Избранные произведения в одном томе

Часть I

Наверное, это именно та ситуация, когда человеку остаётся только одно — тупое покорное терпение. Терпение слепой клячи, обреченной весь свой век крутить скрипучий рудничный ворот. Терпение галерного раба, прикованного к веслу. Терпение смертника, дожидающегося неминуемой казни. Терпение прокаженного, наблюдающего за медленным разложением собственного тела.

Терпение, терпение, одно терпение и никакой надежды…

Существует, конечно, и другой выход. Но это уже на крайний случай, когда не останется ни воли, ни физических сил, ни привычки к жизни — ничего. Не стоит об этом думать сейчас. Рано.

Надо бы отвлечься от мрачных мыслей. А для этого лучше всего сконцентрировать внимание на чем-то хорошем. Что там у нас хорошего нынче? Ну, во-первых, с самого утра над нами не каплет (а капать здесь, кроме банального дождика, может ещё много чего) и мой плащ наконец высох. Во-вторых, свежий ветерок разогнал стаи мошкары-кровохлебки, ещё вчера буквально сводившей меня с ума. В-третьих, ладони мои почти зажили и успели привыкнуть к своему топору. Он хоть и недостаточно тяжел, зато отменно остер — обломок нижней челюсти кротодава, насаженный на короткую крепкую палку. Таким орудием при желании можно побриться, заточить карандаш, разрезать стекло, вспороть глотку — хоть свою, хоть чужую. После каждого взмаха топора в сторону отлетает кусок древесины, желтоватый и твердый, как слоновая кость, — язык не поворачивается назвать её щепкой.

Сколько я себя помню, меня всегда влекло в новые края, в беспредельные просторы лесов, степей и океанов, к чужим городам и незнакомым людям. Дорога была моим домом, а скитания — судьбой. Даже две ночи подряд я не мог провести на одном месте.

Теперь же все доступное мне пространство сведено до размеров тюремной камеры, а быть может, и могилы. Слева и справа — отвесные стены. Впереди — косматая, как у гориллы, клейменная раскаленным железом спина Ягана. В темечко мне дышит вечно мрачный неразговорчивый болотник, имени которого никто не знает. Позади него кашляет и бормочет что-то Головастик, самый слабый из нас. И лишь до неба — бархатно-чёрного ночью и жемчужно-серого днём — я не могу дотянуться. Впрочем, как и до края этой проклятой траншеи, похожей больше всего на десятый — самый глубокий ров Злых Щелей, — предпоследнего круга Дантова Ада, предназначенного для клеветников, самозванцев, лжецов и фальшивомонетчиков.

Последний круг преисподней ожидает меня в самом ближайшем будущем. Сомневаться в этом не приходится.

Впереди и позади нас, а также и над нами (траншея уступами расширяется кверху, иначе в ней невозможно было бы работать) копошится великое множество всякого люда, так же, как и мы, разбитого на четверки — бродяги, дезертиры, попрошайки, разбойники, военнопленные и просто случайные прохожие, прихваченные в облавах на скорую руку. И чем бы ни занималась каждая отдельно взятая четверка — ела, спала, вкалывала в поте лица, справляла естественную нужду, — она неразлучна, как связка альпинистов или сросшиеся в чреве матери близнецы. Длинный обрубок лианы-змеёвки надёжно соединяет людей, тугой спиралью обвиваясь вокруг лодыжки каждого. Гибкое и податливое в естественных условиях, это растение очень быстро приобретает твёрдость и упругость стали, стоит только лишить его корней и коры. Отменная получается колодка: ни челюсти кротодава, ни клык косокрыла, ни редкое и драгоценное здесь железо не берут её. По крайней мере, в этом я уже успел убедиться. Случается, что служивый, накладывающий путы на новичка, делает чересчур тесную петлю, и лиана, усыхая и сжимаясь, ломает кости. И тогда невольные сотоварищи этого несчастного оказываются перед дилеммой: или подохнуть с голода, поскольку выполнить норму, таская за собой калеку, практически невозможно, или освободиться от него при помощи нескольких ударов все того же замечательного топора.

Правда, и служивому такая оплошность не проходит даром — нельзя без нужды переводить рабочий скот. Суд вершат его же приятели и сослуживцы. Здесь это одно из главных развлечений. Наказание зависит от настроения и степени подпития коллектива. За один и тот же проступок можно заплатить жизнью и клоком шерсти со спины. Приговор обжалованию не подлежит, по крайней мере, в сторону смягчения. Глас народа — глас божий!

Чтобы жесткое кольцо колодки не стирало ногу, под нею обычно набивают траву или мох. Я для этой цели использую тряпки, оторванные от подола плаща. Даже не знаю, что бы я без него делал здесь. Плащ спасает меня и от насекомых, и от всех видов осадков. В первый же день какой-то служивый хотел отобрать его — одежда здесь привилегия немногих избранных, — но, узрев моё голое, бледное тело, так не похожее на его собственное, смуглое и волосатое, передумал. К счастью, внешность моя вызывает здесь или брезгливость, или сочувствие, но никак не подозрение. Никто пока не разглядел во мне чужака. Действительно, мало ли всяких уродов шляется по здешним дорогам — не только по ровнягам, но и по крутопутью.

Близятся сумерки, и нам приходится подналечь на топоры. Работаем мы, как всегда, стоя в затылок друг другу. Я и Головастик рубим левую стенку траншеи, Яган и болотник — правую. Если до темноты удается наполнить щепой пять огромных корзин (а это, по моим прикидкам, кубов десять-двенадцать), мы получим еду — бадейку липкой, комковатой размазни, вкусом похожей на вареную репу, и стопку сухих кисловатых лепешек. Питье нам не полагается — под ногами всегда вдосталь мутного сладковатого сока, слегка разбавленного дождевой водой и человеческими испражнениями. Иногда, когда в траншею попадает древесный крот, неосторожно покинувший нору, мы получаем возможность несколько разнообразить свой вегетарианский рацион. Головастик умеет очень ловко свежевать и разделывать этих жирных тупорылых грызунов. Когда же дело доходит до дележки, я всегда отказываюсь от своей доли, обычно в пользу молчаливого болотника. Человек сильный и решительный, со своим строгим кодексом чести, здесь он беззащитен и одинок ещё в большей степени, чем я. Болотников кормят последними и убивают первыми. Его счастье, что он оказался на самом дне траншеи, подальше от глаз служивых.

Очередная корзина, наполненная до краев, уходит наверх, и мы передвигаемся на несколько шагов вперёд. Яган, стоящий в колодке первым, обухом топора тщательно обстукивает дно и стенки траншеи. На новом месте надо соблюдать осторожность — можно повредить крупный древесный сосуд, из которого под бешеным давлением хлестанет струя сока, можно провалиться в глубокую, как карстовая пещера, выгнившую полость, полную трухи и ядовитых насекомых, можно нарваться на логово кротодава — и уж тогда нашей четверке несдобровать! Мы даже не успеем утешиться мыслью, что наши никчемные жизни не такая уж дорогая цена за несколько центнеров вполне съедобного мяса, обладающую многими замечательными свойствами шкуру и драгоценные челюсти, из которых выйдет целая дюжина топоров.

То, чем мы занимаемся, напоминает мне попытку сумасшедших бритвенным лезвием спилить телеграфный столб. Однако, если верить Ягану, длинные трусы которого со следами сорванных орденов и знаков различия подтверждают, что ещё совсем недавно их обладатель занимал весьма значительный пост в здешней иерархии, нынче у государства нет более важного и неотложного дела.

Об этом, конечно, мне судить трудно. Достоверно я знаю лишь одно — мы буквально рубим сук, на котором не только сидим, но и живём. И хотя затея эта, учитывая размер сука, выглядит смехотворной, настойчивость, с которой она проводится в жизнь, настораживает. В какую голову мог прийти такой бредовый замысел? Чтобы сук (по местному — ветвяк) рухнул, траншею необходимо углубить на километр, а может быть, и больше. Мы же выбираем максимум полметра в день. Это сколько же времени и рабочих рук понадобится? А ведь какой замечательный ветвяк! Целый уезд размещается на нём — несколько десятков уже опустевших поселков, хорошо ухоженный тракт-ровняга, немалое число плантаций хлебного корня и смоляной пальмы, пограничный пост и многое другое, о чем я даже не знаю, днюя и ночуя в тесной сырой щели.

И вся вина этого ветвяка заключается в том, что где-то в зеленовато-серой смутной дали, за завесой причудливо расцвеченного радугами тумана, он соприкасается с другим, точно таким же ветвяком, но принадлежащим уже другому, враждебному дереву. И если он, как это запланировано, рухнет, наконец, срезанный ударами десятков тысяч костяных топоров, польза от этого будет двойная — и чуждое влияние пресечется и неугомонные болотники получат сюрприз на голову. Будут знать, голозадые, как отрицать Письмена и насмехаться над Настоящим Языком. А поскольку в неугодную сторону направлен не только этот единственный ветвяк, вполне возможно, что в данный момент где-то над нашими головами кипит точно такая же упорная и бессмысленная работа.

Правильно, уж если рубить, так все сразу, чтоб и памяти не осталось.

Вот только неясно, что ожидает всех нас, когда огромная древесная масса треснет от края до края, надломится и низвергнется в бездонную пропасть. Мысль эта, похоже, беспокоит не одного меня. Служивые в последнее время стараются как можно реже спускаться в траншею. Кормильцы, прихватив свой скудный скарб, постепенно перебираются во внутренние области. Пограничный пост, по слухам, ещё остался, но жизни солдата цена такая же, как и жизни колодника, — ноль.

Да, интересные открываются перспективы… Вот и попробуй тут сконцентрироваться на чем-то хорошем…

— Все на сегодня. — Яган ладонями разровнял щепу в последней корзине. — Можно отдыхать.

— Негоже предаваться праздности в столь нелегкое и достославное время, — с самым серьезным видом возразил ему Головастик. — Особенно тебе, Близкому Другу. Случалось мне лицезреть тебя в этой должности. И лицезреть и внимать. Так что не ленись, наруби ещё хоть полкорзины.

— Молчал бы, калека несчастный. Работаешь хуже всех, а жрешь не меньше моего.

— Ты за свою жизнь столько сожрал, что мне бы на сто лет хватило. А все дела твои были — языком молоть да пальцем указывать. Так что сейчас тебе по всем статьям положено за меня вкалывать.

— Ноги скоро протянешь, а такие слова говоришь! Тебе не с людьми, а с гадами ядовитыми жить. За болтовню сюда попал, признавайся?

— Почти.

— К неповиновению призывал или Письмена хаял?

— Песни пел. Сначала сочинял, а потом на свадьбах и поминках пел.

— За песни наказывать не положено.

— Не положено, правильно. Так меня не за песни наказали, а за бродяжничество. Я по свадьбам и поминкам ходил, этим и кормился. А тут указ вышел, что по любой из дорог только один раз в год ходить можно. Куда мне было деваться? Скрываться стал, по бездорожью пробираться, в обход постов. Вот и попал в облаву.

— Указ правильный, клянусь Тимофеем. Нечего по дорогам впустую шляться. Много вас таких по ровнягам болтается — туда-сюда, туда-сюда! А они для войска проложены да для государственных гонцов. Надо тебе — иди, но прежде подумай, поскольку возврата не будет. Про крутопутье я уже и не говорю. Если ты наверх пойдёшь, то там и останешься. Или в Прорву полетишь.

— Вот ты и полетел!

— Спой что-нибудь, — попросил я, чтобы прекратить спор.

— Свадебную или поминальную?

— Давай свадебную.

— Посвящается невесте. — Он откашлялся и запел высоким, неожиданно сильным голосом:

— Замолчи! — взорвался Яган. — За такие песни тебе смолы надо в глотку налить! Хулитель! Пустобрех!

В ответ Головастик затянул другую песню, посвященную непосредственно Ягану и почти сплошь состоящую из неприличных слов. Лишенному поэтического дара Ягану не осталось ничего другого, как швырнуть в певца пустой корзиной. Чтобы утихомирить обоих, я потребовал тишины и, отбивая такт рукояткой топора, грянул во всю силу легких:

— Вот это да! — Восхищению Ягана не было предела. — Вот это песня! Не хуже, чем марш гвардейской дружины! Неужели сам сочинил?

— А кто же ещё, — скромно признался я.

— Вот если бы её на Настоящем Языке можно было спеть! — мечтательно сказал Яган. — За такую песню никакой награды не жалко.

— Нет ничего проще! — опрометчиво согласился я (вот уж действительно — черт попутал!), и те же самые куплеты были исполнены на Настоящем — то есть на моём родном Языке.

Хотя у меня и создалось впечатление, что публика ровным счётом ничего не поняла, успех превзошёл все ожидания. Даже в холодных, всегда равнодушных глазах болотника промелькнуло нечто похожее на интерес. А уж про Ягана и говорить нечего! Примерно такая же реакция должна сопровождать Второе Пришествие, если оно когда-нибудь состоится: пылкий энтузиазм верующих, прозрение колеблющихся, страх безбожников.

— Откуда тебе Настоящий Язык известен? — поинтересовался Яган. Не знаю, чего в его вопросе было больше — восторга или подозрительности.

— Отец когда-то научил.

— А он, случайно, не Отступник?

— Не знаю. — Такой поворот беседы совсем не устраивал меня. — По крайней мере, он про это ничего не рассказывал.

— А сейчас он где? — не отставал Яган.

— Пропал, — соврал я. — Может, в Прорве давно…

С великим сожалением Яган заметил, что нам здорово не повезло. Ах, почему мы не встретились раньше! Какая польза была бы обоим. Он с моей помощью мог бы стать Душевным Другом, поющим о трех вечных стихиях (как я догадываюсь, это что-то вроде должности придворного поэта или министра культуры). Да и я бы не прогадал. Не колодку бы сейчас таскал, а офицерские трусы, возможно, даже с орденами.

Я, в свою очередь, поинтересовался, отчего такая несправедливость: песни мои, а Душевным Другом будет он.

— Кто же тебя Душевным Другом назначит? — искренне удивился Яган. — Душевный Друг — должность, и немалая. Тут и происхождение соответствующее требуется, и связи, и заслуги, да и провинность на тебе немалая должна лежать!

— А провинность-то зачем? — настал мой черёд удивиться.

— Ты меня когда-нибудь до смерти уморишь своими вопросами. Ну что тут непонятного? Кто же тебе доверять будет, если ты ни в чем не провинился? Кто начальником над тобой согласится быть? Попробуй найди на тебя управу, коль прошлой вины нет. А если, скажем, твой смертный приговор у начальника в мешке лежит, ты изо всех сил стараться будешь. Потому как знаешь — чуть что, тебя за ноги и в Прорву. И все по закону. Никто не придерется. Мне, считай, повезло, что я до того, как сюда попал, всего вечную каторгу имел. Ещё только собирался большое злодейство учинить.

— А в колодники тебя за что упекли? — спросил Головастик.

— За ерунду. Я жабу съел.

— Не понял? — вырвалось у меня.

— Жабу съел! — прокричал Яган мне в ухо. — Ты что, глухой?

— Съел, а дальше?

— А дальше ерунда получилась. Сам ведь знаешь, что жаб есть строжайше запрещено. На это дело специальный указ имеется. Но на самом деле их все жрут, будь здоров! Главное, не попадаться. Вот собрались мы однажды с приятелями, поболтали. Потом гляжу, жабу несут. Да такую аппетитную! Ну, думаю, свои все кругом, чего бояться! Дай не в первый раз. Лапку даже не успел обглодать — стража вваливается. Все сразу на меня показали. Приятели, называется… Наверное, специально подстроили…

— Да, жаба — это вещь! — согласился Головастик, сглатывая слюну.

Сверху на веревке спустилась бадья с едой. Мы торопливо расхватали лепешки, которыми полагается черпать полужидкое варево. Как всегда, самая толстая лепёшка досталась Ягану, но на этот раз возражений со стороны Головастика не последовало. Наконец-то у них нашлась общая тема для разговора. С упоением и сладострастием оба вспоминали, как и при каких обстоятельствах им приходилось лакомиться жабами. Слава Богу, мир в нашем маленьком коллективе восстановлен.

В траншее стало быстро темнеть, и мы, вымыв бадью, устроились на ночлег.

Ну вот, и ещё одни сутки миновали. Последователи Лао-Цзы рекомендуют всегда благословлять день прошедший и радоваться дню наступающему. Я же, слабый и суетный человек, проклинаю прошедший день и страшусь дня наступающего. Что будет, если именно завтра рухнет этот треклятый ветвяк? А вдруг ночью меня зарежут упившиеся до безумия служивые, или склюёт на рассвете косокрыл, или сволокут на свой шабаш Незримые? Тысячи коварных «если», от которых зависит моя жизнь. В такую ловушку не попадал ещё никто из рожденных на Земле людей. Впрочем, нет! Тут я как раз ошибаюсь… По крайней мере, кто-то один уже побывал здесь… Рука его бесспорно ощущается в архитектурном замысле этой грандиозной мышеловки… Великий Зодчий… Прозорливый Зиждитель… Я должен пройти по твоему следу…

Проснулся я от раздавшегося прямо над моим ухом жуткого вибрирующего воя. Трудно было даже представить себе, какое существо могло его издавать, — столько первобытной тоски и тупой бессмысленной жестокости было в этом глухом, монотонном звуке. Спустя несколько секунд где-то в стороне раздался ответный вой. Над траншеей промелькнула темная фигура. Какой-то твердый предмет со стуком скатился вниз, и болотник быстро схватил его. И почти сразу слева и справа от нас засвистели, завыли сделанные из берцовых костей дудки. В лагере забегали и заголосили служивые.

Нечто похожее уже было однажды на моей памяти. Хорошо помню мутную туманную мглу, слегка подсвеченную блуждающими огоньками мотыльков-светоносцев. Это была одна из первых моих ночей здесь. Нестерпимо болели стертые в кровь ладони. Я не спал и чувствовал, что мои товарищи по несчастью тоже не спят. Тоска, неизвестность и тревожное предчувствие терзали душу. Шум, внезапно поднявшийся в лагере, не удивил меня — я тогда просто не знал, чему здесь удивляться, а чему — нет. Траншея в то время была ещё совсем неглубокой, примерно в три-четыре моих роста. Поэтому я сумел неплохо рассмотреть высокую зыбкую тень, бесшумно появившуюся со стороны лагеря. Казалось, она не шла, а медленно плыла в изменчивом, завораживающем сиянии ночи. Даже не замедлив мягких, скользящих шагов, призрак прыгнул прямо через наши головы, не долетев до края траншеи, завис в воздухе, немного потоптался в пустоте и затем канул во мрак. Как запоздалое эхо совсем с другой стороны донёсся шорох осыпающегося в траншею мусора.

— Кто это был? — шепотом спросил я.

— Незримый, — так же шепотом ответил мне Головастик.

— Сказки это, — хоть Яган и старался говорить спокойно, страх отчетливо ощущался в его словах. — Нет на свете никаких Незримых.

— Это вы так решили? Только Незримые про то ничего не знают и ходят себе, где хотят! — Головастик презрительно сплюнул. — Они с человеком что хочешь могут сделать. А сами, как туман. Никаким оружием их не достать.

— Может, оно и так. — Яган был хоть и смущен, но не сдавался. — Да только вслух об этом говорить не полагается.

— Таким, как мы, — можно. Хуже, чем сейчас, нам только в Прорве будет…

…От воспоминаний меня отвлек близкий звук дудки. По-видимому, служивый порядочно трусил, иначе зачем трубить, спускаясь в траншею. В левой руке он держал ярко пылавший обрубок смоляной пальмы. Хочешь не хочешь, а нам пришлось стать перед ним во фрунт.

Служивый, сопя, как рассерженный носорог, посветил факелом во все углы, потом стал так, чтобы наши сложенные в кучу топоры оказались у него за спиной, и только тогда сказал:

— Ну, чего бельмы пялите? Отвечайте быстро: был здесь кто-нибудь чужой?

— Нет, — сказал болотник. Наверное, это было третье или четвертое слово, произнесённое им здесь.

— Тебя, голозадый, никто не спрашивает. Пусть он говорит, — служивый ткнул факелом в сторону Головастика.

— Спал я, — буркнул тот. — А если интересуешься, что во сне видел, могу рассказать…

Служивый резко выдохнул: «хак» — и безукоризненный по технике исполнения удар сшиб Головастика с ног. Прием против каторжан почти безотказный — все мы, увлекаемые колодкой, разом опрокинулись на спины, причём, я придавил болотника, а Яган меня.

— Не скажешь правду — убью! — пообещал служивый, наступив Головастику на грудь. В искренности его намерений сомневаться не приходилось.

Воткнув факел в какую-то щель, он обеими руками схватил один из наших топоров (собственное его оружие — тщательно смотанный боевой кнут-самобой — так и осталось висеть на поясе — видно, пачкать не хотел) и сноровисто размахнулся.

В этот же самый момент болотник, стряхнув нас с себя, приподнялся и резко взмахнул рукой. В свете факела что-то сверкнуло.

Казалось, бесшумный электрический разряд на мгновение соединил два человеческих существа: одно — полулежащее на дне траншей, а другое — заносящее топор. Служивый снова шумно выдохнул, но уже не как боксер на ринге, а как бык на бойне. Руки его застыли над головой, а потом медленно опустились к груди — топор он держал перед собой торчком, как свечку. Затем служивый надломился в коленях, захрипел, забулькают горлом и, обильно разбрызгивая горячую, липкую кровь, рухнул поперёк наших распластанных тел. Ниже левого уха у него торчал нож, железный нож диковинной формы, с двумя направленными в противоположные стороны лезвиями и с крепкой, чашеобразной гардой посередине. Вот что за штука, оказывается, упала этой ночью в нашу траншею.

Понятно, что время, оставшееся до рассвета, мы провёли не самым лучшим образом. Никто не знал, как поступить с трупом, пока я не предложил план — очевидный для меня и весьма необычный для остальных — упрятать его в специально выдолбленной яме. Здесь не имеют понятия о могилах. Для покойников существует Прорва.

Об одном только я не подумал — как трудно будет вырубить в древесине достаточно просторное углубление. Мы трудились сначала стоя, потом на коленях, а под конец, при свете нарождающегося дня, даже лежа — но и после этого дно ямы можно было без труда достать рукой. Топорища были слишком коротки для этой работы, а спуститься вниз нам не позволяла колодка. От всего пережитого Яган, похоже, повредился умом. Он проклинал Головастика за дерзость, болотника за горячность, меня за то, что я не помешал болотнику. Несколько раз он бросал топор и вновь брался за него только после того, как Головастик весьма красочно и убедительно живописал, что ожидает нас, если служивые наутро обнаружат здесь труп своего дружка.

Когда мы закончили утрамбовывать щепу, которой была засыпана яма, уже окончательно рассвело.

К полудню стало ясно, что норму мы не выполним. Ночное происшествие до того вымотало нас, что топоры буквально вываливались из рук. Невыносимо хотелось спать, голова раскалывалась, а в глазах пылали радужные пятна. Но уж совсем худо мне становилось при мысли о том, что предстоит нам следующей ночью. Ведь как ни вяло мы работали, но на четверть метра все же углубились. Значит, и могилу придётся углублять. И так каждую ночь! Долго ли так может продолжаться? Ведь погода, между прочим, стоит теплая. А что, если разрубить труп на мелкие части и вместе со щепой отправить наверх? Нет, не выйдет. Не представляю даже, кто из нас за подобное дело способен взяться. Тем более, что содержимое корзин контролируется. Во избежание возможных побегов. Господи, как же быть?

За весь день мы с грехом пополам наполнили всего три корзины. Уж лучше бы вообще ничего не делать! Вместо еды нам бросили сверху кусок засохшего дерьма. Ещё и издеваются, гады!

Яган обстукивал топором стенки траншеи в напрасной надежде обнаружить кротовую нору. Головастик сразу уснул, бессильно раскинув натруженные руки. Болотник словно оцепенел, вперив в пространство неподвижный взгляд, и нельзя было понять, что он видит сейчас — стенки траншеи или суровые пейзажи своей родины.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Какая тебе разница. — Он не шевельнулся и даже не посмотрел в мою сторону. — Моё настоящее имя, полученное мной при рождении, известно только женщинам моего Дома. Враги называли меня Душегубом. Друзья — Шатуном. Ты можешь звать меня как угодно: голозадый, вражья морда, падаль болотная.

— Поешь, — я протянул ему черствый кусок лепешки, который сберег со вчерашнего дня.

— Нет, — ответил болотник, и даже тени благодарности не было в его голосе. — Или завтра я буду есть самую лучшую на свете пищу, или сам стану едой для косокрылов.

…Краем глаза я внезапно уловил рядом какое-то движение. Глубокие черные тени мешали рассмотреть детали, но я мог поклясться — в траншее что-то изменилось.

Странная догадка сдавила моё сердце, парализовала волю. Я не хотел видеть ЭТО, но в то же время не мог отвести взгляд. Щепа, заполнявшая могилу, шевелилась и лезла прочь, как закипающая каша. Крикнуть я не мог — язык не слушался. Пошарив вокруг, чтобы разбудить Ягана и болотника, я изведаю новый ужас: возле меня никого не было! А между тем могила разверзлась и мертвец медленно-медленно разогнулся, вставая в ней. Его неимоверно распухшая, покрытая засохшей кровью голова была похожа на черный лакированный шар. Из шеи по-прежнему торчал нож, хотя я прекрасно помнил, как болотник, прежде чем засыпать яму, извлек его из раны. Нет, нет, подумал я. Так быть не может. Это происходит не со мной. Это дурной сон. Мираж.

Служивый, тем временем, уже приближался. Широко расставив руки со скрюченными пальцами, он теснил меня к стене, отрезая путь к бегству. Фиолетовые набрякшие веки прикрывали его глаза, оскаленная пасть быта забита щепой. Неимоверное усилие понадобилось мне, чтобы заставить тело двигаться. Пятясь, я сделал шаг, потом ещё и ещё… Мертвец продолжал наступать, неодолимый и беспощадный, как злой рок, — и скоро я сам оказался на краю могилы. Теперь она была огромной — во всю ширину траншеи — и глубокой, как колодец. Все они были там, на дне: Яган, Головастик, болотник — холодные, незрячие, безгласые. И тут я понял наконец, что ожидает меня… Неживые, как будто каменные, пальцы сомкнулись на моём горле. Я закричал, рванулся, но пальцы давили все сильнее и сильнее, а я все кричал и бился в их тисках, кричал до тех пор, пока не проснулся, кричал и после, когда осознал, что все это в действительности было кошмарным сном…

Следующее, что я осознал, — меня грубо волокут вверх, подхватив с обеих сторон под руки. Волокут не одного меня, а скопом всю нашу неразлучную четверку. Яган попытался что-то возмущенно выкрикнуть, но тут же умолк, подавившись — судя по звуку удара, не только криком, но и осколками зубов. Что же это происходит? Неужели кто-то выдал? Тогда зачем тащить нас наверх — экзекуции всегда происходят прямо в траншее. В назидание массам, так сказать. И тут до меня дошло, что тащат нас не ко внутренней, а к внешней кромке рва — туда, куда служивые ночью предпочитают не забредать. Однако это открытие ничуть не приблизило меня к разгадке происходящего. Может, нас похитили пресловутые Незримые? Или шестирукие обезьянопауки, живущие, по слухам, в недоступных дебрях антиподных лесов?

Наконец нас вытащили наверх и поставили на ноги. Кольцо крепких, коренастых мужчин сомкнулось вокруг. Конечно же, это были не служивые — те непременно зажгли бы факелы. Тишина и мрак стояли окрест.

Мотыльки-светоносцы уже исчезли, значит, наступил самый темный предрассветный час.

— Привет, Шатун, — сказал кто-то сутулый и неимоверно широкоплечий, с рунами, свисающими ниже колен.

На шее его, подвешенный на витом шнуре, болтался нож — точная копия того, каким был убит служивый.

— Привет, Змеиный Хвост, — спокойно ответил наш болотник. — Все ли хорошо в твоём Доме?

— Как всегда. Прости, что тебе пришлось так долго дожидаться нас.

— Ничего. Я не терпел здесь утеснений. Кто прислал тебя за мной?

— Прорицатели.

— Зачем я им понадобился?

— Там узнаешь. Это долгий разговор.

— Ты спешишь?

— Да, очень спешу. Скоро рассвет, и нас могут заметить. Бежать ты можешь?

— Не быстрее, чем дохлый крот.

— Хорошо, мы понесем тебя. Только сначала избавимся от этих слизней.

Не оборачиваясь, он сделал жест рукой, словно отгоняя назойливую муху. Трое — молодцов, на ходу снимая ножи, двинулись к нам.

— Стойте! — Болотник тоже выхватил нож и приставил к собственному горлу. — Прежде чем причинить вред этим троим, вы справите поминки по мне.

— Выслушай меня. — Змеиный Хвост отступил на шаг и упер руки в бока. — В неволе мыкается немало наших братьев, но меня послали только за тобой. Ты думаешь, это ничего не стоило? Тридцать дней назад в путь тронулись пятьдесят самых лучших воинов. В Горелом Ходу у Вдовьей Развилки нас ждала засада, и дальше пришлось идти Старым ходом. А ведь ты знаешь, что такое Старый ход в эту пору года! Трое остались там, и твой племянник Харар Горлодер тоже. Мы дважды сражались с шестирукими, а всех стычек со служивыми я и не упомню. Грид Разумник сорвался в Прорву. Аргаса Силача унес косокрыл. Радан Безродный и три его сына не вернулись из дозора. Вчера погибли твои братья Краснослов и Точило. Сюда добралась только половина из нас. А ведь предстоит ещё обратная дорога. И ты хочешь погубить все из-за этих сморчков! Посмотри на них, особенно на того, в портках! Это враги! Они недостойны твоего покровительства.

— Цена моих слов тебе известна. Поступай, как знаешь, но я от своего не отступлюсь. Лучше всего, если нас отнесут обратно.

— Хорошо, — после короткого раздумья вымолвил Змеиный Хвост. — Пусть будет по-твоему. Умных советов ты никогда не слушал.

Он снова взмахнул рукой, но уже по-другому, как будто ловил что-то невидимое в воздухе. Нас сразу свалили с ног и ловко запутали в прочную, не очень густую сеть. (Если ею и ловят рыбу, то весьма крупную, успел подумать я.) Десятки сильных рук со всех сторон ухватились за сеть и вместе с грузом наших тел проворно потащили куда-то.

— Хочешь, я спою тебе самую лучшую свою поминальную песню? — прошептал Головастик. Голова его находилась где-то у меня под мышкой.

— Чуть попозже, — ответил я. — Думаю, ещё не время.

Судя по стуку пяток, звонкому и отчетливому, как барабанная дробь, наши спасители (или палачи) бежали по ровняге — удобному, хорошо ухоженному тракту, проложенному по сельге — центральной и наиболее возвышенной части ветвяка. Однако вскоре темп движения изменился, шаги стали мягче и приглушенней, по моему лицу начала хлестать мокрая шершавая зелень. Наш паланкин (не могу подобрать иного названия для этого странного экипажа) свернул на бездорожье, густо поросшее всякой растительной дрянью, в основной своей массе колючей, жгучей и прилипчивой. Мрак мало-помалу сменился тусклой полутьмой. Стало понятным, почему тела болотников показались мне вначале такими массивными — за спиной у каждого был приторочен большой, плотно упакованный мешок. Я уже мог рассмотреть мелькающие мимо кусты иглицы, спутанные, высохшие шары бродяжьей травы, причудливое переплетение яблочной лианы, бледные конусы сумчатого гриба, наплывы смолы, похожие на каменные утесы. Носильщики наши не обнаруживали никаких признаков усталости. Наоборот — бег их становился все легче. Вскоре я понял причину этого: путь наш шёл под уклон, и уклон этот постепенно становился все круче. Лес редел, все чаще нам попадались корявые, низкорослые деревца, похожие чем-то на карельскую березу, и хрупкие пористые столбы стосвечника. Потоки сизого тумана, обгоняя нас, скользили вниз по склону, который в скором времени грозил превратиться в обрыв. Болотники уже не бежали, а, цепляясь за кустарники, осторожно сползали по крутизне. Сейчас они не могли достаточно сильно растягивать сеть в стороны, и она (а главное — мы) волочилась по траве. Любой случайно оказавшийся на пути острый предмет мог распороть брюхо или выколоть глаз. Но ещё более грозная опасность открывалась впереди — беспредельная мутная пустота, пропасть, дна которой достигают только мертвецы, чуждый и загадочный мир, имя которому — Прорва.

Перед нами в пелене тумана обозначилось что-то горизонтальное, массивное, далеко выступающее вперёд.

Из дюжины служивых, охранявших это сооружение, лишь трое-четверо успели проснуться и задать стрекача. Да и то спастись сумел только один — самый ушлый, а может, просто поднаторелый в таких передрягах. Проворно скинув форменные трусы, он ящерицей сиганул сквозь кусты в чащобу. Остальные застряли, зацепившись за колючки, и стали легкой добычей болотников.

По гладким, струганым доскам нас дотащили до края помоста и, не выпутывая из сети, оставили там. Я уже успел догадаться, для чего предназначена эта похожая на трамплин конструкция. Именно отсюда сбрасывали в Прорву мертвецов и преступников. Короче говоря, эшафот и некрополь одновременно. Невеселое местечко, что и говорить!

Болотники, между тем, занялись непонятным делом: быстро нарезав длинных тонких жердей, они связали их верхушками по три штуки и в том же месте крепили свои объемистые мешки. Затем одновременно — р-раз — каждый ухватился за свою жердь, и с десяток высоких треножников выросло на помосте. Мешки развернулись и огромными чулками упали вниз. Каждый из них покрывала ещё и сеть, точно такая же, в какой барахтались мы.

Жаркие смоляные факелы один за другим вспыхивали под горловинами чулков, и те понемногу зашевелились, стали пухнуть и округляться.

Вскоре жерди за ненадобностью были разобраны и отброшены прочь. На свежем ветру покачивалась целая эскадрилья тугих, крутобоких монгольфьеров, с трудом удерживаемых на месте их хозяевами. Но вот, повинуясь безмолвной команде Змеиного Хвоста, двое первых болотников, увлекая баллон, побежали к краю помоста и смело прыгнули в бездну. В последний момент оба они успели вскочить в широкие кожаные петли, прикрепленные к сетке.

— Всякое случалось в моей жизни, — сдавленно пробормотал Головастик. — Но вот в Прорве летать ещё не приходилось.

— Ради такого случая ты просто обязан сочинить новую песню, — посоветовал я.

— Сочинить её я, может, и сочиню, — вздохнул Головастик, — только кто её, кроме косокрылов, слушать будет?

К нам уже подбегали четыре болотника, и каждый тащил с собой непослушный, рвущийся из рук баллон.

Наш кокон, подхваченный за края, заскользил по настилу, провалился вниз и плавно поплыл вдоль покатой, ощетинившейся тысячей веток, перевитой гирляндами цветов и увешанной лохмотьями мха, зеленой стены. Длинные, горизонтально торчащие побеги веретенника время от времени задевали оболочку шара. Постепенно ветер увлекал нас все дальше в сторону, но ещё долго в белесой дымке угадывалось нечто неизмеримо огромное, заслоняющее чуть ли не половину видимого пространства.

Болотники снова зажгли факелы, и спуск замедлился. Слева и справа от нас бесшумно скользили другие шары. Все это походило на мирный воздушный праздник, и я мало-помалу стал успокаиваться.

Что бы ни ожидало нас впереди, хуже уже не будет. (Ох, как жестоко я ошибался!) Может, не все болотники такие отчаянные головорезы, как Змеиный Хвост и его команда? Жаль, что я так мало знаю об этом народе. Вот только штанов они зря не носят и очень уже все серьезные…

— Эй! — позвал я Шатуна. — Чем ты нас в гостях угощать будешь?

Болотник ответил что-то, но встречный поток воздуха отнес его слова.

— Не слышу, — настаивал я, но Шатун больше не реагировал на мои вопросы.

— Не дери зря глотку! — крикнул мне Яган. — Зачем ему теперь говорить с тобой? Кто мы для него такие? Сморчки! Видел, как его приятели резали наших служивых?

— А правда, что с нами будет?

— Откуда мне знать! Ни одно существо, в жилах которого течет кровь, не вернулось ещё из Прорвы. Мимо Фениксов и косокрылов даже камень не пролетит. Но если мы и достигнем Иззыбья, ничего хорошего нас там не ждет. Болотники не щадят чужаков.

— Да-да! — подтвердил Головастик, и непонятно было, шутит он или говорит серьезно. — Людишек ничтожных, вроде меня, они просто топят в трясине. А кто чином повыше, да ещё в портках, того сажают в яму с голодными пиявками.

Внезапно что-то изменилось вокруг нас. Шар резко ускорил падение. Болотники, потушив факелы, энергично переговаривались, больше жестами, чем словами. И хотя понять что-либо по их грубым, малоподвижным лицам было весьма непросто, где-то внутри меня зародился скверный холодок тревоги. Весьма и весьма неприятно, скажу я вам, если тот, в ком ты уверен больше, чем в себе самом, начинает проявлять признаки растерянности и беспокойства.

Болотники встали в своих хлипких седлах в полный рост и, вцепившись в сеть, принялись дружно раскачивать шары. Тем же самым, насколько я мог понять, были заняты и другие воздушные наездники. Шары, до этого двигавшиеся компактной группой, начали расходиться в стороны.

Какой-то новый звук исподволь вплелся в неутихающую песню ветра — тихий, скользящих шорох, негромкий посвист огромных невесомых крыльев. Впереди и много ниже нас из тумана неспешно выплыла сероватая треугольная тень, похожая на очень большой дельтаплан — тонкая, мохнатая перепонка, растянутая между хрупкими, давно утратившими первоначальное предназначение лапками (примерно десятиметровой длины каждая), четыре уродливых рудиментарных пальца, беспомощно свисающих по краям перепонки, пятый, развернутый вверх, кривой и острый, как петушиная шпора, длинная шея, увенчанная маленькой круглой головкой, чёрная оттопыренная губа, черные десны, две пары тускло-белых клыков.

Слегка кренясь и описывая концентрические, постепенно суживающиеся круги, косокрыл медленно приближался. Один из шаров пронесся прямо над ним, едва не задев хребет, однако это ничуть не заинтересовало летающую тварь. Она уже наметила себе цель, самую крупную из представленных здесь. Сначала косокрыл проплыл под нами, потом впереди, пересекая курс (нас при этом качнуло, как ялик на штормовой волне), — и вот, затмив белый свет, уже навис сверху. Шея его, до этого круто, как у лебедя, откинутая назад, стремительно развернулась, и клыки достали одного из болотников. Каким-то чудом тот все же удержался в петле, хотя остался без факела и без левой руки. Обливаясь кровью, он зацепил нашу сетку за баллон и только после этого камнем рухнул вниз. Косокрыл, разворачивающийся для нового захода, нырнул вслед за ним и, подхватив поперёк туловища, скрылся в тумане. Когда спустя несколько минут он вернулся уже совсем с другой стороны, горло его было непомерно раздуто и в нём медленно, толчками, передвигался какой-то ком.

Начинался второй тур смертельного танца.

— Пой! — крикнул я Головастику. — Пой свою любимую поминальную песню! Теперь уже можно!

— З-з-забыл! — едва выдохнул тот. Говорить Головастику мешали зубы, клацавшие прямо-таки в пулеметном темпе. — Всё з-забыл. И слова забыл, и мотив.

Оставшиеся в живых болотники ножами кололи оболочку шаров. Теплый воздух шипя вырывался из отверстий — и мы падали все быстрее. Внизу потемнело — приближалось что-то гораздо более плотное, чем туман: может, слой облаков, а может, долгожданная твердь, но косокрыл, продолжающий неумолимое преследование, был уже совсем рядом.

Выше нас скользил одинокий шар, на котором гроздью висели сразу трое болотников. Наверное, это были последние, кто покинул помост. И вот, когда планирующий косокрыл оказался прямо под этим шаром, одна из фигурок солдатиком бросилась вниз.

Никогда в жизни я не видел больше воздушной акробатики такого класса! И нигде больше мне не встречались такие отчаянные храбрецы! Как он не промахнулся, как не расшибся о жесткий хребет, как удержался на гладкой, влажной от тумана шкуре? Сидя на спине косокрыла, у самого основания шеи, человек казался крошечным, как слепень на загривке быка. Чудовище, похоже, даже и не замечало его присутствия.

Но вот болотник, ловко орудуя ножом, принялся кромсать неподатливую плоть — и косокрыл вздрогнул, мотнул головой, заложил резкий вираж влево. Теперь он уже не выписывал плавные круги, а метался из стороны в сторону, то исчезая в тумане, то появляясь снова в самых неожиданных местах. Болотник словно прирос к своему гигантскому противнику и резал, рубил, долбил его шею, подбираясь к спинному мозгу.

Наконец косокрыл с резким хлопком сложил крылья и сорвался в штопор. Маленькая фигурка, словно подброшенная катапультой, взмыла вверх. Несколько баллонов устремились к смельчаку на выручку, но их перемещение было настолько же медлительным и неуклюжим, насколько грациозен и стремителен был свободный полет человеческого тела, увлекаемого к земле неумолимой силой тяготения.

Снизу быстро приближалось что-то темное, бугристое, колючее, как шкура дикобраза. Косокрыл, пытаясь набрать высоту, бился из последних сил и вдруг весь смялся, переломился, разрушился, как столкнувшаяся с препятствием хрупкая авиамодель. Острые вершины деревьев во многих местах пронзили его крылья.

Последний слой тумана исчез, и в десяти метрах под собой я увидел землю — чёрную, раскисшую, лишенную всякой травы, сплошь изрытую ямами, канавами и ржавыми озерцами.

Мы шлепнулись в густую мерзкую грязь, и она сразу накрыла нас с головой, залепила глаза и уши, хлынула в рот, нос, глотку, тисками сдавила тело, проникла в легкие…

Если когда-нибудь мне доведется стать здешним историографом, труд свой я начну примерно так:

«Мир сей состоит из враждебных друг другу, но неразделимых частей, трех вечных стихий — Вершени, Иззыбья и Прорвы. Таким он был создан изначально, таким он придёт к своему концу.

Вершень, это всепланетный лес могучих и бессмертных занебников — гигантских деревьев-вседержателей, любое из которых высотой и массой не уступает Монблану. Соприкасаясь сучьями, они образуют целые континенты, высоко вознесенные над поверхностью планеты. Своими соками занебники питают несчетное количество живых тварей и растений-паразитов.

Занебник, давший мне приют, именуется Семиглавом. Странное, волнующее значение заключено в названиях тех мест, где ты страдал или был счастлив…

Вершень, если отвлечься от частностей (колодки, бадья с тошнотворной размазней, кровавые мозоли на ладонях), ассоциируется для меня с вечным шумом ветра, с туманами, расцвеченными тысячами радуг, с волшебной чистотой воздуха, а главное — с зеленью. Зеленью всех возможных колеров и оттенков.

Иззыбье — серая, топкая хлябь, лишённая всяких ярких красок. Здесь ни тепло, ни холодно, а ветер не приносит свежести. Сюда никогда не достигают солнечные лучи. Тут не знают смены времён года.

Но именно отсюда занебники сосут свои соки, в этой почве находят опору их исполинские корни, сюда роняют они все мертвое, ненужное, отслужившее свой срок. Иззыбье — колыбель жизни и прибежище смерти.

Между Вешенью и Иззыбьем только Прорва. Она объединяет, она же и разъединяет эти две стихии. Прорва есть напоминание о высших, запредельных силах. Символ её — косокрыл, существо, никогда не искавшее себе иной опоры, кроме пустоты. Косокрылы рождаются, кормятся, спариваются и спят в полете. Даже мертвые, они способны многие месяцы подряд парить в восходящих потоках воздуха, наводя страх на все живое…

Вершень, Иззыбье, Прорва — жуткая сказка, к которой я едва-едва прикоснулся…»

Встретили нас хоть и не особенно любезно, однако захлебнуться в трясине все-таки не дали. Из всего процесса реанимации самой неприятной оказалась процедура очищения от грязи. Очищали нас, главным образом, изнутри. На грязь наружную здесь внимания не обращают.

Едва только наша четверка немного отдышалась, обсохла и смогла самостоятельно глотать, наступило время трапезы. Проходила она примерно так: каждое новое блюдо, подносимое Шатуну, вызывало у него явно негативную реакцию. Он морщился, крутил носом и отдавал его Головастику. То же самое происходило и со вторым блюдом, доставшимся мне, и с третьим, которым завладел Яган. Лишь каждая четвертая порция казалась Шатуну приемлемой, и он неспешно, даже как-то снисходительно, отщипывал от неё несколько кусочков. Удивительная привередливость, особенно если учесть, что все мы не ели больше суток. Таким образом опостылевшая колодка теперь весьма выручала нас. Пока она соединяет нас с Шатуном, голодной смерти можно не бояться.

Наконец повара (угрюмые личности, по виду ничем не отличавшиеся от громил из банды Змеиного Хвоста), собрав опустошенную посуду, удалились. На смену им явилась целая делегация старцев весьма зловещего вида. Их растрепанные, уже даже не седые, а какие-то грязновато-зеленые ребра были покрыты паршой и струпьями, иссохшие члены тряслись, глаза светились безумным огнем. У одного веки были зашиты грубой нитью, у другого ухо оттягивал внушительный булыжник, третий на цепи волочил за собой полутораметровую чурку, тела остальных также носили следы самоистязаний и крайнего аскетизма.

Самый ветхий и уродливый из этих патриархов приставил ко рту Шатуна глиняную чашку, но тот крепко сжал губы и рукой указал на нас. Старик недовольно забормотал что-то, но был вынужден уступить. Все мы по очереди пригубили по глотку отвратительного, безнадежно прокисшего, пахнущего куриным пометом пойла. Едва оно успело достичь моего переполненного желудка, как в висках тихонечко зазвенело, окружающий пейзаж утратил четкость, приятное тепло подобралось к сердцу, а мрачные мысли улетучились. Я радостно икнул и рассмеялся. Скрюченный в дугу, бельмастый старец с изуверской рожей вдруг стал казаться мне чуть ли ни отцом родным. Я доверчиво протянул к нему руки и напоролся ладонями на шипы какого-то растения, хотя никакой боли при этом не почувствовал. Чтобы проверить ощущения, я ущипнул себя за плечо — с тем же результатом.

Вторую чашку — деревянную — я принял уже с восторгом и благодарностью, тем более, что новый напиток был прозрачен, душист и сладковат. Все мои мышцы сразу одеревенели, рука с растопыренными пальцами застыла в воздухе, восторженный возглас застрял в горле, вытянутый в трубочку язык так и остался за пределами рта. Не могу сказать, сколько времени я провёл в таком состоянии — может, минуту, а может, час. Мыслей не было. Желаний тоже. Из человека я превратился в деревянную статую.

Наконец, внутри меня словно лопнула какая-то туго натянутая пружина. На мгновение полегчало. Потом жаром шибануло одновременно в голову и ноги. Железо мышц превратилось в студень, и я рухнул на спину, беспомощный до такой степени, словно кто-то острой бритвой перерезал мне все сухожилия.

Третью чашку, на этот раз железную, проклятый колдун выплеснул в мой широко разинутый рот. Были в ней кровь ехидны, яд змеи и молоко скорпиона. И стало моё тело воском, мысли чёрным вихрем, а душа бесполезным паром. Бездонный, призрачный тоннель разверзся передо мной, и я заранее знал, куда именно он ведёт.

Я был теперь почти трупом, и, чтобы убедиться в этом, страховидный старик (нас, кажется, знакомили когда-то, имя его, если не ошибаюсь, Харон) легко выдернул из сустава большой палец моей левой ноги — при этом раздался сухой звучный щелчок — и поставил его перпендикулярно остальным. Результат, видимо, удовлетворил его. Вернув палец на место, он вплотную занялся моим голеностопом. Долго растирал и мял его, энергично вращал и встряхивал, потом последовал резкий, но совершенно безболезненный рывок. Стопа моя, ставшая вдруг похожей на уродливую короткопалую ладонь, вывернулась назад, а впереди оказалась пятка. Тут кто-то здоровенный грубо обхватил меня сзади. Старик потянул кольцо колодки на себя и оно легко соскользнуло с моей ноги.

Затем все суставы были возвращены на прежние места. Щиколотку покрыла шина из коры и плотная лубяная повязка.

Действие колдовских зелий постепенно проходило. Я почувствовал боль во всем теле, сплюнул горькую, тягучую слюну. Дурман постепенно выветривался из головы, мысли приходили в порядок, наваждение исчезло. Однако я был ещё так слаб, что даже не мог сидеть. В таком же жалком положении пребывали и остальные мои сотоварищи, за исключением Шатуна — его уже унесли куда-то на крытых плетеных носилках. Нас же, беспомощных и покорных, поволокли совсем в другую сторону — к яме с черной, стоячей водой, такой грязной, как будто бы целый пехотный полк, только что вброд преодолевший торфяное болото, обмыл здесь свои сапоги.

Меня первым швырнули в эту вонючую жижу — швырнули, даже не изволив предупредить. И хотя меня можно было считать живым всего на одну треть, не сомневаюсь, что сейчас, освобожденный от колодки, я сумел бы самостоятельно выбраться на поверхность. Но кто-то гораздо более сильный, а главное, имевший в легких гораздо больший запас воздуха, тащил меня все дальше по тесному, круто изгибающемуся тоннелю. Когда я перестал пускать пузыри и уже собрался отдать концы (последняя дикая мысль: жаль, что рядом нет Головастика и некому спеть поминальную песню), вода вокруг моей головы с шумом разверзлась. Мы всплыли в полнейшем мраке посреди какой-то замкнутой подземной полости. Мой буксировщик помог мне выбраться на относительно сухое место и, фыркнув, как ныряющий морж, ушёл обратно в глубину.

Вскоре рядом оказался Головастик, а затем и Яган, от переживаний на время утративший дар речи. Здесь нас и оставили, мокрых, полузадохнувшихся, но свободных, если под свободой понимать отсутствие цепей и колодок.

Давно замечено, что изоляция от соблазнов и искусов суетного мира весьма благоприятно сказывается на мыслительной деятельности. Скольких великих творений ума человечество не досчиталось бы, если бы не тюрьмы, монастыри и карантины по случаю чумы.

В этом смысле я находился в идеальных условиях. Изоляцию усугубляла темнота. Единственные доступные развлечения: песни Головастика и жалобы Ягана — уже иссякли. Значит, плюсуем ещё один положительный фактор — тишину. Тут хочешь не хочешь, а задумаешься. Тем более, что пора подвести некоторые итоги.

Можете размышлять вместе со мной.

Вот я зачерпнул пригоршню грязи. Могу побиться на любой заклад, что кроме неё в моей ладони находится сейчас космическая пустота, кусок льда, кипящая магма, грудь красавицы, алмаз невиданной доселе чистоты, сердце свирепого зверя и ещё многое-многое другое. В это трудно поверить. Ещё труднее это объяснить. Но это действительно так.

Неисчислимые миры заполняют один объем абсолютного и всеединого пространства, ничуть не мешая при этом друг другу. Так в цилиндре фокусника самым загадочным образом умещаются: и живой кролик, и букет бумажных цветов, и стакан воды, и двенадцать дюжин разноцветных носовых платков.

Любой предмет можно представить как бесконечное количество плоскостей. Точно так же и вся наша Вселенная, вместе с Землей, Солнцем, Юпитером, Сириусом, Канопусом, Большим Магеллановым Облаком и миллиардом других галактик, по сути дела, и является лишь тончайшим срезом другой, намного более высокоорганизованной структуры, некоей непознаваемой для человеческого сознания Супервселенной.

Все составляющие её миры родились одновременно. Одни называют это актом божественного творения, другие — первичным толчком, третьи — моментом сингулярности. А что это такое на самом деле, не знает никто.

Все миры родились совершенно одинаковыми. Но уже в первые секунды начали появляться и различия. Сначала одна-единственная элементарная частица отклонилась от своего предопределенного пути. Потом пара атомов столкнулась в неположенном месте. Вследствие этого звезда родилась совсем не там, где надо. Планеты заняли другие орбиты. На них образовались иные минералы. Место суши заняли моря. Место морей — ледники. И любое такое отклонение было чревато бесчисленным количеством последствий. Разрастаясь, как снежный ком, любой аномальный фактор сам становился нормой. Как результат: в одном из миров разум стал достоянием приматов, в другом — сумчатых, в третьем — грызунов, а в остальных, скажем, ста миллионах миров разум вообще не возникает.

Все миры отделены друг от друга невидимыми, но непреодолимыми стенами. Мы не знаем, есть ли в этих стенах двери и какими ключами они открываются. Но в любых стенах есть слабые места: трещины, норы, выбоины. В принципе, их можно отыскать, вычислить, нащупать вслепую. Многие из них, кстати, давно известны.

Совершенно достоверным фактом можно считать существование межпространственного перехода где-то в глубинах озера Лох-Несс. Через него в наше измерение нередко проникают странные существа, якобы похожие на древних плезиозавров, а на самом деле похожие только на самих себя. Мутная и холодная вода шотландского озера не позволяет им ни долго жить, ни размножаться. Где-то в Гималаях существует место, в котором наш мир соприкасается с другим миром, населенным косматыми, неуклюжими гоминидами, прозванными шерпами «йети». Появление гиппогрифов, цилиней, сирен и морских змеев, страшные и загадочные эпидемии, время от времени обрушивающиеся на землян, феномен Бермудского треугольника, озеро Вражье в Тюменской области, башня Призраков в Тебризе, старомосковская богадельня на Кулишках, квартира харьковчанки Брыкиной, оазис Юм в Антарктиде, НЛО, загадочные исчезновения людей и всевозможные необъяснимые феномены, считавшиеся раньше колдовством и морокой, — все это следствие взаимодействия разных миров.

Не исключено, что некоторые личности, память о которых навечно сохранила история: Саргон Древний. Шакьямуни, Иосиф Флавий, йог Патанджали, Нострадамус, Калиостро, Гарри Гудини — были на нашей планете всего лишь случайными гостями.

Таких людей, как я, немного. По крайней мере, я знаком со всеми, а память у меня неважная. Несведущий народ зовет нас «контактерами», «рейнджерами» и даже «охотниками за привидениями». Все эти клички или приблизительны, или высокопарны. Нам они не нравятся. Сами себя мы называем пролазами (синоним здесь — проникать, а отнюдь не ловчить. Прошу не путать!)

Это не профессия, не увлечение, а, скорее, образ жизни. Ты должен быть пролазой не с девяти до восемнадцати, а все двадцать четыре часа в сутки. Вся наша жизнь посвящена одной цели. Каждый из нас обязан постоянно быть наготове.

Нас никто не принимает всерьез, но зато никто и не мешает. Фактор существования бесчисленного количества сопредельных пространств (ансамбля миров, как говорим мы) не занимает внимание широкой общественности. Мало ли кругом всяких чудаков! Если одни, рискуя жизнью, лазают по отвесным скалам, а другие в утлых лодочках сплавляются по горным рекам, почему бы третьим не заняться исследованием подступов к «тому свету»?

Главным критерием отбора для пролазы является не смелость, не бицепсы, и даже не ум, а неприметность. Да-да, именно неприметность. Ум можно обострить учением, бицепсы накачать тренингом и анаболиками, а особая смелость нам вообще ни к чему. Зато неприметность — редчайший дар. Примерно то же самое, что абсолютный музыкальный слух или способность к левитации. Его не купишь, не разовьешь и не воспитаешь.

Чтобы все это стало понятным, начну с антитезы. Вам, несомненно, приходилось встречать людей, на которых сразу обращаешь внимание, вне зависимости от того, красивы они или уродливы, молоды или стары, во что одеты и кем окружены. Именно из этой среды выходят политики, знаменитые актеры и брачные аферисты. Именно эти люди украшают обложки журналов, рекламные проспекты, предвыборные плакаты и картотеки Интерпола. Отношения с судьбой у этой публики всегда были сложными — головокружительные взлеты нередко сменялись не менее головокружительными падениями, а иногда и мертвыми петлями.

Гораздо менее известна другая категория людей, наделенная от природы диаметрально противоположными качествами. На них никогда не задерживается взгляд, негромкие слова их никому не интересны, даже если один из них случайно отдавит вам ногу, это не вызовет особой реакции. Из людей неприметных получаются добычливые охотники и первоклассные разведчики. Никогда не верьте, что гениями шпионажа были супермены типа Джеймса Бонда или Штирлица. Совсем наоборот. Все великое на этой хоть и малопочтенной, но весьма необходимой стезе совершено личностями тихими и незаметными. Такими тихими и такими незаметными, что даже имен их не сохранилось в архивах. Неумолимые Мойры относятся к подобному люду снисходительно — мы одинаково защищены и от лукавых улыбок Фортуны и от пинков злого Рока.

Как я уже говорил, жизнь пролазы — это вечное ожидание. Кто-то другой корпит в архивах, опрашивает очевидцев, носится по городам и весям в погоне за слухами и небылицами, пытается установить с иными мирами телепатический контакт, проводит тончайшие инструментальные измерения.

И лишь когда все сомнения остаются позади, когда желанная цель достигнута, когда точно определено место межпространственного перехода — наступает наша очередь. Только мы одни имеем право покидать пределы родного мира.

Вот здесь-то и должна пригодиться наша неприметность — природный дар, без сомнения, универсальный для любых измерений. Никакая маскировка, никакая выучка ниндзя, никакие технические средства, вроде пресловутой шапки-невидимки, не смогут помочь в совершенно незнакомом мире, где аборигены, к примеру, способны видеть в тепловом диапазоне или обладают метапсихическим чутьем. Пролаза должен казаться своим и среди белых и среди чёрных, и среди троглодитов и среди современников Шекспира. Ничего страшного, если его примут за урода, безумца, изгоя. Главное, чтобы в нём не разглядели опасного чужака, коварного соглядатая.

Единственное наше снаряжение — плащ неопределенного цвета и покроя, которому при некотором умении можно придать почти любую форму. Обувь запрещена самым строгим образом. Босые ноги вызывают куда меньше подозрения, чем ботинки незнакомого покроя.

Отпечатки босых ступней на чистом ноябрьском снегу как раз и было то самое последнее, что я оставил после себя в нашем мире. Две полосатые вешки обозначали место предполагаемого межпространственного перехода, кроме того, я мог ориентироваться на телепатические сигналы Клопа, одиннадцатилетнего мальчишки, самого сильного экстрасенса нашей группы, уже второй час кряду державшего этот переход под контролем. («Кто-то живой там есть, — сказал он, облизывая измазанные шоколадом пальцы. — Может, люди, а может, и не люди… Дурдом какой-то. Я бы туда не пошёл».)

У вешек меня поджидал Архимед, шеф наших технарей. В руках он с видимым напряжением держал короткое, метра два длиной, фиберглассовое удилище. Вокруг лежали раскрытые рюкзаки с приборами, мотки провода, всевозможный инструмент.

— Ну и как? — с любопытством спросил я.

— Лучше не бывает, — с натугой ответил он.

— Атмосфера?

— Адекватная.

— Радиация?

— В пределах нормы.

— Температура?

— Плюс шестнадцать.

(Но это я и сам ощущал. Откуда-то по босым ногам тянуло теплом, а между вешками снег осел и подтаял.)

— Что ещё?

— Во-первых, следы технологической цивилизации отсутствуют. Никаких промышленных ядов, никакой пыли, никаких вредных газов. Воздух, как на горном курорте. Во-вторых, сейчас там очень темно. Как говорится, ноль целых, ноль десятых…

Или там всегда так, или это безлунная и беззвездная ночь. Не задерживайся долго. Межпространственный переход штука ненадежная, может в сторону уйти, может закрыться. Клоп все время будет держать тебя на поводке. По его команде сразу назад.

— Спасибо, инструкцию я помню.

— Тогда иди… Впрочем, подожди. Сейчас я закончу.

Он стал выбирать удилище на себя, и оно странным образом все удлинялось — вот уже и три метра вышло из пустоты, и пять, и все восемь. Я, как завороженный, смотрел на тонкий гибкий шест, только что побывавший за пределами пределов, в месте более далеком от Земли, чем Туманность Андромеды. Никаких отметин не было на его гладкой, полированной поверхности — ни пятен, ни свежих царапин, ни следов огня.

На самом конце удилища болтался прибор, фантастически сложный и чрезвычайно уродливый, как, впрочем, и все, что выходило из рук Архимеда.

Штука эта была его последним и любимейшим детищем. Называлась она танатоскоп, а проще говоря — счетчик смертей. Улавливая испускаемые гибнущим разумом особые сигналы, танатоскоп определял степень благополучия исследуемого мира. Само собой, что степень эта сильно снижалась в годы войн, эпидемий и катаклизмов.

Архимед взял прибор в руки и долго смотрел на него. Потом постучал пальцем по циферблату, покрутил какой-то лимб, пощелкал тумблерами.

— У меня такое впечатление, — сказал он наконец, — что в тех краях, куда ты отправляешься, человеческая жизнь абсолютно ничего не стоит. Там людей давят, как тараканов.

— Кто давит?

— Да те же самые люди. Братья по разуму. Может не пойдёшь?

— Шутишь! Пугай кого-нибудь другого своим дурацким прибором!

— Тогда удачи тебе!

Он сделал движение, как будто хотел попрощаться, но тут же убрал руки за спину: меня только что обработали всякими дезинфицирующими составами. Отныне я был неприкасаем для земляков.

Милый, вечно чем-то озабоченный Архимед, он искренне пожелал мне удачи, хотя лучше, чем кто-либо другой, знал, как редко возвращаются пролазы. Конечно, я тоже был осведомлен о таком прискорбном факте. Но это не помешало сделать решительный шаг в неизвестность, в тайну, в непроницаемый мрак, насквозь пронизанный беззвучными сигналами смерти…

Удачи мне не было.

Темнота — это ещё полбеды. Можно дождаться рассвета, можно двигаться на ощупь. То, что прямо впереди бездонная пропасть (а такие вещи я чую очень остро), тоже не страшно. Хуже, если твою щеку сразу обжигает что-то похожее на каплю расплавленного свинца. Тут хочешь, не хочешь, а подпрыгнешь. Следующая капля попала в макушку. Ещё одна опалила шею. Прежде чем я догадался натянуть плащ на голову, не менее десятка огненных шмелей ужалило меня. Когда же верхняя часть тела оказалась в безопасности, стало припекать пятки. Я скакал и вертелся, как грешник на раскаленной сковородке, пока не сорвался вниз. Жесткая, изрезанная трещинами наклонная поверхность, по которой я скользил на животе, не могла быть ни камнем, ни землёй. Цепляясь ногами и руками за её неровности, я, как мог, тормозил падение. Наконец одна из трещин, просторная, как пещера, дала мне приют. Жгучий дождь не проникал сюда (как выяснилось впоследствии, это действительно был дождь, только извергали его не тучи, а растущие над моей головой корнями вверх антиподные леса), но я пять или шесть часов просидел без сна, дожидаясь рассвета.

Утро не внесло ясности в моё положение. Отвесная, уходящая в небо бурая стена никак не ассоциировалась в моём сознании с древесным стволом, а расстилавшееся внизу плодородное нагорье, сплошь покрытое рощами, плантациями и поселками — с веткой этого самого дерева. Прошло немало времени, прежде чем я стал немного разбираться в реалиях этого мира. Я скитался по тропам и дорогам, нередко в обществе воров и попрошаек, спал там, где заставала меня ночь, питался всем, чем придётся, включая молодые побеги бамбука и личинок термитов, прислушивался к местному языку, вникал в обычаи и законы, старался понять, какие именно страсти движут здесь людьми и какие ценности тут в почете. С великим изумлением я услыхал первые слова Настоящего Языка, увидел казни и экзекуции, научился пользоваться боевым бичом, овладел искусством прятаться от служивых. Я пел вместе с бродягами их печальные песни, пас обезьян, прислуживал странствующему костоправу и клялся именем Тимофея, не имея представления, кто это такой.

Однако очередная облава, на редкость внезапная и массовая, прервала моё вольное обучение и положила начало обучению принудительному.

Настоящий Язык — вернее, его функция в этом мире — до сих пор остаётся для меня загадкой. На Настоящем Языке отдаются приказы, вершится суд, осуществляются официальные церемонии. Причём, как я заметил, суть сказанного не всегда понятна говорящему, чаще всего это просто бездумное звукоподражание, высокопарная, но ничего не значащая белиберда, бессмысленный набор слов. Так могут болтать скворцы, попугаи, но отнюдь не разумные существа.

Простому люду Настоящий Язык понятен примерно так же, как боливийскому крестьянину классическая латынь, на которой служится католическая месса. Местное наречие отличается от него не только фонетически и лексически, но и фразеологически. Например, голодному человеку, заглянувшему в гости к приятелю, на Настоящем Языке достаточно сказать что-то вроде: «Я хочу есть». А мой друг Головастик в сходной ситуации выразился бы примерно так: «Привет тебе, хозяин этого просторного жилища, известный своей добротой и гостеприимством на всей Вершени, чьи предки имениты, чьи дети послушны, а все жены толщиной в два обхвата! Знай, что я пришёл к тебе поговорить о достославных свершениях, великих победах и поучительных случаях, спеть с тобой немало веселых песен и поискать кусачих блох в твоих красивых и густых волосах, а отнюдь не с целью перекусить! Но если ты все же предложишь мне это, я не откажусь, а впрочем, там будет видно, но, на всякий случай, я заранее благодарю за угощение!»

Яган, до самого последнего времени отиравшийся на высоких государственных должностях, владеет Настоящим Языком примерно как ребёнок трех-четырех лет от роду. Причём, как ребёнок, воспитанный в казарме.

Словарный запас весьма однобок и специфичен, однако его вполне хватило бы для командира штрафной роты или тюремного надзирателя. Каждое новое слово, произнесённое мной на Настоящем Языке, Яган встречает с восторгом. Он часами может повторять «Кор-рыто! Р-ыло! Бар-ран!»

Все это было бы очень забавно, если бы не маракасы из человеческих черепов, дудки из берцовых костей, нищие калеки на каждом перекрестке, заставы на дорогах и повальные рекрутские наборы.

Я давно утратил бы счёт дням, если бы не регулярное появление болотника, доставлявшего нам пищу. Со временем моё зрение кое-как адаптировалось к темноте, и я стал различать малейшие оттенки мрака. Высокий свод над головой казался мне чуть-чуть светлее, чем гнездившаяся по углам непроглядная темнота. В колодце, связывавшем нас с внешним миром, изредка мелькали какие-то смутные блики. Действуя на ощупь, мы обследовали пол и стены нашей тюрьмы. Как я и ожидал, других выходов, кроме уже известного, нигде не обнаружилось. Болотники — ребята основательные, все, сработанное ими, надёжно и долговечно.

— Так и будем сидеть здесь, как тараканы в щели? — спросил я в один из первых дней нашего заключения. (Тараканы здесь, кстати, совершенно уникальные — кусачие, как тарантулы, и неистребимые, как человеческая глупость.)

— А что ты предлагаешь? — вяло осведомился Яган.

— Сбежать предлагаю. — Без колодки на ноге я ощущал себя чуть ли не птицей.

— Интересно, как?

— Если мы сюда приплыли, значит, и обратно выплыть можно.

— Ты же не сам плыл, тебя силой тащили. Думаешь, это тюрьма? У болотников все так устроено — и жилье, и кладовые, и кузницы. Подземная нора, а ход в неё водой залит. Только ход этот не прямой, а запутанный. Если правильного пути не знаешь, обязательно захлебнешься в каком-нибудь тупике. Поэтому болотники и охраны возле своих поселков не ставят.

— А ты все это откуда знаешь? — спросил Головастик.

— Откуда надо, оттуда и знаю, — недовольно буркнул Яган.

— Бывал, значит, в Иззыбье раньше?

— Бывал.

— Воевал, что ли?

— Воевал, — без особой гордости признался Яган.

— Что же вы столько лет воюете с болотниками и все без толку?

— Попробуй повоюй с ними! Спустимся сюда с Вершени — одна трясина кругом. Яма на яме. Угадай, в которой из них болотники затаились. Таскаешься целый день по топям и все впустую. Ни единой живой души. А только ночь настанет, заснешь где-нибудь на сухом месте, они тут как тут, изо всех щелей лезут и у каждого нож железный. Разве это война? Разве нормальные люди ночью воюют? Подлецы они и больше никто!

— А кто войну начал? — поинтересовался я.

— Они. Кто же ещё? Мы им добром предлагали — Письмена чтите, Настоящий Язык уважайте, из своих нор на белый свет вылазьте, все железо нам отдайте, а они — ни в какую! Дикари голодные! Привыкли в дерьме ковыряться да червей жрать. К ним со всей душой — а они на тебя с ножами!

— Может, им нравится так жить?

— Что значит — нравится? Да разве они могут в этом что-то понимать? Надо жить, как положено, а не так, как нравится! В болотах змеи должны жить, а не люди. Мы бы их на какой-нибудь занебник переселили. Сейчас много занебников свободных — недавно мор был. Пусть живут себе, нам не жалко. Лишь бы железо делали. Железо штука нужная. На Вершени все есть, а вот железа нет.

— Да, неблагодарный они народ, — сочувственно вздохнул я, но Яган юмор понимал туго.

— Что неблагодарный, то неблагодарный! — подтвердил он. — Мы и ядами их сверху посыпали, и смолу горячую лили, и тухлятиной чумной забрасывали — все без толку.

— Вот они нам это и припомнят, — вздохнул Головастик. — И яд, и смолу, и тухлятину.

— А если подкоп сделать? Грунт здесь, вроде, не твердый? — не унимался я.

— Грунт мягкий, да весь корнями занебника перевит, — сказал Яган. — Думаешь, мы не пробовали копать? Кузницы их по дыму можно найти. Говорят, там, под землёй, живые косокрылы сидят, в цепи закованные, и крыльями машут, чтобы огонь жарче пылал. Болотники их за это пленниками кормят. Так вот, целый день провозились, а толку почти никакого. У занебника корни тверже железа. Потом бросили это дело. Дымоход завалишь и все. Да только у них запасных дымоходов сколько угодно.

— Значит, самим нам отсюда не выбраться? — подвел я итог нашего совещания. — Если кто-то из местных не поможет, истлеют здесь наши косточки.

— Кто это, интересно, нам поможет? — хмыкнул Яган.

— Других знакомых, кроме Шатуна, у меня здесь нет.

— Как же, вспомнит он про нас! Когда шкуру с тебя сдирать станут, может, и придёт поглазеть.

Однако Шатун явился значительно раньше — на десятый день нашего пребывания в подземелье. С собой он принёс мешок вкусной еды и много всяких полезных вещей: глиняные миски, охапку смоляных факелов, кресало, свернутую трубкой плетеную циновку, а главное — нож. Но не тот тяжелый боевой нож, который все без исключения болотники таскают на шее, а коротенькое острое лезвие, сделанное из прекрасной, гибкой стали. Его можно было прятать в волосах, между пальцев рук, во рту.

Все подарки, включая содержимое мешка, были совершенно мокрыми, но вполне годными к употреблению. Факел — а по сути дела, это губка, пропитанная густой, горячей, как напалм, смолой, — вспыхнул от первой же искры. Наконец мы смогли обозреть своё узилище. Картина, надо сказать, оказалась безрадостной: с потолка свешивались какие-то бледные заплесневелые мочала, грязь как будто шевелилась от бесчисленного количества жирных мокриц и слизней, в яме посередине пузырилась чёрная вода. Глаза бы мои на все это не смотрели.

— Как поживаешь, Шатун? — осведомился я по всем правилам местного этикета. — Все ли хорошо в твоём Доме?

— В моём Доме непорядок, — ответил наш бывший товарищ. — Я очень долго отсутствовал. Многое изменилось здесь с тех пор.

Из рассказов Ягана я уже знал, что для болотников «Дом» — понятие куда более широкое, чем просто жилище. Это нечто вроде клана — несколько десятков больших патриархальных семей, связанных кровным родством. Все, что происходит внутри Дома, вопрос довольно щекотливый, и чужакам его лучше не касаться.

— А на Вершени какие новости? — перевел я разговор на другую тему. — Наш ветвяк ещё не срубили?

— Нет. Когда его срубят, вы это услышите. Все здесь содрогнется.

— Твои воины ходили в поход?

— Нет. Но ходили воины из Дома Тига Бешеного. Вернулись с большой добычей и пленниками.

— И где же эти пленники?

— Их, наверно, уже утопили.

— А нас когда утопят?

— Скоро.

— Уж поскорей бы. Ты там посодействуй.

— Сначала вас будут судить. А если вы вдруг вспомните что-нибудь, порочащее меня, то и моя очередь настанет.

— Что же про тебя вспомнить порочащее? Ты все время молодцом держался. Да если бы что-то и было, мы бы не сказали.

— Вы расскажете все, что было на самом деле. На суде прорицателей ничего нельзя утаить.

— А тебе какая казнь грозит? Тоже смерть?

— Нет. Суд не может наказать болотника смертью. Но я больше не увижу ни своего Дома, ни своих детей. Меня приговорят к изгнанию. А для нас это куда хуже смерти.

— Будем надеяться, что для тебя все кончится хорошо. Когда состоится суд?

— Через три дня, не считая этого.

— Ты ещё придешь к нам?

— Да. Завтра.

— Теперь поняли, что нас ждет? — зловещим тоном изрёк Яган, как только Шатун удалился. — Ох, чувствует моё сердце, ждет нас мука мученическая!

— Почему же? — возразил я. — Не вижу ничего страшного. Суд для того и существует, чтобы во всем разобраться. Мы ведь перед болотниками ничем особенным не провинились. Они нас сами, сюда притащили.

— Да что ты понимаешь! — Яган в сердцах даже топнул ногой. — Сам подумай, если человека и без всякого суда можно утопить, что с нами тогда на суде могут сделать! Суд не для того существует, чтобы разбираться, а для того, чтобы из тебя последние жилы вытянуть. Чтобы всех сообщников выявить, все планы сокровенные вызнать, все подробности разнюхать! У нас на Вершени и то редкий суд без пыток бывает, а уж про Иззыбье дикое и говорить нечего. Для них это вроде как любимое развлечение. Целый день тебя судить будут, а уж как время придёт приговор оглашать, тут даже палач не нужен — куском мяса станешь, без шкуры, без волос!

— Да, конечно, наш суд куда справедливее, — невесело усмехнулся Головастик. — Здесь тебя дикари замучают, а там — ученые люди.

— Выход у нас один! — Яган помахал ножом перед своим носом. — Я перережу вам обоим горло, а потом вскрою себе вены. Вот и все.

— Нет уж! — запротестовал Головастик. — У тебя сноровки нет. Ты уж лучше это дело мне доверь. Можно прямо сейчас и начать.

— Перестаньте! — вмешался я. — Даже слышать такое противно. У нас ещё три дня в запасе. Давайте подумаем вместе, как спастись. Подкоп не годится. Корни занебника мешают, да и не справиться нам без инструментов. Остается один путь — лабиринт. Без чужой помещикам его не пройти, захлебнемся. Значит, надо искать союзника. Про один такой случай я, между прочим, слышал.

И я поведал им свою собственную интерпретацию мифа о Тесее, Ариадне и Минотавре, старательно переиначив сюжет на местный лад. Тесей стал у меня смельчаком-служивым, спустившимся с Вершени в поисках своих друзей, похищенных злым болотником-каннибалом, а Ариадна — красивой и толстой болотницей, в глубине души уверовавшей в Письмена и Настоящий Язык.

Рассказ понравился моим слушателям и пробудил их фантазию, чего я, собственно, и добивался.

— А что! — сказал Головастик. — Неплохо придумано! Вот только где нам такую длинную верёвку достать?

— А если и достанем, кто её через лабиринт протянет, — рассудительно заметил Яган. — Хотя… надо подумать… вот если бы у нас трава-репьевка была…

— С репьевкой шутки плохи, — сказал Головастик. — Меня она однажды чуть не задушила.

— Быть такого не может. Она и ребёнка не задушит.

— Я сильно пьяный был. С поминок шёл. Зацепился за неё и волок, волок за собой. А потом споткнулся, упал и заснул. Проснулся, а у меня горло, как удавкой перехлестнуто. Едва выпутался.

— Надо траву уже подсохшую брать, без семян. Тогда она уже такой силы не имеет. Эй. — Яган толкнул меня в бок. — Попроси завтра у Шатуна, чтобы он принёс репьевки.

— А сам ты почему не хочешь просить?

— Мне он отказать может, а тебе — нет.

— Я про репьевку мало что знаю. Даже в руках никогда не держал.

— И правильно, что не держал. Если руки свои жалеешь, никогда её не трогай. Но я к ней давно привык. Там, где мы раньше жили, ею каждое жилище обсажено. Никакой вор через такую ограду не проберется. Наши старики из репьевки боевые кнуты плетут. Если хлестанешь кого хорошенько — голова долой… Ты, главное, попроси. А уж все остальное моя забота.

О траве-репьевке я действительно знал не много. На вид это безобидный клубок сухой жесткой травы, похожий на моток колючей проволоки. В таком состоянии она пребывает большую часть года, оживая только в период размножения. Едва только в сосудах занебников начинается бурный ход соков, тут уж надо смотреть в оба. Закрепившись в какой-нибудь щели цепкими корнями, репьевка отбрасывает далеко в сторону крепкий побег, сплошь покрытый мелкими кривыми колючками. Побег этот старается зацепиться за любой движущийся предмет — человека, зверя, ящерицу. Скрученная спиралью трава разматывается потом на многие сотни метров и укореняется по всей длине. Если попавшее в путы животное невелико, репьевка опутывает его целиком и душит, чтобы в дальнейшем использовать как дополнительный источник питания. Добравшись до живых соков занебника, трава сразу теряет свою агрессивность. Для взрослого человека она, в общем-то, не представляет опасности, но исцарапать и исколоть может. Бичи из неё действительно получаются хоть куда! Пару раз я этого удовольствия отведал. Даже после удара средней силы остаётся Долго не заживающая рана, похожая на след циркулярной пилы.

Появившийся на следующий день Шатун был ещё мрачнее, чем обычно. Молча отдав Головастику мешок с харчами, он присел на корточки у стены.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

— Да. Я уже не хозяин в своём Доме. Вчера им стал мой двоюродный брат Ардан Полголовы.

— Скинули тебя, значит? — участливо поинтересовался Яган, великий дока по части интриг, закулисных сделок и дворцовых переворотов.

— Нет. Я сам отказался. Нельзя, чтобы весь Дом страдал из-за меня одного.

— Так в чем же твоя вина, объясни. — Я придвинулся поближе к Шатуну. — Может, все это из-за нас?

— Вы здесь ни при чем, успокойтесь. Прорицатели давно искали случай, чтобы поквитаться со мной. Я им всегда был хуже язвы. Да только пока на моей стороне была сила, побаивались. Думаете, для чего меня освободили? Для суда. Чтобы все мой позор видели. И чтоб другим неповадно было.

— Прорицатели — это кто?

— Те старики, которые снимали с нас колодку. Это они умеют — лечить, заговаривать, колдовать. Пусть бы и занимались своим делом, а не указывали всем, как жить. Сами ни есть, ни пить толком не могут, зато третью часть добычи забирают. Пленников топить приказывают. А ведь их обменять можно или к работе приставить. Зачем мне указывать, когда в поход идти? Я всю жизнь на войне провёл, сам как-нибудь разберусь. Прорицатели! — Шатун даже зубами заскрипел от ненависти. Таким я его ещё никогда не видел.

— Для любого суда нужен повод. В чем собираются обвинить тебя?

— Первая моя вина в том, что я пошёл на Вершень, не спросив совета у Прорицателей. Вторая — что все мои воины погибли. Третья — что я сам остался жив. — Он замолчал, уставившись в пол пещеры. — Что я мог поделать? Когда враги со всех сторон набросились на меня, нож намертво застрял в чьем-то черепе, а перегрызть вены на руках мне не позволили… И последняя моя вина в том, что я взял вас под свою защиту. Прорицатели считают вас лазутчиками. А коль я вам покровительствую, следовательно, я изменник. Но, повторяю, эта вина не главная, дело совсем не в вас.

— Ты уже уходишь?

— Да. Мне нельзя задерживаться. За мной стали следить.

— А завтра придешь?

— Приду. Проститься.

— Ты траву-репьевку знаешь?

— Знаю. У нас её называют цеплялкой. Ветер иногда заносит её с Вершени.

— Если тебе не трудно, захвати завтра один клубок. Только бери сухую, без семян.

— Хорошо, постараюсь, — пообещал Шатун.

В чем болотники молодцы, так это в том, что никогда не задают лишних вопросов: зачем да почему…

Следующая ночь прошла особенно плохо. Просыпаясь в очередной раз от какого-то кошмара и смахивая с лица всякую ползучую нечисть, я слышал, как вздыхает и чешется Яган, а Головастик бубнит что-то себе под нос.

— Вспоминаешь свою лучшую поминальную песню? — поинтересовался я, чувствуя, что уже не смогу уснуть.

— Нет, придумываю свадебную. Я почему-то верю, что ещё спою её когда-нибудь.

— Завтра и споешь, — пробормотал Яган. — Когда тебя со смертью женить будут.

— Можешь ныть сколько угодно, только я уверен, что мы спасемся. Мне только что сон приснился, что все мы живы и по крутопутью карабкаемся. На Вершень. И Шатун вместе с нами. Кругом радуги играют. Дождик идёт теплый-теплый. И так на душе хорошо, так хорошо! Даже рожа твоя отвратительная мне не мешает.

— А ты сам, случаем, не Прорицатель?

— Все может быть.

— То-то и оно. Я давно замечаю, что у тебя мозги набекрень. Скажи, ты с рождения ушибленный или на свадьбах да на поминках умишко отпил?

— А ну-ка прекратите! — вмешался я. — Нашли время скандалить.

— Я здесь ни при чем. Он первый начал, — принялся оправдываться Яган.

Когда по нашим расчетам наверху наступил рассвет, мы зажгли последний факел и в ожидании Шатуна стали наводить в нашем жилище хоть какой-то порядок. На этот раз Шатун прибыл налегке, только под мышкой имел небольшой кожаный сверток, из которого тут же вытряхнул в грязь смятый и спутанный клубок сухой колючей травы.

— Вы поосторожнее с ней. Видите — семена. Другой не нашёл. Все руки себе изрезал, пока от какой-то дохлятины оторвал.

Клубок между тем стал пухнуть и расправляться, пока не превратился в шар размером с баскетбольный мяч. Жирная грязь, покрывшая пол нашей пещеры, явно пришлась репьевке по вкусу.

— Есть какие-нибудь новости? — спросил я, когда Шатун уселся на своё привычное место у стены.

— Суд начнется завтра. Уже собираются гости со всех окрестных Домов. Прорицатели сутра варят судное зелье.

— А это что такое?

— Скоро узнаете.

— Мы тут все время будем?.. Я хотел сказать, нас после суда ещё выведут на волю?

— Нет. После того, как будет вынесен приговор, землекопы обрушат свод и пещера станет вашей могилой. — Шатун поднялся. — Прощайте. Будьте мужчинами до конца.

— Уж постараемся.

Едва только Шатун успел скрыться в колодце, как Яган занялся травой-репьевкой. С видом знатока он старательно размачивал корни в воде, потом энергично встряхивал, снова совал в воду и вскоре стало заметно, как тонкие, прочные, словно проволоки, нити, начинают обвиваться вокруг его рук. С заметным трудом оторвав от себя разбухший, отяжелевший шар, Яган поместил его на край колодца, присыпав землёй и обильно полив.

— Теперь отойдём подальше и посидим спокойно, — сказал он, явно удовлетворенный результатами своего труда. — Может, это и лучше, что трава с семенами. Надежней будет.

— А если наш кормилец не явится сегодня? — высказал опасение Головастик.

— И в этом случае трава пригодится. Сожрешь вот такой кусочек, — Яган широко раскинул руки, — и все! Можешь петь поминальную.

— Опять ты за своё! — Головастик с досады сплюнул.

— Явится он, явится, — успокоил я его. — Перед смертью всех узников положено до отвала кормить.

— Это у достойных людей положено, — возразил Яган. — А у дикарей все наоборот может быть. Пожалеют голозадые, лишний кусок.

Однако прав все-таки оказался я. Спустя некоторое время вода в колодце забурлила и из неё показалась голова болотника, вся облепленная длинными прядями никогда не стриженных волос. Щурясь от света факела, он сложил на край колодца предназначенную для нас грубую, малосъедобную пищу и, жадно хватанув ртом воздух, исчез в черном водовороте. Однако на мгновение раньше гибкая и стремительная плеть ожившей травы вцепилась в густую шерсть на загривке болотника. Теперь шар прыгал и вращался, с него быстро сбегала в воду упругая, вся ощетинившаяся колючками нить. Я принялся считать вслух и, прежде чем нить остановилась, дошел почти до сотни. С виду шар почти не уменьшился в размерах.

«Полторы минуты», — прикинул я в уме. Метров двадцать-тридцать. Не так уж много, но и не мало, даже для такого пловца, как я. Что уж говорить про Ягана и Головастика, которые боятся воды, словно кошки. Тащить их на буксире дело непростое. Особенно Ягана, тушу этакую.

— А болотник не запутается под водой в репьевке? — встревожился Головастик.

— Не должен. Он даже и не почувствует ничего. А когда выберется наверх и увидит, что за ним тянется побег, просто оторвет его. Со мной такое сто раз было. Побег сразу укоренится. А когда репьевка обоими концами укоренится, она уже считается не опасной, — объяснил Яган.

Шар опять заплясал на месте, и натянутая, как струна, нить метр за метром заскользила в колодец. Дойдя до тысячи, я прекратил счёт. От шара остался жалкий комок, величиной не больше кулака. Затем нить внезапно ослабла и начала петлями всплывать в колодце.

— Что бы это могло значить? — спросил я в полном недоумении.

— Откуда я знаю. Может, болотник пошёл дальше, не отцепив траву. Может, её подцепила какая-нибудь зверюга, — не очень уверенно ответил Яган. — Все может быть.

— Плавать никто из вас, конечно, не умеет?

— Разве мы жабы? Или болотники? Где это на Вершени мы могли плавать научиться?

— Ладно. Я пойду первым. Если все будет в порядке, подергаю за стебель. Потом немного отдохну и вернусь. Выведу вас по очереди. Можете пока бросить жребий.

Я со всех сторон затянул манжеты на запястьях, в большой карман на спине сунул последний факел, а в маленький, на боку, кресало. Кисти рук обернул тряпками. Яган подал мне стальное лезвие: «На, возьми на всякий случай».

Экипированный подобным образом, я встал на край колодца, несколькими глубокими вдохами прочистил легкие, потом набрал полную грудь воздуха и ухнул в стоячую прохладную воду. Время от времени касаясь рукой стебля цеплялки, я со всей возможной быстротой поплыл по узкому тоннелю, задевая головой, локтями и коленями его мягкие илистые стены. Порой тоннель расширялся, пересекался с другими подземными норами, и я попадал в холодные, почти ледяные потоки. Иногда я приоткрывал глаза, надеясь в черной, взболтанной мути разглядеть хоть какой-нибудь просвет. Я досчитал уже до ста, но ничто не говорило, что выход из тоннеля близок. Более того, сделав несколько крутых поворотов, тоннель пошёл под уклон. Борясь с выталкивающей силой воды, я буквально полз вниз, перебирая руками колючий стебель. Возвращаться было уже поздно. Спасение могло ожидать только впереди. Спасение, а в равной степени и гибель. Воздух маленькими порциями покидал легкие и его становилось все меньше и меньше. В груди появилась резь, а в голове глухо зашумело.

Главное без паники, только без паники, заклинал я самого себя, чувствуя, что дыхания осталось всего секунд на пять-десять…

Тут меня резко увлекли вверх, и я, выпустив стебель, пробкой вылетел на поверхность. Кислая вонь спертого, застоявшегося воздуха показалась мне чуть ли не райским благоуханием. Совершенно обессилевший, я барахтался в воде и жадно, с хрипом и стонами, насыщался кислородом.

Сначала я не мог понять, почему так темно вокруг. Может, я ослеп? Или это уже наступила ночь? Самые разные мысли крутились в моей голове, но специфический запах сырой земли и неподвижный, пропитанный тлением воздух свидетельствовали, что это место ничем не отличается от того, которое я совсем недавно покинул.

Попытки нащупать край колодца не увенчались успехом. Я плавал в центре довольно большого озера, и какой-то продолговатый, слегка притопленный предмет — не то гнилое бревно, не то оторвавшаяся от берега торфяная глыба — время от времени тыкался в меня. Опершись о него локтем, я вытащил факел и щелкнул кресалом. Брызнули сине-фиолетовые искры, факел зашипел и занялся жарким, трескучим пламенем.

По низкому своду пещеры заметались огромные мрачные тени. Багровые отсветы задрожали на черной, как тушь, воде. То, что я сначала принял за бревно, выскользнуло из-под меня. Странный предмет напоминал собой огромную бобину, туго обмотанную чем-то вроде пенькового троса. На одном конце бобины торчали мучнисто-белые, чисто отмытые человеческие ступни со скрюченными пальцами, на другом разметались в воде длинные космы волос. Каждый квадратный сантиметр троса покрывало множество мелких кривых колючек. Несомненно, это было тело болотника, плотно обмотанное пробудившейся от спячки, набрякшей репьевкой. Превозмогая себя я ухватился за холодную, твердую, как дерево, щиколотку. Пульс в большеберцовой артерии отсутствовал. Даже когда я прижег пятку факелом, ни одна мышца не отреагировала на это.

Жизнь безвозвратно покинула тело болотника, и прямая вина за это лежала на мне.

Совершенно удрученный случившимся, я не сразу почувствовал, как шероховатые, эластические щупальца коснулись моих лодыжек, обвиваясь вокруг бедер, заползли под плащ. Опомнившись, я изо всей силы рванулся к берегу, но проклятое растение, успевшее повсюду разбросать корни, удержало меня на месте. Я нырнул, и вынырнул, опять нырнул, едва не захлебнувшись, и только тогда вспомнил о стальном лезвии. Побеги были прочными, как проволока, на смену каждому оборванному тут же приходило несколько новых, но я упорно рубил, резал, кромсал их, отвлекаясь лишь на то, чтобы хватануть очередную порцию воздуха. Почувствовав, наконец, свободу, я, не раздумывая, нырнул в глубину. В тесном горизонтальном тоннеле я вновь отыскал путеводную нить — тонкую, безобидную, ещё не успевшую проснуться.

Обратный путь я преодолел единым махом, как заправский диверсант-подводник. Однако прошло немало времени, прежде чем Яган и Головастик вытянули из меня правду об этом недолгом путешествии.

Здравый смысл подсказывал, что последнюю ночь мы должны провести в тесном приятельском кругу, всячески поддерживая и утешая друг друга. Но все вышло совсем иначе. Удрученные крушением последней надежды и озлобленные взаимными упреками, мы разбрелись по разным углам пещеры, и каждый остался наедине с уже начавшим приобретать реальность призраком смерти. Не знаю, о чем думали Яган и Головастик, а мои мысли, сумбурные и неясные, вертелись вокруг вещей второстепенных и прозаических: как расценят моё столь долгое отсутствие сослуживцы, а главное, начальник, скрепя сердце давший мне две недели отпуска без содержания, кому достанется моя библиотека, а кому мой любимый кот Кузя. Мне казалось, что я бодрствую, но скорее всего это было какое-то среднее состояние — тупое оцепенение, тягучий бред на границе между сном и явью.

Даже клокотание воды в колодце и свет множества факелов не вывели меня из ступора. Незваные гости прибывали один за другим и рядами выстраивались вдоль стен. Все это были угрюмые, иссеченные шрамами мужчины с гроздьями ножей на шее. Змеиный Хвост на этот раз явился один, без телохранителей.

Никто не произнёс ни единого слова. Каждый вновь прибывший болотник сразу занимал своё, как будто заранее определенное место и застывал наподобие статуи. Все совершалось в полной тишине, с мрачной размеренной торжественностью. Не было заметно никаких орудий пыток. Никто не разжигал жаровни, не устанавливал дыбы, не раскладывал клещи и пилки.

Впрочем, подумал я, это ещё ни о чем не говорит. Факел в умелых руках тоже немало значит.

Последними явились Прорицатели. Каждого из них почтительно поддерживал под руку здоровенный мордоворот — не то ученик, не то лакей. Старик с зашитыми веками, тот самый, что освободил меня от колодки, имел при себе объемистую глиняную бутыль и стопку, неглубоких плошек. Едва только подручные вытащили его из воды, как все болотники, до этого смотревшие в сторону колодца, дружно как по команде, повернули головы и уставились на нас троих. Старик дрожащими руками до краев наполнил одну из плошек и, держа её перед собой, заковылял к Ягану. Для человека, лишенного зрения, двигался он весьма уверенно.

Яган, к губам которого была приставлена плошка, замотал головой и попытался зажать рот. Двое дюжих болотников осторожно развели руки строптивца в стороны, третий без труда, но довольно бесцеремонно заставил разинуть рот, а когда старик влил туда своё зелье, опять сжал и держал так до тех пор, пока кадык Ягана не задергался, совершая глотательные движения.

Пустая плошка была тут же разбита, и вся компания переместилась ко мне.

Плетью обуха не перешибешь, подумал я, с сократовским стоицизмом принимая предложенный мне сосуд. Напиток не имел ни вкуса, ни запаха, ни цвета, но это была определенно не вода. Головастик повёл себя не менее кротко, чем я. Как только третья плошка разлетелась на осколки, все болотники зашевелились и принялись рассаживаться на полу пещеры, поближе к нам. Повинуясь знаку слепого, сели и мы. Прорицатели расположились напротив.

Несколько озадаченный, я стал прислушиваться к своим ощущениям. В животе что-то урчало, чесалась левая пятка, горели израненные колючками руки.

— Видите! — я показал старикам ладони. — Живого места нет. Все трава-репьевка виновата. Вчера мы хотели с её помощью убежать отсюда. Да только стебель вывел меня не на волю, а в другую, почти такую же пещеру.

— Это Шатун принёс нам репьевку, — добавил Яган. — Мы попросили, а он и принёс, как будто не догадывался, для чего она понадобилась.

— А придумал все это ты, — внёс окончательную ясность Головастик.

Старики, сидевшие перед нами, рассеянно улыбались и кивали, словно поощряя этот поток клеветы и саморазоблачений.

— Забыл сказать, — я придвинулся ближе к слепому. — Тот человек, который носил нам пищу, — погиб. Репьевка задушила его. Это наша вина!

— Его! — Яган показал на меня пальцем. — Только его!

— А ты, значит, ни при чем! Видел же, что трава с семенами! Сам говорил, что это опасно. Нет, все мы виноваты одинаково! — пришёл мне на выручку Головастик.

— Мало ли что я говорил! А кому все это первому в голову пришло? Кто нам сказку рассказывал про ниточку? Кто подкоп предлагал сделать? Кто в колодец нырял? Кто он вообще такой? — палец Ягана снова уперся в меня. — Где плавать научился? Откуда Настоящий Язык знает? Почему шерсти на теле не имеет? Он во всем виноват, его казнить надо!

— Сначала тебя! — крикнул Головастик. — Кто на Вершени большой шишкой был? Кто до сих пор трусы носит? Кто с болотниками воевал? Кто нас судом да пытками пугал?

— Про суд вас Шатун предупредил. Если бы не его слова, разве я согласился бы бежать? Шатун с вами обоими давно снюхался, ещё когда мы в одной колодке ходили. Слыхал я, как вы по ночам перешептывались. И здесь он вас выручает! Дружки-приятели, — не отставал Яган.

Слова так и перли из нас. Мы давились, захлебывались ими. Не существовало больше ни тайн, ни интимных секретов, ни элементарной порядочности. Даже секунда молчания была мукой. Хотелось говорить, говорить, говорить… И мы говорили, размахивая руками, брызгали слюной, стараясь перекричать друг друга. Знаменитая история с жабой, погубившая карьеру Ягана, выглядела теперь совсем по-другому: он сам придумал этот ход, чтобы поквитаться с одним из соперников, но тот оказался изворотливее и опередил незадачливого интригана. Головастик поведал о том, как ловко он умел воровать на поминках брагу, и как однажды на чужой свадьбе обесчестил невесту, воспользовавшись тем, что к тому времени остался единственным более или менее трезвым мужчиной в округе. Я тоже не отставал: плел что-то несуразное о позабытых друзьях и брошенных подругах, о невозвращенных книгах, просроченных долгах и неисполненных обещаниях.

Однако речи наши постепенно становились все более невнятными, языки начали заплетаться, ораторский пыл иссякал. Старик с зашитыми веками — самый внимательный наш слушатель — наполнил судным зельем новую плошку и протянул её мне, только мне одному. Прохладный, совсем не противный напиток сразу взбодрил меня. В то время как Головастик осипшим голосом едва цедил отдельные слова, а Яган невразумительно мычал, я подробно и витиевато, с многочисленными художественными отступлениями и философскими экскурсами, изложил всю свою биографию, начиная с ясельного возраста, поведал историю упадка и разрушения Ассирийской державы (по этой теме я когда-то писал диссертацию), объяснил суть и значение основных физических законов, а также принцип действия двигателя внутреннего сгорания.

То, что произошло со мной после третьей чашки, можно определить так: словоизвержение. Послушали бы вы только эту ахинею, в которой Ветхий Завет смешался с квантовой механикой, декларация прав человека с анекдотами сомнительного свойства, инструкция по технике безопасности с популярными песнями, Борхес с Зощенко, география с кулинарией, явный вымысел с бесспорными фактами. Вряд ли кто-либо из присутствующих понимал хотя бы сотую долю из сказанного. Но слушали меня, надо заметить, не без внимания. Змеиный Хвост даже ладонь к уху приставил. И лишь когда я стал нараспев декламировать из «Илиады» песнь восемнадцатую «Изготовление оружия» (никогда даже не предполагал, что знаю наизусть столько громоздких гекзаметров), слепой старик, словно прося пощады, крестом поднял над головой руки. Тяжелая, пахнущая потом и железом ладонь зажала мне рот. Словесный фонтан сразу иссяк. Некоторое время, словно по инерции, я ещё бормотал что-то, но вскоре смолкли и эти жалкие звуки.

Прорицатели, собравшись в кружок, совещались шепотом. Чужая лапа убралась с моего лица. Яган и Головастик выглядели стопроцентными покойниками — последние крупицы надежды оставили их. Да и неудивительно, приговор наш читался на лицах болотников яснее ясного. Я попытался ободрить своих друзей, но из этого ничего не вышло: весь мой голосовой, глотательный и даже мимический аппарат был совершенно парализован. Я не мог ни шевельнуть языком, ни откашляться, ни даже сглотнуть слюну. Голова моя беспомощно завалилась набок, челюсть отвисла, горло сипело, как проколотая резиновая камера. Оказывается, кроме пытки молчанием, существует ещё и пытка неудержимой болтливостью.

Наконец Прорицатели закончили шушукаться, слепец припал на одно колено и вытянул вперёд правую руку, словно для присяги. Все находившиеся в пещере болотники поспешно приняли ту же позицию. Нас троих подхватили под руки и силой поставили на ноги.

— Суд свершился! — объявил старик, не меняя позы. Со стороны могло показаться, что судьями как раз являемся мы, а он, преклонив колени, взывает к нашему милосердию. — Мера вины подсудимых ясна из их собственных слов, ибо ни одно существо, в жилах которого течет кровь, не может слукавить даже после одного-единственного глотка судного зелья. Эти двое, родившиеся на Вершени, совершили немало зла, раскаиваются в содеянном и заслуживают очистительного наказания — смерти. — Старик помолчал, ~и молчание это показалось мне зловещим. — Третий, урод с виду, трижды принимал судный напиток, но и после этого не сказал и слова правды. Речами своими он смущает людей. Никто из Прорицателей не упомнит подобного случая. Этот третий — не человек! Он не рожден ни на Вершени, ни в Иззыбье. Он исчадие тех сил, которые извечно пытаются извести род людской. Он или слуга Незримых, или демон Прорвы. Из древних пророчеств известно, что явление подобных тварей перед человеческими глазами не обещает ничего хорошего. Готовьтесь, братья, к великим бедствиям! Самой страшной и мучительной смерти заслуживает этот вестник горя, но никто не сможет прикоснуться к нему без того, чтобы не навлечь на себя и свой Дом страшное проклятие. Он останется здесь на веки вечные! Пусть ест землю, пусть точит клыки о камень, пусть копит чёрную злобу. Светлые духи выкуют против него всесильное оружие! Пусть истлевают рядом с ним и эти двое, по собственной воле ставшие прислужниками окаянного врага! Отныне это место проклято! Ни один болотник не появится больше здесь. Да свершится правосудие, братья!

— Да свершится! — хором подхватили болотники и, гася факелы, стали торопливо собираться восвояси.

Теперь все происходило в обратном порядке: сначала в колодце исчезли старики, вместе со служками, потом — праздные зеваки и, наконец, воины. Эти последние отступали сомкнутым строем, пятясь и выставив перед собой ножи. Так покидают клетку с дикими зверями. Последний факел Зашипел в грязи, но прежде чем погасли его искры, я уже спал, рухнув туда, где только что стоял.

Все это было только началом конца, предвестником долгого и мучительного умирания, умирания в темноте и грязи, среди мокриц и тараканов. Не нужно даже особо напрягать воображение, чтобы предугадать ожидавшую нас участь: неотвязные, сводящие с ума мечты о пище, голодные кошмары, после которых мысль о каннибализме уже не кажется противоестественной; постепенно нарастающая слабость, с обмороками, с кровавым поносом; драки за горсть слизней: заунывные поминальные песни Головастика, вплоть до самой последней, давно обещанной; жалобы, обвинения, проклятия, а потом и утробный звериный рык Ягана, который обязательно сожрёт кого-нибудь из нас, сожрёт, не постесняется: безумные надежды при каждом случайном шорохе и мрак, мрак, мрак…

А если не ждать… если сразу?.. Кинуться вниз головой в колодец, пошире раскрыть рот, чтобы вода побыстрее заполнила легкие, за пару минут окончить то, что может растянуться на месяцы? Нет, не получится! Кишка тонка. Любая другая смерть, но только не эта. Совсем недавно я уже испытал все её прелести. До сих пор не могу забыть, как я захлебывался водой, вдруг ставшей тяжелее свинца, как ногтями рвал свою собственную грудь, как извивался в последних судорогах, как глаза мои вылезли из орбит… Второй раз на такое трудно решиться.

Надо что-то делать. Найти какое-нибудь занятие, пусть даже совершенно бессмысленное. Только не поддаваться отчаянию, только не раскисать.

Подобрав оставшуюся от факела головешку, я стал ковырять стену пещеры, однако хрупкая, пористая древесина крошилась в моих руках, как мел. Грунт был не таким уж и мягким, как это казалось. Я совершенно выбился из сил, обломал все ногти, до крови стер подушечки пальцев, а в нише, пробитой мной, не уместился бы и ребёнок.

При таких темпах на завершение подкопа понадобятся годы. Это даже в том случае, если я не наткнусь на корни занебника, которые, по словам Ягана, пронизывают всю почву вокруг.

Что остаётся делать? Думать о будущем, которого у меня нет? Утешаться прошлым? Но я не из тех, кого греют воспоминания. Молиться? Если бы я только умел…

— Слушай, а ты в самом деле имеешь отношение к Незримым? — осторожно спросил Головастик.

— Как тебе сказать… — замялся я.

— Скажи, как есть, — мольба слышалась в его голосе. — Не скрывай от нас ничего. Прорицатели болотников знают много такого, чего не дано знать людям Вершени. Они умеют читать знамения жизни и смерти, им открыто будущее. Они единственные, кто может на равных говорить с Фениксами. Их речи кажутся смутными и непонятными, но на самом деле там всегда есть смысл — другой, высший, недоступный обыкновенным людям. И если они признали в тебе Незримого, так оно и должно быть.

— Ну, хорошо, можешь считать, что Прорицатели правы.

— Тогда спаси нас! Ведь тебе послушны все тёмные силы! Я знаю, что когда-то первые из вас, твои далекие предки, стояли рука об руку с демонами Прорвы. Они криком поворачивали армии, летали быстрее косокрылов, могли пребывать во многих местах сразу. Я сам видел однажды, правда издалека, как Незримый прошел сквозь стену неимоверной толщины.

— Пойми, Вершень и Иззыбье — разные вещи. То, что легко там, здесь нередко совершенно невыполнимо.

— Призови на помощь своих братьев! Возроди тайную силу праотцов! Придумай что-нибудь!

— Так и быть, — сказал я, чтобы только не губить его последнюю надежду. — Я постараюсь. Спи спокойно.

И он действительно уснул. Уснул быстро и легко, как могут засыпать только дети. Надежда, даже самая хрупкая — могучее лекарство. Жаль только, что действие его преходяще и обманчиво.

Нельзя сказать, что мой сон был так же сладок и покоен. Скорее это был даже не сон, а тревожная дрема, не приносящая ни отдыха, ни очищения. Чувство голода не только не притуплялось, оно стало ещё острее. Мне грезилась пища: котлы горячей тюри, кислые лепешки, истекающие медом соты, горы сочных плодов. В конце концов мне привиделась аппетитная, хорошо прожаренная жаба с гарниром из личинок термитов. Однако стоило только мне поднести ко рту первый кусок, как сладостный мираж улетучился, а вместе с ним пропал и сон.

Когда желудок пуст, как кошелек пьяницы, хочется заполнить его хоть чем-нибудь. А поскольку ничего другого, кроме воды, в моём распоряжении не имелось, я на ощупь пробрался к колодцу. Однако сложенные горстью ладони зачерпнули пустоту.

Странно, подумал я. Что могло случиться — ведь вода всегда стояла почти вровень со стенками колодца.

По грудь свесившись вниз, я пошарил руками. Ничего — только илистые, уже успевшие подсохнуть стенки. Судя по всему, вода ушла уже несколько часов назад. Отыскав возле себя глиняный черепок, я уронил его в колодец, и звук, с которым тот покатился вниз по пологому склону, не оставил никаких сомнений в том, что подземный ход свободен от воды на всем протяжении. Резкими, давно забытыми запахами тянуло оттуда: речной тиной, тростником, рыбьей чешуей. Так я сидел у самого края колодца, пытаясь осмыслить значение происшедшего, когда донесшийся из его глубины приглушенный, едва слышный звук заставил меня вздрогнуть. Я мог поклясться, что уже слышал однажды этот заунывный вой, в котором плач перемешался с угрозой. Да, точно! Ошибки быть не могло. Именно так кричал Шатун, подавая сигнал своим соплеменникам. Все сразу стало понятно мне — каким-то чудом наш друг сумел осушить лабиринт и теперь пробивается к нам на выручку.

Я принялся тормошить Головастика и Ягана.

— Вставайте скорее! Воды в колодце больше нет! Путь свободен! Надо спешить!

— Ты действительно всесильный демон! — воскликнул Головастик. — Я до конца жизни буду слагать в твою честь песни!

— Как это — нет воды? — удивился Яган. — Куда же она могла подеваться?

— Я её выпил! Демону это ничего не стоит! А теперь за мной! Быстрее!

Скользя на задницах по влажному плотному илу, мы как по ледяному желобу съехали вниз до самого места, где наклонный колодец переходил в горизонтальный тоннель. Передвигаться в нём можно было только согнувшись в три погибели.

— Держитесь крепче друг за друга, — посоветовал я своим спутникам. — Кто отстанет, тому наверняка конец.

Ссутулившись и уцепившись друг за дружку, как процессия слепцов, мы двинулись вперёд. Достигнув очередного разветвления, я всякий раз щелкал кресалом, чтобы при его краткой вспышке выбрать нору попросторнее. Кое-где было уже совсем сухо, а кое-где вода доходила до колен. Клич Шатуна звучал все явственнее — похоже, мы шли в верном направлении.

— Не нравится мне что-то этот голосок, — сказал Головастик. — Жутко, аж коленки дрожат.

— Не пугайся. Это Шатун подает о себе весть. Кому здесь ещё быть, — успокаивал я его, хотя, если признаться, у меня самого поджилки тряслись — уж очень натуральным казался этот вой. Не верилось даже, что человек способен издавать столь дикие и могучие звуки.

В промежутках между отдельными, завываниями слышались уже и шаги — шлеп, шлеп, шлеп, — как будто Шатун передвигался вприпрыжку, на манер огромной жабы. В одном из пересечений лабиринта мы разминулись. Вой стал глуше, шаги удалялись.

— Эй! — закричал я. — Эй! Мы здесь!

Шаги сразу замерли.

— Шатун, иди сюда, — снова позвал я. — Почему ты молчишь?

Ни слова не раздалось в ответ, однако шаги вновь стали приближаться, на этот раз медленно и осторожно: шлеп — пауза, шлеп — пауза, шлеп… Вскоре что-то более темное, чем мрак, шевельнулось впереди.

— Что это за шуточки. Шатун! Ты что, испугать нас хочешь? Перестань, мы тебя уже видим… — Я вытянул руку вперёд и щелкнул кресалом.

Вспышка была чересчур неяркой и кратковременной, чтобы рассмотреть все детали.

Но ещё прежде, чем погасла последняя искра, я понял, что передо мной стоит вовсе не Шатун.

Более того, это был даже и не человек.

Можете обвинить меня в чрезмерном воображении или, того хуже, — в трусости, но в тот момент я мог бы поклясться, что подкравшаяся к нам тварь вообще не принадлежит к сонму живых существ. Лишь тот, кому случалось поздней ночью в безлюдном месте столкнуться нос к носу с только что покинувшим могилу упырем, смог бы понять моё состояние.

И хотя в сознании запечатлелось немногое: припавшая на задние лапы туша, неимоверно грузная в ляжках и узкая в плечах, длинный хвост-руль, непропорционально короткие передние конечности, приплюснутая бугристая морда с далеко выдающейся нижней челюстью и четырьмя глубокими дырками (две пошире — для ноздрей, две поуже — для гляделок), зеленая, как у квакши, блестящая от обильной слизи кожа, костяные шипы, во множестве покрывавшие плечи и грудь, — всего этого оказалось вполне достаточно, чтобы сломя голову обратиться в бегство.

Вспышка света, по-видимому, на какое-то время ослепила чудовище, но оцепенение длилось недолго (о его окончании возвестил вой, такой раскатистый и злобный, что мои барабанные перепонки, а заодно и сердце, едва не лопнули) — и вслед нам раздалось быстрое: шлеп, шлеп, шлеп. Мы мчались, не разбирая дороги, натыкались на стены и друг на друга. Просто чудо, что в эти первые страшные минуты мы не потеряли друг друга. К счастью, преследователь наш не отличался проворством. Передвигаясь на задних лапах длинными пружинящими прыжками, он, несомненно, легко нагнал бы нас на открытом пространстве, но в узком и запутанном лабиринте преимущество в скорости сводилось к минимуму. Несколько раз, когда мы сворачивали в боковые ходы, зверь проносился мимо, однако всякий раз возвращался и возобновлял погоню. Нельзя было понять, каким образом он отыскивает нас: слухом, чутьем или интуицией, но как мы ни путали след, какие заячьи уловки ни применяли, зловещее шлепанье неотступно следовало за нами.

В горячке бегства мы не сразу заметили, что уровень воды в тоннеле стал прибывать. Вскоре навстречу нам устремились целые валы бурлящей пены, а грохот низвергающихся потоков заглушил все другие звуки, кроме ужасного звериного воя.

Хорошенькое дело, подумал я, с головой проваливаясь в какую-то яму. Не сожрут, так утопят!

Чудовище было где-то совсем рядом. Нарастающий напор воды, конечно, мешал и ему, но это только оттягивало неминуемую развязку.

Внезапно прямо на нашем пути бенгальским огнем полыхнуло кресало, от которого сразу занялся и стал быстро разгораться факел. Запахло смоляным чадом. Человек, спокойно стоящий по пояс в воде и размахивающий над головой факелом, мог быть только Шатуном. Уже на пределе сил одолев последние метры, мы, как испуганные малолетки, спрятались за его спиной. Чудовище взвыло особенно свирепо и раскрыло пасть, глубокую и клыкастую, как у аллигатора.

Шатун, даже не стронувшись с места, взмахнул факелом так резко, что горящие капли градом брызнули в зелёную морду. Заверещав, как ошпаренный подсвинок, зверюга отпрянула назад и лапами принялась смахивать с себя липкую, жгучую смолу. Шатун, шагнув следом, принялся беспощадно хлестать её факелом куда ни попало. После каждого такого удара факел тускнел, но зато на шкуре хвостатого монстра появлялось новое огненное пятно, и вскоре весь он обратился в живой костер. Побоище завершилось тем, что Шатун загнал факел глубоко в глотку своему врагу. Последнее, что запомнилось мне в этой дикой сцене, была мотающаяся над черной водой оскаленная пасть, из которой, как изо рта уличного фокусника, извергался фонтан оранжевого пламени.

— Идите за мной, — сказал Шатун уже в темноте. — Выход совсем рядом.

Я подхватил под мышки уже начавшего пускать пузыри Головастика, сзади в меня вцепился Яган, и мы устремились вслед за своим спасителем. В некоторых местах, где свод тоннеля понижался, вода почти достигала потолка, и нам приходилось нырять. Единственное, что удерживало меня от паники, — это непоколебимое спокойствие Шатуна. Через полсотни шагов, каждый из которых мог стать последним в нашей жизни, тоннель резко пошёл вверх, и вода, только что заливавшая ноздри, отступила.

Сияние дня пребольно резануло наши давно отвыкшие от света глаза. Свежий воздух опьянил головы. Впервые за столько дней мы оказались на свободе!

— Как тебе удалось спасти нас? — спросил я Шатуна, когда мы удалились на порядочное расстояние от ямы, служившей входом в лабиринт.

— Я не мог добраться к вам вплавь, потому что не знал точного расположения лабиринта. Служка, кормивший вас, всякий раз проводил меня другим путем. Поэтому мне пришлось спустить озеро, поддерживающее уровень воды в подземных ходах. Плотину когда-то строил мой дед, и только немногие знают, каким образом её можно быстро разрушить. Когда вода ушла из тоннелей, все мужчины бросились защищать входы своих жилищ, чтобы в них не проникли куцелапы. Так что никто не смог помешать мне вывести вас на волю.

— Значит, это куцелап гнался за нами?

— Да. Только убегать вам не надо было. Куцелапы твари хоть и коварные, но трусливые. Охотятся они чаще всего за детьми да за стариками. На спящего могут напасть. Но если получат отпор, предпочитают отступить. Он и орал потому, что сам боялся.

— Вот я и принял его вой за твой клич. Помнишь ту ночь в траншее, когда убили служивого? Ты кричал тогда очень похоже.

— Так болотники предупреждают друг друга об опасности. Но не здесь, а только на Вершени. Да и то в самом крайнем случае.

— Что же ты нас сразу не нашёл? — обиженно спросил Яган. — Ещё бы чуть-чуть, и конец нам!

— Когда я добрался до пещеры, вы уже покинули её. Это просто удача, что я потом отыскал вас в лабиринте. К тому времени болотники успели восстановить плотину, и уровень воды стал подниматься. Я уже собрался уходить, когда услышал вой куцелапа. Вот и решил посмотреть, с чего это он так разорался.

— Почему ты говоришь: болотники? Раньше ты говорил — братья, — поинтересовался Яган.

— Потому что я сам уже не болотник. Прорицатели приговорили меня к изгнанию. Уже сутки я скитаюсь без крова и пищи.

— Да, неважные твои дела…

— А разве наши дела лучше? — вмешался я. — Где искать спасение? Если останемся здесь, опять в яму попадем! На Вершени нас тоже ничего хорошего не ждет. Что остаётся? Прорва?

— Да. Отрастим крылышки и будем летать наперегонки с косокрылами, — невесело пошутил Головастик.

— В Прорве хватает тварей и похуже косокрылов, — буркнул Яган. — Не забывайте, что среди нас демон. Таким как он. Прорва — дом родной.

— Зачем говорить пустое. Сами же прекрасно понимаете, что никакой я не демон. Сейчас не самое лучшее время для болтовни. Надо решать — или здесь оставаться, или на Вершень идти. Высказывайтесь. Начинай, Яган.

— У нас так говорят: легче из Прорвы вернуться, чем из Иззыбья. Тут только мертвецам место да пиявкам. А на Вершени мы не пропадем. Приятелей у меня там немало осталось. На всех заставах меня служивые знают. Как-нибудь перебьемся первое время. А там видно будет. Главное, чтобы приговор мне отменили. Тогда я опять в силу войду. И вас, конечно, не забуду.

— Ясно. Говори, Головастик…

— На Вершени я знаю все тайные тропки, все укрытия, где можно переждать облаву. В следующий раз я так глупо не попадусь. А кормиться будем моими песнями. Свадеб и поминок на наш век хватит. А тут кому петь — комарам? Да и не поется мне здесь совсем.

— Присоединяюсь к мнению Ягана и Головастика, — сказал я. — На Вершени, конечно, нам несладко придётся, но в Иззыбье куда хуже… Теперь ты. Шатун. Мы внимательно слушаем.

— Говорить мне нелегко. Иззыбье моя родина. Но теперь я изгой, и все здесь об этом знают. На Вершени я тоже останусь изгоем. Но там легче выжить, легче затеряться. Кроме того, мне не хотелось бы расставаться с вами. Сейчас вы единственные, кто не чурается меня. А в одиночку прожить я вряд ли смогу. — Он умолк, тяжело задумавшись.

— Значит, Вершень?

— Вершень, а там посмотрим…

— Тогда веди нас к ближайшему занебнику.

Первым делом Шатун приказал всем нам раздеться и перемазаться грязью. Для маскировки, как он объяснил. Яган, недовольно ворча, скинул свои трусы и, аккуратно свернув, зажал под мышкой. Я не мешкая сбросил плащ, но Шатун, узрев моё бледное, худосочное, по местным меркам, тело, немедленно отменил своё распоряжение. Затем мы, не мешкая, выступили в путь.

Трудности начались буквально сразу. Даже я, как выяснилось, не умел ходить по топям и торфяникам. А уж про Ягана и Головастика, вся сознательная жизнь которых прошла на Вершени, и говорить нечего. Гладкая, как обструганная доска, ровняга — это вам не зыбучее болото. Через каждые пять шагов кого-то из нас приходилось вытаскивать из трясины.

— Если вы и дальше будете идти в таком темпе, то никогда не доберетесь до занебника, — сказал Шатун. — Ступайте только в мои следы. Ни единого шага в сторону. Вперёд смотреть не обязательно, лучше смотрите себе под ноги.

Постепенно характер местности стал меняться. Редкие пологие холмы, мутные речушки и заросли хилого, кустарника, до этого хоть как-то разнообразившего пейзаж, исчезли окончательно, уступив место плоской и безрадостной, залитой стоячей водой пустоши. Из ржавой, воняющей сероводородом жижи торчали только голые, черные кочки да стреловидные стебли какай-то травы. Огромные пузыри вспухали то здесь, то там и, лопаясь, обдавали нас брызгами грязи. Пласты тумана, колыхаясь, плыли слева и справа от нас. Туманом было небо над головой, туман был впереди и сзади, туманом была наша судьба.

В стороне показалась стая куцелапов — пять или шесть особей, каждая размером не меньше той, что увязалась за нами в лабиринте. Вот кто был здесь в своей родной стихии: грациозно взлетая вверх, каждый из куцелапов находил свою кочку и, казалось, едва коснувшись её задними лапами, вновь совершал плавный и лёгкий десятиметровый прыжок.

Появляясь то с одной, то с другой стороны, они явно стягивали вокруг нас кольцо. Время было раннее, и, судя по всему, тварям не терпелось позавтракать. А у нас с собой не было никакого оружия — ни ножа, ни даже палки.

— Что-то не нравится мне, как они кружат вокруг, — сказал Головастик. — Ведь ты, Шатун, говорил, что куцелапы существа трусливые. Так чего же они к нам лезут?

— Это они в одиночку трусливые, — меланхолически ответил Шатун. — А кучей смелые.

— Значит, они нападут на нас?

— Обязательно.

— Как же нам поступить?

— Идти, как шли. — Шатун все время озирался по сторонам, словно высматривая что-то, хотя, на мой взгляд, кроме воды и кочек, вокруг ничего не было. — Вся моя жизнь прошла в этих краях, и я знаю о них немало. Здесь мне не страшен ни зверь, ни человек. Даже ребенком я умел спасаться от куцелапов. Одинокого куцелапа губит трусость, а стаю — наглость. Скоро вы в этом убедитесь.

От куцелапов нас отделяло теперь каких-нибудь полсотни метров. С такого расстояния их можно было рассмотреть во всех подробностях, и, надо признаться, эта помесь кенгуру и крокодила своим видом отнюдь не ласкала наши взоры.

— Всё! — крикнул нам Шатун. — Стойте, где стоите!

— А сесть можно? — спросил я.

— Можно, — разрешил Шатун. — Ты у нас, вроде, самый сообразительный… Чем отличается кочка, на которой я стою, от, скажем, вон той?

— Чем отличается? — я посмотрел в указанном направлении. — Та, вроде, размером побольше.

— Гляди лучше.

— Подожди, подожди, — я напряг зрение. — Кажется, она движется.

И действительно, кочка, на которую обратил моё внимание Шатун, вела себя довольно странно: медленно, очень медленно, она перемещалась в нашу сторону. Чтобы окончательно убедиться в этом, я засек её местоположение относительно других кочек и вскоре обнаружил, что не одна она здесь такая. Двигались многие кочки, некоторые к нам, некоторые от нас. Иногда какая-нибудь слегка приподнималась из воды, сразу вырастая в размерах вдвое, а то и втрое.

— Сейчас начнется, — сказал Шатун. — Будьте готовы ко всему, но панике не поддавайтесь.

Куцелапы, до этого будто и не замечавшие нас, вдруг совершили резкий поворот на девяносто градусов и, легко перелетая с кочки на кочку, перешли в наступление. Одна пара атаковала с фронта, две другие заходили с флангов.

Понимая, что слова Шатуна имеют какой-то пока непонятный мне смысл, я внимательно наблюдал за странной кочкой, которая непременно должна была оказаться на пути одного из куцелапов. Однако крик Ягана отвлек меня. Оба нападавших справа зверя исчезли, а на том месте, где им положено было находиться, вода словно кипела. Затем вскрикнул и Головастик. Я перевел взгляд в его сторону и успел увидеть, как кочка, которой только что коснулся самый крупный из куцелапов, — возможно, вожак, — словно всосала его в себя, всосала целиком, по самую макушку, и тут же сама канула в болото. Не прошло и минуты, как в поле нашего зрения не осталось ни единой зеленой гадины. Да и кочек заметно поубавилось. Зато в глубине болота шла какая-то бурная деятельность — на поверхности воды крутились воронки и взлетали гейзеры, туда-сюда перекатывались волны, кочка подо мной (надо надеяться, кочка обыкновенная, без всяких сюрпризов) содрогалась.

Спустя некоторое время раздался мощный чмокающий звук, и трясина извергла плотный зеленоватый ком, размером с человеческую голову — перемолотые кости, клыки, куски шкуры. Так повторилось ещё пять раз, и болото успокоилось.

— Я никуда не пойду, — решительно заявил Головастик. — Буду сидеть здесь, пока не подохну.

— Нам бояться нечего. Морду жерновника от обыкновенной кочки разве что дурак не отличит. Я нарочно завел вас в самую середину стада. Тут нас и тысяче куцелапов не достать.

— А жерновник — это что такое? Живой он или неживой?

— А занебник живой?

— Живой, но не в такой степени, как мы с тобой.

— Ну вот, а жерновник нечто среднее между зверем и растением. Ни глаз, ни лап у него нет, но жрать и двигаться может.

— Слыхал я про таких тварей, — буркнул Яган. — Не один наш полк они сожрали в своё время.

— Идем дальше, — Шатун легко перепрыгнул на ближайшую кочку. — Скоро мы выберемся на твердое место. Будет полегче.

То, что Шатун называл твердым местом, оказалось мёртвым, засохшим на корню лесом, затянутым пологом густой паутины и загроможденным гниющими древесными стволами. Но идти действительно стало легче. Какие-то насекомые погубили здесь всю растительность, пощадив только розовые, как свежее мясо, отталкивающего вида грибы. Под ногами потрескивал плотный ковер хрупких сероватых коконов. Ещё больше таких коконов было на голых ветках деревьев и в тенетах паутины. В воздухе витал запах тления гнили, запустения. Я тронул рукой ближайший пень, и мой палец легко вошел в трухлявую древесину.

— Поосторожней, — сказал Шатун. — Здесь все отравлено. С занебников на нас долго сыпали всякую дрянь. От неё все живое передохло: птицы, белки, ящерицы. А вот древоточцы, наоборот, расплодились.

— А что с вами ещё делать? — огрызнулся Яган. — Вы нас в болотах топили, на жерновников выводили, резали сонных! Сколько наших здесь полегло!

— Сидели бы у себя на Вершени, были бы все живы и здоровы.

— О чем нам говорить, дикий ты человек! Мы же вам добра желали! Хотели, чтобы как люди жили.

— Нам и в болоте неплохо. Откуда вам известно, что для нас лучше, а что хуже?

— Потому что мы знаем Письмена, а вы нет! — заявил Яган с таким видом, словно в этих словах содержался неоспоримый довод. — Потому, что так Тимофей велел!

Шатун только рукой махнул на это.

— Друзья, — вмешался я. — Может быть, поговорим обо всем этом потом? В более спокойном месте.

Сквозь редкий частокол голых ободранных сухостоин на горизонте, чуть скрытый дымкой, уже виднелся серый, громадный, теряющийся в низких облаках ствол занебника. Меня мороз по коже пробрал, когда я представил себе, как нам придётся карабкаться по этой почти отвесной стене.

Из-за разлапистого выворотня, в ста шагах от нас, стремительно выскочила человеческая фигура и скрылась в гуще леса.

— Шатун, — сказал я растерянно. — Кажется, там кто-то есть.

— Болотники, — спокойно объяснил наш проводник. — Они опередили нас. Там, за деревьями, их не меньше десятка. Остальные идут сзади, по нашему следу.

— И что же будет?

— Впереди простые загонщики. Они только делают вид, что прячутся. Если болотник прячется всерьез, ни один чужак его не заметит. Им поручено повернуть нас назад, под удар главных сил.

— Тогда пойдём вперёд. Попробуем пробиться.

— Но они понимают, что я без труда разгадаю эту уловку, и наверняка придумали какую-нибудь хитрость.

— Тогда идем назад.

— Только этого они и хотят!

— Так где же выход?

— Выхода нет.

— Хорошо тебе рассуждать! — взъярился Яган. — Тебя они не убьют! Завел нас в ловушку, а ещё издевается!

— В одиночку я легко ушёл бы от любой погони. Но куда денешься с вами? Скажи, — Шатун обратился к Ягану, — ты сможешь незаметно проползти между двумя болотниками, стоящими в десяти шагах друг от друга?

— Нет, — буркнул тот. — Меня этому не учили.

— А ты сможешь добраться до края леса, прыгая с дерева на дерево, как белка? — вопрос был обращен уже к Головастику.

— Я и на дерево вряд ли залезу.

— Вот так! Я с вами, как с детьми. Мы снова в одной колодке. Поэтому я не брошу вас. Будем бежать, пока нас не догонят. Потом будем драться, пока хватит сил. А уж в самом конце постараемся умереть достойно.

— Нет ничего приятнее, чем умереть в такой компании! — воскликнул Головастик. — Всю жизнь только и мечтал об этом! Вот и дождался. Привалило счастье!

— Если желаете спастись, беспрекословно подчиняйтесь мне, — сказал Шатун. — Сейчас вам понадобится вся ваша сила, все терпение, вся выдержка. Возможно, уцелеют не все, но сие от меня уже не зависит. Устраивают вас такие условия?

— Устраивают, — сказал я.

— Других все равно нет, — вздохнул Яган.

— Вот только откуда этой силе и выдержке взяться? — пробормотал Головастик.

— Тогда начнем. Ветер нам благоприятствует. — Шатун нагнулся и чиркнул кресалом.

Сухие коконы воспламенились легко, сразу дав много белесого, едкого дыма. Вскоре занялись огнем трава и валежник. Хватая горящие головешки, Шатун швырял их далеко вперёд. Пожар постепенно ширился, набирал силу. Густая ядовитая мгла наполнила лес. В воздухе закружились хлопья пепла. Полотнища паутины вспыхивали, как порох, и подгоняемое ветром пламя стремительно перелетало с одного дерева на другое.

Держась от огня на безопасном расстоянии, мы побежали вслед за Шатуном куда-то вправо и вскоре оказались в глубоком темном овраге, по дну которого текла речка, шоколадная от торфяной взвеси. Дышать здесь было легче — ветер относил дым и горячий воздух вверх. Увязая в зыбком илистом грунте, мы двинулись против течения и вскоре вступили в тоннель из огня. По обеим сторонам оврага, треща, пылали деревья. В воду сыпались искры и обугленные ветки. Нестерпимый жар опалил наши лица, затрещали волосы на голове, перехватило дыхание.

Бежавший впереди Шатун плашмя бросился в воду, и все мы тотчас последовали его примеру. Купание принесло сладостное, но чересчур краткое облегчение. Постепенно русло реки становилось глубже, мы погрузились по грудь и уже не бежали, а брели, поминутно окунаясь с головой. От воды поднимался обильный пар. Шатун все время оглядывался, следя, чтобы никто из нас не отстал. Огромное дерево, превратившись в огненный столб, упало поперёк потока позади нас, и обжигающий туман скрыл все вокруг.

Сваримся, подумал я. Сваримся, как караси в ухе.

Не хватало кислорода. На щеках и лбу вздувались волдыри. Уши мои, предварительно посолив и поперчив, уже можно было подавать на стол. Я нырял через каждый шаг, но это уже не спасало от мук. Обваренный, полуослепший, я брел, не соображая куда, утратив последнюю надежду на спасение. Смерть в пасти куцелапа или утробе жерновника уже не казалась мне чем-то ужасным. Сознание быстро меркло, угасало, растворяясь в боли и отчаянии, как сахар растворяется в кипятке.

Кто-то толкал меня в спину, кто-то тянул за рукав, кто-то орал в самое ухо. Затем вода и пар куда-то исчезли, меня волокли по твердой земле. Несколько раз мы падали, и всякий раз нестерпимая боль пронизывала тело. Жара спала, только дым, низко стелющийся вокруг, ел глаза и пощипывал в горле. С ходу мы влетели ещё в одну речку — холодную, быструю, — выбрались на пологий топкий берег и здесь разлеглись в прохладной грязи, похожие на осмоленные свиные туши. Позади нас вздымалась белая непроницаемая стена дыма. Впереди уходила в небо темно-серая, изъязвленная дуплами и изрытая трещинами громада занебника. А чуть повыше нас, на сухом голом холме, стояла толпа болотников, и у каждого болталась на шее парочка остро отточенных железных клинков.

— Привет тебе, брат мой Шатун! — сказал один из них, чьё лицо, обезображенное старыми синеватыми шрамами, напоминало неумело и наспех склеенный горшок, когда-то вдребезги расколотый неумолимым ударом.

— И тебе привет, брат мой Полголовы! — как ни в чем не бывало ответил Шатун. — Все ли в порядке в твоём Доме?

— В нашем Доме все в порядке, — с ударением на первом слоге сказал Полголовы. — Твои дети живы и здоровы. Твоим женам мы нашли достойных супругов.

— Благодарю вас за заботу. Что ты делаешь здесь в столь неурочное время? Все добрые люди сейчас или обедают, или предаются отдыху.

— Я поджидаю тебя и твоих спутников. Такова воля Прорицателей.

— Кому ещё поручено столь важное дело?

— Многим. Там, — он махнул рукой в сторону ширящегося пожара, — воины из Домов Гудра Колючки и Гваста Щербатого. Немало воинов из соседних Домов прикрывают пути к другим занебникам. Но старшим над всеми поставлен твой приятель Змеиный Хвост.

— Передай ему привет, когда встретишь.

— Обязательно.

— А почему такой опытный воин, как ты, оказался в месте, приличном только для кашеваров и носильщиков?

— Змеиный Хвост не доверяет мне, потому и назначил в запас. Но я рад этому. Иначе мы бы не встретились. Я знал, что ты обманешь погоню. Вспомни, детьми мы часто играли в этих краях. И ты не раз ускользал от меня в водах речки.

— К счастью, Змеиный Хвост не знает об этом. Тогда он уже был служкой у Прорицателей. Носил за ними горшки, наушничал.

— Ты нуждаешься в чем-нибудь?

— Я — нет. Но моим спутникам нужна помощь. В таком состоянии они не смогут уйти далеко.

— Мы сделаем все, что в наших силах.

Несколько немолодых болотников спустились вниз и занялись врачеванием. Ловко очистив обожженные места от грязи, они смазали их густым, холодным жиром и присыпали коричневым, пахнущим тмином порошком. Боль при этом, конечно, мы испытывали адскую, однако травяной отвар, которым нас напоили в конце процедуры, быстро унял её.

— В этих мешках лекарство и пища, — сказал Полголовы. — На первое время хватит. Идите Арочным ходом. Его пока охраняют мои люди. Ведь, как я понимаю, вы отправляетесь на Вершень.

— Ты угадал. Кстати, у тебя на шее я вижу мои ножи.

— Прими их. Я сам наточил и выправил клинки.

Полголовы снял оба ножа и некоторое время держал их на ладонях, словно взвешивая. Шатун, заподозрив неладное, подался назад, но стремительный выпад брата опередил его. Молнией сверкнувшее лезвие полоснуло по горлу. Из длинной, но неглубокой царапины выкатилась капля крови и затерялась в буйной растительности на груди Шатуна.

— Прощай, — сказал Полголовы, отдавая ножи.

— Прощай, — эхом отозвался Шатун.

Они обнялись, тесно прильнув лицами, потом резко оттолкнули друг друга и, не оборачиваясь, разошлись в противоположные стороны. За Полголовы потянулись его воины. Мы же, подхватив мешки, двинулись за Шатуном.

— За что он тебя так? — спросил я, с содроганием рассматривая рану, свидетельствующую о необычайно твердой руке Полголовы. Нож обнажил гортань и яремную вену, но не повредил ни один жизненно важный орган.

— Это метка изгнанника, — ответил Шатун, заматывая шею листьями перечника. — Предупреждение. Если я вернусь, а что ещё хуже, стану мстить, следующий удар будет нанесен в то же самое место, но уже всерьез.

Дальше мы шли уже без всяких опасений — догнать нас теперь могли разве что на ковре-самолете или на дрессированном косокрыле. Местность постепенно становилась все суше. На ходу перекусив лепешками и напившись из родника, мы перебрались через последнее болотце. Дальше, до самого подножия занебника, расстилалось пустынное, лишенное всякой растительности плато. Кое-где виднелись остатки укрепленных лагерей, рвы и насыпи — память о военной экспедиции служивых.

Единственное яркое пятно оживляло этот невзрачный, однообразный пейзаж. На развалинах сторожевой башни в десятке шагов от нас сидело необычайно крупное крылатое существо, ни дать ни взять — птица Рух из арабских сказок. Оперение её (а может быть, чешуя) имело тускло-красный цвет с золотистым отливом на голове и груди. Тяжелый клюв был способен расколоть череп носорога. Но самое удивительное — глаза птицы были прикрыты тяжелыми складчатыми веками.

— Про это я как-то не подумал, — сказал Шатун, остановившись. — Прорицатели послали вдогонку за нами Феникса. Сильно же они боятся нас.

— Не нас, а его, — буркнул Яган, покосившись на меня. — Может, обойдем Феникса стороной? Так ли он опасен, как говорят…

— Обойдем стороной… А смерть свою ты не пробовал стороной обойти? — рука Шатуна сомкнулась на рукоятке ножа. — Вперёд! Чему быть, того не миновать!..

Признаться, я не разделял опасений Шатуна. Подумаешь, феникс! Видали мы здесь и не такое. Птицы в этом мире отсутствуют, поэтому не удивительно, что Шатун испугался такой твари. Хотя напугать Шатуна ещё нужно уметь… Неужели четверо здоровых мужиков не отобьются от одной-единственной, пусть даже исполинской птицы. Кругом валяется немало жердей и палок. Да и про ножи забывать не надо. Впрочем, Феникс пока никак не проявляет своих агрессивных намерений. Дремлет себе в тенечке, и все…

Внезапно глаза птицы широко раскрылись. Жуткий, скажу я вам, это был взгляд. Так может смотреть на человека только дьявол — но не дьявол-искуситель, а дьявол-истребитель. Яган и Головастик оцепенели в самых причудливых позах. Лишь Шатун, с усилием шагнув вперёд, медленно занес свой нож.

— Пойди прочь! — глухо произнёс он. — Никогда прежде Фениксы не причиняли вред человеку моего Дома. Мои предки всегда верно служили вам. Неужели слово Прорицателей стало законом для бессмертного существа? Зачем тебе наши ничтожные жизни? Пощади!

Однако птица по-прежнему не сводила с нас своего ледяного взора. Я видел, какие муки испытывают мои товарищи. Судороги, сотрясавшие и корчившие нас троих, должны были давно опрокинуть их тела навзничь, однако некая другая, неведомая сила препятствовала этому. Неужели легенды о Медузе-Горгоне не вымысел, подумал я, чувствуя, как каменеют мои мышцы.

— Ах так! — пробормотал Шатун. — Тогда не взыщи. Этим ножом я убивал кротодавов и шестируких. Посмотрим, опасно ли для тебя железо… Проклятие…

Рука Шатуна дрогнула, и нож выпал из неё. Он попытался подхватить его другой рукой, но тут странные метаморфозы начали происходить с его ногтями. Они стали вытягиваться, темнеть, загибаться и вскоре превратились в огромные, черные, как головешки, бугристые когти. Руки, отягощенные столь жутким украшением, не способны были даже утереть нос, а не то что держать оружие.

Да что же это происходит, подумал я. С какой стати я торчу здесь столбом? Мне ли бояться птицы?

Схватив увесистую дубинку, я бросился к Фениксу. Меня сразу повело совсем в другую сторону, а затем несколько раз крутануло на одном месте. Когда способность ориентироваться вновь возвратилась ко мне, огромной птицы уже не было и в помине.

— Вот это да! — сказал тяжело дыша Головастик. — Выходит, есть ещё люди, способные устоять перед Фениксами.

— Похоже, он испугался тебя, — с уважением произнёс Яган.

Только Шатун ничего не сказал. Зажав коленями нож, он обрубал о его лезвие свои тяжеленные, кривые когти, мало чем уступающие когтям косокрыла.

Спустя пару часов мы оказались у самого подножия занебника. Теперь его ствол казался уже не огромной стеной, а беспорядочным нагромождением бесчисленных утесов. В трещинах коры росли рощи смоляной пальмы и мшаника, в многочисленных дуплах, похожих на вырубленные в скалах пещерные города, гнездились дикие пчелы, сверкая множеством как бы нанизанных на него радуг, сверху низвергался водопад, медленно-медленно, как застывающая лава, стекала смола, неся смерть всему живому, оказавшемуся на пути. Далеко слева виднелось заброшенное, заросшее мхом и папоротником крутопутье. Как объяснил Шатун, оно охраняется служивыми, засевшими на недоступной для глаза высоте, и уже давно не использовалось по назначению. Наверх нам придётся пробираться по норам, проложенным в толще занебника древесными кротами, а впоследствии приспособленным для передвижения людей. Таких ходов в каждом занебнике сотни, если не тысячи. Переплетаясь, сходясь и расходясь, они пронизывают весь его объем до самой макушки. Кроме кротов и кротодавов в норах находят приют немало других живых существ как совершенно безобидных для человека, так и смертельно опасных. Разбойники хранят здесь добычу, а шестирукие нянчат своих младенцев, не менее злобных и кровожадных, чем они сами. Некоторые ходы известны служивым, а другие — нет, но, во всяком случае, контролировать их все сразу абсолютно невозможно. Для передвижения в них нужна определенная сноровка — сноровка двигаться вслепую, на ощупь находя нужные приметы и указатели. Двое-трое опытных бойцов могут остановить здесь целый полк врага. Война в этих норах — совсем особенная война, требующая и специальной тактики, и специальной сноровки, и специального оружия. Ни один добрый человек по своей воле не сунется сюда.

У входа в нору — черной овальной дыры, едва заметной среди изломов и нагромождений коры, — нас поджидали двое подростков, возможно, дети или племянники Шатуна. От них мы получили вязанку факелов и крошечного, премилого зверька — детеныша древесного крота, который сразу был поручен опеке Головастика. При нас он будет исполнять роль живого индикатора, предупреждающего о приближении кротодава. Все другие опасности, а количество их несчетно, Шатун всерьез не принимает. В лабиринте ходов он привык чувствовать себя как дома. Здесь тлеют кости его соратников. Здесь он добыл себе славу и заработал немало ран. Путь с Вершени в Иззыбье занял у нас считанные минуты, обратный путь может растянуться на многие сутки.

Яган идёт вымаливать прощение. Головастик не может жить без свадеб и поминок. Шатуну абсолютно безразлично, куда идти, — он изгой. А вот куда, спрашивается, иду я? Где сейчас мой дом? Где моя родная планета?

Часть II

На Вершени бывают две поры года, причём ни на средней температуре воздуха, ни на соотношении дневных и ночных часов это никак не сказывается.

Голодное и скучное Сухотье длится примерно полтораста суток. В самом его начале сосуды занебников пересыхают, движение соков прекращается, и вся вскормленная этими соками флора мертвеет. Многие виды животных впадают в спячку, те же, кто остался бодрствовать, вынуждены промышлять беспощадным разбоем. Жизнь замирает даже в пышных антиподных лесах, покрывающих нижнюю, обращенную к земле поверхность ветвяков. Люди существуют за счёт заранее заготовленных запасов пищи и охоты на случайную дичь. До нового урожая доживает едва ли половина из них.

Мочило почти наполовину короче Сухотья, но и этого времени вполне достаточно, чтобы вся природа бурно расцвела и дала обильные плоды. Напор сока быстро достигает максимальной силы. Обычные для Вершени туманы превращаются в непроницаемую завесу, которую не в состоянии рассеять даже самый сильный ветер. Лишь радуги, сияющие в серой мути, не дают путнику сбиться с дороги. Каждую ночь антиподные леса покрываются жгучей, как муравьиная кислота, росой. В каждой норе, в каждом кустике, в каждой луже кипит жизнь. Обожравшиеся кротодавы становятся мирными, как овечки. Даже беспощадные и ненасытные Фениксы довольствуются только сердцем и печенью своих жертв.

О причинах смены сезонов ни Яган, ни Головастик ничего определенного сказать не могут. Об астрономии этот народ имеет такое же представление, как эскимосы о поливном земледелии. Мироздание их ограничено рамками реального бытия, и никакие необъяснимые природные явления не позволяют эти рамки расширить. Вершень — это жизнь. Прорва — смерть. Иззыбье вещь малоприятная, но без него не обойтись. Больше во вселенной ничего нет, да и быть не может. Звезды здесь никогда не наблюдаются, а наступление света и тьмы никоим образом не связывается с движением невидимого светила.

Однако кое-какие знания и элементарный здравый смысл подсказывают мне, что причиной годовых изменений является, в первую очередь, космический фактор. Одних нагнетающих сил корневого давления и присасывающих сил транспирации вряд ли хватило бы на то, чтобы поднять столь огромную массу воды на такую высоту. Точно так же, как на моей родной планете океанские приливы зависят от притяжения Луны и Солнца, так и здесь какое-то достаточно массивное небесное тело периодически превращает ксилему занебников в мощнейший насос.

Путешествие в недрах занебника в принципе возможно в любую пору года. Но есть, конечно, и кое-какие нюансы. В Сухотье главную опасность представляют кротодавы. В Мочило стенки сосудов нередко лопаются, и сок, под немалым давлением врывающийся в лабиринт ходов, губит все живое.

Мы начали свой путь на переломе сезонов, когда напор сока ещё не иссяк, а кротодавы уже успели оголодать.

Коридор, прогрызенный в толще огромного дерева бесчисленными поколениями кротов, а потом расширенный и обустроенный людьми, полого поднимался вверх. В наиболее крутых местах были вырублены ступенчатые дорожки. Единственное неудобство — кромешная темнота — с лихвой компенсировалось опытом и интуицией Шатуна, тем более, что на особо сложных, по его мнению, участках пути: в обширных, как карстовые пещеры, маточных камерах термитов и в запутанных многоярусных разветвлениях — он все же зажигал факел.

Идти все время в гору занятие не из легких (особенно отвыкшему от долгой ходьбы колоднику), и когда мы, наконец, разместились на ночлег в неглубоком, но удобном для обороны тупичке, я твердо решил, что завтра даже не стронусь с этого места — пусть делают со мной, что хотят.

Тупорылый ласковый зверек слопал кусок черствой лепешки и мирно уснул на коленях Головастика. Шатун, не снимая ножей, улегся поперёк входа. Яган занялся инвентаризацией наших припасов.

— Долго нам ещё идти? — осведомился я у Шатуна.

— Если ничего не случится, завтра доберемся до первого ветвяка. Дальше третьего я обычно не поднимался. Там ходов мало, и в каждом застава. Если надо ещё выше, на четвертый или пятый ветвяк, лучше идти крутопутьем.

— Разве на крутопутье нет застав? — удивился Яган.

— Эти можно и обойти. Ничего сложного.

— Сколько же раз, интересно, ты ходил крутопутьем?

— Не считал. Много.

— И никогда не попадался?

— Попадался.

— Удирал, значит?

— Случалось, удирал. А случалось, служивые удирали.

— Да, трудно тебе у нас будет. Врагов ты много на Вершени нажил. Придётся за тебя словечко замолвить.

— Ты сначала за себя замолви. А обо мне не беспокойся. На Вершени есть места, куда служивые никогда не сунутся.

Продолжения разговора не последовало: Яган уже спал, положив под голову мешок с провизией.

Прежде чем покинуть место ночёвки, Шатун тщательно уничтожил все следы нашего пребывания здесь. Вопреки ожиданиям, ноги мои сгибались и разгибались вполне прилично. Коридор постепенно становился все круче и постоянно забирал вправо. Мы взбирались как бы по огромной спирали. Шатун уже не гасил факел: по его словам, в эти места нередко наведывались служивые. И хотя постоянных застав они тут не держали, зато свободно могли оставить какой-нибудь сюрприз — ловчую яму, петлю-удавку, ядовитую колючку. Гладкие, словно отполированные стены тоннеля были испещрены какими-то непонятными знаками, пятнами копоти, примитивными, но предельно достоверными рисунками. Попадались и грозные предупреждения: насаженные на колья высохшие головы, опутанные лианой-змеевкой скелеты.

Время от времени Шатун, как заправский гид, давал нам краткие пояснения: «Кривая развилка. Если повернуть влево, попадешь в Окаянный лабиринт… Тройня. Каким ходом ни пойдёшь, все равно окажешься в Гиблой яме… Безодница. Её надо обходить только слева. Здесь когда-то пропал мой брат… Кружель. Тут меня в первый раз ранили… Погребище. Однажды нас там ловко прижали служивые. Десять дней пришлось новый ход прорубать. Еле спаслись… Горелая лестница…»

Иногда на нашем пути попадались массивные наплывы смолы, отмечавшие те места, где когда-то в тоннель прорывался сок. Стоило только приложить ухо к этой куда более твердой, чем стекло, янтарного цвета пробке, как слышался глухой могучий звук, похожий на рокот далекого водопада, — сосуды занебника гнали вверх кубометры жидкости.

Проходили мы и через огромные, вырубленные в древесине залы. Вершины многогранных колонн терялись во мраке. Между колонн торчали изуродованные, беспощадно изрубленные топорами фигуры не то богов, не то вождей давно исчезнувшего народа. Был момент, когда мне показалось, будто одна из наиболее сохранившихся фигур изображает ни что иное, как нашего мрачного знакомца — Феникса. Шатун о происхождении этих заброшенных храмов ничего не знал, Яган отмалчивался, Головастик выражался смутно и осторожно. Жили, дескать, здесь люди в стародавние времена, а куда девались — неизвестно. Только поминать их всуе нельзя — плохая примета. Говорят, с Незримыми дружили, а ещё говорят — наоборот, враждовали с ними. Может, их эти самые Незримые и вывели. Но лучше про то молчать.

К исходу дня мы достигли уровня первого, самого нижнего ветвяка. Шатун поднёс факел к потолку тоннеля и показал, как меняется здесь рисунок годовых колец — четкие вертикальные линии изгибались, петляли и превращались в изысканный, запутанный узор.

Поскольку все мы порядочно вымотались. Шатун принялся подыскивать пристанище на ночь. Раньше он в подобных местах старался не задерживаться. Ветвяк есть ветвяк — будь он хоть первый, хоть седьмой. Занебник здесь изрыт ходами особенно густо, и встретить в них можно кого угодно. Разбойники выслеживают контрабандистов, меняющих железо Иззыбья на драгоценные смолы Вершени. Служивые охотятся как на контрабандистов, так и на разбойников. Шестирукие при случае не прочь слопать как первых, так и вторых, и третьих. А за всеми ими разом, как за своей законной добычей, присматривают истинные хозяева лабиринта — кротодавы.

Долгие поиски, однако, не увенчались успехом, и нам пришлось расположиться прямо на пересечении двух ходов, весьма запущенных и, судя по всему, давно никем не посещавшихся. Тонкая древесная труха и хрупкая плесень покрывали пол тоннеля мягким ковром, на котором не было заметно ни единого свежего следа. Кротовый детеныш вел себя спокойно, лизал Головастику руки и тихим попискиванием выпрашивал еду. Понизу ощутимо тянуло сквозняком — где-то недалеко находился выход наружу. Это подтверждало и колеблющееся пламя факела.

— Чувствуете? — Головастик глубоко втянул воздух. — Какая свежесть! Что за аромат! Так дивно пахнуть может только на Вершени! Это вам не гнилые болота Иззыбья! Ты уж не обижайся, Шатун.

Шатун не обижался, но выразился в том смысле, что каждая жаба свою кочку хвалит. Упоминание о жабе дало мыслям Ягана соответствующее направление.

— Эх, съел бы я сейчас дюжину отборнейших жаб, выпил бы браги да хорошенько отоспался! — мечтательно вымолвил он. — Надоели мне эти странствия. Скорее бы на место прийти.

— Знать бы только, где это место… — проворчал Головастик.

— Узнаем. Это уж моё дело.

— Ты действительно веришь, что добьешься прощения? — поинтересовался я.

— Конечно. Чего ради я сюда вернулся. Головастику на поминках подпевать? Нет, я к другой жизни привык.

— И с чего ты думаешь начать?

— Вначале разобраться надо, что к чему. Узнать, кто нынче в силе. Кто — в немилости. Времени ведь много прошло. Может, все мои враги давно в Прорве. Тут дело тонкое: сегодня ты, завтра — тебя. Потом старые связи нужно наладить. Да и новыми обзавестись не помешает. Но спешить нельзя. Действовать только наверняка. Главное, чтобы меня сразу не прикончили. Чтобы выслушали. А уж мне есть что сказать. Я такое скажу… — он поперхнулся словами, как будто спохватившись, что может сболтнуть лишнее. — …Я такое скажу, что вся Вершень ахнет.

Что это такое случилось с ним сегодня, подумал я. Не часто Яган шёл со мной на откровенность. Может, это как раз тот момент, когда его можно разговорить? Ну, бывает — нашёл на человека стих. Когда ещё такой шанс представится. Очень многое в устройстве этого мира остаётся для меня загадкой. Особенно то, что касается институтов власти. Никаких аналогов в земной истории не просматривается. Ни с империей инков, ни с Поднебесной, ни с другими более поздними формациями. Стоит только мне воздвигнуть в уме какую-нибудь стройную теорию, объясняющую особенности местного социального устройства, как появляются новые факторы, вдребезги разрушающие её. Чего ради идёт война не только между Иззыбьем и Вершенью, но и между разными занебниками? Что это за Письмена, из-за которых весь сыр-бор разгорелся? Откуда появился Настоящий Язык? Кто такой Тимофей? Реальная личность или легенда? Как он сказался здесь и куда сгинул? Почему лишь одно упоминание о нём повергает людей в трепет? Какая сила гонит по дорогам толпы кормильцев? Из какого центра управляется это эфирное государство? Кто назначает судей, губернаторов, генералов? Кто такие Друзья? Вожди, министры, парламентарии? И почему именно — Друзья? Друзья — чьи? Народа? Ясно, что нет. К народу здесь отношение — растереть и плюнуть! Друзья между собой? Куда там! Пример Ягана о многом говорит. Может, все же расспросить его поподробней? До сих пор я старался быть в разговорах предельно осторожным. Избегал прямых вопросов. Больше слушал, чем говорил. Представьте себе на минутку такую картину.

Средневековая Европа. Какой-то тип бродит по городам и весям и пристает ко всем встречным-поперечным с такими примерно вопросиками: а кто этот дистрофик на кресте, которому вы бьете поклоны? А на кой ляд нужны фимиам и молитвы? А что такое «король»? А кто такой «папа»? А почему вы сжигаете на костре этих симпатичных дамочек? А чего ради штурмовать этот замок, там ведь точно такие же люди, как и вы? Ну, и так далее. Думаю, результаты столь опрометчивого любопытства могли быть весьма и весьма плачевными. Следовательно, не будем торопить события. Осторожность — вот моя тактика и стратегия.

— Если у тебя все получится, ты уж и про нас не забудь, — сказал я, прикинувшись дурачком.

— Не забуду, — очень серьезным тоном заверил меня Яган. — По крайней мере, тебя.

Сон мой был так краток, что я не то что отдохнуть не успел, но даже и первого сновидения не дождался. Все уже стояли на ногах: Шатун с ножами в руках, Яган с мешком за спиной, Головастик со зверенышем под мышкой. Тот жалобно пищал, и Головастику все время приходилось прикрывать ладонью его мордочку.

Мне сунули в руки горящий факел. Все молчали, только напряженно вглядывались в чёрную, полого уходящую вниз дыру поперечного тоннеля.

— Да придуши ты его! — прошипел Яган. — Он же всех нас выдаст!

— Не сметь! — В колеблющемся свете факела глаза Шатуна сверкнули, как кровавые рубины. — Без него мы погибнем… Теперь тихо-тихо идите за мной.

— Может, погасить факел? — так же шепотом спросил я.

— Не надо. Кротодав дальше своего рыла не видит. Зато уж слух у него… Стук сердца за сто шагов слышит.

Мы на цыпочках двинулись вверх по тому самому ходу, из которого тянуло свежестью, миновали две или три развилки, пересекли обжитый термитами круглый зал и ступили под своды нового тоннеля — высокого и узкого. «Арочный ход», — не оборачиваясь пояснил Шатун. Возле каждого поворота он на секунду задерживался и внимательно осматривал стены. Зверек верещал не переставая и бился в руках Головастика.

Внезапно Шатун подал нам знак остановиться. Пальцем он подцепил со стены комок розоватой, жирно отсвечивающей слизи и понюхал её. Зверек при этом взвизгнул, словно его кольнули шилом.

— Кротодав, — констатировал Шатун, вытирая пальцы о шерсть на груди. — Недавно прошел здесь. В ту сторону. — Он указал в направлении нашего движения. — Поворачиваем!

Уже не заботясь о соблюдении тишины, мы побежали по своим следам обратно. Спустя минут десять плотный и горячий поток воздуха, похожий на тот, что гонит перед собой по тоннелю вагон электрички, догнал нас.

— Бежим быстрее, — крикнул Шатун. — Он возвращается. Возле первой развилки остановитесь!

Едва только мы успели достичь ближайшего разветвления, как Шатун опустился на колени и по самую гарду загнал в пол один из ножей, остриём вперёд. «Вот он», — взвизгнул Головастик, и я увидел, что прямо на нас по тоннелю, целиком заполняя его, надвигается розовая масса, похожая на ком сырого, только-только ободранного мяса.

— Стойте на месте и кричите! — приказал Шатун. — Кротодав должен услышать нас. Только когда до него останется три шага, бросайтесь в боковой ход. Он не успеет повернуть за нами.

Розовая гладкая плоть раскрылась трубой, по всей окружности которой сверкнул тройной частокол острейших серповидных клыков. Каждый из них мог стать лезвием отличнейшего топора.

Нож в единый миг исчез под тушей кротодава. Раздался омерзительный звук, похожий одновременно и на скрежет тормозящего локомотива и на треск разрываемого брезента. Мы кучей свалились в боковой коридор, факел все ещё продолжал гореть, и я, словно зачарованный, наблюдал, как в метре от моего лица проносится лоснящийся, тугой бог чудовища.

— Бежим! — Шатун рывком поставил меня на ноги. — В этом ходу кротодаву не развернуться. Он будет пятиться и снова располосует кишки. Жаль только, что клинок пропал.

Сделав по лабиринту порядочный крюк, мы снова проскочили хорошо запомнившийся мне крутой зал и влетели в тот самый тоннель, где накануне собирались переночевать. Стены его блестели, славно смазанные салом.

Тяжело дыша, мы остановились. Яган беспомощно оглядывался по сторонам. Головастик машинально поглаживал окоченевший труп несчастного зверька.

— Здесь их без счета, — сказал Шатун. — Такого я ещё не видел. Кто-то специально всполошил кротодавов… А у меня остался всего один нож. — Впервые я почувствовал в его тоне усталость и тревогу. — Сейчас они всем скопом накинутся на подранка. Значит, у нас есть немного времени. Надо выбираться наружу. Бросайте все: еду, факелы.

Мы бежали, а вернее — из последних сил ковыляли навстречу слабому потоку свежего воздуха, и спустя некоторое время мне стало казаться, что темнота в тоннеле как будто начала редеть.

— Я, кажется, вижу свет, — прохрипел Головастик. — Уже немного осталось…

— Это свет из отвесного лаза в потолке, — объяснил Шатун. — Через него мы не выберемся. А до выхода ещё не одна тысяча шагов.

— Я и сотни не сделаю, — пробормотал Яган. — Ещё чуть-чуть, и сердце разорвется! Давай отдохнем немного.

— Нельзя. Не хочу вас пугать, но, кажется, один из кротодавов уже гонится за нами.

Слова Шатуна подхлестнули нас, но ненадолго. Всему есть предел. Как говаривал Головастик, без головы не споешь, без ног не спляшешь.

— Нож, — задыхаясь крикнул Яган. — Зачем ты его бережешь? Втыкай скорее! Мертвому он уже не пригодится!

— Нож здесь не поможет. В этом ходу до самого конца нет ни единой развилки. Кротодав даже с распоротым брюхом легко настигнет нас.

— Выручи! — взмолился Яган. — Только один этот раз. Самый последний! Выведи наружу. А там я уже сам обо всем позабочусь.

Мы миновали луч света, вертикально падавший из отверстия в потолке. Тоннель в этом месте сужался горбатым наплывом смолы. Шатун остановился и прижался к нему ухом.

— Я постараюсь сделать все, что смогу, — сказал он. — Только вы не останавливайтесь… Бегите… Идите… Ползите… Но только вперёд! Все время вперёд!

Он принялся долбить ножом этот твердый, но достаточно хрупкий струп, едва-едва успевший затянуть одну из многочисленных ран на теле занебника. Я понял план Шатуна и ужаснулся — на погибель одному чудовищу он вызывал другое, ещё более беспощадное и разрушительное.

Пошатываясь и цепляясь за стены, мы втроем брели вверх по крутой лестнице, стертой многими тысячами босых ног. В тоннеле становилось все светлее. Его стены и пол покрывали растения — не бледные, рахитичные порождения мрака, а вполне обычные для нижних ветвяков мхи и стосвечники. Настойчивый, частый стук ножа был уже едва слышен. Наконец впереди обозначилось яркое жемчужно-серое пятно. И почти в тот же момент нас толкнул в спину горячий вихрь, пахнущий мускусом, звериным потом и падалью. Позади что-то грохнуло и заревело. Ступени под ногами завибрировали. Нас догоняли.

Однако это был не кротодав, а уже почти потерявший силу поток холодного, сладковатого сока. Дотянув нас до конца тоннеля, он перехлестнул через его край и иссяк.

А затем наступило затишье.

Сок, негромко бурля, уходил вниз, и это означало, что тоннель свободен, что туша кротодава выбита из него, как пробка из бутылки с шампанским.

— А где же Шатун? — растерянно спросил Головастик.

Он опередил меня совсем ненамного. Точно такой же риторический вопрос готов был сорваться и из моих уст.

Три радуги — одна ярче другой — зажглись в мутной пустоте, и туман вдруг стал прозрачен на многие километры вокруг. Словно серые бумажные самолетики, скользили вдали силуэты косокрылов. На пределе зрения обозначился ствол ближайшего занебника, похожий на мрачный узкий утес, у которого неизвестно от чего выросли длинные, растопыренные во все стороны руки. Небо над нами застилал ветвяк, другой торчал метров на пятьсот ниже. Волшебные блики света высветили ниточки ровняг, лоскутки плантаций, пятнышки поселков.

Время шло, а мы, словно куры на насесте, все ещё сидели на узеньком карнизе рядом с круглой дыркой тоннеля. Казалось, ещё немного — и оттуда выйдет Шатун, как всегда сдержанный, как всегда невозмутимый. Радуги, постепенно тускнея, поднимались ввысь и вот — разом погасли. Серая тень словно покрыла Вершень.

— Пошли, — сказал Головастик. — Не сидеть же здесь всю жизнь. Я эти места знаю. Ночью тут добрым людям делать нечего. Надо пробираться на крутопутье.

Узкая, едва намеченная тропа — путь разбойников и контрабандистов — зигзагами уходила вверх. На Земле за преодоление таких маршрутов сразу присваивают звание кандидата в мастера спорта по скалолазанью. На каждом метре имелись только одна-две точки, куда можно было поставить ногу. Нередко тропу пересекали глубокие вертикальные трещины, через которые нам приходилось прыгать, как горным козлам. На душе было тоскливо и муторно. Пройдена едва ли десятая часть пути, а мы уже потеряли одного из товарищей. Да ещё какого!

За спиной выл ветер. Мир вокруг то вспыхивал тысячами ярчайших водяных капель, то снова погружался в полумрак, а мы, как гусеницы, упорно и медленно карабкались по отвесной сырой стене, отыскивая каждую мельчайшую щель, каждый кустик — любую, даже самую хлипкую опору для рук. Одна из трещин на нашем пути была так широка, что двухметровые стволы стосвечника, покрывавшие её противоположный склон, казались отсюда хрупкими былинками. Сплетенный из хвороста и лиан мостик, шириною в три моих пяди, мотался над пропастью. Невозможно было даже представить, чтобы кто-либо другой, кроме змеи или крысы, мог перебраться по нему на ту сторону. Очевидно, люди, соорудившие его, знали секреты невесомости.

Не помню, сколько времени я провёл на этом хлипком сооружении — пять минут или пять часов. Меня трясло и раскачивало, словно корабль, не успевший в бурю убрать паруса. Под собой я видел только застывший поток смолы, могучий, как глетчер, да стаю пятнистых трупоедов, теребивших какую-то бесформенную розоватую массу. С такой высоты невозможно было рассмотреть, чьи это останки — человека или животного.

Кое-как мы добрались до конца лестницы, но и там нас не ждало ничего хорошего: тропа почти исчезла. Вновь началось мучительное восхождение — три шага в минуту, два шага в минуту, один шаг… И ни разу на всем протяжении пути нам не встретилось ни единого грота, где можно было бы заночевать, ни единого выступа, на котором можно было бы отдохнуть. Те, кто проложил эту тропу, умели преодолевать её за один прием.

На очередном повороте карабкавшийся первым Головастик нос к носу столкнулся с коренастым, косоротым детиной, больше похожим на матерого самца гориллы, чем на человека.

— Доброго вам здоровьица, братцы, — пробасил тот. — Куда это вы торопитесь?

Сказав так, косоротый гнусно оскалился, изображая некое подобие улыбки, и многозначительно поправил на брюхе свернутый в кольцо бич-самобой. Был он не один — ещё четверо косматых головорезов цепочкой спускались по тропе вслед за главарем. Двое тащили на спинах объемистые мешки.

— В Кудыкино, куда же ещё, — солидно ответил Головастик, видимо, привычный к таким встречам.

— В какое такое Кудыкино? — удивился косоротый. — Этой тропой только к Лямошному крутопутью выйти можно.

— А раз знаешь, зачем спрашиваешь?

— Вы часом не служивые? — подозрительно прищурился косоротый.

— Что — похожи?

— Да вроде нет… Хотя, кто вас знает. Мы служивых не любим. Мы служивых сразу в Прорву спихиваем.

— Можете так и дальше поступать. Мы не возражаем.

— Вот это другой разговор! Сразу видно, свои люди. Грабить идёте?

— Там видно будет.

— А мы вот пограбили, — похвалился косоротый. — Возвращаемся с добычей.

— Счастливой дороги.

— Какая же она счастливая, если ты на ней стоишь. Нам ведь вниз надо.

— А нам вверх.

— Ай-я-яй, горе какое! Вам вверх, нам вниз, а разминуться здесь никак нельзя. Придётся всем одной дорогой идти.

— Если вверх, мы согласны.

— Вверху нам делать нечего, мы же с грабежа возвращаемся. Наверху нас ох как сильно ждут!

— Так что же ты предлагаешь?

— Для таких хороших людей мне ничего не жалко. Выбирайте! Хочешь, вместе с нами вниз иди, а хочешь — в Прорву прыгай. Что хочешь, братец, то и делай. — Не спеша косоротый принялся сматывать с пояса бич.

В предстоящей схватке наши шансы на успех были ничтожны. Нас было почти вдвое меньше, чем разбойников, и стояли мы намного ниже их на тропе. Но и это было не главное. Бич в опытных руках — страшное оружие. Весь он покрыт жесткими чешуйками, которые при достаточно резком взмахе встопорщиваются множеством бритвенных лезвий. Парой хороших ударов косоротый без труда сбросит нас в пропасть. Единственная защита от бича — это маневр, ловкие прыжки, увертки, а здесь особо не попрыгаешь. Возвращаться назад? Об этом не могло быть и речи. Жаль, что с нами нет Шатуна. Он уж обязательно придумал бы что-нибудь. А сейчас на кого надеяться? На Ягана? Да у него самого поджилки трясутся. Кроме того, он стоит позади всех и поэтому совершенно беспомощен. Может быть. Головастик себя покажет? Весьма сомнительно. Языком у него получается лучше, чем руками. Хотя Орфей, кажется, умел очаровывать разбойников своими песнопениями. Ну, Головастик, миленький, выручай!

Словно прочитав мои мысли. Головастик стремительно прыгнул вперёд, вцепился в густую шерсть косоротого.

— Уж если в Прорву, то вместе! — крикнул он при этом.

— Правильно! — раздался откуда-то сверху так хорошо знакомый мне голос. — Держись за него крепче.

Кустарник и выступы коры мешали мне рассмотреть, что же именно происходит на тропе. Один из разбойников сорвался вниз и повис, вцепившись обеими руками за стебли иглицы. Второй взвыл: «Ой, не надо! Ой, сдаюсь!» Те двое, что выполняли роль носильщиков, оказать сопротивление не могли — для этого требовалось сначала хотя бы избавиться от мешков, а Шатун, грозный и беспощадный, уже нависал над ними. Заставив разбойников присесть (для чего пришлось слегка расписать ножом их рожи), он дотянулся до косоротого, всеми способами в этот момент пытавшегося избавиться от Головастика.

— Что с ним сделать? — спросил Шатун. — Заколоть?

— Надо бы, — ответил Головастик. — Да только он, бурдюк дырявый, меня не отпустит. Вместе полетим.

— Не беда. — Шатун приставил лезвие ножа к горлу разбойника. — Сейчас я его к дереву приколю. Пусть висит себе.

— Зачем же, братец, меня приколачивать? Я твоего дружка не трогал. Он на меня первый полез. — Косоротый бережно поставил Головастика на тропу рядом с собой. — Сам пристал, а я, значит, виноват!

— Ты мне, падаль вонючая, чуть глаз не выдавил. — Головастик кулаком врезал разбойнику по скуле, крепкой и широкой, как булыжник.

— Подумаешь, глаз. — Тот даже не поморщился. — Если желание есть, можешь мой выдавить. И будем квиты.

— Бросай бич, — приказал Шатун. — И вперёд.

— Вперёд, так вперёд, — охотно согласился косоротый. — Разве я, братцы, спорю. А вот бича жалко. Этим бичом я немало служивых побил.

— Бросай, он тебе не скоро пригодится.

После этого вся кавалькада тронулась вверх. Разбойники, охая, впереди, мы — ликуя, сзади.

— Вовремя ты успел, — сказал я, хлопнув Шатуна по спине.

— Я давно за вами сверху наблюдал. Видел, как вы по мосту карабкались. А уж когда разбойников приметил, сразу начал спускаться.

— Как же тебе удалось спастись?

— Спастись? Я не собирался помирать. Помнишь ту дырку в потолке, из которой свет падал? Я недаром под ней встал. Туда меня поток и забросил. Правда, где-то на середине норы я застрял, но сок скоро схлынул. Видишь, до сих пор ко мне мухи липнут. Потом принялся вверх карабкаться. Ничего сложного: в одну стенку спиной упираешься, в другую ногами. Кое-где упоры для рук пришлось нарезать. Так и выбрался. Не в первый раз.

— По такому случаю не мешало бы и по глотку браги пропустить, — высказался Головастик.

— Я бы и от сухой корки не отказался, — буркнул Яган.

— Действительно, поесть надо бы, — согласился я, вспомнив, что уже почти сутки даже маковой росинки во рту не держал.

— Эй, — крикнул Шатун разбойникам, — у вас жратва найдется?

— Откуда? Мы сами голодные. Разве у кормильцев что-нибудь хорошего награбишь?

— А в мешках у вас что?

— Девки.

— Зачем они вам?

— Так, на всякий случай прихватили. Может, сменяем на что-нибудь путное. Говорят, девки сейчас в цене. Хотите, одну вам уступим.

— Ты шагай пока. После разберёмся.

Так мало-помалу, где опираясь только на кончики пальцев, где Ступая на всю подошву, а где карабкаясь по-обезьяньи, мы приближались к крутопутью, характерный шум которого — брань мужчин, причитания женщин, визг детей, команды Служивых — уже доносился до нашего слуха. Разбойники беспокойно оглядывались на нас и перекидывались между собой короткими, малопонятными для непосвященных словечками. При всем моём презрении к этим людям, нельзя было не восхищаться легкостью и целесообразностью их движений. Даже тяжёлые мешки ничуть не мешали разбойникам.

Наконец мы все выбрались на довольно широкий карниз. Здесь можно было не только передохнуть, но даже и вздремнуть, не опасаясь, что первый же порыв ветра сбросит тебя в пропасть.

— Тут, значит, и разойдемся? — не совсем уверенно спросил атаман, исподлобья глядя на нас.

— Как хотите, — ответил Шатун. — Мы вас не держим.

— Ежели желаете, могу вас всех к себе взять. Ты после меня самым главным будешь. При дележке лишнюю долю получишь. Не пожалеешь.

— Когда в другой раз встретимся, подумаю.

— Другой раз ты у меня и пикнуть не успеешь. — Атаман убедился в наших мирных намерениях, и это добавило ему смелости.

— Ну, тогда до встречи. Счастливо грабить.

— И вам того же, братцы. Встретимся…

— Мешки оставьте.

— Что — оба?

— Оба.

— Мы, вроде, про один договаривались.

Шатун только кивнул Головастику, и бич оглушительно щелкнул возле головы ближайшего из носильщиков, едва не задев висок.

Второй оказался более упрямым — свой мешок он выпустил только после того, как лишился мочки уха. Скрылись разбойники быстро, без пререканий и напрасных угроз. Только атаман, уходивший последним, оглянулся через плечо, и не было в этом взгляде ни страха, ни злобы, а только снисходительное презрение. Точно так же, наверное, он смотрел бы на наши агонизирующие трупы.

— Как думаешь, вернутся они? — спросил Яган.

— Вполне возможно, — сказал Головастик. — Народ это такой, что обид не прощает. И долги старается сразу отдавать. А троп тут разбойничьих немало. Боюсь, как бы не обошли они нас. Слышишь, Шатун, что я говорю?

— Слышу. Нам главное до крутопутья добраться. Там затеряемся. Да и не сунутся сейчас разбойники к крутопутью.

— А с мешками что делать?

— Развяжи.

Головастик распустил горловины мешков, и из них, недовольно щурясь, показались заспанные, чумазые мордашки. Оказывается, на протяжении всего этого опасного пути пленницы преспокойно дрыхли.

— Это вы нас, что ли, украли? — сказала одна из девиц, протирая глаза. — Тогда есть давайте.

— И браги, — захныкала другая.

— Откуда мы вам еду возьмем, не видите разве, дуры, что у нас руки пустые.

— Сам дурак! Зачем тогда крал? Если крадут, значит, на продажу. А кому мы нужны худые?

— Вот что, вылазьте из мешков и чешите на крутопутье. Ещё успеете своих догнать.

— Ишь ты какой — бегите! — Первая из девиц показала нам язык. — Что мы забыли на крутопутье? Нашу деревню на Голодрань переселяют. Там недавно мор был. Значит, ни еды, ни женихов там нет. Не хотим мы туда. В хорошее место нас несите.

— Найдете вы себе ещё женихов, — примирительно сказал Головастик. — Молодые. Гладкие. Нас на свадьбу позовете.

— Как же, — крикнула та из девиц, что просила браги. — Наших женихов давно в войско позабирали! А тебе, жаба, не о свадьбе надо думать, а о Прорве.

— Ну все! — сказал Головастик, бесцеремонно вытряхивая её из мешка. — Пока бича не попробовали, улепётывайте!

— Дураки вы, дядечки, — захохотали они, убегая не в сторону крутопутья, а совсем в другом направлении. — Ох, дураки!

— Действительно, дураки, — задумчиво сказал Яган, глядя вслед их легким, стройным фигуркам.

— Пойдём или вначале отдохнем немного? — спросил я у Шатуна, который не участвовал, в пререканиях с девицами, а все время внимательно к чему-то прислушивался.

— Надо идти, — ответил он. — Слышите?

Мне и в самом деле показалось, что с той стороны, куда ушли разбойники, донёсся едва различимый вскрик. Потом какой-то невидимый для нас предмет, ударяясь о выступы коры, полетел вниз.

— Разбойники возвращаются, — высказался Яган.

— Ну, это вряд ли. Разбойников нам бояться нечего. По крайней мере, тех, с которыми разминулись. Но кто-то идёт за нами.

— А кто именно?

— Пока не знаю. Думаю, что через день-два это выяснится.

К крутопутью мы подобрались под вечер, когда бдительность служивых должна была притупиться от усталости и обильных возлияний.

Крутопутье — достаточно сложное инженерное сооружение, состоящее из целой системы вырубленных в дереве лестниц, крытых галерей и наклонных тоннелей. Крутопутье серпантином обвивает каждый занебник от корней до вершины, на каждом из ветвяков соединяясь с ровнягой. В отличие от разбойничьих троп, по крутопутью можно без труда двигаться во встречных направлениях.

В случае войны такую дорогу несложно разрушить, что нередко и проделывается как защищающейся, так и нападающей сторонами. Вообще-то я сочувствую местным Ганнибалам. Для того, чтобы воевать на Вершени, необходимо совершенно особое стратегическое чутье. Атаки здесь можно ожидать не только с фронта, флангов и тыла, но также сверху и даже снизу. Для того, чтобы окружить противника, его следует брать не в «кольцо», а в «шар».

Крутопутье пустует редко. Местное население чрезвычайно мобильно. В этом качестве они не уступают даже саранче. Что гонит их с занебника на занебник, с ветвяка на ветвяк? Война, мор, голод, привычка к кочевой жизни? Урожай собирает совсем не тот, кто его сажал. Названия деревушек меняются несколько раз в году. Никто не помнит место своего рождения. Никто не знает, где испустит последний вздох.

Нынешний день не составлял исключения. Насколько хватало взгляда, по крутопутью цепочками карабкались мужики со скарбом и бабы с детьми. Среди кормильцев, как всегда, хватало и бродяг, и контрабандистов, и дезертиров, которых должны были переловить на первой же заставе, но почему-то так никогда и не могли выловить до конца. Все это напоминало упорную, бессмысленную суету муравьев-листорезов.

Мешки, плотно набитые травой, мы взвалили на Шатуна. Его нож я спрятал под плащом. Головастик прикинулся дурачком, Яган — отставным служивым-инвалидом. Довольно бесцеремонно вклинившись в колонну кормильцев, мы вначале посеяли среди них если не панику, то сильное беспокойство. Однако убедившись, что на разбойников наша компания не похожа, те сразу успокоились и даже коситься перестали. Идут люди куда-то и пусть себе идут. Значит, надо им. Если что, мы их на посту служивым сдадим. А может, и не сдадим. Там видно будет. Лишнее любопытство оно, как известно, сильно жизнь укорачивает.

Головастик попытался было завести с попутчиками разговор, но отвечали ему неохотно, а кто-то даже сквернами словами обложил. Дескать, влез нахально, так молчи, пока цел, видали мы таких, чуть что, и в Прорву загремишь.

Между тем огромная масса ветвяка медленно надвигалась на нас сверху, заслоняя, как необъятная крыша, все небо. До пересечения с ровнягой оставалось всего несколько тысяч ступеней, а там нас ждала весьма неприятная процедура — нечто среднее между таможенным досмотром и тюремным шмоном. Заставы отсюда ещё не было видно, но монотонные, сиплые крики служивых уже доносились до нас: «Сбавь шаг! Не напирай! Разбейся по парам! Какая деревня? Где староста? А ну-ка, живо его сюда!»

Кормильцы, ворча и толкаясь, стали перестраиваться в колонну по два. Шатун, как бы придавленный мешками, склонился так низко, что и лица его нельзя было рассмотреть. Головастик подхватил под руки чьё-то орущее дитя. Яган, как за талисман, ухватился за свои трусы.

— Что делать будем? — шепотом осведомился я у друзей. — Выдадут нас, душой чую. Смотрите, косятся как.

— Надо бы со старостой столковаться, — сказал Головастик. — Если он за нас поручится, тогда проскочим.

— Ну, так зови его.

— Как же, послушает он меня. Пусть Яган позовет. Его голос больше подходит.

— Старосту ко мне! — с готовностью гаркнул Яган. И действительно — получилось это у него весьма убедительно.

Тощий мужик с вдавленной грудью протолкался сквозь плотно сбившиеся ряды и окинул нашу четверку оценивающим взглядом.

— Ну, чего орете? Что надо?

— Как только служивые начнут твою деревню пропускать, скажешь, что мы с вами идем.

— И не собираюсь даже, — ухмыльнулся староста. — С какой стати мне врать?

— Скажешь, — пригрозил Яган. — Иначе кишки из тебя выпустим. Видишь, у нас нож имеется. Железный. Учти, нам терять нечего.

— Мне мои кишки давно уже без надобности. Ты меня кишками не пугай, пуганый я.

— Я тебя не собираюсь пугать, братец, — сменил тактику Яган. — Выручи! А мы за это тебе добром заплатим. — Он выразительно похлопал рукой по мешку.

— И что там такое у вас?

— Говорить боюсь, чтобы не услышал кто чужой. Но тебе, братец, до конца жизни хватит. Лишь бы служивые не отобрали.

— Это другой разговор, — буркнул староста. — Через заставу идите, так и быть. Препятствовать не буду. Ну, а дальше нам не по дороге. Немедля Отваливайте куда-нибудь. Народ вы лихой, сразу видно. Мне такие в деревне не нужны.

Застава была, как застава, я таких уже немало повидал: узкий проход в заграждениях из колючего кустарника, жидкий строй уже порядочно осоловевших служивых, мимо которого все мы должны проследовать, небольшая кучка реквизированного барахла, запах пота, браги, прокисшей каши. Новобранцы обшаривали поклажу, старослужащие принимали у них добычу, десятники высматривали в толпе всяких подозрительных личностей. Полусотенный с тусклыми знаками различия на истрепанных трусах проводил окончательную сортировку кормильцев. Наш староста не без достоинства, но с должным почтением приблизился к нему.

— Твои? — полусотенный указал на первую пару в нашей колонне.

— Мои.

И пошло-поехало: «Твои? — Мои. Твои? — Мои».

В пятом ряду шагал здоровенный мужик, почти на голову выше любого из служивых.

— Твой? — деланно удивился полусотенный.

— Мой.

— Какой же он твой? Это дезертир! В сторону его, ребята!

— Какой же он дезертир! Хоть у кого спросите! Племянник он мне! — Староста с досады даже сплюнул, но верзилу уже втащили в толпу служивых.

— И этот не твой! — Палец полусотенного указал на молодца в следующем ряду, хотя и не вышедшего ростом, но отменно кряжистого. — Да и вон та баба тоже не твоя! Спорить будешь?

— Буду! Замужняя она! Мужик её рядом идёт. И дети при них!

— Ты с кем пререкаешься? Давно бича не пробовал?

— Давно. Со вчерашнего дня! На нижней заставе всыпал такой же начальник, как ты.

— Значит, мало всыпал!

Бабу, упитанную и довольно миловидную, между тем повели под руки в сторону, и она визжала, призывая на помощь супруга. Тот, однако, равнодушно отмахивался: не ори, дескать, коли забрали, значит, так оно и надо, чего впустую верещать, и так башка раскалывается.

Дети их, целый выводок сопливых, нечесаных карапузов, каждый со своим отдельным мешком на спине, с явным интересом наблюдали за происходящим. Когда мать взвыла особенно сильно, они даже запрыгали от восторга и запели хором: «Плакса-клякса, плакса-клякса!»

И вот наступил наш черёд. Меня и Головастика пропустили беспрепятственно. Взгляд полусотенного не выразил при этом никакого интереса, хотя за исконных кормильцев принять нас было довольно трудно. Следующими шли Яган и Шатун.

— Твои?

— Мои, — скривился староста, уже прощаясь в душе с вожделенными мешками.

— Какие же они твои, доходяга проклятый! Твои все вшивые да дохлые! А это смотри какие удальцы! Особенно тот, смешками!

— Да он же болотник! — обернувшись, крикнул Головастик. — Его мальчонкой в плен взяли. Грыжа у него. Он и говорить по-нашему не умеет. Эй, голозадый, скажи что-нибудь!

— Гы-ы-ы! — промычал Шатун, не поднимая головы.

— Сам вижу теперь, что болотник, — полусотенный почесал за ухом. — Жаль, конечно, скотина здоровая. Но раз грыжа, пусть себе идёт. А этого дядьку в портках попридержим.

— Попрошу не хамить! — взвился Яган. Клеймо на спине могло выдать его, и он старался все время держаться к полусотенному грудью, ну, в крайнем случае, боком. — Я на войне с младенчества! Тысячами таких, как ты, командовал! Многократно награжден. По причине тяжелых ранений списан в отставку! Вот так!

— Тысяч я тебе не обещаю, — полусотенный зевнул. — Но в носильщики ещё сгодишься. Указ такой вышел, носильщиков в войско набирать. Чтоб на каждого служивого по два носильщика было. Без учета возраста, пола, здоровья и прошлых заслуг. Понял?

— А ты про генерала Бахардока слышал? — грозно осведомился Яган. Это был отчаянный ход. Генерал сей давно мог числиться среди государственных злодеев. Однако в данной ситуации приходилось идти на любой риск.

— Ну и что?

— Я спрашиваю, слышал или не слышал?

— Ну, слышал…

— Так вот, одно моё слово — и он с тебя шкуру сдерет! Я к нему через три дня обещал в гости зайти! Он ждет меня, запомни!

— Передо мной здесь, случалось, и генералы валялись, — сказал полусотенный, но уже не так уверенно, как прежде. — Ты не очень-то… Раскричался… Если такой грозный, то чего с кормильцами ходишь?

— На исцелении он был, — глядя в небо, сказал Головастик. — Жила у нас старушка одна. Травами и мочой шестируких лечила. Любую хворь как рукой снимало.

— Любую? — поинтересовался полусотенный. — И прострел?

— И прострел.

— А где же она сейчас?

— Шестирукий задавил. Пожалел мочи, гадина!

— Вот именно! — подтвердил Яган. — Скончалась старушка. Но меня ещё успела исцелить. И сейчас я, исцеленный, за новой должностью следую.

— Ну, следуй, коли так. Бывают и ошибочки в нашем деле. Ты не серчай.

Полусотенный, хоть и старался виду не подавать, заметно увял. Все кормильцы нашей деревни и даже несколько затесавшихся в их ряды бродяг проследовали мимо него без всякого урона. Десятника, осмелившегося полапать мешки на спине Шатуна, Яган отшил одним только гневным взглядом.

Пройдя заставу, колонна завернула на ровнягу. Навстречу ей брела другая точно такая же колонна.

— Вы откуда, братцы? — донеслось из её рядов.

— Из Быструхи, — степенно ответил староста.

— А куда идёте?

— Не знаем пока.

— Если попадете в деревню Ковыряловку, занимай четвёртые хоромы от дороги. Там у меня в подполе брага осталась. Не успел забрать.

— Надо запомнить, — сказал Головастик самому себе.

— Ну все, ребята, шабаш, — староста преградил нам путь. — Дальше сами по себе идите. Я свой уговор выполнил.

— И мы свой выполним. Забирай мешки.

— Благодарствую… Что-то не больно они тяжёлые?

— Не тяжёлые, зато дорогие. Только откроешь их, когда рядом никого не будет. А то растащат добро.

Свет дня угасал равномерно по всему пространству, словно это не светило уходило за горизонт, а кто-то постепенно убавлял яркость невидимого небесного свода. Ни один отсвет заката не заиграл на мрачных стенах занебника. Изумрудное сияние сменилось мутной желтизной, а потом и мутными сумерками. Тени не удлинялись ни на сантиметр, а просто стали гуще.

Шлепая по теплой, гладкой ровняге, мы вскоре добрались до плантации дынного дерева. Однако низенькие корявые деревца были полностью очищены от плодов, а то, что осталось под кронами, гнилье и паданцы, кто-то старательно растоптал, размазал, перемешал с мхом и травою. Только сверхстарательному Ягану удалось отыскать одну-единственную уцелевшую дыньку, уже размякшую и заплесневелую. «Совсем маленькая, — вздохнул он при этом. — Тут и делить-то нечего».

— Недалеко отсюда должна быть деревня, — сказал Головастик. — Вот только названия её не помню. Пошли, пока там ещё не уснули. Может, и выпросим что-нибудь.

Мы снова двинулись вперёд по самой середине ровняги. Яган, в которого голод вселил необыкновенную энергию, то и дело сбегал с дороги и, как гончая собака, петлял в окрестных кустах. Кормильцы, вынужденные предоставлять гостеприимство то служивым, то странствующим по государственным делам чиновникам, то разбойникам, имели привычку припрятывать на ночь свои запасы, и Яган надеялся выследить хотя бы одного такого хитреца.

— Точно, — сказал Головастик, останавливаясь возле крайней постройки. — Был я здесь.

— Напакостил небось? — проворчал Яган.

— Нет, в тот раз все вроде обошлось.

Головастик подергал дверь, без всякого, впрочем, успеха. Жилища здесь на ночь запирают редко — власти это не приветствуют, однако если кто-то на такое все же решился, то уже держится до конца. Будь Головастик один, он скорее всего отступил бы, но наше присутствие, а особенно ехидные подначки Ягана, побуждали его к решительным действиям. Сначала он стучал кулаками, потом пяткой, а уж потом — с разгона — плечом. После пятого или шестого удара что-то хрустнуло (надеюсь, не кости Головастика) и дверь распахнулась. За ней стоял всклокоченный мужичок, ростом мне под мышку. Держа в руках топор с костяным лезвием, он прикидывал, кому из нас первому засветить между глаз. За его спиной маячила плечистая дородная баба, составлявшая как бы вторую линию обороны.

— Привет, братец, — несколько растерянно сказал Головастик. — Почему сразу не открываешь?

Мужичок промолчал, только поудобнее перехватил топор.

— Ты разве не помнишь меня? — Головастик предусмотрительно отступил на пару шагов.

— С чего это я тебя должен помнить? — грубым голосом рявкнул мужик.

— Забыл, как я у тебя на свадьбе пел?

— На моей свадьбе двадцать лет назад пели. И не такие хмыри, как ты.

— Ну, если не у тебя, так, может, у родни твоей. Помню только, что в этом доме.

— Я здесь и года не живу. Ты мне голову не морочь. Если что надо, скажи. А нет, так иди себе ровненько, куда шёл.

— Дал бы ты нам поесть, братец. Да и выпить не помешает.

— С какой стати! Где я жратвы и выпивки на всех бродяг напасусь?

— Мы отработаем. Будь уверен. Хочешь, свадьбу сыграем. Я петь буду. Заслушаешься.

— Свадьба это хорошо, — хозяин задумался. — Песни я люблю… Может, и в самом деле свадьбу сыграть? Эй! — Он обернулся к бабе: — Возьму-ка я Раззяву в жены. У неё муженек вчера загнулся. Все веселее будет. Да и тебе помощь.

— Я тебе возьму! — отозвалась баба. — Только посмей мне! У неё детей пять ртов. Чем их кормить будешь, лежебока!

— Нда-а, — мужичок растерянно поскреб живот. Топор он уже давно опустил.

— Тогда давай поминки справим, — нашёлся Головастик. — Мне все равно, где петь.

— Поминки, это тоже хорошо… Поминки у нас вчера и позавчера были. А сегодня, кажется, ещё никто не помер. Может, эту тварь прибить. — Он вновь оглянулся на бабу.

— Я тебя самого сейчас прибью! Сухотье скоро, а у тебя закрома пустые. О себе не радеешь, так хоть о детях подумай.

— Ходить научились, пусть теперь сами кормятся. Не собираюсь я о всяких подкидышах заботиться.

— О твоих же кто-то заботится!

— Может, заботится, а может, и нет. Откуда я знаю… Да и замолкнуть тебе давно пора. Надоела! Заходите, братцы, не слушайте эту дуру.

Мы не заставили упрашивать себя дважды и гурьбой ввалились в жилище. Воняло там не меньше, чем в подземной тюрьме болотников. При каждом шаге что-то похрустывало под ногами, словно подсолнечные семечки лопались. Хозяин засветил огарок факела, и нашим взорам предстали тараканьи армии, поспешно расползающиеся в разные стороны. Там, где пола коснулись наши подошвы, остались мокрые, расплющенные, ещё шевелящиеся рыжие лепешки.

Всю обстановку хижины составляли несколько драных рогож, пара выдолбленных изнутри чурбаков, наполненных непонятно чем: не то помоями, не то похлебкой, и уже упоминавшийся мной топор. Однако вскоре неведомо откуда появились и лепешки, и сушеные фрукты, и бадья браги.

— Значит так, братцы, — решительно сказал хозяин. — Справляем поминки. По мне. Чем с такой змеей под одной крышей жить, лучше в Прорву броситься.

Двумя руками приподняв бадью и сделав парочку хороших глотков, он, как эстафету, передал её Головастику. Тот пил брагу, как гусар шампанское — не спеша, манерно, с каким-то особым шиком. Ягану не повезло: при первом же глотке он подавился чем-то, скорее всего трупом усопшего таракана. Пока он перхал и откашливался, бадьей завладел Шатун. Ему-то, судя по всему, было совершенно безразлично, что пить: брагу, нектар или отраву. Ко мне бадья попала уже порядочно облегченной. Бултыхавшуюся в ней тошнотворно пахнущую, мутную и непроцеженную жижу употреблять было совершенно невозможно, но и отказаться я не мог — для всех присутствующих это было бы смертельным оскорблением.

Эх, была не была, подумал я. Чего не сделаешь ради компании! Брага вышибала слезу и обжигала горло. В желудке она была так же неуместна, как раствор каустической соды. Бр-р-р!

Кстати говоря, никакая это не брага, а просто-напросто настой ядовитого гриба, похожего на наш мухомор.

— Ну что, братцы? — поинтересовался хозяин. — Что не закусываете? Или не пробрало?

— Слабовато, — ответил за всех Головастик. — Надо бы повторить. Тогда и закусим.

— А петь когда будешь?

— Успею. Ты когда в Прорву собираешься?

— Как выпьем все. Под утро, наверное.

— Тогда времени хватит. Пей, не задерживай.

Брага забулькала, обильным потоком вливаясь в глотку хозяина. Головастик, выцедив свою порцию, принялся закусывать прямо с обеих рук. Яган, сославшись на предыдущую осечку, прикладывался дважды подряд: выпил, передохнул, добавил — а уже только потом навалился на еду, добрую кучу которой подгреб под себя заранее. Челюсти его, обретя привычное поле деятельности, работали не хуже, чем у древесного крота. Шатун опять выпил безо всякого удовольствия. Какая-то мысль явно беспокоила его. Подошла баба, тоже глотнула — не пропадать же добру — и сунула бадью мне.

Вторая порция пошла намного лучше. Не такая это уж и гадость, если привыкнуть, подумал я, запихивая в рот кусок лепешки. Ум просветляет. Усталость снимает. От неё, наверное, и боль проходит. Нечто подобное, кажется, употребляли древние арии. У них такой напиток именовался сомой. А взять опять же фиджийскую янгону (она же — кава), приготовляемую из корней дикого перца. Вещь, стало быть, полезная. Как там сказано у классика… «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно…» Не сблевать бы только!

Шатун потрогал свой нож, все ещё спрятанный под моей одеждой, и сделал предупредительный знак: не расслабляйся, дескать. Милый ты мой, кого нам здесь бояться? Кругом все свои. Ночь. Тихая ночь, святая ночь…

— Я только две вещи в жизни уважаю, — говорил мужичок. — Брагу пить да спать. Но только чтобы всего вдоволь. Недоспать или недопить — нет ничего хуже. И чтобы ночью обязательно сны, а за выпивкой песни.

— Хорошо тебе, значит, живется, — констатировал Яган, подбирая с рогожи самые аппетитные куски.

— Не жалуюсь, — согласился мужичок. — Все у меня есть, что человеку положено. Дом есть, баба есть, ребятни хватает. Эти разбегутся — других подкинут. Мор мне не страшен, ещё мальчонкой переболел. В войско не берут, отвоевался. А возьмут, тоже ладно. Не подкачаю, хоть и рука сухая.

— Все есть, только ума нет, — проворчала в темноте баба.

— Ничего, ничего, — мстительно пообещал мужичок. — Посмотрим, что ты завтра скажешь, когда вдовой окажешься.

— Испугал, шелудивый…

— Не могу эту язву спокойно слушать. — Он взболтнул брагу в бадье. — Ты спой лучше, порадуй душу.

— Споем, — пообещал Головастик. — Вот только в горле что-то пересохло. Промочить надо…

Промочить так промочить. Своевременное предложение. Только вот браги что-то маловато, на самом донышке плескается. Ну и выпивохи у меня в друзьях. Ну, ладно, за ваше здоровье!

На этот раз бадья повела себя весьма странно. Как живая, она ходуном ходила в моих руках, уворачивалась от губ, а потом пребольно стукнула по зубам. Брага выплеснулась мне на грудь.

— Не хочешь пить, другим отдай, — недовольно проворчал Яган.

— Где пьют, там и льют! — жизнерадостно заорал мужичок, хватаясь за топор.

Сейчас порубает нас, подумал я. Интересно только, с кого он начнет? Пили мы по кругу, значит, и головы по кругу полетят. Прекрасно, я последний. Успею ещё закусить… Да нет, это он пол в своей хижине рубит, да ещё просит, чтобы посветили. С ума сошел, что ли?

В сторону полетели щепки, доски, брусья, какая-то труха, и вскоре на белый свет была извлечена ещё одна бадья. Не стоит даже объяснять, что последовало за этим: ликование Головастика, одобрение Ягана, брань бабы, мои аплодисменты. Только Шатун никак не отреагировал на это событие.

Бадья снова пошла по рукам. Буль-буль-буль. Мужичок уже обнимался с Яганом, как с родным братом.

— Верно говоришь! Правильно говоришь! — Он согласно кивал лохматой головой. — Ну что раньше за жизнь была! Никакого порядка! Каждый сам по себе. Жили, где придётся. Бродили, где придётся. Ели, что придётся. А теперь по-о-о-рядок! Живём, где положено. Идем, куда пошлют. Едим, что разрешают. Никаких забот. А когда голова от забот свободна, руки сами в дело просятся. Разве не так?

— Так, — подтвердил Яган, — клянусь Тимофеем!

— Тогда пой. Удачи тебе!

— И тебе… — (Буль-буль-буль).

— Мне не надо. Мне в Прорву утром.

— Запамятовал, прости.

— Прощаю. Тебе все прощаю. — (Буль-буль-буль). — Опять же, как со стариками хорошо стало. Пользы ведь от них никакой, только болтают много. То не так, это не так. Корми их, лечи. А теперь все по справедливости. Не можешь дело делать, значит, прочь. Не мешай людям. Сам в Прорву прыгай, пока не спихнули. Нечего народ глупыми речами смущать.

— И не жалко тебе их? — встрял в разговор я.

— Чего засохшее дерево беречь!

— Даже отца с матерью не жалко?

— Какой отец? Какая мать? Ты ошалел, что ли, братец? Баба дите родит, покормит немного и сразу другой отдает. А ей потом взамен другого. И так все время. Спра-а-а-ведливо! А то раньше как — нянчишь его нянчишь, холишь его холишь! Все для него. Себе даже в ущерб. А сколько с соседями ссор из-за детей было? А толку-то: ни любви, ни благодарности.

— Завидую я тебе. — Яган облобызал мужичка. — От всей души завидую. Ну какие у тебя заботы могут быть?

— Никаких. — (Буль-буль-буль).

— А я, когда в Друзьях состоял, хлебнул горя. Побольше, чем ты браги. То скажешь не к месту, то промолчишь не вовремя. Знать надо, когда лизнуть, а когда куснуть. Спать ложишься генералом, просыпаешься колодником. Вот ответь мне на простой вопрос, только честно. Жаб кушать любишь?

— Люблю, если угостят. Скрывать не буду.

— Молодец! А я вот не могу. Боюсь. Скажи, это справедливо? Кому лучше живется, тебе или мне?

— Мне, само собой.

— Тебе, тебе, — подтвердил Головастик с самым серьезным видом. — Таким, как ты, все завидуют. Особенно генералы. Им же, беднягам, все за тебя делать приходится. И думать, и командовать, и даже жрать. Это же непосильный труд! А тебе что — вкалывай да воюй. Воюй да вкалывай.

— Посмотри на него, — свистящим шепотом произнёс Яган, прижимая голову мужичка к своей груди. — Ты думаешь, он простой пустобрех? Нет, он опасный лжец, он хитрый пакостник. Вот из-за таких, как он, все наши беды. Пока не истребим их, не будет порядка.

— Сразу начнем истреблять или погодим?

— Сразу. Сейчас! Только выпьем! — (Буль-буль-буль). — Истреблять, так истреблять. Вставай! — (Буль-буль-буль).

— Ноги не держат.

— И меня.

— Тогда отложим это дело до завтра. Никуда он не денется.

— Отложим. Правильно. Не денется никуда. — Яган тупо уставился на то место, где только что сидел Головастик. — Хотя уже делся…

— Ну и плюнь. Не расстраивайся. Лучше выпей.

— Давай. — (Буль-буль-буль). — Молодчина! Хвалю! Да на таких, как ты, вся Вершень держится. Не зря вас кормильцами зовут. Хвалю! Завидую!

— Так оставайся с нами жить. Хором пустых хватает. В жены можешь Раззяву взять. А хочешь, мою бабу бери. Она все равно завтра вдовой станет.

— А ты сам кого посоветуешь?

— Лучше Раззяву. С моей жить, что навоз жрать. На любителя вещь.

— Хорошо. Я подумаю. Хотя нет. Легкой жизни мне не надо. Меня дела ждут. Неотложные. Хочешь со мной идти?

— А Прорва?

— Ах, да! Опять забыл!

В это время в глубине хижины раздался грохот. Из темноты вывалился Головастик. Его по пятам преследовала хозяйка и колотила каким-то кухонным инструментом: не то ухватом, не то ручкой метлы. Попутно отвесив несколько тумаков и супругу, она хлобыснула браги, пожелала всем нам вскорости подохнуть и снова скрылась в своём углу.

— Правильно ты говоришь, братец. Дура твоя жена, — сказал Головастик как ни в чем не бывало, затем сплюнул себе на ладонь и стал внимательно рассматривать плевок. — Ничего в хороших песнях не понимает.

— А зачем ты к ней петь полез? — хохотнул мужичок. — Нам пой. Мы понимаем.

— Подожди, зуб шатается. Оставь глоток.

Лично я пить уже больше не мог. Хотя и желал. Мне мешал смех. От смеха тряслись руки и щелкали зубы. Все смешило меня: и разбитая губа Головастика, и невразумительные тирады Ягана, и брань хозяйки, и мрачная физиономия Шатуна, и шустрая беготня вконец осмелевших тараканов. Вскоре веселье стало общим. Головастик, шутки ради, надел Ягану на голову бадью (не ту, из которой только что отпил, а первую, уже пустую). Но, как выяснилось, это только казалось, что она пустая. Кое-как отплевавшись и осушив руками волосы, Яган хладнокровно собрал с рогожи все объедки и размазал их по роже хохочущего Головастика. Внезапно толпой явились дети, нагруженные добычей — дынями, сладкой редкой, какими-то грибами. Все это пришлось как нельзя кстати. Бадья быстро пустела. Факел несколько раз падал, но, по счастливой случайности, хижина все никак не загоралась. Трогательной братание между Яганом и говорливым мужичком закончилось дракой. Противники, не вставая на ноги, пихали друг друга руками и, как бараны, бодались лбами. «Дерьмо ты, — мычал Яган, — а не кормилец!» — «А ты дармоед, — отвечал мужичок. — Стервятник!» — «Вот погоди, стану опять Другом, доберусь до тебя!» — «А мне плевать! Я одной ногой уже в Прорве!»

Все дальнейшие события совершенно перемешались в моём сознании. Помню, как общими усилиями доламывали пол в тщетных поисках браги. Помню, как отправляли экспедицию к соседям. «Спалю, если не дадут! — орал мужичок. — Всех спалю!» Помню, как принесли взятую с боем брагу и снова сели пить. Помню Головастика, вместе с детьми исполнявшего посреди хижины какой-то дикий, совершенно неритмичный танец. Помню пьяную хозяйку, страстно обнимавшую ещё более пьяного Ягана. Помню вонючую струю, вливающуюся в моё горло. Помню вопли, толчки, боль, рвоту, вспышки факелов…

Очнулся я от беспощадного удара под селезенку, и, судя по моим ощущениям, это был далеко не первый такой удар. Кто-то размеренно, без особой злобы, лупил меня ногой под ребра, словно я был не самоценной человеческой личностью, а подыхающей клячей или разлегшимся посреди дороги упрямым ослом. Я дергался, тупо мычал, хлопал глазами, но все никак не мог сообразить, где же это я и что со мной происходит. Жуткая головная боль мешала сосредоточиться, организму срочно требовалось не меньше полведра холодной воды, а ещё лучше — огуречного рассола, руки и ноги совершенно онемели.

Думаю, прошло немало времени, прежде чем я осознал своё положение в пространстве. Было оно, скажем прямо, незавидное. Спина моя опиралась о стенку хижины, коленки были прижаты к груди, а щиколотки связаны. Вытянутые вперёд руки охватывали колени и тоже были скручены в запястьях. Длинная палка, вставленная в подколенные сгибы поверх рук, не позволяла конечностям шевелиться. Единственное, что я мог, — это крутить головой и раскачиваться на ягодицах туда-сюда. Напротив меня в аналогичных позах сидели Яган и Головастик, рядом — Шатун и мужичок-кормилец. Хозяйка и дети в хижине отсутствовали, зато в избытке хватало служивых.

— Очухался! — объявил тот стервец, который колотил меня в бок.

Двое служивых, по виду офицеры, подошли ко мне. Один из них (тот самый полусотенный, которого мы одурачили вчера на заставе) за волосы приподнял мне голову.

— Ну и страшилище, — сказал он брезгливо. — И уродится же такой! Белый, как глист! Не знаешь его случайно?

— Нет, — ответил второй офицер, плешивый и плюгавенький, но явно себе на уме. — Больной, наверное. Видишь, облез весь. Не трогай, ещё заразишься.

С Шатуном они обращались куда как уважительнее. Плюгавенький даже на корточки возле него присел и верёвки подергал, не слабо ли затянуты.

— А ты, значит, пленный болотник, — не без ехидства сказал полусотенный. — Да к тому же ещё и немой. Так или не так? Что молчишь? Может, и в самом деле разговаривать не умеешь?..

— Все он умеет. Эй! — крикнул через плечо плюгавый. — Приведите старосту.

Двое служивых втолкнули в хижину давешнего костлявого старосту. Был он хоть и не связан, но руки держал за спиной и всем своим видом изображал кающегося грешника.

— Вот он! Тот самый! — закричал он, увидев Шатуна. — Самый главный у них. Меня обманул и вас хочет! Мешки всучил, а там одна трава…

— Так как тебя все же зовут? — ласково спросил полусотенный, наклоняясь к Шатуну. — Скажи, не стесняйся.

— А зовут его Душегуб, — захихикал плюгавый. Чувствовалось, что он весьма доволен собой. — И награда за него, живого или мертвого, объявлена немалая. Смертнику — жизнь, колоднику — воля, служивому — чин, кормильцу — освобождение от податей, всем иным — орден.

— Не ошибаешься? — осторожно спросил полусотенный.

— Как можно. Свою работу досконально знаю. Все приметы сходятся. Давно доносили, что он где-то по Вершени бродит. И пальца на левой руке нет, и шрам на виске, и ухо изуродовано.

— А это что за людишки с ним?

— Те трое — беглые колодники. Видишь, у каждого голень стерта. Тот, мордатый, ещё и государственный преступник. Клеймо на спине имеет. Но в розыске ни один не числится. Ну, а этот, — плюгавый кивнул на мужичка, — приют им дал. Напоил, накормил, зловредные речи вместе с ними говорил.

— Ага, накормил, — согласно затряс головой мужичок. — Да кто же знал, что они злодеи! С виду люди как люди. Знал бы, так на порог даже не пустил.

— Знал не знал, а пустил. Закон нарушил. Выходит, подлежишь казни, как и все они.

— Ой! — заорал мужичок. — Пощадите, люди добрые! Без умысла я. Обманулся! Не буду больше!..

Умолк он только после того, как ему забили в рот скомканную рогожу.

— Обед скоро, — зевнул полусотенный. — Казни их скорее да пойдём.

— Сначала следует допрос учинить.

— Ну, так учиняй.

— Допросные орудия ещё не прибыли.

— Что же нам, без обеда оставаться?

— Запри их пока хорошенько да охрану надежную выставь. Старосту тоже сюда. Будет знать, как обманывать.

— За что? — пал на колени староста. — Меня угрозами принудили. Да я же вам все добровольно открыл! Сам!

Урок, только что преподанный хозяину хижины, не пошёл старосте впрок, и вскоре он, жуя рогожу, уже сидел под стенкой рядом с Головастиком. Теперь нас было четное число — шесть. Служивые вышли, плотно притворив за собой дверь, и стало слышно, как они подпирают её бревнами.

— Доволен, гадина? — спросил Головастик у старосты. — Мешки наши, ему, видите ли, не понравились! Разбогатеть на дармовщинку захотел? Вспомнишь эти мешки, когда на тебя удавку накинут.

Староста только замычал и с ненавистью выпучил на него глаза.

— Чтоб я хоть раз в жизни этой дряни попробовал! — Шатун сплюнул через всю хижину. — Ну кто в Иззыбье поверит, что меня сонного взяли!

— Действительно, дрянь, — подтвердил Головастик. — Я тоже её больше пить не буду. Только похмелюсь один разочек.

— Ни выпить, ни похмелиться нам уже больше не придётся, — мрачно изрёк Яган. — Все! Куда шли, туда и пришли!

— Сами виноваты, — вздохнул Головастик.

— А ты больше всех.

— Если тебе от этого легче, считай, что так.

Затем наступила тягостная тишина. Было слышно, как за стеной прохаживался часовой, а где-то невдалеке, скорее всего на заставе, костяная дудка созывала служивых на обед.

— Нож, — прошептал Шатун мне на ухо. — Нож у тебя?

Тут только я догадался, что это за железка царапает мне живот при самом легком движении. Конечно, нож был при мне. Куда ему ещё деваться? Не в обычаях служивых обыскивать пленников, все имущество здесь носят на виду — вокруг пояса, на шее, в крайнем случае, в заплечном мешке. Мой плащ люди Вершени воспринимают не как одежду, а, скорее, как огромный бинт, скрывающий от посторонних глаз хилое, изуродованное неведомой болезнью тело.

— У меня, — тоже шепотом ответил я. — Вот только не представляю, как мы сумеем его достать.

— Придётся постараться, если жизнь дорога.

Отталкиваясь одними только ягодицами, мы кое-как выбрались на середину хижины. Там Шатун опрокинулся на спину и попробовал зубами вытащить палку, сковывающую мои движения. Однако ничего из этого не вышло, очень уж плотно та сидела. Опять приняв сидячую позу и расположившись справа от меня. Шатун принялся дергать проклятую палку пальцами (руки наши были связаны только в запястьях, поэтому кисти имели кое-какую свободу), но снова безуспешно. Тогда по совету Головастика мы легли на спину валетом, так что голова Шатуна оказалась на моём плече. До хруста вывернув шею, он с третьей или с четвертой попытки все же сумел ухватить губами шнурок от ножа. Я помогал ему, как мог: крутил головой, дергал плечом, даже подталкивал нож мышцами живота. Не знаю, на что именно были похожи наши конвульсии со стороны, однако с их помощью мы добились своего — вскоре нож, матово отсвечивая, уже лежал на полу хижины. Немного передохнув, Шатун взял его зубами за рукоятку, а я подставил связанные запястья под лезвие. Трудно сказать, что пострадало в большей степени, верёвки или моя кожа. К счастью, вены и сухожилия остались целы. Едва только мои освободившиеся руки упали вдоль тела, как палка сама вывалилась из подколенных сгибов. Какое это, оказывается, счастье — возможность вытянуть ноги! Через полчаса все узники, кроме старосты, были освобождены от пут.

Остовом нашей хижины служили четыре живых дерева, расположенных квадратом. К их стволам были привязаны щиты из толстых жердей, а сверху прилажена плетеная конусообразная крыша. Все сооружение было густо обмазано смолой, давно отвердевшей и прочной, как эпоксидный клей. Однако кое-где между жердями имелись щели, и к одной из них приник сейчас Шатун.

— Деревня пуста, — сообщил он. — На ровняге тоже никого не видно. У дверей сидит служивый, похоже, дремлет. Второй разгуливает вокруг… Ну, как будем отсюда выбираться?

— Разберем крышу, — недолго думая, предложил Яган.

— Заметят. Тот, второй, все время сюда поглядывает.

— Давай орать, как будто у нас что-то случилось, — сказал Головастик. — Служивый придёт посмотреть, в чем тут дело, а мы его и сцапаем. А уж потом и со вторым как-нибудь разберёмся.

— Вряд ли. Зачем ему сюда соваться. За нашу жизнь он не отвечает. Ему главное, чтобы потом счёт сошелся. Шесть голов принял, шесть сдал.

— Вот если бы темно было… — вздохнул я.

— До темноты нам не дожить. Уж если они собираются допрос по всей строгости учинять, значит, все жилы вытянут… А кто это там, интересно, идёт? — Шатун весь напрягся, как перед схваткой. — Кажется, нам повезло. Воду сюда тащат. Боятся, как бы мы не подохли до допроса.

Я тоже заглянул в щель и увидел, что к жилищу неторопливо приближается пожилой колченогий кормилец с бадьей на плече. Конечно же, вода предназначалась нам — из такой грязной посудины служивых поить не будут.

Прогуливающийся в отдалении часовой перекинулся с вновь прибывшим парой слов, заглянул в бадью и рукояткой бича указал в нашу сторону. Затем кормилец исчез из поля моего зрения, но вскоре раздались его приближающиеся шаги. Второй часовой, сбросив дрему, зло заорал:

— Куда прешь, рухлядь хромая?

— Воду вот принёс. Ведено напоить их.

— Дождика напьются, когда в Прорву полетят.

— Начальству виднее.

— Обед не кончился ещё?

— Уже кончается. Кашу съели, теперь дыни едят.

— Сменять нас не собираются?

— Чего не знаю, того не знаю. Мне ведено воду отнести. И сразу назад.

— Ну ладно… Сейчас открою. Помоги бревно убрать.

Едва только дверь, скрипнув, приоткрылась на палец, как Шатун толчком распахнул её настежь, сшиб с ног слабо вякнувшего кормильца и за волосы втащил служивого в хижину. С такой же легкостью опытный огородник выдергивает морковку из грядки. Несколько секунд все мы скопом (кроме хранившего нейтралитет хозяина) возились на полу, затем Шатун со словами: «Проклятье! Бича у него нет!» — бросился наружу.

Служивый оказался крепким орешком. Я получил кулаком по скуле, Яган ногой в живот, и если бы Головастик не изловчился набросить ему на шею петлю, исход борьбы мог бы сложиться далеко не в нашу сторону.

Связанного по всем правилам служивого усадили рядом со старостой, а мы сунулись к дверям.

Шатун и часовой топтались друг против друга на полянке перед хижиной. Позиция, в которой они оказались, в шахматах называется патовой. Шатун, как пращу, вращал над головой привязанный на шнурке нож. Служивый хладнокровно помахивал бичом, кончик которого извивался и плясал наподобие ленты в руках гимнастки-художницы. Стоило Шатуну сделать хотя бы шаг вперёд, как бич взвивался вверх и наносил хлесткий удар, вздымавший кучу праха у ног болотника. Сам служивый в атаку не лез, надеясь, очевидно, на скорую подмогу. Заметив в дверях хижины подозрительную суету, он одним ударом загнал всех нас обратно. На стенке остались глубокие царапины, словно следы медвежьих когтей.

Воспользовавшись краткой заминкой противника. Шатун сунулся было вперёд, но бич уже со свистом нёсся ему навстречу. От первого удара Шатун ловко увернулся, второй заставил его высоко подпрыгнуть, третий — броситься ничком.

Служивый стегал и стегал, то сверху вниз, то справа налево. Шатун крутился, как змея на горячей сковородке. Бич ещё ни разу не задел его, но так долго продолжаться не могло.

Между тем в хижине, за нашими спинами, происходили события, вольно или невольно определившие в конце концов исход поединка. Хозяин, побуждаемый к деятельности энергичной мимикой старосты, развязал его, и тот сразу бросился к двери. Что он хотел: помочь служивому или просто спасти свою жизнь — так и осталось неизвестным. Бич обвился вокруг его шеи уже на третьем шаге. Такой удар всегда считается смертельным. Падая, староста руками вцепился в бич, а затем, катаясь в агонии у порога хижины, ещё и намотал его на себя.

Ставший безоружным, служивый пустился наутек, однако успел добежать только до ровняги. Всего один раз нож описал сверкающую дугу, и всего один раз вскрикнул служивый.

— Где кормилец? — спросил Шатун, пучком травы вытирая лезвие. — Тот, что воду приносил?

— Сбежал, — Головастик растерянно оглянулся по сторонам. — Вон бадья валяется.

— Плохо дело. Надо удирать.

Как бы подтверждая его слова, на заставе завыла дудка — ди-ди-ду, ди-ди-ду! Сигнал тревоги повторился ещё три раза, и вскоре на него откликнулась другая дудка, как раз в той стороне, куда мы собирались бежать.

— Хорошо сигналят, — сказал мужичок. — Заслушаешься.

— А ты разве не идешь с нами? — удивился Головастик.

— Куда же мне с вами идти? Вы злодеи. А я человек тихий, простой. Опять же, Сухотье скоро. Едой запасаться надо, брагу варить.

— Прибьют ведь тебя.

— Может, прибьют, а может, и не прибьют… Виноват я, конечно. Отвечать придётся. Да, может, помилуют…

— Ну и оставайся, дурак!

От крутопутья мы отрезаны, это было понятно всем. Слева и справа простиралась. Прорва. Оставался единственный путь — по ровняге вперёд. Но ведь и там тоже воет военная дудка.

— А тебя действительно Душегубом зовут? — спросил Яган, исподлобья глядя на Шатуна.

— На Вершени — да.

— Много раз я про Душегуба слышал, только вот не думал, не гадал, что придётся встретиться.

— Жалеешь?

— Нет, — ответил Яган. — Нет.

То, с какой интонацией это было сказано, в других, менее нервных обстоятельствах, несомненно заставило бы меня призадуматься. Но в тот момент, каюсь, я прохлопал ушами.

С тревогой в душе и с мрачными предчувствиями мы выбрались на ровнягу. Особенно торопиться было некуда. Только что отобедавшие служивые особой прытью не отличаются. Да и впереди нас никто, кроме служивых, не ожидал. Я прикинул в голове некоторые варианты спасения. Если застава на ровняге немногочисленная, можно пробиться — служивые вступают в бой только когда пьяны, когда загнаны в угол или когда имеют подавляющее преимущество в силах. Можно до ночи схорониться в каком-нибудь укромном убежище, но места здесь чересчур людные, десятки глаз наблюдают за нами с плантаций. Лучше всего, конечно, было бы перебраться на ветвяк соседнего занебника, если бы таковой встретился на нашем пути. На Вершени это обычное дело — направленные во все стороны ветвяки соприкасаются, переплетаются и даже срастаются между собой. Но Головастик ничего определенного по этому поводу сказать не мог (у меня вообще создалось впечатление, что он здесь впервые в жизни), а рассмотреть что-либо в тумане, сегодня как назло особенно густом, было совершенно невозможно. Расспрашивать встречных кормильцев тоже не имело смысла. Завидев нашу компанию, они шарахались в сторону. Лишь какой-то нищий калека, не убоявшийся ни ножа Шатуна, ни бича Головастика, увязался за нами. Милостыню он не просил, а требовал. Причём в противном случае обещал нам все мыслимые и немыслимые кары. На добрые слова он не реагировал, на недобрые — тоже. В конце концов нищий отстал, но ещё долго раздавались его замысловатые проклятия. Лучшего способа демаскировки нельзя было и придумать.

Время близилось к полудню, и слева потянуло свежим ветерком, проредившим кое-где завесу тумана. Мы видели кормильцев, копошившихся среди молодых побегов масличной пальмы, пустые деревушки и узкие силуэты наблюдательных мачт, установленных вдоль ровняг в черт знает какие времена. Головастик, изо всех сил старавшийся замолить свои вчерашние грехи, согласился залезть на одну из них. Рисковал он, учитывая ветхость мачты, весьма сильно.

— По ровняге за нами следом идёт целая толпа, человек с полсотни, — проорал он сверху. — Отсюда толком не разглядеть, но, по-моему, это служивые.

— Далеко?

— Далековато.

— А впереди что?

— Трудно сказать… Очень плохо видно… Кажется, служивые поперёк ветвяка расставляют цепь из кормильцев.

— Густая цепь?

— Да уж… человек от человека в трех шагах. Отсюда похоже на частокол.

— Больше ничего не видно?

— Вижу Феникса. Сидит на мачте, как и я. В тысяче шагов от этого места.

— Плохая примета, — буркнул Яган.

— Может, это тот самый? — предположил я. — И чего он к нам привязался?

— Фениксы не всегда приносят одну только беду, — сказал Шатун. — Не раз бывало, как они спасали людей. Правда, никто из спасенных не был потом этому рад.

— Странная тварь…

— Говорят, на всем свете их всего несколько дюжин. Прорицатели знают всех их по именам. Они появились здесь раньше людей, раньше всего живого. Наверное, они бессмертные. Бывает, что кто-то из них начинает стариться — облезает, плохо видит, теряет силу. Тогда этот Феникс исчезает на какой-то срок, а появляется уже помолодевшим.

— Может, это не Он появляется, а его сынок?

— Нет, в том-то и дело, что именно он. Прорицатели в этом уверены. Да и откуда у них могут быть дети? Каждый Феникс сам по себе. Никто никогда не видел даже двух штук вместе.

— А косокрылы им, случайно, не родственники? — поинтересовался Яган. — Уж больно дружно они в Прорве живут.

— Разве набитое соломой чучело родственник человеку? Возможно, когда-то Фениксы и сотворили косокрылов. Ходят такие слухи. Да только никто не знает, для какой надобности. Может, и сами Фениксы про то давно забыли.

— Сотворить можно вещь, — с сомнением сказал Яган. — А разве возможно сотворить живую тварь?

— Нам невозможно. А для Феникса возможно. Он из тебя может и жабу сделать, и кротодава.

Наш столь интересный разговор прервал Головастик.

— Куда теперь? — спросил он, спустившись. — Вперёд или назад?

— А ты бы сам куда пошёл?

— Вниз.

— Вниз? — удивился Яган. — В Прорву, что ли?

— Нет, в антиподные леса. Разве никто из вас там не бывал?

Выяснилось, что Яган не бывал и бывать не собирается. Шатун слыхать про такое слыхал, но бывать не бывал. Я не слыхал, не бывал и даже мысль о такой возможности не приходила мне в голову.

Головастик горячо заверил нас, что ничего сложного в этом нет, способ проверенный. Главное — не торопиться, не трусить и слушаться его советов. А навык скоро придёт. Если антиподный лес здесь густой, то и сложностей особых не будет. Ползи себе, как блоха в шевелюре, не забывай только за ветви цепляться, да смотри, куда ноги ставишь. Ну, а если вдруг лес редкий, что бывает не часто, придётся попрыгать, но тут уж понадобятся страховочные верёвки. Впрочем, тот, кто считает антиподные леса большим злом, чем допрос с пристрастием и последующую казнь, может остаться, силой его вниз никто не потянет. Сам он лично идёт.

— Я тоже, — сообщил Шатун.

— Согласен, — вздохнул я. — Деваться-то все равно больше некуда.

— Лучше бы я в колодке остался, — вырвалось у Ягана. — Рубил бы себе потихонечку ветвяк. И выспаться успеешь, и пожрать дадут. А тут каждый день что-то новое. Я за всю жизнь столько страху не натерпелся, как за последние десять дней.

Что верно, то верно, подумал я. Мне все эти приключения тоже во где! Хорошо мериться силами с судьбой где-то раз в году, устав от рутины и обыденности, но когда вся твоя жизнь превращается в цепь жутких происшествий — это уже слишком.

— Оставайся, — посоветовал Ягану Головастик. — Дождешься служивых. Привет им передавай. О том, в какую сторону мы подались, расскажешь.

— Нет, нет, я о вас и слова не скажу.

— Скажешь, ещё как скажешь, — усмехнулся Шатун. — Сначала тебя подвесят за ноги, потом за волосы, а напоследок — за ребро. И пока ты будешь болтаться так, на тебе испробуют все допросные орудия.

— Уж этого не миновать, — подтвердил Головастик. — Имеется там набор специальных клиньев. Всех размеров. Сперва их забивают тебе в ноздри и уши, потом во все остальные отверстия в теле. А уж напоследок в глотку.

— Ладно, — Яган осторожно потрогал своё ухо. — Пошли. Была не была. Я уже и как косокрыл в Прорве летал, и как кротодав в ходах рыскал, остаётся уподобиться шестирукому.

Сойдя с дороги, мы прямиком через плантации двинулись к ближайшему леску, отмечавшему границу между центральной, наиболее пологой и потому удобной для растениеводства частью ветвяка и крутым склоном, обрывавшимся в Прорву.

Путешествие в антиподных лесах трудно и опасно, но ещё труднее и опаснее спуск в этот перевернутый вверх тормашками мир, где небо и твердь поменялись местами, где листья проливают дождь на облака, а корни растений располагаются там, где положено быть макушке. К счастью, местная флора не ориентируется на солнце. Главный источник её питания не фотосинтез, а живые соки занебника. Поэтому и растёт она как придётся, то есть чаще всего перпендикулярно поверхности ветвяка. Чем ближе к Прорве, тем больше угол наклона деревьев. Постепенно их стволы принимают горизонтальное положение, затем угол становится уже отрицательным и верхушки все больше склоняются вниз, к далекой, невидимой отсюда поверхности земли. Пользуясь этим обстоятельством (а также своей собственной смелостью и ловкостью), ветвяк можно обойти по окружности, было бы только желание. Наша задача выглядела попроще — пройти антиподными лесами несколько тысяч метров, чтобы оказаться в конце концов далеко за спинами заградительной цепи.

Слова Головастика сбывались: нам действительно пришлось уподобиться блохам, копошащимся в густой и буйной зеленой шевелюре. Жаль только, что мы не обладали ни цепкостью, ни врожденной сноровкой этих малопочтенных паразитов. Сначала, хватаясь за все, что придётся, мы прыгали со ствола на ствол, все ниже и ниже, а потом, когда серая пустота уже разверзлась под нашими ногами, двинулись вперёд по переплетению ветвей. Выглядело это так: Головастик высматривал самый крепкий из направленных в нужном направлении суков, долго и тщательно проверял его на прочность, после чего, придерживаясь за лианы, в изобилии свисавшие вокруг, перебирался на такой же сук соседнего дерева. За ним по очереди следовали мы. Короткий отдых и снова рывок на десять-пятнадцать шагов. Иногда прямой дороги не было и приходилось искать обходные пути. Таким образом за час преодолевали около сотни метров. Раньше во всех наших предприятиях, кроме разве что попоек и горлодрания, я обычно делил с Головастиком последние места. Теперь же самым слабым в четверке оказался я. От постоянного напряжения немели руки, тряслись ноги, кружилась голова.

Неужели это когда-нибудь кончится, в отчаянии думал я, глядя на проплывающие внизу смутные тени косокрылов. Сейчас, кажется, меня устроил бы любой конец. Мгновенная смерть представлялась желанным избавлением от бесконечной муки.

Время от времени Головастик напоминал, чтобы мы повнимательнее присматривались к лианам. Среди них есть и такие, которые выделяют чрезвычайно липкий сок. Самые опасные хищники антиподных лесов — шестирукие — нередко используют их как ловчие сети. И действительно — несколько раз я замечал, что обычная с виду лиана облеплена всякой дохлой и полудохлой живностью, нередко довольно крупной.

Уже в сумерках, когда каждый неосторожный шаг мог обернуться суицидальным актом, Головастик подал команду остановиться.

— Выбирайте себе место поудобнее, — сказал он, усевшись верхом на толстой ветви, спиной к древесному стволу. — Только обязательно привяжитесь. Шатун, отрежь каждому по куску лианы. Вот только боюсь, долго спать не придётся. После полуночи может выпасть жгучая роса? Сейчас, правда, она уже не такая обильная, как в середине Мочила. Хоть и не вредно, но неприятно.

Хорошо хоть, спать придётся не на пустой желудок. На всем нашем пути не ощущалось недостатка в дарах природы, тем более, что дикорастущие фрукты на Вершени превосходили культурные как размерами, так и вкусом.

Обильная еда несколько приободрила меня, свежий ветер прочистил головушку, а с потом вышли остатки той гадости, которой я так неосмотрительно накачался накануне. Несмотря на усталость, чувствовал себя я довольно прилично.

— Служивые, верно, обыскались нас, — сказал Головастик.

— Должно быть, совсем с ног сбились, — согласился Яган. — Полусотенному за наш побег большие неприятности грозят. Тут хочешь — не хочешь, а каждый куст обшаришь.

— А не догадаются они, что мы здесь? — спросил я.

— Догадаться, может, и догадаются, да спуститься не посмеют. Особенно ночью. Попробуй отыщи нас в такой чащобе.

— Ну, а если, предположим, они нас наверху будут ждать? Выставят по всему ветвяку оцепление дней на десять.

— Значит, нам придётся здесь одиннадцать дней просидеть.

— Откуда же мы про это будем знать?

— А это уж как повезет, — зевнул Головастик. — Кто кого перетерпит. Но чем позже мы отсюда уйдем, тем лучше.

— Слушайте, — я оглянулся по сторонам. — Да ведь здесь жить можно. Проложить подвесные дороги. Вместо хижин пещеры в дереве вырубить. Еды хватает. Растения тут куда урожайнее, чем наверху. Многих я раньше даже не встречал. Роса, правда, хлопот прибавляет, но и это не страшно. Может, вы шестируких боитесь?

— Ещё чего! — фыркнул Яган. — Шестируких! Если понадобится, мы их быстро изведем. Просто ни к чему это. На Вершени Свободного места вдоволь. Сколько ветвяков пустует. Война ведь идёт. Людей и так не хватает.

— Когда вы с нами воюете, это понятно, — вступил в разговор Шатун. — Мы Настоящий Язык не знаем. Письмена не чтим, живём, как привыкли, а не так, как вам хочется. А между собой вы чего не поделили? Один день с нами бьетесь, другой — с соседями.

— Если ты Письмена не чтишь, то и не поймешь ничего. Как я тебе это объясню, дикарю?

— Зато на Вершени их все народы чтят. А как сойдетесь где-нибудь на порубежном ветвяке, то в Прорву, как из дырявого мешка, сыплетесь.

— В Письменах каждое слово значение имеет. Великое значение! Ничего мудрее их нет на свете. У нас Письмена настоящие. А у других ненастоящие. Хотя, бывает, одинаковые слова и попадаются. Но толкуют их Отступники совсем иначе.

— Ну и что из того?

— Что из того? — Яган готов был взорваться. — Это, по-твоему, что такое? — он протянул вперёд руку.

— Рука.

— А я скажу, что не рука это, а нога. Прав я буду или нет?

— Да говори, что хочешь. Народ из-за этого зачем губить?

— Один раз можно стерпеть! Ну два! Но не двести двадцать два.

Если они наши Письмена настоящими не признают, выходит, мы лжецы?

— А вы возьмите да признайте их Письмена. Вот и помиритесь.

— Подделку признать! — чуть не взвыл Яган. — Мой дед за это жизнь положил, отец калекой стал, а я признаю! Как только язык у тебя поворачивается такое говорить! Пожалеешь ты когда-нибудь о своих словах, ох, пожалеешь!

— Ладно, не ори на всю Прорву! — оборвал его Шатун. — Всех зверей, наверное, распугал. Спи. А кто из нас о чем пожалеет, время покажет.

— Я замечаю, мы перенимаем друг у друга вредные привычки, — рассудительно сказал Головастик. — Шатун стал разговорчив, как Яган, а Яган, вспыльчив, как я. Успокойтесь, друзья. Не забывайте, что сегодня нас едва-едва не казнили. Но мы живы, и это уже приятно.

Сон, конечно, штука хорошая, но попробуй засни спокойно, если тебя в любой момент могут окатить чем-нибудь похуже кипятка. Промучившись в ожидании неприятностей первую половину ночи, я задремал только после того, как в листве зашуршали мелкие зверюшки. Их появление означало, что жгучей росы сегодня можно не опасаться. Хотя наверху не было заметно никаких сезонных изменений, антиподные леса уже перерождались в преддверии приближающегося Сухотья.

Разбудил меня жуткий, пронзительный вопль — голос охотящегося куцелапа. Если бы не лиановая лонжа, я наверняка не удержался бы на своём хлипком ложе. Впрочем, треск ломающихся веток и быстро удаляющийся человеческий вскрик означали, что кому-то повезло значительно меньше.

Шатун вновь испустил свой пугающий клич. Возможно, именно такими звуками некогда поднимали мёртвых и разрушали стены.

— Нас окружают! — кричал он. — Трясите ветки! Трясите! Ни в коем случае не отвязывайтесь!

Как будто буря обрушилась на приютившие нас деревья. Ещё не осознав до конца, что же это такое опять случилось, мы принялись изо всех сил трясти и раскачивать ветки — те, на которых сидели, и те, до которых могли дотянуться. Ещё два или три тела, словно перезревшие плоды, сорвались в Прорву. В предрассветном сумраке я уже различал фигуры служивых, подбирающиеся к нам со всех сторон. И хотя числом они значительно превосходили наш отряд, положение их было незавидно. Сражение в нависшей над бездной гуще антиподных лесов имеет свою логику, согласно которой положение защищающихся куда предпочтительнее положения нападающих. Мы надёжно привязаны, а они вынуждены карабкаться по шатким веткам. Наши руки свободны, их — заняты поисками опоры. Да и бичи-самобои совершенно бесполезны в этом переплетении веток и лиан. Первого из подобравшихся к нам служивого Шатун без труда спихнул в пустоту, второго ткнул ножом, третий, не удержав равновесия, сорвался сам.

— Прочь, безумцы! — крикнул Головастик, прикрывавший нас с тыла. — Прочь, если жить хотите!

— Как бы не так! — подал голос полусотенный, державшийся, впрочем, от нас подальше. — Без вас нам не с руки возвращаться. Казнят. Драться будем до последнего, будьте уверены. Если не одолеем вас сразу, то и уйти не дадим. Сколько вы так продержитесь — день, два? А жратва кончится, что делать будете? Спать мы вам тоже не дадим. Измором возьмем.

— Это мы ещё посмотрим, — огрызнулся Головастик.

— Посмотрим, — согласился полусотенный. — Если только гляделки ваши при вас останутся. Да ведь только мы и договориться можем… По-хорошему.

— Ну-ну, интересно!

— Вы, трое, нам без нужды. Можете своей дорогой идти. А вот болотника отдайте. Сами свяжите и отдайте. В крайнем случае оглушите.

— Шатун, тебе как лучше? — прикинулся дурачком Головастик. — Связать или оглушить?

— Все едино, — отозвался Шатун.

— Договорились! — объявил Головастик полусотенному. — Иди сюда! Подержишь его, пока я вязать буду.

— Значит, добром не хотите… Тогда можете с жизнью прощаться. Вперёд, братцы! Всем отличившимся по бадье браги!

Повинуясь приказу (правда, не весьма охотно), служивые сунулись в новую атаку, которая сошла на нет уже через несколько минут, когда выяснилось, что по крайней мере двоим из них уже никогда в жизни не побаловаться брагой. Урон, нанесенный нам, ограничивался подбитым глазом Ягана и моим вывихнутым мизинцем.

— Что же вы, подлецы, делаете! — плаксивым голосом сказал полусотенный, видя позор своего войска. — Из-за какого-то паршивого болотника своих братьев убиваете!

— Вчера утром ты нас своими братьями почему-то не считал.

— Подумайте хорошенько! Зачем нам из-за чужака ссориться! Я вам за него целую деревню отдам. Можете хоть три дня её грабить. Ну, договорились?

— Надоел ты, заткнись!

— Ну хорошо же! Попомните вы меня, — прошипел полусотенный и действительно заткнулся, скрывшись в листве.

Отступили и его подчиненные, хотя их близкое присутствие ощущалось по треску ветвей и шороху листьев. На военном языке это называется перегруппировкой сил. Нам явно готовили какую-то каверзу.

— Теперь надо ждать атаки сверху или снизу, — предположил Головастик.

— Снизу они не сунутся. Там ветки тоньше, — сказал Шатун. — А сверху навалятся. Видишь, уже кора сыплется.

Однако время шло, а нападение откладывалось. Служивые лазали над нашими головами, таскали туда-сюда что-то, перекликались между собой и теми, кто остался в карауле. Их целеустремленная, упорная деятельность начала не на шутку тревожить меня. Похожее чувство испытываешь в стоматологическом кресле, когда врач перебирает десятки зловещего вида инструментов, а ты не, знаешь, который из них он собирается вонзить в тебя — вон тот ножичек с серповидным лезвием или ту спицу с крючком.

— Может, попробуем прорваться? — предложил Головастик.

— Прямо под бичи служивых? — с сомнением сказал Шатун. — Они, наверное, только этого и ждут.

Верхушки деревьев шумели на ветру, а здесь, в лесной чащобе, воздух был горяч, духовит и неподвижен. Зудела мошкара, равномерно гукала какая-то тварь. Суета служивых постепенно угасала, голоса стихали, нас неудержимо клонило ко сну.

Густая прохладная струйка пролилась мне прямо на макушку — как будто кто-то кринку сметаны опрокинул. Только уж больно запах у этой сметаны странный — так в оранжереях пахнут орхидеи. Я машинально коснулся головы, и рука моя сразу прилипла к волосам. С великим трудом оторвав её, я принялся разнимать склеившиеся пальцы. Белую и тягучую, как латекс, массу, невозможно было ни оторвать, ни соскоблить.

— Паучья кровь! — первым догадался Головастик. Точно таким же тоном, наверное, он возвестил бы о появлении косокрыла или шестирукого.

Ужас случившегося ещё не дошел до меня, и, глянув на Головастика, я едва не рассмеялся: больше всего сейчас он напоминал ромовую бабу, облитую сливочным кремом.

— Прикрывайтесь хоть чем-нибудь! — приказал Шатун. — Ломайте ветки, отдирайте кору.

Однако было уже поздно. «Паучья кровь» — млечный сок лианы-тенетника уже обильно пометил каждого из нас. Ещё чуть ли не ведро этой Пахучей гадости обрушилось на меня. Глянув вверх, в прогалину между листвой, я увидел двух служивых, как жгут мокрого белья, перекручивавших толстый стебель тенетника. Уже невозможно было разнять ладони и оторвать спину от древесного ствола. Ресницы слиплись, уши заложило, рот был словно забит крутым кисло-сладким тестом. Не в лучшем положении находились и мои товарищи. В одну минуту дерево превратилось в огромную липучку, а мы — в беспомощно бьющихся на ней мух.

Все, подумал я. На этот раз действительно все. Не представляю даже, что нас может спасти.

И действительно, мы были побеждены, обречены на неподвижность, распяты без гвоздей и веревок. Но что, спрашивается, выиграли от этого служивые? Ведь им позарез нужно вещественное доказательство победы — Шатун, если не живой, то хотя бы мёртвый. Но приблизиться к нам, не рискуя жизнью, по-прежнему невозможно. Раньше этому препятствовали мы сами, а теперь — покрывающая все вокруг «паучья кровь». Только шестирукие не боятся её. Любого сунувшегося сюда служивого ожидает участь неосторожной щуки, решившей полакомиться попавшим в сеть карасем. Впрочем, нам от этого не легче.

Однако я снова не оценил степень сообразительности полусотенного. Оставив часть служивых для охраны (дабы мелкие лесные падальщики преждевременно не попортили наш товарный вид), он повёл остальных на заставу. Замысел его был прост и отталкивался от известной истины о Магомете и несговорчивой горе. Уж если нас нельзя доставить на допрос, придётся следователя доставить к нам. Пусть без помех исполняет свой долг.

Напоследок полусотенный не преминул попрекнуть нас за глупость и пообещал вскорости вернуться. «А уж тогда, братцы, скучать вам не придётся!»

Сон обуреваемого тоской и страхом пленника совсем не то, что сон уверенного в своей безопасности победителя, и поэтому, в отличие от служивых, я стал свидетелем того, как из серого рассветного тумана бесшумно возникли три плоские длинные тени. В неверном мутном свете едва нарождающегося дня трудно было оценить истинные размеры пришельцев, но стремительная, жутковато-точная грация движений не оставляла сомнений, что это хищники.

Убийство было их стихией. Они убивали небрежно, как бы мимоходом — легким ударом лапы раскалывали черепа, откусывали головы, разрывали тела. Не прошло и десяти минут, как все, что осталось от служивых, было нанизано на острые сучья. Впрок, так сказать. Двух уцелевших, предварительно изваляв в липком соке, швырнули в нашу кучу. Шестирукие были предусмотрительны — теперь, кроме свежего мяса, у них имелся ещё и солидный запас живых консервов. Более того, их обеспокоила даже степень нашей упитанности.

Толстым, как кукурузный початок, пальцем шестирукий очистил мой рот от застывшей «паучьей крови» (не знаю, как при этом уцелели зубы) и, болтаясь на одной лапе, тремя остальными поочередно принялся запихивать в него сочные плоды дынного дерева. Я даже не мог крикнуть — ужас парализовал мои голосовые связки. От шестирукого несло невыносимым смрадом. В складках кожи на голом животе копошились насекомые. Мешками болтались сморщенные пустые груди. Но страшнее всего было лицо: черное, расплющенное, с почти человеческими, но невероятно гипертрофированными чертами. Между верхними и нижними конечностями расположилась ещё и пара могучих ласт, издали действительно похожих на руки. С их помощью эти звери, как самки, так и самцы, удерживают своих детенышей, ещё не набравших силёнок. Захват этих ласт, как говорят, может расплющить даже кротодава.

Нажравшись до отвала и силком накормив нас, шестирукие ушли, чтобы после полудня явиться уже впятером. Искалеченные трупы служивых уже почернели, вокруг них вились мухи, но это не только не охладило, а наоборот, разожгло аппетит хищников. Они буквально слюнки пускали. При таком количестве едоков и при таком их усердии наша очередь должна была наступить денька через два-три, не позже. Если, конечно, к тому времени не вернется полусотенный со своей камарильей. Интересно, кому мы все же достанемся — людоедам двуногим или людоедам шестируким?

— Давайте подумаем сообща, как нам быть, — предложил Головастик некоторое время спустя.

— Прежде всего надо бы прикинуть, на что мы вообще способны сейчас, — сказал Шатун.

Вскоре выяснилось, что все мы можем говорить и слушать. Шатун мог двигать левой рукой и левой ногой, Головастик только руками, мы с Яганом умудрились приклеиться к дереву всеми конечностями сразу. Беспрерывные попытки освободиться обессилили всех нас, и решено было на время прекратить их. Ещё у нас имелся нож. Им можно было во-первых: зарезаться (предложение единогласно отвергнуто), во-вторых: выколоть глаза шестирукому, когда он сунется к нам в следующий раз (предложение принято тремя голосами при одном воздержавшемся). Неясным оставалось — отпугнёт это хищника или, наоборот, разъярит. Головастик, наиболее авторитетный знаток антиподных лесов, рассказал все, что знал о шестируких. Зверь этот, хоть и чрезвычайно опасен, но вполне уязвим. В редкой хижине не найдешь его шкуры. Открытых схваток с людьми он избегает, предпочитая нападать на сонных или ослабевших. Охотятся шестирукие только там, где произрастает лиана-тенетник. Более того, ходят слухи, что эту лиану они разводят специально. Шестирукие умнее всех остальных дверей, вроде бы даже говорить умеют. Были случаи, когда одни шестирукие спасали людей от других шестируких. В их стаях нередко воспитываются человеческие детеныши. В недрах занебников у них устроены целые города, где живут беременные самки, малыши и хранятся запасы вяленого мяса на время Сухотья. Шестирукие плодовиты и живучи. Если бы не кротодавы, не люди да не косокрылы, они, вполне возможно, давно заселили бы всю Вершень.

Да, милые создания, подумал я и содрогнулся, вспомнив желтые, глубоко упрятанные под надбровными дугами глаза.

Шестирукие всегда передвигаются бесшумно. Людей же выдаёт треск веток и шорох раздвигаемой листвы. Поэтому мы заранее знали, кто именно к нам приближается.

Как я и ожидал, первым шествовал полусотенный. Хотя, судя по всему, встреча с нами на этот раз не доставила ему никакого удовольствия. Выглядел он скорбным и изрядно помятым. Эту минорную картину прекрасно дополняла веревочная удавка на его шее, свободный конец которой сжимал в руке… кто бы вы подумали? — наш давний знакомец Змеиный Хвост. Следом двигался слепой Прорицатель (вот уж не ожидал от старика такой прыти!). А уж дальше цепочкой пробирались мрачные косматые головорезы — все с ножами на груди и мешками за спиной.

Полусотенный, до этого исправно служивший проводником, сразу стал не нужен. Я даже не успел заметить, что произошло, как он, рассекая листву, уже летел в Прорву.

Никто не произнёс ни единого слова, только Шатун и Змеиный Хвост обменялись взглядами — словно два ножа скрестились, высекая искры. Затем Змеиный Хвост кончиком ветки тронул лужу липкого сока (ветка так и осталась торчать в ней) и зашептал на ухо старику. Тот кивнул, шепнул что-то в ответ, и весь отряд, развернувшись, быстро удалился. Куда? Зачем?

— Ну и дела! — только и сказал Головастик. — Вот не думал, что ещё раз встречусь с твоими земляками.

— Они всё время шли вслед за нами, — внёс ясность Шатун. — Думаете, кто тогда взбудоражил кротодавов? И разбойников они перебили, тех, что разминулись с нами. На ветвяке они отстали, зато уж в антиподных лесах наверстали упущенное.

— Что они хотят? — спросил я. — Отомстить?

— Вряд ли. Тогда они просто убили бы нас. Возможностей у них хватало. Но с ними пришёл Всевидящий Отче. Я даже не припомню случая, чтобы Прорицатели покидали Иззыбье. Что его сюда погнало? Не могу представить.

— Они ещё вернутся?

— Разумеется. Когда найдут способ освободить нас от «паучьей крови». Всевидящий Отче знает то, чего никогда не узнаем мы. Он умеет пользоваться чужим умом и чужим знанием. Только этот ум и эти знания не человеческие.

— А чьи же?

— Откуда мне знать. Я не Прорицатель и никогда им не стану. Я не так устроен. Ты часто задаешь странные вопросы. Тебе ли не знать на них ответ. Ведь ты тоже не человек. — Он в упор посмотрел на меня.

— Я человек… только не такой, как вы, — пробормотал я, смущённый его прозорливостью.

— Вот и я про это. А за кем именно пришли болотники, скоро станет известно.

— Думаешь, за мной?

— Может быть. Вспомни Феникса. Ведь он заклевал бы нас, если бы не ты. Тебя он не посмел тронуть. Он отступил. Про такое мне ещё не приходилось слышать. Только Незримые имеют силу, равную силе Фениксов.

Странно все это, подумал я. Незримые… Фениксы… Ну, допустим, Незримых можно отнести к сказочным существам, типа леших или троллей. Но ведь Феникса я видел собственными глазами. Его можно было принять за птицу, если бы только я не знал, что никаких птиц в этом мире нет. Косокрыл не птица, это скорее зверь, огромная летучая мышь. Можно без труда проследить его морфологическое сходство с многими другими существами, Населяющими Вершень. А Фениксы не похожи ни на кого. Это существа без родни. Может быть, они реликты давно прошедших времён? Откуда тогда у них такая власть над всеми другими существами, в том числе и разумными? Может, Фениксы такие же чужаки здесь, как и я… Да, что-то уж очень много получается чужаков. Не мир, а проходной двор какой-то.

Размышления мои были прерваны приходом болотников. Было, их сейчас заметно меньше, зато те, кто уцелел, гнали перед собой живого шестирукого. Каждое движение зверя ограничивали верёвки, привязанные ко всем его конечностям. Стоило ему сделать хоть один опрометчивый шаг, как болотники дружно натягивали путы, лишая пленника опоры. Был этот шестирукий не из самых крупных. Левую переднюю лапу, перебитую в плече, он поджимал под грудь. По черной его морде слезы проложили две мокрые дорожки. Время от времени зверь тяжело, со всхлипом вздыхал, и это были первые звуки, которые я слышал от шестируких (за исключением чавканья во время трапезы).

Шестирукого тащили к нам, тащили медленно и упорно, как муравьи тащат дохлую гусеницу, тащили до тех пор, пока он не уперся мордой в брюхо Ягана. Всевидящий Отче наклонился над зверем и что-то приказал ему на непонятном языке — но тот даже не пошевельнулся. Змеиный Хвост несколько раз пырнул шестирукого ножом — тот же результат. Принесли горящий факел, и сунули зверю под брюхо. Он протяжно застонал и только тогда занялся тем, к чему его так настойчиво принуждали, — принялся лизать сок тенетника, толстым слоем покрывавший наши тела. Успевшая потемнеть от покрывавших её мошек неуничтожимая и несмываемая, бесконечно тягучая масса таяла на языке шестирукого, как сливочное мороженое. Не стану описывать свои ощущения, когда его шершавый, как акулья кожа, горячий и быстрый язык коснулся моего лица. Случалось раньше, что меня лизали собаки, а один раз даже корова, но дьявол во плоти, дьявол свирепый и кровожадный, пахнущий всеми зловониями ада, — никогда! Так не торопясь, по очереди, шестирукий обработал каждого из нас. Тому, кто уже освобождался от «паучьей крови», болотники набрасывали на шею веревочную петлю и отводили в сторону.

Исключение было сделано только для меня — Всевидящий Отче позаботился об этом.

— Смертен ли ты. Нездешний? — неожиданно спросил он после долгого молчания.

— Да, — поколебавшись немного, ответил я.

— Смертен только здесь или везде?

— Думаю, что везде. — Я не улавливал пока, к чему клонит старик.

— Один раз мы уже похоронили тебя, но ты сумел вырваться из могилы. Ты избежал смерти от воды и огня. Посланный в погоню Феникс не тронул тебя. Ты счастливо избежал многочисленных опасностей Вершени. Не сомневаюсь, что и шестирукие не причинили бы тебе вреда. Как же справиться с тобой?

— Зачем это нужно? Разве я причинил вам вред? Разве я убил или обидел кого-нибудь? Я не демон и не злой дух! Я обыкновенный человек.

— У человека сердце здесь. — Он ткнул пальцем в правую половину своей груди. — А у тебя где?

Действительно, как это я раньше не заметил: куриные, обтянутые иссохшей кожей ребра старика подрагивали с правой стороны.

— Разве у человека бывают железные зубы? — продолжал Всевидящий Отче.

Насчёт зубов он, безусловно, прав. Действительно, во рту у меня имеются сразу четыре металлические коронки. Но как он сумел это рассмотреть?

— Человек не может лгать, приняв судного зелья. Человек не может противиться Фениксам! Так кто же ты такой?

— Вы вряд ли поймете мои объяснения. — Отпираться дальше не имело смысла. — Повторяю, я не дьявол и не бог. Я человек, но немного другой, чем вы. Не по своей воле я оказался здесь. Я сбился с пути. Сейчас ищу обратную порогу. Зла я вам не причиню. Даже если бы и захотел.

— Ты причинишь нам зло! — сказал Всевидящий так убежденно, что даже я ему поверил. — Ты сам есть воплощенное зло. В ином обличье ты уже являлся в этом мире. Не хочется вспоминать, что из этого вышло. Второе твоё пришествие предсказано давно. Ты пробудишь новые беды и заставишь народы умыться кровью. Слова твои сладкий обман, а мысли — черное лукавство. Чтобы жили наши внуки, чтобы покой вернулся на Вершень и Иззыбье, мы умертвим тебя. Испробуем все: железо, петлю, огонь, собственные, зубы — пока не найдем то, чего ты боишься. Нет неуязвимых существ. Даже Незримые погибнут в свой срок. Тело твоё мы уничтожим, дабы ни одна частица его не оскверняла воздух и землю. Не пытайся бежать, вокруг мои люди, а в Прорве тебя караулит могучий Феникс. Ты умрешь, чего бы это нам ни стоило.

— Зачем же тогда нужно было освобождать меня. Прирезали бы без долгих разговоров, и всё!

— В твоих словах слышна насмешка. Ведь ты прекрасно знаешь, что на все потомство того, кто тебя убьет, ляжет вечное проклятие. Так говорится в предсказании. Не всякий решится на такое. Но среди нас есть пришлый человек без рода и племени, который в благодарность за гостеприимство болотников согласен принять на себя вечный грех. Где Вуквур Немой? Приведите его сюда!

— Нету Вуквура, — вздохнул Змеиный Хвост. — Не уберегли… Неловкий он какой-то оказался… Ступил на сломанную ветку. Только его и видели.

— Тогда ты заменишь его!

— Прикажи мне сейчас умереть — и я не задумываясь располосую себе горло. Но обрекать на страдания и муки всех своих детей и внуков, всех братьев и племянников я не могу. И ты прекрасно понимаешь это. Всевидящий.

Все болотники вокруг одобрительно загудели. На лице старика впервые отобразилась тень смятения. Но он быстро овладел собой и принял новое решение.

— Вы, двое чужаков, уже однажды приговоренные к смерти, — обратился он к Ягану и Головастику. — Если вы хотите спасти свои ничтожные жизни, убейте его!

— Как же я его убью! — рассудительно сказал Головастик. — Это же не слепой крот. Мужик он здоровый, легко не поддастся. К тому же, он мой друг. Не нужна мне ваша милость. Уж если помирать, так вместе.

— А что скажет другой?

— Если ты, старик, прав, — Яган искоса взглянул на меня, — то это именно тот, кого мы ожидаем на Вершени уже много лет. Он наш свет и наша надежда. Он предвестник новой эпохи. Кто из нас осмелится поднять на него руку?

— Он мертвец! Если с ним не смеют сразиться люди, с ним сразится Феникс. Все время он незримо присутствовал здесь. Фениксы редко вмешиваются в дела смертных, но как раз сейчас такой случай настал. Расступитесь и дайте место тому, кто видел рождение первых занебников, чья мудрость равна силе и кому открыты тайны времён.

Болотники поспешно отпрянули, словно боясь заразы, и расселись на ветвях вокруг нас — выше, ниже, справа, слева, за спиной. Ни убежать, ни спрятаться. Стало тихо-тихо, только шестирукий глухо вздыхал, зализывая раны. Мутные слезы, не переставая, катились из его глаз.

— Отпустите зверя, — сказал я деревянным голосом. — Зачем его мучить.

— Подумай лучше о себе, — старик презрительно поджал губы. — Феникс выдолбит твой мозг и вырвет сердце, хоть оно и находится не там, где у людей.

— Как сражаться с Фениксом? — тихо спросил я у Шатуна.

— Не знаю… А как сражаться с молнией или бурей?

— В том мире, откуда я пришёл, есть управа и на молнию, и на бурю.

— Ну, тогда тебе и Феникс не страшен. Жаль только, что ни когтей, ни клыков у тебя нет. Кулаком Феникса не убьешь.

— А твой нож?

— Его у меня отняли.

Не знаю, сколько у меня в запасе осталось времени — минута, две, час. Гамлетовский вопрос — сражаться или принять смерть. Но как сражаться с тем, о ком ничего толком не знаешь? Чтобы победить молнию, потребовались века, да и сейчас она собирает с человека обильную дань. Насчёт бури я, конечно, перегнул. В борьбе с бурей у нас пока успехи чисто теоретические. Что я знаю о Фениксе? Да, практически, ничего. Если бы это была обыкновенная хищная птица, пусть и очень большая, я бы как-нибудь отбился, тем более здесь, в переплетении растений. Но сила Феникса не в клюве и не в когтях. Сила его в другом — в каком-то непонятном, жутком воздействии на человека. Наши тела для него, как воск. Я помню, что Феникс сделал с Шатуном. Но со мной его штуки тогда не прошли. Может, я действительно, сделан из другого теста? Ну что ж, скоро это станет известным…

Листва вокруг затрепетала и посыпалась, словно на неё действительно обрушилась буря. Воздух как бы помутнел и сгустился — вихрь принёс с собой холод и темноту. Со свистом раздвинулись ветви — и Феникс оказался прямо передо мной.

Он хорошо подготовился к этой встрече и сейчас в упор смотрел на меня огромными, кровянистыми, совсем не птичьими, очень печальными глазами. Вид Феникс имел древний, но отнюдь не дряхлый. В то же время ясно ощущалось, что он бесконечно утомлен жизнью, долгим, скучным и бессмысленным прозябанием в этом чужом и немилом ему мире. Он был брат мне — такой же неприкаянный странник, случайный гость, так и не свыкшийся с законами чужбины… И вот именно от него я должен был сейчас принять смерть.

Во взгляде Феникса не было ненависти. Он просто знал обо мне нечто такое, чего не знал и я сам. Моё присутствий здесь могло сломать какой-то хрупкий баланс, нарушить неустойчивое равновесие, послужить тем безобидным с виду камешком, который инициирует лавину, несущую беду, печаль и разрушение всему живому. Феникс видел будущее, и это будущее было страшным. Он пытался изменить его, хотя и понимал, что такое вряд ли возможно. Моя душа была перед ним, как на ладони. Он не желал мне зла, он признавал меня равным себе, он хотел, чтобы я сам понял все и сам сделал этот последний шаг… Жгучий, мучительный восторг овладел мной — краткий, сладостный экстаз, который испытывают только эпилептики за секунду до начала припадка, за миг до мрака, распада, бездны…

Зажмурившись и застонав, я шагнул навстречу смерти…

Крики и толчки привели меня в чувство. Шатун и Головастик держали меня за руки, а поперёк груди обнимал Яган. Феникс пребывал в той же позе, так же устало помаргивали его мудрые, безжалостные, почти мертвые глаза, но между ними кто-то стоял. Голова моя, как ни странно, была удивительно ясной, но я никак не мог взять в толк, что же это такое на самом деле: бестелесный призрак, моё бредовое видение, отражение чего-то ирреального, странным образом запечатлевшееся в пустоте, или живое существо из плоти и крови. Неестественно узкий и высокий, весь какой-то скособоченный, силуэт казался плоским, двумерным, словно вырезанным из картона. Временами он бледнел и сквозь него, как сквозь туман, проступали очертания людей и деревьев. Затем волны густого, насыщенного цвета пробегали по этому телу с ног до головы, то наполняя его ртутным блеском, то обволакивая почти фиолетовым мраком.

— Незримый! — прошептал Головастик. — Незримый спас тебя!

Змеиный Хвост схватился за клинок, и его примеру последовали ещё несколько болотников. Однако все они тут же выронили оружие и скорчились, словно осыпаемые градом невидимых ударов. Силуэт мгновенно переместился метров на тридцать в сторону, замер в пустоте, задрожал, исчез — и вновь возник на прежнем месте, между мной и Фениксом, только уже расплющенный, укороченный, переливающийся всеми оттенками синего и голубого цветов. Страх поразил не только видавших виды болотников, но и шестирукого. Только двое оставались невозмутимыми — Всевидящий Отче и Феникс.

Где-то в стороне раздался монотонный, почти немодулированный гул — так гудит рой пчел или мощный трансформатор. Помимо воли я вздрогнул.

— Это голос Незримого, — все так же шепотом объяснил мне Головастик.

— Нездешний, к тебе обращается тот, кого на Вершени зовут Незримым. Он просит, чтобы я говорил с тобой его словами, — сказал старик устало. — Ему многое о тебе известно. Он уверен в твоих добрых намерениях. Народ Вершени не знает свой путь. Он на краю гибели. Ты можешь его спасти. Или же погубить окончательно. Иди и выполни своё предназначение. Ты понял?

— Понял, — ответил я машинально, хотя, если честно сказать, не понял абсолютно ничего.

— Я передал тебе слова Незримого. А теперь выслушай мои. Могущество Незримых велико, но они ничего не смыслят в нашей жизни. Боюсь, как бы им не пришлось пожалеть о содеянном. Наступают смутные годы. Фениксы покидают наш мир. Но они вернутся после того, как напьются силы из чаши Времени. Мы ещё сразимся. Мир содрогнется от новых бедствий, и тогда Незримые, возможно, ужаснутся своим поступкам. Ещё неизвестно, на чьей стороне они окажутся в конце концов. Хотел бы я, чтобы эти пророчества не сбылись, но, видимо, нам ничего уже не изменить.

Наступило молчание, какое бывает возле постели умирающего, когда все способы спасения исчерпаны, а на слезы и причитания уже не хватает сил. Первым исчез шестирукий, о котором все забыли. Глаза Феникса подернулись мутными бельмами, и он, сложив крылья, рухнул вниз. Тронулись в обратный путь болотники. Силуэт Незримого потускнел, затрепетал, исчез, снова появился и, словно влекомое ветром облако, поплыл сквозь стволы и кроны перевернутых деревьев.

Лишь мы вчетвером, измотанные и опустошенные, не двигались с места. На душе моей было пусто и тяжело, словно только что действительно умер близкий мне человек или рухнула светлая надежда. Впереди меня ждал долгий и трудный путь, а в его конце — и я был совершенно в этом уверен — не отдых и покой, а новые бедствия, новые страдания, новые витки зла…

К концу дня мы выбрались из антиподных лесов, в сумерках отыскали ровнягу и шагали по ней всю ночь, стараясь подальше уйти от этих мест. Некоторое время деревья, растущие верхушками вверх, казались мне какой-то нелепицей, как, впрочем, и отсутствие пустоты под ногами. Ночные добытчики в темноте принимали нас за своих и даже предупреждали о местонахождении ближайших постов. Вынужденные действовать по принципу «грабь награбленное», мы несколько раз довольно плотно перекусили. Дневка, проведенная в тихом и укромном месте, окончательно восстановила утраченные силы.

Везение не оставляло нас и на следующие сутки. Без всяких происшествий мы миновали три заставы подряд (гарнизон первой был вповалку пьян, гарнизон второй накануне вырезали разбойники, гарнизон третьей разбежался, прослышав о печальной судьбе сослуживцев) и по короткому крутопутью, частично вырубленному в древесине, частично составленному из подвесных мостов и веревочных лестниц, перебрались на соседний занебник.

От встречных бродяг мы узнали все последние новости: война в Заморочье уже заканчивается, зато война в Качановке должна вот-вот начаться, ветвяки на границах рубят повсеместно, но ни один ещё не рухнул, поэтому велика потребность в колодниках; вышел новый указ о кормильцах, впредь каждая их семья обязана иметь по крайней мере семь детей, из них не менее пяти мужского пола; урожай удался неплохой, но его до следующего года не хватит, потому что служивым ведено срочно создать трехлетний запас продовольствия: запас этот, конечно, сгноят или разворуют, но приказ есть приказ, против власти не попрешь; в Сычужье бадью браги отдают почти задаром, за мешок орехов или дюжину дынь; кто-то видел, как все Фениксы подались в дальние края, а это, вроде, хорошая примета; пару дней назад отряд болотников перебил в антиподных лесах чуть ли не сотню служивых, охотившихся там не то за шпионами, не то за шестирукими; где сейчас Ставка, никто толком не знает, скорее всего там, где самый богатый урожай, пока все не сожрут, с места не тронутся…

Все это время Яган трогательно заботился обо мне, хотя это и не было заботой друга или почитателя, примерно так рачительная хозяйка заботится о редкой и хрупкой вещи, с которой связывает какие-то свои планы на будущее: не то продать подороже, не то подарить с выгодой.

Чувствовалось, что у него есть ко мне какой-то важный разговор, но он не решается начать его — то ли свидетелей опасается, то ли слов нужных не находит, то ли ещё что. Наконец, в одну из ночей, когда Головастик и Шатун отправились на поиски провианта, Яган как бы невзначай спросил:

— Так, значит, это Тимофей тебя сюда прислал?

В ответ я промычал нечто невразумительное, что с одинаковым успехом могло означать и «да» и «нет». Тимофеев в своей земной жизни я знал нескольких. Не буду скрывать, случалось, что кто-то из них посылал меня куда-нибудь. Но уж во всяком случае не сюда, смею вас заверить.

— Вот только не очень ты на него похож, — с легким сожалением продолжал Яган, очевидно приняв моё мычание за «да».

— А ты сам его хорошо знал? — осторожно спросил я.

— Откуда? Я тогда ещё совсем мальчонкой был. Но Друзья его, пока ещё живы были, рассказывали.

Ага, подумал я. Уже горячо! Значит, у этого неизвестного мне Тимофея были Друзья. Скорее всего, из местных. Апостолы, соратники, адепты, ученики — ловкие, сметливые ребята. Слово это стало нарицательным. Тимофея уже нет, а Друзья остались. Яган никогда не видел Тимофея, но тоже назывался его Другом. До тех пор, пока не проштрафился. Теперь эту должность занимает кто-то другой. Надо проверить свои умозаключения.

— А кто у вас сейчас вместо Тимофея?

— Да разве может кто-то быть вместо Тимофея? — Яган даже слегка опешил. — Ты говори, да не заговаривайся!

— Прости, я не так выразился. Кто сейчас его местоблюститель? Кто указы издает, армией командует?

— Друзья.

— Все вместе? Или есть кто-то старший?

— Ну… — он заколебался. — Это как когда. Но вообще-то, есть Лучший Друг. Но все это до поры до времени, пока не придёт тот, кого обещал прислать Тимофей. — Яган внимательно посмотрел на меня.

— А как вы узнаете, что это пришёл именно он?

— Есть такой способ.

— Расскажи.

— Да если бы я знал, так давно бы сам Тимофеем стал. Никто здесь этого не знает. А тот, кто придёт, должен знать. Или догадаться. Многие уже пробовали Тимофеем прикинуться, да ни у кого не вышло. А по указу — самозванцу казнь на месте. Так что уже давно никто не рискует.

Я на минуту задумался. Замысел Ягана был более или менее ясен, по крайней мере на первом этапе: меня пропихнуть в Тимофеи (диктаторы — протекторы — императоры) и на моём же горбу самому въехать в рай. Жаль только, что я совершенно лишен честолюбия. Всякая власть мне противопоказана, особенно власть абсолютная. Пыльное это дело, ненадежное. Не хочу я быть Тимофеем. Это с одной стороны. А с другой — каким ещё способом я смогу проследить его путь, добраться до этих записей, если таковые имеются? Быть может, он нашёл ту калитку, которая соединяет наши миры. Если я хочу вырваться отсюда, то мой единственный шанс — стать Тимофеем.

— А какая казнь, ты говорил, положена самозванцам? — спросил я весело.

— Лишение кожи. Очень медленное лишение кожи.

— Хочешь, чтобы я рискнул?

— Конечно. Я давно догадался, кто ты такой на самом деле.

— Если я стану Тимофеем, кем же тогда ты будешь?

— Лучшим Другом. Самым Лучшим Другом.

— А вдруг не подойдешь?

— Подойду, — снисходительная уверенность звучала в его словах. — Что ты без меня делать будешь? Ты же про нас ничего не знаешь. Тебя первый встречный обманет. Тимофей, когда к нам пришёл, тоже был как глупое дитя. Вслух про это не говорят, но я от верных людей слышал. Он и говорить даже не умел. Не знал, где еду найти. Плакал все время. Это уже потом каждое его слово законом стало. Тебе ещё учиться и учиться. А я на Вершени все знаю. Любой совет могу дать. Любое поручение выполню.

— Не буду тебя обманывать. Того Тимофея, о котором ты говорил, я никогда не видел. Но мы с ним одной крови. Я мало знаю о нём, но вы знаете ещё меньше. Ладно, пусть меня подвергнут испытанию. Думаю, я его выдержу. Но до этого ты должен рассказать мне все, что знаешь сам.

— Я расскажу все!

— Что случилось с Тимофеем? Как закончилось его правление?

— Он ушёл.

— Куда ушёл? В Прорву или туда, откуда появился?

— Этого никто не знает точно. Сказал однажды, что уходит, и больше его не видели.

— Ни живым, ни мёртвым?

— Ни живым, ни мёртвым.

— Давно это было?

— Я же говорил. Очень давно. Я тогда мальчонкой был. Только-только грудь перестал сосать.

— Какое наследство он оставил?

— Письмена, само собой, и это… — Яган осторожно дотронулся до моего плаща.

Одежду, догадался я и продолжил допрос:

— Что такое Письмена?

— Ну… — он опять задумался. — Письмена есть Письмена. Как тебе это объяснить…

— На что они похожи? Покажи хотя бы размер.

— Вот такой. — Руками он изобразил предмет не больше кирпича.

Значит, не газета, подумал я. Книга или тетрадь.

— Внутри там, наверное, белые листы со знаками?

— Много-много. Только листы скорее желтые, чем белые.

— О чем говорится в Письменах?

— Обо всем. Там есть советы для любого случая. Мудрость, содержащаяся в Письменах, беспредельна. Ни одно дело нельзя начать, не сверившись с Письменами… Только учти, у Отступников тоже есть свои Письмена. И внешне они очень похожи на истинные. Но на самом деле это подделка и гнусная ложь.

— Ладно, с Отступниками мы после разберёмся. Объясни лучше, как мне сейчас действовать. Идти в ближайший посёлок и орать, что я Тимофей?

— Да ты что! За такое дело сразу могут голову оторвать. Сначала надо до Ставки добраться.

— А далеко она?

— Где Друзья, там и Ставка. А они на одном месте долго не сидят. Надо искать.

— Мы всего два занебника прошли, а сколько всего перетерпели. Чудом живы остались. Сомневаюсь, что нам и дальше будет так везти.

— А я не сомневаюсь. И десять дней не пройдет, как мы в Ставке окажемся.

По тону Ягана чувствовалось, что это не пустые слова. По крайней мере, сам он был абсолютно уверен в осуществлении своего замысла.

Одно только мне не нравилось — почему этот разговор должен был остаться тайной для Головастика и Шатуна.

Проснулись мы от мощного глухого гула, состоящего из топота тысяч ног, приглушенных человеческих голосов, скрипа волокуш и начальственных окриков. Сначала я решил, что это очередная партия кормильцев перебирается на новое место жительства. Однако кормильцы по ночам не ходят, тем более в таком количестве.

— Войско! — прошептал Головастик. — Ну и угораздило нас.

Действительно, это были служивые. Полк, а быть может, даже и не один. Куда их гонят в такое время? Что это — война, маневры, грандиозная облава? Кусты слева и справа от нас затрещали. Служивых было так много, что, не вмещаясь на ровняге, они сплошной массой перли по всей ширине ветвяка. Чтобы не оказаться раздавленными, мы вскочили. Людская лавина подхватила нас, всосала и понесла дальше вместе с собой. Оставалось надеяться, что в темноте никто не распознает в нас бывших колодников.

Так шли мы много часов, зарабатывая толчки и сами толкаясь в ответ, наступая кому-то на пятки и щедро получая по своим собственным. Шли неизвестно куда и неизвестно зачем. Зайцы, затесавшиеся в волчью стаю. Ни один факел не горел над марширующими колоннами, и это уже говорили о многом.

Наконец впереди раздалась короткая команда, не менее дюжины луженых глоток мигом донесли её от авангарда до арьергарда, и служивые стали как снопы валиться на истоптанный мох. Иные сразу засыпали, иные принимались шуршать в котомках, копаться в коробах, чавкать и булькать. Возникло несколько коротких потасовок, кто-то слезно просил вернуть сумку с сухарями, кто-то менял лепешки на брагу, кому-то прокусили ладонь, кто-то неосторожно помочился на соседа. Вконец обнаглевший Головастик исхитрился вырвать из чьих-то рук ком сушеного мяса, за что сидевший с ним рядом служивый получил из темноты по зубам. Спустя некоторое время вся армия уже почивала, оглашая окрестности храпом и сонным бормотанием. Человеческие тела сбились так плотно, как будто это были вовсе не люди, а стая перелетной саранчи. Едва кто-либо начинал ворочаться, или — ещё хуже — пытался встать, это вызывало бурную и весьма негативную реакцию окружающих. О побеге сейчас не могло быть и речи. Оставалось одно: положиться на волю случая и дожидаться рассвета.

Едва только забрезжило утро, как повсюду раздались новые команды. Служивые поднимались, зевали, чесались, затягивали мешки, разбирали волокуши, подвязывали на животах распущенные на ночь бичи. Никто пока не обращал на нас внимания, да и не удивительно — мы мало чем отличались от основной массы этих неумытых, лохматых оборванцев. Хватало тут и клейменных, а по крайней мере каждый пятый был безоружен. Я уже почти успокоился, когда к нам, расталкивая служивых, вразвалочку подошел некий добрый молодец, явно начальственного вида — тысяцкий, не меньше. Подошел и мрачно так на нас уставился. На нём было столько мышц, сала и волоса, что невольно напрашивалось сравнение с медведем-гризли. (Боюсь только, что такое сравнение может смертельно обидеть всех медведей-гризли.)

— Кто такие? — рявкнул он, оскалив желтые клыки и не отводя тяжелого, пронизывающего взгляда. — Какой сотни? Кто командир?

— Мы отстали… А как сотника зовут, запамятовали… — начал было оправдываться Яган, но тут же был бесцеремонно оборван:

— Молчать! Все ясно. Дезертиры. Беглые колодники! — Он медленно обошел вокруг нас. — Да ещё и государственные преступники! Попались голубчики! Таких, как вы, положено на месте казнить.

— Мы искупим… — Яган выпучил глаза и стукнул себя кулаком в грудь. — Кровью искупим! Жизнью!

Неизвестно, чего больше было в его словах — притворства или истинного чувства. Скорее всего, Яган каялся потому, что от него требовалось раскаяние, пусть даже формальное. Он, и сам прирожденный лицемер, сразу уловил, что человек-медведь не зря разводит эту бодягу. Хотел бы — мигом прикончил, мы бы даже пикнуть не успели.

— Это уж как полагается, — тысяцкий (а это действительно был тысяцкий, только теперь я разглядел знаки различия на его трусах) впервые с начала разговора сморгнул. — Искупите, само собой. Некуда вам деться. И чтоб запомнили: за трусость — смерть, за неповиновение — мучительная смерть, за дезертирство — жуткая смерть. Ты, — он поднёс внушительный кулак к носу Ягана, — будешь десятником. За всех отвечаешь собственной шкурой. Если что, с тебя первого спрошу!

Так наша четверка превратилась в десятку. Впрочем, как я скоро убедился, ничего странного в этом не было, и в других десятках нашего войска редко набиралось больше пяти-шести человек.

Войско катилось вперёд, с каждым днём разрастаясь, как снежный ком. Оно вбирало в себя всех, кто имел неосторожность оказаться на его пути: бродяг, разбойников, контрабандистов, гарнизоны мелких застав, всех без исключения кормильцев, включая стариков, подростков и калек. Гнали нас, как скот на убой, не заботясь ни о пище, ни об отдыхе. Многие служивые мучились поносом и рвотой, опухали, слабели, покрывались язвами — но по-настоящему мор ещё не начался. Мы шли по своей территории, а за нами оставались разоренные поселки, опустошенные поля, загаженные дороги, изнасилованные бабы, трупы казненных дезертиров.

В середине пятого дня войско достигло рубежа, обозначенного неглубоким, недавно начатым рвом. Колодников нигде не было видно.

Или перебиты, или разбежались, подумал я.

На этой стороне за отвалами свежей щепы, виднелись передовые отряды вражеского войска. О их боевом настроении свидетельствовали венки из листьев папоротника.

Нам ведено было отдыхать, готовиться к сражению и плести венки из белых мелких цветов, имевшихся здесь в изобилии. Венкам этим предназначалась в бою роль едва ли не единственного отличительного знака. А как, спрашивается, ещё распознать в многотысячной свалке своих и чужих, если все они почти голые?

После полуночи, когда всем, кроме дозорных, было положено спать, в лагере началась какая-то подозрительная суета. К нам подползли два веселых, пахнущих брагой мужика — как ни странно, коробейники из вражеского войска. Один менял бичи (их у него на поясе имелось сразу пять штук) на еду, второй — еду на любое оружие. Узнав, что у нас нет ни того, ни другого, коварный враг двинулся дальше. Следующий визитер — трезвый и лукавый краснобай — тоже оказался чужаком. За бадью каши и дюжину сладких лепешек в день он склонял всех желающих к измене. Таких, надо сказать, оказалось немало. Однако факт массового дезертирства почти не отразился на численности нашей армии — под утро из-за рва попёрли перебежчики. Они тоже хотели дармовой каши, а вместо этого получили венки из веселеньких цветочков (особо недовольные — ещё и по шее), после чего были распределены по наиболее малочисленным десяткам.

Любое серьезное сражение начинается со светом, но поскольку спор между тысяцкими о том, кому стоять в первом эшелоне, затянулся, атаку пришлось отложить до полудня. Обезумевшие от голода и усталости служивые и так рвались в бой, вполне справедливо ожидая скорого избавления от мук (кто останется жив, тот уж точно нажрется до отвала, а мёртвым все равно), но командиры решили вдобавок ещё и вдохновить нас. Один из тысяцких (не наш громила, у которого был явный недобор с интеллектом, а другой, мозглявый, лицом схожий с крысой) взобрался на высокий пень и произнёс речь — краткую, внятную и не допускающую двояких толкований.

— Бабе от природы предназначено рожать, а мужчине сражаться. Мирная жизнь скучна и лжива, война справедлива и отрадна. Мужчина должен жаждать опасности, а что бывает опаснее смерти? Ищите смерть, желайте смерти! Глупец тот, кто привязан к жизни. Наша жизнь — постоянные страдания. Тот, кто умирает слишком поздно, тяжко от этого мучится! Смело идите навстречу смерти! Только на пороге смерти вам откроется истина! Укрепляйте свой дух и пренебрегайте телом! Будьте твердыми, как железо. Сразить как можно больше врагов и умереть — вот высшее блаженство! Не жалейте врага, жалость унижает воина! Не жалейте себя — иначе прослывете трусами! Помните, высшая добродетель — это исполнение приказов! Вперёд!

— Всё вперёд, да вперёд, — с досадой вымолвил Головастик, правда, не очень громко. — Хоть бы покормили сначала.

— Ишь, чего захотел! — ухмыльнулся один из служивых, по виду ветеран. — Попробуй заставь тебя сытого да всем довольного в бой идти.

— Ну хоть бы оружие какое дали! Куда же лезть с голыми руками!

— Оружия скоро будет сколько угодно. Только успевай подбирать.

Тысяцкие и сотенные тем временем кое-как стронули войско. Пока передовые шеренги, собираясь с духом, топтались на месте, задние бодро попёрли вперёд, смяв свой собственный центр. Всех нас сжало, закрутило и понесло, как щепки в Мальстреме.

Как же они думают сражаться, удивился я. Тут не то что бичом махнуть, руку не поднять!

Два войска столкнулись посреди рва, и сила этого удара передалась мне через сотни рядов. Множество бичей с той и с другой стороны разом взлетело в воздух и разом обрушилось на украшенные белыми и зелеными венками головы — словно винтовочный залп грянул. Каждый удар находил себе жертву. Вверх летели клочья волос и кровавые ошметки кожи. Первые шеренги полегли в течение нескольких секунд. Вновь слитно щелкнули бичи — и не стало вторых шеренг. Ров уже доверху был завален мертвыми и ранеными, а две человеческие лавины, давя своих и чужих, все перли и перли друг на друга. Хлопанье бичей превратилось в слитный трескучий грохот. В этой тесноте можно было драться только сложенными вдвое бичами. Такие удары хоть и не были смертельными, но почти всегда валили с ног, а упавших сразу затаптывали. Армии перемешались. В ход пошли деревянные кинжалы, зубы, ногти. Меня медленно, но неудержимо несло в самый центр схватки. Оглядевшись по сторонам, я не заметил ни одного знакомого лица, только откуда-то сзади раздавался рёв человека-медведя, подгонявшего нерадивых и слабых духом.

Вдруг, перекрывая шум сражения, на той стороне, где находились вражеские тылы, раздался вой дудок. Не знаю, что обозначал этот сигнал, скорее всего команду к отступлению, потому что противник моментально повернулся к нам спиной и бросился наутек. Наша армия, словно прервавшая плотину река, устремилась вослед.

Однако сразу за рвом нас ожидали неприятные сюрпризы: замаскированные ловчие ямы, клубки травы-цеплялки, баррикады из колючих веток.

Враг быстро уходил по заранее приготовленным проходам, убирая за собой переносные мостки. Это походило на что угодно, но только не на паническое бегство. Смутная тревога зародилась в моей душе. Вновь раздались вдали энергичные и бодрые звуки невидимых дудок, и это только усилило мою тревогу.

Однако наши славные вояки, подгоняемые отцами-командирами, преодолели краткое замешательство и вновь ринулись вперёд, заполняя своими телами ямы и голыми руками растаскивая заграждения.

Кто-то ухватил меня за плечо. Это был Яган, живой и здоровый, хоть и изрядно помятый. Вслед за ним, поддерживая друг друга, ковыляли Шатун и Головастик.

— Победа! — кричал Яган. — Видал, какие храбрецы! С таким войском мы всю Вершень покорим!

— Подождем, — охладил я его боевой пыл. — Бой вроде ещё не окончен… Что-то здесь не так…

И действительно, я как будто в воду глядел. Едва только разрозненные и смешавшиеся толпы служивых, преодолев заграждения, вырвались на оперативный простор, как навстречу им выступили свежие силы противника. Построенный клином отборный отряд без всякого труда разрезал нашу армию пополам, и все дальнейшее для меня было только бегом, бегом, бегом — мучительным, позорным и безумным бегом побеждённого…

Спаслось нас немного. Думаю, не больше десяти из каждой сотни. Кстати, почти все начальники уцелели, и это было единственное, что внушало надежду — ведь, как известно, сила армии определяется не её числом и выучкой, а мудростью и прозорливостью полководцев.

Никто не утешал нас, не перевязывал ран, не позаботился о пище и отдыхе. Беглецов поворачивали назад, строили, считали и коротко, с пристрастием допрашивали. Как я понял, причина поражения приписывалась нестойкости отдельных лиц, вопреки твердому и разумному приказу покинувших поле боя.

Срочно требовались козлы отпущения. Одной из первых жертв оказался Яган. Вина его состояла в том, что, во-первых, он сам оказался жив, во-вторых, странным образом уцелела вся вверенная ему боевая единица, в-третьих — памятливый человек-медведь видел его в первых рядах бегущих. За все это в совокупности полагалось наказание в виде мучительной смерти. Однако, учитывая недостаток времени, чрезмерно большое число наказуемых и неопределенность общей ситуации, смерть мучительная была заменена ему смертью обыкновенной. Заточенный кол в брюхо, и все дела!

Четыре добровольных палача уже волокли Ягана туда, где дымилась куча вывороченных кишок и слабо трепыхались агонизирующие тела, когда он, словно выйдя из ступора, истошно заорал:

— Дайте сказать! Последнее слово! Имею важное сообщение!

Руководящий экзекуцией сотник нетерпеливо взмахнул рукой: дескать, кончайте побыстрее, мало ли что болтают перед смертью всякие трусы! Однако рядом оказался некий чин, по роду своей службы обязанный интересоваться всякими сообщениями, как важными, так и не важными. Полномочия этого невзрачного человечка явно превышали полномочия не только сотника, но и тысяцкого, и посему мокрый от крови кол только слегка ткнул Ягана в пупок. Его поставили на ноги, хоть и продолжали крепко держать.

— Докладываю, что в ряды нашего славного войска затесался болотник, известный под кличкой Душегуб. За его поимку обещана награда. Я наблюдаю за ним с того самого момента, как он ступил на Вершень. Кроме того, имею другие, чрезвычайно важные и секретные сведения, — клацая зубами от пережитого ужаса, но довольно бойко отрапортовал Яган.

Бежать было бессмысленно — каре служивых глубиной в несколько десятков человек окружало нас. Попытка прикончить Ягана вырванным у палача колом тоже ни к чему не привела — навалившаяся на Шатуна банда могла подмять под себя даже гиппопотама.

Экзекуция на время приостановилась. Палача отливали водой. Плотно увязанного сыромятными веревками Шатуна положили в сторонке на траву. Яган куда-то исчез.

Спустя полчаса внутри каре вновь появилась незаметная, но всесильная личность в скромных, без всяких знаков различия, портах и пальцем поманила сначала меня, а потом Головастика.

Часть III

Стороны света на Вершени определяются совсем не так, как у нас. Это и не удивительно для мира, в котором отсутствует понятие горизонта и никто никогда не видел восход и заход светила.

Любой ярус занебника составляют шесть ветвяков, расположенных под углом шестьдесят градусов относительно друг друга. Каждая из этих огромных спиц, посаженных на не менее огромную ось — ствол занебника, чем-то отличается от всех остальных и, как пальцы на руке, имеет своё собственное имя: великодрев, небелом, гулявник, дерть, сучава, игольник. Я слишком мало времени провёл на Вершени, чтобы с первого взгляда определять название ветвяков (с ярусами легче — чем он ниже, тем гуще и пышнее покрывающая его растительность), но для коренных жителей это не составляет никакого труда.

Поскольку одноименные ветвяки всех занебников направлены строго в одном и том же направлении, человек, отправляющийся в дальний путь, ориентируется здесь не на юг или север, а на небелом или игольник.

В настоящее время мы двигались по гулявнику третьего яруса, двигались быстро и даже с некоторым комфортом — просторные плетёные корзины, в которых нас разместили поодиночке сразу после ареста, волокли на плечах служивые-носильщики. В дороге нас кормили, как на убой, но особой воли не давали. Если и выпускали из корзины, то исключительно по большой нужде и обязательно под усиленным конвоем. Посторонние разговоры не поощрялись. Правда, однажды на привале Яган беспрепятственно приблизился ко мне. Он хоть и старался держаться независимо, но, видно, даже его подлая душонка знала, что такое стыд. Стараясь не смотреть на меня, Яган заговорил о каких-то мелочах, но, натолкнувшись на моё демонстративное молчание, смешался, забормотал что-то невразумительное и поспешно ретировался. От него сильно пахло паленой шерстью и горелым мясом. Можно было подумать, что из моего бывшего сотоварища недавно пытались приготовить жаркое на вертеле. Причина этого смрада стала ясна, когда Яган повернулся ко мне спиной — к корявому и маловразумительному клейму, обозначавшему не то «вор», не то «враг», добавилась свеженькая приставка «не». Каллиграфическая точность и предельная аккуратность этого нового клейма исключали всякую возможность подделки. Значит, Яган кое-чего уже добился — обвинение в государственном преступлении с него снято. Думаю, на этом он не остановится. Великие дела ожидают его впереди, да только я ему в тех делах не помощник. Уж лучше со змеей подколодной дружбу водить.

И все же интересно — какая судьба уготовлена мне. С обыкновенными пленниками так не обращаются. Но и почестей, положенных потенциальному мессии, что-то не заметно. Конечно, Яган стукнул кому надо, кто я такой, но личность моя ещё требует уточнения. Для этого нас и волокут в Ставку, то бишь в местную столицу. Там, наверху, все и решится. Как говорил мой дедушка, или грудь в крестах, или голова в кустах. Игра начинается нешуточная, и проигравший не может рассчитывать на снисхождение. Лжедмитрий в Москву на белом коне въехал, а обратно улетел прахом из пушечного жерла. Хотя, говорят, мужик был совсем не глупый.

Больше всего, конечно, меня угнетала судьба Шатуна. Как унесли его тогда, всего опутанного ремнями, так я его больше и не видел. Как ни верти, а выходит, что наше спасение куплено ценой его свободы, а может быть, — и жизни.

Команды носильщиков сменялись через каждые тридцать-сорок минут, и уже на следующий день отряд достиг крутопутья. На ночлег нас поместили в большой, тщательно укрепленный лагерь. Здесь я впервые смог переговорить с Головастиком. Наши корзины вопреки правилам оказались почти рядом. Возможно, это было сделано с умыслом, и среди развалившихся на траве служивых был кто-то, внимательно прислушивающийся к нашим словам.

Вид Головастик имел неважный. Пораненная в бою щека воспалилась, перекосив все лицо. Нельзя сказать, что Головастик обрадовался мне. Кусок лепешки, который он осторожно жевал, занимал его гораздо больше, чем моя личность.

— Ну и подлецом же оказался Яган, — сказал я.

Головастик на это никак не отреагировал.

— Ты случайно не знаешь, что с Шатуном? — продолжал я, несколько озадаченный холодностью друга.

— Вам виднее, — буркнул он.

— Кому это — нам? — опешил я.

— Тебе да Ягану.

— При чем здесь я?

— Хочешь сказать, что вы с ним не заодно?

— Конечно же, нет!

— Хватит притворяться! — Головастик отшвырнул недоеденную лепёшку. — Что я, слепой? О чем вы с ним шептались все время? Только мы отойдём, сразу шу-шу-шу! В Тимофеи лезешь?

— Был у нас такой разговор, — признался я. — Только Шатуна он никак не касался. Не собирались мы его выдавать. Яган, наверное со страху это сделал.

— А он говорит, что это ты ему велел.

— Ну, тварь! — я едва не задохнулся от ярости. — Попадётся он мне!

— Попадётся, — криво усмехнулся Головастик. — Обязательно попадётся. Править же вместе собираетесь!

И вновь мрачно-серая, уходящая в тучи, обвитая жгутами крутопутья отвесная стена заслонила передо мной полмира. Сколько же это времени нам придётся карабкаться по ней до пятого яруса — а именно там, как я понял из разговоров служивых, расположена сейчас кочующая столица. Ну и народ! И как им не надоест по таким кручам карабкаться. Хоть бы канатную дорогу изобрели или лифт какой! В тот момент я ещё не предполагал, что для особых случаев на Вершени существует весьма быстрый, хоть и довольно экзотичный способ передвижения.

Нас троих снова усадили в корзины и понесли куда-то в противоположный, конец лагеря. Привычные безобразия творились вокруг: служивые дрались, играли в свои дикие игры, делили награбленное, из офицерских хоромов доносились пьяный гогот и бабий визг, у повара украли самый лучший котёл, и он истошно вопил об этом, караульные нахально дрыхли на постах, а посреди этой кутерьмы рыскала парочка огромных, кровожадных зверюг. Их бешено горящие глаза и оскаленные пасти были хорошо знакомы мне. Шестирукие! Откуда они взялись здесь, за высоким частоколом? Не очередная ли это проделка болотников? Хотя нет, не похоже. Служивые хоть и сторонятся шестируких, но ни страха, ни удивления не выказывают.

Однако самое интересное было то, что шестирукие, похоже, разыскивали именно нас. Я даже и пикнуть не успел, как был выдернут из корзины и прижат огромными ластами к твердому колючему животу. Другой жертвой шестирукого оказался Головастик.

Словно волк ягнят, шестирукий поволок нас к лагерным воротам, створки которых услужливо распахнулись перед ним. Да что же это такое! Неужели нас пичкали пышными лепешками и сладчайшими дынями только ради того, чтобы скормить этим чудовищам?

Шестирукий выскочил на ровнягу и сразу прибавил ходу. Меня трясло и колотило, как куклу, которую невоспитанные мальчики решили использовать вместо футбольного мяча. В те моменты, когда мои ноги взмывали вверх, а голова, естественно, опускалась вниз, я мог видеть второго шестирукого, следовавшего за нами в кильватере. Этот тащил Ягана и старшего из сопровождающих нас в дороге служивых. Лица обоих были спокойны, они о чем-то беседовали между собой.

Что-то густое и сладковатое полилось мне на затылок — молоко, не иначе. Выходит, мой похититель оказался самкой, да к тому же ещё и кормящей.

— Эй! — крикнул я Головастику. — Объясни, что все это значит! Куда нас волокут?

— Твой дружок спешит в Ставку. А по крутопутью дорога долгая, да к тому же ещё и опасная. Поэтому ему и предоставили шестируких. Быстрее их на Вершени никто не бегает.

— Они что — ручные?

— Скажешь тоже… Попробуй приручи таких. Сразу без башки останешься. Им человечинка самое лакомство.

— Так они же нас сожрут по дороге!

— Не сожрут. Это ведь самки, разве не видишь. Их вместе с детенышами отловили. Детенышей теперь в клетке держат. А шестирукие скорее сдохнут, чем своё потомство бросят. Вот и мотаются на посылках ради того, чтобы щенков сберечь.

— Хитро придумано. А как проверить, что мы доставлены на место в целости и сохранности? У шестируких спросить?

— Один из нас вернется вместе с ними обратно. Он и подтвердит.

— А что будет, когда детеныши вырастут?

— Как же они вырастут? В клетке? Там же ни сесть, ни встать. Околеют через полгода. А самок прибьют или отравят. Без детенышей их бегать не заставишь.

Вот точно так же и мы, люди, подумал я. Вечно тешим себя несбыточными надеждами.

Шестирукие уже давно покинули торную дорогу и сейчас проворно карабкались по обильно поросшему папоротниками крутому склону, постепенно переходящему в вертикальную стену. При этом они почти не сбавили скорости — ветер свистел в моих ушах. Лапы их вытягивались на неимоверную длину, изгибались и переламывались в самых неожиданных местах. Всего в полуметре от моего лица пронеслась шершавая, испещренная трещинами и пятнами мха кора. Широкие ласты надёжно защищали от толчков и царапин. Равномерный стук могучего сердца, исходящее от зверя тепло и постоянная тряска мало-помалу сморили меня. Просыпался я только в моменты резких ускорений, когда шестирукий, наподобие горного козла, сигал с уступа на уступ или смело перемахивал через пропасти. Иногда мы пересекали крутопутье — и тогда кормильцы с визгом бросались в стороны, иногда окунались в прохладные струи водопадов. Лишь однажды за всё время пути шестирукие сделали остановку. Рассадив всех на узком уступе, они умчались куда-то в сторону, но вскоре вернулись, облизывая перепачканные кровью морды и выплёвывая раздробленные кости. Интересно, кто же это достался им на обед? Нет, лучше об этом не думать. Слабое утешение, что несчастному не пришлось мучиться долго.

Сумасшедшая гонка закончилась глубокой ночью на первой же заставе пятого яруса. Сопровождавший нас служивый что-то долго объяснял на ухо заспанному и не вполне трезвому десятнику. Шестирукие при этом метались вокруг и всем своим видом выказывали крайнее нетерпение. После окончания переговоров нас троих, забыв накормить, заперли в солдатском шалаше, а шестирукие, прихватив с собой служивого, устремились обратно. На истоптанном плацу остались две молочные дорожки. Если детенышей не кормить больше суток, они обязательно подохнут, объяснил Головастик. От этого и спешка.

— Ну, может быть, нам пора поговорить всерьез, — сказал Яган, когда мы остались в шалаше одни.

Держался он так, словно это мы были перед ним виноваты, а не наоборот. Хотя и уселся подальше от нас, у самых дверей.

— Лично я с тобой ни всерьез, ни в шутку говорить не собираюсь, — ответил я.

— А ты, Головастик?

— Надоели вы мне оба! Ни одному вашему слову не хочу верить! Шатун, дурак, поверил — и вон где оказался!

— Хорошо, а Другом, Поющим О Трех Стихиях, ты согласился бы стать?

— Нет, не согласился бы.

— Это ты раньше не соглашался, когда тебе не предлагали. А если на самом деле предложат?

— Да пошёл ты…

— Ладно, с тобой пока всё. Но запомни, мы сейчас не в подземной тюрьме болотников и не в каторжном рву. Мы на пятом ярусе Вершени, в двух шагах от Ставки! И моё слово здесь много значит.

— Значило!..

— Значит! — с ударением сказал Яган. — И твоя дальнейшая судьба будет зависеть от тебя самого. Ну и, конечно, от Порченного… Как себя поведете, так и заживете.

— Послушай, ты, наверное, любую бабу мог уговорить?

— Мог, если нужно было. И не только бабу. Но вас я не уговариваю. Я хочу, чтобы вы поняли очевидное. Ты можешь не говорить со мной. Порченный, но выслушать тебе меня все же придётся. Главное, в чем вы меня обвиняете, это выдача Шатуна. Но если бы я смолчал, меня тут же казнили бы. Под горячую руку прикончили бы и кого-нибудь из вас. Всех оставшихся погнали бы в бой. Без оружия, в самую свалку. По-вашему, это был бы лучший выход? Так, Головастик?

— Не знаю. Отстань.

— А ты. Порченный?

Я продолжал молчать, однако слушал внимательно. Вся моя душа кипела от презрения к Ягану, но, надо признать, некоторая логика в его словах присутствовала.

— Молчишь, ну и молчи, — продолжал он. — Дальше. С чего вы взяли, что Шатуну грозит опасность? Конечно, его будут допрашивать. Спросят, какими путями болотники проникают на Вершень. Каковы их ближайшие планы. Есть ли у них здесь помощники. И многое другое. Шатун, понятно, ничего не скажет. Его, понятно, — помучают немного. Не без этого. Да только Шатуну к этому не привыкать. В худшем случае ему сломают пару ребер и маленько подпортят шкуру. Но это, повторяю, в худшем случае. Без особого распоряжения из Ставки казнить его не посмеют. Об этом я позаботился.

Врет, подумал я. А может, и не врет. Как проверить?

— И последнее. Завтра нас доставят в Ставку. Я на допросе намекнул, что мне известна некая важная тайна. Настолько важная, что доверить её можно только двум-трем высшим чинам. При этом я назвал кое-какие имена и, кажется, угадал. Откуда, спрашивается, эти имена могут быть известны простому служивому? Ведь никто не догадался, что я бывший Друг. На самом деле никаких тайн я не знаю. И это может очень скоро выясниться. Ведь не скажу же я, что со мной прибыл наследник Тимофея. Нас всех тогда, скорее всего, потихонечку задушат. Наследника ждут многие, но отнюдь не все. Тем, кто сейчас в Друзьях, кто в силе, кто при власти, он не нужен. Появление Наследника грозит большими переменами, а этим людям перемены как раз и ни к чему. Значит, нужно искать недовольных, собирать сторонников, следить за врагами. Слух о появлении Наследника должен распространиться по Вершени. Пусть об этом узнают и служивые, и кормильцы. О себе мы заявим только тогда, когда накопим достаточно сил. А когда станешь Тимофеем — делай, что хочешь. Слышишь, Порченный! Спасай Шатуна, назначай Друзей, освобождай колодников, распускай армию. Но сперва надо спасти себя, меня, его! Надо забыть обиды; научиться слушать и понимать; доверять друг другу.

— Кто поручится, что Шатун ещё жив? — спросил я ледяным голосом.

— Давай сбежим отсюда, спустимся на второй ярус, отыщем нужный занебник, нужный ветвяк и проверим! Согласен? Нет? Тогда тебе придётся поверить мне на слово. Другого выхода у нас все равно нет.

— А если я не верю тебе? — Все же он, подлец, сумел разговорить меня.

— Разве я обманул тебя хоть в чем-то? Обещал, что через десять дней ты будешь в Ставке? Вот мы и здесь. Обещал сделать Тимофеем — и сделаю! Можешь прогнать меня после этого! Так в чем же я солгал?

Я задумался. Действительно, доводы его выглядят складно. Теперь все якобы зависит от меня. Буду паинькой — спасу Шатуна и всех нас троих. Буду бякой — погублю всех. Это называется: свалить с больной головы на здоровую. Ловкий ход, ничего не скажешь. Что же мне делать? Сохранить гордое молчание и стоически принять смерть. Так ведь и других сгублю, тут Яган абсолютно прав. Ещё раз пойти с ним на компромисс? Обманет. Переиграет. Сделает Тимофеем, а потом отравит, задушит, будет рыдать над моим трупом, превратит меня в божество и на правах Лучшего Друга сам станет полубогом. Ну, а если попробовать побороться? Думаю, и я не лыком шит. Буду осторожным, заранее просчитаю каждый шаг, найду силу, способную нейтрализовать Ягана, и, допустим, добьюсь своего. Какая от этого выгода? Во-первых, лично для меня относительная безопасность, некоторый личный жизненный комфорт, а главное, доступ ко всему, что касается настоящего Тимофея. Возможно, в его вещах и бумагах отыщется нечто такое, что укажет мне обратную дорогу в свой мир. Во-вторых, выгода общая: появится возможность прекратить бессмысленные войны, отменить дурацкие указы, как-то облегчить жизнь этого несчастного народа. Игра, по-моему, стоит свеч.

— Ладно, — сказал я. — Давайте лучше спать. Утром поговорим.

Засыпая, я ещё думал: а как поступит Тимофей с Незримыми? А что делать с Фениксами? А куда девать шестируких? А что могут означать пророчества Всевидящего Отче?..

Однако разговор этот на следующий день не получил продолжения — ни утром, ни во время скудного завтрака, ни позже, когда мы дожидались конвоя. Как будто бы его и вообще не было!

А потом стало и вовсе не до разговоров. Принявший нас десятник, никому ничего не сказав, куда-то исчез. Несмотря на энергичные протесты Ягана, нас загнали в общий строй служивых, потом вернули в шалаш, потом немного побили, потом долго допрашивали, задавая бессмысленные, совершенно нас не касающиеся вопросы. Был момент, когда все висело на волоске и нас собирались казнить за шпионаж, дезертирство и контрабанду, но логика Ягана, помноженная на многозначительные, хоть и туманные намеки Головастика, сделали в конце концов своё дело — куда-то послали гонца, что-то уточнили, и спустя пару часов мы тронулись к Ставке. Пешком, под надзором дюжины свирепых ветеранов.

Из этого эпизода я вынес следующую мораль: если тебя не убили сразу, это хорошая примета.

Очень скоро мы убедились, что на ровняге здесь царит настоящее столпотворение. Кормильцы если и попадались, то только запряженные в волокуши. Зато кишмя кишел народ, причастный к власти. От всех остальных людишек, включая служивых, они отличались упитанностью и оптимизмом. Через каждые две-три тысячи шагов располагались заставы. Окрестные поля были беспощадно потравлены, а кусты вдоль ровняги загажены — верные признаки близости Ставки. Я уже знал, что прибыла она сюда недавно и пробудет недолго — пока не сожрёт окрест все, что можно сожрать. После этого тут нельзя будет жить лет пять-шесть. Если этот край, к примеру, раньше назывался Приветьем или Сытью, то будет называться Запустьем, а может, и Сломищем. Встречал я уже такие места на своём пути.

Но сейчас жизнь здесь кипела. Люди пели, плакали, отдавали команды, хохотали, обжирались, просили милостыню, оглашали указы и меняли все, что придётся, начиная от железных ножей и стеклянных кубков и кончая гнилой тыквой и человеческими черепами. Кого-то подсаживали в роскошные носилки, кого-то ловили всем миром, кого-то лечили раскалёнными углями, кого-то публично уличали в прелюбодеянии. Почти все прохожие имели при себе бичи, и по крайней мере каждый второй этим бичом размахивал. Несмотря на ясный день, везде чадили факелы.

Сама по себе Ставка представляла собой некое беспорядочное нагромождение бревен, досок, балок, лиан, дерюг и всякого другого подобного материала. Это было не здание, а скорее намек на него. Для жизни оно было приспособлено не больше, чем пирамида Хеопса. Грубой и бездарной пародией на некогда существовавший прообраз, символом, утратившим первоначальный смысл, Вавилонской башней в одну сотую натуральной величины — вот чем предстало перед нами главное (и наиболее почитаемое) сооружение столицы.

Ставку окружало пустое и сравнительно чистое пространство — не то площадь, не то плац. Резко контрастируя со всеобщей суматохой, здесь неторопливо прогуливались парами или в одиночестве, задумчиво созерцали окрестности какие-то трезвые, степенные люди, не похожие ни на служивых, ни на чиновников, ни на кормильцев. Наверное, философы или поэты, подумал я.

Судя по всему, наш путь лежал прямо вперёд, но что-то определенно смущало конвоиров и не позволяло им пересечь площадь. Держась в тени кривобоких хибар, скользя в лужах прокисших помоев, спотыкаясь о тщательно обглоданные костяки каких-то не известных мне животных, мы двинулись в обход.

Возвышавшийся в центре площади уродливый и мрачный обелиск Хаоса невольно притягивал наше внимание. В полной абсурдности и нелепости его конструкции было что-то зловеще-тревожное. В местах, положенных для окон, криво висели наспех сколоченные двери. Башни перекосились и были готовы в любой момент рухнуть. Ступени многочисленных лестниц были такой высоты, что по ним мог взбираться только великан. Толстые, неотесанные бревна, предназначенные изображать колонны, расщепились и осели под тяжестью безобразного фронтона. Даже Яган, который, надо думать, созерцал подобное сооружение не в первый раз, вылупил свои гляделки. Конвоиры, старавшиеся глядеть только себе под ноги, заметили нашу вольность слишком поздно.

— Не сметь! — набросились они на нас. — А ну, морды отверните!

Но на нас уже обратили внимание. С людьми, находившимися на площади, произошла мгновенная метаморфоза. Одни устремились к Ставке и быстро заняли все входы в неё, другие с разных сторон бросились к нам. Не было задано ни одного вопроса, не прозвучало ни одного слова. Всех нас решительно и умело сбили в плотную кучу и проворно погнали прочь, предварительно обезоружив конвойных.

Лишь когда Ставка исчезла из поля нашего зрения, последовала команда остановиться. Старший конвоя принялся сбивчиво объяснять, кто он такой и куда его послали, кто мы такие и куда нас ведут. Люди, обступившие нас со всех сторон, внимательно слушали, но при этом не прекращали размеренно, без особой злобы бить его по морде.

— Отребье! Требух вонючий! — проникновенно говорили они. — Да как ты посмел осквернить своим подлым взглядом святое место! Да как ты ослепнуть не побоялся! Как ты дышать отважился? Уж если тебе, гад, другой дороги нет, ползи на карачках и глаз не поднимай!

Суровые ветераны падали на колени, катались в нечистотах, рыдали, как дети, проклинали нас последними словами и молили о пощаде. В конце концов мольбы эти возымели действие, и конвойные были отпущены восвояси, избитые, но живые. Нас же троих ожидало совсем другая участь.

Думаю, что институт секретной службы зародился одновременно с человеческой цивилизацией. Древнейшие государства ещё не успели окончательно оформиться, а уже стало ясно, что для их благоденствия и безопасности мало иметь преданную армию, ревностное чиновничество и прозорливое духовенство. Нужна ещё одна сила, способная в случае необходимости поставить на место и вояк, и чиновников, и священнослужителей. Упоминание о первых рыцарях плаща и кинжала можно найти в Ригведе, Книге Мертвых, Ветхом Завете и Законах Хаммурапи. Ахейцы чтили не только бога воров и торговцев Гермеса, но и суровую Дикэ — покровительницу судей, доносчиков и полицейских. Уже в деятельности славного Одиссея просматриваются основные приемы этой до сих пор процветающей касты: слежка, провокация, наушничество, дезинформация, беспощадная расправа со всеми неугодными. Все это, правда, было ещё по-детски наивно, хотя и не по-детски жестоко. Впоследствии наивности поубавилось, а жестокости прибавилось. Владыки, манкировавшие шпиками и сикофантами, теряли власть, а зачастую и жизнь. Цезарь, доверявший больше своей божественной проницательности, чем вполне конкретным доносам, был зарезан, как ягненок. Царь Иван Васильевич, окруживший себя опричниками, счастливо правил полсотни лет.

Здесь, на Вершени, нам пришлось иметь дело с довольно эффективной и вполне созревшей службой безопасности. Созревшей в том смысле, что собственное благо и процветание она ставила намного выше блага и процветания государства, не говоря уже о благе и процветании народа. У нормального человека вид преступника вызывает печаль и брезгливость, у филера же — удовлетворение и радость. («Посмотрите, люди добрые, какого мы орла повязали! Не зря, значит, свой хлеб едим!») Если предатели и шпионы вдруг исчезнут, их придётся придумать, ведь иначе автоматически должно исчезнуть и тайное воинство сыска.

Отсутствие общедоступной письменности, дактилоскопии, компьютерной техники и паспортного режима, конечно, затрудняло точную идентификацию наших личностей. Картотек и информационных банков здесь нет, зато есть очень много специально натасканных людей, чьё основное занятие — глядеть и запоминать. Одни глазеют в войске, другие в тюрьмах, третьи в деревнях, четвёртые на крутопутье. Долгой и упорной тренировкой можно развить в себе почти любую способность. Есть люди, мышцей века поднимающие гантели или наизусть цитирующие телефонные справочники многомиллионных городов. Профессиональный соглядатай, один раз в жизни увидевший человека, должен всегда помнить, где, когда и при каких обстоятельствах это произошло.

После недолгой отсидки в глубокой, квадратного сечения яме (представляете, какая начиналась давка, когда все заточенные в ней бедолаги бросались в тот из углов, куда охранники раз в день сваливали скудную и протухшую жратву), нас троих вновь извлекли на свет божий и рассадили на бревнышках спиной к частоколу. Мимо медленно двинулась процессия людей, чьи лица были скрыты под масками. Лишь один из дюжины мог сказать о нас что-то определенное, но этих дюжин было столько, что к концу дня я узнал о своих спутниках едва ли не больше, чем за весь предыдущий срок нашего знакомства. Свои замечания соглядатаи высказывали вслух, ничуть не стесняясь и не заботясь особо о секретности. Для них эта процедура была обыденным, успевшим наскучить делом.

О Ягане говорили подробно, но довольно осторожно. Как-никак Друг, хоть и бывший, шишка немалая. Ещё неизвестно, как его судьба дальше повернётся. В общих чертах сведения были такие: осужден за злостное нарушение указов, отправлен колодником на великодрев второго яруса занебника под названием Семиглав, исчез при неясных обстоятельствах, возможно, похищен болотниками. Впоследствии появлялся в целом ряде мест, и это появление всякий раз сопровождалось нежелательными инцидентами. Головастик был охарактеризован как бродяга, лжепророк и хулитель, к тому же склонный к воровству и прелюбодеянию, впоследствии — колодник. География его скитаний была весьма обширна: где только его ни видели и где только ни разыскивали. Песни Головастика свободно цитировались многими соглядатаями, что свидетельствовало не только об их изощренной зрительной памяти, но и хорошем слухе. Наименее полными и наиболее путаными были сведения, касавшиеся меня: кличка — Порченный, появился недавно, откуда — неизвестно, ведёт себя странно, скорее всего, идиот, но не исключено, что ловкий шпион, задержан за бродяжничество при облаве, разделил судьбу двух предыдущих лиц, по неподтвержденным данным, знает Настоящий Язык и понимает Письмена, но тщательно это скрывает.

Выслушивая эти откровения, я с ужасом старался подсчитать, сколько же стукачей за столь короткий срок успели преломить со мной хлеб и разделить ночлег, скольким доносчикам раскрыл я душу, сколько испытующих взглядов скрещивалось на мне ежечасно. А ведь мимо нас проследовало всего лишь несколько тысяч соглядатаев, тех, кого удалось в спешке собрать. Никто не упомянул о нашем побеге из хижины гостеприимного кормильца, о скитаниях в антиподных лесах, о Незримых, о Фениксах и, наконец, о наших ратных подвигах. Но и сказанного было более чем достаточно.

Едва процедура опознания закончилась, началось следствие. Нас опрашивали всех вместе и каждого в отдельности, при этом старательно путали, по десять раз подряд задавая одни и те же, по разному сформулированные вопросы. Случалось, что дежурные палачи выносили на наше обозрение допросной инструмент. Выглядел он, честно признаться, весьма убедительно.

Ещё накануне ночью, сидя в общей яме, мы сговорились не отрицать ничего, кроме моего загадочного происхождения и видов на место Тимофея. Да, Настоящий Язык и Письмена я немного знаю. Откуда знаю? Учился. Где и у кого, не помню. Почему не помню? Заболел дурной болезнью, побелел и облез, о том, что было до болезни, ничего толком не знаю. На каторге и в Иззыбье были все вместе. Убежали из плена с помощью одного из болотников. Он сейчас на Вершени и мог бы наши слова подтвердить.

Удовлетворила ли такая версия наших следователей — не знаю. Скорее всего — нет, поскольку после долгих часов бессмысленных словесных баталий допрос был прерван. Не окончен, а именно прерван. Нам дали понять, что спешить, собственно, некуда. Времени и терпения у них достаточно. А мы должны подумать. Крепко подумать. Авось что-то важное и вспомним. Не сейчас, так через пару дней. Или через год. Или через десять. А чтобы вам думалось лучше, жрать получите не скоро. Если вообще получите. Ведь всем известно, что жратва от мыслей отвлекает. Вот так. Отдыхайте пока. Беспокоить вас никто не будет. А припомните что-нибудь — позовете.

Представленная в наше распоряжение яма была поглубже и поуже первой. А компанию нам на этот раз составили всего несколько человеческих костяков.

— Что они от нас хотят? — спросил я, едва только длинная жердь с зарубками, по которым мы спустились вниз, была убрана из ямы.

— Хотят, чтобы мы сказали правду, — объяснил Яган.

— Или хотя бы признались в каком-нибудь преступлении, — добавил Головастик.

— А что лучше?

— Если уж мы попали сюда, ничего хорошего ждать не приходится. Скажешь правду — подохнешь, соврешь — тоже подохнешь, — вздохнул Головастик. — Это ведь Стража Площади, известные кровопийцы.

— Как же так! — вскипел я. — Ведь ты, Яган, клялся, что в Ставке у тебя друзья, что нас там ждут, что ты легко составишь заговор. Значит, опять врал?

— Потише, — сказал Яган. — Здесь в стенах бывают специальные слуховые отверстия. Теперь объясняю тебе то, что известно у нас каждому сосунку. Если мне не веришь, спроси у Головастика. Есть Стража Хоромов и Стража Площади. Обе они озабочены безопасностью государства, но по-разному. Нас препровождали в Стражу Хоромов, где меня действительно ждали. А попали мы к Страже Площади.

— Тогда скажи, чтобы нас передали куда следует.

— Ты в своём уме! Стража Площади терпеть не может Стражу Хоромов и всячески ей вредит. Если бы ты только знал, между какими мы жерновами оказались.

— Зачем же вам две Стражи, скажи, пожалуйста? Это, наверное, то же самое, что два кротодава в одной берлоге!

— Ты в этом ничего не смыслишь. Враг неисчислим и многолик. Даже среди Друзей попадаются предатели. А что будет, если враг проберется в Стражу? Разве такое невозможно? Значит, это дело нельзя поручить кому-то одному. Так повелел Тимофей. Он учредил две разные Стражи, которые внимательно присматривают друг за другом. А если за каждым твоим шагом следят, тут уж не до измены. Нет, придумано все правильно.

— Так как же нам быть?

— Ни в коем случае не менять показания. Стоять на своём. Стража Хоромов давно уже, наверное, ищет нас. И двух дней не пройдет, как нас освободят. В крайнем случае Стража Площади обменяет нас на своих людей, которые схвачены Стражей Хоромов. Потому-то нас ни разу серьезно не пытали.

— Молодец ты, Яган, — сказал Головастик. — Всякую беду можешь объяснить. Вот если бы ты ещё её и предусмотреть умел.

Однако проходили день за днём, а о нас никто не вспоминал, ни друзья, ни враги. Лишь однажды в наше узилище высыпали бадью каких-то очисток, — видно, спутали его с помойкой. Хорошо хоть питья хватало, для этого достаточно было расковырять древесину обломком кости. Соки в тканях занебника ещё не остановились. Посмотрим, что будет, когда наступит Сухотье. Посмотрим, если доживём.

На четвертый день заключения Яган стал рваться на допрос. «Не подыхать же нам здесь, братцы! Пустите! А я уж что-нибудь придумаю! Если на месте не договорюсь, то на волю весточку подам!» Вполне резонно расценивая эту инициативу, как попытку купить себе свободу за наш счёт, мы всячески ему препятствовали.

Однако Яган не оставил попыток перехитрить нас. В одну из ночей мы проснулись от пронзительного крика: «Требую срочно доставить меня на допрос! Имею важные сведения!» При этом он швырял вверх части скелетов, за это время успевших стать нам чуть ли не родными. Едва только нашими совместными усилиями Яган был обездвижен и временно лишен дара речи, как вставший над ямой охранник недовольно поинтересовался: «Ну, кому там на допрос приспичило? Утра не можете дождаться, паразиты!»

— Мне, мне! — заорал Головастик, зажимая рот Ягану. Мне же в ухо шепнул: «Держи его покрепче. Не давай раскрывать пасть хотя бы минут пять!»

Сверху опустили жердь-лестницу, и Головастик проворно вскарабкался по ней, оставив нас с Яганом барахтаться на дне ямы.

— Дурак! — обиженно сказал Яган, когда я отпустил его. — Не верите мне, потому и подохнете. Нашли, кого на допрос послать. Ведь он же все провалит!

Вернулся Головастик только под утро, сытый и даже слегка выпивший. Нам в подарок он приволок полкотомки ещё вполне съедобных объедков.

— Что ты там делал всю ночь? — поинтересовался я.

— Песни пел, — гордо объяснил Головастик.

По его словам, разбудить дежурного следователя так и не удалось. Того, что ещё оставалось на рогожах в его хижине, вполне хватило двум охранникам и Головастику. Весь остаток ночи он пел песни, вначале приветственные и величальные, а потом похабные и хулительные (последние, кстати, имели наибольший успех). Проспавшийся в конце концов следователь тоже не стал уклоняться от нечаянного праздника.

С тех пор Головастика стали частенько выводить наверх, особенно в те дни, когда начальство отсутствовало. Дары, регулярно доставляемые им с воли, позволяли нам существовать вполне сносно. Для охранников он стал источником немалого дохода. Исполняя в наиболее людных местах столицы свои самые забойные зонги, Головастик собирал обильную дань натурой — едой и брагой. Хотя от этой добычи ему перепадала едва ли десятая доля, жизнью своей Головастик был доволен. В отличие от нас, он и думать забыл о побеге. Все инструкции Ягана о том, как связаться со Стражей Хоромов, Головастик игнорировал. «Да ну их! — говорил он. — Наверное, такая же сволочь! А эти хоть кормят!» Никто не вспоминал о нас. Должно быть, мы давно были списаны с тюремного учета по статье естественной убыли.

Спасла нас и, соответственно, погубила тюремщиков их непомерная жадность, да ещё нахальство Головастика. Постепенно расширяя сферу своих гастролей, они в один прекрасный день оказались в непосредственной близости от Ставки, где и были услышаны кем-то из Друзей, инкогнито находившихся среди толпы на площади. Само по себе публичное исполнение песен на Вершени хоть и не поощрялось, но и не преследовалось. Но похабнейшие частушки, исполненные Головастиком с вдохновением и задором (причиной чего была крайняя степень подпития), заслуживали самой строгой кары.

За певцом и его спутниками тут же было установлено наблюдение. Очень скоро выяснилось, кто они такие. Ночью в Ставке состоялось экстренное совещание, на котором высшие иерархи Стражей Площади были обвинены в заговоре, преступном умысле, надругательстве над всеми существующими святынями, расхищении казенного имущества и жабоедстве. Приговор был справедлив, строг и, согласно обычаю, приведён в исполнение немедленно. Затем, не дожидаясь рассвета, объединенные силы армии, Стражей Хоромов и гвардии окружили все районы столицы, где могли находиться сторонники казненных.

Сытая и спокойная жизнь располагает к глубокому сну, поэтому нет ничего удивительного в том, что мы не сразу прореагировали на грохот рушащегося частокола и вопли избиваемых стражников. Схватка ещё не завершилась, а заключенных уже вытаскивали из ям и представляли на опознание. Все соглядатаи, бывшие накануне на площади, дружно указали на Головастика. Дабы окончательно в этом убедиться, ему было предложено спеть что-либо на собственное усмотрение. Не успевший протрезветь, ошалевший от всего происходящего вокруг, Головастик послушно затянул первую пришедшую на ум песню из свадебного репертуара. Группа весьма влиятельных на вид особ внимательно слушала его. Впрочем, старался Головастик зря. Вместо аплодисментов он заработал целый град зуботычин. Нам, как друзьям и пособникам, тоже слегка перепало. Экзекуция прекратилась так же внезапно, как и началась.

— Яган! — удивленно воскликнул один из наших мучителей, отнимая кулак от скулы бывшего Друга. — А мы-то думали, ты умер давно!

— Жив, как видишь.

— Говорят, ты меня недавно искал?

— Искал, да вот эти мерзавцы помешали. — Он махнул рукой в ту сторону, где из трупов стражников воздвигался аккуратный штабель.

— И ты действительно имеешь какие-то важные сведения?

— Сверхважные!

— Скажи пожалуйста! А как насчёт твоих прежних преступлений?

— Полностью оправдан, — Яган повернулся спиной к своему вельможному собеседнику.

— Ладно, пойдёшь со мной.

— Рагнор, этого человека надо обязательно захватить с собой. — Яган схватил меня за руку.

— Ты в этом уверен? — Человек, которого назвали Рагнором, брезгливо глянул на меня.

— Абсолютно!

— Хорошо, захватим и его.

— Без Головастика я и шага не сделаю, — заявил я.

— Относительно этого хулителя можешь не беспокоиться. Кого-кого, а его-то мы не забудем. Посмотрим, как он запоет, когда в пасть горячей смолы нальем.

Вот так из застенков Стражей Площади мы угодили в застенки Стражей Хоромов. Впрочем, именно туда мы с самого начала и стремились.

Сразу же за воротами Ставки нас разлучили. Однако в одиночестве я пребывал недолго — до сумерек. Меня не забыли покормить обедом, но предупредили, что ужин будет поздно, намного позднее, чем обычно.

Значит, намечается попойка, понял я. Уж такой на Вершени обычай: чем богаче и разнузданней пир, тем позже он начинается.

Комната, в которую меня привели с повязкой на глазах, могла считаться просторной даже на Земле. Не комната, а целые палаты. Центр был застлан толстыми рогожами, на которых лежали груды фруктов, стопки лепешек, мед в лубяных коробах и печеные личинки термитов. Хватало и браги — от одного её запаха у меня закружилась голова. Вот только света было маловато. Всего один факел чадил на стене, и меня посадили как раз под ним. Своих сотрапезников я не мог различить в полумраке, да и располагались они странно — подальше друг от друга, поближе к тёмным углам. Нет, на Тайную Вечерю это сборище не походило. Не единомышленники здесь собрались, а соперники и недруги, волею неизвестных мне обстоятельств принужденные этой ночью оставить распри.

Ужин начался в гробовом молчании. Какой-то косматый человечишко, ступая неверно, враскорячку, обносил гостей брагой. Одни пили прямо из бадьи, другие пользовались собственными стеклянными бокалами — величайшей ценностью на Вершени, трофеями войны с болотниками. На закуску никто не набрасывался — верно, не жрать сюда собрались.

Прислужник, держа на вытянутых руках бадью, вступил в окружавшее меня освещенное пространство, и я невольно вздрогнул: его ушные раковины были срезаны напрочь, а сморщенные воспаленные веки прикрывали пустые глазницы. Машинально приняв бадью, я только сунул в неё нос, даже губ не омочил. Прислужник, хромая на левую ногу и подтягивая правую, двинулся дальше, а я, подняв взор, убедился, что поступок мой, хоть и не прокомментирован, но не оставлен без внимания. Я чувствовал, что все присутствующие таращатся на меня, как на диковинное животное. Сидевший напротив меня старец (борода его напоминала веник не только размерами и формой, но и степенью замусоренности), так тот вообще буквально ел меня глазами.

Ну и глядите, черт с вами, подумал я, пододвигая к себе деревянный поднос со сладкими корнями. Наемся от пуза, раз уж такая удача выпала. Неизвестно ещё, что меня завтра ждет.

Без стеснения выбирая куски поаппетитней, я случайно наткнулся на странный предмет, с большим тщанием вырезанный из дерева. Формой он несколько напоминал большую трехзубую вилку, но по прямому назначению мог быть использован с таким же успехом, как серп и молот знаменитого монумента. Это был муляж, сделанный по памяти или по описаниям, причём сделанный человеком, никогда в жизни настоящей вилкой не пользовавшимся.

Цель, с которой этот уродливый трезубец подсунули мне, была достаточно прозрачной, и я решил подыграть своим визави. Уж если устроили смотрины, то получите все удовольствия сполна. Очередной кусок дыни я поднёс ко рту уже при помощи этой самой вилки.

Что-то похожее на глубокий вздох пронеслось по залу. Где-то в углу зашептались. Мне даже показалось, что я различаю голос Ягана. Старик пододвинулся ещё ближе ко мне.

В это время было подано главное блюдо — жареные, вернее, слегка подпаленные на огне жабы. Появление запретного кушания, должно было, видимо, означать особо интимный, доверительный характер встречи.

Одну из жаб сразу же пододвинули ко мне. В зале установилась напряженная тишина, которая бывает только в судах при оглашении приговора, да в казино, за секунду до остановки рулетки. Какого поступка ждали от меня? Съем — не съем? Да или нет? Чет — нечет? Тимофей я — или наглый самозванец.

Нет, есть это нельзя даже под страхом смерти, подумал я, с отвращением глядя на зеленый, обгоревший трупик, из лопнувшего брюха которого торчали бледные, испачканные золой кишки. Отрицательно помотав головой, я снова нацепил на вилку кусок дыни. Впрочем, даже она не лезла сейчас мне в горло.

Общество вновь дружно вздохнуло — на, этот раз тяжко, сглатывая слюну. Все страстно вожделели жабьей плоти, но не смели прикоснуться к ней без особого сигнала, а его как раз и не последовало. Руки, уже протянувшиеся к деликатесу, отдернулись, какой-то шустряк, успевший ухватить заднюю ножку, поспешно швырнул её обратно.

Словно желая загладить неловкость, старик широко улыбнулся и, ткнув корявым пальцем в угощение, старательно выговорил: «Ж-жаба!» Сказано это было на Настоящем Языке (народ Вершени привык выражаться куда как более витиевато: «Жирная красавица, поющая о любви на исходе дня»), сказано скорее вопросительно, чем утвердительно. Меня явно приглашали принять участие в неком подобии лингвистического диспута.

— Жаба, — подтвердил я.

— А это? — старик тронул трехзубого уродца.

— Вилка.

— Это, это, это? — он коснулся своего лица.

— Ухо, рот, нос.

Пока речь шла о частях тела и других элементарных понятиях, я отвечал бодро и без запинки. Трудности начались, когда мы взялись за вещи, не имевшие аналогов в покинутом мной мире. Ну как, скажите, назвать сочный, хотя и несколько безвкусный плод, похожий одновременно и на банан, и на баклажан, и на грушу? А каким именем наречь кушанье, приготовленное из диких пчел, цветочных лепестков и змеиной крови?

Еда и питьё были забыты. Все присутствующие с напряжением следили за словесным поединком. Только какой-то толстяк, Сидевший по левую руку от меня, пьяно икал и клевал носом. Вскоре, однако, словарный запас моего оппонента поисчерпался. Пытаясь поддержать своё реноме, он обратился к предметам, о которых сам не имел ни малейшего понятия. Со стороны все это должно было выглядеть довольно смешно — как будто бы кукушка экзаменует соловья по пению.

— Ну всё! — резко оборвал старика кто-то невидимый, скрывавшийся в самом дальнем углу. — Достаточно, братец Вукан. Ты единственный на Вершени, кто ещё помнит Тимофея. Что ты можешь сказать об этом человеке? Кто он — сумасшедший, самозванец, лжепророк, шпион или действительно наследник Тимофея? Прежде чем сказать, подумай. Не спеши. Мы знаем, что ты хитер и ловок. Ты пережил многих Друзей. Всю жизнь притворялся дурачком, потому и уцелел. Твой язык проворнее твоих мыслей. Ты всегда говорил только то, что следовало говорить. Ты забыл, что такое правда. Сунь тебе сейчас под нос кусок дерьма, и ты объявишь, что это благоуханная смола. Но нынче тебе придётся быть искренним до конца. Уж очень велика ставка в игре, которая начинается этой ночью. Так велика, что твоя жизнь в сравнении с ней — ничто. Если ты правильно понял меня, если ещё не скучаешь по Прорве, если дороги тебе твои близкие, говори только правду.

— Как тебе угодно, братец Гердан. — На мгновение какое-то сильное чувство, не то страх, не то ненависть, исказили лицо старика, но он тут же овладел собой. — Конечно, здесь не принято называть имен, но кто же не узнает твой могучий гордый голос. Другие при разговоре зажимают нос или катают во рту сливовую косточку, но ты не такой! Действительно, чего бояться тебе, могущественному Другу! Если ты настаиваешь, я скажу правду, какой бы горькой она ни была…

— Не тебе судить о правде и лжи, — снова прервал его человек по имени Гердан. — Говори, не виляй!

— Человек этот не похож на Тимофея. Тот не имел волос на голове, а у этого шевелюра пышностью не уступает твоей. Он намного выше Тимофея, зато куда уже его. Тимофей действительно терпеть не мог жаб, но очень любил брагу, к которой наш гость даже не притронулся…

— У тебя всё? — раздался из темноты властный голос.

— Нет, не всё. — Вукан обеими руками разгладил свою бороду. — Он правильно пользовался вилкой, однако это ещё ничего не значит. О назначении этого предмета знают не так уж мало людей. Ему известен Настоящий Язык, но говорит он совсем не так, как Тимофей. Вы спросите, где он мог научиться Настоящему Языку? Но и тут нет загадки… Не все мятежные Друзья погибли тогда…

— Помалкивай о том, что тебя не касается! — оборвал его Гердан.

— Прости старика, оговорился… Так вот, вполне возможно, что один из уцелевших Друзей сумел передать свои знания этому человеку. Он знает много слов, но большинство из них не верны. Вместо «башка» он сказал «голова». Вместо «морда» — «лицо». Эти слова похожи на слова Настоящего Языка, но от Тимофея я их никогда не слышал.

— Подождите! — чувствуя, что меня вот-вот признают шпионом или самозванцем, вмешался я. — У нас одна и та же вещь может называться разными именами. «Морда» и «лицо» — это почти одно и то же. Добавьте сюда: физиономия, рыло, моська, харя, мурло, ряжка!

— Действительно, — старик задумался. — Когда я иногда приходил к Тимофею не вовремя, он говорил: «Убери свою харю!»

— Дождемся мы ответа на свой вопрос или нет? — терпение Гердана, судя по всему, иссякало. — Человек этот может иметь какое-либо отношение к Тимофею?

— Я уже сказал. Он мало похож на Тимофея. Но все же он похож на Тимофея куда больше, чем любой житель Вершени. Он говорит по-другому, чем Тимофей, но куда лучше, чем любой знаток Настоящего Языка. Больше мне добавить нечего.

— Хорошо, братец. Мы узнали немало важного. Можешь идти. Там, куда тебя отведут, много браги и хорошей еды. Постарайся напиться так, чтобы забыть все, что здесь было сказано. Забудешь — и проживешь ещё очень долго.

— От всего сердца благодарю, — сказал старик, вставая. — Тешу себя надеждой, что когда-нибудь смогу отплатить за все добро, сделанное тобой для меня.

— А что скажете вы, братцы? — обратился Гердан к присутствующим, когда Вукан удалился. — В особенности ты. Кварт. Не стоит прикидываться пьяным. Нас ты не обманешь.

— Разве? — вскинул голову толстяк, ещё секунду назад казавшийся бесчувственным бревном. — С чего это ты здесь распоряжаешься? Коль я захочу высказаться, то выскажусь и без твоего приглашения!

— Как хочешь… — Гердан покинул, наконец, свой угол и вышел к свету. — Повод, по которому мы сегодня собрались, не совсем обычный. И совсем небезопасный. Речи, говоренные здесь, если и не преступны, то, во всяком случае, сомнительны. Каждый из нас рискует жизнью, даже я, Близкий Друг…

— Пока ещё Близкий Друг… — словно про себя пробормотал толстяк.

— Правильно. В самое ближайшее время меня ожидает опала. Но я мог бы легко вернуть себе доверие, если бы донёс куда следует о нашей встрече…

— Не донесешь, — ухмыльнулся толстяк. — Сам же знаешь, что не донесешь. Не успеешь.

— Дело не в этом. Все мы пришли сюда добровольно. Одних не устраивает чин, других тяготит служба, третьи, как и я, опасаются опалы. Этот человек — наш последний шанс. Никогда ещё на Вершени не появлялся более достойный претендент на место Тимофея. Его права признали и Фениксы, и Незримые. Так, братец Яган?

— Так, — подтвердил Яган, мой ангел-хранитель и мой дьявол-искуситель в одном лице. Оказывается, он все это время присутствовал здесь.

— Не исключено, что он действительно потомок Тимофея. В этом мы очень скоро убедимся.

— Значит, вы все согласны помочь нам? — спросил Яган.

— Нет. Не в наших правилах примыкать к слабой стороне. Но мы обещаем, что не станем вам мешать. Как только успех придёт к тебе и твоему приятелю, мы незамедлительно начнем действовать на ваше благо.

Едва Гердан произнёс эти слова, как гости словно по команде дружно встали и устремились к выходам, которых в этой комнате было более чем достаточно. Когда мы остались втроем, Гердан протянул Ягану железный нож.

— Теперь моя жизнь в твоих руках. Будь осторожен, братец. Если он, — это относилось, конечно же, ко мне, — станет опасен, убей его незамедлительно. Иначе убьют тебя. С этого момента за вами будут внимательно следить днём и ночью. Я ухожу. Вам придётся ещё немного задержаться здесь. Ешьте и пейте в своё удовольствие. Уйдете, когда сочтете нужным. Никто не станет вам препятствовать.

— Давай выпьем и успокоимся, — предложил Яган. — Завтра с утра мы будем допущены на Большой Сбор. Там ты увидишь всех людей, причастных к власти. Всех тех, кого потом тебе придётся уничтожить или возвысить. Ты увидишь, правда, издали, Письмена. Может быть, завтра даже выставят на обозрение оставшиеся от Тимофея реликвии. Смотри и запоминай. Помни об осторожности, но не упускай удачу. Если вдруг предоставится случай, постарайся использовать его. Среди служивых и чиновников уже ходят слухи о возвращении Тимофея. Народ взбудоражен. У нас немало сторонников.

— А где ты будешь в это время?

— Рядом.

— Рядом или за спиной?

— Рядом. Справа от тебя, как и полагается Лучшему Другу. А про это забудь. — Он всадил лезвие ножа в щель между двумя бревнами и переломил его пополам.

Искренне он это сделал или опять притворяется? Впрочем, такой жест ещё ничего не значит. Человека можно запросто зарезать и половинкой ножа. Было бы желание.

Как я позже узнал, Большой Сбор раньше назывался Планеркой. Но слово это, на местном языке почти непроизносимое, впоследствии было заменено простым и удобным термином. На Большой Сбор обязаны являться все лица, имеющие хоть какое-то отношение к Ставке, начиная от десятников, охранявших ворота, и кончая самыми влиятельными Друзьями. Здесь решаются любые вопросы как государственного, так и частного порядка, назначаются и смещаются чиновники, творится суд и расправа, оглашаются новые и подтверждаются старые указы, объявляются войны и заключаются перемирия, делится добыча и устраиваются парады. Тот, кто желает хоть чего-то добиться в этой жизни, обязан регулярно посещать Большой Сбор. Пропустил его пару раз — и можешь поставить на своей судьбе крест. Допущенные на Большой Сбор допущены к власти, вернее, к возможности домогаться этой власти.

Поливаемые прямо-таки шквальным дождём — наверное, последним в этом году — мы спешили на звуки дудок и маракас, возвещавших о начале церемонии. Помня мрачное напутствие Гердана, я все время озирался по сторонам, но так и не смог определить, кто именно из великого множества людей, идущих в сторону площади, приставлен следить за нами.

Как это нередко случается на Вершени, ливень, только что хлеставший город тысячами стеклянных бичей, мгновенно иссяк, и в тусклом небе вспыхнула асимметричная, незамкнутая в верхней части радуга — словно два громадных, багрово мерцающих рога возникли из бездны. Тревожный кровавый отсвет лег на лужи, на мокрые крыши домишек, на кособокие стены Ставки.

Озноб пробрал меня, как будто откуда-то вдруг дохнуло ледяным холодом. Казалось, я уже всё это видел однажды: и эту огромную, заполненную недобро молчащим народом площадь, и этот мрачный, ирреальный свет, и это несуразное сооружение, как будто рожденное фантазией безумца — не то эшафот, не то трибуна.

— Это Престол, — объяснил Яган. Зажатые толпой, мы уже не могли продвигаться вперёд. — Когда-то на нём стоял Тимофей.

— Что — на этом самом? — удивился я.

— Нет, на другом, конечно, но похожем. Не станешь же каждый раз таскать этакую кучу бревен с ветвяка на ветвяк. Чтобы он олицетворял волю и слово Тимофея, достаточно реликвий, оставленных им на Вершени.

— А что это за люди, стоящие слева от Престола? Гвардия?

— Нет, Гвардия выйдет вместе с Друзьями. Это указы… Что тут странного?

— Так это люди или это указы?

— Это люди, которые наизусть знают указы. Каждый помнит только один-единственный указ и при необходимости объявляет его. А как же иначе блюсти закон?

— Ты ведь говорил, что закон — это Письмена.

— Верно. Но Письмена будут существовать вечно. В них ничего нельзя изменить. А указы объявляются и изменяются каждый день.

— Если указ это одновременно и человек, что с таким человеком случается, когда указ отменят?

— Отменяют указ, значит, и человека отменяют.

— Убивают? — уточнил я.

— Нет, зачем же. Просто перестают кормить. А сам себе он еду добыть не может. У всех указов пальцы на руках раздроблены. Ничего тяжелее плошки с кашей они поднять не могут.

— А если указ вдруг умрёт?

— У каждого из них не менее трех учеников, которые никогда не бывают в одних и тех же местах одновременно. Все предусмотрено.

В это время дудки на мгновение замолкли, затем коротко, истошно завыли. Послышался характерный свист боевых бичей, и толпа на площади раздалась. По крутой высокой лестнице на Престол стали цепочкой подниматься люди, чьи портки, куда более длинные, чем у обыкновенных смертных, были сплошь обвешаны жестяными, деревянными и стеклянными наградами. По мере того, как, взойдя на самый верх Престола, они выстраивались у его дальнего края, Яган комментировал:

— Добрый Друг, Близкий Друг, Ближайший Друг, Душевный Друг, Закадычный Друг, Лучший Друг…

— Все, что ли?

— Да нет. Есть ещё с полсотни просто Друзей. Но они обычно не поднимаются на Престол. Их место ниже, у его подножия.

Вновь взвыла одинокая дудка — звук был настолько высок, что у меня заломило в висках. Ещё трое людей поднялись на Престол и установили что-то похожее на пюпитр и положили на него довольно объемистый сверток.

— Письмена вынесли! — Яган заметно волновался. Все происходящее явно бередило его душу. Это был уже не колодник, гнивший вместе со мной в проклятом рву, и не узник подземной тюрьмы, втихомолку пожиравший мокриц. Сейчас это был совсем другой человек, и место его было на самой вершине Престола, никак не иначе.

А ведь он добьётся своего, вдруг подумал я, глядя на искажённое вожделением и ненавистью лицо Ягана. Непременно добьётся, — а значит, и мне стоять на этой шаткой, наспех и неумело сляпанной пирамиде.

Если сейчас последует какое-нибудь знамение, быть мне владыкой Вершени, с отчаянной решимостью загадал я.

Толпа, до этого молчавшая, взорвалась торжествующим воплем, заглушившим даже варварскую какофонию дудок. Четверо из Друзей спустились вниз и с видимым напряжением поволокли на Престол внушительных размеров короб, обтянутый коричневой кожей.

— Реликвии! — вскрикнул Яган. — Реликвии Тимофея! Такое не каждый день увидишь!

На узкой, лишенной перил лестнице тем временем произошла непредвиденная заминка. Один из Друзей, поддерживавший короб сзади, оступился. Его напарник предпринял отчаянную попытку в одиночку удержать груз, но ему не за что было уцепиться, кроме воздуха. Гвардейцы, построенные в каре вокруг Престола, хладнокровно наблюдали за всем происходящим, точно так же, как и стоящие внутри этого каре второстепенные Друзья. Короб скользнул по лестнице вниз, и спустя секунду до нашего слуха донёсся глухой удар. Толпа ахнула.

— Растяпы! — злорадно сказал Яган. — На кол надо сажать за такие дела!

У подножия Престола происходила какая-то суета. Главные Друзья, сбившись в кучу, совещались. По толпе волнами распространялись противоречивые слухи: «Лестница была подпилена злоумышленниками!» — «Да нет, просто Друзья оказались пьяными!» — «Плохая примета, такой случай был накануне Великого Мора!»

Лучший Друг, отличавшийся от своих соратников только чрезвычайной худобою, подошел к краю Престола и объявил:

— Ничего страшного не случилось, братцы. Реликвии не пострадали. Добрый Друг, да будет с ним благосклонность Тимофея, подставил под них своё собственное тело. Прорву он предпочёл бесчестью.

— Одним меньше! — сквозь зубы процедил Яган.

— Однако все мы считаем, что столь зловещее событие не может быть простой случайностью, — продолжал вещать с Престола Лучший Друг. — Здесь чувствуются чьи-то злые козни. В ряды добрых друзей и верных слуг Тимофея затесался лютый враг. Уверен, он присутствует здесь. Уверен также, что Письмена без труда изобличат его. Заодно и проверим, кто из нас чего стоит. Отделим достойных от недостойных, преданных от предателей, зерна от шелухи, правду от лжи.

— Что-то не нравится мне все это, — сказал Яган. — Здесь попахивает ловушкой. Давай лучше уйдем.

Он двинул плечом влево, вправо, напрягся изо всех сил, но никто из окружавших нас людей не стронулся ни на миллиметр. Более того, казалось, они даже не заметили попыток Ягана вырваться из толпы. Мы были прочно замкнуты в живое кольцо. На Престоле между тем началась мрачная мистерия, похожая одновременно и на средневековый «божий суд», и на воровскую «правилку». Служивых и чиновников, вне зависимости от их рангов, по одному вызывали на Престол и ставили перед пюпитром. Затем Лучший Друг ласковым и прочувственным голосом начинал задавать простые и ясные вопросы. Иногда в этом ему помогали и другие Друзья. Вот как это выглядело:

— Тебя, кажется, зовут Верк? — спрашивал Лучший Друг. — Ты старший над гонцами?

— Неужели это неизвестно тебе, угодный Тимофею? — отвечал допрашиваемый. — Не ранее, как вчера, ты соизволил распить со мной бадью браги.

— Много чего изменилось со вчерашнего дня, братец Верк, — скорбно изрекал Лучший Друг. — Доволен ли ты своей службой?

— Доволен.

— Блюдешь ли ты верность законам? Чтишь ли Письмена? Исполняешь ли указы?

— Блюду. Чту. Исполняю. А как же ещё?

— Вот и проверим. Раскрой Письмена там, где тебе подсказывает судьба.

— Раскрыл. — Старший над гонцами Верк полистал что-то разложенное на пюпитре (очевидно, те самые знаменитые Письмена).

— Бросай Дырявое Железо. Когда-то его держал в руках сам Тимофей.

— Хвала ему! — Верк принял из рук Лучшего Друга и осторожно бросил на пюпитр какой-то мелкий предмет, не то монету, не то пуговицу.

Затем оба они склонились над Письменами.

— Ты выбрал слово УКСУС. Тут следует понимать нечто едкое, опасное для здоровья, особенно в больших дозах, Ты, конечно, ещё не злоумышленник, но со временем можешь принести вред. В сердце твоём кроется сомнение. Изведи его и можешь приходить сюда снова. Пока же послужи простым гонцом. Твой преемник будет объявлен позднее.

— Благодарю тебя, угодный Тимофею.

— И я благодарю тебя, братец… Позовите следующего!

Следующим оказался некто Лога, сотник Стражей Площади. Службой он был доволен, все, что положено, исполнял, чтил и соблюдал. В последних ошибках, совершенных его Стражей, полностью раскаивался, хотя никакого отношения к ним не имел. Слово, выпавшее ему в Письменах, было КИЛЬКА. Лучший Друг прокомментировал это следующим образом: «Ты, Лога, человек мелкий и заурядный, зато верный и бескорыстный. Пора воздать должное и таким людям, ведь их большинство на Вершени. Быть тебе отныне Главным Стражем Площади и Другом, Допущенным к Столу. Служи на совесть!»

Подобным образом решалась судьба каждого, кто поднимался на Престол. Повар назначался губернатором, губернатор — сборщиком нечистот, правда, не простым, а первостепенным. Лекаря отправляли в глашатаи, глашатая производили в тысяцкие и направляли в действующую армию. Место погибшего геройской смертью Доброго Друга занял рядовой соглядатай, неизвестно чем приглянувшийся Лучшему Другу (выбранное им слово КОСТЬ было определено, как высшая степень преданности, деловитости и компетентности). Несколько человек было осуждено на смерть, но не за покушение на реликвии Тимофея, а за куда более мелкие проступки, якобы случайно всплывшие по ходу дела. Все это напоминало хорошо подготовленный, заранее отрепетированный спектакль.

Лишь однажды Лучший Друг оказался в затруднительном положении. Взобравшийся на Престол звероватого вида гигант оказался не Свиром, смотрителем крутопутья, а Троилом, знаменитым разбойником.

— Здоровья тебе и долголетия, угодный Тимофею! — рявкнул он. — Есть у меня намерение разграбить завтра этот вонючий город. Что скажут об этом Письмена?

— Открой их и сам выбери вещее слово, — не растерялся Лучший Друг.

— Это мы запросто. Давай своё железо. Только чтоб без обмана!

— ФРИТЮР! — объявил Лучший Друг, в очередной раз склонившись над Письменами. — Смысл этого слова скрыт от нашего понимания. Это нечто такое, чему ещё не пришёл черёд. Выходит, и замысел твой преждевременный.

— Неужели ты собираешься отпустить этого невежду с миром? — возмутился тот из Друзей, который, по словам Ягана, командовал Гвардией.

— Почему бы и нет, если так определено в Письменах. Но если ты настаиваешь, я гляну ещё разок. — Лучший Друг, как дятел, ткнулся носом в пюпитр. — После слова ФРИТЮР здесь стоит запятая. А запятая — это знак ограничения, усеченья. Раз так, значит, ты можешь укоротить нашего гостя Троила с любого конца, хоть сверху, хоть снизу.

— Слышишь, разбойник? — Друг-гвардеец шагнул вперёд.

— Слышу, кровопийца, — тяжко вздохнул Троил. — Велика премудрость Слова.

— Тогда топай к плахе.

— Придётся, пожалуй.

Уже давно перевалило за полдень, но никто не покидал площадь, кроме осужденных на казнь да свежеиспеченных губернаторов, немедленно выбывавших к новому месту службы. Тысячи человек прошли проверку на лояльность, возвысились или получили отставку, а преступники все ещё не были обнаружены. Голод и жажда мучили меня, нестерпимо ныли ноги, разламывалась голова. То, что происходило на Престоле, совершенно перестало занимать меня. Неожиданно моё внимание привлекло знакомое имя, произнесённое громко и не без издёвки:

— Яган, Бывший Друг, клейменный преступник и беглый колодник. Здесь ли ты? Не хочешь ли поведать нам о своих злоключениях? Поднимись сюда, сделай одолжение.

— Нас выдали! — с трудом выговорил Яган. Голос его неузнаваемо изменился, как будто кляп мешал внятной речи. — Ну что ж, я не буду виноват в том, что сейчас случится…

— Иди, тебя зовут! — зловеще сказал один из окружавших нас молодцов. Все они сейчас в упор глядели на нас. — А ты, — на плечо мне легла тяжелая лапа, — подожди.

Как ни велика была скученность людей на площади, но Ягана к Престолу пропустили беспрепятственно. Единым духом одолев лестницу, он встал у пюпитра с Письменами, спиной к Друзьям, лицом к народу. Всяким мне доводилось видеть его: перепуганным, отчаявшимся, лгущим, юродствующим — но таким, как сейчас — никогда! Злое вдохновение совершенно изменило его лицо. Он выглядел библейским пророком, попавшим в общество тупоумных пастухов.

— Вот он я! — крикнул Яган на всю площадь. — Смотрите, люди! Многие ещё помнят, как меня, подло оклеветав, изгнали из столицы! Вы, — его указующий перст нацелился в кучу Друзей, — надеялись, что я сгнию в колодках! Но мне суждено было уцелеть! Я познал каторгу, плен болотников и мрак лабиринта! Я сражался с кротодавами и шестирукими! Фениксы и Незримые не посмели причинить мне вред! Судьба хранила меня! Ибо я шёл к вам с благой вестью!

— Какой же, скажи на милость? — деланно удивился Лучший Друг. Рядом с Яганом он выглядел форменным недомерком.

— Я вернул на Вершень Тимофея!

Толпа, до этого настроенная довольно скептически, онемела на секунду, а потом разразилась криками — протестующими, восторженными, издевательскими, ликующими, недоумевающими.

Вскинув над головой руки, Лучший Друг потребовал тишины.

— И ты уверен, что это именно Тимофей? — елейным голосом спросил он.

— Да! — отрезал Яган.

— А тебе известно, что будет, если он окажется самозванцем?

— Известно!

— Но ведь казнят не только самозванца, но и всех его приспешников.

— Я не боюсь! Он истинный Тимофей. Его признали вожди болотников, Фениксы, Незримые. Многие из тех, кто находится на этой площади, уже беседовали с ним. Не пройдет и дня, как он воцарится на Вершени. И тогда все хулившие его жестоко поплатятся.

Захваченный происходившей на Престоле сценой, я совершенно забыл о собственной безопасности. К действительности меня вернул резкий толчок. Один из типов, только что с ненавистью дышавший мне в затылок, рухнул с проломленным черепом. Его рука, сжимавшая нож, все ещё тянулась ко мне. Человеческое кольцо, окружавшее меня, распалось. Никто из наших Недоброжелателей не ушёл живым, да в такой тесноте это было бы невозможно. Их вопли и предсмертный хрип растворились в новом взрыве приветствий и проклятий.

— Где же он, твой Тимофей? — с притворной лаской спросил Лучший Друг. — Мы так давно ожидаем его. Пусть явит нам свой светлый лик.

— Иду! — крикнул я изо всех сил. — Иду!

Лучший Друг дернулся, как от удара, и, обернувшись на мой голос, стал шарить взглядом по толпе. Он явно не ожидал такого поворота событий. Какая-то ошибка вкралась в его расчеты.

— Не сметь! — взвизгнул он. — Не сметь подпускать к Престолу самозванца!

— Не тебе судить, самозванец он или нет! — возразил Яган. — Любой человек имеет право на испытание.

— Он осквернит Реликвии! Он испоганит Письмена! Он не достоин коснуться даже того места, где стоял Тимофей!

— Нам следует поступить по закону, — сказал один из Друзей, и по голосу я узнал Гердана. — Заветы Тимофея требуют, чтобы испытанию был подвергнут каждый желающий, пусть даже он выглядит сумасшедшим. Не так ли, братцы?

Никто из братцев, топтавшихся на Престоле, открыто не выразил согласия с Герданом, но никто и не возразил ему.

Я был уже совсем рядом с лестницей. Дурманящий, ослепительный восторг, знакомый всем тем, кто под барабанную дробь шёл в сомкнутом строю на неприятельские редуты, кому случалось рисковать жизнью на войне или охоте, кто пил вино среди чумного города, гнал меня сквозь бушующую толпу. Тело моё словно утратило болевую чувствительность — я не ощущал ни щипков, ни ударов. Многое из происшедшего в те минуты начисто стерлось из памяти, но я помню руки, протянутые ко мне со всех сторон, помню перекошенные лица, оскаленные рты, выпученные глаза, помню гвардейцев, застывших, как статуи, у подножия Престола (ни единый мускул на лицах, ни единый взгляд не выдал их отношения к происходящему), помню шершавые, грубо обтесанные лестничные ступеньки, по которым я взбирался на четвереньках, помню Друзей, которых впервые увидел так близко — сначала их ноги, потом животы, потом растерянные рожи. Лучший Друг предпринял попытку сбросить меня вниз, но Яган встал между нами.

Замешательство готово было перейти в свалку, и ещё неизвестно, кому это могло бы пойти на пользу. Надо отдать должное Лучшему Другу. Он опомнился первым. Сокрушительный удар, которым должен был завершиться бой, пришелся в пустоту, и он сразу ушёл в глухую защиту, намереваясь измотать нас финтами и ложными выпадами.

— Кто ты, братец? — как ни в чем не бывало спросил он. — И что привело тебя сюда?

— Я человек из рода Тимофея. А пришёл я сюда, чтобы занять его место. — Едва эти слова были произнесены, как сотни глоток подхватили их и разнесли в разные концы площади.

— Ты хочешь сказать, что тебя прислал Тимофей? — в вопросе Лучшего Друга был какой-то подвох. Он явно знал нечто такое, чего не знали другие. И я решил не кривить душой.

— Нет. Я даже никогда не видел его. Но он был уверен, что я должен прийти. И его надежды сбылись.

Наши глаза встретились, и я невольно содрогнулся. В этом тщедушном теле жила могучая, но увечная душа, все помыслы и устремления которой были сконцентрированы только на себе самой. Мир существовал для него только в том смысле, что он сам существовал в этом мире. Он единственный был наделен свободой воли, лишь он один мог испытывать боль, голод, страх и радость. Все остальные люди вокруг были ни чем иным, как иллюзией. Они мешали ему, суетились где-то под ногами, путали планы, отвлекали от вечных истин. Их можно было без труда извести, уничтожить, а можно было оставить в том виде, как они есть. Нетрудно представить, что ощутил этот чистой воды эгоцентрик, когда события внезапно перестали подчиняться его воле и неодушевленный манекен, марионетка, лишь по нелепой случайности схожая обликом с человеком, вдруг встала вровень с ним.

И тем не менее он сумел овладеть собой, здраво оценил обстановку, изменил тактику. Он не стал экзаменовать меня в знании Настоящего Языка — был, видимо, уже наслышан о моих способностях. Не рискнул он также прибегнуть к гаданию на Письменах — любая осечка тут могла погубить его. Поэтому Лучший Друг решил сразу использовать свой главный шанс — Испытание.

Никто ещё не сумел пройти его, и я не должен был стать исключением. Дьявольская проницательность подсказывала ему — нельзя решить задачу, условия которой неизвестны. Что же такое необыкновенное должен был совершить преемник Тимофея, дабы все сразу уверовали в его подлинность? Все! Сразу! И без колебаний!

— Итак, приступим! — сказал Лучший Друг голосом сухим и деловитым. — Смотрите, Друзья! Смотрите, Судьи! Смотрите, Знающие Письмена! Смотри, народ! Испытание начинается!

С предельной осторожностью короб был подан наверх и после пышных, мало понятных для меня церемоний — вскрыт. Но ещё раньше короба на Престоле появился палач и его ассистенты с полным набором допросных орудий. Гердан, занявший стратегически важную позицию в центре Престола, присматривал одновременно и за мной, и за Лучшим Другом — ждал, чья возьмет. Не хочу винить его в двурушничестве, такие уж тут бытовали нравы. Он и так сделал для меня более чем достаточно — и от наемных убийц спас, и доброе слово замолвил, когда всё висело на волоске.

— Иди! Иди же! Подойди к реликвиям! — крикнул мне Яган.

Несколько дюжих приспешников палача тут же оттерли его в сторону.

Я приблизился к коробу. На его дне лежала засаленная телогрейка, давно утратившая свой первоначальный цвет. Нечто подобное я и ожидал. Обувка здесь долго не выдержит, штаны и исподнее давным-давно превратились в лохмотья, сохраниться могли только пальто или бушлат, редко надеваемые по причине мягкого климата Вершени.

— Испытание началось! — звенящим голосом напомнил мне Лучший Друг. — Действуй. Мы ждем.

Я взял телогрейку в руки и встряхнул её. В нос ударил затхлый, тлетворный запах, столбов взметнулась пыль. Что делать дальше? Элементарная логика подсказывает, что я должен надеть телогрейку на себя. Но неужели никто раньше не додумался до этого? Вряд ли — руки сами тянутся в рукава. Тут и дурак догадается. В чем же загадка? Я ещё раз внимательно осмотрел телогрейку. Два кармана, в левом дырка. В подкладке нет ничего, кроме крошек. Никаких штампов, никаких подписей. Если что-то и было, то давным-давно стерлось. От вешалки и следа не осталось. Пять пуговиц, пять петель для них, нижняя пуговица висит на ниточке. Все.

— Не надейся, что Испытание может продолжаться до бесконечности, — сказал Лучший Друг. Скрытое торжество ощущалось в его голосе. — Время твоё истекает.

Все во мне словно выгорело — и злой восторг, и жажда борьбы, и жертвенное вдохновение. Я ощущал себя маленьким, опустошенным, постаревшим на много-много лет. Ничего не хотелось мне, даже жить. Уж скорей бы наступил конец этого жуткого спектакля.

Действуя совершенно машинально, я натянул телогрейку. Полы её едва прикрывали мой пуп, зато в плечах оставался приличный запас. Пятьдесят четвертый размер, второй рост, подумал я. И ещё я подумал: неужели эта дурацкая мысль будет последней мыслью в моей жизни?

Тысячи глаз напряженно следили за мной. Толпа ждала. Ждали Друзья, ждал палач. Тишина установилась такая, что было слышно, как на досках помоста слабо трепыхается сбитый кем-то мотылек.

Каждую секунду ожидая сзади удар топора, я тяжело, со всхлипом вздохнул и опять же — совершенно машинально — застегнул телогрейку на все пуговицы.

И удар не заставил себя ждать. Воздух содрогнулся от ликующего вопля. Ветвяк затрясся от топота людей, бросившихся к Престолу.

— Тимофей! — возопил Яган. — Тимофей с нами!

— Тимофей! — ещё громче заорал Лучший Друг. — Тимофей вернулся!

Ну и реакция у этого лицемера, подумал я, одергивая полы телогрейки. Такой нигде не пропадет. Мысли по-прежнему едва ворочались в моей голове. Все тело покрывала испарина, коленки тряслись. Я спасся. Я победил. Но в душе не было ни радости, ни облегчения — одна пустота, как и прежде.

Господи, как все просто, как примитивно. Человек, никогда не носивший одежду, может при желании кое-как напялить её на себя. Но уж пуговицы застегнуть — это выше его разумения. Такой акт для него сродни божественному откровению. Интересно, что бы здесь творилось, если мне пришлось бы ещё и тесемочки на кальсонах завязать?

— Тимофей! Тимофей! Тимофей! — ревело все вокруг.

С трудом, как будто все мои члены одеревенели, я повернулся к Друзьям. Пора было отдать кое-какие распоряжения, а главное — прекратить этот шабаш.

Помост был залит чем-то красным, густым, остро и неприятно пахнущим. Я не сразу догадался, что это свежая кровь. От человека, по жилам которого она ещё совсем недавно разносила жизнь, не осталось уже почти ничего. И все, кто в этот момент находился на Престоле: Яган, палач, прислужники палача, Гердан, Друзья, судьи — все старательно рвали, топтали, растирали по доскам кровавые ошметки. Предпринимать какие-либо меры спасения было уже поздно.

— Ты оскорблял Тимофея! Ты хотел извести его! Все беды из-за тебя! Ты во всем виноват! — орали они, с собачьей преданностью оглядываясь на меня.

Вот так началось моё царствование на Вершени!

— Кровь, пролитая сегодня, будет последней невинной кровью, — сказал я, когда все посторонние, кроме Друзей, удалились.

С таким же успехом я мог проповедовать вегетарианство среди волков. Никто, похоже, не воспринял мои слова всерьез, только Яган огрызнулся:

— Это кто же невинный! Лучший Друг? Ты разве забыл, что он с тобой хотел сделать?

— Вину его должен был определить суд, — попытался я разъяснить им эту элементарную истину. — В строгом соответствии с законами.

— Для тебя же старались, — буркнул кто-то. — А ты про закон… Люди законы придумывают.

— Ладно, отложим этот разговор… Я устал. Соберемся вечером.

— Никаких указов не будет? — разочарованно спросил Яган.

— Будут. Указ первый — пусть мне принесут поесть. Указ второй — немедленно освободите Головастика. Указ третий — разыщите Шатуна. Я хочу его видеть.

— Надо бы назначить Лучшего Друга, — посоветовал Яган. — Кто-то ведь должен бдеть, пока ты спишь.

— Надо, надо! — загалдели остальные. Чувствовалось, что любой из них не прочь стать Лучшим Другом.

— Хорошо. Какие будут предложения?

— Какие тут могут быть предложения! — обиделся Яган. — Я же для тебя столько всего сделал!

— А я, по-вашему, в кустах сидел? — возмутился Гердан. — Если бы не мои люди, вас обоих давно прирезали бы. Мне быть Лучшим Другом.

— Нет, мне! — подал голос очередной претендент. — Ведь я Близкий Друг. По закону, в случае смерти Лучшего Друга я заменяю его.

— Утрись ты своими законами! Где ты был, когда мы заговор готовили!

— Я-то был там, где надо. А вот ты все время пьяный валялся.

— Зато я Лучшего Друга первым ударил! Значит, мне вместо него быть!

— Ударил ты его за то, что он твою жену увел!

— Врешь, гад!

— А в морду за гада не хочешь?

— Ну, дай, попробуй!

Ещё минута — и началась бы общая потасовка. Припоминались старые обиды. Развернулись бурные дискуссии относительно умственных способностей и мужских достоинств соперников. Кое у кого в руках уже блеснули ножи.

— Прекратим спор! — в голову мне вдруг пришла гениальная мысль. — Пусть все решат Письмена!

— Верно! Правильно! Так тому и быть! — загалдели все. — Чтоб без обиды!

— Но этим мы займёмся позже, после того, как я отдохну. А сейчас оставьте меня наедине с реликвиями.

Ватник я сразу засунул в короб — с глаз подальше. Зато Письменами занялся всерьез. Как я и предполагал, это была книга — основательно затёртая и замусоленная. Обложка и добрая половина страниц отсутствовали. Зато на титульном листе имелась выцветшая надпись чернилами: «Дорогому Тимофею Петровичу в день рождения от сотрудников столовой № 1».

Сама книга называлась довольно витиевато: «Сборник рецептур и кулинарных изделий для предприятий общественного питания». Ещё я узнал, что издана она Госторгиздатом в 1955 году. Из краткой вступительной статьи я почерпнул сведения о том, что в своей практической работе повара должны руководствоваться исключительно данным справочником. Те же блюда, рецептур которых в сборнике нет, можно вводить в практику работы столовых и ресторанов только после одобрения кулинарными советами трестов столовых и ресторанов и утверждения руководителями вышестоящих организаций, заведующими городскими и областными отделами торговли.

Поля великой книги были сплошь исписаны корявым неровным почерком. С трудом разобрав первые строчки, я едва не подпрыгнул от радости. Через пропасть лет землянин по имени Тимофей передавал мне весточку.

«Если ты читаешь эти слова, значит, ты свой человек. Дикари написанное от руки не понимают.

Не знаю, как ты попал сюда, но, скорее всего, ты мой земляк. Дырка, через которую я сюда провалился, находится в Ребровском районе. Точное место указать не могу, поскольку дело случилось ночью, а я был слегка выпивши. Пару лет назад недалеко отсюда поймали курицу — зверя в этих краях невиданного. Я как глянул, сразу определил: наша, ребровская. Впоследствии, правда, она занемогла, и пришлось сварить из неё суп, согласно имеющейся рецептуры. Правда, без лапши и соли.

Книгу эту береги, она единственная память о нашем родном доме. В трудные минуты я читаю её и нахожу ответы на все вопросы. Дикари чтят эту книгу, как нечто святое. Некоторых я учу по ней чтению.

До моего появления здесь был бардак и неразбериха. Можешь убедиться, какой я навел порядок. Хотя пришлось мне несладко. Особенно в первое время.

Чтобы тебе было проще управлять этим народом, запомни следующие правила.

Никогда ничего никому не давай. Твою доброту сочтут за слабость. Впрочем, в хорошем государстве и давать-то нечего. Поступи по-другому. Сначала отбери что-то. Древнюю привилегию, праздник, традицию. Потом верни. Прослывешь справедливым и добрым повелителем.

В одиночку управлять нельзя. Каждую щель не заткнешь. Передавай власть, на местах особо доверенным людям. Этим можешь дать вдвое против обычного. Но не больше. Остальное они все равно украдут. Будь с ними строг, но справедлив. Они за тебя любому глотку перегрызут. Но к себе никого не приближай. Особенно людей способных. Если поднял кого-то, то вскоре и опусти. Но сделай это чужими руками. Чем выше птичка залетела, тем больше у неё врагов.

Наибольший вред государству доставляют умники, много о себе возомнившие. Это лишние рты, будь с ними беспощаден. Хотя бывают исключения. Одного-двух можно приблизить. Кто-то же должен рисовать гербы и придумывать, для народа сказки.

У государства должен быть враг. Это один из залогов его существования. Враг может быть как внешний, так и внутренний. Внутренний даже ещё лучше. Если нет врага — придумай. Наличие врага будет держать народ в повиновении и оправдает всякие чрезвычайные меры. На врага можно многое списать. К врагам могут быть причислены сверхъестественные силы и явления природы.

Ни один человек, в идеале, не должен оставаться без внимания государства. Отбившаяся овца становится добычей волка. Или просто бесполезной овцой, от которой ни шкуры, ни мяса. Чем больше люди работают, тем меньше остаётся у них времени для излишних размышлений. Ничего страшного, если работа эта будет бесполезной. Главное, чтобы она утомляла.

Государство не может существовать без законов. Поставь дело так, чтобы все законы свято соблюдались. Закон не обязательно должен быть понятным, но он всегда должен быть строг. Неплохо, если законы допускают различные толкования. Ведь толковать их всё равно будешь ты или назначенные тобой судьи. Постарайся, чтобы за один и тот же поступок человека можно было и наказать и наградить. Казней не бойся. Бабы тут рожают, как кошки. Будь твёрд. Но не уничтожай всех виновных подряд. Прощенный смертник может стать преданным помощником.

Людей, а следовательно, и государство губит корысть. Человек, обремененный скарбом, неохотно идёт в военный поход и плохо работает. Домом для человека должно быть все государство, а не конкретная берлога. Поэтому постоянно тасуй людей, не давай им засиживаться на месте. Если мне не удастся до конца извести корыстолюбие и скаредность, заверши это дело. Для воина достаточно боевого бича, для кормильца — рабочего топора. Не поощряй торговлю, она развращает народ. Военная добыча и урожай — достояние государства. Каждый пусть получит столько, сколько ему надо, то есть, чтобы только не умереть с голода.

Ещё в большей мере государству мешает семья. Человек всегда будет любить своих детей больше, чем начальников. Чадолюбие является причиной воровства, служебных злоупотреблений и даже измены. Понятно, что искоренить деторождение невозможно, да это и повредит интересам государства. Установи такой порядок, чтобы люди растили не своих, а чужих детей. А дабы у них не возникла привязанность к чужим детям, пусть все время этими детьми обмениваются.

Ходить без штанов неприлично. Сделай так, чтобы штаны стали предметом зависти. Пусть люди стремятся к обладанию ими. Отучи их жрать разную гадость, особенно жаб. Мало ли что им нравится!

Мозги у этих людишек ещё не забиты всякой, ерундой. Веди их в будущее прямым путем, не позволяй плутать. Не бойся трудностей. Любое дело доводи до конца. Пусть даже сейчас погибнет каждый второй, неминуемо наступит такое время, когда счастливы будут девяносто девять из ста. Так что пусть потерпят.

Помни о том…»

На этом месте записи обрывались. Поскольку рецепты вторых блюд и напитков отсутствовали, можно было предположить, что в книге недостает почти половины листов. Какие ещё откровения Тимофея остались для меня тайной, можно было только догадываться. Самое печальное, что никаких указаний относительно местоположения пресловутой «дыры» я не обнаружил. Да и попал я сюда не из Ребровского района. Про такой я даже и не слышал. Надо обязательно выяснить судьбу второй половины книги. С минуту я внимательно рассматривал Дырявое Железо — до блеска истертую шайбу миллиметров двенадцати в диаметре. В этот мир она попала скорее всего в кармане Тимофея. Трудно было даже представить, сколько человеческих судеб определила она, скольких сделала счастливыми, а скольких погубила. Вот уж воистину реликвия так реликвия!

Размышления мои как-то сами собой перешли в дремоту, Это был мой последний спокойный сон на Вершени.

Не имея никакого представления о порядке ведения государственных советов, я все же не стал перекладывать эту обязанность на чужие плечи — такой знак внимания мог быть истолкован присутствующими превратно. Не составив себе хотя бы минимального представления о будущих соратниках, я никого не хотел раньше времени выделять.

— Где остальные Письмена? — спросил я, положив руку на книгу. — Тут нет и половины страниц.

Реакция на мои слова была странной: кто-то вздрогнул, как от удара, кто-то удивленно выпучил глаза, кто-то, наоборот, опустил их. В задних рядах послышался возмущенный шепот. Яган разинул было рот, но так и не решился ничего сказать.

— Может быть, я допустил какое-то кощунство? — снова спросил я. — Если так, то поправьте меня. Но ответ на свой вопрос я все же хотел бы получить. Кто тут самый смелый?

— Разве Письмена можно делить на части? — откашлявшись, осторожно сказал человек, в котором я узнал Логу, вновь назначенного Главного Стражника Площади. То ли он был смелее других, то ли просто ещё не поднаторел в дворцовом этикете. — К Письменам ничего нельзя прибавить, так же как и отнять. Если человека разъять на половины, он уже не будет человеком… Возможно, ты оговорился?

— Возможно, — я уже хотел оставить эту явно шокирующую тему, но, вспомнив наставления Тимофея, решил проявить твёрдость. — Однако, я хотел бы выслушать все, даже самые невероятные сведения о Письменах. Тот, кто захочет завоевать моё расположение, найдет, что сказать:

— Рассказывают… — не очень уверенно произнёс Гердан. — Что после того, как Тимофей покинул нас, между Друзьями произошел разлад. Вот тогда-то Вершень и разделилась на две враждующие силы. Отступники утверждают, что истинные Письмена у них, но это, конечно, ложь. Тимофей принёс только одни Письмена, те, которые ты созерцаешь. Все остальное подделка и ересь. Когда мы победим Отступников, это будет окончательно доказано.

Так, подумал я. Скорее всего, книгу разорвали в потасовке, и теперь её вторая часть находится у Отступников, злейших наших врагов. И точно так же, как здесь, там ищут в поварском справочнике ответы на все загадки бесконечного мироздания. Научи дурака Богу молиться…

— Что известно об Отступниках? Где их армия?

По этому вопросу докладывал Душевный Друг, нечто среднее между министром связи и шефом разведывательного ведомства. Доклад был составлен в таких уклончивых и обтекаемых выражениях, что толком из него ничего нельзя было узнать. То ли Отступники окончательно разгромлены, то ли вот-вот ворвутся в Ставку. То ли наша армия умножается и крепнет, то ли от неё остались рожки да ножки.

Выступивший следом Закадычный Друг сообщил, что, пока я почивал, против меня составлен заговор, главные роли в котором играют Близкий Друг, Душевный Друг, Главный Страж Хоромов и ещё несколько присутствующих здесь лиц. Заявление это, впрочем, довольно слабо аргументированное, было выслушано с большим вниманием, точно так же, как и скупая, лишённая патетики и эмоций информация Главного Стража Хоромов, обвинявшего в заговоре и попытке узурпации власти Закадычного Друга, Ближайшего Друга, его тестя и шестерых тысяцких, в настоящий момент выводящих свои войска из казарм. Окончательную ясность внёс Лога, Главный Страж Площади. По его словам, тысяцкие поспешили в казармы не для того, чтобы побудить служивых к мятежу, а единственно с целью испробовать сваренную накануне, брагу. Однако, прежде чем это обстоятельство уточнилось, тысяцкие для верности были казнены. Впрочем, туда им и дорога, закончил он.

Так и не выяснив до конца, кто же конкретно хочет меня свергнуть (обвинения в злом умысле были выдвинуты против всех присутствующих, не исключая Ягана и Гердана), я распустил Совет, так и не назначив Лучшего Друга.

— Где же твоя охрана? — спросил Головастик, как будто мы с ним только вчера расстались.

— Откуда я знаю… А разве меня должны охранять?

— Когда мы скитались с тобой по Вершени и ночевали под первым попавшимся кустом, за твою жизнь никто не дал бы и драной рогожи. Зато сейчас, думаю, найдется немало людей, которые не пожалеют за это и тысячу железных ножей.

— Где ты был все это время?

— Сидел вместе с разбойниками и ворами.

— Может, ты голоден?

— Если угостишь, не откажусь.

— Интересно, где здесь может быть еда? — я прошёлся из угла в угол мрачного огромного зала, выглянул в пустой темный коридор.

— А где твои слуги? Друзья? — спросил Головастик.

— Наверное, сбежали. Может, ты видел кого-нибудь, когда шёл сюда?

— На площади валялось несколько трупов, а в покоях негде ступить из-за свежей крови.

— Не думал я, что так получится…

— А что же ты думал? Что тебя цветами забросают? Большая власть — это всегда большая кровь. Привыкай.

— Жаль, что с нами нет Шатуна. С ним я чувствовал бы себя куда спокойнее.

— Шатуна нет. Зато есть Яган. Я видел, как он с кучкой каких-то молодцов вдребезги разносил дом Главного Стража Хоромов.

— Может, бросим все и опять уйдем бродяжничать? — вполне искренне предложил я.

— Нет, нельзя. Теперь ты Тимофей. Тебя ждали столько лет. Люди верят, что все хорошее на Вершени от Тимофея, а все плохое — от Друзей, презревших его заветы и извративших Письмена. С твоим возвращением должны начаться новые времена. Великие и славные.

— Ты это серьезно?

— Если ты в самом деле Тимофей, то вполне серьезно.

— Кто-то, кажется, идёт сюда.

— Да. Но я слышу шаги только одного человека. Убийцы приходят толпой.

— Ну, привет! — раздался из темноты голос Ягана. — Ты уже здесь, братец.

— Я-то здесь, — ответил Головастик. — А вот твой братец вроде ещё не приходил.

— Все шуточки шутишь. Ну-ну…

Яган без приглашения уселся на рогожи. Держал он себя весьма независимо, по-хозяйски. Видно, уже заранее ощущал себя Лучшим Другом.

— Ты хочешь сказать мне что-то? — как можно более сурово спросил я.

— Хочу. — Только тут стало заметно, как он пьян. — Я хочу спросить, почему ты так относишься ко мне? Разве мы чужие? Сколько раз смерть шла с нами рядом! Сколько раз мы выручали друг друга? Какие планы строили вместе? Неужели ты все забыл?

— Я ничего не забыл. Но на твоих руках кровь. О чем нам говорить?

— Это моя кровь! Я пролил её, защищая тебя! Вот этими руками я душил твоих врагов! Этими зубами разрывал их поганые глотки! Неужели я не заслужил даже слова благодарности?

— Где все остальные?

— Нет. Никого нет. — Яган обхватил руками голову и принялся раскачиваться из стороны в сторону. — В живых остались только я да Лога. Сейчас он гонит к Прорве последних приспешников Гердана. За доблесть и верность я обещал назначить его Душевным Другом.

Ну и Лога, подумал я. Способный парень! Такую карьеру за день сделать! Вот только за что они Гердана прикончили? Мне он казался человеком надежным.

— Разве Близкий Друг оказался предателем?

— Не напоминай мне про эту ядовитую гадину! Как я обманулся в нём, как обманулся! — Яган довольно натурально принялся рвать на себе волосы. — Подлый интриган! Клятвопреступник! Если бы не преданный и стойкий Лога, нам бы несдобровать!

Мрачная догадка вдруг пришла мне в голову. Чтобы проверить её, я сказал:

— Тогда позови Логу сюда. Я хочу поблагодарить его.

— Ты же слышал. Лога добивает последних врагов! — Яган уставился на меня сквозь переплетенные пальцы.

— Я думаю, он уже покончил с ними. Иди и не возвращайся без Логи.

— Как тебе будет угодно. — Он встал и ухмыльнулся. — Твоё слово для меня закон. Хочешь — Логу приведу. Хочешь — Незримого. Кого захочешь, того и приведу.

Яган вышел, ударившись лбом о низкую притолоку. Вскоре стало слышно, как он отдает на площади какие-то распоряжения.

— Что ты думаешь про этого мясника? — спросил я.

— Сейчас он вернется с этим самым Логой и выпустит из нас потроха.

— Не думаю. Если он и вернется, то один. Могу побиться об заклад.

Спустя минут двадцать в коридоре вновь раздались шаги. Вид у Ягана был ужасен — или он добавил где-то браги, или действительно находился в крайней степени скорби.

— Плохие новости, — пробормотал он и рухнул на своё прежнее место. — Мы победили, но за эту победу Лога заплатил жизнью.

— Я и не сомневался в этом.

— Народ обезглавлен. — Яган словно не слышал моих слов. — Нужно немедленно назначать новых Друзей.

— Где же их найти?

— Поручи это дело мне.

Я уже слышал, что соседние покои наполняются людьми. Где-то в дальнем конце зала трещали выламываемые двери. В покои заглядывали распаленные брагой служивые. С площади донёсся пронзительный заячий вскрик.

— Открывай Письмена, — не повышая голоса, но явно с угрозой сказал Яган. — Люди ждут.

— Может, отложим до утра, — я попытался выиграть время. — Пусть протрезвеют за ночь, тогда и поговорим.

— Нет, сейчас! — Яган вперил в меня тяжелый мутный взор.

— А ты уверен, что Письмена благорасположены к тебе?

— Не морочь мне голову. Все будет так, как ты скажешь. А скажешь ты так, как нужно мне. Любое слово можно толковать и так и этак. Ткни пальцем в Письмена… Ткнул?.. Ну и что там?

— Точка, — ответил я. — Знак препинания.

— Пусть будет точка, — согласился Яган. — Если хочешь человека возвысить, скажи: знак препинания указывает на приверженность к законам и правилам, а также на способность противостоять ударам судьбы. А захочешь погубить…

— Скажу, что знак препинания требует немедленного расчленения этого человека, — докончил я за него.

— И правильно скажешь, — Яган по-прежнему не спускал с меня взгляда, который никак нельзя было назвать доброжелательным.

— А не проще нам тогда обойтись без условностей? Я объявлю тебя Лучшим Другом… Подожди! — Я знаком заставил его вновь принять прежнюю позу. — Но при одном условии. Добрым Другом станет Головастик. Вас при мне будет только двое. Других друзей мне не надо.

— Эту мелочь!.. Это ничтожество — в Добрые Друзья!.. — Яган наморщил лоб, мучительно соображая.

— Никто не виноват, что ты всех гигантов перебил, — с деланной веселостью сказал я. — Ну, так как же? Принимаешь моё условие?

— Интересно… Очень интересно… А впрочем, так тому и быть! — решился он наконец. — Только ты сам объявишь свою волю народу на площади. Но сначала мы это дело узаконим.

Шестерым спешно вызванным, полуживым от страха чиновникам-рекрутам были продиктованы два указа. Первый — о сокращении числа Друзей. Второй — о персональных назначениях на оставшиеся должности. На запоминание текста хватило несколько минут, и, разбившись на тройки, чиновники удалились, гордые собой и оказанным им доверием. Отныне и до самой смерти они сами становились указами — указами первой, второй и третьей очереди. Даже отсечение пальцев их не пугало.

По взаимной договорённости с Яганом наутро был назначен Большой Сбор. Требовалось довести до сведения народа (кормившихся от щедрот Ставки служивых и чиновников) последние указы и восполнить потери, понесенные минувшей ночью командным составом армии, обеих Страж и многих других ведомств, не исключая мусорщиков, тюремщиков и гонцов.

Публики на этот раз собралось куда меньше, да и выглядела она слегка напуганной. Люди перешептывались, косясь на едва отмытый от крови Престол. Жидкое и нестройное пение дудок только усугубило общую печальную картину (музыканты, поздней ночью возвращавшиеся с попойки, были по ошибке приняты за диверсионную группу со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями).

Полной информации о событиях, развернувшихся вчера вечером в Ставке, я так и не получил. Кто начал побоище, кто пал его жертвой, почему старые приятели пошли друг на друга, а бывшие враги вдруг объединились, откуда взялось столько оружия и браги, как получилось, что из высших чинов Вершени уцелел один только Яган, куда подевались свидетели — на все эти вопросы так и не нашлось ответов.

Все шло гладко, пока громогласно славили Тимофея, тягачи туда-сюда короб с реликвиями и объявляли указы. Недоразумения начались, когда на Престол полезли соискатели чинов и званий. «Этого назначь тысяцким, — шептал за моей спиной Яган. — Мужик достойный, да и слово ему выпало соответствующее — ФИЛЕ!»

А я, притворившись глухим, объявлял ФИЛЕ признаком тупости, лени, бесхребетности и отправлял «достойного мужика» на кухню учеником повара. В тех же случаях, когда Яган стремился всячески опорочить человека, дескать, этого болвана даже к нашей помойке нельзя подпускать — решение моё чаще всего было позитивным. Именно так я назначил главного хранителя общественных закромов и командующего Гвардией. Яган, конечно, вскоре разгадал мою тактику и стал выдавать информацию обратного свойства: друзей объявлял врагами, а недругов — расчудесными ребятами. Тут уж пошла игра на психологию «веришь — не веришь». Главным Стражем Хоромов я назначил того самого толстяка, что притворялся пьяным на пиру, устроенном в мою честь покойным Герданом. Затем, окончательно запутавшись, я объявил Большой Сбор закрытым. Возражений не последовало.

Сразу после обеда на меня навалились государственные заботы. Военачальники смутно намекали на возможность военной катастрофы и требовали срочно собрать армию численностью втрое больше, чем нынешняя. Вновь назначенные Главные Стражи указывали на то, что в разложении армии виноваты сами военачальники, торгующие амуницией и военнопленными (откуда только они смогли узнать все это за неполный час, прошедший с момента их определения на должность?) Кроме того, согласно обычаю, последовали взаимные обвинения в измене. Поварам не хватало продуктов, гонцы ходатайствовали о дополнительном пайке, комендант Ставки напоминал, что пора бросить все и перебраться в более сытные и неизгаженные места. Немедленного решения требовали также и другие, не менее важные вопросы: ослабление на местах борьбы с дезертирами и бродягами, неудовлетворительное состояние ровняг, надвигающаяся опасность повального мора, участившиеся случаи проникновения на Вершень болотников, заметный рост симпатий определённых слоёв населения к Отступникам, недобрые знамения, выразившиеся в участившемся появлении Незримых, и так далее.

От Головастика помощи было немного — на государственного мужа он явно не тянул. Яган или демонстративно молчал, или давал совершенно провокационные советы, явно стараясь отыграться за свою неудачу на Большом Сборе. Скоро голова моя пошла кругом.

Погодите, сказал я. Разве Тимофей обязан вникать в каждую мелочь? О том, что приготовить на ужин, пусть думает повар. А о том, как извести дезертиров, соответственно — губернатор. Кстати, о дезертирах. Кому они костью в горле застряли? Не хотят люди в служивые идти, к дому их тянет, разве виноваты они в этом? Здесь ещё разобраться надо! И зачем нам такое большое войско? Одни убытки от него.

А кто же будет с Отступниками воевать, от болотников отбиваться, отвечали мне. Что это за государство без войска? Ты хоть и Тимофей, но говори, да не заговаривайся.

Болотники от нас сразу отстанут, если мы их в покое оставим. Вершень им без нужды. Сюда они приходят только выручить из плена своих товарищей да на разведку. Не могли сразу Иззыбье покорить, значит, пора и успокоиться. С болотниками торговать надо, а не драться. У нас смола, у них железо. У нас топоры, у них стекло. Да и с Отступниками пора войну кончать. Пусть они свои Письмена предъявят, а мы свои. Вместе и решим, какие из них подлинные. Ведь они братья нам.

Чего решать, всё давно решено! Как же их Письмена могут быть подлинными, если подлинные наши! Пока хоть один из нас жив, не будет пощады Отступникам! Братья, скажешь тоже! Стервятники они! Трупоеды! Смерть Отступникам! Смерть болотникам!

Дальше все стали орать что-то насчёт Тимофея. Не то «Слава Тимофею!», не то «Смерть Тимофею!». Вот так и закончилась наша конструктивная беседа. К вечеру я был как выжатый лимон. А впереди ожидала ночь — самая благодатная пора для цареубийств и дворцовых переворотов.

Выставив вокруг дворца оцепление из гвардейцев и стражей Хоромов, я уединился в маленьком угловом покое.

Интересно, что там сейчас поделывает Яган, мой Лучший Друг, подумал я, тщетно дожидаясь сна. Какие новые ловушки готовит, какие нити заговора плетёт, каких союзников вербует в трущобах столицы?

Кстати, а куда это смылся Головастик? Исчез и слова не сказал. Может, опасность учуял, за свою голову испугался? Выходит, все меня бросили… Нехорошо, ох как нехорошо…

…Какая-то сила подняла меня и погнала прочь из покоев. Я шёл, как сомнамбула, переставляя ноги против своей воли… Хотя нет — никакого намёка на волю не было в моём отстранённом затуманенном сознании. Все мои действия, реакции и побуждения были вне сферы реальности. Так ведут себя не люди, а зомби.

Ни один факел не горел в коридорах. Не слышно было ни мерных шагов внутренних караулов, ни сонной переклички внешних. Только в глубине дворца что-то негромко булькало, словно вода сочилась из неплотно закрытого крана. Держась за стену, я пошёл в ту сторону и вскоре наткнулся на какую-то преграду, кулём лежащую поперёк коридора. Заранее догадываясь, что это такое может быть, я нагнулся и протянул вперёд руку. Пальцы мои коснулись холодного, покрытого смертным потом лба, широко раскрытых, уже остекленевших глаз, оскаленных зубов и отдернулись, угодив в глубокую рану, рассекавшую горло ниже адамова яблока. Кровь закапала чаще. Вновь, как бы уступая чужому влиянию, я пошарил по стене, сначала справа, потом слева от себя, пока не наткнулся на огарок факела. Неизвестно откуда взялось кресало, во все стороны брызнули синие искры, факел вспыхнул — и в его коптящем, колеблющемся свете я разглядел, что стою над своим собственным телом — это не был мой двойник или просто очень похожий на меня человек — это был именно я, моя копия, зеркальное отображение. Всё было знакомо до мельчайших черт, исключая лишь одну малозначительную деталь — чёрную косую щель поперёк шеи. Рот мой наполнила густая горькая слюна. Я попытался сглотнуть её и не смог. Язык и гортань не подчинялись мне, а слюны становилось все больше и больше. Ощущая бездонный, всепоглощающий ужас, я поднёс обе руки к собственному горлу — и не нашёл его. Пальцы провалились в пустоту, коснулись рассечённых хрящей, сомкнулись вокруг оголенных шейных позвонков. Вопль ужаса вырвался из моих губ, но это был безгласый, обращенный в своё собственное нутро, пронзительный, как ультразвук, вопль агонизирующего, расстающегося с душой тела…

Я все ещё продолжал немо кричать, захлебываясь обильной слюной, а твёрдая, словно откованная из железа рука зажимала мой рот.

— Молчи! — раздался над моей головой голос Шатуна. — Молчи, а не то я придушу тебя.

— Ох, напугал!.. Дай отдышаться…

— Подыши. Не забывай только, что мой нож быстрее твоего крика.

— Я очень рад видеть тебя, Шатун. На самом деле.

— Зачем же ты тогда всю ладонь мне искусал?

— Да так… Приснилась ерунда. Кошмар какой-то!

— Некоторые кошмары имеют свойство сбываться. Особенно у людей с нечистой совестью. — Голос Шатуна был холодный и тусклый, словно он разговаривал с чужим, малоприятным ему человеком.

— Когда тебя освободили?

— Я освободился сам. Два дня назад пришёл приказ убить меня. Надежный человек из охраны предупредил об этом. Когда-то болотники подарили ему жизнь, и он решил вернуть долг. Ремни, которыми он связал меня перед казнью, оказались гнилыми. Все остальное было уже просто.

— Моей вины здесь нет! Я приказал освободить тебя.

— Когда весь день отдаешь приказы, можно ошибиться разок.

— Не издевайся! Увидеть тебя было моё самое первое желание. Яган извратил всё.

— Хорошо, когда есть кто-то, на кого можно свалить вину.

— Ты мне не веришь?

— Верю. Но только это ничего не меняет. Ты не злой человек. Но сейчас от тебя уже ничего не зависит. Зло будет твориться от твоего имени, и вскоре ты сам погрязнешь в нём. Не думай, что мир можно переменить к лучшему только одним благим желанием. Скоро ты убедишься в этом. Знаешь сказку про дурачка, который пожалел цветок, иссеченный дождём и примятый ветром? Он сорвал его и спрятал под дерюгу. Ведь там сухо и тепло. Только не подумал, пойдёт ли это цветку на пользу.

— Какое отношение эта сказка имеет ко мне?

— Прежде чем творить добро, стоит подумать о последствиях.

— Сейчас мы с тобой ни о чем не договоримся. Оставайся, будешь моим советником.

— У тебя уже есть советник. Яган.

— Тут я пока ничего не могу поделать. До определенного времени мне без него не обойтись, так же как и ему без меня.

— Змея, у которой не вырван ядовитый зуб, рано или поздно укусит. Ты заблуждаешься относительно Ягана. Его предупредили о моём побеге, и он успел приготовиться. Ему ли не знать, куда и зачем я направлюсь первым делом. Все, кого я только спрашивал, говорили, что Яган ночует именно здесь. В этой комнате. И они не лгали, ведь трудно лгать под страхом смерти. Ещё чуть-чуть, и я зарезал бы тебя. Понимаешь? Яган подставил тебя вместо себя. А сам сбежал и прячется где-то.

— Он мне за это ответит!

— Не будь ребенком. Где твои доказательства?

— Ты будешь моим доказательством.

— Не собираюсь даже. Я разделаюсь с Яганом сам. Без помощников.

— И мы больше не встретимся?

— Если мы оба уцелеем и ты безродным бродягой опять будешь странствовать по тайным тропам Вершени, мы обязательно встретимся… Тише! Прислушайся!

Я напряг слух и уловил, как в дальних покоях едва слышно скрипнули половицы, хлопнула где-то дверь, кто-то сквозь зубы чертыхнулся в коридоре.

— По расчетам Ягана, я уже убил тебя, — сказал Шатун. — Значит, пора покончить и со мной. Да только ловить меня здесь все равно, что гоняться за кротодавом в лабиринте. Прощай!

Он бесшумно исчез в темноте — не ушёл, не отступил, а именно исчез, растворился без следа, как будто был не человеком из плоти и крови, а лишь порождением одного из моих снов.

Рано-рано поутру, задолго до того, когда положено просыпаться нормальным людям, ко мне явились оба моих официальных Друга — смущённый Головастик и мрачный Яган.

— Вот, принимай, — сказал Яган. — Удрать хотел. Аж на нижнем крутопутье поймали. Это подумать только — Добрый Друг и пустился в бега! Дожили!

Честно говоря, я понимал Головастика.

Не знаю, как кому, но мне лучше спалось в шалашах бродяг, чем в хоромах Ставки.

— И только по этой причине ты прервал мой сон? — спросил я, изображая царственное негодование.

— Не только. Оба мы с тобой наделали немало ошибок. Самомнение оказалось выше рассудка. Каждый слушал только себя и оставался глух к доводам другого. Пора забыть о распрях. В последний раз предлагаю тебе дружбу.

— Ты мне Друг по закону.

— Пока ты не прекратишь самовольничать, пока не станешь слушать мои советы, тебя будут преследовать неудачи. Только с моей помощью ты отвратишь все нависшие над Вершенью беды, победишь Отступников, умиротворишь болотников, предотвратишь мор, накормишь голодных и успокоишь недовольных.

— А что ты хочешь за свою помощь взамен?

— Взамен… — Яган усмехнулся. — Совсем немного. Ты объявишь меня пожизненным Лучшим Другом. Кроме того, это звание сможет унаследовать только назначенный мной человек. Ну и ещё некоторые мелочи, о которых поговорим позже.

— А если я откажусь от твоей помощи?

— Последствия не заставят себя долго ждать. Но я не хочу заранее раскрывать свои планы.

— Это ты приказал убить Шатуна?

— Да! — Голос Ягана не дрогнул.

— Почему, хотелось бы знать?

— Ты обязательно приблизил бы его к себе. Представляешь, болотник среди Друзей на Престоле! Это отвратило бы от тебя служивых. Я думал только об интересах государства.

— Ты подстроил так, чтобы он убил меня?

— А вот это ложь!

— Ну хорошо… Я согласен выслушать твои советы. Посмотрим, приемлемы ли они.

— Как можно быстрее собери новую армию. Обрати в служивые всех кормильцев, способных держать оружие. Всё равно большинство из них не переживет Сухотья. Во главе армии поставь тех военачальников, на которых я укажу. Свали все ветвяки на Порубежье. Оставь только несколько. На них мы и сразимся с Отступниками. Пошли к врагам шпионов. Пусть сеют слухи о появлении на Вершени нового Тимофея. Если надо, сам выйди на поле боя. Твой вид и голос смутят противника. К побежденному будь беспощаден. Забери все их припасы. Поголовно уничтожай мужчин, вплоть до грудных младенцев. Сожги подложные Письмена. После этого займись своим народом. Дай новые законы, прежние устарели. Введи смертную казнь за любое ослушание. Искорени всех праздношатающихся. Установи круговую поруку: пусть вся деревня отвечает головой за дезертира или бродягу. Чтобы впредь не допустить голодных бунтов, наладь строгий учет урожая. Едоков на время Сухотья должно остаться ровно столько, сколько запасено еды. От лишних ртов избавляйся следующим образом: мужиков посылай в Иззыбье, баб и детей на пораженные мором занебники. Заботься о войске, запасай оружие. Когда соберешь достаточно сил, напади на болотников. Пока не изведешь их, не будет нам покоя. Но всех не уничтожай. Кузнецов и стеклодувов можно пощадить. Без устали искореняй измену и крамолу. Учреди ещё две или три тайных Стражи. Пусть следят за народом и друг за другом. Каждое неосторожно сказанное слово должно доходить до тебя. Исполнишь все это — в покое и благоденствии доживешь до старости.

Да он прямо Соломон, подумал я. Государственная голова. Зря я его дураком считал. Не оскудела Вершень талантами. Дело лишь в том, что таких доморощенных законодателей и близко нельзя подпускать к власти. Правитель из него выйдет такой же, как из волка овечий пастух. Правильно говорил Тимофей, никого не приближай к себе, особенно людей способных. А приблизил — опусти… В изгнание, в Прорву, куда угодно…

— Советы твои дельные, прямо скажем. — Похвала моя, впрочем, ничуть не обрадовала Ягана, плевать он на неё хотел. — Надо бы поскорее их узаконить. Пусть пришлют кого-нибудь из приказных.

— Давно бы так, — сказал Яган. — Честно сказать, не ожидал я, что ты так легко согласишься.

— Ну что, братцы, — обратился я к чиновникам, единым духом явившимся на мой зов. — Есть у вас в памяти свободное место?

— Есть, владыка!

— Тогда внемлите. Войско немедленно отвести от Порубежья. Всех старослужащих, подростков и увечных отпустить по домам. С так называемыми Отступниками начать переговоры. Вести их буду я сам. Рубку ветвяков прекратить. Всех колодников, кроме убийц и насильников, помиловать. Запретить клеймение людей. Все клейма выбросить в Прорву. Пусть любая деревня сама выбирает, сидеть ей на месте или перебираться с занебника на занебник. Каждый кормилец впредь оставляет себе столько еды, сколько нужно на прокорм его семьи. Все, что остаётся сверх этого, сдается в государственные закрома. Пусть за этим проследит Яган, мой Лучший Друг. Ежели по его вине случится голод, ответит самым строгим образом. Стражу Площади и Стражу Хоромов объединить и числом уменьшить наполовину. Всех соглядатаев приставить к делу, пусть ремонтируют дороги или добывают целебные смолы. На сегодня все. Повторите указ слово в слово и можете удалиться.

Пока они вразнобой барабанили текст, путаясь и запинаясь в неясных местах, Яган молча встал и вышел ни с кем не попрощавшись. Спина его была прямая, да и голову он держал высоко. Побежденные так не уходят.

— Головастик, — позвал я. — Эй, Головастик!

— Ну, что тебе, — отозвался тот из своего угла.

— Почему ты хотел убежать?

— Страшно мне.

— Ведь ты же раньше ничего не боялся. Вспомни, как ты высмеивал Ягана, как бился с разбойниками, как спасал мою жизнь.

— То раньше было. Здесь я чужой.

— Властелин всегда должен быть чужим. Чужому и далекому всегда верят охотней, чем близкому и родному. Я сделаю тебя Лучшим Другом и наделю огромной властью. Если вдруг меня не станет, все здесь будет твоим. Но ради этого ты выполнишь одно моё поручение. Детали меня не интересуют. Важен результат. И быстрота, конечно.

— Что это за поручение?

— Ты должен убить Ягана.

— Подумать можно?

— Нет. Если ты не согласишься сейчас же, я найду другого исполнителя. Власть над Вершенью за жизнь одного-единственного подлеца — разве это не выгодный обмен?

— Ладно… я попробую.

Не знаю, кому было муторней на душе, мне или Головастику. Неужели так мучаются все тираны, вынося первый в своей жизни смертный приговор?

Три беды, три свирепых чудовища навалились на Вершень и жадно рвали друг у друга лакомую добычу — души сынов человеческих. Пока самую обильную жатву собирал его величество Мор — раздувшийся, покрытый язвами мертвец. Но к середине Сухотья инициативу обязательно должен был перехватить Голод — обтянутый серой кожей скелет. А все оставшееся достанется Войне — бессмертной старухе с кровавым мечом в руке.

Чем я мог помочь своему народу? У меня не было ни лекарств, ни еды, ни сокровищ, которыми можно откупиться от врага. Ничего, кроме дурацкой книги да рваной телогрейки. Впрочем, никто и не ожидал от меня помощи. Тот, кто взобрался на Престол, никому ничего не дает. Его дело брать. Он не менее страшен, чем три предыдущих чудовища. Вместе мы составляем великолепный квартет — четыре всадника Апокалипсиса.

Мой Лучший Друг Головастик, как всегда, явился без доклада. Был он хмур и всклокочен. У него вошло в дурную привычку ежедневно приносить мне плохие новости. Хотя винить его в этом было нельзя. Где их взять — хорошие новости?

— Рассказывай, только покороче. — День только что начался, а я уже чувствовал бесконечную, отупляющую усталость.

— Отступники целиком захватили два занебника и вот-вот должны перебраться на третий.

— Ты отрядил к ним послов?

— Отрядил. Ни один пока не вернулся.

— А как наше войско?

— Бежит. Ты же сам объявил указ об отходе.

— Мор не стихает?

— Кто его знает. Ты ведь распорядился установить этот… как его… тьфу, запамятовал!

— Карантин!

— Вот-вот! Никого, даже гонцов не пропускаем.

— А предохранительные прививки пробовали делать?

— Пробовали. В точности, как ты велел. Несколько раз нагрели кровь умерших на огне, а потом помазали этой кровью царапины на телах живых.

— Надеюсь, эти живые были добровольцами?

— Да кто их знает. Сейчас за пару лепешек люди и не на такое согласны.

— Ладно. Каковы результаты?

— Очень хорошие. Это ты верно заметил, что кровь всему причиной. Больше суток никто из помазанных не прожил. А те, которые мазали, целых три дня протянули.

— Прикажи немедленно прекратить…

— Воля твоя. Да ведь желающих много.

— Что слышно о Ягане?

— Как в Прорву канул. Всю Вершень, кажется, перетрясли и ничего.

— Приятели его где?

— В ямах сидят.

— Проследи, чтобы их вдоволь кормили и не обижали.

— Добрым людям жрать нечего, а ты о злодеях заботишься.

— Вина их не доказана.

— Был бы человек, а вина найдется.

— Чтоб я таких слов от тебя впредь не слышал! Ты же сам от беззакония немало пострадал. Забыл об этом?

— Если я пострадал, пусть и другие страдают.

— Ох, Головастик, ты неисправим. Пойми, пока люди не поверят в справедливость, мы ничего не добьемся. И пример в этом должны подать мы с тобой.

— Справедливость хороша, когда десять лепешек делят на десять человек. А если лепёшка всего одна, она обязательно достанется самому сильному.

— С тобой сегодня не договоришься… Лучше посоветуй, как мне быть. За что браться в первую очередь? Откуда нам сейчас грозит самая большая опасность?

— Надо непременно отбить Отступников. Ещё немного, и они отрежут Ставку от крутопутья.

— Наверное, ты прав. Придётся самому заняться этим.

Упреждая коварство Отступников, гвардейская дружина ещё в полночь перегородила ветвяк плетёными щитами. Чуть позже сюда же подтянулись несколько наспех доукомплектованных полков из стратегического резерва, созданного по моему прямому указанию три дня назад. Даже эти наиболее боеспособные наши части представляли собой жалкое зрелище. Указ мой, несомненно, дошел до служивых, но возымел прямо противоположное действие: разбежались молодые и проворные, а остались старые и немощные.

Исход предстоящего сражения без труда читался на скорбных физиономиях этих вояк.

На рассвете мы обошли всё своё войско — много времени на это не понадобилось. Впереди шагал я, удрученный, как Наполеон перед Ватерлоо, вслед за мной хромающий на правую ногу Головастик (ночью его укусило в пятку какое-то ядовитое насекомое) и вновь назначенный главнокомандующий — пятый за последние тридцать дней. В подобных случаях полагается воодушевить войско зажигательными речами, но где, скажите, найти те слова, которые могут воодушевить на битву стадо овец? Кроме того, сегодня я надеялся закончить дело полюбовно. Два приказных, тщательно вызубривших мои мирные предложения, и приданный им в проводники пленный вражеский сотник ещё накануне отправились в лагерь Отступников, и сейчас, сквозь лёгкий туман, в той стороне можно было различить желтое пятно костра — сигнал о готовности начать переговоры.

— Всё же пойдёшь? — хмуро спросил Головастик.

Я покопался в памяти, отыскивая подходящую к случаю крылатую фразу, и патетически заявил:

— Жребий брошен!

— Обманут они Тебя! Попомнишь моё слово — обязательно обманут!

— А ты сам как бы поступил?

— Конечно, обманул бы! Глупо упускать то, что само в руки идёт.

— Короче, ждите меня до сумерек. Если до этого времени я не вернусь, а Отступники нападут на вас, отходите к крутопутью.

— Если ты не вернешься, то и не командуй заранее. Сами как-нибудь разберёмся.

— А ты, я вижу, и рад.

— Чему радоваться. Без тебя меня в единый миг сожрут. Вон тысяцкие стоят, косятся. Я ведь для них, как бельмо на глазу.

— Не бойся. Пока я жив, тебя не тронут. Ты ещё сочиняешь песни?

— Да как-то повода все не было… Да и времени.

— Повод, считаю, появился. И временем ты располагаешь. Хочу, чтобы к моему возвращению была готова новая песня. Но только не поминальная. Ну все, до встречи.

Провожаемый тысячами взоров, я пересек пустой, добросовестно вытоптанный в предыдущих сражениях участок земли, перелез через остатки колючей изгороди и двинулся на свет костра, то гаснущего, то разгорающегося вдали.

Искусному ремесленнику, стихийному еретику, а впоследствии — великому философу Лао-Цзы приписывается следующее высказывание: «Слепой знает, что кусок угля черный, а кусок мрамора белый. Но если перед ним положить два этих предмета, он не сможет указать, который из них белый, а который черный». Я думаю, то же самое касается и нравственных категорий. Практически любому нормальному человеку известно, что нужно следовать добру и противиться злу. Такую предпосылку можно считать бесспорной. Но вот как определить, что есть в данный момент добро, а что зло? Тут требуется совсем другое зрение — зрение души. В этом смысле почти все мы слепы. В погоне за добром попадаем в тенета зла. Благими намерениями мостим дорогу в ад. Губим любовью, возвышаем ненавистью. Не щадя жизни, отстаиваем собственное рабство. Проклинаем провидцев и славим лжепророков. Гордимся причастностью к сокровищам премудрости и никогда не следуем её советам.

Как мне быть, заблудившемуся в чужом мире ничтожному слепцу? На кого уповать, на что надеяться? Где моя путеводная звезда? Как найти эту звезду и как не спутать её лучи с отблеском геенны огненной?

Разум подсказывает, что единственный источник, из которого я могу черпать свет истины, это моя собственная душа. Иной вопрос — достаточно ли чист и глубок этот источник? А попросту говоря, в своё ли дело я ввязался, по плечу ли мне эта ноша?

То, что возле костра сшивалась целая толпа, сразу не понравилось мне. В моём послании было сказано: встреча должна состояться с глазу на глаз. Ещё мне не понравился человек, представлявший как бы центр этой толпы. Был он очень стар, но ещё крепок, как мореное дерево. Лицо его, несомненно, хранило отпечаток величия, но это было не величие мудрости, а самомнение фанатика. Его нельзя было убедить или переспорить, все для себя он решил давным-давно — раз и навсегда. Это была та порода людей, которым факты заменяет их собственное представление о том, какими эти факты обязаны быть. Он не был способен к компромиссу и не мог воспринимать ничего нового. Вести с ним мирные переговоры было то же самое, что проповедовать мартышкам учение стоиков. А окончательно меня сразило то, что за спиной старика — бесспорно, главного в этой шайке — маячила поганая рожа Ягана.

— Так это ты объявил себя преемником Тимофея? — без лишних околичностей спросил старик.

— Я и есть преемник Тимофея. Разве ты не видишь? Судя по твоим преклонным годам, ты мог знать его.

— Действительно, я знал его. Людей, вроде меня, уже почти не осталось.

— Здесь я встречал одного. Его зовут Вукан. Мы долго беседовали, и он при свидетелях подтвердил достоверность моих слов.

— Значит, этот лицемер ещё жив? — задумчиво сказал старик, как бы не расслышав моих слов. — Хотя ему нет места среди живых… К несчастью, моя рука однажды дрогнула…

— Мне неведомы причины, сделавшие вас врагами, но теперь, когда явился преемник Тимофея, пора прекратить раздоры.

— Единственное, что ещё как-то скрашивает мою жизнь, это надежда… — Он заскрежетал зубами. — Это надежда поставить свою ногу на остывающий труп Вукана. — Взгляд старика по-прежнему был устремлен мимо меня в пространство.

— Пришло время забыть старые ссоры, — как можно мягче сказал я. — Многое изменилось с тех пор.

— Ничего не изменилось, — сказал старик так, словно гвоздь забил в гроб. — Зачем ты искал встречи со мной, самозванец?

— В том, что я не самозванец, нетрудно убедиться. Можем побеседовать на Настоящем Языке. Можем обратиться за советом к Письменам.

— Не смей касаться своим лживым языком этих святых понятий. Ещё хоть одно слово о Тимофее, Письменах, Настоящем Языке — и ты лишишься головы! Эй, — он обернулся к Ягану, — возьми нож поострее и стань рядом с ним. Понял, что от тебя требуется?

— Понял, — сверля меня взглядом, прорычал Яган. — Понял!

— А теперь говори то, что ты хотел сказать, — это относилось уже ко мне.

— Я пришёл с предложениями о мире. Хватит проливать кровь. Хватит вытаптывать плантации. Предъявите свои требования. Если они окажутся разумными, мы согласны их удовлетворить.

— Требования у меня простые. Все, что у вас есть, должно стать нашим. Все мужчины, способные сражаться, подлежат уничтожению. Женщины, носящие в своём чреве будущих мстителей, тоже. Лживые Письмена будут сожжены вместе со всеми, кто хоть раз коснулся их. Похищенные реликвии возвращаются к нам. Вот и все, больше ничего.

— С такими требованиями трудно согласиться. — Между лопаток у меня пробежал холодок.

— Нас это нисколько не беспокоит. Примете вы их или нет, но мы добьемся своего. И пусть восславится имя Тимофея!

— Пусть! — хором подтвердили все присутствующие. — Пусть восславится!

— Подайте сигнал к началу боя. К вечеру на этом ветвяке не должно остаться ни единого живого врага.

Стоявшие вокруг нас люди бросились в разные стороны. Остались только мы втроем — два бывших друга и надменный старик, равно презирающий нас обоих.

— Как по вашим законам следует поступать с самозванцами? — спросил он у Ягана.

— Его ожидает неминуемая смерть.

— Разве это прегрешение так тяжко?

— Да. Но кроме того, на совести этого подлеца немало других преступлений. Он обманом захватил Престол и разрушил прежний порядок управления. Самые достойные из служивых и законников были низведены до положения простолюдинов. Он распустил армию, упразднил Стражу, следившую за соблюдением порядка, соглядатаев отправил ремонтировать дороги. Он запретил рубить ветвяки, по которым чужая армия беспрепятственно проникает на Вершень. Среди народа он посеял недоверие к власти. Он добывал кровь из пораженных моровой язвой трупов и мазал ею тела живых, от чего болезнь неизмеримо распространялась. Мудрость, заключенную в Письменах, он поставил под сомнение. Он…

— Достаточно, — старик помолчал, прислушиваясь к звукам сигнальных дудок и мерному топоту двинувшихся в атаку боевых колонн. — Если он действительно совершил все это, то несомненно заслуживает нашей благосклонности. Такого урона его стране ещё не нанес ни один из моих стратегов. Пусть невредимым возвращается назад и правит дальше. Каждый день, проведенный им на Престоле, приближает нашу победу.

Словно окутанный невидимым силовым полем, брел я через поле боя, и ряды сражающихся расступались вокруг меня как бы по мановению волшебной палочки. Ни один свистящий бич, ни один обоюдоострый нож, ни единая капля крови не коснулись меня. Даже трупы, казалось, падали так, чтобы не попасть мне под ноги. Трижды моя несчастная армия бросалась вперёд и трижды откатывалась назад, обгоняя меня. Когда наступили сумерки, я был уже совершенно один. Живые давно добрались до крутопутья и сейчас, наверное, рушили за собой это хрупкое сооружение. А мертвые догнать меня не могли, если бы и захотели.

Чёрная огромная тень описала надо мной несколько кругов и медленно уплыла куда-то в сторону. Время косокрылов ещё не наступило, значит, это был Феникс — первый после нашей встречи в антиподных лесах.

С этого дня великий страх поселился в моей душе. Он не покидал меня ни днём, ни ночью. Однажды, чтобы заснуть, я, по совету Головастика, выпил в одиночку полбадьи браги. И все равно сон-забытье не снизошел на меня. Зато в мерзком призрачном бреду меня вновь посетил старик с оскалом мертвеца и взглядом Сатаны.

Я отменил свои прежние указы. Я внимательно перечел оставленные Тимофеем заповеди. Я изучил все без исключения кулинарные рецепты, и в некоторых из них открылся тайный, ранее не доступный мне смысл. Вникая в секрет приготовления мясного салата, я нашёл подтверждение своим мыслям о необходимости применения чрезвычайных мер. В последних строках раздела, посвященного окрошкам и рассольникам, содержалось прямое указание на главные причины наших поражений. Описание говяжьего студня окончательно укрепило мои помыслы.

На большом Сборе законники выказали открытое неповиновение, и я приказал казнить каждого десятого из них. Правда, немного позже я передумал, но было уже поздно — палач оказался слишком расторопным. Всех кормильцев, не успевших скрыться в недоступных местах, загнали в войско. На бродяг и дезертиров надели колодки. Головастику я популярно разъяснил ошибки предыдущей администрации, так и не сумевшей свалить ни единого ветвяка. Основная масса колодников должна сосредоточиться на самом верхнем, пятом или шестом ветвяке и рубить его в две смены — днём и ночью непрерывно. Но рубить не в ста шагах от конца и даже не посередине, а у самого основания. Рычаг приложения сил при этом неимоверно возрастает, и ветвяк обломится под действием своего собственного веса. Достаточно будет рва глубиной в одну четверть его толщины. Нижние ветвяки следует лишь слегка подрезать — рухнувшая сверху масса будет иметь такую кинетическую энергию, что все они уподобятся поставленным на попа костяшкам домино. Перед этим желательно войско Отступников заманить на один из обреченных ветвяков. За сроки и качество работ отвечает непосредственно Головастик.

Служивых, сдерживавших все возрастающий напор Отступников, было ведено строить в фаланги по типу македонских и соединять между собой лианой-змеевкой, то есть той же колодкой, только гораздо более длинной. Боевой дух войска от этого не вырос, зато дезертирство резко сократилось. Бывший Главный Страж Площади разработал проект указа о подрывных действиях во вражеском тылу, за что и был возвращен на прежнюю должность. Наиболее инициативные и преданные губернаторы приступили к формированию женских полков. Мор докатился до мест, где народ уже успел повымереть от голода, и сам собой затих. И все было бы хорошо, если бы не эта отупляющая, выматывающая силы бессонница.

— Только что прибыл гонец от тысяцкого, надзирающего за работами на указанном тобой ветвяке пятого яруса. Вчера ночью в недрах ветвяка раздался могучий продолжительный треск, никогда до сих пор не слышанный на Вершени. Люди, находящиеся с внешней стороны рва, ощутили сильный толчок. Многие даже не удержались на ногах. Перепуганные колодники прекратили работу, но вскоре под страхом смерти возобновили её. С тех пор треск регулярно повторяется и, похоже, раз от разу становится сильнее. Наутро по всей протяженности ветвяка вскрылось множество нор, из которых, словно обезумев, полезли древесные кроты. Голодные люди обрадовались, стали убивать и пожирать их. Однако вскоре из нор появились кротодавы. Они долго вслепую носились по ветвяку, давя и калеча всех встречных, пока все до единого не сгинули в Прорве, — доложил Головастик.

— Это, наверное, первая хорошая новость, которую ты мне принёс за последнее время, — сказал я.

— Не больно уж она хорошая. — Головастик был если не испуган, то встревожен. — Отродясь не слыхал, чтобы на Вершени бывало такое.

— Ты про многое ещё не слыхал. Рано или поздно новое приходит на смену старому. И это новое нельзя винить в том, что кто-то о нём ещё ничего не слыхал.

— Уж очень мудро ты стал выражаться. Лучше скажи: что нам делать?

— Пусть колодники продолжают срою работу. Но только на внутренней стороне рва. Всех служивых утрать с ветвяков на крутопутье. Кормильцы, надеюсь, уже давно отселились?

— Должны бы. Да только разве уследишь за всеми.

— Отступники где?

— Везде. Но главные силы на неболоме третьего яруса. Как раз на том, который тоже должен рухнуть.

— Отлично. Для Отступников это будет хороший урок. Пусть противостоящие им войска отходят к крутопутью. Но отходят медленно, без паники.

— Они тоже погибнут?

— Какая-то часть, вероятно, погибнет. Но здесь мы уже ничего не сможем поделать. Война без жертв не бывает.

— Что ещё?

— Я хочу видеть все своими глазами. Мы сейчас же отправимся в место, удобное для наблюдения. Желательно поближе к пятому ярусу. Зрелище обещает быть незабываемым. Стражников возьми поменьше, но выбери самых надежных. Прихвати и парочку законников. Такое событие должно быть увековечено.

Свой наблюдательный пост мы развернули в небольшой, но достаточно глубокой пещере, где-то посередине между пятым и четвертым ярусами. Слева и справа от входа в пещеру торчали мощные наслоения коры. Сверху нависал козырек окаменевшей смолы. Благодаря этому естественному капониру мы рассчитывали остаться невредимыми, даже в том случае, если бы падающий ветвяк зацепил в этом месте ствол занебника. Иногда я прикладывал ухо к влажной стене пещеры и вслушивался в могучий глухой гул, сотрясавший ствол занебника, словно отзвук далекого землетрясения. Нож, который один из стражников вонзил в древесину, время от времени начинал сам собой вибрировать. Снаружи доносился шум, напоминавший перестук дождя, сверху сыпался всякий мусор и куски коры.

— Кому я не завидую, так это болотникам, — сказал Головастик. — И не догадываются, бедняги, какая штуковина сейчас им на головы свалится!

Тоненькая иголка кольнула меня в сердце. Ах ты черт! Как же я не подумал об этом! А впрочем, чем бы мы смогли болотникам помочь? Вряд ли они вняли бы нашим предупреждениям. Будем надеяться, что рухнувшие ветвяки не причинят им особого вреда. Их подземным норам даже атомная бомба, наверное, не страшна. Но моё нынешнее высокое положение не позволяло пропустить замечание Головастика мимо ушей.

— Все предусмотрено, — сказал я. — Небольшая встряска болотникам не повредит. Зато в следующий раз подумают, стоит ли лезть на Вершень.

— А раньше ты говорил по-другому.

— Прикуси язык, здесь мы не одни.

Мои слова оказались пророческими. Зубы Головастика лязгнули, он вскинул руки, стараясь ухватиться за что-нибудь, но стена, словно в кошмарном сне, проворно от него отодвинулась. Дно пещеры между тем превратилось в некое подобие батута. Одних из нас оно швырнуло в глубину пещеры, других, наоборот, к выходу. Я оказался в числе последних. Бездна, открывшаяся моему взору, была наполнена массой медленно оседающей пыли, листьев и хвои. Иногда вниз проносились предметы и покрупнее — какие именно, отсюда разобрать было невозможно. И весь этот сор сиял, переливался и вспыхивал в отсветах огромных многоцветных радуг, встающих из мрака Прорвы, как языки вселенского погребального костра.

Грохота я уже не слышал, он был так силен, что даже не воспринимался слухом. Занебник раскачивался, как травинка на ветру. Радуги затрепетали и разом погасли. Стало абсолютно темно, хотя до наступления ночи оставалось ещё много часов. Свод обрушился на земную твердь — и это было началом конца света.

Внезапно резко посветлело — это падающий ветвяк миновал нашу пещеру. Странно было видеть, как куда-то вниз медленно уходят, растворяясь в тумане, дома, дороги, леса, плантации. Казалось, это не ветвяк падает, а совсем наоборот — я возношусь над ним. Спустя минуту занебник потряс новый удар. Устрашающий треск, сравнимый только с треском сталкивающихся болидов, подтвердил, что ветвяк четвертого яруса разделил судьбу своего верхнего соседа. Удары и треск повторялись ещё трижды. Дальнейшего я почти не запомнил. Но если когда-нибудь мне случится присутствовать при давно предсказанном сражении Сыновей Света с Сыновьями Тьмы, после которого нашему привычному миру суждено полностью изменить своё обличье, — это событие не станет для меня откровением. Однажды я уже пережил его.

Остальное можно домыслить. Тучи грязи, достигшие едва ли не верхушек занебников. Исполинские корни, вывороченные из земли страшной тяжестью перекосившегося сверхдерева. Тысячи человеческих тел, низвергающихся в Прорву. Долины, вдруг превратившиеся в холмы. Реки, улетучившиеся в мгновение ока. И реки, разлившиеся наподобие морей…

Ещё долго трещал, вздрагивал и клонился долу занебник, вдруг утративший свою, казалось, незыблемую устойчивость. Возможно, он и рухнул бы, вызвав на Вершени и в Иззыбье ещё более мощные катаклизмы, однако соседние занебники, намертво сцепившиеся с ним десятками уцелевших ветвяков, воспрепятствовали этому. Впрочем, как выяснилось впоследствии, мой эксперимент не прошел бесследно и для них.

Пещера наша превратилась в перевернутый колодец, и мы постепенно сползали все ближе к обращенному в бездну отверстию. Стражники, балансируя на все более возрастающей крутизне пола, попробовали вырубить в стене горизонтальную нишу, но попытка эта стоила жизни двоим из них. Спасла нас длинная верёвка, предусмотрительно прихваченная кем-то из десятников (за эту доблесть он тут же был произведен в сотники). Ловкий, как обезьяна, молодой законник без всякой страховки выбрался наружу и, чудом пробравшись по наклонной (со знаком минус) стене занебника, закрепил верёвку у входа в другую пещеру, оказавшуюся, на наше счастье, ответвлением лабиринта.

Плутая в нём, мы прошли недра занебника насквозь и оказались в конце концов на крутопутье, соединявшем игольники третьего и четвертого ярусов. В пути мы встречали издыхающих кротодавов и перемолотых в фарш шестируких. Целые тупики были забиты трупами кротов. Смола, прорвавшаяся в лабиринт через лопнувшие стенки ходов, превращала в нетленные мумии и живых, и мёртвых. Изгнанные из гнезд термиты обратились в подобие библейских скорпионов. Казалось, что это сам Аввадон-Губитель, ангел Бездны, послушный зову Пятой трубы, ведёт на род человеческий своё неисчислимое воинство. Глубочайшие трещины рассекали нутро занебника — из них поднимался едкий, дурманящий пар. Нам случалось натыкаться на обломки хижин, огромные бадьи с засохшей солдатской кашей, целые звенья выдранных с крутопутья лестниц и другие предметы, оказавшиеся здесь совершенно необъяснимым образом. Из двух десятков наших спутников уцелели всего пятеро. Да и те покинули нас сразу же после выхода из лабиринта, устрашившись открывшейся перед нами картины. Ветвяки, торчавшие вверх под совершенно немыслимым углом, были девственно пусты. Рывок, опрокинувший занебник, был настолько силен, что все, кто не обладал разветвленной и цепкой корневой системой, уподобились брошенному из пращи камню.

Не узнавая знакомых мест, мы бродили с Головастиком по Вершени, лишь изредка натыкаясь на голодных, одичавших людей. Чудо, что в этом хаосе мы смогли отыскать Ставку, вернее, то место, на котором она когда-то располагалась. Исчезло все: нагромождение хижин, уродливый дворец, заляпанный кровью Престол, горы отбросов. Исчезли Письмена, исчезли реликвии. Остались только ямы-остроги, но содержавшиеся в них узники тоже пропали. Мои контакты с Головастиком ограничивались самыми элементарными вещами — добыванием пищи, поисками ночлега, защитой от мелких банд бродяг-каннибалов. Лишь иногда, как будто бы ни к кому не обращаясь, он бормотал: «Зачем ты это сделают, ну зачем ты это сделал!»

Случайный попутчик, исчезнувший наутро вместе с последними крохами наших припасов, указал примерное направление на занебник, где, по его словам, собираются все те, кто остался верен Тимофею, кто не забыл своей принадлежности к служивому и приказному люду, кто собирается восстановить на Вершени порядок и законопочитание.

Катастрофа затронула не более двух десятков занебников, и степень разрушения уменьшалась по мере удаления от её центра. Довольно скоро мы достигли мест, где ветвяки, как и прежде, торчали горизонтально, где дороги и плантации кишели кормильцами и где можно было, хоть и с трудом, выпросить или украсть что-либо съедобное. Нас никто не узнавал, да мы и не старались афишировать своё прошлое.

И наконец наступил день, когда сквозь пелену тумана мы различили некое нагромождение, похожее одновременно и на перевернутый вверх тормашками собор и на выброшенный на мель Ноев ковчег. То была Ставка, ещё более уродливая, ещё более абсурдная, чем прежде.

Уже в темноте в полусотне шагов от перекошенных, изломанных стен нас остановили стражники. На все их расспросы мы отвечали уклончиво. Головастик назвался советником одного из губернаторов, а я состоящим при его особе законником. Нас препроводили в какой-то душный, изрядно загаженный предыдущими посетителями чулан.

Спустя некоторое время принесли факелы. Стражники прошли вперёд и выстроились за нашими спинами. Дверь осталась открытой настежь. Кто-то почти неразличимый в ночи стоял там за порогом и неотрывно смотрел на нас. Взгляд этот обжигал, давил, завораживал — и так продолжалось очень долго.

— С возвращением, братцы, — голос Ягана наконец нарушил тягостную тишину. — Давно вас ожидаю. Уже и надеяться перестал.

За время скитаний по Вершени и Иззыбью я повидал немало очень разных тюрем. О некоторых нельзя было вспомнить без содрогания, другие застуживали вполне лестного отзыва. Короче говоря, я считал себя в этом вопросе докой, более того, первым претендентом на орден «Заслуженный узник», если таковой был бы вдруг учрежден. Однако метод ограничения свободы, придуманный Яганом специально для меня, был до такой степени оригинален, что заслуживает особого упоминания.

Я был помещен в роскошных, по местным понятиям, конечно, чертогах. Моё тело до пояса прикрывало некое подобие стола или кафедры, а ноги до середины щиколоток были опущены в выдолбленное в полу углубление и залиты смолой — как объяснил Яган, самой прочной и самой быстрозастывающей. Уйти отсюда я мог, только волоча на себе весь дворец.

Со стороны все выглядит вполне пристойно — сидит Тимофей посреди просторного, богато убранного покоя и размышляет над государственными делами. Иногда изрекает свеженький указ, но всегда в присутствии Ягана, своего Лучшего Друга. Механизм нашего сотрудничества был весьма прост. Яган надиктовывал мне очередной плод своего законотворчества, чаще всего достаточно людоедский. Я, конечно, наотрез отказывался огласить подобный бред, и он уходил, нимало не расстроенный. Уходил и больше не появлялся. А поскольку Яган был единственным звеном, связывающим меня с внешним миром, его отсутствие весьма скоро начинало отрицательно сказываться на моём самочувствии. Если голод и жажду ещё можно было как-то терпеть, то неудобства в плане отправления естественных надобностей донимали сверх всякой меры. Лишить человека возможности пользоваться обыкновенной парашей намного жестокосердней, чем лишить его чести и достоинства.

Дождавшись момента, когда мои страдания достигали апогея, Яган возвращался и обычно без труда добивался своих целей. Тут же приглашались приказные и законники, дабы удостоверить моё очередное гениальное прозрение. И попробовал бы хоть один из них при этом поморщиться или зажать нос! Наоборот, зловоние воспринималось этими лицемерами как некий признак высшей благодати, печать избранности. Не удивлюсь, если обычай портить воздух вскоре внедрится в самых изысканных кругах местного общества.

Как бы то ни было, но Яган добился своего — я стал марионеткой в его руках. Но оказалось, и этого было для него мало. Планы моего Лучшего Друга простирались намного дальше.

Однажды ни с того ни с сего Яган поведал мне историю своего спасения. Прознав о том, что я приказал рубить ветвяки, и уяснив для себя размеры и темп этой работы, он верно оценил опасность, грозящую войску Отступников. Однако все его предупреждения никак не повлияли на фанатиков, уже почуявших близкую победу. Даже грозные признаки надвигающейся катастрофы — треск и содрогания ветвяка — нисколько не смущали их стратегов. Обдумав все до мелочей и безукоризненно рассчитав время, Яган совершил побег, прихватив при этом Письмена, вернее, их вторую часть. Сделал он это чисто интуитивно, без какой-то определённой цели. Уже потом Яган понял, что не прогадал. Письмена выручили бы его в любом случае: попадись он Отступникам, похищение можно было бы выдать за попытку спасти реликвию, для своих же годилась версия об успешно проведенном диверсионном акте, имевшем целью подрыв боевого духа противника.

Едва Яган успел перебраться на соседний занебник, как обреченный ветвяк рухнул, погубив посланную за ним погоню, а заодно и все войско Отступников. Ягану, конечно, тоже пришлось несладко. Несколько раз чудом избежав смерти, он добрался до мест, не тронутых бедствием, и, пользуясь прежним авторитетом, основал новую Ставку.

Своими основными планами на будущее он со мной делиться не стал, однако в один все же посвятил. До сих пор гибель судьбоносной книги тщательно скрывалась. Столь трагическое известие грозило непредсказуемыми последствиями. Да и в чисто практическом плане её отсутствие причиняло массу неудобств — нельзя было созывать Большой Сбор, невозможно стало на якобы законных основаниях вершить человеческие судьбы. Заменить истинные Письмена можно было только Письменами Отступников. В данной ситуации не оставалось иного выхода, как поступиться принципами. Вот только содержание книги оставалось тайной за семью печатями. На Вершени давно уже никто не умел читать. Существовала узкая каста законников, знавшая весь текст наизусть. Знание это, передаваемое из поколения в поколение, было доведено до редкого совершенства. Определив по им одним известным приметам страницу, законник про себя проговаривал весь текст наизусть и, лишь дойдя до указанного слова, произносил его вслух. Непременным условием выдвижения в Друзья являлось умение «читать» и толковать Письмена. Само собой, теперь эти знания оказались бесполезными.

С моей помощью специально подобранная группа молодежи должна была в кратчайший срок задолбить новый текст. Впоследствии этим прозелитам предназначалось заменить старую администрацию. Дабы избежать раскола и смуты, все те, кто так или иначе был причастен к исчезнувшим Письменам, подлежали ликвидации.

За содействие в проведении этой акции Яган обещал мне — нет, не свободу, — а вполне сносное существование, покой, почитание, а в перспективе — тихую, естественную смерть. Тут Он, думаю, кривил душой. Ноги мои, словно скованные льдом корни дерева, уже не принадлежали мне. Они не отзывались ни на боль, ни на приказы нервных центров. Некротические процессы уже достигли бедер и в скором времени грозили распространиться на брюшину.

И все же я согласился на предложение Ягана. Мне позарез нужна была вторая половина книги. Только получив к ней доступ, я мог завершить дело, ради которого терпел позорнейшее существование, недостойное не то что человека, но даже скота.

Яган не стал откладывать задуманное в долгий ящик — видимо, знал, что век мне отмерен короткий. Уже на следующий день он принёс книгу, тщательно завернутую в несколько слоёв рогожи. Конечно же, он не оставил нас с ней наедине — не доверял. Но и торопить не стал, понимая, что мне нужно какое-то время на предварительное ознакомление.

Я долго смотрел на стопку пожелтевших, искрошившихся по краям листков, не прикасаясь к ним, и старался хотя бы примерно прикинуть, сколько человеческой крови пролито за каждую из этих нечетко пропечатанных, затертых буковок. Неужели за рецепт холодника можно воевать столько лет? Разве противоречия в толковании загадочного слова «дуршлаг» обязательно должны разрешаться на поле брани? Почему на Вершени не нашлось светлых голов, способных усомниться в роковом значении знака «запятая»? Или все дело в том, что чужим умом (или чужим заблуждением) жить намного проще, чем своим собственным?

До сих пор я считал, что все великие книги, ставшие вехами на переломах человеческой истории, были лишь формальной фиксацией, графическим отображением идей, уже в достаточной мере завладевших сознанием масс. И законы Моисея, и Нагорная проповедь, и провозглашенный Конфуцием «Путь золотой середины» существовали задолго до того, как были записаны. Коран потому стал так популярен среди последователей Магомета, что не содержал для них ничего нового. Он лишь оформил закон изустный, оспариваемый, в закон божественный, неоспоримый.

На Вершени я столкнулся с явлением прямо противоположного характера. Бессмысленные и непонятные, ничего общего не имеющие с реальностью, чуждые слова стали высшим откровением, непреложной истиной, кладезем мудрости. Что это — всего лишь подсознательное стремление создать нового кумира, заполнить некий духовный вакуум? Или тонко рассчитанный ход, смысл которого — возложить на Слово все прошлые и будущие грехи, все свои просчеты и ошибки, попытка смыть с себя кровь, а грязь объявить самоцветами?

Если так, то Письмена не имеют права на существование. С детства мне внушали, что уничтожение книги — преступно. Но что, спрашивается, потеряло бы человечество, лишившись «Молота ведьм» или «Майн Кампф»? Сейчас это просто любопытное забористое чтиво, типичный образчик печатной продукции своей эпохи, но ведь когда-то каждое слово отдавалось по всему свету воплями невинных жертв. Без всякого сомнения, эта книга должна быть истреблена. Конечно, свинья грязь найдет. Исчезнут Письмена — появится что-то другое. Но уж за это я буду не ответчик! Однако торопиться не стоит. Время ещё есть. Заливные и отбивные меня не интересуют, а вот откровения Тимофея почитать стоит.

«Я уже стар, и жить мне осталось недолго. Дело, которому я посвятил свою жизнь, осталось незавершенным. Народ этот глуп, ленив и неблагодарен. В глаза меня превозносят, а за спиной клянут. Меня обвиняют в голоде, ставшем в последнее время обычным явлением. Действительно, я запретил им, как раньше, собирать плоды там, где они растут, а повелел вертеть повсеместно дырки и в них упрятывать семена, дабы впоследствии те дали обильные всходы. Пусть урожай появится не сразу, важно терпеть и верить. Когда-нибудь они убедятся, что я прав. Только дикари кормятся случайными дарами природы, честной люд обязан добывать пропитание в поте лица своего. Кроме того, мне ставят в вину, будто бы вследствие постоянного перемещения народа сильно распространились болезни. Но это уже совершенная глупость. Болезни их происходят от безделья и похотливости. Нужен указ, ограничивающий контакты разных полов. Необходимо строить для мужчин и женщин раздельные дороги и раздельные поселки. А для продолжения рода пары пусть встречаются в специально отведенных местах в заранее оговоренные сроки. Порядок должен быть в любом деле. Обидно, что силы мои иссякают и я, возможно, не доведу свои начинания до конца.

Боюсь также, что, едва меня не станет, забудется и дело рук моих. Тот, кто окажется у власти, все внимание уделит обжорству и увеселениям. Знаю я этих людишек. Прогресс заглохнет. История повернет вспять. Чтобы не допустить подобного безобразия, я придумал одну хитрость. После себя я назначу сразу двоих преемников. В строжайшей тайне, конечно. Как доказательство моей последней воли, я вручу каждому из них по половинке книги. Естественно, и тот и другой примутся отстаивать свои права. А поскольку единственным подтверждением этих слов будет часть книги, они станут всячески возвеличивать её, а следовательно — и меня. Ничего страшного, что начнутся смуты и войны. Только та истина чиста, которая омыта кровью. Желательно, кровью немалой. То одна, то другая сторона будут брать верх и каждый раз при этом возносить мне хвалу. А будет жить память обо мне, будет жить и моё дело. Кто бы ни победил, в конечном итоге выиграю я.

Немало времени я потратил на поиски выхода из этого мира. Не то чтобы я рвался назад, а просто из любознательности. Лучше быть первым на Вершени, чем вторым в Ребровском районе. Прямо скажу, ничего у меня не вышло. На это одной жизни мало. Но кое-какие свои наблюдения я здесь все же изложу. Возможно, они будут полезны для тебя. Если это такой же мир, как и тот, в котором я родился, что-то здесь явно не так. У нас если черти или разные там драконы существуют, то только в бабушкиных сказках. А тут всякая нечисть так и кишит. Не планета, а какой-то проходной двор! Одни твари появляются и исчезают. Другие обретаются постоянно. Кажется мне, некоторые из них тоже ищут выход отсюда. На Земле люди живут, как в своей квартире. А здесь, как на вокзале. Выводы делай сам.

Никто не увидит моей смерти. Я уже приготовил убежище, о котором никому не известно. Там я дождусь конца. Пусть все считают, что я ушёл только на время. В памяти народа Тимофей останется бессмертным. Верю, когда явишься сюда ты, тебя встретит благодать и процветание. Управляй от моего имени и неукоснительно соблюдай все мои заветы».

— Прочёл? — спросил Яган, увидев, что я глубоко вздохнул и отодвинул от себя книгу.

— Прочёл, — ответил я.

— Еду подавать?

— Сначала парашу.

— Как хочешь, — нагнувшись, он полез под кафедру, скрывавшую нижнюю половину моего тела от посторонних взглядов.

Всего на одно мгновение его крепкий, густо заросший курчавым волосом затылок оказался на расстоянии вытянутой руки от меня. Долбленый кубок для воды не очень грозное оружие, но если в удар вложить всю ненависть, всю ярость, копившуюся долгими неделями, весь остаток сил да при этом ещё не промахнуться и угодить точно в цель — успех обеспечен… И что из того, что этот успех — последний успех в жизни.

— …Где? — прохрипел Яган, садясь. Очнулся он куда быстрее, чем я ожидал. — Где они? Где Письмена?

Я молча указал на парашу, переполненную хлопьями размокшей, мелко изодранной бумаги. Яган опростал зловонный сосуд прямо на пол и принялся разгребать лапами его содержимое. Конечно, толковый эксперт-криминалист смог бы воссоздать какую-то часть текста, но даже в этом случае книга неизбежно утратила бы своё мистическое значение. Никто не согласился бы признать священной реликвией эту кучу бумажной каши.

Яган понял это достаточно скоро — минуты хватило. Однако на обдумывание ответного хода, вернее, многоходовой ответной комбинации, ушло значительно больше времени. Я ожидал побоев, мучении, смерти, чего угодно, — но он даже пальцем ко мне не притронулся. И не посмотрел в мою сторону ни разу. И не сказал ничего. Новая игра была просчитана и обмозгована, а я в ней оказался пешкой, которую без всякого сожаления отдают за качество.

Впрочем, вскоре выяснилось, что не мне одному отводилась роль жертвы. Яган куда-то ненадолго отлучился и вернулся, ведя за собой на веревке Головастика. Бедняга брел покорно, как предназначенный к закланию агнец. Не знаю, в каких жутких застенках провёл все это время мой приятель, но видом он больше всего напоминал эксгумированного мертвеца. На нём, надо думать, успели перепробовать весь набор допросных орудий.

— Значит, так, — сказал Яган деловым тоном. — Времени у нас в обрез, поэтому обойдемся без сантиментов. Ты, Головастик, заслужил смерть. Ещё десять дней тебя будут пытать, а потом лишат кожи, всей целиком, вместе с волосами. Однако сейчас у тебя появилась возможность спастись. Ты получишь нож, которым убьешь Порченного. После этого тебя схватят и доставят на суд. Там ты без утайки расскажешь, как замыслил это дело, как зарезал угодного Тимофею его же ножом, как затем уничтожил Письмена. Кстати, вот все, что от них осталось. Конечно, тебя приговорят к жуткой смерти, но в благодарность за оказанную услугу я тайно помилую тебя. Остаток жизни ты проведешь под чужим именем где-нибудь в укромном месте. Ты не будешь ни в чем нуждаться, это я тебе обещаю. Согласен?

— Ты опять обманешь… — Головастик с трудом разлепил запекшиеся губы. Голос его со времени нашей последней встречи неузнаваемо изменился, казалось, это не человек говорит, а мычит раненое животное.

— Не собираюсь тебя уговаривать. С этим делом я и сам управлюсь, а вину все равно свалю на тебя. Но тогда уже не жди пощады.

— Ладно… Я попробую… Но пусть меня больше не пытают сегодня…

«Ладно… Я попробую…» — точно такие же слова он произнёс, когда я приказал ему убить Ягана. Вот так он и пробовал всю жизнь. Пробовал, да ничего не доводил до конца.

Конечно же, Яган не сдержит обещания. Зачем ему живые свидетели? А ведь придумано ловко — и все соперники устранены единым махом, и с Письменами полная ясность. Уничтожил, мол, коварный враг нашу святыню. Поэтому ещё теснее сплотимся вокруг Ягана — Лучшего Друга, верного последователя и единственного законного наследника Тимофея. Слава Тимофею! И вечная память!

Нож перелетел через всю комнату и вонзился в пол у ног Головастика. Сам Яган, держа наготове другой нож, отошел подальше. Рисковать второй раз он не собирался.

— Ну, давай! Чего ты канитель разводишь? — поторопил он Головастика.

— Сейчас… Трудно… Ребра болят. — Застонав, Головастик выдернул нож. Дышал он с трудом, на губах пузырилась розовая пена. Во рту не осталось ни одного целого зуба. Удавка по-прежнему болталась на его шее.

— Не мешкай, — сказал я. — Уж лучше ты, чем он. Только постарайся с первого удара…

Он ничего не ответил, только смотрел на меня безумным, подернутым слезой взглядом. Правая рука его, державшая нож, и левая, сжимавшая конец верёвки, сошлись на уровне груди.

— Не трусь, дурак! — крикнул Яган у него за спиной. — Он же не может двинуться с места!

— Сейчас, — просипел Головастик. Его раздавленные, лишенные ногтей пальцы наконец кончили вязать узел на рукоятке ножа.

Неловко и медленно он повернулся и, снова застонав, как цепом взмахнул привязанным на веревке ножом. Похожим ударом Шатун когда-то сразил охранявшего нас служивого. Да только не Головастику с его нынешним здоровьем было браться за подобные трюки. Яган, выругавшись, — скорее удивленно, чем злобно — отскочил в сторону. Головастик заковылял вслед и снова крутанул в воздухе своим оружием, однако нож задел за потолочную балку. Яган хохотнул и отступил ещё на шаг.

— Не надейся на легкую смерть, — сказал он. — Сколько бы ты ни прыгал, будет так, как решил я.

В ту же секунду нога его угодила в лужу бумажной каши. Пытаясь удержать равновесие, Яган резко взмахнул руками и грохнулся на левый бок. Головастик, не закончив начатого шага, упал на него сверху. На какое-то время кафедра скрыла от меня сцепившиеся тела. Встать я даже не пытался — знал, что не смогу. Судя по звукам, Яган боролся вяло, словно вполсилы. Головастик стонал и всхлипывал. Так они провозились минуты три. Потом наступила тишина. Струйка крови обогнула кафедру и устремилась к моим мёртвым ногам.

— Он, гад, на свой собственный нож напоролся, — раздался слабый голос Головастика. — Мне даже дорезать его не пришлось…

— Все равно ты отомстил…

— Какая мне от этого радость?

— Мы стали свободными… Иди… Ползи… Позови людей… Пусть явятся знахари. Пусть принесут целебные травы… Пусть спасут нас…

— Мы никогда не выйдем отсюда. Ни одна душа не имеет права входить и выходить из этой комнаты без сопровождения Ягана. Таков указ, и его нарушение карается смертью. Меня заколют прямо на пороге, а ты умрешь голодной смертью.

— Что же нам делать?

— Неужели не догадываешься?.. Помнишь, я обещал спеть тебе поминальную песню. Несколько раз я уже собирался сделать это, но всегда что-то мешало. Теперь, чувствую, самое время. Будешь слушать?

— А это необходимо?

— Да. Это необходимо. Я должен попрощаться с тобой.

— Тогда пой.

И он запел — тихо, почти шепотом, с трудом выговаривая слова:

Он закашлялся, а прокашлявшись, долго молчал.

— Что с тобой? — спросил я. — Тебе нехорошо?

— Ничего… Горло… Если бы ты только знал, что со мной делали… Слушай дальше…

Звук, который раздался затем, нельзя было спутать ни с каким другим — так входит в человеческую плоть остро отточенный нож. Кровавая струйка у моих ног превратилась в кровавый ручей.

Прости меня, Головастик, подумал я. Прости, если сможешь. Зачем только я втравил тебя в это дело…

И ещё я подумал о Ягане. В моих покоях от стенки до стенки метров двадцать — хоть танцуй. Он мог выбрать любой путь, ступить на любую половицу. Какая сила подтолкнула его к одной-единственной, роковой точке? Судьба, божий суд, собственная больная совесть?

Свет. Тьма… Вспышка. Мрак… День. Ночь… Жизнь. Смерть…

То ли это время повернуло вспять, то ли Великий Режиссер запустил пленку бытия задом наперед, то ли окончательно поехали набекрень мои мозги.

Как нестерпимо долог миг. Как безжалостно краток день.

Свет. Тьма… Вспышка. Мрак…

В такие минуты ангелы нисходят на землю и святые говорят с грешниками.

Пусть кто-нибудь снизойдет и ко мне. Светоносный Серафим или на худой конец смердящий дьявол. Лишь бы он был милостив. Лишь бы умел облегчить душу и умерять страдания. Где же вы, боги этого мира? Неужели и вы низвергнуты, осквернены, растоптаны? Тогда пусть придёт Тимофей — пьяный демиург, всевышний в драной телогрейке. Кем ты, братец, был в той первой жизни? Пекарем, завхозом, инспектором районе, пенсионером-общественником, уполномоченным по заготовкам? Откуда столько жестокосердия, нетерпимости, самомнения и спеси? Кто дал тебе право думать и решать за всех? Как посмел ты распоряжаться чужой жизнью и смертью? Знакомы ли тебе муки стыда или укоры совести?

Что, что? А кто я сам такой, спрашиваешь ты. Сейчас никто. Засыхающее растение. Бесплодный камень. Бесплодный прах. А кем был раньше? Раньше я был Тимофеем. То есть тобой самим. Тимофеем Вторым. Тимофеем Дурачком. Тимофеем Лопоухим.

Вот не думал, что на смену мне явится такой размазня!

Не всем же дано быть Кровавыми и Грозными.

Твоя доброта хуже всякого зверства. Будь ты твёрд и беспощаден с самого начала, не пришлось бы валить ветвяки. Такие, как ты, из сострадания к собаке рубят ей хвост по кусочкам. Слюнтяй! Сказано ведь было, следуй моим заветам и все будет нормально.

Нормально — для кого?

Для тебя, осел! Уж передо мной можешь не лицемерить. Разве ты ещё не распробовал сладость власти? Выше этого нет ничего на свете.

Власть превращает недоумка в мудреца, урода — в писаного красавца, косноязычного заику — в краснобая, негодяя — в святошу, труса — в героя.

Даже самая маленькая власть приятна, а уж что говорить о власти безграничной. Не голод правит миром, а жажда власти. Пусть даже это власть над толпой голых дикарей. Власть — вот главное, а всякие там разговоры о благе народа, справедливости и добродетелях — чепуха. Так было всегда, так есть и так будет! А впрочем, ты и сам это знаешь…

Свет. Тьма… Вспышка. Мрак…

…Когда толстенные бревенчатые стены истаяли, как дым, и моему взгляду стали доступны неизведанные дали, населенные призрачными астральными созданиями, я понял, что смерть не заставит себя долго ждать. Тени давно умерших людей приблизились ко мне, как к равному, и исходившее от них участие смиряло мою душу. Лишь призрак Шатуна, как всегда, был хмур и насторожен.

— Разве ты погиб? — удивился я.

— Нет, я жив.

— Странно… Ты очень, изменился.

— Я стал иным. Даже имя у меня теперь совсем другое.

— Ты как будто доволен этим.

— Нет. Разве бабочка, покинувшая оболочку гусеницы, радуется? Я стал тем, кем и должен был стать с самого начала. Теперь я — Всевидящий Отче!

— Ты? Вот не ожидал! Как же это случилось?

— Едва только ветвяки рухнули, я спустился в Иззыбье. Не хочу смущать твоё сердце рассказами о том, что я там увидел. Из моего Дома не уцелел ни один человек.

Трое суток я бродил в одиночестве и встречал только куцелапов, пожиравших изуродованные трупы. Однажды поутру я наткнулся на Феникса. Думаю, он специально подстерегал меня. Противиться его воле я не смог. Феникс привел меня к телу умирающего старика. Не знаю, каким образом жизнь ещё держалась в нём. Грудь и живот его были пробиты насквозь, все кости раздроблены, из ушей вытекал мозг. Говорить Отче не мог, но я прекрасно понимал его и без слов. Он очень мучился, страстно желал смерти, но не мог умереть, не дождавшись Продолжателя. Быть может, он мог лежать так, не живой и не мёртвый, ещё очень долго.

Все случилось быстро и помимо моей воли. Наши руки, взгляды и души соединились всего на мгновение — и я превратился во Всевидящего. Я узнал все, что знал он, его мысли стали моими мыслями, его сила — моей силой. Теперь я могу на равных беседовать с Фениксами, мне понятен язык Незримых. Да и о тебе самом я теперь знаю куда больше, чем раньше.

— Всевидящим открыто будущее?

— В какой-то мере. Мы умеем предвидеть и догадываться, ведь с нами память сотен поколений, а все в этом мире повторяется вновь и вновь.

— Выходит, Всевидящие знали, что ветвяки рухнут?

— Предполагали, скажем так. Однако в их понимании будущее предопределено, и пытаться изменить его — значит, накликать новые, куда более ужасные беды. Точно так же полагают и Фениксы.

— Не думал, что ты когда-нибудь сойдешься с ними.

— Фениксов и Всевидящих связывает древняя, почти забытая тайна. Люди во многом обязаны им и своим нынешним обликом и своим разумом. Если мы можем только догадываться о будущем, Фениксам оно известно досконально. Скитаться из начала времён в их конец им так же естественно, как людям перебираться с занебника на занебник. Они обречены на вечную жизнь. Никто не знает предела их силы. Но здесь Фениксы случайные гости, как и ты. Над этим миром они не имеют власти. Бессчетное количество лет они ищут способ вырваться назад — и все тщетно.

— Так кто же тогда настоящий хозяин здесь — может быть, Незримые?

— Нет. Их могущество также имеет границы. Даже ты обладаешь качествами, которыми не обладают они.

— Что же это за качества, интересно?

— Это мне неведомо. Меня послали за тобой, и я явился. Пойдём.

— Увы. Ты пришёл слишком поздно. Я уже наполовину обратился в труп.

— Не беспокойся. Делай все так, как я скажу. Верь мне. Ведь я здесь не один. Со мной таинственная сила Фениксов и запредельный разум Незримых.

— Тогда приказывай.

— Встань!

Без всякого труда я приподнялся и даже смог отодвинуть от себя тяжеленную кафедру.

Кровь Головастика, перемешавшаяся с кровью Ягана, нестерпимо жгла мои ещё совсем недавно совершенно лишенные чувствительности ноги.

— Напрягись! — приказал Шатун. — Напрягись так, как будто хочешь взлететь. Рванись изо всех сил!

Я рванулся — и во все стороны брызнули осколки твердой, как гранит, смолы.

Ничто больше не удерживало меня на одном месте. Небывалая мощь ломала и коробила тело. Сейчас я мог голыми руками разметать всю Ставку, но в том не было нужды — вокруг меня громоздились одни руины.

— А теперь следуй за мной, — Шатун взял меня за руку. — Ничего не бойся и ничему не удивляйся.

Неизвестно откуда налетевший вихрь взметнул кучу праха. Что-то прошелестело над головой, закрыв на секунду свет, — и кроваво-золотистая, невыразимо древняя и вечно юная птица возникла перед нами среди запустения и скверны.

Смутно помню, как мимо меня медленно поплыли вниз ветвяки — четвертый, пятый, шестой и, наконец, седьмой, самый короткий и тонкий, на котором никто никогда не селился.

За все это время Феникс ни разу не взмахнул крыльями. Он не летел, а возносился — строго по вертикали, равномерно и плавно, как будто увлекаемый вверх невидимыми канатами. Шатун по-прежнему сжимал мою руку, словно стараясь удержать чужую, демоническую силу, все ещё переполнявшую мою бренную оболочку.

Вновь я ощутил себя человеком — слабым, уязвимым, запуганным, но все же человеком — только на макушке занебника. Расстилавшееся вокруг мрачное, однообразное пространство было крышей этого мира, местом столь же непригодным для жизни, как внутренние области Антарктиды.

Ледяной ветер свистел в переплетении голых сухих ветвей. Эта серая, хрупкая, равномерно всхолмленная твердь смыкалась на горизонте с непроницаемо-тусклой полусферой, ничем не напоминавшей купол небес.

Три живых существа окружали меня — человек, наделенный нечеловеческими свойствами, бессмертная птица и мерцающий волшебным светом призрак. Птица владела тайнами времени, призрак — тайнами пространства, но оба они, как и я, были здесь чужаками. Шатун, хозяин этого мира, связывал нас троих в единое целое.

Он сказал:

— Не все слова, которые я сейчас произнесу, будут понятны тебе. Это слова Незримого. То, что ты сейчас видишь перед собой, лишь искажённое отражение его сущности. Вселенная, которую он покинул, устроена совсем по другим законам, чем наша. Теперь он одновременно находится сразу в нескольких пространствах. Приготовься. Ты увидишь мир его глазами.

Голова моя закружилась, и я едва устоял на ногах. Серое замкнутое пространство истаяло, словно туман под напором могучего вихря.

Удивительные виды открылись моему взору. В фиолетовом небе горела косматая звезда, и свет её отражался на глыбах чистейшего бирюзового льда.

Но этот голубой мир был словно картина, написанная на прозрачной кисее, — сквозь него просвечивало иное небо, багровое, бушующее, наискосок прочерченное серебристым следом кольца-спутника.

Пространства сменяли друг друга, как театральные декорации, и не было им ни числа, ни счета. Я видел горы, лазурные, как небеса, и небеса, тяжёлые и тёмные, как гранит.

Желтые водопады низвергались в дымящиеся пропасти, вулканы изрыгали огонь и дым, на черепичных крышах замковых башен играли отсветы полярного сияния, пыльные бури заметали древние руины.

Однако не было ничего, даже отдаленно похожего на Землю.

— Все эти миры существуют один подле другого, но никогда не пересекаются, — продолжал Шатун. — Но есть один мир, под названием Тропа, который развернут поперёк всех остальных. Неизвестно, кто, когда и зачем сделал это.

На Тропе есть частица Вершени, частица мира Незримых, мира Фениксов, твоего мира и великого множества других миров. Это мост через все сущее. Но Тропа закрыта для меня и почти всех других существ, включая Незримых. Только такие, как ты, смогут ступить на неё. Так говорит Незримый, и с этим согласен Феникс.

Ты пойдёшь по Тропе от пространства к пространству, пока не достигнешь Изначального мира. Все остальные миры есть лишь его порченная, искаженная копия. Там тебе откроется истина. Ты спасешься сам и спасешь нас. Тебя ждут тяжёлые испытания. Не все миры пригодны для Жизни. Но никогда не поворачивай обратно, ибо обратного пути на Тропе нет. Сопровождать тебя мы не сможем. Но наша сила будет всегда рядом. Пройдет немало лет, разных лет, в разных мирах, и мы снова соберемся вместе. Феникс в далеком будущем уже встречал тебя, завершающего свой путь. Незримый видел твою могилу. Тропа коварна. Она способна петлять и разветвляться. На ней ты вполне сможешь встретить себя самого. Каждое новое пространство, каждое новое испытание, каждая новая встреча изменит что-то в тебе. В Изначальный мир ты придешь уже совсем другим человеком. Там произойдет твоё окончательное перевоплощение. Не спрашивай, как это будет. Иди, времени в запасе у тебя более чем достаточно — идущему по Тропе не грозит старость.

— Как я узнаю, что пришёл в Изначальный мир?

— Узнаешь. Почти каждый человек хранит память о нём, хотя даже и не подозревает об этом.

Луч далекой желтой звезды уколол мой зрачок. Её оболочка сжалась и тут же распухла до неимоверных размеров. Испепеляющее небесное пламя обрушилось на зеленые леса и голубые океаны. Ещё один мир умер, так и не дождавшись меня.

— Тогда я пойду. Не люблю долгих прощаний. До встречи!

И с этими словами я вступил на Тропу.

Часть I

Хорошо помню ту ночь (Хотя о какой ночи может идти речь, если три четверти небосвода пылают на самый разный манер!), когда мне в последний раз приснился дом. Вернее, даже не дом, а то, что принято называть малой родиной — захолустный городишко, перебивающийся дарами протекающей мимо широкой и медлительной реки, глубокие овраги, зигзагами сбегающие к воде, чахлый лес, вплотную подступающий к окраинам, блекло-голубое просторное небо, в котором с завидным постоянством чередуются свет и тьма, соседи, пусть и погрязшие в обыденности, но все сплошь о двух руках и одной голове.

Впоследствии мне виделась во сне только всякая чушь, ни к земному миру, ни к роду человеческому никакого отношения не имеющая. Вероятно, это означает, что последние ниточки, связывающие меня с прошлым, навсегда оборвались и сам я уже не вполне человек.

Думаете, это опечалило меня? Да нисколечко! Разве скиталец-альбатрос завидует городской вороне? Ужель перекати-поле мечтает об участи пня? Где это слыхано, чтобы ребёнок, исторгнутый из материнского лона, стремился обратно?

Прошлое забыто, возврата нет, и путь мой — уж простите за слишком напыщенный оборот — лежит через всё мироздание. Не знаю, встретится ли мне на этом пути рай, но уж ад — обязательно. И притом не однажды.

А ещё я не знаю главного — куда, в конце концов, приведет меня вселенская Тропа, на которую я вступил отнюдь не по собственной воле. Возможно, так оно и к лучшему. Самая привлекательная на свете цель — это мираж. Ничем не приукрашенная правда дарит одни только разочарования. Если бы праотцу Адаму сподобилось однажды узреть мир, уготовленный для его потомков, он, скорее всего, повесился бы на пресловутом древе Познания.

Слева от меня стеной стоит мрак, и, хотя то, что творится в его глубинах, остаётся загадкой, соваться туда не хочется.

Справа горизонт пылает костром. Там мне тем более делать нечего.

Сзади сквозь сизый туман подмигивают отсветы ежеминутно зажигающихся и гаснущих радуг. Картина знакомая, а потому безынтересная.

Зато страна, простирающаяся впереди, так и манит к себе. Её просторы наполнены золотистым светом, а шаловливые ветры заставляют тучи принимать самые затейливые очертания. Жизнь там, как мне кажется, обещает быть веселой и беззаботной.

Совсем недавно в ту сторону пролетело живое существо, влекомое по воздуху облаком чистейшего белого пуха. На меня оно не обратило ровным счётом никакого внимания. Вот и ладно. Пусть себе летит. Мои небесные покровители выглядят совсем иначе. Достаточно сказать, что одно лишь их появление заставляет кровь стынуть в жилах.

Лишенный общения с подобными себе, я вовсе не ощущаю одиночества. Вселенский зверинец, в котором существам моей породы отведен отдельный вольер (окрашенный преимущественно в голубые и зеленые тона), бесконечно разнообразен. На его дорожках не заскучаешь.

Уж если что и гнетет меня, так это невозможность забыться, уйти в себя, какое-то время существовать по инерции. В мире, где опасность таит в себе не только каждая незнакомая травинка, но и каждый новый глоток воздуха, особо не расслабишься. Я всегда — даже во сне, даже в раздумьях — должен быть начеку.

Иногда я кажусь себе неким редким монстром — человеком-глазом, человеком-ухом, человеком-нервом… Ещё чуть-чуть, и у меня, наверное, появится какое-нибудь шестое чувство — способность общаться с духами или дар предвидения.

Однако от более близкого знакомства со страной, издали казавшейся если и не раем, то по крайней мере его преддверием, мой оптимизм несколько поубавился.

Все началось после встречи с вещуном, существом в общем-то не самым вредным, но склонным к немотивированному коварству. Страсть сия, как и тяга некоторых птиц к воровству блестящих предметов, здравому объяснению не подлежит. И пользы от этого никакой, и неприятностей не оберешься, а удержу все равно нет. Да только с легкомысленных сорок и галок один спрос, а с вещунов, которым ума-разума не занимать, совсем другой.

Прежде вещуны старались обходить меня стороной. И то верно — поди угадай, что замышляет эта никогда не виданная в здешних краях тварь, то есть я. Глаза завидущие, повадки подозрительные, зубы, хоть и мелкие, но острые, да вдобавок ещё и увесистая дубина в руке. Лучше зря не рисковать.

Но этот вещун сидел смирно и на меня поглядывал как-то странно — то ли с тоской, то ли с укоризной. Дескать, ну какого ещё хрена тебе, образина чужеземная, здесь надо, проходи себе сторонкой… Может, он просто нужду справляет, а я ненароком нарушил его уединение?

Впрочем, интуиция, подводившая меня куда реже, чем, скажем, рассудок или память, подсказывала — что-то здесь неладно. Если овечка не убегает от волка (которым с известной натяжкой можно было назвать меня), она либо безнадежно больна, либо выставлена охотниками в качестве приманки. А кроме того, меня настораживал запах, вовсе не характерный для вольного пространства, обильного самой разнообразной флорой, но бедного фауной, — тошнотворный запах живодерни.

Особо спешить было некуда, и я присел неподалеку в зарослях высокой травы, видом своим слегка напоминавшей огородный салат, но на вкус горькой, как полынь.

Вещун, обычно подвижный, словно мартышка, не шевелился, хотя буквально все вокруг колыхалось от порывов свежего ветра, дувшего, казалось, со всех сторон сразу. По его пухленькой мордочке катились слезы — ни дать ни взять бегущие взапуски виноградинки. В мире, где причудливо перемешались совершенно несовместимые вещи и явления, это могло означать все что угодно, в том числе и восторг.

Благодаря постоянным контактам с разношерстной публикой, скитавшейся по Тропе из страны в страну, мне было немного знакомо тарабарское наречие, служившее здесь средством межнационального общения.

Для пущей убедительности сопровождая слова мимикой и жестами, я спросил у вещуна:

— Почему молчишь, приятель?

Ответ был обстоятельным и витиеватым:

— Я не столь опрометчив, чтобы заводить разговор с существом, намерения которого не ясны, зато дикость очевидна.

Дабы успокоить его, я сказал:

— Моя внешность обманчива. Может, я и грозен на вид, но на самом деле безобиден.

— Моя внешность тоже обманчива, — поспешно сообщил вещун, которого мои слова, похоже, ничуть не убедили. — Кажусь аппетитным, но совершенно несъедобен. Это тебе кто угодно подтвердит.

— Я не собираюсь пробовать тебя на вкус. Можешь не волноваться.

— Сейчас никому нельзя верить, — посетовал вещун. — Возьмешь да и укусишь меня из любопытства. Сам потом плеваться будешь, — а я останусь без уха или носа.

— Неужели я похож на чудовище, способное откусить нос первому встречному?

— Ещё как!

Слово за слово — и мы разговорились. Болтать с вещунами — одно удовольствие. Есть у этих чудиков такой дар — находить общий язык с любыми разумными существами. Именно за это их и прозвали вещунами. Склонность к ворожбе и пророчеству тут ни при чем, хотя сего поприща они тоже не чураются.

Имей вещуны иной нрав — им бы цены не было. Ведь лучших толмачей и желать нельзя. Но для этих бродяг не существует ничего святого — ни клятв, ни кумиров, ни дружеских уз, ни чувства долга. Вещун и верность — понятия, столь же несовместимые, как, к примеру, человек и благоразумие. Обман и раздоры повсюду сопутствуют им, правда, обман мелочный, а раздоры того сорта, которые называют «кухонными дрязгами».

Хорошо ещё, что вздорность натуры не позволяет вещунам объединиться и устроить кому-нибудь настоящую пакость. Они предпочитают держаться поодиночке и подлинную историю своего племени упорно замалчивают. Наверное, на это есть какие-то весьма веские причины.

Наша беседа, поначалу довольно бестолковая, постепенно становилась все более и более содержательной. Вещун, как всегда, хитрил — всячески уклоняясь от конкретных ответов, он упорно пытался вызнать мою подноготную. Я тоже юлил как мог. Скитальческая жизнь успела отучить меня от излишней откровенности. На Тропе даже врать надо с оглядкой.

— Откуда идешь? — поинтересовался вещун.

— Издалека, — молвил я.

— А куда?

— Туда, — я махнул рукой вслед летающему существу, уже давно скрывшемуся в водовороте облаков.

— Ждут тебя там?

— Вряд ли, — признался я.

— Тогда лучше и не суйся. Званому гостю честь высокая, а незваному — могила глубокая. Слыхал, небось, такую присказку?

— Не доводилось. Да ведь я в гости не набиваюсь. Иду себе мимо, вот и всё.

— Кто же тебе на слово поверит? — вещун подивился моей наивности. — Это ещё доказать надо.

— Не собираюсь я ничего доказывать. Уж не одну страну прошел. И никто меня пока не тронул.

— Страны разные бывают, — наставительно заметил вещун. — В одних чужакам вольная воля, в других — тяжкие притеснения, а в третьи их вообще не пускают.

— Что же тогда делать? Возвращаться назад мне нет никакого резона.

— Я бы мог указать тебе безопасный путь, — нижние веки вещуна (верхних не имелось) сморгнули, и слезотечение сразу прекратилось. — Но сначала ты должен мне помочь.

Начинается, подумал я. Сейчас вещун начнет склонять меня к участию в каком-нибудь сомнительном предприятии. Сам он, возможно, от этого что-то и поимеет, но я уж точно останусь с носом. Да только ничего у него на сей раз не получится. Пусть поищет дураков в другом месте.

Тем не менее, я с самым серьезным видом поинтересовался:

— В чем должна состоять моя помощь?

— Узнаешь, когда подойдешь ко мне поближе, — ответил вещун.

Похоже, что он подманивал меня к себе. Но это уж дудки! Если ему надо, пусть сам и подходит. Пора бы и вразумить зарвавшегося наглеца.

— Давай заранее договоримся, — строго сказал я. — Действовать наобум я не собираюсь. Объясни толком, что случилось и в какой помощи ты нуждаешься. Иначе я с места не сдвинусь.

— Трудно объяснить на словах то, о чем ты не имеешь ни малейшего представления, — печаль вещуна обратилась в глубокую, скорбь (скорее всего, наигранную). — Но я постараюсь… Говоря кратко, я угодил в ловушку, поставленную тенетниками. Выручи меня, и я, само собой, в долгу не останусь.

Я не стал уточнять, что это ещё за тенетники такие, но насчёт ловушки решил полюбопытствовать. А вдруг мне самому случится напороться на нечто подобное? Врага надо знать в лицо.

Выставив перед собой посох, я осторожно двинулся вперёд, готовый в любой момент задать стрекача. Вещун с надеждой следил за каждым моим шагом. Стоило только ветру дунуть особенно сильно, как вокруг него появлялись какие-то странные блики, разбегавшиеся во все стороны. Приглядевшись повнимательней, я различил натянутую над землёй сеть, сотканную из множества тончайших, почти прозрачных нитей.

Ну и ну! Что называется — повезло. Если бы не случайная встреча с вещуном, заставившая меня остановиться, я, вне всякого сомнения, сам угодил бы в ловушку.

А это было чревато крупными неприятностями — слева и справа от меня еле заметные в высокой траве торчком стояли скелеты (тугая паутина не позволяла костям рассыпаться), иссохшие мумии и полуразложившиеся трупы (вот, оказывается, почему так смердело падалью!) самых разнообразных существ. Некоторые были величиной с кошку, а иные размером превосходили медведя. От одного бедолаги осталась только пара огромных кожистых крыльев, а от другого — пустая оболочка, похожая то ли на боевые доспехи, то ли на раковину исполинского моллюска.

Судя по тому, что добыча осталась невостребованной, это была не ловчая сеть, а некое заградительное сооружение вроде печально известной спирали Бруно.

Теперь стало понятно, почему вещун ведёт себя столь смирно. Пытаясь самостоятельно выбраться из сетей, он лишь усугубил своё незавидное положение и сейчас напоминал муху, угодившую в липучку, — ни попрыгать, ни почесаться, только и остаётся, что жалобно жужжать.

— Ну и угораздило тебя, — с сочувствием молвил я. — Сам виноват, — честно признался вещун. — Забыл про осторожность, вот и попался. В прошлый раз тут никаких ловушек не было. Совсем обнаглели тенетники. Ну ничего, когда-нибудь они получат за все сполна. Ведь этот ветродуй не может длиться вечно.

Я не стал выяснять значение термина «ветродуй». Скорее всего, это не состояние погоды, а название времени года. Что-то вроде сезона муссонов. Каждый мир Тропы имеет свои особенности, и если вдаваться в них — с ума можно сойти. Да я и не собирался здесь долго задерживаться. Укажет вещун безопасный путь — хорошо. Не укажет — тоже не беда. Сам отыщу. Кое-какой опыт имелся.

Впрочем, бросать этого недотёпу на верную смерть не хотелось. Совесть потом замучит. Будем надеяться, что спасательная операция много времени не займет.

— Ладно, попробую тебе помочь, — сказал я. — Какие будут советы?

— Действовать надо осмотрительно, но быстро, — вещун, до самого последнего момента не веривший в мои добрые намерения, сразу оживился. — Тенетники чуют, если кто-то пробует разрушить их ловушку. Мы должны скрыться ещё до того, как они прибудут сюда. А иначе горя не оберешься.

— Тебе ли сейчас бояться иного горя.

Дабы проверить прочность сети, я рубанул по ней посохом, не раз выручавшим меня в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. Раздался звук, похожий на бряцанье расстроенной басовой струны, и блики света опять задрожали в воздухе.

Какое-то количество нитей, возможно, и оборвалось, но сеть в общем и целом не пострадала.

— Крепкая штука, — констатировал я. — Как же её одолеть?

— Попробуй зубами, — неуверенно предложил вещун. — У некоторых получается.

— У этих некоторых, наверное, зубы как пила. А я своими рисковать не собираюсь. Запасных здесь не достанешь. Сейчас мы что-нибудь другое придумаем.

Я извлек из котомки кремниевый нож, лезвие которого оставляло царапины даже на металле, и попытался разрезать сеть. Но не тут-то было! Если мне и удавалось одолеть необыкновенно прочную и упругую нить, концы её при первом же порыве ветра вновь намертво склеивались между собой.

Борьба с сетью складывалась явно не в мою пользу. Хуже того, я имел неосторожность несколько раз коснуться её разными частями тела, и этого оказалось достаточным, чтобы три-четыре нити крепко-накрепко прицепились ко мне. Тут уж о спасении вещуна пришлось забыть. Ценой неимоверных усилий я все же вырвался из коварных объятий паутины, правда, пожертвовав при этом ножом, который так и остался висеть в воздухе рядом с вещуном.

— Дело дрянь, — молвил я, отступая. — Как бы мне самому в ловушку не угодить.

Отказываться от своих намерений я конечно же не собирался, но настрадавшийся вещун воспринял мои слова превратно.

— Спаси меня, и я обещаю верно служить тебе! — взмолился. — Буду и проводником, и толмачом, и советчиком. Никто лучше меня не знает окрестных стран.

— Помолчи-ка! — отрезал я. — Цена вашим обещаниям известная. Не надо держать меня за дурака.

— Не верь клевете, которую распространяют наши враги! В залог своей преданности я отдам тебе яйцо, из которого должен вылупиться мой наследник.

— Зачем мне сдалось твоё яйцо!

— Оно тебе действительно ни к чему, — охотно согласился вещун. — Но это самое дорогое, что у меня есть. Единственная цель нашей жизни — произвести на свет и воспитать хотя бы одного потомка. Знал бы ты, сколько усилий я потратил, добывая это яйцо. Если бы не оно, я преспокойно принял бы смерть и не тревожил своими мольбами посторонних.

По слухам, подавляющая масса вещунов, к числу которых, несомненно, принадлежал и мой визави, были существами бесполыми. Тем не менее продолжение рода являлось для них основным жизненным побуждением, так сказать, идеей фикс. В этом смысле с вещунами могли сравниться разве что лососи, идущие на нерест вопреки всем мыслимым и немыслимым препонам.

Достигнув определенного возраста, каждый вещун отправлялся на поиски особи женского пола, единственной на все их племя. Схоронившись в каком-то тайном месте, она только тем и занималась, что производила на свет уже оплодотворенные яйца. Говорят, что бег времени никак не отражается на этой гранд-даме и она уже пережила тысячи поколений своих соплеменников.

Однако найти логово королевы — это ещё полдела. За просто так яйцо не получишь. Начинались долгие и тяжкие мытарства. Одни вещуны расплачивались за яйцо службой, другие — сокровищами. Третьи выполняли поручения самого сомнительного свойства. Случалось, что на достижение желанной цели уходила добрая половина жизни.

А ведь надо было ещё выносить яйцо, согревая теплом собственного тела. Для этого природа наделила вещунов специальной паховой сумкой. Зародыш развивался медленно — по земным меркам года два-три — но, в отличие, скажем, от куриного, был весьма жизнестоек. В зависимости от внешних условий он то впадал в латентное состояние, то вновь возобновлял рост.

Случалось, что, попав в опасную ситуацию, вещуны прятали яйцо — зарывали в землю, подкладывали в чужое гнездо, топили в неглубокой речке, но потом, когда ситуация менялась в лучшую сторону, обязательно возвращались за ним.

Причинить вред яйцу, даже имея на то умысел, было нелегко — его скорлупа прочностью превосходила бараний лоб, а попав в огонь, приобретала свойства асбеста.

Кроме того, поговаривали, что разум пробуждался в детеныше ещё задолго до того, как сам он покидал яйцо. Неким мистическим образом этот вещун-недоносок узнавал обо всем, что творится вокруг, и даже мог вмешиваться в ход событий. Домыслы, скажет любой здравомыслящий человек. Не знаю, не знаю… На Тропе нет ничего невозможного.

Короче, намерения у моего нового приятеля были самые серьезные. Он, можно сказать, отдавал в залог лучшую часть самого себя, своё будущее, свою душу. Такими посулами пренебрегать нельзя.

Другой вопрос, как выручить его из ловушки? Ведь о не сеть, а прямо какая-то лернейская гидра. Как её только не кромсай, а ущерба никакого.

Вспомнив неуязвимую гидру, я вспомнил и историю её гибели, что в свою очередь навело меня на одну весьма плодотворную мысль. Геракл одолел гидру лишь после того, как стал прижигать её раны факелом. Отрубленные головы стазу перестали возрождаться. Огонь вот что мне нужно! Только огонь спасет вещуна.

К сожалению, я не имел при себе никакого зажигательного орудия, поскольку давно перестал пользоваться в быту огнем, целиком перейдя на сыроедение (зачастую пищу добыть гораздо легче, чем топливо), особой беды в этом не было. В моей котомке хранилось несколько приобретенных по случаю кремниевых рубил. Осталось только раздобыть трут и кресало.

Пообещав вещуну вскоре вернуться, я прошел вдоль заградительной сети, являвшей собой жуткую выставку непогребённых тел, и нашёл все, что было нужно, — ворох ветхого тряпья и кусок стали, прежде являвшийся частью боевых доспехов, замеченных мною ранее (надо полагать, что богатырь, для которого с были выкованы, имел облик каракатицы).

Удар стали по кремню породил сноп искр, воспламенивших ветошь, и вскоре неподалеку от линии заграждений занялся костер, сложенный из валежник сухой травы. Ветер, поначалу очень мешавший мне, сейчас вовсю раздувал пламя.

Вещун, уже посвящённый в мои планы, вновь лился слезами, причиной которых было отнюдь не горе Слезы вещунов, как выяснилось, обладали чудесны целительными свойствами, и сейчас он обильно кропил ими свои раны, оставшиеся после отчаянной борьбы с неимоверно прочной паутиной.

— Начнем, — сказал я, вооружившись горящей головней. — Не секира, говорят, страшна, а огонь.

— Ещё и по-другому говорят: огонь не вода, из него не вынырнешь, — с опаской добавил вещун. — Как бы мне заживо не изжариться.

Такие сомнения, признаться, имелись и у меня, но разве в столь бедственной ситуации без риска обойдешься? По крайней мере, никакого другого способа спасения я не видел. Органическому веществу, даже самому прочному, против огня не устоять. А в том, что сеть состоит именно из органики, по свойствам сходной с шелком, сомневаться не приходилось.

К счастью, мои надежды сбылись. Паутина, пусть и неохотно, но загоралась. Пламя, пробежав по нити вершка два-три, гасло, и оплавленные нити уже не могли соединиться.

Сначала я проделал изрядную дыру слева от вещуна, а потом, заменив головешку, повторил ту же самую операцию с правой стороны. Оставалось только соединить оба этих отверстия над головой пленника.

Но сначала я напомнил ему про обещание:

— Не забыл ещё свои слова? Отдашь яйцо в залог?

— Отдам, — заверил меня вещун. — Хотя в этом нет никакой необходимости. Кто же станет обманывать собственного спасителя…

Спустя минуту он уже был на воле и самостоятельно обдирал с себя остатки проклятых нитей. В заградительной сети зияло отверстие, сквозь которое мог бы проскочить даже бык.

— Надо бежать! — воскликнул вещун. — Скоро появятся тенетники.

— Э, нет! — возразил я, — Сначала давай сюда обещанное. С яйцом мне как-то спокойнее будет.

— Зато я от беспокойства изведусь. Уж прости меня, неблагодарного, — сказано это было уже после того, как вещун, явив неожиданную прыть, пихнул меня прямиком в заградительную сеть.

Но вы только подумайте, каким сукиным сыном он оказался! Вот и делай потом добро кому-нибудь.

Тончайшая паутина мгновенно облепила моё тело.

Любое существо, оказавшееся в таком положении, стало бы вырываться, но я, дабы не запутаться окончательно, сдержал себя.

Сейчас у меня, по крайней мере, оставались свободными руки. А это значило, что кукиш смерти я всегда сумею показать.

— Не ожидал такого подвоха, — молвил я с укором. — Ох, и щедра твоя расплата…

— Пойми, мне нельзя рисковать, — вещун потрогал низ своего живота, заметно выдававшийся вперёд. — Ждать-то, похоже, осталось совсем недолго. А если я на время расстанусь с яйцом, все придётся начинать сначала. У тебя своя правда, у меня своя.

— Но зачем мне страдать из-за чужой правды? Это уже называется подлостью, — я в сердцах даже сплюнул.

— Да ты не отчаивайся, — стал успокаивать меня вещун. — Тенетникам нравятся всякие диковины. Вполне возможно, что они тебя и пощадят. А прореху в ловушке свалишь на меня.

— Камень бы на тебя подходящий свалить…

Нас разделяло метра два-три — непреодолимое расстояние для тех, кто по собственной воле и шага ступить не может. Так, наверное, полагал и вещун.

Да только он, гнус ничтожный, совсем не знал меня!

Поджав ноги, я изо всей силы бросился на землю. Эластичная паутина не позволила мне упасть, и, раскачиваясь в ней, как в гамаке, я сумел дотянуться до посоха, лежавшего неподалеку. Сто раз он выручал меня, пусть выручит и в сто первый!

Не давая вещуну опомниться, я зацепил его крючковатым концом посоха и рванул к себе. Два существа, ещё совсем недавно мирно беседовавшие между собой, сцепились в беспощадной схватке.

Вещун, в котором и весу-то было не больше трех пудов, отбивался с остервенением загнанной в угол крысы. Я конечно, мог бы легко удавить его или запутать в сети, но он был нужен мне живым, а главное, свободным.

Спустя некоторое время сопротивление вещуна было сломлено, и я, ощущая себя гинекологом, делающим криминальный аборт, опустошил его паховую сумку, строением своим напоминавшую вовсе не аналогичный орган кенгуру, а нечто такое, о чем не принято упоминать в приличном обществе.

Не знаю, чего я ожидал, но пресловутое яйцо формой, весом и окраской мало чем отличалось от обыкновенного булыжника. А вдруг вещун надул меня, подсунув подделку?

Впрочем, яйцо само развеяло эти подозрения, предприняв отчаянную, хотя и неудачную попытку бегства. Прыткое создание, даром что даже конечностей не имеет! Ничего, пусть теперь поживет в моей котомке. Там особо не разгуляешься.

— Справедливость восторжествовала, — прохрипел я, оттолкнув уже не сопротивляющегося вещуна подальше от заградительной сетки. — Но только наполовину. Теперь тебе придётся выручать из ловушки меня. Поторопись, если надеешься ещё хотя бы раз взглянуть на яйцо.

— Да я просто убью тебя! — вскричал он, хватаясь за потухшую головешку. — А потом преспокойно заберу яйцо.

— Только попробуй, мозгляк, и твой ещё не вылупившийся потомок станет сиротой, — я погрозил ему. — Освободить меня будет гораздо проще. А яйцо ты получишь сразу после того, как приведешь меня в безопасное место. Понял?

— Понял, — вещуну не оставалось ничего другого, как покорно кивнуть.

— А коли понял, так раздувай огонь! Разве не видишь, что костер вот-вот потухнет?

Жалобно стеная, вещун занялся костром, успевшим к тому времени выгореть почти дотла. Только пользы от хлопот было мало — как он ни дул на угли, как ни размахивал пучком травы, а вместо искр во все стороны летел только черный пепел.

Не помогли и мои советы. Как любил говаривать французский писатель Жорж Рони-старший, у которого за рабочим столом частенько тухла трубка: «Огонь умер».

Внезапно вещун уселся на землю и обреченно произнёс:

— Поздно. Тенетники приближаются.

Я, с головы до ног опутанный сетью, обернуться конечно же не мог. Оставалось верить вещуну на слово.

— И что теперь будет? — этот вопрос, само собой, интересовал меня больше всего.

— Откуда мне знать, — буркнул вещун. — Столковаться с тенетниками непросто. Суровый народ… Такие проделки они никому не прощают, — он покосился на дыру в заграждении, сквозь которую прямо на моих глазах только что проскочила целая стайка зверьков, похожих на обросших шерстью ящериц.

— Но ты все же попробуй как-то с ними договориться… Изобрази раскаяние. Не пожалей лести. Короче, придумай что-нибудь. Не мне тебя, вруна и проныру, учить.

— Честно сказать, у меня с тенетниками давние нелады. Мне на их милость рассчитывать не приходится, — признался вещун. — Может, они тобой заинтересуются… Что ты умеешь делать?

Умел я, конечно, многое. Только стоит ли в этом признаваться? В одних странах, к примеру, знахарей чуть ли не боготворят, а в других, наоборот, считают прислужниками нечистой силы. То же самое касается кузнецов, книжников, звездочётов, трубочистов и многих иных специалистов своего дела. Посещая новый мирок, никогда не знаешь заранее, кто здесь в почете — псарь или золотарь.

Видя моё замешательство, вещун уточнил:

— Я, допустим, понимаю любую речь. Предсказываю будущее. Заговариваю боль. Показываю фокусы. Жонглирую ядовитыми гадами. Знаю множество сказок и легенд. И это ещё не все. Хотелось бы знать, к какому роду деятельности ты испытываешь наибольшую склонность. Чужие мысли читаешь?

— Нет. Мне бы сначала в своих разобраться.

— На зверей охотишься?

— Если сильно кусаются, бывает, — для наглядности я щелкнул ногтем о ноготь, изображая казнь блохи.

— Норы в земле роешь?

— Только этого мне не хватало!

— Дышать под водой можешь?

— Через трубочку могу.

— В огне долго продержишься?

Ну как ответить на подобный вопрос — разве что шуткой:

— До самого конца. Пока не стану пеплом.

— В пытках толк понимаешь?

— Тьфу-тьфу-тьфу… Только не это!

Похоже, что подбор вопросов был вовсе не случаен, и мои ответы весьма разочаровали вещуна. Казалось, ещё немного и он впадет в такое отчаяние, что расплачется по-настоящему, а не в целебных целях. Не переношу чужих слез! Даже крокодиловых. Пришлось немного подыграть вещуну:

Я прятаться умею. Выслеживать. Втираться в доверие. Быть незаметным в толпе. Прикидываться своим среди чужих. Замечать то, на что другие не обращают внимания. Находить утерянные веши.

Всеми этими навыками я и впрямь владел когда-то.

Но они были действенны только в мирах, населённых гуманоидами. Я бы сошел за своего среди троглодитов и легко затерялся в компании шимпанзе. Однако на Тропе, где разумные грибы могли жить бок о бок с мыслящими моллюсками, я повсюду буду выглядеть белой вороной.

Тем не менее вещун принял моё заявление за чистую монету.

— Уже кое-что! Сразу бы с этого начал. Ты в каких-нибудь богов веришь?

— Верю, — сказал я, вспомнив бессмертных Фениксов и вездесущих Незримых.

— Тогда молись своим богам. А все остальное я беру на себя.

Видимо, загадочные тенетники были уже рядом, потому что вещун встал, старательно изображая саму невинность. Мне же оставалось только беспомощно болтаться в паутине. Глянешь со стороны — громадная головастая муха, сжимающая в лапе посох. Правда, муха не особо жирная и не так чтобы очень уж аппетитная.

Я ждал, что суровые хозяева этой страны появятся из-за заграждений или, в крайнем случае, откуда-то со стороны, но они, словно ангелы, спустились с неба.

В полусотне шагов от нас на землю пали два пышных облака белого пуха, из которых выступили существа, пусть и странноватые на вид, но вполне приемлемые для человеческого восприятия, в отличие, скажем, от омерзительных змееглавов или медузообразных сечкарей, с которыми мне приходилось сталкиваться прежде (хотя ещё неизвестно, кто кого больше напугал — они меня или я их).

Тенетники были высоки ростом, сухопары, смуглолицы, с изломанными и угловатыми телами. В их движениях сквозила не только ловкость и сила, но и скрытая угроза, свойственная всем крупным хищникам. Больше всего удивляли глаза — одновременно злые и печальные, густо покрытые сетью кровавых прожилок, очень и очень усталые.

Судя по всему, этим созданиям жилось весьма несладко, и заградительная сеть была устроена не ради прихоти, а вследствие крайней необходимости.

Двое тенетников остались на месте и принялись собирать длинные пряди пуха, мотавшиеся на ветру, в плотные охапки — ну совсем как парашютисты, успешно завершившие свой прыжок. Самое занятное было то, что этот пух, позволявший довольно массивным существам летать по воздуху, не являлся чем-то благоприобретенным, вроде аэростата или планера, а произрастал непосредственно из их тел, за исключением разве что лица и конечностей.

Другая парочка, прибывшая сюда в качестве пассажиров, приблизилась к нам. Пуха на них не было, но на плечах и торсе топорщились острые, длинные иглы, похожие на шпаги. Один взялся охранять вещуна (за меня можно было не беспокоиться — не сбегу), а второй принялся за изучение вещественных доказательств — поврежденного ограждения, погасшего кострища и брошенных в траве головешек.

Состав преступления, как говорится, был налицо. Не знаю, какая кара полагалась за посягательство на Великую Китайскую стену, но нам, похоже, надо было готовиться к самому худшему. Впрочем, я в любом случае ничего не терял. Усугубить моё нынешнее положение было просто невозможно.

Затем начался допрос. Тенетник, закончивший осмотр улик, ткнул пальцем в сторону вещуна и дико вскрикнул, словно кот, которому дверями прищемило хвост (впоследствии я узнал, что это был отнюдь не взрыв эмоций, а обычная для местного населения манера разговора).

Вещун, надо отдать ему должное, ничуть не растерявшись, зажал ладонью какое-то отверстие на своём — не то рот, не то дыхало — и ответил примерно в той же тональности.

Даже не дослушав его, тенетник воздел руки к небу и трагически застонал. Вещун поник головой и два раза подряд взвизгнул.

Так они и переговаривались между собой: стонали, визжали, выли и издавали много других немелодичных звуков, порождавших ассоциации со старинной народной забавой — игрой на лучковой пиле.

После очередной, особо истошной тирады тенетник вспылил (видимо, не без причины) и, схватив вещуна за шкирку, выказал намерение забросить его обратно в заградительную сеть. Тот, оправдываясь, что-то жалобно верещал, а потом подобрал моё импровизированное огниво и попытался высечь искру, впрочем, неудачно.

Наверное, хочет свалить всю вину на меня, подумал я. С него, подлеца, станется! Не понимает, дурак, что если мне будет худо, то его ненаглядному яйцу не поздоровится вдвойне.

Внимание тенетников и в самом деле переключилось на меня. Как же, нашли козла отпущения! Словно в подтверждение этого они застонали на разные лады. Глянуть со стороны — ну прямо страдальцы какие-то. Так бы, кажется, и пожалел их, да вот только страх за собственную жизнь мешает.

— Эй, отвечай! — отняв ладонь от лица, самым обыкновенным голосом молвил вещун. — Тенетники спрашивают: откуда ты взялся, такой несуразный?

Хотя на языке вертелась вполне законная реплика: «Пусть сначала на себя в зеркало глянут, хмыри лупоглазые», — я ответил куда более сдержанно:

— Уж какой есть. Таким уродился. А где — не помню. С тех пор и скитаюсь по свету. Мне под каждым кустиком дом родной.

На то, чтобы передать смысл моего довольно пространного ответа, вещуну хватило одного короткого взвизга. Либо он сознательно перевирал мои слова, либо язык тенетников отличался завидной лаконичностью.

Как бы то ни было, но версия, изложенная мной, тенетников не удовлетворила, и они поинтересовались: имел ли я в последнее время встречи с вредоносцами и если да, то какое злодейское задание от них получил.

Никаких вредоносцев я, естественно, не знал, в чем и признался.

Тогда меня обыскали с головы до ног, не преминув заглянуть и в котомку. Изъятыми оказались все куски кремня, глиняная плошка, которой я черпал воду, домотканое одеяло и игральные кости, частенько приносившие мне кусок хлеба.

Яйцо вещуна, выглядевшее сейчас словно ржавое пушечное ядро среднего калибра, тенетников ничуть не заинтересовало, точно также, как и дневниковые записи, которые я вел на лоскутьях древесной коры.

Допрос продолжался. У меня потребовали назвать своё имя, и я брякнул первое, что пришло на ум, — Приблуда (уж и не вспомню, где и по какому случаю я получил такое прозвище).

Потом пришлось поочередно перечислять все страны, которые я посетил. Мой устный отчет ещё не закончился, когда вновь посыпались вопросы о таинственных вредоносцах. С каких именно пор я поддерживаю с ними сношения? Знаю ли их язык? Разделяю ли убеждения? В каком облике они являлись мне в последний раз? А в предпоследний? Вступал ли я с ними в противоестественные контакты? Если да, то в каком состоянии: наяву, во сне, в беспамятстве? Как часто это было? Получал ли я от вредоносцев какое-либо вознаграждение?

Вещун, весьма довольный, что его оставили в покое, старался вовсю — ко мне обращался одним голосом, а к тенетникам совсем другим, играя на своей губе (или ноздре), как на кларнете с одним-единственным клапаном. Мастак, ничего не скажешь…

Но даже при содействии столь искусного переводчика тенетникам не удалось уличить меня в симпатиях пресловутым вредоносцам, очевидно, являвшимся их смертельными врагами. Оно и понятно — проще добыть воду из камня, чем без подсказок и наводящих вопросов вызнать сведения, о которых допрашиваемый не имеет ни малейшего представления.

Конечно, земная история знает совершенно противоположные примеры. При соответствующей обработке люди сознавались и в любовных сношениях с дьяволом, и в шпионаже на пользу республике Антарктиде. Но это, как говорится, уже совсем иной коленкор…

После новой серии вопросов, призванных запутать меня (а вот фиг вам!), самый говорливый, вернее самый визгливый из тенетников поинтересовался — верно ли, что я изощрен в умении прятаться, выслеживать и входить в доверие.

От себя вещун добавил:

— Признавайся! Этим ты себе жизнь спасешь. Я за тебя доброе слово уже замолвил.

— Придет время, когда на весах возмездия я взвешу все добро и все зло, которое ты принёс мне, — зловеще пообещал я. — А тенетникам скажи, что так оно на самом деле и есть… То есть было когда-то. Сейчас я в себе не совсем уверен. Не знаю, как перевел мои слова вещун, но тенетники, похоже, остались довольны. По крайней мере, иголки на их теле, до этого грозно топорщившиеся, теперь улеглись.

— Кажись, дело идёт на лад, — ободрил меня вещун. — Осталось последнее испытание. Неприятное, но не смертельное. Придётся немного потерпеть.

— Что ещё за испытание? — насторожился я. — Плетями из меня будут правду выбивать? Или раскалёнными клещами вытягивать? Предупреждаю, я боли не выношу! Во всем признаюсь. Даже в том, что являюсь убежденным вредоносцем в двенадцатом колене, а ты мой ближайший наперсник.

— Не надо ни в чём признаваться. Природа сама за себя скажет… И покажет, — туманно пояснил вещун. — Но уже одно то, что нас допустили к этому испытанию, — хороший знак. Жить будем. Лишь бы…

Не докончив фразы, он углубился в заросли салато-подобной травы, где совсем недавно сиживал я…

Не знаю пока, как называется страна, населенная тенетниками, но дела в ней творятся поистине абсурдные.

Понукаемый хозяевами, вещун нарвал два пучка листьев, один из которых вручил мне.

— Это трава скверногон, — сказал он. — Или нутряк. Жуй её. Жуй и глотай.

Я понимал, что это вовсе не его прихоть и моё положение не допускает препирательств, но все же посмел возразить:

— Я бы с охотой. Но эту гадость нельзя ни жевать, ни глотать, ни даже нюхать.

— Тогда подыхай в ловушке, — вещун отвернулся и принялся уплетать траву, как говорится, за обе щеки.

Тенетники неотрывно пялились на меня своими жуткими глазищами, а их иголки весьма красноречиво шевелились. Моя жизнь вновь повисла на волоске. Ничего не поделаешь — кушать подано.

С тяжким вздохом я сделал первое жевательное движение, и мой рот сразу наполнился нестерпимой горечью. Нет, это была не полынь! И даже не знаменитый мексиканский перец «чили», из одного грамма которого можно приготовить два ведра острого соуса. Это была расплавленная смола, коей восточные владыки некогда заливали глотки гонцов, доставивших дурные вести, и певцов, взявших неверную ноту.

Я бы выплюнул эту обжигающую жвачку, но вещун, покончивший со своей порцией (вся его рожа была перемазана зелеными слюнями), успел зажать мне рот, поневоле пришлось сглотнуть. Огонь проник в утробу.

— Видишь, ничего страшного, — просипел вещун, которому тоже пришлось несладко. — Скушай ещё немного. Очень тебя прошу.

Возразить или хотя бы выругаться я не мог — язык отказал (надеюсь, не навечно). Но останавливаться на достигнутом все же не стоило. Любое дело, даже самое отвратное, надо доводить до конца. Так меня учили в пионерской организации, и то же самое, только другими словами, говорил Конфуций.

Короче, я сожрал весь пучок проклятого скверногона и, паче чаяния, остался жив. Пожар во рту немного поутих (хотя в кишках продолжало свербеть), и я даже сумел вымолвить пару слов:

— Всё на этом?

— Всё, всё! — подтвердил вещун. — Но надо чуток подождать. Скверногон не сразу действует.

— Пить, — простонал я.

— Я бы дал, да они не позволят, — вещун покосился на тенетников, по-прежнему не спускавших с нас глаз.

— Не понимаю, к чему такие муки…

— А как ещё тенетникам убедиться, что мы с вредоносцами не знаемся? Скверногон — самое верное средство. Я его, наверное, четвертый или пятый раз употребляю. Думаешь, он зря вдоль границы растёт?

— Ничего я не думаю! Я проклинаю тот момент, когда мне приспичило почесать с тобой языком.

— Что уж теперь жалеть, — вздохнул вещун. — Считай, что нас с тобой свела судьба. — Не судьба, а рок! — вскричал я, жадно хватая воздух обожженным ртом. — Злой рок!

Мы ещё продолжали нести эту околесицу (у дара речи, как и у всякого иного блага, есть, к сожалению, оборотная сторона — болтливость), а тенетники уже порешили, что испытательный срок закончился. Подозрения, пусть и не все, но самые тяжкие, были с нас сняты.

Пока один ловко выпутывал меня из сетей, иногда перекусывая туго затянувшиеся узлы, другой занялся восстановлением заграждений.

На это, скажу я вам, стоило посмотреть!

Сначала тенетник избавился от своего навесного (вот точное слово!) оружия. И в самом деле, какой же дурак будет заниматься ремонтными работами в полной выкладке! Поднатужившись, словно атлет, готовящийся к побитию рекорда, он утробно крякнул, и иголки, вновь вставшие дыбом, стали одна за другой отлетать от него. Да ещё как — со свистом!

Без помощи лука или арбалета тенетник метал губительные стрелы, и, кроме меня, это никого не удивляло. Даже пугливого вещуна. А ведь такое ни в одном мире не увидишь! Однако чудеса на этом не закончились.

Тенетник, после утраты иголок ставший куда более субтильным, принялся энергично растирать свою грудь, и скоро в его пальцах появился пучок тончайших ворсинок. Он расчесывал и сучил их, свивая в нить, вначале белую, но на воздухе быстро приобретавшую прозрачность.

Именно из таких нитей и состояла заградительная сеть.

Заготовив достаточное количество подручного материала, тенетник принялся заделывать зияющую прореху, демонстрируя при этом быстроту и сноровку, свойственные скорее механизму, чем живому существу. Я ещё не успел толком размять члены, изрядно затекшие после пребывания в сетях, а восстановительные работы уже завершились. Ничто больше не напоминало досадном происшествии (кострище не в счёт), случившемся здесь недавно. Заграждения были готовы принять новые жертвы.

Тенетники-летуны, все это время отдыхавшие на грудах своего собственного пуха, вступили в оживленные переговоры с товарищами. Поднялся такой вой визг, что хоть уши затыкай.

— Решают, как с нами быть дальше, — вполголоса пояснил вещун. — Или пешком нас в Ясмень гнать, или по воздуху переправить.

— Ясмень — это что?

— Так они свою страну называют.

— Значит, гостями будем… — задумчиво молвил я, а потом обратился к вещуну: — Со мной, положим, все более или менее понятно. Чем-то я тенетникам приглянулся. Тварь в этих краях редкая, авось для каких-нибудь дел и сгожусь. А ты им зачем сдался? Сам ведь говорил, что успел тенетникам опостылеть.

— Буду при твоей персоне состоять! Языкам учить, обхождению, ну и все такое прочее. Да и куда я, между нами говоря, денусь? Пока яйцо у тебя, придётся нам душа в душу жить. И тебе самому так лучше. Ты ведь про здешнее житье-бытье ничегошеньки не знаешь.

— Не знаю и знать не хочу! — отрезал я. — Мне в вашем Ясмене делать нечего. Мне дальше идти надо. Понимаешь?

— Понимаю, но боюсь, что это от нас уже не зависит, — печально молвил вещун. — Отныне ты если куда и пойдёшь, так только по воле тенетников. И пойдёшь, и поползешь, и поплывешь, и, если надо, даже полетишь…

— Ну-ну, — скептически ухмыльнулся я, вспомнив весьма актуальную в моём положении сказку о шустром Колобке. — Считай, что так оно все и будет…

В споре тенетников верх одержало то мнение, что нас следует переправить в Ясмень воздушным путем. Видимо, я был отнесен к категории скоропортящихся грузов. И на том, как говорится, спасибо.

Впрочем, обращались с нами довольно бесцеремонно и первым делом связали, применив те самые нити, какие использовались для заграждений. Теперь я знаю, что испытывает муха, которую пеленает в паутину злой паук-кровосос.

Но хуже всего поступили с моим испытанным посохом. Сначала просто отбросили его прочь, а потом, когда я стал возмущаться, ещё и переломили. Дескать, в летательный аппарат с холодным оружием нельзя.

То, что мной было воспринято как недобрый знак, в интерпретации вещуна выглядело чуть ли не обязательным условием полета. Дескать, это мера, необходимая для безопасности самих же пассажиров. А вдруг они со страха начнут размахивать руками или, хуже того, станут цепляться за тенетника-летуна, которому и своих забот предостаточно?

Объяснение выглядело убедительным, но скорее всего являлось типичным случаем самообмана, тем более что прежде вещуну (сам признался) летать по воздуху не приходилось. В отличие, скажем, от меня. Как вспоминаю некоторые эпизоды, так до сих пор мороз по коже продирает.

Тем временем приготовления к взлету начались. Отойдя друг от друга на порядочное расстояние, тенетники стали понемногу распускать свои пушистые ветрила, до этого собранные в тугие бухты.

Ловя восходящие воздушные потоки, они переходили с места на место, и снежно-белые облака, растягиваясь и набухая, все выше поднимались в небо. Учитывая то обстоятельство, что ветры здесь дули как бог на душу положит (в моём понимании, конечно), эти сложнейшие манипуляции требовали от тенетников огромного опыта, мастерства и просто врожденного чутья.

Скоро пуховые паруса выросли до таких размеров, что хозяева едва удерживали их. Тогда парочка тенетников, сторожившая нас, поспешила товарищам на помощь.

Не будь мы крепко спутаны по рукам и ногам, это бы самый удобный момент для бегства.

— Послушай, — сказал я. — Или это мне кажется, или твоё яйцо и в самом деле пытается выбраться из котомки.

— По мне соскучилось, — пояснил вещун. — Да и высоты боится.

— Оно и в самом деле осознает происходящее?

— Не все и не совсем так, как мы с тобой… Отдал бы ты его лучше мне, — вещун состроил заискивающую гримасу. — Зачем тебе лишние хлопоты?

— Говорить на эту тему я не собираюсь. Уговор помнишь? Вот и помалкивай.

А тенетники между тем медленно приближались к нам. Их мотало из стороны в сторону и едва не отрывало от земли. По сравнению с громадными облаками пуха, реявшими на ветру, сами они казались карликами. Это сколько же времени и терпения надо, чтобы отрастить на себе такое руно! Подумать страшно. Куда там злодею Черномору с его знаменитой бородой.

У каждого тенетника-летуна сзади имелись косички, сплетенные из менее длинных прядей, которыми нас к ним и приторочили, — спина к спине.

Тенетник, чьим напарником оказался малорослый вещун, уже благополучно взлетел, а мой продолжал вытравливать в небо все новые и новые космы пуха. Хотя в последнее время я питался одними только травами и корешками, но весил по-прежнему немало. Сказывалась крепкая кость, доставшаяся в наследство от дедушки-молотобойца.

Долго ли, коротко ли, но после нескольких неудачных попыток мы тоже оторвались от земли. Уверен, что в моём родном мире такой номер не прошел бы, но здесь и сила тяжести была поменьше, и ветры посильнее, да и пух тенетников обладал замечательнейшими летательными свойствами. Говоря поэтическим языком — лёгкий, как дым, прочный, как сталь.

Про самих тенетников я уже и не говорю — настоящие хозяева воздушной стихии. Не всякая птица способна на то, что выделывают в небе они.

Со стороны наше летательное устройство напоминало комету, удалявшуюся от Солнца, — впереди огромный пушистый хвост, сзади крохотное ядро, этим хвостом управляющее. Ну а меня можно было считать неким довеском, случайно оказавшимся в поле притяжения кометы.

Первое время я ничего не видел, кроме неба, но потом, когда мы поднялись чуточку повыше, сумел, едва не свернув шею, глянуть вниз.

Рассмотреть заградительную сеть было конечно же невозможно, но её линию, словно столбики — расставленные, правда, весьма неравномерно, — отмечали трупы многочисленных неудачников, рискнувших покуситься на рубежи Ясменя.

Тенетники, оставшиеся на земле, уходили вдоль внешней стороны ограждений куда-то вдаль. Иногда они задерживались возле мертвецов, застрявших в паутине — наверное, выискивали для себя всякие забавные сувениры. А дальше, насколько хватало глаза, среди бушующего на ветру травяного моря не было заметно никаких признаков цивилизации — ни дорог, ни тропинок, ни дыма очагов, ни пастбищ, ни пашен.

Тут мы нырнули в низкие облака, и я на какое-то время вообще перестал что-либо видеть…

Летать в облаках никому не нравится — ни самолетам, ни птицам, ни насекомым. И дело тут вовсе не в отсутствии видимости. Больше всего досаждает влага, обильно конденсирующаяся на любом занесенном извне предмете, даже самой мельчайшей песчинке, лишний груз и на земле мешает, а уж в пятистах метрах над ней — тем более.

Тенетник мокнуть тоже не собирался и поэтому прилагал все усилия, чтобы подняться выше облачного слоя. Земля окончательно скрылась из поля зрения, впрочем, как и небо, — над нами нависли другие облака, но уже не светло-сизые, а свинцово-серые. Так мы и летели в узком промежутке между двумя этими изменчивыми, клубящимися пластами. Ума не приложу, какими ориентирами пользовался тенетник, прокладывая свой воздушный маршрут.

Своего приятеля-вещуна я видеть не мог, поскольку летел затылком вперёд, а его небесный «пуховик» — другого слова не подберу — намного опережал нас. Судя по моим ощущениям, преимущественно внутренним, тенетник все время маневрировал, ныряя из одного воздушного потока в другой, а иногда закладывая прямо-таки головокружительные виражи.

Давным-давно, в эпоху парусного флота, опытные капитаны, нутром чуявшие водную и воздушную стихии, умели водить свои клипера и шхуны при любом ветре, в том числе и встречном. Если время особенно поджимало, они доходили от Шанхая до Лондона за три месяца, а Атлантику пересекали за пятнадцать дней.

Смею утверждать, что тенетники-летуны достигли в этом искусстве настоящего совершенства, которое могли бы оценить (с собственной колокольни, конечно) разве что Васко де Гама или Френсис Дрейк.

А впрочем, человеку никогда не сравниться с тенетником, являвшимся как бы неотъемлемой частью своих волшебных парусов.

Спустя некоторое время я стал замечать, что и наш полет, и движение облаков, прежде довольно хаотическое, стали постепенно упорядочиваться. Можно было подумать, что нас подхватило могучее и устойчивое воздушное течение. Мрачные тучи, наперегонки мчавшиеся куда-то вдаль, окрасились в нежно-золотистые тона, присущие косым лучам заходящего солнца.

Тенетник, и прежде не покладавший рук, лихорадочно засуетился, уменьшая объем пухового облака. Очень жаль, что он пренебрегал моей помощью. Думаю, что, соединив усилия, мы бы управились гораздо быстрее.

Невесть откуда появились стаи бабочек, летевших в том же направлении, что и тенетники. Каждая пестрокрылая красавица была величиной едва ли не с ласточку, а вся стая, сбившаяся в плотный овал, напоминала пышный летний луг, цветущий исключительно фиалками и мальвами.

Скорость бабочек была сравнительно невелика (хотя всех нас увлекал вперёд один и тот же вихрь), и время от времени тенетнику приходилось рассеивать стаи, оказавшиеся на его пути. В такие моменты белый невесомый парус приобретал вид летающего букета.

Иногда выбившиеся из сил бабочки садились прямо на тенетника, и я, своротив шею, мог наблюдать, как он пожирает их, действуя стремительно и точно, словно охотящийся хамелеон: мотнул головой — и нет её, бедняжки, только смачный хруст раздается. Конечно, это дело личных пристрастий, но народы, употребляющие кошерную пищу, мне как-то больше по душе…

Стремительно теряя высоту, мы пробили нижний слой облачности, и я вновь увидел землю, но любоваться её пейзажами было недосуг — в небе творилось нечто куда более интересное.

Облака или рассеивались, словно под напором бури, или устремлялись круто вверх, образуя громадную воронку, как бы наполненную золотистым сиянием.

Туда же — скорее всего на верную смерть — неслись бабочки. Счёт их, наверное, шёл на миллионы. И никто им, несчастным, кроме меня, не сострадал. Теперь наш «пуховик» летел, задрав хвост в зенит, и хвост этот за последнее время сделался весьма куцым, его неудержимо влекло вслед за тучами и бабочками-самоубийцами. Да только тенетник знал своё дело, и мы, прижимаясь к земле, уходили прочь.

В какой-то момент прямо над собой я увидел дно загадочной воронки — этакое «око тайфуна», совершенно свободное от облаков. Именно оттуда исходил благодатный свет, заливавший все вокруг, но источником его было вовсе не солнце, как это мне показало» вначале.

Солнце не могло находиться так близко к земле — я ведь ясно видел, что стенки небесной воронки буквально нависают над ним.

Забыв о том, что тенетник не понимает меня, я крикнул через плечо:

— Что это?

И представьте себе, мои слова дошли до него. Да и какой иной вопрос мог задать чужак, впервые заглянувший в чудовищную воронку, где сверкал огонь, пожирающий облака.

Ответ тенетника прозвучал так:

— Шагдар!

Позже я узнал, что это означает Светоч.

Миновав воронку, скорее всего пронизывающую атмосферу этого мира насквозь, мы ещё долго странствовали по воздуху, а поскольку все ветры теперь дули навстречу нам, приходилось двигаться зигзагами. Пуховой шлейф, вновь достигший максимальных размеров: мотался из стороны в сторону, словно лошадиный хвост отгоняющий докучливых мух.

Это окончательно доконало мой вестибулярный аппарат, и я ощущал себя уже не мальчиком Нильсом, путешествующим с дикими гусями, а Карлсоном, вместо варенья нажравшимся крепкого грога.

Мутить меня перестало только на земле, а посему подробностей посадки в памяти не сохранилось. Более или менее оклемавшись, я увидел вещуна, с вороватым видом подбиравшегося к моей котомке. Стало быть, его уже освободили от пут. Меня, впрочем, тоже.

Сил хватило только на маловразумительное «Кыш!» — но вещуну и этого оказалось достаточно. Он мигом ретировался на безопасное расстояние и, как ни в чем не бывало, вновь распустил нюни, занявшись врачеванием своих уже почти заживших ран.

Тенетники-летуны уходили прочь, унося на себе плотно свернутые мотки пуха. Повсюду шныряли их соплеменники, в большинстве своём снабжённые смертоносными иголками, но на нас никто особого внимания не обращал. Дескать, дело обычное — для пополнения зверинца из чужих краев доставили парочку новых экземпляров.

И здесь ветер вовсю трепал высокие травы, но среди них торчали какие-то сигарообразные сооружения, похожие на стократно увеличенные коконы шелковичных червей.

Мы находились на краю обширной котловины, чьи склоны полого спускались к маленькому озерцу, блестевшему в лучах Светоча, словно капля ртути.

Нельзя было даже приблизительно сказать, кто является истинным автором этого геологического памятника — вулкан или астероид, — но, судя по состоянию вывороченного грунта, катастрофа произошла не так уж и давно.

Тут мне вспомнилось, что во время полета я уже видел несколько похожих впадин, без всякой системы Разбросанных по земле Ясменя. Шутки ради можно было предположить, что когда-то эта страна представила собой поле для гольфа, по которому от лунки к лунке великаны гоняли мяч, размерами сопоставимый с куполом собора Святого Петра.

Пошли! — вещун, стряхнувший с себя остатки целебных слез, поманил меня за собой.

— Куда? — я вовсе не собирался ходить у этого прощелыги на поводу.

— Есть тут одно местечко, — уклончиво молвил он. — Специально для таких гостей, как мы с тобой. Не тюрьма, но и не постоялый двор. Жить в общем-то можно. Мне там уже не раз случалось бывать.

— Пойдём, — вынужден был согласиться я. — А это далеко?

— Не очень, — он указал на одно из ближайших строений, но почему-то повёл меня туда не напрямик, а каким-то весьма извилистым путем.

— Тебе здесь, похоже, доверяют, — заметил я, ступая за вещуном след в след (до противопехотных мин наши хозяева, слава богу, ещё не додумались, но простейший капканчик вполне могли установить). — Без караульных ходишь.

— Куда я денусь. У тенетников все хитро устроено. Лишний шаг в сторону не сделаешь.

Словно бы в подтверждение его слов, я задел ногой за какое-то препятствие, при ближайшем рассмотрении оказавшееся полупрозрачной нитью того же свойства, что и паутина, составлявшая заградительную сеть.

Из домика, отличавшегося дырчатым строением стен (туда, наверное, и уходили все эти нити-липучки), выскочил некто без иголок и пуха, но с широко разинутой пастью, извергавшей вопль, заслышав который перегорели бы от зависти все пожарные сирены. Тенетники, до сего момента как бы и не замечавшие нас, сразу насторожились.

Дабы оправдаться, вещуну пришлось визжать минуты три. Но даже после этого тенетники ещё долго выказывали признаки беспокойства.

— И так повсюду, — немного переведя дух, пожаловался вещун. — Вся страна этой дрянью опутана. Куда бы ты только ни сунулся, а тенетники сразу узнают.

— Зачем такие предосторожности? Кого они боятся?

— Скоро сам всё узнаешь. А пока будь поосторожней. Прежде чем шагнуть, раза три по сторонам посмотри и столько же раз под ноги…

Наше временное пристанище напоминало плетеную корзину, перевернутую вверх дном, только плетение это было столь искусным и плотным, что сквозь него не проникали ни ветер, ни сырость, ни шум. Вне всякого сомнения, это было очередное творение тенетников, чья цивилизация целиком основывалась на паутине, как, например, цивилизация неолитического человека — на каменных орудиях.

Какая-либо мебель напрочь отсутствовала, но пол был выслан толстым слоем пуха, того самого, что служил для полетов. По словам вещуна, тенетники время от времени избавлялись от него, чаше всего за ненадобностью, когда переключались на какой-то иной род деятельности. Оно и понятно — нельзя с одинаковым успехом летать по небу и, допустим, плести заградительные сети.

Ещё вещун сказал, что тип паутины зависит от рациона питания. Эту сторону своей жизни тенетники скрывают от посторонних, но, во всяком случае, летуны и иглоносцы питаются по-разному. А от голодного тенетника ничего не получишь, пусть он даже старается изо всех сил.

— Не все же у нас такие неприхотливые, как ты, — буркнул я. — Ходят слухи, что любой вещун может без обеда полмира обойти.

— Ну, скажем, не полмира, а Ясмень запросто обойдёт не без гордости сообщил вещун.

Каюсь, сначала я принял тенетников за расу разумных пауков. Существуют ведь разумные рептилии, разумные моллюски и даже разумные обезьяны, то есть люди. Но очень скоро стало ясно, что это совершенно разные биологические виды, имеющие лишь одну общую черту — создание паутины, — и отождествлять их между собой столь же опрометчиво, как из признака прямохождения выводить сходство между пингвином и человеком.

Меня, естественно, распирало от вопросов, и, оставшись с вещуном наедине, я первым делом поинтересовался:

— У тебя самого какие отношения с тенетниками?

— Деловые, — слегка помявшись, ответил он. — Ясмень — страна маленькая, а мир вокруг неё большой. Тенетники вне родины жить не могут. Почти как рыба без воды. Если отлучаются, то ненадолго. А я, наоборот, на одном месте сидеть не привык. Повсюду странствую. Вот они и стараются вызнать у меня сведения о внешнем мире.

— Ладно. Их интерес к тебе понятен. А что тебя тянет к тенетникам?

— Как бы это тебе лучше объяснить… — вещун задумался. — Про то, что мир большой, я уже говорил?

— Говорил.

— В большом мире всего много, а в особенности разных племён и народов. Кому ещё с ними общаться, как не мне? Я всем рад помочь. Не в ущерб себе, конечно… Но ведь ты эту публику не хуже меня знаешь. Благодарности от неё не дождёшься. Как только не угождаешь, а отношения все равно портятся. Слово лишнее скажешь или глянешь не так — тут тебе и ссора. Где-то меня просто гонят прочь, а где-то и расправой грозят. Вот и приходится искать убежища в Ясмене. Сюда никто чужой не рискнет сунуться. Но в последний раз промашка вышла. Попался в ловушку. Хорошо хоть, что ты меня выручил.

— А ведь не сходятся у тебя концы с концами, — сомнения в моём голосе было ничуть не меньше, чем лукавства в речах вещуна. — Соглядатаи и лазутчики ценились во все времена. Мир вокруг такой, что без глаз и ушей не обойтись. Тенетники с тебя пылинки должны сдувать. А у вас, наоборот, какие-то трения, ты сам недавно признался. С чего бы это?

— Как ты не поймешь… — были, оказывается, темы, которых старался избегать даже такой записной говорун, как вещун. — В первую очередь тенетников интересуют планы недоброжелателей, которыми считаются все подряд. Допустим, я эти планы вызнаю и передам тенетникам. Те найдут способ пресечь их. Без жертв не обойдется, а виноватым, как всегда, окажусь я. Думаешь, мне это надо? Вот и приходится водить тенетников за нос. Врать я не вру, но про многое умалчиваю. Тенетники об этом догадываются и грозятся впредь меня в Ясмень не пускать.

— Они, между прочим, правы. — Это был первый случай, когда я высказался о тенетниках в положительном смысле. — От деляг вроде тебя больше вреда, чем пользы. Не удивлюсь, если выяснится, что ты служишь не только тенетникам, но и их врагам.

— А вот это уже похоже на оскорбление! — он гордо выпятил свою цыплячью грудь. — Да, я далеко не идеальный лазутчик. Но других-то у тенетников все равно нет! Кого только они не пробовали приспособить к этому делу, да ничего не вышло. А времена наступают суровые. Даже слепой видит, что Светоч в небе перекосило. Теперь вся надежда только на тебя.

Признаться, я мало что понял из этого страстного монолога, но вида не подал и, как ни в чем не бывало, продолжал свои расспросы:

— Весьма интересно… И каким же образом тенетники собираются меня использовать?

— Им виднее. Например, заставят тебя втереться в доверие к вредоносцам.

— А это ещё кто такие?

— Долго рассказывать. Но отношения у них с тенетниками — хуже некуда. Вместе этим народам не ужиться. Либо вредоносцы истребят тенетников, либо тенетники вредоносцев. Третьего не дано.

— Хотелось бы знать, в чем суть конфликта?

— Запутанная история. У каждой стороны своя версия — одна нелепее другой. Постороннему здесь не разобраться.

— Почему тенетники так уверены, что я буду служить им?

— На этот счёт они что-нибудь обязательно придумают. Найдут способ привязать тебя к себе. Ты ведь додумался взять в залог моё яйцо. И теперь я весь твой.

— Прости, но это была не моя идея.

— Я просто пытался заслужить твоё доверие! Кто же знал, что ты окажешься таким жестокосердным и лишишь меня единственной радости.

— На время, только на время… А самому тебе приходилось встречаться с вредоносцами?

— Приходилось, — без всякого энтузиазма признался он.

— Ну и как?

— Тенетники тебе понравились?

— Скорее нет, чем да.

— А вредоносцы ещё хуже. На меня они давно зуб имеют.

— Стало быть, я отправлюсь к вредоносцам один?

— А тебе нянька нужна? Кто хвалился умением прятаться, выслеживать и входить в доверие. С такими навыками нигде не пропадёшь. И учти, что в самое ближайшее время тебе придётся продемонстрировать их на деле. Ведь в живых мы остались только потому, что тенетники поверили тебе.

— Я, конечно, постараюсь, но не все так просто. Незнакомая страна, чужие нравы… Сначала нужно познакомиться с обстановкой, изучить языки…

— Именно этим мы с тобой и займёмся. Между прочим, одна из причин вражды тенетников с вредоносцами состоит в том, что они не способны общаться между собой.

— Почему?

— Не способны и всё. Так природа распорядилась. Формы общения, кстати говоря, бывают самые разные.

Мы с тобой, допустим, легко нашли общий язык. Но это скорее исключение, чем правило. Помнишь, какую фразу ты произнёс при нашей первой встрече?

— Помню. «Почему молчишь, приятель?»

— Вот-вот. А окажись на твоём месте ушастик из пустыни Шаавар, все выглядело бы несколько иначе.

Он оттянул складки кожи на своих щеках, и те вдруг затрепетали, словно сигнальные флаги. Ничего похожего мне прежде видеть не приходилось. Будем надеяться, что это не розыгрыш.

— Но кое-кто превзошёл и ушастиков, — продолжал вещун, по-видимому, севший на своего любимого конька. — Как тебе понравится язык запахов, которым пользуются в стране Горьких вод?

Нестерпимое зловоние, подобное тому, что издает испуганный скунс, шибануло мне в ноздри и через целую гамму незнакомых, но резких запахов перешло в аромат цветущей сирени.

— А ведь это лишь вольный перевод твоего коротенького вопроса, — пояснил вещун. — Слышал бы ты песни, составленные из запахов!

— Хватит, хватит! — простонал я, зажимая нос. — Никто не сомневается в твоих способностях к языкам. Хотя как это у тебя получается — ума не приложу!

— Уметь надо, — похвастался вещун. — Но, увы, в оставлении запахов я не так изощрен, как хотелось бы. Особенно на пустое брюхо.

— Я просто раздавлен, — это было не кокетство, а чистосердечное признание. — То, что ты рассказал, продемонстрировал и… позволил понюхать, подрывает мою веру в собственные силы. Вряд ли я смогу постичь язык тенетников, а уж тем более — вредоносцев.

— Сможешь, сможешь! — заверил меня вещун. — Конечно, не в полной мере, но сможешь.

— Боюсь, что ты только успокаиваешь меня… И себя заодно.

— Мудрость порождает сомнения, а трусость — мнительность. Выводы делай сам.

— Уж если кому и упрекать меня в трусости, так только не тебе… Лучше другое скажи — мы сейчас существа вольные или подневольные?

— Это зависит от того, что ты подразумеваешь под понятием воля, — похоже, что вещун мнил себя не только полиглотом, но ещё и мыслителем. — Мои соплеменники, к примеру, издревле славятся пристрастием к воле. Вот почему мы так чураемся дружбы, подразумевающей наличие некоторых взаимных обязательств. И тем не менее все наши устремления подчинены одной цели — добыть и выносить яйцо. Это делает нас рабами своей собственной страсти. Ты тоже порабощен некой идеей, пока неведомой мне. Следовательно, нас нельзя назвать вольными существами.

— Меня не интересуют твои умствования. Лучше побереги их для наследника. Я спрашиваю, кто мы такие — бесправные пленники или самостоятельные личности. Не знаю, как здесь относятся к последним, но пленников принято кормить. Пусть даже объедками.

— Вот ты о чем! Прости, но я даже не предполагал, что с таким высоким понятием, как воля, ты связываешь свои низменные потребности. Сам-то я, как известно, питаюсь от случая к случаю и, однажды насытившись, могу подолгу воздерживаться от пищи. Это весьма важное качество для тех, кто большую часть жизни проводит в странствиях… Что же касается сути вопроса, то здесь тебя ждет разочарование. Безусловно, мы не пленники, ибо тенетники пленных просто не берут. Полноправными членами их общества мы никогда не станем. Порода не та. Придётся довольствоваться статусом пособника, что тоже немало. Впрочем, к кормежке это никакого отношения не имеет. В Ясмене каждый сам заботится о своём пропитании. Кстати, весьма здравый обычай.

— А как же дети? — перебил я его. — Или больные?

— Никогда не видел здесь ни тех, ни других. В любом случае это не твоя забота. Лучше подумай о себе. Скоро охотники начнут возвращаться назад. Ты имеешь полное право позаимствовать у них толику добычи. Но советую поспешить, ибо на потом здесь ничего не остаётся.

— Мне, стало быть, туда? — я указал на вход, устроенный в форме коленчатой трубы, что не позволяло ветру проникать внутрь жилища.

— Туда, — подтвердил вещун.

— Не хочешь проводить меня?

— Чего ради?

— Просто так… Я ведь здесь впервые. Даже осмотреться не успел.

— Ты опять за своё! Такие речи достойны неоперившегося птенца, а не хитроумного змея. Кем ты собираешься стать — лазутчиком или попрошайкой? Как ты поладишь с вредоносцами, если опасаешься встречи с тенетниками? Оставь все сомнения и смело делай свои дела. Но не забывай про сигнальную паутину. Те, кто её постоянно тревожат, не вызывают симпатии у тенетников.

— Так и быть, я последую твоему совету. Только не надейся, что яйцо останется на твоём попечении.

— Как-нибудь переживу…

Прежде чем выйти наружу, я закутался в пух, порывавший пол нашей скромной обители. Попробую прикинуться тенетником, тем более что перенять их походку — упругую и легкую — для меня проблем не составляет. Вот только физиономия выдаёт. Надо постараться хотя бы не скалить зря зубы и не поднимать лишний раз глаза. Не знаю почему, но человеческий взгляд всегда настораживает чужаков. Есть в нём, стало быть, какая-то зловещая искорка.

Больше всего, конечно, меня беспокоила сигнальная паутина. Если я и в самом деле собираюсь заслужить расположение тенетников, надо научиться обходить её.

Среди высокой да ещё неспокойной травы рассмотреть тонкую нить было весьма непросто. Для этого пришлось бы, как минимум, опуститься на четвереньки, что я и сделал. Вскоре поиски увенчались успехом — мне помог луч Светоча, превративший капельки росы, собравшиеся на паутине, в гирлянду сверкающего бисера.

Опыты с веточками и камешками, случайно подвернувшимися под руку, показали, что сигнальная нить намертво цепляется ко всему, с чем только ни соприкоснется. Ну прямо репей, вдруг превратившийся в прочную и упругую рыболовную леску! Да, здесь, как говорится, и мышь не проскочит (Боже, сколько лет я не видел обыкновенную домовую мышь!). Почему же сами тенетники легко преодолевают это хитроумное заграждение? Что их выручает? Феноменальная память? Зоркий глаз? Или что-то ещё?

Тогда я попытался припомнить особенности, свойственные поведению тенетников, — как они держат при ходьбе голову, как ставят ноги, какой путь выбирают.

Получалось, что ходить они предпочитают напрямик и под ноги себе почти не смотрят, то есть паутину совершенно игнорируют. Стало быть, для хозяев она никакой помехи не представляет. Правильно, змея собственным ядом не отравится и хорёк от своей вони не околеет.

Интересно, а как соотносятся между собой летательный пух и сигнальная нить — два варианта одного и того же продукта? Оказалось, что никак. Клочок пуха, задев нить, преспокойно полетел дальше. Аналогичный результат дали и другие, более рискованные опыты.

Дело оставалось за малым — соорудить из пуха некое подобие бахил, прикрывающих ноги хотя бы до колен. Здесь мне пригодился опыт прядильщика, приобретенный на конопляных плантациях уж и не помню какого мира.

Сначала я двигался крайне осторожно, готовый каждое мгновение отпрянуть назад, но постепенно успокоился и перешёл на пружинистый шаг, имитирующий походку тенетников. Похоже, что мой план удался. Вот только прочность самодельной обувки оставляла желать лучшего — приходилось поминутно останавливаться и поправлять её.

Теперь, когда с одной проблемой было покончено, пришла пора заняться поисками пищи. К сожалению, в отличие от вещунов (а также удавов) люди впрок насыщаться не способны. В этом вопросе нас эволюция обделила.

Почти сразу моё внимание привлекли тенетники-летуны, падавшие из облаков целыми стаями. Приземлившись, они не спешили собирать свой пух в охапку, а сначала энергично встряхивали его. В траву сыпались бабочки, точно такие же, какие недавно встретились мне в небе. Некоторые ещё трепыхали огромными цветастыми крыльями, но большинство не подавало признаков жизни. Наверное, это и была та самая добыча, о которой говорил вещун.

Нельзя сказать, что тенетники, не обладавшие способностью летать (а таких здесь было большинство), набрасывались на дармовое угощение, но кое-кто подходил и закусывал, предварительно удалив бабочкам крылья и лапки.

Стараясь держаться от этого пиршества подальше, я отобрал несколько наиболее крупных экземпляров, мявшихся в сторонке. На дорогах странствий мне сходилось вкушать самую разную пищу, но вот лакомься насекомыми пока не случалось. Зато меня они ели поедом — и мошкара, и вши, и мухи кровососы, и здоровенные злые осы. Стало быть, пришло время расплаты.

Бабочка лишённая головы, крыльев и конечностей, своим видом напоминала то ли недозрелую морковку, то ли недоваренную сосиску. Вкус, конечно, оставлял желать лучшего, но это было делом привычки (вернее, её отсутствия). Впервые отведав устриц, пусть и сдобренных лимонным соком, я испытал куда большее отвращение. А впоследствии, распробовав, лопал их целыми дюжинами.

Увлекшись воспоминаниями, я ненароком приблизился к компании тенетников, что-то выискивавших в куче дохлых бабочек (наверное, самые лакомые образчики). Конечно, это была моя оплошность. Последовал пронзительный вскрик, оборвавший дружное чавканье, и внимание всех присутствующих обратилось ко мне.

Очень неприятно, когда плотоядные существа, пусть даже разумные, перестают кормиться и с непонятным интересом присматриваются к тебе. Почему-то сразу вспоминаются детские сказки про людоеда, едва не сожравшего Кота в сапогах, и Волка, покусившегося на Красную Шапочку.

Стараясь не делать резких движений, я попятился. Вопль, скорее всего содержавший в себе какой-то вопрос, повторился.

Даже зная язык тенетников, я ничего не сумел бы ответить им, поскольку звуки такой высоты способны издавать разве что оперные певцы-кастраты, а отнюдь не бродяги, чей голос огрубел от холодных ветров и горячительных напитков. Самое разумное, что я мог сейчас предпринять, — это сматываться подобру-поздорову, словно шелудивый пес, опрометчиво сунувшийся к пиршественному столу.

Однако тенетник, устроивший весь этот тарарам, не отставал. Иголки на его груди встали дыбом, а это означало, что в любой момент они могут превратиться в разящие стрелы.

За свою жизнь я в общем-то не опасался, полагая, что тенетники имеют на меня какие-то особые планы, но сейчас могло случиться одно из тех трагических недоразумений, которыми так богата история общения разных рас и разных культур (апостол Андрей, капитан Кук и дипломат Грибоедов отнюдь не последние, кто занесен в этот скорбный мартиролог).

А ведь причина всему — взаимное непонимание, подогретое нетерпимостью к чужакам. Даже мой мудрый столетний дед говаривал: «Не верь черту, бабе и чужому человеку».

Тенетник между тем догонял меня, ведь ему не нужно было тщательно выверять каждый свой шаг. Окажись мы наедине, я нашёл бы способ укротить его прыть, но на глазах враждебно настроенной толпы мне не оставалось ничего другого, как отступать и маневрировать. Ничего, искусная оборона — это половина победы.

Упреждая агрессивные намерения преследователя, я развернул пуховое покрывало на всю ширину, как это делают матадоры, подставляя под удар быка не своё тело, а свой плащ.

Тенетник как будто только этого и ждал. Первая летающая иголка пронзила пух, вторая вскользь задела мой бок, а чтобы уклониться от третьей, я вынужден был совершить отчаянный кувырок.

Четвертая стрела по всем признакам должна была сразить меня, но, к счастью, в тот самый момент мы сошлись почти вплотную. Набросив пух на голову тенетника, я резко присел, оказавшись тем самым вне зоны Досягаемости колючек.

Дальнейшая наша схватка происходила в условиях, недоступных для чужих глаз, как бы под ковром. Длилась она недолго?. Как я и предполагал, тенетник был опасен только своим естественным оружием. Руки его, природой предназначенные для вытягивания и сучения паутинной нити, были плохо приспособлены к захватам и ударам.

Приверженность лишь к одному типу оружия всегда выходит боком. Робин Гуд, потерявший свой лук, и Д’Артаньян, сломавший шпагу, достойны одного лишь сострадания.

Расстались мы, можно сказать, полюбовно. Я устремился к плетеному жилищу, сулившему хотя бы видимость безопасности, а слегка помятый тенетник остался сидеть в траве. Его уцелевшие иголки безвольно повисли. Зрители, прежде бурно болевшие за моего противника, сразу утратили интерес к нам обоим и, как ни в чем не бывало, возобновили трапезу.

Я ещё не научился различать тенетников между собой, но тот, который спровоцировал меня на драку, имел одну приметную особенность. Его лицо покрывали многочисленные тёмные оспинки, похожие на след от порохового ожога.

Почему-то я был уверен, что скоро мы встретимся вновь, и про себя нарек его Рябым.

— Хорошо перекусил? — поинтересовался вещун, первым делом убедившись в целости и сохранности котомки.

— Какое там! Едва ноги унес, — я подробно живописал случившееся со мной происшествие, а в заключение добавил: — Вот тебе и тенетники! Других таких забияк ещё поискать надо.

— Это недоразумение, — безапелляционно заявил вещун. — Не принимай его всерьез. Тенетники просто проверяли тебя. Хотели убедиться, что ты тот самый ловкач, за которого себя выдаешь.

— Ничего себе проверка! Меня чуть не изрешетили иголками. Едва-едва увернулся.

— Можешь поверить мне на слово, что, если бы тенетник метал иголки всерьез, ты бы и глазом не успел моргнуть. Ведь они даже прытников на лету сшибают. Тебя разыграли, только и всего.

Печальная судьба загадочных прытников (скорее всего, это какие-то птицы, наподобие наших стрижей) ничуть не занимала меня. Гораздо интереснее было другое — почему все тенетники выглядят словно братья-близнецы.

Бесполые вещуны тоже мало чем отличаются друг от друга, но среди них по крайней мере встречались старики, уже утратившие интерес к жизни, и подростки, ещё только мечтающие о собственном яйце.

Я поделился этими мыслями с вещуном, а в качестве примера привел человеческую расу, представители которой разнились между собой и ростом, и цветом кожи, и разрезом глаз, и много чем ещё. Это уже не говоря о половых признаках.

Ответ, как всегда, был достаточно витиеват:

— Народ, к которому ты принадлежишь, ещё слишком молод, и природа продолжает трудиться над его усовершенствованием. То одно качество изменит, то другое. Вот почему вы такие разные. А тенетники, вполне возможно, уже достигли желаемого идеала, и теперь каждое последующее поколение просто копирует предыдущее.

Мне, как убежденному стороннику эволюционного учения, такие объяснения показались более чем наивными, и я заметил, что народ, состоящий из совершенно одинаковых особей, может легко стать жертвой одного-единственного неблагоприятного фактора. Например, климатических изменений. Или эпидемии.

А что, если тенетники вдруг вымрут, заразившись от меня самым обыкновенным насморком?

Такая печальная перспектива, похоже, ничуть не взволновала вещуна. На каждый мой довод он имел дюжину контрдоводов, не всегда, правда, убедительных, но зато весьма пространных.

На сей раз он начал, как говорится, от царя Гороха. По его словам, в среде вещунов бытовало древнее сказание, кроме всего прочего, повествовавшее и о начале этого мира.

Прежде каждый народ жил сам по себе, в своей собственной, ни на что не похожей стране, под своими собственными неповторимыми небесами, среди своих зверей и птиц, в согласии со своими богами. Короче, |все было своё, в том числе, наверное, и болезни.

Но случилось так, что высшие существа, от которых зависели жизнь и процветание всех этих разобщенных народов, прогневались на своих подопечных и наказания ради ввергли их в один общий мир, с тех пор называемый Злым Котлом.

Там все перемешалось — и небеса, и страны, и народы. Суша стала хлябью, ясный свет — сумерками, вода — паром, легкое — тяжелым, явное — тайным. Рыбы угодили в пески пустыни, звери — в волны бушующего моря, а небо отказало птицам в приюте. В единый миг сгинули богатые города и великие страны.

Из каждой тысячи живущих уцелел только один, да и тот вынужден был влачить жалкое существование. Владыки превратились в нищих, мореходы — в пастухов, жрецы — в могильщиков, воины — в разбойников. Тот, кто прежде услаждал себя яствами, теперь радовался падали.

Везде бушевали войны. Повсеместно распространившиеся моровые болезни выкашивали целые народы. Прежние законы и прежние боги забылись. Эта эпоха длилась так долго, что о ней помнят только бессмертные создания.

Но постепенно наступило затишье. Бедствия, сотрясавшие Злой Котёл, почти прекратились. Рыбы переродились в змей, звери овладели глубинами моря, немногие уцелевшие птицы вернулись в небо.

Враждующие народы частью смешались, а частью научились терпеть друг друга. Многое потеряв, они и приобрели кое-что. Например, способность противостоять всем мыслимым и немыслимым болезням. Они закалились в лишениях и муках, как сырая глина закаляется в огне. За это следует благодарить бесчисленные поколения безвестно сгинувших предков.

Своё повествование он завершил так:

— Тенетников, да и нас, вещунов, не сжить со света никакими напастями и хворями, а уж твоим насморком и подавно.

Интересная история, подумал я. Злой Котёл — это несомненно Тропа, вернее, некая её часть. Ясмень — лишь крохотный осколок неизвестного мира, до сих пор, наверное, существующего в какой-то совсем другой вселенной. А что это за бессмертные создания, которые помнят самое начало бедственной эпохи?

Однако по этому поводу вещун не мог сказать ничего существенного. Дескать, «бессмертные создания» — это такое устойчивое словосочетание, давно утратившее свой первоначальный смысл. Все в этом мире смертно, даже королева вещунов, давшая жизнь бесконечной череде благонравных потомков.

Свой предел положен и Злому Котлу. В далеком будущем он либо исчезнет, возвратив в прежнее состояние все свои составные части, либо примет ещё более грандиозные размеры. Эпоха постоянства и покоя вновь сменится эпохой катастроф, и на все живое обрушатся невиданные бедствия.

— Откуда это известно? — поинтересовался я.

— Из того же самого древнего сказания, — ответил вещун. — Оно содержит и много других пророчеств.

— Хотелось бы послушать.

— Чтобы подробно изложить их, не хватит и целой жизни, — вещун от ощущения своей значимости даже надулся.

Но тут он, конечно, приврал. Столь многословных легенд просто не существует в природе. Иначе как бы один сказитель смог передать их другому. Даже на декламацию полного текста «Илиады» вкупе с «Одиссеей» уйдет, наверное, не больше суток. Поэтому я продолжал расспросы, надеясь разузнать что-нибудь новое о своих могущественных покровителях, чьё бытие не ограничить рамками какой-то одной конкретной реальности.

— Но ведь в любой песне и в любой сказке есть что-то главное, что вспоминается в первую очередь. Нет ли в вашем сказании упоминания о существах, способных одновременно пребывать в разных местах? Или о мудрецах, из поколения в поколение накапливающих тайные знания?

— Нет, ничего такого я не припоминаю, — вынужден был признаться вещун, привыкший изображать из себя всезнайку. — Послушай лучше рассказ о том, какие муки претерпела в прошлом наша прародительница, зачавшая своё первое яйцо сразу от трех божественных созданий, явившихся одновременно из моря, из-под земли и с неба.

— Нет, оставим это на потом. В данный момент половые извращения меня не интересуют.

— Как хочешь… — похоже, что вещун обиделся, но не за себя, а за свою королеву.

— Давай лучше поговорим на тему перемен, грозящих этому вашему… Злому Котлу… в будущем. Меня интересуют подробности, — продолжал я, будто бы и не замечая его кислой гримасы.

— В сказании об этом упомянуто вскользь, — вновь оживился вещун. — Якобы из миров, не имеющих касательства к Злому Котлу, явится всесильный судья, который и определит дальнейшую участь всего сущего, как живого, так и неживого. Одинаково равнодушный и к нашим законам, и к нашему беззаконию, он будет творить суд исключительно по своему собственному разумению, стоящему выше добра и зла. И, когда приговор будет вынесен, никто не посмеет оспаривать его — ни силы природы, ни великие боги.

— Ты хочешь сказать, что у этого мифического судьи заранее развязаны руки и он волен поступать так, как ему заблагорассудится — либо благословить ваш мир на дальнейшее житье-бытье, либо уничтожить его вплоть до последней песчинки? — Да, — подтвердил вещун.

— И любой его приговор будет считаться в равной мере справедливым?

— По крайней мере, так гласит древнее предание.

— Круто… Неужели ты веришь в столь сомнительные пророчества?

— Почему бы и нет? Не забывай, что я и сам кормлюсь предсказаниями. Это умение передается у вещунов из поколения в поколение. Как можно не верить в то, что снискало славу моему народу?

— Если так, то попробуй предсказать моё будущее, — даже не знаю, почему мне вдруг пришла в голову эта идея. — А заодно напомни прошлое и растолкуй настоящее.

— Чем, интересно, ты собираешься платить за это? Сам ведь знаешь, что дармовое гадание не имеет никакой силы.

— Придумаю что-нибудь. Только, чур, не требуй от меня в оплату своё яйцо.

— Даже и не собираюсь. После здравых размышлений я пришёл к выводу, что яйцо пока должно оставаться у тебя. Мне оно сейчас может только повредить. Если тенетники прознают про яйцо, я окажусь в полной зависимости от них. А на камень, завалявшийся в твоём мешке, они даже внимания не обратят. Что же касается платы за гадание, то пусть её заменит твоё клятвенное обещание беречь яйцо.

Все же странные существа эти вещуны. Сами живут за счёт обмана и жульничества, а от других требуют заверений в честности и порядочности. Наверное, это и называется политикой двойных стандартов.

Возмущение, высказанное мной, было совершенно искренним:

— Разве я его не берегу? У тебя есть по этому поводу какие-нибудь претензии ко мне?

Пока нет. И хотелось бы верить, что не будет. Но, и мы вдруг расстанемся и тебе придётся тонуть в болоте или гореть в огне, постарайся отбросить яйцо на безопасное расстояние. То же самое касается и воздушных полетов, — он указал пальцем вверх. — Избегай приближаться к Светочу. У него есть ещё и другое название — Глотень. А если у тебя не останется выбора, бросай яйцо вниз.

— Оно не разобьется?

— Может, и разобьется. Но так появится хоть какой-то шанс на спасение.

— Что прикажешь делать, если я буду тонуть не в болоте, а скажем, в реке?

— Делай что хочешь. Яйцо воды не боится.

— Как ты его потом найдешь?

— Это уж мои заботы, — вещун поморщился. — Насколько я знаю, двуполые существа имеют некий орган, сравнимый с моим яйцом если не по сущности, то по названию. Ты ведь в случае нужды легко находишь его.

— Ну ты и сравнил! — я машинально подтянул свои штаны, сшитые из сыромятных шкур. — Это совсем другое дело.

— В твоём понимании — другое. А в моём — то же самое. Давай не будем препираться. От тебя сейчас требуется лишь одно — клятвенное обещание следовать моим советам.

— Клянусь, — небрежно обронил я.

— Так не клянутся! — возмутился вещун. — Поклянись чем-нибудь очень дорогим для тебя. Надеюсь, у твоих соплеменников существуют хоть какие-то вечные ценности.

— Дай подумать… — я поскреб свою изрядно заросшую голову. — Клясться жизнью банально… Детей у меня нет и никогда не было… Партбилета тоже… Удача — вещь скользкая, ею только проходимцы клянутся… А что, если поклясться мамой?

— Кто такая мама? — в устах бесполого вещуна это был вполне естественный вопрос.

— Для меня мама то же самое, что для вещунов королева, — популярно объяснил я. — Именно благодаря ей я и появился на свет.

Такое предложение вполне устраивало вещуна, и я торжественно поклялся мамой, что буду беречь вверенное мне яйцо от огня, от болотной топи, от Светоча, сиречь Глотеня, и от всех иных зловредных стихий.

Надо признаться, что эта клятва меня ни к чему не обязывала. Матушка моя, предпочтя заезжего циркача законному мужу-бухгалтеру, упорхнула из семьи, когда я находился ещё в младенческом возрасте.

Если эта дама ещё жива, то пусть ей сейчас икнется.

Теперь, когда все формальности уладились, можно было без помех приступать к гаданию. Однако вещун почему-то тянул время, бросая на мою котомку многозначительные взгляды.

— Что-то не так? — осведомился я.

— Все так. Но сначала ты должен передать мне яйцо, — сообщил вещун самым невинным тоном.

— Ты что — издеваешься? — если бы мы сидели за столом, я бы обязательно стукнул кулаком по его крышке. — Ведь все уже оговорено.

— Твоя правда, — согласился вещун. — Но дело в том, что самые верные предсказания даются именно при помощи яйца. Природа наделила его некоторыми исключительными способностями, помогающими выжить в нашем жестоком мире. К сожалению, большая часть этих способностей пропадает сразу после появления детеныша на свет. А то, что остаётся, дар предвидения, например, теряет былую остроту.

— Разве нет других способов гадания? — мне почему-то очень не хотелось расставаться с яйцом.

— Есть. По шишкам на черепе, по бреду, по форме ушей, по испражнениям, по мозолям на ногах, по проросшим семенам, по уголькам, по воде, по бросанию игральных костей, по небесным знамениям. Но любой из этих способов чреват ошибками. Если хочешь узнать о себе всю правду, позволь мне воспользоваться яйцом.

— Ладно уж, бери, — с великой неохотой согласился я.?? Только не вздумай дурачить меня. В гневе я страшен и непредсказуем, запомни это.

— Только не надо меня пугать! — огрызнулся вещун. — Я тебе не враг, а товарищ по несчастью. Побереги свою прыть на будущее.

Ничем не выдавая своих эмоций, он извлек из котомки яйцо, которое безопасности ради или просто из вредности прошло новую трансформацию. Сейчас оно напоминало сухую коровью лепёшку. Самый бдительный сыщик не распознал бы в этой невзрачной штуковине зародыш разумного существа.

— Кто-нибудь уже гадал тебе? — в руках вещуна яйцо сразу приобрело изначальный вид и цвет, отчего сам он сделался похожим на Гамлета, тоскующего над черепом бедного Йорика.

— Можно сказать и так, — кивнул я, вспомнив последние минуты своего пребывания на Вершени.

— Вот и хорошо. Тебе будет с чем сравнивать… Протяни руку к яйцу… Ближе… Теперь попробуй коснуться его.

— Не дается! — удивился я. — Что за фигня такая!

— Ничего страшного… Так и должно быть. Яйцо видит в тебе противника и старается распознать его сущность. Только не спрашивай, как оно это делает. Хватай его — и все.

Легко ему было советовать! Яйцо отбивалось от меня всеми мыслимыми и немыслимыми способами — то становилось скользким, как кусок мыла, то подпрыгивало, словно теннисный мячик, то кололо мои пальцы чешуйками, внезапно появившимися на скорлупе.

Впрочем, продолжалось это недолго. Случалось мне и не таких строптивцев усмирять. Вдоволь испытав силу и ловкость моих рук, яйцо как-то сразу угомонилось.

— Что дальше? — спросил я.

— А дальше бросай яйцо до тех пор, пока я не скажу «довольно».

Я, словно кеглю, швырнул яйцо на пол, и оно покатилось по сложной непредсказуемой кривой, напоминавшей заячьи петли. Такие броски я повторял раз за разом, пока яйцо, которому подобная забава, наверное, изрядно надоела, не нырнуло в котомку.

— Довольно, — произнёс вещун с некоторым запозданием.

Длилось все это минут пять, не больше. Уважающая себя гадалка за такой срок даже карты не успела бы разложить. Неужели таинственный сеанс яичной магии уже закончился? Или это только его прелюдия?

Вещун, до этого, скажем прямо, палец о палец не ударивший, а только наблюдавший за беготней яйца, вид имел томный и усталый, словно Геракл, совершивший свой очередной подвиг.

— Все в порядке? — осведомился я. — Или яйцо играет в молчанку? Чего ради оно носилось по полу, как по горячей сковородке?

— Не задавай ненужных вопросов, — поморщился вещун. — Чтобы оценить вкус лакомства, не обязательно знать рецепт его приготовления. У каждого повара есть свои секреты… А сейчас изволь выслушать то, что стараниями яйца мне стало ведомо о тебе.

— Я весь внимание, — в подтверждение этих слов я даже ладонь к уху приставил.

Вещун не обратил на мои дурачества никакого внимания. Да и вообще, столь задумчивым, как нынче, я ещё никогда не видел. Говорил он медленно, с расстановкой, то есть в манере, его болтливому племени совершенно не свойственной.

— Гадая кому-либо, я первым делом задаю себе мысленный вопрос: где начался жизненный путь моего клиента и где он закончится…

— В могиле закончится, где же ещё, — вставил я. — это и без гадания ясно.

— Не все так просто. Для кого-то могилой станет помойка, а для кого-то роскошный саркофаг. Согласись, что церемонии, которыми будет обставлена кончина любого из нас, во многом символизируют жизненные итоги.

— Соглашусь, хотя твоё заявление не бесспорно. Но только давай без предисловий. Переходи к сути.

— Вот тут-то и загвоздка! Признаться, ты весьма озадачил меня.

— Со мной что-то неладно?

— Скорее со мной, — сказано это было таким тоном, словно вещун давно ожидал от меня какого-то подвоха. — Я не могу проследить начало твоего жизненного пути. Оно находится вне пределов моего восприятия. То же самое касается и твоей кончины.

— Что сие может означать?

— Лучше спроси об этом себя самого. Но я бы сказал так: либо ты вообще не существуешь, и я сейчас общаюсь с призраком, либо в Злом Котле ты лишь случайный гость. Лично я больше склоняюсь к первому предположению, ибо все известия о внешних мирах сильно напоминают сказку.

— А вдруг ты видишь перед собой того самого всесильного судью, которому вверена судьба Злого Котла? — я скорчил страшную рожу.

Перестань кривляться, — упрекнул меня вещун. — Не нахожу здесь никакого повода для веселья.

— Я, честно сказать, тоже. Но ты продолжай себе, продолжай…

— Второй вопрос, который никак нельзя обойти при гадании: как долго продлится жизненный путь моего клиента. Особой точности тут достичь невозможно, и я обычно ограничиваюсь лишь примерным сроком — очень долго, долго, не очень долго, очень недолго. Но твой случай не подпадает ни под одно из этих определений. Либо ты и в самом деле не существуешь, либо сможешь пережить наш мир. Не странно ли это?

— Скорее смешно. Гадалка ты, прямо скажем, аховая. Такого тумана любой дурак может напустить. То ты начала моей жизни не видишь, то у неё конца нет… Нашел себе бессмертное создание! Да я совсем недавно чуть не подох благодаря твоему коварству. Чудом выкарабкался… Ты мне лучше о простых вещах погадай. Что было, что будет, чем сердце успокоится. Долго ли мне ещё странствовать? Сбудутся ли мои планы? Найду ли я себе друзей? Чего мне больше всего следует опасаться?

— А не много ли ты хочешь? — возмутился вещун. — Как я могу предсказать твоё ближайшее будущее, если мы сейчас повязаны одной судьбой! А гадать про себя, сам знаешь, нельзя. Такие штучки потом боком выходят. Определенно можно сказать лишь одно: опасностей, подстерегающих тебя впереди, не счесть. Но ты каким-то загадочным образом сумеешь их преодолеть и в этой борьбе только окрепнешь.

— Наконец-то я дождался хороших новостей! Давай и дальше в том же духе.

— Сердце твоё никогда не успокоится, а будет стремиться ко все новым и новым приключениям. Уж и не знаю, хорошо это или плохо. Но во всяком случае конца твоим странствиям не предвидится. Относительно планов я гадать не берусь. Все наши планы дым, можешь поверить мне на слово. Что касается друзей, тут я вынужден тебя огорчить. Ты переживешь почти всех, кто станет дорог тебе, а такие потери не проходят даром… Со временем у тебя даже наследник появится, но лучше бы этого не случилось.

— За что мне такое наказание?

За дело, надо полагать. Но это уже не входит в г рассматриваемых здесь вопросов… А опасаться тебе, как и любому из нас, следует двуличия и предательства.

— С какой стороны опасаться? — попытался уточнить я. — От высших созданий или от равных себе?

— От равных. Высшие создания, похоже, к тебе благоволят.

— Тоже неплохо.

— Если брать в общем, то тебя ожидает поистине необыкновенная судьба. Но я бы, например, не пожелал разделить её с тобой. В отличие, скажем, от моего яйца, готового хоть сейчас составить тебе компанию. Похоже, что твой мешок устраивает его куда больше, чем моя паховая сумка, в которой он провёл столько времени.

Сказав это, вещун приподнял котомку, горловина которой оказалась завязанной на узел. А ведь я мог бы поклясться, что после того, как яйцо закатилось внутрь, никто к ней не прикасался. Оставалось предположить, что это работа самого яйца. Почти как в загадке про инвалида — «без рук, без ног на бабу скок!».

— Стало быть, его мнение обо мне изменилось? Он уже не воспринимает меня как врага?

— Совершенно верно, — это признание, похоже, далось вещуну нелегко. — Оно умеет цепляться за жизнь, но совершенно не знает её реальной подоплеки. Увы, это общий недостаток юных и ещё несмышленых существ.

Дабы позлить вещуна, я пошутил:

— А может, оставить яйцо себе… Вот только боюсь, что в мешке оно не вызреет.

Однако вещун ответил вполне серьезно:

— Почему же… Яйцу нужно отнюдь не тепло моего тела, а, скорее, тепло души, та загадочная энергия, которая окружает любое разумное существо. Яйцо вызреет в твоём мешке, но на свет появится не вещун, характер и побуждения которого вполне предсказуемы, а некая химера, способная на все, что угодно. Уж лучше не рисковать.

— Но в любом случае память обо мне у яйца останется?

— Останется, если я не постараюсь вытравить её.

От дальнейших разговоров с вещуном я уклонился, сославшись на усталость (так оно, кстати, и было).

Что можно было сказать по поводу его предсказаний? В чем-то они совпадали с напутствиями, которые я получил перед тем, как отправиться в путешествие по этому невероятному миру, составленному из осколков многих других миров. Особенно по части того, что каждое новое испытание должно изменить меня (будем надеяться, что в лучшую сторону). Тут уж, как говорится, из песни слова не выкинешь.

Впрочем, опытная гадалка всегда сумеет придать своим измышлениям видимость правдоподобия. Вот почему эта профессия так востребована. Кто-то торгует сладкими пирожками, кто-то сладкими девочками, а кто-то ещё сладкой ложью. Товар на все времена.

Вот только неожиданное пророчество о наследнике выглядит как-то мрачно. До сих пор я даже мысли о детях не допускал. Только их мне ещё здесь не хватало! Оказывается, избегнуть этой участи нельзя. Но что тогда означает зловещая фраза: «Лучше бы этого не случилось?» От меня понесет горгона Медуза? Или Баба-Яга?

А если все намного проще, и вещун, озабоченный поведением яйца, вдруг воспылает симпатиями к чужаку, пытается запугать меня всякими недобрыми намеками?

Ладно, надо соснуть. Утро вряд ли мудренее вечера тем более что в мирах, где отсутствуют суточные ритмы, это чисто условное понятие, но сон всегда освежает…

Первым, кто навестил меня после пробуждения, оказался рябой тенетник — тот самый, с которым я накануне повздорил. Таким образом, мои предчувствия сбылись.

Настроен он был на диво миролюбиво и даже, вопреки всем здешним традициям, доставил мне завтрак несколько весьма аппетитных на вид фруктов, насаженных прямо на иголки (на месте утраченных вчера уж выросли новые, почти такой же длины).

Используя язык бродяг и торговцев, на котором общался с вещуном, он пояснил свой великодушны поступок следующим образом:

— Я видел, с каким отвращением ты жевал бабочек. Кстати, в этом не было никакой необходимости. Бабочки не еда, а случайное лакомство. Раздача пищи происходит позже, и очень жаль, что ты на неё не явился. Отведай другой снеди. Вполне вероятно, что она удовлетворит тебя.

При этом он всячески старался придать своему голосу тембр, приемлемый для моего слуха, но все равно получалось нечто похожее на рулады Соловья-разбойника, от которых, как известно, обмирали не только люди, но и кони. Сон не только не унял, а наоборот, ещё больше обострил голод, и я с жадностью набросился на предложенное угощение. Сочная мякоть фруктов слегка горчила но в общем-то могла удовлетворить самого взыскательного гурмана. И где только тенетники добывают эту вкуснятину, ведь до сих пор я не видел в их стране ни единого дерева.

Кожуру, оставшуюся от фруктов, немедленно слопал вещун — не с голодухи, конечно, а дабы улестит хозяина, явившего вдруг столь неожиданное гостеприимство.

— Вкусно? — поинтересовался тенетник, когда едой было покончено.

— Очень вкусно, — ответил я, на всякий случай благодарственно кивнув головой (в языке, на которо) мы говорили, понятие «спасибо» отсутствовало). — Да и вчерашние бабочки были не так уж плохи. Если бы и ещё слегка поджарить с душистой травкой…

— А вот про это советую забыть, — Рябой сразу на хмурился, вернее, добавил хмури на своё и без того достаточно мрачное лицо. — Огонь в нашей стране под запретом, по крайней мере рукотворный. В Ясмене может существовать только один источник огня и света — тот, который пылает в небе. Все остальное: костры, факелы, очаги, лучины — лишнее… Почему ты сразу не предупредил его об этом? — тенетник перевел взор на вещуна. У того, похоже, душа сразу ушла если и не в пятки, то в пустующую паховую сумку. Съежившись, словно кролик под взглядом удава, он униженно забормотал:

— Не успел… Только собрался сказать, а тут ты появился.

— Это не ответ, — отрезал Рябой. — Мы встречаемся не первый раз, и ты знаешь, что ссылки на забывчивость и оплошность здесь не принимаются. Так и быть, пока я ограничусь словесным внушением, но учти, за тобой водится столько грешков, что каждый следующий может оказаться последним.

— Учту! — истовость, с которой вещун давал это обещание, превосходила все разумные пределы.

— Обещаю впредь не допускать промахов! С этого момента никто из нас про огонь и не заикнется! Более того, даже воспоминания о нём исчезнут из нашей памяти!

С чего бы это тенетники так взъелись на огонь, подумал я. Ведь это величайшее достижение цивилизации, сопоставимое по своей значимости только с колесом, гончарным кругом, металлургией и виноделием. Многие народы без него просто жить не могут. Попробуй, отбери огонь у кочевников-оленеводов или таежных охотников!

Впрочем, свой резон, наверное, есть и у тенетников. Все их существование, простите за игру слов, держится на паутине, а та, как недавно выяснилось, достаточно уязвима перед огнем. Только самоубийца станет разводить огонь в домике, сотканном из паутины. А кроме того, огонь, пылающий в небе, действительно дает Ясменю достаточно тепла и света. Беспричинных табу не бывает, и в этом плане, надеюсь, тенетники ничем не отличаются от других примитивных народов, запрещающих кровосмесительные браки и употребление нечистой пищи.

Между тем разговор перешёл на другую тему, что несказанно обрадовало вещуна.

— Вчера ты понравился мне, — Рябой слегка смягчился. — Не знаю пока, как ты себя покажешь на деле но задатки лазутчика у тебя безусловно имеются.

Похвалил, называется. Это напоминает басню про Лису, которая, поймав Зайца, благодарит его за нерасторопность. Я ведь ни в какие лазутчики не набивался и попал сюда совершенно случайно! Для меня такой комплимент, может быть, хуже всякой хулы.

Да только как об этом скажешь тенетникам? У них интерес к чужакам чисто меркантильный. Либо верой и правдой служи Ясменю, либо погибай, как муха, в паутине.

Придётся пока держать язык за зубами и по примеру вещуна всячески демонстрировать свою лояльность А там посмотрим. Не вечно же мне оставаться под надзором тенетников. Лазутчик — почти то же самое, что почтовый голубь. Его для того и держат, чтобы время от времени отпускать на волю. Но голубя влечет назад инстинкт гнезда, а на мне, слава богу, никаких незримых цепей нет. Я птица совсем другого полета.

Тенетник тем временем бесцеремонно рассматривал меня со всех сторон, даром, что в зубы не заглядывал. При этом он и не думал скрывать своего профессионального интереса. — Как вам привычнее драться? — спрашивал он трогая мои бицепсы. — Руками?

— Чем придётся. И руками, и ногами, и головой, — в подтверждение своих слов я боднул воображаемого противника. — Но предпочитаем пользоваться каким-либо орудием. Деревянной дубиной, каменным топором, железным мечом.

О ружьях, пушках, ракетах и атомных бомбах я решил не упоминать — все равно не поймет.

— А наше оружие, как видишь, есть часть нашего тела, — для наглядности он слегка шевельнул иголками. — Ничего лучшего и пожелать нельзя.

Сказано это было с таким высокомерием, что меня просто злость разобрала. Оружие быков и баранов тоже является частью их тела, а дикобраз умеет метать свои иголки не менее ловко, чем тенетники, но люди издревле употребляют этих грозных существ в пищу. Кичливость и самомнение ещё никого не довели до добра. Самураи считали свои мечи порождением божественных молний, пока простые крестьяне, вооруженные португальскими мушкетами, не показали им на деле, что такое настоящие гром и молния.

— Тебя что-то опечалило? — поинтересовался Рябой (оказывается, он был ещё и физиономистом).

— Да так… вспомнилось кое-что, — ответил я. Однако тенетник воспринял перемену в моём настроении по-своему.

— Мне уже сообщили, что ты ничего не знаешь о своей истинной родине, — сочувствие, которое он, безусловно, хотел вложить в эту фразу, к сожалению, нельзя было передать визгливыми вскриками, свойственными тенетникам. — Прими мои соболезнования. Сорванная трава оставляет в земле свои корни, а безродный скиталец навсегда теряет часть души.

Я и на сей раз не стал спорить с ним. Патриотизм плодотворен, но лишь до тех пор, пока не становится квасным или, скажем, пепси-коловым. Ничего не поделаешь, для кого-то счастье возможно только в родной берлоге, а кому-то и целой вселенной мало. В конце концов бескрайние земные пространства освоили не домоседы, а космополиты.

Рябой между тем продолжал:

— Изгои без роду и племени вызывают у нас законную неприязнь, — он покосился на вещуна. — Надеюсь ты стал бродягой не по своей воле, а в силу непреодолимых обстоятельств?

— Совершенно верно. В силу обстоятельств. Но иногда мне кажется, что на всем белом свете я лишь один такой. Один как перст… — после этих слов полагалось бы пустить слезу, но мне недоставало сноровки вещуна.

— Не горюй, — Рябой принял моё невинное притворство за чистую монету. — Иногда ветры заносят наших сестробратьев очень далеко от Ясменя, и по воле случая они открывают для себя новые страны. В одной из них, называемой, кажется, Острогом, обитают существа, весьма похожие на тебя (термин, обозначавший у тенетников родню, звучал, конечно, иначе, но «сестробратья» были самым адекватным переводом).

— Вот как! — тут уж моя радость была совершенно искренней. — Ты подал мне надежду. И как же отыскать эту страну?

— Пока рано думать об этом. Тебе предстоит очень многому научиться. С походами в дальние страны придётся повременить.

— Как долго продлится моё ученичество?

— Прежде я бы сказал так: сколько надо, столько и продлится. Но безмятежные времена уходят в прошлое. Обитатели гнилых болот и глухих чащоб, свирепые вредоносцы, и прежде зарившиеся на нашу землю, готовят очередную вылазку. Дабы они не застали нас врасплох, одной бдительности недостаточно. Нужны ещё преданные и ловкие лазутчики. И нужны срочно. Вот почему на твою подготовку отводятся наикратчайшие сроки.

— Позволь узнать, чем ваша страна так привлекательна для вредоносцев? — поинтересовался я. — Она славится плодородными пашнями, тучными стадами, богатыми рудниками?

— В этом смысле природа обделила Ясмень, — ответил Рябой. — Но вредоносцев влечет сюда совсем другое. Они почему-то уверены, что имеют на нашу страну столько же прав, сколько и мы сами.

— Ну так пустите их сюда, — я прикинулся простачком. — Пусть живут рядом с вами. Сверху я видел много пустующих земель.

Вещун застонал и принял положение, которое можно было назвать аналогом позы страуса — свернулся в калачик и обхватил голову руками. Тенетник, наоборот, вскочил и уставился на меня так, словно я из человека превратился в змею подколодную.

Визг, издаваемый им, нескоро сложился в разборчивые слова:

— Чужаку никогда не понять нас! Поэтому я прощаю тебе речи, которые не простил бы никому другому… Вредоносцы — дети ненависти и вражды. Их не усмирить никакими уступками. Добро они понимают как слабость. Проникнув сюда, они испоганят нашу землю, осквернят наши святыни, сделают нашу жизнь невыносимой. У нас нет с ними ничего общего. Мы едим разную пищу, поклоняемся разным богам, говорим на разных языках. Наше противоборство разрешится только кровью. Большой кровью. Ради истребления вредоносцев мы готовы на все. Пусть на свете останется один-единственный тенетник — нас устроит и эта цена.

— От одного-единственного тенетника будет мало проку, — посмел усомниться я. — Ваш род прервется на нём.

— О продолжении нашего рода есть кому позаботиться, — тенетник возвел очи горе. — Светоч — наша могила, но он же и наше лоно.

Говорить дальше не имело смысла. Прав Рябой или не прав, но он здесь хозяин, а я всего лишь пленник, оставленный в живых только по случаю срочной нужды в шпионских кадрах и, надо полагать, ненадолго. Уж если тенетники заранее готовы пожертвовать подавляющим большинством своего населения, то мне в этой заварухе не уцелеть.

Не настаивал на продолжении разговора и Рябой. Уже стоя возле выхода, он произнёс:

— В самое ближайшее время мы встретимся снова. А пока пусть он, — последовал небрежный жест в сторону сразу ожившего вещуна, — обучает тебя языку вредоносцев. Причём упор следует делать на понимание, а не произношение. Догадываешься почему?

— Моё дело слушать, а не болтать, — ответил я.

— Не только. Щеголять перед вредоносцами знанием их языка весьма опрометчиво. Они сразу заподозрят в тебе лазутчика… Какие-нибудь вопросы ко мне имеются?

— Как вредоносцы поступают с разоблаченными лазутчиками?

— Упорствующих подвергают мучительной казни. Слабодушных переманивают на свою сторону. Но среди перебежчиков не было ни одного, кто впоследствии не позавидовал бы судьбе казненных товарищей. Только не подумай, что это голословное заявление, цель которого — напугать тебя. Позднее ты убедишься в моей правоте… Что ещё?

— Как мне быть с питанием? — задавая этот вопрос, я преследовал чисто шкурный интерес: уж если угодил в неволю, так надо хотя бы откормиться на дармовщинку.

— Охотники каждый раз доставляют сюда вдоволь пищи. Приходи и бери. — А тенетники не станут использовать меня как мишень для своих стрел? — Не посмеют. Сейчас я оставлю знак, защищающий тебя. С ним можешь смело ходить повсюду. Он ловко свил мои нечесаные волосы в замысловатую косичку, добавив для пышности несколько прядей пуха. Зеркала здесь, конечно, не сыскать, но на ощупь моя новая прическа напоминала хвост чистокровного английского рысака, с которым перед скачками конюхи проделывают аналогичные манипуляции.

— Не мешало бы и его как-то обезопасить, — я имел в виду конечно же вещуна. — Не хотелось бы ещё до начала учебы остаться без учителя.

— Этого проходимца здесь знают все и без особой нужды не тронут, — презрительно поморщился тенетник. — Но на твоём месте я не стал бы заботиться о нём. Если ты окажешься в беде, он тебе не поможет.

— Как приятно услышать о себе что-то доброе, — хотя тенетника уже и след простыл, вещун по-прежнему говорил полушепотом.

— Что заслужил, то и услышал, — обронил я. — Здесь я с этим типом полностью согласен… Кстати, а кто он, собственно говоря, такой?

— Что ты хочешь знать?

— Хотя бы имя.

— Имя его ты все равно не запомнишь, ибо больше всего оно напоминает предсмертный визг зверька, которого перепиливают тупым ножом. А занимается он, как и все тут, борьбой с вредоносцами. Но, если одни тенетники охраняют границу или преследуют врага, проникшего в пределы Ясменя, он делает то же самое в странах, где таятся вредоносцы и где проживают их союзники. Раньше он сам участвовал в налетах на тайные поселения вредоносцев, но сильно пострадал в одной из схваток. Видел его рожу? Сейчас он почти ничего не видит и плетёт нити заговоров, не покидая родную страну.

Все ясно, подумал я. Начальник внешней разведки. Должность при всех государственных устройствах немалая. Подразумевает недюжинные личные качества, широкие связи, знание иностранных языков и абсолютную беспринципность. Пример — Аллен Даллес. Нередко находится в неявной оппозиции к властям. Пример — адмирал Канарис.

Хотя какая власть может быть в этом громадном муравейнике, называемом Ясменем? Власть подразумевает наличие сильных и слабых, богатых и бедных, лидеров и маргиналов, а тенетники внешне и внутренне похожи друг на дружку, словно патроны, выщелкнутые из одной обоймы.

Выяснив статус Рябого, я продолжал расспросы:

— У вредоносцев, ты говорил, союзники есть. А у тенетников?

— Откуда? Очень уж заносчивый народ. Много о себе мнят… Да и вредоносцы уже всем изрядно надоели. Эти так называемые союзники просто хотят сплавить их куда-нибудь подальше от себя, желательно в Ясмень.

— Несладко покажется вредоносцам, сменившим привычные болота и чащобы на сухую степь.

— За них не беспокойся! Не пропадут. Или Ясмень превратят в болото, или сами сделаются другими. Здесь это запросто.

Понятно, подумал я. В смысле понятно, что ничего не понятно. Чем больше нового я узнавал об этом мире, тем в большее недоумение приходил. Нет, надо слегка проветриться.

— Ты посиди пока здесь, — сказал я вещуну. — Подумай над своим поведением. А я немного прогуляюсь. Поищу что-нибудь съестное.

— Рано. Охотники ещё не вернулись.

— Вдруг что-нибудь со вчерашнего дня осталось…

В силе защитного знака, оставленного мне Рябым, я не сомневался, но на всякий случай опять соорудил себе пуховые бахилы — зачем лишний раз дергать тенетников, бдящих о безопасности своих соплеменников.

Там, где накануне кучами лежали бабочки, не осталось ничего, кроме пестрых крылышек, приклеившихся к сигнальным нитям. В других местах, где, судя по всему, также происходило пиршество, валялась лишь кожура фруктов да перья каких-то пташек.

Оказывается, тенетники не такие уж законченные вегетарианцы, как это мне показалось вначале. Но неужели они едят сырое мясо? Ведь его можно приготовить соответствующим образом и без огня. Например, провялить в лучах Светоча. Или сварить в воде горячих источников, дымы которых я видел, пролетая над Ясменем. Надо бы слить эту идею кому-нибудь в уши…

Ветер, не такой сильный, как в вышине, но по земным меркам едва ли не шквальный, толкал меня то в спину, то в грудь, однако это неудобство вполне компенсировалось тем наслаждением, которое я получал, наблюдая за вольной игрой трав и цветов, затеянной этим ветром.

Пышный луг, простиравшийся до самого горизонта и не истоптанный даже в пределах посёлка, то покрывался серебристыми волнами, и тогда казалось, что на меня наступает бесчисленная рать, размахивающая сверкающими саблями, то шёл завертью, и это походило на волшебный водоворот, в который все гадающие невесты мира разом бросили свои венки.

В небесах было пусто, если не принимать во внимание облаков самого разнообразного цвета и формы: синих башен, розовых знамен, фиолетовых стогов, седых лошадиных морд и нежно-палевых пеньюаров, как будто только что сорванных с исполинских дев, — все это перемешивалось, словно в калейдоскопе, тут же возникало вновь в совершенно иных вариациях и уносилось в сторону Светоча.

Ясмень, безусловно, являл зрелище грандиозное и прекрасное, но я не мог бы долго прожить в этом сплетении вечных бурь.

Тенетники, оставшиеся сегодня на земле, были заняты Делом. Одни сооружали — вернее плели — особенно высокую башню, похожую на минарет. Другие таскали воду из озерца, расположенного на дне котловины (опять же в плетеных мешках). Третьи с помощью игл побуждали к труду громадного флегматичного зверя, чья чёрная шкура лоснилась, как самый лучший бархат, а длинное рыло с могучим кривым клювом напоминало рабочий орган трактора-корчевателя «Кировец».

Он уже успел вырыть в земле изрядную яму, попутно обнаружил гнездо каких-то жирненьких существ, похожих на сурков, и по этому поводу решил немного передохнуть, что весьма не устраивало строгих надсмотрщиков. Короче, ситуация выглядела довольно комично.

Никогда бы не подумал, что тенетники имеют рабочий скот. Или они на время позаимствовали это чудище в какой-то неведомой стране, где вот так запросто водятся землеройки величиной с мамонта?

Поселок был невелик — всего-то пять-шесть дюжин домов, — но с его околицы открывался вид на другие башни, являвшиеся как бы символом каждого форпоста тенетников. Если меня не подводило зрение, все они находились в стадии строительства.

Почему тенетников обуяла вдруг повальная гигантомания? Что это — маяки, капища? Но разве в них нуждается летающий народ, имеющий возможность постоянно созерцать своё немеркнущее божество?

А если башни предназначены для наблюдения за окрестностями, то зачем нужна сигнальная сеть, опутывающая все вокруг?

Вот вам ещё несколько безответных вопросов.

Задерживаясь возле работающих тенетников, я внимательно прислушивался к звукам их речи и постепенно приходил в выводу, что освоить этот язык, одинаково чуждый и человеческому слуху и человеческому голосовому аппарату, в принципе возможно. Главное — побольше упорства и — что весьма немаловажно — веры в себя. Чем я, спрашивается, хуже того же самого вещуна? Даже его собственное яйцо воспылало симпатией ко мне. А ведь оно ни глаз, ни ушей не имеет. Подспудно все ощущает.

Вполне возможно, что когда-нибудь я даже освою язык запахов, на котором общаются и даже поют свои песни аборигены страны Горьких вод.

Вот только противогазом не мешало бы запастись. Уж если от самой простой фразы меня чуть не стошнило, то можно представить, как пахнут их ругательства…

Эти честолюбивые мечтания нарушил душераздирающий крик, запавший мне в память ещё со вчерашнего дня, когда я имел неосторожность зацепить сигнальную нить. Неужели у меня опять вышла промашка!

Однако тенетник-стремщик (от крылатого выражения: стоять на стреме), выскочивший из своего дырявого домика, как чертик из табакерки, указывал совсем в другую сторону.

Все немедленно оставили работу и рассредоточились. Те, кто был вооружен иглами, выстроились цепью за крайними домиками посёлка. Остальные с лихорадочной поспешностью занялись изготовлением сетей, нити которых превосходили толщиной обычные чуть ли не вдвое.

На сей раз это была не ложная, а реальная тревога. Даже меня пробрал озноб, предшествующий назревающей схватке.

Потекли минуты напряженного ожидания. Все тенетники смотрели в одну сторону — навстречу ветру, но в бушующих трав никто не появлялся. Тогда решено было послать вперёд разведчика. Грудь этого молодца украшали три дюжины иголок — одна другой острее.

Он канул в травы, словно в морские волны, и, как я узнал впоследствии, живым его больше никто не видел (кроме неизвестного убийцы, конечно).

Гигантский землерой (женский род как-то не соответствовал этому довольно жутковатому на вид созданию), оставшийся без присмотра, отполз тем временем назад и, явив совершенно не свойственную ему энергию, несколькими ударами развалил башню, уже почти достроенную тенетниками. Её необычайно прочные и эластичные стены, сотканные из многих слоёв паутины, не могли устоять против могучего клюва, способного, наверное, сокрушить и гранитную скалу.

Так сонный и добродушный здоровяк превратился в разъяренного дьявола.

Тенетники со всех сторон бросились на взбесившегося зверя. Десятки стрел вонзились в бархатистую шкуру, но урона от них было не больше, чем мне, к примеру, от занозы.

Гораздо эффективнее оказались только что сделанные сети. При помощи одной даже удалось связать землерою пасть (заструнить, как говорят охотники-волчатники), но ведь он и до этого не кусался, а только долбил клювом налево и направо.

Когда тенетники наконец одержали верх (одна из стрел, вонзившись в глаз зверя, поразила мозг), половина посёлка лежала в развалинах, а жертвы среди его защитников исчислялись десятками.

Но на этом военные действия не закончились. Несколько тенетников остались охранять землероя, чьё тело ещё подергивалось в предсмертных конвульсиях, а остальные устроили настоящую облаву — не только в поселке, но и по всей прилегающей к нему территории. Тщательно страхуя друг друга (один идёт вперёд, двое других с иглами на изготовку — сзади), они заглядывали в каждый уцелевший домишко, разбирали развалины, очень похожие на растоптанные осиные гнезда, обшаривали заросли высокой травы, спускались в котловину и даже забрасывали сети в озеро. Кого именно они искали, оставалось для меня загадкой.

Тут кто-то тронул меня за руку. Я встрепенулся, словно птица, ощутившая вдруг холодное прикосновение змеи, но это был всего лишь вещун, покинувший наше общее жилище. Любопытство в нём все же пересилило страх.

Я кратко изложил свою версию случившегося, а потом спросил, указывая на мертвого зверя:

— Неужели это и есть вредоносец?

— Скажешь тоже! — ухмыльнулся вещун. — Неужели ты крюконоса никогда раньше не видел? Они водятся в стране Гигантов, да и сюда частенько забредают. В пищу не годятся, но легко приручаются и способны выполнять любые земляные работы. Хоть канал вырыть, хоть ловчую яму…

— Кто же натравил этого крюконоса на тенетников? Вредоносцы?

— Кто же ещё!

— А кого сейчас ищут тенетники?

— Вредоносцев, понятное дело.

— И как же они должны выглядеть?

— Как обычно… А впрочем, я не знаю, — настроение вещуна вдруг резко изменилось в худшую сторону. — От вредоносцев всего можно ожидать. Только боюсь, что их здесь уже и в помине нет.

— Жаль. А я хотел на них хоть одним глазком глянуть.

— Этого счастья тебе ещё хватит, — посулил вещун, поспешно удаляясь. — Вдоволь нахлебаешься… Но сегодня вредоносцы крепко насолили тенетникам!

Похоже, он был даже рад такому развитию событий.

Очень скоро я понял причину, заставившую вещуна ретироваться.

Все небо, словно в снегопад, покрылось танцующими по ветру пушинками, которые по мере приближения к земле быстро превращались в белые кляксы, а потом и в пышные султаны.

Тенетники, вылетевшие сегодня на охоту или по каким-то другим делам, наверное, уже прослышали о случившемся и теперь возвращались всем скопом. Можно было легко представить себе чувства, обуревавшие летунов, разом лишившихся и своего жилья и своих сестробратьев, а потому вещун решил потихонечку смыться, дабы не угодить кому-нибудь из них под горячую руку. Похвальная предусмотрительность.

Приземляющиеся тенетники на какое-то время да же затмили белый свет — казалось, что посёлок накрыла огромная тюлевая штора. Сразу возник сумбурны многоголосый гам, неизбежный при любой большо беде. Уж если повседневный говор тенетников напоминал стенания, то стенания у них были — впору уши за тыкать.

Многократно умноженные силы возобновили прочесывание местности, из соседних поселков вызвали подмогу, повсюду выставили дозоры, но и эти меры не дали никаких результатов. Враги, так и не явившие свой истинный лик, словно растворились.

Лишь в пятистах шагах от посёлка нашлась иголка по общему мнению, принадлежавшая прежде безвестно сгинувшему разведчику. Её долго и внимательно рассматривали со всех сторон, а затем присоединили к зловещей куче, в которой лежали не только целиком сохранившиеся тела, но и их отдельные фрагменты (уж если страшный клюв зверюги попадал в кого-нибудь, то от бедняги только клочья летели).

Спустя какое-то время, потраченное на бурные дебаты, тенетники приступили к вскрытию злосчастного крюконоса, ставшего если и не зачинщиком, то главным исполнителем диверсии. В ход пошли иголки, которые, как оказалось, могли заменять не только стрелы но и ножи.

Не дожидаясь, пока зловонная требуха зверя вывалится наружу, я поспешил прочь. Глумление над мёртвым телом, будь то человек, скончавшийся по неясным причинам, или кабанчик, предназначенный на съедение, всегда вызывало у меня глубокое отвращение. Даже процесс потрошения курицы шокировал меня, что нередко служило поводом для насмешек сверстников.

И это при том, что крови я не боюсь. Мне знакомы ристалища, камеры пыток и эшафоты. Но вот бойни, живодерни, морги… Бр-р-р… То ли это какая-то неизвестная науке фобия, то ли за столько лет сумасшедшей жизни моя душа просто не успела в достаточной степени зачерстветь. Возможно, я ещё не потерян для добра.

А впрочем, эти сантименты ничего не доказывают. Свои слабости есть у всех. История знает кровавых тиранов, которые обожали кошек и рыдали от музыки Вагнера…

Однако вернуться в жилище мне не позволил Рябой, возникший как из-под земли. Похоже, что у тенетников и вредоносцев есть одна общая черта — при каждом удобном случае устраивать засады.

— Все видел? — коротко осведомился он.

— Видеть-то видел, да почти ничего не понял, — признался я. — Откуда здесь взялись вредоносцы?

— Как раз это мы сейчас и выясняем, — он глянул через моё плечо туда, где мелкие группы тенетников продолжали в разных направлениях утюжить высокие травы. — А у тебя самого никаких соображений нет? Свежий ветер, говорят, остужает, а свежая голова — выручает.

— Я бы на вашем месте не рассылал всех летающих тенетников в разные стороны, — сказал я. — Пусть бы парочка сестробратьев постоянно парила над поселком… Мне сверху видно все, ты так и знай, — слова песни, некогда снискавшей себе популярность совсем в другом мире, сами собой сорвались с моих губ.

— Сверху вредоносцев не заметишь, — возразил — Они как тень… Вспомни, что случилось сегодня. Сначала они отвлекли наше внимание, а затем завладели крюконосом. Хотя не исключено, что они и раньше таились в нём. Бессловесная скотина пожаловаться не может, да и скверногоном её не накормишь…

Я понял, что речь идёт о той самой сверхгорькой траве, которой под угрозой смерти мне довелось отведать на границе Ясменя. Вот, оказывается, для чего она нужна — для изгнания вредоносцев. Кто бы мог подумать…

— Вы полагаете, что вредоносец мог находиться в теле крюконоса? — уточнил я.

— Тут и сомнений быть не может.

— Неужели вредоносцы такие маленькие?

— Они разные. Те, которые живут в болотах, бывают крупнее нас с тобой. А обитатели чащоб примерно вот такие, — он приставил ребро ладони к середине своего бедра. — В чащобе труднее прокормиться. Но эта мелюзга вреднее всех других.

— Наконец-то я узнал о вредоносцах хоть что-то конкретное. Все прежние рассказы выглядели как сказки о злых привидениях.

— Они и есть привидения, — кивнул Рябой. — Я воюю с вредоносцами всю свою жизнь, а знаю о них ненамного больше твоего. Да и то главным образом с чужих слов.

— А вы не пробовали свести траву вокруг своих поселков? — эту идею мне, наверное, подсказала генетическая память: один из моих предков по отцу участвовал в Кавказской войне, где русские войска не столько сражались, сколько вырубали горные леса. — Пустить по ней скот? Или посыпать едкой солью?

— На что тогда станет похож наш родимый Ясмень? Если ты заметил, мы уже и так уничтожили все деревья и кусты. Ради дюжины самых обычных фруктов приходится летать в соседние страны.

— Да, положеньице… — одно только упоминание о пище заставило меня сглотнуть слюну.

Этот рефлекторный акт, подтверждающий теорий академика Павлова о наличии второй сигнальной системы, не ускользнул от внимания Рябого.

— Ты, наверное, хочешь есть? — спросил он.

— Ну как сказать… — я деликатно замялся. — Сначала хотел, а потом все желание пропало.

— Вот и хорошо. Нынче придётся поголодать. По известной тебе причине охотники вернулись без добычи, а сейчас нам всем предстоят совсем другие заботы. Надо как можно быстрее переправить мертвецов в подобающее им место.

Вспомнив недавнее высказывание Рябого о том, что Светоч не только лоно, но и могила тенетников, я указал рукой вверх:

— Это место находится там?

— Конечно. Мертвец, не приобщившийся к небесному огню, обязательно станет разносчиком новых смертей. Отправляя наших почивших сестробратьев в Светоч, мы не только воздаем должное их заслугам, но и защищаем самих себя.

Похороны в недрах солнца, пусть даже такого ущербного, как Светоч, — дело весьма нетривиальное, подумал я. То же самое, что пирушка в чреве кита или первая брачная ночь в притоне разврата.

Однако мысли мыслями, а вслух я произнёс следующее:

— В каждой стране существуют свои погребальные Церемонии, зачастую весьма оригинальные, но ни о чем подобном мне прежде и слышать не приходилось.

Фраза эта, произнесенная с должным пиететом и оттенком скорби, никакого скрытого смысла не имела, но Рябой истолковал её превратно, приняв за несказанное желание поучаствовать в прощальной церемонии.

Ты можешь проводить наших сестробратьев в последний путь, — молвил он с редкой для тенетника благосклонностью. — Это весьма впечатляющее зрелище. Мало кому из чужаков доводилось созерцать его.

Честно признаться, такое предложение слегка ошарашило меня. Первый (и пока последний) полет над Ясменем оставил не самые приятные воспоминания. Журавль испытывает в небе одни ощущения, а лягушка, которую он несет в своё гнездо, — совсем другие. Однако отказ мог оскорбить Рябого, от которого зависела моя дальнейшая судьба. Делать нечего, надо соглашаться. Как говорится, дают — бери, зовут — иди.

Впрочем, мой ответ звучал достаточно уклончиво:

— Я бы не против. Но боюсь, что присутствие на столь горестной церемонии чужака может оскорбить чувства других тенетников.

— Любой чужак, не убоявшийся предстать перед божественным ликом Светоча, заслуживает уважения нашего народа. Да и для тебя самого это станет незабываемым событием. Не исключено, что, разделив нашу беду и приобщившись к нашей печали, ты превратишься в страстного приверженца нашего дела. Подобные случаи уже бывали. Служа не ради выгоды или спасения собственной шкуры, как другие, а ради убеждений, ты принесёшь гораздо больше пользы.

Столь высокопарной речи мог бы позавидовать даже такой прирожденный трепач и лицемер, как вещун. Разница была лишь в том, что Рябой говорил совершенно искренне. Язва скепсиса и нигилизма не коснулась тенетников. Либо развитию этой интеллигентской заразы мешала опасность, постоянно висевшая над Ясменем, либо народ, не затронутый благами цивилизации имел к ней стойкий иммунитет.

У папуасов не бывает скептиков, а среди тибетских горцев не найдешь нигилистов.

Короче, Рябой не оставил мне выбора. И я скрепя сердце согласился. На сборы мне было дано ровно столько времени, сколько понадобится тенетникам для того, чтобы сплести для своих мертвецов паутинные саваны.

Вещун охарактеризовал полученное мною приглашение как знак доверия. Впрочем, добавил он, это может быть какой-то коварный ход, связанный с дальнейшей проверкой моей лояльности. Когда в лицо полыхнет жар Светоча, во всем признаешься.

Яйцо пришлось оставить на попечение законного владельца (но при условии, что тот не будет прикасаться к котомке). Зачем рисковать такой драгоценностью, если ещё неизвестно, вернусь ли я с погребальной церемонии. По словам вещуна, это было довольно рискованное предприятие, во многом зависящее от причуд ветра и капризов Светоча. Случалось, что в последний путь отправлялись не только покойники, но и похоронная команда.

Простились мы довольно холодно, и я поспешил к центру посёлка, где тенетники-пряхи уже заканчивали пеленать трупы, а летуны распускали по ветру кудели пуха.

Сборы проходили быстро и деловито, без лишних сантиментов. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что тенетники хотят поскорее покончить с этим тягостным делом, но я-то знал, что их подгоняют совершенно иные соображения. Мертвецы таили в себе угрозу, только не знаю какую — действительную или мнимую.

Вид готовых к полету пуховых шлейфов — таких сверкающих, таких нарядных, таких живых — как-то не вязался с целями намечающегося воздушного парада. А может, так оно и к лучшему — чрезмерная скорбь разъедает душу, как чёрная немочь. Зачем зря грустить! И я бы пожелал себе такую смерть: вместо долгого гниения в сырой земле — мгновенное приобщение к огненному божеству.

Взлетали попарно. Один летун нёс на себе покойника, другой — участника траурной церемонии. Рябой взмыл в воздух одним из первых, мне досталось место в предпоследней паре.

Попутный ветер быстро помчал нас над Ясменем, и я получил возможность без всяких помех созерцать землю с высоты птичьего полета. Всюду расстилалась плоская, безлесная равнина, главной особенностью которой были уже знакомые мне котловины, появляющиеся то слева, то справа, то прямо по курсу. Случалось, что одна котловина, менее древняя, накладывалась на другую, и тогда в суматошливые небеса с немым укором взирал знак бесконечности.

Впрочем, пейзажи Ясменя ничем не напоминали лунную поверхность. Все котловины имели одинаковый размер и идеально круглую форму, более того, в их распределении ощущалась какая-то закономерность, недоступная моему не слишком изощренному рассудку.

Поселки встречались ещё чаще, чем котловины, и в каждом из них возводились высокие башни, а кое-где и по несколько сразу. Строительный бум прямо-таки обуял Ясмень.

Но если брать в целом, картина получалась довольно однообразная. Благодаря повсеместному и беспрестанному волнению трав создавалось впечатление, что мы проносимся над зеленоватым неспокойным морем. Разглядеть что-либо подозрительное в этом мельтешении света и тени было практически невозможно.

Тенетники летели без всякого порядка, вольной стаей, все время меняясь местами. Мы то отставали, то, наоборот, вырывались вперёд. Когда «пуховики» сближались друг с другом, я отводил глаза в сторону, чтобы не видеть длинных белесых коконов, в которые были упакованы покойники.

Момент сближения с облаками я как-то проворонил и, внезапно оказавшись в серых, волглых сумерках, поначалу даже немного растерялся. Но уже спустя пару минут яркий свет ослепил меня, и все вокруг заиграло бликами — и верхняя кромка облаков, и шлейфы пуха, и капельки влаги, сконденсировавшиеся на наших телах. Я заметил, что мой летун уже не отдается на волю ветра, а отчаянно борется с ним, устремляясь все выше и выше.

Не успев как следует обсохнуть, мы угодили в новый слой облаков, куда более мощный, чем предыдущий. Теперь, чтобы рассмотреть пальцы на руках, мне приходилось подносить их к самому носу.

Только сейчас я осознал, как велико расстояние, отделяющее меня от земли, и чувство, возникшее при этом, было подобно удару электрического тока. В голове помутилось, а по коже пробежал мерзкий озноб. Впервые я пожалел о том, что согласился участвовать в столь рискованном мероприятии.

Куда мне равняться с тенетниками! Да они, вполне возможно, и родились-то прямо в воздухе. А я не стрекоза, не ласточка и даже не летучая мышь.

Все мои предки ходили по земле, чурались враждебных человеку стихий и выше колокольни никогда не поднимались. Потому, наверное, и род свой исправно продолжали.

Я же по собственной глупости взгромоздился на закорки несуразного, полубезумного существа, возомнившего себя соперником птиц, и согласился вознестись вместе с ним выше самых высоких облаков. О горе мне!

Мысль моя оказалась в некотором смысле пророческой, потому что мутная пелена унеслась вниз, и над нами распахнулось необъятное фиолетовое небо.

Я и в самом деле оказался выше облаков. Более того, я оказался выше Светоча. На нас пала тень от «пуховика», проплывавшего где-то внизу!

Но это были ещё ягодки по сравнению с компотом, ожидавшимся в самое ближайшее время. Впереди я увидел громадный круглый провал, в который рушить налетающие со всех сторон облака. Вне всякого сомнения, это была верхушка той самой атмосферной воронки, чьё основание так поразило меня своим видом во время первого полета над Ясменем.

Нечто похожее, хотя куда менее масштабное, мне приходилось наблюдать, пролетая на спортивном самолете вблизи Ниагарского водопада (ах, сколько времени миновало с тех пор!). Для планеты Земля это было из ряда вон выходящее зрелище — колоссальные массы воды достигали дугообразного обрыва и, вспенившись, свергались вниз, в кипящую бездну.

Здесь же вместо дуги была замкнутая окружность, в бездну падала не грохочущая вода, а тишайшие облака, да и сам небесный провал, созданный по прихоти Светоча, равнялся многим тысячам Ниагар сразу.

Зрелище действительно было потрясающее, даже с такого расстояния. Тут уж Рябой не обманул меня.

Кроме грандиозных размеров и полной тишины, нарушаемой лишь воем ветра, имелась ещё одна особенность, отличавшая облакопад Ясменя от водопадов Земли, — столб света, исходивший из провала. Именно к нему и направлялись тенетники, построившиеся журавлиным клином.

Полет, ещё недавно проходивший в полном согласии с ветром, превратился в отчаянное противоборство с ним. Тенетники усиленно маневрировали, стараясь подойти к Светочу как можно ближе и не сгореть при этом в его лучах. Тут, кроме благоприобретенного мастерства и врожденных способностей, требовались ещё и отчаянная смелость, соединенная с хладнокровием.

Это был первый случай в практике моей бродячей жизни, когда похороны рядовых членов сообщества превращались в самоубийственные игрища. Не приведи господь, если обстоятельства заставят меня стать жертвой, а не зрителем этой мрачной мистерии.

Вскоре я разгадал намерения тенетников. Они стремились подняться как можно выше уровня провала, являвшегося той самой гранью, из-за которой уже нет возврата, чтобы потом, сбросив свой скорбный груз, уйти на безопасное расстояние по касательной к центростремительной силе, не только засасывающей облака в бездну, но и отбрасывающей прочь все предметы, двигавшиеся под строго определенным углом к ней.

Теперь моя жизнь совершенно не зависела от меня. Оставалось надеяться, что тенетники не подкачают, ведь рейсы к Светочу были для них привычным делом. На войне, пусть даже не объявленной, похороны — повседневная обыденность.

Клин тенетников превратился в цепочку, голова которой уже огибала провал, чьи недра с каждой минутой сияли все ярче и ярче. Затем цепочка перестроилась в две линии — внешнюю и внутреннюю, если смотреть со стороны Светоча.

Внутреннюю линию составляли «пуховики», которым в самом скором времени предстояло расстаться со своей поклажей. Когда все они оказались на одинаковом расстоянии от края провала — белые шлейфы указывали точно в его центр, — тенетники дружно запели.

Сказать, что голоса их не отличались мелодичностью, — значит ничего не сказать. Тем не менее вой и визг, издаваемые всей этой летающей оравой, странным образом гармонировали со стенаниями ветра, производя прямо-таки потрясающий эффект.

Вы можете представить себе торжественную ораторию, в которой живые голоса певцов сплетаются с рёвом бури, а вместо оркестра звучат раскаты грома и перестук дождя. Вы скажете: такое невозможно — и будете правы. Но мне, болтающемуся между небом и землёй в непосредственной близости от геенны огненной, посчастливилось услышать нечто подобное.

Жаль, что музыкальное сопровождение оказалось не слишком разнообразным. Одни только печальные скрипки ветра и ничего более…

Провал был уже рядом. Здравый смысл подсказывал мне: закрой глаза и не смей заглядывать в этот омут света — но что такое здравый смысл по сравнению с возможностью приобщиться к божественному откровению?

Я понимал, что рискую ослепнуть, но мои глаза, жадные до всего нового, так и липли к запретному зрелищу. Без ложной скромности могу признаться, что за мной числится немало самых разных подвигов, но взгляд в зеницу Светоча навсегда останется одним из наиболее памятных.

Да, это сверкающее чудо не имело никакого отношения к звездам, разбитым, словно чиновники, на семь неравнозначных классов, да, его размеры можно было сопоставить с точкой, но ведь не зря говорят, что самый крошечный бриллиант дороже горы пустой породы. Какие величественные и грозные явления порождал этот малыш — буйные ветры, испепеляющий жар, ослепительный свет, грандиозную небесную воронку!

Хор тенетников прервался (не умолк, а именно прервался на самой высокой ноте), и от головного «пуховика» отделился кокон с мертвецом, на таком расстоянии казавшийся рисовым зернышком.

Он полетел вниз по косой, со скоростью, заметно превышающей нормальную скорость падения, ну совсем как ракета класса «воздух — земля».

Облегченный «пуховик» сразу отвернул в сторону, и поминальная песня грянула вновь. Все пошло как по конвейеру: надрывный куплет, пикирующий покойник, снова куплет, снова покойник — и так далее.

Несчастье случилось в самом конце церемонии, когда я уже начал успокаиваться.

Ветер, до сего момента пусть и резкий, но постоянный, вдруг выстрелил порывом необыкновенной силы. Один из «пуховиков», подхваченный этим вихрем, вильнул шлейфом, совершил в воздухе замысловатый кульбит и, даже не успев освободиться от погребального кокона, завертелся в штопоре.

Притяжение Светоча довершило остальное, и, войдя в провал, тенетник вспыхнул вместе со своим чудесным крылом, разделив тем самым судьбу легендарного Икара. Дальше летела уже не хвостатая комета и даже не метеор, а просто комок огня.

Никто не попытался спасти гибнущего товарища.

И то верно — небо не прощает безрассудного молодечества. Зачем множить жертвы, бросаясь на выручку неудачнику?

Похороны тем временем шли своим чередом. Последний кокон, сброшенный в провал, как мне показалось, своими размерами уступал всем остальным. В нём, наверное, находились останки тех, кого крюконос, доведенный коварными вредоносцами до бешенства, буквально растерзал.

Возвращаться довелось против ветра — петляя, лавируя, временами ныряя к самой земле. Хуже того, какую-то часть пути я и мой партнер проделали в положении «вверх ногами» — уж и не знаю, какая в этом была необходимость.

Сами понимаете, что все эти фигуры высшего пилотажа, исполненные без должной заботы о пассажире, мало способствовали отдохновению тела и успокоению духа, что считается главной целью прогулок на свежем воздухе. Таким разбитым, как после путешествия к Светочу, я давно себя не ощущал. Верно говорят: на чужой ковер-самолет не садись.

Кое-как добравшись до своего скромного жилища, я, словно подкошенный, рухнул на пуховую подстилку. Боже, какое счастье ощущать под собой непоколебимую твердь! Клянусь, что никогда не встану с этого места! Так и буду лежать здесь до скончания века!

— Укачало тебя, — посочувствовал вещун, баюкавший на руках яйцо. — Зато кушать нескоро захочешь.

Если вообще когда-нибудь захочу… — простонал я. — Кажись, у меня что-то в брюхе оторвалось. То ли кишечник от желудка, то ли желудок от пищевода.

В пустом брюхе ничего оторваться не может, — вполне резонно заметил вещун. — Это нелепость. С таким же успехом можно допустить, что в пустой голове появляются умные мысли.

— Меня больше волнуют не пустые головы, а пустой мешок, куда тебе следует вернуть взятый без спроса заклад, — деликатно добавил я, хотя полагалось бы строго прикрикнуть: «Положи яйцо на место!».

Странное создание, напоминавшее сказочного Колобка и своим видом, и своей изворотливостью, само выскользнуло из рук вещуна (к явному огорчению последнего) и, немного попетляв между нами, ловко нырнуло в котомку, уже ставшую для него чем-то вроде родного дома.

— Ну ладно, — вздохнул вещун. — С возвращением тебя. О впечатлениях не спрашиваю. Подожду, когда ты соберешься с мыслями.

— Впечатление осталось только одно: это не для меня, — я погладил пух, вольно реявший в воздухе. — Рожденный топать порхать не может.

— Не зарекайся. Совместные полеты для тенетников — то же самое, что для других народов совместные молитвы или совместные совокупления. Проще говоря, святое дело. Если поступит новое предложение, не вздумай отказываться. Уж коли вошел к ним в доверие, так надо развивать успех.

— Хорошо тебе говорить. А я ни рукой, ни ногой пошевелить не могу, — увы, это не было преувеличением.

— Но язык у тебя, надеюсь, шевелится?

— Что за странный вопрос! Я ведь с тобой не на пальцах разговариваю.

— Вопрос не странный, а очень даже нормальный. Если у тебя с головой и языком все в порядке, мы безотлагательно приступим к занятиям по изучению быта, привычек, верований и обиходной речи вредоносцев.

— Что за спешка! Нельзя ли отложить все это на потом? — взмолился я.

— Нельзя. На сей счёт мною получены самые строгие указания от… — серия коротких взвизгов, которыми завершилась фраза, по-видимому, обозначала настоящее имя Рябого.

— Когда ты его видел? — удивился я.

— Только что. Вы, наверное, разминулись… Я немного задремал и забыл спрятать яйцо. Хорошо хоть, что оно вовремя изменило вид. Со стороны можно было подумать, что я собираюсь разгрызть мозговую кость. Тенетник глянул на меня так, словно это я виноват в смерти его сестробратьев, и предупредил, что отныне не потерпит с нашей стороны никакого безделья. Дескать, опасность, исходящая от вредоносцев, возрастает и ты должен отправиться к ним в самое ближайшее время.

Вот те раз, подумал я. С чего бы это Рябой заявился сюда, даже не дождавшись моего приземления? А вдруг я во время полета повредил себе что-нибудь? Или сошел с ума от страха?

Словно бы угадав мои мысли, вещун добавил:

— Он очень спешил и на прощание сказал, что отправляется куда-то далеко, чтобы решить твои дела.

— Так и сказал? — не поверил я.

— Так и сказал, — подтвердил вещун. Двужильные эти тенетники. Не успели прилететь?

и снова в воздух. Неужели они даже в отдыхе не нуждаются? Или полет для них — что-то вроде алкоголя, которого, как известно, всегда недостаточно?

— Он не уточнял, о каких именно моих делах идёт речь? — спросил я.

— Нет. Только обронил вскользь… Но главное не это. Как я понял, после возвращения он собирается устроить тебе испытание. Если ты с ним не справишься, меня ожидают неприятности.

— Почему тебя, а не меня?

— Такая уж наша судьба — страдать за чужие промахи и прегрешения, — пригорюнился вещун.

— Так и быть, — сдался я. — Начинай свои уроки. Только покороче. Что там у вредоносцев с бытом и привычками?

— Нет у них быта. Вредоносцы полагают, что нынешнее существование есть лишь преддверие будущей жизни, которая начнется сразу после захвата Ясменя. А поэтому повседневным заботам не уделяется никакого внимания. Они спят где придётся и едят то, что пошлет случай. Это, собственно говоря, касается уже привычек. Среди вредоносцев бытует поверие, что в грядущей новой жизни они должны переродиться. Как это будет выглядеть на самом деле, не знает никто, в том числе, наверное, и они сами. Обретя новый облик, вредоносцы не будут отвечать за свои прежние поступки и даже не смогут их вспомнить. Вот почему в душах этого народа нет никакого внутреннего сторожа, вроде совести или страха божьего. По мнению вредоносцев, они всегда правы, даже в самых дурных своих поступках.

Идея, скорее, пугающая, чем забавная, подумал я. То же самое учение о карме, только вывернутое наизнанку. Зачем в этой жизни воздерживаться от зла и смирять свои страсти, если следующая начнется с чистого листа.

Вещун между тем продолжал:

— В зависимости от условий существования вредоносцы бывают двух видов. Болотные называются чревесами и вид имеют соответствующий, особенно когда сыты. Лесных кличут прытниками. Те помельче, но злее.

— Каковы отношения между чревесами и прытниками? — поинтересовался я.

— Ты лучше спроси, как вредоносцы относятся друг к другу. Видовая разница особого значения не имеет.

— Будем считать, что уже спросил.

— Друг к другу они относятся вполне терпимо, но только в тех случаях, когда собираются устроить тенетникам какую-нибудь пакость. А в остальное время грызутся, как дикие звери. За кусок жратвы готовы разорвать соплеменника в клочья. Ведь никакого греха в том нет. Наступят благие времена, и все прежнее забудется.

— Если вредоносцы не щадят своих, то можно представить, как они относятся к чужакам. — Перспектива познакомиться с этим народом поближе привлекала меня все меньше и меньше.

— В понимании вредоносцев чужаки бывают разными. Одни им только мешают, и таким, конечно, пощады нет. А другие их, наоборот, подкармливают. Что ни говори, а вредоносцы для Злого Котла — это сила. К их помощи обращаются всякий раз, когда какой-нибудь местный царек собирается свести счеты с соперниками.

— Допустим, что с бытом и привычками все более или менее понятно. А что известно о верованиях вредоносцев? — рассказ вещуна мало-помалу так увлек меня, что я даже забыл про усталость.

— Тут случай довольно интересный. Возможно, в пику своим врагам-тенетникам вредоносцы поклоняются некоему антиподу Светоча — всесокрушающему Гробовику, чей образ проявляется только в делах его и место которого не в небе, а под землёй. Именно он в предначертанный срок поможет вредоносцам погубить тенетников, а впоследствии поспособствует их перерождению. Причём Гробовик и Светоч не могут существовать совместно. Жизнь одного есть смерть другого.

— Подожди, — перебил я вещуна. — Поскольку в существовании Светоча может сомневаться только слепой, из твоих слов следует, что божество вредоносцев сейчас мертво. Так?

— Пусть будет так, — поморщился вещун. — Но я преподаю тебе не урок логики, а урок веры. Причём чужой. Смею тебя уверить, что, если смотреть со стороны, всякая вера кажется нагромождением нелепиц.

— Тут я с тобой не берусь спорить. Давай лучше вернемся к любопытным отношениям Гробовика и Светоча.

Пока тебе хватит и самых общих сведений. С подробностями познакомишься на месте, — он как-то странно ухмыльнулся. — Сейчас мы перейдем к самой сложной части занятий, которая потребует от тебя немало внимания и прилежания. Догадываешься, что я имею в виду?

— Догадываюсь… — былой задор сразу угас, но пути назад уже не было. — В мою бедную голову будут вдалбливать язык вредоносцев.

— Почему же вдалбливать? Вдалбливают кол в неподатливую землю. А нам без обоюдных усилий никак не обойтись. Времени на обучение отпущено мало, так что придётся постараться. Прерываться будем только на сон.

— И на еду, — добавил я:

— Если ты вспомнил про еду, значит, тебе уже немного полегчало… Ну что, приступим?

— Давай… Для начала произнеси мне какую-нибудь фразу на языке вредоносцев.

— Изволь, — молвил вещун, но больше не проронил ни звука, а только хватал ртом воздух, словно рыбина, попавшая в замор.

— Тебе плохо? — забеспокоился я.

— Нет, — он едва заметно улыбнулся.

— Ты язык забыл?

— Да нет же! Просто ты не расслышал моих слов. Голос вредоносцев, в отличие, скажем, от тенетников, так низок, что его улавливает не всякое ухо.

— А твоё, значит, улавливает!

— Моё улавливает, — не без гордости подтвердил вещун.

— Что тогда прикажешь делать мне?

— Тебе придётся читать их речь по губам… Обучение мы построим так: сначала я буду говорить на языке вредоносцев, но обычным голосом. Ты будешь слушать меня и одновременно следить за моим ртом. Позже, когда ты кое-чему научишься, мы целиком перейдем на беззвучную речь. Понимаю, что это двойная работа, но выхода, увы, нет.

Это понимал и я сам. Реально выхода действительно не было. Сбежать отсюда нельзя. Рябой — единственный, на кого здесь можно положиться, — кровно заинтересован в моих лингвистических успехах. Его разочарование обойдется нам очень дорого. Ну что же, как говорится применительно к нашему случаю, хочешь жить — умей учиться.

— Повтори вслух фразу, которую ты отшлепал губами, — сказал я, а когда вещун с готовностью исполнил эту просьбу, и добавил: — Теперь переведи на понятный мне язык.

— Я сказал: «Вот ты и попался, подлый лазутчик!» Не исключено, что это будут последние слова, которые ты услышишь, а вернее, распознаешь в своей жизни.

— Хватит пугать, — буркнул я. — Тоже мне шутник выискался… Лучше-ка приступай к своим обязанностям. Только начиная с самых простых слов.

— Не с самых простых, а с самых употребляемых, — поправил меня вещун.

Самые употребляемые слова из лексикона вредоносцев, как оказалось, делились на несколько групп.

Одна, например, отражала реалии их суровой жизни — враг, опасность, вылазка, укрытие, засада ну и, конечно, смерть. Причём смерть трех принципиально разных видов. Подобные нюансы вещун разъяснить не смог.

Другая группа слов относилась к быту, которого, по мнению того же вещуна, у вредоносцев не было и в помине — еда, питьё, одежда, посуда, сон. Дом понимался как место для ночлега, а обувь вообще не упоминалась.

Не остались без названий и части тела — руки, ноги, голова. Здесь я для себя никаких сложностей не видел, хотя они намечались впоследствии, при описании черт лица.

Животный мир в представлении вредоносцев был не слишком разнообразен — зверь, рыба, птица, змея, пиявка, комар, вошь. То же самое относилось и к флоре — дерево, трава, куст, тростник, ряска. Окружающая реальность характеризовалась не менее скупо — вода, воздух, земля, огонь, земля пополам с водой (очевидно, болото), небо. Ясмень вредоносцы называли незамысловато, но с намеком на перспективу — «наша земля».

Термины, касающиеся семьи, брака и родственных отношений, полностью отсутствовали, что наводило на мысль об однополой природе вредоносцев. Неужели весь Злой Котёл населен подобными уродами? Или, наоборот, уродом нужно считать меня?

На этом наши занятия в общем-то и закончились. И что интересно, первым сдался не я, что было бы вполне понятно, а вещун, ещё до моего прихода отлежавший себе все бока. Едва добравшись до темы глаголов, он уснул, уронив голову на плечо.

К чему труднее всего привыкнуть на Тропе, так это к разнобою в суточных ритмах или к их полному отсутствию, что как раз и имело место в Ясмене. Благодаря никогда не заходящему Светочу день здесь длился бесконечно.

Дабы не потерять ориентировку во времени, тем более что ориентировка в пространстве была потеряна безвозвратно, приходилось придерживаться какой-то системы отсчета. Самой простой и удобной из них была та, где за единицу измерения принимался период, объединявший сон и бодрствование.

Той же самой системой пользовался и я, называя свои условные сутки несправедливо забытым русским словом «обыденки», как раз и обозначавшим трудовой день и покойную ночь, взятые вместе.

Так вот на протяжении по меньшей мере семи обыденок я почти непрерывно практиковался в языке вредоносцев, отрываясь от занятий только для сна и кормежки. Кто-то разговаривает на мёртвых языках, кто-то предпочитает искусственные, а на мою долю достался язык, по известным причинам понятный одним только его обладателям да ещё таким талантам, как вещун.

Дошло до того, что даже во снах я стал ощущать себя вредоносцем — босым, одетым внакидку из луба, поедающим пиявок, ночующим в болотном бочаге и мечтающим о грядущей счастливой жизни в Ясмене, то бишь в Нашей стране.

Единственной отдушиной для меня была кормежка, но она случалась не так часто, как этого хотелось бы, — примерно раз в обыденки, когда охотники возвращались в посёлок.

Как оказалось, доставляли они не только полудохлых бабочек, являвшихся, так сказать, побочной добычей, но и много другой пищи, более подходящей для мужчины в расцвете лет, ведущего свою родословную от приматов, предпочитавших мясную пищу любой другой.

Значительную часть трофеев составляло то, что на моей родине принято было называть гастрономией — битая птица, рыба разных видов, наиболее лакомые части мясных туш (целого барана, а тем более быка по воздуху не попрешь).

Самое занятное, что некоторые продукты уже прошли кулинарную обработку. Невольно напрашивалась мысль, что тенетники, по примеру небезызвестного барона Мюнхаузена, умеют подманивать к себе жареных уток, а рыбу в реках ловят исключительно копченую.

Вещун, питавшийся редко, но метко (ни один человек не смог бы умять за один присест столько, сколько запросто съедал он), однажды разъяснил мне этот феномен.

Оказывается, главным источником существования тенетников была не охота и тем более не собирательство, а меновая торговля, на поприще которой они достигли немалых успехов.

Пользуясь своими способностями к полету, тенетники проникли не только в соседние, но и в дальние страны. Изучив конъюнктуру каждого отдельно взятого рынка, они наладили встречные перевозки остродефицитных товаров, имея немалый куш за транспортные и посреднические услуги.

Таким образом, все эти разговоры об охотниках и добыче были, мягко говоря, преувеличением. Под возвращением охотников подразумевалось возвращение торгашей, а добыча являлась не чем иным, как банальным доходом, полученным на каком-то захудалом рынке. Не скажу, что после этой новости я изменил своё мнение о тенетниках, но их ореол стойких бойцов с чужеземным нашествием как-то поблек.

Кстати говоря, именно коммерческая деятельность тенетников и была главной причиной всеобщей нелюбви к ним. Спрашивается почему? Ведь они не грабили, не обманывали, не воровали, а просто меняли один товар на другой — нередко шило на мыло. Короче, делали дело, полезное для всех, а не только для себя.

Но зависть, увы, есть явление вселенского масштаба. Это одна из фундаментальных констант (наряду со скоростью света и магнитной постоянной), на которых держится мир. Пусть пройдут миллионы лет, но жители планеты Альфа в системе Альдебарана будут терзаться завистью к жителям планеты Бета в системе Бетельгейзе, у которых звезда и поярче, и побольше, а главное, очень скоро превратится в сверхновую, что обещает грандиозный фейерверк.

Покидая на время своё жилище, я всегда обращал взоры к небу, выглядывая, не возвращается ли мой благодетель. Однако Рябой, как всегда, появился внезапно. Только я собрался плотненько перекусить (проныра-вещун предупредил меня по секрету, что сегодня ожидаются лангусты и икряная рыба), как он уже стоял лицом к лицу со мной, неулыбчивый, словно ангел возмездия.

Нельзя сказать, чтобы я испугался или пал духом, но аппетит мой сразу улетучился. Спокойные времена закончились. От собирания камней пора было переходить к их разбрасыванию.

Тенетники пренебрегали всякими китайскими церемониями, и Рябой без лишних околичностей поинтересовался:

— Как успехи?

— Стараюсь, — уклончиво ответил я, поскольку хвалиться было нечем: на слух я речь вредоносцев уже кое-как воспринимал, но читать по губам все ещё не мог.

— Это не ответ, — сказал Рябой. — Я хочу точно знать, как далеко ты успел продвинуться в нужном направлении.

— Достаточно далеко. До половины пути, а может, и дальше.

— Это меня не устраивает, — сие было понятно и без слов, поскольку все иголки на его теле рефлекторно ощетинились, что у тенетников свидетельствовало о крайнем раздражении.

Надо было как-то оправдываться. Эх, вещуна бы сюда, уж он-то нашёл бы веские аргументы.

— У моего народа есть поговорка: выше головы не прыгнешь. Я стараюсь изо всех сил, но чудес творить не умею. На все нужен свой срок.

— Если твой народ действительно думает так, то его участь достойна сожаления, — изрёк Рябой. — Смысл существования разумных существ в том и состоит, чтобы невозможное делать возможным.

А ведь он, собака, прав, подумал я. Это не поговорка, отговорка. Последний довод лежебок и трутней. Сами люди давно опровергли эту избитую истину, научившись прыгать выше головы. Чем же я хуже других?

— Дайте мне ещё немного времени, — твердо сказал я. — Совсем немного. И я клянусь, что буду понимать речь вредоносцев, как свою.

С остальным все в порядке?

— Думаю, что да… — начал я, но тут же поправился: — Уверен, что да.

— Проверим, — проронил Рябой.

Дабы отвратить от себя неминуемую грозу, я участливо поинтересовался:

— Как слетали? Успешно?

— По крайней мере вернулись без потерь, — сухо ответил он.

— Надеюсь, все задуманное исполнилось? — в трудном разговоре, как и в сабельном поединке, важно не уходить в глухую защиту, а почаще делать выпады.

— Почти, — молвил тенетник. — Именно по этому поводу я и отыскал тебя. Ступай за мной.

Рябой повёл меня в дальний конец посёлка, где мне бывать ещё не доводилось. Шёл он по-прежнему легко, но уже как-то не так — слегка припадал на левую ногу и вместо двух шагов делал три. Ощущалось, что экспедиция в дальние страны, предпринятая якобы из-за моих интересов, далась ему нелегко.

Только сейчас я заметил, что лопатки Рябого торчат, словно крылышки ощипанного петуха, все ребра проглядывают наружу, а кожа висит складками. Неужели от этого доходяги зависит моя единственная и неповторимая жизнь?

Жилище, являвшееся целью нашего недолгого похода, ничем особым среди остальных не выделялось — тенетники были хорошими строителями, но плохими декораторами. Внутреннее убранство отличалось поистине спартанской скромностью — голые стены да изношенный пух на полу.

Пока он целеустремленно копался в этом пуху, совсем как заключенный, выискивающий в камере свою старую заначку, я без приглашения сел. По опыту знаю, что на покорно сидящего собеседника даже голос повышать не хочется.

Рябой наконец отыскал то, что ему было нужно, но мне находку не показывал, до поры до времени пряча её в ладонях.

— Мы не так наивны, чтобы надеяться на твою бескорыстную верность, — сказал он тоном, обещающим долгий и серьезный разговор. — Тебя ничего не связывает с нами, и, оказавшись за пределами Ясменя, ты скорее всего сбежишь. Только не надо доказывать обратное. Не учись лжи у своего приятеля вещуна. Чужака можно привлечь на службу разными способами. Самые известные из них — страх и выгода. Запугать тебя мы сумеем, но свить из этого страха веревочку, которая не позволит тебе ускользнуть, вряд ли возможно. Остается одно — выгода. На этой основе мы и должны поладить. Сразу возникает другой вопрос, какое вещественное выражение эта выгода имеет для тебя? То есть какое вознаграждение ты предпочёл бы. Можешь ответить?

— Затрудняюсь сказать… Сначала хотелось бы узнать, чем конкретно вы располагаете.

— Так я и предполагал, — Рябой кивнул. — Сейчас я покажу тебе несколько предметов, весьма ценимых в разных странах. Посмотри на них внимательно. Можешь не высказывать своё мнение вслух, я и так пойму, что именно задело твою душу. Учти, это только единичные образны. Если ты выберешь что-то из них для себя, то со временем сможешь получить в сто, в двести раз больше. Но время это наступит лишь после того, как ты выполнишь своё задание. Надеюсь, ты понял меня?

— Что тут не понять, — сказал я. — Дело обычное. — С каждым наемником, поступающим на службу, сначала ведется торг.

— Такого торга, как с тобой, наверное, не вели ещё ни с одним наемником на свете, — произнёс он многозначительно.

— Это меня, скорее, пугает, чем радует, — признался — Непомерную цену дают только за невыполнимые или почти невыполнимые задания.

Пусть это тебя пока не волнует, — по-моему, он ушёл от прямого ответа. — А сейчас приступим к делу. Рябой раскрыл ладони, и в них блеснуло что-то похожее на молочный кварц или полевой шпат.

— Такие камни особенно ценятся у народов, населяющих Зачарованные горы, — сказал он с видом знатока, каковым, вполне возможно, и являлся. — Смельчаки, рискуя жизнью, добывают их со дна глубочайших пещер. Не один дом в тех краях не строится, если в его основание не заложен подобный камень. У него много названий, но самое распространенное — алабар. Считается, что это осколки скелета первого живого существа, от которого впоследствии произошли все летающие, плавающие, ползающие и бегающие твари. Силой алабара закрепляются заговоры. Он лечит кожные болезни, просветляет разум, а брошенный в огонь, сгорает дотла.

— Можно подержать? — попросил я.

— Конечно. Только пожелай, и впоследствии он станет твоим, — Рябой протянул мне своё сокровище.

Судя по весу, это был не камень, а нечто совсем другое. Например, янтарь. Даже на Земле попадается янтарь белого цвета, правда крайне редко. Однако слоистая, чуть-чуть маслянистая на ощупь структура алабара опровергала это предположение. Скорее всего, я держал в руках уголь. Обыкновенный антрацит, только блондинистый. На свете и не такие чудеса случаются. Попадается и белая нефть, и белые слоны… Не хотелось бы разочаровывать Рябого, но придётся.

— Кажется, я знаю, что это такое, — сказал я. — Кости первого живого существа тут ни при чем. Алабаром вы называете окаменевшие останки древних растений, погребенных под землёй. На моей родине такими с позволения сказать камнями топят очаги.

— Богато живут на твоей родине.

— Да уж побогаче, чем в Зачарованных горах.

— А что ты скажешь насчёт металлов? Возможно они привлекают тебя больше, чем камни, — в руках Рябого появилась новая диковинка. — Это крушень, осколок давно погасшего солнца. В виде песка и слитков его находят на отмелях великой Межевой реки, впадающей в озеро Скоба. Он прекрасно куется и вытягивается, незаменим для всяких украшений, а главное, не поддается влиянию природных сил, изъедающих другие металлы. Крушень, превращенный в тонкий порошок, обезвреживает яды. Очень многие народы используют его как всеобщее мерило ценности других товаров. Вот за этот кусочек крушени в Оссауре можно купить стадо скота в сотню голов или дюжину рабов. К нему даже прикоснуться приятно. Посмотри, какой он теплый на ощупь. Для существа, все жизненные потребности которого удовлетворяются посредством паутины, им же самим и произведенной, Рябой имел весьма широкий кругозор. Недаром говорят, что мы обязаны торговле не только географическими открытиями, но и общим прогрессом познания. И все же интересно, что он предлагает мне на сей раз.

Судя по весу и цвету, это был золотой самородок, сохранивший вкрапления сопутствующей породы. В неведомом мне Оссауре его цена, все всякого сомнения, была завышена. Насколько я мог судить по прежнему опыту, за это золото можно было купить от силы упряжку тяглового скота, десяток не самых удоистых коров или, на крайний случай, потаскуху, чьи лучшие времена давно миновали.

Впрочем, эти умозаключения я оставил при себе, а Рябому сказал примерно следующее:

— Крушень, или, по-нашему, злато, — вещь, вне всякого сомнения, ценная, но много такого добра в моей котомке не унесешь. Это услада и опора для тех, кто крепко стоит на земле, а не скитается по ней из конца в конец.

— Возможно, ты и прав, — после краткого раздумья согласился Рябой. — Крушень, скорее, повредит, чем поможет страннику. Его найдут при первом же обыске. А зарывать такое богатство в землю не имеет никакого смысла. Кто может знать, доведется ли тебе когда-нибудь вернуться назад? Но есть вещицы, чьи размеры невелики, а цена — запредельная. Они не отягощают владельца, да и спрятать их совсем нетрудно. Полюбуйся!

Он раскрыл ладонь, и в сумраке убогого жилища вспыхнули — каждый по-разному — два крошечных светоча, младшие братишки того, который царил в небе Ясменя.

Светоносную пару составляли розовая жемчужина величиной с голубиное яйцо и фиолетовый алмаз, размерами превышающий мой мизинец.

— Ого! — невольно произнёс я.

— Нравится? — нельзя сказать, что Рябой обрадовался. Это было бы уже чересчур, но некоторое удовлетворение в его голосе все же проскользнуло.

— Ещё бы!

— Это волшебные сосуды света, порожденные глубинами моря и земными недрами. Они тебе знакомы?

— Само собой, — кивнул я. — Порождения моря у нас называют жемчугом, а порождения недр — алмазами.

— Забавные имена. Я вряд ли сумею повторить их. — Рябой покатал драгоценности на ладони, и по серым неприглядным стенам побежали многоцветные солнечные зайчики.

— Как правило, такие вещицы имеют долгую историю, — молвил я в предположительном смысле.

— Верно. Эти тоже не исключение. Трудно сказать, через сколько рук они прошли, но кровь, пролитая ради обладания ими, наверное, смогла бы наполнить целое озеро… Вот эту безделушку, — Рябой перебросил жемчужину из правой руки в левую, — мне отдал властитель богатого приморского города в обмен на снадобье, которое спасло от смерти его наследника. А эту, — тот же путь повторил и алмаз, — я силой отобрал у прежнего владельца, бесчестной твари, нажившей своё состояние на торговле с вредоносцами… Что тебе больше нравится? Частичка прохладных глубин или посланец раскаленного пекла? А может, оба сразу?

Честно признаться, я был одинаково равнодушен и к жемчугу, и к алмазам, да и ко всем иным сокровищам. Не ради них я встал на этот путь. Алчность далеко не заведет, разве что в тупик.

Но как сказать об этом Рябому? Мой отказ может разгневать его. Ведь он-то видит в этих драгоценностях безотказный способ привязать меня к себе. А если согласиться для вида? Но как не хочется кривить душой!

Неожиданно Рябой сам пришёл мне на помощь.

— Вижу, что создания мертвой природы мало привлекают тебя, — сказал он, пряча свои драгоценности. — В этом нет особой беды. Возможно, тебе понравится дар совсем другого свойства — прекрасное создание живой природы. Подожди немного здесь.

И Рябой удалился, оставив меня в полном замешательстве.

Ожидание затягивалось, и я с горечью подумал о том, что сегодня наверняка останусь и без лангустов, и без икряной рыбы. Придётся довольствоваться объедками или, в знак протеста, объявить голодовку.

И все же любопытно знать, какой ещё подарок приготовил мне Рябой. Почему он так уверен (а это ощущалось), что я не смогу от него отказаться?

Идею свить для меня поводок из страха он отбросил сам. Своекорыстие тоже оказалось негодным материалом. Что дальше? Какие ещё струны моей души он хочет затронуть? Их ведь, откровенно говоря, — раз-два — и обчелся. Вдобавок некоторые, например амбициозность, то бишь гордыня, давно оборваны.

Что-то зашуршало в длинной и кривой входной трубе не позволявшей ветру врываться внутрь и сильно ослаблявшей свет нескончаемого дня.

Тенетники появлялись совсем не так — глазом не спеешь моргнуть, как они уже здесь. Манера, выдающая прирожденных воинов, причём воинов-смельчаков, всегда настроенных на атаку. Даже непонятно, что заставило их превратиться в купцов. Ведь не нужда же… Впрочем, земная история знает немало случаев, когда народ-воитель вдруг становится народом-торговцем и наоборот.

Кто же тогда подбирается ко мне по изгибам длинного коридора? Уж не те ли самые вредоносцы, прослышавшие, что здесь на их голову куется какое-то секретное оружие?

Пусть только сунутся! Для меня изготовиться к схватке — раз плюнуть. Даже проще, чем снять штаны в отхожем месте.

Мой боевой пыл умерило лишь по-детски обиженное сопение, предварявшее появление загадочного гостя… вернее гостьи.

На сей раз Рябой не подкачал — это был сюрприз того свойства, который сражает всерьез и надолго. Правда, не всех подряд, а только таких олухов, как я.

Короче говоря, в мрачное гнездо тенетников проникло очаровательное создание, похожее на человека даже в большей степени, чем я сам. Наше несходство усугублялось наличием у незнакомки явно выраженных вторичных половых признаков. Естественно, женского свойства.

Девица, навестившая меня, была невысока ростом, светловолоса, кудрява и скорее походила на куклу, чем на живое существо, но на куклу очень дорогую, у которой личико сделано из мейсенского фарфора, а каждый волосок в прическе уложен один к одному.

Была она стройной или, напротив, пухленькой, сказать затрудняюсь. Временами казалось одно, а временами — совсем другое.

Простенький, но милый наряд моей гостьи состоял из двух полотнищ, прихваченных в талии пояском и едва-едва скрепленных по бокам. Оказавшись в хижине, девица выпрямилась и некоторое время беспомощно хлопала ресницами, привыкая к скудному освещению. По такому случаю мне, как мужчине и хозяину жилья (пусть даже случайного), полагалось бы что-то сказать, но я продолжал пребывать в состоянии полной растерянности и даже не представлял себе, каким языком следует воспользоваться.

К счастью, гостья заговорила первой:

— Ну и темнота у вас! Как в берлоге… Эй, кто здесь есть живой? Ага, вижу!

— Здравствуй…

Это был тот самый всеобщий язык, на котором я общался с Рябым. Владела она им не очень уверенно, но недостаток слов компенсировала живостью изложения.

— Здравствуй, — ответил я и, не придумав ничего лучшего, брякнул: — Откуда ты взялась?

— Фу! — она кокетливо поморщилась. — Разве так знакомятся? Сначала скажи, как тебя зовут.

Ради такого случая пришлось назвать своё настоящее имя, которым я никогда прежде на Тропе не пользовался.

— Артём.

— Красивое имя. Хотя для моих ушей немного странноватое. А меня зовут Фера, — она грациозно уселась в пух. — Тебе нравится?

— Сойдет, — увы, я давно отвык дарить девушкам комплименты.

— Что делают у вас при встрече дальше? — поинтересовалась она.

— При первой встрече?

— Какая разница! Будем считать, что мы давно знакомы.

— Ну, не знаю… Пожимают руки. Хлопают друг Друга по плечу. Целуются. Трутся носами.

— А что предпочёл бы ты? Пожать руку?

— Нет, потереться носами, — я выбрал некий средний вариант, ни к чему не обязывающий, но экзотический.

— Ну давай, — она на четвереньках подползла ко мне и, зажмурив глаза, коснулась своим маленьким изящным носиком моего семь раз переломанного рубильника, к тому же ещё и распухшего от укуса ядовитого клеща. Пахло от Феры чем-то таким чудесным, таким родным, таким давно позабытым, что я не выдержал и поцеловал её в губы. Она ответила с милой непосредственностью расшалившегося ребёнка и рассмеялась.

— Почему ты смеешься? — я отстранился, хотя все во мне трепетало, словно в минуты наивысшей опасности.

— Так… — она опять прыснула в ладошку. — Вспомнила… У нас тоже иногда целуются при встрече. Но только те, кто состоит в близких отношениях… Как бы это лучше выразиться.

— Любовники, — подсказал я.

— Может быть, — она вернулась на прежнее место и, взбив пух, прилегла на бочок. — А теперь уходи. Хмырь сказал, что я здесь буду жить одна.

— Кто такой Хмырь?

— Тот молодчик, который уговорил меня прилететь сюда, — она скривила скорбную гримасу, и я сразу понял, что речь идёт о Рябом.

— Как же ему это удалось? Наверное, что-то пообещал тебе?

— Конечно! Пообещал веселую прогулку. Отдых, развлечения. Интересные знакомства. А кроме того, я немало задолжала ему за украшения, — она приподняла ножку, щиколотку которой украшал массивный золотой обруч, похожий на половинку перепиленных кандалов. Похоже, что девушку слегка надули. Ничего не могу сказать насчёт интересных знакомств, но единственные развлечения здесь — созерцание окрестностей да весьма небезопасные воздушные экскурсии к Светочу. Ну ещё кормежки, когда ты ходишь от кучи чего-то похожего на слоновое дерьмо к куче чего-то вообще невообразимого и решаешь для себя, какое блюдо можно считать первым, а какое вторым.

Когда я поделился своими сомнениями с Ферой, она только беспечно расхохоталась (ещё та была хохотушка!).

— Я сама развлечение! Со мной не соскучишься. Разве ты ещё не понял?

— Теперь понял, — вынужден был признаться я.

— Какой-то ты кислый, — говоря такие слова, обычно морщатся, а Фера улыбалась ещё шире. — Может, приболел?

— Не жалуюсь.

— По дому скучаешь? — не знаю, что наговорил обо мне Рябой, но любой дурочке было понятно: я здесь чужой.

— Как раз и нет. Мой дом там, куда меня пустили переночевать.

— В этом я с тобой полностью согласна! — она даже в ладошки захлопала. — Скучно сидеть на одном месте… А сейчас ступай. Мне нужно привести себя в порядок. Увидимся позже. И не забудь занести внутрь мой сундучок, который остался снаружи.

Этот сундучок, разукрашенный не менее богато, чем рака с мощами святого, был хоть и объемист, но довольно легок. Ничего удивительного — отправляясь в развлекательное путешествие, женщины не берут с собой оружие и золото. А наряды, украшения и всякие другие дамские штучки весят немного.

Забыв и про обед, и про занятия с вещуном, я, словно оглушенный, бродил по поселку. То, что творилось в моей голове, мало было назвать кутерьмой — это был острый приступ шизофрении, усугубленный солнечным ударом.

Столько переживаний из-за какой-то вертихвостки скажете вы. Из-за неё, вестимо. Но следует учесть, что существа, схожего со мной, а проще говоря человека, я не видел уже целую пропасть лет. А сегодня случай послал мне не просто человека, а женщину, вдобавок привлекательную, с веселым, общительным нравом.

Конечно, за этот подарок следует благодарить Рябого. Хитер бобер, ничего не скажешь! Сам ведь бесполый, словно рабочий муравей, а знает, на какой крючок ловится такая рыбка, как я. Зачем же тогда понадобился весь этот спектакль с демонстрацией сокровищ местной Голконды?

Впрочем, отгадка лежит на поверхности. Рябой уверен, что, сойдясь с Ферой, падкой на всякие красивые безделушки, я вынужден буду обратиться за помощью к нему. Конечно, он скупиться не станет, и очень скоро я по уши увязну в долгах.

Ясно, что вся эта история с девушкой, польстившейся на веселое путешествие в чужую страну, — ловушка. Причём ловушка, изготовленная с расчетом на заранее намеченную жертву. Интересно, что думает по этому поводу сама Фера? Состоит ли она в сговоре с Рябым или тот предпочитает использовать её втемную?

Вот ведь какие чудные ситуации случаются иногда в нашей жизни. Знаешь, что впереди тебя ждет ловушка, ясно представляешь себе её устройство, здраво оцениваешь последствия, но все равно лезешь туда очертя голову. Уж очень приманка соблазнительная! Ну почему разум, по крайней мере мой, не в силах совладать с чувствами?

А ведь задуматься есть над чем. По Фере не скажешь, что она проделала долгое воздушное путешествие. Свежая, сияющая, ухоженная, ни пылинки на ней, ни пятнышка, словно только что из косметического кабинета. А я после такого полета только блевал и корчился, проклиная все на свете. Да, и вообще, человек ли она? Соблазнительный вид и бойкая речь сами по себе ещё ничего не значат. Недаром ходят рассказы о чудовищах, во время охоты способных принимать любой облик. Что, если и Фера из той же породы?

Стянешь с этой красотки платье и вместо столь притягательного для мужчины причинного места узришь разверстую пасть голодной твари. Бр-р-р…

Впрочем, все это, конечно, ерунда. Бред распаленного воображения. Уж я-то человека от оборотня всегда отличу. Да и Рябой вспоминал однажды о стране, населенной человекообразными существами… Как же она называется? Кажется, Острогом.

Главное — держать себя в руках. Дашь волю чувствам, сам окажешься в неволе, это всем известно. Будем надеяться, что первое потрясение скоро пройдет и в следующий раз я взгляну на Феру совсем другими глазами. Трезвыми, холодными, все подмечающими.

На самый крайний случай — коли память меня не подводит — есть одно весьма действенное средство против нежелательной душевной привязанности. Смысл его состоит в том, что отношения с женщиной из сферы платонической (ля-ля-ля и все такое прочее) следует перевести в сферу плотскую (трах-бах и готово!)

Но это палка, простите за невольную грубость, о двух концах. Одних она от любви излечивает, а других, наоборот, ввергает в её омут уже безвозвратно.

Стараясь слегка упорядочить свои сумбурные мысли, я энергично встряхнулся, как это обычно делают искупавшиеся собаки. Только стряхивал я с себя не капельки воды, а бредовый туман, объявший меня после знакомства с Ферой.

Как-то незаметно для себя я оказался в самом центре посёлка. Вовсю шло восстановление башни, разрушенной крюконосом. Во все стороны от неё, словно лучи шестиконечной звезды, расходились глубокие траншеи неизвестного назначения.

В одной тенетники оплетали паутиной стены и дно, в другой сооружали прочную выпуклую крышу, третья, уже полностью законченная, была присыпана сверху землёй и покрыта пластами дерна. Остальные траншеи были ещё только намечены. Очередной меланхолический крюконос, как две капли воды похожий на злосчастного предшественника, сложившего здесь свою страховидную головушку, рыл и выворачивал землю, но на сей раз на его загривке восседал готовый к любым неожиданностям тенетник. Чуть что не так — сразу загонит стрелу-иголку в глаз зверюге.

Моё внимание привлек вертикальный срез грунта, состоявший, словно пирожное «Наполеон», из целого ряда перемежающихся слоёв. Те, что пошире, имели каштановый цвет, характерный для степной почвы. Узкие были черными, словно сажа.

Именно эта тонкая прослойка и заинтересовала меня. По всем признакам, известным мне ещё с институтской поры, это был так называемый культурный слой, сложившийся в результате хозяйственной деятельности разумных существ.

Но откуда он мог взяться в Ясмене, население которого никогда не пользовалось ни очагом, ни кузней, ни гончарным кругом, ни другими изобретениями дерзкого человеческого ума, созданными на благо ленивому телу?

Дождавшись, когда крюконос, понукаемый целой толпой тенетников, продвинется дальше, я спустился в траншею, сразу скрывшую меня с головой, и при помощи первого попавшегося камня стал расковыривать чёрную землю.

Вопреки моим предположениям, она состояла из высохшего торфяного ила, хотя и с изрядной примесью золы. Довольно странное сочетание. Попадалось и нечто иное — раздробленные кости, истлевшие клочья какой-то плотной ткани, зубы, весьма похожие на человеческие.

Однако самой главной (и самой печальной) моей находкой оказался пучок иголок, видимо, не подвластных гниению. В основании они скреплялись собой слабеньким хрящём и, вне всякого сомнения, являлись останками тенетника, так и не успевшего перед смертью израсходовать свой боезапас.

Да, нешуточные дела творились здесь в прошлом. Прежний посёлок выгорел дотла (чудом сохранившиеся клочья паутинных стен не в счёт) и был затоплен, а его обитатели погибли. Причём погибли все до единого, а иначе оставшиеся в живых обязательно отправили бы своих почивших сестробратьев в огненную могилу Светоча.

Эта находка в корне меняла уже сложившееся у меня представление о Ясмене. Кто одолел стойких и боевитых тенетников? Где кости и оружие пришельцев? Как вдребезги разбитым тенетникам удалось взять реванш? Почему эта драма повторяется вновь и вновь, что было ясно видно по обнажившимся слоям почвы?

Нет, мне одному без посторонней помощи в этом клубке загадок не разобраться. Но ведь и спросить не у кого! Рябой к подобным разговорам не склонен, а у вещуна на фунт правды приходится пуд вранья и домыслов.

Да и зачем мне лезть в дела, давно преданные забвению? Проклятое любопытство! Вот ещё одна струна человеческой натуры, на которой с одинаковым успехом можно сыграть и торжественный туш и похоронный марш.

Тут кто-то окликнул меня по имени, коим я назвался при первой встрече с тенетниками. Было оно не слишком благозвучным, но по-своему весьма метким.

— Приблуда! Немедленно возвращайся! Тебя уже повсюду ищут!

Конечно же, это был вещун, только весь какой-то взвинченный. Голос его изменился не иначе как со страху.

— Побереги глотку, — ответил я с деланным спокойствием. — Что случилось?

— Пойдём расскажу, — он сразу сбавил тон. — Ты хоть предупреждай, если куда-то отлучаешься. Спрос-то с меня…

Всю дорогу до нашего жилища он стойко молчал, но, оказавшись внутри, заговорил быстро и сбивчиво.

— Сюда заглядывало какое-то существо. Вроде бы твой соплеменник, но ростом поменьше и такой… белявый, — вещун поднёс руки к своей растрепанной шевелюре, которую знаток лошадиных мастей назвал бы не иначе, как буро-чалой. — Он обещал заглянуть позднее.

— Не он, а она, — наставительно произнёс я. Впрочем, для тебя, идейного кастрата и природного скопца, ошибка вполне простительная. Ты все время забываешь, что я принадлежу к породе двуполых существ и своих детей мы делаем сами, совместными усилиями двух особей, а не выпрашиваем у корыстной и вздорной королевы.

— Ты собираешься вместе с ним… вместе с ней делать детей? — вещун испугался ещё больше.

— Подобные вопросы у нас считаются непристойными. За них иногда даже бьют в морду… А что, собственно говоря, тебя так взволновало?

— Сейчас узнаешь… Только не думай, что я опять обманываю тебя… Смотри! — вещун дрожащими руками развязал котомку, из которой пушечным ядром вылетело яйцо. Его скорлупу покрывали багровые разводы, похожие на боевую раскраску индейцев племени сиу.

Описав несколько замысловатых петель, яйцо вдруг пребольно тюкнуло меня в голень. После этого оно обрело свой изначальный цвет, но до конца так и не успокоилось — вращалось волчком, зарывалось в пух, делало угрожающие выпады. Короче, вело себя крайне вызывающе.

Я ждал от вещуна комментариев, и они незамедлительно последовали.

— Яйцо демонстрирует свою крайнюю озабоченность. Тот… та, что приходила сюда, принесет тебе беду. Большую беду. А все, что опасно для тебя здесь, — он широко раскинул руки, изображая, надо полагать Ясмень, — для меня опасно вдвойне. С этого момента будь предельно осторожен. Взвешивай каждое своё слово и выверяй каждый шаг. А лучше всего, вообще не выходи наружу. Есть беды, от которых не отгородишься и высокими горами. Но твоя — иного свойства. От неё защитит даже тонкая стенка. Было бы только желание!

— Ты закончил? — холодно осведомился я.

— Не ищи привязанностей на стороне! — взмолился вещун. — Оставайся с нами. Яйцо любит тебя. И я тоже.

— Почему все подряд пытаются учить меня, словно дурачка? — теперь уже я дал полную волю своим чувствам. — Все! Даже глупое яйцо, из которого, вполне возможно, никто никогда и не вылупится. А я, между прочим, сам люблю давать советы. Меня от них просто распирает. Выслушай для начала хотя бы один: не лезь в чужую жизнь и позволь мне самому решать, где беда, а где счастье. Я в состоянии отличить яд от сладости и вредное от полезного. Тебе никогда не понять меня. У нас разная физиология. У тебя в паху сумка, а у меня нечто совсем иное. Поэтому не смей больше учить меня! Мне не нужна ваша любовь. Я не извращенец. Можешь целоваться со своим яйцом, а я ухожу. Счастливо оставаться!

Уже пробираясь по трубе к выходу, я услышал горькие слова, брошенные мне вслед:

— Когда-нибудь ты убедишься в моей правоте, но будет уже поздно.

Облегчив душу этой гневной отповедью, несправедливой и бестолковой, как и все, что делается сгоряча я немедленно отправился на поиски Феры.

А ведь совсем недавно кто-то собирался держать в руках и смотреть на мир исключительно трезвыми глазами. Господи, как я низок! Так, кажется, и плюнул бы себе самому в рожу…

Спустя пару минут я уже стоял у жилища, предоставленного в её пользование. Врываться без предупреждения было как-то неудобно, а стучать в стену, мягкую, словно войлок, — бессмысленно.

На мой зов тоже никто не отвечал, и я отважился без приглашения заглянуть внутрь.

Там было пусто, даже сундучок куда-то исчез. Неужели сбежала? Или Рябой, убедившийся в том, что я готов заглотить приманку, вернул её восвояси.

У меня в утробе сразу что-то оборвалось (не селезенка ли, считающаяся у австралийских аборигенов вместилищем души?), но сундучок, к счастью, нашёлся — Фера заботливо прикрыла его толстым слоем пуха. Весьма предусмотрительная девушка. И не такая уж доверчивая, как это мне показалось вначале.

Но где же её, в самом деле, искать? Охотники давно вернулись домой, и небо опустело. От еды не осталось ни костей, ни крошек. Отличившегося на земляных работах крюконоса погнали в котловину на водопой. Тенетники, ещё недавно буквально кишевшие повсюду, куда-то пропали. Что у них — послеобеденная сиеста? Или занятия по идейно-политической подготовке?

Выручил меня, как ни странно, тенетник, наблюдавший за состоянием сигнальных нитей. Без его ведома, наверное, в поселке даже чихнуть было нельзя. Сразу догадавшись, какая нужда гоняет меня по поселку в столь неурочное время (сообразительный, сволочь!), он весьма красноречивым жестом указал вдаль, за околицу. Ступай, дескать, туда, не прогадаешь. Благодарить его я не стал — больно много чести. Миновав крайние жилища и оказавшись лицом к лицу со степью, я понял, что в этом море беснующихся цветов и трав отыскать Феру будет не так-то просто. Впрочем, меня это ничуть не огорчило. Белый медведь в поисках самки проходит по льду северных морей тысячи миль. Олень неделями преследует свою подругу. Орфей спустился за Эвридикой в ад. А я, если приспичит (и, похоже, уже приспичило), обойду весь Злой Котёл.

Среди облаков, словно бы преследующих друг друга, появился случайный просвет и в пятне яркого света, павшего из него на степь, что-то ослепительно сверкнуло, уколов мне глаз.

Сразу догадавшись, в чем тут дело, я серым волком нырнул в траву и спустя несколько мгновений уже сжимал в объятиях Феру, чьё изумрудное ожерелье отбрасывало во все стороны прямо-таки лазерные лучи.

— При второй встрече у вас принято ломать знакомым ребра? — она уперлась ладошками в мою грудь.

— Прости, — я по-прежнему не выпускал её из рук. — Силенки не рассчитал.

— Впредь постарайся рассчитывать. У меня косточки хрупкие. — Фера очень ловко, как говорится, ужом, выскользнула из моих объятий. — Уф-ф, дай хоть вздохнуть полной грудью.

Полногрудая девушка собирается вздохнуть полной грудью, подумал я. Смешно-с…

За время, минувшее после нашей последней встречи, Фера не только успела сменить наряд, облачившись в пестрые шаровары и коротенькую блузку той же расцветки, не скрывавшую. её прелестей, но и встретилась с Рябым, о чем свидетельствовала косичка-оберег, торчавшая на её макушке. Небось, и новые инструкции получила.

Дабы завязать светский разговор, я начал с более-менее нейтральной темы:

— Для прогулки ты выбрала не самое безопасное место.

— Разве? Я об этом как-то и не подумала. Мне здесь очень нравится, — она запрокинула голову, подставляя лицо ветру. — Воздух свежий, повсюду цветы, никто не видит и не толкается. Видел бы ты город, в котором мне довелось жить! Грязь, смрад, жара. Один дом стоит на крыше другого, а с улиц не видно неба. Не город, а одна большая помойка.

— Сами виноваты. Зачем было строить такой город? — благодаря неловко составленной фразе сочувствие обернулось упреком.

— Да мы к нему и руки не приложили. Город не наш, и живём мы в нём на птичьих правах, — она, конечно, употребила другое определение, но это был самый адекватный перевод. — Настоящие хозяева города давно привыкли к нам и относятся как к неизбежному злу. Иногда истребляют, иногда пытаются приручить, а по большей части просто терпят. А некоторым нашим повезло, их холят и лелеют.

Из краткого рассказал Феры я узнал, что в её родной стране всем заправляют некие разумные существа, в корне отличающиеся от людей, оттесненных даже не на вторые, а, скорее, на десятые роли.

Впрочем, столь незавидное положение тамошнего человеческого сообщества отнюдь не помешало ему создать вполне жизнеспособную цивилизацию, паразитирующую на истинных хозяевах страны.

Естественно, что привычные для землян моральные ценности там либо отсутствовали начисто, либо были несколько смещены, а перечень десяти библейских заповедей вызвал бы только саркастический смех.

Тут даже я призадумался. Но совет все же выдал:

— Если жизнь в этой стране такая тяжелая, почему бы вам всем не уйти в другое место. Разве мало вокруг свободных земель.

— А ты уверен, что в другом месте нам будет лучше? Я что-то сомневаюсь… Ты знаешь, что такое клопы?

— Знаю и, увы, не понаслышке.

— Эти противные твари привыкли жить подле людей. Те их жгут, топят, травят, а клопы все равно не уходят. Да и зачем? Где ты задаром насосешься такой вкусной крови? А вместо одного погибшего клопа рождается десять новых.

— Но ведь люди не клопы, — ляпнул я (что называется, открытие сделал).

— Разница невелика. Все хотят жрать и размножаться… Впрочем, кое-кто из наших и ушёл бы, но Острог отрезан от всех других стран Ядовитой рекой. К ней даже подойти близко нельзя, сразу отравишься. А у тех, кто вступит в её воды, мясо облезет с костей. Направляясь сюда, мы поднялись над рекой как можно выше, но все равно мне стало дурно от её испарений.

— Очень жаль. А я собирался напроситься к тебе в гости…

— Разве нам плохо здесь? — она кокетливо прищурилась.

(Слово «кокетливо» я употребляю здесь в последний раз, дабы не повторяться в дальнейшем. Абсолютно все, что делала Фера: говорила, улыбалась, поводила плечами, поворачивалась, наклонялась за цветком — сопровождалось кокетливыми ужимками, впрочем, весьма милыми. Уверен, что своё кокетство она не оставила бы при любом раскладе — и будучи палачом, и будучи жертвой.)

— Неплохо, — согласился я, сглатывая комок, неизвестно откуда взявшийся в моём горле, — но хотелось бы лучше.

— Много хочется, да не все позволяется, — рассмеялась она. — Ты опять хватаешь меня руками!

— Я не нарочно, — это была чистая правда: моя рука легла на талию Феры совершенно непроизвольно, а сам я лишь успел с запозданием подумать, что она далеко не худышка. Определенно не худышка.

— Давай прогуляемся, — игриво предложила Фера. — Только ты иди вперёд, а я посмотрю на тебя.

— Что ты хочешь увидеть? — я, конечно, не считал себя законченным уродом, но пристального внимания к своей персоне терпеть не мог.

— Я просто влюбилась в эту природу, и, если ты будешь восприниматься мною как её неотъемлемая часть, мои нежные чувства, вполне возможно, распространятся и на тебя, — произнесла она со значением.

— Прогулки здесь чреваты неприятностями, — как бы между прочим заметил я. — Все близлежащее пространство пронизывают малозаметные, но очень прочные и липкие нити, предупреждающие тенетников о приближении незваных гостей. В эту паутину легко угодить, но трудно выпутаться.

— Как будто бы я сама не знаю об этом! — беспечно ответила она. — Но ради меня сделали исключение и на время убрали паутину. Все равно её надо время от времени менять. Мы можем спокойно гулять отсюда и досюда.

Её пальчик, направленный вдаль, описал широкую дугу, концы которой, условно говоря, упирались в вооружённых иглами тенетников, маячивших в степи (каюсь, я только сейчас заметил их).

Ничего себе, подумал я. Девушку сопровождает на свидание почетный эскорт. Молодец, выхлопотала себе прямо-таки царские почести. Обо мне здесь так никто не заботился. Видно, сам виноват — не слишком высоко ставил себя. Учтем на будущее.

Делать нечего, мы двинулись вперёд сквозь бушующие травы — ваш покорный слyга впереди, а Фера чуть сзади. Памятуя о том, что женщины любят ушами, я не преминул завести галантный разговор, имевший, впрочем, весьма определенную подоплеку.

— А как у вас в Остроге обстоят дела с отношениями полов?

— Это ты о чем? — похоже, что Фера не поняла вопрос, да и неудивительно: ветер относил мои слова в сторону.

Немного сбавив шаг, я повторил то же самое в несколько расширенном варианте, стараясь посылать стрелы своих слов (по большей части тупые) непосредственно в её розовое ушко.

— Недавно ты говорила о клопах, которые на гибель одного своего сотоварища отвечают рождением десяти новых. Как я понял, под клопами ты подразумевала людей Острога. Ну с клопами, положим, все понятно. Даже поговорка такая есть: плодятся, как клопы. А что предшествует появлению потомства у вас? Вы создаете устойчивые семейные пары, постоянно меняете партнеров или что-то ещё?

— Да все, что угодно, — мой интерес к этой проблеме, похоже, забавлял её. — Как жизнь позволяет, так и устраиваемся. Одни женщины держатся постоянных дружков, другие рожают от всех подряд, для третьих жениха выбирает хозяин.

— Хозяин? — удивился я. — Почему?

— Посмотри на меня! — приостановившись, Фера приняла одну из своих самых соблазнительных поз. — Разве я не милашка? Хозяин доволен мною и желает, чтобы дети у меня появились соответствующие. Разве он позволит завести их от первого встречного бродяги?

Не меня ли она имеет в виду, подумал я, но обижаться не стал. Что взять с дурочки, пусть она даже и писаная красавица?

Тем не менее надо было кое-что уточнить:

— Как я понимаю, с женихом тебя сведут только на срок, необходимый для зачатия?

— Ясное дело… А на что он ещё нужен?

— И никто не смеет ослушаться?

— Вольному воля. Да только сразу вылетишь на улицу. Если ты ешь чужой хлеб, то будь добр платить за это хотя бы послушанием. А разве у вас иначе?

Немного подумав., я со вздохом признался:

— Да, наверное, все то же самое… Разница лишь в том, что многие нелицеприятные стороны жизни мы привыкли прикрывать завесой спасительной лжи. За долгий срок столько всего наговорено, написано и даже спето, что сейчас и концов не отыскать. Мы рабы условностей.

— Вот уж чего у нас нет, того нет. Мы рабы этого…

как его…

— Обстоятельств, — подсказал я.

— Можно сказать и так.

— Да что мы все о грустном да о грустном! — встрепенулся я. — Давай веселиться, играть, дурачиться. Ты ведь приехала сюда развлекаться.

— Знаю я ваши дурачества, — она погрозила мне пальчиком. — Вернусь домой с брюхом, мне хозяин все космы и повыдергивает.

— А зачем тебе возвращаться? Оставайся здесь, — я хотел добавить «со мной», но вовремя сдержался.

— Ещё чего! Какая ни есть, но там моя жизнь. А здесь так… небольшая прогулка. Отдых на лоне дикой природы. В обнимку с дикарем.

— Ну а если ты полюбишь этого дикаря?

— С чего вдруг? — её искреннее удивление поставило меня в тупик. Что ни говори, но мы выросли в совершенно разных мирах.

— Ну как бы тебе это лучше объяснить… — я не мог подобрать нужных слов. — Вспомни свой Острог. Тебя свели с очередным женихом. Все прошло удачно… случка состоялась. Но ты внезапно воспылала к нему нежными чувствами. Такое бывает?

— Почему бы и нет… Но тогда часть любви, предназначенной для хозяина, мне придётся отдавать на сторону. Вряд ли это понравится ему. Скорее всего, меня просто оскопят. Говорят, это весьма способствует смирению страстей. Я стану тихой, домашней, ленивой и ласковой.

— Что за ужасы ты рассказываешь! — я прижал её к себе, словно боясь потерять, и опять окунулся в душистые запахи молодого здорового девичьего тела.

Она не вырывалась, а только медленно отступала перед моим натиском. Нетрудно было догадаться, куда могла завести нас эта дорога, по которой ходят не плечом к плечу и даже не друг за дружкой, а лицом к лицу?

— Как ты тяжко дышишь… — прошептала она, уткнувшись щекой мне в грудь. — И сердце колотится так, словно вот-вот разорвется.

— Оно и в самом деле разорвется, если ты не приласкаешь меня…

— Так приспичило? — в её словах звучало сочувствие, что у женщин, наряду с жалостью, есть верный признак зарождающегося чувства.

— Угу-у-у, — мычал я, ловя губами то пробор в её волосах, то теплый висок, то прохладное ушко.

Она вдруг обвисла на мне, и мы опустились в траву, сразу сомкнувшуюся над нами, как полог брачного ложа.

— Успокойся, успокойся, — продолжала шептать Фера, одной рукой поглаживая меня по щеке, а другой, развязывая шнуры на своей блузке.

Боже, как давно я не видел обнаженных женских плеч, как давно не приникал к ложбинке между грудями!

Светлая любовь и темная страсть, копившиеся во мне столько лет, разом выплеснулись наружу, словно молодое игристое вино, и то, что прежде служило пробкой для этой гремучей смеси — мой бедных рассудок, — унеслось прочь.

Я ласкал, целовал и даже покусывал Феру (она только тихонечко вскрикивала), все больше подминая её под себя.

Обретя полную власть над другим существом, таким притягательным, таким желанным, я вырос в собственном представлении почти до небес, но в то же время, даже не догадываясь об этом, стал уязвим и беспомощен перед окружающим миром, не дающим своим обитателям никаких поблажек…

Все окончилось, так и не начавшись. Фера истошно взвизгнула и задрыгала ногами, тыкая пальцем куда-то мне за спину. Её глаза, уже затуманенные желанием, стали вдруг круглыми и пустыми, как у совы. Женщин нельзя пугать хотя бы потому, что страх превращает их в дурнушек.

Я обернулся, но ничего не заметил, только в бесконечную симфонию ветра, уже ставшую привычной для моего слуха, тревожным диссонансом вплелся какой-то посторонний звук, который я назвал бы стремительно удаляющимся шорохом. Ещё мне показалось, что удирающая тварь, при всей своей быстроте и ловкости, столь же чужая в этой степи, как и мы с Ферой.

Выпустив из рук почти бесчувственную девушку (две вспышки сильных чувств подряд даром не проходят), я вскочил и принялся обшаривать окружающий травостой, однако ничего, кроме выводка резвящихся мышат да охотящейся за ними зеленовато-желтой змеи, не обнаружил.

Возможно, Фере просто почудилось что-то, а меня обманул слух? Если опасность существовала на самом деле, дозорные непременно предупредили бы нас. А кстати, где они?

Вот именно, где… Да нигде! Пропали! Там, где недавно из травы торчали их долговязые фигуры, порхали грациозные стрекозы, которым даже такой ветер был нипочем.

Надо было, пока не поздно, бежать за подмогой в посёлок, а главное, спасать Феру.

Я вернулся на место, едва не ставшее для меня самым счастливым во всем Ясмене и внезапно ощутил себя жертвой кораблекрушения, ещё живой, но уже по самую макушку вросшей в полярный лед.

Девушка исчезла!

О том, что она вообще была когда-то здесь, свидетельствовало лишь разорванное ожерелье, подмигивающее мне всеми своими изумрудами.

Сзади вновь раздался стремительный шорох, на сей раз приближающийся, но ещё прежде, чем обернуться на него, я краем зрения заметил какое-то движение справа от себя. Окружают, сволочи!

В такой ситуации нет ничего хуже, чем стоять столбом, и я несколько раз метнулся из стороны в сторону, надеясь сбить с толку своих пока ещё невидимых противников.

Надежды, увы, не сбылись…

Меня облапили поперёк груди, да так, что в глазах потемнело. У этого гада были прямо не руки, а кузнечные клещи (есть такие богатыри в горячих цехах, что им и стопудовые чушки не в тягость).

Нападавшие делали ставку на внезапность, а стало быть, не считали меня легкой добычей. И то верно — бывал я в переделках и покруче. На меня и удавку набрасывали, и пыльный мешок (пыль эта, между прочим, оказалась сильнодействующим наркотиком), и ловчую сеть, прочности которой могли бы позавидовать даже тенетники.

Трудно сражаться с противником, о котором ты не имеешь даже наглядного представления. Будь за моей спиной человек, горилла, тенетник или вещун, он уже давно лежал бы передо мною лапками кверху, но у этой твари, похоже, конечностей было больше, чем у спрута.

Кое-как извернувшись, я вцепился зубами в жесткую и вонючую плоть врага, осквернив тем самым свой рот, ещё хранивший сладость девичьих губ.

Мы упали, но я с великим трудом вновь встал на ноги, словно иудейский народный герой Самсон, которому все было нипочем — и целое войско филистимлян, то бишь палестинцев, и голодный лев, и даже рушащиеся на голову обломки храма. Со стороны посёлка уже спешили тенетники, и продержаться оставалось совсем недолго.

О, эти последние секунды, каждая из которых равна жизни! Мне заехали чем-то тяжелым в лобешник, и кровь залила глаза. Но я, оглохший и ослепший, продолжал отбиваться всем, чем только можно…

Часть II

Лазаретов у тенетников не существовало. Если раненый не издыхал сразу, избегнув счастливой участи воссоединиться со Светочем, его предоставляли самому себе. И, как ни странно, большинство выживало — я видел тенетников, по которым как будто бы каток прокатился, а неподалеку от нас жил летун, чью голову, похоже, в своё время старательно обглодал какой-то местный хищник, оставивший в целости и сохранности только один-единственный глаз.

Крепкий народ, ничего не скажешь. Недаром их предки столько лет варились в Злом Котле. Заживает, как на собаке, — это сказано о тенетниках.

Меня врачевал вещун, отдававший предпочтение травяным настойкам и самодельным притираниям. Скорее всего, он понимал в этом деле не больше, чем средневековый алхимик в методе разделения изотопов, но пыль в глаза пускать умел, что, впрочем, для лекаря весьма немаловажно.

Принимаясь за очередной сеанс лечебной магии, он нараспев приговаривал:

— Вот трава семицвет, спасает от многих бед. А это корень дивнодара, весьма помогает от жара. Добавим лихолома пучок, чтоб не болел бочок. Плюнем туда два раза, чтобы отвязалась зараза. Все замешаем на змеином жире, самом пользительном средстве в мире…

Я не воспринимал никаких звуков, кроме тех, что гудели в моей крепко ушибленной голове, и вещуну приходилось общаться со мной на языке вредоносцев. Для этого слух был не нужен — смотри собеседнику в рот да читай по губам.

Как бы то ни было, но шарлатанские снадобья вещуна, его целебные слезы, орошавшие мои раны, и наспех придуманные заговоры помогали. Немало значило и то, что принято называть простым человеческим участием, пусть даже его проявляло существо, не имеющее к роду человеческому никакого отношения.

Не оставалось в стороне и яйцо, каким-то таинственным образом прознавшее о моём нездоровье. Когда наваливались приступы особенно злой боли, оно закатывалось мне за пазуху, и вскоре наступало облегчение.

Спустя недолгое время раны, ушибы и переломы (три пальца и пара ребер) благополучно зажили. Оставалась только глухота да глубокая депрессия, вызванная исчезновением Феры.

Несколько раз меня навещал Рябой, но я при его появлении демонстративно закрывал глаза и погружался в гробовое молчание. Отдуваться за нас обоих приходилось вещуну.

Такое поведение нельзя было назвать конструктивным. На сердитых, как говорится, воду возят, но ведь и меня можно понять. В конце концов это именно Рябой виноват в том, что все обернулось так неладно. Сначала подослал ко мне Феру, а потом не смог сберечь её.

Но это было бы ещё ладно, жизнь преподносит и не такие сюрпризы… Да только имелись у меня на сей счёт кое-какие сомнения. Девушку якобы похитили вредоносцы, что подтверждалось массой улик. Но ведь я так и не смог разглядеть нападавших. Они старались держаться за моей спиной, а по лбу, наверное, саданули лишь для того, чтобы ослепить.

Зачем, спрашивается, такие предосторожности? Природная стеснительность? Опасения, что их опознают при следующей встрече? Глупости, злодеи вообще не могли заранее знать, на кого наткнутся!

Зато теперь, когда у меня силой отняли любимую игрушку, я был просто обязан воспылать к вредоносцам праведной ненавистью. На этой почве мои интересы смыкались с интересами тенетников. Ничего лучшего им и желать не приходилось. Рябой однажды сам проговорился, что предпочитает тех лазутчиков, которые служат не за страх, а за совесть.

Вполне возможно, что Фера вовсе не угодила в лапы вредоносцев (да и зачем она им нужна?), а преспокойно вернулась в свой Острог или продолжает отдыхать где-то здесь на лоне дикой природы, такой притягательной для её натуры.

Но разве сейчас найдешь какие-нибудь концы? Ясмень большой, здесь можно спрятать все население китайской провинции Гуандун, а не только одну-единственную девчонку.

Вот ведь какая незадача! Только я успел раскрыть пасть на аппетитную приманку, а меня — рраз! — и подхватили подсачеком. Хитро придумано.

Внезапно меня посетила одна дельная мысль (голова, хоть и разбитая, продолжала соображать). Оказывается, есть способ проверить все мои подозрения. В поселке осталась вещица, с которой Фера вряд ли расстанется по доброй воле. Имеется в виду её сундучок.

Как бы это выяснить…

Когда вещун, взявший за правило испытывать на себе действие всех снадобий (а мною сейчас употреблялись исключительно успокоительные средства), крепко уснул, положив голову на котомку, в которой обитало яйцо, я выполз из жилья наружу.

Ветер, за последнее время, похоже, ещё усилившийся, сразу накинулся на меня — не то потешался над моей бедой, не то просил прощения за печальное происшествие, невольным соучастником которого он стал. Странно, но ветер я слышал — наверное, он проникал в меня даже сквозь кожу.

Немного привыкнув к свету, ветру и свежему воздуху, я встал и, слегка пошатываясь, направился к жилищу, в котором Фера провёла всего несколько часов.

В постели, а точнее в пуху, я провалялся не так уж и долго, но многое вокруг успело измениться. Башня была достроена, а отходившие от неё подземные ходы тщательно замаскированы. Но больше всего меня удивило то обстоятельство, что тени, отбрасываемые всеми предметами, стали как будто бы длиннее.

Неужели это лишь обман чувств, отвыкших за время болезни от реального восприятия действительности. Или Светоч действительно изменил своё местоположение? Но это пахнет для Ясменя такими последствиями, которые я даже затрудняюсь представить.

Вот так я и ковылял через весь посёлок, приноравливаясь к болям в разных частях тела. И хотя опознавательная косичка в моих волосах давно превратилась в растрепанную метелку, встречные тенетники предупредительно уступали мне дорогу. Для них я был уже почти своим.

Труднее всего было согнуться, чтобы залезть во входную трубу, но и с этим неудобством я кое-как справился. Сначала мне показалось, что жилище пусто, словно гнездо, покинутое перелетной птицей, но спустя несколько мгновений я разглядел в углу искомый сундучок, поверх которого было небрежно брошено белое платье — то самое, в котором Фера впервые показалась мне на глаза.

Платье хранило все её милые запахи, и я уткнулся лицом в мягкую ткань. Мы провёли вместе с Ферой сосем немного времени, но зарубка на сердце продолжала кровоточить.

Нет, Фера здесь больше не появлялась. Я аккуратно вернул платье и положил его в сундучок, где поверх нарядов лежали все те драгоценности, которыми меня соблазнял Рябой. Видимо, получив гонорар за мою душу, девушка торопливо спрятала его, даже не успев толком рассмотреть.

Похоже, что Рябой не имел никакого отношения к похищению Феры и на нас действительно напали вредоносцы, случайно оказавшиеся поблизости. Впрочем, мне никогда не понять истинных побуждений тех, кто родился и вырос в Злом Котле. Это вам не город Вытегра Вологодской области. Здесь властвуют совершенно иные законы, совсем иная логика, и весьма сомнительно, что земляне когда-нибудь смогут постичь её.

Возвращался я в самом тоскливом расположении духа.

Странно устроен человек. Сначала я позволил своему разыгравшемуся воображению обвинить Феру чуть ли не в измене, хотя она и не давала мне никаких определённых обязательств. А теперь, когда выяснилось, что похищение, скорее всего, было настоящим, печалюсь о том, что мои подозрения не подтвердились, ведь в этом случае оставалась бы хоть какая надежда на встречу с ней.

Ну что, спрашивается, помешало бы мне добраться до Острога, если за спиной осталось столько самых разных миров? Даже пресловутая Ядовитая река для меня не преграда. Любой водный поток, хоть отравленный, хоть нет, имеет свой исток и своё устье. Следовательно, его всегда можно обойти.

А что мне делать теперь? Где искать Феру? У вредоносцев нет ни городов, ни военных лагерей, ни центральной власти. Одно слово, партизаны. Лесные братья, болотные солдаты. Посетить все их разрозненные отряды просто невозможно, тем более мне — глухому, полуживому чужаку с весьма сомнительной репутацией. Тут даже Рябой вряд ли поможет…

Иногда я приостанавливался, чтобы набраться сил и от нечего делать глазел на тенетников. Создавалось впечатление, что время от времени они отпускают в мой адрес какие-то замечания. Любопытно было бы узнать, какие именно, — слова сочувствия или едкие издёвки.

Определить характер сказанного по суровым, малоподвижным лицам тенетников было почти невозможно, но вдруг я поймал себя на том, что улавливаю общий смысл их разговоров.

Вот два ткача, развешивающие недавно связанную сеть, сетуют на нынешнюю кормежку, от которой скоро ноги протянешь… Про меня, между прочим, ни слова.

Чуть дальше несколько вооружённых сестробратьев обсуждают последнюю вылазку врагов, захвативших приграничный посёлок. Вредоносцы, как всегда, ушли без потерь или просто унесли своих мёртвых с собой, а погоня окончилась безрезультатно… И снова про меня никто даже не заикнулся. Зря, значит, я грешил на тенетников. Даже обидно немного… За них ведь кровь проливал.

Но как я понимаю все это? Ведь слух-то ко мне так и не вернулся. Да и язык сей я не знаю. Чудеса… Впрочем, ответ не стоил того, чтобы ломать над ним голову — я читал речь тенетников по губам, а язык их мало чем отличался от уже знакомого мне языка вредоносцев.

Вот ведь как иногда бывает — два народа говорят практически на одном языке, но понять друг друга не могут. Факт весьма показательный. Как часто отдельные люди и целые нации вкладывают в совершенно очевидные понятия самый разный смысл или, того хуке, превратно толкуют обращенные к ним добрые слова.

Впрочем, я ещё плохо представлял себе, как можно воспользоваться моими внезапно открывшимися сложностями, и после некоторого колебания поделился этой новостью с вещуном.

Сначала он не поверил мне на слово, но после небольшого экзамена помрачнел. И дело тут было вовсе не том, что я без посторонней помощи научился поймать речь хозяев, а в непростительном упущении самого вещуна, вовремя не распознавшего тождество обоих языков. Скорее всего, с толку его сбило несоответствие звуковых диапазонов. Делать более глубокие выводы было ещё рано.

Но уже через пару минут вещун сообщил радостную новость — он собирается возвратить мне слух. Идея его была такова: коль я оглох от удара по голове, то и лечиться должен соответствующим образом. Подобное врачуется подобным или, проще говоря, клин клином вышибают.

Загвоздка состояла лишь в том, как правильно определить место предполагаемого удара. По соображениям вещуна, это скорее всего был затылок или, в крайнем случае, макушка. Он уже и камень подходящий приготовил.

Я, конечно, воспротивился столь сомнительному методу лечения, заявив, что на моей родине так давно уже не делают, хотя в прежние время над ухом глухого действительно стреляли из пистолета, а припадочных стегали крапивой, дабы усилить конвульсии, свидетельствовавшие якобы об изгнании из тела бесов. Термин «пистолет» я перевел как «прирученная молния».

После этого памятного разговора я не подпускал вещуна к себе и упорно отказывался от всех его снадобий, ссылаясь на то, что, когда кризис преодолен, организм сам справится с последствиями недуга.

От врача-хирурга, некогда поставившего меня на ноги после автомобильной аварии, я перенял главное требование, предъявляемое ко всем выздоравливающим, не исключая и тех, кто перенес сложную операцию, — побольше ходить и побольше есть.

Этим я и занимался, уходя в степь, где в изобилии росла вкусная и сытная трава, напоминавшая нашу спаржу. Поскольку снабжение посёлка в последнее время резко сократилось (тенетники создавали запасы продовольствия на будущее) я, как заправский гурман, поглощал её в сыром виде.

Место, чуть не ставшее для нас с Ферой ложем любви, а затем превратившееся в ристалище, я осмотрел несколько раз, но ничего примечательного конечно же не обнаружил. Сигнальную сеть уже полностью восстановили, и при каждом шаге приходилось внимательно смотреть себе под ноги. Не знаю почему, но пуховыми сапогами я с некоторых пор не пользовался.

Во время одной из таких вылазок я встретился с Рябым, специально поджидавшим меня за околицей. Конечно, лучшего места для конспиративной встречи нельзя было и придумать.

— Вещун предупредил меня, что ты умеешь читать по губам не только речь вредоносцев, но и тенетников. Более того, по его заявлению, они почти ничем не отличаются друг от друга. Признаюсь, для меня это было открытием. Сначала я даже решил, что ты заблуждаешься. После сильных потрясений случается и не такое. Одни заговариваются, другие теряют память… Претендуя на нашу землю, вредоносцы, по-видимому, претендуют и на наш язык. Думаю, что особой беды тут нет. Слово не виновато в том, что его произносят грязные уста. Не так ли?

В спор с ним я ввязываться не стал, а только пожал плечами.

— Твоя глухота, как ни странно, может сослужить нам добрую службу, — продолжал Рябой. — Убедившись, что ты ничего не слышишь, вредоносцы оставят свои подозрения. В их понимании калек и сумасшедших защищают грозные высшие силы. Старайся прикидываться дурачком, это тоже помогает.

Раньше я все больше помалкивал, памятуя народную мудрость про то, что доброе молчание лучше худого ворчания, но тут не выдержал:

— Похоже, мне недолго осталось отсиживаться в Ясмене?

— Совсем недолго. Из-за того проклятого случая ты уже пересидел все положенные сроки. Выспись сегодня как следует, а потом наши сестробратья доставят тебя в такое место, где появление чужака не вызовет нежелательного внимания.

— Что я скажу вредоносцам, когда встречусь с ними? Я ведь все же глухой, а не немой. Хотелось бы на этот случай иметь в запасе какую-нибудь убедительную историю.

— Какой спрос с глухого дурака? В крайнем случае расскажешь им то же самое, что рассказывал нам. Злой Котёл полон бродяг самого разного вида и происхождения. А у вредоносцев есть причины привечать некоторых из них. Потом ты поймешь, что я имею в виду.

— Будет лучше, если ты мне все растолкуешь заранее… Честно признаться, я не совсем понимаю, что от меня требуется. Допустим, я каким-то образом сумею выяснить планы вредоносцев. Как мне предупредить об этом тенетников?

— Просто подойди к пограничным заграждениям и подожги их, как в прошлый раз. Тебе не придётся долго ждать наших сестробратьев. С ними обязательно будет тот, кто сумеет выслушать и понять тебя.

— Боюсь, как бы моя весть не запоздала. Такие сведения подобны рыбе, выловленной в речке, — они очень быстро теряют свежесть. Ведь судьба может забросить меня в края, достаточно удаленные от границ Ясменя.

— Тогда найди высокий, отдельно стоящий холм и разожги на его вершине четыре костра, расположенные квадратом. Будем надеяться, что наши сестробратья, странствующие повсюду, заметят твой сигнал. Когда это случится, ложись на землю, раскинув руки в стороны. Впрочем, полной уверенности в надежности такого способа нет. Тут все будет зависеть от воли случая. Лучше постарайся держаться поближе к Ясменю.

— Одними только стараниями горы не свернешь,?возразил я. — Надо и ещё кое-что иметь. Силу, к примеру. Вот так и в нашем деле. Самому хитрому и изворотливому лазутчику не обойтись без специальной системы вспомогательных мер. Такая система существует с древних времён, и очень плохо, что вы о ней ничего не знаете. Лазутчик, оказавшийся среди врагов, должен быть обеспечен, как минимум, двумя вещами. Во-первых, надежным убежищем, где можно отсидеться в случае опасности. Во-вторых, верным связным, желательно не одним, который в кратчайший срок передаст добытые сведения куда следует. Это весьма облегчает трудную жизнь лазутчиков и приносит немалую пользу их хозяевам. А вы посылаете меня к вредоносцам почти наудачу.

Как я ни сдерживался, но вместо дельного совета получился форменный разнос. Однако Рябой слушал внимательно и даже время от времени кивал.

— Ты гораздо умнее, чем мне показалось при первой встрече, — изрёк он наконец. — Но и нас не надо считать простачками. Все, о чем ты упомянул, у тенетников имеется. Хватает и тайных укрытий и надежных связных. Однако лазутчик, соприкоснувшийся с кем-то из наших союзников на той стороне, может считать себя наполовину раскрытым. Степень его уязвимости многократно возрастает. Случайная ошибка одного глупца способна погубить все дело. Вредоносцы умеют развязывать языки своим пленникам. Вот почему тебе придётся действовать в одиночку, без посторонней помощи.

— Не доверяете… — понимающе усмехнулся я.

— Совсем наоборот. На тебя возлагаются особые надежды, и любой риск здесь недопустим. Наш откровенный разговор должен был состояться чуть позже, перед самым твоим отлетом, но, уж если мы коснулись этой темы, давай покончим с ней прямо сейчас. Заявляю без всяких обиняков: наши планы изменились. Сейчас намерения вредоносцев интересуют нас меньше всего. Тебе предстоит выполнить совсем другое задание.

Хорошенькое дельце, подумал я. Учили одному, а поручают другое. Конспираторы хреновы!

Рябой между тем продолжал говорить, и серьезность его намерений не вызывала сомнений даже у глухого:

— С нынешнего момента ты становишься причастен к тайне, которая сама по себе стоит намного дороже твоей или моей жизни. Это тайна всего народа тенетников, тайна Ясменя… Смотри, — он наклонился к самой земле. — Трава все время обновляется. Прорастают семена. Вместо отмершего стебля из корня вырастает новый побег. Рыба мечет икру. Таинственные болотные твари в свой срок делятся на две равнозначные части. Вещуны вынашивают яйца, полученные от своей королевы. Существа, подобные тебе, ради продления рода собираются попарно и предаются весьма странным для постороннего взгляда забавам. В дальних морях обитают чудовища, производящие потомства посредством одновременного соития пяти различных особей. Одни только тенетники пребывают в полном неведении о своём происхождении. Как мы появились на свет? Где наши предки? Кто придёт нам на смену?

Взгляд его, обращенный ко мне, был таким неопределенным, что пришлось уточнить:

— Ты хочешь сказать, что тенетникам не известен способ собственного размножения (это уже весьма напоминало анекдот)?

— То-то и оно, — подтвердил Рябой.

— Странно, не так ли?

— Смотря с какой точки зрения… — я осторожно почесал свою все ещё ноющую голову. — Подавляющее большинство живых существ нисколько не озабочены этой проблемой. Размножаются себе и все…

— Те, кого ты подразумеваешь, лишены разума. Они не знают прошлого и не думают о будущем. Они не осознают время… Никто из тенетников не помнит момент своего рождения. Мы вместе появились на свет, вместе прожили долгую жизнь, и теперь вместе старимся. За этот срок погибло немало сестробратьев, но ещё никто не родился. Кому же достанется Ясмень после смерти последнего из нас? На мгновение я представил себе огромную страну, сплошь заселенную сопливыми, беспомощными малышами-тенетниками. Как они выжили здесь без мам и пап? Ещё я подумал о том, что слова Рябого как-то согласуются с результатами моих археологических изысканий. От предыдущей цивилизации тенетников остался один только пепел, а нынешнее сообщество появилось на пустом месте, словно по мановению волшебной палочки.

Сказать об этом Рябому? Нет, лучше не стоит. Да и меня самого сейчас интересует совсем другое.

— Кто же тогда научил вас летать, плести сети, метать иглы?

— Для любого тенетника это столь же естественно, как для тебя ходить, потеть, махать кулаками. Врожденные способности не требуют большого ума.

— Говорить вы тоже умели с самого рождения?

— Здесь все иначе… — Рябой замолчал, и я догадался, что случайно затронул что-то очень важное.

— Едва осознав себя, я осознал и присутствие в моём мире некоего существа, совсем не похожего на нас и звавшегося, скажем, Поводырем. Сам понимаешь, что я передаю тебе только приблизительный смысл его прозвища. Поселков в те времена не существовало, и мы обитали где придётся — в норах, в ямах, прямо в траве. Каждый из нас мог стать легкой добычей хищников. К счастью, о вредоносцах тогда ещё ничего не было слышно. Именно Поводырь обучил некоторых из нас языку, а потом заставил разойтись по Ясменю, чтобы учить других. Но в общем-то он в нашу жизнь не вникал и держался отшельником. Хотя добрые советы всегда давал охотно. Первые жилища мы построили под его надзором и руководством.

— Заградительные сети тоже?

— Нет, они появились позднее, уже после исчезновения Поводыря, когда начались набеги вредоносцев.

— Так он, выходит, пропал? — честно сказать, я ожидал, что у этой истории будет совсем другая развязка.

— Да. Наверное. Наверное, какие-то дела не позволяли ему долго задерживаться здесь. Незадолго до исчезновения он собрал наиболее близких к себе тенетников. Сам я при этом не присутствовал, но потом довелось наслушаться всякого… Одни восприняли последние слова Поводыря как закон, требующий неукоснительного исполнения, а другие как обычную болтовню. По этому поводу у нас долго не утихали страсти.

— Можно ли мне узнать, о чем сказал напоследок Поводырь?

— Не только можно, но и нужно. Из его слов следовало, что Светочу, как и любому другому порождению этого мира, отмерен свой срок. Когда-нибудь он погаснет, и в Ясмене наступят суровые времена. Дабы пережить их, нужно повсюду строить высокие башни и создавать там запасы на будущее. Главное — не поддаваться отчаянию. Тенетники обязательно одолеют все невзгоды и дождутся возвращения Светоча, который займет на небе своё прежнее место. Хотя вполне возможно, что этими счастливчиками окажемся не мы, а наши дети. Так сказал Поводырь. Но вот откуда эти дети появятся, он объяснить не успел.

— Как Поводырь выглядел?

— Почти как мы с тобой. Две руки, две ноги, одна голова. Но на этом сходство кончалось. Руки его по длине мало чем уступали ногам, а голова составляла как бы одно целое с плечами и загривком. Со временем он сильно посветлел, но вначале был ярко-рыжим. Никогда больше подобные существа в Ясмене не появлялись… Впрочем, сам Поводырь частенько говорил, что его с успехом мог бы заменить кто-нибудь другой. Тот же вещун, например. Или тирумаль.

— Кто, кто? — не расслышал, а вернее, не разглядел я.

— Тирумаль, — повторил Рябой. — Та, которую похитили, была тирумалью. Ты тоже тирумаль.

— Уж лучше называй меня человеком, — примазываться к славе совсем других народов было не в моих привычках. У нас, землян, собственная гордость:

— Че-ло-век… — повторил он. — Странное словцо. В нём, наверное, запрятан какой-то скрытый смысл.

— Полагаю, что да. Вот это чело, — я коснулся рукой собственного лба. — Сам знаешь, что здесь находится. Ну а под веком понимается жизнь, существование. Про рано умершего у нас так и говорят: он прожил короткий век. Следовательно, можно сказать, что под понятием человек подразумевается бытие разума.

— Такое определение в равной мере относится и к нам, тенетникам… Впрочем, мы отвлеклись. Тебя не удивило, что я вдруг завел этот разговор о Поводыре?

— Нет. Пребывание в Ясмене отучило меня чему-либо удивляться. Здесь возможно даже то, что в здравом понимании совершенно невозможно. Но у здешних сестробратьев есть одна примечательная черта: они ничего не делают зря. Поэтому я готов выслушать мораль, вытекающую из твоего рассказа.

— Обойдемся без морали. А историю эту я поведал тебе только для примера. С чем-то схожим тебе придётся столкнуться и у вредоносцев. По нашим сведениям, у них имеется свой собственный Поводырь, уж и не знаю, как они его там называют. Пользуясь тем, что о прошлом и будущем Злого Котла ему известно больше, чем кому-либо другому, этот выродок всячески помогает вредоносцам. Таким образом, мы находимся в неравном положении. Необходимо срочно восстановить справедливость и уравнять возможности.

— Понял, можешь не продолжать, — перебил я Рябого. — И эта первостепенная задача, конечно, поручатся мне. Только зачем обыкновенное убийство называть восстановлением справедливости?

— Кто сказал об убийстве? Уговори тамошнего Поводыря принять обет молчания. Или вырви у него язык… Хотя вариант со смертью был бы предпочтительней, — неохотно признался Рябой.

— Обрадовал ты меня, ничего не скажешь. Такими делами занимаются не лазутчики, а палачи. Я никогда не проливал невинной крови.

— Почему же невинной? — возмутился Рябой. — Это тот случай, когда одна-единственная смерть спасет тысячи жизней. Мы сможем разговаривать с вредоносцами совсем иначе. Вполне возможно, что, лишившись толкового советчика, они вообще прекратят свои вылазки. Их ненависть обходится нам очень дорого. Ты сам пострадал от рук вредоносцев, а мы страдаем во сто крат больше. Дело, порученное тебе, святое. В случае успеха тенетники вечно будут помнить и славить тебя. Да и по поводу вознаграждения можешь не беспокоиться. Вместо одной потерянной подруги ты получишь полдюжины новых.

— Мне новые не нужны. Мне бы прежнюю вернуть, — конечно, я брякнул это зря.

Рябого аж перекосило! Можно было подумать, что я похвалил при нём вредоносцев.

— Этого и следовало ожидать, — горько молвил он. — Боюсь, что, оказавшись среди врагов, ты посвятишь себя не охоте за Поводырем, а поискам своей пропажи. Но ты найдешь только гибель. Вредоносцы сразу догадаются, откуда ты явился. Скажу больше — если ты все же доберешься до этой тирумаль, она просто выдаст тебя своим новым владельцам. Пойми, она не че-ло-век! Она вещь, ценимая за свою привлекательность наравне с драгоценными камнями и металлами. Такими, как она, принято украшать богатые дома. Это и есть источник её существования, требующий вдобавок постоянной угодливости и раболепия. Ради этого она согласится служить кому угодно — и ужасным хозяевам Острога, и тенетникам, и вредоносцам. Вот к какой продажной душонке ты привязался!

— За это надо благодарить тебя, — холодно парировал я.

— Никто не любит признавать свои ошибки, но тут я искренне каюсь. Давай пока воздержимся от взаимных упреков. Времени и так в обрез. Я не могу тебе приказывать. Я умоляю тебя: обезвредь Поводыря, а потом можешь делать все, что угодно. Жалеть ты не будешь. Благое дело всегда зачтется, а кроме того, я обещаю исполнить любое твоё желание, лишь бы оно было в моих силах.

— Хочу, чтобы меня доставили в самую дальнюю из доступных вам стран, — мои ставки выросли, и надо было, пока не поздно, этим пользоваться.

— Если хочешь, значит, так оно и будет, — без колебания ответил Рябой.

— А если я пожелаю большего? Например, покинуть пределы Злого Котла?

— Мы приложим к этому все старания. Нет котлов без слабых мест.

— Ладно, — сдался я. — Будем считать, что договорились.

Фигурально выражаясь, сделка состоялась, хотя никто не ударял по рукам и не подписывал собственной кровью сомнительные обязательства. А куда денешься? Простодушному тирумалю, то бишь человеку, не устоять против столь страстных увещеваний. Уж и не знаю, какими ещё достоинствами обладает Рябой, но агитировать он умеет…

— Вот и настало время расставания, — сказал я вещуну. — Давай забудем обиды, которые мы причинили друг другу, и пусть в памяти останется одно только хорошее.

Похоже, мой приятель уже был готов к этой новости. Убиваться он не стал, а только деловито осведомился:

— Когда ты покидаешь Ясмень?

— Скоро. Мне позволили хорошенько выспаться, но не более того.

— Что-то я беспокоюсь за тебя. По-моему, до полного выздоровления тебе ещё далеко.

— Слабость бездельем не излечишь, — возразил я с напускной бодростью. — От лени все недуги только обостряются. А пробежишься через две-три страны, отмахиваясь налево и направо, сразу почувствуешь истинный вкус жизни.

— Ну а я не нахожу в суете и тревоге никакого удовольствия, — сообщил вещун. — Ты по натуре воин, а я — созерцатель.

— Что не помешало нам обоим сделаться бродягами, — заметил я.

— Бродяга бродяге рознь. Для меня это наиболее доступный способ существования, а для тебя некая цель. И если я не ошибаюсь, очень высокая цель. Жаль, что мы больше не встретимся.

— А уж как мне жаль, ты даже представить не можешь! — я достал из котомки яйцо и катнул его в сторону вещуна: — Забирай своё сокровище. Мне оно больше не пригодится. Надобность в проводнике, увы, отпала. Если я все же вернусь в Ясмень, тенетники обещают доставить меня по воздуху в любую страну. Даже за пределы Злого Котла.

Яйцо, утонув в пуху, лежало неподвижно, но его природная белизна, считавшаяся во многих мирах признаком чистоты и непорочности, постепенно переходила в «радикальный черный цвет», некогда получивший известность благодаря горизонтальным усам небезызвестного Кисы Воробьянинова.

— Что это с ним? — забеспокоился я.

— Переживает, — пояснил вещун. — При твоём попустительстве оно совершенно отбилось от рук. Теперь придётся с ним повозиться… Вот только не знаю, куда его сейчас спрятать. Ведь в паховую сумку не положишь. Если тенетники заметят, хлопот не оберешься…

— У самого тебя какие планы?

— Поживу здесь, пока не гонят. Скоро, чувствую, тенетникам станет не до меня. Тогда поищу себе какое-нибудь безопасное и сытное место. Пора бы и отдохнуть. Мне всего пережитого здесь с лихвой хватило… А ты бы поспал перед полетом.

— В гостях у тенетников я выспался на полжизни вперёд. Лучше погуляю. Хочу в последний раз пройтись по Ясменю своими ногами. Это совсем другое дело, чем летать над ним в облаках.

— Ты потом ещё заглянешь сюда?

— Конечно. Я даже свою котомку оставляю здесь.

И продуваемая ветрами степь, и унылый посёлок, и никогда не заходящий Светоч, да и весь Ясмень изрядно наскучили мне (от словечка «осточертели», готового сорваться с уст, воздержусь из уважения к местному населению). Ведь, по сути дела, для меня это была тюрьма, пусть и очень-очень просторная.

Но было здесь одно местечко, куда меня тянуло, как пьяницу к кабаку или, как кота на валерьянку. Там все ещё витал почти неуловимый запах Феры, там оставались вещи, когда-то касавшиеся её тела, там заунывная тоска потери становилась острой болью, в которой я, словно заправский мазохист, находил некое облегчение.

Смешно сказать, но это временное пристанище, давно покинутое Ферой, стало для меня храмом. А ведь я понимал, что абсолютно все, сказанное о ней Рябым, правда. Вот уж поистине — не по-хорошему мил, а по милу хорош.

Мне приходилось слышать истории о бедствующих моряках, которые по велению алчущей плоти поедали заведомую отраву и лакали соленую воду, убивавшую их в течение пары суток. Я, наверное, из той же несчастной породы…

Внутри все было точно так же, как я оставил в прошлый раз. На сундучок даже пылинка не осела. А как бы хотелось увидеть в беспорядке разбросанную одежду, развешанные по стенам украшения, забытое на полу зеркальце и усталую девушку, тихо прикорнувшую в уголке.

Нет, слава богу, что я пришёл сюда в последний раз. Навязчивые видения со временем превращаются в химер, а пустующий храм становится склепом.

Одолев очередной приступ меланхолии, я открыл сундучок и выбрал платье, которое собирался вручить ей при встрече (надежды питают не только юношей, но и вполне зрелых идиотов). И, хотя я прекрасно понимал, что в лесах и болотах нужно что-то основательное и теплое, однако выбор свой остановил на той самой легонькой тунике, в которой Фера буквально ворвалась в мою жизнь.

Сверх того я прихватил фиолетовый алмаз, однажды уже побывавший в моих руках. Представляю, как она обрадуется ему!

Со всеми делами здесь было покончено, и мысленно я уже прокладывал маршрут во владения вредоносцев. Однако время как будто бы остановило свой бег. Впору просить Рябого, чтобы он ускорил моё отправление. Действительно, ждать да догонять — хуже некуда. Может, и в самом деле соснуть часок?

Увидев платье Феры, которое я собирался сунуть в котомку, вещун саркастически хмыкнул (или хрюкнул, по губам ведь такое не разберешь).

— Нет на тебя управы! Стоишь на своём, словно пень… Хочешь, я окажу тебе последнюю услугу? По вещам, бывшим в употреблении, иногда можно узнать судьбу их хозяев. Например, живы они сейчас или мертвы. Обманывать тебя я не собираюсь, но правда, пусть даже горькая, иногда избавляет от лишних хлопот.

— Ты говоришь так, словно заранее уверен в её смерти, — буркнул я.

— Ни в чем я не уверен, но скоро буду знать почти наверняка.

Пришлось отдать ему платье — не станешь ведь спорить из-за такого пустяка. Он долго мял тонкую материю в своих уродливых лапках, закатывал глаза в потолок и всячески демонстрировал свою причастность к потустороннему миру, а потом выдал следующее заключение.

— Можешь радоваться. Та, которая завладела твоей душой, жива и здорова. Вокруг неё вода…

— Она на острове? — меня даже озноб пробрал.

— Я сказал, вокруг вода, а не рядом вода. По-моему, это дождь. Далековато её занесло. В Ясмене я дождей что-то не припомню.

— И все? Больше ты ничего не видишь?

— А тебе мало? Я, между прочим, не в твой мешок заглядываю, а за дальние горизонты. Это понимать надо!

— Понимаю, — вздохнул я. — Не надо обижаться. Ты молодец.

Внезапно вещун засуетился: «Пошли, я провожу тебя!» Оказывается, снаружи мне приказали выходить, но слышать этого я, конечно, не мог.

Других провожатых оказалось немного — Рябой, без которого подобное мероприятие никак не могло обойтись, да парочка тенетников, помогавших летуну. До поры до времени удерживать на земле уже наполовину развернутый «пуховик».

— Вот вещи, которые отобрали у тебя при обыске, — Рябой вернул мне жалкий скарб, про который я уже успел позабыть. — Полагалось бы снабдить тебя в дорогу едой, но все, что имеет отношение к Ясменю, в чужой стране может только повредить.

— Обойдусь, — проронил я. — Не впервой.

— Тогда в добрый путь, — Рябой отступил назад, что, наверное, было сигналом к отлету. — Все, что положено, мы уже обсудили. Верю в твою удачу.

— Я тоже… Его вот не обижайте, — я кивнул на вещуна. — Вернусь, обязательно проверю.

После этих слов мои провожатые обменялись взглядами — снисходительно-сумрачный скрестился с хитровато-угодливым. Даже не представляю, как они поладят потом.

Меня между тем привязали к спине летуна — того самого инвалида с обглоданной головой, который жил по соседству с нами. Вполне возможно, что, несмотря на отсутствие обоих ушей, носа и глаза, он считался здесь лучшим из лучших. Или просто им решили пожертвовать, ведь в чужих краях ветры дуют совсем иначе (а что самое опасное, — могут вообще не дуть) и дорога туда не всегда подразумевает дорогу обратно.

Впрочем, не будем искушать судьбу дурными предчувствиями.

Поймав подходящий вихрь, летун пустил по нему весь запас шлейфа, и нас словно катапульта вверх подбросила — мягкая такая катапульта, аккуратная…

Следует признаться, что из всех взлетов, выпавших на мою долю за последнее время, это был самый удачный.

На сей раз мы облетели Светоч стороной, и я не смог проверить свои подозрения, касавшиеся смены его местоположения. Возможно, мини-солнце Ясменя и в самом деле стало чуть-чуть ближе к земле, но тучи оно пожирало с прежним остервенением. Откуда те только брались… Вскоре зеленое море трав скрылось в облачной дымке, и мы, как всегда, приняли лёгкий душ, но быстро обсохли на встречном ветру. Очень увлекательная процедура для тех, кто предрасположен к простудным заболеваниям.

Положение моё, прямо скажем, было аховое — отбившийся от родного дома человечек летит в неизвестность, прицепившись к ненадежной паутинке. И тем не менее меня неудержимо клонило ко сну. Сказывалось, наверное, нервное напряжение последних часов.

Когда я проснулся, облаков не было и в помине — ни под нами, ни над нами. Это косвенно свидетельствовало о том, что Ясмень остался позади. Да и ветер сделался совсем иным — могучий поток, способный унести в дальние дали даже нелетающего страуса, сменился умеренным бризом, баллов этак в четыре-пять.

Однако мой летун держался героем и делал все возможное (а также невозможное), чтобы гнать «пуховик» вперёд — хоть нырками, хоть зигзагами, — но только вперёд. Одного глаза ему хватало с лихвой, а уж уши в поднебесье были вообще не нужны.

Я ожидал, что вскоре появятся мрачные чащобы и гнилые болота, обжитые вредоносцами, но расстилавшийся внизу пейзаж был ещё более унылым, чем степь, — пустоши, мелколесье, кустарник, грязные извилистые речки, напоминавшие распавшийся клубок издохших аскарид. И везде запустение — ни городов, ни дорог, ни возделанных полей. Даже дикое зверье куда-то подевалось.

Некоторое оживление наблюдалось только лишь в воздухе. Нас догоняла стая сизых пташек, похожих на диких голубей.

Вели они себя, на удивление, нахально, то и дело резко бросаясь наперерез «пуховику». С чего бы это? Ведь мы не похожи ни на облако съедобной мошкары, ни на пернатого разбойника, разоряющего чужие гнезда. Или немотивированная агрессия стала для Злого Котла повсеместной нормой, и скоро рыба начнет нападать на рыбаков, а зайцы займутся травлей волков?

Самое интересное, что мой летун охотно включился в предложенную ему игру. Он то резко взмывал вверх, то пикировал, стараясь избежать столкновения, но обнаглевшие птицы всякий раз настигали нас.

Когда один такой голубок едва не зацепил меня крылом, я с ужасом (правда, немного запоздалым) заметил, что за ним тянется тонкая нить, тлеющая на конце, словно запал старинной гранаты.

Вот, оказывается, какие пташки напали на нас! Каждая из них являла собой живой зажигательный снаряд, специально обученный для воздушных диверсий. Не составляло труда догадаться, чья злая вола направляет этих маленьких самоубийц.

Казалось, наша судьба предрешена — огромному, неповоротливому транспорту никогда не уйти от юрких миноносцев, — но летун придерживался иной точки зрения и раз за разом уклонялся от атак. Это был поистине высший класс воздушного маневрирования.

Его расчет был прост — выиграть время, чтобы догоревшие до конца фитили подпалили птичкам перышки. Возможно, так бы оно и случилось, но новая стая летающих брандеров, напавшая сверху, сделала наше положение безнадежным. Огненные бичи стегали со всех сторон.

Я не мог видеть «пуховик», в этот момент находившийся за моей спиной, но явственно ощутил резкий, тревожный запашок. Впервые в жизни мне довелось нюхнуть горящей паутины (тот первый опыт с заградительной сетью не в счёт), и я скажу, что это совсем другое, чем горящая шерсть или резина.

Полет, пусть и похожий на езду по американским горкам, сменился неуклонным, быстро ускоряющимся падением. Я мало что видел и ещё меньше понимал, но смею предположить, что в эти последние драматические минуты летун пытался решить сразу две задачи — сбить огонь встречным потоком воздуха и превратить пикирование в планирование.

Похоже, что-то ему и удавалось, но земля приближалась с головокружительной быстротой.

За мгновение до посадки (вернее будет сказать, до падения) летун каким-то невероятным образом извернулся, подгреб под себя жалкие остатки «пуховика», а меня, наоборот, перевернул лицом к небу.

Таким образом, я приземлился на двухслойный амортизатор, спасший меня если и не от смерти, так уж от увечий точно. Летун, осведомленный о важности моего задания, сознательно пожертвовал собой.

Со стыда можно сгореть!

Мой спасатель не шевелился, а его пух, уже было погасший, вновь начал тлеть. Теперь все зависело от моей расторопности.

Узлы, завязанные тенетниками (человеку до таких никогда не додуматься), не поддавались моим усилиям, и пришлось лезть в котомку за кремниевым ножом. При этом я убедился, что ко всем моим проблемам добавилась ещё одна — яйцо вещуна. И как оно только умудрилось обмануть бдительность своего названого родителя?

Но сейчас было не до этого. Освободившись от привязи, я затоптал разгоравшееся пламя и осторожно перевернул летуна на спину. Судя по некоторым приметам, понятным даже дилетанту, его нижние конечности, а может и хребет, были переломаны. Пульс не прощупывался, а о наличии дыхания я судить не мог.

Конечно, меня можно назвать сволочью, подумал я. Но то, что летун погиб, возможно, и к лучшему. Какая судьба ожидала бы его вдали от Ясменя — искалеченного, лишенного летательного пуха? Вряд ли Рябой отправит вслед за нами спасательную экспедицию. Зато те, кто наслали на нас огненных птиц, наверное, скоро будут здесь.

Я с тревогой оглянулся по сторонам. Летели мы вроде бы над пустошами и зарослями кустарника, а приземлились на лесной прогалине, со всех сторон окруженной зарослями огромных деревьев, благодаря своей мрачной синеватой хвое имевших какой-то траурный вид. Враг должен был появиться откуда-то оттуда, но сейчас под сводами леса не замечалось никакого движения. Эх, если бы я мог слышать!

Внезапно тенетник шевельнулся и открыл глаз, смотревший вдумчиво и спокойно. Затем он заговорил. Читать с раздавленных и перекошенных губ было нелегко, но я все же разобрал обращенный ко мне вопрос:

— Ты цел?

Я кивнул в ответ и осторожно погладил его по голове. Губы летуна вновь шевельнулись, и сквозь череду ничего не значащих звуков (скорее всего, стонов) прорезалось несколько внятных слов:

— Уходи… Быстрее…

Я и сам понимал это, но какая-то сила, иногда заставляющая человека забывать о самом себе, удерживала меня на месте.

Летун несколько раз глубоко вздохнул (кровавая пена запузырилась на его губах), посинел от натуги и вцепился себе пальцами в грудь — типичный жест балтийского матроса, прощающегося с жизнью.

Но, как я понимал, умирать он не собирался, по крайней мере сейчас. Из-под его пальцев полезли тоненькие нежные росточки — зародыши смертоносных иголок. Утратив способность к передвижению, летун намеревался прикрыть моё отступление, а заодно и подороже продать свою жизнь.

Я подхватил котомку и, не оглядываясь, бросился в лес. Направление выбирать не приходилось, надо было просто уйти от этого места как можно дальше.

Кросс по пересеченной местности (а лес был обилен ручьями и буреломом) никогда не являлся моим коньком, однако первые верст десять я отмахал на одном дыхании. Затем стали сказываться последствия малоподвижной жизни в Ясмене — с бега пришлось перейти на трусцу, а потом и вообще на быстрый шаг. Зато я не позволял себе ни минуты отдыха и даже пил на ходу, срывая с кустов подлеска чашевидные листья, полные прохладной влаги.

Делать какие-то выводы, пусть даже предварительные, было рано — все ещё только начиналось. Я решил двигаться до тех пор, пока не рухну с ног или не попаду в такие края, где можно будет легко затеряться в толчее разношерстной публики. Из прощальных напутствий Рябого следовало, что меня собирались высадить именно в таком месте. Дереву лучше всего прятаться в лесу, а человеку — в толпе.

Когда ты долго и упорно передвигаешься в одном темпе, то постепенно впадаешь в некий транс, более свойственный скаковой лошади, чем человеку. Наверное, это связано с недостаточным снабжением мозга кислородом.

Я не был здесь исключением (окружающий мир выцвел, сузился и утратил ясность), но из транса меня вывел увесистый толчок в спину. Вне всякого сомнения, это были очередные проделки яйца. Нашло время для забав!

За первым толчком последовал второй, а потом ещё и ещё. Пришлось остановиться и развязать котомку. Не дожидаясь приглашения, яйцо само выскочило наружу.

— Ну что тебе ещё надо? — в сердцах гаркнул я.

Яйцо, конечно же, ничего не ответило, а только откатилось по моему следу назад. Возможно, оно собиралось вернуться обратно в Ясмень.

— Прощай, — я закинул за спину изрядно полегчавшую котомку. — Некогда мне тут с тобой возиться. Передавай привет…

Закончить фразу я не успел, потому что в это мгновение события изменились самым кардинальным образом.

Из смятого мною молодого подлеска вылетели две поджарые зверюги, державшие носы низко над землёй — типичные ищейки, впрочем, больше похожие на огромных крыс, чем на собак. Хорошо хоть, что они не подходили ни под одно известное мне описание вредоносцев. Это были ещё не охотники, а только свора, пущенная по ел еду дичи.

Когда я увидел преследователей, нас разделяло шагов двадцать-тридцать, и как раз посредине этой дистанции находилось яйцо, к этому времени принявшее цвет лесного мха.

Мне сразу вспомнились слова о необычайной жизнеспособности яйца и о его способности предугадывать надвигающуюся беду. Ну что же, мне оставалось только позавидовать ему, а заодно и посетовать на свою печальную участь. Уж если яйцо удрало из котомки, не сочтя её безопасным местом, то от меня самого скорее всего и клочьев не останется.

Бежать смысла не имело — о двух ногах с четырьмя лапами не потягаешься. Взобраться на дерево не представлялось возможным — нижние ветки отстояли от земли метров на пять. Оставалось одно — драться. Многие твари, даже весьма грозные на вид, весьма пугливы. Бывает, что они обращаются в бегство после первой же полученной царапины.

Я выхватил кремниевый нож, отбросил котомку и прислонился к древесному стволу.

Звери приближались, по-прежнему утюжа землю носами. На левом ухе каждого виднелось выжженное клеймо. В плече одного торчала тонюсенькая иголочка — последний привет, посланный мне летуном.

Яйца обе ищейки достигли одновременно и остановились возле него как вкопанные. Если существует такое выражение «есть глазами», то можно сказать, что они ели яйцо носами, обнюхивая его, словно источник редчайшего наслаждения.

Одна зверюга даже лизнула яйцо, что очень не понравилось другой, которая злобно ощерилась и зарычала (зашипела, завыла, зачирикала?)

Первая тоже разинула пасть, где зубов было больше, чем у щуки. В следующее мгновение они уже сцепились, да так, что только шерсть в разные стороны полетела. Можно было легко представить себе, что стало бы со мной, попадись я этим тварям в лапы.

Яйцо, быстро светлея, покатилось в мою сторону и юркнуло в котомку — пошли, мол, дальше, путь свободен. К густому запаху смолы, хвои и лесных трав добавился сладковатый дурманящий аромат, схожий с тем, который стоит в жаркий полдень над плантациями созревающего опиумного мака.

Я ускорил шаг и, добравшись до очередного ручья, уже не стал переправляться на другой берег, а побрел по его руслу против течения (идти по течению предпочтительней, но ведь и преследователи думают так же). Ищеек, едва не растерзавших меня, я уже не опасался, им сейчас хотя бы в своих проблемах разобраться, но ведь вредоносцы могли пустить по следу и другую свору. А вода, как и время, смывает все, даже грехи наши.

Ручей вытекал из небольшого заболоченного озерца, и я, провалившись в ил по пояс, поспешил выбраться на берег. Пропитанная водой почва прогибалась под ногами, и здесь, наверное, меня не смогла бы учуять даже знаменитая овчарка Ингус, на пару с не менее знаменитым пограничником Карацупой некогда обезвредившая почти тысячу нарушителей границы (и откуда столько взялось?).

На подгибающихся ногах я двинулся дальше, и вскоре мои ноздри, во многом заменявшие теперь утраченный слух, уловили запах дыма. Где-то неподалеку горел огонь и не просто горел, а поджаривал что-то вкусное. Яйцо не подавало о себе никаких известий, а значит, непосредственная опасность отсутствовала. Тем не менее я не стал соваться к костру напрямик, а сначала решил выяснить, что за публика возле него собралась.

И опять проклятая глухота подвела меня. Какой-то незнакомец, вышедший из зарослей где-то позади, обогнал меня и, небрежно кивнув головой (а вернее, лохматым безобразным обрубком, эту голову заменявшим), направился в сторону костра. Палка, которую он нёс на плече, была унизана лупоглазыми озерными рыбинами.

Повезло, подумал я. А ведь так недолго и нож в спину схлопотать. Надо взять себе за правило почаще озираться. На яйцо надежда слабая — оно предчувствует только ту опасность, которая угрожает непосредственно ему.

Бывает и так, что в большом городе тебе за целый день никто и куска хлеба не подаст, но я не мог припомнить ни единого случая, когда меня прогнали бы от костра, одиноко горевшего в пустыне, в чащобе или на обочине дороги. Вселенское братство бродяг никогда не откажет в гостеприимстве своему случайному сотоварищу, пусть даже у того не все ясно с происхождением, сзади волочится длинный хвост, а количество конечностей явно превышает общепринятую норму.

Два десятка существ, лежавших и сидевших вокруг костра, принадлежали, как минимум, к семи различным расам, но их объединяла одна общая примета — массивное кольцо, вдетое в нос или в ухо. Это были ульники — цыгане Тропы, о которых я много слышал, но воочию видел впервые.

Не здороваясь (никогда не здоровайся первым, если не имеешь представления о языке хозяев), я поклонился огню и скромно присел в сторонке. Никто не зацепил меня ни словом, ни взглядом, только какой-то коротышка, сплошь заросший зеленоватой буйной шерстью, молча протянул снятый с огня прут, на котором приняла свою смерть здоровенная жирная рыбина, в недавнем прошлом сама любившая закусить чужой плотью. Колесо жизни, ничего не поделаешь. Когда-нибудь кто-то скушает и нас.

И, хотя моё измученное тело требовало пищи, как можно больше пищи, я так и заснул с недоеденным куском в руке. Впрочем, состояние, в которое я впал, было скорее беспамятством, чем сном. Чтобы так спать, нужно иметь очень надежного ангела-хранителя.

Проснулся я на ложе из хвои, куда меня оттащили ульники, накрытый мягкими шкурами. Завтрак состоял из той же самой рыбы, только уже холодной, и какого-то напитка, весьма похожего на настойку кокаина. У меня после него не то что язык, а даже небо онемело.

Затем ульники стали собираться в дорогу, и я присоединился к их маленькому табору. На меня сразу же взвалили увесистый тюк с неизвестным грузом, а в ухо вставили кольцо, благо, что дырка там уже имелась (не в мочке, а непосредственно в раковине, и появилась она не красоты ради, а вследствие попадания арбалетной стрелы).

Когда со всеми формальностями было покончено и я стал полноправным ульником (терпимое отношение ко мне, кроме всего прочего, объяснялось ещё и недостатком в носильщиках), караван тронулся в путь.

Кое-кто из новых товарищей пытался заговорить со мной, но я только виновато пожимал плечами и тыкал пальцем в окольцованное ухо, дескать, ничего не слышу. Я по-прежнему знал множество языков, но понимал только два, вернее даже один, — общий для тенетников и вредоносцев. Впрочем, жестами общались и некоторые другие ульники, так что я мало чем выделялся из общей среды.

Покинув берег озера, ульники вскоре достигли леса, с которым у меня были связаны не самые приятные воспоминания. Правда, двигались они не по дикой чащобе, как это пришлось делать мне, а по вполне приличной дороге, не менее древней, чем окружающий её лес.

Начав этот путь, я предполагал, что упаду уже через пару верст, но вскоре совершенно освоился с новыми для меня обязанностями вьючного животного. Надо было идти мерно, ступать на всю подошву, корпус держать расслабленно и чуть-чуть наклонно, а главное, время от времени прикладываться к кожаной фляге, которую мне предусмотрительно повесили на грудь. Это был тот самый напиток, который я отведал пред отправкой в путь. Он прогонял не только усталость и боль, но и мрачные мысли.

На привале я стал свидетелем его Приготовления. Из тюка, похожего на мой, как две сиськи одной бабы, извлекли несколько зеленых кирпичиков, напоминавших плиточный чай, растворили их в речной воде, налитой в объемистый кожаный мешок, а потом стали бросать туда раскаленные булыжники. Напиток закипел ещё даже раньше, чем это произошло бы в медном котле над костром. Теперь-то я знал, что за товар мы транспортируем на своих спинах. Это был наркотик, хотя по земным меркам и довольно лёгкий. Будем надеяться, что лапы федерального агентства по борьбе с наркотиками и вредными лекарственными веществами сюда ещё не дотянулись.

Карликовое солнце Ясменя никак не давало о себе знать в этом мире, а свет поступал сразу с двух сторон, условно говоря, слева и справа, так что большую часть суток вертикальные предметы отбрасывали сразу две тени.

Через равные промежутки времени, к слову сказать, довольно длительные, левый источник света угасал, и все вокруг приобретало тревожный багровый оттенок, как во время заката, обещающего скорую непогоду. Этот недолгий период можно было с некоторой натяжкой назвать ночью.

Впрочем, ульники придерживались своих собственных жизненных циклов, в которых время бодрствования, почти целиком посвященное тяжкому труду, впятеро превышало время сна. Не знаю, выдержал бы я подобную каторгу, если бы не волшебный напиток, название которого, увы, осталось для меня неизвестным.

Однажды тревога пробежала из головы в хвост каравана, словно разряд электрического тока, но ульники не бросились под прикрытие деревьев, а наоборот, переместились к центру дороги и ускорили шаг.

По их поведению можно было догадаться, что опасность находится где-то справа, в той самой стороне, откуда приходили багровые лучи невидимого светила. Я присмотрелся повнимательней, и мне показалось, что в лесном сумраке мелькнуло несколько крысоподобных ищеек, прикончивших раненого летуна и едва не сделавших то же самое со мной.

Но это ещё не все… Не могу утверждать наверняка (трудно смотреть со света в темень), но, по-моему, на спинах ищеек восседали крохотные наездники, чьи глазки-булавочки поблескивали, словно блуждающие огоньки, уводящие неосторожных путников в западню.

Это мне очень повезло с ульниками, подумал я. Что ни говори, а коллектив — большая сила. Даже в Злом Котле.

Тревогу объявляли ещё несколько раз, но предполагаемый враг предпочитал пока держаться под сводами Вредоносного бора (так я окрестил для себя эту лесную страну). Однако смутные тени и обманчивые огоньки мелькали там почти постоянно.

Как я понял, дорога имела что-то вроде экстерриториального статуса, гарантированного близлежащими странами.

Конечно, одинокий странник или даже компания из двух-трех попутчиков были заранее обречены, но исчезновение каравана с ценным грузом, кем-то посланным и кем-то другим ожидаемым, обязательно бросило бы тень подозрения на хозяев леса, а те не хотели ссориться со своими могущественными соседями.

Впрочем, все это были лишь мои предположения. А пока, вместо того, чтобы искать подходы к загадочному Поводырю или освобождать из плена Феру, я тащил через темный лес тюк с чужими наркотиками. Дожили, называется!

А интересно, сколько зеленых плиток отвалят мне за работу? Или с ульниками принято рассчитываться как-то иначе?

Место нашего назначения — торговый город, речная пристань или притон наркоманов — должно было находиться где-то за пределами Вредоносного бора. Там я и собирался дать деру, чтобы, сделав крюк, попасть к болотным вредоносцам-чревесам, куда менее злобным, чем их карликовые собратья, а главное, ничего не знающим о моём появлении (не приходилось сомневаться, что вредоносцам-прытникам удалось рассмотреть меня ещё в полете).

Но скоро стало ясно, что осуществить эти планы будет не так уж и просто, а байки о привольном житье ульников не вполне соответствуют действительности.

Носильщики в нашей артели подобрались самые разные. Имелись, например, такие, кто запросто тащил на себе сразу два тюка. А иные и под одним шатались. Ясно, что всем им было не до меня.

Зато урод, благодаря мне освободившийся от своей ноши, выпендривался вовсю. Мало того, что постоянно понукал всех в пути, так ещё взял себе за правило на каждом привале проверять сохранность моей поклажи. Боялся, жмот, что я урву себе толику груза.

Лес в конце концов остался позади, но облегчения не наступило — теперь караван двигался по сухой каменистой равнине, постепенно переходящей в предгорья.

Хорошо хоть, что здесь можно было не опасаться вредоносцев. Кровожадные скакуны прытников быстро собьют на камнях свои лапы (не так-то просто подковать хищника, у которого вместо копыт полный набор острейших когтей). Что же касается тяжеловесных чревесов, привыкших в полуводному образу жизни, так им в этих краях вообще делать нечего.

И вот наступил такой час, когда ульники свалили тюки в общую кучу, развели огромный костер, для чего пришлось очистить от сухостоя все окрестности, и вдоволь наварили своего любимого пойла — короче, обосновались надолго. Здесь, наверное, и должна была состояться условленная встреча с получателями товара.

Воспользовавшись долгожданным досугом, я немедленно завалился спать, намереваясь взять реванш за все тяготы долгого пути, однако поглядывать вполглаза по сторонам не забывал.

Как только ульники отставили в сторону недопитые кружки и принялись спешно тушить костер, я догадался, что желанные гости уже близко. Но почему мои спутники пялятся не на дорогу, уходящую за горизонт, а на небо, затянутое хмурыми тучами? Причём пялятся так, будто бы ожидают, что оттуда падёт манна небесная…

Ага, догадался я. Все понятно. Начинается спектакль под названием «Мы с вами где-то встречались».

И точно — туча, нависшая над нами, разродилась роем белых пушинок, которые устремились к земле, нарушая все законы тяготения и практической аэродинамики.

Постоянно перестраивая ряды, тенетники провёли свои «пуховики» над нами, совершили разворот «все вдруг» и скопом приземлились в полуверсте от лагеря ульников. Демонстрация получилась весьма впечатляющей даже для меня, знакомого с этой кухней отнюдь не понаслышке.

Некоторое время оба отряда оставались на своих местах, пристрастно приглядываясь друг к другу, а потом из рядов тенетников выступил вперёд парламентер, иглы которого торчали дыбом. Незаменимая вещь для честного торговца.

Навстречу ему двинулся тот самый тип, который все последнее время действовал мне на нервы. Похоже, он был у ульников за старшего. Надо будет впредь держаться с ним поосторожней.

Не знаю, на каком языке говорил ульник, стоявший ко мне спиной, но тенетник предпочитал для переговоров свой собственный, и я мог понимать его даже издалека.

— Нет, столько нам не надо, — сказал он, видимо, узнав о количестве товара.

Ульник горячо доказывал что-то своё, но тенетник оставался непоколебим.

— Здесь и спора быть не может, — отвечал он. — Если есть желание, ждите. Возможно, мы ещё наведаемся сюда.

Подобное предложение не устраивало ульника, однако тенетник от его доводов лишь отмахивался.

— Не волнуйтесь. Такое добро не пропадет. Вы только слух о нём пустите.

В конце концов был достигнут какой-то компромисс, и стороны приступили к обсуждению узкоспециальных вопросов: о количестве, качестве и стоимости обмениваемых товаров (тенетники явились сюда тоже не с пустыми руками).

Едва только окончательное соглашение было достигнуто, как двое ульников подхватили тюк с зеленым зельем и бегом потащили его в стан тенетников. Назад они вернулись с другим тюком, гораздо меньшего размера и уже вскрытым. Как я понял, там находилась материя, сотканная из паутины. Оказывается, тенетники не только занимались перепродажей чужих товаров, но и собственными изделиями приторговывали. Я хотел принять участие в следующем челночном рейсе, но главарь ульников решительным жестом воспрепятствовал этому. Не доверяет, поганка…

Впрочем, мне не было никакого резона перебегать к тенетникам. Ведь я с ними даже объясниться не смог бы. Да и зачем возвращаться в опостылевшую тюрьму? Разве что спасаясь от плахи…

Как только обмен закончился, тенетники стали взмывать в небо. Скучный народ, ничего не скажешь — ни тебе отпраздновать сделку с партнерами, ни поохотиться на вредоносцев, ни полюбоваться местными красотами…

Ульники, не сумевшие сбыть товар оптом, устроили дешевую распродажу, о чем были срочно оповещены соседние племена. К нашему лагерю потянулась всякая сомнительная публика, желавшая за умеренную цену приобрести себе маленький кусочек счастья. Правда, некоторые брали его пудами.

Повсюду пылали костры, шёл бойкий торг и бурлило варево, употреблявшееся прямо на месте. Вне всякого сомнения, и песни звучали, но, на счастье, я не мог их слышать. Ну что, спрашивается., может спеть забалдевший дикарь, которому струнным инструментам служит туго натянутый лук, а барабаном — собственная грудная клетка? Ясно, что не колыбельную.

Несколько пришельцев — по виду братьев — спустивших весь свой жалкий скарб, добровольно вступили в ряды ульников и незамедлительно получили по кольцу в нос (вместо ушей на висках у них были узенькие вертикальные щели, прикрытые густыми ресницами). Эти дуралеи представляли себе жизнь ульников сплошным праздником. Ничего, потаскают тюки — одумаются.

Наступил самый благоприятный момент для побега, хотя, похоже, никто и не собирался удерживать меня здесь насильно. Сделал дело — гуляй смело. Причём гуляй в любую сторону.

Ни у кого не спросясь, я присвоил с десяток зеленых плиток — пригодятся на черный день. Кроме того, я хотел прихватить пару штук паутинной ткани (пора было обновить гардеробчик), но в котомку влезла только одна. Яйцу пришлось потесниться.

Перед дальней дорогой полагалось хорошенько перекусить и выспаться, что и было осуществлено. Ложась спать, я надел котомку на себя (из-под головы обязательно стащат), а поверх накинул свой видавший виды плащ, на который не позарился бы и нищий.

Сон мой был спокоен, чему способствовали сытый желудок, чувство относительной безопасности и глухота, не позволяющая слышать буйные вопли гуляющих ульников.

Зато пробуждение оказалось страшным…

Что вообще заставляет человека проснуться? Биологические часы, скажете вы. Верно, но это удел немногих (к старости, говорят, такие часы раздают всем подряд и задаром). Чаще всего нас будит шум, который может быть и грубым окриком, и ласковым шепотом, и трубами Страшного суда. А глухой человек, да ещё любящий поспать, просыпается от толчка, что и случилось на сей раз со мной.

Какому это гаду неймется, с досадой подумал я, отрывая голову от булыжника, заменявшего мне подушку. Любимый сон не дали досмотреть! Вот я вас…

Чёрная омерзительная птица с голой шеей (верный признак стервятника), уже вновь нацелившаяся на меня клювом, отскочила прочь и возмущенно заклекотала. Что за наваждение!

Я поморгал глазами (наркотический дурман бесследно не проходит), но птица не исчезла. Более того, её клекот привлек внимание ещё нескольких голошеих гарпий. Ну прямо чудеса в решете — весь лагерь преспокойно спит, а по нему разгуливают зловещие твари, место которым на полях скорби.

Фу-у-у! а это что такое? Я невольно зажал нос ладонью. Ну и аромат! Наверное, именно он и привлек сюда стервятников.

Пахло всем сразу и подгоревшим мясом, и выкипевшим пойлом, и паленой шерстью, но явственней всего — свежей кровью. Хорошенький букетик!

Сердце моё сразу забилось в ином — боевом — ритме, во рту пересохло, а кулаки вспотели. Оставаясь на прежнем месте и почти не меняя положения, я внимательно огляделся вокруг.

Ульники лежали вповалку, в обычных для себя позах и как будто спали, но это был вечный сон. Мухи преспокойно проникали в их разинутые рты и возвращались обратно, а застывшую кровь по крошкам растаскивали муравьи.

Кто-то нашёл успокоение в костре и сейчас дотлевал на угольях, а кто-то другой вместо савана напялил на себя распоротый мешок из-под пойла. Братья, ставшие ульниками только накануне, лежали рядышком, и один закрывал руками лицо другого, словно не позволяя взглянуть в глаза беспощадной смерти.

Единственно хорошей новостью были стервятники. Если они здесь, значит, те, кто устроил эту резню, давно скрылись.

Я встал, и, превозмогая чувство отвращения, стал последовательно осматривать тела своих мёртвых сотоварищей. Большинство погибло во сне вследствие сильного удара колющим оружием под левую лопатку или под четвертое ребро. Те, кто пытались спастись бегством, погибли от клыков и когтей хищных зверей, причём больше всего были изгрызены головы несчастных.

Похожие раны носил и одноглазый летун, доставивший меня во Вредоносный бор. Только ему в своё время повезло. Недоели. Оставили до следующего раза.

Значит, здесь побывали зверюги, заменявшие прытникам сразу и собак, и лошадей. А я-то ещё надеялся, что им сюда не добраться.

Все товары выгребли подчистую. Обобрали и мертвецов — не все же ходили в таком отрепье, как я. Впрочем, чаша сия не миновала и меня — кольцо из уха исчезло.

Но почему меня оставили в живых? Пожалели? Или нож сломался о ребро? Я тщательно ощупал себя и убедился, что к привычным, уже давно зажившим ранам не добавилось ничего новенького. И котомка на месте, узел на горловине никто не трогал.

Подождите, подождите… А откуда взялась эта дырка, в которую при желании можно просунуть палец? Точно такая же имеется и в плаще.

Все сразу стало на свои места. Враги (конкретно указывать на вредоносцев пока не будем), дождавшись, когда дурман и усталость свалят ульников, скрытно проникли в лагерь. Спящих они поражали шилом или стилетом прямо в сердце — только при этом условии жертва умирает без лишнего шума, словно дряхлая старушка. На тех, кто успел проснуться и удариться в бега, натравили четвероногих помощников. Меня, как и всех прочих, лежавших лицом вниз, пырнули в спину, то есть в котомку, скрытую под плащом и набитую ворованной тканью, а поскольку после этого я даже не шевельнулся, посчитали мёртвым. Так я и проспал всю резню, никак не реагируя на происходящее. Удивительно, но на этот раз глухота спасла меня. Скажешь кому-нибудь, не поверят…

В общем и целом умозрительная реконструкция недавней трагедии выглядела довольно правдоподобно, хотя имелись и кое-какие неувязочки.

По всем сведениям, прытники были ростом от горшка два вершка, недаром ведь ездили на зверях величиной с собаку, а действовали, как заправские мясники. С одного удара кончали всех подряд. И как это у них так ловко получалось?

А кроме того, не ясно, куда подевался груз. На спинах ищеек много добра не увезешь, ведь это вам не ишаки. Удивляло и то, что главаря ульников не оказалось среди мертвецов. Неужели ему удалось спастись?

Тогда нужно спешно сматываться отсюда, иначе меня могут обвинить в пособничестве вредоносцам. Обычное дело — мертвые сраму не имут, а на живых вешают всех собак.

Прощайте, друзья, вместе с которыми я прошел не одну сотню верст, терпел невзгоды, делил сухую корку и лакал забористое питьё. Прощайте и простите!

Будем надеяться, что вас не оставят валяться здесь на поживу стервятникам, а похоронят надлежащим образом.

Прощайте…

Куда податься человеку, ничего не знающему об окружающей его стране и, более того, не имеющему возможности навести соответствующие справки у местного населения?

Да как всегда — куда глаза глядят.

Мои глаза глядели назад, на дорогу. Болото, населенное чревесами, следовало искать где-то за Вредоносным бором, а отнюдь не за горами, синеющими на противоположной стороне горизонта. Вот так иногда и бывает: чтобы достичь намеченной цели, следует сначала отправиться в обратный путь.

Идти без проклятого тюка на плечах да ещё под гору было сущим удовольствием. После того как мне довелось побывать в шкуре тягловой скотины, я никогда не обижу ни вола, ни верблюда, ни лошади, ни мула.

Легко отмахав изрядное расстояние и уже предчувствуя скорое появление первых перелесков Вредоносного бора (не приведи господь ещё хоть раз там оказаться!), я устроил привал, выбрав для этого вершину пологого холма, откуда открывался прекрасный вид на все четыре стороны света.

Попробуй только сунься ко мне кто-нибудь! Пока он доберется сюда, меня уже и в помине не будет. Ноги — главное оружие рыцарей, подобных мне. Со временем, возможно, добавится и что-нибудь более существенное.

Скорбь о бесславно погибших спутниках вновь стала донимать меня (как только вспомню их мертвые, покрытые мухами лица, так сразу — бр-р-р — вздрогну), и, дабы хоть немного развеяться, я решил заняться яйцом, судя по всему, прибившимся ко мне надолго.

Логика моя была такова: уж если нам суждено некоторое время пробыть вместе, следует получше узнать друг друга. Яйцо, пусть и неспособное видеть, слышать и обонять, располагает собственными средствами познания действительности, по-своему весьма эффективными. Вот и попытаемся установить контакт. Чем черт не шутит! Недаром педиатры считают, что с человеческим плодом можно общаться уже на двенадцатой неделе внутриутробного развития.

Всякая болтовня, конечно, исключалась. Зачем морочить голову тому, у кого её нет? Зато я кратко и по возможности связно изложил все события, происшедшие со мной после знакомства с вещуном, не упустив даже деталей интимного и компрометирующего свойства. Там, где фактов было недостаточно, я прибегал к домыслам и предположениям.

В общем-то это было нужно не столько яйцу, понимавшему мир совсем иначе, сколько мне самому.

Мысли, по природе своей бессвязные и туманные, приобретают законченность и ясность, стоит их только произнести вслух. Так бесплотный пар, охлаждаясь, превращается в полновесные капли, способные точить камень, а то и в лед, накладывающий свои оковы на целые континенты.

Ответа я не ожидал, да его, конечно же, и не последовало, но уже одно то, что яйцо постоянно меняло оттенки своей скорлупы, свидетельствовало кое о чем. Возможно, о сопереживании. А возможно, и о полном неприятии подобных методов общения.

Когда моё красноречие иссякло, инициативу перехватило яйцо, подтвердив тем самым наличие между нами некой мистической связи.

Думаю, что оно не ставило перед собой никаких сверхзадач, а просто хотело немного расшевелить меня. Сначала яйцо подпрыгивало, словно обычный резиновый мячик, а потом стало тыкаться в меня, как бы приглашая принять участие в игре. Ну как тут было отказаться?

Вспомнив детство, я взялся подбрасывать и ловить яйцо, а войдя в азарт, пустил в ход колени, плечи и даже голову (искры сыпались из глаз, но никакой боли не ощущалось).

Такое жонглирование не представляло особых сложностей — яйцо само находило мою ладонь или макушку, а иногда, вопреки здравому смыслу, зависало в воздухе или демонстрировало отчаянные кульбиты, которые расшалившиеся дельфины совершают совсем в иной среде. Временами даже создавалось впечатление, что это оно жонглирует мною, а не наоборот. Но в общем-то эти невинные забавы доставляли немалое удовольствие нам обоим.

Вдоволь порезвившись, я возвратил яйцо в котомку, вытер с лица обильный пот, свидетельствовавший о том, что моё здоровье далеко от идеала, и только тогда заметил толпу аборигенов, собравшихся у подножия холма.

Они являли собой типичный пример так называемой цивилизации переходного типа. Их головы (скажем пока так) покрывали высокие лохматые шапки — «мечта пастуха», — а на ногах красовались лыковые лапти, присущие лишь землепашцам, у которых каждая звериная шкурка на счёту.

Народ этот, именовавшийся некрашами, был незлобивым и работящим, но, с моей точки зрения, имел один серьезный недостаток — асимметричное строение тела, доставшееся им от предков, обитавших в мире с нестабильной силой тяжести.

Вследствие этой довольно редкой аномалии по отношению к некрешам нельзя было оперировать такими привычными понятиями, как левое и правое, верхнее и нижнее, переднее и заднее.

Одна рука типичного некраша (левая или правая — без разницы), длинная, словно щупальца спрута, занималась исключительно хватанием. Другая, могучая и короткая, служила для удержания того, что уже добыто.

Иногда имелась ещё и третья, выполнявшая промежуточные функции.

То же самое касалось и остальных органов тела, включая наиважнейшие, а потому найти двух внешне схожих некрашей было абсолютно невозможно.

Пристальное внимание этих миролюбивых страшилищ, не избалованных иными зрелищами, кроме хмельных потасовок («хлебом сыты, хлебом и пьяны») да молений о ниспослании урожая, сначала несколько смутило меня. Я поспешил принять независимый вид: дескать, что хочу, то и ворочу, а вы ступайте своей дорогой — но потом смягчился и даже снисходительно помахал им рукой.

Некраши пришли в полнейший восторг (кто это видел, тот заглянул одним глазком в ад) и выслали ко мне представителей со скромными, но обильными дарами — лепешками, сыром, глиняными фигурками, бусами из просверленных речных камушков. Вот так я стал странствующим жонглером.

Не решаясь сунуться во Вредоносный бор, я путешествовал вдоль его опушки, бесконечной, как день перед зарплатой. В каждой попадавшейся на пути деревушке некрашей, чья причудливая архитектура хранила воспоминания о мире, в котором гравитация была столь же прихотливой, как ветер, но куда более беспощадной, я устраивал небольшие представления, дававшие мне кров и пищу.

Сказать, что они проходили на ура, значит, ничего не сказать. Некраши буквально боготворили меня, рады были услужить во всем и только что женщин своих не предлагали.

Бурный успех моих манипуляций с яйцом, кроме всего прочего, объяснялся ещё и тем обстоятельством, что сами некраши не смогли бы перебросить из руки в руку даже бейсбольный мяч. Передать — всегда пожалуйста, а перебросить — никогда. Так уж они были устроены. Тут даже третья рука, имевшаяся, правда, далеко не у всех, не помогала.

Как я узнал потом, сами некраши ничуть не стеснялись своего очевидного уродства, искренне полагая, что всякая симметрия скучна для глаза, в то время как асимметрия, наоборот, тешит взор.

Ничего определенного по этому поводу сказать не могу. У каждого свой вкус. Но лично я не могу представить себе красотку, у которой одна грудь находится там, где ей и положено, а другая — пониже талии. Предпочитаю тех, у кого прелести левой половины тела соответствуют прелестям правой (о единственной несимметричной женской прелести скромно умолчу).

Слух о глухом бродяге, демонстрирующем чудеса жонглирования, распространился столь широко, что на моих представлениях скоро можно было увидеть и уроженцев других стран. Вот только вредоносцы никогда не появлялись — ни лесные, ни болотные.

С молчаливого согласия яйца я стал усложнять номера, внося в них элементы мистики и абсурда, так ценимых во все времена и у всех народов (а разве религиозные учения не абсурд, доведенный до крайности?).

Наиболее эффектно выглядел такой трюк — я швырял яйцо в зрителей, и оно выписывало среди них петли, всякий раз уворачиваясь от протянутых рук.

Однажды, когда представление завершилось и я уже мечтал о миске каши и постели из свежего сена (в фантастические дома некрашей заходить было страшновато), яйцо вдруг повело себя странно. Занервничало, сказал бы я, хотя существо с несокрушимой скорлупой и нервы должно иметь соответствующие.

Разумнее всего было бы прервать представление, тем более что публика и так уже пребывала в состоянии экстаза, однако яйцо само вырвалось из моих рук, но вместо того, чтобы затеять игру в пятнашки, врезалось одному из зрителей в грудь (кстати сказать, этот чужак заявился совсем недавно и, вопреки традициям некрашей, голову перед чародеем, то есть передо мной, не обнажил).

От удара с незнакомца слетела низко надвинутая на глаза шапка, и, хотя он поспешил прикрыться рукой, я успел узнать без вести пропавшего вожака ульников. Кольцо, которое он прежде носил в левой ноздре, сейчас отсутствовало.

Несказанно обрадованный, я поспешил к нему и попытался жестами объяснить свою принадлежность, пусть и совсем недолгую, к вольному братству ульников, однако ответом на мой искренний порыв был зловещий блеск ножа.

До крови, слава богу, дело не дошло — вмешалось яйцо. Придерживая ушибленную руку здоровой, негодяй пустился наутек, и преследовать его я не собирался. Теперь причастность этого типа к гибели носильщиков стала для меня очевидным фактом.

Но почему он оказался здесь? Хорошо, если случайно… Но в любом случае его связь с вредоносцами прослеживается столь же явно, как употребление незрелых фруктов с поносом.

Настроение моё было окончательно испорчено. То же самое можно было сказать и о яйце.

Ночевать в деревне я не стал, а гонорар взял сухим пайком. Одолевали дурные предчувствия, а в сторонке, словно символ всех моих нынешних бед, грозно высился Вредоносный бор.

Если не считать этой черной стены, вокруг расстилалось необозримое пространство ведомых и неведомых земель, но я тем не менее находился в тупике. Все усилия, предпринимаемые для выполнения задания тенетников, глохли ещё на стадии замысла, зато вокруг меня начиналась какая-то подозрительная возня.

Эх, махнуть бы на все рукой да рвануть куда-нибудь подальше! Существуют же на белом свете миры, где не надо ежеминутно оглядываться по сторонам и где, ложась спать, ты уверен, что проснешься от пения петухов, а не от удара ножа, направленного в твоё сердце.

Но ведь есть обещания, данные Рябому. И моральный долг перед Ферой, пусть даже ей самой глубоко наплевать на подобные сантименты. Переступив через все это, я перестану уважать самого себя.

Нет, решено, буду гнуть свою линию до конца, а там пусть будь что будет.

В соседней деревне, куда я прибыл, естественно, не в самом лучшем расположении духа, к моим прежним неприятностям добавились новые.

Совсем недавно здесь случился пожар, и некраши, чумазые, как кочегары ада, спасали из-под дымящихся развалин остатки своего скудного скарба. Можно предположить, что это невеселое занятие сопровождалось горестными стенаниями и весьма специфической бранью, сохранившейся с тех самых времён, когда некраши вынуждены были постоянно бороться с коварным тяготением, то вжимавшим их в землю, то заставлявшим кувыркаться в невесомости.

Уяснив, что на сердечный прием тут рассчитывать не приходится, а новый переход без отдыха не осилить, я направился прямиком в чистое поле, где высились стога свежего сена, асимметричные, как и все, к чему имели касательство некраши.

К моему удивлению, это очень не понравилось погорельцам, и они, прекратив спасательные работы, скопом устремились за мной. Чистосердечно полагая, что случилось недоразумение, которое должно вот-вот разрешиться, я остановился и тут же оказался в руках некрашей, сначала хватательных, что ещё можно было как-то стерпеть, а чуть позже и в держательных, способных удавить даже быка.

Очутившись таким образом в положении пленника, я ощущал не страх или досаду, а, скорее, любопытство. Как поведут себя дальше эти несуразные существа, религия которых запрещает проливать чужую кровь? Ведь даже выходя на покос, они заранее просят прощения у каждой травинки и каждого цветка. А уж на гостя никто из них отродясь руку не поднимал… Что же вынудило некрашей пойти наперекор своей вере и своим обычаям?

Неужели Вредоносный бор, на который они все время пугливо озираются? Или разительная перемена в их поведении как-то связана с недавним пожаром?

Меня подтащили к старому засохшему дереву, заставили обнять ствол и крепко-накрепко скрутили кисти рук веревками. После этого всех некрашей как ветром сдуло. А для меня потянулись долгие часы ожидания.

Положение моё, прямо скажем, было хуже некуда.

Впору с жизнью прощаться, а мне на ум почему-то лезли есенинские строчки: «И утратив скромность, одуревши в доску, как жену чужую, обнимал березку». Наверное, алогичностью мышления я заразился у некрашей. То они во мне просто души не чаяли, а то ни за что ни про что накинулись всей стаей.

Хорошо висельникам и распятым. Пусть век их недолог, зато какие горизонты перед смертью открываются! А я, кроме растрескавшейся древесной коры да ползающих по ней букашек, мог видеть только кусочек неба, кусочек скошенного поля, парочку кустиков и свою собственную тень, прилепившуюся к тени дерева.

На моё счастье, погода выдалась нежаркая, к тому же и от леса веяло прохладой. Курорт, да и только. Ещё бы сервис нормальный наладить. Хотя бы подачу прохладительных напитков.

Пару раз кто-то приближался ко мне сзади, о чем можно было судить по теням, появлявшимся и исчезавшим в поле моего зрения, весьма и весьма ограниченном. И если первый гость задержался всего лишь на мгновение и сразу умчался прочь, подняв вихрь, шевельнувший волосы на моём затылке, то второй, стараясь держаться в сторонке, изучал меня долго и вдумчиво.

В третий раз мною занялись уже вплотную — сначала тщательно обыскали одежду и обувь, а потом перетряхнули содержимое котомки. Уж там-то всяческих сюрпризов хватало! Откуда, спрашивается, среди имущества бродяги взялось миленькое девичье платьице? А алмаз невероятной красоты? Про яйцо с его страстью к шокирующим фокусам я уже и не говорю. Хотя любопытно было бы знать, какой вид оно примет на сей раз.

Когда с обыском было покончено, состоялось очное знакомство. Этот подлый тип, самым бессовестным образом нарушивший мои неотъемлемые права на свободу и неприкосновенность (впрочем, в Злом Котле постоянно третируемые), встал так, чтобы я мог его видеть.

И каково же было моё удивление, когда в своём предполагаемом обидчике я опознал вещуна. Наконец-то после затянувшейся серии вальтов и шестёрок мне выпал козырный туз!

Отношения у нас всегда были сложные, но, думаю, что в беде он меня не бросит, а недоразумение с яйцом разрешится к всеобщему удовлетворению. Ведь это оно меня выбрало, а не я его!

Но стоило только присмотреться к вещуну повнимательней, как внезапно вспыхнувшая шальная надежда сменилась глубоким разочарованием.

Как говорится, хороша Маша, да не наша. То же самое касалось и существа, стоявшего передо мной. Оно и ростом было пониже, и одевалось совсем иначе, а главное — имело совсем другие глаза. У моего вещуна они были бедовые, а у этого какие-то вороватые.

Тыкая пальцем в яйцо, имевшее изначальный цвет и форму, чужой вещун что-то спрашивал. Вопрос раз за разом повторялся, и, когда очередь дошла до языка тенетников (или вредоносцев), я понял его смысл:

— Где ты взял эту штуку?

Дабы не выдавать себя, я промолчал. Глухой он и есть глухой, с него и спрос соответствующий. Так и не добившись от меня никакого ответа, вещун сложил все вещи обратно в котомку, немного замешкался с яйцом, но потом и его сунул туда же.

После этого он подозвал к дереву нескольких некрашей, которые, оказывается, постоянно находились где-то поблизости. По приказанию вещуна они немного ослабили верёвки, что позволило хотя бы головой шевелить, и вдоволь напоили меня. Сервис, о котором я так мечтал, постепенно налаживался. Но это ничуть не радовало. Смертник до поры до времени тоже имеет кое-какие потачки.

По всему выходило, что теперь, когда моя личность была окончательно установлена, сюда должны явиться вредоносцы. Поведение некрашей подтверждало такое предположение — они постоянно поглядывали в сторону леса и вообще вели себя так, словно зеленая трава жгла им пятки. И что только заставляет этих гигантов трепетать перед крошечными прытниками?

Получив возможность озираться по сторонам, я не собирался упускать момент появления тех, кто, вне всякого сомнения, должен был решить мою судьбу. Однако, вопреки всем ожиданиям, по мою душу опять послали вещуна. Это уже становилось смешным. Столько лишней возни из-за какого-то глухого голошмыги.

Ещё издали вещун что-то приказал некрашам, и те, быстренько сняв с меня верёвки, убрались восвояси. Не по душе им были подобные делишки, ох не по душе!

Мы остались наедине, и ничего вроде бы не мешало мне проломить этому мозгляку голову. Надо было только нагнуться и подобрать с земли подходящий камень.

Однако взволнованный возглас вещуна опередил меня:

— Не задавай никаких вопросов! Хватай мешок и бежим отсюда!

Это был уже не чужак, бесцеремонно перерывший мои вещи, а старый приятель, с которым мы недавно расстались в Ясмене. Что за чудеса! Неужели он обзавелся двойником? Или я стал свидетелем какой-то оптической иллюзии?

Впрочем, сейчас было не до выяснения отношений. Близость Вредоносного бора внушала трепет и мне. Бегом отсюда и как можно быстрее! Да только откуда взяться резвости, если до этого ты много часов простоял неподвижно, выставив на потеху всему свету свой ничем не защищенный зад? Ничего, ещё аукнется некрашам мой позор!

Вещун, по-видимому, хорошо знавший местность, вел меня какими-то балками и оврагами, где за буйной травой не было видно неба. Любопытство просто разбирало меня, но беседовать на ходу не так-то просто, особенно если одному собеседнику нужно все время следить за губами другого.

Вот почему я решил отложить расспросы до лучших времён.

Лучшие времена настали лишь после того, как мы достигли берега широкой полноводной реки и, соорудив из подручных средств плот, пустились вниз по течению.

Здесь было полно местных крокодилов и местных бегемотов, но они присматривали в основном друг за другом и на такую мелочь, как три связанных вместе бревна, никакого внимания не обращали.

Отдышавшись и сполоснув разгоряченное лицо, я спросил:

— Как ты вообще оказался здесь? Ведь отсюда до Ясменя топать и топать.

— Это дуракам топать, а умный всегда что-нибудь придумает, — за время нашей разлуки апломб вещуна ничуть не убавился.

— И что же ты такое, интересно, придумал?

— Узнаешь когда-нибудь… Но сначала спасибо тебе за яйцо. Удружил! Такого подвоха и от худшего врага не дождёшься.

— Клянусь, моей вины здесь нет, — я пнул шестом слишком близко подплывшего бегемота. — Яйцо я обнаружил только после приземления.

— Вот бы сразу и выбросил его. Само бы ко мне прикатилось.

— Прости, не догадался…

— Что уж сейчас прошлое вспоминать, — вещун слегка смягчился. — Но и ты войди в моё положение. Потеря яйца — страшный удар для любого вещуна. Ведь в этом случае рассчитывать на второе уже не приходится. Кто не смог сберечь дар королевы, тот больше не смеет предстать перед её прозорливым взором. Вот мне и пришлось отправиться в погоню за вами.

— По воздуху? — догадался я.

— А как же иначе! Другим путем из Ясменя не выбраться.

— Нелегко, наверное, было уломать тенетников, — посочувствовал я.

— Очень нужно, — фыркнул вещун. — Пусть их вредоносцы уламывают. А я пошёл на хитрость. Сначала разузнал, куда, когда и с каким грузом полетят тенетники. Потом, подгадав удобный момент, проник в башню, где сейчас хранятся все товары. Распорол тюк, забрался внутрь и зашил дырку за собой. Знаешь, что было самое сложное в этом деле?

— Буду знать, если скажешь.

— Сложнее всего было сделать так, чтобы мой тюк по весу и форме не отличался от всех остальных. Над этим пришлось попотеть. А полет и посадка прошли гладко. Сейчас, наверное, тенетники ломают себе головы над тем, куда это я подевался.

— Теперь ты к ним больше ни ногой?

— Почему же… Если приспичит, придумаю какую-нибудь правдоподобную историю. Будто бы меня, например, похитили вредоносцы.

— А как встретил тебя новый хозяин товара? В обморок не упал?

— Нет. Мне удалось незаметно покинуть тюк ещё до начала торгов.

— С этим, положим, все понятно. Но как ты напал на мой след? Я ведь ни с кем не общался и условных знаков не оставлял.

— Не забывай, я ведь искал не тебя, а своё яйцо, с которым мы связаны неразрывной духовной общностью. Расстояния не властны над этим чувством. Мы стремимся друг к другу, как железо к магниту.

— Не знаю, не знаю… В последнее время яйцо не очень-то рвалось к тебе, — сказано это было не для того, чтобы уязвить вещуна, а исключительно ради объективности.

Не он все равно обиделся:

— Издеваешься надо мной?

— Даже в мыслях ничего такого не было. Просто к слову пришлось… Лучше расскажи про свои нынешние дела. Хлебнул, наверное, горя?

Оказалось, что я попал пальцем в небо. К вещунам в этих краях всегда относились доброжелательно. Ведь иных знахарей, переводчиков и предсказателей здесь даже днём с огнем не сыщешь. Это понимали и вредоносцы, и ульники, и даже некраши. Кому охота ссориться с умственной элитой? Трогать соль земли столь же неосмотрительно, как и кучу дерьма.

— До сих пор не пойму, почему некраши набросились на меня. Ведь прежде у нас были самые добрые отношения, — обратился я к вещуну.

По его словам, это была уже совсем другая история, для понимания которой следовало вернуться к моменту моего прибытия сюда.

Сбив летуна, вредоносцы заподозрили, что тот успел доставить в их владения очередного лазутчика. Нашлись и свидетели, подтвердившие эту версию. В погоню отправили скорохватов — зверей сообразительных, быстрых и вдобавок обладающих завидным нюхом. Однако они вернулись чуть ли не ползком, поджав хвосты и зализывая раны.

Столь опасный противник требовал и соответствующего отношения к себе — так, по крайней мере, полагали вредоносцы. Облава прокатилась по всему лесу, но к этому времени я уже успел покинуть его пределы.

Нападение на ульников никоим образом не было связано с моим вступлением в их братство. Вредоносцы частенько практиковали такие вылазки, имевшие целью отвадить местное население от торговли с тенетниками.

Добычу и вожака, взятого в качестве языка, доставили во Вредоносный бор. Допрашивал пленника тот самый вещун, который впоследствии обыскивал меня (кстати, все выше— и нижеперечисленные подробности стали известны моему приятелю именно с его слов).

Вопрос о находившемся в розыске лазутчике, скорее всего, был задан проформы ради, но ульник сразу вспомнил, что недавно видел существо со сходными приметами и даже принял его в свою артель. Сыщикам, посланным к месту гибели каравана, не удалось разыскать мой труп. Зато до них дошли слухи о глухом жонглере, странствующем по деревням некрашей. Во время одного из представлений я был опознан пленным ульником, уже и без того накликавшим на меня беду.

Эх, придушить бы этого иуду в укромном местечке!

Мою поимку решили поручить некрашам, старавшимся по возможности угождать своим лютым соседям. Грязное и опасное дело (а вредоносцы все ещё побаивались меня) лучше всего делать чужими руками.

Однако некраши, обычно смирные и сговорчивые, на сей раз уперлись, ссылаясь на священные законы гостеприимства и свои собственные обычаи. В ответ на это вредоносцы сожгли деревню, лежавшую на моём пути, да ещё пригрозили, что подобная участь ожидает всех строптивцев.

Пришлось некрашам уступить — не по доброй воле, так по злому принуждению. Если верить вещуну, все, кто были причастны к нападению на меня, сейчас истово замаливают свой грех.

Дичь, таким образом, оказалась в силках, но моё тождество с лазутчиком, причинившим вредоносцам столько хлопот, все ещё оставалось под сомнением. Окончательное опознание было проведено ренегатом-ульником и наименее пострадавшим скорохватом (его напарник надолго утратил чутье).

Вполне возможно, что злопамятный зверь растерзал бы меня, но яйцо, притаившееся в котомке, вновь отпугнуло его.

Окончательную точку в моём деле должен был поставить вещун, находившийся у вредоносцев на посылках. Миссия, порученная ему, напоминала работу сапера — выяснить, какую опасность я представляю, и постараться нейтрализовать её.

Обнаружив при обыске неизвестно кому принадлежащее яйцо, этот подлый прихвостень решил было, что я прикончил кого-то из его собратьев. Однако поведение яйца опровергло столь опрометчивое предположение.

Так ничего толком и не выяснив, он отправился за консультацией к хозяевам, но на полпути был перехвачен моим приятелем, уже битый час наблюдавшим со стороны за всем происходящим. Между двумя вещунами, никогда прежде не встречавшимися, состоялся разговор по душам, результаты которого были очевидны.

— Как-то не верится, что он сразу принял твою сторону, — усомнился я.

— Да он её и не принимал, — пожал плечами вещун. — Откровенно говоря, ему глубоко плевать и на вредоносцев, и на нас с тобой. Нашему народу это свойственно. Выручило меня то обстоятельство, что по молодости лет он ещё не обзавелся своим собственным яйцом, хотя и страстно мечтает об этом. Вот я и пригрозил, что при случае пожалуюсь нашей королеве. А та, как известно, отказывает в благосклонности всем вещунам, которые вольно или невольно причинили вред своим соплеменникам. Такая перспектива принудила его покориться мне. Мы переговорили на все касающиеся тебя темы и обменялись одеждой. Затем я связал его и оставил лежать на опушке леса. Пусть оправдывается перед своими хозяевами как хочет. Ну а некрашам все равно — что один вещун, что другой. Им бы только побыстрее задать стрекача.

Вещун, уже достаточно хорошо изучивший меня, старался всячески умерить своё бахвальство, но оно так и перло наружу. Дабы немного сбить его апломб, я с удрученным видом произнёс:

— Ты дал вредоносцам повод ещё раз убедиться в моей неуязвимости. В следующий раз они натравят на меня уже не безобидных некрашей, а всю нечисть, обитающую в Злом Котле.

— Когда ещё этот следующий раз выпадет… — он беспечно махнул рукой. — А пока радуйся своему счастливому избавлению.

— Только это и делаю… Получается, что я опять обязан тебе жизнью. При случае постараюсь вернуть должок с лихвой. А пока получай своё яйцо. Больше я на него не претендую.

— Благодарю за щедрость, — вещун сразу приуныл, словно царь Валтасар, которому среди шумного пира напомнили вдруг о бренности земного существования. — К несчастью, твой широкий жест запоздал. Яйцо сделало свой окончательный выбор. Я только что с прискорбием убедился в этом. Столько усилий пошло прахом, сколько времени потрачено впустую…

— Подожди… — затаенный смысл его слов не сразу дошел до меня. — Ты хочешь сказать…

— Ну да. Ты угадал, — слегка оживился вещун. — Именно это я и хочу сказать. Отныне все заботы о яйце лягут на тебя. Они не слишком обременительны, но требуют постоянного сосредоточения всех душевных сил.

— Но это ведь яйцо вещуна! А я человек. Существо совсем иной природы. Ты ведь не возьмешься метать икру вместо лягушек или вскармливать потомство змей!

— Успокойся. И прежде случалось, что яйца вещунов вынашивали другие существа. Тут важны не особенности твоего телесного устройства, а взаимная приязнь. Сознайся, ты испытываешь симпатию к нему? — вещун деликатно притронулся к котомке.

— Наверное… — только и вымолвил я.

— И оно симпатизирует тебе. Вещуны в раннем возрасте так привязчивы… — мордашка моего приятеля вновь омрачилась.

— Сочувствую, — пришлось пригорюниться и мне. — Перенести такую потерю нелегко.

— Легко… Нелегко… Что ты понимаешь в этом! Моих чувств не выразить словами. Жизнь утратила всякий смысл. К чему это жалкое существование? Уж лучше покончить со всеми горестями единым махом! — он сделал вид, что собирается броситься в воду, но, заметив приближающегося к плоту крокодила, сразу передумал. — Спасти меня можешь только ты.

— Я бы рад… Да только как?

— Вместе с тобой мы отправимся на поклон к нашей королеве! — выпалил вещун, только и ожидавший, когда я размякну. — Я честно признаюсь в случившемся, а ты от своего имени попросишь для меня новое яйцо.

— Ты полагаешь, что королева согласится? — признаться, такое предложение несколько ошеломило меня.

— О её поступках нельзя судить заранее. Королеве претит все, что называется здравым смыслом. Она в равной степени способна и на величайшую милость, и на буйный гнев, и на полное отчуждение. Полагаю, что это вполне простительно существу, пережившему многие поколения своих потомков. Но ты обязательно понравишься ей, если, конечно, приложишь к этому максимум стараний. Какие-либо разумные доводы здесь не нужны. Достаточно говорить откровенно и страстно. И запомни — ни полслова лжи!

— Как мне, глухому, говорить с ней?

— Она сама найдет приемлемый способ общения. Так ты согласен?

— Разве тебе откажешь… Но у меня сейчас столько неотложных дел! Разве ты забыл, что я несу перед тенетниками вполне определенные обязательства?

— Помню! — воскликнул вещун, опрометчиво полагавший, что я уже поддался на его уговоры. — Но в деле, за которое ты взялся, не сделано ещё ни единого шага. Вместо того чтобы втереться в доверие к вредоносцам, ты бегаешь от них. Все задуманное пошло насмарку. У тебя нет ни плана действий, ни средств к его исполнению. А главное — ты не располагаешь сведениями о потаенной жизни вредоносцев.

— Ну и что? Первые неудачи ещё ничего не значат! — возразил я, следуя, скорее, полемическому задору, чем здравому смыслу. — Уверен, что скоро все наладится. Мне бы ещё толкового советчика…

— А ещё лучше — толковый подзатыльник! Оставаясь в нынешнем положении, ты ничего не добьешься, хотя наживешь кучу неприятностей. Зато даже мимолетная встреча с королевой вещунов откроет тебе свет истины. Её ум вмещает всю мудрость, накопленную нашим народом, а жизненный опыт вообще не имеет предела. Представь себе, какими невероятными способностями должно обладать существо, чьи яйца не только умеют постоять за себя, но и видят грядущее, скрытое пеленой времени. Видят даже сквозь непроницаемую скорлупу! Завоевав расположение нашей королевы, ты сможешь получить ответ на самый сокровенный вопрос. Мир предстанет перед тобой совсем в иной плоскости. С таким союзником в Злом Котле не пропадёшь. Постарайся понять это…

Он, наверное, хотел добавить: «…своею пустою башкой», но вовремя сдержался — кулак-то у меня был не пустой., а очень даже увесистый.

В словах вещуна, помимо горьких и по большей части несправедливых упреков, было и много такого, над чем стоило призадуматься. Сейчас я действительно находился в тупике и не видел реальной возможности выбраться из него. Добрый совет и участие существа, сравнимого мудростью с небожителями, пришлись бы весьма кстати. А уж если королеве вещунов известно что-то о загадочном Поводыре, то это решит многие мои проблемы… Вот только жаль потерянного времени. Хотя вполне возможно, что потом я с лихвой наверстаю упущенное.

Наверное, предложение вещуна стоит принять. Эх, была не была…

— Когда бы ты хотел получить ответ? — спросил я.

— Немедленно!

— Ладно, уговорил…

Некоторое время спустя, когда бегемоты и крокодилы исчезли, а река стала понемногу набирать грозную мощь, я как бы между делом поинтересовался:

— Где же находится обитель вашей королевы?

— Не так близко, как хотелось бы, но и не так далеко, чтобы заранее впадать в уныние, — уклончиво ответил вещун.

— Река не поможет нам сократить грядущий путь? — говоря откровенно, скользить по водной глади было куда приятней, чем топать через леса и горы.

— Она помогла бы, но впереди русло перегораживает водопад, шутить с которым я бы не советовал.

— Обойти его по берегу нельзя?

— Вместо берегов там отвесные скалы.

— Что же ты предлагаешь?

— Надо высадиться на берег здесь. А плот пусть плывет себе дальше. В дар водопаду мы отправим чучела, облаченные в нашу одежду. Будет лучше, если до вредоносцев дойдёт слух о твоей гибели.

— Ты опасаешься погони?

— Уже не очень… Скорохваты, конечно, проследят наш путь до самой реки. Вредоносцы не любят путешествовать по воде, но каких-нибудь приспешников вдогонку за нами пошлют обязательно. Когда те доберутся до водопада, мы уже будем далеко отсюда.

— Насколько опасен выбранный тобою сухопутный путь?

— Споткнуться и разбить нос можно даже на пути к собственному ложу. Но если серьезно — впереди нас могут ожидать любые сюрпризы. Это ведь Злой Котёл, а чужаков здесь не любят.

— Учту на будущее…

Высмотрев такое местечко, где в топкие камышовые плавни врезался песчаный пляж, мы причалили к берегу и сделали все так, как рекомендовал вещун, — из травы и палок соорудили чучела, напялили на них собственную одежду, а сверху вместо голов пристроили две незрелые тыквы, одну побольше, другую поменьше.

В итоге парочка получилась такая симпатичная, что отправлять её на верную гибель было даже как-то жалко. Но что уж тут поделаешь! Пусть водопад благосклонно примет эту жертву и отвратит врагов от дальнейшего преследования. А назад я вернусь уже совсем другим…

Голыми мы, конечно, не остались. Новое платье вещун соорудил из паутинной ткани, наконец-то пригодившейся на что-то дельное. Кроил он на глазок, одним только кремниевым ножом, а сшивал, вернее склеивал, с помощью горящей головешки.

Эта одежка, предварительно состаренная над костром, напоминала балахоны средневековых нищенствующих монахов, один вид которых побуждал к милосердию даже самых отпетых разбойников.

Заодно я выстругал себе посох, не шедший, конечно же, ни в какое сравнение с прежним, но вполне соответствующий нашему нынешнему обличью.

Так началось путешествие в обитель королевы вещунов, где я надеялся услышать ответы на все свои вопросы, а мой спутник — получить новое яйцо, по возможности не столь влюбчивое и строптивое.

Я не знаю, что такое Тропа — мертвецкая, в которой собраны исковерканные и усеченные останки миров, иногда ещё подающих признаки жизни, или, так сказать, космическое нерестилище, где в грязи и гное зреют зародыши грядущих цивилизаций. Вполне возможно, что этого не знает никто.

Не имея возможности проникнуть в суть данного феномена, я старательно изучал его географию. В основном ногами, ибо взор легко поддается обману, на который так щедры здешние земли и небеса.

Иногда соседние страны, попавшие сюда из самых разных вселенных, имели ясно различимые границы, которые опасались нарушать даже звери, а иногда лепились в единое целое, примером чему служил Злой Котёл. Если по отношению к Тропе допустимо сравнение с ожерельем, состоящим из бесчисленного множества миров-бусинок, то здесь по чьей-то прихоти или по чьему-то недосмотру образовался узелок, распутать который было под силу только ожидающемуся в далеком будущем очередному Большому взрыву.

Некоторые страны Злого Котла были густо заселены, пусть и не всегда старожилами, а другие, наоборот, пустовали, что лично у меня всегда вызывало законную тревогу. Ведь, кроме жары, холода и других общеизвестных стихий, существует немало потаенных сил, губительных для всего живого, но не доступных нашему восприятию. Радиация, например.

Именно по такому мертвому миру мы и шли сейчас, страдая от голода, жажды и неизвестности. В последнее время вещун упорно молчал, и у меня даже зародилось подозрение, что мы сбились с пути, который якобы должно было указывать ему сердце.

Но что же, в нашей жизни все бывает — и указатели начинают барахлить, сбиваясь с верного курса, и сама желанная цель вдруг исчезает куда-то. Но в этом случае полагается немедленно задать взбучку штурману и выбросить сигнал бедствия. Или хотя бы честно признаться в содеянной ошибке.

Ho вещун либо молчал, либо старался отделаться дежурными отговорками. Присмирело и яйцо — то ли ощущало вину за своё непостоянство, то ли копило силы перед возвращением в альма-матер, то ли от всех переживаний просто рассталось с так толком ещё и не начавшейся жизнью. Для меня, наверное, навсегда останется загадкой: какое именно проклятие было наложено на этот мир, — но оно, по-видимому, не касалось подземного царства. Время от времени вещун стремительно бросался в сторону, по плечо засовывая руку в только ему одному заметную нору и извлекал на поверхность отчаянно сопротивляющуюся пиявкообразную тварь. Её зеленоватое полужидкое содержимое, больше похожее на мочу, чем на кровь, было единственным, что позволяло нам утолять здесь свою жажду.

Сначала меня тошнило от этой теплой и солоноватой жижи, но другая жажда — жажда жизни — скоро взяла верх над брезгливостью.

Оболочка высосанной пиявки быстро подсыхала, становясь похожей на старый чулок, и её можно было употребить как сосуд для сыпучих продуктов или вместо пояса повязать на чресла.

В конце концов я не выдержал мук неопределенности и выложил вещуну все, что накипело у меня на душе. Прозвучало много резких фраз, и кличка Иван Сусанин, которой я его наградил, была лишь цветочком в пышном букете жгучих и колючих сорняков (это имя, конечно же, не могло вызвать у вещуна никаких ассоциаций, но своей чуткой к любому слову душой он понял, что оно подразумевает коварного проводника, так и старающегося завести своих доверчивых спутников в гиблое место).

— Отвечай, раньше ты уже ходил этой дорогой? — наседал я на вещуна.

— Этой не ходил, — признался он. — Выбирая дорогу к обители королевы, мы всякий раз повинуемся её зову, доступному только восприятию вещунов. Но сейчас происходит что-то непонятное…

— Зов пропал? — не унимался я.

— Нет. Но он стал каким-то неясным… обманчивым…

— А ваша королева не имеет привычки злоупотреблять спиртным?

— Как ты смеешь говорить такое! — возмутился вещун. — Для нас она больше, чем богиня! Весь я — от её плоти и крови. Она помнит этот мир таким, каким его не помнит никто! Более того, вполне возможно, что она дождется его конца!

— Не кипятись… Конец мира волнует меня меньше всего, — пробормотал я запекшимися губами. — Тут уже свой собственный подступает… Ладно, двинулись дальше…

В мире, где не существует ни стервятников, ни жуков-могильщиков, ни даже гнилостных бактерий, любой мертвец со временем превращается в мумию, являющую собой как бы злой шарж на прежнее живое существо.

Однажды мы набрели именно на такой иссохший труп, в котором едва угадывался вещун. Предсмертные муки согнули его в калачик.

— Наверное, он тоже шёл на поклон к королеве, — печально молвил мой горе-проводник.

— Это радует, — горько усмехнулся я. — Вполне возможно, что мы встали на правильный путь. Только очень и очень неблагодарный…

Вещун поспешил поддержать эту версию:

— Заблудиться может каждый. Но заблудиться совершенно одинаково вряд ли возможно… Надо проверить, нет ли у него чего-нибудь съестного.

Съестного у покойника не нашлось. Бедняга перед смертью изгрыз даже собственные перчатки. Единственной примечательной вещью, имевшейся при нём, оказался массивный ларец, вырезанный из кости морского зверя и украшенный золотыми накладками. Крышка ларца была едва прикрыта, что сразу показалось мне подозрительным. Трудно даже представить, что кто-то, прощаясь с жизнью, мог любоваться вещами, не имеющими никакого отношения ни к еде, ни к питью. А кроме того, у вещунов совершенно отсутствовало пристрастие к семейным и прочим реликвиям, столь свойственное людям (и в этом им можно только позавидовать).

Я взял на себя смелость открыть ларец и убедился, что он почти до краев наполнен мельчайшим розовым порошком, похожим на цветочную пыльцу. Это вещество издавало такой изысканный и тонкий аромат, что невольно становилось стыдно и за свою небритую рожу, и за своё давно не мытое тело.

Если где-то на свете и существует уголок, чей воздух напоен вот такими волшебными запахами, то там обязательно звучит сладостно-томительная музыка, под которую изгибаются в танце прекрасные девы, бьют фонтаны чистейшей родниковой воды, пенится в бокалах вино, истекают соком горы фруктов, поют райские птицы… Нет, стоп! Похоже, что у меня начинаются галлюцинации.

— Это истома, — заглядывая мне через плечо, пояснил вещун. — Снадобье, навевающее глубокие и счастливые сны. Бедняга нёс его нашей королеве. Она давно страдает бессонницей и охотно принимает подобные дары.

— Нёс, да не донёс… — я хотел попробовать порошок на вкус, но вещун перехватил мою руку.

— Осторожней! Истома употребляется только в малых дозах. Достаточно лишь припудрить ею виски. А целая пригоршня убьет и клюворыла. Правда, это будет легкая смерть… — он оттянул челюсть мертвеца, едва державшуюся на высохших сухожилиях, и я увидел, что его рот забит розовым порошком, совсем как у заживо погребённого — землёй.

— Это как раз то, что мне нужно, — за неимением другой ткани я завернул ларец в платье Феры и засунул его на самое дно котомки. — Теперь мне не страшны ни голод, ни жажда, ни твоё занудство. Уж лучше навечно забыться в счастливом сне, чем мучиться в твоей компании.

У галлюцинаций, вызванных самыми разными причинами, есть одно общее свойство — раз угодив в их пучину, потом уже не выкарабкаешься. В этом смысле обезвоживание организма сродни белой горячке — прозрачные родники, шипучие напитки и голубые айсберги будут идти с тобой до самого конца, наравне с зелеными змеями.

Начав с самых простых, даже банальных видений, как то танцующие гурии, тенистые сады и фонтаны рая — я вскоре окунулся в бред, достойный легенд о святом Антонии. На меня набрасывались или, наоборот, ко мне ластились самые разнообразные порождения больной человеческой фантазии — псоглавы, единооки, суккубы, фавны, огнедышащие змеи, черные коты, жабы с крысиными хвостами и крысы с жабьими рожами.

Впрочем, это ничуть не мешало мне продолжать однажды начатый путь, хотя, честно говоря, я уже стал забывать о его цели. Миражи возникали то на горизонте, то совсем рядом, и я ничуть не удивился, когда путь мне преградили неизвестно откуда взявшиеся всадники, гарцевавшие не на конях, не на верблюдах и даже не на козлах, а на каких-то совершенно несуразных созданиях, имевших ноги жирафа, шею змеи, голову буйвола, шкуру гиены и горб, столь крутой и могучий, что седла располагались где-то на крупе, почти сразу за хвостом.

Только вот одна незадача: обычные фантомы умели разговаривать со мной, а эти только немо разевали пасти — как скакуны, так и всадники. Неужели моя глухота проникла даже в область подсознания!

Нет, такой бред нам не нужен. А ну-ка пошли прочь!

— Стой! — вещун схватил меня за руку (и, наверное, вовремя, потому что пыль, поднятая этими порождениями кошмара, обрушилась на нас ядовитым облаком).

— Стою, — чтобы прогнать призраков, я вцепился зубами в мякоть своей ладони. Боль появилась, но бред не исчез. Более того, вещун включился в него на правах действующего лица, чего раньше не случалось. Он что-то доказывал всадникам, а те только угрожающе размахивали длинными пиками, похожими на пожарные багры, да продолжали разевать рты.

Пора было положить всему этому конец (хорошего понемножку), и я, шепча первые пришедшие на ум заклинания, стал подбираться к призракам с фланга. Сам вас породил, сам вас и развею!

Всадники были заняты перепалкой с вещуном, но одному из скакунов этот маневр не понравился, и он, поднатужившись, окатил меня слюной, куда более липкой, едкой и вонючей, чем пена кислотного огнетушителя.

И только тогда я стал осознавать, что это никакой не мираж, а самая махровая реальность. Как говорится, дальше ехать некуда.

— Что случилось? — спросил я, стряхивая пузырящуюся слюну. — Кто это?

— Разбойники, кто же ещё, — обронил вещун.

— Но ведь мы не купцы. Что с нас взять?

— Кабы не было чего, они бы в нашу сторону и не глянули. Эти головорезы выслеживают только тех вещунов, которые идут к королеве. А они при себе всегда имеют что-то ценное. С пустыми руками в обитель не принято соваться.

Отвечая мне, вещун продолжал вести переговоры с разбойниками. Ну прямо Александр Македонский! Два в одном.

— А тех, что идут назад, они не трогают?

— Зачем? Взять-то с них нечего. Да и с нашими яйцами никто связываться не хочет. Сам знаешь, на какие выходки они способны.

— Так ты скажи разбойникам, что мы уже были у королевы! Дескать, на обратном пути немного заплутали. И яйцо предъяви в доказательство.

Мысль была дельная, но слегка запоздалая — один из разбойников (а всего их было трое), с ног до головы закутанный в черный бурнус, оставлявший открытым только часть лица, уже зацепил своим багром мою котомку. Я инстинктивно потянулся за ней, но острие другого багра заставило меня прирасти к месту.

Вот так все моё добро уплыло в лапы алчных дикарей, опрометчиво полагавших, что своё благосостояние можно строить на чужом горе. Ничего, отольются кошке мышкины слезы. Хоть когда-нибудь, да отольются. Зло, как сивуха, — сначала дарит весельем, а потом оборачивается тяжким похмельем.

Больше всего почему-то мне было жалко платьице Феры. Ведь не вернут, гады! Изорвут на портянки.

Тем временем разбойники, не слезая с седел, потрошили мою котомку. Хотя в общем-то потрошил только один, наверное, главный среди них, а остальные только облизывались.

Наибольший восторг вызвал алмаз, тут же спрятанный главарем за щеку. Нашло своих новых владельцев и прочее моё имущество, которому, честно говоря, была грош цена даже в базарный день.

От яйца я ожидал очень многого, но оно, выйдя из прострации, приняло столь непрезентабельный вид, что было без сожаления отброшено в сторону. А как ещё обойтись с обломком старого мельничного жернова, сплошь покрытым трещинами? Ведь на нём даже кинжал не заточишь.

Как и следовало ожидать, ларец появился в самую последнюю очередь. Пока главарь возился с его крышкой, второй разбойник тщательно ощупывал швы котомки, а третий прикладывал платье Феры к разным частям своего тела — соображал, на что оно может сгодиться.

Уж и не знаю, что ожидал найти в ларце главарь разбойников, но, когда крышка откинулась, алчный блеск в его глазах сразу сменился гримасой разочарования. Судя по всему, эти дикари не ведали истинной ценности сонного зелья. Я тешил себя надеждой, что разбойники не преминут отведать ароматного порошка, загубив тем самым не только свою нервную систему, но и другие жизненно важные органы. Однако главарь решил поступить с варварской простотой — вытряхнуть неизвестное снадобье на землю, а ларец использовать для каких-то своих целей (хранения срезанных ногтей, например).

Пришла пора расстаться и с мечтой о счастливых снах. Хорошо, если сегодня это будет последняя горькая потеря, ведь, кроме собственной жизни, у меня больше ничего не осталось.

И вдруг там, где валялось яйцо, почти неотличимое от грубых камней, взвился вихрь, запорошивший разбойников не только пылью, но и содержимым ларца, летучим, словно рисовая пудра. Со стороны могло показаться, что скакуны и всадники покрылись вдруг розовым инеем.

Впрочем, для хозяев пустыни это было то же самое, что соленые брызги для моряков, и они даже не стали отряхиваться. Хватало им и других забот, о чем недвусмысленно свидетельствовали наставленные на нас пики.

— Что они ещё хотят? — спросил я у вещуна.

— Того и хотят, — с трудом выдавил он. — Перекусить хотят.

— Нами? — ужаснулся я.

— Иная дичь здесь не водится.

Крючья пик уже вцепились в нашу одежду, но тут, по счастью, началось действие истомы. Первым вывалился из седла главарь, все ещё сжимавший в руке опустевший ларец. Вслед за ним, словно кегли, пали и соратники — один налево, другой направо.

Чуть погодя подкосились ноги у осиротевших скакунов. Образовалась весьма живописная куча, от которой, наверное, исходил оглушительный храп. Иллюстрация к сказке о сонном царстве.

— Не подходи близко, — предупредил меня вещун. — Пусть их сначала ветерком обдует.

— Они не помрут? — нельзя сказать, что судьба разбойников очень уж волновала меня, но смерть была для них совсем не тем наказанием, которого я желал бы… Наказанием как бы случайным, не зависящим от меня.

Вот хорошенько отодрать их за уши да голышом отправить восвояси — это другое дело.

— Конечно, помрут, — похоже, для вещуна это было что-то само собой разумеющееся. — Вне всякого сомнения. И дело здесь вовсе не в истоме, от которой они скоро очухаются, а в жестоких племенных обычаях. Любой, кто коснется этой земли хоть чем-то, кроме кончика копья, считается проклятым навек. Ему откажут в воде, в питьё и приюте, а при встрече плюнут в лицо. Такое существование во сто крат хуже смерти, и эти трое, проснувшись, выберут её.

— Вольному воля, — сказал я, а про себя подумал: есть, значит, в этой проклятой стране что-то такое, чего панически боятся даже отъявленные разбойники. — Ну а мы здесь задерживаться не будем. Только сначала соберем свои вещички.

— Я бы заодно проверил их переметные сумы, — предложил вещун, не отличавший своего от чужого. — Надо ведь как-то возместить понесенные нами нравственные страдания.

— Грабить побежденных не в моих правилах, но другим я этого запретить не могу, — увы, но наше существование есть цепь компромиссов, чаще всего с самим собой.

— Правила существуют в игре, — ухмыльнулся вещун. — И даже там их постоянно нарушают. А жить по правилам невозможно. Это как ходить с завязанными глазами. Обязательно лоб расшибешь.

— Спорить не буду. Кого-то кормит смелость, а кого-то цинизм. Но своё яйцо я воспитаю совсем иначе…

Среди разбойничьих припасов, кроме воды, для лучшей сохранности слегка разбавленной вином, имелся только твердый, как камень, хлеб и ещё более твердый сыр. Неудивительно, что после такой неудобоваримой пищи их потянуло на свежатину.

Пока вещун мародерствовал, я демонстративно стоял в сторонке и, желая доставить яйцу приятное, перебрасывал его из одной руки в другую. Но вскоре я оставил это занятие, здраво рассудив, что незачем зря терзать душу моего спутника. Ведь это то же самое, что ласкать женщину в присутствии её бывшего любовника. Некоторым это, возможно, и нравится, но мы-то не извращенцы.

Разбойники продолжали крепко спать (какое горькое разочарование ожидает их при пробуждении!), а поверженные истомой животные, благодаря своим замечательным горбам получившие от меня кличку бактрианы, уже шевелились и даже пытались подняться. Лежачее положение было столь же неудобным для них, как для нас — стоячее.

Любопытства ради я стал присматриваться к их сбруе. Она была, на удивление, проста — поводья, крепко привязанные к рогам, и седло, державшееся на своём месте только шлеёй, накинутой на горб. И ничего лишнего — ни стремян, ни подпруг, ни прочих причиндалов, так любимых в кавалерии.

Надо было обладать недюжинной ловкостью, сноровкой и силой, чтобы с помощью столь скромных средств управляться с могучими и норовистыми животными.

Право, а не рискнуть ли мне? Недаром ведь говорят: если с умом действовать, так и на черта узду накинешь. На слоне я уже ездил (хотя не вожаком, а седоком), на буйволе тоже. Даже на дельфине однажды катался. И это, ещё не считая существ, самой природой предназначенных для верховой езды, как то ишаков, лошадей и дамочек известного сорта, скачка на которых зачастую сопряжена с риском, не имеющим аналогов в Животном мире.

— Эй, послушай! — позвал я вещуна, потрошившего очередную переметную суму. — А что, если остаток пути мы проведем в седлах?

— Даже слышать не хочу! — он замахал на меня руками. — Только бесы могут ездить на этих буйных страшилищах, а я принадлежу совсем к другому племени.

— Ты вообще ездил когда-нибудь верхом?

— Никогда не ездил и никогда не поеду!

— Другой бы на твоём месте поостерегся делать столь скоропалительные заявления, — молвил я, подбираясь к бактрианам поближе. — Ещё неизвестно, какую услугу потребует от тебя королева за новое яйцо. Пошлет, например, в такую даль, куда пешком ни за что не добраться. Вот тебе и придётся седлать какую-нибудь сивку-бурку.

— Однажды я уже получил яйцо, отдав за него немалую цену, — веско произнёс вещун. — Ты, пользуясь всякими коварными средствами, переманил его к себе. Поэтому за новое яйцо придётся платить не мне, а тебе. — Кто бы спорил… — я смиренно потупился, ведь крыть-то все равно было нечем.

Вещун между тем время даром не терял и при помощи пучка волос, выдранного из шкуры бактриана, собрал в ларец всю уцелевшую истому, пусть даже смешанную с песком. Молодец, в дальней и опасной дороге все пригодится.

Вскарабкаться на бактриана без посторонней помощи я не смог бы — седло находилось выше моей макушки. Да и копыта на его задних ногах выглядели весьма впечатляюще. Прямо не копыта, а кувалды. Под такую попадешь — и врач не понадобится.

Здраво оценив свои возможности, я решил сесть на того из бактрианов, который ещё пребывал в расслабленном состоянии (наверное, нанюхался истомы больше других). Лежачего бить нельзя, тут я не спорю, но залезать на лежачих — сам бог велел.

Седло оказалось просторным, как трон (на нём, наверное, и двое поместились бы), с высокой лукой, на которую были намотаны поводья. Вот жаль, стремян нет! Как говорил один мой знакомый жокей: скакать без стремян — то же самое, что заниматься любовью на потолке.

Поудобнее устроившись, я стал разбирать поводья, но, вероятно, сделал что-то не так, ибо бактриан дернулся, словно ужаленный в одно место осой, и проворно вскочил. Причём сделал он это в два приема — сначала выпрямил задние ноги, а потом передние. Меня так мотануло вперёд-назад, что едва не вышибло из седла.

Первые шаги бактриана были неуверенные, враскачку, как у пьяницы, провалявшегося всю ночь в канаве, а теперь направлявшегося к родному очагу, где его однозначно не ждет ничего хорошего. Однако вскоре его ход приобрел плавность и стал ускоряться.

— Садись! — крикнул я вещуну. — Живее!

— А с этим что делать? — он инстинктивно вцепился в мешок с добычей.

— Бросай, если хочешь свидеться с королевой!

В самый последний момент я успел ухватить его за шкирку и забросил в седло позади себя. Заботливо собранные припасы остались валяться на месте схватки, проигранной нами в первом раунде по очкам, но, благодаря вмешательству яйца, выигранной нокаутом во втором. Впрочем, голод нам больше не грозил — переметная сума нашего бактриана раздувалась пузырем.

— Мы не туда скачем! — дабы я понял его, вещуну пришлось повернуть моё лицо к себе. — Поворачивай обратно!

— Сейчас попробую, — сомнения в этих словах было больше, чем надежды.

Бактриан, которому бегать взапуски с собственной тенью нравилось куда больше, чем валяться в беспамятстве, продолжал взвинчивать темп, и уже пора было проверить его управляемость.

Я потянул за правый повод, и бактриан послушно повернул в нужную сторону. Потянул за левый — опять удачно. Получается! От сердца сразу отлегло.

Теперь не мешало бы и остановиться. Логика подсказывала, что нужно потянуть поводья на себя, но не тут-то было — бактриан от этого только увеличил скорость. Неужели меня угораздило усесться в машину без тормозов?

Выход из положения нашёл вещун, которого я уже записал в бесполезный балласт. Видя мои напрасные потуги, он наклонился назад и ухватил бактриана за хвост. Такой прием немедленно возымел действие, и наш рогатый скакун остановился как вкопанный. Меня опять качнуло, как ваньку-встаньку. — Ловко у тебя получилось, — похвалил я вещуна. — А ещё говорил, что никогда не ездил верхом. — Верхом я и в самом деле не ездил, зато видел, как это делают другие. Нужно держать открытыми глаза, а не рот. — Если ты имеешь в виду самого себя, то здесь я полностью согласен… А пока будешь старшим по хвосту со всеми вытекающими отсюда обязанностями, включая и постоянный уход за ним. И ещё мне хотелось бы знать, в какой стороне находится обитель вашей королевы.

— Правь на ту скалу, что торчит у горизонта. — Там их сразу три торчит.

— Правь на среднюю, не ошибешься.

— А потом?

— Когда доедем до скалы, узнаешь.

Бактриан бежал ровной, экономной рысью, и за все время пути мне пришлось воспользоваться поводьями не больше трех-четырех раз. Старший по хвосту, то есть вещун, вообще пока оставался не у дел.

Последнее обстоятельство вовсе не означало, что мы совсем не нуждались в остановке, наоборот, я просто мечтал об этом, но как потом заставить бактриана лечь, дабы самому вернуться в седло? Ведь веревочной лестницей мы не запаслись, а на помощь тщедушного вещуна рассчитывать не приходится. Ему хотя бы со своим тормозным устройством справиться.

Тут хочешь не хочешь, а посочувствуешь разбойникам, во время набегов никогда не покидавшим седел. И как они при таком образе жизни умудряются справлять свои нужды? Памперсами пользуются? Или деревянными затычками?

К сожалению, ясный ответ на этот вопрос не мог дать даже всезнающий вещун. А что ему — кто редко ест, тот оправляется ещё реже. Одна проблема сразу побоку.

Миновав три совершенно одинаковые скалы, вблизи напоминавшие отнюдь не геологические, а скорее биологические образования, мы по указанию вещуна изменили курс. Новым ориентиром для меня стали тусклые сполохи, гулявшие по небу.

— Там твоя родина? — обрадовался я.

— Сам знаешь, что вещуны не связывают понятие «родина» с каким-либо определенным местом, — произнёс он менторским тоном, что легко читалось даже по губам. — А если ты имеешь в виду обитель королевы, то ответ будет отрицательным. Однако из страны, в которую мы сейчас направляемся, до нашей цели уже рукой подать.

— А как же пресловутый зов, которому внимают все озабоченные потомством вещуны?

— Услышав зов матери, стоящей на противоположной стороне бездонного ущелья, ты ведь не бросишься к ней сломя голову, а отправишься искать мост. Так и в нашем случае. Зов слышен мне, но, чтобы добраться до зовущего, придётся сделать изрядный крюк.

— Как я посмотрю, вся твоя жизнь состоит из крюков. Действовать напрямик тебе просто претит.

— Это черта, присущая всем вещунам. Только благодаря ей мы выжили в Злом Котле…

Неутомимость бактриана просто поражала меня, и вещун охотно пояснил, что в одном из трех его желудков имеются боковые ответвления, где и хранится однажды запасенная вода, а свои силы он черпает из жира, сосредоточенного в горбу. У изголодавшегося бактриана спина совершенно ровная, ну разве что с небольшой выпуклостью посредине. Спят же они на бегу, урывками, и подобным отдыхом вполне довольны.

Надо будет при случае завести парочку таких скакунов, подумалось мне. Вот только неизвестно, как они переносят стужу, которую я после всех нынешних злоключений как-то зауважал.

Пустыня окончилась совершенно внезапно, словно её границу провёли по линейке. Дальше простиралась серо-зеленая мшистая равнина, имевшая тенденцию к переходу в изволок, то есть в долгий и пологий подъем. Среди мха там и сям поблескивали лужицы воды, которую мы не видели воочию уже давным-давно.

Перед подобным искушением бактриан, конечно же, устоять не мог. Воспользовались вынужденной остановкой и мы — вещун предупредил, что процесс дозаправки водой будет длиться довольно долго. И верно — я уже давно удовлетворил все свои наиболее насущные нужды, а он все пил и пил, опустошая лужицу за лужицей.

Теперь, когда каждодневная, изматывающая жажда вспоминалась, как дурной сон (плохое забывается ещё даже быстрее, чем хорошее), не мешало бы и перекусить. Против этого не возражал и вещун, при переходе через пустыню потерявший не менее четверти своего и так не очень большого веса.

Хлеб и сыр остались далеко за горизонтом, но, судя по тому, что мошкара, в изобилии водившаяся здесь, так и липла к переметной суме, там содержалось что-то скоромное. Мясо, например. Или рыба. А может, и мед. C удовольствием попробовал бы сладенького. Но это уже из области несбыточных мечтаний. Приготовить в наших условиях бухарский плов было вряд ли возможно, однако шашлычок, пусть даже и пресный, без приправ, зелени и соли, виделся мне вполне явственно. Был бы только огонь.

Привязав поводья бактриана к его задней ноге (авось в таком виде далеко не убежит), я занялся разведением костерка. Мох горел не очень охотно, но жара давал изрядно. В ход пошли и корявые деревца, чем-то напоминавшие наш можжевельник.

Вещун тем временем пытался развязать переметную суму, доставшуюся нам вместе с бактрианом. В отличие от всех прочих она была затянута весьма хитрым узлом. Наверное, разбойники хранили там что-то особенно дорогое их сердцу. Кое-как растянув горловину сумы, он сунул туда нос и сразу скривился, словно от приступа изжоги. Дальнейшие действия вещуна не поддавались моему пониманию — отыскав поблизости лужу поглубже, он без всякого сожаления утопил в ней суму.

— Решил, значит, рыбок накормить? — осведомился я, весьма заинтригованный таким поворотом событий. — А сами мы что жрать будем?

— Ты бы это жрать не стал, — резко ответил он. Такая привередливость меня возмутила. Сейчас я, наверное, съел бы и жареную крысу. Если с солью, конечно.

— Но я имею право знать, что там было?

— Мясо, — обронил он все в той же дерзкой манере.

— Так я и знал, — слюна непроизвольно наполнила мой рот. — А чьё?

— Вещуна! — почти выкрикнул он. — Такого же, как и я. Но уже разделанного на части по всем мясницким правилам. Окорока отдельно, грудинка отдельно!

— Вот черт! — вырвалось у меня. — Зря мы этих гадов пощадили. Ох, зря! Их же сонных можно было голыми руками брать. Хотя бы отстегали для острастки.

— Ты сам что больше всего любишь кушать? — вещун глядел на меня прямо-таки со вселенской тоской.

— Больше всего? Пирожки с капустой.

— Если тебя отстегать, ты их разлюбишь? — Нет, но в следующий раз подумаю, стоит ли рисковать.

— А они думать ещё не научились. Какой с них спрос? И силой тут ничего не изменишь… Проклятый мир! — в таком расстройстве чувств я его давно не видел.

Впрочем, вещун быстро взял себя в руки и, попросив самый длинный из кремниевых ножей, вырезал квадратик мха, очень пригодившийся для моего догорающего костра. Под мхом обнаружился верхний слой почвы, чем-то похожий на черствую хлебную корку.

Вещун снял и его, приложив на сей раз куда более заметное усилие. Я внимательно наблюдал за всеми действиями моего приятеля и прикидывал в уме, что именно он собирается выкопать — колодец для бактриана, выгребную яму для меня или могилу для своего расчлененного соплеменника.

В итоге ни одно из этих предположений не подтвердилось. Из образовавшегося углубления вещун достал кусок пористой сырообразной массы, быстро синеющей на воздухе, и протянул его мне.

— На поешь. Только сначала поджарь.

— Ты хочешь накормить меня землёй? — каюсь, но сначала я подумал, что пережитое потрясение плохо повлияло на его голову.

— Это не земля. Тебе случалось пробовать грибы?

— Много раз.

— Вот это и есть кусочек гриба. Конечно, он не из тех сортов, которые подают к столам гурманов, но голод все же утоляет.

Оказалось, что все мы находимся сейчас на шляпке огромного гриба, правда, на самом её краешке. Территория, занимаемая этим грибом, превышала некоторые соседние страны, а его ножка уходила глубоко-глубоко под землю.

Сверху на шляпке рос мох, гнездились птицы, водились мелкие зверьки, но все эти существа были лишь безвредными нахлебниками, попавшими сюда из внешнего мира.

Автохтонная жизнь, изначально присущая грибу, кипела где-то в его недрах. Там соки земли превращались в съедобную плоть, там водились загадочные создания, известные лишь по россказням, там таились неведомые силы, приманивающие к грибу дождевые тучи и заставляющие воздух над ним сиять волшебным светом.

С грибом были связаны и другие загадки. По словам вещуна, некоторые племена, позарившиеся на дармовую кормежку, селились возле него и какое-то время не знали горя. Правда, дети у этих счастливцев рождались все реже и реже, в результате чего племя благополучно вымирало, продолжая пребывать в сытости и довольстве. Естественно, что такие случаи порождали самые невероятные слухи.

Всего в Злом Котле было известно семь таких грибов, всегда находившихся на разных стадиях развития. Если один достигал зрелости, о чем, кроме всего прочего, свидетельствовало интенсивное сияние над ним, другой уже начинал понемногу стареть, третий интенсивно разрушался, четвертый представлял собой озеро зловонной жижи, пятый ещё только начинал формировать молоденькую шляпку, шестой находился в фазе возмужания, седьмой заканчивал её и так далее — цикл за циклом, цикл за циклом.

На словах все это происходило, конечно, быстро, но на деле каждый период в жизни гриба длился так долго, что в соседних мирах успевало смениться несколько поколений живых существ.

— Сейчас я загадаю тебе одну загадку, — сказал вещун. — Только слушай внимательно. Обитель нашей королевы находится по другую сторону гриба. Как бы ты стал туда добираться — напрямик, через центр шляпки или вдоль её края? — Вопрос, заданный с подвохом, сам собой наводит на мысль, что вопреки законам логики следует избрать второй, куда более длинный путь.

— Верно, — вещун снисходительно кивнул. — Ты у нас парень понятливый. Никто из тех, кто однажды рискнул спрямить путь, среди живых больше не объявился, в то время как путешествие по кромке гриба не доставляет никаких хлопот.

— Это дело в общем-то обычное. Периферию с центром никогда нельзя сравнивать. Как я понимаю, на окраине пекла куда прохладней, чем в его сердце, — христианская концепция ада была знакома вещуну по моим рассказам и, что самое интересное, во многом совпадала с его собственными представлениями об аналогичном месте.

— Из каждого правила бывают исключения. Там, куда мы направляемся, интриги и страсти кипят во всех закоулках, а в самих королевских покоях царят тишь и покой, — судя по выражению лица вещуна, для него это был больной вопрос, и я поспешил перевести разговор на другую тему.

— Ты говорил, что известно несколько таких грибов. Не связаны ли они как-то между собой?

— Вполне возможно, да только как это выяснить? У самого гриба не спросишь, а в его нутро тем более не сунешься. Мало ли загадок существует в Злом Котле. Одной больше, одной меньше.

Пока мы болтали подобным образом, бактриан под завязку налился водой, сожрал и вытоптал не менее полугектара мха и, демонстрируя свою готовность к продолжению похода, нетерпеливо грыз повод, ограничивавший его свободу.

— Как быть с ним? — спросил я у вещуна.

— Думаю, что лучше отпустить восвояси. Посмотри, как глубоко проваливаются его копыта. Если придётся скакать, он увязнет, как в болоте. Пусть возвращается в свой привычный мир. А мы как-нибудь и пешочком доберемся. Немного осталось.

— Отпустить, говоришь? — я критически покосился на бактриана. — Да ведь в нём чистого веса пудов тридцать. Плюс потроха. Ты когда-нибудь ливерную колбасу ел?

Я, конечно, дурачился, но вещун принял мои слова за чистую монету и сразу впал в истерику:

— Не ел и есть не собираюсь! Более того, впредь даже не притронусь к мясу! Ни к жареному, ни к вареному, ни к копченому! Не смей больше заводить при мне подобные разговоры!

Вот так и становятся толстовцами, подумал я. Только надолго ли? Голод не тетка и даже не кума. Зайца принудит котлеты есть.

Однако проблему оставшегося не у дел скакуна надо было срочно решать. Ещё сбесится, не ровен час. Морда уже и так пеной покрылась.

Стараясь держаться вне поля зрения бактриана, я ползком подобрался к нему и перерезал повод. Почуяв волю, он на радостях попытался затоптать меня, но горящая головешка, метко брошенная вещуном, помешала осуществлению этого подлого замысла.

Разошлись мы полюбовно — он зацепил меня рогом, я кольнул его ножом. Уяснив, что дальнейшее противостояние себе дороже, бактриан умчался в степь.

Говорят, яблочко от яблони недалеко катится. В смысле, пороки передаются по наследству. Я бы добавил: скакун от своего всадника далеко не ускачет. В смысле, наше злодейство заразительно даже для лошадей.

Мы шли по поверхности гриба, выглядевшей как обыкновенное моховое поле, слегка повышающееся к горизонту, стараясь при этом не слишком приближаться к краю, но и не терять из вида полоску пустыни. Как говорится, от греха подальше, хотя я не взялся бы категорически утверждать, где сейчас находится этот самый грех — слева или справа от нас.

По сравнению с лишениями, выпавшими на нашу долю в пустыне, нынешняя жизнь казалась прямо-таки раем — прохладный воздух, свежая вода, мягкий мох, постоянное наличие у меня грибных деликатесов (клянусь, что, покинув сей благословенный край, я никогда больше не оскверню свой рот ни боровиками, ни шампиньонами, ни даже трюфелями).

Настроение мне не могли испортить даже сгустки света, время от времени приближавшиеся к нам почта вплотную (у меня при этом дыбом вставали волосы, а вещуна — шерсть).

Конечно, это были не шаровые молнии, но и не безобидные солнечные зайчики. Птичка, прямо на моих глазах угодившая в этот бродячий свет (иначе не скажешь), мгновенно околела. Однако вещун успокоил меня, объяснив, что подобные феномены есть не что иное, как продукт жизнедеятельности гриба, что-то вроде нашего пота, а птичка сама виновата — летела слишком быстро.

Он все чаще поглядывал за пределы гриба, туда, где пустыня уже давно уступила место столь милому для моего сердца пейзажу так называемой средней полосы — скудненько, без особых изысков, но зато и без всяких излишеств, вроде огнедышащих гор, малярийных болот, кислотных гейзеров и деревьев-живоглотов. И вот настал такой момент, когда в последний раз перекусив плотью гриба, от которой меня уже воротило, как черта от святой воды, мы сошли с него на обыкновенную и, слава богу, несъедобную землю. Световой сгусток, сопровождавший нас до самого последнего момента, превратился как бы в мутное зеркало, где мы отразились двухголовым, кособоким чудовищем, да вдобавок ещё и вверх ногами.

Сфотографировали, гады, подумал я. Чтобы потом объявить персонами нон грата, которым запрещено появление на всей суверенной территории гриба.

Выбирая дорогу, вещун слегка замешкался, словно охотничий пес, уже взявший было след, но из тихого леса угодивший вдруг на шоссе, в бензиновый, асфальтовый и угарный смрад.

— Как там королевский зов? — поинтересовался я.

— Зовет, — сдержанно ответил вещун. — Все в порядке, — но я уже достаточно хорошо изучил его, чтобы понять: порядком здесь и не пахнет.

Очередной прямой вопрос я задал ему уже после того, как мы прошагали немалое расстояние и сполохи, маячившие над грибом, исчезли за горизонтом.

— Где же эта хваленая королевская обитель? Или мы опять дали маху?

— Я ведь уже говорил тебе, что все в порядке, — похоже, моя нетерпеливость раздражала вещуна. — Обитель здесь. Мы уже давно идем над ней. Однако приличия требуют, чтобы гости королевы являлись с парадного входа.

— Ага, понимаю. Ваша королева живёт в подземном лабиринте, — я слегка притопнул ногой. — При её богатстве это совсем не лишняя предосторожность.

— Дело не в этом. Королева может жить только в одном-единственном месте, там, где она сама появилась на свет и где буквально на всем лежит отпечаток её присутствия. За бесконечно долгое время обитель не только разрослась, но и стала как бы неотъемлемой частью королевы. Повсюду её глаза, уши, запах, голос. Её воля пронизывает насквозь даже камень, и скоро ты в этом убедишься сам. Любой гость, пробывший в обители достаточно долго, невольно проникается этим духом, этой идеей постоянного воспроизводства потомства, что в конце концов заставляет переродиться и его самого.

— Вольготно живется вашей королеве. Впору и богам позавидовать.

— Для нас она и есть бог. Укажи мне хоть одно живое существо, из чресел которого вышел целый народ… Что, не можешь? То-то и оно. Вот почему вещуны обожествляют свою всеобщую мать и стараются сделать так, чтобы её жизнь соответствовала столь достойному положению.

— В силу двуполой природы своего народа мне не совсем понятны нравы, царящие в обители. Мужья-то у вашей королевы имеются? Или она беременеет, так сказать, от святого духа?

— История эта столь же давняя, как и история Злого Котла. Зачатие, первое и единственное, случилось ещё в те далекие времена, когда королева была совсем юным созданием, ничего не ведавшим о своём божественном предназначении. А вот про нашего всеобщего отца почти ничего не известно. Сказки о трех всесильных демонах, совместно оплодотворивших её, внимания не заслуживают.

— Сбежал, подлец, обрюхатив невинное дитя, — посочувствовал я.

— Перестань язвить. Не то место. Да и момент неподходящий… По сути, он был лишь случайным избранником судьбы, скончавшимся при зачатии от ни с чем не сравнимого блаженства. Великое дело свершилось, и кому он после этого был нужен. Разве ты обеспокоен участью искорки, воспламенившей огромный костер? Конечно же нет! Ведь все внимание теперь следует уделять огню. Благодатному огню, дарующему жизнь. Не так ли? И тем не менее мы помним, что в жилах каждого вещуна течет кровь далекого предка, на краткий миг познавшего чувство любви и ради этого пожертвовавшего своей жизнью.

Его слова невольно разбередили едва затянувшуюся рану в моём сердце, и я, с ничем не оправданной желчностью, вымолвил:

— Ты говоришь так, словно сам что-то понимаешь в любви. Но это по меньшей мере смешно! С таким же успехом слепой может судить о всех красках земли и неба.

— Слепой судит о мире с чужих слов, — спокойно ответил вещун. — По-своему, но судит. Для тебя любовь одно. Для меня совсем другое… Вспышка счастья, после которой уже нет смысла жить дальше.

Приступ раздражения прошел так же внезапно, как и возник. Я ощутил стыд.

— Прости… Меня что-то не туда понесло. Давай больше не будем о грустном… Лучше расскажи о самой королеве. У неё, наверное, большая свита?

— Целая армия, — вещун оживился. — Стражники, повара, уборщики, няньки, певцы, акробаты, всякие служки, хранители сокровищ. Всех и не перечислишь. Поговаривают, что здесь, в подземных чертогах, вещунов куда больше, чем во всем остальном мире… А ещё я забыл упомянуть тех, кто находится на особом положении. Как у вас называются те, кто в случае гибели королевы наследует её обязанности?

— Принцессы.

— Целая толпа принцесс окружает нашу королеву в тайной надежде когда-нибудь повторить её судьбу.

— Вот уж кому не позавидуешь… — что-то опять укололо меня в сердце. — Прожить всю жизнь в ожидании любви и никогда не изведать её.

— Век принцесс недолог. Краткий рассвет — и сразу смерть. Если их лоно не порождает потомство, оно порождает яд, отравляющий тело. А на смену погибшим сразу приходят другие, полные юного тщеславия и несбыточных надежд.

— Да, — задумчиво молвил я. — Всякая избушка своей кровлей крыта. Это я про то, что у каждого свои заботы.

— Сейчас у меня одна забота. Новое яйцо. И я его добуду, — сказано это было с такой несокрушимой верой, что ей мог бы позавидовать и автор сакраментального «А все-таки она вертится».

Тут и не хочешь, а вставишь своё слово:

— Со своей стороны, обещаю в лепёшку разбиться, лишь бы помочь тебе.

Парадный вход в королевскую обитель выглядел словно обыкновенный глубокий овраг, над которым мирно паслись какие-то местные козочки. Все здесь дышало покоем и тишиной, которой, к сожалению, я не мог насладиться. (Тишина природы и тишина глухоты — совершенно разные вещи. Как глоток белого вина и глоток безвкусной дистиллированной воды.)

Вот бы построить в этих краях маленький домик и жить в единении с окружающим миром и в согласии с самим собой. Да ведь такое возможно только в сказках. И то не сразу, а после долгой борьбы с разными врагами, начиная от тривиальной Бабы-Яги и кончая трансцендентным горем-злосчастием.

— Места у вас красивые, — я оглянулся по сторонам. — Только уж очень пустынные. Почему тут никто не живёт?

— Места, может, и красивые, но слава у них дурная. Если кто и забредет сюда случайно, то такого страха натерпится, что каждому встречному наперед закажет. Ничего не поделаешь, мы ведь должны охранять свои владения. Посторонним сюда лучше не соваться.

— А как же я?

— За тебя я поручусь. Этим самым, — он провёл ребром ладони по своей глотке.

— Постараюсь оправдать доверие… Ну что, войдем? Хотелось бы поскорее покончить со всей этой канителью.

— Учись ждать. Нас позовут. Здесь свои правила.

Я все время поглядывал в сторону оврага, полагая, что слуги королевы должны появиться оттуда, но они вдруг возникли прямо у нас за спиной — приемчик, вполне достойный тенетников.

Внешне они очень напоминали моего приятеля (и неудивительно, ведь из одинаковых яиц вылупились), но были разодеты и разукрашены, как балаганные шуты. Наверное, у обитателей подземных чертогов подобная безвкусица считается высшим шиком.

Эх, пустить бы их пешком через заколдованную пустыню да заставить оседлать норовистого бактриана, вся бы мишура мигом слетела!

Оружие, которым были увешаны вещуны, свидетельствовало о том, что при особе королевы они выполняют роль стражников. С парочкой надежных друзей я разогнал бы все это войско метлой (каждому известно, что вещуны бойцы аховые), но между королевой и её возможными противниками стояла совсем другая сила — беспрецедентный по размерам и сложности лабиринт, где незваного гостя на каждом шагу поджидали хитроумные ловушки.

Дело понятное, за громадный промежуток времени можно и не такое чудо создать. Например, докопаться до стенок Злого Котла, если таковые имеются.

Стражники обменялись с моим приятелем церемонными приветствиями, что со стороны выглядело, как дурацкий танец, и завели неторопливый разговор, смысл которого я, конечно же, понять не мог. В общении между собой вещуны употребляли совершенно особый язык.

Длились переговоры довольно долго, и по постепенно мрачнеющему лицу моего приятеля можно было догадаться, что нам собираются дать от ворот поворот. В конце концов, ожидание осточертело, и я дернул вещуна за рукав.

— Какие к нам претензии? Мы сунулись не в ту дверь? Или забыли купить входной билет?

— Стража утверждает, что мы явились зря. Число желающих получить яйцо превышает возможности королевы, — повернувшись ко мне, пояснил вещун. — Нам предлагают зайти попозже.

— Когда?

— Ты до тех времён вряд ли доживешь.

— Да это прямо издевательство какое-то!

— И не говори. Прежде ничего такого и в помине не было. Цену за яйцо, конечно, заламывали, но отказа никто не получал.

— Что же делать? Учти, ждать я не собираюсь.

— Сейчас я скажу стражникам, что ты принёс в подарок королеве изрядное количество отборной истомы. Если их это заинтересует, откроешь ларец. Пусть полюбуются. Но в руки не давай. Ни при каких условиях. Понял?

— Мог бы и не предупреждать. Я этим прощелыгам даже обглоданную кость в руки не дам.

Все было сделано так, как мы и условились. Переговоры возобновились, и, когда стражники вопросительно глянули на меня, я приоткрыл ларец и издали продемонстрировал его содержимое, едва прикрывавшее дно. Но стоило только этим блюстителям королевских интересов сунуться поближе, как я бесцеремонно затолкал ларец обратно в котомку и развел руками: дескать, извините, просмотр окончен.

Велев нам ожидать, стражники поспешно удалились.

— К королеве помчались? — осведомился я.

— Ну что ты! Она такими мелочами не занимается… Доложат кому-нибудь из ближайшего окружения. Скорее всего, принцессам. Те все равно от безделья маются.

Опять не слава богу, подумал я. И дело-то вроде плевое намечалось. Единственное, что нам нужно, — это повидаться с курицей-вещуньей, денно и нощно несущей свои драгоценные яйца. Так нет же, сразу возникают какие-то неувязки, какие-то высосанные из пальца проблемы. Есть у разумных существ такое скверное свойство — усложнять самые элементарные вещи.

Взять, к примеру, ту же самую любовь, по поводу которой в моём родном мире сломано столько копий (и не только в фигуральном смысле).

У животных как — пришло намеченное природой время любви, и все бросаются активно любить друг друга. От кашалота до инфузории. Всяким там предварительным мероприятиям уделяется минимальное внимание. Ну разве что самцы устроят небольшой бескровный турнирчик, дабы выявить наиболее перспективного производителя, или исполнят перед самочкой брачный танец, интенсивно тряся рогами, хвостами и крыльями, хотя, исходя из здравого смысла, полагалось бы трясти чем-то совсем другим.

На этом шабаш. Можно и дальше щипать травку, жевать мясо, глотать планктон и выискивать в навозе зернышки. Точно в положенный срок на белый свет появится потомство — следствие той самой уже отшумевшей любви.

У нас все иначе! За недолгую историю человечества по поводу любви чего только не наворочено. Тут вам и Орфей с Эвридикой, и Пасифая с быком, и Парис с Еленой, и Леда с лебедем, и Самсон с Далилой, и архангел Гавриил с девой Марией, и царица Савская с Соломоном, и Нефертити с фараоном, и Цезарь с Клеопатрой, и Мессалина с целым Римом, и Данте с Беатриче, и Отелло с Дездемоной, и Лейли с Меджнуном, и Сулейман Великолепный со своим гаремом, и Тристан с Изольдой, и Фауст с Маргаритой, и Эсмеральда с тремя сразу, и Манон Леско с кавалером де Грие, и Нельсон с леди Гамильтон, и Желябов с Перовской, и Анна Каренина с Вронским, и инженер Лось с Аэлитой, и Буратино с Мальвиной, и свинарка с пастухом, и Хуан Перон с Эвитой, и Гумберт Гумберт с Лолитой (при желании этот список можно продолжать до бесконечности).

Эти надуманные любовные страсти кипят в человеческом обществе со времён праотца Адама. Причём страсти на любой вкус. Вот, так сказать, наиболее распространенные варианты.

Они любят друг друга, но им мешают религиозные предрассудки, сословное неравенство, семейная вражда, разница в возрасте, досужая молва, цвет кожи, политические убеждения, общественная деятельность, другая семья, внебрачные дети, чересчур строгие законы, чересчур слабое здоровье, происки соперников и соперниц, случайные связи, шальные пули, шальные паровозы, тяга к спиртному, патологическая ревность, легкомыслие, войны, революции, бездушные инопланетяне.

Она любит его, но он любит другую, самого себя, деньги, работу, азартные игры, дешевый портвейн, девиц легкого поведения, охоту, скачки, науку.

Он любит её, но она любит другого, самое себя, всех мужчин поголовно, подругу, животных, поэта Пушкина, оперных теноров, бога, науку.

Все это самым естественным образом воплотилось в сотнях манускриптов, тысячах скульптур и картин, тоннах художественной литературы, миллионах уголовных дел и парсеках кинопленки. А уж чем мерить песни, сказки, анекдоты и надписи на заборах, я даже не знаю. Наверное, гигабайтами.

В итоге проблема запуталась до невозможности, и о детях, конечной цели любви, стали как-то забывать. Ну, какое, скажите, отношение могут иметь милые детки к озверевшему мавру, рефлексирующему принцу датскому или синеликой марсианке с сомнительной родословной, то есть к общепризнанным образцам любовного чувства? Это ведь уже совсем другая опера получается.

Попутно выяснилось, что можно страстно любить друг друга и совсем не утруждать себя потомством. Как Пер Гюнт и Сольвейг или Ленин с Крупской. Более того, любовь оказалась понятием растяжимым (я говорю пока только о плотской любви, а не о любви, например, к родине). Возникли совершенно новые варианты отношений. Он любит его. Она любит её. Оно любит оно. Следствием этих новаций стало повальное снижение рождаемости. Рост населения наблюдается только в тех странах, где в результате бескультурья и невежества люди продолжают любить друг друга в традициях первобытного общества. Грубо говоря: сунул, вынул и пошёл. Без всяких там сонетов, мадригалов, противозачаточных средств, вибраторов, петтингов, минетов, куннилингусов и прочих данайских даров цивилизации.

Верно сказал Екклезиаст — человек превращает простое в сложное не от мудрости своей, а по недомыслию.

Пока я предавался печальным размышлениям о судьбах человечества, на бедно обставленной сцене этого театра абсурда появилось новое действующее лицо, сразу изменившее всю мизансцену.

Вне всякого сомнения, посланец королевы принадлежал к породе вещунов, но в сравнении со стражниками, а тем более с моим чумазым спутником он выглядел как благородная борзая среди кривоногих такс.

Даже без чужой подсказки я понял, что это одна из местных принцесс, которой природой уготовлена жизнь короткая и яркая, как вспышка петарды.

Принцесса была почти на две головы выше любого из вещунов, но гораздо уже их в плечах и в талии. Да и бедра её не отличались пышностью. Даже не верилось, что главное предназначение этого хрупкого создания (в перспективе, конечно) — непрерывное производство яиц, каждое из которых величиной не уступает ананасу.

Единственное, что, на мой взгляд, портило принцессу, так это пристрастие к нарядам и уборам, пышность которых находилась за гранью хорошего вкуса. Впрочем, она была лишь рабыней условностей, в течение многих веков превратившихся в образ жизни королевского двора.

Встав так, чтобы принцесса не видела его лица, вещун произнёс:

— Будь осторожен. Она умеет читать чужие мысли и угадывать желания. Я со своими способностями ей и в подметки не гожусь.

Затем он повернулся и, сделав вид, что видит принцессу впервые, исполнил перед ней нечто вроде гопака. Ответом было грациозное полуприседание и небрежный взмах левой руки.

После обмена приветствиями начался деловой разговор. Любуясь со стороны обликом и манерами принцессы, я невольно подумал, а зачем вся эта красота нужна в мире бесполых существ, где настоящая женщина появляется только раз в несколько тысяч лет? Не для того ли, чтобы под её воздействием любой из вещунов мог в нужный момент превратиться в страстного любовника?

Говорила принцесса недолго, а затем жестом отстранив вещуна, обратилась ко мне на языке тенетников. Для неё, похоже, это были семечки. Все на свете языки она, наверное, знала, ещё сидя в яйце.

— Меня предупредили, что ты глух и умеешь читать по губам только один-единственный язык. Это правда, или одинец, как всегда, немного приврал? (Как выяснилось впоследствии, это было вовсе не имя моего приятеля, а общее название всех странствующих вещунов, являвшихся подданными королевы лишь формально.)

— Это истинная правда, — для большей убедительности я кивнул.

— Кроме того, он рассказал о тебе немало интересного.

— Не думаю, что моя скромная персона могла бы чем-то заинтересовать тебя.

— Почему же? Я почти не покидаю темную нору, в которой обречена жить и умереть, а ты обошел чуть ли не весь мир.

— Обойти весь мир невозможно. По сравнению с ним Злой Котёл то же самое, что капелька воды в сравнении с дождём, собирающимся сейчас в небе.

— Я всегда мечтала взглянуть на другие страны и пожить другой жизнью, — лицо принцессы, прежде бесстрастное, приобрело оттенок грусти.

— В чем же дело? Пошли хоть сейчас. Я готов быть твоим верным спутником.

— Это невозможно. В силу своего естества я могу жить только там, — она указала себе под ноги. — Совсем как зёрнышко, место которому в земле.

— Зернышко рано или поздно прорастает, превращаясь в прекрасный цветок.

— Цветок и зёрнышко — это не одно и то же. Рождение цветка — смерть для зернышка… Впрочем, мы отвлеклись, — лицо принцессы вновь стало непроницаемым, словно у фарфоровой статуэтки. — С какой целью вы явились сюда?

— Разве мой спутник не…

— Я сейчас разговариваю только с тобой, — она резко оборвала меня.

— Мы намерены просить у королевы яйцо, дабы впоследствии воспитать и ввести в мир нового вещуна.

— Для кого вы его просите? Одинец своё яйцо однажды уже получил.

— Тут вышло небольшое недоразумение, — я покосился на вещуна, смирно стоявшего в стороне. — Его яйцо, по непонятным причинам, предпочло моё общество и не хочет знаться с прежним владельцем.

— Что за вздор! Дай-ка его сюда.

Сказано это было столь убедительно, что я не задумываясь отдал бы сейчас принцессе все на свете, кроме, конечно, собственной жизни, по большому счёту, мне уже не принадлежавшей.

С яйцом она обращалась с небрежной естественностью опытной акушерки. То, что для меня являлось непостижимой тайной и предметом восхищения, для неё было всего лишь изрядно надоевшей обыденностью.

Подержав яйцо между ладонями, она вдруг растянула его в колбасу, а потом сжала в блин. Моему прежде неуязвимому протеже такое бесцеремонное обращение вряд ли могло понравиться.

— Это ему урок на будущее, — сказала принцесса, возвращая яйцо. — Чтобы в следующий раз неповадно было своевольничать. Распоясались, недоноски…

— Теперь оно будет принадлежать мне на законном основании? — уточнил я, прижимая яйцо к груди.

— Ладно уж, пользуйся… К одинцу оно все равно не вернется, — принцесса одарила вещуна уничтожающим взглядом и вновь обратилась ко мне: — А ты молодец! Наверное, если захочешь, и придорожный камень сможешь очаровать.

— Клянусь, с яйцом это получилось совершенно случайно.

— Никогда не клянись мне, — произнесла она с ударением на последнем слове. — Я сама догадаюсь, когда мой собеседник говорит правду, а когда лжет. Ты ни за что не получил бы это яйцо, если бы я заранее не уверилась в чистоте и искренности твоих помыслов.

Её слова, кстати, вполне доброжелательные, заставили меня невольно поежиться. Не очень приятно, когда кто-то другой видит тебя насквозь.

— Если ты умеешь читать чужие мысли, может, мне и говорить ничего не надо, — вымолвил я, старательно пряча взор (почему-то всегда кажется, что это именно глаза выдают наши помыслы).

— Читать мысли — сильно сказано. Скорее, я улавливаю чужие намерения, не обязательно оформленные в мысли… Неподалеку отсюда есть озеро, которым можно любоваться во всякую погоду. Когда поднимается сильный ветер, на озере начинается буря. И я прекрасно вижу это буйство стихии. Но рассмотреть в отдельности каждую волну вряд ли сумею. Ты понял меня?

— Конечно. За последнее время я никого ещё не понимал так хорошо, как тебя.

Принцесса пропустила комплимент мимо ушей и сказала, глядя поверх моей головы:

— Хочешь добрый совет?

— Кто же откажется от доброго совета. Кроме того, я догадываюсь, что ты собираешься дать мне его не просто так, а с неким умыслом.

— Оказывается, и ты умеешь читать в чужих душах, — горькая усмешка принцессы совсем не соответствовала её полудетскому облику. — А совет такой: если не хочешь, чтобы твои мысли были известны посторонним, старайся маскировать их воспоминаниями о каких-нибудь сильных впечатлениях, пережитых однажды тобой. Неважно, какими были эти впечатления — смешными или страшными. Главное, чтобы в своё время они сильно задели тебя. Но, конечно, для этого нужно уметь сосредотачиваться.

Интересно, почему она дарит мне щит против своего собственного оружия, подумал я.

— Об этом узнаешь позже, — сказала принцесса, по-прежнему разглядывая хмурое небо.

— Ты о чем? — недоуменно переспросил я, но тут же догадался, что это и есть ответ на мой невысказанный вопрос. С принцессой надо было держаться начеку.

— А теперь по поводу вашей совместной просьбы, — продолжала она как ни в чем не бывало. — Сейчас она вряд ли выполнима. На яйца очень большой спрос, а тут ещё королева немного приболела. Но не надо отчаиваться. Вполне возможно, что для вас будет сделано исключение. Королева всегда привечала гостей, которые могли поведать ей хоть что-нибудь новенькое. Сам понимаешь, в таком возрасте иногда начинает казаться, что все уже известно, все уже испытано, все пережито. Скука — болезнь души, и лечить её даже сложнее, чем болезнь тела… А истому попрошу сюда. Королеве в её нынешнем состоянии это снадобье вряд ли принесет облегчение. Сначала надо посоветоваться с лекарями, наблюдающими за её здоровьем… Мои предложения вас устраивают?

— Да, — выпалили мы почти одновременно, а я ещё добавил от себя: — Для своего возраста ты высказываешь весьма здравые суждения.

— Такие, как я, должны все схватывать на лету, — ответила принцесса. — Судьба обделила нас сроком жизни, но взамен одарила сообразительностью. Впоследствии наша сообразительность должна перерасти в мудрость, но мне это не грозит… А вот и дождик пошёл! Поспешим в наши подземные чертоги.

Вслед за принцессой мы спустились на дно сырого, заросшего колючим кустарником оврага, и стражник, маячивший в темном зеве пещеры, вручил ей факел, сиявший фиолетовым фосфоресцирующим светом.

Уже через полсотни шагов пещера, напоминавшая логово хищного зверя (для пущей убедительности даже обглоданные кости повсюду валялись), превратилась в узкий сводчатый туннель, одетый замшелым камнем. Крутые ступени, уложенные, судя по всему, очень давно, но почти не истертые ногами посетителей, вели все вниз, вниз, вниз.

Потом туннель стал петлять, раздваиваться, пересекаться с другими подземными коридорами. Неизменным оставалось лишь одно — постепенный и неуклонный спуск.

— Истинное устройство лабиринта известно очень немногим. Здесь легко заблудится даже стражник, — когда принцесса говорила, она поворачивалась ко мне и старалась держать факел так, чтобы я видел её лицо. — Водить по лабиринту гостей — наша святая обязанность. Нам якобы больше делать нечего. А кроме того, считается, что мы не успеем воспользоваться знанием тайн лабиринта в каких-то неблаговидных целях. Угадай, сколько мне осталось жить?

— Лучше скажи сама, — мне не хотелось обсуждать эту тему, но, уж если она сама затронула её, надо было поддерживать разговор.

— Дождь, который разразился наверху, я ещё переживу, но следующего вряд ли дождусь, — беспечно объявила принцесса.

— Неужели не существует средств, способных продлить твою жизнь?

— Единственное средство — зачатие. Но пока жива королева, это невозможно. Такова уж наша природа.

А королева будет жить вечно, — могу поклясться, что последняя фраза была адресована не мне, а кому-то совсем другому.

Иногда на стенах туннеля виднелись знаки, процарапанные чем-то острым, а то и просто намалеванные углем или мелом. Заметив, что я рассматриваю их, принцесса пояснила:

— Слухи о несметных сокровищах королевы не дают покоя искателям легкой наживы. Используя всяческие уловки, они проникают в лабиринт, а знаки оставляют для того, чтобы потом найти обратный путь. Мы стираем их и ставим другие. Это самое действенное средство борьбы с грабителями, к тому же бескровное.

— Я полагаю, что во всем мире нет такого лабиринта, который устоял бы перед изощренным умом, — заявил я, отыскав в памяти несколько примеров, подтверждающих эту мысль.

— Для изощренных умов у нас приготовлены изощренные ловушки. И сейчас ты в этом убедишься… Стой!

Принцесса тронула ногой широкую плиту, которую, казалось, никак нельзя было обойти, и сразу отшатнулась назад. Плита быстро и, надо полагать, бесшумно ушла вниз, а на её месте остался провал, откуда пахнуло могильной затхлостью.

— Как же нам идти дальше? — спросил я, держась Подальше от открывшейся бездны.

— Надо прыгать, — ответила принцесса. — Ширина здесь такая, что её одолеет любой вещун, а уж ты и подавно.

Мой приятель, хорошо знакомый со здешними по рядками, уже успел отойти назад и сейчас начина энергичный разбег. В отличие от прочих сумчатых, прыгал он весьма неуклюже (сказывалось, наверное, отсутствие практики) и едва не загремел в бездну, что сразу сняло бы все наши проблемы с новым яйцом.

Сам я преодолел провал, как говорится, шутя, а принцесса перемахнула через него даже без разбега. На чемпионате Злого Котла по легкой атлетике, если 6ы таковой, конечно, состоялся, она бы, несомненно, сделалась лидером. Вот только среди кого — спортсменов или спортсменок? Назвать её мужчиной язык не поворачивался, а женщиной она ещё не стала и вряд ли уж когда-нибудь станет…

И опять — вниз, вниз, вниз. Повороты, повороты повороты. Развилки, пересечения, развилки. Плиты проваливающиеся вниз, плиты, падающие сверху, плиты, выдвигающиеся из стен. Острые шипы, самострелы, гильотины, проволочные удавки, капканы…

Зловещая пустота лабиринта самым разительным образом контрастировала с суетой, царившей во внутренних покоях королевской обители.

Повсюду бродили хмурые вещуны-одинцы, искавшие здесь то же самое, что и мы, гордо вышагивали вооруженные стражники, больше похожие на раскормленных домашних котов, чем на сторожевых псов, сновала самая разнообразная прислуга, порхали принцессы счёт которым я потерял уже за первые часы пребывания в подземелье.

От прочих вещунов, схожих между собой, как желуди, упавшие с одного и того же дуба, принцессы отличались не только ростом и статностью, но и ещё одним качеством, весьма редким для этого народа, — индивидуальностью, проскальзывавшей в чертах лица. Создавалось впечатление, что неведомый художник, взявшийся расписывать целую галерею одинаковых фарфоровых кукол, решил немного порезвиться и, дав волю своей кисти, кому-то удлинил глазки, кому-то подрисовал ротик, кому-то наметил ямочки на щеках, а кому-то, наоборот, на подбородке. Про их наряды я даже не говорю — так богато и ярко не одевались ни в одной из стран, где мне доводилось побывать. На доходы от яиц роскошествовала не только королева, но и её ближайшее окружение. Что касается принцессы, сопровождавшей нас в лабиринте и прозванной мною Чука (это слово одновременно обозначало и сообразительность и пригожесть), го она первым делом направилась на кухню и велела накормить новых гостей. Не став дожидаться, пока мы насытимся, принцесса удалилась, пообещав в самом ближайшем времени замолвить за нас словечко перед королевой.

— Похоже, ты произвел на неё впечатление, — буркнул чем-то недовольный вещун. — Но как бы это не подпортило нам все дело. Королева держит принцесс в черном теле и не позволяет заводить любимчиков, к чему те весьма склонны.

— Насчёт любимчика ты, пожалуй, преувеличиваешь, но какие-то виды принцесса на меня имеет, — сказал я, расправляясь с очередной миской горячей похлебки. — По крайней мере, мне так показалось…

После обеда я отыскал для себя укромный уголок и завалился спать. Вещун, нуждавшийся в отдыхе куда Меньше моего, отправился на разведку.

Новости, которые я выслушал от него сразу после пробуждения, нельзя было назвать обнадеживающими.

Как выяснилось, в последнее время королева не допускала к себе никого, кроме лекарей, принцесс и кормильцев (частенько возвращавшихся назад с нетронутой пищей), а период, в течение которого она не смогла разрешиться ни единым яйцом, превышал все мыслимые пределы.

И вообще, настроения, преобладавшие в обители нынче, весьма отличались от тех, которые вещун застал во время своего предыдущего посещения. Повсюду поселилась неуверенность, граничащая с тихой паникой.

Но, несмотря на явные признаки старческой хвори, королева продолжала держать своё громадное хозяйство под контролем, входя в каждую мелочь, будь то рецептура блюд, поспевающих в кухонных печах, или невинные шашни, которые истосковавшиеся по любви принцессы готовы были заводить с кем угодно.

И для этого ей вовсе не нужны были доносчики и соглядатаи. Абсолютно все, что имело хоть какое-то отношение к обители, включая души её многочисленных жильцов, были для королевы не только открытой книгой, но и как бы естественным продолжением её тела, её чувств, её сознания.

Здесь, как ни в каком другом месте, было справедливо знаменитое изречение Луи Четырнадцатого (правда, слегка перелицованное в соответствии с местными обстоятельствами) — «Королевская обитель — это я». Вот почему многие вещуны напрямую связывали смерть своей владычицы с крахом привычного для них мира.

Загостившиеся одинцы, и прежде чуравшиеся соплеменников, теперь поглядывали друг на друга волком. И неудивительно — на самое первое яйцо, ожидавшееся от королевы, имелось не менее дюжины претендентов, готовых с пеной у рта доказывать свой приоритет. А жесткая конкуренция, как известно, мало способствует дружеским отношениям, примером чему служат пауки в банке.

От нечего делать соискатели королевской милости развлекались какими-то недоступными моему пониманию азартными играми, пытались завести полезные знакомства с прислугой и баловались всякой дурью, которую за большие деньги доставали на стороне стражники. Не оставались без внимания и пиво с брагой, всегда имевшиеся на кухне. Наркотики, хранившиеся у меня ещё со времён пребывания у ульников, разошлись в самый короткий срок.

Конечно, творившееся в обители свинство ещё нельзя было назвать пиром во время чумы. Но это было нечто не менее нелепое и зловещее — пир в преддверии надвигающейся катастрофы.

Принцесса оказалась хозяйкой своего слова и вскоре собрала нас для важного разговора (предварительно отыскав меня на кухне, а вещуна в компании игроков).

— Хочу сообщить добрую весть, — сказала она, обращаясь главным образом ко мне. — Королева согласилась принять вас. Длительность встречи будет зависеть от её самочувствия и настроения. Об истинных причинах, которые привели вас сюда, даже заикаться не смейте. Никаких упоминаний о яйце, если только она сама не коснется этой темы. Тебя я предупреждаю в особенности! — принцесса погрозила вещуну пальцем.

— Слова лишнего не скажу, — пообещал тот.

— Знаю я вас, говорунов… Скорее всего, королева будет расспрашивать о странах, которые ты посетил, — продолжала она, обратясь в мою сторону. — Возможно, некоторые вопросы покажутся тебе странными, но ты не пытайся проникнуть в их суть, а отвечай первое, что придёт в голову. Лучше говорить невпопад, чем умствовать. И запомни — кем бы ты ни был на самом деле, хоть великим воителем, хоть мудрецом, хоть пророком, В сравнении с королевой ты безмозглый червь. Поэтому заранее оставь свой гонор и своё самомнение. Если ты сумеешь как-то заинтересовать королеву, она позовет тебя снова. Вот тогда и можешь требовать от неё любое вознаграждение.

— Нам не надо любое! — воскликнул вещун. — Нам надо яйцо!

— Это уже решать королеве. Будет сказано «яйцо» — вы получите яйцо. А если будет сказано, к примеру, «кольцо» — его вы и получите. Сразу на палец, в ухо и на шею. Решения, принимаемые королевой, непредсказуемы.

— Но это уж, прости за откровенность, напоминает старческий маразм, — заметил я.

— Ещё раз скажешь нечто подобное и отправишься туда, откуда пришёл, — строгость этих слов умалялась сопутствующей улыбкой.

— Сейчас же побегу готовиться к встрече, — заявил вещун. — Умоюсь и одолжу у кого-нибудь приличный наряд. Вот бы ещё умастить тело благовониями…

— К чему такие хлопоты, — принцесса критически покосилась на него. — Королеву невозможно чем-нибудь смутить или удивить. Ступайте за мной как есть.

Стараясь не отставать от принцессы, скользившей по полированным плитам пола, как на коньках, мы миновали целую анфиладу ярко освещенных залов.

Они были полны стражников, беспечно игравших в кости, слуг, тащивших куда-то подносы с яствами, принцесс, болтавших между собой, лекарей, пыжившихся друг перед другом, и просто праздной публики, коротавшей свободное время.

Здесь же вертелись и всякие забавные уродцы, прибившиеся к вещунам ради беззаботного существования.

Везде перед нашей маленькой процессией поспешно расступались, и везде на лицах придворных читалось тщательно скрываемое презрение ко мне. Все полагали что к королеве ведут очередного шута, призванного рассеять её вселенскую скуку.

В личных покоях королевы, перед входом в которые нас окурили дымом каких-то трав и обрызгали уксусом, стояли полумрак и духота. Специфический запах, ощутимый не только по всей обители, но даже в лабиринте, достигал здесь своей наивысшей концентрации.

То был запах королевы — запах, значивший гораздо больше, чем все её остальные регалии, запах, управлявший жизненными процессами, протекавшими в организмах придворных.

Стоило только этому запаху пропасть или хотя бы ослабеть, как все принцессы стали бы стремительно превращаться в самок, готовых к зачатию, а бесполые слуги и стражники — в самцов, способных одарить их страстной и короткой любовью.

Такова была одна из главных тайн подземной обители, впрочем, давно известная всем вещунам.

Зал приемов делил на две половины полупрозрачный занавес, на котором золотом и серебром были вышиты стилизованные символы мироздания — языки огня, корни дерева, капли крови, облака и волны. Все мои попытки разглядеть ложе королевы оказались тщетными. Да, зорким орлом меня не назовешь! Скорее, подслеповатым глухарем.

Принцесса расставила нас на положенные места и скользнула за занавес — словно в туман нырнула.

— Мрачное местечко, — произнёс я так, чтобы меня мог слышать один только вещун. — Тут поневоле заскучаешь.

— Молчи! — вещун сделал страшные глаза. — В шею выгонят.

Принцесса вернулась и, стараясь побороть собственное волнение, дала нам последние указания:

— Беседовать будете через этот занавес. Язык значения не имеет. Королева поймет любой.

— Она-то поймет! А как мне понять её? — горячо зашептал я. — Разве ты забыла, что я ничего не слышу и могу читать чужую речь только по губам!

— Нет, не забыла. Но зачем зря беспокоить королеву. Все сказанное ею я буду передавать тебе слово в слово. А теперь помолчи. Она изучает тебя.

Ох, зря я ввязался в эту затею, подумалось мне. За компанию только бражничать хорошо да песни орать. А рисковать собой ради чужого дяди — последнее дело. Стоишь себе, руки по швам, а какая-то старая ведьма копается в твоей душонке. И ещё неизвестно, что она там накопает. Моих грехов, если беспристрастно разобраться, и на высшую меру хватит.

Впрочем, процедура предварительного знакомства не затянулась. Некую загадку, таившуюся во мне, королева сразу учуяла. По крайней мере её слова, изложенные принцессой, выглядели следующим образом:

— Мне довелось повидать немало удивительных существ, но ты выделяешься даже среди них. И хотя сам ты устроен довольно примитивно, над твоей сущностью поработали силы, достойные всяческого уважения. Тебя воссоздали из мёртвых? Кому и зачем это понадобилось?

Следуя давней привычке, я хотел отделаться парой туманных фраз, но, вовремя вспомнив о проницательности королевы, решил не грешить против истины.

— Всей подоплеки случившегося со мной я и сам толком не знаю. Однажды меня спасли от неминуемой смерти загадочные существа, имевшие власть над временем и пространством. Как я понял, прежде они враждовали между собой, но, столкнувшись с общей бедой, вынуждены были соединить усилия. Они-то и забросили меня в этот мир.

— В этот мир? Разве есть и другие миры? — принцесса передавала мне только смысл слов, а эмоции, их сопровождающие, оставались, как говорится, за кадром, вернее за занавесом. Поэтому я не мог понять, когда королева удивляется, а когда снисходительно подшучивает.

Оставалось одно — резать ничем не приукрашенную правду-матку.

— Разумеется. И числу их нет предела ни во времени, ни в пространстве. Весь Злой Котёл — это лишь песчинка на просторах вселенной.

— Прежде я не придавала значения подобным сообщениям, полагая их за досужие небылицы. Мне было вполне достаточно и одного-единственного мира. Ну что же, признать свои заблуждения никогда не поздно… И чем, интересно, наш мир так заинтересовал твоих покровителей?

— Он соединяет другие миры. Если и не все, то многие. Следуя этим путем, можно добраться до самых окраин вселенной.

— Добраться только ради собственного любопытства?

— Нет, конечно. Но истинная цель похода станет известна мне только после прибытия к месту назначения.

— Сама вижу, что ты ничего не знаешь об этом достославном месте, потому и не спрашиваю о нём… А хватит ли твоей жизни, чтобы пройти хотя бы весь Злой Котёл?

— Пока я не выполню своё предназначение, смерть мне не грозит. По крайней мере смерть от старости.

— Мы с тобой чем-то похожи друг на друга. Хотя для тебя смерть — нечто очень далекое и почти нереальное, а я уже давно сроднилась с ней… Дай поблажку смерти хоть однажды, и с тех пор она начнет потихоньку завоевывать тебя. Шаг за шагом, крупица за крупицей. Я имею в виду даже не телесную смерть, с этим пока все более или менее в порядке, а постепенное умирание духа, свершившего некогда столько славных дел… Почему ты молчишь?

— Даже и не знаю, что сказать.

— Что думаешь, то и говори. Начни с того, что я зажилась на белом свете и пора бы уже уступить место другим. Ещё раз назови меня старой ведьмой. Упрекни маразмом. Разве у тебя не это на уме?

Влип, подумал я. Придержать неосторожные слова всегда возможно. А вот как придержать неосторожные мысли?

Тут мой блуждающий в растерянности взгляд встретился с пронзительным взглядом принцессы, и я сразу припомнил урок, полученный от неё в лабиринте. Придержать мысли действительно нельзя. Но их можно замаскировать яркими, бередящими душу воспоминаниями.

Чтобы долго не копаться в памяти, я припомнил воздушное путешествие к Светочу и огненное погребение, в своё время так впечатлившее меня.

Сказано — сделано. Грандиозное, поистине апокалипсическое зрелище возникло в моём сознании, и все мелкие, суетные, несвоевременные мыслишки сразу затерялись среди воя ветра и обвала ныряющих в бездну туч.

Принцесса сразу распознала мою уловку и только молча кивнула. Похоже, что в создавшейся ситуации она была полностью на моей стороне. С чего бы такая благосклонность?

— Что привело тебя в мою обитель? — спросила королева после короткой паузы (то ли она вновь пыталась зондировать мой рассудок, то ли просто принцесса задержалась с сурдопереводом).

Позабыв все строгие наставления, я уже собирался было завести разговор о яйце (получить его — и сразу бегом отсюда), но принцесса так зыркнула на меня, что слова застряли в горле. Ну и глазищи у неё! Прямо огнеметы какие-то.

— Прослышав о твоей мудрости… кхе-кхе… хотел бы задать несколько вопросов… кхе-кхе-кхе… — через силу выдавил я.

— Задавай. Но только сможешь ли ты воспользоваться ответами… Как я понимаю, ты принадлежишь к породе двуполых существ, у которых после соития появляются маленькие дети?

— Совершенно верно.

— Представь себе, что ребёнок, едва научившийся говорить, спросит тебя о том, откуда взялось небо и где рождается дождь. Ты сумеешь дать ему ответ, одновременно доходчивый и исчерпывающий?

— Вряд ли. Скорее всего я отделаюсь подходящей к случаю сказкой.

— Но ведь тебя сказки не устроят. Поэтому принимай мои ответы такими, какие они есть. И не пытайся переспрашивать, это только окончательно запутает суть дела. Каков твой первый вопрос?

— Некоторое время я провёл среди народа, называющего себя тенетниками, — ничего не поделаешь, приходилось начинать издалека. — Они способны выделять из своего тела клейкое вещество, превращающееся и в ловчую сеть, и в разящие стрелы, и в невесомый пух…

— Это их воздушные полеты ты видишь сейчас в своих грезах? — перебила меня королева.

— Да, — признался я, заранее готовый к новым нападкам.

Но все, слава богу, обошлось. Королева продолжала вполне миролюбиво:

— Ну и что же? Злой Котёл населяют народы с весьма причудливыми свойствами.

— Меня интересует, каким образом тенетники появляются на свет. Дело в том, что они однополы и не могут производить потомство от совместных союзов. Вдобавок их природа не подразумевает некоего особого продолжателя рода, каким для вещунов являешься ты. Абсолютно все тенетники достигли предельного возраста, а надежды на смену нет. Боюсь, что жизнь этого народа может прекратиться.

— Беспокоиться по этому поводу не стоит, — без долгих раздумий ответила королева. — Жизнь сама по себе столь же прихотлива, как вьющийся плющ. Каких только зигзагов не выписывает он, стремясь к теплу и свету. А разруби его на части — и каждый обрубок вскоре даст новые побеги. Что-то похожее происходит и с тенетниками. Прежде они были теми, в кого превратятся впоследствии.

Королева умолкла, по-видимому, считая свой ответ вполне исчерпывающим. Мне же оставалось только хлопать глазами. «Прежде они были теми, в кого превратятся впоследствии». Белиберда какая-то… Но ведь переспрашивать нельзя!

Выходит, что владычица вещунов кругом права. Ответ я получил, а вот как им воспользоваться — не знаю.

Заранее предчувствуя полное фиаско, я задал следующий вопрос, а дабы не выдать своих истинных чувств, оживил в памяти кое-какие картинки из своего недавнего прошлого.

— По соседству с тенетниками проживает другой народ, заслуживший не вполне благозвучное название «вредоносцы». Их жизнь сокрыта от посторонних глаз, но достоверно известно, что во всех своих начинаниях вредоносцы следуют советам некоего чужака, именуемого Поводырем. Сущность этих советов неизвестна мне, но есть надежда обратить их во благо не только самим вредоносцам, но и другим народам, страдающим от такого соседства. Как мне отыскать этого Поводыря?

— Вредоносцы… Поводыри… Кого только нет в нашем забытом богами мирке… Злобные существа, вызванные твоими воспоминаниями, это вредоносцы?

— Нет, — душу мою вновь обдало холодом. — Это их прислужники, однажды едва не растерзавшие меня.

— Надо же! Знать, велик был страх, если ты до сих пор вспоминаешь его (и опять нельзя было понять, говорит ли она всерьез или потешается над моими неуклюжими попытками скрыть свои мысли), — что касается твоего вопроса, могу сказать: в Поводырях нуждаются слепцы. А слепцом можно назвать народ, в котором утрачена связь поколений. Поводыри берут на себя труд соединить чужое прошлое и чужое будущее единой нитью собственной памяти. Это благое дело. Ты спрашиваешь, как найти Поводыря вредоносцев. Возьми пример с воды. Вода всегда ищет другую воду. Ручей бежит к реке, а река сливается с морем.

Столь глубокомысленный совет добил меня окончательно. Река пусть бежит себе куда угодно, а нормальному человеку надо поскорее бежать из этого бедлама. Вещун, если хочет, может оставаться, но мне здесь делать больше нечего. (Само собой, что все эти кощунственные мысли маскировались горестным видением — мертвыми телами ульников, среди которых я проснулся однажды.)

— Ещё вопросы есть? — устами принцессы осведомилась королева.

— Нет… Мудрость твоих ответов столь глубока, что я боюсь утонуть в ней.

— Я предупреждала тебя. Не гонись за простыми ответами. Это бредни. Простых ответов не бывает. Но и отчаиваться не следует. Вспомни своё детство. С первой попытки даже миску каши не осилишь. (Эту миску она явно выудила из моего подсознания, сам я про такие древности помнить не мог.) Упорно думай, и разгадка сама придёт к тебе. То ли во сне, то ли в случайном разговоре, то ли при созерцании природы.

— Так и сделаю, — пообещал я.

— Предашься раздумьям?

— Нет, завалюсь спать. А потом отправлюсь созерцать природу.

— Желаю удачи… Скажи, а как тебе нравится мой голос?

Это был даже не вопрос. Это был гвоздь в крышку моего гроба. Это была прямая провокация.

Не найдя никакой поддержки у принцессы, вдруг напустившей на себя неприступный вид, я брякнул первое, что пришло в голову:

— Очень нравится!

— Вот как! Почему тогда все приближенные утверждают, что мой голос похож на скрип плохо смазанного мельничного жернова? Неужели они смеют издеваться надо мной! Я немедленно велю наказать их за дерзость.

— Не надо их наказывать, — потупился я. — Мне не дано слышать твой голос. Я солгал…

— Неужели ты глухой?

— Глухой, — признался я. — Как пень.

— В чем причина твоей глухоты? Ты родился глухим?

— Нет. В схватке с вредоносцами меня сильно ударили по голове.

— Хоть это и беда, но беда поправимая. Отбитую ручку кувшина можно приделать на место. Хуже, когда этой ручки вообще никогда не было. Ну а сам ты хочешь вернуть слух?

— Что за вопрос! Конечно, хочу.

— Тогда возжелай это сильно-сильно, а я буду помогать тебе. Но сначала выбрось из головы всякую чепуху о полетах в небесах, погонях в лесу и непогребённых мертвецах… Начинай. Сильнее! Сильнее!

Говорят, что можно умереть от любви и лопнуть от зависти. Но это, понятное дело, преувеличение. Гипербола. А вот я на самом деле чуть не лопнул от желания вернуть себе слух. Мало что не хватило. У меня уже и глаза на лоб полезли, а я все продолжал тужиться под немые вопли: «Сильнее! Сильнее! Ещё сильнее!»

Такое издевательство над самим собой добром окончиться, конечно же, не могло, и в голове у меня вдруг что-то словно взорвалось — ну совсем как в тот раз, когда случилась памятная драка.

В ушах загудело, зазвенело, заскрипело, даже заскрежетало — и я не сразу понял, что это невнятный гул праздной толпы, звонкий смешок принцессы и скрипучий старческий голос, принадлежащий сами знаете кому.

Королева ещё что-то неразборчиво шамкала, а принцесса уже лихо отбарабанила перевод:

— Учись управлять своими желаниями. Если бы ты умел хотеть по-настоящему, то мог бы сейчас слышать лучше прежнего. А лодырям и неумехам приходится довольствоваться тем, что дают.

Дальнейшее я помню смутно.

Когда вещун выводил меня из покоев королевы, я все время держался обеими руками за уши, желая умалить силу звуков, с непривычки казавшуюся нестерпимой.

Потом мы непонятно как оказались на кухне, где крепко выпили с поварами за моё счастливое избавление от глухоты. Уснул я под лавкой и видел самые разнообразнейшие сны, но разгадка непростых ответов, полученных от королевы, на сей раз мне так и не приснилась.

Первое время я ходил, словно сам не свой — давала о себе знать привычка к полной тишине, приобретенная не от хорошей жизни. Все удивляло меня в полузабытом мире звуков, но не все, правда, радовало.

Особенно докучали песни поваров, перекличка стражников и храп осатаневших от безделья одинцов. В такие минуты слух казался мне не благодеянием, а наказанием. Слепец в своих мечтах тоже, наверное, представляет окружающую действительность невероятно прекрасной, но, прозрев, видит грязь, нечистоты, запустение — ив страхе закрывает глаза.

Если вещун обращался ко мне, я просил его говорить потише или, что ещё лучше, опять перейти на язык глухонемых. Более того, я мог заснуть, только заткнув уши хлебным мякишем.

Однажды меня разбудил довольно бесцеремонный толчок в бок, что было удивительно уже само по себе (надо сказать, что местную публику я быстро отучил от всяких фамильярностей). Но сейчас надо мной склонялся отнюдь не пьяный повар и не проигравшийся вчистую стражник, а принцесса Чука собственной персоной (от других сестер её можно было отличить по разрезу глаз, присущему египетским царицам и японским гейшам).

Я попытался вытащить затычки из ушей, но она помешала этому и одними губами произнесла:

— Пойдём погуляем на свежем воздухе.

Конечно, я ценил внимание принцессы, но мне страсть как не хотелось покидать согретое местечко и топать через весь лабиринт только ради сомнительного удовольствия сделать глоток сырого и холодного воздуха. Поэтому я стал отнекиваться:

— Не хочется что-то. Опять ноги бить, опять через ямы прыгать. Мне и так хорошо… Если что надо, говори здесь.

— Пойдём погуляем на свежем воздухе, — повторила она уже совсем другим тоном (об этом можно было судить по сразу изменившемуся выражению лица), — ты угорел от кухонного чада. Тебе плохо. Нужно срочно выбраться наружу.

Принцесса была хозяйкой своего слова во всех смыслах, и я немедленно ощутил явственные симптомы отравления угарным газом — тошноту, слабость, головокружение, омерзительный привкус во рту. Как говорится, хоть ложись да помирай (тем более что я уже и так лежал).

Принцесса помогла мне встать, и спустя некоторое время мы уже опять тащились по лабиринту, старательно обходя все его ловушки и поеживаясь от сквозняков.

Она всю дорогу упорно молчала, а я, даже захотев, ничего не смог бы сказать — язык словно свинцом налился. На поверхность нас вывел уже не овраг, а прибрежный грот, по песчаному дну которого перекатывались чистые озерные волны. Тут все мои хвори разом прошли, да и затычки оказались без надобности.

— Во всей округе это моё самое любимое место, — сказала принцесса. — Я тебе про него однажды уже рассказывала. Неподалеку в камышах живёт уточка со сломанным крылом. Я её лечу и подкармливаю. Когда не станет меня, умрёт и она.

Любые слова утешения выглядели бы сейчас по меньшей мере лицемерием, и мне не оставалось ничего другого, как промолчать. Принцесса это расценила по-своему.

— Только не думай, что я хочу вызвать у тебя жалость, — продолжала она. — Это у меня просто к слову пришлось… Недавно умерла моя лучшая подруга. Взяла зеркальце, чтобы поправить прическу, и упала замертво. Она была лишь ненамного старше меня. Следующая очередь — моя.

— Все мы смертны, и тут уж ничего не поделаешь, — сказал я, старательно избегая взгляда принцессы. — Есть бабочки, вся жизнь которых — один миг.

— Но эти бабочки, прежде чем стать самими собой, долго живут совсем в ином облике, охотясь на водяных жуков и маленьких рыбок, — возразила принцесса. — А у меня эта жизнь одна-единственная.

— Вы же все владеете даром убеждения. Внуши себе самой, что, избавившись от бренной оболочки, твоя внутренняя сущность отправится в странствия по волшебным мирам или воплотится в тело другого существа. Многим такая вера помогает.

— Ты, как всегда, говоришь одно, а думаешь совсем другое, — принцесса поморщилась. — Что за неразбериха творится в твоей голове! И прошу тебя, не надо ничего воображать. Я привела тебя сюда вовсе не для того, чтобы попрощаться. Нам нужно откровенно поговорить, а в обители, сам знаешь, это невозможно. Но предупреждаю заранее — разговор будет тяжелым.

— Честно признаться, не люблю тяжелых разговоров.

— Я их сама не люблю, однако наша жизнь состоит не только из того, что мы любим… Какое впечатление произвела на тебя королева?

— Вполне сносное. Рассуждает она довольно здраво. В житейских делах разбирается лучше многих. Сознает свои недостатки. Приветлива. Любит пошутить над собеседником. Что ещё можно требовать от столь ветхого создания?

— Глупец! Все, о чем ты говоришь, результат моих стараний. Я настолько хорошо изучила королеву, что заранее знаю, какой ответ заслуживает тот или иной вопрос. Вот я и веду беседы вместо неё. А услышав галиматью, которую с некоторых пор несет королева, ты бы сразу сбежал на свою любимую кухню. Она уже давно не способна воспринимать ничего нового и повторяет, словно эхо, те нелепицы, которые ещё сохранились в её дырявой памяти. Хотя нельзя не признать, что забыла она гораздо больше, чем помнят все вещуны, вместе взятые.

— Возраст, ничего не поделаешь, — я считал себя обязанным заступиться за древнее существо, вернувшее мне слух. — А кроме того, ясный ум вовсе не обязателен для королевы. Её главная обязанность — продолжать род вещунов.

— То-то и оно… — принцесса поболтала ногой в мелкой воде. — Если бы она это исправно делала, никто бы даже слова поперёк не сказал. Но её производительные способности почти угасли. Твой приятель был одним из последних, кому посчастливилось получить яйцо. Да и то после немалых хлопот. А раньше яиц с избытком хватало на всех. Даром отдавали… Но самое печальное даже не это. Мои подруги давно перестали получать пополнение. Ещё немного — и мы вымрем окончательно. И кто тогда наследует королеве в случае её гибели? Никто… На этом народу вещунов придёт конец.

— Неужели королева не понимает всей опасности сложившегося положения?

— Скорее всего понимает. Рассудком. А чувства заставляют её цепляться за жизнь. Слишком уж она к ней привыкла. В других условиях королева, переставшая давать яйца, давно бы умерла. Но хитроумные лекари поддерживают её жизнь тем, что не позволяют созревать зародышам яиц, ещё имеющимся в её утробе. Как долго продлится такое положение — неизвестно.

— С вашей королевой, допустим, все понятно. Как говорится, своя жизнь дороже мироздания. Но ведь лекари должны понимать, что, спасая королеву, они губят будущее вещунов.

— Лекари всего лишь безвольные игрушки в её руках. Они никогда не имели собственного мнения. Что значит простой вещун против королевы? Ничто! Даже меньше, чем ничто. Противостоять ей могут лишь такие, как я. Так уж распорядилась природа. За это королева ненавидит нас, но и обойтись без наших услуг тоже не может. Мы её послы, мы её глашатаи, мы её наперсницы. Мы те, на ком она срывает свою злобу.

— Слова, которые я сейчас скажу, наверное, покажутся тебе кощунством… Но, если другого выхода нет, надо принимать решительные меры. Народ вещунов — единый организм, и, чтобы спасти целое, придётся пожертвовать частью. Ящерица в момент опасности расстается с хвостом, а звери, попавшие в капкан, отгрызают себе лапу. Придётся и вам проявить отвагу… Соберитесь вместе и придушите королеву. Потомки вас оправдают. Грех во спасение и грехом-то назвать нельзя.

— Стало быть, ты допускаешь такую возможность? — принцесса искоса глянула на меня.

— Я же ясно сказал: если иного выхода нет.

— Другого выхода и в самом деле нет. Но те же самые законы естества, заставляющие нас вечно соперничать с королевой, не позволяют нам убить её. Это то же самое, что самому себе вырвать сердце. Рука не поднимется.

— Но ведь она-то нарушает законы естества, продолжая цепляться за жизнь в непродуктивном возрасте!

— Для нас это значения не имеет. Есть такие пороги, переступить которые нельзя даже под страхом смерти.

— Тогда мне остаётся только посочувствовать вам, а заодно и моему приятелю, — я развел руками. — Очень жаль, но ему придётся уйти отсюда без яйца.

— Если ты захочешь… Если ты очень захочешь, он получит яйцо, — мне показалось, что голос принцессы дрогнул.

— Кто же его снесет? Твоя уточка? — сам не знаю, как у меня вырвалась неуместная шутка.

— Я, например, — подбоченившись, она приняла вызывающую позу, обычно означавшую «А чем мы хуже других?».

— Так в чем же дело? Действуй! Будем всю жизнь тебе благодарны.

— Не забывай, что такое станет возможным лишь после смерти королевы. И, если она сама не хочет умирать, ей надо помочь. Не ты ли только что говорил о решительных мерах? А поскольку никто из вещунов и пальцем не посмеет прикоснуться к королеве, этот грех придётся взять на себя чужаку.

Наши взгляды наконец-то встретились, и меня словно жаром обдало — и это при том, что с озера дул довольно прохладный ветерок. Разговор и в самом деле становился тяжелым.

Ситуация была настолько ясной, что даже не требовала слов, но я все же уточнил:

— То есть мне?

— Больше некому, — ответила принцесса. — Прости, так уж получилось… Но провидение вкладывает в твои руки не позорный топор палача, а святой меч спасителя.

— С некоторых пор я дал себе зарок избегать любого оружия. Пусть даже оно сияет от святости.

— Твои благие побуждения можно только приветствовать. Но они несовместимы с препонами, которые жизнь ставит нам на каждом шагу. Тебе придётся воспользоваться оружием ещё много раз, причём оружием самым разным. В том числе и сияющим. А потом ты сам станешь оружием, куда более грозным, чем небесные молнии и подземные бури.

Я не мог ничего возразить и молчал, стараясь разобраться в чувствах, обуревавших меня, но принцесса, приняв это молчание, как знак согласия, продолжала:

— Теперь, когда ты уяснил суть дела, пора оговорить и детали.

— Но я ведь ещё не дал своего согласия!

— На словах не дал, — принцесса снисходительно улыбнулась. — Однако внутренне ты уже готов к этому. Не будь я заранее уверена в твоём согласии, то и разговор бы этот не заводила. Даже не принимая во внимание королеву, берусь утверждать, что в глубине души ты одобряешь расправы над старухами. Более того, это соответствует обычаям вашего народа.

Что за ересь она несет, возмутился я. Откуда такие сведения? Неужели где-то в закоулках моей памяти сохранилась ненависть к бабушке, закармливавшей меня в детстве манной кашей. Или виной тому сказки о русских богатырях, сражавшихся с Бабой-Ягой, ведьмами, кикиморами и прочими дамами пенсионного возраста? А может, это дает о себе знать юношеское увлечение Достоевским? Что скрывать, я частенько ставил себя на место Родиона Раскольникова, но это ещё не значит, что меня прельщают его криминальные подвиги. Нет, тут явно какое-то недоразумение! Я не имею ничего против старушек. Пусть живут себе хоть тысячу лет. А разборки среди вещунов меня вообще не должны касаться.

— Ищешь оправдание своей трусости? — презрительно скривилась принцесса. — Радеешь о собственном спокойствии? Учти, бросив нас на произвол судьбы, а проще говоря, приговорив к смерти, ты будешь вечно корить себя.

— А за убийство королевы не буду? — огрызнулся я.

— Искренняя признательность вещунов поможет тебе побороть угрызения совести. А став новой королевой, я смогу оказать тебе много неоценимых услуг.

— Только не надо меня задабривать! Это унижает нас обоих. Твои доводы безупречны. Но пойми, я не созрел для хладнокровного убийства. У меня нет причин ненавидеть вашу королеву. Наоборот, я должен благодарить её.

— Верь или не верь, но слух тебе вернула я, — сказала принцесса. — Это можно было сделать и раньше, но до определенного момента ты был нужен мне именно глухим.

— Пусть будет так, но это ничего не меняет.

— Пойми, то, что ты сделаешь, не будет убийством. Она уже практически мертва. Это наполовину труп, жизнь в котором поддерживается всяческими ухищрениями. Твоё вмешательство лишь довершит приговор, однажды уже вынесенный природой. Почему тебя нужно уговаривать, как капризного ребёнка?

— Мне надо подумать, — со стороны могло показаться, что я ломаюсь, словно красна девица, но ведь речь шла не о каких-то пустяках, а об одном из наиболее предосудительных преступлений.

Однако принцесса не собиралась давать мне ни малейшей поблажки.

— Это невозможно! — заявила она. — Для любого знатока душ твои мысли звучат сейчас истошным воплем. Как только мы вернемся в обитель, королева сразу заподозрит неладное. И тогда все, кому не лень, сбегутся к ней на выручку.

— Не могу же я вообще избавиться от мыслей! Для этого, наверное, придётся умереть.

— Проще будет уснуть. Ходить во сне дано не каждому, но я о тебе позабочусь. Таким манером мы и вернемся в обитель. А проснешься ты лишь в самый последний момент.

— Все у тебя предусмотрено, — моя жалкая попытка улыбнуться вряд ли удалась. — Как мне действовать после пробуждения? Душить королеву как-то не с руки. А на обещанный тобою святой меч рассчитывать тоже не приходится.

— Заставишь её выпить раствор истомы. Пусть отойдет не в муках агонии, а в счастливых снах.

— Так и быть! — сдался я. — Усыпляй. Что от меня требуется? Смотреть тебе в глаза? Считать до тысячи?

— Ничего не надо, — принцесса взяла меня за руку. — Ты уже спишь.

Говорят, что после гипнотического сна не остаётся никаких воспоминаний. Однако сновидение, посетившее меня на обратном пути, было из тех, что надолго врезаются в память.

Уж и не знаю, какой мир привиделся мне на сей раз, но я почему-то жил там не один, а вместе с большой, вечно голодной семьей, представлявшейся мне каким-то весьма смутным целым, не распадавшимся на отдельные личности.

Все мои помыслы состояли лишь в том, чтобы накормить домочадцев, а это по условиям сна было не так-то и легко. Однажды после долгих поисков мне удалось подрядиться на довольно выгодную работу, — кажется, что-то копать.

Когда условия договора были мною выполнены, хозяин, ссылаясь на отсутствие наличных, предложил рассчитаться натурой. Пришлось волей-неволей согласиться.

Заполнив всякой всячиной огромную плетеную Корзину, он вручил её мне. Назад я отправился в самом радужном расположении духа. Каково же было моё разочарование, когда по прибытии в родной дом обнаружилось, что все продукты: мука, соль, перец, сахар, масло, крупа — навалены в корзину без всякого разбора, вперемешку. Получилась отвратительная каша, которую отказались есть даже собаки.

Как я негодовал! Как только не проклинал чужую безалаберность и собственное ротозейство!

Что, спрашивается, может означать такой сон? К чему он — к богатству, к кишечному расстройству, к неприятностям, к перемене погоды? Надо будет при случае поинтересоваться у вещуна…

— Хватит спать! — принцесса отвесила мне легкую затрещину. — Просыпайся. Мы уже пришли.

Действительно, я стоял прямо перед входом в покои королевы, но на сей раз вокруг меня было пустынно и тихо, словно в храме древнего божества, отвергнутого своими приверженцами.

Опережая мой неизбежный вопрос, принцесса пояснила:

— В пищу, приготовленную для придворных, я добавила истому. Все разбрелись по своим углам отсыпаться. Нам никто не сможет помешать.

— Ты не доверяешь даже подругам?

— Им в особенности. Если все задуманное нами удастся, очень скоро они превратятся в моих злейших врагов. Любая из них хотела бы занять место, на которое сейчас претендую я.

Сзади послышались торопливые шаги, особенно гулкие под сводами пустого зала. Мы одновременно обернулись, готовые к любым неожиданностям, но это был всего лишь мой приятель, разобиженный, как никогда.

— Ты не спишь? — удивилась принцесса.

— С чего бы это я должен спать?

— Разве ты не обедал со всеми вместе?

— Какой там обед! Я весь извелся, ожидая вашего возвращения. Где вы пропадали? Когда я, наконец, получу яйцо? Почему вы идёте к королеве без меня?

— Потому что тебе там делать нечего, — свысока ответила принцесса. — Но раз уж ты явился сюда, снимай со стены алебарду и стой на страже. Не допускай никого в покои королевы. Даже лекарей, даже кормильцев. Понял?

— Понял, — он от усердия затряс головой. — А когда же…

— Будет тебе яйцо, будет! — оборвала его принцесса. — Только не путайся под ногами.

Она втолкнула меня в королевскую опочивальню, а сама осталась стоять при входе, прижавшись спиной к стене.

Оно и понятно — доля у заговорщиков несладкая. А особенно в такой момент, когда на весы жизни и смерти брошено все — и жажда власти, и грех матереубийства, и будущее родного народа, и собственная судьба.

— Иди, — она сунула мне объемистый флакон, наполненный коварным зельем, способным подарить и сладкое блаженство и вечный сон. — Иди!

Здесь было по-прежнему сумрачно и душно, а запах королевы, одновременно тлетворный и дурманящий, похоже, даже усилился. Возможно, это было последнее оружие одряхлевшей богини, почуявшей приближение убийц.

Даже у меня, существа совершенно постороннего, голова пошла кругом, а что уж тогда говорить о вещунах всех категорий, для которых этот запах был и кнутом, и пряником, и столпом существования, и порукой на будущее.

Лекарь, спавший прямо на полу, в двух шагах от входа, тяжко застонал и перевернулся на другой бок. Если ему что и снилось, то явно не королевские милости.

Подталкиваемый взглядом принцессы, я пересек зал и сорвал занавес, оказавшись тем самым на половине, запретной для рядовых вещунов, а уж для чужаков — тем более.

Алтарем в этом храме размножения служило ложе, столь просторное, что на нём смогли бы разместиться не только все рыцари Круглого стола со своими дамами сердца, но сверх того ещё и рыцарские кони.

Посреди этого исполинского ложа возвышалась живая гора, заботливо укрытая парчой и бархатом. Гора мерно вздымалась, каждый раз издавая надсадный, придушенный хрип.

Полумрак королевских покоев мешал рассмотреть какие-либо детали, и я вынужден был с ногами взгромоздиться на ложе. Моя огромная тень, переламываясь, поползла со стены на потолок.

И вдруг где-то совсем рядом раздался хриплый клекот, заставивший меня вздрогнуть. Это смеялась королева. Только сейчас я рассмотрел её крохотную лысую головенку, как бы и не имевшую отношения к громадному, словно стог сена, телу.

Даже не верилось, что хрупкие и грациозные принцессы со временем могут превращаться в подобных монстров.

Два круглых белесых глаза, разделенных горбатым носом-клювом, смотрели на меня мудро и бесстрастно. А что ещё можно было ожидать от древнего, как мир, создания, заметившего порхающую поблизости мошку-однодневку?

Вот только не знаю, понимала ли королева, что эта мошка собирается нанести ей смертельный укус. Хохот, на самом деле являвшийся обыкновенным астмическим кашлем, постепенно сошел на нет, и голосом, не подразумевающим наличия зубов, королева произнесла:

— Я рада, что ты вновь навестил меня. Отступать было поздно, и я холодно ответил:

— К сожалению, причина, заставившая меня явиться сюда, не дает повода для радости.

Сзади взвизгнула принцесса:

— Не смей разговаривать с ней! Тебя одурачат! Делай, что тебе сказано!

Королева, не обращая никакого внимания на эти истерические реплики, продолжала:

— Как раз наоборот. Я рада принять смерть от существа, благодаря своему великому предназначению приобщившегося к сонму небожителей. Это как-то примиряет меня с грядущим распадом души и тела. А иначе я угасала бы ещё очень долго. Эти вертихвостки, недостойные даже скорлупы яиц, из которых они совсем недавно вылупились, только и умеют, что шушукаться по углам. Пролить мою кровь им не дано.

— Очень скоро одна из этих вертихвосток займет твоё ложе и сделает для вещунов не меньше добра, чем в своё время сделала ты. Таковы непреложные законы природы, и нам не остаётся ничего другого, как покоряться им.

— Думаешь, это легко? Было такое время, когда я искренне полагала, что законы природы писаны не для меня, — вздох королевы был подобен шипению лопнувшего автомобильного баллона. — Самомнение меня и погубило. Не повторяй моих ошибок. Даже взобравшись на самую высокую гору, помни, что рано или поздно придётся спускаться вниз… А как ты собираешься убить меня? Я так ослабела, что даже утратила способность читать чужие мысли.

— Тебе надо выпить вот это! — я продемонстрировал роковой флакон.

— Что там у тебя? Истома? Боюсь, для меня она будет слабовата. Заснуть-то я, может, и засну, но с жизнью не расстанусь. Оставь её себе на память… Я тут заранее приготовила для себя одно верное средство, расплатившись за него последним яйцом. Смерть будет довольно поучительная, но зато вполне достойная королевы. Поищи в подушках. Самой мне до него не добраться, а попросить, кроме тебя, некого.

Я перебрал гору подушек, расшитых тончайшей золотой канителью и в одной вместо птичьего пуха обнаружил тяжелый серый песок, похожий на свинцовые опилки.

— Нашел? — поинтересовалась королева. — Тогда рассыпай его по ложу. Швыряй горстями, не жалей. На меня тоже… Когда закончишь, разбей любой светильник и бросай сюда. После этого быстренько уходи и не забудь поплотнее закрыть за собой дверь. Сквозняки опасны для зарождающегося огня точно так же, как и для стариков…

Я сделал все так, как велела королева, и спустя минуту её ложе пылало, словно боевая машина, подожженная термитным снарядом. Дело оставалось за малым — вытащить отсюда обезумевшую принцессу и подпереть дверь алебардой, позаимствованной у вещуна.

В самый последний момент из огня, стрелявшего во все стороны искрами, раздался совершенно спокойный голос:

— Да не оставит тебя удача.

Планы принцессы можно было считать наполовину сбывшимися, но далось это ей нелегко. Вид у гордой Чуки был такой, что впору смирительную рубашку надевать — тут вам и конвульсии, и закатившиеся глаза, и пена на губах.

Но по мере того, как яркий, мерцающий свет, пробивавшийся в узкую щель под парадной дверью, постепенно угасал, прежнее самообладание стало возвращаться к ней.

— Поздравляю, — сказал я, чувствуя себя, как побитая собака. — У нас в таких случаях говорят: королева умерла, да здравствует королева.

— А у нас не принято говорить ничего, — Чука утерла с лица слезы, пот и слюну. — У нас принято выжидать, какая именно из претенденток превратится в королеву. Во многом это игра случая.

— Сама ты сейчас что ощущаешь?

— То же самое, что и все остальные мои подруги. Ужас перед неведомым и мучительную ломоту во всем теле. Но они ещё ничего не знают о случившемся и пытаются побороть свою мнимую хворь. Вопрос в том, чей организм сумеет перестроиться быстрее. Тут важно каждое мгновение.

— А что ожидает тех, кто не успеет?

— Они умрут. Нельзя быть королевой наполовину или на одну треть. Настоящая королева потом наплодит много новых наследниц… Кажется, начинается, — голос её сразу осип. — Меня словно в кипяток окунули.

Да я уже и сам заметил, что с принцессой творится что-то неладное. Её агатовые глаза быстро выцветали, как это бывает в моменты сильной боли, а волосы, наоборот, темнели. Платье, прежде болтавшееся, как на колу, вдруг стало тесным для наливающейся плоти и затрещало по швам.

— Душно! Жмет! — пробормотала она, остервенело сдирая с себя одежду. — Помоги!

Конечно, в биологическом плане мы были совершенно несовместимы и наши места во вселенском паноптикуме жизненных видов отстояли друг от друга весьма далеко, но от принцессы исходила сейчас такая чувственность, такая страсть, такое порочное очарование, что моя мужская сущность отреагировала на это самым подобающим образом.

Вполне возможно, что смерть королевы была отнюдь не единственным испытанием, выпавшим сегодня на мою долю.

Заодно с одеждой избавившись и от своего бесполого прошлого, принцесса была вольна теперь сама выбирать любовников, благо вещунов, в принципе пригодных для этой роли, поблизости хватало.

Но все сложилось совсем иначе, чем я предполагал.

В следующий момент она уже вцепилась в меня, словно легендарный платоновский первочеловек, отыскавший, наконец, свою утраченную половинку, и неведомая сила понесла нас по залу. Осыпая меня поцелуями, принцесса что-то пылко бормотала, путая все на свете языки.

Одолеть её в нынешнем состоянии не смог бы даже борец-тяжеловес, но я отбивался как мог, взывая не к чувствам, что было бы совершенно бесполезно, а к разуму.

— Опомнись! Мы чужие по крови! Ты никогда не сможешь зачать от меня! Не теряй драгоценного времени! Сейчас сюда сбегутся все твои подруги, и ещё неизвестно, кто из вас станет королевой!

Вряд ли эти слова доходили до сознания принцессы, затуманенного исступленным вожделением, но кто-то третий, неимоверно могучий, отшвырнул меня прочь и закружился вместе с ней в разнузданном танце-соитии.

В новом партнере принцессы — здоровенном самце, нагом, как морское божество, — я с трудом узнал моего боязливого и неловкого приятеля. Роковая любовь на пять минут превратила его в силача и красавца.

Не без горечи уяснив, что возвращаться во владения вредоносцев мне придётся одному, я мысленно простился с вещуном и на цыпочках покинул зал, впервые за много веков ставший ареной плотских утех.

Усевшись в коридоре на каменную лавку, вытертую задами придворных до зеркального блеска, я развязал котомку, с которой в последнее время никогда не расставался, и обратился к яйцу (не надеясь, конечно же, завязать с ним диалог):

— Очень скоро ты станешь круглым сиротой. Твоя мать уже погибла, а скоро та же участь постигнет и названого отца. Но пока мы вместе, ничего не бойся.

Ответом мне был не совсем трезвый, но внятный голос:

— И ты тоже…

От подобного чуда я невольно вздрогнул, но тут же сообразил, что это всего лишь обрывок фразы, оброненной кем-то из проходивших мимо стражников (они долгое время простояли на внешних постах и потому не отведали похлебки, заправленной истомой). Целиком фраза звучала примерно так: «Я, конечно, опростоволосился, но и ты тоже ничем не отличился».

И пусть этот случай был простым совпадением, я воспринял его как добрый знак.

Любой государственный переворот, пусть даже самый никчемный, сопровождается беспорядками. Нет лучшего момента для бесчинств, чем период междуцарствия, когда одна власть уже растеряла силу, а другая ещё не надрала её. Отсюда и проистекают всяческие исторические феномены вроде темных веков, смутного времени, окаянных дней, военного коммунизма, семибоярщины, хованщины и перестройки.

Нечто подобное творилось сейчас и в подземной обители. Бывшие подруги Чуки, с некоторым запозданием осознавшие, что они уже не совсем принцессы, а нечто совершенно иное, принялись всеми силами подстегивать процесс своего перерождения.

Поскольку единственной целью грядущей метаморфозы было зачатие, подразумевающее, как минимум, наличие партнеров другого пола, нарождающаяся чувственность принцесс воспламенила вещунов, пробудившихся от сна.

Но в самый интересный момент все эти потуги оказались тщетными — Чука успешно завершила процесс превращения в полноценную королеву. Единственное вакантное место повелительницы вещунов отныне (и на целую эпоху вперёд) было занято. Десятки и сотни существ, так и не ставших окончательно мужчинами и женщинами, посчитали себя обманутыми.

Одни продолжали предпринимать бессмысленные попытки соития, а другие употребили свою неистраченную страсть для погромов, первой жертвой которых стала кухня. Со стороны все происходящее напоминало даже не пиры Валтасара, а последнюю содомскую оргию (говорю с чужих слов, поскольку самому мне на этом достославном мероприятии присутствовать не довелось).

За себя я нисколько не боялся — сейчас вещунам было не до чужаков. Впрочем, беспорядки вскоре стали стихать — сказывалось влияние юной королевы. Её власть распространялась по обители не посредством указов и карательных мер, а единственно с током воздуха.

Если кого-то другого смиряет сила оружия или подкуп, то для вещунов таким средством был запах (хотя и вполне определенный).

Чука, располневшая телом, но зато странно усохшая лицом, вышла из королевских покоев и, прислушиваясь к шуму, презрительно молвила:

— Пусть побушуют напоследок. Ведь эти горлопаны обречены. Как только у меня появятся свои собственные наследники, я вышвырну всех посторонних вон. Прежние заслуги нынче ничего не значат, это должен запомнить каждый.

— Похорони моего приятеля достойно, — попросил я. — Как-никак, а он отец твоих будущих детей.

— Распоряжусь, когда все утихнет, — рассеянно произнесла она, — хотя его участие в зачатии было самое ничтожное. Отдаваясь ему, я видела перед собой только тебя. Смешно… Одинец любил меня, а я любила другого. Вот ведь как иногда бывает.

— Но сейчас, похоже, ты уже никого не любишь, — заметил я.

— Все прошло. У нас это длится недолго. Пора любви для меня закончилась навсегда. Возвращайся сюда поколений этак через тысячу. Снова сдружись с юной дурочкой, мечтающей превратиться в королеву.

— Но тогда, если следовать традиции, мне придётся убить тебя.

— Лучше будет, если это сделаешь ты, а не кто-нибудь другой. Заодно и поболтаем напоследок.

— Ну что же, время покажет, — я затянул горловину котомки, в которую только что отправился флакон с истомой — последним подарком покойной королевы. — А сейчас пора в обратный путь.

— Очень уж ты хмурый! Так из гостей не уходят.

— А чему радоваться? Твоя предшественница не без моей помощи обратилась в пепел, дружок скончался от переизбытка счастья, ясных ответов на свои вопросы я так и не услышал. Все как-то не так.

— Можно сказать иначе. Старуха получила то, что давно заслуживала, одинец удостоился высшей милости, на которую только смеют рассчитывать вещуны, а ответы, можешь быть уверен, тебе ещё пригодятся. Стало быть, жаловаться не на что.

— Утешать ты умеешь… Кто проводит меня наружу?

— Сейчас кого-нибудь найду. Ещё несколько слов напоследок. Яйцо, которые ты уносишь с собой, не совсем обычное. Очень скоро ты в этом убедишься. Дабы все обошлось благополучно, я в своё время навещу тебя во сне и вновь одарю добрым советом.

— Тогда, значит, ещё увидимся… Но это при условии, что я не пропаду на обратном пути. Очень уж суровые края вокруг вас.

— Не пропадёшь. Тебя проводят не только до выхода из лабиринта, но и чуть дальше…

Часть III

Болотами меня не удивишь. Такого добра на дорогах странствий я повидал немало. И повидал, и понюхал, и нахлебался.

Конечно, глубокие топи, куда лучше вообще не соваться, сильно отличаются от мшаников и кочкарников, где можно ходить, пусть и с оглядкой, а плавни никогда не спутаешь с торфяниками, но все болота, попадавшиеся мне прежде (точнее сказать, в которые попадался я), имели одну общую черту. Они были прямой антитезой окружающему миру, причём антитезой со знаком минус.

Болота изначально считались источником всякого зла. Они давали пристанище враждебной человеку нечисти, в их дебрях скрывались от чужих глаз изгои и разбойники, там нельзя было сеять хлеб и пасти скотину, оттуда исходили ядовитые миазмы и сырой туман, приносивший тоску и простуду. Из болотной руды были выкованы первые железные мечи, с тех пор не просыхавшие от человеческой крови.

Ведь недаром бытует поверье, что всевышний, отделив землю от воды, сотворил вселенную, а завистливый дьявол, вновь смешав эти две враждебные друг другу мировые стихии, создал болота, в которых обитают не божьи твари, а адские создания.

Уж если люди и переселялись в болота, то лишь в годины бедствий, когда конные, пешие или моторизованные враги сгоняли их с насиженных мест. Впрочем, выгода от таких миграций была сомнительной. В порабощенных городах и весях гибла от силы третья часть населения, а из трясин и топей возвращалось меньше половины. Вечная сырость, гнилая вода, докучливая мошкара и лихорадка ещё никому не шли на пользу.

Свидетелем тому моя бабушка, пересидевшая в полесских болотах фашистскую оккупацию. Из всей многочисленной родни выжила она одна и то лишь потому, что не брезговала питаться жабами, змеями и пиявками.

Её любимая поговорка звучала примерно так: было бы болото, а черти найдутся.

Но из любого правила бывают исключения, и все сказанное мною прежде не имеет никакого отношения к болоту, в котором обосновались вредоносцы-чревесы. Это была уже не мрачная антитеза, а скорее приятная альтернатива окружающему миру — место во всех отношениях приятное для жизни.

Болото занимало такое обширное и столь разнообразное по ландшафту пространство, что вполне могло бы считаться самостоятельной страной.

Имелись в нём, конечно, и опасные трясины и бездонные бочаги, но, как говорится, погоду делали вовсе не они, а бившие повсюду родники с холодной и горячей водой, обильный плодами лес, произраставший среди воды и грязи, да многочисленное зверье, главным образом двоякодышащее, верой и правдой служившее вредоносцам (они умели повелевать не только лягушками и рыбами, но даже мошкарой, разбойничавшей лишь в строго определённых местах).

Это был вполне самодостаточный мир, позволявший благоденствовать самому изнеженному народу, и вредоносцы могли бы создать на его просторах процветающее государство, чему, однако, мешало одно немаловажное обстоятельство — они ощущали себя здесь всего лишь временными обитателями, а своё будущее связывали исключительно с Ясменем.

Вот уж это было мне совершенно непонятно! Ну чего там, спрашивается, хорошего — сухая степь, бешеный ветер, скудность, скука да глубокие котловины, между которыми, даже плуг не пустишь.

В сравнении с Ясменем болото, давшее приют вредоносцам, выглядело настоящим раем. На каждом шагу лица твоего касаются гроздья ягод, сладких, как изюм, и сочных, словно клюква. Ешь — не хочу. Сунул руку под любую кочку — и вот тебе сразу пол кило деликатесной закуски. Запил все это чистейшей родниковой водой, повалялся в целебной грязи, окунулся в горячий источник — живи себе и здравствуй!

Да разве это объяснишь вредоносцам. Они до такой степени презирают своё временное пристанище, что даже не удосужились наречь его каким-либо достойным именем. Пришлось мне воспользоваться словечком из лексикона белорусской бабушки, называвшей болота коротко и выразительно — Дрыгва.

Во владения вредоносцев-чревесов я попал не совсем обычным образом. Путь, в своё время начатый по воздуху и продолженный пешком по лесам, горам и пустыням, завершился в подземных норах, пронизывавших недра Злого Котла насквозь, но запретных для посторонних.

За поблажку, сделанную мне, следует благодарить новую королеву вещунов, в наследство которой, кроме всего прочего, достались и весьма обширные связи среди самых разных существ.

В проводники мне Чука назначила самую молоденькую из принцесс — по виду ребёнка, но с ухватками многоопытной матроны. Благодаря своему юному возрасту она осталась в стороне от оргий, всколыхнувших обитель, и, как мне показалось, очень сожалела об этом.

В отличие от своей старшей подруги она не тратила времени на кокетство, а говорила только по делу. Каким-то образом прознав о моей причастности к перевороту, принцесса поинтересовалась: легко ли умерла прежняя королева и не прокляла ли она кого-нибудь перед смертью.

Я ответил, что все прошло весьма гладко и благопристойно, как и полагается в приличном обществе. Правда — такая вещь, которую лучше строго дозировать, чем выливать ушатами на неискушенные головы.

Лабиринт юная принцесса знала ничуть не хуже Чуки, через ямы-ловушки прыгала ещё ловчее её, да вот только путь выбрала какой-то уж очень длинный. Все сроки возвращения на поверхность уже давно прошли, а мы все топали и топали по бесконечным туннелям.

Когда я осведомился о причинах такой задержки, она с комической серьезностью пустилась в объяснения:

— Ты достаточно умудрен жизнью, чтобы отличить выгоду от просчета. Что, по-твоему, предпочтительней: блуждать в начале пути или в его конце?

— Предпочтительней вообще не блуждать. Но если выбора нет, то лучше это делать в начале.

— Вот и потерпи немного. Позже ты с лихвой наверстаешь упущенное время. Никуда твои вредоносцы не денутся.

— А разве тебе известно, куда я направляюсь?

— Конечно. Ты все время думаешь об этом.

У меня не было причин опасаться юной принцессы, но я решил впредь не распускать свои мысли. Уж лучше вспоминать во всех подробностях о том, как меня едва не изнасиловала Чука. Подобными впечатлениями можно что угодно затушевать.

Вскоре под моими ногами оказались уже не каменные плиты лабиринта, а рыхлый грунт какой-то подозрительной норы. Воздух здесь был куда более тёплым и затхловатым, а по стенам шныряли проворные белесые твари, не имевшие даже признака глаз.

Заметив моё удивление, принцесса сказала:

— Мы уже давно покинули лабиринт и вступили в чужие владения. По дороге в обитель тебе должен был встретиться огромный гриб, похожий на поросший мхом холм. Над ним ещё постоянно мерцает свет… Было такое?

— Было, — принюхиваясь, признался я. — Мнится мне, что запашок здесь весьма знакомый.

— Это потому, что ты проделал изрядную часть обратного пути под землёй и сейчас находишься внутри гриба. Для верности можешь попробовать его на вкус.

— Нет уж, увольте, — запротестовал я. — Тягу к грибам у меня отбило на всю жизнь.

— То, что заметно снаружи, лишь небольшая часть гриба, уходящего ножкой в недра этого мира. Во все стороны от ножки отходят могучие корни, соединяющие грибы между собой. В старых засохших корнях живут особые существа, называемые слепнями. Зрение им заменяют длинные чувствительные усищи. Ни тебе, ни мне никогда не понять жизнь этих существ, однако вещуны издревле поддерживают с ними добрые отношения. Наш лабиринт был создан не без содействия слепней.

— Все это весьма интересно, но какое отношение гриб и его обитатели имеют ко мне?

— Самое прямое. Слепни и доставят тебя к месту назначения. По времени это сократит твой путь раз в десять, а то и больше.

— Если выигрываешь в скорости, обязательно теряешь в чем-то другом. Например, в удобстве… Как я понимаю, предстоящее путешествие легким не назовешь. Пот с меня уже и сейчас в три ручья катится.

— А разве путь сюда дался тебе легко?

— Тоже верно, — я призадумался. — Да только при ясном свете и смерть как-то милее. Тебе, подземному обитателю, этого не понять.

— Я понимаю куда больше, чем некоторые, — обиделась принцесса. — Дабы избавиться от тягот пути, воспользуйся истомой, которая хранится в твоём мешке. Заснешь в подземном мраке, а проснешься на свежем воздухе.

— А вдруг не проснусь?

— Неволить тебя никто не собирается. Можешь топать ногами через всю пустыню, где даже скорпионы не живут. Только учти, если королева послала тебя подземным путем, значит, она заранее уверена в его безопасности. Самое большее, что тебе грозит, — это пара мгновений страха.

Услышав такие слова от пигалицы, поневоле устыдишься. У меня, наверное, даже уши покраснели. Чтобы скрыть неловкость, я беспечным тоном заявил:

— Если мою безопасность гарантирует ваша королева, тогда стоит рискнуть. Путешествовать во сне мне уже случалось. Правда, не на такие расстояния.

— Только не надо задавать вопросы о смысле своего глупого сна! — упреждая мой замысел, воскликнула принцесса (опять, значит, заглядывала в моё сознание). — Нам не до этого. Сейчас я погашу светильник, и дальше мы пойдём в темноте. Слепни яркий свет терпеть не могут. Держись или за моё плечо или за стену — как тебе будет удобнее.

— Конечно же за плечо! Можно не опасаться, что тебя укусит какая-нибудь незрячая тварь.

— Я, между прочим, тоже умею кусаться. Поэтому не надо так давить на плечо.

— Прости… В темноте я чувствую себя не очень уверенно. А как ты сама находишь здесь дорогу?

— Во тьме я вижу ничуть не хуже, чем на свету, — ответила принцесса. — Светильниками мы пользуемся исключительно ради удобства гостей. А теперь помолчи.

— Разве слепни и громкие звуки терпеть не могут?

— Нет, они не выносят пустых разговоров.

Впрочем, темнота была не единственным неудобством, присушим утробе гриба. Куда больше досаждала постоянно нарастающая влажная жара. Парная баня — вещь, безусловно, полезная, но если только не устраивать в ней забег на длинную дистанцию.

Принцесса, чуткая ко всем треволнениям чужой души, в конце концов, сжалилась надо мной.

— Дальше будет ещё хуже, — сказала она, приостановившись. — Поэтому посиди пока здесь. Оставляю тебе флягу с водой. Много не пей, пользы от этого не будет. Лучше смачивай водой тряпку, через которую будешь дышать. Я постараюсь долго не задерживаться.

— Куда же подевались твои слепни? — уж если дитя держится молодцом, то здоровенному молодцу не стыдно и покапризничать. — Ушли чистить свои усищи?

— Предугадать их поступки невозможно. Куда ползет улитка? А куда летит мотылек? Наверное, они и сами этого не знают. Со слепнями ещё хуже. Противоречивость — их главная черта. Зато и наше поведение не вызывает у слепней ничего, кроме недоумения. Обитателю гриба никогда не понять жильца навозной кучи.

— Сказано в самую точку, — согласился я. — С твоим бы умом мирами править, а не таскаться по тёмным норам.

— Власть достается не самым мудрым, победа не самым храбрым, а уважение не самым добродетельным. Всем этим распоряжается случай, — молвила она, почти дословно повторяя горькую сентенцию царя Соломона. — Каждая из нас мечтала стать королевой, но счастливый жребий выпал только одной, далеко не самой достойной…

И тут я, наконец, понял, почему королевы и принцессы вещунов обходятся без мужей. Бог с ней, с биологией, это, наверное, не самое главное. Просто ни один здравомыслящий мужик, пусть даже вылупившийся из яйца, не станет жить с такими умницами-разумницами. Это вилы, как любил выражаться один мой давний приятель, оставшийся на Земле.

Принцесса канула в глухую тьму, и я остался один-одинешенек — да не где-нибудь в лесу или в поле, а в чреве загадочного гриба, невесть как оказавшегося в Злом Котле.

Вокруг что-то стрекотало, шуршало и попискивало. Незрячие (и незримые) твари, спешившие куда-то по своим неотложным делам, преспокойно пробегали по мне, не делая никакого различия между человеческим телом и стенами норы.

Некоторые даже нагло лезли мне в уши и в нос (рот я предусмотрительно держал на замке). Ничего удивительного — они ощущали себя здесь полноправными хозяевами, вольными обходиться с незваным гостем, к тому же полудохлым, как заблагорассудится.

Как поступили бы люди, упади вдруг с небес уродливая тварь, задыхающаяся в чужой для себя атмосфере?

Скорее всего, добили бы ради собственного спокойствия, а потом стали бы растаскивать её лапки, усики и щетинки. Кто на музейные экспонаты, кто на научные препараты, а кто и просто на сувениры.

Вполне возможно, что скоро растащат и меня. Превратив предварительно в экскременты.

От жары моё сердце стучало, словно стахановская кирка, дающая сотую норму за смену, а в голову залетали такие глюки, каких, и сидя на игле, не всегда дождёшься.

Общее моё состояние было таково, что впору позавидовать разнесчастному кочегару из популярной песни «Раскинулось море широко». Тот бедолага хоть на палубу мог выйти, послав по матушке чёрствого вахтенного и жестокосердного механика. А куда мне деваться? До люка моей кочегарки дальше, чем от Красного моря до Одессы.

Чтобы хоть как-то уберечься от полного душевного распада, я даже промычал несколько песенных строчек, особенно растрогавших меня (в основном про то, что напрасно старушка ждет сына домой), и всех назойливых тварей словно ветром сдуло. Что ни говори, а искусство великая сила.

Воду, оставленную мне принцессой, я собирался беречь до самого конца, точно Кощей Бессмертный — секрет своего долголетия. Но этот конец, похоже, был уже недалече. Тогда я дал себе зарок сделать всего пару глотков, но, не удержавшись, ополовинил флягу. Как и предостерегала принцесса, жажда после этого только усилилась.

Самые горькие мысли лезли мне в голову (при разжижении мозгов, вызываемом жарой, такое случается).

А что, если принцесса заблудилась в норах слепней и сама сейчас нуждается в помощи? Или это просто коварная ловушка, в которую я попал по воле новой королевы вещунов?

Кому охота оставлять в живых свидетеля собственных преступлений? Тем более соучастника. Дураки прячут концы в воду, а умники — в гриб. Здесь спустя час и воспоминаний обо мне не останется. Короче, дело — труба. А вернее, могила…

Внезапно во мраке, уже казавшемся мне загробным, раздалось многоголосое приближающееся бульканье, причём у принцессы это получалось мелодично и звонко, а у её спутников утробно и глухо.

Яркого света слепни терпеть не могли, зато поболтать были горазды.

Не прошло и пяти минут, как вся компания, от которой прямо-таки адским жаром пахнуло, остановилась возле меня. Грубое бульканье слепней сразу прекратилось (только принцесса ещё продолжала что-то доказывать), и я всем телом ощутил прикосновение множества усиков.

Несмотря на весь драматизм ситуации, у меня вырвался нервный смешок:

— Ой, щекотно!

— Молчи! — цыкнула принцесса. — С тобой знакомятся.

— Наше вам с кисточкой! — я попытался обменяться рукопожатием со всеми усиками сразу, но те мгновенно отдернулись.

— Стесняются, — сочувственно произнёс я. — В глуши выросли.

— Не стесняются, а уклоняются, — возразила принцесса. — Для них эти усики дороже всего… Давай я сейчас суну тебе палец в глаз!

— Сколько угодно. Какая мне здесь польза от них…

По-видимому, знакомство со мной удовлетворило слепней, порукой чему стало дружное «буль-буль-буль», своей сочностью и силой напоминавшее извержение кишечных газов у лошади, наевшейся гнилого гороха. Принцесса пояснила:

— Слепни согласны выполнить просьбу королевы, но требуют за это какую-нибудь мзду.

— Что за мир! — возмутился я. — У вас без мзды и шага не ступишь. Это не Злой Котёл, а прямо какой-то Алчный Кошель.

— Таковы здешние обычаи, и не нам их менять, — холодно пояснила принцесса. — Сначала ты из себя труса строил, а сейчас прикидываешься скупердяем. Мне стыдно за тебя.

— А мне за себя — нет, — буркнул я. — Что бы их устроило? Только учти, я беден, как и всякий бродяга.

— Слепни предпочитают то, что отсутствует в их владениях. Например, металлы. Особенно устойчивые против ржавчины. Или ароматические смолы.

— Ничего такого у меня с собой нет… Пусть они возьмут мою котомку и сами выберут что-нибудь подходящее.

— Разумное решение, — это была первая похвала, которой я дождался от юной принцессы. — Но оставь при себе те вещи, с которыми не желаешь расстаться.

Я отложил в сторону только яйцо, а принцесса добавила к нему ещё и флакон с истомой. Слепни бессонницей не страдали, но вполне могли позариться на запах.

Не знаю, что там ещё имелось у слепней, кроме вездесущих усов — руки, лапы, щупальца или ласты, — но с котомкой они провозились довольно долго. Своё имущество я получил сыроватым и горячим, словно после прожаривания в вошебойке, но почти ничего не потерявшим в весе.

— Надеюсь, все формальности улажены? — осведомился я.

— Да, — сказала принцесса. — Можешь пить истому.

— Меня предупреждали, что в больших дозах она опасна.

— Опасен сухой концентрат. А от нескольких глотков раствора с тобой ничего не станется. — Малолетка, надо отдать ей должное, спуску мне не давала.

— Ну тогда прощай. Как говорится, спасибо за все.

Заранее морщась, я отхлебнул из флакона, но истома на вкус оказалась куда менее противной, чем это можно было предположить. Что-то среднее между одеколоном и ацетоном.

— Пей ещё, — приказала принцесса, должно быть, не сводившая с меня глаз. — Нельзя, чтобы ты проснулся посредине пути. Не всякий это выдержит.

Спорить с ней я даже и не пытался. Уж лучше смерть от сонного зелья, чем адские муки в душных недрах гриба.

— Столько хватит? — осведомился я, во второй раз приложившись к флакону.

— Наверное, хватит. В крайнем случае, немножко поспишь после прибытия… Удачи тебе. И береги малыша.

— Какого малыша? — не понял я. — Яйцо?

— Яйцо само за себя постоит. Но малыш, который однажды вылупится из него, требует заботы и защиты.

Первое время вам лучше всего пересидеть в каком-нибудь безопасном месте.

— Боюсь, что я не смогу последовать твоему совету, — моё сознание снова помутилось, но это были уже не веселенькие, как бесенята, глюки, а первые признаки действия истомы. — Едва добравшись до места назначения, я с головой окунусь в опасности.

— А стоит ли так рисковать из-за пустяков? Существо, которое выйдет из яйца, важнее всех подвигов, которые ты собираешься совершить. Подумай на досуге над моими словами.

— Как-нибудь без сопливых разберёмся, — я уже начал терять контроль над собой.

— Э, да ты уже почти созрел для подземного путешествия… Запомни, я вешаю тебе на шею медальон, в котором заключена прядь волос нашей королевы. Сам знаешь, как трудно вести дела с одинцами-вещунами. Веры им нет. И предадут, и обманут, и ещё насмеются. Но любой из них, учуяв запах королевы, будет верно служить тебе, даже помимо собственной воли.

— Подарок действительно бесценный, — я похлопал себя по груди, стараясь нащупать этот самый медальон. — Даже и не знаю, как благодарить.

— Не беспокойся, такая возможность тебе ещё представится… Но, если говорить откровенно, ты неплохо поживился за счёт нашего народа. Покойный вещун, ставший всеобщим отцом будущих поколений, уступил тебе своё яйцо. Прежняя королева подарила флакон истомы, предназначавшийся для её убийства. Новая королева преподнесла частичку своей плоти. Неплохая добыча.

— Не забудь про себя, — я дурашливо хохотнул (ну что взять с перегревшегося в грибе идиота?). — За тобой остаётся поцелуйчик.

— Это будет уже слишком. На сон грядущий такие потрясения нежелательны.

Она вдруг забулькала, словно лопнувшая водопроводная труба, и, повинуясь этому приказу, меня подхватило нечто горячее, могучее и стремительное.

Впрочем, за мгновение до этого я уже провалился в глубокое беспамятство.

Сознание вернулось ко мне в полутемной пещере, один конец которой был завален свежевывороченной землёй (не иначе как слепни постарались), а другой выходил в густые заросли тростника, заслонявшие собой небо.

Тот факт, что я остался жив, сомнению не подлежал, зато похваляться отменным телесным здоровьем было преждевременно — у меня болело все, что только способно болеть, кроме разве зубов. Они ведь костяные, их жар не ломит.

На всех открытых участках тела кожа имела такой вид, словно собиралась вот-вот вздуться волдырями или вообще отвалиться. Шевелюра, слава богу, уцелела, зато пострадали брови и ресницы. Дороговато мне обошлось это путешествие!

Кстати, а чем я заплатил за плацкартный билет, согласно которому прибыл сюда? Что из моего имущества пришлось по вкусу слепням? Уж не алмаз ли?

Однако почти все содержимое котомки, включая драгоценности, оказалось на месте. Отсутствовало только платье Феры. И чем только оно могло понравиться чудовищным порождениям супергриба? По крайней мере на фетишистов, коллекционирующих предметы дамского туалета, слепни не походили. Вопреки легендам, огнедышащие драконы одинаково равнодушны и к прекрасным дамам, и к их одеяниям.

С превеликим трудом я выбрался наружу — не человек, а недоваренный рак, в последний момент улизнувший из кастрюли с кипятком, — и, не раздеваясь, плюхнулся в воду, наравне с тростником составлявшую тут основную часть пейзажа.

Восторг и упоение, которые я ощущал, нельзя передать словами. Зарубите себе на носу — настоящее счастье не имеет ничего общего ни с казенными тезисами философов, ни с выспренним бредом поэтов, ни с туманными обещаниями церковников, ни с восторгами экзальтированных девиц.

Счастье — это когда после раскаленного ада ты ныряешь в прохладную чистую воду и вбираешь её не только спекшимся ртом, но и всеми клетками своего измученного тела.

Надо со всей ответственностью признать, что китообразные, в своё время покинувшие сушу, сильно выиграли в сравнении с другими млекопитающими. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить двух дальних родичей — свинью и дельфина. Про сообразительность, доброжелательность и грациозность последних я даже и не говорю. Но вы слыхали когда-нибудь о свинье, по собственной инициативе спасшей гибнущего человека? А за дельфинами такие подвиги числятся.

Вода, она везде вода — что в Баренцевом море, что в Сарагассовом (несущественную разницу в температуре можно вынести за скобки). Она и накормит, и убаюкает, и раны залечит, и порезвиться позволит. Это вам не суша, где пропитание приходится добывать в поте лица своего, а разным казням египетским вроде мора, глада, потопа, засухи, саранчи, оледенения и землетрясения — несть числа.

Стабильность — вот главное достоинство водной стихии. Здесь почти не сказываются всякие неприятные явления, сопутствующие смене времён года. Здесь отсутствует тяжкий гнет гравитации. Здесь пища сама идёт в рот, успевай только его открывать. Если из космоса не прилетит достаточно весомый астероид и в жизнь океана не вмешается человек-разрушитель, киты и дельфины будут процветать ещё миллионы лет.

Правда, считается, что стабильность не способствует прогрессу. Дескать, зачем куда-то стремиться, если все необходимое уже и так есть. Такое мнение, безусловно, имеет свой резон.

Ну а если посмотреть с другой стороны? Что хорошего в безудержном и безоглядном прогрессе? Белка в колесе — вот его символ. Постоянно убыстряющийся бег на месте, когда уже невозможно понять, кто кого на самом деле подгоняет и чем все это в конце концов закончится.

А закончится все неминуемым крахом. Или колесо развалится, или белка надорвется. Во всяком случае, шума будет много. Эхо на полюсах отзовётся.

Тогда уж лучше назад — к дельфинам, в воду…

Ныряя в очередной раз, я заметил (а в такой прозрачной воде закрывать глаза было грех), что прямо перед моим носом поблескивает какая-то металлическая вещица, тесемки от которой тянутся к шее.

Только тогда я вспомнил про медальон, доставшийся мне из рук принцессы. Видно, хорошо меня растрясло в дороге, если такие дырки в памяти появились.

Дабы не уподобиться гражданину, рассеянному с улицы Бассейной (крепко же запали в меня эти стишки!), я стал восстанавливать события последнего времени — странствия в лабиринте, рассказы юной принцессы о тайнах гриба, свои собственные страхи, вызванные душным мраком, появление слепней, торг с ними…

Казалось, что всё это случилось давным-давно, в какой-то другой жизни.

Задумавшись, я наткнулся на полузатопленное бревно и попытался оттолкнуть его прочь (маневрировать мне мешали стебли тростника, торчавшие из воды, словно пики утонувшей при переправе армии). Однако бревно внезапно ожило, и само хорошенько толкнуло меня, да вдобавок ещё и лязгнуло челюстями, выражая своё неудовольствие. Зло блеснули два желтых, широко посаженных глаза.

К берегу я мчался с прытью девственницы, на честь которой покусился похотливый морской бог Посейдон, совокуплявшийся, как известно, со всеми подряд, включая хвостатых нереид, злобных эриний, горгону Медузу и саму матушку-землю.

Это досадное происшествие хотя и помешало полному восстановлению моей памяти, зато напомнило о том, что пренебрегать безопасностью нельзя даже в благодатной водной стихии.

Беспредельщиков и там предостаточно.

Озеро, в котором мне довелось бултыхаться, наверное, входило во владения вредоносцев-чревесов. Новая королева вещунов достаточно хорошо разбиралась в географии Злого Котла, чтобы заслать меня туда, куда следует.

Но на берегу долго не просидишь. Пора и за дела браться. Вопрос в том, как вести себя теперь. Кем прикидываться? Все изменилось, и, слава богу, что во мне нельзя признать сейчас лазутчика, заброшенного тенетниками во Вредоносный бор.

Главная задача остаётся прежней — разобраться с пресловутым Поводырем (если только это не мифическая личность). Но сначала его нужно как минимум найти. В чужой стране, среди враждебного народа. Задача сродни теореме Ферма. Разница лишь в том, что за неудачу придётся расплачиваться не научным авторитетом, а собственной головой.

Что сказала по этому поводу покойная королева? Возьми пример с воды, так кажется. Вода всегда ищет другую воду. Ручей бежит к реке, а река сливается с морем… Её слова можно понимать по-разному.

Во-первых, как совет уподобится Поводырю обликом либо поступком (а уж лучше тем и другим). Почуяв во мне родственную душу или, наоборот, конкурента, он сам даст о себе знать. И уж тогда мы обязательно сольемся — если не в дружеских объятиях, так в беспощадной схватке.

Во-вторых, по примеру воды следует выбрать путь наименьшего сопротивления, быть вкрадчивым и незаметным, просачиваться в любую щель, препятствия брать не напором, а тихой сапой. В общем-то подобная тактика для меня не новость.

В-третьих, следует уяснить, что все сказанное королевой лишь старческие бредни, в которых бесполезно искать какой-то скрытый смысл.

Короче, куда ни кинь, всюду клин!

Ладно, оставим бесплодные умствования. Как говорил один маленький корсиканец, впоследствии ставший великим французом, главное — ввязаться в схватку, а там будет видно.

На сей раз я изменил своему золотому правилу и двинулся не туда, куда глаза глядят (куда им ещё глядеть, если не на удобную дорогу, а в сторону болот, которые обозначало туманно-комариное марево, висевшее на горизонте.

Вредоносцы, в отличие от тенетников, не огораживали свои владения.

И дело тут было вовсе не в иждивенческих настроениях, свойственных всем временным жильцам. Трясина защищала их от чужого вторжения гораздо надежнее, чем заградительные сети и сигнальная паутина. Лично мне, дабы выйти на перешеек, хребтом пролегавший между двумя ядовито-зелеными топями, пришлось сделать изрядный крюк.

Конечно, я не ожидал встретить здесь пограничную стражу или придирчивых мытарей — вредоносцы, понятное дело, такими пустяками не занимаются. И тем не менее на границе болотного края меня подстерегал сюрприз, правда несколько иного свойства.

Тучи кусачей мошкары, ещё минуты назад никак не дававшей о себе знать, со всех сторон набросились на меня. Сначала я отнесся к их поползновениям довольно легкомысленно, но уже спустя сто шагов оказался перед дилеммой — или опрометью мчаться назад или превратиться в обескровленный труп.

Такой поворот событий меня не устраивал. Все мы умрем когда-нибудь, но этот наиважнейший в жизни эпизод хотелось бы обставить героическими декорациями. Как это пишется в некрологах: погиб на боевом посту. Сгорел на работе. Отдал всего себя людям. В крайнем случае, почил с миром.

А кому охота, чтобы на его могильном камне потом начертали: «Заеден мошкарой»? Это даже хуже, чем утопиться в нужнике.

Мои попытки отбиться от зловредных тварей посредством размахивания рук успеха не принесли. Для этого нужно быть не человеком, а пропеллером. Моё сопротивление только раззадорило насекомых.

Когда уповать на самого себя совершенно бессмысленно, приходится хвататься за соломинку. Для меня такой соломинкой было яйцо — единственное существо в округе, способное оказать хоть какую-нибудь помощь.

Побуждаемый скорее отчаянием, чем надеждой, я извлек его из котомки, но это ничуть не остудило энтузиазма голодной мошкары. Сложившаяся ситуация выглядела, наверное, столь безысходно, что яйцо вывернулось из моих пальцев, плюхнулось обратно в котомку и заерзало там, громко звякая о флакон с истомой.

С чего бы это? Зачем столько шума? Прежде яйцо всегда действовало тишком. Неужели этим звоном оно пытается вразумить меня, подать сигнал к действиям?

Убивая и калеча тысячи насекомых, повинных только в пристрастии к теплокровным существам (столь же естественном, как тяга пчел к нектару или котов к сметане), я обильно смазал своё лицо и руки сонным зельем. Хотелось надеяться, что мне самому это не повредит. Некоторое время ровным счётом ничего не происходило, и меня продолжали есть поедом, словно торт с марципанами. Однако вскоре активность мошкары резко пошла на убыль, а потом и вовсе прекратилась.

Я был покрыт толстым слоем спящих, а потому совершенно безвредных насекомых (недаром говорят: тихий, пока спит зубами к стенке). Если от моего неосторожного движения ком мошкары отваливался, на освободившееся место устремлялись свежие силы, которых ожидала аналогичная участь.

Итак, я мог считать себя спасенным от позорной и мучительной смерти, но долго пребывать в таком виде было просто невозможно. Когда-нибудь мошкара проснется и все начнется сначала. Тут уж никакой истомы не хватит.

Ну а если у этих тварей появится вдруг наркотическое пристрастие к сонному зелью, мне останется одно — передвигаться в воде наподобие бегемота, высунув наружу только глаза и нос. Не уверен, что это у меня получится. Короче, беда не миновала. Беда всего лишь дала мне небольшую отсрочку.

Бытует мнение, что лучший способ избавиться от проблемы — ничего для этого не предпринимать. Жизнь сама все расставит по своим местам. Во всяком случае, хуже не будет.

Пренеприятнейшая ситуация, в которой я оказался, разрешилась в полном соответствии с этой довольно спорной идеей, достойной, скорее, фаталистов, чем кузнецов собственной судьбы.

Углубившись во владения вредоносцев на расстояние, делавшее возвращение назад весьма проблематичным, я убедился, что эскорт мошкары, сопровождавший меня до самой последней минуты, исчез. Огромную летающую рать, способную повергнуть в трепет и куда более стойких существ, чем я, словно ураганом сдуло (обычный ветер тут никак не помог бы).

Создавалось впечатление, что территория, контролируемая крылатыми кровососами, осталась позади (если у вредоносцев такие злые пограничники, то каковыми окажутся их полицейские?).

Чтобы проверить это предположение, я стряхнул со своего уха горсть осоловевшей мошкары и смело дунул на неё. Насекомые слабо барахтались, сучили ножками, пробовали расправить крылышки, а те, кому это удалось, стремительно улетали прочь. Я для них как будто бы уже и не существовал.

Самое интересное, что воздействие мошкары отразилось на моей подпорченной шкуре самым благотворным образом — все лишнее отшелушилось, пузыри лопнули, а обнажившаяся под ними свежая кожица быстро подсыхала. Улучшилось также и настроение. Как говорится, не бывает худа без добра.

Так началась моя недолгая, но богатая событиями жизнь в болотном краю, мною самим названном Дрыгвой.

Если потрёшься какое-то время среди уркаганов, то, даже оставшись незапятнанным, невольно позаимствуешь их ухватки и лексику. Общение с ясновидящими и прорицателями, к числу которых, безусловно, можно причислить и вещунов, имеет то же самое свойство. Ты не только проникаешься образом мыслей этих загадочных существ, но и перенимаешь у них кое-какие навыки сверхчувственного восприятия.

В этом смысле я не был исключением, и, хотя читать чужие мысли так и не научился, зато недобрый взгляд, брошенный исподтишка, всегда улавливал.

Короче говоря, у меня создалось впечатление, что все последнее время я нахожусь под перекрёстным обстрелом именно таких взглядов.

Впрочем, вполне возможно, что это были всего лишь плоды моего разгоряченного воображения. У страxа, как известно, глаза велики, а сие гаденькое чувство сопровождало меня с того самого момента, как я ступил на зыбкую почву Дрыгвы. Очень уж дурная слава ходила о здешних обитателях. Случись какой-либо конфликт — и мне не помогут ни подземные, ни небесные покровители.

Двигался я без дороги, напрямик: то по колено в воде, то прыгая с кочки на кочку, то продираясь сквозь тростниковые заросли, — однако особых трудностей при этом нигде не испытывал.

Иногда мне даже начинало казаться, что вокруг расстилается не настоящее болото, а какая-то разновидность английского парка, где утрированная неухоженность ландшафта есть всего лишь искусная имитация дикой природы.

Очень уж чистой казалась вода в озерцах и канавах, очень уж мягкой была трава, очень уж изысканно выглядели пышные цветы в сочетании с суровым можжевельником. А это странное соседство тростника и плодовых деревьев, отягощенных обильным урожаем? А этот ласковый душистый ветерок?

В конце концов, если бывают хищники с обворожительной внешностью, то почему не могут существовать гиблые места, привлекательные во всех отношениях?

Встряска, полученная во время схватки с мошкарой, поумерила мой аппетит, но вид спелых фруктов, склонившихся прямо к воде, был столь соблазнителен, что я безотчетно потянулся к ним.

Однако меня опередили, причём самым бесцеремонным образом. Из подернутого ряской омута вынырнуло некое существо, дородным телом и короткими лапками напоминавшее тюленя, а вислоухой, курносой мордой — собаку. Ловко сорвав облюбованный мною плод, оно в два укуса сожрало его и в поисках добавки повело глазами по сторонам.

Сразу создалось впечатление, что мясные блюда, к категории которых с известной натяжкой можно было отнести и меня, привлекают болотное чудовище куда больше, чем вегетарианская закуска. Ситуация накалялась.

Теперь я отчетливо видел, что морда этой твари схожа с собачьей лишь на первый взгляд. На ней отсутствовало свойственное всем домашним псам выражение преданности, просительности и немого укора. Наоборот, это была типичная харя сказочного черта — одновременно злобная и лукавая. Вот только рожек не хватало.

Боже, куда я влез? Зачем впутался в чужие склоки? Если чудовище, алчно взирающее на меня, и есть тот самый хваленый вредоносец, то как я смогу понимать его речь?

Меня учили читать слова по губам, но где же эти губы? Разве чёрная пасть, из которой торчат кривые кабаньи клыки, способна издавать членораздельные звуки?

Я уже стал прикидывать, как бы это с достоинством удалиться или, на худой конец, даже задать стрекача, но подобные планы пресек другой вредоносец, вынырнувший у меня за спиной.

Ловушка захлопнулась. Оставалось только окончательно разделаться с угодившей в неё добычей. Содрать шкуру, выпотрошить и так далее. А я, олух царя небесного, даже подходящей дубиной не обзавелся.

Не зная, с какой стороны ожидать нападения, я переводил взгляд с одного вредоносца на другого. Ясно было лишь одно — они попытаются утащить меня в столь любезную их сердцу водную стихию (тактика русалок и крокодилов), и единственный шанс уцелеть — это продержаться на суше как можно дольше.

Уж тут-то я покажу вредоносцам кузькину мать! Голыми руками отметелю! Начищу хрюкало и обломаю клыки! (Это я, сами понимаете, так заводил себя.)

Вредоносец, преграждавший мне путь к отступлению, вдруг беззвучно зашлепал ртом, и, к своему великому удивлению, я убедился, что понимаю смысл сказанных им слов.

— Что это ещё за чудо такое? — вопрос, вне всякого сомнения, был обращен к напарнику, являвшемуся заводилой.

— Впервые вижу, — ответил тот.

— А почему он головой по сторонам крутит?

— Наверное, хочет нас напугать.

— Давай-ка лучше мы его сами напугаем.

— Давай.

Оба вредоносца разом выпрыгнули вверх и, колотя лапами по воде, устроили такой тарарам, что всех слабонервных обязательно хватила бы кондрашка. Фонтаны брызг обдали меня с ног до головы.

Однако я уже был морально готов к этой психической атаке и спешно принял ответные меры, причём самые радикальные. Первый вредоносец получил увесистой корягой по голове, а второму, оказавшемуся совсем рядом, я плеснул в глаза истомой. Это, конечно, не серная кислота, но поморгать придётся.

Речь вредоносцев была не доступна для нашего слуха, но эти правила не распространялись на крики ужаса и боли — низкое трубное рявканье, похожее на паровозные гудки. Вода закипела от мечущихся тел.

Спустя пару минут вокруг установилась тишина и спокойствие — то ли побитые вредоносцы затаились на две омута, то ли с позором улизнули прочь. Наверное, сейчас я казался им не менее страшным, чем они мне.

Поскольку поле боя осталось за мной, я и повёл себя, как подобает победителю, — предался грабежу и пиру. К сожалению, вожделенный фрукт, обладателем которого я наконец-то стал, оказался совершенно несъедобным.

Верно говорят, что плоды победы горьки.

Теперь, когда первое, пусть и не совсем удачное знакомство с вредоносцами состоялось, я имел полное представление об их внешности и повадках.

Основное впечатление было таково: не так страшен черт, как его малюют. Бить вредоносцев можно. Но в дальнейшем желательно воздерживаться от подобных эксцессов. Я ведь прибыл сюда не кулаками махать, а дела делать. Однако гулять с высоко поднятой головой мне пришлось недолго. Миновав сравнительно сухое пространство, сплошь усыпанное ягодами, чей вкус распробовать просто времени не хватало, я очутился на обширном моховом лугу, почва которого ходила ходуном при каждом шаге, а следы быстро заполнялись ржавой жижей.

Едва у меня мелькнула мысль, что в этих топях я совершенно беззащитен, словно рыцарь-крестоносец на хрупком льду Чудского озера, как со всех сторон появились вредоносцы, настроенные весьма решительно.

В отличие от своих соплеменников, пренебрегавших даже купальными костюмами, эти четверо были облачены в кольчужные передники и такие же тюбетейки, придававшие их бесовским рожам карикатурный вид. Ни дать ни взять — свиньи в ученых ермолках.

Вооружение вредоносцев состояло из кривых ножей и длинных ложек, присущих скорее кашеварам, чем воинам.

Без всяких предупредительных окриков один из них взмахнул своей ложкой, и железный шарик (что он именно железный, а не, скажем, навозный, я узнал чуть позже) просвистел возле моего левого виска. Спустя несколько секунд второе ядрышко смахнуло пыль с правого уха.

Не дожидаясь прямого попадания в лоб (а в меткости вредоносцев сомневаться не приходилось), я поспешил принять позу доброжелательной покорности — присел на корточки и раскинул в стороны пустые руки.

(Поза недоброжелательной покорности выглядела несколько иначе — руки в стороны, но ты продолжаешь стоять во весь рост.)

Двое вредоносцев с ложками наготове остались на страже, а двое других, выставив вперёд ножи, приблизились ко мне. По зыбкой трясине, в которой увяз бы даже лось, они передвигались, словно по вощеному паркету.

Все, подумал я, когда сзади на меня замахнулись саженной метательной ложкой. Вот и пришёл твой конец, Артём Борисович!

Но оказалось, что меня всего лишь собираются связать. Ложка, наподобие коромысла, легла вдоль плеч, а к ней бечевой прикрутили руки. Получилось что-то вроде ходячего распятия.

Но если крестный путь Спасителя пролегал по улицам сравнительно культурного города Иерусалима, где хватало не только праздных зевак, но и сочувствующих, то меня гнали через глухие болота, в которых цивилизацией даже и не пахло.

А потому и зрителей, призванных засвидетельствовать мои муки, оказалось немного. Да и контингент подобрался ещё тот! Жабы, змеи да летучие мыши — сплошь сатанинское отродье. Такие евангелие не напишут.

В пути стража относилась ко мне хуже, чем к скотине. Скотину хотя бы кормят, а я за все время даже маковой росинки во рту не держал. Зато подзатыльников и пинков получил немало. Хорошо ещё, что конечности у них были короткие — для настоящего удара размаха не хватало.

Но больше всего мне досаждала проклятая ложка, с которой я не расставался ни во сне, ни наяву. Поборники прав человека все время твердят о свободе слова, свободе передвижений и свободе совести, а о свободе почесаться никто почему-то даже и не заикается. Эх, походили бы они хоть немного в моём положении, сразу бы по-другому запели. Заодно бы возник вопрос о свободе снимать собственные штаны.

На стоянках вредоносцы старались не вылезать из воды, что, учитывая их комплекцию, было вполне объяснимо. Таскать такие телеса по суше ещё утомительней, чем ходить в бурлаках.

Просто ума не приложу, как они собираются покорять сухой и жаркий Ясмень. С таким же успехом эскимосы смогли бы завоевать Сахару. Да тенетники их (не эскимосов, а вредоносцев) просто перестреляют сверху. Собралась щука мышей ловить! Или вся надежда возлагается на пронырливых и шустрых лесных собратьев?

Когда от голода и усталости я уже собрался испустить дух, наш вояж (а лучше сказать, этап) закончился. Меня втолкнули в грязный загон, со всех сторон огороженный высоким частоколом.

Содержалась здесь самая разнообразная публика, по которой можно было изучать этнический состав Злого Котла. Имелся даже один некраш, все время пытавшийся дотянуться до верха изгороди. Отсутствовали одни лишь тенетники, которых, по слухам, в плен не брали.

Вредоносцы предпочитали держаться с внешней стороны ограждения, а внутри загона творилось то, что всегда творится в подобных заведениях, — произвол сильных над слабыми и насилие всякого рода. Издевательства рабов над себе подобными не шли ни в какое сравнение с издевательствами хозяев.

Стражники сняли с меня окаянную ложку, но я ещё не один час продолжал ходить с растопыренными руками, а когда те сами собой упали вдоль тела, долго не мог пошевелить даже пальцем. На моё счастье, пили здесь из лужи, а ели с земли, так что какое-то время можно было обходиться без рук. Свинья ведь без них обходится и очень неплохо себя чувствует.

Руки (а точнее сказать, кулаки) понадобились мне позднее, когда мерзкие типы, верховодившие в загоне, Попытались приструнить меня. Полагаю, что о своём безрассудстве они будут сожалеть ещё очень долго.

А ведь я, прошу заметить, первым никого не трогал. Сами, стервецы, напросились.

Когда я сдружился с могучим, хотя и недалеким некрашем, никто больше не смел мне даже слово поперёк сказать. В загоне установился относительный порядок. Пищу стали делить на равные доли (гиганту-некрашу и ослабевшим полагалось по две порции), а вся чёрная работа делалась сообща.

Хозяева Дрыгвы вспомнили обо мне нескоро. Допрос, конечно же, вел наемник-вещун, разряженный, как павлин. У, коллаборационист проклятый!

Окинув меня небрежным взором, этот хлюст сразу же угадал, на каком именно языке я предпочитаю общаться. В подобной прозорливости вещунам никак не откажешь. Что есть, то есть!

Первый его вопрос был незамысловат:

— Кто такой будешь?

Вспомнив свой любимый кинофильм «Кин-дза-дза», я скромно представился:

— Четлане мы.

— Впервые слышу, — лицо вещуна приняло такое выражение, словно он узрел какое-то редкое насекомое. — А где твоя родина?

— За горами, за лесами, за далекими морями, — охотно объяснил я.

— Понятно, бродяга, — констатировал вещун. — И вполне ещё работоспособный. Да к тому же наглый. Делать тебе здесь больше нечего. Отныне и до конца жизни будешь добывать болотную руду.

— Только об этом и мечтал! — я одарил его лучезарной улыбкой.

— Что в мешке? — он ткнул ногой мою котомку.

— Личные вещи.

— Покажи!

Делиться своим кровно нажитым имуществом с алчным чиновником я не собирался. Тем более ещё неизвестно, как вещун отреагирует на яйцо. Скорее всего посчитает меня грабителем и убийцей. Поэтому для отвода глаз я затеял канитель, то распуская, то вновь затягивая узел (вещуны, как известно, в узлах ни бельмеса не смыслят). Но долго так продолжаться не могло. Вещун уже проявлял признаки нетерпения. Ещё, кажется, чуть-чуть — и вырвет котомку из моих рук. Совершенно случайно на выручку мне пришёл некраш, которого неистребимая тяга к свободе вновь бросила на штурм забора. С криком: «Смотри, смотри! Сейчас сбежит!» — я ткнул пальцем в ту сторону.

Вещун машинально оглянулся, а я тем временем проворно сунул алмаз за пазуху и выпустил на волю яйцо, мгновенно зарывшееся в кучу кухонных отбросов.

— Отсюда не убежишь, — молвил вещун, возвращаясь к прерванному занятию. — Развязал? Высыпай все на сухое место.

Перебрав моё немудреное барахлишко, он заинтересовался только флаконом с истомой.

— Что это?

— Снадобье на все случаи жизни, — пояснил я. — Вволю глотнешь — умрешь. А едва пригубишь — крепко уснешь.

— Понятно, отрава, — с прежней безапелляционностью заявил вещун. — Таким, как ты, иметь её при себе не полагается… А что это там у тебя на шее болтается?

— Подарочек от одной знакомой, — шутка получилась недобрая, со зловещей ухмылкой.

Если бы у вещуна хватило сейчас ума и проницательности, чтобы отвязаться от меня, я не стал бы раскрывать тайну медальона, лично ему не сулившую ничего хорошего. Кому охота по собственной воле лезть в кабалу?

Однако, почуяв наживу, вещун уже пер напролом.

— Ну-ка подай эту штуку сюда! — грозно потребовал он. — В болотах она тебе не понадобится. Зато получишь лишнюю порцию жратвы.

Этими словами вещун сам подписал себе приговор. Отныне из него можно было верёвки вить.

— Лишняя порция жратвы никогда не помешает, — произнёс я вкрадчиво. — А вот лишний кусок наживы может поперёк горла застрять… Ты, любезный, сначала взгляни на эту безделушку. Заодно и понюхай. Потом и поговорим, кому она пригодится больше, мне или тебе.

Раскрыв медальон, я сунул его вещуну прямо под нос. Видели бы вы только, какая перемена случилась ним! Гордый орел мгновенно превратился в побитую собаку. Не подхвати я его вовремя под руку, и вещун, наверное, рухнул бы передо мной (или перед королевским локоном) на колени.

— Уж извини, — я легонько встряхнул его, чтобы привести в чувство. — Сам напросился. Тебя предупреждали.

— Откуда это у тебя? — прошептал вещун, зачарованно глядя на медальон.

— Ваша королева подарила. Только не прежняя, которая уже скончалась, а новая.

— И за что тебе такая честь?

— Про это всем подряд знать не положено… Подержи, если хочешь, — я великодушно протянул ему медальон.

— Нет-нет! — он даже отшатнулся. — Лучше бы я эту вещь вообще никогда не видел. Для меня она — вечное ярмо. Теперь я твой раб до скончания века.

— Так уж сразу и раб! Скажешь тоже… — я ободряюще похлопал его по плечу. — Кое в чем, конечно поспособствуешь. Не без этого. Но ездить на тебе верхом я не собираюсь.

— Наверное, ты хочешь сбежать? — вещун уже немного оправился от пережитого потрясения. — Только помочь тебе я вряд ли смогу. За мною самим постоянно приглядывают. Пришельцам здесь веры нет.

— Что ты имеешь в виду? Этот застенок или всю страну?

— Конечно, страну! Из застенка, считай, тебя уже выпустили. Покинуть болото куда сложнее. Повсюду трясины. Без проводника туда лучше не соваться. А все гати и дороги сторожит мошкара, готовая выпить кровь из любого чужака.

— Против мошкары у меня имеется надежное средство. — Я отобрал у него флакон с истомой. — Да и не собираюсь я никуда бежать. Побуду пока здесь. Ты ведь сам определил меня на добычу болотной руды.

— Даже и думать об этом не смей! Долго там не протянешь. Я постараюсь пристроить тебя в мукомолы или углежоги. Самое главное, чтобы место было сухое… Но пока тебе лучше какое-то время побыть в заключении. Сейчас объясню, в чем тут дело…

Оказалось, что вредоносцы, с которыми при первой встрече я обошёлся не совсем учтиво, собираются мне отомстить. Это у них конек такой — не спускать никому обиду. Национальная черта, так сказать. Если я покину загон, они обязательно подстерегут меня в укромном месте и утопят.

Зато, оставаясь в загоне, я находился в относительной безопасности, поскольку вход сюда вооруженным вредоносцам был заказан. Впрочем, существовала вероятность того, что обиженная парочка все же рискнет появиться здесь. Месть проволочек не терпит. Такие дела в долгий ящик откладывать не принято.

Извиняться перед мстителями, которые понимали лишь язык силы, было бесполезно. Отрезвить их могла только хорошая взбучка. Победа, добытая в честном бою, сомнению не подлежала, и победители, кем бы они ни были, преследованию не подвергались.

— Пусть приходят, — сказал я беспечно. — Хоть двое, хоть четверо. Встречу как положено… Но ты меня тоже не забывай. Наведывайся время от времени.

Вещун выразился в том смысле, что и рад бы меня забыть, но сие уже выше его сил. Натура не позволит. Фаворит королевы для него почти что полубог.

Потом он поинтересовался, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь. В пище, например.

Я ответил, что носить сюда передачи не имеет смысла, поскольку все идёт в общий котёл, а если мне что-нибудь и останется, то лишь на кончике мизинца.

— Можно устроить так, что ты будешь питаться отдельно от всех, — предложил он.

— Нет уж, уволь! Для чего тогда я приучил этот сброд делить каждый кусок по-честному? Посуди сам, какой пример я им подам… Ты мне лучше подкинь что-нибудь из одежонки, — я тряхнул своими живописными лохмотьями. — Совсем обносился.

— Бери моё! — он попытался было стащить свой щегольской плащ, но я воспротивился этому.

— Оставь себе, мне бы что-нибудь попроще.

— Хорошо, в следующий раз принесу… Кстати, тебе не мешало бы знать, что повсюду идёт розыск лазутчиков, которых засылают тенетники. Один из них, доставленный сюда по воздуху, приметами весьма схож с тобой. Рост, телосложение, цвет кожи — все совпадает. Хотя тот был совершенно глухой. Наверное, потому тебя и не трогают. Но впредь будь осмотрителен. Постоянно марай лицо грязью или сажей.

— С тенетниками меня ничего не связывает, но я непременно последую твоему совету. Предосторожности никогда не бывают чрезмерными… А теперь позволь мне задать один вопрос. Я вкратце изложил вещуну историю о загадочном Поводыре, без которого вредоносцы не могли принять ни одного мало-мальски важного решения. Однако мой новый знакомец ни о чем таком не слышал и даже усомнился в самой возможности существования подобной личности.

— Мало найдется существ, столь же упрямых, как чревесы, — молвил вещун, старательно избегая термина «вредоносцы». — Они по самой своей натуре не склонны следовать чьим-либо советам. Более того, чревесы стараются все делать вразрез с общепринятыми обычаями и правилами. Дай им в руки острый топор, так они нарочно станут рубить обухом. Для них нет ничего святого. А ты говоришь про какого-то Поводыря… Впрочем, утверждать что-то наверняка я не берусь. Моё нынешнее положение мало чем отличается от твоего. Ты будешь делать работу, которой чревесы брезгуют, а я делаю работу, к которой они не имеют способностей. Оба мы здесь подневольные чужаки. Во всяком случае, своих секретов чревесы передо мной не раскрывают.

— И все же разница перед нами имеется. Меня чревесы взяли в плен, а ты служить им добровольно. Учитывая эти обстоятельства, твои жалобы выглядят неискренне.

— Нужда заставляет служить даже исчадиям зла, — отводя глаза в сторону, ответил вещун. — Жить-то надо. А пахать землю и разводить скот мы не умеем.

— Отсюда и начинаются все наши беды. За кусок хлеба торгуем совестью и идем в услужение к дьяволу. Забываем, что зло не грязь, а короста, от которой потом не отмоешься… Только не подумай, что я стыжу тебя. Сам этим частенько грешил.

— Уметь бы ещё безошибочно отличать добро от зла, — вздохнул вещун. — Для кого-то мрак — это та же слепота. Другой во мраке видит лучше, чем на свету. Как их рассудить? А ведь с добром и злом не в пример сложнее.

— Если тебя к чему-то неудержимо тянет, можешь смело полагать эту вещь злом, — разговор, ставший чересчур тягостным, я решил завершить шуткой. — Все остальное либо добро, либо вообще пустое место.

На этом вещун покинул меня, обещав в самое ближайшее время навестить снова.

Мстители появились гораздо раньше, чем я предполагал, и потому мне предстояло действовать по наитию, а не по заранее разработанному плану. Может, так оно и к лучшему.

Два коротконогих увальня, издали чем-то весьма напоминавшие вышедших в тираж борцов-сумистов, ввалились в загон и, не трогаясь с места, принялись внимательно приглядываться к заключенным, слонявшимся вдоль стен или валявшимся прямо в грязи.

Те хоть и понимали, что от таких гостей следует держаться подальше, но вели себя крайне вызывающе — швырялись окаменевшим дерьмом и демонстрировали такие части тела, которые в приличном обществе принято скрывать двумя-тремя слоями одежды.

В это время я, как назло, был занят на кухне — готовил баланду из побегов молодого тростника и костей какой-то рептилии, чьё мясо и шкуру мы сожрали ещё накануне. Варево только что начало кипеть, и пора было закладывать в него доморощенные специи. Короче говоря, сейчас у меня даже минутки свободной не было.

— Вот он! — вредоносец, левый глаз которого был залеплен целебными листьями, указал в мою сторону. — У огня хлопочет.

— На этом огне мы его и зажарим, — сказал другой, в своё время получивший от меня корягой по голове.

Полагая, что их никто здесь не понимает, вредоносцы открыто делились своими нехитрыми замыслами. Что же, это мне на руку.

— Жаль, что у нас нет ножа, — сказал одноглазый. — Или металки.

(Наверное, он имел в виду длинную ложку, посылавшую в цель железные ядрышки.)

— Это было бы уже слишком! — возразил другой вредоносец, державшийся атаманом. — Двое на одного да ещё с оружием. Разве не стыдно?

Подобные слова вселяли надежду на то, что совесть у вредоносцев ещё не атрофировалась окончательно. Ладно, не буду их калечить. Немного проучу и все.

Оба мстителя уже топали ко мне, отшвыривая прочь арестантов, оказавшихся на их пути, а я так ещё и не решил окончательно, какие меры лучше всего предпринять для отпора.

Ошпарить вредоносцев баландой? А что потом будут есть мои товарищи по несчастью? Ведь обед уже на носу. Закидать горящими поленьями? Но ведь сухие дрова тут чуть ли не на вес золота. Пойди их потом найди. Нет, нужно придумать способ, который навсегда отучит вредоносцев от самоуправства и в то же время не нанесет никакого ущерба посторонним. Применить оружие точечного действия, так сказать.

Пришлось оставить очаг на попечение некраша, так до сих пор и не сообразившего, чего ради заявились сюда эти громилы, и отступать к дальней стене загона, где и должна была состояться решающая схватка. При этом в некоторых наивных головах сложилось впечатление, что я сам себя загоняю в угол.

Вредоносцы вразвалочку следовали за мной, обмениваясь язвительными замечаниями по поводу всего, что только попадалось им на глаза. Особенно бурный приступ ехидства вызвала чья-то голова, одиноко торчавшая из кучи отбросов. (На самом деле это было яйцо, внимательно наблюдавшее за ходом событий. Просто я смеха ради намалевал на скорлупе глаза-черточки и рот-полумесяц.)

В той части загона, куда я направлялся, от забора до забора была вырыта глубокая канава, по дну которой протекал ручей, служивший одновременно и источником воды, и отхожим местом. Через ручей вместо мостика была перекинута довольно толстая жердь.

Перебежав по ней на другой берег, я оказался в глухом тупике, основательно загаженном многими поколениями заключенных (некраш, например, при условии регулярного питания, мог за один присест навалить кучу размером с добрую болотную кочку).

То, что для ристалища мне приглянулось именно это место, наверное, весьма озадачило вредоносцев. Умирать в дерьме (а в том, что я обречён, они не сомневались) по нраву только самым отпетым извращенца! Ах, как горько они ошибались!

Каждый чревес весил раза в полтора больше моего, но жердь выдержала их, хоть и со скрипом. Теперь мы находились прямо друг перед другом. Пора было уже приступать к делу, ради которого они и явились сюда вопреки всем запретам.

— Очень уж он шустрый, — сказал атаман, легонько помахивая правым кулаком. — Как ящерица. Ты его хватай сзади и держи покрепче, а я буду бить.

— Только сразу не убивай, — попросил одноглазый. — Позволь и мне душу отвести.

Не дожидаясь, когда они набросятся на меня, я провёл стремительный обходный маневр, подхватил жердь и, используя её, как шест, перемахнул на другой берег канавы. Между нами вновь оказалась преграда.

Вредоносцы сначала опешили и разразились потоками весьма оригинальной брани («пиявка, обитающая в заднем проходе жабы» — было ещё не самым сильным выражением), но потом — делать нечего — полезли в ручей. Вода сама по себе, будь она глубокой или мелкой, чистой или загаженной, никакого препятствия для них не представляла, да вот берег оказался крутоват — коротенькими ручками не дотянешься.

Пришла пора объяснить незадачливым мстителя истинное положение вещей, и для начала я поочередно огрел каждого жердью, целя преимущественно по спинам. Когда первый урок не пошёл впрок, экзекуцию пришлось возобновить.

Надо признать, что вещун оказался прав, называя вредоносцев самыми упрямыми существами на свете. Не сумев выбраться на берег, они стали руками раскапывать его, и все это под градом моих ударов.

Взаимное ожесточение нарастало. Меня осыпали снизу комьями земли и поливали грязью — в прямом и переносном смысле. Зато и жердь мелькала, словно цеп на молотьбе.

He давая вредоносцам и минуты передышки, я загнал их в тот самый конец канавы, куда течение сносило отбросы. Судя по всему, умирать в дерьме предстояло не жертве мщения, а мстителям.

В конце концов это поняли и сами вредоносцы (давно замечено, что хорошая взбучка очень стимулирует рассудительность). Избитые и обессиленные, они сидели по горло в нечистотах и уже не предпринимали никаких попыток к сопротивлению. Толпа арестантов бесновалась неподалеку, и одного моего слова хватило бы, чтобы с этой парочкой было покончено раз и навсегда.

В запале боя я как-то позабыл, что вредоносцы вряд ли способны воспринимать мою речь и, не скрывая торжества, воскликнул:

— Ну что, успокоились? Хватит вам или ещё добавить?

Удивительно, но тот из вредоносцев, который казался мне наиболее здравомыслящим, понял эти слова (по-видимому, диапазон звукового восприятия был у них гораздо шире, чем у людей). Воздев руки к небу, он немо взмолился — немо для всех, кроме меня.

— Пощади! Победа, а значит, и правда на твоей стороне. Не обрекай нас на гибель в отхожем месте. Позволь принять достойную смерть.

— Не нужна мне ваша смерть, — сразу опомнившись, заявил я. — В том, что случилось, нет моей вины. Вы погорячились, и я был вынужден ответить тем же. Простим друг друга и разойдемся с миром.

— Уповаем только на твоё милосердие, — вредоносец в знак покорности раскинул руки, а вот присесть не удосужился — и так по уши сидел в дерьме.

Я отбросил жердь в сторону и помог вредоносцам выбраться из зловонной канавы. Арестанты встретили мой великодушный поступок улюлюканьем, свистом и упреками. До идеи всепрощения они ещё не созрели.

Молчал один только некраш, возившийся с обедом.

То, что в итоге у него получилось, оказалось неудобоваримым даже для луженых арестантских желудков. Ничего не поделаешь — асимметричные мозги для кулинарного искусства не приспособлены.

По прошествии некоторого времени, вполне достаточного для того, чтобы у бритого человека отросла изрядная щетина, меня вызвали к воротам загона. Полагая, что это вновь дал знать о себе вещун, я поспешил к выходу.

Каково же было моё удивление, когда выяснилось, что в гости ко мне заявился тот самый вредоносец, которого я сначала огрел корягой, а потом основательно отделал жердью (следы побоев до сих пор украшали его физиономию).

Поздоровавшись, он угостил меня вяленым мясом водяной змеи (все стражники уже давно жевали этот деликатес) и завел разговор о всяких пустяках.

Таким образом, я оказался в весьма затруднительном положении. Отвечать ему — значит окончательно сознаться в знании местного языка. Прикинуться ничего не понимающим дурачком — и у чревеса могут возникнуть вполне законные подозрения. Он-то уже успел обменяться со мной дюжиной теплых слов.

Да черт с ним, подумал я. Что в этом преступного? Вещуны ведь запросто разговаривают с вредоносцами — и ничего. А вдруг я прихожусь вещунам какой-нибудь родней! Кто сможет доказать обратное? Уж только не сами вещуны.

Закончив рассказ о том, какими средствами и у каких лекарей он лечился от ушибов, вредоносец приступил к обсуждению причин, заставивших его вновь явиться сюда.

— Не опасайся меня, Дериглаз (вот какое прозвище я заслужил здесь благодаря едким свойствам истомы), — мы не прощаем обид, но не оставляем втуне и добрые поступки. Не правы те, кто считают нас отъявленными негодяями. Мы такие, какие есть, и за это следует ругать или благодарить природу. Разве жгучая трава виновата в своих свойствах? Как быть змее, которая рождается с ядовитым жалом? Вырвать его и питаться цветочным нектаром? Сам знаешь, что это невозможно… Недавно ты сохранил мне жизнь, хотя мог бы и отнять её. В благодарность за это я хочу предложить тебе своё содействие. Иди ко мне в работники. Будешь по мере сил помогать в кузнице, а там посмотрим. Грядут большие перемены, и вполне возможно, что в изменившемся мире ты найдешь себе достойное место. А здесь тебя не ждет ничего хорошего.

Перехватив взгляд, исподтишка брошенный мною на стражников, он добавил:

— Ни о чем не беспокойся. С ними уже все оговорено.

— Пренебречь подобным предложением мог бы только безумец, — молвил я после некоторого раздумья. — Но кузнец из меня, прямо скажем, неважный. Качать мехи или поддерживать огонь в горне — самое большее, на что я гожусь. Уж если ты так добр, возьми к себе ещё и моего приятеля. Это тот самый арестант, у которого руки разной длины. Умом он, правда, не блещет, зато покладист, исполнителен и сговорчив. А ковать может даже не молотом, а одним только кулаком.

— Я понял, о ком идёт речь, — кивнул вредоносец, которого, кстати говоря, звали Храп Непогода. — Когда ты колотил нас, он один не восторгался этим. Такое поведение достойно поощрения… Но уж больно он неказист! Словно из разных кусков слеплен. Соседи на меня будут пальцем показывать.

— Соседи — это ещё не суд божий. Подумай сам, зачем молотобойцу привлекательная наружность? Его дело молотом махать да сажу глотать. Ну и, конечно, кузнеца слушаться.

— Так и быть, — уступил Храп. — Замолвлю словечко и за него.

К месту своего обитания наш новый хозяин обычно добирался вплавь, как типичная амфибия, но ради не приспособленных для водного образа жизни попутчиков была построена примитивная тростниковая лодка, державшаяся, можно сказать, на честном слове (за небольшое вознаграждение её соорудили те же самые стражники, страдавшие не только от однообразного рациона, но и от скуки).

Дрыгва была так велика, что точное расположение всех её заводей, протоков, плёсов, топей и омутов не знали даже сами чревесы, которые провёли здесь всю свою сознательную жизнь.

Иногда нас заносило в такие места, откуда, казалось, уже не будет возврата, но опыт Храпа, сила некраша и мой здравый смысл всякий раз указывали путь к спасению.

Это касалось и глухих затонов, где вода чуть ли не на метр превратилась в густую, клейкую тину, и озер жидкой грязи, плюющихся огромными газовыми пузырями (на наших глазах один такой плевок накрыл целую стаю цапель, кормившихся на мелководье), и водоворотов, увлекавших в пучину даже подмытые водой стволы деревьев.

Правил лодкой, естественно, Храп, никогда не терявший присутствия духа, а греб некраш (сломав три весла подряд, он приспособился грести ладонью, что оказалось весьма эффективно).

Случайно прихватив в горсть какую-нибудь болотную тварь, некраш сначала демонстрировал её Храпу, а в случае одобрения незамедлительно съедал свою добычу в сыром виде без соли и специй. Как говорится, хоть и дурак, зато всегда сытый.

Несколько раз нашего гребца кусали за пальцы хищные рыбешки, похожие на амазонских пираний, и ядовитые водяные змеи, но на эти досадные недоразумения он обращал внимания не больше, чем на мои постоянные и, надо сказать, вполне справедливые замечания.

В узких протоках диковинные растения сплетались над нашими головами, и тогда мы плыли, словно по сумрачному зеленому туннелю. Там, где из недр Дрыгвы били горячие источники, стояла удушливая жара и все вокруг застилал пар, а в других местах, наоборот, от бурлящих вод тянуло зимней свежестью.

Гудение насекомых было как бы постоянным аккомпанементом нашего путешествия, но комары и мухи не смели даже приближаться к лодке. Вредоносцы обладали какой-то таинственной властью над всеми живыми существами, начиная от мельчайших мошек и кончая чудовищами, в сравнении с которыми нильские крокодилы показались бы безобидными ящерками.

Только здесь я уяснил истинное значение выражения «царь природы». Оно подразумевало отнюдь не грубую силу, свойственную, скажем, львам, и не перелицовку окружающего мира под себя, чем повсеместно грешат люди, а добровольное и безоговорочное признание твоего превосходства всеми живыми существами — летающими, плавающими, бегающими и ползающими.

Случалось, что проплывающие мимо вредоносцы интересовались, какое именно горе заставило Храпа усесться в это утлое суденышко, но он всякий раз отделывался незамысловатыми шутками. Как я понял, лодки подобного типа применялись в Дрыгве исключительно для транспортировки покойников, которых в преддверии великого переселения в Ясмень свозили в какое-то строго определенное место.

Это звучит банально, но, покинув грязный и тесный загон, недостойный даже бессловесной скотины, а уж тем более разумного существа, я ощутил себя пташкой, вырвавшейся из клетки на волю. Интуиция подсказывала, что случай наконец-то вывел меня на верный путь и все тайны вредоносцев будут вскоре разгаданы.

Есть народы, которые, однажды потерпев военный, политический или экономический крах, живут только воспоминаниями о своём великом прошлом, нередко мнимом.

Другие, напротив, плевать хотели на прошлое (а также на будущее) и придерживаются принципа: день прошел и слава богу. Их кумир — настоящее, со всеми его сиюминутными проблемами и обыденными заботами.

Вредоносцы не принадлежали ни к одной из вышеперечисленных категорий. Свои помыслы и надежды они связывали только с грядущим, и потому были так равнодушны к настоящему, что даже шалашей себе не строили. Зачем, спрашивается, тратить силы на возведение чего-то основательного, если в самом скором времени оно достанется жабам и змеям.

Единственным исключением из этого весьма спорного правила были местные кузницы, на что, кстати говоря, имелись свои веские причины.

Во-первых, железо вещь основательная и требует к себе соответствующего отношения. Небрежность и тяп-ляп тут недопустимы. Пусть в кузнице нет стен и крыши, но горн, наковальня, молоты и весь подсобный инструмент должны содержаться в полном порядке.

Во-вторых, здесь изготовлялись предметы, предназначенные для завоевания Ясменя, — ножи, кольчуги, шарики для метания, — а потому каким-то боком тоже причастны к светлому будущему. А это понятие было для вредоносцев святым.

Единственным изделием общего пользования, выходившим из кузниц наравне с оружием, были серпы, служившие для уборки дикого риса, повсеместно произраставшего в Дрыгве.

В рыболовных крючках, острогах и другом аналогичном снаряжении вредоносцы не нуждались — зверь и рыба сами шли к ним в руки.

Вся округа так или иначе обслуживала кузницу Храпа. Одни вредоносцы добывали болотную руду — низкокачественный бурый железняк, сильно засоренный серой и фосфором. Другие заготовляли торф и древесный уголь. Третьи выплавляли из руды металл, который потом перековывался в оружейную сталь.

Это было что-то вроде трудовой повинности, уклоняться от которой не смел ни один вредоносец (Храпа потому и прозвали Непогодой, что его соседи получали отдых только в период затяжных дождей, когда кузница простаивала).

Сразу по прибытии к месту назначения некрашу вручили тяжёлую двуручную кувалду и через меня объяснили, как с ней надо обращаться.

Даже одной рукой он управлялся с кувалдой играючи, но — вот беда — не умел соизмерять силу своих ударов. После того как наковальня дала трещину, кувалду пришлось взять мне, а некрашу поручили трясти огромный кожаный мешок с кварцевым песком, в котором полировались готовые изделия. Правда, при этом ему строго-настрого запретили пользоваться хватательной рукой.

Ничто так не располагает к доверительной беседе, как общая работа или совместная выпивка. Но поскольку вредоносцы никаких других напитков, кроме родниковой воды, не употребляли (пьяному в болоте делать нечего), мои разговоры с Храпом происходили преимущественно в кузнице.

Тесное общение с кувалдой вообще-то не располагает к праздной болтовне, но сейчас мы делали ядрышки для металок, устроенные таким образом, что в них можно было заправлять горючую смолу, а потому по-настоящему тяжелой работы было не так уж и много.

Скоро выяснилось, что о Ясмене, этой светлой мечте всех вредоносцев, местном аналоге Эльдорадо, Беловодья и Земли обетованной, Храп имеет весьма приблизительное представление.

Когда, например, я рассказывал о Светоче, пожирающем облака, мертвецов, стаи бабочек и все остальное, что оказывается в непосредственной близости от него, слова мои воспринимались исключительно как плод неудержимой фантазии. В понимании Храпа Ясмень был таким же болотом, как и Дрыгва, только куда более изобильным и благодатным.

Однажды я поинтересовался, когда же у вредоносцев появятся потомки (а с этим делом, похоже, у них были те же самые проблемы, что и у тенетников). Храп без тени сомнения ответил, что сие счастливое событие случится сразу после переселения в Ясмень.

Ни о проблеме полов, ни о том, как произойдет зачатие и сколько времени продлится беременность, ни о прочих деталях, обычно сопутствующих процессу деторождения, он не имел ни малейшего понятия и, в отличие от тенетников, ничуть по этому поводу не беспокоился.

Будущее должно было само решить все проблемы. Будущее да ещё крепкие кольчуги и острые ножи.

Пускаться в воспоминания Храп не любил, предпочитая распространяться о том, какую превосходную кузницу он построит себе в Ясмене.

— Зачем тебе там кузница? — удивлялся я. — Если вы одолеете тенетников, нужда в оружии сразу отпадет. Да и серпы вам не пригодятся — рис в тех краях не растёт.

— Так не бывает, чтобы оружие вдруг оказалось ненужным, — возражал он. — Завоевать Ясмень — это ещё полдела. Потом придётся его защищать.

— От кого защищать?

— От тенетников, само собой.

— Но ведь все они должны погибнуть во время вашего вторжения?

— Эти погибнут, появятся другие.

— Откуда появятся? С неба, что ли, упадут?

— Неважно! Что ты пристал ко мне? Обо всем на свете даже Кудесник не знает.

— А это ещё кто такой?

— Не твоего ума дело!

Обычно после этого Храп надолго умолкал, но, поев и выспавшись, забывал наши мелкие размолвки, и все начиналось сначала…

Как-то раз, разрубая проволоку, из которой потом должны были чеканиться ячеи кольчуги, Храп сообщил, что, по слухам, сюда направляются сыщики, выявляющие среди чужаков скрытых врагов, лазутчиков и просто недовольных, способных своими действиями или своим бездействием нанести ущерб планам вредоносцев.

(Что собой представляют эти планы, было ясно и без уточнений.)

И хотя сказано все это было как бы между прочим, ощущалось, что Храп слегка обеспокоен. Что ни говори, а заполучил он нас к себе не совсем законным путем.

— Может, на это время нам лучше скрыться в каком-нибудь укромном месте? — предложил я.

— Поздно, — ответил Храп. — Всем уже давно известно, что на моей кузнице работают двое чужаков. Наверное, соседи проболтались. Ну ничего, будем надеяться на лучшее.

Но готовиться надо к худшему, подумал я. Очень уж в последнее время все удачно складывалось. Если судьба вдруг дает тебе одну поблажку за другой — обязательно жди беды. Примета верная.

— Ты не говори сыщикам, что мне понятна ваша речь, — попросил я. — Зачем давать повод для лишних кривотолков…

— Разве это имеет какое-нибудь значение? — Храп отложил в сторону молоток и зубило.

— Не думаю… Но начнутся разные расспросы. Где научился? Зачем? Какой злой умысел этим преследовал? Все сыщики на свете одинаковые. Никому не верят. Даже себе.

— А в самом деле, откуда ты знаешь наш язык? Большинство чужаков его даже на слух не улавливают.

— К языкам у меня врожденные способности. Не хуже, чем у вещунов. Я их, наверное, уже больше полсотни знаю, — чтобы не вызвать у Храпа подозрений, приходилось врать напропалую. — Как только попаду в какую-нибудь незнакомую страну, сразу иду на базар или в другое место, где собирается толпа. Потолкаюсь немного, послушаю — и сразу начинаю понимать чужую речь.

— С твоими задатками только Кудесником быть, — не без зависти молвил Храп.

Тут моё любопытство наконец-то пересилило осторожность, и я напрямик спросил:

— Вот ты все время говоришь: Кудесник, Кудесник… Хотя бы объяснил, кто это такой на самом деле.

— Да, наверное, никто, — похоже, что мой вопрос озадачил Храпа. — Просто присказка такая… Спроси у Кудесника… Это одному Кудеснику известно… Тут без Кудесника не разобраться…

— Теперь буду знать, — я постарался скрыть своё разочарование. — А сейчас будь добр и ответь на тот самый вопрос, который прежде относился ко мне. Как ты научился говорить? Надо полагать, что твои родители не имеют к этому ни малейшего отношения.

— Своих родителей я знать не знаю. Наверное, так оно и к лучшему. Родительская забота только портит детей. В этом можно убедиться на примере вещунов. Какие они все изнеженные, ленивые, лживые, падкие на дармовщину… А говорить меня научил мой ровесник Костолом Маета. Заодно и к кузнечному ремеслу приохотил.

— Жив он сейчас? — стараясь не выдать своего интереса, осведомился я.

— Что ему станется! Мы недавно виделись. Он даже подарил мне кое-какой инструмент. — Храп продемонстрировал клещи замысловатой формы, которыми мы ещё никогда не пользовались.

— Его кузница далеко отсюда? — продолжал я выспрашивать.

— Раньше далеко была. А теперь поближе стала. В тех местах, где Костолом обитал прежде, иссякла руда. Вот он и перебрался на Слюдяное озеро. Если напрямик, по кочкарнику, так до него вообще рукой подать. По воде будет раза в два дальше… Тебе он зачем сдался?

— Просто так. Интересно стало. Много вас здесь… кузнецов.

— Как раз и нет. Меньше дюжины на все болото. Сам видишь, с заказами не справляемся.

— Меньше дюжины… — повторил я. — И все, наверное, как один — ученики Костолома?

— Конечно.

— А мукомолы откуда взялись? Углежоги? Стражники? Сыщики?

— Про стражников и сыщиков ничего не скажу, я с ними почти не знаюсь. Углежоги из той же компании, что и кузнецы. Вместе с нами ремесло у Костолома перенимали. Мукомолов, хлебопеков и жнецов обучал Обух Злоба. Дело своё знал, ничего не скажу, только уж очень вспыльчив был. Когда его потом прибил жернов, сорвавшийся с оси, никто об этом и не пожалел.

— А сами вы, значит, своё ремесло никому не передаете, — задумчиво молвил я.

— Так ведь пока некому!

Нежданно-негаданно мне удалось выведать у Храпа немало весьма любопытных сведений. Да только ликовать по этому поводу было рановато. Сейчас хватало совсем других забот.

Если перед походом на Ясмень вредоносцы решили основательно почистить свои владения, то и меня могут запросто прибрать под горячую руку.

Неужели опять проклятый загон? Нет уж, увольте Мне и одного раза вполне хватило.

Первым делом нужно хоть как-то изменить свою внешность. И если с ростом, цветом глаз и длиной конечностей ничего поделать нельзя, то над другим броскими приметами стоит поработать.

Зачем мне, например, белая кожа, столь экзотична в этих краях? Или буйная шевелюра?

Добровольно вызвавшись почистить горн, я та перемазался в саже, что стал похож на трубочиста, при чем на трубочиста-мавра. Сено, набитое под одежду сразу придало моей фигуре не свойственную ей прежде солидность, а чересчур приметные волосы я прикрыл широкополой шляпой, ради такого случая специально сплетенной из лыка.

Лучше всего, конечно, было бы вообще постричься наголо, но это могло вызвать недовольство Храпа, весьма ценившего мои волосы, правда, из чисто практических соображений — с их помощью он проверял остроту ножей и серпов.

Все свои сокровища — алмаз, флакон с истомой, яйцо и королевский медальон — я спрятал в дупле росшего неподалеку дерева, как говорится, от греха подальше.

Теперь, когда наиболее опасные улики исчезли, а сам я приобрел сходство по меньшей мере с Отелло, можно было вздохнуть спокойно. Пусть сыщики проверяют меня хоть под микроскопом.

Невольно напрашивалась мысль: насколько мне проще, чем легендарному Штирлицу. Нет у меня ни шпионского фотоаппарата, ни симпатических чернил, ни шифровальных блокнотов, ни инструкций из Центра, ни передатчика, ни радистки Кэт.

Есть только язык, уши, память, не очень умелые руки да на довесок — придурок-некраш… Хотя нет!

Нельзя забывать про яйцо. Вот это настоящий товарищ. Такой никогда не подведет.

Сыщики появились в самый разгар работы, когда над кузней буквально дым стоял коромыслом. Их было… Даже затрудняюсь сказать, сколько их было. Не то двое, не то трое. А вернее всего, два с половиной.

На руках одного из чревесов, столь дородного, что он не влез бы в самую просторную нашу кольчугу, восседало пренеприятнейшего вида существо, отдаленно напоминавшее лысую бесхвостую обезьяну. Вне всякого сомнения, это был прытник — лесной вредоносец, по компетентным сведениям, сволочь из сволочей.

И хотя все почему-то считали чревесов и прытников родными братьями, сам я не улавливал между ними никакого сходства. Общими были разве что некоторые черты лица, вызывавшие ассоциации одновременно и с рылом свиньи, и с харей черта, и с мордой гиены, да ещё непропорционально короткие конечности.

Чревесы, промокшие с головы до пят, энергично отряхивались, зато прытник, по слухам, боявшийся воды, как взбесившийся пес, выглядел совершенно сухим. В лесах эти уроды приспособились разъезжать на зверях-скорохватах, а в болотах для той же цели использовали своих дебелых братьев. Хорошо устроились, ничего не скажешь.

Пока чревесы обменивались с хозяином приветствиями, прытник рыскал вокруг кузницы, выискивая неизвестно что.

Я, как ни в чем не бывало, продолжал тюкать молотком по чекану, а некраш тряс мешок, в котором полировались стальные кольца.

Дородный чревес, неодобрительно глянув в нашу сторону, сказал:

— Удивляешь ты меня, Храп Непогода. Особенно в последнее время. Ну скажи, зачем ты пригрел этих чужаков? Не боишься от них нож в спину получить?

— Кузнец кузнецу никогда зла не сделает, — ответил Храп. — Даже если он и не наших кровей. Давно проверено.

— Ты эти отговорки для соседей оставь. Кузнец кузнецу… Нечем тут гордиться! — сыщик зло пнул какую-то железяку, подвернувшуюся ему под ноги. — Самое большее, что позволено чужакам, — добывать руду. И ничего кроме! Сколько тебе раз это нужно твердить?

— А молотом кто будет махать? Ты? Или вот он? — Храп указал на прытника, копавшегося длинным стилетом в куче торфа. — Охотников коротать свою жизнь в дыму и чаде маловато. Все на свежем воздухе норовят пристроиться. Возле водички. Не будь у меня в кузнице этих помощников, я со своей работой никогда бы не управился.

— Остынь! — прикрикнул на него сыщик. — Работу вашу ещё проверить надо. Вдруг она никуда не годится. Тогда совсем другой разговор будет.

Он наугад взял один из уже готовых ножей и принялся испытывать его остроту на ногте своего большого пальца. Наступила напряженная тишина.

— Не режет, — буркнул сыщик, побагровевший от напряжения. — Тупой, как твоя башка.

— Это твой ноготь твердый, как булыжник, — возразил Храп. — Нажми посильнее.

Либо лезвие оказалось чересчур острым, либо рука сыщика дрогнула в самый неподходящий момент, да только верхняя фаланга пальца вместе с ногтем вдруг улетела в огонь горна.

— Да что это за ножи такие! — взвыл бедолага, потрясая окровавленной дланью. — Сами живое тело рвут на части! Может, они у тебя заколдованные?

— Самые обыкновенные, — Храп подал сыщику чистую тряпицу, в которую был завернут кровоостанавливающий корень. — Мы колдовством отродясь не занимались. Просто руки у тебя неловкие. Вот лезвие и соскользнуло. Такое с каждым может случиться.

— Ты говори, да не заговаривайся. Я сюда здоровым пришёл. А ухожу калекой. За увечье кому-то придётся отвечать.

Пятясь задом, дородный сыщик споткнулся о мою кувалду, которой сейчас полагалось находиться совсем в другом месте, и едва удержался на ногах. Напарник, до сих пор не проронивший ни слова, устремился ему на помощь, но сверху рухнула жердь, на которой висели кольчуги, дожидавшиеся окончательной отделки. Это уже попахивало мистикой. Или, что куда более вероятно, — проделками яйца.

— Ты нарочно все это подстроил! — заявил сыщик, потерявший полпальца.

— Отделаться от нас хочешь! — добавил его исцарапанный напарник.

— Если сейчас с неба молния упадет, я тоже окажусь виноватым? — возмутился Храп. — Это кузница, а не чистое поле. Здесь каждый шаг надо с оглядкой делать.

— Вот ты и делай! — огрызнулся вконец разобиженный толстяк. — А мы рисковать не намерены. Доложим о твоих злодействах куда следует. Пусть с тобой другие разбираются.

— Не спешите, — вмешался прытник, которого пока благополучно миновали все каверзы, подстроенные яйцом. — Сначала закончим дело, порученное нам. Есть верные сведения, что глухой лазутчик, в своё время ускользнувший от нас, скрывается где-то в этих краях.

Переговариваясь между собой, вредоносцы были абсолютно уверены, что чужаки, то есть мы с некрашем, не понимают их, а потому секретов друг от друга не держали.

Чревесы, уже собравшиеся покинуть столь негостеприимное местечко, вынуждены были уступить. Как видно, бал здесь правили не они.

Прытник начал с меня. Подобравшись сзади, он громко хлопнул в ладоши, и я, давно ожидавший чего то подобного, испуганно встрепенулся и даже картинно выронил молоток, чудом не задевший самого прытника.

— Слышит, тварь приблудная, — констатировал он. — Не глухой. Хотя выглядит подозрительно.

Затем сходный эксперимент был проделан с некрашем. Тот, как всегда, предавался воспоминаниям об утраченной свободе и даже ухом не повёл. Не произвел впечатления и повторный хлопок.

— Не слышит! — обрадовался прытник, сразу позабывший обо мне. — Глухой! Сразу будем его вязать или сначала пристукнем?

— Глухота не единственная примета, — возразил скептически настроенный толстяк. — Разыскиваемый преступник был светлокожим, косматым, из себя стройным. А этот бурый, как тина, безволосый и поперёк себя шире. Да ты на его руки посмотри! Одна чуть ли не вдвое короче другой. Никогда не слыхал про лазутчиков с разными руками.

— Это ещё не довод. Лучше прямо скажи, что не хочешь с чужаком связываться, — судя по всему, прытник терпеть не мог, когда ему перечат. — Вы тут в своём болоте мхом обросли! Корни пустили! Бдительность утратили! Кожу можно в какой угодно цвет перекрасить, а волосы и сбрить недолго. Да и рука у него, скорее всего, фальшивая. Ну-ка дерни за неё хорошенько!

Прежде чем Храп успел помешать этой опрометчивой затее, дородный сыщик уже ухватил некраша за свободную руку и резко потянул на себя, как это обычно делают, вправляя вывих плечевого сустава.

Вполне возможно, что некраш воспринял эти действия как некую форму приветствия и решил отреагировать соответствующим образом. Ответная любезность привела к тому, что сыщик едва не лишился руки. Вдобавок он проехался брюхом по полу кузницы, не убиравшейся, наверное, ещё с тех времён, когда я и знать не знал о Тропе.

Пока я уговаривал некраша разжать пальцы, Храп пытался поставить сыщика на ноги. Когда и то и другое удалось, раздался вопль, порожденный не только болью (десятки мелких железок впились чревесу в живот), но и глубоким испугом, который, как известно, почти равнозначен припадку психоза:

— Хватайте его! Вяжите! Это лазутчик! Он чуть не убил меня!

Когда бразды правления берет на себя любой из допотопных инстинктов, которыми проказница-природа щедро снабдила каждое разумное существо, здравому смыслу остаётся только стыдливо потупить взор.

В следующий момент все словно взбесились.

Маленький, но отчаянный прытник напал на некраша. Некраш вцепился в того из сыщиков, который ещё не пострадал. Я ухватил за шкирку прытника. Толстяк в отместку лягнул меня, а Храп кинулся в самую гущу свалки, пытаясь разнять дерущихся.

Время от времени куча распадалась на противоборствующие пары, всякий раз другие, но затем снова сливалась воедино. В ход уже пошли ножи и молотки, благо здесь их было предостаточно.

Прытник — настоящий бесёнок — искусал мне все руки, но я в конце концов изловчился и отшвырнул его прочь. Падая, эта сволочь умудрилась сбить трубу горна и нас всех обдало пламенем.

На мне вспыхнула шляпа, на некраше — фартук, на чревесах — собственная шкура. Не пострадал один только прытник. Воспользовавшись всеобщей суматохой, он ухватил серп и ринулся на меня.

Некраш, видя, что я занят тушением своего головного убора, попытался перехватить злого уродца, но тут же получил серпом по горлу. Крови при этом излилось столько, что она могла бы потушить приличный костер.

Гортанный, захлебывающийся крик некраша сначала предупредил меня об опасности, а затем заставил утратить контроль над собой. Схватив случайно подвернувшуюся под руку кольчугу, я принялся хлестать eю прытника, быстрого и увертливого, как таракан.

Цели достигал только один из пяти-шести мои ударов, но и этого в конечном итоге оказалось достаточно, чтобы на веки вечные отучить лесного вредоносца от дурных поступков.

События между тем развивались своим чередом но, как всегда, не в лучшую сторону. Толстяк топтал рухнувшего на пол Храпа, а его напарник, вооружившись сразу двумя ножами, подбирался ко мне.

Но что такое нож, пусть даже самый острый, против двуручной кувалды? И разве может череп чревеса тягаться прочностью с пудовым куском железа? Одна беда — взгляд в сторону я ещё успевал отвести, а вот заткнуть уши, дабы не слышать мерзкий хруст костей, не мог. Руки были заняты.

Агонизирующий некраш окончательно свернул с фундамента многострадальный горн. Пылающие угли рассыпались повсюду, обжигая как живых, так и мёртвых. Я попытался вытащить некраша из огня, но это было то же самое, что голыми руками корчевать баобаб.

Уже совершенно не помня себя, уворачиваясь от языков пламени и задыхаясь в дыму, я подхватил неподвижное тело Храпа и кое-как доволок его до ближайшего мелководья, которое для чревесов было то же самое, что больничная койка…

Вода привела Храпа в чувство и немного остудила мой боевой пыл. Победа формально осталась за нами, но обошлась она в непомерную цену. С тоской глядя на костер, в который превратилась его кузница, Храп произнёс:

— Как все неудачно вышло… Кольчуги не успел сделать да и Ясмень не увижу… А ведь так хотелось.

— Увидишь, увидишь! — я как мог старался успокоить его. — Ещё как увидишь. С тобой все в полном порядке. Только ноги немножко обгорели. А ран вообще не видно.

— Почему же я такой разбитый? Даже пальцем не могу шевельнуть… В спине очень ломит. Посмотри…

Я перевернул Храпа на бок и увидел, что под его левой лопаткой торчит рукоять стилета, того самого, с которым совсем недавно красовался покойный ныне прытник. Живуч был Храп Непогода — даже с ножом в сердце продолжал разговаривать.

— Плохо дело, — он поперхнулся кровью. — Видно, отгулял я своё… Никогда не думал, что от своих смерть приму.

— Это я во всем виноват. Зря ты меня спас из застенка.

— Никто ни в чем не виноват. Такая у меня, значит, судьба… Ты к Костолому иди… Через кочкарник. Все прямо и прямо. До самого Слюдяного озера. Привет от меня передавай. Пусть приютит тебя… Сам он по натуре добрый, только очень корыстолюбивый. Подари ему что-нибудь на дружбу… Уходи сразу, моей смерти не дожидайся… Соседи скоро сбегутся…

Но я оставался с Храпом до конца и сам закрыл ему глаза.

Все люди разные. Оказывается, то же самое касается и вредоносцев. Храпа Непогоду я бы не задумываясь взял в побратимы. Да только поздно…

Хоронят чревесов в озере. А потому пусть вода будет ему пухом…

Дерево, в дупле которого хранились мои сокровища, почти не пострадало при пожаре, и спустя полчаса я был уже далеко от догорающей кузницы.

На первых порах я не думал ни о Костоломе, ни о Слюдяном озере — лишь бы только подальше уйти от рокового места, отмеченного сразу пятью смертями.

Кочкарник — вещь весьма коварная, хотя со стороны напоминает собой заброшенную бугристую пашню. Но уже самое первое знакомство с ним настораживает. Почему здесь ничего не растёт, кроме скудных мхов? Что это чавкает под ногами? Откуда взялся стойкий запах гниения?

А потом начинается что-то похожее на бег с препятствиями, причём при каждом следующем шаге нужно попадать точно на намеченную кочку, иначе рискуешь оказаться по пояс в холодной воде. Кочкарник — это ещё и средоточие ключей.

Прыг-скок, прыг-скок, прыг-скок. Потом хлюп-хлюп и бух-бубух. И опять бесконечное прыг-скок, прыг-скок. Вокруг стелется туман, звенит мошкара, квакают лягушки… С ума можно сойти.

Когда кочкарник кончился, а Слюдяное озеро так и не появилось, я понял, что заблудился. В безбрежных плавнях, простиравшихся впереди, не селились даже амфибии.

Впрочем, этого и следовало ожидать. Ориентиры указанные Храпом, были очень уж приблизительными. А главное, в соответствии с законами диалектики, за чередой удач всегда следует полоса невезения, лучшее средство от которой — запереться в четырех стенах и пуститься в запой.

Средство что надо, спору нет, да только нынче оно мне не по карману.

Выручил меня худющий, словно шахтерская кляча чужак, добывавший в плавнях руду.

Черпая деревянным корытом рыжую грязь, он потом терпеливо выискивал в ней крохотные ноздреватые кусочки бурого железняка.

О его незавидном, но зато вполне определенном статусе невольника свидетельствовал обруч с замысловатой насечкой, надвинутый на самые уши. Имея такой отличительный знак, можно было не опасаться встречи с сыщиками, повсюду выискивающими крамолу.

Он не владел ни одним из известных мне языков, а может, и вообще был нём, что среди невольников не такое уж и редкое явление, однако на имя Костолома Маеты сразу отреагировал. Вне всякого сомнения, подобная личность (как-никак, а первый кузнец среди чревесов) должна была иметь известность у всех, кто причастен к выделке железа.

Пользуясь мимикой и жестами, мы пришли к следующей договорённости — я помогу ему в работе, а он потом проводит меня к Костолому.

Не прошло и пары часов, как я убедился в правоте вещуна, говорившего, что добыча болотной руды равносильна смертному приговору.

Тело деревенело от холодной воды, здоровенные пиявки сосали мою кровь, как пьяницы — дармовую брагу, а корыто с грязью весило побольше, чем двуручная кувалда. Не позволяя себе ни минуты отдыха и постоянно рискуя жизнью (ямы с зыбучим илом встречались здесь на каждом шагу, а заполучить укус ядовитой змеи было даже проще, чем прихлопнуть комара), мы вдвоем собрали едва ли пуд руды. Такого количества могло хватить максимум на пару ножей.

Только теперь я понял истинную цену здешнего железа. А мы-то в кузнице швырялись его кусками, словно бесполезным хламом.

Я уже хотел махнуть на все рукой и вновь отправиться в самостоятельный поиск, когда невольник подал знак, что работа окончена.

Усевшись в тростниковую лодку, мы взялись за шесты (весла сразу бы увязли в густой тине), и спустя какое-то время я учуял хорошо мне знакомый запах горящего угля и раскаленного железа — запах кузницы.

Зная со слов Храпа о пристрастиях Костолома, я заранее зажал в кулаке алмаз. Золотые ключи открывают любые замки, а алмазные — тем более.

— Так говоришь, Храп Непогода привет мне передает? — разговаривая со мной, Костолом продолжал сосредоточенно колотить молотком по заготовке ножа. — А больше ничего?

— Больше ничего, — я стоял перед ним, понурившись, словно напроказивший школьник.

— Как он сам поживает?

— Никак не поживает. Помер Храп Непогода. Прямо у меня на руках помер.

— Что так? В кузнице надорвался или с соседями повздорил?

— Повздорил… Только не с соседями, а с сыщиками, которые чужаков повсюду выискивают.

— Понимаю. У меня они тоже побывали. Все вокруг обшарили. Едва наковальню не перевернули. Хотел их турнуть, да не стал связываться.

— А вот Храп связался.

— Кузнецов, надеюсь, он не опозорил?

— Нет. Все сыщики вместе с ним полегли.

— Молодец… А тебе что от меня надо?

— Сам не знаю… Храп перед смертью велел мне сюда идти. Здесь приют искать.

— Здесь, говоришь? — только теперь я заметил, что Костолом лупит молотком куда ни попадя, раз за разом промахиваясь по заготовке. — Храп сам окочурился и меня вслед за собой тянет! Думаешь, я не догадываюсь, кто ты есть такой на самом деле? Сыщики все твои приметы подробно описали. Светлый, лохматый, стройный, руки до колен, а ноги ещё длиннее рук.

— Под такие приметы каждый второй чужак подходит, — возразил я. — Да только не надо забывать, что тот, кого они ищут, был глухим.

— Долго ли глухим прикинуться? Нет, меня не проведешь! Если бы не последняя воля Храпа, ты бы уже давно сидел в цепях. Но ради его памяти обойдемся без шума. Ступай своей дорогой, и будем считать, что мы вообще не встречались.

— Я и сам не хочу здесь задерживаться. Сейчас уйду. Но сначала ответь мне на несколько вопросов.

— Да ты, оказывается, смельчак! — Костолом резко выпрямился и поудобнее перехватил молоток. — Ищешь себе неприятностей?

— Я ищу только ответы на свои вопросы. И ничего больше. Взамен за них готов заплатить вот этим, — моя ладонь, в которой давно грелся алмаз, разжалась.

— Ну ты меня и удивил! — скептически скривился Костолом. — Можно подумать, что я камушков прежде не видал.

— Может, и видал, да не таких. Это камушек особенный. Драгоценный.

— Что из того? В наших болотах такое добро не в чести. Куда я его дену?

— Но ведь вы собираетесь покинуть болота и переселиться в Ясмень. Там начнется совсем другая жизнь и на смену прежним ценностям придут новые. Примерно вот такие… Да что я говорю! Ты и сам все прекрасно понимаешь.

— Дай взглянуть, — Костолом немного поостыл.

— Возьми. А я тем временем подержу твой молоток.

Учти, что по крайней мере двое из троих сыщиков — на моём счёту.

— Об этом я сразу догадался. В железе Храп разбирался, ничего не скажу, а вот бойцом всегда был никудышным. Он посмотрел сквозь алмаз на огонь, а потом чиркнул его гранью по точильному камню. Дабы разжечь его алчность, я с видом знатока пояснил:

— За эту безделушку можно приобрести целую гору самого лучшего железа. Или десять кузниц, подобных этой. — Может быть, — он продолжал рассматривать алмаз со всех сторон. — Но за неё не купишь Костолома Маету. Я не стану предателем. Ты зря соблазняешь меня.

— Никто и не предлагает тебе стать предателем.

Меня не интересуют ваши секреты. Услышав мои вопросы, ты сам в этом убедишься. В любом случае, заподозрив подвох, ты можешь воздержаться от ответа.

— Ты затеял какую-то коварную игру и заранее уверен в успехе. Но не считай других глупее себя. В искусстве строить словесные ловушки мне приходилось состязаться с самим Кудесником.

Услышав странное имя, не раз упоминавшееся Храпом, я полюбопытствовал:

— С кем, с кем?

— Неважно, — отрезал Костолом. — Просто я хочу предупредить, чтобы ты не надеялся на легкую победу. Твоей хитрости будет противостоять моя проницательность.

— Я не собираюсь хитрить и тебе не советую. Поверь, честные и прямые ответы принесут пользу очень многим, в том числе, возможно, и твоему народу.

— Мой народ сам позаботится о себе… Так и быть, сыграем в твою игру. Но вопросов должно быть не больше пяти. Это моё первое условие. Условие второе — отвечать я буду односложно. Только да или нет. Ты согласен?

— Если других условий не предвидится, придётся принять те, которые есть.

— Тогда спрашивай, — он положил алмаз в центр наковальни, на шаг от себя и на два шага от меня.

— Это ты научил Храпа кузнечному ремеслу? — первый вопрос был потрачен в общем-то бездарно, на простое, хотя и необходимое, уточнение.

— Да.

— Кто научил тебя?

— Ты забыл условия игры. Вопросы, на которые нельзя ответить односложно, отклоняются.

— Согласен. Тогда я спрошу иначе. Тебя научил кузнечному ремеслу Поводырь?

— Нет, — всего на миг его лицо приняло недоуменное выражение.

Скорее всего, никакого Поводыря он и знать не знал. Неужели тенетники снабдили меня непроверенной информацией? А если все дело в терминах? В Польше, например, говорят не «красота», а «урода». Пойди разберись несведущему человеку.

И тут меня осенило!

— Тебя научил Кудесник?

— Да, — сказано это было совершенно спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся.

— Сейчас вопрос будет чуть подлиннее, — от волнения я стал сбиваться. — Приготовься его выслушать.

Всему, что умеют твои соплеменники, включая и речь, вас тоже обучил Кудесник?

— Да, — ответил Костолом и после паузы по собственной инициативе добавил: — Не всех, конечно, а только таких, как я. Мы потом учили других… В этом на самом деле нет никакого секрета.

— Но сейчас-то вы живете своим умом, не обращаясь ни к кому за советами?

— Да… Зачем нам сейчас чужие советы? Мы сами кому хочешь и что хочешь посоветуем.

— А если…

— Всё, всё! — Костолом замахал на меня руками. — Как и договаривались, я ответил на пять вопросов. Ответил честно и прямо. Четыре раза произнёс да и один раз нет… Можно забрать камень?

— Можно. Но молю тебя, окажи мне одну бесплатную услугу! Надеюсь, я имею на это право. Сведи меня с Кудесником.

— А не много ли чести для тебя? Кто такой ты и кто такой Кудесник?

— Заклинаю тебя памятью Храпа!

— Ну если только так… А больше у тебя таких камушков нет? — он уже опять любовался игрой света в алмазе.

— Этот был единственным. Можешь меня даже обыскать.

— Верю, верю… А теперь слушай меня. Все воды этого болота, горячие и холодные, мутные и чистые, текущие сюда и текущие отсюда, рано или поздно сливаются в единый поток, устремляющийся в дальние края, о которых нам ничего не известно. В том месте, где эта великая река покидает пределы болота, и находится жилище Кудесника… Сырость на него, видите ли, плохо действует. Сам я проводить тебя туда не могу. Кузницу не на кого оставить, да и соседи что-нибудь неладное могут подумать. Но ты получишь проводников, которые обязательно приведут тебя куда следует. Конечно, при условии, что ты не растеряешь их в дороге.

Вода ищет другую воду, вспомнил я пророческие слова старой королевы. Ручьи впадают в реки, а реки устремляются в море. Там, где рождается великая река, на границе хляби и тверди, живёт тот, кто мне нужен.

Но сначала придётся пройти опасным и запутанным путем камышовых плавней, заросших тиной плёсов, коварных омутов, заболоченных протоков, медлительных речушек…

Проводниками Костолом громко именовал шарики обыкновенного шлака, приобретшего в огне твёрдость стекла и легкость пробки. Брошенные в воду, они реагировали даже на самое слабое течение и в то же время не были подвержены влиянию ветра.

Это был как раз тот случай, когда предстояло довериться средству медленному, но верному.

Вдобавок расщедрившийся Костолом одарил меня тростниковой лодкой и невольничьим обручем, насечки которого свидетельствовали о том, что я отправлен на поиски перспективных рудных месторождений. Лучшего пропуска для чужака нельзя было и придумать.

Затем Костолом состриг мою шевелюру, а с бородой и усами я расправился самостоятельно. Чернить себя сажей перед долгим путешествием по воде смысла не имело — все равно смоет, — но из подручных материалов я соорудил себе новую одежду, цвет которой не подчеркивал, а наоборот, умалял мою природную бледность.

Уже прощаясь, я задал Костолому не совсем лицеприятный вопрос, касавшийся причин, мешавших его соплеменникам преспокойно обитать в лесах и болотах, словно бы специально созданных для них самой природой. Зачем они рвутся в Ясмень, где условия существования во сто крат хуже?

С завидным хладнокровием, выслушав меня, он ответил следующее:

— На то есть много причин, но я назову только самые главные. Неужели ты сам никогда не мечтал о дальних странах, чьё небо выше, просторы шире, земля плодородней, вода слаще и где все можно начать сначала? Жить без мечты можно, но как-то скучно. Ясмень и есть наша мечта, наша надежда, прибежище нашей души. Теперь оставим душу и перейдем к телу. Ясмень является нашей истинной родиной, и только там может появиться на свет наше потомство. Об этом постоянно твердил Кудесник. Попав в условия новой страны, мы, конечно же, должны измениться, но изменится и страна, приютившая нас. Можно ещё долго говорить на эту тему, выдвигая все новые и новые доводы, но хватит и тех, которые уже прозвучали.

— Так-то оно так. На словах ваша позиция выглядит убедительно. Но в Ясмене сейчас живёт совсем другой народ, тоже считающий эту страну своей родиной.

Как быть с ними?

— Я не собираюсь доказывать, что у нас больше прав на Ясмень, чем у тенетников. Они правы по-своему, мы по-своему. Как рассудить эти две разные правды? Доводы разума здесь бесполезны. Все решит только страсть, только кровь, только беспощадная схватка.

— В которой, разумеется, победу одержите вы?

— По-моему, в этом нет никаких сомнений. Но Кудесник утверждал, что при любом исходе дела восторжествует высшая справедливость и победителей нельзя будет отличить от побежденных.

— Как это следует понимать?

— Не знаю. Иногда его речи казались туманными и путаными, как у углежога, надышавшегося ядовитого дыма.

— Поначалу все великие пророчества кажутся бредом, — сказал я. — И лишь время дарует нам запоздалое прозрение…

Прежде чем научиться соразмерять взмахи шеста с неспешным движением шариков-проводников, я успел благополучно растерять половину из них. Вода, даже стоячая, может быть богата на любые сюрпризы.

Но постепенно дело наладилось, и процесс моего возвращения на сушу начался. Болото отпускало своего узника весьма неохотно, заставляя разгадывать все новые и новые головоломки, однако пригоршня шлака вела меня к заветной цели с неуклонностью нити Ариадны.

Конечно, я использовал чуткие шарики не везде, а лишь там, где направление течения нельзя было определить другими, более простыми методами. Но в любом случае, при слиянии двух проток обойтись без них было невозможно.

Иногда для отвода глаз я брал в руки промысловое корыто, следовавшее за лодкой на буксире, и начинав энергично промывать болотную грязь. Смотрите, мол, какой я прилежный работник! Дадим стране больше угля и железа!

Смешно сказать, но пару раз мне действительно сподобилось наткнуться на очень богатые месторождения, в память о которых я оставил себе несколько причудливых, а главное, полновесных кусков бурого железняка. Теперь при встрече с сыщиками я мог предъявить не только обруч, дающий чужаку право беспрепятственно шастать по болотам, но и зримый результат своего труда.

В пути со мной случилось немало приключений, но все их можно было отнести к разряду неприятностей — иногда курьезных, иногда досадных, но чаще всего драматичных.

Это касалось и стычек со сверхбдительными вредоносцами, нередко сопровождавшихся мордобоем, на который нельзя было ответить даже словом, и атак хищных тварей, безошибочно чуявших во мне недоброжелателя их кумиров, и водоворотов, дважды едва не проглотивших лодку, и грязевых озер, и кипящих гейзеров, и нашествия пиявок, и куда более массированного нашествия клещей. Но хуже всего было мерзкое ощущение того, что драгоценное время безвозвратно уходит и я поспеваю в лучшем случае к шапочному разбору.

Однажды, сломленный перманентной усталостью, я уснул прямо в лодке (что было ещё опасней, чем загорать на крыле летящего самолета), а, проснувшись, не узнал окружающей местности.

До ближайшего берега было уже не рукой подать, как прежде, а, грубо говоря, с колокольни не доплюнуть. Что касается болотной воды, на долгое время ставшей для меня неизбывным кошмаром, то она двигалась уже не со скоростью подагрической улитки, а, как, скажем, река Волга в нижнем течении.

На мгновение мне даже почудилось, что Дрыгва осталась где-то далеко позади и, следовательно, я проспал цель, к которой стремился все последнее время, однако тучи мошкары, нахлынувшие со всех сторон, сразу рассеяли эту иллюзию.

Граница болота действительно была где-то рядом, но я все ещё находился на суверенной территории вредоносцев, вход на которую для незваных гостей стоил столько же, сколько и выход, а именно — три-четыре литра собственной крови.

Истома и на сей раз спасла меня, но флакон окончательно опустел, и я без всякого сожаления отшвырнул его прочь. Очень уж много тягостных воспоминаний было связано с этой стекляшкой — и жертвенный костер, в котором нашла свой конец старая королева; и роковой танец вещуна; ставший для него и гибелью, и счастьем; и опасное путешествие в недрах гигантского гриба; и мучения, причиненные мне болотными кровососами.

Нельзя обременять память столь тяжким грузом, особенно сейчас, когда приближается развязка всей этой затеи, в которую я так опрометчиво позволил себя втянуть.

Ну что же, мне не раз приходилось попадать из огня да в полымя. А куда, интересно, я попаду из трясины? Учитывая мою удачу, не иначе, как в зыбучие пески…

Безымянная река, вобравшая в себя всю избыточную мощь болота, на глазах ускоряла свой бег, и скоро мою лодку вынесло на самую стремнину, благодаря чему я заметил жилище Кудесника ещё издали.

Даже по меркам Злого Котла, это была халупа, пусть и довольно просторная. Бывший учитель, а по большому счёту, и отец всех вредоносцев (ведь в этом качестве хлопоты по воспитанию ребёнка имеют куда большее значение, чем сам факт зачатия), вполне мог претендовать и на нечто иное. Уж если не на дворец, так хотя бы на приличную виллу. Да только сами вредоносцы, равнодушные ко всему, что останется после них в Дрыгве, по-видимому, придерживались на сей счёт совершенно другого мнения. Не каплет сверху — ну и слава богу!

Хотя в голове роилось великое множество самых разнообразных мыслей, по-настоящему меня занимал сейчас только один вопрос — как пристать к берегу.

Шест здесь помочь не мог, и я выбросил его за ненадобностью. Хорошо ещё, что опостылевшее корыто оказалось на месте. Управляться с ним было страшно неудобно, зато каждый удачный гребок посылал лодку на два-три корпуса вперёд. Несмотря на то, что течение продолжало сносить меня вниз и на пользу шла только десятая часть затраченных усилий, лодка в конце концов уткнулась носом в прибрежный песок. Это был первый песок, который я увидел с тех пор, как покинул пещеру, куда после недолгого, но опасного путешествия в недрах гриба доставили меня загадочные слепни. До хижины Кудесника отсюда было не больше полусотни шагов, и кто-то уже стоял в проеме полуоткрытых дверей, пристально наблюдая за моими действиями.

Жизнь на отшибе весьма способствует развитию подозрительности и, дабы вместо привета не получить стрелу в сердце или камень в лоб, я закричал, размахивая руками:

— Не бойтесь! Я прибыл с добром! Хочу говорить с Кудесником!

Когда этот призыв не возымел действия, я стал пробовать самые распространенные из известных мне языков. Ответ последовал почти незамедлительно: — Не кричи! Что ещё за Кудесник тебе нужен? Голос, вне всякого сомнения, где-то уже слышанный мною, всколыхнул душу, но я ещё успел машинально произнести:

— Обыкновенный… Учитель прытников и чревесов.

— Считай, что я за него.

Судя по всему, голос принадлежал женщине, к тому же молодой. Когда она вышла из-за прикрытия дверей на открытое пространство, я мгновенно узнал Феру.

Не скажу, что меня словно обухом по голове огрели. Но поленом — это уж точно!

Я так расчувствовался, что не сразу заметил некий холодок в словах и поведении Феры. От нашей встречи она была явно не в восторге. Может, просто растерялась?

— Откуда ты взялся? — оглядывая меня с ног до головы, спросила она.

— Из болота, — только и сумел ответить я.

— Вижу, что не с неба. А как тебя в это болото занесло?

— Случайно.

— И вредоносцы тебя пиявкам не скормили?

— Наоборот, ещё и наградили, — я снял с головы уже ненужный мне обруч.

— Странно… Насколько мне известно, они обходились с чужаками весьма сурово.

— Судя по твоему цветущему виду, не со всеми, — только сейчас ко мне вернулась способность здраво оценивать окружающую действительность. — Кое-кому, похоже, и поблажки даются.

— Обо мне разговор особый, — Фера хоть и была ростом с пятиклассницу, а на меня посматривала свысока. — Кстати, на моём месте мог вполне оказаться и ты. Помнишь нашу неудачную прогулку за околицей? Не надо было так ожесточенно сопротивляться.

— Я защищал тебя.

— Честно сказать, я и сама тогда брыкалась, как дура, — её взор затуманился воспоминаниями. — Никогда не знаешь, за каким поворотом судьбы таится горе, а за каким — счастье.

— Хочешь сказать, что ты счастлива, — я со скептической гримасой огляделся по сторонам. — Одна-одинехонька? На краю болота?

— Пока не очень, — она загадочно улыбнулась. — Но скоро буду счастлива, как мне и не мечталось.

— В каком смысле? Найдешь себе достойную пару? Нарожаешь кучу детей?

— Все же я считала тебя чуточку умнее, — Фера презрительно скривилась. — Неужели счастье состоит лишь в том, чтобы ложиться под таких, как ты, а потом плодить сопливых ублюдков, во всем похожих на своих папочек? Я к этому никогда не стремилась. Если счастье и существует на самом деле, то его могут дать только богатство и власть. Скоро я стану повелительницей нового поколения вредоносцев. Имея столько верных подданных, я со временем добуду все, что пожелаю.

— Откуда это новое поколение возьмётся, если все вредоносцы бесполые? — удивился я. — Ничего не понимаю!

— Да и мне пока не все ясно. Но обстановка вкратце такова. Прежний Кудесник, взрастивший нынешних вредоносцев, одряхлел. В преддверии смены поколений пришлось подыскивать нового. А годится на эту роль далеко не всякий. Взять, к примеру, вещунов. Они, кажется, подходят идеально, но вредоносцы такую возможность даже не обсуждают. В окрестных странах они наловили дюжину самых разных существ, из которых Кудесник почему-то выбрал меня. Чем-то я ему, значит, приглянулась.

— Почему вредоносцы сами не могут воспитывать своих потомков?

— Мне что за дело! Не могут и все. Так уж природа распорядилась.

— Подожди… Но ведь ты даже не знаешь их язык!

— Зачем мне его знать? Я научу вредоносцев своему языку. Какая разница? Нынешнее поколение тоже разговаривает на родном языке Кудесника. Да и тенетники, кстати, тоже.

— Так он и тенетников обучал?

— Кто же ещё! Везде преуспел, пень старый.

— Не могу поверить… — в полной растерянности произнёс я. — Где хоть он сам?

— Помер, тебя не дождавшись, — ухмыльнулась Фера. — Нельзя на старости лет лезть в постель к молоденькой девушке. Сердце может не выдержать.

— А где тело?

— Уплыло в дальние дали, — она махнула рукой в ту сторону, куда текла река.

— На кого он был похож?

— Немножко на меня. Немножко на тебя. Немножко на дряхлого козла.

— Как я понимаю, вы не очень-то ладили.

— Очень мне нужно ладить со всяким ничтожеством! Если ты своё отжил, уступи место молодым.

— Строго ты с ним обошлась.

— Как он заслуживал, так и обошлась. И с любым другим будет то же самое… Что ты стоишь, словно громом пораженный? Скажи что-нибудь?

— Слов нет. Дай мне немножечко прийти в себя.

— Заходи внутрь, — Фера посторонилась. — Перекусишь с дороги. Но на богатое угощение не рассчитывай. Сама впроголодь живу. И рук не распускай.

Вот ведь как иногда случается! Вроде бы и до намеченной цели добрался и кучу новостей узнал, а ситуация так и не прояснилась. Хотя я и сам виноват, — запоздал маленько.

Оказывается, Поводырь и Кудесник — одно и то же лицо, призванное обеспечивать преемственность поколений как среди вредоносцев, так и среди тенетников. Сами они почему-то заниматься этим благим делом не хотят или не могут.

Если Поводыря-Кудесника в нужный момент и в нужном месте вдруг не окажется, то оба враждующих народа рискнут сначала одичать, а потом и вообще исчезнуть, поскольку дикий вредоносец в болоте долго не протянет, как и дикий тенетник в Ясмене. Это то же самое, что забросить слепого котенка в джунгли Амазонии.

Не знаю, кому принадлежит столь оригинальная идея, но уж только не матушке-природе. Природа делает ставку на закономерность, пусть даже порожденную методом проб и ошибок. А здесь все наоборот — держится на чистой случайности.

Пойдёт, к примеру, Фера купаться — и утонет. Тогда на будущем сразу двух народов придётся поставить крест. Печальная перспектива.

И потом — можно ли считать таких субъектов, как Фера, достойными пастырями народов? Да ведь её волнуют только собственные прихоти. Представляю, кого она воспитает, — или покорных рабов, или отъявленных негодяев.

А главное — до сих пор нет никакой определенности с этой самой сменой поколений. Как они все собираются размножаться — делением, словно амебы? Или почкованием? И почему ради продолжения рода между вредоносцами и тенетниками должна состояться война?

Жаль, что я не успел застать прежнего Кудесника, то бишь Поводыря. Уж я бы из него всю правду вытащил… А если он тоже ничего толком не знал, а действовал по чужой указке или вообще по наитию?

Надо будет при случае пошарить в доме. Никаких дневников Кудесник, конечно же, не вел, на это рассчитывать не приходится, но хоть что-то, проливающее свет на обстоятельства его жизни, должно остаться. Не могла же Фера все уничтожить.

Но это потом. А пока следует поинтересоваться состоянием яйца. Что-то оно в последнее время подозрительно притихло. Уж не приболело ли?

Развязав котомку, я ужаснулся. Яйцо разбухло чуть ли не вдвое, а сквозь множество микроскопических трещин в скорлупе сочилось что-то, похожее на сукровицу.

Неужели подходит срок… как бы это лучше выразиться… родов, что ли? Но ведь роженицы нет и в помине! Есть только огромное, как арбуз, яйцо.

Ладно, будем говорить о вылуплении. Тем более что терминология сейчас не главное. Надо думать о том, как этому вылуплению помочь. Повитуха из меня, скажем прямо, неважная. Примерно, как из медведя астроном. Хотя бы какой-нибудь вещун оказался поблизости.

Пока суть да дело, я уложил яйцо на убогое ложе, предоставленное мне Ферой, и прикрыл сверху каким-то тряпьём. Не бог весь что, но все же лучше, чем тесная котомка.

Мало мне было проблем, так ещё одна добавилась. Будем надеяться, что все образуется само собой. Главное, что пуповину не придётся перерезать. У тех, кто развивается в яйце, она отсутствует. В этом легко убедиться, заказав на обед цыпленка табака.

Спустя какое-то время Фера позвала меня к столу, и я с прискорбием убедился, что вести домашнее хозяйство она совершенно не умеет. Оба предложенных блюда — горьковатая овощная тюря и недоваренные, зато пересоленные рачки, во множестве обитавшие на речной отмели, — были совершенно несъедобны.

Не скрывая своего отвращения, я сказал:

— Вредоносцы в тюрьме и то лучше кормят.

— Не нравится, ходи голодный, — огрызнулась Фера. — Я тебе угождать не собираюсь.

— А чем питался твой предшественник?

— Он ловил рыбу и выпекал лепешки. А я ставить сети и сеять хлеб не умею.

— Как же ты собираешься воспитывать других, если сама ничего не умеешь делать? Вредоносцы, например, не могут обходиться без железного оружия. Кто их научит кузнечному ремеслу?

— Что-нибудь придумаю, — беспечно ответила она. — Помощников себе возьму.

— Откуда? Каких? Как ты заставишь их подчиняться тебе? Все это не так просто, как кажется.

— Но и не так сложно, как ты хочешь представить! В стране, где я жила прежде, многие за корку хлеба согласны делать самую опасную и грязную работу. Стоит только бросить клич, и все они окажутся здесь. Даже Ядовитая река не помешает.

— Боюсь, что это лишь благие намерения. Плод беспочвенных фантазий. Ты даже представить не можешь, какую непосильную ношу взвалила на себя. Твоим заботам поручена не семья и не близкий человек, а сразу два совершенно разных народа.

— На двоих сразу я не разорвусь, — отмахнулась Фера. — Пусть тенетники сами о себе позаботятся. Мне они в прошлый раз что-то не понравились.

— Кто же тебе это посоветовал? Неужели предшественник?

— Нет, своим умом дошла… А теперь послушай меня. Ты проник в чужой дом, ешь чужую пищу и ещё смеешь оговаривать хозяйку! Тварь неблагодарная! Когда Вредоносцы заявятся навестить меня, я велю, чтобы они вырвали твой гадкий язык. Если мой приют тебе не по нраву — проваливай прочь. Плакать не буду.

— Этот дом не твой, — молвил я веско. — Ты завладела им, сжив со света прежнего хозяина. Уверен, что старый Кудесник расстался с жизнью не без твоей помощи. А к той мерзости, которую ты называешь пищей, я даже не притронулся, можешь убедиться.

Наступившая за столом зловещая тишина могла вылиться во что угодно, вплоть до покушения на мою жизнь (Фера ни на секунду не расставалась с длинным кухонным ножом), однако вопреки ожиданиям все закончилось благополучно.

Фера вдруг расчувствовалась, пустила слезу и стала оправдываться. Получалось это у неё, надо признать, весьма правдоподобно и очень трогательно.

— Разве я нарочно напросилась сюда? Меня силой заставили! А теперь уже никуда не денешься. Вредоносцы поверили в меня. Отказываться поздно. Буду стараться изо всех сил, может, и справлюсь. Если хочешь, оставайся, будешь за главного.

— Я бы с удовольствием, да других забот по горло. Мне на одном месте сидеть никак нельзя.

— Побудь хоть немножко! — взмолилась она — Я извелась от одиночества.

— Немного побуду, так и быть, — сказал я, памятуя не только о яйце, требующем сейчас заботы и покоя, но и о нуждах собственной плоти. — Вот только чуток отдохну, а ты пока поищи стариковские сети.

За время моего отсутствия перемен в состоянии яйца не произошло — оно продолжало исходить сукровицей и пухнуть. Так называемое интересное положение затягивалось сверх всякой меры, и оставалось только уповать на известную поговорку, согласно которой быстро родятся лишь кошки да тараканы.

Затем, как и положено мужчине, я отправился на поиски пропитания. Сетей в доме оказалось предостаточно, и все отличного качества, хоть на кашалота их ставь, но я выбрал самый маленький бреденёк.

Забрасывая его против течения прямо с берега, я за час добыл дюжину усатых жирных рыбин, чем-то похожих на наших налимов.

Потом я не поленился навестить ближайший лесок, где набрал орехов, ягод и дикого лука.

Обед я тоже приготовил самостоятельно, используя собственную фантазию и кое-какой кулинарный опыт, полученный недавно на тюремной кухне. Украшением стола должна была стать фаршированная рыба в кисло-сладком соусе и салат «Дары реки», где компанию рачкам составили местные устрицы, предварительно освобожденные от раковин, и свежепосоленная икра.

Фера вела себя, как примерная девочка, — все нахваливала, но ела умеренно и постоянно бросала на меня томные, многозначительные взгляды.

— Ты так много сделал для меня, — с чувством произнесла она. — Давай сегодня побудем вместе подольше. Только не подумай, что я хочу тебя задобрить… Просто я устала во всем полагаться на собственные силы. Так хочется опереться на чьё-нибудь надежное плечо! Забудем прошлые обиды. Обещаю, что впредь во всем буду слушаться тебя.

— Недавно ты говорила совсем иначе.

— Иногда на меня находит. Ты уж прости. Сам знаешь, что одиночество даром не проходит. Когда на старика нападала тоска, он вдребезги упивался вином. Теперь я его понимаю. — А не осталось ли после него немного вина? — оживился я. — По-моему, ещё должно что-то быть. — Ну так неси! Рыба без вина отрава, как говорят французы. — Кто говорит? — переспросила Фера. — Одни очень хорошие люди, всем другим кушаньям предпочитающие лягушачьи лапки и вот таких тварей, — кончиком ножа я поддел одну из устриц. Фера отсутствовала довольно долго — по её словам, переливала вино из бочки в кувшин. Судя по цвету и запаху, лучшее время этого напитка уже миновало, но главное своё свойство — туманить сознание — он ещё сохранил.

Лишь опустошив почти весь кувшин, я заметил, что Фера не пьет. Своё поведение, весьма странное, с моей точки зрения, она мотивировала тем, что после смерти старика предпочитает воздерживаться от вина.

— Да и тебе не стоит чересчур увлекаться, — добавила она. — По-моему, у нас были на сегодня совсем иные планы.

— И то верно, — отодвинув кувшин, согласился я. — Потянуло от избытка чувств… Лучше продолжим то, на чем мы остановились во время последнего свидания в Ясмене. Помнишь?

— А как же, — она встала из-за стола. — Но сначала тебе не помешает немного побыть на воздухе.

— Ты заменишь мне и воздух, и вино, и все на свете! — я попытался обнять Феру за талию.

— Нет, нет! — она легонько толкнула меня в спину. — Освежись.

Но на воздухе меня почему-то разобрало ещё больше. Предметы, к которым я тянулся, предательски ускользали из моих рук, а земля старалась вывернуться из-под ног. Пришлось ухватиться за столбик, подпиравший навес над крыльцом.

Монотонно шумела река, и каждая её волна отражала блик света. От развешанной для просушки сети пахло водорослями и рыбьей чешуей. Под крышей покосившейся халупы птицы вили гнезда. Для полноты счастья не хватало только разбитого корыта и золотой рыбки.

— Нравится мне здесь, — пробормотал я. — Так бы, кажется, и остался навечно.

— В чем же дело? — усмехнулась Фера, следовавшая за мной по пятам. — Оставайся.

— Навечно?

— Сколько протянешь?

— Ну если ты просишь…

— Даже настаиваю!

От сильного, а главное внезапного, толчка я не удержался на ногах и угодил прямиком в сеть. Не знаю почему, но мне это показалось весьма забавным.

— Опять! Проклятые сети преследуют меня повсюду. Куда ни сунусь — везде они. Прямо наваждение какое-то… Возможно, в другой жизни мне предстоит стать рыбой… Помоги встать, — я протянул ей руку.

Глядя на меня с нескрываемой насмешкой, Фера отрицательно покачала головой и взялась за старое деревянное весло, стоявшее подле стены.

— Эй, что ты делаешь? — тупо удивился я.

— Хочу тебе прическу поправить.

Удар Фера наносила не по-бабьи — неловко и с оглядкой, — а резко и точно, словно опытный палач…

Странные видения навешают иногда человека, сначала опившегося вином, в которое явно была подмешана какая-то дурь, а потом получившего по черепу.

В ореоле потустороннего сияния явилась не виновница моего нынешнего позора (бывшая прежде предметом плотских вожделений), как это следовало ожидать, а малознакомая дама, наружность которой невольно побуждала снять шапку или даже стать на колени.

Только по голосу, да и то не сразу я узнал Чуку, новую королеву вещунов, вместе с невинностью утратившую и свою былую субтильность.

— Поздравляю с рождением наследника, — произнесла она поистине царственным голосом. — Событие в общем-то заурядное, но этот случай особый. Существа, которых ты называешь принцессами, появляются на свет только в подземной обители, где и проходит их недолгий век. Однако из яйца, доставшегося тебе, суждено было выйти именно принцессе. Впервые это происходит вдали от законной королевы, а значит, и вне пределов её сверхчувственного воздействия. Достигнув положенного возраста, юная принцесса не умрёт, как это было определено природой, а сможет зачать от любого вещуна, которого её чары превратят в самца. Таким образом, возникнет ещё одна семья, не зависящая от той, которую я возглавляю. На первых порах от тебя потребуется некоторая, не слишком обременительная помощь.

Не люблю вступать в дискуссии со своими собственными кошмарными видениями, но здесь язык развязался сам собой.

— К несчастью, я сам сейчас нуждаюсь в помощи.

Уснув вольным человеком, я вполне могу проснуться рабом. Моё нынешнее состояние определяется одним словом — неизвестность. Та самая горькая неизвестность, которая не обещает в будущем ничего хорошего.

Призрак королевы стал терять прежнюю отчетливость, постепенно превращаясь в светящееся пятно, а голос словно удалялся.

— Ты хочешь что-то сообщить мне, но эти попытки бесполезны. Я умею входить в чужой сон, но впустить кого-нибудь в свою явь не могу. Поэтому не трать понапрасну душевные силы, а лучше слушай, что тебе говорят. Если медальон, подаренный мною, ещё цел, немедленно уничтожь его. Лучше всего, сожги на огне. Любая вещь, соприкасавшаяся со мной, опасна для принцессы, которой изначально уготовлена участь королевы. Отныне мы можем существовать только в мирах, никак не касающихся друг друга… Первым делом накорми её и умой. Именно в такой последовательности — сначала накорми, а потом умой. Пусть ест все, что придётся ей по вкусу, хоть сырое мясо. Принцесса родится немой, но вскоре самостоятельно овладеет речью. После этого можешь со спокойной совестью уходить. Она уже не пропадет. Только не смей какими-либо средствами выказывать ей свою любовь. Этим ты только навредишь вам обоим. Сам знаешь, как влюбчивы бывают принцессы…

Звонкий смех Чуки резко оборвался, и все опять кануло в беспросветную тьму болезненного забытья.

Окончательно очнувшись, я понял, что мои самые тяжкие предчувствия подтвердились. Руки и ноги, крепко-накрепко привязанные к громоздкой кровати, онемели. Голова раскалывалась, но не от похмелья, а от тупой боли под черепной костью. Волосы и даже ресницы слиплись от запекшейся крови.

Да, веселенький банкет у нас получился! Даже и не знаю, кто отличился больше, — коварная тварь, возомнившая о себе невесть что, или наивный простак, угодивший на её удочку, то есть ваш покорный слуга. Скорее всего моя вина куда серьезнее, ибо недаром сказано: простота хуже воровства. Овладевшая мною досада, как и следовало ожидать, нашла выход в крепких выражениях, привлекших внимание Феры, немедленно заглянувшей в комнату. — Протрезвел? — поинтересовалась она с холодностью, достойной председателя революционного трибунала. — Чего зверем смотришь? Мечтал попасть ко мне в постель, вот и радуйся!

На злобные поползновения врага лучше всего отвечать доброй шуткой, что я и сделал:

— Радуюсь, ещё как радуюсь! Если ты связала меня ради любовной игры, так начнем скорее! Не дай мне умереть от страсти!

— Обещаю подумать над твоим предложением. Но попозже, когда закончим все неотложные дела, — она демонстративно прошлась оселком по лезвию ножа, которым ещё совсем недавно я потрошил рыбу.

— Ты собираешься готовить ужин? — чтобы изобразить улыбку, мне пришлось сделать над собой усилие. — Из овощей или из мяса?

— Из тебя, — буркнула Фера.

— Послушай, зачем ты устроила весь этот балаган? — я рванулся, давая понять, что с шутками покончено.

— Коли устроила, значит, так нужно… Есть у меня одна дельная мысль. Кстати, ты сам её мне и подал. Кому, как не тебе, обучать моих будущих подданных кузнечному ремеслу и прочим премудростям, недоступным хрупкой девушке. Заодно и по хозяйству будешь помогать. Повар из тебя, прямо скажем, недурственный. А где готовка, там и стирка. У меня с плеч сразу половина забот свалится.

— Ты не в своём уме! — вскричал я. — Даже дуре понятно, что держать меня вечно в путах невозможно! Как только я избавлюсь от них, тебе несдобровать!

— После того что с тобой сейчас случится, это вряд ли возможно, — Фера упорно продолжала точить нож. — А то, какую опасность ты представляешь, я знаю и без подсказок. Но даже свирепого быка заставляю смириться, вдев ему в нос железное кольцо. Найдется управа и на тебя. Для того чтобы в дальнейшем нам жить мирно, как бык с погонщиком, тебя придете слегка покалечить. Почему ты сразу побледнел?

— Ну ты и стерва! — вымолвил я. — Кровожадная стерва!

— Не надо бросаться словами, о которых потом можно пожалеть. Запомни, если один стоит, а другой лежит, прав будет стоящий. Это не касается только змей… А за своё мужское достоинство можешь не опасаться. Так и быть, оставайся при нём. Вполне возможно, что когда-нибудь оно заинтересует меня. Отрежу тебе только ступни ног, — Фера постучала тупой стороной ножа по своей лодыжке. — Согласись, орудовать молотом можно и стоя на коленях. То же самое касается и ловли рыбы. А на кухне ноги вообще лишние. Если ты попробуешь швыряться, плеваться или хотя бы ругаться, тебя будут наказывать. Сначала только для острастки, а потом и со всей жестокостью. Это лучший способ воспитать уважение к хозяину.

— В какой чёртовой стране ты родилась, если преспокойно говоришь о таких вещах? Уж не среди людоедов ли?

— Я родилась под забором и никогда не знала родителей, — Фера подошла поближе и стала у моих ног. — У нас выживает только один ребёнок из десяти, зато этот счастливчик умеет постоять за себя. Я та, кому однажды повезло.

— А уж как мне повезло с тобой, даже не передать!

— Скоро тебе будет не до ехидства. Все твои чувства сольются в истошном крике… Пора начинать. Твои ноги выше колен перетянуты веревками, так что сильного кровотечения не будет.

— Почему ты не сделала своё черное дело, пока я пребывал в беспамятстве?

— Не успела. Сначала надо было подготовиться. Ножи в нашем доме не точились с тех самых пор, как умер старик.

— Скажи, что ты подмешала в вино?

— Зачем тебе знать, — она со знанием дела принялась обрабатывать место предполагаемой резекции каким-то едко пахнущим раствором.

— Сейчас скажу. Только не спеши! Искалечить меня ты всегда успеешь… Существа моей породы весьма чувствительны к телесной боли. Не дождавшись конца операции, я просто умру от шока, и все твои старания окажутся тщетными. Необходимо, чтобы на это время я вновь впал в глубокое забытье. Но при помощи одного только чистого вина такого результата не достичь.

Нужно средство посильнее.

— Весло не подойдет? — усмехнулась она.

— Ни в коем случае!

Фера задумалась, выискивая в этом предложении какой-то скрытый подвох, но в конце концов мои доводы показались ей убедительными.

— Когда был жив старик, я специально подмешивала в его вино дурман, — призналась она. — Могу оказать подобную услугу и тебе.

— Сделай, умоляю тебя! Не жалей ни вина, ни дурмана!

Понятное дело, не вино мне было нужно сейчас, а хотя бы краткая отсрочка. Положение моё представлялось почти безвыходным, но сдаваться я не собирался, кроме всего прочего, памятуя и о формуле, которой рефери напутствует выходящих на ринг боксеров: «Защищай себя все время».

Едва крышка погреба стукнула, возвещая о том, что Фера спустилась к винным запасам, как я завопил во всю мочь:

— На помощь! Убивают! Спасите, ради всего святого! Вся моя надежда была на то, что вещий сон сбылся, и существо, прежде пребывавшее в яйце, обрело свободу передвижения (свободу воли оно имело и раньше). Смешно сказать, но я взывал о помощи к новорожденному ребенку. А куда денешься, если это был мой единственный, пусть даже и весьма эфемерный шанс?

Подбор слов особого значения не имел, юная принцесса должна была понять их общий смысл, ведь сидя в яйце, она понимала меня вообще без слов.

— Спасите! — продолжал надрываться я. — Эта сумасшедшая хочет меня зарезать!

Вновь хлопнула крышка погреба (жаль, что не гроба), и до меня донеслись. увещевания Феры:

— Не утруждай себя понапрасну. Во всей округе нет ни единой живой души. А то ведь я могу и передумать. Останешься без вина.

— Чтоб ты в этом вине захлебнулась! — в отчаянье воскликнул я.

Вдруг Фера, которую из моего положения нельзя было видеть, пронзительно вскрикнула, словно кошка, попавшая под тележное колесо, и выронила кувшин, о чем возвестило характерное «хрясь-плюх». Пропало, значит, моё винцо.

Некоторое время возле погреба происходила какая-то подозрительная возня, сопровождавшаяся всхлипыванием, постаныванием и тяжкими вздохами Феры. Можно было подумать, что с ней совокупляется тот самый могучий бык, которого она приводила мне как пример укрощенного буйства.

Потом стихли и эти маловразумительные звуки. Я весь напрягся, не ведая, чего ожидать — счастливого избавления от мук или нового витка злоключений.

В комнату бесшумно вошла тонюсенькая и совершенно голая девочка — уменьшенная раза в три копия Чуки, ещё не набравшей королевской стати.

Тело новорожденной принцессы покрывала подсыхающая сукровица и ещё какая-то мерзость, похожая не то на гной, не то на протухший желток. Глаза её, в отличие от старших сестер, были затянуты мутной пленкой. Все это, взятое вместе, делало девочку похожей на сказочного вампира, чьей жути не умаляли ни худоба, ни маленький рост.

Неудивительно, что Фера так испугалась, столкнувшись вдруг с неизвестно откуда взявшейся гостьей, окровавленной и безглазой.

Немного постояв возле кровати и потрогав мои верёвки, принцесса присела и принялась грызть их зубами. Не прошло и минуты, как я обрел полную свободу. Если когда-нибудь состоится чемпионат вселенной по перекусыванию корабельных канатов, первое место на нём обязательно займет сборная команда принцесс-вещуний.

Я взял новорожденную за руку и отвел на кухню, попутно отметив для себя отсутствие в доме Феры — как живой, так и мертвой.

От обеда осталось ещё много чего, и принцесса, пренебрегая столовыми приборами, быстро очистила все блюда. Она даже попыталась было допить вино, но я не позволил. Аппетит у неё разыгрался прямо-таки зверский, что в общем-то было вполне объяснимо для существа, столько времени находившегося в строгой изоляции.

Подав ей на десерт сырую рыбу, отложенную про запас, я осмотрел место недавней стычки. Возле откинутой крышки погреба, кроме черепков кувшина, уже облепленных снулыми мухами, валялся также кусок яичной скорлупы, очень похожий на обломок фаянсового унитаза, и нож, которым совсем недавно стращала меня Фера.

Судя по всему, моя мучительница успела пустить своё оружие в ход, но оно спасовало перед щитом-скорлупкой. Фехтование перешло в рукопашную, где верх взяла юная гостья.

Поединок завершился вне дома, о чем свидетельствовали следы на песке, уходящие к реке. И если принцесса все время оставалась на ногах, то Фера в основном валялась или ползла. Тем самым её теория о превосходстве стоящих над лежащими полностью подтвердилась.

Этот скорбный путь завершился в том самом месте, где прежде находилась моя лодка. Присмотревшись повнимательней, я различил на горизонте темную черточку, то появляющуюся, то исчезающую среди волн.

Прощай, моя дорогая! Впредь нам лучше с тобой не встречаться.

Что заставило принцессу отправить побежденную соперницу вниз по реке — некие собственные соображения или воспоминания о кончине старика, извлечённые из сознания Феры, — так и осталось для меня загадкой.

Но главное, что ноги мои остались целыми, а руки — чистыми.

— И куда в тебя столько лезет, — пробормотал я, наблюдая с берега, как принцесса ловит на отмели устриц и тут же поедает их, швыряя пустые раковины в мою сторону.

Она уже была отмыта от следов пребывания в яйце и кое-как приодета. Пелена сошла с её глаз, а светлые волосики топорщились во все стороны.

Мы вместе ловили рыбу, собирали ягоды, бегали взапуски, и всё молчком. Помятуя о предупреждении Чуки, я старался держаться с ней предельно строго. Никаких сантиментов, никаких ласк, никаких улыбочек, ничего такого, что порождает душевную приязнь и при расставании заставляет трепетать сердца.

Беспокоило меня лишь одно — проходя мимо очага, в котором я сжёг королевский медальон, она всякий раз вздрагивала, словно пугалась неведомо чего. В конце концов мне даже пришлось построить новый очаг, а все, что осталось от прежнего, утопить и развеять по ветру.

Обыск, проведенный в доме, не дал никаких результатов. Избавившись от старика, Фера уничтожила все, что могло напоминать о нём, кроме разве что домашней утвари и орудий рыбной ловли.

Впрочем, если вдуматься, это были пустые хлопоты. Ну что, спрашивается, могли мне дать новые сведения о покойном хозяине дома? Задание тенетников, по сути, было выполнено — Поводырь, так мешавший им, а на самом деле не виноватый ни сном ни духом, исчез. Пора было с чистой совестью возвращаться в Ясмень и, пока не началась большая заваруха, требовать, чтобы меня в порядке ответной услуги переправили по воздуху куда-нибудь подальше от этих мест, желательно поближе к пределам Злого Котла.

Удерживала меня на месте только принцесса. Птице, чтобы получить самостоятельность, сначала нужно опериться, а принцессе — обрести дар речи. Каких только чудес не бывает на свете!

Однажды, отпустив свою воспитанницу погулять, я прикорнул на той самой кровати, которая едва не стала для меня прокрустовым ложем.

О принцессе особо беспокоиться не приходилось. Крупные хищники здесь не водились, а со змеями, осами и дикими котами она умела ладить уже сейчас. Пусть себе побегает на воле, цветочки пособирает. Забот на её век ещё хватит.

Проснулся я от тяжкого медлительного топота, который никак не мог принадлежать принцессе, передвигавшейся легко, словно эльф. Торопливо закрыв дверь на щеколду, я вооружился пикой, собственноручно изготовленной из кухонного ножа и палки.

Грузные, неуклюжие шаги замерли за дверью, и в следующий момент она содрогнулась от удара. Можно было ожидать, что сейчас начнется штурм, но тот, кто расхаживал по дому, двинулся дальше, тыкаясь не только во все двери подряд, но и в стены. Воистину слон в посудной лавке!

По-видимому, чужак был совершенно не знаком с внутренним устройством домов подобного типа. Дверь и запор, между прочим, изобрели намного позже, чем колесо и плуг.

Метнувшись к окну, я удостоверился, что нас посетила целая компания вредоносцев. В основном это были чревесы, но среди них затесался и прытник, слава богу, пеший. Проклятые скорохваты уже давно бы учуяли меня.

Понять, о чем говорят неизвестные гости, было невозможно, поскольку почти все они стояли ко мне спиной, наблюдая за прытником, рыскавшим вдоль берега. Этот гад уже успел отыскать брошенное мной без присмотра промысловое корыто и теперь внимательно изучал следы, покрывавшие песок.

Скоро к своим сотоварищам присоединился и чревес, осматривавший дом. Махнув рукой в мою сторону, он кратко доложил:

— Пусто.

Прытник, настроенный, как всегда, скептически, возразил:

— Не может быть! Полюбуйся, сколько здесь следов. И все свежие. Сейчас я сам проверю.

Дело осложнялось. Дом не нора, а я не барсук. Чтобы спастись, мне придётся выйти наружу, а значит, вступить в схватку с превосходящими силами противника, к тому же вооруженного металками, в эффективности которых сомневаться не приходилось.

Прятаться в подвале бесполезно. Рачительные вредоносцы обязательно заглянут туда. Бежать в лес? Но от прытника вряд ли уйдешь, да и как я брошу на произвол судьбы принцессу, до сих пор не знавшуюся с другими разумными существами, кроме меня (Фера, конечно же, не в счёт).

Все опять складывалось плохо. Не вызывало сомнения, что вредоносцы прибыли сюда, дабы навестить будущую воспитательницу своих наследников. Узнав, как мы обошлись с ней, они вряд ли обрадуются.

Внезапно в поле моего зрения появилась принцесса, приближавшаяся к дому по берегу. Обеими руками она прижимала к груди букет кувшинок, который был незамедлительно вручен прытнику, оказавшемуся прямо на её пути. В самообладании малышке никак нельзя было отказать.

Не прошло и минуты, как все вредоносцы собрались вокруг неё. Уж и не знаю, что их так заинтересовало. Потом толпа, возглавляемая принцессой, направилась к дому.

Я заметался по комнате, словно зверь по клетке. Святая простота и доверчивость ребёнка могли сейчас погубить меня.

Деваться было некуда! Окно называлось таковым лишь чисто условно, а на самом деле представляло собой узкую бойницу, сквозь которую даже рука проходила с трудом.

Компания с топотом и грохотом ввалилась в дом и устремилась прямиком на кухню. На сердце немного полегчало. Жратва всегда была для вредоносцев первостатейным делом. Пока они не набьют себе брюхо, ничем другим заниматься не станут. Значит, появилась небольшая передышка.

Только теперь я по-настоящему пожалел, что не могу улавливать речь вредоносцев ушами. О том, что творилось на кухне, приходилось судить по звукам, доносившимся оттуда, — звону посуды, хрусту костей, чавканью, сопению и даже характерному бульканью, знакомому каждому, кому приходилось разливать жидкость из бутылок и кувшинов в более мелкую тару (три «бульки» — почти пятьдесят грамм).

Неужели не по годам хитрая принцесса поит гостей вином? Но ведь раньше вредоносны ничего хмельного в рот не брали. Или это правило распространяется только на Дрыгву, где пить — значит рисковать, а здесь они чувствуют себя, словно на курорте.

Ну что же, это бы решило некоторые мои насущные проблемы. Вот только хватит ли вина на всю ораву?

Когда мне надоело сидеть взаперти и, прислушиваясь к шуму пиршества, глотать слюнки, я тихонечко приоткрыл дверь и приник к щели.

Картина, открывшаяся моему взору, была достойна кисти Босха: обжирающиеся монстры и прислуживающая им фея. Или иначе: свадьба Дюймовочки с кротом в присутствии всей родни жениха.

Вредоносцы уписывали еду за обе щеки, а вино хлестали, как насосы. Говорить внятно они не могли, но я все же разбирал некоторые слова:

— Вкусно.

— Налей ещё.

— Подай сюда вон тот кусок.

Прытник ел и пил наравне со всеми, зато и свалился первым. Вино с дурманом — это вам не родниковая водичка и даже не кровь невинных жертв.

Вскоре за ним последовали и чревесы. Чавканье сменилось ещё менее мелодичным храпом.

Принцесса на какое-то время пропала из виду, но спустя несколько мгновений появилась прямо перед моей дверью.

О чудо, она заговорила! И первые произнесенные ею слова касались непосредственно моей особы.

— Они ищут тебя. Уходи.

Поборов приступ несвоевременной сентиментальности, я вымолвил:

— А как же ты?

— За меня не беспокойся. Эти существа почти столь же примитивны, как лесные и речные твари. Я постараюсь сделать так, чтобы они приняли меня за ту злюку, которая жила здесь раньше.

— Ты не догадываешься, какая доля была предназначена этой… злюке?

— Догадываюсь. Думаю, что мне она по силам.

На том мы и расстались. Заявляю со всей ответственностью, — никогда прежде мне не доводилось встречать никого более сообразительного, чем принцессы-вещуны.

Уходил я налегке. Даже кремниевый нож не стал менять на железный. Зачем? Ясную голову и упрямый характер не заменят ни железо, ни золото. Кроме того, я могу попасть в такую страну, где ржавчина съедает металлы, словно весеннее солнце — лед.

(Правда, небольшой топорик я прихватил, но только на время.)

Между мной и Ясменем лежали Дрыгва и Вредоносный бор, куда соваться было в высшей степени рискованно, а обходные пути я себе даже не представлял. Оставалось последовать совету Рябого и вызвать на помощь тенетников-летунов.

Но для этого сначала требовалось найти высокий, одиноко стоящий холм и разжечь на его вершине четыре костра, расположенных квадратом (впрочем, при желании эту фигуру можно было назвать и крестом).

Холм я выбрал не первый попавшийся, а сплошь заросший кустарником, дающий при горении много дыма. Вот тут-то и пригодился топорик.

Я успел очистить от растительности чуть ли не половину холма, хорошенько наглотаться дыма и проклясть все на свете, включая инженера Маркони, не соизволившего осчастливить своим изобретением Злой Котёл, когда в небе наконец-то появились три белые точки, направлявшиеся в мою сторону.

Тенетников я, по правде говоря, недолюбливал, но сейчас несказанно обрадовался им и забросил подальше уже ставший ненужным топорик.

Садиться сразу летуны не стали, видимо, опасаясь засады (ведь вредоносцы находились почти рядом), а сначала сделали над холмом несколько кругов. Точно следуя инструкции Рябого, я улегся в центре квадрата и раскинул руки.

В подтверждение того, что мой сигнал принят, тенетники задрыгали ногами (руки-то у них были заняты). Судя по тому, что все трое имели при себе груз, это были случайно пролетавшие мимо торговцы, а не специально посланная на мои поиски экспедиция. Вполне возможно, что про меня в Ясмене давно успели забыть. Мало ли лазутчиков кануло за это время в неизвестность.

Двое садиться так и не стали, продолжая барражировать в воздухе, а третий приземлился в сторонке, подальше от костров. Ну не любят тенетники огонь — и все тут!

Летун ещё не успел собрать свой «пуховик» в охапку, как я уже подскочил к нему со словами:

— Срочно доставь меня в Ясмень. Я был с особым заданием во владениях вредоносцев.

Говорил я, известное дело, на общем для вредоносцев и тенетников языке, который, как недавно выяснилось, вообще пришёл к ним со стороны.

Летун не стал задавать лишних вопросов (мой изможденный вид и так свидетельствовал о многом), а без всякого сожаления сбросил со спины свой драгоценный груз и помог мне занять его место.

Со взлетом пришлось повозиться — ветер был не тот, — но в конце концов земля все же отпустила нас.

Скоро облысевший холм, от которого все ещё тянулись вверх четыре струйки дыма, на высоте сотни метров сливавшиеся в едкий шлейф, исчез вдали, и мы пересекли реку, вытекавшую из Дрыгвы. Я попытался рассмотреть дом, где в одиночестве пребывала юная принцесса, но все вокруг заволокла облачная дымка, вскоре превратившаяся в сплошную пелену…

Даже не знаю, как мы летели, — напрямик или в обход владений вредоносцев. Тенетники все время держались за тучами, и рассмотреть что-либо внизу было просто невозможно.

Убаюкала меня легкая качка, всегда сопровождавшая полет, а разбудил рёв ветра, возвещавший о том, что ненасытный Светоч продолжает пожирать облака, посылаемые ему в жертвенный дар окрестными морями и землями.

Да только это был уже совершенно другой Светоч! Мне, как человеку со стороны, столько времени отсутствовавшему здесь, сие виделось особенно ясно.

Теперь он висел так низко над землёй, что к нему устремлялись сразу два смерча. Сверху — белый смерч облаков, а снизу — серый смерч пыли. Мне никогда не приходилось воочию видеть атомный взрыв, но теперь я имел полное представление об этом бедственном явлении.

Теперь стало понятным происхождение огромных котловин, покрывших все вокруг. Эти оспины на лике Ясменя оставил Светоч, периодически спускавшийся с небес.

Сейчас мы летели, отбрасывая тень не на степь, а на облака. Да и степь неузнаваемо изменилась. Привычный ярко-зеленый колер пожух, выцвел, поблек, а сама трава, иссушенная зноем, полегла.

Хватило бы одной искры, чтобы возник грандиозный пожар. Знать, недаром тенетники так чураются огня. Возможно, какой-то печальный опыт у них уже имеется. Или причиной того заветы все того же Поводыря?

Прежде чем встретиться с Рябым, я прошел через руки целой череды тенетников, также причастных к малопочтенному делу шпионажа.

Каждый подозревал во мне агента вредоносцев, а заодно пытался выведать нечто интересное только лично ему. Правда ли, что чревесы позволяют прытникам питаться их кровью? Какова хотя бы примерная численность обоих племён? Как чревесы переносят жару, а прытники яркий свет? Создают ли они запасы пищи? Не собираются ли использовать против тенетников каких-либо животных, например гигантских быков, по слухам обитающих на дальних рубежах их владений?

Однако я твердо стоял на своём — говорить буду лишь с тем, от кого получил задание. Некоторые тенетники были бы и рады мне помочь, но тут сразу возникали новые трудности. Я ведь не знал ни названия посёлка, когда-то приютившего меня, ни настоящего имени Рябого. С этим делом мы определенно дали маху (а может, моё возвращение и вообще не планировалось).

Проблема сдвинулась с мертвой точки лишь после того, как я припомнил случай с крюконосом. Видимо, в Ясмене подобные происшествия случались не очень часто и их нетрудно было связать с какой-то определённой географической точкой.

В конце концов волокита закончилась, и меня доставили куда следует.

Поселок, кстати говоря, называвшийся Бученем, мало изменился, только добавились две или три новые башни. Правда, теперь здесь было жарко, как в пустыне Сахаре, а тени от жилищ уходили далеко в увядшую степь.

Нашу встречу с Рябым нельзя было назвать чересчур радушной — особой приязни к нему я никогда не испытывал (в отличие, скажем, от того же Храпа Непогоды), а тенетники вообще старались не давать волю чувствам.

— Говорят, что ты опять слышишь? — спросил Рябой так, словно мы расстались только вчера.

(Хотя бы приличия ради поинтересовался моим здоровьем. Сухарь сухарем! Ничего, скоро вредоносцы вас всех развеселят.)

— Слышу, — столь же сдержанно ответил я.

— Глухота сама прошла или кто-то помог?

— Само даже похмелье не проходит. Конечно же помогли. Доброхотов нынче хватает. От удара оглох, от удара и слышать стал. — О приключениях в королевской обители я распространяться не собирался. — А ты, наверное, уже и не ждал меня?

— Откровенно говоря, не ждал. Ведь сразу появились слухи о том, что вы совершили вынужденную посадку и угодили в лапы вредоносцев.

— Угодил ваш сестробрат, который при посадке повредил себе ноги и хребет. А я, как видишь, ушёл.

— Сестробрат был взят в плен живым?

— Нет, он сражался до самого конца, прикрывая мой отход, и был растерзан скорохватами. Слыхал про таких?

— Не только слыхал, но и видеть приходилось. Что было потом?

— Много чего… А по поводу интересующих тебя вопросов могу сказать следующее. Вредоносцы без устали куют оружие. Поход, как я полагаю, может начаться в самое ближайшее время. Но не раньше, чем они получат какой-то давно ожидаемый сигнал. В своей победе вредоносцы даже не сомневаются. Чревесы вооружены ножами и приспособлениями, метающими железные снаряды. Эта штука будет посильнее ваших колючек. С прытниками мне общаться почти не пришлось, так что сказать о них что-либо определенное не могу. Заслуживает внимания лишь то, что нас они подожгли в воздухе при помощи птиц, к хвостам которых был привязан горящий трут.

— Мы знаем, как защищаться от этого оружия, — впервые в словах Рябого промелькнуло что-то похожее на нетерпение. — Почему ты ничего не говоришь о самом главном?

— О причинах, заставляющих вредоносцев нападать на Ясмень? — я решил немного помотать ему нервы.

— Нет, о Поводыре.

— Ах, совсем забыл… Как мы и договаривались, я отыскал Поводыря вредоносцев, хотя это и стоило мне неимоверных трудов. Вернее, отыскал его последнее прибежище. Сам Поводырь умер незадолго до моего появления. Так что встреча не состоялась.

— Он умер? Это точно? — на лице Рябого не дрогнул ни единый мускул.

— Так же точно, как и то, что левую щеку мне обжигает сейчас Светоч. Я разговаривал и с теми, кто близко знал Поводыря при жизни, и с теми, кто был причастен к его смерти.

— Ты имеешь в виду насильственную смерть?

— Скорее всего, да. Но это довольно темная история, не имеющая никакого отношения к вражде вредоносцев и тенетников.

— Смерть Поводыря никак не повлияла на планы вредоносцев?

— Никоим образом! В последнее время Поводырь не имел на них никакого влияния. Вся его деятельность среди вредоносцев сводилась к обучению молодого поколения языку и самым необходимым ремеслам. А сейчас приготовься выслушать такое, отчего у тебя глаза на лоб вылезут.

— Хорошо, что предупредил заранее. Прикрою глаза руками, дабы уберечь их, — оказывается, Рябой мог иногда и пошутить.

— Поводырь тенетников и Поводырь вредоносцев — одно и то же лицо! — выпалил я.

— Быть того не может! — глаза Рябого, естественно, на лоб не полезли, зато брови нахмурились.

— Тем не менее это так. Ваш Поводырь не сгинул без вести, как считалось прежде, а переселился к вредоносцам, где занялся тем же самым благим делом. Вот почему и языки у вас одинаковые. Жаль только, что слышать друг друга вы не можете. Тогда, вполне возможно, и проблем бы поубавилось…

— Не понимаю, зачем ему это понадобилось? — вымолвил Рябой, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Учить несмышленышей?

— Нет, помогать нашим врагам.

— Может быть, он так не считал. Из некоторых, дошедших до меня высказываний Поводыря следует, что вражда вредоносцев и тенетников закончится ничем. Более того, победителями окажутся обе стороны. Только не спрашивай, как это следует понимать. Многие слова Поводыря до сих пор остаются для меня загадкой.

— Это вздор! Скорее всего, его переврали или неправильно поняли. В смертельной схватке возможен лишь один победитель или таковых не будет вообще. И пусть вредоносцы не торжествуют заранее. За каждую нашу жизнь они заплатят дюжиной своих!

— Опять ты за своё! Жизнь, смерть, кровь, победа…

Скучно. Между прочим, в скором времени у вредоносцев должна произойти смена поколений. Они уже и нового Поводыря заранее подыскали. Советую и вам сделать то же самое. В следующий момент я пожалел о сказанном. Очень уж внимательным взглядом окинул меня Рябой, будто бы впервые увидел. Не надо было язык распускать! Однажды я уже подал Фере хорошую идейку, едва не стоившую мне обеих ног, а сейчас наступаю на те же самые грабли. Инициатива всегда наказуема, даже в Злом Котле.

Чтобы как-то отвлечь Рябого, я попытался перевести разговор на другую тему:

— Объясни мне, что случилось со Светочем? До него сейчас рукой можно дотянуться. А жара вокруг какая! Скоро весь Ясмень превратится в раскаленную пустыню.

— Что тут можно объяснить, — он угрюмо покосился в сторону подпиравшего небо серо-белого столба, нижняя часть которого сияла нестерпимым светом. — Наверное, так оно было предрешено заранее. Будем считать, что это испытание, посланное нашему народу судьбой. Хотя многие сестробратья утверждают обратное. Дескать, Светоч намеренно опустился так низко, чтобы отпугнуть своим жаром врагов, привыкших к прохладе лесов и болот.

Ну это вряд ли, подумал я. Светило, покидающее свои чертоги ради спасения богоизбранного народа, и драконы неба, которыми якобы повелевал пресловутый товарищ Ким Ир Сен, — персонажи одной и той же оперы с известным финалом. Как в своё время драконы неба не смогли помочь корейскому народу претворить в жизнь славные идеи чучхе, так и Светоч не сможет уберечь тенетников от вражеского нашествия.

Я хотел задать ещё какой-то вопрос, но Рябой явно не собирался обсуждать со мной внутренние проблемы Ясменя. Его занимало совсем другое.

— Сестробратья, подобравшие тебя, запомнили холм, на котором были разведены сигнальные костры. Как далеко от этого места находится последнее жилище Поводыря?

— Совсем рядом. Надо добраться до берега большой реки, протекающей неподалеку, а потом подняться чуть вверх по течению. Сверху этот дом хорошо заметен. Во всей округе он один такой. Только опасайтесь встретить вредоносцев. Они вокруг так и шастают.

Но подобные мелочи не интересовали Рябого. Даже не дав договорить мне до конца, он заявил следующее:

— Иди отдохни. Ты ведь, наверное, устал с дороги. Твоё прежнее жилище до сих пор пустует. Когда начнется дележка еды, тебя предупредят. Более подробно мы переговорим чуть позже.

Рябой уходил такой понурый и согбенный, словно доставленные мною плохие вести легли на его плечи тяжким грузом, а я остался в полном одиночестве на окраине унылого и неприглядного посёлка, который, по трезвом разумении, и защищать-то не стоило. Не знаю почему, но даже в застенках Дрыгвы мне дышалось как-то свободнее.

Расставшись с Рябым, я, вопреки его советам, отправился не к предоставленному мне жилищу, которое не всякого босяка устроило бы, а к озерцу, расположенному на дне котловины. Лучи низко стоящего Светоча не заглядывали туда, и возле воды можно было найти спасение от испепеляющего жара.

А в дальнейшем, если мне придётся задержаться здесь, надо соорудить зонтик. На это сгодятся наряды, оставшиеся от Феры. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Тихо-мирно тянулось время, в Ясмене словно бы смирявшее свой бег, а мной никто больше не интересовался.

Бесцельно слоняясь в окрестностях посёлка, где в иссохшей траве, похожей даже не на сено, а, скорее, на сенную труху, открыто лежала никому не нужная сигнальная сеть, и, даже плескаясь в теплой воде озерца, я ощущал себя дурак дураком.

Неужели несколько скупых слов благодарности, брошенных мне Рябым, стоят тех злоключений, которые я пережил в лесах, пустынях, горах, болотах и подземных лабиринтах? Разве Храп Непогода, некраш и многие другие, кто помимо своей воли оказались втянутыми в это почти безнадежное дело, погибли впустую?

Я свою часть договора выполнил, а значит, имею полное право на билет первого класса хоть на край света. Уверен, что хуже, чем здесь, даже в аду не будет! Надоело мне все, а в особенности падающие с неба светила…

В поисках Рябого я вдоль и поперёк обошел весь посёлок, наведался во все жилища, не пропустил ни одной раздачи пищи, но мои усилия оказались тщетными. Он как сквозь землю провалился! Наводить справки у тенетников было бесполезно — на подобные темы они с чужаками не разговаривали.

А встретил я его совершенно случайно, уже почти утратив веру в удачу. Загляделся на летунов, возвращавшихся из очередного путешествия, — и сразу приметил среди них хорошо знакомую фигуру.

Выглядел Рябой усталым, как никогда, и сразу накинулся на меня:

— Мы отыскали дом, о котором ты говорил. Никаких доказательств проживания там Поводыря обнаружить не удалось. Вокруг много следов вредоносцев, среди которых встречаются и твои. Не берусь судить, был ли ты там один или вместе с ними.

— Это надо понимать так, что меня подозревают в сотрудничестве с врагами? — мне оставалось лишь картинно возмущаться, ибо других доказательств своей верности я не имел.

— Это никак не надо понимать. Мы не смогли ни подтвердить, ни опровергнуть твоих сведений. Одни только необоснованные подозрения ещё не повод для обвинений. Хотя твоё отношение к Поводырю вызывает возмущение у всех сестробратьев. Это то же самое, что объявить Светоч навозной кучей.

— Если не желаете верить фактам, верьте в легенду, придуманную вами самими. Только до добра это не доведёт.

— Не тебе судить нас. Будь доволен и тем, что мы не судим тебя.

— Ещё бы вам меня судить! Да я ради ваших интересов чуть жизни не лишился.

— Кто это может подтвердить?

— А разве вы в доме никого не застали? — уж если кто и знал о всех моих злоключениях, так только одно яйцо, впоследствии превратившееся в принцессу.

— И да, и нет, — Рябой замялся. — Произошла какая-то загадочная история. Мы уже собирались покинуть дом, как, откуда ни возьмись, появилось странное существо. Сначала я принял его за ту самую тирумаль, что была доставлена в Ясмень для твоего развлечения и впоследствии стала жертвой вредоносцев. Я даже попытался заговорить с ней, но она внезапно превратилась в страшилище, один вид которого заставил большинство сестробратьев обратиться в бегство. Пережитые нами чувства нельзя описать. Ты поймешь их лишь тогда, когда сам столкнешься с олицетворением всего мирового ужаса.

— Зря вы испугались, — сказал я, а про себя подумал: молодец малышка, умеет пустить пыль в глаза. — Это был всего лишь бестелесный призрак, которых в тех краях водится немало. Они страшны, но не опасны. По сути, это тот же кошмарный сон или горячечный бред, только он является нам наяву.

— Не состоят ли тамошние призраки в союзе с вредоносцами? — на полном серьезе поинтересовался Рябой.

— Нет, этим порождениям потустороннего мира одинаково ненавистны все живые существа.

— Первый раз слышу о чем-то подобном, — Рябой испытующе глянул на меня. — Неужели я обманулся, приняв пустое место за свирепое страшилище?

— Вот именно. Мы оба обманулись. Ты с призраком, а я с твоими обещаниями. Согласно уговору, мне уже давно пора покинуть Ясмень.

— Я помню уговор. И сделаю все от меня зависящее, чтобы исполнить его. Но это случится не раньше, чем мы окончательно удостоверимся в правоте твоих слов. А вдруг Поводырь вредоносцев жив-здоров и скоро объявится нам на погибель?

— Сколько же времени понадобится вам, чтобы докопаться до истины? И возможно ли такое вообще?

— Полагаю, что возможно. Все разрешится довольно скоро. В случае благоприятного исхода ты убедишься и в нашей щедрости, и в нашем умении держать слово. А пока потерпи. Когда будет нужно, я сам позову тебя.

С этого самого момента меня повсюду сопровождали два неразговорчивых тенетника, глаза и иглы которых всегда были настороже. Таким образом, за мной было установлено наружное наблюдение, причём открытое. Ни сбежать, ни улететь, ни даже утопиться я теперь не мог.

Неблагодарный все же народ эти тенетники. Если поставить их на одну доску с вредоносцами, то ещё неизвестно, кто кого перевесит. Хотя не следует забывать о том, что в критериях зла один такой довесок, как прытники, потянет на сто пудов.

Светоч продолжал понемногу опускаться (какая, спрашивается, сила вообще удерживала его на весу?), и жара чуть спала, поскольку большая часть теплового излучения сейчас устремлялась в небо. По степи мела настоящая поземка, уносившая к эпицентру грядущей катастрофы (а что та рано или поздно случится, я не сомневался), бурую труху, прежде бывшую сочной травой и пышными цветами.

Своим видом нынешний Светоч весьма напоминал классический ядерный гриб, по неведомой причине остановившийся в своём скором и гибельном развитии. Основанием ему, как и положено, служил сгусток ослепительного света. Ножкой — стремительно вращающаяся воронка падающих туч. Шляпкой — мутное, неспокойное небо, как бы стягивающееся со всех сторон в единую точку.

Это грандиозное зрелище рождало не восторг, а тревогу, которую нельзя было назвать душераздирающей только в силу её затяжного характера. Беда неотвратимо приближалась, и тайная надежда — авось пронесет, — сменялась почти открытой мольбой: уж скорее бы!

Тенетники продолжали совершать регулярные полеты, благо постепенно усиливающийся ветер способствовал этому, но почти вся добыча исчезала в башнях. Паек сестробратьев скудел раз от раза.

Большую часть времени я проводил на дне котловины, почти не покидая озерцо, что весьма не нравилось моим конвоирам, с предубеждением относившимся как к огню, так и к воде. Дабы позлить их, я иногда нарочно брызгался и швырялся грязью.

Однажды, намереваясь принять со скуки очередную ванну, я обратил внимание на то, что поверхность озерца, обычно спокойная, покрылась мелкой рябью, как это бывает, например в тазу, если его интенсивно трясти из стороны в сторону.

Заподозрив неладное, я приложил ухо к земле, успевшей окаменеть даже здесь, в постоянной тени, и ощутил частые подземные толчки, напоминавшие даже не судороги, а смертную дрожь. Ясмень ходил ходуном, и, похоже, этого не ощущали одни только тенетники.

Я уже собрался сказать им пару ласковых слов, вроде: «Спасайтесь, кто может!» — как земля, находившаяся в полуметре от моего лица, вдруг нанесла по нему сокрушительный удар. Искры, брызнувшие из глаз, можно было считать салютом в честь начала катастрофы.

А потом сбесившиеся твердь и хлябь взяли меня в такой крутой оборот, что я ощутил себя пшеничным зернышком, угодившим в кованые жернова.

Слава богу, это длилось недолго — я даже заупокойную молитву не успел прочесть. Но даже за такой краткий срок в Ясмене произошли разительные перемены. Рев ветра прекратился, сияние Светоча угасло, озерцо, вышедшее из берегов, быстро затапливало котловину.

Кое-как растолкав оглушенных тенетников, я бросился вверх по склону и достиг его края на минуту раньше, чем это сделала вода. Не умевших плавать тенетников спасло лишь то, что бушующий поток просто вышвырнул их из кратера вместе со всяким сором, скопившимся там за долгое время.

Вода между тем продолжала прибывать, растекаясь по иссохшей почве во все стороны. Подземные толчки ещё продолжались, но в воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения ветра. Вокруг было сумрачно, как поздним осенним вечером. Беспокойное, вечно бушующее небо превратилось в серый глухой шатер. Там, где ещё совсем недавно стоял зловещий гриб, созданный неистощимой мощью Светоча, медленно оседало облако пара.

Все жилища посёлка были сметены, словно карточные домики (видимо, в последний момент над степью пронеслась ударная волна), но башни устояли, в основном благодаря мощному фундаменту.

Последний совет, полученный тенетниками от Поводыря, пришелся как нельзя кстати.

Впрочем, меня это радовать не могло. Ветер, порожденный Светочем, стих, а значит, и полеты на «пуховиках» сделались невозможными. Моя надежда покинуть этот мир воздушным путем потерпела окончательный крах.

Какое будущее ожидало теперь Ясмень? Скорее всего, печальное. Любые перемены для страны с устоявшимся бытом — то же самое, что рана для живого существа. Тлетворные микробы устремятся к ней извне, а внутри вспыхнет пожар воспаления. Перебороть эту напасть удается далеко не всегда.

А что, если сбежать отсюда под шумок? Ведь заградительная сеть на границе, скорее всего, рухнула. Да и кому сейчас есть до меня дело?

Однако, оглянувшись по сторонам, я убедился в полной тщете своих замыслов. Слегка оклемавшиеся конвоиры уже вновь маячили за моей спиной.

Как гласит британский военно-морской устав: исполнение долга прекращается лишь с наступлением смерти. Говоря проще, беда бедой, а служба службой.

Впрочем, скоро выяснилось, что почти никто из тенетников, в момент падения Светоча находившихся на земле, не пострадал. Зато об участи летунов, которых катаклизм застал в воздухе, можно было только сожалеть.

Пар, какое-то время стоявший над свежей котловиной, окончательно рассеялся, а подземные толчки медленно затихали. Светоч уходил все глубже и глубже, двигаясь сквозь песок и камень, столь же легко, как и сквозь воздух. Не завидую я слепням, которых угораздит оказаться на пути этого огненного крота.

Для того чтобы достоверно судить о природе самого Светоча, я имел слишком мало пригодных для анализа фактов, но скорее всего его можно было идентифицировать с так называемыми «черными дырами», линейные размеры которых иногда не превышают булавочной головки.

Из этого предположения следовало, что свет и тепло, в конечном итоге едва не погубившие Ясмень, имели к Светочу лишь косвенное отношение. Они возникали при сгорании атмосферного вещества, падавшего в бездонные недра «черной дыры».

Не вызывало никакого сомнения, что в свой срок Светоч вновь появится на здешнем небосклоне, ведь многочисленные котловины, пятнавшие поверхность Ясменя, свидетельствовали о том, что нечто подобное случалось уже сотни, если не тысячи раз. Однако для меня до сих пор оставалось загадкой, каким образом этот весьма своеобразный природный цикл влияет на взаимоотношения вредоносцев и тенетников.

А впрочем, какой прок во всех этих теоретических рассуждениях? Я ведь не собираюсь дожидаться здесь возвращения Светоча. Он мне не бог, не кумир и даже не благодетель.

Вода, продолжавшая изливаться из всех котловин Ясменя (тут уж Светоч постарался на славу!), грозила превратить его просторы в одно огромное болото и тем самым создать благоприятные условия для нашествия вредоносцев.

Прежде степь казалась мне ровной, словно футбольное поле, но сейчас, когда вода — этот главный природный нивелир — очертила каждую впадинку и _ каждый холмик, оказалось, что все поселки стоят на возвышенных местах, в чем опять ощущалась указка Поводыря.

Тенетники кое-как восстановили свои разрушенные жилища, но пользы от этого было мало. Предназначенные для защиты от яркого света и зноя, они не спасали от сырости и прохлады. Бравые сестробратья были похожи теперь на унылых мокрых куриц, чему в немалой степени способствовал летательный пух, который многие продолжали таскать на себе в тщетной надежде дождаться хотя бы слабенького ветра.

Система связи, прежде почти безотказная, безнадежно разладилась. Некоторые поселки вообще оказались отрезанными друг от друга. Кормежка сейчас происходила только возле башен, совмещавших в себе функции цитаделей и складов.

Как-то раз, во время раздачи пищи, я столкнулся с Рябым буквально нос к носу. Деваться ему было некуда, и между нами завязался разговор. Первым делом я напомнил ему свои слова о том, что вредоносцы выступят в поход не раньше, чем получат какой-то особый сигнал.

— Полагаю, что таким сигналом для них стало падение Светоча, — продолжал я. — Чуждая вредоносцам степь превратилась в привычное болото. Появление их ратей следует ожидать в самое ближайшее время.

— Можно подумать, что ты злорадствуешь, — проронил Рябой.

— Наоборот, я хочу дать вам один дельный совет. Вредоносцы, в отличие от тенетников, не чураются огня и, вне всякого сомнения, постараются применить его в военных целях.

— Птиц-поджигателей мы не боимся, — перебил меня Рябой.

— Птицы вовсе не главное. При помощи ручных металок вредоносцы забросают ваши башни снарядами с горючей смолой. Даже одной её капли хватит для того, чтобы вызвать пожар. Дабы избежать этого, следует обмазать башни жидкой глиной, благо, что недостатка в ней нынче нет. Когда глина высохнет, стены станут неуязвимыми для огня. Желательно, чтобы подобным образом поступили и жители других поселков.

— Совет и в самом деле полезный, — вынужден был согласиться Рябой. — Скорее всего, мы последуем ему. Но только как передать эту весть соседям? Мы ведь не умеем плавать.

— Такому горю можно помочь, — я уже завелся, забыв про прежние обиды. — Пух, на котором вы прежде летали, теперь стал не нужен. А это идеальный материал для плота. Но сам по себе пух плавать не будет, поскольку легко впитывает воду. Но если заключить его в водонепроницаемую оболочку из плотной паутины, хорошенько пропитанную жиром, получится непотопляемое плавучее средство, рассчитанное на двух-трех сестррбратьев. А для увеличения грузоподъемности следует связать несколько плотов вместе. Тогда можно отправляться хоть на край света.

— Дело стоящее, — оживился Рябой. — Давай не будем откладывать его на потом.

Вот так я стал у тенетников главным и единственным военным советником. На волю я больше не просился — знал, что не отпустят.

Когда башни Бученя покрылись глиняной коркой, неуязвимой для зажигательных снарядов противника, а спущенные на воду плоты доказали свою надежность, встал вопрос о распространении передового опыта на всю страну.

Раньше это делалось так: инициатор сообщения передавал его пяти-шести ближайшим соседям, те поступали точно так же, и, следуя принципу цепной реакции, новость за считанные часы облетала Ясмень.

Поскольку ничего нового нам придумать не удалось, пришлось прибегнуть к испытанному средству, хотя о прежней быстроте и эффективности оставалось только мечтать: плавать на плоту — это вам не летать по воздуху, тем более что мореходы из тенетников получились аховые.

Но радовало уже хотя бы то, что многие поселки оказались вызволенными из блокады, а у тенетников появилось конкретное занятие, отвлекающее от тяжких дум. Летуны и торговцы превратились в штукатуров и корабелов. Я, кстати говоря, не чурался работать наравне со всеми.

И тем не менее завершить оборонительные работы в срок не удалось. Однажды в тумане, застилавшем горизонт, вспыхнуло сразу несколько костров. На безлесой, полузатопленной равнине так гореть могли только паутинные сооружения тенетников.

Потянулись часы тревожного ожидания, в ходе которого число костров, близких и дальних, достигло дюжины.

Затем из мглы, затопившей Ясмень наряду с грунтовыми водами, появились первые вредоносцы. Не знаю, что творилось сейчас в душах тенетников, выстроившихся на околице посёлка, но мною в такие поистине роковые мгновения всегда овладевал подъем, сопоставимый разве что с ожиданием любовного свидания.

Эх, сюда бы ещё барабан, отбивающий четкий ритм, да звонкую военную трубу! Тогда и умереть не страшно…

Пришельцы, надвигавшиеся на нас, не нуждались ни в плотах, ни в лодках. Чревесы, даже не сняв кольчуг, плыли или просто шли по горло в воде, а на плечах у них восседали прытники, каждый из которых, кроме всего прочего, имел при себе огниво и сухой трут.

Метнув в нашу сторону несколько ядрышек, войско вредоносцев последовало к соседнему поселку, и скоро в той стороне заметались огни и послышался глухой шум, мало напоминавший привычные для меня душераздирающие звуки боя.

Да и чему там, собственно говоря, было грохотать? Колючки и железные ядрышки поражают свои жертвы бесшумно, ножи имеют то же самое свойство, а драть глотки не в обычаях вредоносцев и тенетников. Это вам не Полтавское сражение! Чик-чик, и оттаскивай готовеньких…

— Что вы стоите, словно одуревшие! — заорал вдруг я. — Ведь рядом убивают ваших сестробратьев! Хотите, чтобы вас всех передавили по очереди, как тараканов! Так поступать нельзя! Так не воюют! Немедленно пошлите соседям подмогу! Пусть вас поддержат другие поселки! Атакованные с тыла вредоносцы сразу утратят свой гонор.

Вполне возможно, что мои слова выразили всеобщее неосознанное стремление, поскольку все без исключения зажглись этой идеей. Первая десантная группа, составленная из отборных бойцов, погрузилась на плоты в мгновение ока, а те, кому не хватило места, отправились вброд, что для сухопутных жителей, никогда не видевших большой воды, уже было подвигом.

Одни тенетники отправились сражаться, а другим досталась не менее тяжкая доля — ждать и молиться. По себе знаю, как это мучительно, когда рядом погибает товарищ, а ты ничем не можешь ему помочь.

Судить о перипетиях боя, происходившего всего в версте от Бученя, мы не могли, но скоро огни, уже ставшие для нас каким-то олицетворением вредоносцев, стали гаснуть. Утих и военный шум.

Чуть погодя показались возвращающиеся плоты. Из тех, кто уплыл на них, вернулось не больше половины, а из тех, кто ушёл вброд и напоролся на врагов прямо в воде, не вернулся никто. Зато соседний посёлок был спасен.

С собой победители доставили двух пленников — чревеса и прытника. Первый, по словам тенетников, сдался сам, убедившись в бессмысленности сопротивления, а второй отчаянно сражался до тех пор, пока стрелы не пронзили его руки сразу в нескольких местах.

Допрос, конечно же, пришлось проводить мне. И если прытник на каждый вопрос отвечал только грязной бранью, которая в силу своей специфики почти не поддавалась моему пониманию, то чревес запираться не стал.

С детской непосредственностью (возможно, и наигранной) он сообщил, что досель мы имели дело только с авангардом вредоносцев, а основная армия ещё и не выступала. Воинов в ней больше, чем песчинок на берегу реки, и они даже не собираются брать с собой съестные припасы, надеясь поживиться за счёт тенетников.

Эти безотрадные вести я не стал доводить до сведения Рябого, присутствовавшего на допросе, а ограничился информацией сиюминутного порядка, которую мне с той же охотой поведал пленник.

Десять приграничных поселков уже взяты, разграблены и сожжены, ещё полсотни находятся в осаде, но пока держатся. Свои потери вредоносцы не считают, ведь не станешь же нырять за каждым трупом, но во всяком случае они велики. Никто не ожидал, что стрелы тенетников летят так далеко и бьют так метко. Бывали случаи, когда от них не спасала и кольчуга.

Не знаю, остался ли Рябой доволен этими известиями. Полагаю, что, даже получив нож в сердце, он не моргнул бы и глазом.

Чтобы спасти пленникам жизнь, я придумал хитрый ход — дескать, пусть они отправляются к своим и расскажут о том, что боевой дух тенетников высок как никогда, их твердыни неприступны, а в самое ближайшее время Светоч вновь засияет на небе и высушит болота заодно со всей мразью, обитающей в них.

Рябой, пусть и нехотя, согласился (мало кто мог поспорить со мной сейчас), но благое дело изрядно подпортил неугомонный прытник. Воспользовавшись тем, что мы отвлеклись, он освободился от пут и сиганул наружу, где был в упор расстрелян бдительной стражей.

Сильно опасаясь за жизнь отпущенного на волю чревеса, я сам проводил его до окраины посёлка и на прощание сказал:

— Если встретишь где-нибудь кузнеца Костолома Маету, передавай ему от меня привет. Скажешь, чтобы берег то, что я ему подарил. Если он вдруг поинтересуется судьбой своих подарков, можешь ответить, что они потерялись на долгом пути из болот в Ясмень.

Кольчугу пленника я оставил себе. Правда, она висела на мне, как кавалерийская попона на ишаке да вдобавок сковывала движения, но зато сейчас можно было не опасаться ножевого удара, а равно и попадания стрелы.

Не успели тенетники Бученя хорошенько отдохнуть и перевязать свои раны, как по их души явилось новое войско вредоносцев, на мой взгляд, превышающее прежнее раза в два, а то и в три. Теперь вся надежда была только на помощь соседей.

Драться с численно превосходящим противником на открытом месте было бы в высшей степени неразумно, и тенетники отступили под защиту башен, мгновенно заделав изнутри все их входы и выходы.

Благодаря оному обстоятельству я получил возможность ознакомиться с внутренним устройством и всей обстановкой этого шедевра паутинного зодчества.

Башня делилась на несколько ярусов, соединявшихся между собой веревочными (то бишь паутинными) лестницами, а каждый ярус был оборудован бойницами, почти незаметными снаружи. Нижние ярусы уходили глубоко под землю и там разветвлялись.

Добра, собранного здесь, с лихвой хватило бы на то, чтобы нанять нам в помощь, например, армию Ганнибала, а от ароматов копченых, сушеных, вяленых и соленых яств кружилась голова. Ничего не скажешь, к осаде тенетники приготовились основательно. Уроки Поводыря не прошли даром.

В сопровождении Рябого я поднялся на самый верх башни, где за низким парапетом укрывались лучшие стрелки тенетников.

Вредоносцы уже вовсю хозяйничали в осиротевшем поселке, разрушая и поджигая пустые дома. Дым, смешиваясь с туманом, ещё больше усугублял мглу, с некоторых пор повисшую над Ясменем (даже сейчас, в преддверии боя, мне очень хотелось бы знать, когда, а главное, чем закончатся эти космическо-климатические выверты).

Первую атаку на башни вредоносцы предприняли без всякой подготовки, наобум, видимо, полагаясь на свой численный перевес. Тенетники подпустили их поближе и хладнокровно перебили. Кольчуги, прикрывавшие только туловище, помогали мало — стрелы без промаха разили в лицо и шею.

Отойдя на безопасное расстояние, вредоносцы выпустили птиц, до того находившихся под надзором прытников. За каждой несчастной пичугой, чей полет направлялся снизу знатоками своего дела, тянулся по воздуху горящий трут. Попади хоть один из них внутрь башни — и нам бы всем не поздоровилось.

Однако оказалось, что тенетники держат наготове ответное оружие. Из отверстий, расположенных под крышей башни, вылетели неведомые мне твари, маневренные, как летучие мыши, и беспощадные, как коршуны. Они задали крылатым поджигателям такую трепку, что от них только перья во все стороны полетели.

Тогда вредоносцы, реорганизовав свои силы и учтя опыт прежних ошибок, снова двинулись вперёд. Передние ряды прикрывались щитами, сделанными из обломков жилищ, а задние вовсю орудовали металками. Расчет был ясен — если и не поджечь башню, то хотя бы заставить её защитников угомониться.

Ядрышки с горящей смолой так и колотили по стенам, оставляя на них нашлепки огня, быстро превращающиеся в черные дымящиеся кляксы. Один из снарядов перелетел через парапет и угодил в тенетника, только что сделавшего меткий выстрел. От удара он не устоял на ногах и, уже падая с башни вниз, превратился в пылающую комету.

К счастью, наши потери пока ограничивались этим единичным случаем, в то время как тела вредоносцев устилали все подступы к башне.

Тем не менее кое-кому из прытников все же удалось достичь подножия башни, и теперь, находясь вне зоны обстрела, они отбивали с её стен глину — готовили поджог.

Военная наука гласит, что в подобном случае помочь может только вылазка, но Рябой упредил совет, уже готовый было сорваться с моих уст. Указывая рукой вниз, он сказал:

— Смотри, что сейчас будет:

— Куда смотреть-то?

— На посёлок.

Ещё четверть часа назад я обратил внимание на шум, поднявшийся внутри башни (можно было даже подумать, что защитники в спешке покидают её), однако в тот момент не придал этому значения. Мало ли какая нужда может гонять туда-сюда гарнизон осажденной цитадели.

Но теперь, в соединении со словами Рябого, это вроде бы незначительное происшествие обретало некий особый смысл. Тенетники явно что-то замышляли. Воспользовавшись тем, что стрелы с башен летят уже не так густо, вредоносцы бросили на штурм почти все наличные силы.

Внезапно в тылу у них разверзлась земля. Из образовавшегося провала хлынули тенетники, на бегу посылая во врага стрелы.

Вот вам и вылазка, подумал я. Да ещё и такая внезапная. Если тенетниками заняться всерьез, из них могут получиться неплохие вояки. Знать бы только, сколько жизни им осталось на этом свете.

Оказавшихся под перекрёстным обстрелом вредоносцев обуяла паника. Если стрелы уносили десятки жизней, то давка губила сотни.

В считанные минуты пространство, прилегающее к башням, очистилось от способных к сопротивлению вредоносцев. Когда были добиты и частично способные, тенетники один за другим исчезали в том самом провале, откуда и появились.

— А не боитесь, что вредоносцы воспользуются этим путем, чтобы проникнуть в башню? — поинтересовался я.

— Сейчас его завалят, — сообщил Рябой. — Но в запасе у нас есть и другие подземные ходы.

Словно бы в подтверждение его слов земля дрогнула, а из провала вырвался столб пыли.

Уцелевшие вредоносцы, все ещё весьма и весьма многочисленные, собрались на дальнем конце посёлка, словно бы чего-то ожидая. Об отступлении они даже не помышляли, что казалось мне крайне подозрительным. Не знаю, как прытники, но чревесы рисковать зря не любили.

— Где же обещанная подмога? — спросил я.

— Ещё рано, — ответил Рябой. — Враги взяли наживку, но ещё не заглотили её окончательно. Разгром у Бученя должен стать для них началом конца. Не просто поражение, а именно разгром, полный и беспощадный.

Внезапно из тумана донеслись звуки, которые мог бы издавать кит, махнувший плавником на свою прежнюю жизнь и решивший вернуться на сушу.

Окружавшие меня тенетники сразу насторожились. Что-то огромное, фыркая, хлюпая и урча, пробиралось по мелководью.

В здоровенной округлой туше, с великим трудом выбравшейся на берег, я признал пресловутого крюконоса, так перемазавшегося в грязи, что его гладкая, густая шерсть стала похожа на тряпку, о которую вытирают ноги. Все, связанное с водной стихией, было противопоказано этой исполинской землеройке, но воля зверя находилась в полном подчинении у прытников, висевших на его загривке, словно пиявки.

Даже заполучив столь грозного союзника, вредоносцы не рискнули вновь броситься на штурм — что ни говори, а горький опыт сказывался. Вместо того они заставили крюконоса рыть вокруг башни землю, уничтожая тем самым подземные ходы.

Разворотив весь посёлок, зверь повернул своё могучее рыло в сторону нашей башни.

— Стреляйте в прытников, — посоветовал я. — Надо лишить скотину погонщиков.

— Прытник может залезть крюконосу куда угодно, — возразил Рябой. — В ухо, в защечный мешок, под кожу. Там его никакими средствами не достанешь. Это тот самый случай, когда нужно устранять не причину, а следствие.

Однако стрелы, дождём сыпавшиеся на крюконоса, не причиняли ему никакого вреда, а угодить с такого расстояния в крошечный, заплывший жиром глаз не удавалось даже самым метким тенетникам. Победа, не признающая ни правых ни виноватых, вновь стала клониться на сторону вредоносцев.

Явившиеся снизу тенетники принесли ещё одну дурную весть — через разрушенные подземные ходы в подвалы башни поступают грунтовые воды.

— С этим уже ничего не поделаешь, — сказал Рябой. — У нас нет лишних рук, чтобы спасать накопленное добро. Башня строилась по указаниям Поводыря, а он ничего не говорил об устройствах, откачивающих воду. Оставим все, как есть. Доверимся воле провидения.

В следующий момент башня содрогнулась, словно корабль, напоровшийся на рифы, и стала медленно крениться. Несколько стрелков кувыркнулись через парапет.

Как оказалось, причиной тому был крюконос, добравшийся-таки до башни. Сейчас он подкапывался под её фундамент, совсем как дикий кабан, который из-за горсти желудей безжалостно губит дубы.

— Где-нибудь здесь есть летательный пух? — спросил Рябой, невозмутимый, как всегда.

Каюсь, сначала мне подумалось, что он тронулся умом (и ведь было из-за чего), но другие тенетники так не считали и быстро доставили из нижнего яруса старый «пуховик», судя по виду, служивший кому-то вместо подстилки.

Рябой энергично встряхнул почти невесомый шлейф, заставляя тончайшие ворсинки пуха расправиться, а потом, перехватив его за середину, спустил концы вниз.

— Мне не суждено узнать, кто победит в этой беспощадной схватке, — молвил он, обращаясь ко мне. — Но я верю, что тенетники так или иначе возродятся и вновь увидят Светоч. Поклянись, что ты не оставишь наших потомков без присмотра и станешь для них надежным Поводырем.

Совершенно ошарашенный столь неожиданным предложением, я забормотал что-то невнятное об отсутствии у меня соответствующих способностей, о необходимости все обдумать и взвесить, о своих собственных проблемах, но Рябой был неумолим.

— Никаких возражений! — воскликнул он. — Нельзя отказывать в последней просьбе умирающему или обречённому на казнь.

— Но ведь ты жив-здоров!

— Считай, что уже нет.

Он решительно шагнул с края накренившейся башни в пустоту, и свободные концы «пуховика» взметнулись вверх, словно крылья огромной белой птицы.

Уже издали донеслось:

— Не забывай о клятве!

Используя «пуховик» вместо парашюта, Рябой опустился прямо на морду крюконоса и загнал ему по стреле в каждый глаз. Бывает так, что невинное создание расплачивается за грехи тех, кому оно доверилось.

Третьей стрелой Рябой успел срезать кинувшегося на него прытника, но тут шальной зажигательный снаряд воспламенил летательный пух и все они: тенетник, крюконос, прытники — превратились в один общий костер.

Окончательно сломленные гибелью крюконоса, вредоносцы уже собирались пуститься наутек, но путь им преградили бесчисленные плоты, на которым к защитникам Бученя прибыло подкрепление.

Возможно, кто-то из вредоносцев и спасся, нырнув на глубину, но большинство нашло свой конец на окраине посёлка, вдруг ставшего берегом острова.

Как и мечтал Рябой, разгром был полный и беспощадный, но исход большой войны, к сожалению, не зависел от одного-единственного сражения.

По всему Ясменю продолжали кострами пылать башни, а ополчение Бученя без отдыха металось от одного осажденного посёлка к другому.

Как-то раз, когда я добросовестно пытался облегчить страдания раненых, меня вызвали из башни на берег. Так уж повелось, что сейчас со мной советовались по самому пустяковому делу. Даже не дождавшись нового поколения тенетников, я уже как бы приступил к исполнению обязанностей Поводыря.

Размеры толпы, собравшейся на берегу, свидетельствовали о нетривиальности происшествия. Подобную шумиху не смог бы вызвать даже попавший в плен вредоносец — такого добра у нас в последнее время хватало.

Когда толпа расступилась, я с некоторым разочарованием убедился, что предметом общего внимания является всего лишь тенетник.

Правда, выглядел он как-то чудно — бессмысленный взор, неуверенные движения, слюнявый рот. Да и кожа на его совершенно обнаженном теле казалась куда более светлой, чем у других сестробратьев. Впрочем, это ещё не было поводом для ажиотажа.

— Что случилось? — спросил я. — Кто он такой?

— Сами не знаем, — ответили мне. — Он недавно выполз из воды. Внимательно посмотри на его тело.

Сначала я не заметил ничего странного — тенетник как тенетник. Ничем не хуже, но и не лучше остальных. Мозги ему, наверное, вышибли вредоносцы, оттого и взгляд безумный, а кожа могла посветлеть от долгого пребывания в воде.

Однако более детальный осмотр, на котором в один голос настаивали жители посёлка, поверг меня в изумление. Кожа на ступнях выглядела такой нежной, словно никогда не соприкасалась с землёй, а бугорки на груди, откуда выходила паутинная нить и вырастали иголки, можно было рассмотреть разве что в увеличительное стекло. По земным меркам этому тенетнику от роду был день, самое большее два, и рост тут никакого значения не имел. Новорожденная пчела почти ничем не отличается от родимой сестрицы, уже доживающей свой век.

Таковы были скупые факты, а ломать голову над их осмыслением я даже не собирался. Будто бы у меня других забот нет.

— Отведите его в какое-нибудь сухое место, — сказал я. — Оденьте и накормите. Больше мне нечего вам посоветовать.

— А вдруг это оборотень, подосланный вредоносцами? — высказался какой-то дурак (смею утверждать, что дураки есть не только среди тенетников, на Земле мне приходилось встречать дураков-поэтов, дураков-священников и даже дураков-генералов).

— Не думаю, — ответил я. — Оборотни, демоны и колдуны здесь ни при чем.

— Совсем недавно я видел ещё одного похожего, — сообщил тенетник, прозванный Культей вследствие того, что в схватке прытник отгрыз ему кисть руки. — Он плавал мёртвым в воде, поблизости от того места, где мы свалили в кучу мёртвых вредоносцев. Все у него было как будто бы на месте, только рта и глаз не хватало.

— Как не хватало? — удивился я. — Рыбы отъели?

— Нет, вообще не было. Одни лишь ямки на лице. Вроде вмятин.

— Во времена великих бедствий от разных уродов, чудовищ и сумасшедших просто отбоя нет, — изрёк я. — Когда гаснут светила, сразу начинает плодиться всяческая нечисть.

На следующий день — опять же по земным меркам — загадочный гость тихо скончался. Те, кто ухаживали за ним, потом говорили, что несчастный, хоть и выказывал все признаки голода, но не мог глотать даже жидкую кашицу.

Стоило мне только уснуть, как, на беду, что-нибудь обязательно случалось — то на горизонте вспыхнет новое зарево, то наблюдателям привидится в тумане какое-то подозрительное движение, то на берег выползет неведомое чудовище, которое на поверку окажется обыкновенной гигантской жабой, присматривающей себе тихое местечко для икрометания.

Вот и на этот раз, едва я успел смежить веки, как снаружи донеслось:

— Вредоносцы, вредоносцы! — А не надо забывать, что тенетники кричать умеют: нашим мегафонам до них далеко.

Впрочем, скоро выяснилось, что тревога ложная. Вредоносец действительно появился, но в единственном экземпляре. Более того, внимательно присмотревшись, я узнал в нём своего старого знакомого Костолома Маету.

Едва выбравшись на берег, он поспешил принять позу покорности — ноги полусогнуты, руки раскинуты. Это было что-то новенькое. Уж не сдаваться ли он явился?

— Разговор есть, — сказал Костолом, узрев меня в толпе тенетников. — Тебе, кстати, низкий поклон от Жулеба Остреца, которого ты спас.

— Пусть живёт себе. Только сюда не лезет… Ну давай поговорим, если так. — Я не стал кочевряжиться. — Как тебе здесь понравилось?

— Сносно, — сказал он, зыркнув по сторонам. — И зачем было нас жарой да сушью пугать? Здесь болота и там болота. Никакой разницы… Вот только насчёт руды я ещё не интересовался. Ты сам как полагаешь, есть тут руда?

— Даже и не знаю. Какой от неё прок? Тенетники железом не пользуются, а вы в этих краях долго не задержитесь.

— С чего ты взял? — при других обстоятельствах Костолом, наверное, возмутился бы, даже в драку полез, а так просто удивился.

— А с того, что вам тут делать нечего! С такими рожами в Ясмень не пускают. Скоро вас назад погонят, но только сначала рожи набьют.

— Хватит дурака валять, — нахмурился Костолом. — Я к тебе, между прочим, не просто так, а по делу.

— Нетрудно было догадаться.

— Переходи на нашу сторону, — изрёк он. — Не пожалеешь.

— И кем я у вас буду? Погонщиком при крюконосе? Или опять подручным у кузнеца?

— Ну что ты! Бери выше — Кудесником.

— Так ведь он уже есть у вас.

— Какое там! — Костолом пренебрежительно махнул рукой. — Прежний пропал куда-то, а с новым одна морока… То он есть, а то его нет. Один раз крохотной зверушкой прикинется, а другой раз — великаном.

— Молодой, вот и балуется, — я усмехнулся, представив себе проделки принцессы. — Со временем остепенится.

— Так ты отказываешься или соглашаешься?

— Конечно, отказываюсь. От добра добра не ищут… Тебя только за этим посылали?

— В общем-то да, — ради такого простого ответа ему пришлось задуматься. Сейчас Костолом Маета совсем не походил на себя самого. И соображал туго и вид имел какой-то нездоровый.

— Ну тогда будем прощаться.

— Подожди… Ещё кое-что надо сказать, — он исподлобья глянул на тенетников, внимательно наблюдавших за ним со стороны.

— Так говори.

— Почему ты с ними, а не с нами? Чем они лучше нас?

— Ну хотя бы тем, что они защищаются, а вы нападаете.

— Мы за своим пришли.

— Это разговор долгий. Раньше его надо было вести. А сейчас слово за оружием.

— Мы знаем, какое предложение сделали тебе тенетники, — Костолом глянул на меня так, словно видел перед собой безнадежно испорченную кузнечную заготовку.

— Ну и на здоровье.

— Придётся тебя убить.

— Прямо сейчас?

— Нет! — Костолом не на шутку перепугался. — Я до таких дел не мастер. Войско сюда придёт. Нарочно по твою душу.

— Уже много ваших сюда приходило. Как пришли, так и ушли. А каждый второй здесь остался лежать.

— Забирай эту штуку обратно, — он протянул мне алмаз.

— Подарки назад не берут. — Я демонстративно спрятал руки за спину.

— Разве это подарок? Ты этой вещичкой купил меня, а я, пень неотесанный, продался. Жадность попутала. Лучше бы я тебя прямо тогда прикончил. Сразу бы все проблемы отпали. Ах, не догадался…

— Проблем со мной у вас не было и не будет. Все ваши проблемы от вас же самих и происходят. Вляпались в дерьмо по самые уши — и деваться некуда. А ведь скоро начнутся болезни, голод. Посмотрел бы ты на себя со стороны. Распух, как утопленник. Испугаться можно.

— Что верно, то верно, — он потрогал руками свои раздувшиеся бока. — Как-то неладно со мной. Да и другие жалуются. Вода здесь, наверное, скверная… Ну ничего, когда покончим с тенетниками, все образуется. Отъедимся, подлечимся…

— Ну-ну… Надейтесь…

— Тогда прощай, — он бросил алмаз мне под ноги. — На поле боя свидимся.

— Обязательно. Только ты в первые ряды не лезь. Все стрелы в твоём пузе окажутся.

— Посмейся, посмейся, — он запыхтел, словно закипающий самовар. — Скоро у тебя такое желание пропадет…

Дождавшись, когда Костолом удалится на расстояние, превышающее дальность полета стрелы, я сказал тенетникам, замершим в настороженном ожидании:

— Готовьтесь к бою. Вполне возможно, что судьба Ясменя решится именно здесь. Пошлите гонцов к соседям. Пусть все способные сражаться спешат к нам на помощь.

Не медля ни минуты, я заставил тенетников возводить береговые укрепления — натягивать защитные сети, рыть ловчие ямы, забивать на мелководье колья, направленные остриём навстречу врагу.

К моему удивлению, работали они без всякого энтузиазма, что называется спустя рукава. Больше сачковали, чем работали. Как будто бы все это было нужно мне, безродному чужаку, а не им, хозяевам страны.

Пришлось созвать к себе всех тенетников, пользовавшихся у соплеменников особым авторитетом. В смелости и преданности этих сестробратьев сомневаться не приходилось, но даже они выглядели потерянными и удрученными.

— Что случилось? — спросил я. — Вы устали? Не желаете драться? Или просто струсили?

— Мы будем драться за Ясмень, пока живы, — ответил за всех Культя. — Но наши силы действительно на исходе. Лучше приберечь их для решительной схватки. Да и не привыкли мы к такой работе.

— Как хотите. Я вам не начальник. Но больше за советами ко мне не обращайтесь.

Тенетники, как будто этого только и дожидавшиеся, сразу разбрелись в разные стороны. Со мной остался один лишь Культя.

— Не обижайся на нас, — сказал он. — Все сейчас идёт вкривь и вкось. Мы собирались защищать родную землю, а она пропала куда-то. Разве это Ясмень? Эту воду нельзя пить, этим воздухом нельзя дышать, это пустое небо повергает нас в отчаяние! Наши тела утратили гибкость, а члены — силу. Хуже того, у многих перестали расти иголки. Может случиться так, что мы останемся безоружными ещё до начала боя. Грядет что-то страшное, и каждый тенетник чует это. Посмотри сам, даже в природе творится неладное.

В последнее время я как-то перестал обращать внимание на окружающий пейзаж, не до того было, но сейчас, оглянувшись по сторонам, убедился в справедливости слов Культи. Вода, раньше абсолютно спокойная, начинала лизать берега, а туман отступал, хотя в отяжелевшем воздухе по-прежнему не ощущалось и признаков ветерка.

Но то были лишь внешние признаки грядущих перемен. Какое-то напряжение распространилось повсюду, и это чувствовал даже я. Вот-вот должно было случиться нечто грандиозное, ничуть не зависящее от воли жалких смертных существ.

— Возможно, причина нынешних бедствий в том, что наши мертвецы не могут найти успокоения в пламени Светоча, — продолжал Культя. — Я частенько бываю в том месте, куда мы сносим всех покойников. И каждый раз меня поражает их вид. Даже те, кто погиб в самом первом сражении, выглядят, как живые. Тление совершенно не коснулось их. Они словно спят… Хотя от других сестробратьев осталась одна только кожа. Кто-то старательно выел их изнутри… Неладно все это. А если мертвецы как раз мы, а не они?

— С таким настроением нельзя идти в бой, — сказал я. — Тебе следует хорошенько выспаться. Иногда это помогает. Я же знаю только одно: какой бы конец нас ни ожидал, славный или ужасный, ждать его осталось недолго. Совсем недолго.

Вредоносцы, как всегда, появились бесшумно, что для моего слегка повредившегося сознания было ещё одним доказательством бредовости всего происходящего.

Стоя на вершине покосившейся башни, весьма напоминавшей аналогичное сооружение в городе Пизе, я безучастно наблюдал, как орды вредоносцев, прорвав жалкие береговые укрепления, нещадно уничтожают защитников Бученя, опрометчиво вышедших им навстречу.

Тенетники сопротивлялись вяло, словно заранее смирившись с мыслью о неминуемом поражении. За какие-нибудь полчаса они потеряли больше бойцов, чем за все предыдущие сражения. И куда только девалась былая доблесть и отвага? Неужели на тенетников в самом деле напала некая эпидемия, занесенная из болот Дрыгвы?

Ко мне на башню поднялся Культя, мрачный как никогда.

— Где же подмога? — спросил я у него.

— Её не будет. Повсюду происходит то же самое. Вредоносцы атакуют одновременно все наши поселки.

— И везде, наверное, вы терпите поражение, — сказал я, глядя в пространство.

— Значит, так предопределено свыше. Да и чем сражаться? — он повернулся ко мне грудью, на которой вместо смертоносных иголок торчали сейчас лишь жалкие пупырышки.

Вредоносцы, окружив башни, долбили их стены бревнами, доставленными по воде. Без внимания оставалась пока лишь наша развалюха, которая, наверное, и сама должна была вскоре рухнуть.

По всему выходило, что если моя смерть и откладывалась, то ненадолго.

О, где же вы, мои всесильные покровители, небесные и земные?

И вдруг сумрачная пелена, как бы вобравшая в себя все горе, все безумие, всю безысходность Злого Котла, лопнула. Луч ослепительного света, словно волшебный меч архангела рванулся к небу.

Бешеный вихрь закружил и рассеял туман. Воды, затопившие окрестности Бученя, бурлили и отступали.

Всё вокруг быстро светлело. У нашей башни появилась тень, такая же кособокая, как и она сама.

— Светоч восходит, — без всякого выражения молвил Культя. — Дождались…

Ситуация на поле боя изменилась как по мановению волшебной палочки. Теперь уже тенетники гнали ошеломленных вредоносцев, пуская в ход все, что попадалось под руку, — камни, палки, трофейные ножи, даже металки, использовавшиеся вместо дубин.

Чревесы и прытники, уже уверовавшие в свою победу, гибли целыми толпами, даже не помышляя о сопротивлении. Боже, как я устал от этой беспрестанной резни…

Культя, горя желанием поучаствовать в побоище, спешно покинул башню, и я, даже не зная почему, увязался за ним.

Земля содрогалась, выпуская из своих недр загостившегося Светоча, небо оживало, ветер разносил пепел, оставшийся от сгоревших жилищ. Жить стало не хуже и не лучше, но зато веселей.

Повсюду валялись трупы, и я подумал, что в Бучене, да, наверное, и по всему Ясменю число погибших уже превышает число уцелевших. Ну с вредоносцами-то ладно, они благополучно сгниют в грязи, оставленной отступившими болотами, а вот сумеют ли выжившие тенетники переправить своих мёртвых сестробратьев на Светоч?

Культя вдруг дернулся, словно получил по голове железным ядрышком, и толкнул меня локтем в бок — смотри, мол. Его искалеченная рука указывала куда-то в сторону.

Оказалось, что его внимание привлек тенетник, ещё минуту назад казавшийся безнадежно мёртвым — его горло было располосовано от уха до уха. А сейчас бездыханное тело судорожно дергалось, словно бы его что-то распирало изнутри.

Конвульсии все усиливались, и, в конце концов, раздувшееся туловище лопнуло от груди до паха. Из раскрывшейся утробы мертвеца выбралась парочка перемазанных кровью прытников и без оглядки помчалась к берегу.

Что за наваждение? Неужели я свихнулся окончательно? Или бредовые видения сопровождают меня наяву?

Как же вести себя в подобной ситуации? Укусить свою руку? Опустив веки, дождаться, пока кошмар рассеется? Зарыться головой в песок?

Ну уж нет! Если я угодил в подобный переплет, то надо смотреть во все глаза. Смотреть и запоминать. Возможно, моё беспристрастное свидетельство впоследствии кому-нибудь пригодится. А поза страуса больше подходит дамам с пышным задом ну и, конечно, самим страусам.

Вокруг творилось такое, о чем совсем недавно я и помыслить не мог. Сбывались пророческие слова королевы: «Прежде они были теми, в кого превратятся впоследствии».

Чревес, из переносицы которого торчала стрела, развалился пополам, выпустив на волю голого, ещё ничего не соображающего тенетника.

Прытники, живые и мертвые, пухли прямо на глазах, быстро приобретая все признаки, свойственные взрослым чревесам.

Это напоминало финал какого-то жуткого маскарада, когда после команды «Снять маски!» ведьмы превращаются в красавиц, зайцы — в волков, а ангелы — в чертей.

По мере того как сияние Светоча разгоралось, этот процесс захватывал все больше и больше особей обоего вида. Новорожденные вредоносцы бросались в воду и уплывали прочь. Голые тенетники в полной растерянности бродили по Бученю, территория которого продолжала неуклонно расширяться.

— Неужели и мне суждено стать чревесом? — перед такой перспективой растерялся даже Культя.

— Судя по всему, да.

— И для этого сначала придётся умереть?

— Похоже на то.

— Тогда убей меня.

— Ни за что! Хочешь обижайся, хочешь нет, но это выше моих сил. Вон там у крайней башни ещё продолжают драться. Ступай туда и сразу бросайся вредоносцу под нож. Только береги живот.

— Зачем? Ведь в нём засели враги. Пусть они погибнут вместе со мной.

— Дурак! Это не враги, а твои дети. Кровные потомки. А сам ты сын чревеса. Неужели не понятно? Вы единый народ и в момент восхода Светоча перерождаетесь друг в друга. Чревесы в тенетников, тенетники в прытников, прытники в чревесов и так далее.

— Неужели при этом нельзя было обойтись без кровавой бойни?

— Подобные вопросы не ко мне. В этой игре я даже не пешка, а случайно пролетавшая мимо муха. То ли таков был изначальный замысел природы, то ли Злой Котёл извратил сущность вашего жизненного цикла. Тут можно гадать до бесконечности. Главное, что род тенетников и род вредоносцев продолжают существовать и дальше.

Культя отправился умирать, но прежде чем ему размозжили голову, успел задушить какого-то чревеса, дав тем самым жизнь ещё одному своему сестробрату.

Скоро на месте побоища остались одни только опустевшие оболочки, бывшие некогда полноценными тенетниками и чревесами, да тела обоих видов, изувеченные до такой степени, что процесс метаморфозы уже не мог состояться.

Вредоносцы, побуждаемые отнюдь не здравым смыслом, которого у них ещё не было и в помине, а скорее всего отвращением к яркому свету, отступали в сумрачные леса и болота. Пусть их встречает там принцесса, ещё чересчур юная для того, чтобы силой своего обаяния превращать бесполых вещунов в страстных любовников, но достаточно сообразительная, дабы наставлять юных вредоносцев на путь истинный.

А с тенетниками я как-нибудь разберусь и сам, благо еды на первое время достаточно. Им уже хватило ума, чтобы проникнуть в башни и закатить первый в своей жизни пир.

Аппетит у молодежи хороший. Тот бедняга, что умер недавно от истощения, был лишь недоразвитым выкидышем, появившимся на свет раньше срока.

Не знаю, как долго придётся здесь задержаться (принцессу без помощи тоже не бросишь), но думаю, что эту задержку никто не поставит мне в вину.

Ведь продвигаясь по Тропе от одного мира к другому, я должен меняться. Набираться ума, опыта, терпимости, упорства. Избавляться от гордыни, мнительности, предвзятости.

А первейший способ изменить себя — это служить другим. Не богу, не идее и даже не ближнему своему, а именно другим. Слабым, гонимым, убогим. Причём служить не по принуждению, а по доброй воле…

Часть I

Тюха Горшок, единственный, кто знал о порядках и нравах Бойла не понаслышке, сказал:

— Уж если судьба свела нас воедино в таком поганом месте, надо держаться друг за друга. Без взаимовыручки здесь долго не протянешь.

— А с взаимовыручкой, стало быть, протянешь долго, — язвительно заметил Свист Свеча, по праву своего происхождения презиравший всех Горшков подряд.

— И с взаимовыручкой недолго, — Тюха, уже и так хлебнувший горя по самые ноздри, спорить с нахрапистым новичком не собирался. — Но подольше. Моя прежняя стая, к примеру, десять схваток подряд выиграла. Случай небывалый. И все потому, что мы сообща действовали, рука об руку.

— Ну и что? Выжил ведь только ты один, — молвил рассудительный Бадюг Веревка. — Какой прок от взаимовыручки твоим мёртвым дружкам?

— Теперь, конечно, никакого, — согласился Тюха. — Но на моём месте мог оказаться любой из них. Просто мне повезло чуть-чуть больше.

— Ничего себе повезло! — фыркнул Свист. — Они-то уже отмучились. А для тебя эта морока по новой начинается. Только уже в другой компании.

— Пусть себе начинается. Куда от этого денешься… Но если я и в другой раз уцелею, то получу полную свободу и немалое вознаграждение, — голос Тюхи предательски дрогнул, не то от гордости, не то от надежды.

Новичков, и без того косо поглядывавших на чудом уцелевшего ветерана, такое заявление, конечно же, задело за живое. Особенно взбеленился Свист.

— Только не надейся уцелеть за наш счёт! Если замечу, что ты прячешься за чужие спины, собственными руками задушу! — пригрозил он. — Дураков нынче нет.

— Да не надеюсь я ни на что, — стал оправдываться Тюха, действительно брякнувший лишнее. — Такая удача дважды не приходит. Просто я хотел вам добрый совет дать. Победить можно только скопом, когда вся стая по единой команде действует.

— А командовать, надо полагать, собираешься ты? — вкрадчиво поинтересовался Свист, но тут же сорвался на крик: — Даже не надейся! Где это видано, чтобы Горшки Свечами командовали!

— Тогда командуй сам, — Тюха пожал плечами. — Посмотрим, что из этого получится.

— Разве без командиров нельзя? — подал голос Тыр, родом тоже из Свечей, но обитавший на другом конце одноименной улицы и со Свистом не очень-то ладивший. — Пусть каждый сам за себя бьётся. Чтобы потом упрёков не было.

— Можно и без командиров, — буркнул Тюха. — Если вам охота погибнуть в первой же схватке. Нас просто прикончат поодиночке.

— Говоришь, ты уцелел в десяти схватках, — задумчиво произнёс Бадюг. — И сколько же боешников осталось в вашей стае напоследок?

— Трое. Но нам повезло. Врагов оказалось только двое. А ведь мы могли нарваться на полную пятёрку.

— То есть на первых порах у нас будет некоторое преимущество перед другими стаями?

— Конечно. Однако даже трое опытных боешников стоят пяти новичков. Так что не обольщайтесь. Первая схватка чаще всего бывает и последней.

— А как обстоят дела с оружием? — поинтересовался Бадюг. — Ведь вы же здесь, наверное, не на кулаках бьётесь.

— Об оружии надо самому заботиться. Используй любое, какое тебе глянется. Такого добра на Бойле хватает. Это ведь обычная улица. Только жить на ней нельзя.

— Зато умирать можно, — пригорюнился Бадюг Веревка.

Притихли и остальные новички, лишь сейчас до конца осознавшие безысходность своего нынешнего положения. Только Темняк, человек без роду и племени, по слухам, заявившийся в Острог прямо с неба (а иначе откуда бы ему здесь взяться?), спокойно сказал:

— Нечего нюни распускать. Выбора у нас всё равно нет. Если попал на Жрачку — ешь до отвала. А попал на Бойло — бейся до победы… Когда ожидается первая схватка?

Вопрос, само собой, относился к Тюхе Горшку, пережившему всех своих товарищей по прежней стае и в глубине души надеявшемуся вновь повторить этот успех.

— Завтра, как рассветёт, — ответил тот.

— Тогда пошли запасаться оружием, пока не стемнело.

Предложение было столь своевременным и здравым, что против него не смог возразить даже заносчивый Свист Свеча.

Темняку, повидавшему немало разных миров, улицы Острога напоминали знаменитый Большой Каньон (планета Земля, материк Северная Америка, плато Колорадо) — если и не шириной, редко превышавшей полсотни шагов, то глубиной уж точно. Стены их вздымались на такую высоту, что снизу не просматривалось даже небо.

Главным измерением в городе была высота, а главной особенностью архитектуры — вертикаль, впрочем, весьма далекая от идеала.

От остальных улиц Бойло отличалось только своей малолюдностью. Все его обитатели попадали сюда не по доброй воле и жили очень недолго. Уцелеть в череде беспощадных схваток удавалось лишь одному из тысячи подневольных боешников. Этих счастливчиков немедленно забирали наверх, в обиталища Хозяев, что было заветной мечтой каждого острожанина, имевшего человеческий облик.

Доблесть и сила являлись почти единственным товаром, которым располагали жители городского дна.

— А зажило хорошо. Скоро, наверное, и следа не останется.

— Я рану «хозяйской желчью» смазал. В других местах её сразу расхватывают, а здесь сколько угодно. Советую и тебе запастись.

— За заботу спасибо, но я как-нибудь и так обойдусь, — отмахнулся Темняк. — Я под чужие спирали и всякое прочее оружие подставляться не собираюсь.

— Дело твоё, — похоже, что Тюха слегка обиделся. — Только потом не пожалей. Я что-то не упомню ни одного боешника, который бы после пары схваток невредимым остался. Меня самого трижды ранило. Только «хозяйской желчью» и спасся… Или ты от оружия заговоренный? Ходят тут про тебя всякие слухи. Особенно среди Гробов и Киселей.

— Все это праздная болтовня. Нельзя человека заговорить ни от оружия, ни от болезни, ни от беды. А ваших боешников я потому не боюсь, что они сражаться не умеют. На помойке этому не научишься. Надо сначала по белому свету побродить, своею кровушкой чужую землю оросить, смерти в глаза глянуть.

Темняк говорил спокойно, без всякой патетики, но Тюхе его слова показались бахвальством.

— Хочешь сказать, что ты со смертью частенько переглядывался? — молвил он не без иронии.

— Я с ней не то что переглядывался, а можно сказать, даже целовался, — ответил Темняк все тем же небрежным тоном. — Но в лапы не дался. До сих пор везло.

— Раз на раз не приходится, — тяжко вздохнул Тюха, давно перебравший свой лимит удачи.

— Не нравишься ты мне, — покосился на него Темняк. — Бойло закалять должно, а ты, похоже, раскис.

— Устал, — признался Тюха. — Сначала я на всё рукой махнул. С жизнью простился. Пусть, думаю, будет что будет. Этим и держался. А когда надежда затеплилась, сразу страх обуял. Мне сейчас хуже, чем перед первой схваткой.

— Ничего, не пропадём, — Темняк ободряюще похлопал его по плечу. — Ты только всяких горлопанов не слушай и очертя голову вперёд не лезь. А об остальном я позабочусь.

Беседуя подобным образом, они двинулись вдоль улицы, из конца в конец и от края до края покрытой толстым слоем всякой дребедени, за ненадобностью выброшенной Хозяевами, но для людей являвшейся чуть ли не единственным источником существования.

От прочих свалок, частенько встречавшихся Темняку на путях его бесконечных странствий, свалки города Острога отличались одной любопытной особенностью. Тут полностью отсутствовали предметы, обычно составлявшие львиную долю отходов любой мало-мальски продвинутой цивилизации, как-то: тряпьё, кости, пустая тара, недоброкачественная пища, ржавый металлолом, ломаная мебель, древесные стружки, опавшие листья, битое стекло, огрызки, опилки, окурки и очистки.

Человеку со стороны было просто невозможно разобраться в предназначении отдельных компонентов этого разнообразнейшего мусора, пребывавшего (если считать курившийся над улицами парок) во всех известных природе агрегатных состояниях, за исключением разве что плазменного и нейтринного. Более того, значительная часть этого хлама представляла для неосторожных чужаков серьёзную опасность. Здесь можно было походя лишиться и руки, и зрения, и рассудка, и даже самой жизни.

Зато аборигены находили на улицах Острога всё, необходимое им для жизни, начиная от пропитания и кончая оружием. Имена тех, кто первым приспособил для дела какую-нибудь бросовую вещицу (себе на пользу или другим во вред), оставались в памяти благодарных потомков навечно.

Тюха зря не суетился, а только присматривался к уличному мусору, словно опытный грибник, издали отличающий сыроежку от поганки. Темняк, напротив, старался потрогать каждую приглянувшуюся ему штуковину руками. Время от времени многоопытный спутник предупреждал его:

— Это «вечная роса». Тебе её лучше обходить стороной.

— Почему? Такие забавные капельки. Как живые бегают.

— Они на свету всегда бегают. А при соприкосновении с человеческой кожей сразу всасываются в кровь. Это даже хуже, чем «хозяйского дерьма» попробовать. Если и не умрёшь, то станешь калекой.

— Что это за дрянь такая? — поинтересовался Темняк, зацепившись ногой за пучок тонких упругих тяжей.

— «Хозяйские жилы», — пояснил Тюха. — Из них Веревки свой товар делают. Заодно и струны для цимбал.

— Штаны ими подвязать можно? — Темняк обеими руками поддернул вверх упомянутую деталь своего туалета. — Что-то я похудел за последнее время.

— Можно. Только их просто так не порвешь. Резать надо.

— А чем? — Темняк оглянулся по сторонам, но ничего подходящего не заметил.

— Возьми «хозяйскую слезу», — посоветовал Тюха. — Вон она рядышком сверкает.

Темняк подобрал осколок тяжелого, как свинец, полупрозрачного вещества, на острых гранях которого поблескивал свет уходящего дня, и отхватил изрядный кусок эластичной нити.

— По-твоему, здесь всё хозяйское? — сказал он, опоясывая свои чресла. — И желчь, и жилы, и слезы, и даже дерьмо?

— Конечно.

— Так ведь нет у Хозяев никакого дерьма. Знающие люди толкуют, что они свою пищу сначала разлагают соответствующим образом, а потом шкурой впитывают. Откуда при такой кормежке дерьму взяться? И слез у них быть не может, а уж жил тем более.

— Какая разница. Все так говорят. Не нами заведено — и не нам отменять… Но уж если к слову пришлось, хочу тебе ещё один совет дать. Ты «хозяйского дерьма» не очень-то опасайся. Смердит оно, конечно, нестерпимо, особенно если заденешь. И голова после этого начинает болеть. Но зато можешь быть уверен, что вокруг никакой другой заразы нет… Стой! — вдруг скомандовал он.

— Стою, — немедленно отреагировал Темняк. — Что случилось?

— Ты чуть на спираль не наступил. Такие вещи подмечать надо. Они и на Бойле в редкость.

Для того чтобы отыскать в мусоре неприметный с виду диск, похожий одновременно и на игрушечное колесико, и на туго скрученную часовую пружину, и на раковину ископаемого моллюска аммонита, Темняку понадобилось не менее пяти минут времени и дополнительные указания Тюхи. Ободок диска был совсем тоненький, а в центре имелось отверстие.

— Сейчас проверим, какая она из себя, — сказал Тюха, принимая находку в свои руки. — Есть такие, что и до собственного носа не достанешь.

Надев диск на указательный палец, он ловко раскрутил его, а затем резко остановил, прижав сверху большим пальцем. Спираль мгновенно развернулась в узкую сверкающую полосу и чиркнула по стене, напротив которой они в этот момент находились.

— Коротковата, — констатировал Тюха, когда спираль вернулась в своё первоначальное состояние. — Ну да ладно, для ближнего боя пригодится и такая.

— А как от неё защищаться? — спросил Темняк, рассматривая оставшуюся на стене глубокую царапину. — Уворачиваться?

— Лучше всего прикрываться щитом. Но потом, когда общая свалка начнётся, не поможет и щит. Ведь ударить могут и сзади, и сбоку. Случается, что свой в своего попадает.

— Значит, не следует доводить дело до общей свалки, — констатировал Темняк. — Но и щитами не стоит пренебрегать… Где бы это они могли быть?

— Я их с самого начала ищу. Да пока ничего подходящего не попадалось. Тут до нас уже не одна стая прошлась… Давай пока перекусим. На Бойле «хозяйской жвачки» немерено. И вся такая свежая. — Тюха сглотнул слюну, глядя на торчащие из мусора белые сталагмиты, от которых исходил сытный, манящий дух.

Основной продукт питания жителей Острога напоминал мягкий домашний сыр. Из него варили кашу, пекли лепешки, готовили хмельной кисель, а родня Свиста даже изготовляла свечи.

Подобно рису и картошке, «хозяйская жвачка» никогда не приедалась. Правда, она довольно быстро портилась, но особой беды в том не было — её запасы возобновлялись ежедневно, причём безо всякого участия человека. Можно было сказать, что в Остроге сбылась вековая мечта всех лентяев о вечном хлебе, скатерти-самобранке и манне небесной.

Особенно богата была этим продуктом улица Жрачка. За контроль над ней давно вели борьбу самые влиятельные кланы города, но пока безуспешно.

Когда с трапезой было покончено, поиски оружия возобновились. Тюха обнаружил ещё несколько боевых спиралей и, выбрав для себя две самые длинные, остальные отдал Темняку.

А тот брал все подряд — и мелкие осколки «хозяйской слезы», и шарики «живого огня», годившиеся только для детских игрушек, и разноцветные блёстки, употреблявшиеся и как приправа к чересчур пресной пище, и как украшение для женских нарядов.

Приглянулась Темняку и шестиконечная звезда, словно бы выточенная из кости. Вещичка, конечно, была весьма привлекательная на вид, но до сих пор никто не нашёл этим звездам никакого практического применения, возможно, потому, что лучи их имели разную длину.

Все находки Темняк складывал в огромные накладные карманы — главную достопримечательность своих штанов, сшитых лучшими мастерами улицы Одёжек по специальному заказу. Прежде здешняя публика о карманах и слыхом не слыхивала, но сейчас они быстро входили в обиход, вытесняя заплечные мешки и кошели, навешивавшиеся на пояс.

Уже начало темнеть, когда Тюха нашёл то, что искал, — квадратную пластину с острыми кромками и ячеистой структурой. Ячея была достаточно густой, чтобы защищать ото всех видов оружия, применяемого на Бойле, но в то же время не мешала обзору.

— Вот это щит и есть, — пояснил Тюха, очень довольный собой. — Осталось только ручку приделать… Жаль, что второго не нашли.

— Так давай ещё поищем, — предложил Темняк.

— А больше негде, — развел руками Тюха. — Дальше улица перегорожена. Мы до самой стенки дошли.

Для наглядности он швырнул вдаль комок «хозяйской жвачки», беречь которую не приходилось, и тот, не пролетев и десяти метров, отскочил от какой-то невидимой преграды.

Темняк, прежде уже встречавшийся с аналогичными явлениями, препираться не стал и вслед за Тюхой двинулся обратно. Надо было спешить, поскольку приближалось время «сброса» — ежедневной процедуры выгрузки мусора, чреватой для зазевавшихся прохожих серьёзными неприятностями.

В общем-то они могли переночевать и здесь — нор вокруг хватало — но на Бойле стае полагалось находиться вместе. Иногда, вопреки правилам, устраивались и ночные схватки.

Свист, Тыр и Бадюг щитов тоже не нашли, зато каждый обзавелся «хозяйским костылем» — обыкновенной на вид палкой, менявшей свою длину в зависимости от угла наклона. Поставить её торчком — будет коротенькая тросточка. А перевернешь горизонтально — получится пятиметровая пика. Попадались «костыли» и с противоположными свойствами, то есть удлинявшимися в вертикальном положении, но эти спросом почти не пользовались, разве что подпирать бельевые верёвки.

«Костыли» сами по себе были тупые, к бою не годные, и, дабы устранить этот весьма существенный недостаток, боешники при помощи «хозяйской желчи», не только целительной, но и липучей, прилаживали к их концам капельки «вечной росы». Дело это было тонкое и к тому же связанное с немалым риском. Лопнет такая капелька у тебя в руке — и поминай как звали.

К счастью, всё обошлось благополучно, за что надо было благодарить Свиста, с детства приученного к филигранной работе.

Поужинали всё той же «хозяйской жвачкой», запивая её водой из ближайшей лужи. С питьём на Бойле было туго — секрет приготовления киселя знали только обитатели одноименной улицы, а колодцы здесь встречались чрезвычайно редко (кому охота рыть их, находясь в полном неведении о своём завтрашнем дне).

Быстро смеркалось, но не исподволь, а как-то рывками, словно бы в огромной люстре, висевшей над Острогом, кто-то выключал одну лампочку задругой.

Когда окончательно стемнело, по всему Бойлу (а равно и по другим улицам города) разнёсся грохот, означавший, что неистощимый рог изобилия, от исправного функционирования которого целиком и полностью зависело существование человеческого племени, ниспослал на землю свои очередные дары. Говоря проще, с поднебесных высот, где обитали Хозяева, вниз обрушился поток мусора.

— Не завалило нас? — поинтересовался Свист, устроившийся на ночлег в самом конце норы.

— Какая разница, — ответил Бадюг. — Завтра встанем пораньше и откопаемся. Глядишь, и что-нибудь полезное найдём.

— Что, например?

— Хотя бы парочку щитов, А ещё лучше — «кишкоправ». Если им легонько ткнешь человека в пузо, у него все потроха сразу полопаются.

— Враки это, — буркнул в темноте Тыр. — Никаких «кишкоправов» в помине нет. Давайте лучше спать. Ведь завтра не на потеху идём, а на побоище.

— Вот и спи! Ты же сюда по доброй воле попал, а не по принуждению, как остальные, — отозвался Свист. — А ко мне сон не идёт. Всякие мерзкие мыслишки в голову лезут. Почему на Бойло именно меня взяли? За что такое наказание? В чем я провинился?

— Бывает, — сказал Тюха таким тоном, словно бы хотел успокоить раскапризничавшегося ребёнка. — Сначала и я то же самое чувствовал. Головой об стенку бился. Но когда с другими неудачниками познакомился, горевать перестал. Многим ещё больше моего не повезло. Знаешь, какие тут люди встречаются? О-го-го! На всё воля случая.

— Просто не понимаю, зачем Бойло вообще нужно, — молвил Темняк, ни к кому конкретно не обращаясь. — Неужели у Хозяев других развлечений нет?

— Кто их знает, — задумчиво произнёс Бадюг. — Может, они ставки на нас делают. Как в азартной игре. Или выбирают на племя лучших производителей.

— Ты что плетешь! — возразил Свист. — Ведь мы для Хозяев хуже паразитов. Стал бы ты блоху или клопа на племя выбирать?

— Это ты сам плетёшь! — оскорбился Бадюг. — В том, что нас для чего-то выбирают, никакого сомнения нет. Не на племя, так на погибель. Вспомни, каких блох ты давишь первыми? Самых шустрых. Вот и Хозяева ищут среди людей самых сильных и сообразительных, чтобы потомства лишить. А слабосильные недоумки, которые жить останутся, со временем сами собой вымрут.

— К чему такие сложности, — засомневался Темняк. — Не проще ли отравить людей? Или лишить на какой-то срок свежего мусора.

— Ничего не выйдет, — ответил Бадюг. — Поговаривают, что в прежние времена Хозяева уже пробовали уничтожить людей. И не один раз. Да только всё впустую. Спустя какой-то срок наши предки не только возрождались, но и приумножались.

— Что касается сброса мусора, тут задержки невозможны, — добавил Тюха. — Это примерно то же самое, что тебе малую нужду терпеть. Как ни старайся, а больше пары дней не выдержишь… А насчёт того, что люди Хозяевам для чего-то нужны, я с Бадюгом согласен. Малых детей они к себе и раньше брали. Причём выбирали не только самых красивых, но и самых уродливых. Да и взрослые, сами знаете, частенько пропадают. Ночью за ними приходят слуги Хозяев. Невидимые, неслышимые и неуязвимые. Недавно таким манером Решт Бальзам пропал, за день до этого успевший сыграть свадьбу. Вот уж молодая вдова убивалась! Бадюг мои слова может подтвердить.

Однако никаких подтверждений, а равно и опровержений, не последовало. Бадюг уже спал, тихо похрапывая. Не подавали голоса и Тыр с Темняком. Один только Свист всё не мог успокоиться и продолжал ворочаться с боку на бок.

Новоиспеченных боешников разбудил резкий звук, совсем не характерный для в общем-то тихих улиц Острога. Казалось, что по Бойлу со скрипом, хрустом и скрежетом катится огромное колесо, давя и уминая все, что попадается ему на пути.

— Что это? Что? — воскликнули ошалевшие спросонья Тыр, Свист и Бадюг.

— Сигнал к началу схваток, — охотно объяснил Тюха. — Так уж здесь заведено. Это вам не улица Свечей, где можно спать сколько угодно.

— Почему так темно? — Свист безуспешно пытался разыскать приготовленное с вечера оружие.

— Так ведь завалило нас вчера. Тут норы старые, низкие.

На то, чтобы разгрести свежий мусор, засыпавший вход в нору, понадобилось не больше пяти минут. Вот только поживиться чем-нибудь полезным снаружи не удалось. Попадалось только ни на что не годное сыпучее вещество, похожее на мелкий шлак, да клочья «хозяйской шкуры», имевшей спрос лишь на улице Одёжек.

Вдобавок Тыр поранил себе руку осколком «хозяйской слезы». День, возможно, последний в их жизни, начинался как-то нескладно.

Пока Тыру останавливали кровь, Темняк шепотом спросил у Тюхи:

— А это правда, что он попал на Бойло добровольно?

— Правда, — кивнул Тюха. — Тут всяких чудаков хватает. Психи, самоубийцы, любители острых ощущений…

— Но он-то ни на психа, ни на самоубийцу не похож. Спокоен, как сытый клоп.

— Скоро всё станет ясно. Но покудова его следует остерегаться. Никто не знает, что у этих типов на уме…

Выбравшись на свет, Бадюг удрученно молвил:

— Неужели прямо сейчас и драться? Даже не позавтракав?

— С утра лучше не есть, — сказал Тюха. — На сытое брюхо особо не побегаешь. Да и при ране в живот лишние хлопоты. Потом поедим… Если живы останемся.

Держа оружие наготове, стая выстроилась поперёк улицы. То же самое, наверное, сделали и десятки других стай, обуреваемых как надеждой, так и отчаяньем. Примерно половина боешников была обречена сегодня на смерть, но о такой перспективе никто не хотел и думать. Во многом, утратив инстинкт самосохранения, свойственный любой неразумной твари, люди получили взамен счастливый дар самообмана.

До поры до времени стаю от стаи отделяли невидимые стены, подвластные только воле Хозяев. А поскольку угадать, какая из них исчезнет на сей раз, объединив два соседних участка в одно общее ристалище, было невозможно, появления врагов следовало ожидать с любой стороны. Тут стоило полагаться не только на зрение, но и на слух.

Но пока все было относительно спокойно, и Темняк, надев боевую спираль на палец, попытался раскрутить её. Дело, такое простое на первый взгляд, у него не заладилось — спираль или срывалась с пальца, или болталась вхолостую, не произведя должного эффекта.

— Можешь не стараться, — сказал Свист, критически наблюдавший за этими упражнениями. — Ничего у тебя не получится. Тут сноровка нужна. Мы такими штуками с детства забавляемся. Лучше возьми какую-нибудь дубину. Вернее будет.

— Обойдусь и без дубины, — беспечно молвил Темняк, державшийся так, словно предстоящая схватка ничуть его не волновала. — Есть кое-что такое, чем и я с детства забавлялся. Сейчас увидите.

Достав из карманов свои вчерашние находки, он занялся изготовлением странного устройства, доселе в Остроге невиданного.

Его основу составляла костяная звезда, лишённая половины лучей и от того ставшая похожей на внушительных размеров вилку. К верхним рогам этой вилки Темняк привязал полуметровый кусок «хозяйской жилы», при известном усилии растягивавшейся чуть ли не вдвое.

Остальные боешники, не имевшие даже маломальского представления о метательном оружии (да и зачем оно нужно на узких кривых городских улицах), наблюдали за работой Темняка с недоумением, граничащим с сарказмом. Ну что, спрашивается, можно ожидать от полоумного чудака, не способного справиться даже с простенькой спиралью? И угораздило же такому бедолаге угодить именно в их стаю!

Только Тюха, успевший проникнуться к Темняку некоторой симпатией (изгой всегда тянется к изгою), поинтересовался:

— Да ты никак собираешься этой рогулькой врагам в глаза тыкать?

— Скажешь тоже, — с загадочным видом усмехнулся Темняк. — Я к врагам ближе, чем на полсотни шагов, и подходить не собираюсь. С недоброжелателями лучше всего общаться на расстоянии. Целее будешь.

Вложив в своё устройство небольшой, но увесистый осколок «хозяйской слезы», он до отказа растянул эластичную жилу, а потом резко отпустил её. Щелкнуло, свистнуло, и осколок исчез.

С точки зрения остальных членов стаи всё происшедшее походило на дешевый фокус (реакция вполне объяснима для людей, никогда не видевших ни пращу, ни лук, ни рогатку). Бадюг даже ощупал рукав Темняка — нет ли там пропавшего осколка.

— Ну и что дальше? — помедлив немного, поинтересовался Свист.

— А вы разве ничего не заметили? — удивился Темняк. — Значит, перестарался. Слишком уж сильно натянул… Ничего, сейчас повторю.

Он уже полез в карман за очередным осколком «слезы», но тут с глубине улицы раздался глухой хлопок, словно бы лопнул большой горшок с перебродившим киселем (на соответствующей улице такое иногда случалось).

— Всё, нет стены, — Тюха ткнул пальцем в ту сторону, где накануне был найден щит, один-единственный на всю стаю. — Враги оттуда появятся. Лучше им навстречу пойти, чтобы потом было куда отступать.

— Опять тебе неймётся! — прикрикнул на него Свист. — В командиры лезешь? А про отступление даже заикаться не смей.

Тем не менее стая двинулась в указанном направлении — двинулась осторожно, с оглядкой. Тюха заранее прикрывался щитом. Тыр, Бадюг и Свист прятали за спиной готовые к бою «хозяйские костыли». При этом все четверо не забывали покручивать на пальцах спирали. Один только Темняк вёл себя так, будто бы собрался на прогулку.

Бадюг заискивающим тоном обратился к Тюхе:

— Можно мне щит взять, когда тебя убьют?

— Можно, — ответил тот. — Но только ты погибнешь первым.

— Почему?

— А в такое пузо, как у тебя, трудно промахнуться. К тому же боешник, не имеющий шита, почти что смертник.

— Чтоб у тебя язык отсох! — огрызнулся Бадюг и немного поотстал.

Дойдя до того места, где прежде находилась невидимая стена, стая остановилась

— Никого не видно, — недоуменно произнёс Тыр. — А вдруг они струсили?

— Вряд ли, — покачал головой Тюха. — На Бойле и захочешь, а не струсишь. Наверное, подкрадываются, чтобы застать врасплох. Кстати, советую следить за раскраской соперников. Стая, одержавшая три победы, имеет на лицах черные знаки. Шесть — желтые. Девять — белые.

— Нам, стало быть, раскраска не положена, — уточнил Бадюг.

— Как же без неё… У новичков всегда один цвет — красный, — невесело пошутил Тюха. — Если и останемся живы, то кровью обязательно умоемся.

— А ведь убивать людей грех, — заявил вдруг Темняк, по-прежнему державшийся чуть позади остальных. Ведь те, в ком мы заранее видим врагов, не сделали нам ничего плохого.

— Пока не сделали, — буркнул Свист. — А когда сделают, рассуждать будет поздно.

— Ну а если, к примеру, мы с вражеской стаей драться не будем? Поболтаем, да и разойдемся к общему удовольствию, — не унимался Темняк.

— Не было ещё такого случая, — сказал Тюха. — Хозяева всегда найдут способ, как заставить нас сражаться. Тут они мастера. Даже и не пытайся их обмануть. Иначе смерть от вражеской спирали ты сочтешь за счастье.

— Если ты всё о Бойле знаешь, тогда объясни мне, неучу: обязательно ли убивать врагов? Или достаточно принудить их к сдаче?

— Странный вопрос, — Тюха призадумался. — Вообще-то мы должны овладеть чужой территорией. Как это сделать, если её защитники живы? Они будут биться до конца.

— Это ты так говоришь — возразил Темняк. — А надо бы у них самих спросить.

Словно бы услышав эти слова, из густой тени, скрывавшей дальний конец улицы, появилось четверо боешников. Все они имели щиты, но до поры до времени прятали за ними не свои тела, а своё оружие. Вне всякого сомнения, это были тертые ребята, закаленные во многих схватках, что подтверждала и раскраска их лиц — черные пятна на лбу и щеках.

— Знаешь этих? — обращаясь к Тюхе, шепотом спросил Свист.

— Раньше кое-кого знал. Но на Бойле встречаться не приходилось. Здесь ведь, сам понимаешь, бывает только одна встреча. Первая, она же и последняя.

Зато Бадюг узрел среди врагов одного своего старого приятеля и несказанно этому обрадовался.

— Сасыг! И ты здесь? — гаркнул он на всю улицу.

— Как видишь, — степенно ответил один из неприятельских боешников.

— Вот уж не думал не гадал, что когда-нибудь ещё встретимся! — продолжал ликовать Бадюг. — Как тебе здесь живётся?

— Здесь всем одинаково живется. Как лепешкам в жаровне. Если сразу не сгоришь, так потом сожрут. Ты давно на нашей улице был?

— Дней семь-восемь назад.

— Что там нового?

— Да ничего особенного. Вашу Глиту замуж выдали. Теперь она на улице Гробов живёт.

— Это я знаю. Про меня не вспоминают?

— Сначала вспоминали. Ты ведь многим должен остался. Но когда слух прошел, что ты на Бойло попал, так и вспоминать перестали. Бочку киселя выпили, поминальную песню спели — и всё на этом.

— Так и положено, — издали кивнул Сасыг, судя по роже, типичный Веревка. — С Бойла ни должникам, ни заимодавцам возврата нет.

— Тут с тобой один чудак хочет переговорить, — недовольным тоном молвил Бадюг, которому Темняк уже минут пять что-то настойчиво нашептывал в ухо.

— Пускай. Только покороче. Пора бы уже и за дело браться.

— И я про то же самое, — немедленно заявил Темняк. — Только с каких это пор убийство себе подобных стало называться у вас делом? Не лучше ли прекратить бессмысленное кровопролитие? Предлагаю одной из сторон немедленно сложить оружие. В свою очередь, другая сторона должна поручиться за полную безопасность сдавшихся. Чтобы с их головы даже волос не упал.

— Он что у вас, рехнулся со страха? — спросил Сасыг у Бадюга, своего бывшего приятеля, а ныне смертельного врага.

— Я бы не сказал, — замялся Бадюг. — Он в общем-то всегда такой. Попал в Острог неизвестно откуда, порядков наших не знает, вот и несёт всякую околесицу.

— Вижу, надокучил он вам.

— Есть немного, — стараясь не глядеть на Темняка, признался Бадюг.

— Ладно, мы его первым прикончим, а за вас уже потом возьмёмся.

Сасыг отвел свой щит в сторону, и стало видно, что он вооружен «хозяйской кочергой» — толстым коротким стержнем, на обоих концах которого полыхало фиолетовое пламя, способное сжечь даже камень.

Боешники, стоявшие в одном ряду с Темняком, сразу пали духом. Приуныл и Тюха, для которого предстоящая схватка была, как-никак, одиннадцатой по счёту. Не унимался один лишь Темняк.

— Значит, вы твердо решили нас уничтожить, — уточнил он, понемногу натягивая уже заряженную рогатку. — Хотя для этого и нет никаких конкретных причин.

— Здесь Бойло, дурень! — проникновенно молвил Сасыг. — На улице Киселя варят кисель. На улице Веревок вьют верёвки. А на Бойле убивают. Такие в Остроге правила. Неужели ты до сих пор этого не понял?

— Теперь понял. Благодарю за весьма доходчивое объяснение. Непремину воспользоваться им на деле, — Темняк, уже давно наблюдавший за Сасыгом через развилку своей рогатки (правда, почему-то одним лишь глазом), отпустил туго натянутую жилу.

Фокус с исчезновением «хозяйской слезы» повторился, но сейчас он получил нетривиальное продолжение. Самонадеянный Сасыг безо всякой видимой причины (стремительный посвист не в счёт) рухнул навзничь. Выпавшая из его рук «хозяйская кочерга» осталась висеть в воздухе, попыхивая язычками всесокрушающего пламени.

Сотоварищи Сасыга, сгрудившись вокруг неподвижного тела, пытались всяческими способами выяснить причины обморока — окликали, тормошили, щипали, проверяли наличие дыхания и пульса.

— Живой он хоть? — забеспокоился Бадюг, которому на самом деле полагалось бы радоваться любой беде, приключившейся во вражеской стае.

— Дышит, — ответили ему. — Наверное, сердце прихватило. Он в последнее время на сердце жаловался.

— Какое там сердце! — возразил боешник, горстями носивший к Сасыгу воду из лужи. — Посмотрите, у него шишка на лбу набухает! С кулак величиной.

Краткое замешательство, последовавшее за этим замечанием, соответствующим образом трансформировалось в грозный оклик: «Чья работа?», обращенный к соперникам.

— Моя, — не стал отпираться Темняк. — Но я лишь воспользовался своим законным правом на самозащиту.

Заметив, какой гнев вызвало это заявление в стане врагов, он торопливо добавил:

— Принимая во внимание ваши недобрые замыслы, я вынужден продолжить начатое.

На сей раз осколок «хозяйской слезы» угодил в щит, поднятый скорее бессознательно, чем преднамеренно, — «черные» всё ещё не понимали, какое именно оружие против них применяется.

Однако метательный снаряд, застрявший в ячее щита, сразу прояснил многое. Версии о колдовских способностях чужака и о вмешательстве потусторонних сил можно было смело отбросить. А раз так, всё должно было решиться в скоротечном ближнем бою, где щит давал его обладателю решительное преимущество.

Но тут случилось непредвиденное. Очередной осколок, вылетевший из рогатки Темняка, задел «хозяйскую кочергу», продолжавшую парить в воздухе, и та повела себя; словно джинн, вырвавшийся на свободу после долгого заточения в медном кувшине, — завертелась, заплясала, запрыгала, сея вокруг себя если и не смерть, то панику. «Черные», уже приготовившиеся к решительной схватке, кинулись врассыпную, а значит, вновь сделались уязвимыми для рогатки.

Последовала серия выстрелов, один из которых оказался удачным (естественно, для стрелка, а не для жертвы). Теперь стае Темняка противостояла только парочка полноценных боешников.

Двое против пяти! Соблазн одержать легкую победу был так велик, что Свист, Бадюг и Тыр, не обращая внимания на увещевания Темняка, немедленно ринулись в бой. Их порыв, скорее опрометчивый, чем героический, увлек за собой даже осторожного Тюху. Прочь страх и сомнения! Ведь обескураженный враг, кажись, уже и не помышляет о сопротивлении.

Схватка сразу превратилась в свалку, достойную разве что пьяного мордобития или группового соития, но отнюдь не честной мужской борьбы. А когда куча-мала распалась, стало ясно, что соваться в неё новичкам не следовало. Тюха отступал, отражая щитом удары спиралей. Свист и Бадюг, чудом оставшиеся в живых, с позором бежали. Тыр, ловя руками фонтан крови, бивший из располосованного горла, доживал последние мгновения своей не очень долгой и не очень счастливой жизни.

Зато «черные» боешники почти не пострадали. Недаром, наверное, говорят, что сноровка заменяет лишнюю пару рук.

Вдобавок ко всему оборвалась «хозяйская жила», до самого последнего момента верой и правдой служившая Темняку. Как видно, всё на свете имеет свой предел прочности, в том числе и вещи, некогда принадлежавшие сверхъестественным созданиям.

Таким образом почти безоружный Темняк оказался лицом к лицу с двумя распаленными боевым азартом врагами. Те, понятное дело, полагали, что он пустится вслед за своими удирающими друзьями, но Темняк, паче чаяния, нырнул в нору, которых на Бойле (впрочем, как и на других улицах Острога) было больше, чем дырок в хорошем сыре.

«Черные» слегка опешили.

— Эй! — крикнул тот из них, который пуще всех горевал над оглушенным Сысыгом. — Вылезай! Так не делается.

— Почему? — послышался из норы приглушенный голос Темняка.

— Не делается — и всё! Надо драться открыто. У всех на виду.

— Вот вы и деритесь себе. А мне что-то не хочется.

— Да мы тебя сейчас просто заколем!

— Попробуйте.

Один из боешников раскрутил спираль — самую длинную из всех, какие у него имелись, — и направил её удар в нору. В ответ раздался только презрительный смешок.

— Отсюда не достанешь, — сказал второй боешник. — Надо внутрь лезть.

— А если он меня самого там достанет? — возразил первый.

— Через щит не достанет.

— В норе все может случиться. Эх, свечу бы сюда!

— Ты ещё горшок киселя пожелай… Ладно, посторожи его здесь, а я пока с остальными разделаюсь. Они, похоже, от страха в штаны наложили. Долго отбиваться не будут.

— Один справишься?

— Как-нибудь. Ты за этим смотри. Он двоих наших уложил.

Когда шаги второго боешника затихли вдали, из норы донеслось:

— Ты ещё здесь?

— А как же!

— И не боишься?

— Почему я должен бояться?

— Так ведь ты из Гробов, по разговору слышно. А все Гробы известные трусы. Вы даже в жены себе берете самых жирных баб, чтобы в случае какой-нибудь беды за их телесами прятаться. Разве не так?

— Погоди у меня! — заскрежетал зубами боешник, для которого подобные шуточки были равнозначны смертельной обиде. — Когда я тебя из норы выволоку, по-другому запоешь!

— Считай, что уже выволок! — расхохотался Темняк. — Вы ведь так всего на свете боитесь, что ночью под себя делаете, лишь бы лишний раз на улицу не выходить. И дети ваши засранцы, и жены ссыкухи.

Такое оскорбление, да ещё из уст чужака, не смог бы, наверное, стерпеть даже самый смирный житель Острога. А что уж тут говорить об одном из Гробов, вся порода которых издавна славилась своим буйным нравом.

— Всё, лопнуло моё терпение! — Выставив перед собой щит, боешник полез в нору. — Прощайся, гад, с жизнью.

— Сам прощайся! — отпарировал Темняк. — Я ещё твоих внуков и правнуков переживу. А на щит особо не надейся. Есть у меня в запасе такие штучки, от которых и щит не спасет. На, отведай!

В следующий момент в норе раздался вопль, который издают только люди, вместо холодной водички хлебнувшие вдруг крутого кипятка, — боль дикая, а особо не поорёшь.

Боешник, не только онемевший, но, похоже, ещё и ослепший, кубарем вылетел наружу. Причина такого развития событий была, как говорится, налицо — всю физиономию излишне вспыльчивого молодца покрывали блёстки, мелкие, словно пудра, и едкие, как перец.

Следом неторопливо выбрался Темняк. Бросив под ноги боешника щит, забытый в норе при паническом отступлении, он с пафосом произнёс:

— Забирай! Мне чужое не нужно. Пользуйся моим благородством.

— Какое ещё благородство — обливаясь горючими глазами, просипел боешник. — Спрятался в норе, как последний трус, а потом швырнул мне в лицо гадость, которой потаскухи своих мандавошек травят! Да на такое бы даже самый распоследний Горшок не решился. Тварь коварная!

— Ты поплачь, поплачь. Помогает… А если говорить откровенно, то у нас разные представления о законах боя. Что для тебя коварство, для меня — военная хитрость. И наоборот.

— Чужак он и есть чужак! И кто тебя только в Острог пустил такого?

— Это уж не твоё дело. Лучше решай, что будем делать дальше, биться или мириться?

— Биться! — без всяких околичностей выпалил Гроб.

— Как же с тобой, слепым чурбаном, биться, если тебя сейчас можно одним пальцем одолеть? Не лучше ли довериться случаю? В какие игры играют на вашей улице?

— В разные! И в тумаки, и в оплеухи, и в зуботычины, — дерзко ответил боешник, голова которого так и сверкала, посылая во все стороны разноцветные блики.

— Похоже, ты частенько проигрывал, — лицемерно посочувствовал Темняк. — Но и я, признаться, в оплеухах не силен. Давай займёмся чем-нибудь попроще, тем более что ты уже слегка проморгался. Есть игра, называемая лаптой… Не напрягайся, ты это слово никогда раньше не слышал. Правила у лапты довольно сложные, но мы их упростим. Участников двое — ты и я. Каждый по очереди бросает мяч, стараясь попасть в соперника. Кто попал, тот и выиграл. А поскольку никакого мяча у нас, конечно же, нет, и ты даже не представляешь, что он собой представляет, воспользуемся вот этой штукой, как бы посланной нам самой судьбой.

Закончив свою речь, чересчур длинную и выспренную даже для улицы Иголок, где обитали самые известные в Остроге мудрецы, Темняк схватил уже было успокоившуюся «хозяйскую кочергу» за середину и метнул в боешника.

Та, словно только этого и ожидавшая, пошла стремительно гулять по Бойлу, выписывая зигзаги во всех мыслимых и немыслимых направлениях. Каждое соприкосновение со стеной оставляло после себя глубокую дымящуюся лунку.

— Наш мяч уже вряд ли дастся кому-то в руки, а специальных бит здесь не предусмотрено, так что предлагаю использовать в игре любые подсобные средства! — крикнул Темняк, не сводивший с «кочерги» глаз.

Этот совет весьма пригодился боешнику, который не только благополучно увернулся от посланного снаряда, но и ударом шита изловчился послать его обратно.

Игра, и прежде мало походившая на старую добрую лапту, превратилась в какой-то кошмарный теннис, где каждая подача в равной мере грозила смертью и подающему, и принимающему, а заменявшее мяч гибельное оружие носилось туда-сюда по весьма прихотливой траектории, которую не могли предугадать ни расчет, ни интуиция.

Опасные ситуации возникали каждую минуту, причём как с той, так и с другой стороны.

Был случай, когда «хозяйская кочерга», уже как будто бы миновавшая Темняка, вдруг свечой взмыла вверх, а потом спикировала прямо на него. Казалось, любителю игры в лапту пришёл конец, но судьба распорядилась иначе — в последний момент увела летающую смерть прочь, оставив ему на память только подпаленные брови и ресницы.

Был и другой случай, когда боешник, на диво проворный и в движениях точный (ему бы ещё немного хладнокровия!), трижды отбивал щитом роковой снаряд, но тот, словно заколдованный, всякий раз возвращался назад, заходя то слева, то справа, то вообще сзади.

И чем дольше длилась эта сумасшедшая игра, тем заметнее менялся импровизированный «мяч» — корпус его постепенно деформировался, адское пламя разгоралось всё ярче, а скорость полета возрастала после каждого удара.

Темняк, за неимением ничего лучшего отражавший наскоки «хозяйской кочерги» снятым с ноги башмаком, уже хотел предложить сопернику ничью, но тут ситуация разрешилась сама собой, хотя, возможно, и не без участия высших сил, на которые оба они уповали.

«Кочерга», в очередной раз отбитая боешником, у которого вследствие обильного потоотделения сверкала уже не только голова, но и грудь, взорвалась, отлетев от него всего-то на пару метров. Всё могло бы закончиться банальной контузией или парой царапин, но, к сожалению, дьявольская штуковина была снаряжена не бензиновым двигателем и даже не динамитом, в чем-то похожим на звездное вещество.

Если Темняка, находившегося от места взрыва почти в полусотне шагов, сначала кувырком несло по воздуху, а потом долго катило по уличному мусору, можно было легко представить себе, что случилось с несчастным Гробом, едва не ставшим чемпионом Бойла по лапте.

— Матч закончился в связи с невозможностью одной из сторон продолжать его, — пробормотал Темняк, осторожно ощупывая своё тело, пострадавшее не столько от взрывной волны, сколько от контакта с разными острыми предметами, составлявшими значительную часть местного мусора. — Кажется, в мире спорта это называется технической победой…

Дым стоял столбом, и в нём всё ещё крутились какие-то тряпки. Рядом с Темняком брякнулся обломок щита — расплющенный, перекошенный, заляпанный кровью. Наверное, это было единственное, что осталось от боешника, в течение какого-нибудь часа превратившегося из «чёрного» в разноцветного, а потом вообще распавшегося на молекулы.

— Эх, грехи наши, — застонал Темняк, с трудом принимая вертикальное положение. — Жаль парня… За себя умел постоять и за словом в карман не лез. С такими только и дружить…

Впрочем, скорбеть о покойниках и зализывать собственные раны было некогда. Схватка ещё не закончилась, о чем свидетельствовали крики, долетавшие сюда сквозь пелену дыма. Надо было спешить на помощь сотоварищам, ведь на Бойле шла в зачет только командная победа. Но сначала требовалось починить рогатку.

— А я уже и с жизнью успел распрощаться, — рассказывал Тюха, которого от пережитых треволнений всё ещё трясло. — Думал, конец нам пришёл.

— Неужели вы такой компанией не могли справиться с одним-единственным врагом? — упрекнул его Темняк.

— Так уж случилось, — произнёс Тюха с покаянным видом. — Меня он почти сразу ранил. Да ещё в правую руку. А с новичков какой спрос. Растерялись, словно малые дети. Оружие бросили… Не появись ты в самый последний момент, мы бы сейчас кровавые пузыри пускали.

Свист и Бадюг, сидевшие неподалеку, в основном помалкивали. И правильно — хвалиться было нечем. От их прежнего гонора не осталось и воспоминаний. Смерть хоть и прошла мимо, но оставила в душах неизгладимый след.

— А ты удалец, — продолжал Тюха уже совсем другим тоном. — Даром что чужак. Четверых врагов в одной схватке уничтожил. Такого на Бойле, наверное, ещё и не случалось.

— Почему это сразу уничтожил! — возразил Темняк, которому подобные дифирамбы были явно не по душе. — Один погиб, не спорю. Только он, считай, сам на «хозяйскую кочергу» напоролся. А остальных я лишь хорошенько оглушил. Очухаются. Вон тот вроде уже шевелится.

Темняк указал на лежащего неподалеку «чёрного» боешника — последнего из тех, с кем ему довелось сегодня схлестнуться.

— То, что он шевелится, ещё ничего не значит, — Тюха наклонил голову так, словно прислушивался к чему-то далекому-далекому. — На Бойле все побежденные — мертвецы. Даже если они могут напоследок сплясать.

Где-то высоко, в провале глубокой уличной щели, что-то зашуршало, и вниз струйкой посыпались мелкие камешки, почему-то не достигавшие улицы, а где-то теряющиеся. Свист и Бадюг вздрогнули, а лица их приобрели выжидательное выражение.

— Что это? — Темняк непроизвольно потянулся к рогатке, на которую вся стая должна была просто молиться.

— Не беспокойся. Это нас не касается, — произнёс Тюха ровным голосом, хотя было заметно, что ему очень и очень не по себе.

Шорох между тем приближался, как бы опускаясь с небес на землю. Вниз по отвесной стене быстро скользнуло что-то почти нематериальное, сотканное из тумана и тени. И хотя это создание было куда более прозрачным, чем медуза, у него угадывались и конечности, цеплявшиеся за неровности стены, и всё подмечающий зрительный орган, похожий на гроздь винограда.

— Это Хозяин? — шепотом спросил Темняк.

— Ну ты и скажешь! — подивился его невежеству Тюха. — Не станут Хозяева сюда соваться. Это Смотритель. Иногда его ещё и Пугалом зовут.

— Зачем он нужен?

— Следить за порядком на Бойле. Наводить чистоту, — голос Тюхи едва заметно дрогнул. — Ну и всё такое прочее. Лучше с ним близко не встречаться.

— Он живой?

— Нет, конечно. Таковыми в Остроге могут считаться лишь сами Хозяева, мы, люди, да всякие докучливые насекомые, вроде клопов и вшей. Но Хозяева умеют делать вещи, очень похожие на живых существ.

Тем временем Смотритель соскочил со стены — впечатление было такое, словно на землю пала огромная мутноватая слеза — и без лишних проволочек накрыл «чёрного» боешника всей своей прозрачной плотью. Не раздалось ни единого звука, но когда Смотритель унесся прочь, от дородного боешника осталась только кучка праха, почти незаметного среди уличного мусора. Даже парок от неё не поднимался. Заодно пропал и щит, на который уже алчно косился Бадюг.

— Вот те раз! — растерянно вымолвил Темняк. — В мире, где я родился, это называется немотивированной жестокостью. И все виноватые в ней держат ответ перед законом.

— Перед каким законом? — Тюха, ещё недавно восхищавшийся Темняком, сейчас смотрел на него как на ненормального. — Перед законом людей или перед законом Хозяев?

— В том мире нет других хозяев, кроме людей.

— Верится с трудом… А где же вы находите себе пропитание?

— Добываем своими руками. Впрочем, тебе нашей жизни не понять.

— А мусорные свалки у вас имеются?

— Хватает. Как же без них.

— И ты утверждаешь, что человек, убивший чужеродную тварь, обитавшую на мусорной свалке, будет держать ответ перед себе подобными?

— Не продолжай, — поморщился Темняк. — Я понял тебя. Если нынешнее существование вас устраивает, значит, всё в порядке. Больше на эту тему говорить не будем.

— Внимание! — Тюха насторожился, словно собака, завидевшая палку, частенько гулявшую по её ребрам. — Смотритель возвращается. Интересно, что он здесь забыл…

Некоторая расслабленность, присущая любой победе, сменилась тревожным ожиданием. Ну что, спрашивается, могло понадобиться химерическому Смотрителю от победителей, если со своей основной задачей — утилизацией побежденных — он уже управился?

А вдруг в его устройство вкралась какая-нибудь погрешность? С кем не бывает! Уж коли ошибки свойственны даже всесильным Хозяевам, то что можно ожидать от их бездушного творения? Во всяком случае, ухо надо держать востро.

— Как мне вести себя? — осведомился Темняк. — Поздороваться с ним? Или отвесить земной поклон?

— Веди себя сдержанно, — ответил Тюха. — На звуки Смотритель почти не реагирует, а вот резких движений не любит. Можешь ругать его почем зря, но не вздумай вскакивать или махать руками… Это и к вам относится, — он покосился на Свиста с Бадюгом.

Смотритель, передвигавшийся с головокружительной скоростью даже по захламленному Бойлу, был уже рядом. Его насквозь просвечивающее тело нависло над людьми. Пахнуло странным запахом, вызывавшем ассоциации скорее с химической лабораторией, чем с живой природой.

— У меня по всему телу мурашки побежали, — сообщил Темняк.

— И у меня, — подтвердил Свист.

— Если бы только мурашки, — поёжился Бадюг. — У меня даже волосы на голове шевелятся.

— Терпите, — посоветовал Тюха. — Ничего страшного в этом нет. У некоторых в присутствии Смотрителя вообще понос начинается. Или рвота.

— Какой понос, если мы сегодня ещё ничего не жрали, — буркнул Бадюг. — А чего он на меня пялится?

— Да не на тебя, а как раз на меня, — возразил Свист.

— Спокойно, это вам просто кажется, — сказал Тюха. — Такие мелочи, как отдельный человек, Смотрителя не интересуют. Он видит сразу всё вокруг.

— Ты откуда знаешь?

— Один ветеран рассказал, когда я ещё в прежней стае был. Здесь такие истории передаются из поколения в поколение. Когда я погибну, вы их будете новичкам рассказывать.

Внезапно рогатка сама собой вырвалась из рук Темняка и, высоко подпрыгнув, повисла в воздухе. Нельзя было даже сказать, что её удерживает в таком положении — некие чудесные силы или конечности Смотрителя. Но, вне всякого сомнения, он внимательно изучал это устройство, столь же простое, как и эффективное.

В напряженной тишине прошло несколько минут, а затем рогатка рассыпалась в мельчайшую пыль — не взорвалась, не развалилась, а именно рассыпалась, как рассыпаются на солнце сделанные из песка куличики. Сразу после этого Смотритель запрыгнул на стену и унесся туда, где на недосягаемой высоте голубела узенькая полоска неба.

— Помчался Хозяевам доносить, — с пренебрежением произнёс Свист.

Теперь можно было и перекусить, и отдохнуть, и обсудить все перипетии недавней схватки.

— Почему Смотритель разрушил моё оружие? — спросил Темняк, уписывая за обе щеки поджаренные на костре ломти «хозяйской жвачки». — Это может иметь какие-нибудь последствия?

— Даже и не знаю, что тебе сказать, — призадумался Тюха. — Прежде таких случаев не было.

— Но прежде и такого оружия на Бойле не было. Вы брали из мусора что-то уже готовое. А мне пришлось поработать и головой, и руками. Вдруг я нарушил этим какое-нибудь здешнее правило?

— Не думаю, — покачал головой Тюха. — Кое-что мы действительно используем в готовом виде. Те же спирали, например. Но многое мастерим сами. Ты же видел, как к безобидному «хозяйскому костылю» был приделан разящий наконечник из «вечной росы». Или взять «кочергу», которая так пригодилась тебе сегодня. В первоначальном виде она выглядела совсем иначе.

— И как же именно? — заинтересовался Темняк.

— Как обыкновенный безобидный обрубок, — Тюха развел руки примерно на полметра. — Правда, обладающий одной интересной особенностью. Его концы всегда имели разную температуру. Эти «термалки» использовались и для охлаждения киселя, и как грелки, пока кто-то не обнаружил, что, если их соединить холодными концами, получится единое целое. Более того, горячие концы после этого начинали испускать неимоверно жаркое пламя. Вот так и появилась «хозяйская кочерга». Правда, в быту от неё пользы мало. Любой горшок она прожигает насквозь ещё до того, как в нём закипит вода… Поэтому я уверен, что никаких претензий к тебе Смотритель не имеет. Незнакомые предметы он разрушает для того, чтобы лучше изучить их. Так иногда поступают и люди.

— А я вот что хочу сказать, — вмешался в разговор Свист, до этого виновато помалкивающий. — Ты, Темняк, полагаешь, что Смотритель уничтожил твоё оружие… забыл, как оно называется.

— Рогатку.

— Да-да, рогатку.

— А разве нет?

— Может, и нет. Рогатка действительно исчезла. Но исчезла только в этом месте, — он ткнул пальцем туда, где ещё совсем недавно находился Смотритель. — А в другом появилась. Скорее всего, на верхотуре, у Хозяев. Мне про такие штучки знающие люди рассказывали.

— Вот только не надо усложнять самые простые вещи! — в конце концов не выдержал и Бадюг, говорливый, как баба с улицы Киселя. — Смотритель испепелил рогатку прямо у нас на глазах как предмет для Бойла чужеродный и непозволительный. А в следующий раз он испепелит и того, кто посмеет ею воспользоваться.

Немедленно возникли бурные дебаты, где каждая сторона упорно доказывала свою правоту, и Темняку пришлось приложить немало усилий, чтобы утихомирить приятелей.

— К общему мнению, похоже, мы никогда не придем, — сказал он затем. — Может, это и неплохо, что каждый из нас имеет свою точку зрения. Но то, что позволительно в споре, недопустимо в бою. Уж поверьте мне на слово. Да и сами вы, наверное, убедились в этом нынешним утром. В следующей схватке вся стая будет безоговорочно подчиняться приказам командира, которого мы сейчас и выберем путем свободного волеизъявления. Какие есть предложения?

— Относительно командира? — уточнил Тюха.

— Да. Кого ты видишь в этом качестве?

— Тебя, кого же ещё!

— Другие мнения имеются?

— Нет, — молвил Бадюг после некоторой паузы. — Командуй. По заслугам и честь.

— Присоединяюсь, — буркнул Свист, решивший своё мнение пока не афишировать.

— Мне самому позвольте воздержаться, хотя это уже ничего не меняет, — подвел итоги Темняк. — Благодарю за доверие… Однако командиру не обойтись без помощника. Вверенной мне властью назначаю на этот пост опытного боешника Тюху Горшка, сегодня успешно завершившего свою одиннадцатую схватку. Сейчас он нам расскажет про то, чем вторая схватка отличается от первой и как быть с оружием — воспользоваться прежним или искать новое.

— Помощником так помощником, — недолго думая, согласился Тюха. — На своей улице я тоже в помощниках ходил. У собственного отца. А что можно сказать про вторую схватку, я даже и не знаю. Из памяти вышибло. В чем-то она, конечно, полегче первой, но в чем-то и тяжелее.

— Подожди, — прервал его Темняк. — С болтовней мы на сегодня уже покончили. Теперь говорим исключительно о деле. Если ты облечен властью, пусть и небольшой, привыкай выражаться коротко и ясно, без обиняков. Докладывай, чем конкретно вторая схватка легче первой.

— Новички уже имеют представление о том, что их ждёт. — Тюха, получивший строгое предупреждение, изо всех сил старался следовать наказам Темняка, но это у него пока получалось плохо. — Впредь они будут действовать осмотрительней. Да и страха поубавилось. Любая победа, а тем более первая, даёт уверенность в собственных силах.

— Ладно, — Темняк поморщился. — Чем же тогда вторая схватка тяжелее первой?

— Может появиться зазнайство. Дескать, мы сейчас всех врагов в порошок сотрем. Это хуже всего. Да и Смотритель, убедившийся в силе нашей стаи, может свести нас с более грозными соперниками.

— Куда уж грознее… — пробурчал Бадюг.

— У Смотрителя в запасе много сюрпризов… Но я полагаю, что всерьез нами займутся только после третьей или четвертой схватки, когда мы сами станем «черными».

— Что ты скажешь по, поводу оружия? Я, например, остался ни с чем. — Темняк продемонстрировал свои пустые руки. — Да и у вас, вижу, не густо.

— После каждой схватки оружие приходится обновлять. В бой с таким не сунешься. — Тюха критически осмотрел свой измятый щит. — Особенно это касается спиралей. Они быстро тупятся, и тогда толку от них никакого. Как вы заметили, трофеев на Бойле не бывает. Да и не принято здесь брать в руки оружие побежденных. Плохая примета…

— А своё можно подобрать? — без тени смущения осведомился Бадюг. — Я «хозяйский костыль» при отступлении обронил. Он, должно быть, ещё целехонек.

— Назад возврата нет. Стены уже закрылись, — пояснил Тюха. — Победителям достаётся участок побежденных, а на освободившееся место приходит другая стая… Нам придётся искать оружие здесь.

— Говорил ты в общем-то толково, — Темняк кивнул своему новоиспеченному помощнику. — Как я понял, заранее обзавестись хорошим оружием — это уже половина победы. Время у нас в запасе имеется, но откладывать поиски на потом не будем. Лучше пораньше ляжем спать. А сейчас разобьемся на пары и будем прочесывать улицу с разных сторон. Где встретимся, там и ночлег устроим. Тюха пойдёт с Бадюгом, а я со Свистом.

Пятисотметровый кусок Бойла, завоёванный стаей Темняка, ничем не отличался от их прежних владений, оставшихся сейчас по ту сторону невидимой разделительной стены.

Те же самые глухие отвесные стены, снизу испещрённые норами, норками и норищами.

Та же самая мусорная свалка, ежедневно принимавшая всё новые и новые поступления, но почти не разраставшаяся в объеме.

Тот же самый вечный сумрак, лишь кое-где прорезанный стрелами света, пробивавшимися сюда с неимоверной высоты.

И запах — неистребимый запах помойки, вполне привычный для жителей Острога, но до сих пор вызывавший у Темняка приступы рвоты.

Не сказав друг другу ни единого слова, они добрались до стены, выдававшей себя разве что легким мерцанием, слегка искажавшим унылую перспективу соседнего участка. Теперь им предстояло занятие, достойное скорее глупой курицы, чем человека, — разгребать чужой мусор в надежде найти там если и не зёрнышко, то хотя бы подходящий камушек (о жемчугах, фигурально выражаясь, не могло быть и речи).

Вскоре Темняк отыскал боевую спираль и великодушно предложил её Свисту, но тот, едва глянув, отказался — коротковата, мол. Чуть погодя, он сказал, не поднимая глаз от земли:

— Спору нет, я признал тебя командиром. Но только на время схватки. А до и после этого ты мне в душу не лезь. Пойми, ты в Остроге чужак. А я Свеча. Всякие там Горшки, Кисели и Веревки у нас прежде в слугах ходили. Это только теперь некоторые из них нос дерут. Но наше слово всегда — последнее. И лучший кусок наш.

— Кусок чего? — усмехнулся Темняк. — Дерьма, вывалившегося из чужой задницы?

— Это следует понимать как оскорбление?

— Нет. Как напоминание о реальном положении вещей. Отбросы есть отбросы. Даже самые лучшие. Стоит ли этим гордиться?

— Уж если говорить начистоту, то почти все блага природы, которыми пользуются другие народы, в своё время тоже были чьими-то отбросами, чьим-то дерьмом или чьими-то трупами. Будешь спорить? Что есть навоз, удобряющий землю? А черный горючий камень? А ещё более горючая земляная смола? И не гляди на меня так… Мы знаем об окружающем мире гораздо больше, чем это может показаться постороннему. Нам известно, что живая природа не ограничивается людьми, Хозяевами, вшами и клопами. Пусть и с чужих слов, но мы имеем представление о летающих, плавающих и ползающих тварях. Мир многообразен. Кто-то живёт охотой, кто-то занимается земледелием, кто-то выращивает себе на потребу скот, а мы пользуемся дарами Острога. И иной жизни для себя не мыслим.

— Я понимаю твои чувства. Каждому мил уголок, где он родился. Вот только способ вашего существования кажется мне сомнительным. Смею утверждать, что вы, наверное, единственный из народов, добровольно избравший себе участь падальщиков.

— Просто нам повезло. Вот другие и завидуют.

— Может, оно и так… Но всё же лучше полагаться на самих себя, чем на милость чуждых и совершенно непредсказуемых существ.

— Будь сейчас на моём месте покойный Тыр, он сказал бы так: «Не учи меня свечи лепить!» Но я скажу иначе: «Не важно, чем мы живём, важно, что здравствуем». Вопреки всем недобрым пророчествам народ Острога процветает уже много поколений. И это не только наше собственное мнение… Могу сказать тебе и нечто большее. Есть люди, которых не устраивает нынешний порядок вещей. Одни из них пытаются найти общий язык с Хозяевами, другие, наоборот, замышляют одолеть Хозяев. Вполне возможно, что наши далекие потомки займут в Остроге куда более достойное положение.

— Это уже серьёзно. Тайные организации… Движение сопротивления… Не думал, что вы способны на такое. И каковы же успехи?

— Об успехах говорить ещё рано. Пока идёт накопление сведений. День ото дня мы узнаем о Хозяевах все больше и больше. Есть такие смельчаки, которые специально проникают на Бойло в надежде одержать положенное количество побед и тем самым заслужить благорасположение Хозяев

— Ты случайно не из их числа?

— Где уж мне! Это особенные люди. Само их существование хранится в глубокой тайне.

— Зачем тогда ты доверяешь её мне?

— Разве не понятно? Ни мы сами, ни наши тайны не выйдут отсюда. Могилой для них станет Бойло.

— Похоже, ты с этим уже смирился?

— А куда денешься? Я не ребёнок, чтобы верить в несбыточные сказки. Судьбу не одолеешь.

— Почему? Сегодня мы её одолели.

— Мы одолели кучку бедолаг, ещё более несчастных, чем мы сами. Пусть впереди ещё пять или даже десять побед — что с того? Мы протянем на этом свете чуть дольше других, вот и все.

— С такими настроениями ты заранее обречён. Лучше послушай совет бывалого человека. Мне случалось попадать и в худшие передряги. Нередко я был в шаге и даже в полушаге от смерти. Я знаю, что такое крайняя степень отчаяния. Но всякий раз чудо спасало меня. Ты будешь смеяться, но это чудо называется верой. Верой в себя, в свою удачу, в своих друзей, в своих покровителей. Терпи, сопротивляйся, не падай духом, ищи пути к спасению. Ищи до самого конца.

— Я-то ищу, — сказал Свист, которого прочувствованная речь Темняка ничуть не убедила. — А вот ты проходишь мимо вещей, которые сами просятся в руки.

Поднатужившись, он вывернул из мусора большой овальный щит, который в прошлом мог служить Хозяевам и блюдом, и ночным горшком, и деталью какой-то загадочной машины, и ещё невесть чем.

— Повезло тебе, — одобрил находку Темняк. — А я всё больше «хозяйские жилы» высматриваю. Но здесь они что-то не попадаются.

— Да, местечко бедноватое, — согласился Свист. — Ты, наверное, опять рогатку хочешь сделать?

— От добра добра не ищут. Мне ваши спирали не с руки.

— Смотрителя не боишься?

— Думаю, обойдётся.

— А вообще, какое оружие ты предпочитаешь больше всего? Кроме рогатки, конечно.

— Я, честно сказать, не вояка. Но дубиной приходилось махать. А ещё чаще — кулаками.

— С дубиной на спираль не сунешься. Тем более с кулаками. Давай лучше искать «хозяйские жилы» вместе.

— Давай, — согласился Темняк и чуть погодя добавил: — Я почему-то никак не могу забыть Тыра. Такой бездарный конец… А ведь он, говорят, попал на Бойло добровольно. Как ты думаешь, он специально искал смерти?

— Искать-то он искал, — загадочно усмехнулся Свист. — Но вот что именно, не знаю.

День, начавшийся так удачно, закончился на редкость скверно. Вся добыча стаи состояла из парочки щитов, дюжины не самых длинных спиралей, да всякой мелкой дребедени, больше подходившей для детских забав, чем для серьезной схватки.

Но хуже всего было то, что Темняк — надежда и опора стаи — оказался практически безоружным. Упорные поиски, длившиеся до самой темноты, окончились безрезультатно. То ли «хозяйские жилы» здесь вообще никогда не валялись, то ли их заранее подобрал ушлый Смотритель.

— Не унывайте, — сказал Темняк, располагаясь на ночлег. — У нас так говорят: утро вечера мудренее. Что-нибудь придумаем. Я верю в нашу победу.

На душе у всех было неспокойно, но заснули на удивление быстро — сказывалось, наверное, напряжение минувшего дня. Крепкому сну не помешал даже грохот сбрасываемого мусора.

Нору покинули чуть свет — долго разлеживаться Темняк не позволил. Оказавшись на улице, наскоро проверили свежий мусор, но ничего стоящего, кроме щита — на сей раз ромбовидного, — не обнаружили.

— Сегодня мы находимся в несколько худшем положении, чем вчера, — сказал Темняк. — Полагаться на какое-то волшебное оружие больше не приходится. Сам я мало чем могу помочь вам. И тем не менее мы должны выиграть схватку. Ради этого придётся изменить порядки, заведенные на Бойле неизвестно кем и когда. Традиции — вещь хорошая, но рано или поздно их приходится ломать.

Когда он кратко изложил план действий, которого должна была придерживаться стая, засомневались все, кроме Тюхи, с некоторых пор безоговорочно принявшего сторону своего командира.

— Да об этом даже помышлять нельзя, а не то что говорить! — возмутился Свист. — Лучше уж смерть, чем подобное бесчестье.

— Смотритель подобных новшеств не позволит, — покачал головой Бадюг. — Смотритель обязательно вмешается.

— Поговорили? — спокойно осведомился Темняк, когда возгласы протеста немного поутихли. — Ну вы и народ! Привыкли ходить только проторенной дорожкой. Честь вам, значит, дороже жизни… А про вчерашний уговор забыли? Кто пообещал неукоснительно подчиняться всем приказам командира? Что, память короткая? Я вас за язык не тянул. Сами меня выбрали. Так что делайте как вам говорят. И не смейте прекословить.

Хочешь не хочешь, а пришлось Свисту с Бадюгом подчиниться. Честь в Остроге чаще всего вспоминали только для красного словца, а вот взаимный договор считался делом святым.

Вражеская стая появилась сразу после хлопка, возвестившего об исчезновении разделительной стены, — собирались, наверное, победить с наскока. Боешников, как и в прошлый раз, было четверо. Никакой почетной раскраски они ещё не заслужили, а значит, к числу матерых ветеранов не принадлежали.

Вооружены пришельцы были, что называется, до зубов. У всех имелись щиты и «хозяйские костыли», вне всякого сомнения, снабжённые какими-нибудь смертоносными наконечниками. И это ещё не считая спиралей.

Без помех пройдя по чужой территории изрядное расстояние, боешники увидели перед собой ряд щитов, перегораживающих улицу. За ними, надо полагать, и скрывались соперники, до сих пор хранившие упорное молчание, что для Бойла, где перед каждой схваткой полагалось немного побалагурить, было как-то нехарактерно.

— Я Жах Кисель! — заявил один из пришельцев. — Меня в Остроге все знают. Почему прячетесь, стервецы? Никак струсили?

— Здесь мы, здесь! — Из-за среднего щита высунулся и тут же вновь спрятался Темняк. — Подойди ближе, познакомимся.

— Что это ещё за образина такая? — удивился Жах. — Из Иголок, что ли?

— Не похож, — засомневался кто-то из его товарищей. — Таких косматых Иголок сроду не было… По-моему, это чужак, который у нас недавно штаны заказывал. Интересные штаны, с мешками по бокам… Эй, приятель, как тебе новые штаны носятся?

— Так себе, — отозвался Темняк. — Швы кое-где разошлись. Наверное, нитки гнилыми оказались.

— У нас нитки только самого лучшего качества. Просто не забывай снимать штаны, когда тебе приспичит. Вот гниль и не заведется, — под общий хохот заявил уроженец улицы Одёжек.

— Да я уже и забыл, когда в последний раз опорожнялся, — ответил Темняк на полном серьёзе. — Дней десять назад отведал киселя, сваренного нашим уважаемым Жахом, и получил заворот кишок. Говорят, что он в свой кисель для навара клопов добавляет.

— Ты поговори мне ещё! — набычился Жах. — Почему ваша стая прячется за щитами? Боитесь честного поединка?

— Честный поединок возможен только с честными людьми, — отрезал Темняк. — А вы сплошь ворье и проходимцы. И кисель у вас жидкий, и нитки гнилые.

— Пошли, ребята, — сказал Жах, опуская свой «костыль», сразу удлинившийся в несколько раз. — Сделаем этих гадов по-быстрому.

Стая, уверенная в своём качественном и количественном превосходстве, мерной поступью двинулась вперёд. Когда до линии щитов оставалось всего ничего, Темняк скомандовал:

— Бей их!

Позади пришельцев разверзся мусор, из которого восстали Свист, Бадюг и Тюха. Пальцы их были унизаны боевыми спиралями.

Попасть с пяти шагов в ничем не защищенную спину врага — не проблема. Однако даже с таким простым делом справились не все. Бадюг, на долю которого досталось сразу две цели, слегка замешкался. Одного боешника он ещё успел полоснуть по загривку, а второго лишь слегка задел.

Уцелевший боешник мигом обернулся и, не испугавшись ожившей кучи мусора (у Бадюга сквозь всякую налипшую дрянь только глаза блестели), занес свой «костыль», снабженный на конце капелькой «вечной росы».

Так бы и погиб нерасторопный Бадюг (даже на улице Веревок ему доверяли только самую грубую работу), да выручил вовремя подоспевший Темняк — оглушил врага щитом.

Остальные два щита так и остались стоять стоймя, подпертые сзади уличным хламом. Виктория была полная, хотя враги ещё дышали, а некоторые даже бранились. Ничего не поделаешь — спираль не меч, наповал не сразит, если, конечно, не угодит прямиком в сердце. Впрочем, долгая и мучительная смерть побежденным не грозила. В самое ближайшее время о них должен был позаботиться Смотритель. Милосердие на Бойле имело весьма специфический характер.

— Как же так… — давясь легочной кровью, пробормотал Жах. — Выходит, вы нас обманом одолели… Разве так можно?

— Уже можно, — отводя глаза в сторону, сказал Тюха, удар которого и сразил Жаха. — С нынешнего дня.

Свист и Бадюг, перепачканные до такой степени, что и на людей мало походили, стояли, понурив головы. Такая победа, как видно, совсем их не радовала.

— Пошли отсюда, — сказал Темняк. — Теперь здесь и без нас разберутся.

Вдогонку им донеслось:

— Будьте вы прокляты! Особенно ты, Свист Свеча! Я ведь тебе кисель на свадьбу варил. Задаром, между прочим… Пусть в следующей схватке лопнут твои бесстыжие зенки!

Стая Темняка, не понесшая никаких потерь, кроме моральных (хотя, как известно, стыд не дым, глаза не ест), незамедлительно перешла на чужую территорию, как это и полагалось по законам Бойла. Даже щиты верный Тюха успел прихватить с собой.

Причиной такой спешки, если говорить откровенно, было нежелание лишний раз встречаться со Смотрителем, а тем более присутствовать при расправе, уготованной побежденным. Уж скорее бы встала на своё место стена, отделяющая обреченных на немедленную смерть от тех, кому было позволено прожить ещё как минимум сутки!

Поели без всякого аппетита. Свист демонстративно молчал, а Бадюг, обязанный Темняку жизнью, пребывал в полной растерянности и старался услужить всем подряд, что раньше за ним никогда не замечалось.

— Полагаю, что пришла пора объясниться, — сказал Темняк, когда с едой было покончено. — Оправдываться я не собираюсь. Все, что я делаю, имеет только одну цель — наше общее благо. Именно общее, поскольку мы повязаны сейчас одной судьбой. Бойло устроено для того, чтобы в смертельной схватке выявить победителей. Вы все об этом только и говорите. Все остальное несущественно. Подтверждением тому служит поведение Смотрителя, который не счел нужным вмешаться в недавнюю схватку. Здесь победителей не судят. Поэтому прошу на меня не дуться. Жизнь продолжается. Наша жизнь…

— Говори что хочешь, но завтра мы будем драться честно, — заявил Свист. — Никаких уловок. Если и погибнем, то нас хотя бы никто не проклянет напоследок.

— Завтра мы будем драться так, чтобы выжить, — возразил Темняк. — Лично я не самоубийца и подставлять грудь под чужие спирали не намерен… У нас есть возможность выиграть схватку сравнительно бескровно, даже не прибегая к помощи оружия. Такое предложение тебя устраивает?

— Нет. Ни на какие сделки я тут не пойду. Каждый из нас волен поступать так, как ему заблагорассудится. Поэтому я постараюсь придерживаться прежних правил. Даже в одиночку.

— А как же слово, данное тобой вчера?

— Я беру его обратно. Нарушив признанные всеми порядки, ты перестал быть моим командиром.

Схватив свой щит, Свист удалился.

Такой поступок не мог не отразиться на настроении остальных членов стаи. Грусть-тоска перешла в уныние. Темняк с горечью сказал:

— Плохи дела. Стая уменьшается прямо на глазах. Даже без боя… А ты на чьей стороне, Бадюг?

— Душа моя стремится вслед за Свистом, но бренное тело льнет к тебе, — честно признался Бадюг. — Даже и не знаю, что делать… До утра можно подумать?

— Нет, решай сразу. Нам нужно подготовиться к завтрашней схватке… А это очень большая работа. Возможно, на неё уйдет вся ночь.

— Пообещай, что больше не заставишь меня зарываться в мусор!

— Разве это так неприятно?

— Само собой! И душно, и мокро, и воняет, и колется. Но не это главное. Мы копаем ямы в мусоре только с одной целью — опустить туда гроб с мертвецом. Пока ты меня засыпал, я сто раз с жизнью простился.

— Понял, — кивнул Темняк. — Хоронить вас заживо я больше не буду.

— Тогда я с вами, — сказал Бадюг, но было видно, что он делает это с тяжелым сердцем.

— Тем не менее поработать придётся. Как говорится, меньше пота, больше крови… Берите щиты. Сегодня они заменят нам лопаты.

Свист, ночевавший отдельно от стаи, появился из своей норы уже после того, как раздался зловещий хлопок, кому-то суливший скорую погибель, а кому-то скорое, хотя и недолгое, торжество.

Его недавние сотоварищи, в поте лица своего трудившиеся всю ночь, выглядели сейчас ещё более чумазыми, чем вчера, после сидения в мусоре. Брать в руки оружие они почему-то не спешили, а оба щита, покореженных так, словно черти катались на них с адских горок, валялись в сторонке.

На этот раз судьба (или Смотритель, действовавший по воле хозяев) свела стаю Темняка с тройкой закаленных бойцов, чьи физиономии были густо измазаны желтым. По числу загубленных душ с этими ветеранами Бойла мог сравниться только Тюха Горшок, сейчас нервно ковырявший в носу.

— Ну, привет вам, — сказал тот из «желтых» боешников, голову которого прикрывало что-то вроде медного котелка. — Кто-нибудь из Башмаков здесь имеется?

— Нету таких, — сказал Свист, находившийся далеко впереди стаи. — А если ты сам Башмак, то скоро и тебя не будет.

— Ты, похоже, сдурел, — не по-доброму удивился «жёлтый». — На тот свет торопишься? Протри бельма, нас же трое! Уж лучше подожди, пока твои приятели подоспеют.

— Как-нибудь и без них обойдусь, — сказал Свист, поигрывая полным набором спиралей. — Надо будет, я и с дюжиной таких вахлаков, как вы, справлюсь.

— Судя по кичливым речам, ты, наверное, Свеча, — с прищуром молвил боешник, интересовавшийся Башмаками и сам, похоже, принадлежавший к этому клану. — Вот мы тебя сейчас и загасим! А то считанные дни на Бойле, а уже героя из себя корчишь.

Ещё не закончив последнюю фразу, он нанес стремительный удар спиралью, но Свист, не сходя с места, отразил его и сделал ответный выпад, тоже, кстати сказать, безуспешный.

Затем спирали замелькали, словно молнии, бьющие в одно и то же заколдованное место. Башмак нападал на Свиста в одиночку, но оба его приятеля были наготове.

Покинутая Свистом стая издали наблюдала за схваткой, исход которой был заранее предрешен.

— Сейчас его, дуралея, прикончат, — упавшим голосом произнёс Тюха. — Спасать надо.

— Надо, — подтвердил Темняк. — Да только возможности нет. Все дело загубим.

Тем временем Башмак, не добившийся никакого успеха, начал отступать. Он даже сбросил шлем, из-под которого градом катился пот. И тогда оба его товарища, словно бы повинуясь какому-то заранее оговоренному сигналу, немедленно вступили в схватку.

— Ну все, — Бадюг отвернулся. — Помирать ему без гроба.

Свист, оказавшийся весьма не слабым боешником, продолжал храбро защищаться, но один из «желтых», зайдя сбоку, рубанул его ниже щита, прямо по ногам. Свист сразу рухнул, успев напоследок обложить врагов парочкой нелицеприятных словечек.

— Прости, — тихо сказал Темняк. — Помочь тебе мы не можем, но отомстим обязательно.

Впрочем, добивать Свиста «желтые» не спешили.

— Отвечай, почему твои приятели держатся в сторонке? — допытывался Башмак. — Просто испугались? Или хитрят?

— Поспорили мы, — ворочаясь в окровавленном мусоре, ответил Свист. — Я пообещал, что в одиночку со всей вашей стаей справлюсь.

— А не врешь? — один из «желтых» послал в лежащего Свиста спираль, полоснувшую того по щеке. — Есть слушок, что на Бойле появились какие-то фокусники, разящие врага издали.

— Зачем бы я тогда стал с вами на спиралях рубиться? Перебил бы издали — и делу конец. — Свист попытался лягнуть ближайшего врага, но только взвыл от нестерпимой боли.

— И то верно. Куда вам против нас. — Башмак повнимательней присмотрелся к Свисту. — Вижу, на тебе моя обувка. А я, между прочим, своих клиентов уважаю. Даже бывших. Поэтому выбирай: сразу умрешь или ещё поживешь немного? До прихода Смотрителя.

— Лучше поживу. А обувка твоя дрянь дрянью. Пока разносил, все ноги стер.

— Надо было сразу мне пожаловаться. Растянул бы… Теперь уже поздно. Обувка тебе больше не пригодится.

Оставив беспомощного Свиста дожидаться смерти, в данном конкретном случае имевшей облик призрачного Смотрителя, «желтые» устремились на стаю Темняка. Впереди всех резво чесал Башмак, вновь напяливший медный шлем. Вот и верь после этого россказням про обитателей одноимённой улицы, которым даже почесаться лишний раз — и то лень.

— Давай-ка вооружимся для вида. — Темняк сказал это так, чтобы его могли слышать только товарищи. — Не стоит давать повод для лишних подозрений.

Сам он подхватил какой-то прут, годный скорее для отпугивания уличных воришек, чем для серьезной схватки, а Тюха и Бадюг быстренько нацепили на пальцы спирали.

Когда расстояние, отделявшее обе стаи, сократилось до минимума, известному одному только Темняку, он подал сигнал к отступлению. Завидев это, «желтые» припустили изо всех сил. Кому охота оттягивать на потом неизбежную победу? Это уж как похоть — уж если обуяла, то удержу нет.

Но «желтые» спешили совершенно напрасно. В этой жизни им уже не суждено было испытать ни экстаза победы, ни восторга оргазма (хотя и говорят, что некоторые умирающие, висельники, например, в момент агонии кончают).

Бежавший первым Башмак вдруг пропал, оставив после себя лишь короткий вскрик, зияющую дыру в мусоре и облако пыли, взметнувшееся над ней.

Та же участь постигла и его товарищей. Никакая реакция не помогла бы им сдержать свой стремительный бег, тем более что они так ничего толком и не поняли.

Падая, «жёлтая» стая увлекла за собой и хрупкий настил, до поры до времени скрывавший глубокий ров, который перегораживал улицу от стены до стены (кое-кто этой ночью славно поработал). Некоторое время оттуда доносились сдавленные стоны, какая-то возня и шум оседающего мусора, но очень скоро все затихло.

— Сходи посмотри, что там, — Темняк легонько подтолкнул Тюху в спину.

Тот осторожно, словно бы ступая по острым осколкам, добрался до края рва и, лишь мельком заглянув туда, сразу же устремился обратно. Гнало его отнюдь не усердие, а банальный испуг — безвредные мертвецы иногда выглядят куда страшнее, чем живые злодеи.

— Там они, — Тюха говорил так, будто бы в этот момент кто-то крепко сжимал его горло. — Уже не шевелятся… Теперь понятно, почему ты велел вбить на дне колья.

— Ты не паникуй особо, а лучше бери в руки щит, — сказал Темняк. — Засыпайте яму так, чтобы и следа от неё не осталось… А я пойду взглянуть на Свиста.

Свист лежал на спине, раскинув руки и обратив к далекому небу совершенно спокойное, сильно побледневшее лицо.

— Как дела? — спросил Темняк. — Чем занимаешься?

— Вспоминаю, — ответил Свист слабым, но ясным голосом. — Память — это единственное прибежище, которое сулит отраду.

— Ты славно сражался, — Темняк стал стаскивать с него набрякшие кровью штаны. — Мы отомстили за тебя.

— Я вас об этом не просил.

— Есть вещи, которые можно делать и без спроса. Например, врачевать раненых и лишать девиц невинности. Потерпи чуток, сейчас будет немного больно…

Свист прикрыл глаза и не издал ни единого звука, даже когда Темняк накладывал на его правую ногу жгут (левая оказалась задетой только вскользь) и стягивал края зияющей раны скобами, наспех сделанными из обломков спирали.

Спустя какое-то время к ним подошли и Тюха с Бадюгом. После изматывающей ночной работы теперь их даже пот не прошиб.

— Помер? — спросил Бадюг.

— Нет, без сознания, — Темняк туго бинтовал ногу Свиста клочьями своей собственной рубашки, предварительно пропитанными мочой (другого антисептика, увы, не нашлось).

— Думаешь, он поправится?

— Думаю, что да. Крови, правда, вытекло изрядно, но кость цела… Лишь бы не началось воспаление. Послушай, — он обратился к Тюхе. — Какая судьба ожидает боешника, состоявшего в победившей стае, но получившего ранение?

— Смотря какое ранение. Если он способен самостоятельно передвигаться, то остаётся в стае, хотя чаще всего гибнет уже в следующей схватке. А тяжелоранеными занимается Смотритель… Ты смазал рану «хозяйской желчью»?

— Смазал, да что толку. Кровь всё смыла… А если спрятать Свиста в норе?

— Как же ты его спрячешь! Ни один человек на Бойле не может пропасть без вести. Смотритель за этим строго следит. Каждый из нас у него на счёту.

— Вот даже как… — Темняк покосился на только что засыпанный ров. — Выходит, сегодня Смотрителя ожидает небольшой сюрприз. Во всяком случае, мы должны любой ценой поставить Свиста на ноги и таскать с собой, по крайней мере до темноты. При этом он должен выглядеть целым и невредимым.

Темняк хотел добавить ещё что-то, но так и застыл с раскрытым ртом. Сверху раздался шорох, стремительный, как падение. Ангел смерти не всегда приближается бесшумно. По крайней мере на Бойле он от своих клиентов не таился.

Смотритель не заслонял предметов, мимо которых проносился, а лишь на мгновение смазывал их очертания. И вот такое малоприятное для глаза мельтешение продолжалось уже битых четверть часа.

Призрачное создание в бешеном темпе металось по улице, но все его старания оставались тщетными — побеждённые словно под землю провалились (так оно, кстати сказать, и было на самом деле).

В конце концов Смотритель как бы в недоумении замер перед кучкой людей, двое из которых поддерживали третьего, висевшего у них на плечах, а ещё один только и делал, что отдавал команды:

— Переходим на соседний участок. Медленно! Спокойно! И попрошу без стонов… А ты чего вылупился? — Это уже относилось к Смотрителю. — Мы победили, понимаешь? Третий раз подряд! И сейчас идем отдыхать! Отстань от нас!

Смотритель кинулся назад и методично — одну за другой — стал обследовать норы.

— Сразу видно, что собственных мозгов нет, — сказал Темняк. — Носится как ошпаренный, а копнуть мусор не догадается.

— Надо было всю эту троицу из ямы вытащить и на виду бросить, — с досадой произнёс Бадюг, постоянно оглядывавшийся на Смотрителя.

— И кто бы за такое дело взялся? Ты, что ли? — зло поинтересовался Темняк. — Лично я бы к этим несчастным и пальцем не притронулся.

— Заразиться боишься?

— Хуже. Надорвать душу. Если мертвецам вовремя не закрыть глаза, они будут смотреть на тебя с немым укором. Смотреть вечно. Во сне и наяву. Пока не сведут с ума.

— Очень уж ты нежный, — хмыкнул Бадюг. — Можно подумать, что тебе прежде и убивать не доводилось.

— Доводилось, лукавить не буду. Но только в исключительных случаях, когда кто-то зарился на мою жизнь, а сам я не мог ни убежать, ни спрятаться, ни договориться.

— Ничего, если всё пойдёт так и дальше, убийства скоро войдут у тебя в привычку.

— Злой у тебя язык, Бадюг, — сказал Темняк.

— И глаз дурной, — добавил Тюха.

— Зато он лишнее на себя не берет, — через силу выдавил Свист. — Привычные законы не ломает и в душу без спроса не лезет.

Едва только они пересекли чисто условную границу смежных участков, как раздался хлопок, возвещающий о том, что разделительная стена вернулась на своё положенное место. Все вздохнули с облегчением, даже Свист, у которого это обернулось стоном.

Прямо посреди улицы здесь торчало дерево — гость в Остроге чрезвычайно редкий. Одинокий луч света, падавший вертикально вниз, ярко освещал и корявый ствол, и прихотливо изогнутые толстые ветви, и жёсткие буро-зеленые листья, и даже что-то похожее на неказистые блеклые цветы.

— Вот те на! — удивился Тюха. — На других улицах такого чуда никогда не встретишь. Там его ещё в зародыше затопчут. А здесь нате вам — любуйтесь.

— В Остроге деревья живут там, где гибнут люди, — задумчиво молвил Темняк. — А для того чтобы выжили люди, придётся погубить дерево. Парадоксы, одни парадоксы.

— Как следует понимать твои слова?

— А так, что вы можете преспокойно отдыхать до самого утра. Сегодня искать оружие не придётся. Я сам позабочусь о нём. Только не забывайте следить за Свистом. Давайте ему вволю воды и постарайтесь накормить. Если появится жар, немедленно предупредите меня.

— А ты где будешь?

— Здесь… Ещё вот что! Как понимать заявление одного из наших недавних врагов о том, что по Бойлу распространяются какие-то слухи? Меня интересует отнюдь не их содержание, а именно сама возможность этого. Неужели разные стаи могут общаться между собой и помимо схваток?

— Представь себе, могут, — ответил Тюха. — Некоторые боешники, закончившие поединок, частенько наблюдают со стороны за своими соседями. Изучают, так сказать, возможных соперников. Хотя наша стая так никогда не делала. Зачем зря нервы трепать… А после схватки можно переговариваться через стену. Звуки она пропускает свободно. Многие этим и развлекаются. Впечатлениями делятся, новости узнают. Жизнь — она своё берёт. Даже на Бойле.

— Тогда к тебе будет одна просьба. Или приказ, понимай как хочешь. Подойди к одной из стен и постарайся привлечь внимание соседей. Если среди них вдруг окажется лекарь, попробуй узнать, как здесь лечат глубокие раны и как можно предупредить заражение.

— Заодно отыщи мне щит и несколько спиралей подлиннее, — пробормотал Свист. — Завтра я вновь постою за честь нашей стаи…

— Тебе сейчас не о щитах и спиралях надо беспокоиться, а о собственном здоровье, — сказал Темняк. — За честь стаи пусть пока постоят другие.

Когда он спустился в нору, облюбованную Тюхой для ночлега, все уже спали, несмотря на ранний час. Один только Свист мыкался, стараясь поудобнее устроить свои израненные ноги. Как выяснилось, сильнее всего давала о себе знать левая, лишь слегка задетая.

Темняк попытался было потрогать лоб Свиста, но тот резко оттолкнул его руку. Впрочем, и так было видно, что раненый весь горит, еле успевая отирать с лица испарину. Гнилые миазмы мусорной свалки всё же сделали своё черное дело.

— Тюха ничего полезного не разузнал? — как ни в чем не бывало поинтересовался Темняк.

— Нет, — обронил Свист.

— Почему?

— Никто на его призывы не отозвался.

— Жалко… У меня есть кое-какой опыт врачевания, но сейчас я в полной растерянности. В других краях недуги лечат листьями трав, соками деревьев, вытяжками из желез животных, целебными солями, ароматическими смолами, даже змеиным ядом. Но в Остроге ничего этого не найдешь. Скудное место. Остаётся только прикладывать к больному месту клопов.

— Зачем ты тогда приперся в Острог? Держался бы этих самых… других краев. Здесь тебе всё не так! А, между прочим, в мусоре, покрывающем наши улицы, есть множество веществ, употребляемых для врачевания. Но точное их предназначение известно только обитателям улицы Бальзамов. А они ревностно хранят свои тайны. Даже если кто-то из них берет в жены девицу с другой улицы, та уже не имеет права общаться с родней.

— Да ведь и вы сами не посвящаете посторонних в секрет изготовления свечей, — желая разговорить недружелюбно настроенного человека, Темняк всегда пользовался одним золотым правилом: веди речь только о том, что этому человеку действительно интересно, а лучше всего — о нём самом.

— В этом нет ничего плохого. Ты только не подумай, что я упрекаю Бальзамов в излишней скрытности. Совсем наоборот. Каждый должен совершенствоваться только в каком-то одном ремесле. Это залог нашего единства. Башмакам не обойтись без Веревок, а тем — без Иголок. Без Гробов и Киселей тоже не проживешь. Ну и так далее.

— Когда минувшей ночью мы рыли ров, темнота очень мешала нам. Ты не мог бы на всякий случай изготовить десяток свечей? Не сейчас, конечно, а попозже, когда встанешь на ноги.

— Изготовить-то можно. Но это будут самые плохонькие свечи. Здесь нет ни специальной печи, ни нужных приспособлений, ни добавок, замедляющих плавление. Да и времени маловато. Для того, чтобы фитиль горел ровно, его следует высушивать больше ста дней.

— Ничего. Для нас сойдут и самые завалящие свечи. Лишь бы только горели.

Темняк вновь попытался тронуть лоб Свиста, но тот, уклонившись, задал вопрос, который в мужской компании принято называть прямым:

— Для чего ты пытаешься вылечить меня? Чтобы я потом делал свечи?

— При чем здесь свечи! Лишняя пара рук на Бойле никогда не помешает. Тем более таких рук. Даже сидя ты, наверное, будешь сражаться лучше Бадюга.

— Может быть. А ты, похоже, собираешься одержать ещё много побед?

— Конечно!

— Ради того, чтобы завоевать благорасположение Хозяев?

— Плевать мне на Хозяев и на их благорасположение. Я хочу вырваться отсюда. Лучше быть подмастерьем на улице Гробов, чем командиром стаи на Бойле.

— Вырваться отсюда невозможно, — в словах Свиста сквозила непоколебимая уверенность, свойственная только дуракам и фанатикам.

— Откуда это известно? Из реальных фактов или с чужих слов? Ты берешь на веру предания. А я человек непредубежденный. Живу своим умом. Все подвергаю сомнению. Поэтому у нас разные взгляды на одни и те же вещи. Разве не так? Для тебя Бойло — это смертный приговор, пусть и с отложенным сроком исполнения. Для меня — очередная ловушка, из которой нужно поскорее выбраться.

— Всё, созданное Хозяевами, в том числе и ловушки, непостижимо для нашего понимания. По крайней мере сейчас.

— Кто тебе такое сказал? Дедушка? А вот я придерживаюсь другого мнения. Тем более что постигать ничего и не надо. Надо искать чужие ошибки, промахи, слабые места. Ведь Хозяева отнюдь не боги. Я уже приметил несколько изъянов, которые можно обратить в свою пользу. Сегодня утром, когда ты истекал кровью, Смотритель не смог отыскать мёртвых боешников, погребенных под слоем мусора. Значит, он не отыщет там и живых.

— Какую выгоду ты получишь, зарывшись в мусор? И сколько времени сможешь там выдержать? Я уже испытал это удовольствие на собственной шкуре и повторять его не собираюсь. Мало того, что я едва не задохнулся, так все моё тело до сих пор свербит. А хуже всего то, что мусор как бы затягивает человека в свои глубины. Вспоминать жутко.

— Про случай со Смотрителем я упомянул только для примера. Сейчас я не знаю, как можно использовать это открытие. Но оно запечатлелось в моей памяти и когда-нибудь пригодится. Надо подмечать всё, что творится вокруг. Подмечать и разбирать по косточкам. Почему, например, камушки, осыпающиеся при движении Смотрителя, не достигают улицы?

— Разве? Я как-то не обращал на это внимания. — Свист задумался. — Вполне возможно, что Бойло прикрыто и сверху. В противном случае из него можно было бы выбраться, карабкаясь по стенам. Воры в этом умении не уступают клопам. Они даже устраивают между собой состязания.

— Но ведь сам Смотритель спускается на улицу безо всяких помех. Получается, что невидимые стены не страшны ему.

— Так он, значит, устроен. На Бойле для Смотрителя не должно быть никаких преград. А разве это важно?

— Очень важно. До Хозяев далеко, а Смотритель близко. В конце концов, от него на Бойле зависит очень многое. Мы должны как-то приручить его или, в крайнем случае, обмануть. Это ведь безмозглое создание, способное действовать только в привычных для себя обстоятельствах. Оказавшись, образно говоря, в тупике, он сразу растеряется.

— Как-то не верится, что человек способен бросить вызов Смотрителю.

— Почему бы и нет! На то мы и люди, чтобы постоянно бросать кому-нибудь вызов. Природе, богам, судьбе, здравому смыслу, самим себе. В тех далеких краях, откуда я пришёл, люди заставили служить себе даже самых свирепых хищников. Правда, на это понадобилось очень и очень много времени.

— Только прошу тебя, не пытайся нанести Смотрителю какой-нибудь ущерб. Если это не понравится Хозяевам, то их гнев обрушится на все население Острога. Мы стараемся избегать всего, что может быть воспринято как сознательное сопротивление. Время для решительных действий ещё не наступило. Силы людей и Хозяев слишком неравны.

— Не придавай Смотрителю слишком большого значения. Вряд ли эта безмозглая игрушка так уж дорога Хозяевам. Да я, честно говоря, ещё и не придумал, как использовать его в собственных целях.

— У меня что-то путаются мысли… — голос Свиста стал прерываться, как будто нужные слова стерлись из его памяти.

— Тебе стало хуже?

— Нет, напала какая-то слабость…

— Это от потери крови. Хочешь отдохнуть?

— Нет-нет! Говори со мной. Беседа отвлекает от боли. Быть может, я даже сумею уснуть…

— Ты зря оттолкнул мою руку. Разве тебе неизвестно, что при помощи прикосновений люди издревле облегчали свои и чужие страдания? Правда, у одних это получается лучше, у других хуже. Тут важна не только сноровка, но и врожденные способности. Не хочу хвастаться, но многим мои руки помогли.

— Почему ты тогда касаешься моей головы? Ведь болят ноги.

— Потому что сосредоточие всех наших чувств находится именно в голове. Здесь и боль, и удовольствие, и страх, и торжество.

— Сейчас у меня там только боль… И ещё тоска.

— С болью мы как-нибудь справимся… Боль — это очень просто. Её испытывают все твари, даже самые примитивные. С тоской сложнее. Тоска — порождение нашего разума. Просто так её не развеешь.

— Разве тоска не свойственна животным?

— Нет, они воют, подзывая себе подобных, или, наоборот, отпугивая их. Но выть с тоски от невозможности остаться наедине с самим собой способен только человек… Тебе лучше?

— Немного.

— Эх, иметь бы сейчас хоть чуть-чуть водки!

— А это что?

— Такое питьё. Оно похоже на ваш кисель, только гораздо забористей. Конечно, водка не лекарство, но иногда она помогает скрасить жизнь. Нет лучшего средства, если тебе хоть на время нужно забыть о горестях и несчастьях. Кроме того, водка успокаивает боль… Это тоже порождение нашего разума, хотя и совсем в другом смысле.

— Вам можно позавидовать… Вы обрели секрет счастья.

— Ну, не совсем так. Иллюзорное счастье имеет свойство превращаться в болезненное пристрастие, со временем разрушающее и тело, и душу. Зачем тратить себя на работу, на любовь, на детей, если счастье можно найти прямо в кружке? Каждое благое дело может обернуться злом. И наоборот, что, наверное, ещё хуже. Ты согласен?

Но Свист уже спал: метался, постанывал, шарил вокруг себя руками — но все же спал.

— Похоже, степень моей уязвимости возрастает, — сказал Темняк самому себе. — Теперь мне придётся заботиться не только о самом себе

Сразу после пробуждения Тюха доложил:

— Я не смог выполнить твою вчерашнюю просьбу. Никто на мои призывы так и не отозвался. Зато я нашёл столько оружия, что его может хватить на несколько схваток сразу. И всё самого отменного качества. Такой богатый участок мне на Бойле ещё не попадался.

— Я уже и сам заметил это, — размотав самодельные бинты, Темняк осматривал рану Свиста. Выражение при этом он имел такое, словно собирался отобедать блюдом из дохлых мух.

— Ну как? — поинтересовался Свист, после ночной беседы признавший Темняка чуть ли не закадычным другом.

— Не знаю. То, что появился гной, это, наверное, хорошо. А то, что опухоль дошла до колена, наверное, плохо. Впрочем, будем надеяться на лучшее. Организм молодой, крепкий… Что это у тебя с лицом?

— Ничего, — Свист в недоумении стал ощупывать свою физиономию.

— Как же ничего, если ты весь пошёл черными пятнами!

— Ты, между прочим, тоже.

Очень скоро выяснилось, что этой участи не избег ни один из боешников. Все они за ночь стали похожи то ли на трубочистов, то ли на чертей.

— Поздравляю с первым знаком отличия, заработанном на Бойле, — сказал Тюха. — Теперь никто не посмеет назвать нас новичками.

— Неужели это Смотритель постарался? — Темняк понюхал пальцы, которыми только что скреб свою боевую раскраску.

— Больше некому.

— Как же мы его прозевали?

— Сон сморил.

— Вас он, может, и сморил, а я всегда сплю чутко, вполглаза.

— Значит, Смотритель имеет над нами куда большую власть, чем это кажется.

— Эти проделки ему тоже зачтутся, — сказал Темняк, и было непонятно, шутит он или говорит серьезно.

С великим трудом выбрались наружу — Свиста пришлось выносить на руках, а сделать это в узкой норе, где и двоим-то не разминуться, было очень и очень непросто.

Здесь стаю ожидал новый сюрприз — дерево исчезло. Луч света, посланный сюда с почти недоступных для созерцания небесных высот, освещал только короткий расщепленный пенек. Никто не успел ни ахнуть, ни чертыхнуться, а Темняк уже признался.

— Моя работа. Каюсь.

Любому другому досталось бы по первое число — деревья считались в Остроге редкой и дорогой экзотикой — но упрекать командира никто не посмел. Тем более что всем было прекрасно видно, во что превратилось это несчастное растение.

За спиной Темняка висела длинная изогнутая палка, концы которой были стянуты «хозяйской жилой», а за поясом торчал пучок обструганных палочек, с одной стороны заостренных, а с другой снабженных пушистыми султанчиками «хозяйского пуха», в повседневной жизни годного только для выделки особо ценных тканей да выстилки гробов (в подушках и матрасах он быстро слеживался, превращаясь в твёрдые комки).

— Дальше не пойдём, — сказал Темняк. — Ставьте щиты в ряд.

Восемь щитов — двойной комплект — расставили в ряд поперёк улицы и к одному из них прислонили Свиста, тут же потребовавшего себе парочку спиралей.

— Ты за врагами особо не гоняйся, — пошутил Темняк. — Ты их только попугай, если близко подойдут.

Затем он на правах командира осмотрел находки, подвернувшиеся Тюхе на коротком пути к разделительной стене и обратно. Отложив в сторону кулек, наполненный капельками «вечной росы», все спирали и два толстеньких стержня, которые при соединении холодными концами должны были составить «хозяйскую кочергу», он велел от остального добра избавиться.

— У нас носильщиков нет, а после схватки придётся тащить на себе Свиста. На всё рук не хватит.

За этими хлопотами они как-то прозевали хлопок, приглашавший к знакомству с соседней стаей.

Те явились без промедления — полная пятерка новичков, в поведении которых бравада мешалась со страхом. На всю стаю у них имелось только два щита, да и наступательное оружие заслуживало сожаления.

Убивать таких было грехом, но куда денешься — законы Бойла не допускали мирных соглашений.

— Куда вы так спешите, ребята? — поинтересовался Темняк. — Денёк ведь ещё только начинается. Любуйтесь этим миром, дышите грудью. Не хмурьтесь.

— Ты нам зубы не заговаривай, — послышалось со стороны новичков. — Денек хоть и начинается, но кое для кого он скоро закончится.

— Ваша правда, — согласился Темняк. — А встретились бы мы с вами в другом месте, так пошли бы сейчас кисель вместе пить.

— Да, не повезло, — вздохнули новички. — Кровь лить — не кисель пить. Даже поговорка такая есть.

— Нет ли среди вас кого-нибудь из Бальзамов? — Этот вопрос ныне интересовал Темняка больше всего.

— Ну есть, а что? — отозвался один из новичков, по виду совсем ещё юнец.

— Мой товарищ ранен в ногу. — Темняк постарался придать своему голосу самые проникновенные интонации. — Полечил бы ты его.

— Вот ещё новость! — возмутился юнец. — Ему, может, и жить-то остаётся всего ничего, а ты говоришь: лечи.

— Про то, кому сколько жить осталось, судить не нам с тобой, — многозначительно произнёс Темняк. — Но зачем же человеку зря мучиться? Пусть даже и перед смертью.

— Да не обязан я его лечить!

— Конечно, не обязан. Просто я тебя очень прошу. Как человека. А взамен вы получите недостающие щиты. Боешник без шита то же самое, что баба без одежек — каждый норовит под себя подмять.

— Не обманешь?

— Клянусь.

— Тогда подожди…

Юный Бальзам вернулся к своей стае, и у них завязался оживленный спор. Особенно усердствовали боешники, не имеющие щитов.

Когда решение было достигнуто, Бальзам вновь обратился к Темняку, не без основания полагая его за старшего:

— Тогда вы все отойдите подальше. Оставьте лишь раненого да три щита.

— Отступаем, ребята, — велел своим боешникам Темняк, а шепотом добавил: — Оставляйте только самые маленькие щиты.

Понукаемые подозрительным Бальзамом, они отошли на расстояние, позволяющее наблюдать за манипуляциями, которые он собирался проводить над почти беспомощным Свистом.

— Мне он доверия не внушает, — сказал Бадюг. — Очень уж молод. Настоящий Бальзам должен быть с бородой.

— Другого всё равно нет, — отрезал Темняк. — В любом деле важна не борода, а наметанный глаз и ловкие руки… Ты не молчи там, а рассказывай, что делаешь. Нам твоя наука на потом пригодится, — это относилось уже к Бальзаму.

— Нашему ремеслу надо полжизни учиться, — отозвался тот. — А ты захотел с первого раза, на глазок усвоить.

— Я способный.

— А кто ему рану зашивал? — спросил Бальзам, уже уложивший Свиста на щит.

— Я сам.

— В общем-то неплохо… А промывал чем?

— Сам догадайся, чем на Бойле можно раны промывать. Не водой же из лужи…

— А вот «хозяйской желчью» не надо было пользоваться. Она только от царапин помогает, а глубокие раны, наоборот, раздражает.

— Кабы я знал! Поверил одному болтуну на слово, — Темняк покосился на Тюху. — Теперь сам каюсь…

В это время к Бальзаму подошел его товарищ по стае и передал несколько кульков, судя по всему, наполненных разными образцами мусора.

— Теперь слушай внимательно и запоминай, — сказал Бальзам, обращаясь к Темняку (а тот, в свою очередь, шепнул на ухо Тюхе: «Запоминай ты, я ведь в ваших снадобьях не силен»), — первым делом нужно смешать в равных долях «хозяйское дерьмо» и желтое вязкое вещество, которое мы между собой называем «живучкой».

— Подожди, — перебил его Темняк. — Но ведь говорят, что «хозяйское дерьмо» опаснее любого яда.

— Любой яд в соединении с другими веществами может стать лекарством, — пояснил Бальзам. — Только никогда не бери его больше одной горсти сразу.

— Понял, — сказал Темняк и незаметно лягнул Тюху: мотай, мол, на ус.

— В получившуюся смесь хорошо бы добавить толченой «румянки», но её здесь нет. На худой конец сгодится и капелька «хозяйского молока», — продолжал Бальзам. — Эту мазь следует накладывать на рану два раза в сутки. Перед сном и в начале следующего дня. Для перевязки лучше применять не обрывки одежды, а куски «хозяйской шкуры». Но перед этим рану полагается освободить от гноя. Проще говоря, промыть. Используется то же самое средство, что и прежде, если, конечно, не страдаешь срамной болезнью. Ещё бы ему очень помогло вот это снадобье, — он издали показал маленький сосудик, предмет гордости всех Горшков, производивших подобные штучки в ограниченном количестве и только на заказ. — Мы, Бальзамы, всегда имеем его при себе.

— Будь так добр, поделись с нами, — попросил Темняк.

— Нет, — Бальзам спрятал сосудик под одежду. — Пусть он достанется тому из нас, кто победит… Все, я своё дело сделал.

— Благодарю от души. Но у меня к тебе есть ещё одна просьба. Только не сочти её за бестактность. Видишь, в чем я хожу? — Темняк тряхнул лохмотьями, которые сейчас заменяли ему верхнюю одежду. — Оставь мне свою накидочку. А взамен я дам тебе целую горсть боевых спиралей. Посмотри, какие они длинные. Не в пример вашим.

— Зачем тебе сейчас моя накидка? Если убьешь меня, тогда возьмёшь без спроса. И главное, задаром.

— Раздевать мертвого уж больно хлопотно, — пояснил Темняк с самым невинным видом. — Да и боюсь я покойников. Пусть она пока полежит в сторонке, подождет хозяина… Тюха, выдай ему две… нет, лучше три спирали!

— Подломать их? — негромко спросил Тюха.

— И думать не смей! Давай как есть, — столь же тихо ответил Темняк.

— Что вы там шепчетесь? — насторожился Бальзам. — Не пойду я к вам. Бросайте спирали сюда.

— Нельзя их бросать, — возразил Темняк. — Раньше времени развернутся. Лучше я их тебе сам принесу.

Подойдя к Бальзаму, готовому в любой момент задать стрекоча, почти вплотную и передав обещанное из рук в руки, Темняк сказал:

— Ещё раз благодарю. Жаль, что мы встретились в столь поганом месте… Бой будет честным, обещаю. Хотя оружие, которое мы собираемся применить, для вас незнакомо. Атакуйте нас со всей возможной скоростью и ни на мгновение не опускайте щиты. Только тогда у вас появится хоть какая-то возможность уравнять силы.

— Но мы и так превосходим вас числом, — Бальзам покосился на Свиста, безуспешно пытавшегося встать на ноги.

— Числом воюют только клопы и вши. А человеку надлежит воевать умением… Возвращайся к своим. Схватка начнётся сразу после того, как ты возьмёшь в руки щит. Других напоминаний не будет.

Бальзам вернулся к своей стае, уже разобравшей халявные щиты, а Бадюг, Тюха и Темняк заняли прежнюю позицию рядом со Свистом, который совместными усилиями был вновь поставлен на ноги.

Прикрываясь щитами — совет Темняка не пропал даром — новички рысью бросились в атаку. Ветеран, возглавлявший стаю (Тюха сразу опознал его по повадкам и свежим шрамам на лице), держался в самом центре. Его надо было опасаться больше других.

Темняк, накануне тщательно промеривший расстояние до всех более или менее заметных ориентиров, уже держал наготове самодельный лук. Наконечники всех стрел были заранее смазаны «вечной росой».

Первая — пристрелочная — стрела пролетела над головами атакующих, и те проводили её недоуменными взглядами. Как-то не верилось, что эта тонкая палочка может нанести человеку серьёзный вред.

Вторая отскочила от щита вожака, зато третья, пробив одежду, застряла в его плече. Злобно выругавшись, вожак выдернул её, отстав от стаи всего на пару шагов.

— А ты не преувеличиваешь опасность, которую представляет для человека «вечная роса»? — осведомился Темняк, посылая в набегающих врагов стрелу за стрелой.

— Вовсе нет. Только действует она не сразу. Особенно в малых дозах, — пояснил Тюха, потихоньку готовившийся к рукопашной схватке.

— Не занимайтесь ерундой, — пробормотал Свист, синюшная бледность которого сменилась сейчас багровым румянцем. — Давай подпустим их поближе и изрубим спиралями.

— Толковый совет, — сказал Темняк, расстрелявший уже половину своего боезапаса. — И боюсь, что нам придётся ему последовать.

Каждый из вражеских боешников, кроме Бальзама, которого Темняк пока щадил, был уже задет стрелой, а некоторые даже по два раза, но это ничуть не смирило их боевой пыл, ну разве что сбило с темпа.

«Вечная роса» начала действовать лишь в самый последний момент, когда расстояние между двумя противоборствующими стаями сократилось до десяти шагов. Сначала у боешников подкосились ноги, потом из рук вывалилось оружие, а вслед за тем на них напал сон, мало чем отличимый от глубокого обморока.

До линии обороны, которую держала стая Темняка, добежал один лишь Бальзам.

— Привет, — сказал Темняк. — Давно не виделись.

Бальзам в полной растерянности обратился к Свисту:

— Ну как, тебе лучше?

— Ещё бы! — ответил тот, пытаясь достать своего спасителя спиралью.

— Прекратить! — приказал Темняк и для пущей убедительности заслонил Бальзама щитом. — Бой закончен. Кто обидит пленного, будет иметь дело со мной.

— На Бойле пленных не берут, — осмелился возразить Тюха.

— Раньше не брали. А теперь… — Темняк хотел сказать «возьмем», но вовремя поправился: — Попробуем.

Оспаривать неординарное решение командира не стал даже щепетильный Свист — видно, оно соответствовало его личным интересам.

— Победа за вами. Бери, — Бальзам протянул Темняку горшочек со снадобьем. — Все как договаривались…

— Ты не маячь на виду, а становись с нами в одну шеренгу, — посоветовал Темняк. — Авось Смотритель не отличит четверку от пятерки.

— Зато черное от белого отличит обязательно, — вмешался Тюха. — Надо бы ему мордашку чем-то измазать.

Кинулись на поиски соответствующей краски, но ничего подходящего не нашли. Даже золу, оставшуюся от костра, ночью завалило свежим мусором. Пришлось довольствоваться обыкновенной грязью, благо, что в каждой норе её хватало с избытком.

Теперь все зависело только от Смотрителя, и он не замедлил явиться, упав с небес, словно плевок, оброненный демоном зла.

Первым делом он, естественно, занялся побежденными — споро и деловито, будто бы в собственных апартаментах прибирался, превратил их в несколько щепоток праха.

Бальзам, которому грозила аналогичная участь, всхлипнул, а Темняк внятно произнёс:

— Сволочь кровожадная!

Теперь, когда расправа совершилась, Смотрителю полагалось бы сматываться — на Бойле кипело сейчас множество других схваток, и ему нужно было везде поспеть. Однако призрачная тварь почему-то медлила, порождая в людях дурные предчувствия.

— К нам присматривается, — упавшим голосом молвил Бадюг. — Накликали беду на свою голову…

Эти слова, высказанные совершенно безотчетно, как бы подстегнули Смотрителя, и он бросился на боешников, немедленно вскинувших свои жалкие щиты.

Все произошло в мгновение ока. По улице словно скорый поезд пронесся. Свиста и Темняка отшвырнул в одну сторону, Тюху и Бадюга в другую, а Бальзам исчез, точно его здесь вообще никогда не было. Сгинул и Смотритель, только где-то вверху раздался стремительный шорох, будто бы по стене мазнули огромной метлой.

— Жаль мальчишку, — сказал Тюха, потирая ушибленный бок. — Мог бы нам пригодиться.

— Жаль, конечно, — согласился Темняк. — Хорошо хоть, что на нас нет его крови…

На новое место перебирались не спеша, обременённые не только обезножившим Свистом, но и многочисленными трофеями. Темняк даже умудрился собрать все свои стрелы, так и не утратившие губительных свойств.

Когда плотно поели и уложили спать Свиста, на которого снадобье покойного Бальзама подействовало словно морфий, Бадюг, поглаживая лук, со значением произнёс:

— Как я понимаю, отныне мы стали непобедимыми.

— Судить об этом пока рановато, — ответил Темняк. — Но мне кажется, что наши мытарства только начинаются. А какого мнения придерживается наш старожил?

— Скорее всего, ты прав, — сказал Тюха. — Нас, наверное, уже взяли на заметку. А потому и врагов в следующий раз подберут посильнее. На Бойле расслабляться не приходится.

— Что ты имеешь в виду, говоря о сильных врагах? — осведомился Бадюг. — Ветеранов мы уже били. Новичков тоже. Ну, допустим, в следующий раз против нас выйдут боешники с белыми рожами. Так ведь они, наверное, сплошь израненные и от усталости еле ноги тягают. Мы их всех издали перещелкаем. Верно, командир?

— Не знаю, не знаю… — покачал головой Темняк. — В бою все бывает. Или «хозяйская жила» опять лопнет, или стрелы не вовремя кончатся. Да мало ли что ещё… Судьба боешника зависит не только от его сноровки и его оружия, но и от воли случая.

— А ты сделай побольше таких штуковин и научи нас обращаться с ними, — Бадюг вел себя с луком так, словно это было живое существо, хоть и опасное, но отзывчивое на ласку. — Тогда мы врагам и лишнего шага ступить не дадим.

— Сделать-то нетрудно. Лишь бы дерево подходящее нашлось. Только боюсь, дело это зряшное. Моё оружие сродни вашим спиралям. С ним нужно всю жизнь упражняться, чуть ли не с самого рождения. Это одна из причин, по которой на моей родине лук давно вышел из употребления. Хотя для забавы ещё применяется.

— Лук… — повторил Бадюг. — Но ведь сам ты пользуешься им весьма успешно.

— Перед тем как отправиться в странствия, я специально упражнялся с оружием, которое легко изготовить на месте, — с луком, с дубиной, с большим ножом, называемым у нас мечом или саблей.

— С рогаткой, — добавил Тюха.

— Нет, рогатка — моё детское увлечение. Предполагается, что в мирах, подобных вашему, для неё нет подходящих материалов. «Хозяйская жила» подвернулась мне совершенно случайно.

— А существует на свете оружие, способное одолеть Хозяев? — понизив голос, спросил Бадюг.

— На свете существует самое разное оружие, но, чтобы ответить на твой вопрос, надо сначала иметь представление об оружии, которым располагают сами Хозяева. Просвети меня, если можешь.

— Куда уж мне, — Бадюг сразу приуныл. — Хозяева умеют превращать камень в пар, а пустое место — в непроницаемую преграду. Им подвластны все земные и небесные стихии. А с людьми они расправляются самыми простыми средствами. Насылают на них мор или поджигают уличный мусор.

— Даже не верится, что весь этот хлам способен гореть, — Темняк оглянулся по сторонам.

— Горит, — подтвердил Тюха. — Да ещё как. Но люди сразу прячутся в норы. Это здесь на Бойле они такие тесные. А на других улицах каждая нора имеет по нескольку входов. Кто-нибудь всегда сумеет отсидеться. Но, с другой стороны, никто ещё не уличил Хозяев в поджогах. Скорее всего это только оговоры. Где чаще всего случаются пожары? У вечно пьяных Киселей. Или у Свечей, которые постоянно работают с огнем.

— Скажи ещё, что Хозяева и к мору непричастны! — возмутился Бадюг.

— Конечно, скажу! Надо чаще мыться. И с насекомыми бороться. Возьми, к примеру, Воров. Они за чистотой усердней других следят и потому почти не болеют.

Слово за слово — и Бадюг с Тюхой заспорили, в каком районе города живется лучше всего.

Каждый, конечно, хвалил свою улицу, но в конце концов оба согласились, что самое завидное житьё-бытьё у Воров. У них и мусора выпадает гораздо меньше, чем у других, и в каждой норе имеется своё отхожее место, не говоря уже о колодце, и лишними заботами они себя не утруждают, похищая все необходимое у соседей, причём так ловко, что никто их ещё за руку не поймал.

Разговор продолжался в том же духе, и скоро выяснилось, что Тюха и Бадюг придерживаются сходной точки зрения ещё по одному вопросу. Оба с антипатией относились к Свечам (кроме Свиста, конечно, хаять которого сейчас было как-то не с руки).

Причины этой неприязни крылись в далеком прошлом, когда Свечи, ссылаясь на мало кому известные изустные предания, провозгласили себя благородным сословием, имевшим власть над душами и телами всех остальных жителей Острога.

И хотя эти пустые, ничем не подкрепленные амбиции в своё время вылезли Свечам боком, они и сейчас продолжают драть перед соседями нос. Даже девок своих в чужие семьи не отдавали, сознательно обрекая их на участь вековух. Недаром ведь говорят, что гордыня хуже уродства.

В упрек Свечам ставилось и многое другое. Это именно они ввели когда-то культ поклонения Хозяевам, но потом, неизвестно почему разочаровавшиеся в своих кумирах, объявили их существами того же порядка, что и люди.

Так к межобщинным противоречиям добавилась ещё и религиозная рознь. Если некоторые улицы последовали примеру Свечей, то другие, в пику им, сохранили веру в божественную сущность Хозяев.

Впрочем, согласия не было и среди верующих. Гробы, например, почитали Хозяев за олицетворение мирового зла и вымаливали себе право на жизнь посредством пышных человеческих жертвоприношений, в ходе которых жертву — чаще всего преступника — не убивали, а живьём скармливали голодным клопам.

Веревки, наоборот, видели в Хозяевах добрых духов-хранителей, посылавших на улицы не только благодатный мусор, но и все прочее, включая воздух, свет и воду. В честь небесных покровителей устраивались красочные мистерии, сопровождаемые хоровым пением, до которого Веревки были большими охотниками.

Происки Свечей усматривались во всем, даже в ухудшении качества колодезной воды и повсеместном падении нравов.

Одни обвиняли самозваных аристократов в пособничестве Хозяевам, решившим наконец-то положить конец человеческому роду, другие, наоборот, подозревали их в тайном заговоре, направленном на свержение милосердных кормильцев и поильцев.

Ничего не поделаешь — на каждой улице имелись свои умники, которые во сто крат опаснее дураков.

Бурную и бесплодную дискуссию прервал Темняк, напомнивший приятелям, что завтра стаю ожидает тяжелый день, чреватый, кроме всего прочего, ещё и малоприятными сюрпризами, на которые, по слухам, был так горазд Смотритель. Кроме того, в соответствии с рецептом покойного Бальзама Тюхе предстояло изготовить для Свиста лечебную мазь.

Сам Темняк браться за это дело не решался в силу своего незнания местных традиций. Трудно соблюсти соотношение нужных ингредиентов, если ты, к примеру, не отличаешь «румянку» от «небесной пыли».

Свист к утру не выздоровел, как на это наивно надеялся Темняк, но зато и хуже ему не стало. Даже по улице он теперь ковылял самостоятельно, опираясь на щит или какую-нибудь палку. Вот только «бинты» его продолжали мокнуть от крови. На сей раз стая подготовилась к бою, как никогда. К луку, стрелам и спиралям добавился ещё и пресловутый «кишкоправ», подобранный Тюхой уже после окончания вчерашнего боя. Однако покоя на душе все равно не было. Дурные предчувствия одолевали всех без исключения, а в особенности и без того мнительного Бадюга.

Он не говорил, а мрачно вещал:

— Слыхал я, что есть такие боешники, которые вместо всяких щитов используют огромные горшки. Забираются внутрь и катят их на врага. Внутри этого горшка они неуязвимы для самого опасного оружия. А как подкатят вплотную, опрометью выскакивают и начинают крушить всех подряд. Тут уж спасения не жди. Лучше сразу ложись да помирай.

— Будь я командиром, то паникёрам спуска не давал бы, — сказал Свист. — Язык надо резать подобным пророкам…

— А ты думаешь, ему это так просто обойдется? — немедленно отозвался Темняк. — Как бы не так! Если враги действительно прикатят в огромном горшке, о котором здесь говорилось, я заставлю Бадюга лечь под него. Такую тушу не объедешь, не переедешь.

— Смейтесь, смейтесь, — буркнул разобиженный Бадюг. — Как бы скоро плакать не пришлось… Во! Хлопок слышали? Уже и стеночка пропала. Будем дожидаться дорогих гостей, — он сделал руками что-то похожее на призывный жест.

— Кому это ты, интересно, машешь? — удивился Тюха. — Хлопок-то был с противоположной стороны. Туда надо поворачиваться!

— Как же туда, если не туда, — упорствовал Бадюг. — Я отчетливо слышал.

— Да и я не глухой!

— Уши надо почаще мыть!

— Нет, надо слушать ухом, а не брюхом!

— Не спорьте! — Свист топнуть ногой не мог, зато щитом брякнул изо всей силы. — На нашу беду, правы вы оба. Хлопков было два. И с той, и с другой стороны.

— Мне так тоже показалось, — подтвердил Темняк не очень-то доверявший своему слуху, однажды пострадавшему в отчаянной драке. — А разве бывает, что исчезают сразу две стены?

— На Бойле все бывает, — похоже, что Тюха пребывал в полной растерянности.

— И нам придётся сражаться одновременно с двумя стаями?

— Придётся…

— Надо без промедления покончить с одной, а затем напасть на другую, — предложил Свист.

— Как же, побегаешь с тобой… — буркнул Темняк и тут же спохватился, словно озаренный какой-то идеей. — Да что это мы все языком треплем! Решение ведь напрашивается само собой. Ни одна из стай не посвящена в замысел Смотрителя. Пусть они без всякого противодействия вступают на нашу территорию и сражаются друг с другом. Мы на это время спрячемся в норе. А уж потом, когда определится победитель, скажем своё веское слово.

Боешники, привыкшие действовать по освященному веками шаблону, слегка опешили. Повторялась история с засадой, едва не рассорившая стаю. Пришлось Темняку повысить голос и для острастки даже вложить в лук отравленную стрелу.

Стая, обуреваемая целым букетом страстей, главными из которых были страх неопределенности и недоверие к своему командиру, вернулась в нору, покинутую совсем недавно (даже едкий запах мази из неё ещё не выветрился).

Так уж получалось, что место у выхода досталось Бадюгу. Теперь он стал глазами и ушами стаи — правда, глазами не самыми зоркими и ушами не очень чуткими.

— Нагреби с улицы побольше мусора и оставь для себя маленькую щелочку, — посоветовал Темняк.

— Сейчас, сейчас, — Бадюг старательно засопел и завозился у выхода. В норе потемнело.

Потянулось ожидание, тягостное, словно погребальная церемония. Снаружи пока не доносилось ни единого звука.

— Видишь что-нибудь? — осведомился нетерпеливый Свист, оказавшийся от выхода дальше всех.

— Ничего… Нет, вижу! — воскликнул Бадюг. — Вижу!

— Кого?

— Ноги!

— Чьи?

— Боешников.

— Сколько?

— Ног-то? Одна пара, другая, третья, четвертая… Сначала шли. Теперь встали.

— Ты дырку-то в мусоре расширь! Виднее будет.

— Ага, а если заметят!.. Забегали ноги, забегали! Сначала вперёд, а потом назад. Отступают, надо полагать… Один уже готов. Лежит возле самой норы.

— Рожа у него какая? Чёрная, жёлтая, белая или обыкновенная?

— Нет у него рожи!

— Как это нет?

— А очень просто. Ему голову снесли… Остервенело бьются. Аж мороз по коже продирает.

Шум схватки, кипевшей почти рядом, проник в нору — топот, ругань, стоны, визг разящих спиралей, лязг щитов, какие-то странные звуки, похожие на автомобильные гудки.

Пыль, поднятая сражающимися, затмила и без того тусклый свет, а запах свежей крови перебил даже сомнительный аромат «хозяйского дерьма». Бадюг от греха подальше покинул свой наблюдательный пост и втиснулся между Темняком и Тюхой.

— Все равно ничегошеньки не видно, — оправдывался он. — Человек пять уже замертво лежат, а остальные их топчут.

— Пора бы уже и вмешаться, — сказал Свист. — Или будем дожидаться Смотрителя? Уж он-то нас встретит с распростертыми объятиями.

— Пора так пора, — согласился Темняк, внимательно вслушивавшийся в утихающие звуки боя. — Выходим! Веди стаю, Тюха. И ты, Бадюг не задерживайся. Надеюсь, сегодня вы управитесь и без моей помощи.

— Обязательно, — пообещал Свист. — Но выбраться наружу ты мне все же пособи.

Человек — существо загадочное. Особенно в крайних своих проявлениях, вроде любви и смерти. Двойственность нашей натуры, в которой духовное поневоле должно уживаться с плотским, неминуемо приводит к шизофрении, нередко явной, но чаще всего скрытой, завуалированной.

Вот вам один такой пример. Наряду с известной поговоркой о своей рубахе, которая всегда ближе к телу, бытует и широко распространенное мнение, гласящее, что чужая супруга лучше собственной.

Где же тут логика? С одной стороны — своё ближе. С другой — чужое лучше. Таким образом, трагический Дуализм заложен в самой человеческой природе.

Не потому ли созерцание чужой страсти иногда притягательней, чем удовлетворение своей собственной, а мертвецы, павшие не от твоей руки, кажутся особенно отталкивающими.

Последний вопрос (о мертвецах, а не о страсти) напрямую касался стаи Темняка, покинувшей своё убежище.

То, что они увидели снаружи, ужаснуло всех, не исключая Тюху, для которого Бойло стал чуть ли не домом родным.

Искалеченные тела громоздились огромной кучей, и нельзя было даже понять — сколько их там всего. Иногда казалось, что голова одного мертвеца произрастает из подмышки другого, а третий уступил четвёртому свои ноги, взамен получив лишнюю пару рук.

В довершение всего трупы были обильно политы кровью и сдобрены вывороченными внутренностями — ну прямо праздничный торт, предназначенный для орды людоедов.

Нет, истинным апофеозом войны должна была служить не аккуратная пирамида выбеленных дождём и солнцем черепов, оставленная в пустыне неведомым завоевателям, а вот такая груда дымящегося, кровоточащего, зловонного человеческого мяса, сваленного посреди огромной помойки.

В стороне, переводя дух, стояла парочка уцелевших боешников, лица которых были выбелены, как у театральных Пьеро.

Одержав сегодня свою десятую победу, эти двое собирались расстаться, чтобы вновь повторить весь положенный цикл схваток, но уже в составе других, вновь набранных пятерок. Возможно, они уже мнили себя принятыми в небесные чертоги Хозяев.

Однако этим мечтам не суждено было сбыться. По крайней мере дело шло к тому.

Новые враги возникли перед победителями, словно неизбывный кошмар, преследующий грешника в дурном сне. Многоголовое чудовище, только что изрубленное на части, возродилось снова и почти в том же самом облике. Всё надо было начинать сначала.

У кого-то другого, возможно, в подобной ситуации опустились бы руки, но, как известно, старая гвардия не сдается.

Хвататься за щиты, оставленные в сторону, было уже поздно, и ветераны приняли бой — возможно, последний в их жизни — стоя спиной к спине.

На стороне «чёрных» было не только численное преимущество, но и внезапность, однако ни один из этих факторов не сработал вследствие вынужденной медлительности Свиста и природной нерасторопности Бадюга. Все атаки были отбиты, к счастью, без серьёзного урона для нападавших.

Видя, какой оборот принимает дело, ещё минуту назад казавшееся почти решенным, Темняк взялся за свой безотказный лук, но Свист издали крикнул ему:

— Не вмешивайся, сами справимся!

Победу стае принёс Тюха, сумевший-таки ткнуть своего противника «кишкоправом» в брюхо. Пока тот умирал, харкая вперемежку кровью, желчью и желудочным соком, на последнего «беляка» насело сразу трое.

Ветеран защищался так хладнокровно и умело, как будто бы ставкой в этой схватке являлась не его собственная жизнь, а горшок свежего киселя, но, как говорится, сила солому ломит. Нарвавшись в конце концов на встречный удар спирали, он рухнул к ногам врагов и взмолился:

— Подождите чуток! Дайте напоследок подышать вволю. Всё равно меня Смотритель скоро приберёт.

— Подыши, подыши, — милостиво разрешил Тюха. — Мы ведь не душегубы какие-то… Может, тебе воды подать?

— Обойдусь. Недолго осталось… И откуда вы только взялись на наши головы! — =— Впервые в его словах прозвучала горечь.

— Мы здесь ни при чем. Такой порядок Смотритель завел. Если он на кого-то зло затаил, то сразу три стаи вместе стравливает. Чтобы, значит, наверняка.

— И кто же так досадил Смотрителю? Неужели мы?

— Нет, скорее всего мы. Хотя кто знает… У Смотрителя не спросишь… Ты полежи пока здесь, а мы себе пойдём, — Тюха засунул за пояс свой «кишкоправ», который до этого всё время держал наготове. — Прощай.

— Прощайте, — раненый через силу улыбнулся. — Если окажетесь на нашем участке, занимайте центральную нору с правой стороны. Там кое-какое оружие осталось. Зачем вам лишний раз в мусоре рыться.

Уже приближаясь к тому месту, где в самое ближайшее время должна была возникнуть разделительная стена, стая разминулась со Смотрителем, вихрем промчавшимся мимо. На Темняка и его товарищей он не обратил ровным счётом никакого внимания.

— Вот ведь понимаю, что бездушную тварь нельзя ненавидеть, — сказал Темняк. — А всё равно ненавижу.

— Ничего странного, — заметил Бадюг. — Я, например, ненавижу верёвки. Особенно те, которые сделаны моими руками.

Когда со всеми дневными работами было покончено, а Свист, только что принявший снадобье, ещё не впал в наркотический сон, между боешниками завязалась беседа на тему, которой они прежде старательно избегали. Короче, говорили о видах на будущее. А началось все с завистливой реплики Бадюга:

— Тебе, Тюха, всего шесть схваток осталось. В сравнении с тем, что ты уже пережил — сущая малость. Даже оглянуться не успеешь, как окажешься где-то высоко-высоко, прямо в хозяйской обители.

— Рано ещё об этом думать, — как Тюха ни старался, а некоторую толику волнения скрыть не смог. — Тем более что возможности есть разные… Даже если кому-то и повезет, переселяться к Хозяевам вовсе не обязательно. Никто тебя неволить не будет. Дело добровольное. Любой человек, успешно выдержавший испытания на Бойле, может вернуться на свою улицу. Я. наверное, так и сделаю. У меня старики беспомощные на руках и жена вот-вот должна родить.

— А я, если выпадет удача, обязательно переберусь к Хозяевам, — мечтательно произнёс Бадюг. — Надоело мне целый день напролет верёвки вить. От них мозоли на руках такие, что пальцы не гнутся. А там. говорят, красота… Делать ничего не надо. Или пляши забавы ради, или стой столбом вместо домашнего украшения. Кормёжка от пуза, хотя и не весьма вкусная. Некоторые, случается, даже спят в обнимку с Хозяевами. Своим телом их, так сказать, согревают. А если там, кроме всего прочего, ещё и девка наша прижилась, то вообще благодать. Размножайся себе в покое и сытости.

— Так ведь есть слух, что всех человеческих младенцев Хозяева выбрасывают вон, — заметил Тюха. — Чтобы они своим писком не докучали.

— Подумаешь! — фыркнул Бадюг. — Мне эти младенцы самому опостылели. Один другого вредоносней. Обормоты и неслухи. Старшие колодцы роют, а младшие к Ворам подались. Слыханное ли это дело, чтобы урожденный Веревка колодцы рыл!

— Я бы, наверное, тоже остался у Хозяев, — сказал Свист, как бы вслушиваясь во что-то своё. — Но не ради сытости и покоя, а чтобы хорошенько присмотреться к той жизни. Научиться общаться. Выведать причину их силы. Найти слабые места, если таковые существуют. Войти в доверие.

— Как ты вообще относишься к Хозяевам? — поинтересовался Тюха. — Хорошо или плохо? Я это потому спрашиваю, что у вас, Свечей, относительно Хозяев существуют самые разные суждения.

— У меня какого-либо определенного мнения пока нет. Если я в чем-то и уверен, так это только в своём хорошем отношении к людям. Это для меня будет мерилом всего. Если выяснится, что Хозяева не желают людям зла — у меня сложится одно отношение. А если они собираются в самое ближайшее время истребить нас — совсем другое.

— В каком смысле другое? — переспросил Бадюг.

— В том смысле, что подобным планам надо будет как-то помешать.

— Не много ли ты на себя берешь? В одиночку такое дело не потянешь, а единомышленников там, — Бадюг ткнул пальцем вверх, — не найдешь. Все приручены да прикормлены.

— На сей счёт у меня есть свои собственные соображения, делиться которыми я пока не собираюсь, — чтобы произнести эту в общем-то несложную фразу, Свисту пришлось сделать над собой усилие. Его, как говорится, уже развезло.

— А вы слышали про лестницу в небо? — поинтересовался Тюха.

Ответы боешников были или отрицательные, или уклончивые, и Тюха поспешил просветить их:

— Давным-давно один Хозяин влюбился в женщину человеческого племени и повадился ходить к ней в гости, для чего и устроил лестницу, соединяющую верхотуру с нашим обиталищем. По одним сведениям, лестница находится на улице Иголок, но по другим — на улице Ножиков.

— Сто раз там ходил, а ничего похожего не заметил, — буркнул Бадюг.

— Дело в том, что эта лестница заметна только влюбленным, — уточнил Тюха.

— Можно подумать, что я никогда не влюблялся!

— Имеется в виду не похоть, а истинная любовь, ради которой не жалко рискнуть жизнью.

— Врешь ты всё! Если такая любовь навалится, ты не прозреешь, а, наоборот, ослепнешь. Будешь какую-нибудь кривобокую уродку принимать за писаную красавицу.

Тюха спорить с ним не стал, а обратился к Темняку, до сей поры помалкивавшему:

— А как ты поведешь себя, если окажешься у Хозяев?

— Да никак, — беспечно ответил тот. — Мне у них попросту делать нечего. Я ни в Остроге, ни тем более на Бойле задерживаться не собираюсь. Покину вас при первой же возможности.

Такой ответ, похоже, не понравился Бадюгу, обидевшемуся за свой родной город.

— С Бойлом, допустим, всё понятно, — сказал он. — Местечко, прямо скажем, малоприятное. А чем тебе, спрашивается, не понравился наш Острог?

— Я этого не говорил. Городок очень даже приличный, и люди в нём замечательные. Но, к сожалению, долгое пребывание здесь не входит в мои планы.

— Тогда зачем ты вообще сюда заявился?

— Так уж вышло. Представился случай пообщаться с людьми, и я не преминул им воспользоваться. В моей бродячей жизни это большая редкость.

— Случай, надо полагать, был с крыльями?

— Вроде того. Почему ты так решил?

— Иным путем в Острог попасть невозможно. В его стенах нет ворот.

— Впервые слышу про такое. Город без ворот — то же самое, что человек безо рта… Или без дырки в заднице.

— Тем не менее такой город существует, — вмешался Тюха, умевший в двух словах изложить то, на что Бадюгу потребовалось бы как минимум дюжина косноязычных фраз. — Хозяевам ворота не нужны, поскольку нигде, кроме Острога, они жить не могут. А интересы людей здесь в расчет никогда не принимались. Мы ведь случайные жильцы. Тоже, наверное, когда-то прилетели сюда по воздуху.

— И с тех пор судьба крепко повязала вас с Хозяевами, — с сочувствием произнёс Темняк. — Хотя принято считать, что две разумные, но совершенно разные расы вместе никогда не уживутся.

— Не уживутся, если между ними есть спорные вопросы, — сказал Тюха. — Допустим, мы будем претендовать на их самок, а они — на нашу пищу. Но в Остроге нет никакого соперничества. Мы слишком разные. Хозяевам не нужно то, что имеет ценность для нас. А про их ценности мы вообще не имеем представления.

— И всё же кое в чем вы постоянно пересекаетесь. Доказательством тому — Бойло, — Темняк с трудом подавил зевок.

— Никакое это не доказательство. Бойло — случайная прихоть Хозяев, превратившаяся в традицию. И потери, которые несут здесь люди, не так уж велики. Даже если Бадюга и прикончат здесь, пятеро его сынов дадут Острогу обширное потомство. Таким способом Хозяева людей не изведут.

— Скорее мы их изведём, — заплетающимся языком пробормотал Свист и тут же захрапел.

В наступившей тишине раздался зловещий голос Бадюга:

— Почему ты сказал, что меня прикончат?

— Да так, просто к слову пришлось, — Тюха уже и так понял, что сказал глупость. — Ты лучше спи. Поздно уже.

— Как же, заснёшь тут с тобой! Всю душу разбередил… Тебе хорошо! Шесть схваток только и осталось. А мне все шестнадцать! Как подумаю про это, так дурно становится.

— Не убивайся зря, — Тюха всячески старался загладить свою невольную бестактность. — Пока командир жив и здоров, нашей стае ничего не грозит. С ним не пропадёшь.

Темняк никак не отреагировал на эти хвалебные слова, впрочем, не имеющие никакого отношения к лести. Льстецов на Бойле не бывает.

Темняк уже спал. Но сон его не был спокоен.

Они проснулись все разом, и причиной тому был синий мертвенный свет, заливавший нору. Создавалось впечатление, что кто-то изнутри светит в неё прожектором.

Растерянные, ещё не отошедшие ото сна боешники казались в этом зловещем свете вурдалаками, уже тронутыми тлением, чему в немалой степени способствовала чёрная раскраска, покрывавшая их лица.

— Что это ещё за светопреставление? — свистящим шепотом осведомился Темняк, никогда не забывавший о своих обязанностях командира.

— Приглашение на ночную схватку, — пояснил Тюха (тоже почему-то шепотом). — Со мной такое уже случалось однажды.

— И кому это только нужно! Неужели им дня мало?

— Ночью всё бывает совсем иначе. Драться приходится вслепую. Невозможно даже отличить своего от чужого. А хуже всего то, что твой лук в темноте окажется бесполезным.

— Давай тогда притворимся спящими и наплюем на это приглашение, — предложил Темняк. — Вдруг мы все глуховатые?

— Смотритель найдет способ изгнать нас из норы. Будет лучше, если мы выйдем сами.

— Тогда пошли, — согласился Темняк. — Как там Свист?

После минутной заминки Тюха доложил:

— Похоже, он немного не в себе. Бормочет что-то… Действие снадобья ещё не закончилось.

— Значит, на него надежды мало, — с досадой молвил Темняк. — К хромой ноге да ещё и голова набекрень.

— Ничего, на свежем воздухе оклемается…

Толкая впереди себя осоловевшего Свиста, стая выбралась из норы. Оказалось, что жутковатое сияние испускает Смотритель, висящий над улицей, словно огромный пузырь, наполненный фосфоресцирующим газом.

В дальнем коне улицы уже показалось несколько человеческих силуэтов, многометровые тени которых убегали во мрак. И хотя с такого расстояния и при таком освещении рассмотреть какие-либо подробности было невероятно трудно, создавалось впечатление, что в арсенале у врагов отсутствуют щиты.

Когда Темняк в предположительной форме сообщил об этом Тюхе, тот ответил, что ночью от щитов толку мало, одна обуза. Сразу и грудь, и спину не прикроешь.

Удостоверившись, что стая Темняка не собирается уклоняться от схватки, Смотритель погасил свою зловещую иллюминацию, и огромное облако света мгновенно превратилось в тусклую искру, мигом взлетевшую на головокружительную высоту.

Наступила полная темнота, представление о которой имеют лишь шахтёры, спелеологи и узники штрафных изоляторов. Боешники, словно желая убедиться в реальности собственного существования, стали ощупывать свои тела, а потом и друг друга, причём Тюха угодил пальцем в глаз Бадюга, а Темняк порезал ладонь о край щита, служившего подпоркой Свисту.

— Вот это да, — сказал Тюха. — Даже собственного носа не видно.

— Черней, чем в колодце, — подтвердил Бадюг. — Шаг сделаешь — и сразу споткнёшься.

— Если я сплю, то помолчите, а если уже проснулся, помогите открыть глаза, — пробормотал Свист.

— В такой темноте могут сражаться только ненормальные, — сказал Темняк. — Не лучше ли будет дождаться дня?

— Ни в коем случае! — горячо возразил Тюха. — Если победа одной из сторон не определится до рассвета, Смотритель уничтожит обе стаи. Сейчас он пристально наблюдает за нами со стены. Обратите внимание вон на ту светящуюся точку.

Внимание, конечно, обратили (Бадюгдаже шею едва не свернул), но так ничего толком и не разглядели. То ли Тюха приобрёл на Бойле необычайную зоркость, то ли, мягко говоря, выдавал желаемое за действительное.

— А если костер разжечь? — Идеи, как всегда, переполняли Темняка. — Хоть какой-то, да огонь.

— Не успеем. Чтобы поджечь свежий мусор, надо время.

— Тогда расскажи, как происходила ночная схватка, в которой ты участвовал. Если мы сами ничего придумать не можем, будем учиться на чужом примере.

— Как происходила… — Тюха задумался. — Сразу и не вспомнить… Сначала мы долго стояли в темноте, поджидая врагов. В точности, как мы сейчас. Потом не выдержали и сами пошли вперёд. Столкнулись с чужаками совершенно неожиданно. Прямо грудь в грудь. И давай драться! Спиралями, кулаками, зубами, чем придётся… Орали, конечно. Только по крикам друг друга и распознавали. Когда куча распалась, стали гоняться один за другим, спотыкались, падали… Когда рассвело, оказалось, что в нашей стае погиб только один боешник, а во вражьей трое из четырех. Но раны всем достались. Причём половина — от оружия сотоварищей. Последнего чужака мы даже не трогали, а только разоружили. Его Смотритель прямо на наших глазах прикончил… Вот и всё.

— Лихо, — сказал Темняк. — Но нам такой метод не подходит. Нельзя пускать дело на самотёк. Той ночью вашей стае просто повезло, а нам надеяться на удачу не приходится. Поэтому внимательно слушайте мой план.

— Надо бы Свиста в чувство привести, — напомнил Бадюг.

— Повременим. Проку от него сейчас всё равно никакого. Что касается моего плана, то он связан с немалым риском. Тут уж, как говорится, выбирать не приходится. Впрочем, весь этот риск возьмет на себя один-единственный человек, который, держа наготове оружие, отправится навстречу врагам.

— В одиночку? — уточнил Тюха.

— Вот именно. Столкнувшись с врагами, он должен наделать как можно больше шуму, дабы те поверили, что имеют дело со всей нашей стаей. В суматохе они начнут раздавать удары налево и направо, калеча, а то и убивая друг друга. Я же тем временем подберусь поближе и открою стрельбу на звук. Когда-то у меня это неплохо получалось… Ну как, нравится вам мой план?

— Другого-то всё равно нет, — сказал Тюха без особого восторга. — А кого ты собираешься послать навстречу врагам?

— Мне без разницы. Но всем вам следует уяснить, что передовой боец не жертвует собой, а только рискует. Сразу после начала заварухи он должен упасть на землю и отползти в сторону. Тогда мои стрелы не заденут его. Без выдержки и сноровки тут не обойтись… Уж если говорить начистоту, то я бы послал вперёд тебя. Больше, сам понимаешь, некого.

— Как это некого! — возмутился Бадюг. — Меня вы, похоже, уже и за человека не считаете. Вперёд пойду я! И даже не пытайтесь меня отговорить.

Ещё даже не закончив последней фразы, он сорвался с места, о чем можно было судить по быстро удаляющемуся топоту его ножищ.

— Вот те на! — удивился Темняк. — С чего бы это он вдруг?

— Бывают в жизни такие моменты, когда чувство собственного достоинства превозмогает и страх, и алчность, и скудоумие, — сказал Тюха, которому, похоже, эта нравственная проблема тоже была близка.

— Как бы он нам только всё дело не испортил, — с сомнением произнёс Темняк. — Хотя шума он наделает не за одну, а сразу за несколько стай.

— Ночная схватка имеет то свойство, что её итоги проясняются только с первыми лучами света. Но о её ходе мы так ничего и не узнаем, даже если останемся живы. Тьма скрывает от человеческих глаз как геройство, так и трусость.

— Да успокоитесь вы когда-нибудь или нет! — взмолился Свист, всё ещё пребывавший в счастливом состоянии отрешенности. — Дайте хоть ночью отдохнуть!

— Всё, больше ни звука, — заранее вложив в лук стрелу, Темняк поспешил вслед за Бадюгом.

Суматоха во вражеской стае началась гораздо раньше, чем это предполагал Темняк. Оставалось предположить, что Бадюг передвигался в темноте столь же уверенно, как и на свету.

Впрочем, шум, возникший впереди, напоминал скорее драку каких-то фантастических зверей, чем конфликт человека с человеком. Мрак ночи сотрясали и грозное рычание, и злобный вой, и бешенное ржание.

Только сейчас Темняк вспомнил, что Веревки были лучшими певцами во всем Остроге, чем в немалой степени способствовал их нудный, однообразный труд.

Но песни Веревок состояли не из слов, как у других народов, а из сплошных звукоподражаний.

Едва эти дикие звуки утихли — оставалось надеяться, что Бадюг успел отползти в сторону, — как раздались характерные щелчки спиралей, разящих цель со стремительностью атакующей кобры. Схватка завязалась даже несмотря на то, что одна из сторон в ней практически не участвовала. Плохо, если мрак застилает глаза, но ещё хуже, если горячность туманит разум.

Ориентируясь на звук, Темняк истратил изрядное количество стрел, а последний десяток выпустил веером, что называется, наудачу. Схватка (даже не с тенью, а с пустотой) тем временем продолжалась, и на судьбе вражеской стаи, похоже, можно было поставить жирный крест, в Остроге, кстати говоря, означавший совсем другое, а именно — сексуальную силу.

Впрочем, кровавый пир вскоре закончился и наступило отрезвление — состояние столь же мерзкое, как и муки совести. Недаром в мусульманском раю праведникам обещаны пиршества без запоров, половые сношения без нарушения девственности и пьянство без похмелья. Тот, кто составлял Коран, понимал толк в красивой жизни.

— Есть здесь кто-нибудь живой? — раздался поблизости чей-то растерянный голос. — Если есть, отзовись.

— Уже отозвался, — сказал Темняк, натягивая тетиву. — И что дальше?

— Это ты, Дряк? — обрадовался неизвестный. — Цел, значит?

— Я-то цел, но я не Дряк, — ответил Темняк, пуская на голос стрелу, а вслед за ней, для верности, другую.

— Чем это ты в меня бросил? — удивился неизвестный. — Палкой какой-то… Да ты, оказывается, не наш! Вот я тебе сейчас задам!

Спираль пошла кромсать воздух во всех направлениях, и Темняк поспешил убраться прочь. Если честно сказать, он не очень-то доверял своему оружию — яд, утративший свежесть, мог утратить и эффективность, хотя Тюха утверждал обратное.

Впрочем, бессмысленные выпады вскоре прекратились — то ли боешник затаился, то ли скоропостижно испустил дух. На Бойле наступило затишье, только кто-то глухо стонал в сторонке, да булькала кровь, изливаясь из крупной артерии.

Темняк двинулся было назад, но скоро сбился с пути и уперся с стену. Здесь он и решил дожидаться рассвета. В безопасности Тюхи и Свиста сомневаться не приходилось, но надо было выяснить, что сталось с Бадюгом, которого вдруг ни с того ни с сего потянуло на подвиги. Уж лучше бы держался за чужими спинами и не высовывался. Человек, совершивший не свойственный ему прежде поступок, заслуживает не только одобрения, но и вполне законного подозрения: а почему это ты скрывал свои способности раньше?

Размышляя о странностях человеческой натуры, одинаково способной и на восхитительные взлеты, и на позорные падения, Темняк незаметно уснул, поскольку ощущение выполненного долга — лучшее успокоительное.

Однако спал он всегда очень чутко и, заслышав поблизости подозрительный шорох, сразу встрепенулся. Мрак не то чтобы рассеялся, но дал легкую слабинку, позволявшую с расстояния в десять шагов отличить человеческую фигуру от груды уличного мусора.

Прежде чем ночной скиталец заговорил, Темняк узнал его по запаху горшечной массы, пропитавшей не только одежду, но и всё естество Тюхи.

— Как дела? — шепотом спросил Темняк (окружающий сумрак почему-то не располагал к разговору в полный голос).

— Всё в порядке. Свист уже пришёл в себя. Мы о тебе беспокоились.

— Где Бадюг?

— Сам его ищу.

— Давай покричим. Авось и отзовётся.

— Опасно. Вдруг какой-нибудь из вражеских боешников уцелел? Ещё набросится на нас врасплох.

— Полагаю, что такой сюрприз вряд ли возможен, — сказал Темняк, однако на всякий случай вложил в лук стрелу, одну из последних.

Вдвоём они осторожно двинулись вдоль по улице и вскоре наткнулись на того самого боешника, который ещё совсем недавно безуспешно искал своего приятеля Дряка — судя по имени, типичного Колодца.

Перед тем как впасть в кому, он успел переломить одну из стрел, но вторая благополучно вернулась сейчас к хозяину.

Дальше лежали ещё двое. Всё говорило о том, что они по ошибке изрубили друг друга спиралями. Отсутствие какой-либо раскраски (если, конечно, не принимать во внимание засохшую кровь) выдавало в мертвецах новичков. А ежели так, то где-то поблизости должны были находиться и другие члены стаи, имевшей перед схваткой полный состав.

Эти нашлись за кучей свежего мусора — даже не двое, а трое. Снизу лежал Бадюг, а на нём мертвецким сном почивали враги, сраженные стрелами (всё вокруг было утыкано ими).

— Неужели я его всё-таки зацепил! — расстроился Темня к. — Вот горе-то будет!

Вдвоем они быстро растащили бездыханные тела и убедились, что Бадюг жив, хотя и основательно помят. Видимо, следуя советам Темняка, он в самом начале боя бросился на землю, но далеко уползти не смог.

Враги, случайно наткнувшиеся на Бадюга, принялись топтать его ногами, поскольку от длинной, но хрупкой спирали в ближнем бою толку было мало — это то же самое, что кочергой ковырять в носу.

Тут бы, наверное, и конец пришёл Бадюгу Веревке, но выручили отравленные стрелы, пущенные Темняком.

— Был у нас один калека, а стало два, — с горечью молвил Тюха.

— Вместо того чтобы хаять героя, вполне возможно, спасшего тебя от смерти, ты бы лучше поискал для него воды, — сказал Темняк.

— Зачем? Ведь Веревки боятся воды хуже клопов. Если ты заметил, они по утрам даже не умываются. А в чувство мы его приведем другим способом.

Покопавшись в мусоре, Тюха нашёл что-то похожее на скукожившийся соленый огурец и, надломив его, сунул Бадюгу под нос.

Того сразу передернуло, как от удара электрического тока, и глазки, заплывшие от побоев, раскрылись, можно даже было сказать, вылупились. Сразу после этого раскрылся и рот с заметно поредевшими зубами. Голосом, в котором не было и намёка на жизнь, Бадюг произнёс:

— Убили.

— Конечно, убили, — охотно подтвердил Темняк. — Всех пятерых.

— Меня убили, — еле ворочая языком, вымолвил Бадюг.

— Ну-ну, успокойся… Ты преувеличиваешь.

— А почему тогда я слышу пение небесных дев?

Прислушавшись, Темняк и в самом деле уловил какие-то странные звуки, разносившиеся над сонным Бойлом. Казалось, что в полумраке чирикают воробьи, но воробьи здоровенные, словно страусы.

Впрочем, в такую рань боешники никогда ещё не просыпались, а посему не могли судить о порядках, царивших на Бойле по утрам. Возможно, этот чирикающий звук производил оседающий мусор или просто у Смотрителей происходила перекличка.

Поманив к себе Тюху, Темняк шепнул ему на ухо:

— Кто такие небесные девы?

— Веревки верят, что это волшебные существа, встречающие их на небесах после смерти. Они обязаны петь сладостные песни, варить крепкий кисель и удовлетворять любые другие прихоти своих подопечных, включая и похоть.

— И всех Веревок ожидает такая завидная участь?

— Полагаю, что всех. Кроме женщин, конечно, которым после смерти уготовлены не небеса, а самые глубокие колодцы. Женщины Веревок известны своим распутством и тяжёлым нравом.

— На месте Бадюга я не стал бы цепляться за постылое земное существование.

— Тем не менее его собратья предпочитают вить верёвки и терпеть унижения от своих женщин, чем витать в небесных высях.

Сам Бадюг в это время недоуменно моргал глазами, стараясь понять, о чем тут идёт речь. Дабы внести окончательную ясность в его нынешнее положение, Темняк сказал:

— Успокойся, никаких небесных дев нет и в помине. Просто у тебя в ушах звенит от побоев. Отбрось сомнения и вставай на ноги. Жизнь, пусть и дрянная, продолжается… Только будь осторожней. Здесь повсюду валяются отравленные стрелы, и если ты случайно коснешься одной из них, свидание с небесными девами будет обеспечено.

Он помог Бадюгу встать и повёл его подальше от этого места, потому что в редеющем сумраке уже наметилось какое-то движение, порывистая стремительность которого выдавала Смотрителя.

Тюха немного задержался, чтобы собрать стрелы. Невидимые воробьи продолжали чирикать, но не вверху, как того требовал здравый смысл, а где-то совсем рядом, скорее всего, за ближайшей разделительной стеной.

Когда запыхавшийся Тюха догнал друзей, Темняк спросил, старательно таясь от Бадюга:

— Если небесные девы сказка — кто же тогда поёт сейчас?

— Полагаю, что это какие-то хищные существа, доставленные сюда по прихоти Хозяев, — сказал Тюха.

— Забавно… — Темняк нахмурился. — Но ведь ты сам говорил, что Острог не имеет ни входов, ни выходов.

— Я подразумевал выходы и входы, предназначенные для людей. А Смотрители для того и созданы, чтобы шнырять повсюду. Если будет надо, они и на небо взберутся.

— Тогда уж небесным девам и в самом деле не поздоровится, — усмехнулся Темняк. — А для чего понадобились хищники? Хотя в общем-то я уже и сам догадываюсь об этом…

— Хищники понадобились для разнообразия. В самое ближайшее время они примут участие в схватках.

— И ты говоришь об этом так спокойно?

— Чудовища, крики которых ты слышишь сейчас, не идут ни в какое сравнение с нашими прежними соперниками. Сомневаюсь, что их можно убить стрелой из лука или заманить в яму. Уже самая первая встреча с ними будет для нас концом. Надеюсь, что быстрым и безболезненным. Так зачем же зря горевать?

— Такие слова простительны человеку, никогда не встречавшему иных чудовищ, кроме клопов и блох. А я за свою жизнь насмотрелся разных тварей — и бегающих, и прыгающих, и летающих, и ползающих. Поэтому уверяю тебя: любой хищник в сравнении с человеком — безобидная козявка. Не нам надо бояться их, а им — нас. Полагаю, что очень скоро ты убедишься в правоте моих слов.

Почивать они легли уже после того, как всех других обитателей Бойла поднял на ноги душераздирающий звук, возвещавший начало нового трудового, а вернее — ратного дня.

Благополучно проспав до сумерек, стая Темняка плотно поела и опять завалилась на боковую, но сон уже не прельщал боешников, как не прельщает чересчур обильная пища или слишком доступные женщины.

Избитого Бадюга за неимением ничего лучшего намазали той же самой мазью, что и Свиста, отчего вонь «хозяйского дерьма», и так донимавшая стаю всё последнее время, стала вообще нетерпимой. Однако и на улицу нельзя было высунуться — в самое ближайшее время ожидался сброс мусора.

Душевное потрясение, дважды подряд пережитое Бадюгом (в момент принятия безрассудно смелого решения и при воскрешении из мнимых мертвецов), сильно изменило его. Пространным и путаным речам он предпочитал теперь предельно краткие, сильные выражения и вообще всем своим видом демонстрировал готовность к новым подвигам.

Свист, полностью проспавший ночное побоище — пусть и не по своей вине, — наоборот, чувствовал себя обнесённым победной чашей и дулся на всех.

Никто не знал, чего ожидать от наступающего дня — слух о появлении на Бойле чудовищ уже стал всеобщим достоянием, — и, дабы отвлечь товарищей от тревожных дум, Темняк завел разговор про земли, окружающие Острог. Для них это было примерно то же самое, что для арабских феллахов, никогда не покидавших свой клочок земли, — рассказы Синдбада-морехода.

— Не знаю, сообразно с какими принципами действовали основатели Острога, но худшего места для города нельзя себе и представить, — начал Темняк. — На расстоянии двух-трех пеших переходов отсюда протекает удивительная река, которую называют по-разному — то Горькой, то Мертвой, то Ядовитой. Её испарения убивают даже птиц, пролетающих высоко в небе, а что уж тут говорить о заплутавших путниках или стадах скота, гонимых жаждой. Местность, прилегающая к реке, называется Долиной Костей. Скорее всего, эта река принадлежит совершенно иному миру, потому что её воды населяют твари, устроенные совсем иначе, чем все известные нам организмы. То, чем они дышат и чем питаются, — смертельная отрава для всех других существ.

— Действительно, малоприятное соседство, — согласился Тюха, самый благодарный из слушателей Темняка.

— Описав вокруг Острога широкий полукруг, река уходит в неведомые дали, о которых мне не доводилось слышать ничего хорошего. С другой стороны от города тянется высокая горная гряда, одетая в панцирь из замерзшей воды, называемый льдом. В этих горах стоит такая стужа и дуют такие ветры, что от них не спасает никакая одежда. Обитаемы там только глубокие пещеры, в которых гнездятся гигантские птицы-гарпии, находящие себе пропитание по ту сторону гор. О местах, где река смыкается с горами, ходят легенды. Горный лед имеет там ярко-жёлтый цвет, а пар от ядовитых вод столбами поднимается к небу… Вот и получается, что вы оказались как бы в двойной ловушке, — сначала неприступные стены, возведенные Хозяевами, а потом неприступные стены, возведенные самой природой.

— Но ведь ты собираешься покинуть Острог. Значит, ты не страшишься этих преград, — сказал Тюха.

— Страшусь, почему же… Но я уверен, что где-то между рекой и горами должен быть проход. На это указывают очень многие приметы. Даже здесь, в Остроге, я видел вещи, явно доставленные из внешнего мира.

— А если… — глянув вверх, начал Тюха.

— Нет. — Темняк опередил его ещё не высказанное предположение. — Упомянутые мною вещи слишком тяжелы, чтобы путешествовать по воздуху… Вот почему мне не терпится увидеть зверей, доставленных на Бойло. По их внешнему виду можно определить, приблизительно, конечно, где они обитали прежде. Например, хищники, покрытые густым мехом, водятся в краях с суровым климатом, то есть вверх по течению реки и по ту сторону гор. Хищники, у которых вместо шкур чешуя, живут в жарких странах, расположенных в устье Мертвой реки. При выборе верного пути пригодятся даже эти скудные сведения.

— А ты не допускаешь мысли о том, что Смотрители не нуждаются ни в каких проходах? Возможно, они умеют преодолевать ядовитые реки и холодные горы.

— Но тогда они доставляли бы в Острог мороженые туши и распухшие трупы, а не живых существ.

— Не понимаю, что тебя гонит отсюда, — подал голос Свист. — Сам же говорил, что люди, похожие на нас, встречаются очень редко. Вот и живи среди себе подобных. Подыщи подходящее занятие, найди удобную нору, женись.

— На Свече, — не без ехидства вымолвил Бадюг.

— Но не на Веревке же, которая будет изменять ему на каждом шагу! — Скрытое недовольство Свиста наконец-то нашло выход. — Не хочет Свечу, пусть берет Одёжку. Среди них тоже встречаются порядочные женщины. Живи себе в своё удовольствие и…

— И собирай мусор, — закончил Темняк.

— Не понимаю, чем тебе этот мусор дался! Не хочешь собирать мусор — трави клопов или присоединяйся к Ворам. Если ты не лентяй, дело по душе всегда найдется.

— Потом у меня родятся сыновья, а когда они вырастут, их тоже пошлют на Бойло, — похоже, что и Темняк начал распаляться.

— Может, и пошлют… Но это будет уже их жизнь. А ты хотя бы проживи свою собственную.

— Можете относиться к моим словам как угодно, но вы ведете жизнь, не достойную разумных существ. В других странах так живут бессловесные твари, расплачивающиеся за близость к человеку своей шкурой, своим мясом или своим непосильным трудом.

— Но мы-то ничем не расплачиваемся!

— Ой ли! Я напомню тебе эти слова завтра утром, когда по чужой прихоти ты будешь убивать своих братьев.

— Придёт время, когда с подобной несправедливостью будет покончено.

— Всё это самообман. Благие пожелания. Не пытайтесь подняться до уровня Хозяев, а тем более опустить их до своего собственного. Обе эти затеи одинаково несбыточны. Оставьте Хозяев. Откажитесь от их даров. Покиньте Острог и отправляйтесь на поиски нового дома и новой доли. Всегда найдутся отважные и мудрые люди, способные повести за собой других.

— Через отравленную реку? Через непроходимые горы?

— Да какая разница! Тот, кто видит перед собой великую цель, способен преодолеть любые преграды.

— Одного нашего желания мало! Кто нас выпустит из Острога? Наши мольбы никогда не дойдут до Хозяев. С таким же успехом можно обратиться за помощью к глухой стене или далекому небу.

— Просьба просьбе рознь. Некоторым просьбам просто нельзя отказать. Даже наперекор собственной воле… Сейчас я расскажу одну историю, из которой, при желании, вы можете почерпнуть немало поучительного. Будете слушать?

— Рассказывай, сна-то всё равно нет, — зевнул Тюха.

— Давай, — поддержал его Бадюг.

Свист ничего не сказал, но его молчание вполне можно было расценивать как согласие.

Темняк начал так:

— В давние времена в одном далеком мире, считавшемся некогда моей родиной, жило бедное и малочисленное кочевое племя. Себя они называли людьми Завета, поскольку полагали, что находятся под особым покровительством сурового, всевидящего бога, ими же самими и выдуманного. Так уж случилось, что бедные кочевники попали в зависимость от другого племени, куда более могущественного, многочисленного и просвещенного. Чтобы моя история была более понятна вам, назовём вождей этого племени Хозяевами, поскольку они разбирались в небесных знамениях, строили грандиозные сооружения и насылали на врагов смертоносные боевые колесницы.

— Что-то общее, конечно, есть, — констатировал Тюха.

— Сначала люди Завета не испытывали особых притеснений. Они занимались ремёслами, поклонялись своему богу, пели, плясали и умножались в числе. Даже хмельной кисель они умели варить, только называли его иначе. Но постепенно отношение Хозяев к незваным гостям изменилось. Их сочли за нахлебников, стали изнурять тяжелой работой, кормить впроголодь, всячески унижать. Дошло до того, что повитухам было велено убивать, всех младенцев мужского пола, родившихся у людей Завета.

— Нас подобная участь пока миновала, — заметил Тюха.

— Неизвестно, чем бы закончились эти гонения, но против них восстал один человек, долгое время воспитывавшийся среди Хозяев, но по рождению принадлежавший к людям Завета, — продолжал Темняк. — Он носил много звучных имен, но мы для краткости назовем его Мулей. Видя, в каком бедственном положении находятся его соплеменники, Муля стал смело защищать их, за что и угодил в немилость к Хозяевам. Некоторое время ему даже пришлось скрываться в изгнании. Но однажды на Мулю снизошло озарение — настоящее озарение, словно бы ниспосланное богом. Поверьте, такое случается с людьми, наделёнными богатым воображением, особой впечатлительностью и сильным характером. Он твёрдо уверовал в своё предназначение — увести людей Завета в другую страну, плодородную и просторную, где текут реки из киселя и где нет даже духа Хозяев.

— Дурак, — неодобрительно хмыкнул Бадюг. — Сумасшедший.

— И народ пошёл за ним без всяких колебаний? — засомневался Свист.

— Народ свято верил в сурового бога, никогда и никому не открывавшего свой лик. Муля и сам человек истинно верующий, убедил соплеменников в том, что он является зримым воплощением этого бога, его глашатаем и вестником. Вне всякого сомнения, для этого нужно было иметь весьма незаурядные способности.

— У меня дед был такой, — не скрывая гордости заявил Бадюг. — Если поманит человека, тот хоть в колодец за ним бросится. Семь жен имел, одну другой краше. Последняя его из ревности задушила. Сонного.

— Жаль, — Темняк изобразил глубокую скорбь. — Безвременная кончина твоего деда лишила народ Острога весьма многообещающего претендента на роль великого вождя… Но, как мне представляется, в этой истории интересен не сам факт превращения простого человека во всесильного спасителя, а его взаимоотношения с Хозяевами. Они ведь могли запросто убить Мулю, который в последнее время и не думал скрываться. Однако он сразу запугал Хозяев, продемонстрировав простенький фокус с превращением обыкновенной палки в живую змею.

— Ты так тоже можешь? — наивно поинтересовался Тюха.

— Смог бы, — ответил Темняк. — Но здесь нет змей… Потом начались долгие и трудные переговоры. Хозяева то тянули время, то выставляли совершенно неприемлемые условия, а затем вообще отказались отпускать своих невольников. Наотрез отказались. Видя, что слова не возымели никакого действия, Муля сделал так, что вода в ближайших реках приобрела цвет крови и стала непригодной для питья. Даже рыба в ней передохла.

— Это тоже был фокус? — осведомился Свист.

— Нет. Я думаю, что любой из Бальзамов мог бы при желании сделать то же самое. Отравить воду в реке проще простого. Некоторые примитивные племена используют такой способ для ловли рыбы… Но Муля был способен и не на такие штучки. Когда первое предупреждение не помогло, он последовательно наслал на Хозяев полчища самых мерзостных и вредоносных тварей, стаи болезнетворной мошкары, моровую язву, падёж скота, непогоду, в тех краях никогда не виданную, а напоследок ещё и осязаемую тьму.

— Осязаемую тьму? — удивился Свист. — А это ещё что за чудо?

— Я и сам точно не знаю. Но, наверное, что-то очень страшное, ведь именно эта напасть окончательно сломила волю Хозяев. Уступив настоятельным требованиям Мули, они отпустили его народ на свободу.

— Брехня, — буркнул Бадюг. — Сказки.

— Что случилось потом? — поинтересовался Тюха. — Муля выполнил обещания, данные народу?

— Потом было много всего. И хорошего, и плохого.

Уходя, люди Завета прихватили с собой все ценности Хозяев, и те послали в погоню за ними боевые колесницы. Беглецов спасло лишь то, что морская вода, преграждавшая им путь, на время отступила. Это было в общем-то обычное природное явление, зависящее от взаимного расположения небесных светил, но Муля сумел изобразить его как очередную божественную милость. Пешие люди сумели пройти по зыбкому песку, а нагонявшие их тяжёлые колесницы утонули все до единой. Оказавшиеся на свободе беглецы долго скитались в пустыне. Голодали, бунтовали, сражались с врагами, но личные качества Мули всегда помогали найти выход из, казалось бы, безнадежных ситуаций. В пути он составил законы, по которым его народ живёт и поныне, укрепил веру в единого бога, искоренил инакомыслие, превратил простых работяг в умелых воинов. Умер Муля от старости, не дойдя буквально двух шагов до той самой благословенной земли, которую он когда-то обещал всем, уверовавшим в него. Остальное довершили его преемники и сыновья.

— Все? — осведомился Тюха.

— Как будто все. Мелкие подробности не в счёт… Ну и какие будут мнения по поводу моего рассказа?

— Похоже, ты советуешь нам как-то припугнуть Хозяев, — произнёс Тюха не очень уверенно. — Чтобы потом требовать от них всякие уступки, вплоть до свободного выхода из Острога. Но я даже не представляю, как это можно сделать. Хозяев не устрашит даже наше массовое самоубийство…

Свист придерживался примерно такого же мнения.

— Мне показалось, что ты упираешь именно на личность вождя. Дескать, прежде чем приступить к решительным действиям, надо сначала дождаться человека, который в одинаковой мере способен повести за собой других и держаться с Хозяевами на равных. Мысль интересная, но весьма сомнительная. Хозяева, представленные в твоём рассказе, и реальные Хозяева Острога — существа между собой несопоставимые. Здешних Хозяев не запугаешь непогодой и мерзкими тварями. Маловероятна даже сама возможность общения с ними. А люди, которых они берут к себе, никогда не возвращаются к соплеменникам.

— Верно, — подтвердил Бадюг. — У моего брата дочку взяли. Совсем ещё соплячку. И больше её никто не видел. Хотя некоторые говорят, что она к Ворам сбежала… А история интересная. Если живы будем, ты её моей родне расскажешь. Они небылицы тоже любят. Пусть посмеются.

— К этой истории и в самом деле нельзя относиться чересчур серьезно, — похоже, что нелестные отзывы друзей ничуть не смутили Темняка. — Она не требует буквального понимания. Важен общий смысл… Любой народ, как и любой человек, рано или поздно оказывается перед выбором — оставаться в полной зависимости от чужого дяди или самому искать свою долю. Готовых решений тут быть не может. Предсказать что-то заранее невозможно. Если мне помнится, не все люди Завета последовали за Мулей, и впоследствии их жизнь на старом месте более или менее наладилась. А беглецы, претерпев множество злоключений, в конце концов оказались в дикой стране, где, конечно же, не было кисельных рек, и всё пришлось начинать с самого начала, как говорится, с первого колышка. Их собственные вожди, наследовавшие власть Мули, своими зверствами и самодурством далеко превзошли прежних Хозяев. Жизнь куда сложнее, чем того хотелось бы, и вопросы выбора сопровождают нас всегда и везде, кроме, разве что, смертного ложа. По этому поводу есть замечательные слова, сказанные человеком, не менее великим, чем Муля. Жаль, что я не могу вспомнить их в точности… Дескать, что лучше — склоняться перед ударами судьбы или всячески сопротивляться ей? Эх, забыл…

— Давайте-ка лучше спать, — предложил Тюха, никогда не терявший рассудительности. — Мы строим планы на много поколений вперёд, а сами не знаем, сумеем ли выжить завтра.

— Справедливые слова, — сказал Свист. — А главное, вовремя сказанные.

— В небылицы я, конечно, не верю, — пробормотал Бадюг уже совсем сонным голосом. — Но Хозяев при случае пугнул бы. Ох как пугнул бы…

Назавтра про этот разговор никто и не вспомнил. Новый день навалился, словно гора самого паршивого мусора, который кидать не перекидать.

Темняк разбудил стаю сразу после рассвета и первым делом послал Тюху к разделительной стене — сначала к одной, а потом к другой — посмотреть, не видно ли за нею зверей, так громко заявивших о себе накануне.

Тюха ни зверей, ни людей за стенами не разглядел, однако это ничуть не расхолодило Темняка, готовившегося встретить нового врага, как говорится, во всеоружии. Причём упор делался в основном на психологическую подготовку, потому что о хищных зверях боешники знали исключительно понаслышке, а живьём видели одних только клопов и блох.

Свою лекцию Темняк совмещал с общей разминкой, поскольку после вчерашних подвигов Бадюг даже разогнуться не мог, а Свист, принявший своё снадобье позже обычного, пребывал в полусонном состоянии.

— Нет никакой уверенности, что нам предстоит сразиться со зверями уже сегодня, — говорил он, наблюдая за прыжками и приседаниями боешников, никогда прежде физкультурой не занимавшихся и видевших во всем происходящем лишь очередную блажь командира. — Однако существует неписаное правило, гласящее, что, если какая-то передряга может случиться, она обязательно случится. Поэтому мы должны быть заранее готовы к любым неожиданностям… Толкните Свиста, он опять засыпает на ходу… Что нам следует ожидать от встречи со зверями? Отвечай, Тюха Горшок.

— А то, что они сожрут нас.

— Ответ в корне неверный. Звери, оказавшись в незнакомой обстановке, будут напуганы ещё больше нашего и потому от них можно ожидать самых непредсказуемых действий. Неукротимой ярости, например. Или, наоборот, истерической паники. Кроме того, спешу вас заверить, что для зверей, с которыми мы обязательно встретимся сегодня или завтра, человек не является привычной добычей. Поясняю это на примере…

— Не надо никаких примеров, — заявил Свист, благодаря свежему воздуху и физическим упражнениям уже пришедший в норму. — Кусок опостылевшей, но зато привычной «хозяйской жвачки», я предпочту любой непривычной пище, даже и очень аппетитной на вид.

— В самую точку, — похвалил его Темняк. — На первых порах звери не будут проявлять к нам особого интереса, разыскивая быков, козлов, оленей или любую другую привычную для себя пищу… Бадюг, предупреждаю в последний раз! Если ты сейчас не разгонишь кровь, застоявшуюся во всех твоих ушибленных местах, то скоро превратишься в кусок дерева. Негнущегося дерева! Или бегай сам, или для твоего же собственного блага я буду гонять тебя пинками… Продолжим о зверях.

— Подожди, — перебил его Свист. — Если я буду очень и очень голодным, то в конце концов не выдержу и наброшусь на любую пищу. Даже незнакомую. Даже отвратительную на вид.

— Согласен. Поэтому мы должны сделать всё возможное, чтобы звери не отождествляли нас с пищей. Что собой представляет добыча, на которую охотятся хищники? Отвечай, Бадюг Верёвка.

— Она всё время подпрыгивает, корчит рожи и орёт: «Отвечай, Бадюг!» «В последний раз предупреждаю тебя, Бадюг!» — Он заржал, довольный собственной шуткой.

— Угадал! Добыча, на которую охотятся хищники, двигается, по каждому поводу дерёт горло и проявляет другие признаки жизни, совершенно не свойственные, скажем, камням или деревьям. Поэтому нам придётся замереть, затаить дыхание и по возможности не издавать лишних звуков.

— Даже если захочется чихнуть? — осведомился Тюха. — Или икнуть?

— Я сказал, по возможности… Кроме того, добыча привлекательно пахнет. По мнению хищника, разумеется. Вот почему мы должны пахнуть плохо. Даже не плохо, а отвратительно.

— Вроде как я, — Свист с отвращением понюхал рукав своей куртки.

— Ещё хуже. На наше счастье, всякого зловонного хлама здесь предостаточно. Лично я отдаю предпочтение «хозяйскому дерьму». Вещество не только весьма вонючее, но в чём-то и целебное. Нам придётся измазаться им с головы до ног. Начинай, Тюха Горшок.

— Только после тебя, командир, — впервые Тюха высказал строптивость, пусть даже и на словах.

Расправа последовала незамедлительно. Осторожно приподняв брыкающегося заместителя, Темняк сунул его физиономией прямо в кучу свежего «хозяйского дерьма», из которого сам Тюха накануне готовил лечебную мазь.

Лишний раз напомнив стае, кто здесь хозяин, Темняк продолжал:

— Итак, мы начнем схватку, схоронившись среди мусора, — вонючие, неподвижные, молчаливые. Пусть звери для начала покажутся нам на глаза. К схватке мы приступим лишь после того, как составим о них вполне определенное представление. И напоминаю — прежде времени ничем себя не обнаруживать! Даже если хищник наступит вам на любимую мозоль. Действовать только по моей команде.

— А как действовать? — чуть ли не взмолился Тюха, облик которого благодаря вмешательству командира сильно изменился, и отнюдь не в лучшую сторону. — Каким оружием?

— Тем, которое у нас есть. Другого все равно не предвидится. Оружие заранее разложим на видных местах, чтобы оно всегда было под рукой. Не уверен, что спираль, а тем более лишённая наконечника стрела пробьют толстую шкуру или костяной панцирь, но у каждого живого создания существуют свои уязвимые места. В первую очередь это глаза. Я, конечно, имею в виду тех зверей, у которых глаза имеются. Но если их больше трех-четырех, то лучше и не связываться.

— Разве бывают такие звери? — удивился Бадюг.

— Сплошь и рядом. У некоторых глаза, как бородавки, разбросаны по всему телу. А у других вся голова один огромный глаз. Но это к слову… Потом брюхо. До сих пор не встречал зверя, который имел бы неуязвимое брюхо. Внимания заслуживает и пах, но только в (том случае, если там находится срамное место. Однажды мне пришлось иметь дело с хищной тварью, скрывавшей в паху могучий коготь. Сначала я даже не понял, что это такое, и от всей души позавидовал столь могучему детородному органу. Правда, потом чуть не пришлось пожалеть… Метить в сердце или мозг не советую. Это самые защищенные органы. Как у зверей, так и у человека, — Темняк постучал кулаком по своей грудной клетке. — Вот самые общие советы. Детали уточним по ходу схватки. Помните, наше главное оружие не стрелы и спирали, а разум. Изобретательный и холодный.

Урочный час между тем приближался, и у стороннего наблюдателя могло сложиться впечатление, что стая Темняка ничем не выказывает своей готовности к схватке. Более того, судя по всему, они преспокойно продолжали почивать в своей теплой норе. И лишь внимательно присмотревшись — да и то с достаточно удобной позиции — можно было разглядеть боешников, замаскировавшихся среди мусора, благо что за минувшую ночь его навалило предостаточно.

Сначала они ещё перебрасывались отдельными репликами, вспоминая самые курьезные эпизоды прошлых схваток и беззлобно подтрунивали друг над другом, но потом, когда раздался хлопок, возвещающий о том, что два смежных участка Бойла объединились в одно общее ристалище, смолкли окончательно.

Вновь потянулось мучительное ожидание, усугубленное ещё и полным неведением. Никто, кроме Темняка, даже приблизительно не мог представить себе, во что выльются их самые дурные предчувствия.

Пресловутые хищники, например, виделись простодушным боешникам как огромные клопы, позаимствовавшие у блох и людей самые грозные фрагменты их облика, а под клыками и когтями они подразумевали обыкновенные зубы и ногти, имевшие, быть может, чуть большие размеры и причудливую форму.

Что касается таких экзотических деталей, как рога, щупальца, жала и копыта, присущие многим плотоядным, травоядным и всеядным тварям, то пока это были лишь пустые слова, совершенно не подкрепленные личным опытом.

Напряжение сразу разрядилось, когда ничем не нарушаемую тишину Бойла огласили человеческие голоса, запевавшие какую-то воинственную песню, весьма напоминавшую блеяние готового к спариванию козла.

— Люди! — обрадовался Тюха. — А мы-то, дураки, боялись…

— Мало того что люди, так ещё и Веревки, — гордо объявил Бадюг. — Если двое Верёвок соберутся вместе, то обязательно затянут песню. Можно я им подпою?

— Я тебе подпою! Я тебе так подпою, что потом три дня стонать будешь! — пригрозил Темняк. — Наши планы не меняются. Пусть подойдут поближе. Для начала мы их хорошенько напугаем.

Но тут раздался ещё один хлопок, куда потише первого, и чужие боешники — трое желтолицых ветеранов — не прекращая пения, стали озираться.

— Замрите! — простонал Темняк, причём так убедительно, что у его товарищей на некоторое время пропал дар речи.

Где-то в самом конце улицы, далеко за спинами «желтых» боешников, обозначилось какое-то хаотичное движение и раздалось громкое многоголосое чириканье. Что-то широкое, плоское и пестрое, словно сказочный ковер-самолет, взмыло до уровня, доступного одним лишь Смотрителям и, как бы столкнувшись с невидимой преградой, плавно спланировало вниз.

На смену загадочной твари тут же взметнулась целая стая точно таких же злобно чирикающих созданий, сразу заполнивших собой всё пространство улицы.

— Похоже, что это птицы, — внятно произнёс Темняк. — Вот уж кого не ожидал здесь увидеть!

Пёстрые крылатые твари носились уже повсюду, раз за разом предпринимая отчаянные попытки покинуть Бойло, которое, как предполагал Темняк, было прикрыто сверху невидимой крышей, проницаемой только для света и Смотрителей.

«Желтые» боешники растерялись, что было в общем-то вполне простительно для людей, до этого не видевших даже неба, а тем более птиц. Вместо того, чтобы сбиться в плотную толпу (а кто сказал, что три человека это ещё не толпа?) или спрятаться в ближайший норе, они принялись энергично размахивать всем, что имелось у них в руках: щитами, спиралями, «хозяйскими костылями» — то есть вели себя прямо противоположно здравому смыслу.

Одна из птиц, едва не свернувшая себе шею при очередной атаке на прозрачную крышу, приземлилась как раз между Бадюгом и Свистом. Только сейчас стало возможным по достоинству оценить и размах её крыльев, и могучую грудь, и громадные когти, и тяжелый, зловеще изогнутый клюв. Такая птичка, наверное, запросто могла бы охотиться на буйволов и бегемотов.

Воздушный переполох тем временем продолжался. Пух реял повсюду, словно снежинки во время метели, а перья падали вниз, как стрелы. На Бойле заметно потемнело, будто бы крылатые гости замутили воздух.

Убедившись, что путь к желанной свободе закрыт, птицы решили хотя бы перекусить с горя и всем скопом набросились на «желтых» боешников, делавших все возможное, чтобы привлечь к себе чужое внимание.

Какое-то время в мелькании огромных крыльев ничего нельзя было различить, и только отчаянные человеческие крики свидетельствовали о том, что дела у «желтых» обстоят из рук вон плохо. И не удивительно — ведь они собирались сразиться с врагами, о которых знали чуть ли не всю подноготную, а вместо этого нарвались на многочисленных и хорошо вооружённых летающих убийц.

Один из ветеранов, чудом отбившийся от окончательно обнаглевших птиц, попытался было юркнуть в спасительную нору (догадался, наконец). Но не тут то было! Пока одна тварь, раскинув крылья, преграждала человеку дорогу, вторая упала ему на спину и, вцепившись когтями в загривок, несколькими ударами клюва раскроила череп.

Вскоре ожесточенная схватка прекратилась, и птицы занялись кровавой трапезой, всё время вступая между собой в шумные ссоры. Конечно, клювы — это вам не челюсти, но победители расправлялись с мертвыми телами ещё быстрее, чем это делали бы гиены, заметившие приближающийся львиный прайд.

— Дело худо, — сказал Темняк, справедливо полагавший, что птицам сейчас не до подслушивания чужих разговоров. — Это те самые гигантские гарпии, которые гнездятся в Ледяных горах. А охотятся они чаше всего на обезьян, живущих в горных долинах.

— Нашел время вспоминать про каких-то обезьян! — в сердцах вымолвил Свист.

— Обезьяны очень похожи на людей, только мозгов имеют самую чуточку, — пояснил Темняк. — Они хоть и звери, но двуногие.

— Хочешь сказать, что мы для этих тварей — привычная добыча?

— Так оно и есть. Обычно гарпии падают на жертву с большой высоты, ломают ей хребет, а уж потом разбивают клювом череп. Что-то похожее мы видели совсем недавно. Но здесь таким крупным птицам не разгуляться. Им простор нужен.

— Тем не менее с тремя опытными боешниками они расправились в мгновение ока.

— Просто гарпии застали их врасплох. А с нами такой номер не пройдет… Тюха, посчитай, сколько здесь этих людоедов.

— Легко сказать, да трудно сделать, — буркнул Тюха, до сих пор не простивший командиру позорный случай с «хозяйским дерьмом». — Они ведь на месте не сидят… Одна, две, три, четыре… Тьфу, начинай все сначала! Ну а если прикинуть на глазок, то штук восемь-десять наберётся. Было больше, но двух подранков свои же товарки добили и сожрали.

— Восемь-десять, — задумчиво повторил Темняк. — То есть по паре на человека. Расклад вполне приемлемый.

— Чем же ты предлагаешь с ними сражаться? — поинтересовался Свист. — Стрелами?

— Вообще-то мне приходилось сбивать летящих птиц, но тогда у меня был лук не чета этому и стрелы с нефритовыми наконечниками. Если я даже и задену гарпию, яд «вечной росы» останется на оперении и не попадет в кровь. Перья — тот же панцирь.

— Как нам тогда быть? Каждая схватка обязательно должна выявить победителей. Сейчас у нас только два пути — или птицам в клюв, или в объятия Смотрителя.

— Идей у меня предостаточно. Одна краше другой. Можно укрыться под сетью, сплетённой из «хозяйских жил». Можно при помощи «хозяйской кочерги» устроить большой пожар. Подпалить, так сказать, пташкам крылышки. А можно подбросить им на обед тело Бадюга, нашпигованное ядом.

— Почему моё, а не твоё? — немедленно отреагировал Бадюг.

— Ну ты и сравнил! Кто из нас двоих аппетитней? Уж если действовать, так наверняка… Но всё это требует много времени. А в случае с Бадюгом — ещё и изрядных хлопот.

— Не дамся я, даже не надейтесь! — решительно заявил Бадюг.

— Тем более… Придётся вернуться к давно позабытым методам охоты, посредством которой мои далекие предки добывали крупную и опасную дичь.

— Эти твари и вам когда-то досаждали?

— Нет. К счастью, наши птицы никогда не доставляли людям особых хлопот. Если только нагадят сверху или украдут какую-нибудь блестящую безделушку. Зато на земле хватало свирепых хищников, желавших отведать человечинки. Вкусное, говорят, у нас мясо, а особенно потроха… Кончилось это тем, что люди съели их самих. Только косточки остались. А погубило этих свирепых чудовищ то обстоятельство, что они нападали совершенно безоглядно, наскоком. В точности, как и наши милые пташки… Кому-нибудь попадались сегодня на глаза «хозяйские костыли»? — этот вопрос относился сразу ко всем боешникам

— Вон в сторонке лежат, — ответил Свист. — Сразу пять штук. Самочинно готовил. В любом бою не подведут.

— В любом, но не против птиц… Сейчас нужны другие «костыли», которые удлиняются, когда их ставишь торчком.

— На такие никто никогда и не зарился. Кому придёт в голову блажь тыкать «костылем» в небо. Мы ведь врагов оттуда не ждали.

— Не ждали, а они, как назло, явились. Сделаем так. Потихоньку вылезайте из своих укрытий и ищите те «костыли», о которых я только что говорил. И ползком, ползком! Будем надеяться, что гарпии ещё не скоро заинтересуются нами. Зрение у них отменное, зато слух слабый, а нюха вообще никакого нет. В высоком небе и холодных горах нюх и слух без надобности… Но если какая-нибудь пичуга всё же начнёт наглеть, громко зачирикает или, хуже того, пристально уставится на вас, немедленно бросайтесь в нору. Если вопросов нет, приступайте.

— Вопросы есть, как же без вопросов, — откликнулся Тюха. — Допустим, найду я подходящий «костыль», а что с ним дальше делать?

— Затачивай один его конец о подходящий камень или даже о стену и бросай мне. Всё остальное увидишь сам. И учтите, этих штуковин нам понадобится немало. Десятка полтора, а то и два.

— Тут хотя бы парочку найти, — вздохнул Свист, не очень-то уверенный в успехе командирского замысла.

— Про такие дела нужно заранее думать, — буркнул Бадюг. — А то по нужде садимся, когда уже штаны поздно снимать…

Всем известно (патологические везунчики не в счёт), что нет более неблагодарного занятия, чем разыскивать какую-то срочно понадобившуюся тебе вещь, будь то очки, запонки, курительная трубка, записная книжка, иголка с ниткой, ключи от автомобиля, заначка или презерватив. В действие здесь неминуемо вступает печально знаменитый закон подлости, справедливый для всех уголков вселенной, но особенно актуальный в тех местах и в такие моменты, когда человеческое благополучие и даже сама жизнь зависит именно от этих мелочей…

Короче говоря, когда Бадюг (не кто-нибудь иной, а именно он — герой вчерашней схватки) отыскал-таки первый подходящий «костыль» и, даже не затачивая, перебросил его Темняку — кувыркаясь в полете, он раз пять менял свою длину — птицы, расположившиеся поблизости, уже весьма заинтересовались подозрительной сценой.

— Одного мало! Ещё ищите, ещё, — подгонял своих товарищей Темняк. — Ищите усердней, чем блоху в причинном месте своей невесты.

Тем временем птицы, словно бы понявшие, какая каверза для них готовится, стали проявлять угрожающую активность. Самая шустрая, а может быть, просто самая голодная из них, пронзительно чирикнув, перешла в решительное наступление — пока что пешее — надеясь, как говорится, поживиться на хапок.

Однако, получив от Темняка куском окаменевшей дряни по голове, птица немедленно взлетела и, подняв крыльями нешуточный ветер, стала выбирать удобный момент для атаки. Видя, какой тухлый оборот принимает дело, Темняк встал во весь рост, до времени держа укоротившийся «костыль» параллельно земле. За неимением подходящего точильного камня — до ближайшей стены было шагов двадцать и всё по открытому пространству — он просто расплющил его конец. Особой беды в этом не было — рогатины, с которыми мужики когда-то ходили на медведей, тоже, говорят, не отличались особой остротой. Для такого оружия главное не острота, а основательность.

— Зачем ты так рано встал! — Тюха издали упрекнул своего командира. — Подождал бы ещё чуток.

— В самый раз, — сдержанно ответил Темняк, не спуская глаз с гарпии, похоже, уже созревшей для боевого захода. — Птичке ведь тоже приготовиться надо. Уяснить, так сказать, ситуацию. А вы ищите, ищите…

Откинув назад крылья, птица ринулась на Темняка, нарочно повернувшегося к ней спиной. Засвистел вспарываемый воздух, боешники дружно ахнули, но в самый последний момент Темняк резко присел на колено, выставив навстречу птице «костыль», из короткой палочки мгновенно превратившийся в трёхметровую пику.

Момент этот, судя по короткому чирикающему вскрику, гарпия угадала, но уклониться не успела — что позволено юркому стрижу, не позволено летающему волку. Со всего размаха птица нанизалась грудью на «костыль», словно бы собираясь приготовить из самой себя жаркое на вертеле.

Но даже оказавшись в столь скверном положении, гарпия все ещё пыталась достать человека когтями, каждый из которых был пострашнее кабаньего клыка. Темняку пришлось поднатужиться и отшвырнуть от себя «костыль» вместе с шумно агонизирующей птицей.

— Одной меньше, — сказал он, еле переводя дух.

Как это часто бывает, искомое, прежде не дававшееся в руки, обнаружилось в самый последний момент, и на помощь командиру уже спешили остальные боешники, вооруженные двумя, а то и тремя «костылями». Точили их в спешке, потому что большая часть птиц, встревоженных предсмертными криками товарки, уже взмыла в воздух.

По команде Темняка люди сбились в одну плотную кучу, готовую в любую секунду ощетиниться оружием, уже доказавшим свою эффективность.

— Не понимаю, зачем тебе нужны именно «костыли», — вымолвил Свист, сердце которого сейчас с трудом помещалось в груди, — хватило бы и обыкновенной палки. Только длинной.

— Как бы не так! — возразил Темняк. — Они же не дуры, чтобы бросаться на опасный предмет. Длинная палка их сразу отпугнёт. Вот и приходится до поры до времени таиться. Тут важно угадать момент, когда тебе ещё можно уцелеть, а птице уже пора погибать… Приготовьтесь ребята, сейчас нам придётся туго.

Птицы, сначала затеявшие вокруг боешников стремительный хоровод, теперь все разом, словно по команде, бросились на них.

— Внимание, — сказал Тюха. — Раз, два, три… Пора!

Одна стая, находившаяся на земле, нацелила разящие острия на другую стаю, нападавшую с воздуха. Три птицы, напоровшись на «костыли», обрекли себя на мучительную смерть, одна сломала крыло, успев перед этим хорошенько задеть Тюху когтем, а остальные обратились в бегство (хотя этот термин и не очень-то подходит для летающих созданий) — видно, поняли своими куриными мозгами, что, окромя неприятностей, ловить здесь больше нечего.

Уцелевшие гарпии, словно сбесившись, метались по узкому и низкому загону, постоянно сталкиваясь между собой и роняя перья. Темняк уже стал подумывать, как бы получше организовать охоту на них, но тут вновь раздался знакомый хлопок, хотя уже не в сторонке, а над головой.

Прозрачная крыша на какое-то время исчезла, и птицы получили возможность вырваться на свободу. Это им только и надо было! Недолго думая, вся стая устремилась круто вверх и скоро пропала из поля зрения.

— Ну разве это справедливо! — возмутился Свист. — Побеждённых отпустили, а победителей оставили.

— Значит, побеждённые уже не нужны, — морщась от боли, пробормотал Тюха. — А победителям предстоят новые испытания.

Пока Бадюг добивал раненую гарпию, целясь спиралью в её не защищенную перьями шею, а Свист и Темняк занимались раной Тюхи, не такой уж и страшной, как это показалось вначале, по стене сверху вниз прошуршал Смотритель, словно паучок, визит которого предвещает какую-то новость.

Да только никто этому гостю не обрадовался.

— Явился, живодер! — пробурчал Бадюг, сам весь обагренный чужою кровью, пусть и птичьей.

Не обращая никакого внимания ни на победителей, ни на обглоданные кости, оставшиеся от несчастных ветеранов, Смотритель занялся птицами, ещё подававшими слабые признаки жизни.

Немного поиграв с одной из них, ну совсем как кот с мышкой, он собрал остальных в кучу и замер, будто бы в раздумье.

Оставив Тюху на попечение Свиста, Темняк неспешным шагом направился к Смотрителю.

— Эй, что ты задумал? — крикнул ему вслед Тюха. — Брось эти штучки!

— Хочу на него поближе посмотреть, да и себя заодно показать, — сказал Темняк, остановившись прямо напротив полупрозрачной громады. — Ведь если Хозяева наблюдают сейчас за Бойлом, они видят всё его глазами.

— С чего ты взял! Хозяева и без Смотрителя видят всё, что им надо. И в темноте, и на свету. И на улицах, и в норах. Так что зря стараешься.

— Ну а вдруг… Хотя, похоже, он увлекся птицами. Изучает, наверное.

— Может, и изучает, а может, удивляется, как это мы сумели одолеть таких чудищ.

— Да ладно вам! — вмешался в разговор Бадюг, у которого случались иногда приступы юмора, правда, весьма своеобразного. — Он просто прикидывает, как бы это сварить из птиц похлебку для Хозяев.

Однако до похлебки дело не дошло. И даже жаркое, на которое втайне рассчитывал Темняк, не состоялось. Смотритель всей своей массой прилег на ещё трепыхающихся гарпий, и от них не осталось ни пуха, ни пера, ни когтей, ни клювов. А уж окорочков и грудок — тем более.

Ну да ладно, недаром ведь поговаривают, что мясо хищных птиц несъедобно.

После того как Смотритель, завершивший процедуру кремации, убрался восвояси, всё вдруг пошло вразрез с заведенными правилами. Не дожидаясь, пока стая переберется на новый участок, разделительные стены встали на свои места, чего раньше никогда не случалось.

Вот так новость, подумали все. И вслед за этим невольно припомнили общеизвестную истину — хороших новостей на Бойле не бывает.

У боешников сразу испортилось настроение и опустились руки. Только Темняк от нечего делать подобрал оброненные гарпиями перья и переделал оснастку своих стрел, заодно обновив яд, покрывавший острия.

Поели без всякого аппетита. Даже непривередливому Бадюгу сегодня кусок в глотку не лез.

Общее мнение сформулировал Свист, как и все Свечи считавший себя чуть ли не выразителем чаяний народных.

— Завтра, а может, и сегодня ночью, нам следует ждать чего-то из ряда вон выходящего. На нас уже всё перепробовали — и новичков, и ветеранов, и две стаи сразу, и хищных птиц. Грядёт нечто особенное.

— Очень уж мы загордились первыми победами, — с мрачным видом изрёк Бадюг. — Вот и пришла пора расплачиваться.

— Эх, были бы сегодняшние птички чуть более покладистыми! — мечтательно произнёс Тюха. — Вцепился бы в одну из них и улетел, куда-нибудь подальше от этого проклятого места.

— Мало ты, значит, от птичек пострадал, если такие разговоры заводишь, — сказал Темняк, по-прежнему не терявший присутствия духа или просто прикидывающийся бодрячком. — А вот носы вешать не стоит. Не вижу ничего плохого в том, что мы остались на прежнем месте. Это даже и к лучшему. Оружия под рукой хватает, да и все здешние особенности нами изучены.

— Ночью навалят мусора, и всё опять изменится, — высказался Тюха.

— Не страшно. Надо будет только заранее откопать все выходы из нор. Если с нами поступают бессовестно, то и мы ответим тем же. Будем воевать по собственным правилам. Если ладятся дела — значит, бьемся открыто, на улице. А прижмут нас, будем держать оборону в норах. Пусть только сунутся туда. Оборона — она всегда выгодней нападения. Кроме того, не забывайте, что на самый крайний случай у нас имеется «хозяйская кочерга». При желании с её помощью можно взорвать любое чудище. Даже самое грозное…

— Есть ещё и мой «кишкоправ», — добавил Тюха. — Уж лучше самому воспользоваться им, чем стать добычей отвратительных зверюг. Я не хочу повторить судьбу боешников, которых сегодня склевали птицы.

— Давайте не будем о грустном. — Темняк хлопком в ладоши попросил всеобщего внимания. — Лучше я расскажу вам забавную историю.

— Снова про Мулю, умевшего одурачивать людей и показывать фокусы? — осведомился Свист.

— Нет, про летающего змея, жившего в одной сказочной стране. Что такое змей, вы себе примерно представляете. Это ползучая тварь без лап, похожая на толстую извивающуюся верёвку. Приставьте ей птичьи крылья, и перед вашим мысленным взором явится этот самый змей, которого, кстати говоря, звали Горынычем. Наверное, потому, что большую часть своего времени он проводил в горах. Учтите, вдобавок ко всему крылатый змей умел разговаривать. Питался Горыныч в основном крупными травоядными тварями, но при удобном случае не отказывался и от людей, которые были для него чем-то вроде редкого лакомства. Ну, конечно, не все люди подряд, а хорошо упитанные, вроде нашего Бадюга.

— Я от такой жизни уже на щепку стал похож, а ты всё Бадюг да Бадюг, — огрызнулся большой специалист по плетению верёвок.

— Но был на Горыныча сверху наложен один обет, — продолжал Темняк. — Или, если хотите, обязательство. Дескать, людей ты себе кушай на здоровье, но и справедливость блюди. Если сожрал кого, то некоторое время исполняй его обязанности, пока другой мастер по этой части не объявится. Проглотил, допустим, сапожника — и сиди теперь на его месте — тачай обувь для всей округи. Лишил жизни рыбака — иди на речку и хоть крылья свои в воду засовывай, но чтоб к вечеру с уловом домой явился. Однажды Горыныч по недомыслию слопал девку. Молодую, дебелую, сладкую. Поимел, так сказать, удовольствие. А девка-то эта на поверку оказалась блудницей. И пришлось бедному Горынычу исполнять все её постыдные обязанности, пока по соседству другая потаскушка не подросла.

— А как, прости за любопытство, мужики этого змея использовали, если у него даже ног не имелось? — поинтересовался Тюха, слушавший Темняка внимательней всех. — Промежь крыльев, что ли?

— Уж если он на какой-то срок сапожником становился, то блудное дело тем более мог справлять, — пояснил Темняк. — Наверное, облик соответствующий принимал или как-то иначе кавалеров подманивал. Ведь на змея, даже крылатого, не всякий мужик польстится… Впрочем, это всего лишь сказка и искать в ней правдоподобия не следует… Понятное дело, постоянные перемены рода занятий Горынычу со временем изрядно надоели. Дай, думает, сожру какого-нибудь царя — а царь, для вашего сведения, это самый главный человек над целой страной — и получу тем самым Двойную выгоду. Буду страной править, что уже само по себе прибыльно и приятно, а заодно переем всех бездельников, которые вокруг царского трона увиваются. Ведь за них какой ответ? Да никакого! Тот сидел сложа руки и тешил себя всякими приятностями — и тебе то же самое предстоит. Занятие необременительное. Сказано — сделано. Подстерег он царя, когда тот в нужник направлялся, и слопал в один присест. Человек до нужника всегда вкуснее, чем после. Он тогда вроде как лепёшка с начинкой. В тот же день Горыныч вселился в царские палаты. Хоть и не по праву, но по обязанности.

— Куда он вселился? — переспросил Тюха.

— В нору, где царям положено жить. В очень даже роскошную и светлую нору. Так и начал править. Работенка не пыльная. С утра столько-то человек казнишь, к вечеру примерно столько же помилуешь, а в промежутке — пей, гуляй и веселись. Иногда ещё какой-нибудь указ подмахнуть надо, так это он шутя делал. Куснёт кого-то из придворных, а потом своё окровавленное жало к указу прикладывает — и готово! Если со стороны посмотреть, всё у змея сладилось, как ему и мечталось. Только человечинки всё равно хочется. Зыркнет, бывало, по сторонам — аж невмоготу становится. Народ-то всё вокруг лощеный, кормленый, телеса так и трясутся. Одна лишь незадача — как среди них бездельников выявить. Сначала он на собственных жён глаз положил. Очень уж они смачно выглядели. Да вовремя опомнился. Если жену сожрать, то потом придётся ейные обязанности исполнять. Хотя бы основные. То есть самого себя услаждать в самой изощренной форме. А это будет похлеще, чем блудницу подменять. Кроме того, срам несмываемый на всё семейство. Он ведь не каракатица позорная, которая сама себя трахает, а почтенный змей. Пришлось, значит, про жен забыть. Беда невелика — иной публики вокруг предостаточно. Стал Горыныч к министрам присматриваться. Но тех лучше вообще не трогать — воруют денно и нощно. Туда же и воинские командиры. Мало что воруют, так ещё взяли моду солдат по мордасам бить. Кроме того, война намечается… Придворные ниже рангом в интригах погрязли. Стража ежедневно марширует, а хмельное употребляет так, что ни один змеиный организм с этим ядом не справится. О прислуге речи быть не может, поскольку доля у тех и без того незавидная. Тупик, значит! Ходит Горыныч, пригорюнившись, по царским палатам и во все углы заглядывает. Жертву себе присматривает. Глядь, однажды — сидит в маленькой каморке старик почтенного вида и молчит, в стену уставившись. Ничего себе старик, пухленький. Стал Горыныч справки наводить, что и как. Кто это, дескать, здесь дурью изо дня в день мается? Отвечают верные слуги, что это мудрец, ещё при папаше прежнего царя в палаты взятый. С тех пор и думает, а больше никаких дел. Жрёт, конечно, выпивает понемногу и даже иногда девку к себе требует. Это известие Горынычу понравилось. Добыча сама в руки идёт. Медлить с трапезой он не стал. Проглотил старика, вместе с бороденкой и всеми мыслями, которые он успел к тому времени надумать. Но вскоре сделалось Горынычу как-то не по себе. Слабость, головокружение, бессонница, жизнь не мила, аппетит пропал. Сначала даже отравление подозревали. Дескать, несвежий мудрец попался. Лежалый. Но потом разобрались. Оказывается, старик не просто так сидел, а важную думу думал. Даже не государственного, а всемирного значения. И надо же, какая оказия вышла! Теперь, значит, предстоит Горынычу это дело до конца довести. Согласно высшей воле. Жаловаться некому — сам виноват. Хочешь не хочешь, а мозгами пораскинь. Посидел змей в раздумье денька три да и помер от умственного истощения. Вот и выходит, что головой работать потруднее, чем, скажем, руками или тем самым местом, которым блудницы свой хлеб зарабатывают. Вы хоть поняли, куда я клоню?

— Поняли, — ответил Бадюг. — Не позавидуешь тому, кто в блудницу превратился, зато друзьям его весьма повезло.

— Власть чаще всего достается тому, кто собственных мозгов не имеет, — сообщил Свист.

— Не трогай умных людей, а иначе наживёшь крупные неприятности, — высказался Тюха.

Заключительное слово держал опять же Темняк.

— Точнее всего смысл моего рассказа уловил Тюха, — сказал он. — Сила человека в уме, и если правильно им воспользоваться, можно одолеть и любого зверя, и любую птицу, и даже, наверное, ваших Хозяев. Главное — сохранять спокойствие и рассудительность. Самые острые клыки и самые длинные когти ничто по сравнению с этим, — он постучал косточками пальцев по голове сидевшего рядом Бадюга.

— Ты так уверен в этом? — Свист искоса глянул на Темняка.

— Как и в том, что я сейчас разговариваю с тобой.

— Признаюсь, ты мне чем-то напоминаешь Мулю из вчерашнего рассказа. И даже не своими фокусами, а умением забалтывать людей.

— Но я ведь, согласись, прав!

— Завтра мы это узнаем…

Ночь прошла удивительно спокойно, а ранним утречком Темняк послал на разведку Бадюга — раненого Тюху тревожить не хотелось.

Тот вернулся довольно быстро, причём вид имел такой, словно где-то успел хлебнуть лишку. На то, чтобы собраться со словами, ему потребовалось больше времени, чем на весь свой недавний подвиг. Зато уж слова эти были как на подбор.

— Вот и вся недолга. Конец нам. Крышка. Гроб. Пиши пропало.

— Ты не причитай, — прервал его Темняк. — Толком рассказывай.

— Да что рассказывать… За ближайшей к нам стеной, — прежде чем указать нужное направление, он трижды менял его, — свирепствуют какие-то твари. Громадные. Пузатые. С длиннейшей шеей. Со страшной мордой.

Для большей убедительности Бадюг почему-то указал на свою физиономию, изрядно пострадавшую за последние дни.

— Сколько их? — уточнил Темняк.

— Двух видел.

— Хвосты есть?

— Преогромнейшие!

— А лапы какие?

— Преогромнейшие! — повторил Бадюг, но тут же поправился. — Хотя если брать в сравнении с остальным телом, то, конечно, коротенькие.

— Масть какая?

— Любая! — выпалил он.

— Как это?

— Вскочит на стену, серым становится. Спрыгнет обратно, через пару мгновений от мусора не отличишь.

— Понятно, — сказал Темняк. — Это у них от переживаний… Буди остальных, а я пока сам схожу гляну. Там они, говоришь?

— Ага… Нет! — Он опять стал тыкать руками во все стороны. — А, впрочем, верно. Там… Голова, понимать, кругом идёт…

Вернулся Темняк без тени тревоги на лице, чего никак нельзя было сказать об остальных боешниках, уже окончательно распрощавшихся со сном.

— Забавные твари. И, похоже, очень голодные, — сообщил он бодрым тоном. — Но за рекой такие не водятся, это точно.

— Поэтому ты такой довольный?

— Конечно! Теперь я знай, что Хозяевам известен какой-то путь в обход гор, к жарким заболоченным лесам. Покинув Острог, надо пробираться в ту сторону… Кроме того, я получил представление о наших будущих противниках. Эти прелюбопытнейшие твари состоят в дальнем родстве с ящерами. То есть любят тепло, влагу, а соображают ещё похуже птиц. Здесь для них всё чужое. Вот они и бесятся.

— Ты хочешь сказать, что у нас всё хорошо? — с надеждой спросил Тюха.

— Почти. Если не принимать во внимание, что подобные ящеры весьма свирепы, очень упорны и в норах от них не спрячешься… А сейчас за работу! Если успеем закончить всё, задуманное мной, до начала схватки, считайте, что победа обеспечена.

Первым делом Темняк приказал собрать все имеющиеся в наличии щиты, как целые, так и ломаные. Такого добра набралось с дюжину, что, похоже, не очень-то устраивало скрупулёзного командира.

После этого он велел Тюхе и Свисту наточить у каждого щита по одному углу, да так, чтобы обеими сходящимися кромками можно было бриться. (И кому, спрашивается, вдруг понадобились бритвы размером с хорошую столешницу!) Сам Темняк совместно с Бадюгом, теперь по праву считавшимся самым трудоспособным членом стаи, занялись земляными, а вернее сказать, мусорными работами — что-то рыли, что-то разравнивали, что-то трамбовали.

Затем усилия обеих групп объединились, и поперёк улицы возникло заграждение из двух рядов острейших треугольных лезвий, выступавших из мусора примерно на две пяди. Лезвия были расположены в шахматном порядке, словно рассада клубники на хорошо ухоженной грядке, и направлены режущей кромкой встречь движению вероятного противника.

Правда, слева и справа от заграждений оставались довольно широкие свободные проходы, но прикрыть их было уже нечем — щитов не хватило.

Тюха, разгадавший замысел командира раньше других, сказал:

— Первому ящеру мы кишки обязательно выпустим. Второму — как повезет. Но если их окажется больше, нам только и останется, что мечтать о птичьих крыльях.

— Да от них никакие крылья не спасут! — воскликнул Бадюг, успевший спозаранку узреть то, что остальным боешникам ещё только предстояло оценить. — Ящеры лазят по стенам не хуже самого Смотрителя. От них здесь никуда не скроешься.

Неподобающие разговоры решительно пресёк Темняк, смазывавший разящие лезвия «вечной росой».

— Ещё ни одна битва не было выиграна за счёт того, что враги застряли в заграждениях, — авторитетно заявил он. — Но это лишает их подвижности и превращает в удобную мишень. Всё остальное будет зависеть от нашей расторопности и предприимчивости… А что касается численности ящеров, могу сказать: стадами они не живут и держатся преимущественно парами. Соперников на дух не переносят и тут же изгоняют. Или убивают.

На этот-раз сигнальный хлопок заставил всех непроизвольно вздрогнуть — ну совсем как первый удар молотка по гробовой крышке.

Ящеры пока не появлялись — наверное, ещё не уяснили себе, что узкая мрачная щель, ставшая для них ловушкой, слегка удлинилась. Вследствие холода и сумрака, царивших здесь, эти теплолюбивые создания теряли свою жизненную активность, а для того чтобы сохранить её, имелся только один способ — жрать, жрать и ещё раз жрать.

Так что вдоль по Бойлу их погнало не любопытство, а голод. Правда, добычу, маячившую впереди, нельзя было назвать чересчур обильной — всего лишь кучка обезьян, причём не самых крупных. Но в этой чужой и неприветливой стране привередничать не приходилось.

Двигались ящеры предельно осторожно и почти бесшумно. Природа обделила их голосовыми связками, а мягкий мусор скрадывал поступь толстых коротеньких лап.

С безопасного расстояния их можно было принять за парочку слонов, бредущих по брюхо в густо замусоренной воде. Даже длинные шеи, снабжённые непропорционально маленькими, но зубастыми головками, чем-то напоминали слоновьи хоботы.

Общее благоприятное впечатление портили лишь толстые и длинные хвосты, время от времени задиравшиеся вверх, как у гадящих котов. Впрочем, хвосты — беда всеобщая. Крыс они выдают, лисиц губят, а павлинов обрекают на неволю.

Пока что ящеры имели защитный окрас — в тон окружающему пейзажу — но в самом ближайшем будущем бурные эмоции могли придать их шкурам любую, даже самую фантастическую расцветку.

— Ну и громадины! — растерянно произнёс Тюха.

— Так сколько их всего? — допытывался Свист, которому едва-едва затянувшаяся рана не позволяла ни подпрыгнуть, ни стать на цыпочки. — Двое или больше?

— Пока двое, — сообщил Бадюг. — Меньший впереди, а больший чуть позади держится.

— Ужас, честное слово!

— Надо бы расшевелить их, — предложил Темняк и первым швырнул в приближающихся ящеров увесистый кусок «хозяйской слезы». — А иначе они своё пузо даже не поцарапают.

Встретив неожиданный отпор, ящеры сразу приобрели ярко-красный цвет, долженствовавший напугать врагов, и со всей возможной для себя прытью устремились в атаку. Люди отступали, но не очень быстро, дабы ящеры, мчавшиеся на них, никоим образом не могли миновать коварные заграждения.

Первым на лезвия наскочил ящер, отличавшийся от своего напарника некоторой поджаростью — относительной, конечно. Звук, раздавшийся при этом, как и следовало ожидать, будил неприятные ассоциации с кесаревым сечением, харакири, резекцией желудка, прозекторской и скотобойней. Короче говоря, омерзительный получился звук, недостойный утонченного слуха.

Шкура передового ящера мгновенно поблекла, что означало резкую смену настроения, и он сразу утратил былое проворство. На свою беду (и на счастье боешников), другой ящер не придал никакого значения этим вполне отчетливым знамениям и продолжал энергично протискиваться в узкую щель, образовавшуюся между отвесной стеной и боком замершего на месте напарника.

Лезвий хватило и на этого ящера, тем более что его брюхо имело прямо-таки невероятные размеры — не брюхо, а какой-то аэростат воздушного заграждения. Однако, в отличие от сравнительно поджарого ящера, наглухо застрявшего на лезвиях, толстяк покрылся радужными пятнами и попытался отступить, что в общем-то лишь усугубляло его печальную участь.

Спустя четверть часа схватку можно было считать законченной, причём боешникам не пришлось даже пальцем о палец ударить. Их участие в боевых действиях ограничилось в основном крепкими выражениями да несколькими небрежно брошенными камнями.

Первый ящер уже издох, и вокруг него образовалось целое озеро крови, смешанной с содержимым кишечника. Второй всё ещё подавал признаки жизни и даже потихоньку отползал назад, тоже оставляя кровавый след, хотя и не такой обильный.

— Интересно, он боль ощущает? — поинтересовался Свист.

— Наверное… Боль, говорят, даже клопы ощущают, — сказал Тюха. — Смотри, как он в цвете меняется. Ещё недавно желтым был, а теперь бурый, как грязь.

— Да, сегодня Смотрителю придётся потрудиться… Такую гору мяса сразу не спалишь!

— Как же, пожалей его! Зато он тебя потом не пожалеет.

Темняк, не принимавший в разговоре никакого участия и только внимательно посматривающий по сторонам, вдруг произнёс:

— А что это там такое из ящера вываливается? Никак не разберу…

— Потроха, наверное, — ответили ему.

— Да не похоже что-то. Потроха не должны шевелиться. Пойду-ка гляну.

На сей раз никто не посмел возразить ему, даже шуткой. Командир вновь доказал, что всё здесь — и победы, и жизнь, и надежда — держится только на нём одном.

Сторонясь кровавого следа, Темняк догнал издыхающего ящера и, присев, стал рассматривать что-то, находящееся среди мусора. Когда вверху зашуршало — любой побывавший на Бойле мог бы смело заявить, что он слышал поступь ангела смерти, — Темняк воровато сунул находку за пазуху и, не оглядываясь, поспешил обратно.

Когда он вновь влился в ряды стаи, толстого ящера уже не существовало. Смотрителю, похоже, всё было нипочем — и ничтожная мошка, и огромный слон. На каждую из жертв он тратил одинаковое количество времени, и от всех подряд оставалась ничтожная кучка пепла.

Не дожидаясь, пока Смотритель покончит со вторым ящером, стая поспешно покинула участок, на котором ей пришлось отбыть сразу два таких нелегких срока. Это место, обильно политое кровью и буквально излучавшее флюиды страха, успело опостылеть всем, даже Темняку, познавшему здесь славу.

Когда они пересекли черту, вдоль которой в самое ближайшее время должна была возникнуть разделительная стена, Темняк распахнул куртку, и все увидели, что он прижимает к груди крошечного серого ящера, похожего на мышонка с чересчур толстым хвостиком.

— Сирота, — с грустью сказал он. — Там их ещё много было, да разве всех спасёшь.

Новорожденный ящер, как бы догадавшись, что речь идёт именно о нём, закивал своей головенкой, сидевшей на шее-стебельке, словно цветочная завязь.

— Хоть бы посинел от радости, что живым остался, — сказал Тюха.

— От радости его сородичи, как ни странно, чернеют, — пояснил Темняк. — Но прежде чем этому научиться, придётся семь шкур сменить.

— Чем ты его кормить собираешься?

— Какое-то время он продержится на своих внутренних запасах, а там посмотрим. А вообще-то, если судить по зубам, это всеядные создания.

— Разве у него уже и зубы есть?

— Я не его зубы имею в виду, а мамкины.

— Которых нам сегодня удалось счастливо избежать, — заметил Свист.

Стая ещё не успела обосноваться на новом месте и обзавестись оружием, как Темняк потребовал всеобщего внимания, заранее предупредив присутствующих, что ничего более важного, чем сейчас, им на Бойле слышать ещё не приходилось. Ясное дело, что все сразу навострили уши.

— Мы выиграли уже немало схваток, — начал он. — Но до конца цикла, даже первого, ещё далеко. У меня создалось впечатление, что кто-то наверху чересчур пристрастен к нашей стае. Да вы и сами должны чувствовать это, особенно в последние дни. Думаю, что попытки окончательно погубить нас будут продолжаться и не сегодня завтра мы встретимся с противником, которого уже не сможем одолеть, несмотря на все мои ухищрения и ваше мужество. Конечно, мне хотелось бы ошибиться, но боюсь, что это неоспоримый факт. Ты согласен со мной, Тюха?

— Даже не знаю… У моей прежней стаи были разные схватки — и тяжёлые, и сравнительно легкие. Причём они обычно чередовались. А наши враги с каждым разом всё сильнее и сильнее. Даже боюсь подумать, что ожидает нас впереди.

— Никогда прежде я не запугивал вас, а, наоборот, тешил надеждой, пусть даже призрачной, — продолжал Темняк. — Но сейчас пришло время посмотреть правде в глаза. Боюсь, что наши возможности к сопротивлению исчерпаны.

— Это надо понимать как приговор? — прервал его Свист.

— Ни в коей мере. Гибель чего-то одного нередко связана с рождением другого. — Темняк вновь продемонстрировал маленького ящера, пригревшегося у него за пазухой. — Сейчас мы присутствуем при рождении новой надежды, уж простите за высокопарные слова. С самого первого дня своего пребывания здесь я замыслил побег и всё это время только тем и занимался, что строил его планы. Могу без ложной скромности сказать, что количество таких планов уже перевалило за дюжину. Однако после серьезных размышлений я выбрал один — самый простой, но в то же время обещающий наибольшие шансы на успех.

— И каковы же они, если не секрет? — осведомился Свист, ещё не до конца уверовавший в то, что Темняк говорит на полном серьёзе.

— У меня одного — пять из десяти. У всей стаи — Два из десяти. Но это, конечно, примерно.

— Разве бежать в одиночку легче?

— Полагаю, что да.

— Тогда беги один. Мы тебе мешать не будем.

— Это невозможно по причинам, которые я даже не собираюсь здесь обсуждать. Сам я сбегу в любом случае. Вы можете сопровождать меня. А можете и остаться. Неволить я никого не собираюсь. Каждый сам сделает свой выбор. Побег назначен на эту ночь. Если хотите, присоединяйтесь.

— Нам-то, допустим, всё равно, — сказал Свист. — У тех, кто попал на Бойло, с самого начала нет почти никаких шансов. Но ведь у Тюхи кое-какие упования появились. Ему-то каково?

— Обо мне не беспокойтесь, — произнёс Тюха тоном, в котором не было и тени так свойственных ему колебаний. — Своей жизнью я уже давно обязан командиру. Кстати, как и все вы. Поэтому я без всяких сомнений пойду туда, куда он позовёт.

— Хватит пустословить! — Перед тем как заявить это, Бадюг старательно откашлялся. — Вместе от врагов отбивались, вместе и в побег пойдём. А придётся, и помирать будем вместе. Тут уж ничего не поделаешь.

— Благодарю за то, что вы приняли моё предложение почти без возражений, — сказал Темняк. — Признаться, я этого даже не ожидал. Думал, что придётся уговаривать вас до самой ночи.

— Нас уговорил не ты, а ящеры, — в тон ему ответил Свист. — Да ещё вчерашние птицы. Если зло способно одолеть только другое зло, то и страх отступит перед другим страхом. А если точнее — страх воображаемый перед страхом пережитым.

— Да брось ты! — Бадюг, как водится, придерживался совершенно противоположной точки зрения. — Страх — как квас. Если упился им однажды сверх всякой меры, то назавтра тебя уже ничего не берёт. Хоть горшками пей. Чего мне теперь, спрашивается, бояться, если я сегодня видел своё отражение в глазищах этого ящера? Соседского мужика, который на меня со спиралькой идёт? Или гнусного призрака, бегающего, словно голодный клоп, по стенам?

— Давайте оставим споры хотя бы на один день, — попросил Темняк. — Пора готовиться к побегу. Напоминаю, это случится ночью и нам придётся действовать в кромешной темноте столь же уверенно, как и на свету. Без предварительных учений этого не достигнешь.

— Значит, назидательных рассказов сегодня не будет? — огорчился Бадюг. — Мне вчерашний, про крылатого змея, весьма понравился. Особенно как он блудницу подменял.

— С рассказами придётся повременить. Зато мы сами совершим такое, о чём в Остроге, надеюсь, когда-нибудь станут рассказывать легенды.

Глубокой ночью все они стояли прямо перед разделительной стеной и внимательно прислушивались к тому, что творилось далеко вверху, в неведомых обиталищах, доступных одним лишь всесильным Хозяевам.

Стая заранее построилась в маленькое, но плотное каре, и каждый боешник держал по два щита — одним прикрывал голову, другим — бок. Получился домик, составленный из восьми щитов, но открытый спереди и сзади — рук, к сожалению, не хватало.

Тюха, правда, предложил навесить на каждого ещё по одному щиту — кому на спину, кому на грудь — но это сочли излишеством. Дескать, мелкий мусор, даже упавший с большой высоты, сильно не поранит, а от огромной глыбы «хозяйской слезы» щиты всё равно не спасут — хоть пять их будет, хоть десять.

— Так ты говоришь, что во время сброса мусора стены исчезают, — для Свиста, как и для остальных боешников, это был сейчас самый актуальный вопрос.

— Не говорю, а утверждаю, — ответил Темняк, стоявший в первом ряду. — Однажды ночью, когда вы все спали, я уже подходил к стене и дождался-таки момента сброса. До сих пор шишки на голове побаливают… Да ты сам посуди — стена хоть и добротная, но свой предел прочности тоже имеет. Каково ей каждую ночь выдерживать такую бомбежку. А кроме того, утром это хорошо заметно по мусору. Если бы стена оставалась на месте, он ложился бы совсем иначе… Вспомни, крышу вчера убрали прямо на наших глазах. Только не знаю, кто это сделал, сами Хозяева или Смотритель.

— Меня такое положение, признаться, настораживает, — сообщил Тюха. — Если те, кто занимается сбросом мусора, преспокойно убирают стены, значит, они уверены, что по Бойлу в это время наобум не пройдешь.

— Да никто этим специально не занимается, — возразил Темняк. — Мусоросброс действует сам собой, без вмешательства Хозяев. Как однажды заведённая пружина… А насчёт того, что по Бойлу в это время не пройти, вопрос спорный. Я ведь однажды уже прошел, пусть и всего полсотни шагов. Прошел и жив остался. Просто надо держаться самой середины улицы и ни в коем случае не приближаться к стенам.

— Попробуй отыщи эту середину в такой темноте! — посетовал Бадюг.

— А на что тебе уши даны? Сальные истории слушать? Если от глаз помощи нет, придётся уши навострить, — сказал Темняк. — Ничего другого предложить не могу… Кажись, грохнуло где-то!

— И мне так показалось, — подтвердил Тюха. Боешники невольно втянули головы в плечи, как это всегда делают люди, ожидающие от небес какой-либо подлянки, а Темняк на всякий случай ткнул щитом перед собой — проверил, на месте ли стена.

Над головой загромыхало, словно расшалившиеся мальчишки устроили на жестяной крыше игру в салочки, и в этот же момент щит, которым Темняк продолжал тыкать в стену, провалился в пустоту.

— Вперёд! — приказал он. — Держитесь плотнее друг к другу. Хоть зубами, но держитесь. И, ради всего святого, не разнимайте щитов.

Вверху уже не ржавая жесть грохотала, а грозно рычала лавина, понемногу трогающаяся с насиженного места. Рычание это всё крепло и нарастало, пока вдруг не взорвалось бомбой — бомбой, не давшей и проблеска света, но обрушившей вниз град смертоносных осколков.

По щитам наперебой застучала, зазвенела, захлюпала, забарабанила всякая дрянь. Можно было представить себе, что творится сейчас непосредственно над стенами, если здесь даже нос нельзя было высунуть из-за щитов.

Боешники бежали вперёд, словно арестанты сквозь строй палачей, не жалевших для них ничего — ни шомполов, ни розог, ни ушатов со всякой мерзостью (да и переполненные параши, похоже, частенько шли в ход). То один, то другой боешник вскрикивал, получив удар в незащищенную часть тела. Короче, это был ад, сущий ад, хотя большинству обитателей Острога он представлялся совсем иначе — как огромная яма, наполненная гигантскими клопами и блохами.

Трудно сказать, сколько времени бушевала эта мусорная буря — всего одну минуту или целые четверть часа, но всему есть свой срок, и грохот, сотрясавший Бойло, затих столь же внезапно, как и пробудился.

Стая на полном ходу врезалась в стену, возникшую как бы из ничего. (Эх, знать бы, сколько таких стен осталось позади.) Лязгнули щиты, столкнувшись между собой.

— Всё, приехали, — сказал Темняк. — Перерыв. Аж до завтрашней ночи.

Они на ощупь отыскали нору, расположенную поблизости от разделительной стены, а кроме того, снабженную колодцем, который угадывался по специфическому запаху сырости, и, забившись внутрь, завалили за собой вход. Сейчас они находились на чужой территории, временные обитатели которой представляли для стаи не меньшую опасность, чем сам Смотритель.

— Как ты полагаешь, сколько участков мы успели преодолеть? — первым делом поинтересовался Тюха.

— Кто его знает. Два, а может, и все три, — чувствовалось, что эта тема не очень-то волнует Темняка. — Сначала я пробовал считать шаги, но потом сбился.

— Два… — опечалился Тюха. — А я думал больше.

— Сколько же ночей понадобится нам, чтобы вырваться на свободу?

— Это, как говорится, задача со многими неизвестными. Но если предположить, что Бойло не длиннее любой другой улицы Острога, то на нём может уместиться двадцать-тридцать отдельных участков. Пусть мы начали свой поход примерно с середины Бойла. Тогда на все дела уйдет ночей пять-семь. Если, конечно, никто из нас не споткнется и не сломает ногу. Тьфу-тьфу-тьфу…

— Семь ночей… — повторил Тюха разочарованно. — Да ещё семь дней. С ума можно сойти.

— Зато уж отоспимся вдоволь.

— А есть что будем? — буркнул Бадюг. — Запасов, которых мы взяли с собой, хватит от силы на пару дней.

— Тоже мне проблема! Кому-то придётся спозаранку, пока все спят, выбраться наружу и пополнить запасы.

— Люди-то, может, и спят. А вот что в это время Смотритель поделывает, неизвестно.

— Смотрителя бояться — на улицу не соваться, — пошутил Темняк. — Это я к тому, что риск остаётся неотъемлемой частью нашей жизни. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Да уж… — было слышно, как Тюха сопит и ворочается с боку на бок. — Представляю, какая сумятица поднимется по всему Бойлу, когда Смотритель хватится пропажи. Командир, ты уверен, что он нас не разыщет?

— Думаю, это станет ясно где-то к середине нынешнего дня. Или даже раньше. Но ты особо не отчаивайся. А то всё ёрзаешь да ёрзаешь, как заживо похороненный в гробу. Найдется управа и на Смотрителя.

— Я совсем не от предчувствий ёрзаю. Что-то блохи совсем заели. Даже и не знаю, с чего бы это они так разошлись.

— Наверное, от радости. Чуют, что скоро на волю вместе с тобой вырвутся… А если серьезно, я твоей беде могу помочь. Если не боишься щекотки, запускай моего ящера себе под одежду. Обещаю, что к утру все насекомые исчезнут.

— Неужели он их распугает?

— Да нет, просто сожрёт. Ещё и дня не прошло, как он у меня за пазухой сидит, а под рубашкой уже ни одной блохи не осталось. Так их и хрумкает.

— Если он и до клопов такой охочий, то это не зверь, а целое богатство, — обрадовался Бадюг. — Он и себя, и своего хозяина прокормит. Норы от клопов очищать — самое выгодное дело в Остроге.

— Ну-ну, — проронил Свист. — Пристрастите его к клопам, а к человечинке он и сам пристрастится.

— Не беспокойся, когда он подрастет, нас в Остроге уже не будет, — пообещал Темняк.

Они отчётливо слышали и сигнал побудки, и хлопок, возвещавший о скором начале побоища, и душераздирающие звуки, сопутствовавшие всякому открытому смертоубийству, и ликующие крики победителей. Вне всякого сомнения, поблизости от них побывал и Смотритель, без вмешательства которого ни одна схватка на Бойле не считалась завершенной.

Так уж случилось, что на время лишившись свободы действий, они вынуждены были сейчас с тревогой прислушиваться к любому шороху, доносившемуся снаружи.

Однако к середине дня на Бойле наступило затишье. Можно было есть, но кусок не лез в горло. Можно было спать, но сон не шёл. Можно было судачить, но язык не поворачивался. Они дожидались прихода ночи с тем же душевным содроганием, с каким раньше дожидались прихода дня. Путешествие под мусорным градом и помойным ливнем было не менее опасным, чем схватка с врагами.

На сей раз заранее условились, что Темняк поведёт стаю чуть быстрее, чем прежде — кое-какой опыт ночных прогулок уже имелся, — а Тюха будет считать шаги. Цель, прежде почти недостижимая, уже брезжила где-то вдали, и достичь её хотелось как можно раньше.

Второй ночной рывок мало чем отличался от первого, хотя, конечно, были и свои нюансы — низвергавшийся сверху мусор содержал не только твёрдые фракции, заставлявшие греметь щиты, но и густую жижу, липнувшую ко всему подряд и оставлявшую на коже нестерпимый зуд. Тюха называл её «хозяйской почесухой».

Кое-как добравшись до очередной норы и обсудив итоги хлопотливой ночи, пришли к неутешительному выводу — имея при себе щиты, а не крылья, за один прием можно было преодолеть максимум два участка. Таким образом пребывание на Бойле грозило затянуться (вот он, пресловутый закон подлости!).

Зато всех радовал сиротка-ящер, которого Темняк назвал странным именем Годзя (уменьшительное от Годзиллы). Слопав всех насекомых, паразитировавших на Тюхе, он освободил от этой напасти и Бадюга. На очереди оставался лишь один Свист, ещё не решивший окончательно, стоит ли по собственной воле лишаться того, что, вполне возможно, ниспослано свыше.

Третья ночная вылазка прошла по уже испытанной схеме — сначала долгое ожидание у стены, а потом отчаянный бег сквозь обвалы, лавины, камнепады, зыбучие потоки и сыпучие оползни, сквозь мрак, мрак, мрак.

Снова Бойло продемонстрировал свой опасный норов — рядом со стаей упало нечто столь огромное, что все окрестности дрогнули. Случилась и маленькая бела — Бадюг обронил один из своих щитов.

За это он потом получил гневную отповедь от Темняка — стая без щита, что красотка без зуба, — и клятвенно пообещал утречком отыскать среди мусора новый.

Однако утром его благим намерениям помешал богатырский сон, и Бадюг удосужился сунуться на улицу только во второй половине дня, когда все обязательные мероприятия на Бойле уже должны были завершиться.

Но закон подлости словно следом за ними ходил — недаром Тюха предупреждал всех, что сегодня его снедает тяжелое предчувствие. После отлучки Бадюга не прошло и четверти часа, как снаружи раздалась горячая перебранка, грозящая вот-вот перейти в серьёзный конфликт. Похоже, что Бадюга застукали за каким-то неблаговидным делом.

Надо было срочно выручать неудачника — хоть прохвост, но свой — и стая в полном составе высыпала наружу. Для вящей убедительности каждый прихватил с собой оружие.

Свет, от которого наши любители ночных прогулок уже успели отвыкнуть, предательски резанул по глазам, но сквозь набежавшие слезы они сразу узрели пятёрку чужих боешников — скорее всего, новичков, вовсю наседавших на Бадюга. Тот, правда, держался молодцом и отбрехивался как мог.

Оппоненты обвиняли его сразу во всех смертных грехах, а главное — в воровстве, чего, впрочем, не отрицал и сам Бадюг. Но дальше позиции сторон диаметрально расходились. Если пострадавшие утверждали, что из их жилой норы были самым циничным образом похищены все пригодные для боя щиты, то ответчик с пеной у рта доказывал, что щиты в момент совершения преступления находились снаружи и вполне могли сойти за бесхозное имущество. «Сторож возле них не стоял» — таков был главный и единственный довод Бадюга.

Положение усугублялось ещё и тем, что чужая стая состояла из крайне вспыльчивой и далеко не безгрешной публики — Гробов, Печек и Ножиков. Сами с младых ногтей нечистые на руку, они весьма ревниво относились к аналогичным слабостям других. (Впрочем, тут они не были оригинальными. Как ни странно, но в повседневной жизни пьяницы частенько презирают пьяниц, шлюхи недолюбливают шлюх, а дураки терпеть не могут друг друга.)

— Потише, ребята! — попросил Темняк, всячески демонстрируя свои добрые намерения. — Пошумели — и хватит. Сейчас во всём разберёмся. Криком делу не поможешь, зато грыжу наживёшь.

— Да что тут разбираться! — чужаки были настроены весьма воинственно. — Кто вы вообще такие? Откуда здесь взялись? Это наш участок! Мы его своей кровью завоевали! И не надо на нас нахрапом переть! Можно и нарваться!

Ещё неизвестно, чем бы это всё обернулось, начни Темняк качать права и бряцать оружием, но он лишь дружески улыбался да приветливо помахивал рукой. Едва только шум стал понемногу стихать — глотка не шмонька, отдыха требует — как командир заговорил снова:

— Ребята, клянусь, что мы не имели никаких видов на этот участок, а уж тем более претензий к вам. Здесь мы оказались совершенно случайно. Говоря откровенно, мы находимся сейчас в бегах и ищем самый удобный путь, чтобы покинуть Бойло. Едва только стемнеет, тут и духа нашего не будет.

— Врёшь! — отвечали ему. — Не верим тебе! Не было ещё такого случая, чтобы кто-то из Бойла сбежал! Вы, наверное, самозванцы! Недаром морды чёрным намазали, клоповье племя!

— Спокойно, спокойно… Мы одержали на Бойле немало побед, в том числе и над чудовищами, — в доказательство своих слов Темняк продемонстрировал всем Годзю, заметно отъевшегося на обильной блошиной диете. — Однако после здравых рассуждений мы решили не искушать судьбу и сбежали. Так уж получилось, что сегодня нам срочно понадобился щит. Уж простите нашего приятеля, ненароком покусившегося на вашу собственность. Он слегка подслеповатый и нередко путает чужое со своим. Кому не знаком этот маленький грешок? А взамен за щит, причём один-единственный, мы отдадим вам «кишкоправ» — оружие весьма надежное и действенное. Надеюсь, что нам он уже не пригодится.

Напряжение несколько спало. Во-первых, доводы Темняка звучали довольно убедительно, а во-вторых, связываться с закаленными ветеранами, кроме всего прочего, вооруженными ещё и смертоносным «кишкоправом», как-то не хотелось. Да и чего ради связываться — Смотритель это случайное побоище вряд ли оценит и в число зачётных побед ни в коем разе не занесёт.

— «Кишкоправ», говоришь, — чужаки задумались. — В обмен на щит… А что — годится! Берем… Дома-то когда собираетесь быть?

— Как получится. Но не позднее, чем через пять дней, — ответил Темняк. — Может, привет кому передать?

— Да ладно, зачем родне лишний раз душу бередить. Нас там, наверное, уже и забыть успели. Пусть живут себе.

— Так отдаёте, значит, щит? — Темняк спешил воспользоваться удобным моментом.

— Бери. Только с «кишкоправом» не обмани.

— Как можно! Тюха, отдай им «кишкоправ».

Когда взаимовыгодный обмен состоялся и стена недоверия окончательно рухнула, обе стаи смешались и стали вспоминать общих знакомых, как погибших на Бойле, так и оставшихся за его пределами. По рукам пошёл Годзя, вызывавший всеобщий восторг. Дабы окончательно расставить все точки над «i», Темняк произнёс краткую прочувствованную речь:

— Ребята, я не зову вас с собой, и на это есть свои причины. В побег нельзя пойти просто так, за компанию. Эту мысль сначала нужно выстрадать, выносить в себе, сжиться с ней. Она должна на время стать вашей маниакальной идеей. Да и трудно рассчитывать на успех столь массового побега. Этим мы только погубим и себя, и вас. Очень хочу, чтобы вы меня правильно поняли.

— Да ладно, что тут объяснять! — Темняка дружески хлопали по плечам. — Мы и сами в побег особо не рвёмся. Сначала посмотрим, как тут дела обстоят. Удачи вам!

Но удача, наверное, отстала от стаи Темняка ещё во время самой первой ночной вылазки. Удача — создание деликатное и привередливое. Пробиваться сквозь мусорный шквал и хлебать помои — это не по ней. Уж лучше встретиться вновь где-нибудь в более приятном местечке.

Эти сумбурные мысли возникли в голове Темняка сразу после того, как он понял — случилось самое страшное из всего, что вообще могло случиться.

Смотритель нашёл-таки их, причём не с неба свалился, а будто бы из-под земли вырос.

Добегались, значит!

Человеку очень трудно возненавидеть неодушевленный предмет, одинаково индифферентный и к добру, и к злу, но Смотритель такой сомнительной чести добился — беглые боешники при виде его аж зубами скрежетали.

Появление Смотрителя в неурочное время — событие всегда чрезвычайное, причём чрезвычайное со знаком минус. Ведь не миловать он явился, а, должно быть, казнить.

Новички с перепугу шарахнулись во все стороны. Некоторые едва не налетели на Смотрителя, но тот проворно увернулся — как видно, берёг новичков для грядущих схваток.

А расправа — по понятиям боешников неизбежная — между тем откладывалась. Смотритель пребывал как бы в оцепенении и своей сакраментальной лютости почему-то никак не проявлял.

Вполне возможно, что эта встреча поставила его перед дилеммой, почти неразрешимой для примитивного искусственного создания. Прежде в понимании Смотрителя существовали лишь две категории боешников — победители и побежденные, причём каждая категория заслуживала совершенно особого отношения к себе.

Но эти четверо никакого конкретного статуса не имели (беглецов на Бойле не существовало по определению). Уничтожать их вроде было и не за что, поощрять — тем более. Подобная неопределенность вносила разлад в машину, привыкшую действовать по четко заданной программе.

И всё же какой-то резерв самостоятельности у Смотрителя оставался, и он повёл себя по примеру сторожевой собаки, поступки которой определяются не только врожденными инстинктами, но и длиной поводка.

Боешники уже и не знали, что им делать — прощаться с жизнью или преспокойно возвращаться в нору, — когда Смотритель, совершив стремительный маневр, оказался в тылу у стаи и стал оттеснять её на середину улицы.

— Назад гонит, — буркнул Бадюг. — Опять в жернова. Урод проклятый…

— А давай не пойдём! — предложил Свист, впитавший гонор с молоком матери.

Стая замешкалась, и тогда воздух вокруг неё бесшумно полыхнул. Боешники заорали, заревели, застонали, завыли — ни дать ни взять хор новоявленных евнухов, только что подвергшихся кастрации.

— Наказывает, — прохрипел Темняк. — Порет, но не казнит… Это уже хорошо.

— Судить нас, наверное, будут, — предположил Тюха.

— Какой там суд! — возразил Свист. — Разве ты чересчур шустрых клопов судишь? То-то и оно! Если сразу не замучили, значит, на прежнее место вернут.

— Командир, а где же обещанное средство против Смотрителя? — напомнил Тюха.

— При мне, — ответил Темняк. — Повременить надо. Пусть Смотритель себя сначала во всей красе покажет.

— Ты ещё поцелуйся с ним!

— Пусть с ним Хозяева целуются. А мы завтра будем целоваться с самыми роскошными блудницами Острога.

Вскоре стая, подгоняемая беспощадным и бдительным конвоиром, достигла разделительной стены — последнего рубежа, который им удалось преодолеть на пути к свободе. Все тяготы, лишения и надежды предшествующих дней (а главное, ночей!) пошли насмарку.

Смотритель припал к невидимой, но явственно ощущаемой стене, и его медузообразное тело стало понемногу выпучиваться на ту сторону. Когда одна половина Смотрителя оказалась здесь, а другая там, он замер, как бы приглашая боешников следовать за собой.

Их вполне понятное замешательство, вызванное скорее новизной ситуации, чем строптивостью, было пресечено новым ударом боли, распространявшейся от Смотрителя, как круги по воде. Людям словно бы давали понять, что отныне их участью стало слепое беспрекословное повиновение.

Делать нечего, если провалился в дерьмо — ныряй глубже. Почти прижавшись к Смотрителю — его оболочка была холодной и скользкой, как стена самого глубокого колодца — боешники безо всяких помех перешли на соседний участок.

— Так я и думал, — сказал Темняк, сохранявший если и не хладнокровие, то по крайней мере, его видимость. — Спасибо, конечно, учтивому проводнику, но нам не по дороге.

Не замедляя шага, он извлек из своих объемистых карманов «термалки», давно гревшие, а заодно и холодившие его ноги, и стал соединять их воедино — холодное к холодному. Получилась «хозяйская кочерга», на концах которой сразу возникли язычки яркого пламени.

Оружие было как будто бы готово к применению, но в таком виде оно Темняка не устраивало. Огнемёт он хотел превратить в бомбу, даже не принимая во внимание связанный с этим риск.

Дабы осуществить свой план, Темняку пришлось приостановиться и несколько раз садануть «кочергой» по массивной глыбе «хозяйской слезы». В отместку за столь вольное поведение, он был наказан новой вспышкой боли, затронувшей и других боешников.

— Потерпите ребята, — взмолился Темняк, в кровь прокусивший свою губу. — Потерпите. Недолго осталось.

Теперь он, стараясь больше не отставать от Смотрителя, на ходу колотил «кочергой» куда ни попадя. Уяснив суть проблемы, верный Тюха подхватил оброненный кем-то щит и подставил его торец под удары командира.

Так они и шагали себе — под лязг понемногу деформирующейся «кочерги» и под зловещее шипение вышедшего из-под контроля пламени. Даже человек с совершенно атрофированным чувством самосохранения должен был невольно призадуматься — а чем в конце концов может закончиться эта веселенькая прогулка.

С трудом удерживая разгулявшуюся «кочергу.» в руках, Темняк предупредил товарищей:

— Как только я крикну: «Получай!», вы должны броситься на землю лицом вниз. По моим расчётам, всё должно закончиться благополучно, но если что — не поминайте лихом. Не ошибается только тот, кто вовремя избавляется от свидетелей своих ошибок.

— С огнем шутишь, — неодобрительно молвил Бадюг. — Помню, случай был, когда от баловства с «кочергой» сгорела целая улица.

— Вот только не надо выдумывать! — возмутился Свист. — Это вы, Верёвки и Одёжки, упившись киселём, подожгли старую Жрачку, а потом свалили всё на «кочергу», которую сами же туда и подбросили.

— Неподходящий момент выбрали вы для воспоминаний, — в каждом слове Темняка ощущалось огромное внутреннее напряжение. — Всему своё время… А вот для моей «кочерги» время, похоже, уже настало… Получай, безмозглая тварь! Это тебе за все наши унижения! И учти, не мы первые начали.

«Кочергу» он швырнул с таким расчётом, чтобы туша Смотрителя прикрыла боешников от взрыва. Однако смертоубийственный снаряд не полетел по прямой, а начал рыскать в воздухе, словно ласточка, на лету охотящаяся за мошкарой.

Головокружительные маневры «кочерги» завершились тем, что она повернула обратно и едва не пронзила Тюху, уже упавшего ничком в мусор. Это был последний привет (а точнее сказать, кукиш), посланный коварной судьбой своим недавним любимчикам.

— Тюха, спасайся! — крикнул Темняк. — Промашка вышла!

— У нас, командир, промашек не бывает! — с этими словами Тюха голой рукой схватил вот-вот готовую взорваться «кочергу» и устремился прямиком к Смотрителю, который, казалось, был обеспокоен вовсе не попыткой покушения на него, а странным поведением подопечных, вдруг возжелавших поваляться в мусоре.

Огромное полупрозрачное тело ничего собой не заслоняло, и поэтому все происходящее было видно, как сквозь стекло. Вот Тюха, подбежавший к Смотрителю вплотную, сунул ему под брюхо «кочергу», обильно извергавшую огонь и искры, вот он отступил назад, оттесняемый надвигающейся тушей, а вот уже превратился в кровавую кляксу, точно комар, попавший между схлопнувшимися ладонями.

Вслед за тем Смотритель, вобравший в себя всю силу взрыва — под ним даже не грохнуло, а только глухо чавкнуло — утратил прозрачность, словно стакан воды, в который плеснули молока.

Когда Темняк подбежал к месту происшествия, о Тюхе напоминала только кровавая каша, облепившая Смотрителя. Больше не осталось ничего — ни кусков тела, ни клочьев одежды.

Только что погиб хороший парень, вольно или невольно спасший своих товарищей, а о нём сейчас некогда было даже доброе слово сказать — другие заботы буквально держали за горло. Ну что это за жизнь!

Подпорченный Смотритель был похож на огромный целлофановый пакет, наполненный не то мутной жижей, не то столь же мутным дымом. И хотя видимых повреждений на оболочке не имелось, для исполнения своих прежних функций он уже вряд ли годился.

Сразу возникал вопрос, а почему создание, обладавшее мгновенной реакцией и молниеносной быстротой, даже не попыталось защищаться. Впрочем, ответ был слишком очевиден — защищается тот, кто подвергается нападениям. А зачем защищаться тому, кто подобную возможность даже не допускает?

Именно поэтому свирепая касатка, не имеющая природных врагов, так легко идёт в человеческие руки.

Уцелевшие боешники тем временем уже встали на ноги, и для Темняка наступил момент, не менее рискованный и сложный, чем вся эпопея со Смотрителем. Теперь, когда символ насилия, господствовавший на Бойле, был благополучно повержен, надо было принудить людей, обременённых всеми своими слабостями, пороками и суевериями, действовать вразрез с тем, что для них являлось здравым смыслом, а для самого Темняка — дремучей косностью.

Тут было мало слов. Тут не помогли бы ни угрозы, ни посулы. Тут приходилось наизнанку выворачивать душу.

— Не спрашивайте меня ни о чем, — сказал он Бадюгу и Свисту, своим последним соратникам. — Не спорьте со мной. Не возмущайтесь. Не скорбите о Тюхе. Всему этому будет свой срок. Делайте только то, что от вас сейчас требуется. Делайте то, что делаю я.

Было в его голосе, в его глазах и в его поведении что-то такое, что заставило обоих боешников смирить свой нрав и по примеру Темняка изо всех сил навалиться на огромную беспомощную тушу.

Смотритель, либо окончательно выведенный из строя, либо только парализованный, не катился, а как бы переливался внутри самого себя. Но это было всё же легче, чем толкать каменную глыбу соответствующего размера.

Прошло немало времени, прежде чем Свист решился задать вопрос:

— Зачем мы это делаем?

— Чтобы жить! — ответил Темняк с неожиданной страстью. — Чтобы выбраться на волю! Чтобы забыть страх! Нажимай!

Стена, которую за минувшие сутки они умудрились преодолеть уже дважды, была почти рядом. Тело Смотрителя прошло сквозь неё безо всякого сопротивления и тем самым проложило дорогу людям.

Здесь их встретили давешние новички, всё ещё обсуждавшие необыкновенные события, свидетелями которых они поневоле стали.

— Выручайте, братцы! — обратился к ним Темняк. — Изнемогаем, сами видите. Со Смотрителем беда случилась. Надо срочно доставить его в починку. Боимся, что сами не справимся.

— А что с ним такое? — удивились новички. — Надорвался нашего брата в пепел обращать? Или с верхотуры сорвался?

— Да нет. Это его другой Смотритель так отделал. Наверное, от ревности. Если мы его с Бойла живым не вытащим, всех боешников ожидает суровая кара.

— Раз надо — значит, надо, — новички чесали голову, но соглашались. Ложь Темняка была настолько невероятной, что затмевала любую правду.

Примерно то же самое повторилось и на следующем участке, только теперь его обитателей уговаривали уже сами новички, а Темняку оставалось лишь кивать да поддакивать. Идея, брошенная в массы, очень скоро начинает жить своей жизнью, хотя далеко не всегда праведной.

Обездвиженного Смотрителя катили с шутками и прибаутками, а все оказавшиеся здесь Верёвки, не исключая и Бадюга, затянули торжественную песню, способную распугать даже стадо буйволов.

Стены сдавались одна за другой, и скоро число добровольных помощников возросло во много раз. Сам собой зародился слух, что Бойло упраздняется и все боешники отныне могут считать себя свободными. Мнения по этому поводу высказывались настолько противоположные, что несколько стай сошлись в отчаянной схватке.

Раздоры хоть и уменьшили количество тяглового люда, но уже не могли повлиять на исход предприятия, задуманного и осуществленного Темняком (хотя, если говорить объективно, это было скорее нагромождение импровизаций и случайностей, чем плод трезвого расчёта). Процессия, сопровождавшая Смотрителя, была так велика, что стена, смыкавшаяся позади неё, каждый раз прихватывала с собой двух-трех отставших.

В запарке никто не заметил, что Бойло остался позади и вокруг уже всё другое — по улицам разгуливают люди, стены размалёваны в веселенькие цвета, из нор сбиваются дымки очагов.

Женщина, попавшаяся им навстречу, посторонилась и вежливо сказала:

— Пусть клопы не беспокоят вас, — что означало: «Здравствуйте».

Только сейчас они опомнились и оставили в покое опостылевшую тушу, уже утратившую всякое сходство со Смотрителем (мусор облепил её, словно мухи дохлую крысу).

— Да это же улица Горшков! — воскликнул Свист. — Родная улица Тюхи! Мы на воле!

— Киселя! — заорал Бадюг. — Побольше киселя! И пошлите за блудницами!

— Умойся сначала, — посоветовал ему Темняк, вновь напустивший на себя невозмутимый вид. — Блудницы подождут, а вот насчёт киселя ты правильно распорядился. Помянем Тюху. Только сначала закатим Смотрителя обратно на Бойло. Среди добрых людей ему места нет…

Часть II

— Ты куда собрался? — поинтересовался Бадюг, между делом съевший уже почти весь завтрак, который он сам же Темняку и приготовил.

— Прогуляться хочу, — уклончиво ответил его бывший командир, а ныне шеф и работодатель. — Дела, знаешь ли…

— Какие могут быть дела, если у тебя сегодня приёмный день назначен! Сам эту бодягу придумал, сам и отдувайся. Люди собрались. С рассвета на улице ждут.

— Как же это я запамятовал, — Темняк поморщился. — Ну ладно, зови. Только по очереди.

— Я тебе сто раз говорил, что в Остроге очередей не бывает. Если по какому-то делу придут Свеча, Кисель и Бальзам, то первым всегда будет Свеча, вторым Кисель, а Бальзам только третьим. Здесь порядок такой, и не тебе его отменять.

— И кто же у нас будет первым на этот раз?

— Воры, — сказано это было таким тоном, что сразу становились ясны причины плохого настроения Бадюга. — Заявились… Не мне тебя, конечно, учить, но будь с ними поосторожней. Та ещё публика.

— Возьми да обыщи их на всякий случай, — посоветовал Темняк, заботившийся не столько о собственной безопасности, сколько о настроении своего секретаря (а именно эти обязанности исполнял при нём Бадюг)

— Как же, дадутся они!

— Тогда не ворчи, а приглашай их сюда, — Темняк надел на пальцы несколько спиралей, которыми владел уже в совершенстве. — Только пусть сначала ноги вытрут.

Воры пожаловали целой компанией, но реальный авторитет в Остроге имел только один из них, звавшийся Шнягой. Был он натурой чрезвычайно скрытной, но дело своё знал и даже нередко консультировал Темняка по кое-каким вопросам.

Гости поздоровались, не преминув вспомнить клопов, отсутствие которых считалось в Остроге признаком достатка и счастья. Затем Шняга без долгих обиняков заявил:

— Из-за твоего треклятого Годзи нам просто житья не стало. Прошлой ночью опять два человека пропало. Тартыга и Свуг. Да ты их знал, наверное.

— Тартыгу знал, — равнодушно кивнул Темняк. — А Свуга что-то не припоминаю. Как он хоть выглядел?

— Да какая сейчас разница! Нет человека — и всё тут!

— А вы на Годзю часом не наговариваете? Мало ли людей пропадает в Остроге по разным причинам.

— Да его это работа! — Шняга в сердцах даже рукой махнул. — Очевидцы есть… Похоронить бы их надо по-человечески. Верни, что от ребят осталось.

— Эй, Бадюг! — позвал Темняк.

— Чего опять надо? — откликнулся Бадюг, по своему обычаю подслушивавший за дверью.

— Ты ещё не убирал за Годзей?

— У меня не четыре руки!

— Собери все его какашки и отдай Ворам. Да присмотрись повнимательней, может, там что-то и сохранилось. Одежда какая-нибудь или личные вещи.

— Тартыга при себе кастет носил на верёвочке, — подсказал Шняга. — Даже во сне с ним не расставался. Кастет уж точно уцелел.

— У Годзи в брюхе даже «хозяйские слезы» перевариваются, — буркнул Бадюг. — Но я посмотрю…

— Посмотри, посмотри, — Шняга недобро покосился на него. — Гробы мы уже принесли. На улице стоят.

— Выражаю вам своё искреннее соболезнование, — сказал Темняк, демонстративно поигрывая спиралями.

— За соболезнование, конечно, благодарим, но с этим пора кончать, — сказал Шняга. — Людей жрать никому не позволено.

— Тут я с тобой согласен, — опять кивнул Темняк. — Но сам знаешь, что с некоторых пор Бальзамы, Кисели и Одёжки заключили со мной договор об охране. Я набрал добровольцев и поселил их в пустующих норах. Теперь это улица Сторожей. Днем мои люди со своими обязанностями справляются. Но ночью от них толку мало. За всем Острогом не уследишь, тем более что некоторые… — он многозначительно кашлянул в кулак, — умеют очень ловко лазить по стенам, минуя рогатки, которые мы выставляем. Вот и пришлось привлечь к охране Годзю, который прекрасно видит в темноте, а вдобавок легко взбирается на стены. За пределы охраняемых улиц он не выходит, тут я могу поклясться. То есть не он напал на ваших людей, а скорее всего, они на него.

— Зачем же было пожирать их со всеми потрохами? Пугнул бы для острастки или, в крайнем случае, цапнул за задницу.

— Перестарался, конечно, Годзя. Никто не спорит. По происхождению он плотоядный хищник. Зверь. Вот натура иногда и требует своего. Хотя обычно его вполне устраивает «хозяйская жвачка» с некоторыми незначительными добавками.

— Что его устраивает, нам до одного места, — Шняга, похоже, был настроен весьма решительно. — Ты лучше скажи, как нам дальше жить. Все мы Воры уже, клоп знает, в каком поколении, и ремесло своё менять не собираемся. Раньше мы вроде никому не мешали, пока не появился ты со своим Годзей.

— Мешать вы всем мешали, только раньше управы на вас не было. Не я ведь это дело со сторожами придумал. Меня другие попросили, те, кто от вашего произвола вдоволь натерпелся. До сих пор горшок с киселем нельзя на пороге оставить. Всё подряд пропадает. Даже дети. Только не надо валить все грехи на Хозяев. — Темняк решительно упредил попытку Шняги оправдаться. — В конце концов, у каждого своё ремесло, ты это сам говорил. Если не хотите его менять, воруйте дальше. Но мои люди по мере сил будут этому препятствовать. Каждый останется при своём. Время рассудит наш спор.

— Конечно, имея на своей стороне свирепое чудовище, можно не стесняться в выражениях. Но ведь игра-то получается нечестная.

— Это вы так полагаете. А я придерживаюсь другой точки зрения. Нечестно жить воровством. Во всех странах, где я побывал, это считается великим грехом и карается соответствующим образом.

— Вот и возвращайся в эти страны! И Годзю с собой прихвати. Ты здесь чужак и в нашей жизни ничего не понимаешь.

— Всё последнее время я только тем и занимаюсь, что пытаюсь покинуть Острог. Пока, правда, без всякого успеха. Но даже когда это случится, прежние порядки уже не вернутся. Улица Сторожей останется навсегда. И воровство будет считаться пороком, а не почтенным ремеслом.

— Похоже, ты отказываешь нам в праве на жизнь, — голос Шняги перешёл в зловещий шепот, а его приятели сразу набычились.

— Ни в коем разе! Не надо извращать смысл моих слов. Разве я не предлагал вам иные способы существования?

— Всем скопом перейти в Сторожа? — Шняга презрительно скривился. — Благодарим покорно.

— А что здесь зазорного? Вы бы преспокойно получали всё то, что сейчас получаете с риском для жизни. Пусть и не в тех количествах…

— Вот именно, — ухмыльнулся Шняга.

— Копать колодцы, столь необходимые для Острога, вы тоже отказались.

— Сам их копай! Это не колодцы, а что-то совсем другое. Говорят, таким способом ты хочешь разрушить Острог.

— Глупости. Кроме того, есть возможность превратить вашу улицу в место отдыха и развлечений. Всё сосредоточится там — и зрелища, и дружеские попойки, и даже блудодеяния. Будете жить припеваючи.

— Ишь чего захотел! — Шняга чуть не задохнулся от возмущения. — Мы честные Воры и разврата в своём доме не допустим. Не смей даже заикаться об этом.

— Вот видишь, вы упорно отклоняете все мои предложения, даже заведомо приемлемые. Похоже, что дело здесь не в ваших принципах, кстати, весьма сомнительных, а во мне самом. Но если я вас так не устраиваю, найдите способ выдворить меня за пределы Острога. Буду вам весьма признателен.

— Есть другой способ избавиться от тебя. Попроще, — буркнул Шняга.

— Убить?

— Заметь, не я это первый сказал.

— Иногда намёки бывают красноречивее любых слов. Но убить меня, предупреждаю заранее, не так-то просто. Многие уже пытались. Кроме того, подумайте о последствиях. Покушение на меня посеет в Остроге невиданную прежде рознь. А его организаторы наживут себе массу неприятностей.

— Все обойдется миром, если ты угомонишь своё чудовище.

— Ночные прогулки я Годзе запретить не могу. Однако обещаю заказать для него намордник, не позволяющий раскрывать пасть, — Темняк приставил к своему лицу сложенные решеткой пальцы.

— Хм, — Шняга задумался. — В этом что-то есть. Но ведь твой Годзя может зашибить человека даже хвостом. Придётся ещё и нахвостник заказывать. Не лучше ли будет вообще посадить его на прочную верёвку? Пусть сторожит твою нору.

— Мысль, конечно, глубокая. Обещаю подумать над ней. Но и вы не забывайте о моих предложениях. Пора менять воровское ремесло. Я понимаю, что учиться варить кисель или лепить свечи вам уже поздно, но существует немало других полезных занятий, плоды которых обеспечат вам благоденствие. Просто нужно немного пошевелить мозгами. Удачи вам.

— И тебе, — дружно ответили Воры, но никто из них при этом не улыбнулся.

Едва первые посетители ушли, оставив после себя ошметки грязи и запах кисельного перегара, как сразу появился Бадюг, сжимавший в руке тяжёлую кочергу, — не «хозяйскую», с помощью которой был когда-то повержен Смотритель, а обыкновенную, закопченную дымом очага.

— Наглецы! — громко возмущался он. — Да как они только посмели заявиться сюда с подобными претензиями! Случай просто неслыханный! Я бы на твоём месте гнал их в три шеи.

— Конечно, ребята были малость не в себе, — согласился Темняк. — Наверное, горевали о своих приятелях. Вот и позволили себе лишнее.

— Да о чем ты! — Бадюг замахнулся кочергой на одному ему видимого противника. — Горюют они, как же! Шняга с этим самым Свугом давным-давно враждовал. Да он, если по справедливости, должен нашего Годзю под хвост поцеловать… Нет, тут что-то другое. Воры не от себя пришли. Кто-то настраивает их против тебя.

— Разве Воры самостоятельной силы не представляют?

— Какое там! Людей у них — раз, два и обчелся. Да и те при первой же серьезной заварухе разбегутся. Ночные работнички, клопы их закусай!

— Твоё мнение дорого мне ещё и потому, что оно соответствует истинному положению вещей с точностью да наоборот, — улыбнулся Темняк. — Если ты называешь кого-то порядочным человеком, я заранее уверен, что это редкая мразь. То же самое и во всем остальном.

— Ну-ну, — надулся Бадюг.

— Попомнишь ты когда-нибудь мои слова, да поздно будет…

— Следующего посетителя звать?

— Зови. Пусть бы это была женщина… — мечтательно улыбнулся Темняк.

— Не надейся. Избегают тебя женщины, а особенно порядочные. Говорят, что ты с Годзей живешь, как с женой. И даже прижил с ним детишек, прячущихся от посторонних глаз в большой норе, которую роют под Острогом.

— Всегда приятно узнать о себе что-нибудь новенькое… Да ты не стой, а иди к посетителям. Только кочергу положи на место.

Следующим посетителем оказался Свист Свеча, чего Темняк уж никак не ожидал — их отношения после возвращения с Бойла как-то не заладились.

Ради такого случая даже пришлось встать и раскрыть объятия. Едва только обмен любезностями завершился — свой предел имеют даже самые изощрённые комплименты — как Темняк устроил Бадюгу очередную выволочку:

— Почему ты не пропустил нашего любезного друга Свиста первым? Сам ведь говорил, что Свечи идут вне всякой очереди.

— Он только что подошел, — огрызнулся Бадюг. — Да и не обязан я поминутно на улицу выскакивать и проверять, кто это к нам изволил пожаловать… И вообще, пусть вас всех блохи заедят! У меня своих дел невпроворот. Пойду в зверином дерьме копаться. Дожил на старости лет!

— Не понимаю, при чём здесь дерьмо? — поинтересовался Свист, едва только Бадюг удалился. — Ты поручил ему уборку отхожего места?

— Нет. Тут случай особый. Годзя по недосмотру сожрал двух типчиков. Из Воров. А теперь их родня требует вернуть останки. Сам понимаешь, какой вид имеют сей час эти останки.

— А я-то ещё удивился, почему возле твоей норы гробы стоят… У нас с этим делом строго. Покойник должен быть похоронен не позднее, чем на следующий день после смерти, и обязательно в гробу. Иначе ему закрыта дорога на небеса.

— Ну нам-то с тобой об этом ещё рано думать, — Темняк похлопал Свиста по плечу. — Молодцом выглядишь… А почему ко мне редко заходишь?

— Разве к тебе прорвёшься? Какие-то приёмные дни назначены. Видно, ты дюже занятой.

— Для тебя я всегда свободный. Да ты садись… С чем пришёл?

— Прислали меня, — ответил Свист, когда они расселись (не напротив друг друга, как это было со Шнягой, а рядышком).

— Кто, Свечи?

— Я бы так не сказал…

— Ага, понял. Группа товарищей, пожелавших остаться неизвестными.

— Я бы выразился иначе, — Свист на мгновение задумался. — Люди, разделяющие мои убеждения. Близкие мне по взглядам. Озабоченные теми же проблемами.

— И что же эти озабоченные люди требуют от меня? Утихомирить Годзю? Прекратить рытьё подземного хода? Покончить с воздухоплавательными опытами? А ещё лучше, закрыть всю эту лавочку и не вводить в искушение простодушный народ?

— Вижу, нелегко тебе приходится. Блюстители патриархальных устоев, наверное, досаждают день и ночь. Но мои друзья не так твердолобы, как большинство острожан. Косность претит нам. Можешь рыть землю и дальше. Преспокойно летай по воздуху. Разгуливай с Годзей. Во всем поступай так, как тебе заблагорассудится. Наши интересы лежат совсем в иной области.

— В той? — Темняк указал пальцем вверх. — Угадал?

— Почти… Я не отношусь к числу твоих горячих приверженцев, которых за последнее время и так развелось предостаточно, но вместе с тем отдаю должное твоим заслугам. Ты подорвал веру во всемогущество и всеведенье Хозяев. Доказал уязвимость того, что прежде казалось незыблемым. Благодаря тебе цель, едва-едва маячившая где-то в далеком будущем, стала казаться вполне достижимой.

— Это ты про то, как мы одолели Смотрителя? Так ведь потом всё вернулось в прежнее русло. Бойло опять действует.

— И, тем не менее, начало положено. Сам знаешь, когда приходится толкать что-то очень тяжелое, главное — стронуть его с места. В наших душах зародилась надежда.

— Рад за вас. Но ведь ты пришёл сюда не славословить. От меня-то что требуется?

— Содействие.

— В чём именно? В наведении порчи на Хозяев? Или в борьбе за их полное и окончательное уничтожение?

— Только не надо сгущать краски. Мы полагаем, что Хозяева должны как-то изменить своё отношение к людям.

— Всего лишь! Какие, интересно, могут быть отношения между моим Годзей и козявками, которые растаскивают его навоз?

— Опять ты язвишь! Но уж если речь зашла о козявках, то и они могут заявить о себе. Хотя бы тем, что перестанут таскать навоз. Твой Годзя захлебнётся в нём.

— Но сначала козявки уморят голодом своё потомство и сдохнут сами. Не забывай, что навоз — основной источник их питания.

— Оставим в покое безмозглых козявок и ещё более безмозглых ящеров. Если между ними и есть что-то общее, так только стремление жрать и испражняться. А нас с Хозяевами объединяет нечто совсем иное — разум.

— Так-то оно так. Однако, как выяснилось, один разум может быть так далек от другого, что точек их соприкосновения просто не существует. Я, кстати сказать, с подобными ситуациями уже сталкивался.

— Сейчас ты говоришь, как посторонний человек, совершенно равнодушный к нуждам острожан. Ты даже не пытаешься поставить себя на наше место. Безучастность туманит твой взгляд. А ведь на Бойле, когда надо было спасать собственную шкуру, ты просто кипел азартом и добился-таки своего.

— Нашёл, что сравнивать… Хорошо, я постараюсь вникнуть в суть ваших проблем. Но ты хотя бы объясни, в чём они состоят. Чего вы хотите добиться от Хозяев в первую очередь?

— Они должны признать в нас не жалких козявок, так любезных твоему сердцу, а существ, наделённых разумом и свободой воли. Следствием этого должны стать некоторые уступки с их стороны. Например, нас не устраивает качественный состав мусора, сбрасываемого на улицы. Сейчас полезные для нас вещи составляют только десятую часть от его общей массы. А вот всякая отрава, вроде «вечной росы» или «хозяйского дерьма», нам не нужна.

— И ты полагаешь, что это реально? — Темняк, до сих пор сдерживавший свои эмоции, схватился за голову. — Пойми, мусор не является продуктом злой или доброй воли Хозяев. Он возникает в результате какой-то созидательной деятельности. Всем в городе известны ваши свечи. Но после их изготовления остаётся зола, грязь, обрезки фитиля, всякий другой ненужный хлам. Вверху происходит примерно то же самое. Хозяева производят что-то необходимое для себя, а отходы сбрасывают сюда, в глубокие щели, превращенные людьми в улицы. Острог был изначально задуман как город-мастерская с замкнутым жизненным циклом. Нужды людей, которых тогда и в помине не было, конечно же, не учитывались… Для того чтобы изменить состав мусора, Хозяевам придётся преобразовать весь процесс своего производства — поставить какие-то дополнительные устройства, подыскать иное исходное сырьё, перекроить и переиначить многое другое. Не думаю, что это так просто сделать. Тут одной вашей прихоти маловато.

— Руководствуясь только своим собственным здравым смыслом, ты приводишь доводы, оправдывающие Хозяев. Но у них самих, скорее всего, совсем другая логика, совсем другие побуждения, совсем другое понимание жизни. А вдруг для того, чтобы помочь нам, Хозяевам достаточно одной лишь доброй воли? Ведь им до сих пор ничего не известно о наших нуждах. Как в таком положении можно рассчитывать на успех? Дабы получить что-то, надо сначала хотя бы попросить.

— И роль этого просителя отводится, конечно же, мне! — Темняк хлопнул себя по ляжкам.

— Ты только начнёшь. Подашь пример. А следом пойдут другие.

— Интересно, как я начну? И где? Хозяева никогда не появляются на улицах, а люди не имеют свободного доступа в их обиталища. Легче дотянуться до неба, чем добраться до Хозяев. Ты ставишь передо мной невыполнимую задачу.

— Будь она выполнимой, никто бы тебя и не беспокоил. Но согласись, что летательные устройства, которые так пугают простых острожан, ты строишь с совершенно определённой целью.

— Соглашаюсь. И цель эта очевидна для всех, исключая разве что Годзю, — навсегда покинуть ваш распрекрасный город.

— Но пока суть да дело, ты можешь заняться и нашими проблемами. Заодно, так сказать.

— За двумя зайцами… тьфу, за двумя клопами погонишься — ни одного не поймаешь, зато ногу обязательно подвернешь.

— Уж я тебя знаю! — Обычно сдержанный и холодный Свист вдруг подмигнул Темняку. — Если захочешь — и трех клопов одним махом поймаешь.

— Ладно. Давай представим, что моя встреча с Хозяевами всё же состоялась. Как прикажешь с ними общаться? Ведь у них, говорят, ни то что глаз и рта, но даже и головы нет. Да они меня просто не заметят!

— Чтобы тебя заметили, надо уметь заявить о себе. Пока клоп не укусит, о нём и не вспомнишь. Верно? Для начала тебе придётся сотворить что-то необычное.

— На Бойле мы много чего сотворили. И всё сошло нам с рук. Скорее всего Хозяева не обращают внимания на подобные мелочи.

— Бойло никак не задевает их кровные интересы. Подумаешь, какая-то возня в отхожем месте. Все станет совсем иначе, когда беда или радость нагрянет в их собственный дом.

— Так беда или радость? Это не одно и то же.

— Я, конечно, предпочёл бы радость. Но беду устроить проще… Кстати, помнишь наш первый откроенный разговор на Бойле?

— Как-то не очень… Напомни.

— Накануне второй схватки мы с тобой собирали оружие. Я тогда почему-то разоткровенничался и сказал тебе, что среди острожан есть и такие, кто добровольно рискует жизнью, дабы втереться в доверие к Хозяевам.

— Теперь вспомнил. Ты ещё предрек тогда, что эта тайна уйдет вместе с нами в могилу.

— Вот-вот. Вполне возможно, что кто-то из этих смельчаков уже добился своего. Но пока он не может дать о себе знать. При случае ты всегда можешь рассчитывать на помощь этих людей.

— Как я их узнаю?

— Об этом тебе сообщат в самый последний момент, когда приготовления к визиту туда, — Свист возвёл глаза к потолку, — будут уже закончены.

— Это следует понимать так, что среди моих ближайших помощников есть ваши соглядатаи?

— Понимай как хочешь. Но в Остроге не найти и дюжины абсолютно преданных людей. Особенно трудно рассчитывать на это чужаку.

— Собственно говоря, я никаких секретов от вас не имею. Учитесь летать, если желание есть. Но только учти, я весь свой кисель в одном горшке не держу. Дабы потом не горевать, если этот горшок разобьётся. Пока одни мои люди строят летательные аппараты, другие роют длинную-длинную нору, которая должна выйти за пределы Острога. И ещё неизвестно, какой путь я предпочту — верхний или нижний.

— Не думай, что ты удивил меня этим заявлением. Зная твою предусмотрительность и предприимчивость, я смею предположить, что и подземный ход не является окончательным вариантом. Планы переполняют тебя, но ты предпочтешь самый простой и действенный, как это уже было однажды на Бойле. А этот план во многом совпадает с нашими устремлениями… Рад был увидеться с тобой, — Свист встал.

— А уж как я рад, даже описать невозможно! Удачи тебе. Провожать не буду, не обессудь. Другим посетителям это может не понравиться.

Оставшись один, Темняк извлек из потайного места горшок с киселем, в который для забористости была добавлена щепотка «хозяйского дерьма», и одним махом опорожнил его.

Утирая слёзы, выступившие на глазах, он пробормотал: «Карболка! Истинная карболка», — а потом рявкнул:

— Бадюг! Где тебя носит?

Слуга (он же секретарь, повар, наушник и собутыльник) как всегда появился с запозданием — спешить было не в его натуре. Отставив в сторону метлу, сделанную из свежего «хозяйского пуха» (старая, надо полагать, после визита к Годзе пришла в полную негодность), он выложил перед Темняком свои находки — пару добротных башмаков, недавно пропавших в их норе, очень дорогой и редкий кристалл «небесного огня» и горсть зеленоватых иголок, какого-либо особого названия ещё не заслуживших, но, подобно стрелке компаса, занимавших всегда одно и то же положение в пространстве, что весьма помогало при подземных работах.

— Это всё? — спросил Темняк, мельком глянув на улики, доказывающие всеядность Годзи, но отнюдь не его склонность к людоедству.

— Всё. Ни кастета, ни крючьев, которыми Воры за стены цепляются, ни человеческих зубов.

— Может, ещё наружу не вышли? Брюхо-то у Годзи, как бочка.

— Я ему для верности слабительное дал… Напраслину Шняга на нас наводит. Сам, наверное, этих бедолаг и прикончил, а вину решил на Годзю свалить.

— И я так думаю… Но ты ихние гробы чем-нибудь всё же наполни, чтобы потом претензий не было.

— Уже наполнил. Погуще выбрал.

— Вот и славно… Послушай, как ты относишься к Свисту? Он человек хороший?

— Ну это как посмотреть. Свечи вообще-то хорошими не бывают. Даже для своих. Гонора много. Но я бы назвал его достойным человеком.

— Действительно, это ему больше подходит… Только ты этого достойного человека больше ко мне не пускай. Ни под каким предлогом. Меня для него нет. Я спустился под землю. Я улетел на небо. Меня проглотил Годзя. Понятно?

— Нет так нет. Воля твоя. С меня-то какой спрос. А тебе всё равно терять нечего. Невежа он и есть невежа.

— И ты туда же!

— Да мне-то, честно сказать, наплевать… С улицы звать кого-нибудь?

— Много там ещё?

— До вечера не справишься.

— Всё равно зови. Раз обещал принять, значит, приму.

— Перерывчик бы лучше сделал. Отдохнул немного. А то развезло тебя что-то, — Бадюг потянул носом. — Опять всякую гадость пьёшь.

— Пошел вон! Верёвки отправлю вить.

— Ну-ну, так я тебя и испугался…

С просителями удалось разделаться лишь ближе к обеду, и то исключительно потому, что среди них поползли толки — дескать, Темняк встал утром не с той ноги и сегодня к нему лучше не соваться. Скорее всего, этот слушок запустил в массы не кто иной, как Бадюг.

Наспех перекусив, Темняк решил немного развеяться, тем более что и повод для этого имелся — он давно собирался проверить состояние здешних злачных мест, где, по отзывам некоторых добропорядочных острожан, пышным цветом расцветали все мыслимые и немыслимые пороки. Это безобразие следовало либо искоренить, либо загнать в более или менее пристойные рамки.

Сам Темняк больше склонялся ко второму варианту, по опыту зная, что для искоренения человеческих пороков придётся заодно покончить и со всем родом человеческим.

На улицах уже вовсю кипела работа, никак не связанная с основной профессиональной деятельностью отдельных кланов. Каждый трудоспособный острожанин имел повседневную обязанность — убирать свежий мусор. Отказчики, кстати говоря, весьма редкие, приравнивались к таким врагам общества, как убийцы и насильники.

Сначала мусор сортировали, отделяя всё, пригодное в дело, а ненужный балласт утрамбовывали или растаскивали по пустующим норам. На любой городской стене (кроме Бойла, конечно) имелись красочно намалеванные отметки уровня, превышать который не позволялось. Если такое вдруг случалось, устраивались авральные работы, к которым привлекалось население соседних улиц.

Всё это делалось с единственной целью — не допустить, чтобы уничтожением мусора занялись сами Хозяева. Те предпочитали действовать радикальными методами — если и не мечом, то уж огнем обязательно. Последний подобный эксцесс имел место несколько поколений назад, когда от Иголок осталось только трое, от Гробов — пятеро, а прирожденные Цимбалы исчезли поголовно (впоследствии их улица вместе с профессией перешла в распоряжение Верёвок, не чуждых чувству звуковой гармонии).

Первый действующий притон Темняк отыскал на улице Башмаков, чьи обитатели имели природную склонность к бесшабашному разгулу. Оттого, наверное, и здешняя обувь никогда не славилась качеством. Выражение «пьян, как сапожник» было столь же актуально для Острога, как, скажем, и для русских городов постфеодальной эпохи, где это ремесло считалось не менее зазорным, чем труд золотарей или живодеров.

Темняка здесь сразу узнали, но виду не подали. Нравы в притонах царили самые демократичные: плати сполна — и никто тебе даже слова лишнего не скажет. Это было, наверное, единственное место в Остроге, где последний изгой имел те же самые права, что и гордые Свечи да Иголки,

Попробовав кисель (по слухам, всегда разбавленный), сыграв в принятые здесь азартные игры (по тем же слухам, жульнические) и поболтав с блудницами (якобы нечистыми на руку), Темняк убедился, что всё обстоит не так уж и безнадежно, как об этом судачили досужие языки.

Кисель оказался вполне приличным, в азартные игры, действительно жульнические, никто никого силком не втягивал, блудницы клялись, что лишнего отродясь не брали, а по заверениям старожилов, сомневаться в которых не приходилось, последний раз кровь пролилась здесь ещё в незапамятные времена, причём в абсолютно честном поединке.

Собрав все нужные сведения, Темняк с легкой душой двинулся дальше и на улице Ножиков столкнулся с весьма популярной в городе девицей по имени Чечава. До сего момента они были знакомы только шапочно, и Темняк не отказался бы это знакомство, как говорится, расширить и углубить.

— Ты чем сейчас, милая, занимаешься? — поинтересовался он (острожане, а особенно острожанки терпеть не могли всяких церемоний).

— Киселя собралась выпить, — откровенно призналась девица.

— Я другое имею в виду, — поправился Темняк. — Чем ты себе на жизнь зарабатываешь?

— Красотой, — Чечава подбоченилась. — Разве плох товар?

— Товар отменный, — согласился Темняк. — Только жалко его зазря тратить. Иди ко мне в экономки.

— Зачем я тебе сдалась? — Чечава сделала большие глаза. — Ты ведь вместо бабы со зверюгой живёшь!

— Не думал, что ты веришь подобным небылицам, — поморщился Темняк.

— А почему бы и не верить? — Чечава явно дурачилась. — Ты здесь чужой, и зверюга чужая. Есть о чем на парочку поболтать.

— Зверюга, к сожалению, немая, — сообщил Темняк.

— Так и я не очень разговорчивая! К тому же готовить не умею. А уж убираться тем более.

— Что ты тогда умеешь?

— Кисель пить! — Чечава стала загибать пальцы. — Мужиков любить! Плясать до упаду! Чужое добро транжирить!

— Плясок я тебе не обещаю. Особого добра пока не нажил. А вот кисель и мужики в моей норе найдутся.

— В норе? — Она расхохоталась. — Мне ведь одной норы мало! Мне целый Острог подавай. Весь кисель и всех мужиков сразу!

Продолжая хохотать, Чечава удалилась, а Темняку осталось только чертыхнуться ей вслед.

Эта в общем-то случайная встреча оставила в его душе столь неприятный осадок, что, посетив до вечера не менее дюжины притонов, он нигде даже глотка не пригубил.

Нельзя сказать, что Колодцы находились на положении людей второго сорта, но в Остроге их почему-то сторонились, подозревая в причастности к страшным тайнам загробного мира. Да и сами Колодцы невольно давали повод к подобным сплетням, предпочитая работать по ночам.

С некоторых пор они оставили свои привычные обязанности (впрочем, особого спроса на их услуги сейчас не было) и целиком переключились на рытьё заказанного Темняком подземного хода.

Спору нет, работа за последнее время проделана была громадная, но ожидаемых результатов она пока не принесла — Колодцы никак не могли выйти за пределы города, раз за разом натыкаясь на непреодолимые монолиты стен, казалось бы, восходивших к поверхности чуть ли не из преисподней.

В эту ночь Темняк нанес в подземелье очередной инспекционный визит. Сопровождал его не Бадюг, панически боявшийся всего, что напоминало ему о могиле, а один из самых опытных и уважаемых Колодцев — Гмыра.

Сам он мог запросто обходиться под землёй и без света, но ради Темняка зажег специальную свечу, горевшую даже там, где дышать было совершенно нечем. Эти свечи были хороши ещё и тем, что в случае крайней нужды годились в пищу.

— Мы с тобой как договаривались? — говорил Темняк, шагавший чуть позади Гмыры. — Мы с тобой договаривались, что вы будете рыть всё прямо и прямо, отклоняясь лишь там, где встретите непреодолимое препятствие. В плане готовая нора должна представлять собой линию, пусть даже и извилистую. А что получилось в итоге? Какая-то спираль! Вы фактически вернулись к тому месту, откуда начали свою работу.

— Сейчас я тебе что-то покажу, — Гмыра резко остановился, и Темняк ткнулся грудью в его спину. — Бери моё кайло.

— Взял, ну и что? — ответил Темняк, поудобнее перехватив тяжелое рубящее оружие, тоже добытое из мусора и лишь слегка переделанное.

— Бей в стену! — приказал Гмыра.

— Куда именно?

— А куда тебе заблагорассудится.

Размеры норы не позволяли размахнуться со всего плеча, но Темняку к таким условиям было не привыкать — всяких шахт, туннелей, пещер, катакомб и подземных узилищ в его жизни хватало. Приложился он так, что ручка кайла, успевшая передать ему резкую и болезненную отдачу неподатливого материала, едва не переломилась.

— Теперь смотри, — Гмыра поднёс к стене свечу. — Видишь что-нибудь?

— Ничего, — Темняк прищурился. — Даже царапинки не осталось.

— И не останется. Мы эти стены чем только не пробовали. Даже «хозяйской кочергой» жгли. Никакого следа… Ты пойми, какая у нас работа. Мы норы в стенах пробиваем. А стены только на первый взгляд сплошные. На самом деле они неоднородные. Где-то податливые, а где-то нет. Мы, само собой, выбираем путь наименьшего сопротивления. Наши норы получаются кривыми не потому, что нам так захотелось, а потому, что это единственно возможный путь.

— Да, незадача получается, — Темняк обстучал обухом кайла нору вокруг себя. — По сторонам звенит. А сверху и снизу, похоже, порода мягкая. Что, если туда попробовать пробиться?

— Вверх-то зачем?

— Вверх действительно незачем, — согласился Темняк. — Хотя было бы любопытно. А вниз?

— Везде то же самое, что и здесь. Стены уходят вниз на неимоверную глубину. Кроме того, в нижних слоях может появиться вода. Тогда уж пиши пропало. Всё зальёт.

— Разочаровал ты меня, Гмыра, — Темняк оглянулся по сторонам. — Когда вы эту нору рыли, ничего интересного не нашли?

— Что мы должны были найти?

— Ну не знаю… Какие-нибудь древние предметы. Кости предков. Ведь при любом строительстве что-то обязательно остаётся.

— Я очень сомневаюсь, что Острог был построен живыми существами. Впечатление такое, что он сам вырос из-под земли, как вырастает дерево… Ты лучше скажи, что нам дальше делать? Бросать эту работу или продолжать?

— Попробуйте рыть в другом месте. Например, на улице Иголок. Говорят, что это самая крайняя улица Острога и сразу за ней начинается внешний мир.

— Дался тебе этот внешний мир, — закряхтел Гмыра, суставы которого от долгого пребывания под землёй утратили былую гибкость. — Забудь о нём — и дольше проживешь.

Летательные устройства испытывали на Жрачке, самой широкой, но, к сожалению, и самой людной улице Острога.

Едва только Шипер Сторож (в недавнем прошлом Шипер Горшок), двоюродный брат покойного Тюхи и один из ближайших помощников Темняка, расстелил посреди улицы мятую и бесформенную оболочку воздушного шара, похожую на шкуру, целиком снятую с кита, как вокруг сразу образовалась живописная толпа зевак.

А толпа на Жрачке почему-то всегда пребывала в состоянии возбуждения, хотя киселя здесь не подавали, а до пресловутой весёлой улицы было не меньше часа ходу в один конец.

Такая толпа была весьма охоча до зрелищ, старательно вникала во всё, происходящее у неё на глазах, и с готовностью приходила на помощь каждому, кто в этой помощи нуждался, будь то палач или жертва, истец или ответчик, стража или возмутители спокойствия, разнузданные девки или блюстители общественной морали. С такой толпой надо было держать ухо востро.

Когда оболочка воздушного шара была тщательно разглажена и выровнена, Шипер забросил в её горловину несколько «термалок», холодные концы которых покрывал толстый слой теплоизоляции, состоявший из «хозяйской желчи» и «хозяйского пуха». Теперь нужно было терпеливо ожидать, пока воздух внутри оболочки нагреется и естественным образом превратит пустую шкуру в огромного летающего кита.

Темняк, стоя в сторонке, обсуждал с Бадюгом сильные и слабые стороны своего изобретения, уже породившего в Остроге множество самых разноречивых слухов.

— Это же сколько хороших штанов можно было пошить из материала, который ты угробил на свои дурацкие прихоти, — говорил Бадюг.

— Не так уж и много, как тебе кажется, — отвечал Темняк. — Я пустил в дело только самые грубые куски «хозяйской шкуры», которые давно хранились у Одежек безо всякого применения… Но, правда, заплатить пришлось, как за товар первого разбора.

— Да над тобой весь Острог давно смеётся! Колодцы и Одёжки прямо-таки разбогатели на твоих чудачествах. А сам живёшь, как нищий. На скелет стал похож. Мало того, что сам жениться не хочешь, так и мне не позволяешь.

— Зачем тебе жениться? У тебя внуков целая куча. Вот и нянчись с ними.

— При чем здесь внуки? Внуки — утеха для глаз, а мне и для тела что-то требуется. Даже Годзя без подружки с ума сходит.

— Вот я посажу тебя в холодный колодец, как Годзю, и сразу всё любострастие улетучится.

— Я ведь не ящер. Меня на холоде ещё сильнее к бабам тянет.

— Тогда блудницами займись. Ты ведь с них глаз не сводишь.

— С тех пор как я за Годзей убираю, меня самые распоследние блудницы стороной обходят, — пожаловался Бадюг. — Ничего не помогает. Ни омовения, ни притирания.

— Что за беда! Сейчас мы тебя на воздушном шаре к небу поднимем, — пообещал Темняк. — Героем станешь, заодно и проветришься. От поклонниц отбоя не будет.

— Нет уж! — решительно возразил Бадюг. — Лучше быть бобылём на земле, чем женихом в небе.

Оболочка потихоньку надувалась, и Шипер, прогуливаясь вокруг, встряхивал её то тут, то там. Одни зеваки швырялись в него объедками, другие предлагали пригубить из заветного горшочка.

К Темняку подошел Свист Свеча и, кивнув на вяло шевелящуюся оболочку, поинтересовался:

— Сам полетишь?

— Пока не рискну, — ответил Темняк. — Запуск-то пробный. Ещё неизвестно, как всё обернется.

— Ты только скажи, а я добровольцев предоставлю.

— У нас и своих хватает. Но я чужими жизнями рисковать не собираюсь.

— С чего бы это вдруг?

— Здесь не Бойло… Не обижайся, но я должен покинуть тебя. Срочно требуется моё вмешательство. Пошли, Бадюг.

— Ох, горе моё горькое, — запричитал Бадюг, устремляясь вслед за шефом. — Нажил себе на старости лет наказание.

— Следи за Свистом, — шепнул ему на ухо Темняк. — Что-то он мне сегодня не нравится.

Теперь оболочка уже пучилась горбом, но её придерживал на верёвке Шипер, никак не реагировавший на издевательства и восторги толпы. Хладнокровие было тем главным качеством, благодаря которому Темняк и приблизил его к себе. Едва лишь горловина воздушного шара немного приподнялась над землёй, как из неё выкатились «термалки», сделавшие своё дело. Темняк, только и ожидавший этого, поспешно ободрал с них изоляцию и соединил воедино. Два неказистых цилиндрика сразу превратились в грозное оружие, полыхнувшее пламенем.

Узрев в руках Темняка «хозяйскую кочергу», толпа несколько поутихла. Чужак был хорошо известен в Остроге своей решительностью и непредсказуемостью. После знаменитой истории со Смотрителем никто не смел ему даже слово поперёк сказать.

— Отпускай! Только осторожно, — приказал Темняк, и Шипер стал понемногу вытравливать верёвку, к которой крепилась сеть, накинутая на оболочку.

Шар уже не касался земли, но по-прежнему выглядел как-то жалко, словно скукоженная мошонка старика. Однако едва лишь Темняк поднёс к горловине пылающий конец «кочерги», как он раздобрел, округлился и нетерпеливо заплясал на привязи.

— Осталось самое важное, — сказал Темняк. — Надо пристроить «кочергу» под горловиной, но так, чтобы она не подожгла оболочку. Вяжи узел, которому я тебя учил.

Пока Шипер сооружал хитроумную петлю-корзинку, позаимствованную Темняком у разумных пауков, некогда доставивших его по воздуху в Острог, в толпе, продолжавшей упиваться редкостным зрелищем, завязалась драка. Испуганные зеваки, прорвав жиденькое оцепление, выставленное скорее ради проформы, высыпали на летное поле.

Прямо под шаром, уже готовым к полету, произошла свалка. Шипера укусили пониже спины, а Темняка огрели чем-то тяжелым по голове. А уж тумаков, пинков и подзатыльников они огребли без счёта — и всё это буквально за несколько мгновений.

Заполучивший свободу шар без промедления взвился вверх, унося с собой никому не известного малого, сумевшего-таки в сумятице овладеть «кочергой». Удивляла сноровка, с которой он протиснулся в только что связанную Шипером петлю.

Бадюг, проклиная всё на свете, пробивался к Темняку на помощь, но, конечно же, не спешил при этом. Толпа никак не могла угомониться, словно сковородка, снятая с огня, но продолжавшая стрелять жиром.

Шар быстро поднимался ввысь, попеременно касаясь то одной, то другой стены, а вслед за ним со свистом убегала страховочная верёвка, сматывавшаяся с оставленной на земле бухты. Шипер, кое-как отбившись от своих случайных (а может, и не случайных) противников, попытался перехватить её, но похититель шара погрозил сверху «кочергой» — не смей, дескать, трогать, иначе пережгу.

Надо сказать, что пока самозваный воздухоплаватель действовал довольно грамотно — если и поддавал шару тепла, то не очень. Окажись на его месте Шипер или даже сам Темняк, они вели бы себя соответствующим образом.

— Уже на пятьсот саженей поднялся, — сообщил Шипер. — Веревка кончается.

— Привяжи другую, — велел Темняк.

Скоро шар скрылся из поля зрения, а верёвка немного утихомирилась.

— Тысяча саженей, — доложил Шипер. — Последний моток остался.

— Не хватит, — с досадой произнёс Темняк. — Потеряем шар.

Внезапно верёвка застопорилась и даже сбросила назад несколько колец.

— Что бы это значило? — насторожился Темняк.

— Застрял, — предположил Шипер.

— Это ведь не сухой кусок, чтобы в горле застрять. Шар скорее лопнет, чем застрянет… Быстренько созови всех Сторожей! Пусть убирают толпу. Детей в первую очередь. Предупреди, что сейчас может случиться большая беда.

Но его хлопоты запоздали. Веревка, вдруг вытянувшаяся в струну, зловеще задребезжала, а потом словно бы полыхнула по всей своей длине, но не огнём, а чем-то таким, что рождает нестерпимую боль и панику, как это уже бывало на Бойле, когда Смотритель наказывал строптивцев.

Все, оказавшиеся поблизости, рухнули, точно в припадке падучей, а прочие завыли и заорали. Окрестности озарились небывало ярким светом, и в уличную щель обрушился настоящий обвал огня, в котором смутно угадывались остатки воздушного шара.

Мусор, который и от костра-то не всегда загорался, воспламенился громадным жарким костром, словно бы целиком состоял из промасленной ветоши и стружек. Это была уже не беда, которую предрекал Темняк. Это была катастрофа.

Разбор полетов — не в переносном, а в прямом смысле — происходил уже после похорон, на которых Темняка и Шипера едва не растерзали Ножики, Башмаки и Воры, пострадавшие больше других. Что касается исконных обитателей Жрачки — поваров, кулинаров, подавальщиц и посудомоек, то они в большинстве своём отделались лишь легким испугом. И всё потому, что трудились в это время, а не болтались без дела.

— Самое первое, что я хочу знать: кем был тот сорвиголова, улетевший на воздушном шаре? — сказал Темняк, поочередно обведя глазами своих соратников.

— Это до сих пор неизвестно, — ответил староста правой стороны улицы Дряк Сторож (бывший Иголка). — Всё случилось так быстро, что никто толком не успел его рассмотреть. А потом пришлось созерцать в основном его задницу. Ничего не удалось выяснить и на похоронах. Очень многие опускали в землю пустые гробы, и тут уж было не до расспросов.

— Одет он был как на праздник, — сказал Бадюг. — Во всё новое. Я ещё подумал, зачем лететь на верную смерть в таких хороших башмаках… И ещё вот что. Башмаки его, кроме всего прочего, были подвязаны ремешками, как это делают Воры, прежде чем взобраться на стену.

— Ну и глаз у тебя! — удивился Темняк. — Сам я этого шустряка в лицо кое-как запомнил, а вот на обувь никакого внимания не обратил. Будет мне урок… А он не из Воров случайно?

— Нет, — дружно ответили все, в том числе и Бадюг. — За Воров мы в самую первую очередь взялись. Все наперечёт. И живые, и мертвые.

— Но, во всяком случае, к нападению он готовился заранее. И действовал так, как будто видел все наши предварительные опыты. Разве посторонний человек догадался бы, для чего нужна «хозяйская кочерга»… Послушай, — Темняк обратился к Бадюгу. — А что в это время делал Свист Свеча?

— Не знаю. Как заваруха началась, я его больше и не видел. А до этого он стоял и на шар поглядывал.

С улыбочкой такой поглядывал, как на бабу, которую употребить собираешься.

— Надо же, — покачал головой Темняк, не столько озадаченный поведением Свиста, сколько заинтригованный проницательностью Бадюга, прежде ничем таким не славившегося. — Ладно, со Свистом пока повременим… Пусть те, кому это поручено, продолжают выяснять личность стервеца, доставившего нам столько неприятностей. Он не мог появиться ниоткуда, хотя, похоже, ушёл именно туда. Кто-то должен был его видеть, кто-то с ним общался, кто-то шил ему башмаки с ремешками…

— Думаю, что завтра к вечеру мы всё разузнаем, — сказал Дряк.

— Теперь другой вопрос, — продолжал Темняк. — Что могло случиться с шаром?

— Тут и обсуждать нечего, — сказал Бадюг, по праву ветерана Бойла всегда вылезавший вперёд. — Хозяева шар погубили. По рукам нас ударили. Чтобы впредь их не беспокоили.

— Другие мнения есть? — поинтересовался Темняк.

— То, что на небесах творится, не нашего ума дело, — сказал Гмыра Колодец, оказавшийся на совещании в общем-то случайно — забежал какой-то мелочный вопросик уточнить, а засел на полдня.

— Хозяева виноваты, больше некому, — кивнул Дряк, и остальные присутствующие согласились с ним, хоть и со всяческими оговорками (кое-кто даже небесных дев приплёл к катастрофе).

— Внешне это и в самом деле напоминает гнев Хозяев, — сказал Темняк. — Тем более что погибший шар никак не мог вызвать такой пожар. С неба просто огненный дождь падал.

— Да уж, — вздохнул староста левой стороны улицы Млех Сторож (в прошлом Жрачка). — Всё горело. Даже то, что гореть не должно.

— Хозяева; значит, виноваты, — повторил Темняк. — Вполне вероятно… Хотя возможно и другое объяснение. Где-то на высоте, не доступной нашему взору, находятся какие-то устройства, представляющие повышенную опасность для всех посторонних предметов. Говорить об их назначении затруднительно, но скорее всего они связаны со светом и теплом, которые производят Хозяева.

— Ты ещё скажи, что они воздух производят, — буркнул Бадюг.

— И скажу. Острог находится так близко от Мертвой реки, что все мы давно должны подохнуть от её испарений. Но ведь живём же! А что касается тепла и света, то я вовсе не оговорился. Знали бы вы, какие ветры дуют в нашу сторону с Ледяных гор. Вот и хорошо, что не знаете… Ведь в Остроге всегда теплынь. Даже мой Годзя прижился. Теперь про свет. Здесь, на дне улиц, он не очень яркий, но с этим уже ничего не поделаешь. Свет зажигается и гаснет в одно и то же время, а день всегда примерно равен ночи. Смею вас заверить, что это происходит исключительно по воле Хозяев. Во внешнем мире со светом творится невообразимая кутерьма, заявляю вам это как очевидец. Таким образом можно смело утверждать, что источник света, которым вы пользуетесь, имеет искусственное происхождение. Это огромная свеча, то зажигаемая, то задуваемая Хозяевами… Наш воздушный шар мог погибнуть не по их прихоти, а от случайного столкновения с неким небезопасным устройством… Я предлагаю ещё раз внимательно осмотреть место падения. Огонь, конечно, многое уничтожил, но, возможно, там найдутся какие-то предметы необычного вида. Это поможет нам составить хотя бы приблизительное представление о причинах катастрофы.

— Не хотел тебе говорить, — потупился Дряк. — Но какие-то людишки копаются там с самого утра. По-моему, они служат у Свечей на побегушках.

— Вот так новость! — Темняк на мгновение задумался. — Прогнать мы их не можем… Вернее, можем, но это обернется новыми беспорядками. Вот что! Установите за ними слежку. Если они найдут что-то важное, это сразу станет ясно по их поведению. Драться не надо, но постарайтесь хотя бы взглянуть на находку. Ты, Дряк, сам займись этим делом.

Когда сутолока, вызванная уходом целой оравы Сторожей, улеглась, Темняк продолжил:

— Первый полёт закончился неудачей, повлёкшей за собой человеческие жертвы. Но он нас многому научил. Теперь мы знаем, что на высоте примерно тысячи саженей воздушных путешественников поджидает какая-то опасность. Дабы выяснить её природу, придётся запустить ещё один шар. На нём полечу я сам.

— Гроб сразу закажем или чуток подождём? — поинтересовался Бадюг.

— Подождём, — ответил Темняк. — Полёт будет подготовлен самым тщательным образом. Страховочную верёвку мы прикрепим к лебёдке, которую можно будет застопорить в любой момент. Кроме того, мы разработаем надежную и простую систему сигналов. Например, заметив приближающуюся опасность, я сброшу камушек какого-то определенного цвета. Подъем шара сразу приостановится. На случай, если крушение станет неизбежным, я захвачу с собой простенькое устройство, позволяющее преспокойно спускаться с большой высоты.

— Весть о том, что мы приступаем к изготовлению нового шара, кое-кому не понравится, — сказал Млех. — Опять разговоры пойдут.

— Будем работать в тайне от всех. А если это невозможно, придётся заткнуть рты недовольным.

— Каким, интересно, способом?

— Заткнуть людям рты можно двумя способами, — наставительно сказал Темняк. — Пирогом или кляпом. Конечно, всё будет зависеть от наших возможностей, но пирог предпочтительней. На нашей стороне Сторожа, Колодцы, Иголки, Одёжки, Гробы, частично Кисели и Бальзамы. Неужели мы не сможем приструнить Воров, Ножиков и Башмаков?

— Не забывай о Свечах, — напомнил Млех.

— А что Свечи?

— Свечи поглядывают на тебя косо, а без их участия в Остроге никакие дела не делаются.

— Как-нибудь и со Свечами договоримся. В крайнем случае пообещаем им что-нибудь.

— Они на подачки не падки.

— Это уж мои вопросы… Всё, на сегодня закончим. Каждый пусть занимается своим делом. Ты, Бадюг, можешь отдыхать. Я Годзю сам выгуляю.

— Другой бы спорил, а я не буду, — ответил Бадюг. — Мне эта зверюга уже во как опостылела! Мало того, что от неё днём покоя нет, так она мне ещё и по ночам стала сниться.

— Наверное, сожрать тебя во сне хочет? — поинтересовался Млех.

— Если бы, — тяжко вздохнул Бадюг. — Срам сказать, что она от меня хочет.

Годзя, выросший за пазухой у Темняка, считал его своей матерью, а потому подчинялся беспрекословно, хотя ни одной команды так и не освоил. Ничего не поделаешь, если бог умишком обделил.

Чтобы остановить Годзю, Темняк хватал его за хвост, а чтобы послать вперёд, пинал ногой под зад. Впрочем, это удавалось далеко не всегда, и на самый крайний случай Темняк имел ошейник с шипами, обращенными вовнутрь, — потянешь за него — и зверь волей-неволей подчинится человеческой воле.

Питался Годзя «хозяйской жвачкой», которую сам же и разыскивал в мусоре, но при случае не брезговал и «хозяйским дерьмом», благотворно действовавшим на его пищеварение и нрав. Отведав на десерт добрую порцию этой отравы, он становился игрив и действительно иногда принимал Бадюга за самку своей породы.

Первое время Годзя очень страдал в чужом климате и даже впадал в глубокое оцепенение, но после того как Темняк поселил его в просторной норе, где имелся колодец с горячей водой, сразу преобразился и стал вести активный образ жизни.

К сожалению, большинство острожан, даже искренне симпатизировавших Темняку, Годзю почему-то недолюбливали. Времена, когда он спас город от нашествия кровососущих насекомых, уже забылись, зато дурная слава людоеда умножалась и крепла. Не помогали даже клятвенные опровержения Бадюга, не единожды прилюдно обследовавшего экскременты ящера.

Ночью Годзя заменял целый отряд сторожей, поскольку, мучимый холодом, вынужден был метаться из конца в конец охраняемой улицы (уйти прочь ему мешали специальные заграждения, размещенные в том числе и на стенах). Не страшил Годзю и сброс мусора. Неоднократно побывав под ним, он всякий раз отделывался лишь мелкими травмами, заживавшими на нём в считаные дни.

Сегодня Темняк привел ящера на пустынную улицу, ещё только начавшую заселяться Сторожами — новым влиятельным кланом, появившимся в Остроге исключительно благодаря его инициативе.

Зверь имел сейчас свою обычную маскировочную расцветку, что свидетельствовало о безмятежном состоянии его души, если таковая, конечно, у столь примитивного создания наличествовала. Темняк позволял ему лакать воду из луж, испражняться на стены, копаться в мусоре, но далеко от себя не отпускал.

Отыскав тихое место, где почти не было жилых нор, он накинул на ящера сбрую, самолично изготовленную в тайне от сподвижников, в том числе и от Бадюга. Она плотно охватывала цилиндрическое туловище зверя и на уровне крестца заканчивалась петлей-корзинкой, одинаково удобной и для крепления груза, и для размещения человека.

Затем Темняк выставил вверх «хозяйский костыль», удлинявшийся при переходе в вертикальное положение. На конце «костыля» болтался мешочек с любимым лакомством Годзи — клопами, жаренными в киселе.

Даже имея довольно длинную шею, ящер не мог достать его и для удобства вынужден был опереться передними лапами о стену. Темняк только этого и ждал. Не выпуская из рук «костыль», он вскочил в своё верёвочное седло.

Глупый Годзя, продолжая тянуться за желанным угощением, пополз вверх по отвесной стене, чему весьма способствовали мощные присоски, имевшиеся не только на подошвах лап, но и на брюхе. Его сородичи, обитавшие во влажном климате Великих болот, находили себе пропитание в дуплах и кронах гигантских деревьев, вздымавшихся к небу прямо из трясины.

Так они преодолели без малого метров двадцать, и Годзя стал проявлять признаки нетерпения — то есть менять окрас и резко мотать хвостом, что заставляло подвесное седло раскачиваться, словно маятник. Темняку пришлось опустить «костыль» и скормить Годзе вожделенную подачку.

Пока тот ел — медленно и с видимой натугой (свободно глотать ему не позволял тугой ошейник, сжимавший горло) — Темняк вбил в стену прочный гвоздь-костыль и закрепил на нём страховочную верёвку, солидный моток которой висел у него на поясе.

Затем всё повторилось — перед носом зверя появилось аппетитно пахнущее угощение, он шустро пополз за ним, метров через двадцать сожрал-таки и потребовал добавки. А тем временем в стену вонзился второй костыль.

На высоте ста метров пришлось повернуть назад — подачки кончились, да и Годзя что-то притомился. Шастать по крутизне с юных лет — это одно, а осваивать столь непростое дело в далеко уже не юном возрасте — совсем другое. Здесь врожденных способностей мало, здесь практика нужна.

— Ничего, — сказал Темняк, поглаживая Годзю по хребту, — Лиха беда начало. Потихоньку, понемножку и до неба доберемся…

У норы, служившей Темняку чем-то вроде резиденции, его уже поджидал запыхавшийся Дряк — видно, только что прибежал.

— Ну, рассказывай, — с ходу накинулся на него Темняк. — Узнали что-нибудь?

— А как же! — Дряк похлопал себя по груди. — Сейчас расскажу, только отдышусь… Мы всё сделали, как ты велел. Взяли под наблюдение этих типчиков, которые на пожарище копались. Благо, что поблизости лавочка открылась, где подавали лепешки с подливой. Находили они там много всякой дребедени, но крупные вещички сразу в сторону отбрасывали. За ненадобностью, стало быть. Интересовали их находки величиной примерно с ладонь. Сначала мы с ними лепешками поделились, а потом я своих ребят за киселем послал. Слово за слово, познакомились. Публика мелкая. В основном хмыри безродные, живущие случайными заработками. Но в дело своё они нас посвящать не стали, как мы только не выпытывали.

— Так нашли они что-нибудь или нет? — не выдержал Темняк.

— В том-то и дело, что нашли! Причём прямо у нас на глазах. Вижу, собрались в кучу и радостно лопочут. Я надежных ребят к ним подослал. Дескать, дайте глянуть. Те ни в какую, находку сразу спрятали. Тогда мы к ним с претензией. А кто за кисель будет расплачиваться? Драка, само собой, завязалась. Но без кровопролития. В драке мы эту штуковину и отбили.

— Зря. Не надо было шум поднимать, — сказал Темняк, принимая из рук Дряка закопченную продолговатую пластинку, возможно, отломанную от края Щита.

Плюнув на пластинку, он протер её рукавом, и на гладкой поверхности проступили непонятные знаки, процарапанные каким-то острым предметом.

— Закорючки, крестики, кружочки, — пробормотал Темняк, поворачивая странную находку и так и сяк.

— Подожди, подожди, — Дряк присмотрелся повнимательней. — Если память меня не подводит, это условные значки, которыми пользуются Свечи.

— Прочесть сможешь?

— Да ты что! Их даже не все Свечи понимают. Просто не знаю, что тебе и посоветовать.

— Вот и хорошо, что не знаешь. Значит, обойдемся без пустословия… Если дело уже приобрело огласку, придётся идти на поклон к Свечам. Хочешь не хочешь, а придётся.

Люди Темняка выследили Свиста под вечер, когда тот по каким-то своим делам отправился в сторону улицы Иголок. Не успев дойти даже до конца Гробов, он нос к носу столкнулся со своим бывшим командиром.

— Вот так встреча! — Темняк сделал большие глаза.

— Действительно! — в тон ему ответил Свист. — Чтобы перехватить меня здесь, тебе пришлось описать немалый крюк.

— Что не сделаешь ради хорошего человека! Есть разговор без свидетелей, — напрямик заявил Темняк.

— Тогда давай присядем, — предложил Свист. — Рядком, как в прошлый раз.

— Стоя быстрее будет. На рынке сидя не торгуются.

— А нам предстоит торговаться?

— Вроде того… У меня есть одна вещь, но я не знаю, что с ней делать. У тебя этой вещи нет, но ты, надеюсь, знаешь, что с ней делать.

— Если у тебя выскочил чирей на одном месте, то следует обратиться к Бальзамам, а не ко мне, — хладнокровно ответил Свист.

— Очень смешно. Придётся мне показать свой товар. Но только не лицом, а изнанкой, — Темняк продемонстрировал Свисту тыльную сторону пластинки.

— Я хламом не интересуюсь, — всё поведение Свиста свидетельствовало о том, что он торопится. — Это по части Иголок. Если хочешь, пойдём вместе. Мне как раз в ту сторону.

— Завидую твоей выдержке, — сказал Темняк, шагая в ногу со Свистом. — Впрочем, другой реакции я и не ожидал. Заинтересовавшись этой вещицей, ты выдал бы свою причастность к похищению воздушного шара.

— Честно сказать, я не совсем понимаю, о чём ты сейчас говоришь.

— Вот об этом самом, — Темняк вновь показал пластинку, но уже с таким расчетом, чтобы Свист заметил изображенные на ней знаки.

— Ты получил письмо?

— Нет, оно попало ко мне совершенно случайно.

— Хочешь, узнать его содержание?

— Пока речь не о том… Не догадываешься, откуда оно взялось?

— Скорее всего, это что-то связанное с твоими упорными попытками покинуть Острог.

— Верно. Эту вещичку нашли на месте падения шара. Да ты, кстати, и сам всё видел.

— Нет, я ушёл, не дождавшись конца.

— Почему? Случайные зеваки просто млели от восторга.

— Жалкое зрелище. Я сразу потерял к нему интерес. При помощи мешка, надутого горячим воздухом, Хозяев не одолеть. Нам, Свечам, подобные фокусы давно известны.

— Ты многое потерял. Кто-то одурачил нас, захватив шар.

— Кому это могло понадобиться?

— Сам не знаю. Но этот негодяй делал в полете какие-то заметки. Между прочим, на языке Свечей.

— Чуть что — сразу Свечи виноваты… Кстати сказать, большинству из них глубоко наплевать на все твои хлопоты.

— А на твои?

— На мои тоже.

— Ладно… Что это значит? — прикрыв пластинку ладонью, Темняк показал Свисту заглавный знак.

— «Свет», — ответил тот, мельком глянув на пластинку.

— А это? — На сей раз вопрос касался заключительного знака.

— Это ничего не значит. Знак не дописан. Возможно, он должен означать «твердь», а возможно, «неуязвимость». Не мучайся, покажи всю надпись целиком.

— Вряд ли я выиграю от этого. Скорее наоборот. Тебе достанется истина, а мне лишь её толкование, выгодное для тебя.

— Как хочешь, — Свист пожал плечами. — Я не напрашиваюсь… А теперь послушай меня внимательно. Мы расходимся с тобой в понимании некоторых весьма важных вопросов. Ты сомневаешься в перспективах дела, которое я полагаю главным в своей жизни. Но это вовсе не значит, что мы стали вдруг непримиримыми врагами. Я никогда не забуду, что ты сделал для меня на Бойле. Я обязан тебе жизнью и постараюсь отдать этот долг. Или по частям, постоянной посильной помощью, или сразу, употребив все свои силы и возможности. Поэтому нелепо было бы подозревать меня в мелких кознях, вроде недавнего происшествия с шаром.

— Да я, в общем-то… — начал несколько смущённый Темняк.

— Не будь так самонадеян, — Свист и не думал принимать его оправданий. — Острог ещё не открылся перед тобой и вряд ли когда-нибудь откроется. Твоему пониманию доступно лишь то, что лежит на поверхности. А вокруг кипит постоянная подспудная борьба. И каждая сторона пытается использовать тебя в своих интересах. Угон шара и всё остальное, что за этим последовало, — чья-то провокация. И похоже, что ты на неё поддался.

Резко повернувшись, Свист зашагал обратно, и Темняк не стал догонять его.

— А не перегнул ли я палку, — задумчиво произнёс он. — Деликатный народ эти Свечи…

На следующий день путем опроса немалого количества знающих людей (а также людей, мнящих себя таковыми), Дряк составил примерный перечень знаков, употреблявшийся Свечами для своей тайнописи. Однако пользы от этого было мало. Во-первых, формой они несколько отличались от тех, которые имелись на пластинке, а во-вторых, любой вариант расшифровки представлял собой сущую бессмыслицу.

Никакого сомнения не вызвало лишь одно слово, обозначавшее собственное имя — Свист. Но после объяснения, случившегося накануне, Темняк не склонен был придавать этому факту чрезмерного значения — среди Свечей Свисты встречались столь же часто, как Джоны среди Смитов или Лазари среди Кагановичей.

Бесперспективной выглядела и сама идея поиска виновных в захвате шара. Всевозможные тайные общества действительно переполняли Острог, и Темняк не собирался бороться с ними. Других забот хватало. Кроме того, следовало признать, что досадное происшествие никак не повлияло на судьбу шара — он всё равно погиб бы, пусть и не при таких трагических обстоятельствах.

Короче, надо было решать насущные проблемы, не забывая при этом и ошибок прошлого, главными из которых являлись ротозейство и самоуспокоенность. Вся ответственность за безопасность была возложена теперь на Дряка Сторожа, человека проницательного, въедливого и скорого на расправу.

А жизнь между тем шла своим чередом. Одёжки начали пошив нового воздушного шара, на этот раз с двойной оболочкой. Колодцы, не добившись никакого успеха под улицей Иголок, перенесли все усилия на весьма перспективный участок в районе стыка Киселя и Башмаков.

Годзя в своих альпинистских упражнениях достиг двухсотметровой высоты, но это, похоже, был его предел. Заманить упрямую зверюгу выше не удавалось никакими посулами.

Воры присмирели, но, по слухам, лелеяли планы мести. Свист больше не давал о себе знать — то ли разобиделся, то ли разочаровался в своём былом приятеле.

С Дряком Темняку, можно сказать, повезло. Староста левой стороны улицы Сторожей (то есть практически первый человек в этой иерархии, поскольку наиболее уважаемые люди всегда почему-то селились справа), кроме всего прочего, обладал ещё и завидной хваткой — взявшись за любое дело, он, как правило, доводил его до конца.

Поэтому Темняк даже не удивился, когда Дряк однажды доложил:

— Про типчика, который тогда столько бед с шаром натворил, я уже почти всё вызнал. И приятель его у меня гостит. Кисель с сухариками попивает. Не желаешь познакомиться?

— Как-то не очень, — ответил Темняк, успевший позабыть тот досадный случай. — Но пару вопросов задал бы.

Впрочем, как вскоре выяснилось, Дряк кое в чем грешил против истины. Человеку, попавшему в его лапы, сухарики были не по зубам, поскольку большая их часть отсутствовала. Глядел он букой, но на вопросы отвечал без запинки, не желая, по-видимому, рисковать уцелевшими зубами.

Звали его просто Чвирь, без всяких уточнений, а это означало, что человек он безродный, не принадлежащий ни к одному из основных кланов Острога. Прав у подобной публики было ненамного больше, чем у клопов.

— Помнишь тот день, когда на Жрачке пожар случился? — спросил Дряк.

— Ещё бы, — ответил Чвирь, сжимавшийся всякий раз, как кто-нибудь из присутствующих приближался к нему.

— Что ты там делал?

— Ну, как сказать… Собирался там небольшой дебош устроить.

— Один?

— Нет. Много нас там было. Человек десять.

— Ты их хорошо знал?

— Кого хорошо, а кого и не очень.

— Кто они были?

— В основном люди безродные, как и я. Голошмыги.

— Что вам было обещано за дебош?

— Да как обычно. Кормёжка, выпивка.

— И вы поверили?

— Как не поверить, если такой серьёзный человек обещал.

— Об этом человеке поговорим попозже. Кто вскочил на шар?

— Сдюга, приятель мой. Лихой парень.

— Зачем он это сделал?

— Так ведь уговор такой был… — Чвирь немного растерялся. — Ему отдельные блага обещались.

— А теперь скажи, кто все это организовал?

— Я его в общем-то мало знаю, — замялся Чвирь, но, заметив угрожающее движение Дряка (на самом деле тот просто почесаться собирался), заторопился: — Из Свечей он. Это точно. Я его и прежде несколько раз встречал.

Здесь в беседу, которую никак нельзя было назвать дружеской, вступил Темняк.

— Его, случайно, не Свистом звали? — поинтересовался он.

— Нет.

— А как?

— Из памяти выскочило… — Чвирь осторожно потрогал свою челюсть. — Редкое такое имя… Тыр, кажется. Да-да, Тыр!

— Знавал я одного Тыра Свечу, — задумчиво произнёс Темняк. — Но тот на Бойле погиб. Прямо у меня на глазах.

— Что ты говоришь! — огорчился Чвирь. — Но этот живой был. Даже очень.

— Здесь у него шрама не было? — Темняк чиркнул себя рукой по горлу.

— Не заметил.

— А что ты потом делал? После пожара?

— Не могу вспомнить. Он меня уже спрашивал, — Чвирь опасливо покосился на Дряка. — Запил я после этого. Сильно запил. Дней на десять.

— И Тыра Свечу больше не встречал?

— Не довелось.

— Понятно, — Темняк потер переносицу, что иногда случалось с ним в минуты сомнений. — Другие грехи за тобой водятся?

— Никаких! — Почуяв возможные перемены в своей судьбе, Чвирь готов был на колени пасть. — Попрошайничал, объедки подбирал, за самую грязную работу брался. Этим и жил.

— Что-то я не пойму, о каких объедках идёт речь? — Темняк обернулся к Дряку. — Ведь «хозяйской жвачки» хватает повсюду.

— Кто же позволит чужаку без спроса кормиться на его улице, — похоже, что вопрос Темняка немало позабавил Дряка.

— Вот, вот, — невесело вздохнул Темняк. — Я ещё раз убеждаюсь, что причиной голода является не скудность, а бессердечие.

— Пусть он не прибедняется! — Дряк из-за спины погрозил Чвирю кулаком. — Много за ним грешков водится. И наводчиком у Воров состоял, и сам поворовывал.

— Так это когда было! — воскликнул Чвирь. — Теперь здоровье не позволяет.

— Иди лечись. Отпускаем тебя… — Темняк наконец-то вынес свой приговор. — Лохша Жрачку знаешь?

— Кто же Лохша не знает!

— Скажешь, чтобы раз в день подкармливал тебя. За мой счёт.

— Вот это удружил! Век не забуду! А знакомых Киселей у тебя нет?

— Есть. Но они не про твою честь. Иди гуляй, пока мы не передумали.

Когда Чвирь, счастливый не столько фактом своего освобождения, сколько возможностью впредь обжираться на дармовщину, поспешно скрылся, Темняк спросил у Дряка:

— Что ты можешь сказать по поводу этого Тыра Свечи?

— Сейчас в Остроге проживает три человека с таким именем. Один едва только научился ходить. У другого нет руки по самое плечо. Третий слишком дряхл.

— Ты всех их видел сам?

— Да.

— Значит, надо искать четвертого Тыра.

— Где, на том свете?

— Везде, где будет нужно. Но искать — это не значит бегать высунув язык по всему Острогу. Просто держи нужного тебе человека на заметке. А он сам где-нибудь объявится. Обязательно объявится.

Темняк всегда вставал рано (некоторые даже полагали, что он вообще никогда не спит), но на сей раз Бадюг разбудил его, что называется, ни свет ни заря.

Хотя после страданий, пережитых на Бойле, и близкого знакомства с Годзей Бадюг уже ничего не боялся и ничему не удивлялся, сейчас он выглядел как человек, чудом спасшийся из адской печи.

— Там, — только и смог выговорить он, но в этом коротеньком словце было столько чувства, что Темняк выскочил на улицу едва ли в чём мать родила (хотя парочку любимых спиралей прихватить не забыл).

По пути Бадюг сумел овладеть собой и кое-как изложил суть происшествия.

Утром он, как всегда, вывел Годзю на прогулку, естественно, совмещённую с кормежкой. Столь ранний час, с одной стороны, позволял чересчур мнительному ящеру обделывать свои делишки безо всяких помех, а с другой стороны, не вводил острожан в грех злопыхательства.

Годзя по своему обыкновению действовал, как бульдозер — выворачивал на поверхность огромный пласт мусора, а потом выбирал из него всё, что считал удобоваримым (в этом смысле его возможности были почти безграничны). Если бы в мусоре случайно оказался мертвец, то Годзя, наверное, без зазрения совести слопал и его.

Короче говоря, никаких особых проблем этим утром не ожидалось, и Бадюг погрузился в раздумья, одолевавшие его всё последнее время (высшие взлеты человеческой мысли порождает отнюдь не труд, а избыток досуга). Каково же было изумление нашего доморощенного философа, когда Годзя вдруг выказал явные признаки испуга, то есть стал багровым, словно пламя дрянной свечи.

Так напугать зверя могло лишь нечто из ряда вон выходящее, но Бадюг, родившийся и выросший в Остроге, никаких сюрпризов от мусора не ожидал. Он попытался успокоить Годзю — тщетно. Попробовал увести его прочь — это тоже не удалось.

Зверь между тем сменил багровую окраску на крапчатую, что было верным признаком предынфарктного состояния. Надо было срочно спасать питомца, за которого Бадюг отвечал перед Темняком головой.

Но для того чтобы устранить последствия, сначала следовало отыскать причины. Этим Бадюг и занялся со свойственной ему методичностью. Каково же было удивление почтенного Верёвки, ныне собиравшегося переметнуться в Сторожа, когда в мусоре, даже не сегодняшнем, а вчерашнем или позавчерашнем, он обнаружил…

Возможность угадать, кого именно он там обнаружил, Бадюг великодушно предоставил Темняку.

— Клопа величиной с человека? — первым делом предположил тот.

— Ничего подобного.

— Другого ящера?

— Ни в коем разе.

— Смотрителя? — В такую возможность Темняк, конечно же, не верил, но ничего более страшного представить себе сейчас не мог.

— Бери выше.

Выше Смотрителя были только Хозяева, и Темняк недоверчиво вымолвил:

— Неужели…

— Точно! — не дал ему закончить Бадюг. — Хозяин! Он самый. Даже и не сомневайся.

— Посылай за Дряком и Млехом, — немедленно распорядился Темняк. — Пусть выставят оцепление. Из нор никого не выпускать. Да растряси ты немножко своё сало! Одна нога здесь, другая там.

Годзя выглядел так, словно собирался добровольно залезть на столь нелюбимую им стену. Волны сизого, малинового и ядовито-желтого цвета пробегали по его шкуре. В глазах застыла почти осознанная боль.

— И кто же тебя, бедняжку, так напугал, — Темняк почесал зверю бочок. — Ну успокойся, успокойся… Он, наверное, не живой.

Поскольку Годзя был хоть и донельзя испуган, но цел и невредим, да и Бадюг нисколечко не пострадал, Темняк приблизился к куче вывороченного мусора без особой опаски. Всё же, если оттолкнуться от частностей, это была его территория, а в своём курятнике любой петух герой.

Никогда прежде он не видел Хозяина, но, раз глянув, сразу убедился, что это именно он и есть. Если птицу узнают по полету, льва по когтям, то посланца иного мира — по диковинной смеси несуразности и высшей гармонии.

Как описать свои впечатления человеку, впервые в жизни узревшему морского ежа, голотурию, студенистого оболочника, бокоплава? Невольно начинаешь сбиваться на какие-то привычные аналогии, но они не могут дать никакого представления о том, что по самой своей природе абсолютно чуждо родной для тебя среде обитания.

Первое, что бросалось в глаза при виде Хозяина, это полное отсутствие каких-либо конечностей. Больше всего он походил на зыбкую бесформенную массу, составленную из множества мельчайших деталей, весьма разнившихся между собой. Так могло выглядеть пасхальное яйцо, расписанное гениальным сумасшедшим.

В этой странной палитре крошки янтаря соседствовали с семечками подсолнуха, рыбьими икринками, цветочными лепестками, слюдяными чешуйками, алмазной пылью, иглами кактуса, золотым песком, бисеринками, перышками, угольками, жемчужинами и ещё многим таким, что совершенно не поддавалось узнаванию.

Однако сейчас всё это былое великолепие смотрелось предельно жалко, словно королевская мантия, растоптанная сапожищами взбунтовавшихся хамов. Хозяин был мёртв или умирал. В пользу первой версии свидетельствовала его полная неподвижность, в пользу второй — слабое сияние, сгустки которого как бы витали в воздухе.

Присутствовал здесь и некий иной нематериальный фактор, томивший душу и заставлявший сжиматься сердце. Недаром ведь так испугался Годзя, чья примитивная нервная система была защищена от внешних воздействий в гораздо меньшей степени, чем у людей.

Вскоре появился заспанный Млех, а за ним и Дряк, опухший после ночной попойки. Темняку сразу полегчало, хотя беспричинная тревога продолжала снедать его.

— Ну и ну! — только и сумел выговорить Дряк, разглядевший Хозяина.

Млех оказался куда более разговорчивым.

— Надо бы Свечей позвать, — предложил он. — Свечи в таких делах побольше нашего понимают.

— Никого не будем звать, — возразил Темняк. — Сами разберёмся… И вообще, чем меньше людей будет знать об этом происшествии, тем лучше.

— Ишь чего захотел! — ухмыльнулся Дряк. — Бадюг уже успел оповестить всех, кого только смог.

— Вот стервец! — Темняка передернуло. — Ну, я ему покажу… А как Хозяин вообще мог оказаться здесь?

— Его сверху сбросили, — сказал Млех, морщась, словно от зубной боли.

— Кто?

— Свои же.

— Почему ты так решил?

— Были уже подобные случаи прежде. У них там, видно, тоже не всё между собой гладко. Провинился в чём-то, вот его и спихнули.

— Расправились, короче говоря, — кивнул Дряк.

— Что же в таких случаях положено делать?

— Да ничего. Пусть себе подыхает… Правда, есть у нас любители позабавиться. Не каждому ведь довелось своими руками Хозяина прикончить.

— И он даже сопротивляться не будет?

— Брось тебя искалеченного и голого в яму с клопами, ты тоже не очень-то посопротивляешься.

— Ужас какой. Даже и не знаю, как быть, — Темняк вновь занялся своей переносицей, словно хотел перепилить её ребром ладони. — Попробуйте-ка подойти к нему. Только осторожно. Посмотрим, что получится.

Млех сразу заявил, что в ближайшее время собирается обзавестись ребеночком, а близкое общение с Хозяином по всем приметам этому не способствует. Зато Дряк лишь беспечно махнул рукой.

— Где наша не пропадала!

Однако не успел ещё Дряк приблизиться к неподвижному телу вплотную, как загадочное сияние полыхнуло костром. Староста Сторожей отскочил как ужаленный.

— Кусается! — сообщил он, почесываясь, словно после массированной атаки клопов. — Сейчас я ему зубы пересчитаю… Знать бы только, где они.

— Отойди! — прикрикнул на него Темняк. — Падших добивать — не велика честь. Я сам попробую им заняться.

— И с тобой то же самое будет, — посулил Дряк. — Вооружился бы на всякий случай.

— Обязательно. Но только на этот раз моим оружием будет доброта. И не надо лыбиться…

Он подошел к Хозяину и присел возле него — не слишком близко, но и не слишком далеко, как возле больной бродячей собаки, поведение которой нельзя предсказать заранее. Бедняга не подавал никаких признаков жизни, хотя тусклые всполохи по-прежнему пробегали по его телу.

— Досталось тебе, — сочувственно произнёс Темняк. — Случалось и мне не единожды падать, но, правда, не с такой высоты. Впрочем, мусор мягкий, об него насмерть не убьёшься. Просто пух, а не мусор.

В мерцании фиолетовых и красных огоньков не было никакой системы, но оно завораживало, словно тихое пламя догорающего костра, в котором иногда на краткий миг материализуются наши самые сокровенные желания.

— Если ты живой, то как-нибудь дай об этом знать, — попросил Темняк. — Можешь, конечно, продолжать колоться и огрызаться, но это мало что значит. Мертвый ёжик тоже колется. Хотя ты, наверное, про ёжиков ничего не знаешь.

Страха Темняк не испытывал, но ощущал себя так, словно собирался разрыдаться. Приступы слезливой сентиментальности иногда случались с ним по пьянке, особенно когда вспоминались нелепо погибшие друзья, но сейчас никакого повода для этого вроде бы не имелось — по Тюхе он уже давно отстрадал.

Поборов себя, Темняк продолжал:

— Если ты живой, мы тебя лечить будем. Я хороших ребят позову, Бальзамов. Они от ста недугов средства знают. А может так случиться, что про тебя родные вспомнят. Явятся со своих высот и заберут к себе. Это вообще распрекрасно будет.

Он осторожно, словно боясь обжечься, положил руку на тело Хозяина, которое оказалось холодным, сырым, шершавым и на ощупь скорее напоминало грубую кирзу, чем живую плоть. Загадочное сияние ничем на это не отреагировало, а главное, не оказало на Темняка никакого физического воздействия, как это было в случае с Дряком.

— Вот и хорошо, — сказал он, поглаживая кожу (а может, и одежду) Хозяина. — Вот и ладненько… Только нечего тебе здесь валяться. Сейчас мы тебя в человеческое жилье перенесем. Обогреем. Попробуем накормить. А в случае чего и умирать под крышей лучше, чем на куче вонючего мусора. Договорились?

Отослав скомпрометировавшего себя Дряка и самоустранившегося Млеха — пусть досыпают, пусть похмеляются — Темняк приказал нескольким Сторожам сделать носилки, используя для этого «хозяйские костыли» и собственную одежду.

Однако взвалить на них Хозяина оказалось не так-то и просто. Это было примерно тоже самое, что руками черпать студень. Тело, такое плотное с виду, на деле оказалось необычайно податливым, тягучим, пластичным. При известном усилии его можно было слепить в шар или раскатать в тончайшую лепёшку. Оставалось только догадываться, является это признаком жизни либо, наоборот, симптомом посмертного расслабления.

С превеликим трудом бескостного «найденыша» доставили в нору Темняка и поместили там на лучшем месте, возле очага (хотя не исключено, что тепло-то как раз и было противопоказано ему). Теперь предстояло заняться врачеванием.

В ожидании Бальзамов Темняк сам обтер тело Хозяина тряпкой, смоченной в теплом киселе, и не обнаружил при этом никаких видимых повреждений (впрочем, вполне возможно, что всё оно представляло собой одну сплошную рану).

Передохнув после этих хлопот, Темняк глубокомысленно заметил:

— Пробовал я однажды выхаживать приятеля, у которого половина мозгов вытекло через уши, но и тогда у меня было больше шансов на успех, чем сейчас.

Сияние, всё это время не покидавшее Хозяина, вдруг полыхнуло с особой силой и сразу пропало. Темняк прокомментировал это событие так:

— То ли помер, то ли отключился, то ли перестал взывать о помощи.

Бальзамы, не разобравшись в путаных словах Бадюга, давеча получившего очередную головомойку от шефа, решили было, что их зовут лечить Годзю. А поскольку ящер страдал исключительно желудочными расстройствами, вызванными неразборчивостью в пище, ему было достаточно всего лишь двух целебных средств — слабительного и вяжущего (последнее назначалось в тех случаях, когда доза первого оказывалась чрезмерной).

Именно эти лекарства Бальзамы и захватили с собой. Однако в норе Темняка их ожидал сюрприз. Как люди любознательные, они были не прочь воспользоваться редчайшей возможностью обследовать организм Хозяина, но как практикующие врачи вынуждены были честно признаться в своей профессиональной несостоятельности.

У Хозяина не прощупывался пульс, не прослушивалось дыхание, отсутствовала реакция на свет, не проявлялись кожные рефлексы, но причиной тому был не предполагаемый летальный исход, а отсутствие соответствующих органов. Вот и делай тут что хочешь.

Не было ясности и в других специфических вопросах — например, какие условия содержания больше всего подходят необычному пациенту. Одни Бальзамы указывали на благотворное влияние тепла, а другие, наоборот, утверждали, что огонь очага иссушает ничем не защищенную кожу. После долгой полемики сошлись на том, что лучше всего согревать Хозяина жаром человеческого тела.

Услышав это, Темняк подмигнул Бадюгу — готовься, дескать. Тот в ответ изобразил в воздухе петлю — лучше повешусь, но подобного издевательства над собой не допущу.

Единственное вполне определенное заявление Бальзамов звучало так:

— Когда появятся явные признаки смерти, например, трупные пятна или зловонный запах, ты дай нам знать. Мы из него в назидание потомкам сделаем чучело.

Прогнав Бальзамов, Темняк решил спасать Хозяина собственными силами. Логика, да и слухи, упорно циркулировавшие в Остроге, подсказывали, что существо, лишенное рта, должно питаться через кожу. Он сделал жиденькую кашицу из «хозяйской жвачки» и смазал ею тело Хозяина — не все, конечно, а только отдельные места.

Это принесло успех, хотя и относительный. Хозяин впервые подал признаки жизни — кожа его резко дернулась, как у лошади, укушенной оводом, и отвергнутое угощение плюхнулось прямо в лицо кормильцу, то есть Темняку. Такое поведение, конечно, выглядело черной неблагодарностью, но кое-какой урок из него, при желании, можно было извлечь. Ну кто, спрашивается, согласится питаться собственными отбросами? Хотя с другой стороны, голод и апельсиновые корки заставит жрать.

Темняк перепробовал по меньшей мере дюжину самых разных кулинарных рецептов, но результат был примерно тот же. Хозяин привередничал, словно невестка-каннибалка, угодившая в семью вегетарианцев. Промучившись так несколько суток, Темняк уже готов был расписаться в собственном бессилии, но Хозяин сам пришёл к нему на помощь.

Однажды утром, к сожалению, не таким прекрасным, как этого хотелось бы, Темняк обнаружил отсутствие Хозяина. А надо сказать, что, следуя советам Бальзамов, все последние ночи он брал несчастное существо к себе в постель, чем несказанно возмущал некоторых прекрасных острожанок, тоже претендовавших на это место. Своими впечатлениями об этих ночах Темняк ни с кем не делился, хотя сильно спал с лица и временами засыпал прямо на ходу.

Сбежать Хозяин не мог, поскольку все двери, ведущие в соседние помещения, закрывались на прочные запоры, а дымоход был забран надёжной решеткой (предосторожность от Воров). Оставалось предположить, что это загадочное существо обладает способностью к телепортации, то есть к перемещению в пространстве усилием мысли.

Ясность в ситуацию внёс Бадюг, несмотря на свою нерасторопность, всегда почему-то оказывавшийся в центре наиважнейших событий.

С заговорщицким видом поманив Темняка, он привел его в помещение, служившее для Годзи не только стойлом, но заодно бассейном и манежем. Понежившись в колодце, питавшимся водой из горячего источника (таких в Остроге было всего пять), ящер любил побегать и почесаться боками о шершавые стены.

Сейчас зверь пребывал в чрезвычайно благодушном состоянии, о чем свидетельствовал угольно-черный цвет кожи. Повсюду виднелись его свежие лепешки, отличавшиеся от коровьих только своими сказочными размерами.

В самой их гуще обретался Хозяин, тело которого формой напоминало сейчас Архимедов винт или, проще говоря, подающий шнек мясорубки. Медленно вращаясь в густом дерьме, он впитывал его в себя и при этом, как видно, испытывал немалое удовольствие.

Трапеза происходила в торжественном молчании, однако сопровождалась не слишком изысканными запахами, на что ни сам Хозяин, ни тем более Годзя никакого внимания не обращали.

— Фу-у… Он что, жрет это… — Темняк так и не подыскал подходящего словца.

— Да, — кивнул Бадюг, настроенный не то чтобы оживленно, а даже несколько игриво. — Извращенец. Ищет наслаждение в отвратном. И люди есть такие. Особенно бабы…

К чести Бадюга, детализировать своё высказывание он не стал. Пришлось Темняку заступиться за Хозяина.

— Ничего не поделаешь, — сказал он. — Тут не до приличий, если голод одолел. Каждый ест то, что может усвоить. Если нет своего желудка, приходится пользоваться чужим… А Годзя-то каков! Просто цветёт.

— Хозяин на него влияние имеет. Прежде пугал, а теперь задабривает. Чтобы тот своё дерьмо на сторону не уносил.

— Ну это-то ладно. А как Хозяин проник сюда? — Темняк недоуменно оглянулся по сторонам. — Нигде даже щелочки нет.

— Это для нас с тобой нет, а для него сколько угодно. Он под дверью запросто проползет.

— Но туда же… — начал было Темняк.

— Да-да, — подтвердил Бадюг. — Туда и ноготь не просунешь. Да только Хозяин способен становиться тоньше струйки, которой писает клоп. Преград для него вообще не существует. Уж таким, как видно, его природа устроила.

Пол в стойле постепенно приобретал почти стерильную чистоту. Глядя на это, Темняк решительно произнёс:

— С этого дня стели нам отдельно. И в разных углах.

Однако насытившийся Хозяин ночью вновь приполз к Темняку под бочок. По старой памяти, так сказать. И надо признаться, что, несмотря на столь скотский образ питания, он был опрятен телом, как никто другой в Остроге, более того, даже благоухал какими-то неведомыми ароматами. Впрочем, это могло быть лишь результатом искусно созданной иллюзии.

Но ведь всё, чего мы добиваемся от жизни, начиная от самых грубых удовольствий и кончая самыми возвышенными страстями, есть не что иное, как мимолетная иллюзия. Жаль только, что это становится ясным слишком поздно.

Прослышав про чудесное выздоровление Хозяина, к Темняку со всего Острога потянулись ходоки, движимые не одним лишь банальным любопытством, но и многими иными побуждениями.

Например, Киселей Хозяин интересовал как возможный потребитель их и без того популярного напитка. Ведь если задуматься, дерьмо и кисель вырабатываются из одинакового исходного продукта и во многом по схожей технологии. А главное, как полагали сами мастера, кисель был значительно вкуснее, особенно те его сорта, куда для аромата добавляли толченых клопов.

Иголки намеревались сделать Хозяина живым символом своей веры. Впрочем, в мертвом виде он устроил бы их ещё больше. Не всегда удобно молиться кумиру, подверженному разнообразным соблазнам плотского существования.

Воры хотели испросить у одного из законных владык Острога подтверждения своих древних прав на умыкание чужого имущества.

Бездетные женщины почему-то надеялись, что Хозяин излечит их от бесплодия (кстати говоря, многим из них по ходу дела помог Бадюг, на которого, по его собственным словам, снизошла некая толика благодати, отпущенной небожителю по праву рождения).

Не показывали носа лишь те, кто должен был интересоваться Хозяином больше всего — Бальзамы и Свечи. Первые просто стыдились своей непростительной промашки, допущенной в самый первый день (это же надо, явиться к Хозяину с горшком слабительного!), а вторые слишком ревниво относились к безродному чужаку, заимевшему в Остроге такое влияние.

Сам Темняк в подобные мелочи не встревал. Сейчас его занимали совсем иные заботы, в сравнении с которыми рытье туннеля и создание воздушного шара отступили на задний план. Он ломал голову над тем, как с максимальной выгодой для себя использовать нечаянное знакомство с Хозяином (которое, правда, происходило пока на самом примитивном уровне).

Удача сама по себе ничто. Надо ещё уметь правильно употребить её.

Тем не менее встреча с представителями клана Свечей всё же состоялась. И ни с кем-нибудь, а непосредственно со Свистом Свечой, верным соратником Темняка по Бойлу и явным антагонистом в нынешней жизни.

Его в бессознательном состоянии обнаружили на куче свежего мусора примерно в том же месте, что и Хозяина. Причём сходилось и время — раннее утро, когда сон простых острожан особенно крепок. Только на сей раз сомнительная честь спасителя досталась не Бадюгу, разрывавшемуся между Годзей и нуждавшимися в исцелении женщинами, а Дряку Сторожу, возвращавшемуся к себе после проверки ночных дозоров.

При Свисте были найдены крючья, применявшиеся Ворами в их нелегком деле, моток прочной верёвки и некоторые другие приспособления, необходимые скалолазу (вернее, стенолазу). На его башмаках имелись ремешки, плотно охватывающие лодыжки. Надо полагать, что он остался бы обутым, даже разбившись вдребезги.

Свист пришёл в себя довольно быстро, и пока дожидались его сородичей, за которыми был послан Дряк, Темняк успел переговорить с бывшим боешником.

— Ты что-то искал здесь? — осведомился он. — Только учти, я спрашиваю тебя не как подозрительный сторож, а как старый приятель.

— Да, — сдержанно ответил Свист. — Искал.

— Нашёл?

— Да.

— Сумел воспользоваться?

— Нет.

— Почему?

— Потому, что этим нельзя воспользоваться.

— Кому нельзя — людям?

— Никому нельзя. Есть вещи, действующие только односторонне. Твоя рогатка швыряет камни, но не моет притягивать их обратно. Да и сами мы движемся только в одном направлении — к смерти. Назад в младенчество ещё никто не вернулся.

— Как я вижу, делиться подробностями своего замысла ты не собираешься.

— Зачем? Ведь у нас с тобой разные цели.

— Их можно сблизить с выгодой для каждой стороны.

— Недавно я уже предлагал тебе это. А сейчас уже и сам понимаю, что такое невозможно. Иначе каждый из нас будет жечь чужие свечи, — это популярное у острожан выражение соответствовало земному «тянуть одеяло на себя».

— Кажется, за тобой уже пришли, — сказал Темняк, заметивший, что толпа зевак резко раздалась в стороны. — Поправляйся быстрее. Ты ведь не сильно расшибся?

— С чего ты взял, что я расшибся?

— А разве нет? — Темняк перевел взгляд на стену, расписанную до уровня человеческого роста. — Вон и царапины от крюков видны.

— Не тебе одному по стенам лазить, — промолвил Свист.

— Я делаю это исключительно ради развлечения ящера. Но если по большому счёту, то подобные попытки бесперспективны. Стены слишком высоки и круты.

— Стены — да. Но ты припомни сказку, которую рассказывал однажды покойный Тюха Горшок.

— Какую ещё сказку? Там вся наша жизнь была дурной сказкой.

— Про лестницу в небо.

— Да, да, что-то такое припоминаю.

— Если тебе когда-нибудь удастся подняться по этой лестнице, что весьма и весьма непросто, запомни несколько условных знаков, которые смогут облегчить твою жизнь. Вот это, — правой рукой он подергал себя за мочку левого уха, — означает: «Я свой». А это, — он сжал кулак так, что большой палец лег поверх мизинца, — означает: «Нуждаюсь в помощи».

Это были последние слова, которые успел сказать Свист. Гурьба Свечей обступила пострадавшего, а один, самый дюжий, взвалил его к себе на закорки.

Когда зеваки разошлись — кто злобствуя, кто горюя, а кто и в полнейшем равнодушии, — Темняк занялся созерцанием стены, вблизи которой попали в переплёт два столь разных существа.

Стена была как стена — ничего примечательного.

Хотя между Темняком и Хозяином по-прежнему существовала громадная пропасть, обусловленная отсутствием способов общения, их отношения должны были рано или поздно определиться.

Это понимал не только человек, но и его странный гость. Он-то и предпринял первую попытку контакта. Однажды, когда они находились в норе наедине, загадочное мерцание вновь окутало Хозяина.

Делалось это явно неспроста. Подспудно, душой.

Темняк ощущал обращенный к нему призыв, однако вникнуть в его смысл не мог. Как говорится, образование не позволяло. Так продолжалось несколько часов кряду, но когда одуревшему Темняку уже стало казаться, что мерцание складывается в какие-то почти узнаваемые образы (хорошо известный офтальмологам эффект, вызванный усталостью сетчатки), Хозяин вдруг резко изменил тактику.

К этому времени он уже сносно передвигался, причём самым разнообразным манером — то перекатывался, как шар, то извивался змеей, а иногда, явно издеваясь, неуклюже вышагивал, подобно человеку, забравшемуся в мешок.

На сей раз хозяин избрал наиболее удобный для себя способ, в живой природе употребляемый разве что перекати-полем да сказочным Колобком. Подкатившись к дверям, он не стал проникать под них, хотя и мог бы легко это сделать, а замер на пороге, как бы дожидаясь Темняка. Тот последовал приглашению, из осторожности кликнув с собой Бадюга.

Стояло раннее утро, и следовало полагать, что Хозяин не зря предпочёл именно это время суток, благоприятное для внезапных атак и тайных казней.

По замусоренным улицам он двигался уверенно, как и полагалось истинному владыке этих мест, но в то же время осторожно и даже как бы с некоторой брезгливостью. Шагавший чуть поодаль Бадюг охотно комментировал его маршрут.

— К Киселям катит. Да ведь там в такую рань ещё не подают… Нет, к Ножикам повернул. А что, у них перекусить тоже можно. Гадят они ещё похлеще, чем наш Годзя… Если сейчас налево подастся, значит, к блудницам собрался. Там сейчас ещё пир горой.

Однако в конце концов Хозяин привел людей именно туда, где он и был в своё время обнаружен. Темняк даже мысленно прикинул — вот здесь лежал Хозяин, а здесь, чуть подальше, Свист. Ну прямо какое-то заколдованное местечко.

— Можно подумать, что вам тут всем медом намазано, — пробормотал он.

Хозяин остановился под самой стеной и даже навалился на неё. Сияние текло по нему и короткими зарядами уходило вверх. Он словно бы указывал — туда, туда, туда!

— Домой хочет, — посочувствовал Бадюг.

— Одного хотения мало, — бросил Темняк. — Надо ещё знать, как это сделать.

Внезапно Хозяин переменился — где-то сжался, где-то вытянулся. Его тело приобрело гротескное сходство с рептилией — бочкообразное туловище, наделенное двумя длинными отростками, спереди потоньше, сзади потолще.

— Он так нашего Годзю изображает, — подсказал Бадюг.

Да и сам Темняк уже понял это, хотя и с некоторым запозданием. Странно, но существам с неразвитым сознанием общение с Хозяином давалось гораздо проще, чем ему. Вполне возможно, что изощренный, самодостаточный разум умел создавать вокруг себя какой-то защитный барьер, препятствующий постороннему влиянию.

— Приведи-ка сюда Годзю, — сказал Темняк. — Ему всё равно пора на прогулку.

— Полезете? — ужаснулся Бадюг.

— Рискнем.

— Сумасшедшие!

— Не твоя забота! Делай что тебе говорят.

Всё решилось, как это часто бывает, само собой. На раздумья и колебания просто не оставалось времени. Уж если долгожданный шанс представился, нельзя было упускать его. И что за беда, коли легкие крылья надежды обернутся потом камнем на шее! Кто думает об этом заранее, тот пусть вообще не поднимает глаза к небу.

Бадюг вернулся не один. Кроме Годзи, он привел с собой Дряка, Млеха, Шипера и ещё нескольких наиболее влиятельных последователей Темняка. Сумрачный вид вновь прибывших свидетельствовал о том, что по пути Бадюг успел нажужжать им в уши.

— Ты куда это собрался? — бесцеремонно поинтересовался Дряк.

Кривить душой напоследок как-то не хотелось, и Темняк честно признался:

— Хочу вместе с Хозяином забраться на верхотуру. Другой такой возможности мне уже не представится. И вам забот меньше. Побоку теперь и подземные ходы, и воздушные шары.

— Ретируешься, значит… А как же мы? — Этот вопрос Темняку приходилось слышать бессчетное количество раз, в разных мирах и на разных языках, но в устах матерого, видавшего виды мужика он звучал как-то неуместно.

— Я вам не мамка, чтобы сопли до старости лет вытирать, — резко ответил он. — Пора своим умом жить.

— Пора, конечно… — Дряк невесело усмехнулся. — Только не готовы мы ещё. К тебе душой прикипели. Верим, что, пока ты с нами, бояться нечего. Как бы разброд не начался.

И это он уже слышал. И ответ знал заранее. Ответ, как бы специально приготовленный для всех осиротевших.

— А вы не говорите людям, что я ушёл навсегда… Скажите, что, следуя высшей воле, я вознесся в небесные дали, где буду вымаливать для них спасение и лучшую долю.

— И это все?

Нет ничего хуже, чем вместо хлеба раздавать поучения, но что поделаешь, если руки твои пусты. Случалось, что и словоблудие давало добрые плоды.

— Пусть люди живут в трудах праведных и в мире друг с другом, — продолжал Темняк. — Пусть во всем знают меру, особенно в пьянстве, воровстве и блудодеянии. Да и в добросердечии мера не помешает. Пусть следуют законам, но без излишней ретивости. Лучше простить виноватого, чем осудить невиновного. Не верьте сказке, что все люди рождаются одинаковыми. Люди рождаются разными, а потому равенство недостижимо. Но пусть богатые делятся с бедными, сильные защищают слабых, умные уступают в споре глупым, а красавцы одаривают своей любовью дурнушек. Не забывайте прощать друг друга, это главное.

— Полагаешь, что этих слов будет достаточно, чтобы обуздать людей?

— А вы почаще напоминайте, что я постоянно слежу за ними с небес. Пусть ожидают моего грядущего возвращения, когда каждому воздастся по делам его. Тогда смиренные и кроткие получат душевный покой, здоровье и достаток.

— А буйные и непокорные? — поинтересовался Млех.

Темняк, которому это представление уже изрядно надоело, осерчал:

— Эти получат всё то же самое, а в придачу бесплатный кисель и дармовых девок! Неужели вы сами ничего придумать не можете? Ведь это вам предстоит держать народ в повиновении, а не мне. Моё вознесение — лишь повод для легенды. А содержанием её должны наполнить другие. Те, кто ясно понимает, что следует ждать от жизни.

— Ты и в самом деле собираешься вернуться? — произнёс Шипер примирительным тоном.

— Вряд ли… Но людям это знать не следует. Горькая правда — вещь опасная. Не каждый с ней умеет обращаться, и не каждому она по душе. Проще уповать на сладкую ложь, которая иногда называется верой. Вещь полезная, а главное, проверенная временем.

— Кого ты оставляешь вместо себя? — Похоже, что этот вопрос интересовал Млеха больше всего.

— Я народ оставляю! Всех острожан и отдельно улицу Сторожей, на которую возлагаю особые надежды. Староста у вас уже имеется. Даже два. Пусть они и дальше командуют. Своим местоблюстителем, хранителем, так сказать, памяти, назначаю Бадюга. Он лишнего на себя не возьмёт, зато и нажитого не растеряет… А сейчас помогите мне.

Общими усилиями они взнуздали Годзю, который в присутствии Хозяина становился кротким, как овечка. Темняк немедленно забрался в седло, как бы пресекая этим саму возможность пойти на попятную. Он опасался, что с Хозяином возникнут какие-либо проблемы, но тот сам о себе позаботился — вскарабкался на загривок Годзи и разместился там, словно живая горжетка.

С запоздалым сожалением Темняк подумал о том, что опять все делается наспех, в пожарном порядке, без должной предварительной подготовки. А ведь они, прямо скажем, не на пикник собрались. Отправляться на штурм высоченной отвесной стены без всякой страховки, без верёвок, без крючьев, без глотка воды — это даже не безрассудство, а скорее экзотический способ самоубийства.

— Не поминайте лихом, — сказал он людям, обманутым если и не его посулами, то его иллюзорным всесилием. — Особенно ты, Бадюг. Я верю в вас, а вы верьте в себя. Держитесь друг за друга, хотя это будет непросто. С Ворами и Свечами отношения не обостряйте. Уступайте, но по мелочам. Подземный ход лучше закопайте, иначе там найдет приют всякая шантрапа. Воздушный шар пустите на башмаки… Если Годзя вернётся назад, не обижайте его.

Темняк ещё продолжал что-то говорить, а глупый ящер (будь он поумнее, давно сбежал бы куда-нибудь), скорее всего, понукаемый Хозяином, уже стронулся с места — сначала прилепился к стене подушками лап, потом подтянул вверх брюхо-присоску, укрепился на ней и опять пустил в ход лапы.

Лапы — брюхо, лапы — брюхо, лапы — брюхо. Метр за метром — вверх, вверх, вверх. И не надо ни шпор, ни кнута, ни приманки. Истинно говорят, что охота пуще неволи.

Сначала Темняк ещё оглядывался назад, но очень скоро оставил это занятие — и не потому, что боялся свернуть шею, а дабы не портить себе впечатления об оставшихся внизу острожанах. С минуту помахав ему вслед, они сейчас махали руками друг на друга, наверное, делили наследство, состоявшее не из одних только Годзиных какашек.

Гораздо продуктивнее было рассматривать стену, медленно проплывающую мимо, ведь именно от неё во многом зависела жизнь трёх столь непохожих существ, объединенных в одно целое поистине сумасшедшей идеей.

Стена была грубая, бугристая, шершавая, не затронутая никакими механическими орудиями, но вместе с тем лишённая всяческих вкраплений, прослоек, трещинок, так свойственных диким скалам — ну просто какая-то базальтовая отливка, по поверхности которой не удосужились пройтись ни резцом, ни наждаком, ни даже кувалдой.

Преодолев метров двадцать по прямой — для ящера-древолаза это были семечки — Годзя стал понемногу забирать в сторону, что сразу насторожило Темняка. Зачем так нерационально тратить силы, если путешествие только начинается? Это ведь не танцкласс, где всё время надо делать «влево — вправо». Два шага в сторону отнимают столько же энергии, сколько и один шаг вверх.

Внезапно Годзя вообще остановился и принялся шарить возле себя левой передней лапой. Совсем рядом с собой Темняк ощутил тлетворное дыхание ангела смерти, хотя, вполне возможно, это были всего лишь кишечные газы, выпущенные ящером в момент наивысшего напряжения (подобная проруха случается иногда даже с воспитанными людьми).

Одним словом, пора было прощаться с жизнью. Впрочем, дала о себе знать и одна трезвая мысль: уж если падать, так сейчас, поскольку высота пятого этажа — это ещё не смертный приговор.

Однако очень скоро выяснилось, что Годзя, подобно суворовскому солдату, знает свой маневр (а вернее, его знает Хозяин). Когда левая лапа ящера самым невероятным образом утвердилась в пустоте, он перенес туда ещё и правую, а чуть погодя вообще отказался от опоры, что выглядело уже полным абсурдом.

Спустя минуту зверь вновь устремился вверх, но не по стене, как прежде, а боком к ней, держась, что называется, за воздух.

Темняк, по сути дела сам являвшийся порождением некоего вселенского чуда, в мелкие бытовые чудеса не верил, а потому принялся ощупывать всё, до чего только могли дотянуться его руки. Очень скоро выяснилось, что опорой для Годзи служит довольно широкий желоб — гладкий, наклонный, а главное, абсолютно невидимый, что указывало на его родство с разделительными стенами Бойла.

Не составляло особого труда догадаться, что это и есть та самая пресловутая лестница в небо, о которой в разные времена упоминал и Тюха Горшок и Свист Свеча. Да только оба они обманывались. Лестница должна иметь как минимум ступеньки. А иначе она превращается во что-то вроде водостока или мусоропровода, работающего только в одном направлении — сверху вниз.

Свист пришёл к осознанию истинного положения дел самостоятельно, хотя и едва не свернул себе при этом шею. То-то он болтал потом о вещах с односторонним действием. Намекал, значит.

Конечно, ползти по наклонной поверхности легче, чем по вертикали, хотя и ненамного. Но если Хозяин выбрал именно этот путь, значит, другого не существует. По крайней мере для него.

С изгоями везде обходятся без церемоний, даже в обществе с неограниченными возможностями. Спустили вниз по желобу — и поминай как звали. Если насмерть и не убьёшься, то попадешь в лапы к кровожадным туземцам. Во всяком случае, обратной дороги уже не сыщешь.

Сходным образом поступали и богобоязненные капитаны парусного флота, высаживавшие провинившихся матросов на необитаемые острова. И человека нет, и грех на душу брать не надо. Гуманные сородичи у Хозяина, ничего не скажешь.

Неровности стен уже целиком скрывали улицу, и рассмотреть что-либо внизу было совершенно невозможно. Мрачная каменная щель — и ничего больше. В представлении древних греков примерно так же выглядела дорога в Тартар, самую отдаленную область тамошнего ада, куда медная наковальня, брошенная с земли, летит целых десять дней.

Удивляло полное отсутствие мхов и лишайников, охотно заселявших и куда более гиблые места. Возможно, причиной тому были особые свойства здешнего камня, а вернее всего, всякую живую поросль сбивали потоки мусора, изо дня в день шлифовавшие эти стены.

Чтобы хоть как-то занять себя и отвлечься от мрачных мыслей, Темняк занялся вычислениями — стал прикидывать, какое расстояние осталось позади и сколько времени понадобится для того, чтобы выбраться наверх. Примерно, конечно.

За один рывок Годзя одолевал метра два, местную сажень. Времени на это уходило около минуты — здесь ведь не беговая дорожка. Если учитывать перерывы на отдых, которые время от времени позволял себе ящер, в час выходило около ста метров. Неплохие результаты даже для скалолаза-профессионала, работающего без страховки.

Постепенно возрастающая крутизна желоба и природные особенности белкового организма, имевшего весьма ограниченные резервы, не позволяли надеяться на то, что со временем Годзя станет двигаться резвее. Из этого следовало, что к моменту начала сброса мусора они в лучшем случае достигнут полуторакилометровой высоты.

Много это или мало? Сие известно одному только Хозяину, но он своей информацией делиться не собирается. Делилка, грубо говоря, не выросла. То бишь говорилка.

Если мусоропровод находится ниже этого уровня — замечательно. Если выше — пиши пропало, причём крупными буквами. Завтра где-нибудь на улице Гробов или Башмаков найдут три изувеченных трупа, либо, хуже того, единый ком мясо-костного фарша. Даже опознание нельзя будет толком провести.

Вполне возможно, что аналогичные мысли посетили и Хозяина, поскольку до времени прервав очередной отдых Годзи, он решительно послал его вперёд.

Уже много часов подряд они обходились без еды и питья, но Темняк не испытывал ни голода, ни жажды. Наверное, постоянное ощущение опасности выхолащивало эти чувства, в нынешней ситуации в общем-то второстепенные.

Противоположная стена, одинаково грубая и угрюмая, временами приближалась почти вплотную, и в такие моменты у Темняка возникало противоречивое желание перепрыгнуть на неё. Впрочем, это было так свойственно человеку — искать на стороне то, чем ты и так уже обладаешь в полной мере.

Теперь он понимал, что вся затея с воздушным шаром была чистейшей воды авантюрой. Даже не принимая во внимание неведомую опасность, поджидавшую где-то вверху, следовало признать, что коварные стены рано или поздно поймали бы шар в свою ловушку.

Впрочем, и нынешняя ситуация была — хуже некуда. Человек создан для того, чтобы ходить по земле, и если он, покушаясь на прерогативы других существ, ныряет в океанские глубины или возносится ввысь, природа обязательно отомстит за подобную самонадеянность. Дабы убедиться в этом, достаточно ознакомиться со статистикой продолжительности жизни летчиков истребительной авиации, моряков-подводников и альпинистов.

На некоторое время Темняк задремал, убаюканный мерным покачиванием подвесного седла, а проснувшись, поразился переменам, случившимся вокруг.

Сейчас они продвигались поперёк вереницы громадных глухих арок, составлявших некий своеобразный карниз (вполне возможно, что это и были бездонные пасти мусоропроводов, готовые разверзнуться в назначенный час).

Выше стены становились гладкими, как стекло. Теперь не оставалось никакого сомнения в их искусственном происхождении.

От стены к стене текли потоки живого огня — легкого и обманчивого, как фата-моргана. Иногда эти воздушные реки иссякали, чтобы потом возникнуть в другом месте, иногда закрывали небо почти сплошной пеленой, но среди них всегда оставалось чистое окошко, к которому сейчас и направлялся Годзя.

Когда они поднялись до уровня этой огненной крыши, одновременно пугающей и завораживающей, со шкуры Годзи посыпались искры, а у Темняка волосы на голове встали дыбом. Понуждаемый поистине детским любопытством, он швырнул в ближайший поток спираль, случайно оказавшуюся на пальце, и та мигом превратилась в золотую искорку.

Для полного счастья оставалось ещё помочиться в волшебный огонь, но у Темняка хватило благоразумия воздержаться от этой рискованной затеи.

Скорее всего воздушный шар нашёл свою гибель именно на этой высоте, где между разными элементами исполинской машины, которой, по сути дела, и является город Острог, происходил интенсивный обмен энергией. Пробраться здесь без знающего проводника было просто невозможно.

Из сумрака уличной щели они попали теперь в буйство света, падавшего с неба и отражавшегося от стен. Годзя, никогда в жизни не видевший ничего более яркого, чем огонёк свечи, занервничал, и Хозяину стоило немалых трудов утихомирить его. Живая пестрая горжетка даже переместилась на шею ящера. Держать за глотку — оно вернее будет.

Прямо на противоположной стене Темняк узрел картину, кошмарную саму по себе, да вдобавок сильно искаженную далеко не идеальной поверхностью громадного зеркала — пузатая и хвостатая багрово-фиолетовая тварь, медленно-медленно перебирая ножками, плывёт в пустоте, а где-то возле её задницы болтается на верёвке человечишко с всклокоченными волосами и перекошенным лицом.

Упаси господь, если такое привидится во сне.

До прихода ночи оставалось всего ничего, а конца путешествию пока не предвиделось. Стены, конечно, раздвинулись, но до их верха было ещё ползти и ползти.

А если Хозяин просто сумасшедший? Опасный безумец! Маньяк! Недаром ведь собратья вышвырнули его вон… Темняк гнал от себя эту мысль, но она возвращалась вновь и вновь.

Ведь разум, даже самый высокоразвитый, ещё не гарантирует душевное здоровье. С ума сходят и боги, и люди. Причём умные люди — куда чаще дураков. Один Исаак Ньютон чего стоит… Иногда вообще создаётся впечатление, что весь мир создан безумцами.

Неужели Темняк по простоте душевной связался с одним из местных психов, да ещё втравил в эту авантюру ни в чем не повинного Годзю? Не пора ли перерезать постромки седла и отправляться по желобу в обратный путь? Авось и вывезет кривая.

Между тем структура стен опять изменилась. Они по-прежнему продолжали сиять серебристой амальгамой, но на гладкой поверхности появились ряды узких вертикальных щелей, в которые нельзя было просунуть даже лезвие ножа. Оттуда тянуло прохладой и резкими, незнакомыми ароматами. Щели отстояли одна от одной метра на три-четыре.

Годзя, который уже еле-еле лапы переставлял, задержался возле одной из этих щелей на отдых. В холодке, так сказать. Темняк, чьи глаза слезились от беспощадного света, старался по сторонам зря не зыркать, но тут что-то словно подтолкнуло его изнутри. Он перевел взгляд на Хозяина и успел заметить, как тот, покинув насиженное место на шее ящера, втянулся в эту щель — втянулся стремительно и без остатка, словно чёрная от грязи и радужная от шампуня вода, убегающая в сток ванны.

В мире, где родился и вырос Темняк, носивший тогда совсем другое имя, такой поступок назывался — уйти по-английски. Существовали и другие, менее благозвучные определения. Сбежать, как крыса с корабля. Сделать ноги. Чесануть по бездорожью. Подмазать пятки.

На призрачной лестнице, ведущей из поднебесья в преисподнюю, осталась висеть осиротевшая парочка — человек и тягловое животное, причём человек никак не мог влиять на своего толстокожего партнёра.

Уповать было не некого, винить некого (кроме самого себя, конечно).

Обессилевший Годзя стал мало-помалу сползать на брюхе вниз. Лапы его висели беспомощными обрубками. Уж ему-то сегодня досталось больше всех. Это надо уметь — не жравши, не пивши взобраться на такую высоту! И зачем, спрашивается?

Несмотря на всю безысходность своего положения, Темняк вновь задремал — да и не удивительно, такой денек мог сморить кого угодно.

Сон ему, как и следовало ожидать, приснился пренеприятнейший — Бойло, жаркая схватка, в которую он почему-то вступил безоружным, тщетные попытки убежать (бегать во сне ещё мучительней, чем делать клизму наяву), тяжкая рана в зуб (побаливающий ещё накануне), а затем, как квинтэссенция всего этого ужаса, лёгкий скользящий шорох, возвещающий о приближении беспощадного Смотрителя.

За мгновение до того, как умереть, Темняк открыл глаза. Однако это не разрушило кошмар; а, наоборот, сделало его реальным. Смотритель, в точности такой же, как и тот, что погиб на Бойле, налетал на него, сверкая, словно огромный мыльный пузырь.

Он не мог появиться здесь случайно — на такой высоте дозорные ни к чему, разве что мух гонять. Скорее всего Хозяин прислал это механическое чудовище из милосердия — дескать, лучше умереть сразу, чем мучиться в слепящей пустоте от голода, жажды и отчаянья.

Темняк попытался выбраться из седла — а почему бы не прокатиться вниз по незримому желобу — но Смотритель уже навис над ним. Запах смерти был горек. Но сама смерть оказалась безболезненной и мгновенной.

Темняк очнулся в помещении, истинные размеры которого скрадывал полумрак, царивший вокруг. Но до потолка, по которому плавно гуляли смутные блики, было как до крыши авиационного ангара, а стены вообще отсутствовали или состояли из стекла.

Самое первое впечатление было таково — он стал рыбкой и попал в громадный аквариум. Темняка окружала прохладная туманная субстанция, куда более плотная, чем обычный воздух. Каждый шаг сквозь неё требовал весьма значительных усилий. Повсюду трепетали и тянулись вверх какие-то длинные пушистые шлейфы, похожие то ли на экзотические водоросли, то ли на праздничные гирлянды. Темняку всё время приходилось отбиваться от их ласковых, вкрадчивых объятий. Пол под ногами был пушистый, словно ковёр, но следы на нём сохранялись очень долго.

Никогда ещё Темняку не приходилось бывать в столь странном месте, однако все предшествующие события вполне определенно указывали на его потусторонний, мистический характер. Так мог выглядеть рай, но не рай землян или острожан, а, скажем, рай разумных моллюсков.

Наверное, в небесной канцелярии опять что-то напутали и отправили душу Темняка не по адресу. А учитывая то обстоятельство, что закон сохранения вещества справедлив для всей вселенной, можно было легко представить себе следующую картину: где-то далеко-далеко отсюда, у порога престола Господня, Святой Петр с удивлением рассматривает мыслящую каракатицу, всю жизнь усердно молившуюся своим подводным богам, но ничего не ведающую ни о десяти заповедях, ни о символе веры.

Сон (да и усталость) как рукой сняло, и Темняк, преодолевая заметное сопротивление окружающей среды, отправился на прогулку по этому сумрачному нечеловеческому раю.

Очень скоро он убедился, что кухней, буфетом, закусочной или иным аналогичным заведением здесь и не пахнет (а голод уже давал о себе знать). Но если эту новость смело можно было отнести к разряду плохих, имелась и другая, скорее всего, хорошая — он был здесь не один.

В зарослях неведомых растений, свернувшись калачиком, лежал совершенно голый человек (да и Темняк уже успел убедиться в собственной наготе) и как будто спал.

Однако когда Темняк, несказанно обрадованный такой встрече, тронул спящего, он легко, словно всплывший на мелководье утопленник, перевернулся на спину, и на шее его открылась чёрная зияющая рана, в которую местный Фома Неверующий мог бы не только персты, но и весь кулак вложить.

Нет, это был не рай. В райских кущах не валяются обезображенные трупы. Но для ада здесь было как-то очень уж тихо и прохладно. Да и дышалось необыкновенно легко, словно на горном курорте.

Спустя некоторое время Темняк обнаружил ещё одного мертвеца — опять голого, опять мужского пола, опять принявшего смерть от холодного оружия. Да это прямо-таки Вальхалла какая-то, куда пускают только павших в бою воинов! Если так, то пора бы и валькириям появиться. Темняка привлекали вовсе не сомнительные прелести этих воинственных женщин, а чаша с вином, которую они обязаны были подносить каждому вновь прибывшему, даже если у того напрочь отсутствовала голова или кишки волочились по полу.

Внезапно в сумраке раздался негромкий растерянный голос:

— Эй, эй… Поди сюда…

Темняк от этих звуков, конечно же, вздрогнул, но немедленно устремился на поиски их источника. Человек, взывавший о помощи, выглядел совершенно ошарашенным, словно посетитель бани, у которого неизвестные супостаты похитили не только перемену белья и носильное платье, но даже бумажник с документами. Все его тело обвивали побеги странного растения, ничем не похожего ни на пресловутое древо Познания, ни тем более на траву Полынь, по слухам, обильно произраставшую в аду.

— Ты кто? — Он таращился на Темняка, как на привидение.

— Никто, — ответил Темняк, полагавший, что после смерти человек теряет свою индивидуальность, а вместе с ней и прежнее имя.

— Тогда и я никто, — пригорюнился человек.

— Давно ты здесь?

— Не знаю… Тебя тоже убили?

— Не уверен. Но скорее да, чем нет. Хотя момент смерти я как-то упустил.

— Зато я его прекрасно помню. Долго пришлось умирать. Уж лучше бы попали прямо в сердце.

Приподняв левую руку, он глянул на свой бок, готовясь узреть что-то страшное, но там лишь слабо розовел длинный ровный шрам, очень похожий на след, оставляемый бьющей в упор спиралью. Резкое движение потревожило побеги растения, цеплявшегося за человека. Некоторые надломились, и в густом воздухе возникло розовое облачко, в котором Темняк сразу признал кровь, пусть и разбавленную до консистенции сигаретного дыма.

Между тем человек, переживший недавно мучительную смерть, продолжал рассматривать свой шрам.

— Ничего себе, — бормотал он. — Всё зажило. И когда только успело…

Темняк хотел оттащить его от кровососущего растения, но воздух, прежде абсолютно неподвижный, вдруг превратился в стремительный вихрь и увлек воскресшего человека в неведомые дали. На местной растительности, впрочем, это никак не отразилось.

Досталось и Темняку, но только его повлекло совсем в другую сторону. Из вредности он стал цепляться за всё подряд, но вскоре оставил это бессмысленное занятие. Здесь было совсем не то место, где можно рыпаться в своё удовольствие. Бойни строятся не для того, чтобы предназначенная на мясо скотина качала там свои права. То же самое, наверное, касается и всех заведений, в которых людям суждено пребывать после смерти. Буйство клиентов в них не приветствуется. Если тащат куда-то, значит, надо. Лучше уступить — целее будешь.

Так Темняка волокло довольно долго, но, к счастью, всё время по мягкому. Затем он оказался в узеньком тесном коридорчике и вынужден был встать. Здесь всё было другое — и воздух обыкновенный, и свет яркий, и до потолка рукой достать.

Пол, на этот раз жесткий, круто уходил из-под ног, и Темняку, дабы не упасть, пришлось бежать во весь дух, тем более что ветер продолжал напирать ему в спину.

Несколько раз он натыкался на незримые преграды и должен был поворачивать в нужную сторону — нужную не ему, а кому-то другому. Всё это очень напоминало бег лабораторной крысы по лабиринту или странствия бильярдного шарика, запущенного пружинной катапультой.

Поплутав так изрядное время и набив немалое количество шишек, Темняк очутился там, куда его, судя по всему, и посылали — в очередном огромном аквариуме, но, в отличие от первого, шумном, душном и вонючем.

Густая коричневая масса, похожая на жидкую глину, наползала откуда-то со стороны и, по всей вероятности, уходила вниз, потому что Темняк ощущал босыми ногами пустотелые ячейки пола. Люди, одетые во всякую рвань, сражались с этой «глиной» длинными тонкими шестами. Борьба, похоже, шла с переменным успехом, поскольку коричневая жижа захлестывала их по колено, а то и по гузно.

— Новичок? — осведомился человек, оказавшийся рядом с Темняком и, не дожидаясь ответа, сунул ему в руки свой шест. — Давай, работай!

Темняк хотел уточнить, в чем именно заключается эта работа, но доброхота уже и след простыл. Минутная задержка привела к тому, что «глина» стала выпирать горбом, и сразу несколько человек закричали ему:

— Давай, давай! Не спи, чтоб тебя клопы заели!

Подражая им, Темняк стал тыкать шестом в пол. Иногда шест проникал в отверстие ячейки без всяких помех, а иногда встречал пробку, которую следовало продавливать или разбивать. «Глина», вначале объявшая его до пояса, стала постепенно уходить вниз.

Вот в чем, оказывается, заключался весь секрет этой работы, требовавшей отнюдь не сообразительности, а только усердия и выносливости.

На попечение Темняку достался квадрат со стороной примерно в пять метров, и нужно было без задержки перемещаться по нему, орудуя шестом чуть ли не со скоростью швейной машинки. Малейшая задержка сразу оборачивалась резким скачком уровня «глины».

Сходясь с кем-нибудь из соседей, Темняк пытался навести справки о таких элементарных вещах, как вода и пища, но в ответ чаще всего слышал брань — темп работы не располагал к посторонним разговорам.

Спустя ещё некоторое время Темняк ощутил, что резкий искусственный свет меркнет в его глазах, а руки уже не могут держать шест. Только после этого появился хмурый сменщик, и вконец обессилевшего Темняка оттащили в сторону.

Слегка оклемавшись, он заметил многоэтажные нары, пристроенные вплотную к стенам. Хозяева, создавшие грандиозный город, были не слишком щедры на бытовые удобства. С трудом отыскав свободное местечко на самом нижнем ярусе, куда частенько долетали жирные брызги «глины», Темняк заснул там самым богатырским сном, который не предполагает ни сновидений, ни даже явных признаков жизни.

Неизвестно, как долго продлился этот отдых, но когда Темняка разбудили градом грубых пинков (иначе не получалось), он почувствовал себя ещё более разбитым, чем прежде.

— Иди работай! — велели ему и, кроме шеста, сунули в руки какую-то тряпку. — Только сначала срам прикрой.

— Да я уже двое суток не ел! — взмолился Темняк. — И не пил!

— Что же ты раньше молчал? — Его обложили последними словами, однако указали на трубу, проходившую над верхними нарами.

С трубы свисали желтые сладкие сосульки, мало того, что съедобные, а даже вкусные. Стоило только такую сосульку отломить, как из трубы начинала сочиться сладковатая жидкость — только рот подставляй. На воздухе она довольно быстро загустевала и вновь превращалась в сосульку. И это было все, на что здесь могли рассчитывать гурманы. Особо не попируешь, но и от голода не подохнешь.

Нынешняя рабочая смена отличалась от предыдущей тем, что Темняк не только тыкал шестом в ячеи, но и интенсивно разгребал «глину» ногами, отчего та не успевала уплотниться и свободно стекала в подпол. Суетиться теперь приходилось меньше, но уставали ноги.

Каторжные работы были для Темняка не в новость, и он знал: главное сейчас — продержаться какое-то определенное время, необходимое организму для адаптации. А когда жизнь войдет в свою накатанную колею, можно будет и с соседями ближе познакомиться, и приличное местечко на нарах застолбить, и найти способ, как облегчить этот поистине сизифов труд.

Впрочем, как это бывало уже много раз, слепой случай вновь вмешался в его планы и сам всё расставил по своим местам.

Однажды, едва прикорнув после особенно тяжелой смены, он был разбужен шумом драки, вернее, избиения. Двое дюжих молодцов, судя по рожам, Башмаков, дубасили одинокого Бальзама.

Подобные эксцессы, вызванные невероятной скученностью и всеобщим отупением, случались здесь постоянно, и Темняк предпочитал в них не вмешиваться. Но сейчас дрались буквально на его постели, а мальчиком для битья служил тот самый юный Бальзам, который в своё время спас Свиста от заражения крови (почему он вдруг оказался живым и здоровым, это другой вопрос).

Как следовало из комментариев, сопровождавших экзекуцию, вся вина Бальзама состояла в том, что он чересчур задержался у кормушки (или поилки, что несущественно).

— Ребята, а ну-ка прекратите! — попросил Темняк (не приказал, заметьте, а лишь попросил). — Во-первых, вы мне спать мешаете, а во-вторых, два на одного — это нечестно.

— Тогда ты его один бей, — радушно предложили Башмаки. — Мы не возражаем. Но только отделай как следует.

— Я бы и рад. Но ведь он мне ничего плохого не сделал, — вполне резонно возразил Темняк.

— А не будешь его бить, сам отхватишь по первое число! — Это уже была прямая и недвусмысленная угроза.

— Я бы вам, ребята, шуметь не советовал, — сказал Темняк, потягиваясь и протирая глаза. — Здесь же не Бойло. Ещё нары поломаем. Лучше разойдемся подобру-поздорову.

Но его мирная инициатива не нашла отклика. Обнаглевшие Башмаки, оставив Бальзама, уже замахивались на Темняка. Но замахивались, надо сказать, зря. Кулаком надо бить, а не замахиваться. Это ведь не дубина.

Пришлось Темняку преподать грубиянам небольшой урок боксерского искусства. Причём бесплатно. Пара фингалов и несколько зубов не в счёт. Бить он старался так, чтобы не нанести соперникам увечий, которые могли бы поставить под сомнение их трудоспособность.

Нары, вопреки ожиданиям, устояли. Башмаков приходилось добивать уже в «глине», окончательно охладившей их боевой пыл. Лишь после того, как короткая, но впечатляющая расправа завершилась, среди работяг пробежал шепоток:

— Да ведь это же сам Темняк! И как он только здесь оказался? Ему ведь даже с Бойла удалось бежать. Наверное, Хозяева отомстили.

После этого Темняк без всяких возражений занял лучшее место на самом престижном, втором от верха ярусе нар (на верхнем постоянно теснились жаждущие и алчущие), и никто ни при каких обстоятельствах не смел больше самочинно нарушать его сон. Прекратились и драки. Кроме тех, конечно, которые Темняк признавал справедливыми.

Ясное дело, что столь стремительное возвышение чужака (многие здесь Темняка вообще не знали) пришлось по вкусу далеко не каждому. Однако новые уроки боксерского, а также фехтовального мастерства (вот и шест на что-то полезное сгодился), которые он охотно демонстрировал всем недовольным, установили окончательный статус-кво. Вождю не обязательно обожание толпы, ему вполне достаточно благосклонности фортуны.

При первом же удобном случае Темняк завел с Бальзамом дружеский разговор. Стараясь ничем не выдать свою полную неосведомленность, он при помощи наводящих вопросов вызнал всё самое главное и создал собственную версию, объясняющую многие необъяснимые досель загадки.

Оказалось, что гибель людей на Бойле была одной только фикцией, за исключением разве что тех случаев, когда от боешников оставалось мокрое место (как это случилось однажды при взрыве «хозяйской кочерги»).

Раненые, оглушенные и даже испустившие дух боешники не превращались в пепел, как это принято было считать раньше (в пепел превращалась лишь их одежда и амуниция), а попадали в тот самый «аквариум», где в своё время очнулся и Темняк.

Скорее всего при этом применялся так называемый волновой метод перемещения массы, когда пассажир или груз путешествует в форме пакета электромагнитных импульсов. Таким образом сам Смотритель являлся передатчиком, а «аквариум» приёмником (заодно и лазаретом). Оттуда подлатанных и подштопанных людей отправляли на разные вспомогательные работы, где применение машин было по каким-то причинам нецелесообразно.

Эта каторга могла по праву считаться вечной, поскольку превращение человека в кванты электромагнитного поля и последующее возвращение в прежнюю ипостась весьма благотворно влияли на его организм. Сие Бальзам мог подтвердить как специалист. Люди, прошедшие через лапы Смотрителя, становились практически бессмертными.

Уяснив это, несказанно удивленный Темняк пробормотал:

— А я-то думаю, почему у меня зубы перестали болеть. И фурункул на шее прошел.

Впрочем, эти в общем-то приятные новости ничуть не скрашивали нынешнего существования, которое даже скотским нельзя было назвать. Скотов хоть иногда выпускают попастись на свежей травке, чистят перед престольными праздниками и даже водят на случку.

А тут ничего — ни нормального отдыха, ни элементарных гигиенических условий, ни развлечений, ни хмельного киселя, ни женщин. Только выматывающая работа да скудная кормежка в виде патоки двух видов — густой и жидкой.

Вот и получается, что Хозяин за своё спасение заплатил Темняку черной неблагодарностью. Да ещё неизвестно, какая участь досталась несчастному Годзе.

Эх, знать бы заранее, где упадешь, послал бы туда тешу!

Теперь Темняк работал исключительно ради разминки, да и то нерегулярно. Всё остальное время он посвящал исследованию этого странного места, куда его занесла судьба, а вернее сказать, коварство Хозяина. К сожалению, в своих начинаниях он был одинок.

Острожане, поколение за поколением рождавшиеся и умиравшие в замкнутом пространстве городских улиц, не имели никакой предрасположенности к вылазкам в неведомое. Если Темняк всегда бродил, что называется, сам по себе, то они при первой же возможности старались сбиться в кучу. Фигурально говоря, он был странствующей крысой, а они — оседлыми кроликами.

Город Острог по своей сути являлся гигантской системой жизнеобеспечения, созданной Хозяевами для своих нужд, а впоследствии в явочном порядке заселенной людьми, преследовавшими совсем другие цели. Его внутреннее устройство само по себе было целым миром, причём куда более коварным, чем любой из миров, созданный по законам природы.

Здесь властвовали не слепые стихии, к которым род людской давно успел приспособиться, а некие неведомые силы, вызванные мрачным гением Хозяев из самых потаенных глубин материи.

Человеку, оказавшемуся в недрах Острога без присмотра, предстояла жизнь божьей коровки, поселившейся в двигателе внутреннего сгорания. Вчера она ночевала на клемме аккумулятора, сегодня скуки ради проникла в карбюратор, а завтра пообедает изоляцией распределительного провода.

Да только сам Темняк не видел в этом никакого страха. Его вылазки раз за разом удлинялись, но потом он всегда возвращался в обширную рукотворную пещеру, где денно и нощно шла борьба с опостылевшей «глиной» (А куда денешься? Забросишь работу — и спустя какое-то время захлебнёшься).

Сочувствуя каждодневным страданиям своих товарищей по несчастью, Темняк решил модернизировать этот весьма малоэффективный производственный процесс. Гонять шестами «глину» примерно то же самое, что копать колодец чайной ложкой. Нерационально и утомительно. Гораздо разумнее было бы заставить работать сам ячеистый пол. Ведь это, в сущности, сито, пусть и здоровущее. А любое сито нужно встряхивать. И чем чаще, тем лучше.

В одном из смежных помещений, чей горячий мрак всё время озарялся багровыми сполохами, Темняк отыскал довольно увесистую металлическую чушку, а потом кое-как пристроил к ней поперечину, за которую могли взяться сразу два человека. Получилась трамбовка, пусть и неуклюжая.

Новый инструмент доверия среди работяг не вызвал. Пришлось Темняку в паре с Бальзамом самому взяться за него. Трамбовка производила много шума и брызг, но зато заставляла вибрировать ячеистый пол, что весьма способствовало свободному стоку «глины».

Двое с трамбовкой заменяли, по меньшей мере, десятерых с шестами. Пять трамбовок — одна в центре, четыре по углам — вообще сделала шесты ненужными. Уровень «глины» сейчас не поднимался выше щиколотки.

Теперь большую часть дня работяги проводили на нарах, посвящая свой досуг азартным играм, издавна популярным в Остроге, а также «стосу» и «дураку», которым их обучил Темняк. Он же и изготовил первую образцовую — колоду карт. Символы креста, сердец, ромба и лезвия были известны острожанам и прежде, а номиналы карт назывались так (по старшинству, конечно) — Хозяин, Свеча, Иголка, Кисель.

Скоро нашли способ избавиться от надоедливого грохота трамбовок — обмотали их ударные части мягким тряпьём.

Жить понемногу становилось лучше, хотя до настоящего веселья было ещё ох как далеко.

Однажды Бальзам поинтересовался:

— А как сложилась судьба того человека, которому я подлечил на Бойле ногу? В тот момент он выглядел неважно.

— Всё обошлось, — ответил Темняк. — Позже он покинул Бойло вместе со мной. Но после этого мы с ним почти не общались. Недаром ведь у вас говорят: заносчивый, как Свеча.

— Не все Свечи одинаковые, — возразил Бальзам. — Знавал я здесь одного. Тыром звали. Так тот был милейшим человеком.

— Тыром, говоришь, — сообщение это весьма заинтересовало Темняка. — А почему «был»? Где же он сейчас?

— Не знаю. Что-то давно его не видно. Где-то, наверное, запропастился.

— Странно… Каким это образом человек может здесь, как ты выражаешься, запропаститься?

— По глупости может. Сунется туда, куда не следует, и запропастится, — тут Бальзам явно намекал на Частые отлучки Темняка. — А ещё его могут Хозяева к себе потребовать. Всякое бывает…

— Ты про Хозяев поподробнее расскажи, — попросил Темняк, в глубине души лелеявший надежду отыскать своего обидчика.

— Про них я знаю не больше твоего. А то и меньше… Ты лучше у Куклима спроси. Он до того, как сюда попасть, в услужении у Хозяев состоял. Запанибрата с ними был. На чем и погорел.

Куклим Ножик, личность в общем-то ничтожная, к вниманию такой влиятельной особы, как Темняк, отнесся совершенно равнодушно. Если, к примеру, тот же Бальзам ощущал себя здесь птенцом, выпавшим из родного гнезда, и чаял туда вернуться, то Куклим был птенцом, гнездо которого сгорело вместе со всеми упованиями. На верхотуру он был взят ещё ребенком и иной жизни, помимо услужения Хозяевам, себе не представлял. Люди для него были чужими.

Главным достоинством Куклима (в понимании Хозяев, конечно) была его неординарная внешность — внушительный кривой горб и длиннющие руки, достававшие до земли даже в стоячем положении (хотя какое стоячее положение может быть у горбуна!).

А сгубила Куклима преступная связь с другой хозяйской любимицей — лысой, косоглазой карлицей — плодом которой, как ни странно, стал совершенно нормальный человеческий детеныш, что свело на нет громадную селекционную работу, проведенную Хозяином. (Он, наверное, мечтал на потеху сородичам вырастить племя лилипутов.)

Рано лишившись людского окружения, Куклим не имел привычки к словесному общению. Каждое слово из него приходилось выдавливать чуть ли не силой.

— Долго ты у Хозяев прожил? — поинтересовался Темняк, искренне желавший наладить с уродом нормальные отношения.

— Не считал, — не слишком любезно ответил тот.

— Понравилось тебе у них?

— Жить можно, — он пустыми глазами покосился на царивший вокруг содом пополам с геморрой.

— Назад не хочешь?

— Кто же меня возьмёт…

— А как ты с Хозяевами общался?

— Никак.

— Вообще никак? — удивился Темняк.

— Я никак. А они по-всякому. Когда пнут, а когда и приласкают.

— Не заливай. Разве можно приласкать, рук не имея.

— Зачем им руки. Острог они и без рук построили. Им всё послушно. И воздух, и камни, и самые разные вещи…

— Как же они между собой якшаются? Трудно ведь безъязыким знакомство водить.

— Это тебе трудно. А им всё на свете легко. Надо будет, они друг друга через весь город услышат.

— Каким, интересно, образом? — Весь разговор строился таким образом, чтобы вытянуть у собеседника как можно больше информации.

— Не важно. Это не нашего ума дело, — отрезал Куклим.

— А если вокруг Хозяина сияние появляется, что это может означать?

— Да всё что угодно.

— Ну например?

— Так они свои чувства выказывают. Злятся. Или требуют что-то. Любовь демонстрируют, — Куклим тяжко вздохнул, вспомнив, наверное, о своей разлюбезной карлице.

— К кому? — поразился Темняк.

— Друг к другу. Они ведь, как и мы, разнополые. Если самку похоть обуяла, так она аж огнем пылает.

— Именно самку?

— Конечно. Они у них в этом деле главные.

— А как отличить самку от самца?

— Пока её не прихватило, ничем.

— И ты при их любви присутствовал?

— Нет. Для этого у них другие места имеются.

— Занятно… Ну а вообще. Чем они живут?

— Как и мы, жратвой.

— Это понятно. Жратвой и клопы живут. Но ведь мы, нажравшись, развлекаемся. Играем во что-нибудь. Поем, пляшем. Пируем в конце концов.

— Они тоже пируют. Залезут в специальное корыто и пируют. Им ведь шкура сразу и пасть, и желудок заменяет. Бывает так насосутся, что сами себя в косичку завивают.

— И всё? Скучновато…

— Тебе их жизнь не понять. Они живут, как бы это лучше сказать… полнее нас. Ярче. Иногда целые представления устраивают. Собираются кучкой и начинают светиться. В воздухе всякие картины рисуются, только нашему глазу их не уловить. Да и вообще… Нам о Хозяевах судить, что клопам о людях. Почему, дескать, у одних кровь сладкая, у других горькая, а у третьих хмельная. Чтобы понять Хозяев, надо, самое меньшее, влезть в их шкуру.

— Вот уж куда меня не тянет! — Темняка даже передернуло, чему в немалой степени способствовали воспоминания о визитах Хозяина в стойло Годзи.

— Отсюда и беды наши, — горько вымолвил Куклим. — Никто не может представить себя в чужой шкуре…

— Раньше, значит, ты выше обитал… — задумчиво произнёс Темняк.

— Выше, много выше, — подтвердил горбун.

— А дорогу туда можно найти?

— Можно. Если всем нам за это дело дружно взяться, да ещё баб позвать, чтобы веселее было, то поколений этак через пять-шесть найдем.

— Хочешь сказать, занятие бессмысленное?

— Конечно. Хотя самих Хозяев и не видно, без их воли здесь ничего не происходит. Кого-то они берут к себе, кого-то вышвыривают вон. Кого-то казнят, кого-то милуют… Люди не в силах ничего изменить. Даже и не пытайся.

— Но ты их, похоже, не осуждаешь.

— За что их осуждать… Они-то без нас проживут, а мы без них вряд ли.

— А сейчас выслушай одну историю и скажи, что ты по этому поводу думаешь. Человека, не важно какого, видели внизу, на улицах. Потом он появлялся здесь, на верхотуре. И вновь отправлялся вниз. Такое возможно?

— Ну, не знаю… — Куклим задумался. — Попасть сюда можно только при содействии Смотрителя. Если его специально послали за тобой или ты погиб на Бойле. Но вот как потом вернуться назад? Нет, ничего не могу сказать.

Про лестницу в небо, на самом деле служившую спуском в отхожее место, Куклим, как видно, ничего не знал. Ну и ладно. Что можно взять с этого нежного, оранжерейного растения, любовно взлелеянного всесильным садовником, а потом за ненадобностью выдавленного в грязный и вонючий чулан? Он и так рассказал немало любопытного.

От доверительных бесед с работягами толку было ещё меньше. Все они в разное время попали на Бойло, провёли там несколько схваток, в конце концов потерпели поражение и после встречи со Смотрителем, одно имя которого до сих пор вызывает у многих дрожь, оказались на верхотуре, ставшей для них не вожделенным раем, а неизбывным адом.

Некоторые, правда, успели побывать и на других работах, столь же изнурительных и внешне совершенно бессмысленных: сортировали по размерам какое-то сыпучее вещество, напоминавшее гравий, дробили примитивными колотушками окаменевшие куски «хозяйской желчи», сбрасывали в жерло огнедышащего колодца целые охапки «хозяйского пуха», но принципиального значения это не имело. Везде было примерно одно и то же.

С каждым днём Темняк всё больше убеждался в том, что пассивное ожидание — занятие бесперспективное. Или сойдешь с ума от тоски, или случайно утонешь в «глине». Надо было, не обращая внимания на неблагоприятные пророчества, самому искать выход из этой ловушки.

Желательно, конечно, вверх. Звёзды всегда предпочтительней, чем земляные норы. Но коли это невозможно или связано с чересчур большим риском, то можно и вниз. Если нельзя довести дело до конца, лучше всего начать его с самого начала.

Недра Острога, в которых всё время что-то создавалось, а что-то другое, наоборот, распадалось, не имело деления на этажи — из каморки, где и разогнуться нельзя, можно было попасть в бездонный провал или просторные палаты, казалось бы, даже не имевшие потолка.

Местами здесь пылал нестерпимый свет, а местами царила непроглядная мгла. Заблудиться в этих техногенных джунглях было куда опаснее, чем, например, потеряться в безводной пустыне, населённой змеями и скорпионами. Отправляясь в разведывательный поход, Темняк каждый раз брал с собой пригоршню блесток, большие запасы которых он случайно обнаружил среди тряпья, служившего для каторжан одеждой. Мазок, оставленный блестками на стене, сиял в темноте, а на свету переливался всеми красками радуги, словно голографическая метка на фирменном товаре.

Покинуть прежнее пристанище можно было несколькими путями, однако большинство из них неминуемо заводили в тупик. Более или менее перспективными выглядели только два. Один из них был сравнительно безопасным, но довольно долгим. Второй — короткий — напоминал полосу препятствий, предназначенную для тренировки ещё не существующей в реальности звёздной пехоты.

На сей раз Темняк решил воспользоваться именно вторым путем, поскольку старый революционный лозунг «В борьбе обретешь ты право своё» был как-то ближе его душе, чем народная мудрость «За сладкими пряниками семь верст ходить надо».

Сначала он полз по какой-то трубе, куда могли в любой момент подать пусть и не смертельный, но весьма мерзопакостный газ, напоминавший земные лакриматоры, широко применяемые полицией при подавлении массовых беспорядков, потом пробирался по темному и жаркому коридору, где с потолка падали капли раскаленного металла, не менее опасные, чем пули, а затем вплавь преодолевал бассейн, наполненный крутым рассолом, уровень которого постоянно менялся от полуметра до самого потолка.

Дальше становилось чуть полегче — вверх, навстречу потоку какой-то желеобразной дряни, вперёд по свободно висящим в пустоте балкам (здесь нечто подобное встречалось сплошь и рядом) и ещё немного вперёд по лабиринту, регулярно менявшему свою конфигурацию. За лабиринтом следовала анфилада сумрачных, почти пустых помещений, где не ощущалось ни малейшего движения воздуха, зато что-то пронзительно завывало, словно кладбищенское привидение в Вальпургиеву ночь.

Отсюда Темняк попадал в просторный зал, где с прозрачного пола к прозрачному потолку восходили заряды загадочной энергии, на краткий срок менявшие у человека цветоощущение — красный цвет казался ему зеленым, жёлтый — синим и так далее.

Здесь тоже можно было выбирать между двумя путями, но первый, так называемый «мокрый», казался Темняку заведомо гиблым, и сегодня он собирался опробовать второй, условно называемый «призрачным».

О его начале возвещала шарообразная полость, оказавшись в которой человек на некоторое время становился невидимым. Состояние это было мимолетным и на самочувствие никак не влияло. Главные сюрпризы ожидали впереди.

Сначала взору открывалось беспредельное пространство, видимое, как говорится, с высоты птичьего полета — головокружительная пустота и дымка облаков, в тени которых скрывалась далекая земля. От этой картины невольно захватывало дух, но она была всего лишь обманом зрения. По облакам можно было разгуливать, как по торной дороге, а дальние перспективы таковыми и оставались, застыв, словно на фотоснимке. Темняк смело двинулся по этим иллюзорным небесам дальше, ориентируясь на маячившие впереди блики света — последние отметки, сделанные во время предыдущей вылазки.

А вот уже за ними начиналась терра инкогнита, неведомая область, где запросто можно было напороться на любой фантом, не все из которых относились к разряду безобидных.

На первых порах Темняк отличал реальность от иллюзий исключительно на ощупь, но постепенно у него выработалось особое чутье на такие вещи. Увидев лежащий поперёк дороги завал, он уже заранее знал, что это очередная фикция. И, наоборот, приметив еле заметную трещинку, сразу чувствовал — без хорошего разгона её не преодолеть.

Какие эффекты порождали этот эфемерный мир, Темняк даже представить себе не мог, но скорее всего причиной тому были некие производственные процессы, поскольку всё окружающее пространство — не только твердь, но и воздух — мелко-мелко содрогалось и повсюду стоял крепкий дух кузницы, порожденный смешением запахов окалины, квасцов, угля, дыма и машинного масла. Впрочем, это тоже могла быть иллюзия, только обонятельная.

Разведав изрядный отрезок пути, Темняк не преминул отметить его мазками блёсток. Дальше начинался лабиринт, простенький, как и все здешние сооружения подобного типа, но имевший одну существенную особенность — он заканчивался сразу тремя выходами, расположенными почти вплотную друг к другу.

В первом непомерное тяготение едва не раздавило Темняка (зато он успел ощутить себя китом, выброшенным на берег). Второй уходил круто вниз и на каждый бросок камня отзывался глухими всплесками. Третий представлял собой узкую, да вдобавок ещё и вращающуюся трубу.

За неимением ничего лучшего его-то и пришлось выбрать.

Конечно, подобный поступок весьма смахивал на авантюру, поскольку Темняк не знал ни длины трубы, ни её истинной конфигурации (это вообще мог оказаться прихотливо изогнутый сифон, где человек неминуемо застрял бы уже на первом повороте), но возвращаться назад было ещё рановато.

Ползти в тесной трубе, где даже руки нельзя согнуть в локтях — занятие неблагодарное, особенно если тебя поминутно переворачивают кверху брюхом, словно барашка, нанизанного на вертел. К счастью, подобное удовольствие длилось не очень долго, и Темняк благополучно вывалился на пол очередного огромного зала, переполненного округлыми студенистыми телами — ни дать ни взять невод китайского рыбака, занятого промыслом медуз.

Только внимательно присмотревшись (голова-то была как после изрядной пирушки), Темняк понял, что это Смотрители, находящиеся то ли в процессе наладки, то ли на демонтаже. Все они висели в воздухе и многие были лишены начинки, грудами валявшейся тут же рядом.

Некоторые Смотрители как-то странно жужжали, другие судорожно дергались. Были и такие, что рассыпали во все стороны снопы разноцветных искр. Невольно напрашивался вопрос: если со всем Бойлом вполне управлялся один-единственный экземпляр, то для чего предназначается вся эта рать?

Не иначе как Хозяева посылали Смотрителей во внешний мир. Вот откуда брались на Бойле экзотические звери и птицы.

Любопытства ради Темняк ткнул в раскрытое чрево одного из Смотрителей палкой, подобранной здесь же, и в ответ получил такой сокрушительный удар, что потом полчаса не мог пошевелить рукой. Эти гады умели кусаться даже в полуразобранном состоянии.

Некоторые Смотрители, очевидно, уже полностью готовые, исчезали в дыре, расположенной под самым потолком. Темняк взял это обстоятельство на заметку, но воспользоваться им не посмел — кататься на вполне работоспособном Смотрителе, это посильнее, чем оседлать пушечное ядро. Чтобы на такое решиться, надо как минимум иметь запасную жизнь.

Впрочем, он здесь уже и так подзадержался. Пора было двигать дальше. Темняк отметил блёстками трубу, через которую проник сюда, и отправился на поиски выхода.

Много времени это не потребовало, однако находка не радовала сердце. Выход соответствовал входу — всё та же вращающаяся труба, гожая скорее мышке-норушке, чем мужчине в самом расцвете лет, ещё не так давно носившему костюм пятьдесят второго размера.

Да только ничего не поделаешь, пришлось лезть в эту распроклятую трубу и перекатываться там, отбивая локти и колени.

Как и в предыдущем случае, Темняка в трубе мотало недолго и вновь выбросило в какое-то производственное помещение, о внушительных размерах которого можно было судить лишь по гулкому эху, раздававшемуся под высокими сводами. Зрение пока могло отдыхать, поскольку вокруг царил полумрак, нарушаемый только сполохами далекого пламени.

Здесь было холодно и сыро, но по крайней мере не грозила встреча со всяческими миражами. Вспышки света и равномерный лязг — тюк-тюк-тюк — совпадали по ритму, и Темняк двинулся в ту сторону, всё время оскальзываясь на полу, залитому чем-то вроде мазута.

Несколько раз он натыкался на невидимые преграды, а когда добрался наконец до цели, то увидел странный предмет, как бы паривший в воздухе — что-то вроде огромного седла с множеством мелких рельефных деталей. Ничего похожего прежде Темняку видеть не приходилось — ни в Остроге, ни в других мирах.

Едва только происходила вспышка и раздавалось звонкое «тюк», как напротив седлообразного предмета возникал другой, точно такой же, и плавно уплывал во мрак. Здесь шло серийное изготовление какой-то вещи, весьма популярной у Хозяев. Дабы получше рассмотреть производственный процесс, Темняк подобрался поближе, но не удержался на ногах при неосторожном шаге и вынужден был ухватиться за «седло». Образец легко сдвинулся в сторону, хотя и остался висеть в воздухе.

Это уже смахивало на сознательное вредительство и могло выйти Темняку боком. Он попытался вернуть «седло» на прежнее место, но только усугубил положение — ритм работы заметно изменился. Удары стали более весомыми, но и более редкими.

Продолжая ловить ускользающую модель, Темняк покосился на лязгающий конвейер и ужаснулся — в пустоте возникали и чередой уплывали прочь его собственные копии, слава богу, что не живые, а отчеканенные из какого-то неброского на вид материала. Но в отличие от абсолютно идентичных «седел», все они были разными, что зависело от позы, которую Темняк принимал в каждый отдельный момент.

Хорошенькое дельце! Теперь Хозяева не только узнают о попытке покушения на их производство, но и получат скульптурное изображение саботажника. Надо было как можно быстрее сматываться отсюда. В рабочей обстановке, среди толпы перемазанных «глиной» людей Темняка не опознала бы и мать родная.

Обратная дорога заставила его вкусить все сомнительные прелести — пришлось и ползти, и нырять, и кувыркаться, и уворачиваться, и даже реветь белугой, хватив изрядную порцию ядовитого газа.

Рухнув на нары, Темняк дал себе твердый зарок — следующая вылазка будет последней. Усевшись в только что изготовленное «седло», он поедет туда, куда всё это добро и направляется. На склад, на доделку, на покраску, в магазин — без разницы. Главное, уедет. И чем дальше, тем лучше. А там пусть будет, что будет. Но… но для этого сначала надо будет подкопить запасец твердой патоки.

Долго разлеживаться на нарах Темняку не пришлось. На работяг вдруг навалилась неведомая тяжесть, поверхность «глины» пошла мелкими морщинами, что никогда прежде-с ней не случалось, а самого Темняка поволокло прочь, словно рыбу, попавшую на крючок.

Не по своей воле он повторил весь путь, который уже проделал однажды, будучи изгнанным из «аквариума» (только в обратном направлении, конечно). Но на сей раз путешествие оказалось куда более длительным — его втянуло в вертикальную трубу, стены которой излучали ровный зеленоватый свет, и понесло вверх, вверх, вверх.

Темняк уже догадывался, куда именно его направляют, но никак не мог взять себе в толк — почему расправа над такой мелкой сошкой, как он, требует столько хлопот. Сунули бы мордой в «глину» — и делу конец. Как говорится, привет родителям.

Неужели вскрылись прежние проделки на Бойле? И даже в этом случае интерес, проявляемый к нему Хозяевами, казался чрезмерным. Не будут же они его, в самом деле, допрашивать. Даже в сравнительно гуманном человеческом обществе взбесившихся собак просто пристреливают. Без суда и следствия. Ну разве что потом возьмут кусочек мозга для исследования… Или Хозяева уже научились понимать людей, а заодно и развязывать им языки?

Как бы то ни было, но скоро всё станет ясно. Во всяком случае, следует готовиться к худшему.

Однако, когда подъём наконец-то завершился, в стерильно чистом и неизъяснимо прекрасном коридоре его встретило не какое-нибудь механическое чудище и даже не грубые тюремщики, а очаровательная девица, одетая более чем фривольно.

Надо сказать, что женщины Острога никогда не отличались излишней строгостью нравов, но такие наряды считались чересчур откровенными даже в их среде.

Неизвестно, кого она ожидала встретить, но вид Темняка заставил девицу содрогнуться от плохо скрываемой брезгливости. Впрочем, она быстро овладела собой и сделала приглашающий жест — входи, мол. Симпатичные привратницы сторожили хоромы Хозяев, ничего не скажешь.

Окружающий интерьер имел весьма распространенный на верхотуре иллюзорный характер. Источник мягкого, приглушенного света оставался вне поля зрения, стены давали о себе знать лишь легкой сиреневой дымкой, а шёл Темняк вообще в пустоте, доверяя больше своим подошвам, чем глазам.

Для верности он положил руку на плечо спутницы (хорошее было плечо — в меру хрупкое, в меру гладкое, в меру смуглое и не в меру оголенное). Та вздрогнула, но стерпела.

— Как тебя зовут? — приличия ради поинтересовался Темняк.

— Зурка, — сдержанно ответила девица.

— Давно здесь?

— С детства.

— Домой не тянет?

— Глядя на таких, как ты, ни в коем разе, — оказывается, она умела и дерзить.

Людей, переметнувшихся на сторону врагов рода человеческого (а Хозяева вполне попадали под это определение), Темняк ни во что не ставил. Даже если они и принадлежали к женскому полу. Поэтому он взял девицу за ушко — взял черной от грязи, ороговевшей от мозолей клешней — и наставительно произнёс:

— Не строй из себя небесное создание. Ты здесь комнатная шавка, пусть даже смысл этих слов непонятен тебе. Истинные люди внизу, на улицах, а не в покоях Хозяев.

— Что ты себе позволяешь, дикарь! — возмутилась она. — Тебе за это не поздоровится.

— А я и так не жду для себя ничего хорошего. Отвечай, чего ради меня сюда доставили? — Он потянул за ушко посильнее.

— Я не знаю! — взвизгнула девица. — Моё занятие — встречать всех прибывающих. И только!

— Тогда хотя бы объясни, где я сейчас нахожусь. Что это — суд, застенок, постоялый двор?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Здесь обитает наш Хозяин. Он долгое время отсутствовал, и поговаривают, что не по своей воле. А вернувшись и восстановившись в правах, сразу стал разыскивать какого-то человека. Похоже, что это ты и есть.

Ситуация начала проясняться. Более того, меняться в лучшую сторону. Из парии, отягощенного всеми мыслимыми грехами, Темняк единым духом превратился в долгожданного гостя. Жизнь замечательна ещё и тем, что иногда из грязи сама возносит тебя в князи.

— А вот это уже любопытно, — он по-свойски похлопал девицу по филейным местам. — Вполне возможно, что мы с твоим Хозяином душевные приятели. Поэтому рекомендую относиться ко мне более благосклонно. Не исключено даже, что в самое ближайшее время тебе понадобится моё покровительство.

— Так не бывает, чтобы Хозяева дружили с людьми, — возразила Зурка, однако уже совсем другим тоном. — Сомневаюсь даже, что ты с ним вообще встречался.

— Мало того, что встречался, я, можно сказать, спас его от позорной смерти. Он мне теперь по гроб жизни обязан.

— Особо-то не радуйся, — увлекая за собой Темняка, девица резко свернула в сторону. — Хозяева добро не помнят. В отличие, скажем, от зла.

— Ты уверена?

— Так все говорят.

— Зачем же тогда он искал меня?

— Не знаю. Скоро сам всё узнаешь.

Девица ввела его в помещение, внешне напоминавшее мыльный пузырь — огромный, переливчатый мыльный пузырь. Примерно половину его объема занимала вода. Не жидкая грязь, не ржавая жижа, не рассол, не патока, а чистая прозрачная вода, по которой Темняк успел порядком соскучиться.

— Сейчас тебе придётся смыть с себя всю грязь, сбрить лишние волосы, пройти полное обеззараживание и надеть приличное платье, — сказала девица. — Возможно, это тебе и не по нраву, но таковы уж здешние правила.

— Согласен со всеми пунктами, кроме обеззараживания, — заявил Темняк. — Не понимаю, зачем это нужно?

— Чтобы ты не занес с улицы какую-нибудь болезнь. Хозяева очень чувствительны к нашим хворям, — объяснила девица с кислым видом.