва различимый шепот:

— Не зажигай свет. Иди ко мне, Ежи… в альков.

Я вздрогнул: впервые за наше знакомство слышал ее голос, вернее, шепот. Ощупью добрался до постели. Шепот замер и больше не повторился. В полной темноте я не различал ее лица; на постели неясно что-то белело. Верно, она уже разделась. Протянув руку, чтобы обнять ее, я натолкнулся на обнаженные бедра. Задрожал, кровь забурлила горячей волной. Она безумствовала. Головокружительный аромат ее тела дурманил, распалял желание. Страстный ритм божественных бедер разжигал безумие… Но тщетно искал я ее уста, напрасно жаждал заключить в объятия. Дрожащими руками шарил в изголовье постели: под руку попадались лишь какие-то накидки, ткани… Она отняла у меня все, оставив доступным лишь секс… Средоточие пола…

Оскорбленная гордость, униженное достоинство — все во мне противилось этой мысли. Я во что бы то ни стало желал целовать ее уста. Почему она прячется от меня? Разве я не имею права на ее глаза, волосы, губы?

А, тут повыше, на стене, есть выключатель. Встав на колени, я нащупал его, повернул… и в безграничном ужасе вскочил с постели.

Передо мной в пене кружев и шелков бесстыдно раскинулось обнаженное до живота женское лоно — одно лишь лоно… ни груди, ни плеч, ни головы…

В ужасе бежал я из спальни, промчался по лестнице, метнулся на улицу. В ночной тишине глухо отдавался топот моих ног на мосту…

К утру меня нашли в беспамятстве где-то в парке, на скамье…

….

Спустя два месяца, случайно проходя мимо виллы «Под липами», я увидел в парке работников — они соломой укутывали на зиму розовые кусты. Элегантный мужчина шел по алее и отдавал какие-то распоряжения.

Повинуясь непреодолимому порыву, я подошел к нему:

— Простите, это дом госпожи Ядвиги Калергис?

— Да, вилла принадлежала ей, — услышал я. — Неделю назад она перешла по наследству к семье.

У меня перехватило горло.

— По наследству? — переспросил я, удерживая дрожь и пытаясь сохранить равнодушный тон.

— Да, по наследству. Ядвига Калергис у м е р л а д в а г о д а н а з а д, вскоре после отъезда за границу она погибла в Альпах — несчастный случай. Что с вами? Вам плохо?…

— Нет… Все прошло… Извините. Спасибо за сообщение.

Шатаясь, побрел я по набережной, прочь к городу…

В ДОМЕ САРЫ

Стославский не понравился мне во время последней встречи в клубе. Обычно веселый и открытый, он изменился до неузнаваемости. В разговоре участия на принимал, бормотал что-то невнятное, не имеющее отношение к теме, присутствующие недоумевали, кое-кто уже иронически посматривал на моего незадачливого друга. Я пытался помочь ему, подхватив отрывистые фразы и введя их в нужное русло, — он слабо улыбнулся, благодаря за поддержку; все оставшееся время упорно молчал.

И вообще он произвел неприятное впечатление. Поражала не только странная молчаливость, столь чуждая его характеру, но и разительные перемены во внешности.

Всегда подтянутый, даже излишне элегантный, в этот вечер Стославский появился небрежно одетый, в измятом костюме. Молодое, прежде брызжущее буйным здоровьем лицо его болезненно побледнело, в глазах затаилась тоска, какая-то безвольная отрешенность странно контрастировала с благородными чертами.

В душу закрались недобрые подозрения, и после заседания клуба я пригласил его к себе и внимательно обследовал.

Он не противился, хотя был уже поздний час, и терпеливо позволил осмотреть себя. Ничего особенно подозрительного обнаружить не удалось: довольно сильное нервное истощение и общая слабость. Надо бы выяснить причину.

— Э-э-э, Казимеж! — шутливо погрозил я пальцем. — Слишком много развлечений! Женщины, да? Многовато, дорогой, советую обзавестись одной избранницей! Побереги-ка себя. Пора и честь знать. Сильное истощение.

Случайно я напал на нужную тему.

— Женщины, — повторил он задумчиво, — женщины… Почему ты говоришь о многих, а не об одной?

— Насколько мне известно, дорогой, — улыбнулся я, — ни одной из дам пока не удалось поймать в силки такого баловня прекрасного пола. Вряд ли ты изменил своим привычкам. Как-то не верится, что ты влюблен.

— Слишком неточное выражение. Полагаешь, кроме любви и минутной страсти, нет иных вариантов?

— Что ты имеешь в виду?

— Сексуальную одержимость. Понимаешь?

— Не очень.

— Что тут непонятного! В один прекрасный день встречаешь женщину — воплощение секса, и с самой первой встречи у тебя уже нет сил расстаться с ней. Ненавидишь и рад бы вырваться из тенет, да не тут-то было. Ты уже одержим ею: думаешь только о ее теле, жестах, прикосновениях, обладание ею становится формой твоего бытия. Женщина превращается в зловещее, ненавистное божество, но оттого она не менее привлекательна, ты предан ей беззаветно…

— Ну, все, о чем ты говоришь — не более чем повышенная половая возбудимость самца, нашедшего свой тип.

— Ошибаешься; происходит нечто вроде постоянного гипнотического сна наяву. Ты просто не в состоянии ни о чем ином думать, все мысли только о ней и — какая мерзость! — о ее сексе и обо всем, что с ним связано. К тому же я уверен — все происходит вопреки воле и даже влечению; ведь были женщины куда красивее и привлекательнее, и порывал с ними легко и просто, без колебаний. Здесь — полное бессилие.

— Сдается, те женщины не отвечали твоему идеалу.

— И снова ошибаешься. Мне кажется, да я просто уверен, не сделайся я ее любовником, не попал бы в такую зависимость. Поверишь ли, эта женщина — какое-то наваждение!

— Ха-ха! Ты преувеличиваешь! Казимеж Стославский в роли невинного Иосифа Прекрасного! Вот что такое сексуальная утонченность!

— Нет, Владек, ты говоришь невпопад. Я вовсе не хотел ее близости: меня постоянно мучили какие-то опасения, странные предчувствия.

— И все-таки ты уступил?

— Увы. Не устоял. Впрочем, она женщина умная, а тогда и вовсе казалась неотразимой fe,mme charmante.

— Значит, очередной твой роман завязался вполне тривиально?

— Ну да. Я уступил ее страстному желанию, и то с внутренним недоверием и даже сопротивлением.

— Ну, и… ты потерял голову? Возможно, пережил дотоле неизведанное наслаждение?

— Нет, опять не то. Я всех женщин помню. Опыт большой, и всевозможные тонкости не в новинку. Она ведет себя даже сдержаннее, чем другие.

— Чем же в таком случае околдовала тебя эта дама?

— Ума не приложу. Только сразу после рокового сближения я понял, что пропал, с этих пор я лишь игрушка в руках демонической твари. Она-то была уверенна: как только я уступлю, она завладеет мной безраздельно и никакие силы не отнимут ее жертву. Какая-то чудовищная связь — неуловимые и крепкие путы стягивают меня все туже, все безнадежнее.

— Она ненасытна, требует постоянной близости? Ты очень истощен…

— И тут не пожалуешься. Да, я день ото дня слабею, сомневаться не приходится, этот демон в образе женщины лишает меня последних сил — беспощадно и непреклонно, однако вовсе не в частых сношениях, а как-то иначе…

— Тогда ничего не понимаю.

— Я тоже не понимаю. Но именно она меня губит. Ты и сам находишь — здоровье у меня подорвано. Эта женщина самозабвенно, будто вампир, выпивает все мои жизненные соки, понимаешь ли теперь, Владек? Она безжалостно, неумолимо впилась в меня, высасывая молодость и жизнь…

— Перестань бывать у нее. Ты мужчина, прими, наконец, решение!

— Не могу, не могу. Это выше моих сил. Знаешь, ведь я переехал к ней, мы живем вместе уже два года в вилле на Полянке.

— Ну теперь я хоть понимаю, почему тебя давно нигде не видно. Ты что, перестал выходить на улицу, не бываешь ни в кафе, ни в театрах? Она запретила?

— Да нет, просто мне самому все надоело. Сначала я еще не сторонился людей, но мало-помалу сосредоточился только на ней, остальные мне неинтересны, у меня с ними нет ничего общего. Сегодня я оказался в клубе совершенно случайно. Все опостылело, я равнодушен ко всему на свете… Да, да, мир мне чужд, центробежная сила — и я будто между небом и землей. Сегодня еще кое-что сознаю, а в недалеком будущем…

Воцарилось молчание. Я смотрел на него внимательно, с глубоким участием.

— Плохо дело, Казимеж. Надо лечиться, и немедленно. У тебя расстроены нервы. Возможно, понапрасну обвиняешь ее, и болезнь уже давно подтачивала тебя?

Он отрицательно покачал головой:

— Нет, поверь, я не ошибаюсь. Первые симптомы проявились после года нашей совместной жизни. Впрочем, это вообще не болезнь. Здесь нечто совсем иное, о чем наши психиатры представления не имеют.

— Возможно, ты прав. А кто же этот демон, вампир в женском образе? Скажи хотя бы, как ее зовут.

— Сара Брага…

— Сара Брага… странно! Она еврейка? Имя какое-то ветхозаветное.

— Нет. Кажется, протестантка. Родные умерли. Якобы в ее жилах течет кровь старинных кастильских родов и знатных германских фамилий, она — тип смешанной крови. Вообще-то я мало о ней знаю; о себе, о своем прошлом Сара говорить избегает. Кажется, давно овдовела. Насчет мужа молчит, носит имя своей семьи.

— А сколько ей лет?

— Якобы тридцать, хотя выглядит значительно моложе. Сам понимаешь, вопрос деликатный, слишком легко ошибиться. Во всяком случае, она не пользуется косметикой и вообще питает отвращение к любым женским ухищрениям. А уж я, поверь, в этом разбираюсь. Кстати, о ней и ее возрасте ходят странные слухи. Как всегда, болтает прислуга. Из случайно услышанных разговоров и недомолвок я понял: Сара гораздо старше, чем кажется. Да, загадочная женщина… Тайна гнездится в ее доме, тайна темная и зловещая, как сама хозяйка.

Он рассеянно потер лоб:

— Я устал, Владек, слишком много болтал с тобой. Ужасно болит голова. Прощай.

— Извини, хотелось бы помочь тебе. Выглядишь ты неважно. А боль легко снять — я усыплю тебя всего на пять минут. Согласен?

— Разумеется. Только не задерживай меня.

Я тут же приступил к сеансу, гипнозом я владею уверенно, через две минуты он уже крепко спал… Пока я внушением снимал боль, мелькнула удачная мысль. Убедить Казимежа снова прийти ко мне или в клуб будет трудно, и я приказал ему под гипнозом явиться через месяц. Встретиться раньше не было времени — интенсивная работа требовала частых отъездов. Внушив мои требования, я быстро сделал несколько passes contraires, и Стославский проснулся.

— Ну, как себя чувствуешь?

— Боль прошла. Спасибо. Ну, я пойду. Прощай!

— Уж лучше до свидания! Когда снова навестишь меня?

— Возможно, никогда. Во всяком случае, ничего не обещаю.

Он крепко пожал мне руку и ушел.

Проводив гостя, я вернулся в гостиную, где еще клубился дым от выкуренных папирос, сел у камина и, рассеянно погладив верного Астора, задумался.

— Сара Брага! Сара Брага!… Имя я, безусловно, где-то слышал… Сара Брага… ну конечно же!… Как-то давным-давно встретил это имя в списке пациентов моего патрона, профессора неврологии Франтишека Жмуды. Тогда еще молодой адепт медицины, копию списка я, к счастью, сохранил: реестр мне тогда зачем-то понадобился — кроме имени и фамилии в нем зачился и диагноз, и назначенное профессором лечение.

Обязательно надо найти и просмотреть. Возможно, удастся что-нибудь узнать.

Открыв шкаф, я принялся рыться в толстом фолианте — хронологически, но в обратном порядке, не слишком-то полагаясь на память. И вот под датой — июнь 1875 года — прочитал: «Сара Брага, проживает в вилле „Тофана“ на Полянке, родилась в 1830 году, сорок пять лет. Организм удивительно жизнеспособен, возрастные изменения практически отсутствуют; психопатические отклонения на сексуальной почве, с явными симптомами психического садизма».

Далее следовали врачебные предписания.

Значит, ей сейчас не менее восьмидесяти лет! Феноменально! Стославский настаивает, что она молода и хороша собой. Наверное, какая-то ошибка. Однако все совпадает: вилла «Тофана» на Полянке, в пригороде, нечто вроде городской дачи. Странно! И при чем тут болезнь Казимежа? Все его нарекания смутны и субъективны — понять что-нибудь трудно. А посему решение вопроса предоставим времени.

Профессиональные обязанности вынудили меня неожиданно уехать на следующий же день. Множество дел и усиленная работа поглощали все время, я едва не забыл об истории Стославского.

Вернувшись в город после месячного отсутствия, я вспомнил, что завтра срок исполнения наказа, данного ему под гипнозом. И в самом деле, около четырех в гостиную автоматическим шагом вошел Стославский.

Я пригласил его сесть, усыпил и, похвалив за добросовестное выполнение задания, разбудил.

Проснувшись, он с удивлением осмотрелся, не понимая, как оказался у меня. После объяснений несколько успокоился, однако недовольство и холодок не исчезли.

За прошедший месяц перемены, констатированные в прошлый визит, приняли поистине угрожающий характер: болезнь развивалась с роковой быстротой и действовала разрушительно.

Я завел разговор о пустяках, всячески избегая любых упоминаний о его состоянии и об отношениях с Сарой. Он отвечал односложно, апатично, с усилием, пытаясь сосредоточиться, однако нить разговора то и дело прерывалась несвязным бормотанием.

Вскоре сделалось очевидным: Стославский не ориентируется в действительности, почти совсем утратил чувство пространства и времени. Перспектива, объемность вещей и меняющиеся явления им не воспринимались — все улеглось в некой одной идеальной плоскости. Прошлое драматически напряженно переживалось в настоящем, загадочное будущее отчетливой, равноправной реальностью вторглось в сиюминутное настоящее. Пластичность, предметность вещей сменялась некой парадоксальной одномерностью.

Бледное как полотно лицо смотрело на свет божий, будто маска, равнодушная к мирским делам, сложность и драматичность которых исчезли под натиском неких таинственных упрощений. Алебастровая, почти прозрачная рука, приподнятая вялым движением, замерла в жесте вековечной недвижности, словно символ неизменной сущности бытия.

Обессиленный, он передвигался с трудом, замедленно, словно во сне. Равнодушно согласился на осмотр. Я сделал рентгеновский снимок — лучи прошли почти без сопротивления. Результат просвечивания поставил меня в полный тупик, весь врачебный опыт оказался бессилен: организм этого человека устрашающе деградировал, кости истончились, некоторые ткани атрофировались, редуцировались целые гнезда клеток. Вес обескураживал — стрелки весов показывали на шкале до нелепости мизерную цифру. Стославский таял на глазах!

Я вознамерился было оставить его у себя и, если удастся, воспрепятствовать гибельному процессу. Казалось, это нетрудно осуществить при полной его пассивности. Но все оказалось отнюдь не столь просто. После двухчасового разговора он вдруг встал и, словно автомат, направился к дверям. Его явно тянуло домой, на виллу «Тофана». Все жизненные проявления угасли и лишь стихийная, безудержная сила гнала к Саре — к ней он тянулся всем своим опустошенным естеством. Противиться бесполезно. Если его не отпустить — случится недоброе: в глазах Стославского уже вспыхивали огоньки весьма опасного нервного возбуждения.

Я решил отвезти его домой в экипаже.

Полянка расположена довольно далеко от городского центра, и лишь через полчаса мы достигли цели.

Я помог Стославскому выйти и проводил до мраморной лестницы. У дверей на минуту замешкался, не уверенный, следует ли войти вместе с ним. Меня вдруг охватило непреодолимое желание познакомиться с этой женщиной. Но я не решался переступить порог. Стославского я, естественно, не опасался, впрочем, он забыл о моем существовании, но поведение лакея, выбежавшего навстречу, не сулило ничего хорошего. Тщательно выбритый, в безупречном фраке, слуга встретил моего спутника глубоким поклоном, однако на губах скользнула снисходительная ироническая усмешка; на меня он взглянул как на весьма назойливого посетителя, коего надлежит немедленно выпроводить.

Я уже решил вернуться к ожидавшему экипажу, когда портьеры внезапно раздвинулись, и на фоне оранжевого бархата появилась женщина.

Назвать ее красивой — значило бы не сказать ничего. Она была скорее демонически, дьявольски соблазнительна. Неправильные черты — широкие пухлые губы, резко очерченный нос — в обычном понимании не были красивы; и все-таки ослепительно белая, матовая кожа лица, контрастирующая с огненным взглядом черных, пылающих глаз, создавала эффект неодолимой привлекательности. В ней чувствовалось нечто от простоты стихии, уверенной в своей власти и пренебрегающей любыми аксессуарами.

Над чистым, чудно изваянным лбом мягкими волнами лежали блестящие, цвета воронова крыла, волосы, зачесанные вверх и скрепленные серебряным обручем. Темно-зеленое, с умеренным декольте дамастовое платье облегало королевски статную, надменную фигуру, подчеркивая великолепную линию гибкой талии и девически узких бедер.

Я впился взглядом в ее колдовские, дьявольские глаза, сосредоточив всю силу воли. Она парировала натиск. Несколько секунд продолжался наш безмолвный поединок. Затем на ее лице мелькнула какая-то опасливая неуверенность; она беспокойно вздрогнула. Тогда, взяв Стославского за руку, я глубоко поклонился:

— Вот, проводил беглеца, возвращаю его, сударыня, под вашу благосклонную опеку.

И я представился.

Сара ответила легким кивком и, раздвинув портьеры, пригласила войти; на Стославского она вовсе не обратила внимания, а он не спускал с нее глаз. Неприятное впечатление — собачья верность в глазах, безотрывно следивших за ней, сочеталась с полным самоуничижением. На звук ее голоса он весь подался к ней, как бы в поисках защиты и опоры; женщина улыбнулась полупрезрительно-полуласково, удержав его небрежным жестом, отдала распоряжение слуге, равнодушному свидетелю сцены:

— Проводишь господина в спальню; он устал, ему пора отдохнуть.

Слуга молча взял Стославского под руку и почти насильно увлек за собой в боковые двери.

Я зашел за Сарой в салон.

Стильное убранство, горделивый свободный размах сводов, стены обиты мягкой шелковой материей цвета terra cotta. Окна отсутствуют — салон освещается массивной люстрой в виде паука.

У входа вдоль стен стоят двумя рядами кресла, на спинках и подлокотниках инкрустированные перламутром. В нишах между креслами извиваются экзотические растения в больших серебряных чашах.

В глубине покоя на несколько ступеней возвышается подиум, застланный сукном цвета сочной киновари. Стол с цветами в центре подиума накрыт тяжелой скатертью, отделанной фестонами из бериллов. Несколько табуретов, восточная оттоманка и стройное палисандровое фортепьяно — вот, пожалуй, и все убранство салона.

Глухая стена задрапирована тяжелыми складками занавеси из той же ткани, что и портьеры у входа.

Звук шагов поглощали пушистые ковры, устилавшие пол. Сара пригласила меня на подиум и, указав кресло, сама непринужденно опустилась на оттоманку.

Я молча сел. Сара потянулась к маленькому столику за ящичком для сигар. Приставив столик поближе к оттоманке, я подал зажженную спичку.

— Благодарю. — Она затянулась. — А вы не курите?

— Отчего же, курю.

Я вынул из соседнего отделения сигару и, выпуская в потолок фиолетовый дым, признался:

— Сигара просто сказочная!

— Не говорите банальностей. Вы всегда так разговариваете с женщинами?

— Все зависит от того, с кем беседую. С вами, сударыня, к примеру, мне непросто взять верный тон. Нужно время, чтобы освоиться.

Сара заглянула мне в глаза с напускным выражением нежной мягкости. В этот миг в ней мелькнуло поразительное сходство со Стославским. Женщина уловила невольное мое изумление:

— Что с вами? Вы похожи на изобретателя, сделавшего гениальное открытие.

— И в самом деле, я открыл удивительную вещь.

Она поднялась с оттоманки и насмешливо спросила:

— Что же именно?… Нельзя ли узнать?

— Вы удивительно похожи на Казимежа.

Сара изменилась в лице.

— Вам показалось…

— Да нет же. Я хороший физиогномист. Впрочем, все объясняется просто: вы уже давно живете вместе… А совместная жизнь делает людей похожими.

— Гм… Ваше личное наблюдение?

— Нет, сударыня. Такую концепцию — впрочем, она совсем не нова — несколько лет назад в подробностях изложил доктор Франтишек Жмуда.

Приписывая наблюдение Жмуде, я лгал — хотелось проверить ее реакцию на имя.

— Франтишек Жмуда? — переспросила она с любопытством. — Вы, быть может, его ученик?

— Никогда не был, — запротестовал я энергично. — Даже не знаком. Довелось как-то прочитать его статью в медицинском журнале.

— Ах, вот как…

— А вы, сударыня, знакомы?

— Да. Год назад, из-за легкого нервного расстройства, я некоторое время лечилась у него. Очень симпатичный человек.

Итак, она та самая женщина, только лечилась весьма давно, тридцать пять лет назад, то есть в 1875 году. Таким образом, этой цветущей юной женщине сейчас уже восемьдесят лет! Поразительно! Случай небывалый! И тем не менее все обстоит именно так: заметки Жмуды и моя память опровергают всякие сомнения.

Во мне проснулся страх.

— Почему вы вдруг задумались? Смо, трите так, будто чего-то опасаетесь!

— На сей раз вам и в самом деле показалось. Чего бы мне опасаться? Просто покорен вашей исключительной красотой, сударыня. Подобных женщин встречаешь редко.

Она удовлетворенно улыбнулась.

— Вы к тому же негодный льстец!

И она легонько прикоснулась рукой к моему плечу. Я невольно вздрогнул от ее прикосновения, хотя всегда владею собой, и в замешательстве отвел глаза. Слева передо мной на стене висели портреты. Я отложил сигару и подошел поближе, чтобы рассмотреть их.

Десять портретов в два ряда. На пяти верхних изображена Сара, внизу — портреты пятерых незнакомых мужчин. На всех портретах Сара поразительно юная, словно художники писали ее в одно время. И всякий раз выражение ее лица чем-то неуловимым удивительно напоминало одно из лиц на портретах ниже; одним словом, каждый портрет Сары как бы соответствовал одному из мужских портретов.

Я задумался над странными совпадениями и не заметил ее неудовольствия. Голос Сары, нетерпеливый и злой, прервал мои наблюдения.

— Пожалуй, довольно уже любоваться всякой мазней? Ничего интересного!

— Напротив, портреты великолепны. Какие выразительные черты! У вас, сударыня, поистине лицо сфинкса. Удивительное лицо: постоянно изменчивое и всегда неизменное. А мужские портреты! Такие разные типы аристократии! Не ваши ли кузены? Пожалуй, нет… совсем не похожи друг на друга… такие разные…

— Мои знакомые, — сухо бросила Сара. — Прошу вас, перестаньте заниматься портретами и присаживайтесь ко мне. Поближе, пожалуйста, — продолжала она более теплым тоном и указала место на оттоманке рядом с собой.

Я сел, размышляя о тайне мужских лиц — каждый живо напоминал Сару, хотя между собой они не имели ничего общего.

Хозяйка всячески пыталась развеять мою задумчивость. Вскоре разговор зашел о любви. Сара оживилась, страстно обсуждая примеры крайние, граничащие с патологией. Она проявила незаурядную осведомленность во всевозможных эротических тонкостях, где извращенность спорила со сладострастием, и умела подавать свои наблюдения в форме изысканной, фантастически стилизованной и привлекательной: Сара явно завлекала меня — не только красотой, но и щедрым эротическим воображением.

Разгадав ее цели, я удвоил осторожность. Необъяснимый страх возбуждал недоверие к этой женщине и заставлял держаться начеку. И все-таки не хотелось оттолкнуть ее холодностью и я притворился очарованным — на взоры прекрасных глаз отвечал пылкими влюбленными взглядами.

Часов в десять вечера мы простились, и я обещал свидеться как можно скорее.

Однако визит мой не состоялся.

По телеграфному вызову в Ф., расположенному в двух днях пути, я на следующее утро уехал и только после трехнедельного отсутствия появился на вилле «Тофана». Сара встретила меня с живейшей радостью. На вопрос о Стославском недовольно нахмурилась и, презрительно пожав плечами, ответила:

— Это неинтересно.

Возмущенный до глубины души ее безмерным эгоизмом, я настаивал на свидании с ним. Сара неохотно согласилась лишь после усиленных просьб.

— Мне трудно вам отказать, но придется пойти в спальню — Стославский не выходит.

И она проводила меня через салон в тихую комнату в мягких оттенках, убранную с утонченной роскошью.

Стославский выглядел чудовищно — не найду другого слова. Он стоял у окна, бессмысленно глядя вдаль и перебирая бахрому шторы. Меня не узнал, просто не заметил.

На лице блуждала неопределенная улыбка, вялые, бескровные, белые как бумага губы слегка шевелились — он что-то шептал. Я подошел поближе, прислушался. Шепот тихий, едва уловимый. Но слух у меня хороший. Всего несколько слов — он повторял их беспрерывно, механически: бесстыдные, похотливые, интимные слова…

От омерзения меня охватил озноб, и я вернулся в залу.

Стославского уже не спасешь. Этот человек погиб.

Потрясенный безобразным свиданием, я не поддался на уговоры хозяйки и тотчас же уехал.

Обдумав все впечатления, я принял решение, Стославскому, правда, не поможешь, его состояние безнадежно, процесс зашел слишком далеко, чтобы надеяться на улучшение. Остается одно: месть — спокойная, обдуманная, рассчитанная шаг за шагом — ведь борьба предстоит с недюжинным противником. Однако необходимо защитить себя броней абсолютной холодности и ни в коем случае не поддаваться на дьявольское очарование этой женщины, растленная власть которой сказывается, как видно, лишь после первого сближения. В ушах моих все еще звучали слова бедняги Стославского, поначалу не понятые мною: «Уверен, не сделайся я ее любовником, не попал бы в такую зависимость…»

Даже если он преувеличивал разрушительное влияние Сары, все равно следует постоянно быть начеку. Во всяком случае, она явно испытывает ко мне влечение и, кто знает, не меня ли избрала следующей жертвой. Я вознамерился сыграть на ее благосклонности, делая вид, что поддаюсь ее чарам. Но пока остается лишь ждать, час еще не пробил.

Между тем я часто навещал Сару, используя каждую свободную минуту. После того страшного свидания со Стославским она не позволила больше переступить порог его спальни, по-видимому, опасаясь возбудить подозрения или неприязнь. Я уступил ее настояниям, довольствуясь беседами и совместным чтением. Так миновали дни и недели, я постоянно и пристально изучал все нюансы разгорающейся в ней страсти. Однако не позволил себе ни словом, ни жестом нарушить приличия, тем изощреннее распаляя ее разнузданное любострастие. Моя воздержанность выводила ее из себя, и вот огонь наконец запылал. Так, понемногу, ситуация оказалась в моих руках.

Однажды вечером пришлось нанести визит несколько позже обычного — около девяти, дабы хоть несколько мгновений провести вместе за ужином.

Мягкий июньский вечер. В открытом окне столового покоя теплый ветерок слегка шевелил кружевные занавеси. Одуряюще пахло цветами, благоухал отцветающий жасмин. В кленовой аллее заливались соловьи, изредка пиликали засыпающие кузнечики.

Я удобно расположился в кресле и потягивал кофе. Сара играла на фортепьяно экстатический танец дервишей. Ее руки виртуозно скользили по клавиатуре, извлекая звуки фанатичные, безумные, пьянящие. В эту минуту Сара была прекрасна. Ее бледное лицо пылало темным румянцем, глаза метали молнии, округлая, чудных очертаний грудь прерывистым дыханием, словно пенистые волны, вздымала кружева белого пеньюара.

Вдруг среди полного забытья, слушая игру Сары и упиваясь знойной экзотической музыкой, я вспомнил о Стославском.

Где он сейчас, что делает? Быть может, съежившись в углу, в соседней комнате, улыбается той бесстыдной улыбкой? Или игра Сары гальванизировала на мгновение это еще живое существо? И какая же пучина отчаяния бьется в этих человеческих останках!

Я вскочил с места и, закрыв рукой клавиатуру, крикнул:

— Довольно! Хочу видеть Стославского! И немедленно!

Сара, застигнутая врасплох, надменно выпрямилась, спокойно подняла глаза:

— Вы не увидите его.

— Увижу непременно! Непременно, сударыня, вы, надеюсь, понимаете? И сейчас же! В противном случае…

Не успел я договорить, как одежды Сары залило багровым отсветом: она стояла передо мной, словно объятая пламенем.

Что случилось? Мы, позабыв обо всем, бросились к окну — над верхушками деревьев вставало кровавое зарево пожара.

Издали теперь явственно доносились прежде заглушенные музыкой крики.

В покой вбежали бледные слуги:

— Ясновельможная пани, горит Полянка! Дом лесничего рядом с виллой охвачен огнем!

Сара вопросительно обернулась ко мне.

— Садитесь в мой экипаж — он у ворот, — решил я быстро.

— А вы?

— Сейчас приду, подождите в экипаже, мы уедем вместе, я только сниму в салоне ваш портрет, сударыня, тот, самый последний, самый прекрасный…

Я вывел Сару и поручил слуге усадить ее в карету, сам вернулся в виллу. Разумеется, меня занимал не портрет, а Стославский. Не мог оставить на гибель друга.

Сильным ударом мне удалось высадить дверь в спальню:

— Казик! Казик! Это я! Горим! Где ты? Бежим!

Мне ответило глухое молчание. В спальне было темно, ничего не видно. А вдруг он заснул?

Я нащупал кнопку и включил свет. Крик ужаса вырвался из моей груди.

На кресле, выдвинутом на середину комнаты, виднелась какая-то студенистая субстанция, силуэтом и контуром лица напоминавшая Стославского. Масса была совершенно прозрачна — сквозь нее просвечивала мебель на другом конце комнаты…

Не веря глазам, я коснулся его: рука попала во что-то липкое, осклизлое, в какую-то густую жижу. Я быстро отдернул руку; с пальцев стекла клейкая масса, напоминающая желатин, и лениво капнула на пол.

Вдруг масса в кресле заколебалась, слизистая субстанция затрепетала в странном ознобе и — распалась. Прозрачное вещество начало выделять одну за другой длинные туманные полосы, они поднимались, некоторое время плавали в воздухе, затем рассеивались и таяли в пространстве. Через несколько минут все было кончено — кресло опустело; Стославский исчез бесследно.

Я бежал из виллы в полном ужасе; завидев экипаж, велел гнать изо всех сил. Мы ехали молча в зареве ревущего пожара. Сара ни о чем не спрашивала, у меня тем более не было охоты объясняться.

В городе, устроив Сару в гостинице, я провел ночь дома.

На следующий день газеты сообщили, что пожар, к счастью, удалось погасить, и вилла уцелела. Я поспешил с известием к Саре, она тут же решила возвращаться. Я отвез ее домой и остался жить в вилле — таково было горячее желание Сары. Согласился я без колебаний. О Стославском мы больше не упоминали. Началась новая страница моего знакомства со странной женщиной…

От моей прежней тактики я вовсе не отказался; и хотя мы жили вместе и ежедневно общались, отношения наши отнюдь не сделались супружескими. Непосредственных доказательств разрушительного воздействия Сары у меня не было, однако инстинкт предостерегал от интимной связи. И потому я играл роль друга, идеального опекуна и советчика, старательно избегая всякой близости.

Сару, по-видимому, мое упорство тревожило не на шутку и подстрекало любыми силами сломить сопротивление. Она пустила в ход весь арсенал приемов и уловок, какими располагает каждая привлекательная женщина, лишь бы одолеть меня.

И признаюсь, не раз казалось, безумное искушение вот-вот возьмет верх, но образ Стославского, чудовищная картина последней стадии его земного бытия там, в роскошной спальне, охлаждала мои притязания, обращала в лед бурлящую кровь.

Мое странное поведение поначалу сердило ее: первые месяцы нашего неестественного сожительства обернулись чередой бурных ссор. На все расспросы о причине столь загадочной воздержанности я отговаривался своими чисто платоническими чувствами к ней.

— Слишком боготворю тебя, Сара, — отвечал я по обыкновению на ее страстные вспышки, — чтобы решиться овладеть твоим телом. Я вознес тебя на высочайший пьедестал и не смею коснуться края одежд твоих — нет, невозможно осквернить идеал!

Она язвительно высмеивала меня, называла извращенным идеалистом и прочими, еще менее лестными эпитетами. Я хладнокровно выслушивал оскорбления и ждал, как развернутся дальше события.

Миновал год. Если Сара и питала надежду одержать верх, теперь всякая уверенность оставила ее. Бесплодность самых ожесточенных атак сбивала с толку, она исподтишка бросала на меня недоуменные, даже испуганные взгляды. Ее страх и помог мне понять главное. Со временем я убедился в справедливости своих наблюдений: Сару толкал к близости вовсе не секс, причина лежала глубже — по-видимому, эротика была для нее вопросом жизни. Роковым оказалось ее влечение к моей особе, роковым, ибо она впервые проиграла — ведь до сих пор побеждала и повелевала она, Сара, ни один мужчина не устоял. По-видимому, как только очередной представитель сильного пола пленялся ею, между ними возникали особые отношения, таившие опасность для обеих сторон: все зависело от мужчины. Если он уступал, Сара получала над ним полную власть. Если же партнер удерживал дистанцию, ситуация становилась опасной для этой загадочной женщины. Кажется, положение осложнялось — пока она не восторжествовала над строптивым избранником, что-то не позволяло ей пасть в объятия соперника или расставить силки на кого-нибудь еще. До сих пор ее жизнь была победным маршем, триумфом укротительницы. Но час возмездия настал, и я сделался его орудием. Сара Брага не смела порвать со мной, избавиться от меня, как бы ни хотела.

А мое могущество крепло день ото дня, закалялась моя несгибаемая воля. Через год исчезли все издевки и угрозы, сменились полнейшей покорностью и несмелыми просьбами. Сара Брага, гордая, царственная Сара начала униженно заискивать и молить у моих ног.

Да, под угрозой оказались ее привлекательность и красота, ее дьявольская юность, а может быть, и нечто большее: сама жизнь.

Через год совместной жизни Сара начала стареть. Однажды в ее волосах цвета воронова крыла я заметил предательские серебряные нити, а в уголках губ сеточку морщин. Гордый стан ее мало-помалу терял прежнюю гибкость, грудь утратила дивные очертания. Сара увядала, будто цветок, схваченный осенними заморозками.

Она знала о происшедшей перемене — каждое зеркало убеждало в этом, а зеркал в вилле не перечесть.

И тогда, к несказанной моей радости, я увидел отчаяние — дьявольское отчаяние в больших, черных, огненных глазах.

Плод мести наливался, вызревал потихоньку, незаметно. Мои силы словно удесятерились, я, будто магнит, притягивал скрытую энергию, дремавшую в доме, и постоянно чувствовал таинственную помощь: в вилле я не одинок! То здесь, то там срывались плененные доселе таинственные вихри, высвобождались таинственные токи — рождались новые силы. Мне они способствовали. Сара тоже уловила их — с ужасом, с безграничным страхом затравленного зверя молила она о помощи. Безумная надежда! Ведь она прекрасно знала, кто и для чего высвободил эти силы!

С тех пор Сара не решалась спать одна, в ужасе ждала она приближения вечерних часов. В доме всю ночь горел свет. В суеверном страхе перед какой-то страшной опасностью она бежала одиночества, боялась хоть на минуту расстаться со мной! И когда, наконец, измученная вечным бодрствованием, забывалась, ее преследовали ужасные сновидения, и не раз я ловил ее тихий, подавленный стон.

Как-то ночью, вскочив с постели, полуобнаженная, с распущенными волосами, она прижалась ко мне в отчаянном ужасе, заслонив ладонями лицо.

— Что с тобой? Не бойся, все лишь сон! — сказал я, сам тревожно вздрогнув.

— Я боюсь, — прошептала она, дрожа как осенний лист, — боюсь. Не покидай меня. Я умру здесь, в доме, мне страшно.

Если бы не мое решительное нежелание, она оставила бы виллу и уехала. Но я настоял на своем — она подчинилась.

Наконец страх, отчаяние и бессильная ярость достигли апогея. Как-то ночью, обезумев от удушливого кошмара, с глазами, вылезшими из орбит, она вскочила с постели и, тяжело дыша, склонилась надо мной. С ее губ сорвался свистящий шепот:

— Возьми меня, ты, палач! Или умрешь!

Блеснуло лезвие венецианского кинжала.

Я отбросил ее взглядом: поднятая рука упала, словно парализованная, стилет выскользнул из недвижных пальцев.

Смеясь, я уселся в кресло, где в последний раз видел погибшего Стославского.

— Ха-ха-ха! И сие, как видишь, я тоже предугадал. Тебе так давно хотелось знать, почему я брезговал твоим телом, почему презирал, почему не желал иметь с тобой ничего общего? В ответ прочитаю тебе кое-что из старинной священной книги. Теперь ты можешь сесть — вон там, напротив меня. И не вздумай снова бросаться! Убить меня тебе не удастся! Ну, так послушай!

С покорностью приговоренной жертвы она опустилась на ковер.

Я достал из шкафчика Ветхий Завет. В последнее время я вдохновенно постигал причудливые тайны вечной книги, упоенный поэзией слова и глубиной содержания. Вот Третья Книга Царств; спокойно, проникнутый торжественностью минуты, я прочел из первой главы:

— «Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться.

И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтобы она предстояла царю, и ходила за ним, и лежала с ним, — и будет тепло господину нашему царю.

И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю.

Девица была очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему…»

Я прервал чтение и посмотрел на Сару.

Она избегала моего взгляда.

— Ну как? Понимаешь теперь?

Она передернула плечами:

— Какое мне дело до этого? Зачем ты читаешь, ведь к нам Завет не имеет отношения!

— Не лги, Сара! Ты все понимаешь. Сей престарелый эгоист — твой праотец и учитель.

— Ты с ума сошел. — Она яростно закусила губы.

— Лжешь, Сара! Послушай еще отрывки из Книги Товита, главы третья и шестая. Здесь уже никаких иных толкований — все явно.

— Из Книги Товита? — пробормотала Сара, словно во сне.

— Да, из истории Товита и Сары; по удивительному стечению обстоятельств тебя зовут Сара, как и ту сатанинскую женщину… Слушай же:

«…В тот самый день случилось и Саре, дочери Рагуиловой, терпеть укоризны от служанок отца своего, за то, что она была отдаваема семи мужьям, но Асмодей, злой дух, умерщвлял их…»

Перевернув страницу, я читал далее из шестой главы:

«Так ответил Ангел: Ныне мы переночуем у Рагуила… у которого есть дочь по имени Сара…Тебе предназначено наследство ее…

И тогда юноша ответил Ангелу: Брат Азарий, я слышал, что эту девицу выдавали семи мужам, но все они гибли в брачной комнате. А я один у отца моего и боюсь, как бы войдя к ней, не умереть подобно прежним…

И сказал ему тогда Рафаил:

…покажу тебе, кто они, над кем сатана власть имеет. Те… что Бога от себя гонят, а сластолюбию своему угождают… над ними сатана власть имеет… а как войдешь к ней в брачную комнату, воздержись три дня, не познай ее, только лишь молитвы с ней твори».

Я закрыл Библию и посмотрел на Сару.

Никогда не забуду ее в этот трагический миг. Отчаяние и стыд, ярость, страх и непостижимая боль поднялись из пучины ее демонической души, чтобы заиграть в последний раз на лице диким аккордом диссонансов.

Она метнулась ко мне пантерой, с хищно искривленными пальцами:

— Подлец! Ты обманул меня, выведал мою тайну, уничтожил и еще глумишься!

Я схватил занесенную для удара руку и отобрал оружие:

— Спокойно, ведьма! Сегодня наша последняя ночь, завтра я оставлю твой дом навсегда. Но ты не проведешь со мной оставшихся до рассвета часов. Мне омерзительно твое общество. К тому же ты опасная мегера, и я запру тебя в салоне. Хочу наконец отдохнуть один.

Она царапалась, вырывалась, но я силой увлек ее в салон, залитый потоками света. Заперев дверь, вернулся в спальню и, обессиленный борьбой, тяжело оперся о подоконник, вглядываясь в траурную ночь.

Внезапно тишину пронзил ужасный, надрывающий душу крик. Крик столь пронзительный, столь безысходный, что я вопреки решению бросился обратно в салон.

Темень. Еще мгновение назад комната была ярко освещена, сейчас здесь царила непроглядная ночная темень: погасли все лампионы, все фантастические жирандоли. Крик резко оборвался, наступила глухая душная тишина.

Гнетущий страх погнал меня в спальню за лампой. Вернувшись, я осветил зал и увидел ее на возвышении… Сара лежала навзничь с раскинутыми руками. Лицо, искаженное страшной гримасой, смотрело на меня остекленелыми глазами самой смерти: пораженная нечеловеческим ужасом, она умерла мгновенно.

ПО СЛЕДУ

Проснулся я усталый, разбитый, свинцовая тяжесть обручем сдавила голову. Взглянул на часы: двенадцать, полдень. Спал непривычно долго.

В доме полуденная тишина, знойная сонная неподвижность июля. Я один. Старый Ян, как всегда, отправился к соседям насладиться послеобеденной трубочкой и оставил меня на милость провидения.

С трудом я закинул руки за голову и уставился в потолок: хоть бы что-нибудь припомнить… Чудовищная усталость — руки и ноги будто пудовые гири, нет сил подняться с кушетки.

По-моему, накануне не случилось ничего особенного, откуда же такая странная слабость? День вроде прошел обычно: просмотрел и подправил кое-какие пейзажи; вечером, при луне, прошелся по улицам, около десяти отправился спать. Вот и все.

По-видимому, дело в другом. Странно. Неужели заболел? Да нет, не похоже.

С мозаики на потолке взгляд скользнул на стальной экран, выдвинутый на середину комнаты… Гипноскоп. Весь досуг я посвящал изучению этого загадочного явления — гипноза, даже сделал кое-какие любопытные наблюдения касательно самогипноза. Стоит лишь сосредоточиться на точке в глубине экрана, и я тотчас впадаю в сон, а просыпаюсь в заранее назначенное время.

Правда, сеансы я уже давненько прекратил, гипноз мне противопоказан — после пробуждения преследует странное ощущение иной локализации, что-то чуждое не дает покоя.

Вопреки решению, вчера вечером, кажется, я после долгого перерыва почему-то возобновил опыты. Во всяком случае, выдвинутый на середину комнаты экран — обычно он стоит у стены, — по всей видимости, был использован.

И все же странно, никак не могу вспомнить, состоялся ли вчера сеанс… Так или иначе, но произошло это после возвращения с прогулки, не раньше, — значит, после десяти вечера. Последнее, зафиксированное памятью накануне — я скидываю крылатку и, как всегда, оставляю ее на вешалке. Далее полный провал. По-видимому, нечто вынудило меня прибегнуть к гипнозу, и я не преминул уступить желанию.

Похоже, именно поэтому я так чудовищно устал. Предположим, но какова специфика этого гипнотического сна? Какая мысль или впечатление превалировали? Меня всегда раздражала напряженная пустота, полная атрофия мозга после пробуждения: ни разу мне не удалось вспомнить хотя бы фрагмент сна.

А самогипноз нередко давал весьма занимательный эффект. Убедился я в этом совершенно случайно воочию и самым удивительным образом.

Проснувшись в одно прекрасное утро, я с удивлением обнаружил на подиуме, где стоял мольберт, большую старую статую. Камень местами выветрился и потрескался, но в прекрасных линиях торса угадывался бесспорный артистизм. Каким чудом статуя оказалась в моей мастерской, выяснить не удалось. Первое, что пришло в голову: не знакомые ли подшутили, или Яну взбрело на ум осчастливить меня прекрасными останками этого шедевра? Расспросы не привели ни к чему, знакомые лишь пожимали плечами и посматривали на меня с беспокойством — все ли со мной в порядке.

Тщательно осмотрев загадочное приобретение, я в конце концов смутно припомнил, что однажды уже видел это изваяние с характерной трагически откинутой головой. Несколько лет тому назад, проходя мимо старого парка где-то на окраине города, я заметил в глубине сада статую с отбитыми руками, едва державшуюся на полуразрушенном постаменте. Изваяние очень понравилось, и я даже носился с мыслью запечатлеть прекрасную статую на холсте. Но вскоре совершенно позабыл о ней.

Однажды под влиянием гипноза, в то мгновение, когда я уже погружался в сон, но сон еще не вытеснил явь, промелькнуло воспоминание о статуе, возможно, мне захотелось перенести ее к себе. Последняя, почти подсознательная мысль неводом самовнушения погрузилась в темные топи сна и обрела силу категорического приказа. Я пошел и принес.

Статуя действительно оказалась та самая, давно облюбованная, я убедился в этом, умышленно отправившись гулять к старому парку вскоре после загадочного водворения ее у меня дома. Одичалый парк выглядел как прежде; лишь на месте, где стояло полуразрушенное изваяние, папоротники, высоко раскинув перья султанов, прикрывали зеленой завесой пустой постамент, будто стыдясь белеющей наготы.

И по сей день не понимаю, как удалось перенести многопудовый каменный торс из парка в мастерскую — тут надобны силы поистине титанические. Видимо, внутренний приказ, некий категорический императив, устраняющий любые сомнения и колебания, абсолютно беспощаден; все силы стократ возрастают, мышцы напрягаются в безумном порыве, дабы исполнить повеление, жгучими письменами запечатленное в тайниках души; некая страшная нервная сила гонит сломя голову через дебри и буреломы, бьет, кромсает, повергает в прах все помехи и преграды и достигает цели — бездыханная, иссякшая, но торжествующая…

В этом странном происшествии более всего меня насторожило, что мимолетная случайная мысль, мелькнувшая перед сном, перерастает в неодолимое внутреннее веление — неотвратимое, требующее беспрекословного исполнения.

Я с трудом поднялся с постели и оделся. И вдруг с удивлением обнаружил на себе вечерний костюм вместо домашней рабочей блузы. Возможно, Ян приготовил мне новый сюртук? Помнится, я не оставлял никаких распоряжений на этот счет и в гости не собирался. Или, по мнению Яна, мое домашнее платье совсем заносилось и неприлично даже в будни? Ведь Ян — властный старик, ворчун, а впрочем, добрейший человек!

Из-за страшной усталости переодеться не хватило сил, и я остался в недавно сшитом, черном, как вороново крыло, сюртуке.

Мучительная тревога сжала сердце: с того самого момента, когда я проснулся, не давало покоя едва уловимое чувство отвращения; во рту разлилась омерзительная терпкая горечь.

Я прошелся по комнате — пора избавиться от неприятных ощущений, прийти в себя. Минуя зеркало, взглянул на себя и испугался: мертвенно-бледный, глаза горят фосфорическим огнем, руки самопроизвольно повторяют какие-то судорожные однообразные движения — пальцы нервно будто что-то стряхивают. Уловив этот жест, я овладел собой и сунул руки в карманы. Неужто нервный шок?…

В прихожей раздалось знакомое покашливание и сопение — это Ян, вернувшись из гостей, посасывал трубку. Он появился с недовольным видом.

— Ну, наконец-то оделись! Слыханное ли дело — спать среди бела дня! И не добудишься вас. Приходил тут какой-то длинный, худющий, как смертынька. Прокартины толковал. Я сказал, мол, спите, чтоб позже пришел, так он и уходить не желал. Уж я будил вас, будил, да все напрасно — железный сон вам Господь Бог этой ночью послал, каменный сон.

— И то верно, Ян. Спал как убитый. А зачем вы сменили мое платье? Я никуда не собираюсь.

Старик удивленно посмотрел на меня — наверное, только что заметил сюртук.

— Чтобы я сменил, панич? Ей-богу, вы уж совсем того… — Тут он постучал себя по лбу. — Я только почистил платье, висевшее на стуле утром. Висел сюртук — его и вычистил.

Он замолчал и задумался.

— Постойте-ка, вспомню… сейчас… Ага, точно, так и было. Вчера вечером, и в самом деле, панич были в домашнем платье, в бархатной блузе, значит. Ну, так и есть. Видать, перед сном блузу-то вы спрятали, а новый сюртук приготовили, да и позабыли.

Ян, как всегда, говорил добродушно-ворчливо. Однако поглядывал на меня с удивлением, даже с любопытством.

— Ну ладно, ладно. Я, конечно, сам заменил платье, хоть и не помню зачем. Подайте завтрак. Газеты есть?

— А то как же. Аккурат парень принес. Какое-то там сообщение или еще что, бог его знает, сунул мне в руки, так я взял, может, вам интересно. Сейчас принесу.

Через несколько минут не столе дымился кофе, свежие газеты будили любопытство.

Я выпил кофе, закурил и взялся за газеты. Под руку попало экстренное сообщение, напечатанное, ввиду исключительного случая, еще до утреннего выпуска. Жирный заголовок сенсационного происшествия гласил: «Трагическая смерть графини В.С.».

Сенсаций я не люблю и обычно с презрением отбрасываю статьи криминального содержания — кровавые, с больницей или моргом связанные впечатления не для меня. И на этот раз собирался уклониться от экстренного сообщения, но вдруг на глаза попалось название пригородной местности, связанной с давнишним, но сильным переживанием.

Я внимательно прочел краткое сообщение:

«Таинственное и трагическое происшествие в „Изгнаннице“. Рано утром в одном из покоев „Красного Замка“, наследственного владения графов С., обнаружен труп двадцатилетней графини Валерии. Смерть наступила вследствие точного удара кинжалом в сердце. Других ран или следов насилия на теле не обнаружено. Дело представляется темным и загадочным. Более подробные сообщения о происшедшем в утреннем выпуске».

Мое внимание привлекло название «Изгнанница» — замок и селение, расположенные менее чем в миле от города. Я побывал там лишь однажды, но яркое впечатление, оставленное молодой девушкой, сразу же приковало внимание к сообщению.

Тогда в «Красном Замке» мне встретилась женщина необычной красоты. Неужели именно она стала трагической жертвой минувшей ночи?

Утренний выпуск гласил:

«Загадочное преступление!

Ужасное убийство, совершенное сегодня, в ночь со среды на четверг, в «Красном Замке», покрыто мраком тайны. Следствие исключило всякую возможность самоубийства: панну Валерию настигла преступная и мстительная рука. Об этом свидетельствуют следующие леденящие кровь обстоятельства.

Графиня Мария С., вернувшись сегодня после однодневного отсутствия в замок около восьми часов утра, застала собравшихся у ворот слуг, которые опасливо и смущено ее поджидали. Госпожа С., предчувствуя недоброе, сразу же спросила, где ее любимая дочь Валерия — вопреки обыкновению графиня уехала в город без нее. Старая няня госпожи, Настуся, дрожащим голосом сообщила, что панна Валерия либо заспалась, либо, не приведи Господи, лишилась чувств. Во всяком случае, она до сих пор не вышла из спальни, хотя вечером намеревалась встать пораньше, чтобы встретить мать. Разбудить панну Валерию до сих пор никто не решился, впрочем, она закрылась изнутри, и проникнуть в комнату невозможно.

Обеспокоенная госпожа С. поспешила наверх и начала громко стучать в комнату дочери. После нескольких бесполезных попыток разбудить дочь госпожа С. наказала полную тишину и, приникнув к замочной скважине, попыталась уловить дыхание спящей. Напрасно. Не на шутку испуганная, графиня велела взломать дверь и бросилась к постели дочери. Вот что увидела несчастная мать:

Валерия лежала с молитвенно сложенными руками, усыпанная белыми лилиями. В груди, слева, поблескивала рукоять кинжала; под цветами, на рубашке, на одеяле и на белом пушистом ковре — уже застывшие пятна крови. Девушка словно спала: лицо тихое, ясное, не искаженное болью, казалось глубоко спокойным. Сердце, пронзенное сталью, не билось.

Полицейский пост, куда обезумевшая от горя мать сообщила о несчастье, выслал на место преступления комиссара и экспертов. По заключению медиков, удар в сердце пятнадцатисантиметровым стилетом (лезвие вошло по самую рукоятку) нанесла искусная и сильная рука. Вероятнее всего, смерть наступила мгновенно, панна Валерия даже не проснулась, о чем свидетельствуют закрытые глаза и спокойное выражение лица.

Медицинская экспертиза утверждает, что убийство совершено после полуночи, между двумя и тремя часами утра.

Полиция начала розыски преступника, и сразу же один за другим появились вопросы, на которые весьма затруднительно ответить. Прежде всего, каков мотив убийства? Ограбление решительно исключается: в спальне панны Валерии и вообще в замке ничего не похищено. Значит, скорее всего, месть или ревность. Далее, кто же преступник — мужчина или женщина? На этот вопрос и по сей час ничего вразумительного сказать невозможно. Необычайная красота умершей, без сомнения, вызывала соперничество среди мужчин, а женщины не любили ее из ревности.

Поначалу полиция возлагала надежды на лилии, коими было усыпано тело, — загадочный обряд, мрачная поэзия смерти! Однако этот след завел в тупик; большинство усматривало здесь ловкий обман, дабы направить следствие по ложному пути. Возможно, будущее даст более обстоятельное истолкование… Вообще же следует отметить — трагедии «Красного Замка» сопутствует нечто тяжкое и мрачное.

Совершенно непонятно, каким образом убийце удалось проникнуть в спальный покой панны Валерии. Госпожа С. сообщила следствию, что рано утром она застала дверь в спальню закрытой изнутри на задвижку. Уезжая, она строго-настрого наказала дочери запереться на ночь, так что девушка была изолирована от прислуги, чьи комнаты расположены внизу, в людской. К спальне примыкает несколько покоев, где никто не живет со времени смерти главы семейства. Судя по всему, эти покои используются редко, их занимают время от времени лишь приехавшие на семейные торжества родственники. В последние дни никого из гостей не было; лишь в соседней со спальными покоями госпожи С. и ее дочери комнате трагической ночью спала горничная панны Валерии, Малгожата. Горничная показала, что ничего подозрительного не слышала. Второго входа в спальню панны Валерии нет; окна были тщательно заперты с вечера — утром их нашли не взломанными. Если даже преступник, будучи в заговоре с кем-нибудь из прислуги, заблаговременно проник в замок, тайна остается неразрешимой: как злоумышленнику удалось вторгнуться в спальню через запертые на задвижку двери и тщательно закрытые окна, не наделав шума и не разбудив панну Валерию?

Однако же несомненно, наши опытные агенты вскорости выведут следствие из тупика и прояснят хотя бы некоторые обстоятельства мрачного преступления. Более подробно о развитии событий читайте в вечернем выпуске».

Бегло просмотрев отчет с места преступления, я перевернул страницу, чтобы рассмотреть фотографию убитой.

Мои предчувствия оправдались — речь шла о той самой девушке. Да, панну Валерию я видел — видел лишь краткое мгновение, чтобы больше никогда в жизни не встретить. И все же девушка оставила неизгладимый след в моей душе.

Портрет этой прекрасной женщины я самозабвенно написал за несколько часов вдохновенного труда. Воплощение идеально прекрасного лица на холсте помогло мне освободиться от напряженного беспокойства: закончив картину, я с облегчением вздохнул, избавясь от мрачной тоски, завладевшей мной со дня встречи, и вернулся к моим безмятежным вакхическим замыслам. Образ Валерии со временем поблек, подернулся дымкой и лишь мимолетным видением изредка напоминал о себе. Сегодня страшная смерть девушки пробудила воспоминания — отозвалось уснувшее эхо.

Я приподнял штору и у окна внимательно рассмотрел фотографию с места преступления, выполненную безупречно. Со времени встречи минуло года два, но черты были все те же: ангельское лицо, субтильностью рисунка напоминающее аскетические лики святых дев, изваянные словно из воска непорочной белизны, — то же холодное мраморное чело, отмеченное знамением безмятежного покоя. С выражением лица гармонировали искусно убранные волосы и фон атласной подушки — складки легли вокруг ее головы широким белым ореолом монашеского чепца. Руки, скрещенные на груди, тихо вторили этой пречистой смерти. Она походила на святую, радостно принявшую уход из грешного мира и улыбкой встретившую небесное блаженство.

Девушка беззаботно спала под саваном из белых лилий, они — символ непорочной души ее — венчали свою сестру, обетованную Богу. Над усопшей, в изголовье, глаз искал сияющих счастьем ангелов, розовыми устами приникших к ее губам, которые не познали земного поцелуя…

Мной овладело лихорадочное беспокойство. В хаосе мыслей, сопоставлений и догадок билось неотвратимое, будто сама смерть, веление — увидеть места ночного кошмара своими глазами.

Я сбросил легкие суконные домашние туфли и наклонился достать из-под кушетки ботинки. К вящему своему удивлению, вместо удобных башмаков для прогулок вытащил новые, только что купленные лакированные туфли. Раздраженно отшвырнув их, я открыл ночную тумбочку, уверенный, что найду привычную обувь. Не тут-то было, ботинки не нашлись. Не теряя времени на поиски, сунул ноги в неудобные лакировки и вышел на улицу, заперев квартиру на ключ.

Через полчаса я уже шагал по дороге, длинной белой лентой бегущей к «Изгнаннице».

Около трех часов пополудни, золотой жар солнца, рожденный ясным знойным утром, медленно таял в послеполуденной истоме.

Живописный пейзаж, оживленный игрой солнечных лучей, оставлял безотчетное впечатление чего-то неестественного, неожиданного; я вроде бы узнавал окрестности — когда-то неприятно и печально знакомые. Досаждало лишь фальшивое освещение: ландшафт рисовался излишне четко и вызывал ощущение смутной неуверенности, неуместности. Воображение невольно подбирало иное освещение, возвращало местности «естественное» настроение, «подходящую» душу. И вот желто-красные полосы, простертые солнцем на пашне, неуловимо поблекли, поголубели, окрестности залило серебристо-зеленоватым лунным светом. Мир на мгновение потемнел, нахмурился синевой, заискрился светом белой лунной ночи.

Моя походка внезапно изменилась: непринужденное равновесие нарушилось, пропала гибкость поступи — я двигался словно автомат, с вытянутыми вперед руками, указуя себе далекую цель…

По левую сторону простирались погруженные во мрак нивы; пробежал ветерок, и таинственным перешептыванием колосьев зашелестели поля.

Справа тянулась старинная белая стена — сначала кладбище, затем парк или сад — одна длинная, бесконечно длинная полоса. Ветви калины перекинулись через замшелые стены, колебались на ветру, тихо поверяя кому-то ночную скорбь вертограда смерти. Тонкие ивы под теплым дуновением оплакивали у стен горькую человеческую долю. Вот согбенная тень скользнула вдоль стены, устремилась вверх, удлинилась, исчезла в саду. Пятнами обвалившейся штукатурки, потеками лишайника хищно ощерилась стена — на ней брезжат призраки, узнают меня, призывают. Клацают ужасные челюсти, ястребиным когтем крючатся косматые руки, призраки забегают вперед, манят, глумятся — злые, неведомые, ускользающие…

Вдруг под ногами загудело глухое бездонное эхо: я на мосту. Одинокое эхо в беспредельном молчании мира, оно столь ужасно, что в безумном страхе я зажал уши и бросился бежать — лишь бы не слышать. Глухое эхо — о чем-то жутком намекает оно, о близком — вот-вот пойму, хоть и не помню ни места, ни времени…

Наконец мост пройден, я углубился в длинную аллею тополей. Величественно склоняются гибкие вершины, поверяют друг другу тайны. Ветви, вскидываясь, шелестят тихонько, шепелявят дрожащие листы.

От одной к другой бежит вершинами ужасное ночное сказание, рожденное гулом дерев.

Я выбрался из аллеи, остановился. Ночь рассеялась, погас призрачный лунный свет, сгинули хищные тени — теплым солнечным днем я стоял на берегу пруда перед замком.

Протер глаза — не сонный ли морок меня одолел, и направился вдоль стены. С другой стороны замок казался более доступным; впрочем, отовсюду остриями щетинятся отвесные стены. С дороги в замок можно попасть только через подъемный мост, на ночь его поднимают к бастиону. И лишь с юга отвесная стена примыкала к замку.

Похоже, здесь и удалось убийце подняться на недосягаемую высоту замка. Но и отсюда до первого окна — ни трещины, ни щербины, ни выбоины.

Я беспомощно опустил голову, перебирая разные версии. Да, осмотр ничего не дал, разве что преступник действовал с крайним напряжением воли, под властью яростно-непреклонного нервного веления, для которого нет препятствий, будь то гладкие, как стекло, стены или бездонные пропасти; лишь такое веление открывает внутренние задвижки на окнах, заставляет действовать легко, бесшумно и ловко, такое веление — неодолимо… Нет, мне не разгадать тайны.

Обескураженный, я наконец заметил — поблизости шныряли подозрительные личности, с любопытством следили за мной, и я вернулся на дорогу, вскоре уже быстро удалялся аллеей меж султанами тополей.

Солнце спокойно светило, заглядывало между рядами убегающих вдаль деревьев, отмеряло минуты резкими мазками теней. Где-то в дупле, как одержимый, долбил дятел, ворожила счастье кукушка. Золотистый жаркий пятый час пополудни.

И откуда этот лунный кошмар?

Верно, я глубоко проникся душевным состоянием убийцы, что ночью, при луне, крадется на преступление, и перемучился всеми его казнями. Моя впечатлительность породила пластичность и необычайную силу переживаний. Ведь выстраданное мной психологическое состояние убийцы точь-в-точь соответствует описанию фактов, приведенных в газете. Все, по-видимому, в порядке. Только душу то и дело бередит безотчетное, неотвязное беспокойство, и ложью оборачиваются все утешительные увертки сознания…

Ведь я лгу, уверяя себя, что все вполне объяснимо, и отдаваясь обманчивому покою, подобному предательски ясной водной глади.

Впрочем, довольно! Трагедия «Изгнанницы», пожалуй, уж слишком затягивает меня в свой черный омут — как бы игра не оказалась гибельной. В конце концов, какое мне дело до этого ужаса! Пора осторожно отойти от края бездны.

Но коварная мысль кружит обочинами, исподтишка глумится, прицеливаясь в уязвимые места. Невыносимая тяжесть легла на душу холодным, как сталь, офтальмоскопом, и он фиксирует малейшие недомолвки, вот-вот уловит меня в западню, и тут, к глубокому моему облегчению, я отвлекся от опасных ассоциаций, не доведя их до логического вывода.

Я подошел к мосту, когда понял — снова услышать глухое эхо шагов у меня недостанет сил… Страшное воспоминание глухого эха непроизвольно отбросило меня назад. Ничего не поделаешь, придется обойти мост низиной.

Я сошел с дороги и направился к оврагу, по счастью совершенно сухому. На буйно заросшем травой склоне заметил — кто-то опередил меня. Трава местами примята, дерн сорван скользившей по откосу обувью.

На дне сухого оврага следы исчезли, однако дальше, под самым мостом, где вилась речушка, терявшаяся вдали среди бескрайних пустошей, я снова их обнаружил.

Некто, подобно мне, свернул с дороги перед самым мостом. Странно! Не уступил ли человек тем же побуждениям?

Любопытство превозмогло усталость, и я направился по следу. Перескочил узкую полоску воды и уже не поднялся на дорогу, а свернул в сторону, придерживаясь следов. Внимательно изучив отпечатки, убедился — оставлены они мужскими ботинками, более широкими, чем мои вечерние туфли.

След недолго тянулся краем оврага, параллельно дороге, вскоре направление изменилось: следы резко свернули вправо — в поля и пустоши, отчетливо выделяясь на влажной глинистой земле.

Надо думать, рано утром после погожей ночи прошел дождь и напитал землю; дорога быстро просохла, а в болотистых низинках сырость осталась и жарким днем.

В глине вязли ноги, однако незнакомец не вернулся на шоссе, а брел дальше пустынными топкими полями без тропинок, дорожных указателей, меж, сомнамбулически придерживаясь избранного направления.

Мне не хотелось брести по бездорожью, но любопытство взяло верх: куда ведут эти удивительные следы?

Вскоре мое внимание привлекла странность: цепочка отпечатков отклонялась то вправо, то влево, порой зигзагом круто сворачивала в сторону. Внезапно следы очертили дугу — широкой петлей обежали поле, вернулись к исходному пункту.

Что за черт! Так может идти либо маньяк, либо человек, снедаемый одной мыслью и не замечающий ничего.

Быть может, навязчивая мысль, пытаясь разорвать порочный круг, в удрученном мозгу вернулась к своему истоку? Быть может, путником владела некая роковая идея и, вопреки всем усилиям, не выпускала из замкнутого круга?

Я остановился в центре загадочного кольца и осмотрелся.

Поначалу сжатая, как пружина, линия следов развернулась и неровно поползла вперед. Этот одержимый разорвал наконец магический круг и с трудом усилием воли, освободясь от наваждения, поспешил прямо. Волнообразная цепочка понемногу выровнялась, шаги обрели силу, укрупнились и с непонятной быстротой устремились к городу.

Теперь я не поспевал за сверхъестественными, чуть не двухметровыми прыжками — человек, по всей видимости, убегал. Я не терял беглеца из виду и упорно преследовал его.

Идти было тяжело, я с трудом волочил ноги. Непросохший, вязкий грунт крепко цеплялся за обувь — на туфлях толстым слоем налипла кирпично-красная глина.

Мне вдруг сделалось невыразимо грустно. В измученном мозгу чащобой разрасталась тоска, словно подгоняемые бичами, клубились мглистые мысли; мрачные огни, вознесенные к небу неведомыми руками… хороводами стелились туманы, вот-вот готовые истечь от тяжкого бремени. По этим дождистым просторам то и дело пробегала холодная дрожь, сотрясала судорогой боли…

А на краю земли стояло солнце — вечернее прощание с миром — и коралловым окаемом, будто сохой, отворачивало пласты пашни.

Вдали гудел город, в пронзительной жалобе умирали заводские сирены, трубы дымными кольцами вспарывали лазурь. Родилась и оборвалась печальная мелодия… Я узнал. Трубач играл с костельной звонницы хейнал во славу пречистой Девы Марии. Гордая, чистая хвала…

Я осмотрелся. След, казалось, опять приблизился к давно покинутой дороге. Видимо, я миновал пригородные пивоварни и пустырями подходил к городу.

Наступил решительный момент: здесь незнакомец наверняка свернул к какому-нибудь дому…

Сильно забилось сердце.

Округа как будто знакомая… я узнал дома, задние дворы, огороды и сады.

И побежал по таинственному следу; осаждали яростные, безысходные мысли…

Преграда. Поднял глаза — калитка моего сада, за ней следы на тропинке до самых дверей дома.

Рванул дверь. Закрыто.

Рассеянные атомы мысли, будто железные опилки, притянутые магнитом, поляризовались с дьявольской быстротой. Накатила беспощадная волна, усмиряя бешеную круговерть мысли, и все расставила по местам…

Обессиленный, я постоял на пороге, не отрывая глаз от следов — они вели в дом, а дом закрыт на ключ.

Случайно бросил взгляд влево — еще какие-то следы; одна цепочка начиналась у порога и тянулась в глубь сада, другая возвращалась, по пути пересекая первую, обратно к дверям дома, сбоку, поэтому я не сразу заметил ее.

Первый след в саду сворачивал за угол дома и петлял между цветниками к моей любимой клумбе с белыми лилиями… Я вскрикнул: чистые цветы мои исчезли — все оборвала чья-то страшная рука — на клумбе уродливо торчали обломанные стебли.

Это он! Убийца!

Скорее домой. Где ключ — с отчаянием рванул дверь, сорвал с петель, ринулся в комнаты.

Ищу… Шкаф, письменный стол, бюро, ящики, тайники, в комнате Яна — книги, белье…

Взгляд упал на закоптелую печную дверцу.

Здесь?

Дернул — едва не вырвал чугун вместе с кладкой. Погрузил руку в черную пасть…

Сверток. Мои ботинки в красной глине, бархатная блуза.

Развернул мягкую ткань…

Какие тут сомнения?!!

Блуза забрызгана кровью Валерии.