Избранные произведения в одном томе

Глава 1

Клерфэ остановил машину у заправки и посигналил. Снег тут уже давно расчистили. Вокруг телеграфных столбов с граем кружила стая ворон, а из небольшой мастерской позади заправки слышались удары молотка по листу жести. Стук вдруг прекратился, и в дверях показался парнишка лет шестнадцати в красном свитере, а на носу — очки в стальной оправе.

— Залей полный бак, — попросил Клерфэ и выбрался из машины.

— Вам супер?

— Да… А где здесь можно перекусить?

Парнишка ткнул большим пальцем на противоположную сторону улицы.

— А… вон там. Сегодня у них на обед ассорти по-бернски… А вам цепи снять?

— А что… надо?

— Да нет, там дальше на дороге сплошная скользота, еще больше, чем здесь.

— И что, по всему перевалу?

— Нет, по перевалу не проехать, со вчерашнего дня закрыт. На такой спортивной тачке, да ещё и с такой низкой посадкой, вам не проскочить.

— Не проскочить? — изумился Клерфэ. — Мне уже становится интересно.

— Мне — тоже, — бросил парень в ответ.

Небольшой зал придорожного ресторана давно не проветривался и был пропитан застоявшимся запахом пива и затянувшейся зимы. Клерфэ заказал нарезку из вяленой говядины, хлеб, сыр и графинчик швейцарского вина из Эгля. Он попросил официантку подать еду на террасу. Там еще не было холодно. Небо казалось огромным и было яркоголубым, как цветы горчанки.

— А не обдать ли ваш аппарат из шланга? — крикнул через дорогу паренек с заправки. — Мне кажется, уже давно пора.

— Нет, не надо. Только протри лобовое стекло.

Машину давно не мыли, и это было видно невооруженным глазом. После ливня за Эксом в Савойе вся красная пыль побережья Сен-Рафаэля, накопившаяся на капоте и крыльях, стала похожа на рисунок пестрого батика. Добавили пятен и известковой грязи еще и брызги на дорогах центральной Франции, летевшие из под задних колес многочисленных грузовиков, когда Клерфэ обгонял их; вся эта грязь летела на кузов его машины. «И что это меня сюда занесло?» — подумал Клерфэ. «Для лыж уже поздно. Из сострадания, что ли? Это плохой попутчик и еще худшая цель поездки. Почему я не еду в Мюнхен? Или в Милан? А что мне, собственно, нужно в Мюнхене? Или в Милане? Или где-нибудь в другом городе? Я устал» — подумал он. «Мне тяжело оставаться долго на одном месте и также тяжело расставаться с ним. Или я просто устал делать выбор и принимать решения? А что мне, собственно, выбирать и решать?» — Он допил вино и вернулся в обеденный зал.

Официантка за стойкой мыла бокалы. Над ней висело чучело головы серны, и эта голова смотрела своими стеклянными глазами поверх неё и Клерфэ на висевшую на стене напротив рекламу какой-то цюрихской пивоварни. Клерфэ достал из кармана плоскую фляжку в кожаном чехле. — Вы не могли бы налить коньяку?

— «Курвуазье», «Реми-Мартен» или «Мартель»?

— «Мартель», пожалуйста!

Девушка начала по рюмке наполнять флягу. Откуда-то появилась кошка и стала тереться о ноги Клерфэ. Он попросил еще две пачки сигарет, спички и расплатился по счету.

— Это километры? — спросил паренек с заправки и показал на спидометр.

— Нет, мили.

Парень присвистнул. — А что это вас сюда занесло в Альпы? Почему вы не гоняете на таком красавце по автостраде?

Клерфэ глянул на него. Сверкающие стекла очков, слегка вздернутый нос, угри, оттопыренные уши — в общем существо, которое променяло меланхолию детства на ошибки наполовину взрослых людей.

— Люди не всегда совершают только одни правильные поступки, сынок, — сказал Клерфэ. — Даже, когда понимают это. В этом иногда кроется весь шарм жизни. Усек?

— Нет, — бросил парень в ответ и шмыгнул носом. — Но телефоны SOS вы найдете по всему перевалу. Надо просто позвонить, если вы застрянете. Мы вас заберем оттуда. Вот наш телефон.

— А что, у вас уже нет сенбернаров с бутылочкой коньяка на ошейнике?

— Уже нет. Коньяк слишком дорогой, а собаки стали слишком хитрыми и лакали его сами. Поэтому мы завели волов. Это здоровые волы, как раз, чтобы таскать ваши тачки.

Парень с блестящими очками выдержал взгляд Клерфэ. — Сегодня мне как раз тебя не хватало, — пробурчал он наконец. — Тоже мне альпийский умник на высоте тыща двести метров! Может тебя зовут Песталоцци[113] или Иоганн Лафатер?[114]

— Нет, моя фамилия Геринг.

— Что?..

— Геринг. — При этом парень улыбнулся и показал свои зубы, где не хватало одного переднего. — Но только я — Губерт Геринг[115].

— Ты не родственник того.

— Нет, — перебил Губерт. — Мы Геринги из Базеля. Если бы я был из тех самых, не продавал бы здесь бензин. Нам бы пенсию платили, да еще какую!

Какое-то время Клерфэ молчал. — Ну и денёк! — произнес он вдруг. — Опять Геринг! Кто б мог подумать? Всего хорошего, сынок, всего хорошего на долгие годы. Ты стал для меня настоящим сюрпризом.

— А вот вы как раз — и нет. Вы же гонщик, правда?

— А с чего ты взял?

Губерт Геринг ткнул пальцем на уже почти стершийся и едва видный под грязью стартовый номер на капоте машины.

— Да ты еще и детектив! — Клерфэ сел в машину. — Тебя следовало бы засадить в каталажку, чтобы уберечь человечество от нового несчастья. Если ты станешь премьер-министром, будет уже поздно!

Он запустил мотор. — Вы забыли заплатить, — заявил Губерт. — С вас двадцать четыре франчика.

Клерфэ протянул ему деньги. — Франчики! — изумленно выговорил он. — Это слово меня успокаивает, Губерт. Страна, в которой так ласково называют деньги, никогда не скатится к диктатуре.

Спустя час машина застряла напрочь. Сверху сорвался нависавший снежный карниз и полностью завалил трассу. Клерфэ мог бы еще развернуться и поехать назад, но у него не было никакого настроения снова встретиться взглядом с рыбьими глазами Губерта Геринга. И вообще, поворачивать назад не входило в его привычки. Поэтому он остался терпеливо сидеть в своей машине, курил одну сигарету за другой, пил коньяк, прислушивался к шумной перебранке ворон и ждал помощи от Господа Бога.

Господь появился достаточно скоро в образе небольшого снегоочистителя с отвальным ножом впереди. Клерфэ поделился остатками своего коньяка с водителем. Потом тот пристроил свою машину впереди и начал сбрасывать снег на сторону. Все это выглядело, словно он разрезал огромное белое дерево, свалившееся на дорогу, и от него блестящим кругом летели опилки, в которых всеми цветами отражалась радуга, возникшая в косых лучах солнца. Метров через двести путь уже был свободен. Снегоочиститель уступил дорогу, и машина Клерфэ спокойно проскользнула мимо. Он увидел руку водителя, приветливо помахавшего ему вслед. Как и Губерт, тот тоже носил красный свитер и очки. Поэтому Клерфэ не стал говорить с ним ни о чем другом, кроме снега и выпивки; два Геринга в один и тот же день — это было бы чересчур.

Губерт смошенничал: перевал наверху не был закрыт. Машина теперь резво шла в гору, и неожиданно взгляду Клерфэ открылся вид на долину, освещенную мягким голубым светом наступавших сумерек, а там внизу были разбросаны, словно игрушечные, дома деревни с их белыми крышами, покосившейся колокольней кирхи, с парой катков и несколькими гостиницами, с первыми огоньками в окнах домов. На какое-то мгновение он остановил машину и кинуть взор на долину с её деревней, потом снова медленно двинулся по извилистой дороге вниз. Где-то там, внизу, в санатории обитал Хольман, его напарник, товарищ по гонкам, который год тому назад неожиданно заболел. Врачи установили туберкулез, а Хольман только посмеялся над этим диагнозом — этого просто не могло быть в век антибиотиков и чудодейственных плесеней. Ну, а если это все-таки случилось, то можно было получить горсть таблеток, несколько уколов и — порядок ты снова здоров. Но чудодейственные препараты были не такими славными, как их прославляли, и далеко не безобидными, как это клятвенно обещали. Это касалось в первую очередь людей, выросших в военное лихолетье и испытавших на себе постоянный голод. Однажды во время гонки Милле Милья[116], когда до Рима уже оставалось совсем недалеко, у Хольмана открылось кровотечение, и Клерфэ вынужден был ссадить его на пункте техобслуживания. Врач настойчиво предлагал отправить его на несколько месяцев в горы. Хольман поначалу рассвирепел, но потом смирился, а пара месяцев превратились уже почти в целой год.

Вдруг зачихал мотор. Клерфэ подумал, что это свечи, снова! Это всегда случается, если едешь и не думаешь о том, как ты едешь! На оставшемся участке уклона он пустил машину вниз накатом, пока не выехал на пологую дорогу и не остановился. Потом он открыл капот.

Причина, как обычно, была в забрызганных маслом свечах второго и четвертого цилиндров. Он вывинтил свечи, почистил их, снова поставил на место и завел двигатель. Все было в порядке, мотор работал нормально, и Клерфэ вдобавок несколько раз дернул ручку подсоса, чтобы из цилиндров ушло лишнее масло. Когда он выпрямился, то увидел перед собой сани в парной упряжке, подъезжавших с встречной стороны. Лошади испугались резкого шума мотора, вздыбились, развернули сани поперек дороги и толкнули их прямо на машину. Клерфэ быстро подскочил к лошадям, схватил левую под уздцы и повис на ней. Какое-то мгновение лошадь еще тащила его.

Сделав несколько рывков, животные остановились. Они дрожали, и над головами клубился пар от их дыхания. Испуганные и полные безумия глаза лошадей, казалось, принадлежали каким-то первобытным существам. Клерфэ осторожно отпустил сбрую. Лошади стояли, всхрапывая и позванивая колокольчиками. Он увидел, что это были не заурядные лошади, которых обычно запрягают в деревенские сани.

Крупный мужчина в черной меховой шапке приподнялся в санях и попытался голосом успокоить животных. Рядом с ним сидела молодая женщина, крепко ухватившись за поручни саней. У нее было загорелое лицо и очень светлые глаза.

— Мне очень жаль, что я испугал вас, — сказал Клерфэ. — Я не подумал, что здешние лошади непривычны к машинам.

Мужчина еще какое-то время занимался лошадьми, потом ослабил вожжи и глянул на Клерфэ через плечо. — К машинам-то они привыкли, но не к таким, от которых столько шума! — заявил он несколько грубовато. — Я сам виноват, мог бы и придержать сани. Спасибо, что вы попытались нас спасти.

Клерфэ взглянул на возницу. Его лицо излучало высокомерие с оттенком издевки, будто он вежливо насмехался над ненужной попыткой Клерфэ изобразить из себя героя.

Уже давно с Клерфэ не случалось, чтобы человек с первого взгляда настолько не понравился ему.

— Я не пытался спасать вас, а только мою машину от ваших саней. — ответил он сухо.

— Надеюсь вы при этом не испачкались.

Мужчина снова занялся лошадьми. Клерфэ бросил взгляд на молодую женщину. «Вот в чем причина, — догадался он. — Ты сам хочешь оставаться героем». — Нет, я не испачкался, — ответил он медленно. — Для этого нужно нечто большее.

Санаторий «Белла Виста» стоял на небольшом холме, возвышавшемся над деревней. Клерфэ припарковал машину на площадке у входа, где стояла пара саней. Он заглушил мотор и накрыл капот старым пледом, чтобы сохранить тепло. — Клерфэ! — прокричал кто-то у входа.

Он обернулся и, к своему удивлению, увидел Хольмана, бежавшего ему навстречу. А ведь Клерфэ думал, что у того постельный режим. — Клерфэ! — прокричал Хольман. — Неужели это правда ты?

Настолько правда, насколько это возможно. А ты… ты ли это! Носишься тут как угорелый? Я думал, тебе не дают вставать.

— Хольман рассмеялся. — Это тут уже не в моде. — Он похлопал Клерфэ по спине и уставился на машину. — Мне показалось, что внизу заревел «Джузеппе» и я подумал — у меня галлюцинация. И тут я увидел, как вы подымались в гору. Вот так сюрприз! Откуда ты?

— Из Монте-Карло.

— Вот это да! — Хольман никак не мог прийти в себя. — Ты и на «Джузеппе», на старом зверюге! А я-то уже думал, что вы меня позабыли!

Он нежно похлопывал машину по кузову. На ней он уже раз пять-шесть участвовал в гонках. Как раз в этой машине у него впервые открылось тяжелое кровотечение. — Это все тот же «Джузеппе», правда. Это не его младший брат?

— Да, это все тот же «Джузеппе». Но в гонках он больше не участвует. Я выкупил его, и он теперь на пенсии.

— Так же, как и я.

Клерфэ взглянул на друга. — Нет, ты не на пенсии, ты — в отпуске.

— Целый год! Это уже не отпуск. Ну да ладно, идем! Нам надо отметить нашу встречу! Что ты пьешь? Все еще водку?

Клерфэ кивнул. — А что, у вас тут есть водка?

— Для гостей тут есть всё. Это ведь современный санаторий.

— С виду вроде так. Выглядит как настоящий отель.

Это касается лечения. Современная терапия. Мы здесь курортники, а не пациенты. Слова «болезнь» и «смерть» здесь табу. Все просто игнорируют их: прикладная психология. Кроме того, это практично с точки зрения нашей морали, но люди, тем не менее, умираем. А что тебя занесло в Монте-Карло? Участвовал в ралли?

— Было дело. Ты, что не читаешь больше спортивных газет?

Хольман немного смутился. — Вначале читал, а потом перестал. Глупо, правда?

— Да нет, скорее — разумно. Станешь снова читать, когда вернешься к гонкам.

— Да… — ответил Хольман. — Если вернусь и если выиграю главный приз в лотерею. А кто с тобой ездил на ралли?

— Торриани.

Они двинулись к входу. Склоны горы были окрашены рубиновым светом заката. В этом сиянии проносились лыжники, похожие из далека на маленькие черные запятые.

— Здорово здесь, — заметил Клерфэ.

— Да, шикарная тюрьма.

Клерфэ ничего не ответил. Ему были знакомы другие тюрьмы. — Ты теперь ездишь все время с Торриани? — поинтересовался Хольман.

— Нет, не всегда. Как получится, с разными. Я ведь жду тебя.

На самом деле это была неправда. Уже полгода Клерфэ участвовал в гонках только с Торриани. Но поскольку Хольман больше не читал спортивных газет, это была удобная ложь.

Она действовала на Хольмана, как глоток доброго вина. На лбу и него вдруг появилась тонкая полоска пота. — Ну а как ты выступил на ралли? — спросил он.

— Да никак. Мы оказались в хвосте.

— А где стартовали?

— В Вене. Это была дикая идея. Нас останавливал каждый советский патруль. Они думали, что мы собирались похитить их Сталина или динамит везли. Я даже не собирался выигрывать, просто хотел обкатать новую машину. Но у них там в русской зоне и дороги! Жуть!

Хольман рассмеялся. — Это тебе была месть от «Джузеппе»![117] А где ты до этого гонял?

Клерфэ поднял руку. — Давай сначала что-нибудь выпьем. И сделай мне пожалуйста одолжение: в первые дни будем говорить о чем угодно, только не о гонках и не о машинах!

— Но Клерфэ, а о чем же еще можно говорить?!

— Только пару дней.

— А почему? Что-то случилось?

— Да ничего не случилось. Просто я устал, хотелось бы отдохнуть и хотя бы несколько дней ничего не слышать об этой проклятой дури, когда людей заставляют носиться на машинах с сумасшедшей скоростью. Ты же меня понимаешь!

— Как не понять, — ответил Хольман. — Но все же, что случилось?

— Да ничего не случилось, — ответил Клерфэ, теряя терпение. — Просто я суеверный, как и все мы. Мой контракт скоро заканчивается, а его еще не продлили. Не хочу накликать беду. Вот и все!

— Клерфэ, — спросил Хольман, — кто разбился?

Феррер. Это были паршивые гонки на побережье, собралась мелкота всякая.

— Насмерть?

— На этот раз — нет, но ему ампутировали ногу. А вот его сумасбродная женушка, эта самозваная баронесса, которая везде таскалась за ним, отказалась его видеть. Теперь сидит в казино и ревет. Ей не нужен калека. Слушай, хватит и дай выпить, а то мой последний коньяк исчез в глотке шофера снегоочистителя, у которого больше мозгов, чем у нас: его тачка не делает больше пяти километров в час.

Они сидели в холле за небольшим столиком у окна. Клерфэ посмотрел вокруг. — Это что, все больные?

— Нет, не все, есть и здоровые, они навещают больных.

— А, ну да! А те с бледными лицами, они больные?

Хольман рассмеялся. — Это здоровые, а бледные они, потому что только недавно оказались здесь. А вот те, загоревшие, это как раз больные, и они тут уже давно.

Официантка принесла стакан апельсинового сока для Хольмана и маленький графинчик водки для Клерфэ.

— Ты на долго? — спросил Хольман.

— На пару дней. Где мне тут можно остановиться?

— Лучше всего в отеле «Палас». Там отменный бар.

Клерфэ взглянул на апельсиновый сок. — А откуда ты знаешь про бар?

— Мы иногда заходим туда, если удается смыться.

— Что? Смыться?

— Да, иногда по ночам, когда хотим почувствовать себя здоровыми. Правда, это запрещено, но даже если на кого-то и накатит хандра, то это все-таки лучше безуспешной дискуссии с Господом о том, почему ты заболел. — Хольман достал из кармана пиджака фляжку и налил немного себе в стакан.

— Джин, — сказал он при этом. — Почти лекарство.

— Вам что, запрещают пить? — спросил Клерфэ.

— Полного запрета нет, но так проще.

Хольман снова засунул флягу в карман.

— Тут у нас в горах начинаешь вести себя по-детски.

У входа остановились сани, и Клерфэ увидел, что это были те же самые, с которыми он столкнулся на дороге. Мужчина в черной меховой шапке вылез из саней.

— Ты не знаешь, кто это? — спросил Клерфэ.

— Ты имеешь ввиду женщину?

— Да нет, мужчину.

— Это русский. Борис Волков.

— Из белых?

— Да, но в отличии от других он не бывший Великий князь и не бедный. Поговаривают, что его отцу удалось вовремя открыть счет в Лондоне, а совсем не вовремя — оказаться в Москве, где его и расстреляли. Жене и сыну удалось выбраться. Она, говорят, зашила в корсете изумруды величиной с добрый орех. Тогда, в семнадцатом году, еще носили корсеты.

Клерфэ рассмеялся. — Ну ты просто настоящее детективное агентство! Откуда ты все это узнал?

— Здесь очень быстро все узнают всё обо всех, — ответил Хольман с оттенком горечи в голосе. — Через две недели, когда закончится лыжный сезон, эта деревня превратится на все оставшееся время в самую настоящую дыру, где только и остается, что сплетничать.

В зал, напирая друг на друга у входа, вошло несколько одетых во все черное низкорослых людей. Они оживленно разговаривали о чем-то по-испански.

— Для такой деревни это уже международный уровень, отметил Клерфэ.

— А ты думал! Смерть еще не стала шовинисткой.

— В этом я уже не совсем уверен. — Клерфэ глянул на дверь. — А та дама, она с русским? — Хольман обернулся. — Нет.

Русский и его дама прошли в зал. — А эти двое что, тоже больные? — спросил Клерфэ.

— Да, но выглядят, здоровыми, скажи?!

— Вроде, да.

Так часто бывает. Какое-то время люди выглядят цветущими, а потом — куда все девается, и их уже не видно среди гуляющих.

Русский и его дама остановились у входной двери. Мужчина настойчиво сказать ей что-то. Она прислушивалась, но затем решительно тряхнула головой и быстро прошла вглубь зала. Мужчина посмотрел ее вслед, подождал пару секунд, а потом быстро вышел на улицу и сел в сани.

— Кажется, они повздорили, — произнес Клерфэ, не скрывая своего удовлетворения.

— Такое тут постоянно происходит. Каждый их нас через какое-то время становится немного сумасшедшим. Это как лагерный психоз. Все масштабы смещаются, мелочи становятся важными, а важное — второстепенным. Клерфэ внимательно посмотрел на Хольмана. — И с тобой это тоже происходит?

— И со мной — тоже. Нельзя постоянно смотреть в одну точку.

— А эти двое тоже здесь живут?

— Женщина — здесь, а мужчина где-то в другом месте, не в санатории.

Клерфэ поднялся из-за стола. — Я, пожалуй, уже поеду в гостиницу. Где мы тут можем вместе поужинать?

— Да здесь. У нас тут есть зал, куда пускают посетителей.

— Хорошо. Тогда во сколько?

— Давай в семь, а то мне уже в девять нужно быть в постели. Как в школьные годы.

— Как в армии, — парировал Клерфэ. — Или как перед гонкой. Ты, наверное, не забыл еще, как наш шеф загонял нас в Милане в гостиницу как кур в курятник?

Лицо Хольмана просветлело. — Габриэлли? Он все еще там?

— Конечно, а что ему сделается?! Шефы всегда умирают в своих постелях, как и генералы.

Женщина, которая пришла вместе с русским, снова появилась в зале. У выхода её остановила какая-то седая дама, которая стала выговаривать ей тихим и одновременно резким голосом. Та ничего не ответила и отвернулась, продолжая в нерешительности стоять, потом она увидела Хольмана и направилась к нему. — Крокодилица больше не хочет выпускать меня. Она утверждает, что мне было запрещено выходить из санатория и кататься на санях. Она обещала доложить Далай Ламе, если я еще раз попробую так сделать…

Женщина замолчала. — Лилиан, это Клерфэ, — произнес Хольман. — Я вам о нем уже рассказывал. Он приехал так неожиданно.

Женщина кивнула, но, казалось, не узнавала Клерфэ и снова заговорила с Хольманом. — Крокодилица требует, чтобы я отправилась в постель, — сказала она раздраженно. — А причину она нашла в моей температуре пару дней тому назад. Но я не дам посадить себя под арест. Только не сегодня вечером! А вы придете?

— Конечно. Мы будем сидеть в чистилище.

— Я тоже приду.

Она кивнула Клерфэ и Хольману и вышла из зала.

— Тебе это может показаться какой-то тарабарщиной на тибетский манер, — сказал Хольман. — Чистилищем мы тут называем зал, куда допускаются посетители и наши гости. Далай-лама — это наш профессор, а Крокодилица — наша старшая сестра…

— А эта женщина?

— Ее зовут Лилиан Дюнкерк, она бельгийка, но мать у нее русская. Родители уже умерли.

— А что это она из-за таких пустяков разошлась?

Хольман пожал плечами, и внешне сразу стал выглядеть усталым. — Я тебе уже говорил, что мы здесь все немного сумасшедшие, особенно, когда один из нас умирает.

— А что, кто-то умер?

— Да, умерла ее подруга, вчера, здесь в санатории. Мы-то продолжаем жить, но что-то умирает и в нас самих. Может быть, часть надежды.

— Да, — ответил Клерфэ. — Но ведь так везде.

Хольман согласно кивнул. — У нас здесь начинаю умирать, как только наступает весна. Зимой умирают реже. Странно, правда?

Глава 2

Верхние этажи санатория уже ничем не напоминали отель, а выглядели как настоящая больница. Лилиан Дюнкерк остановилась перед палатой, в которой умерла Агнес Самервилл. За дверью были слышны голоса и какой-то шум, и Лилиан открыла дверь.

Гроб уже вынесли. Окна были раскрыты, и две уборщицы прибирались в палате. На полу плескалась вода, пахло лизолом и мылом, вся мебель была сдвинута со своих мест, а яркий электрический свет доставал во все углы комнаты.

На мгновение Лилиан показалось, что она перепутала палаты. Но тут она заметила маленького плюшевого медвежонка, которого кто-то забросил на шкаф. Это был талисман покойницы. «Её уже увезли»? — спросила Лилиан.

Одна из уборщиц оторвалась от работы и разогнула спину. «Её перенесли в седьмую, а мы тут должны прибраться. Завтра здесь с утра будет новенькая».

— Спасибо.

Лилиан закрыла за собой дверь. Она знала, как пройти к седьмой палате. Это была маленькая комнатка рядом с грузовым лифтом. Всех покойников относили туда, потому что было удобно спускать их вниз на лифте в ночное время. «Прямо, как чемоданы», — подумала Лилиан. А потом уборщицы смывали лизолом и мылом последние следы пребывания этих людей.

В седьмой палате света не было, не горела даже свеча. Гроб уже стоял закрытый, и его крышка, скрывшая узкое лицо и блестящие рыжие волосы, была крепко привинчена. Всё было подготовлено к отправке покойницы. Все цветы с гроба убрали и положили рядом на стол, завернув в специальную клеенку с кольцами по краям и шнурками для облегчения переноски. Рядом, словно шляпы на прилавке магазина, горкой были сложены венки. Шторы не были задернуты, и окна были открыты настежь. В комнате, освещенной только светом луны, было очень холодно.

Лилиан пришла сюда, чтобы еще раз взглянуть на покойницу, но она опоздала. Никому не суждено больше увидеть бледное лицо, обрамленное светлыми волосами той, которая была когда-то Агнес Самервилл. Сегодня ночью гроб тайком спустят вниз и отвезут на санях в крематорий. Там, охваченный неожиданным порывом огня, он начнет гореть, последний раз будут потрескивать и рассыпаться яркими искрами рыжие волосы, окоченевшее тело попытается последний раз приподняться в языках пламени, будто оно снова ожило, а потом всё превратится в пепел и в ничто, останутся только блеклые воспоминания.

Лилиан взглянула на гроб. «Если бы она была жива!» — подумала она вдруг. «Неужели невозможно сделать так, чтобы она пришла в себя в этом безжалостном ящике? Разве такого не бывает иногда? А кто знает, сколько раз это случалось? Известно всего несколько случаев, когда спасали мнимых мертвецов в состоянии летаргического сна, но кто знает, сколько их молча задохнулось в тишине могилы и скольких никогда не спасли? А вдруг Агнес Самервилл сейчас, именно сейчас, среди этой давящей черноты шелестящего шелка попытается закричать, крикнуть своим пересохшим горлом, а этот крик у неё не получится?»

«Я сошла с ума», — подумала Лилиан. «Что я тут придумываю? Не надо было сюда приходить! Зачем я это сделала? Из сентиментальности? В смятении? А, может быть, из-за ужасного любопытства и желания еще раз взглянуть в лицо мертвого человека, как в какую-то пропасть, откуда все-таки можно вырвать какой-нибудь ответ?» «Свет, — подумала она, надо включить свет!»

Она направилась к двери, но вдруг остановилась и стала прислушиваться. Ей почудился какой-то шелест, совсем тихий, но вполне явственный, будто кто ногтями царапал по шелку. Она быстро щелкнула выключателем. Резкий свет голой лампочки под потолком прогнал ночь, луну и все страхи. «Мне уже приведения мерещатся», — подумала она.

«Это же мое платье шуршало, это я сам задела его ногтями, это не был последний усталый вздох малой толики оставшейся жизни, встрепенувшейся в последний раз».

Она снова посмотрела на гроб, который был теперь освещен ярким светом лампы. Нет, в этом полированном ящики с бронзовыми ручками уже нет никакой живой плоти. Как раз наоборот: в нем заключалась темная угроза, знакомая всему человечеству. Это уже не была Агнес Самервилл, её подруга, лежавшая неподвижно в гробу в золотистом платье. Кровь больше не струилась по её жилам, а её легкие начали разлагаться. Это уже не было восковое подобие человека, которого начали медленно разрушать заключенные в нем соки. Нет, в этом ящике притаилось только одно абсолютное Ничто, тень без тени, непостижимое Ничто с его вечной жаждой поглощения другого Ничто, которое охватывает всё живое и растет в нем, которое зарождается в каждом человеке и в самой Лилиан Дюнкерк. Это Ничто тихо и незаметно росло и растет день за днем, пожирая её жизнь, пока не останется только оно одно, и её тело, как и тело Агнес, будет уложено в такой же черный ящик, а потом это тело начнет усыхать и разлагаться.

Лилиан потянулась к дверной ручке, но как раз в этот момент та резко дернулась в её руке. Девушка с трудом сдержалась, чтобы не закричать. Дверь открылась, и она увидела перед собой перепуганного санитара. — Что случилось? — спросил тот заикаясь. — Откуда вы тут взялись? — он заглянул в комнату и увидел развевающиеся на сквозняке шторы. — Здесь же было заперто! Как вы сюда попали? Где ключ?

— Тут не было заперто.

— Ну, тогда кто-то. — Санитар глянул на дверь. — Да вот же он торчит! — Мужчина провел рукой по лицу, отгоняя страх. — Знаете, я чуть не подумал.

— Что вы подумали?

Он кивнул на гроб.

— Я подумал, что вы это там.

— Нет, я — это я, — прошептала Лилиан.

— Что?

— Да ничего.

Санитар сделал шаг в комнату.

— Вы меня не так поняли. Я думал, что покойница — это вы. Так-то вот! Мне тут всякое пришлось повидать!

Он усмехнулся. — Это называется кошмар посреди ночи! А вы что тут делаете!? Восемнадцатый номер ведь уже под крышкой, завинтили крепко.

— Кто, кого?

— Да из восемнадцатой палаты. Как её звать, я не знаю. Да уже и не важно. Если уж такое случилось, не поможет и самая красивая фамилия. — Санитар выключил свет и запер дверь.

— Радуйтесь, фройляйн, что это не вы там. — сказал он добродушно.

Лилиан пошарила в кармане и достала оттуда немного денег. — Вот вам за то, что я вас перепугала. — Санитар ответил жестом, напоминавшем отдание чести, и почесал свой давно небритый подбородок. — Премного благодарен! Я поделюсь с моим напарником, с Йзефом. После таких печальных дел бокальчик пива с рюмочкой корна[118] как раз то, что надо. Не принимайте это особенно близко к сердцу, фройляйн. Все мы когда-нибудь там будем.

— Да. — ответила Лилиан. — Вот уж утешили! А ведь это действительно прекрасное утешение, правда?

Она снова была в своей палате. Тихо журчали трубы парового отопления. Горели все лампы. «Я сошла с ума», — подумала она. «Я стала бояться ночи. Мне страшно самой себя. Что мне делать? Можно принять снотворной и оставить свет включенным. Можно позвонить Борису и поговорить с ним». Она протянула руку к телефону, но трубку снимать не стала. Она ведь и так знала, что он ей скажет. Она даже была уверенна, что он будет прав, но что толку, если ты даже знаешь, что прав кто-то другой? Каждый человек обладает долей разума, чтобы понять: он не может больше жить только в согласии со своим разумом. Мы живем чувствами, а им безразлично, кто прав».

Лилиан, поджав ноги, присела в кресло у окна. «Мне уже двадцать четыре года, — подумала она, — столько же, сколько было и Агнес. Я здесь, в горах, уже четыре годы.

До этого почти шесть лет шла война. А что я знаю о жизни? Только разрушения, бегство из Бельгии, слёзы, страх, смерть родителей, голод, а потом болезни, вызванные голодом и эвакуацией. До этого я была ребенком. Я с трудом могу вспомнить, как выглядели мирные города по ночам. Тысячи огней и сверкающий мир улиц — что ещё помню я об этом? Я вспоминаю только затемнение и град бомб, сыпавшихся из беспросветной тьмы неба, а потом оккупация, постоянный страх, необходимость все время прятаться и холод.

Счастье? До чего же сжалось это бесконечное слово, сиявшее некогда в моих мечтах! Счастьем стали казаться нетопленная комната, кусок хлеба, убежище в подвале, любое место, которое не обстреливалось. А потом пришло время санатория». Лилиан выглянула в окно. Внизу, у входа для поставщиков и прислуги стояли сани. Может быть, на этот раз их приготовили для Агнес Самервилл. Год назад она приехала в санаторий и стояла смеющаяся у главного входа вся в мехах и с огромным букетом; теперь же она покидала этот дом тайком через служебный вход, будто не заплатила по счету. Всего полтора месяца тому назад она вместе с Лилиан ещё планировала, как ей лучше устроить отъезд. Этот отъезд, ставший для неё видением, миражом, так никогда и не наступил.

Зазвонил телефон. Лилиан помедлила пару секунд, потом сняла трубку. «Да, Борис». Она вслушивалась в голос на другом конце провода. «Да, Борис, я веду себя разумно да, прекрасно знаю, что многие умирают от инфаркта и от рака я читала статистику, Борис, да я знаю, что нам тут наверху, в горах, это только кажется, потому что мы здесь ютимся все вместе да, многих из нас вылечат, да, да новые средства, да, Борис, я в порядке, точно нет, не приду да, я люблю тебя, конечно»

Лилиан положила трубку. — Разумно, — прошептала она, глядя в зеркало, откуда на неё смотрело её же лицо, но каким-то отчужденным взглядом, чужими глазами. «Разумно! Господи! — подумала она, — да я слишком долго было разумной! А зачем? Чтобы стать номером двадцать или тридцать в седьмой палате рядом с лифтом? Чтобы превратиться в Нечто в черном гробу, перед которым всех от страха бросает в дрожь?»

Она взглянула на часы. Уже было почти девять. Ей предстояла бесконечная мрачная ночь, наполненная паникой и скукой, этой ужасной смесью, которая стала отличительным знаком санатория. Это была паника, вызванная болезнью и скукой предписанного больницей существования. Всё вместе это было невыносимо, поскольку контраст не приводил ни к чему, кроме обостренного чувства абсолютной беспомощности.

Лилиан поднялась. Только бы сейчас не оставаться в одиночестве! Должен же кто-то быть внизу — хотя бы Хольман и его гость!

В обеденном зале кроме Хольмана и Клерфэ сидели ещё трое латиноамериканцев, двое мужчин и одна довольно полная, невысокого роста дама. Все трое были одеты в черное и сидели молча. Своим видом они напоминали небольшие черные холмики посреди зала в лучах яркой люстры.

— Они из Боготы, — пояснил Хольман. — Их предупредили телеграммой. Дочь того мужчины в очках с роговой оправой была при смерти, но с их приездом ей вдруг стало лучше. А теперь они не знают, что делать — лететь обратно или оставаться здесь.

— А почему бы матери не остаться, а остальные пусть себе летят домой?

— Толстуха — это не её мать, — мачеха. Она при деньгах, и Мануэла живет здесь за её счет. По сути дела, никто из них не хочет тут оставаться, даже отец. У себя дома они почти забыли про девушку. От них регулярно поступали чеки, и они преспокойно жили себе в Боготе, а Мануэла провела здесь уже пять лет и отправляла им раз в месяц по одному письму. У отца с мачехой давно уже свои дети, которых Мануэла никогда не видела. Всё шло хорошо, пока Мануле вдруг не надоело жить. Вот тут-то семейке, само собой, пришлось приехать. Репутация, видите ли! Толстуха не хотела отпускать мужа одного. Она старше его и очень ревнивая, а, кроме того, она прекрасно понимает, что слишком растолстела. Поэтому в подмогу она прихватила с собой брата. А в Боготе и без того пошли пересуды, что она выгнала Мануэлу из дома. Сейчас же она хочет показать, как она её любит. Это, собственно говоря, не только вопрос ревности, но также и престижа. Если бы она прилетела домой одна, снова начались бы сплетни. Поэтому они сидят здесь и ждут.

— А что Мануэла?

— По приезде отец и мачеха проявляли горячую любовь, ведь девушка могла в любой момент умереть. А бедная Мануэла, никогда не знавшая любви, была так этим осчастливлена, что стала идти на поправку. Теперь её родители проявляют нетерпение. Кроме того, с каждым днем они толстеют всё больше. Это нервы виноваты и знаменитые местные сладости, которыми они тут объедаются. Пройдет ещё неделя, и они начнут ненавидеть Мануэлу, потому что та помирает недостаточно быстро.

— А, может быть, они привыкнут к нашей деревне, купят кондитерскую и осядут тут на веки вечные, — заметил Клерфэ.

Хольман рассмеялся.

— У тебя какая-то мрачная фантазия, навевает печаль!

— Вовсе нет. Просто у меня печальный жизненный опыт. А откуда ты всё это знаешь? Да я тебе уже говорил, что здесь у нас никаких тайн нет. Медсестра Корнелия Верли говорит по-испански, она успела подружиться с мачехой, а та ей все рассказывает.

Три черные фигуры встали из-за стола. За всё это время они не проронили друг другу ни слова. С торжественным достоинством их черная вереница прошествовала к выходу.

В дверях они чуть не столкнулись с летевшей сломя голову Лилиан Дюнкерк. Толстуха вздрогнула и, издав пронзительный крик напуганной птицы, отшатнулась в сторону. Лилиан быстро прошла к столику, за которым сидели Хольман и Клерфэ, а потом оглянулась на мачеху Мануэлы.

— Что это она раскричалась? — прошептала Лилиан. — Я же не привидение! Или уже похожа? — Она стала искать своё зеркальце. — Сегодня вечером я, кажется, пугаю каждого встречного.

А кого же ещё? — спросил Хольман.

— Санитара.

— Что? Йозефа?

— Нет, другого, Йозеф только помощник. Да вы знаете.

Хольман кивнул, показав тем самым, что им всё известно.

— Нас вы не испугаете, Лилиан.

Она убрала зеркальце.

— А Крокодилицы тут ещё не было?

— Нет, но она может заявиться в любой момент и вышвырнет нас. Она чертовски пунктуальна, как прусский фельдфебель.

— Сегодня ночью Йозеф дежурит на вахте. А узнавал. Прорвемся. Вы с нами?

— Куда? В «Палас», в бар?

— Куда же ещё?

— Да там нет ничего особенного, — заметил Клерфэ. — Я как раз оттуда.

Хольман рассмеялся. — А нам не надо ничего особенного, даже, если там вообще не будет ни души. Нас радует всё, что происходит за стенами этого санатория. Мы тут быстро привыкаем не быть особенно разборчивыми.

— Можно попробовать проскочить, — сказала Лилиан Дюнкерк. — Кроме Йозефа на выходе больше нет никого из охраны. Второй санитар ещё занят.

Хольман в нерешительности пожал плечами. — Лилиан, у меня сегодня небольшая температура, так неожиданно и именно сегодня вечером. И какого лешего?! Наверное это оттого, что я снова увидел замызганную машину Клерфэ.

В зал вошла уборщица и начала переставлять стулья на столы, чтобы приступить к своей работе.

— А мы и с температурой удирали, — заметила Лилиан.

Хольман смущенно глянул на неё.

— Я знаю но только не сегодня, Лилиан.

— А причина ещё и в спортивном авто?

— Быть может. А как на счет Бориса? Он не пойдет с нами?

— Борис думает, что я уже сплю. Мне ещё сегодня днем удалось заставить его покататься со мной на санях. Он не согласится выйти на улицу второй раз.

Уборщица подняла шторы на окнах. Снаружи неожиданно открылся необъятный враждебный пейзаж с освещенными луной склонами гор, черным лесом и снежными сугробами. Трое людей в зале казались какими-то затерянными среди этого простора. Уборщица начала поочередно выключать бра, и с каждой потухшей лампочкой вид за окном, казалось, делал очередной шаг навстречу людям в комнате.

— А вот и Крокодилица! — заметил Хольман.

Старшая сестра стояла в дверном проеме. На её лице с мощной челюстью и холодными, колючими глазами появилось подобие улыбки.

— Как всегда полуночники! Расходимся, господа!

При этом она не отметила, что Лилиан ещё не в постели.

— Расходимся, — повторила она. — В постель! В постель! Завтра тоже будет день, насидитесь!

Лилиан встала из-за стола.

— А вы в этом уверены?

— Абсолютно уверена! — ответила старшая сестра с удручающе веселой интонацией в голосе.

— На вашем столике, мисс Дюнкерк, лежит приготовленное снотворное. Вы будете почивать словно в объятьях Морфея!

— Словно в объятиях Морфея! — повторил Хольман с отвращением, когда Крокодилица ушла. — Она просто королева банальностей, но сегодня ещё милостива в выражениях. Почему такие полицейские в белых халатах позволяют себе обращаться с любым и каждым, попавшим в больницу, с таким терпеливым превосходством, словно те малые дети или полные кретины?

— Это она мстит за свою профессию, — ответила Лилиан со злостью. — Если у официантов и медсестер отнять эту возможность, они бы померли от комплекса неполноценности.

Они остановились в холле у лифта. — Куда вы сейчас направитесь? — спросила Лилиан у Клерфэ.

Он взглянул на неё. — В бар «Паласа».

— А меня не захватите?

Клерфэ помедлил секунду. У него уже был определенный опыт общения с эксцентричными русскими женщинами, даже с русскими наполовину. Но тут он вспомнил сцену с санями и заносчивое выражение лица Волкова. — А почему бы и нет? — ответил он.

Она выдавила из себя беспомощную улыбку. — Это уже безысходность? Просить о глотке свободы, как пьяница просит последний стаканчик выпивки у несговорчивого бармена. Разве это не достойно презрения?

Клерфэ покачал головой. — Мне самому частенько приходилось делать тоже самое.

Она впервые внимательно взглянула на него. — Вы? — спросила она. — А почему вы?

— Ну, у каждого находятся свои причины и не только у человека, но даже и у камня. Куда за вами зайти? Или, может, вы сразу пойдете с нами?

— Нет, вы-то пойдете через главный вход, а там всё время следит Крокодилица. Вы лучше спуститесь по серпантину до первого поворота, там возьмете сани и подъедете к служебному входу за санаторием справа. Я выйду туда.

— Ладно.

Лилиан вошла в лифт. Хольман повернулся к Клерфэ. — Ты не обидишься, если я сегодня не пойду с тобой?

— Ещё чего! Я же не собираюсь завтра уезжать!

Хольман глянул на него, и в его взгляде чувствовался вопрос. — А Лилиан? Или ты лучше пошел бы один?

— Ни в коем случае. Кому интересно торчать в баре в одиночку?

Клерфэ направился через опустевший холл к выходу. Снаружи у входной двери слабо светился бледный фонарь. Лунный свет, проникая через высокие оконные проемы, образовывал большие ромбы на полу холла. У входной двери стояла Крокодилица.

— Доброй ночи, — пожелал ей Клерфэ.

— Good night, — ответила та, но Клерфэ понятия не имел, отчего это она вдруг заговорила по-английски.

Он спускался по извилистой дороге, пока не наткнулся на сани.

— Вы можете поднять верх? — попросил он кучера.

— Что… сейчас, в такую темень… да ведь и не холодно совсем!

Клерфэ не собирался везти Лилиан в открытых санях, но и искать объяснение у него не было никакого настроения. — Вам-то не холодно, а я только что из Африки, — ответил он. — Так, подымем верх?

Ну, это другое дело. — Кучер неторопливо слез с облучка и поднял тент. — Годится?

— Да. Пожалуйста, к санаторию «Белла Виста» и остановитесь у заднего входа. Лилиан Дюнкерк уже ждала. На ней была легкая шубка из черной каракульчи. Клерфэ не удивился бы, если бы она появилась в вечернем платье и без шубки. — Всё получилось, — прошептала она. — Йозеф дал мне свой ключ. За это я должна ему бутылку вишневой водки.

Клерфэ помог ей сесть в сани. — А где ваша машина? — поинтересовалась она.

— Она на мойке.

Лилиан откинулась назад в темноту саней, когда они развернувшись проехали мимо главного входа в санаторий.

— Это вы Хольмана не хотели расстраивать сегодня своей машиной? — спросила она чуть погодя.

Он взглянул на неё. — Причем тут Хольман?

— Было бы лучше, если бы он не видел вашей машины. Чтобы поберечь его.

Так оно и было. Клерфэ заметил, как сильно разволновался Хольман, увидев «Джузеппе».

— Нет, действительно, — ответил он. — Машину уже давно пора было помыть.

Он достал пачку сигарет. — Дайте и мне тоже, — попросила Лилиан.

— А вам можно?

— Естественно, — ответила она так резко и жестко, что он сразу же почувствовал фальшь в её ответе.

— У меня только «голуаз». Это черный, очень крепкий табак, специально для Иностранного легиона.

Знаю я эти сигареты. Мы их курили во время оккупации.

В Париже?

— Да, когда прятались по подвалам в Париже.

Он дал ей прикурить. — А откуда вы сегодня приехали? — спросила она. — Из Монте-Карло?

Нет, из Вьена.

— Вена из Австрии?

— Нет, из Вьена, это под Лионом. Вам, скорее всего, не знаком этот город, точнее сонный городишко. Единственная достопримечательность и гордость — это его ресторан «Отель де ла Пирамид», один из лучших во Франции.

Вы ехали через Париж?

— Нет, пришлось бы сделать большой крюк, Париж — дальше на север.

— А как вы добирались, по каким дорогам?

Клерфэ был удивлен, отчего это ей надо было всё знать, да еще в точности. — Ехал, как все едут, по обычному маршруту, — ответил он. — Через Бельфор и Базель. У меня были кое-какие дела в Базеле.

Некоторое время Лилиан молчала. — Ну и как оно было? — спросила она затем.

— Что? Поездка? Да, скучно. Кругом серое небо и равнина, пока не добрался до Альп. Окруженный темнотой, под пологом саней, он слышал, как она дышала. Потом, когда сани проезжали мимо ярко освещенного магазина часов, он увидел её лицо, которое странным образом выражало и удивление, и иронию, и боль. — Скучно? — проговорила она. — Равнина? Господи! Что бы я отдала, только бы не видеть больше эти горы!

Вдруг ему стало понятно, почему она расспрашивала его так подробно. Здесь горы были для больных стенами, лишавшими их свободы. Горы облегчали им возможность дышать и давали надежду, но вырваться отсюда эти люди не могли. Их мир был ограничен этой долиной высоко в горах, поэтому каждая весточка и новость снизу, с равнины, была для них посланием из потерянного рая.

И давно вы уже здесь? — спросил Клерфэ.

— Четыре года.

— А когда вам разрешат вернуться домой, вниз на равнину?

— Спросите Далай Ламу, — с горечью бросила Лилиан. — Он обещает это каждые два месяца как и наше обанкротившиеся правительства обещают один четырехлетний план за другим.

Сани остановились у поворота на главную улицу деревни. Мимо прошла шумная толпа туристов в лыжных костюмах. Яркой блондинке в голубом свитере вздумалось обнять лошадь за шею. Животное начало недовольно всхрапывать. — Come, Daisy, darling,[119] — крикнул блондинке один из туристов. Лилиан швырнула сигарету в снег. — Люди платят кучу денег, чтобы попасть в горы, а мы отдали бы всё, чтобы снова оказаться на равнине. Со смеху можно помереть, правда?

— Нет, — спокойно ответил Клерфэ.

Сани снова двинулись вперед. — Дайте мне ещё сигаретку, — попросила Лилиан.

Клерфэ протянул ей пачку. — Вы, конечно же, не можете этого понять, — пробормотала она. — Вы не можете понять, что мы чувствуем себя здесь военнопленными в лагере. Это не то, что в тюрьме; там, по крайней мере, знаешь, когда тебя выпустят. А здесь мы как в лагере, и сроков тут нет.

— Это понятно, — заметил Клерфэ. — Мне однажды самому пришлось побывать в одном таком.

— Вам? В санатории?

— Да нет же в лагере для военнопленных. Во время войны. Но у нас там всё было наоборот. Нас загнали в низину, в болото, а швейцарские Альпы были для нас мечтой о свободе. Их было хорошо видно из лагеря. Один из наших был местный, и он замучил нас до одури своими рассказами. Если бы нам тогда предложили свободу за обещание прожить несколько лет в этих горах, думаю, многие согласились бы.

— Тоже можно помереть со смеху, правда?

Нет, не помрешь. А вы бы согласились?

Я думал о побеге.

А кто не думал? И вы бежали?

— Да.

Лилиан взволнованно подалась вперед. — Побег удался? Или вас поймали?

— Удался. Иначе меня бы здесь не было. Всё обошлось.

— А другие пленные? — спросила она, помедлив. — Тот, который всё время рассказывал о горах?

— Он умер в лагере от тифа всего за неделю до освобождения.

Сани остановились перед отелем. Клерфэ заметил, что по слякотной погоде у Лилиан на ногах вместо ботиков были легкие туфельки. Он подхватил её на руки и вынес из саней, перебрался через глубокий снег и опустил на землю перед входом.

— Спас пару атласных туфелек, — заметил он.

Вы действительно хотите в бар?

— Да. Мне надо немного выпить.

В баре лыжники топтались в своих тяжелых ботинках на танцевальном пятачке. Официант организовал столик в углу.

— Вам водки? — спросил он у Клерфэ.

— Нет. Лучше чего-нибудь горячего. Может быть, стакан глинтвейна или грога.

Клерфэ взглянул на Лилиан. — Что вам из этого больше нравиться?

— Мне — водка. А вы сегодня ещё ничего не пили?

— Пил, но до обеда. Давайте сойдемся на том, что у французов называется «Господом богом в бархатных штанах», на бутылочке бордо.

Он заметил, что она с недоверием смотрела на него. Она вполне могла подумать, что он будет обращаться с ней бережно, как с настоящей больной. — Я не пытаюсь вас обмануть, — сказал он. — Я заказал бы себе тоже вино, будь я тут один. А водки можем выпить с вами завтра перед обедом, сколько хотите. Мы пронесем втихаря бутылочку в санаторий.

— Ладно. Тогда закажите нам вино, которое вы пили вчера во Франции, там внизу, на равнине, в ресторане «Отель де ла Пирамид» во Вьене.

Клерфэ был поражен, что она сумела запомнить оба названия. Он подумал, что с ней надо держать ухо востро, ведь люди, хорошо запоминающие названия, могут так же хорошо запоминать и кое-что другое.

— Это было бордо, — сказал он, — «Лафит Ротшильд».

— Конечно же он соврал.

Во Вьене он пил местное легкое вино, которое можно было попробовать только там, потому что его никуда не вывозили, но объяснять это не имело смысла.

— Принесите нам, пожалуйста, «Шато Лафит» тридцать седьмого года, если у вас найдется, — обратился он к официанту. — И не надо укутывать его горячей салфеткой! Несите его прямо из подвала, как есть.

— О, это вино у нас подают только шамбрэ, комнатной температуры!

— Значит, нам здорово повезло!

Официант направился к бару и вскоре вернулся.

— Вас к телефону, месье Клерфэ.

— Вы не знаете, кто?

— Увы, месье. Спросить?

Это из санатория! — занервничала Лилиан. — Это точно Крокодилица!

Сейчас узнаем. — Клерфэ поднялся из-за стола. — Где у вас телефон?

Кабина в холле, справа у двери.

— А вы пока принесите вино. Откупорьте бутылку, и дайте вину подышать.

Неужели Крокодилица? — спросила Лилиан, когда Клерфэ вернулся.

— Нет. Это мне звонили из Монте-Карло.

Клерфэ помедлил немного, но когда увидел её сияющее лицо, подумал, что ей не повредит услышать неприятную новость, что где-то в другом месте, а не только в санатории, может умереть человек.

— Звонили из главной клиники Монте-Карло, — сказал он. — Умер мой хороший знакомый.

— Вам надо возвращаться?

— Нет. Там уже ничем не поможешь. И мне кажется, для него это был счастливый конец.

Счастливый?

— Да. Он перевернулся на гонках и остался бы полным инвалидом.

Лилиан с удивлением посмотрела на него. Ей показалось, что она ослышалась. Как мог этот чужой здесь человек нести такую околесицу?

— А вам не приходило на ум, что и калека тоже хочет жить? — спросила она очень тихим, но полным ненависти голосом.

Клерфэ опешил и не нашелся, что ответить. У него в ушах всё ещё звенел голос другой женщины, твердый, металлический и одновременно отчаянный голос той, которая ему только что позвонила. — Что мне делать? Феррер ничего не оставил! Нет денег! Приезжайте! Помогите мне! Я на мели! Это вы виноваты! Вы все виноваты! Это всё вы и ваши проклятые гонки!

Потом он пришел в себя. — Да, вопрос не простой. — ответил он Лилиан. — Этот человек безумно любил женщину, которая изменяла ему с каждым механиком. А он был гонщиком, влюбленным в своё дело, но никогда не поднялся бы выше среднего уровня. Всё, что он хотел от жизни — были победы на крупных гонках и его жена. Он умер, прежде чем узнал правду и о том, и о другом, и он умер в неведении, что жена не хочет его больше видеть с ампутированной ногой. Вот это я как раз имел ввиду, когда говорил о его счастье.

Но, может быть, он всё-таки жил бы, и жил в радости!

— Вот этого-то я и не знаю, — ответил Клерфэ, неожиданно сбитый с толку её вопросом.

— Мне приходилось видеть, как люди умирали в куда худших условиях. А вам не доводилось?

— Мне тоже. — упрямо продолжала Лилиан. — Но они все хотели бы с радостью пожить подольше.

Клерфэ молчал. «О чём я тут говорю?» — подумал он. «И зачем? Не для того ли, чтобы убедить себя самого в том, во что я не верю? Этот жесткий, холодный, металлический голос в телефонной трубке, голос жены Феррера!»

— От этого никому не уйти, — произнес он наконец с нетерпением. — И никто не знает, как и когда это его настигнет. Время не обведешь вокруг пальца! Нет таких умельцев! Да и, что собственно такое — долгая жизнь? Всего лишь затянувшееся прошлое. Зато будущего хватает всегда только до следующего глотка воздуха, иногда — до следующих гонок. А больше никто ничего не знает.

Он поднял свой бокал.

— Выпьем за это?

— За что?

— Да, ни за что. Быть может, за то, чтобы у нас было немного куража.

— Я устала от куража, — сказала Лилиан. — И от смерти я тоже устала. Расскажите лучше, что делается там внизу, по ту сторону гор?

— Тоскливо. Постоянно идет дождь. Льёт неделями.

Она медленно опустила свой бокал на стол.

— Дождь! — произнесла она, будто сказала: Жизнь! — А здесь с октября — ни одной капли, только — снег. Я уже почти забыла, что такое дождь.

Когда они вышли из бара, шел снег. Клерфэ свистом подозвал сани. Они поехали вверх по серпантину. Позванивали колокольчики на сбруе. На улице было тихо в круговерти снега, опускавшегося в ночную темень. Скоро они услышали звон колокольчиков других саней, спускавшихся им навстречу. Кучер притормозил и съехал в сторону на площадку рядом с фонарем, чтобы пропустить ехавших сверху. Всхрапывая, лошадь стала бить копытами. Окутанные вихрями снега, вторые сани проехали мимо них почти без звука. Это были низкие грузовые сани, и на них стоял длинный ящик, обёрнутый черной клеёнкой. Рядом с ящиком лежал кусок брезента, из-под которого выглядывали цветы, а вторым куском была накрыта горка венков.

Кучер перекрестился и пустил лошадь шагом. Последний поворот они проехали в полном молчании и остановились у бокового входа в санаторий. Электрическая лампочка под фарфоровым колпаком высвечивала на снегу желтый круг. В нем лежало несколько упавших с саней живых цветов.

Лилиан выбралась из саней. — Ничем тут не поможешь, — сказала она с мучительной улыбкой. — На какое-то время это можно забыть, но от этого не уйти.

Она открыла дверь. — Спасибо, — пробормотала она. — И простите меня… я составила вам не лучшую компанию. Просто сегодня вечером я не могла оставаться одна.

Я тоже не мог.

— Вы? А вы почему?

— По той же самой причине, что и вы. Я же вам рассказывал звонок из Моте-Карло…

Но вы же говорили, что для вашего друга это было счастьем.

— Счастье бывает разным. Да, и чего только не наговоришь.

Клерфэ потянулся к карману своего пальто.

— Вот вам бутылка вишневки. Вы обещали её санитару. А это водка для вас. Доброй ночи!

Глава 3

Проснувшись, Клерфэ увидел за окном затянутое плотными облаками пасмурное небо и услышал, как порывы ветра заставляли дребезжать стекла.

— Это всё фён, — заметил официант. — Этот теплый ветер с юга всегда нагоняет усталость. Его уже накануне чувствуешь всеми костями, особенно там, где были переломы.

— Вы что же лыжник?

— Да нет. Просто у меня болят старые раны, с войны ещё.

— Но вы же швейцарец! Какая ещё война?

— Я австриец, — отозвался официант. — С лыжами для меня навсегда покончено. У меня одна стопа. Но вы не поверите, как в такую погоду болит та, которой нет.

— А как сегодня снег? Между нами говоря, липкий как мёд. Если верить местной сводке, то снег хороший, а повыше — рыхлый.

Клерфэ решил повременить с лыжами. Он и без того чувствовал себя уставшим; официант, похоже, был прав, говоря о ветре. У Клерфэ тоже разболелась голова, возможно, от вчерашнего коньяка. Он понятия не имел, почему решил добавить, после того, как проводил в санаторий ту странную девушку, в которой смешались вселенская скорбь и жажда жизни. А ведь странные они люди, здесь в горах — вроде как без кожи. Ему подумалось, что и он тоже был когда-то таким, лет тысячу тому назад.

«Но ведь я здорово изменился! Вернее, должен был измениться. И каков итог? Что во мне осталось, кроме цинизма, иронии и ложного превосходства? А что дальше? На сколько гонок меня еще хватит? Может, меня уже пора списать? А что потом? Что ждет меня дальше? Пост представителя автомобильной фирмы где-нибудь в глухомани и медленно надвигающаяся старость с бесконечно долгими вечерами, когда сил будет становиться всё меньше, и останутся только одни воспоминания, приносящие боль, безропотная покорность, постоянно изнуряющая тебя, останутся рутина и жалкая тень бытия, которые ещё больше будут изнурять своей пресной монотонностью»?

Вселенская скорбь — заразительная штука, подумалось ему, и он поднялся из-за стола. Полжизни прожито, а нет ни цели, ни опоры. Он надел пальто и, к своему удивлению, обнаружил в кармане черную замшевую перчатку. Он нашел её вчера на столе, когда вернулся в бар, проводив Лилиан Дюнкерк. Должно быть, она её просто забыла. Он положил перчатку обратно в карман, в надежде вернуть её позже, когда снова будет в санатории.

Почти целый час он бесцельно бродил по заснеженным дорожкам, пока не оказался перед небольшим квадратным зданием, стоявшем в стороне от дороги на опушке леса. Из трубы на крыше в форме круглого купола шел густой черный дым. Клерфэ остановился. В нём проснулось тошнотворное воспоминание, которое он давно стремился стереть из своей памяти и которое стоило ему нескольких бессмысленных лет жизни, чтобы добиться этого.

— Что это там такое? — спросил он молодого паренька, чистившего снег перед небольшим магазином.

— Там крематорий, месье.

Клерфэ ощутил комок в горле. Значит он не ошибся.

— Это?.. Здесь? — спросил он. — Зачем вам здесь крематорий?

— Для тех их больницы. Для мертвяков, естественно.

— И для этого нужен крематорий? Они, что, мрут тут так часто?

Паренек оперся на черенок лопаты.

— Сейчас не так часто, месье. Но раньше — до войны, до первой, я имел ввиду, и после неё — здесь часто помирали. У нас тут зимы долгие, а зимой землю не покопаешь.

Всё промерзает и становится как камень. Крематорий в этом деле намного проще. Нашему уже почти тридцать лет.

— Тридцать лет? Значит он стоял у вас тут ещё до того, как крематории вошли в моду? Стоял, когда это еще не стало обычным делом?

Паренек не понял, что имел ввиду Клерфэ.

— Мы здесь всегда были первыми, если дело того стоило, месье. Крематорий-то дешевле. Люди уже не хотят выкладывать кучу денег за перевозку мертвяков. Раньше всё было по-другому. Родственники отправляли своих покойников на родину в запаянных цинковых гробах. Вот это было времечко! Не то, что нынче!

— Да уж, могу поверить!

— Ещё бы! Послушали бы вы моего папашу, он рассказал бы вам! Он таким манером объехал так весь свет!

— Каким таким манером?

— А он сопровождал покойников, — объяснил парень, удивленный такой неосведомленностью.

— Люди были раньше куда благочестивей, месье, и не отправляли своих покойников в одиночку, особенно за океан. Отец, например, знает Южную Америку как свои пять пальцев. Люди там были богатые и хотели, чтобы их покойников обязательно отправляли домой. Это было, пока еще не появились самолеты. А раньше отправляли железной дорогой, а дальше пароходами, но вполне достойно, как положено. Такая поездка занимала, конечно же, несколько недель. А как, месье, кормили сопровождающего! Папаша мой собрал целую коллекцию меню и переплел их в книжки. Однажды за поездку — с приятной дамой из Чили — он поправился на целых тридцать фунтов. Всё было задаром, даже пиво, а, кроме того, полагался приличный подарок, когда гроб уже был на месте. Ну а потом. — парнишка с грустью глянул на небольшое квадратное здание, из трубы которого шел лишь легкий сероватый дым, — потом у нас появился крематорий. Вначале мы обслуживали только неверующих, ну а теперь это вошло в моду.

— Понятно. — пробормотал Клерфэ. — Везде одно и то же.

Паренек согласно кивнул. — Мой папаша говорит, что люди перестали уважать покойников. Во всем виноваты две мировые войны; погибло слишком много народу. Каждую войну — миллионы. Вот это и угробило его профессию, как говорит мой отец. Сейчас мы кремируем даже тех, кого отправляем за океан, и урна с прахом летит себе самолетов в Южную Америку.

— И что, без сопровождающего?

— Конечно, месье.

Труба крематория, между тем, перестала дымить. Клерфэ достал пачку сигарет и протянул её разговорчивому парнишке. — Вы бы видели, какие сигары привозил мой отец, — заметил он, вынимая из пачки сигарету и внимательно рассматривая её. — А какие гаванские сигары, месье, лучшие в мире. Целые коробки! Но ему было жалко курить их самому, и он отдавал их на продажу в отели.

— А сейчас чем занимается твой отец?

— Теперь у нас цветочный магазин.

Паренек кивнул на небольшую лавку, перед которой они стояли. — Если вам нужны цветы, месье, они у нас дешевле, чем у тех хапуг в деревне. Иногда у нас бывают самые распрекрасный. Как раз сегодня мы получили свежую партию. Возьмете что-нибудь?

Клерфэ задумался. Цветы? А почему бы и нет. Он мог бы отправить их в санаторий той молодой бунтарке, бельгийке, у которой мать была русская. Это развеяло бы её печаль. А если бы к тому же об этом узнал её ненаглядный, этот заносчивый русский, было бы ещё лучше. Клерфэ перешагнул порог лавки.

Над дверью резко зазвенел подвешенный колокольчик. Из-за портьеры вышел мужчина, на вид какая-то помесь официанта и церковного служки. На нем был темный костюм, а ростом он был до смешного маленький.

Клерфэ с любопытством разглядывал хозяина лавки. Он представлял его себе более мощным, с приличными мышцами, но тут ему пришло в голову, что этому типу не приходилось самому таскать гробы.

Лавка выглядела весьма убого, а цветы за малым исключением были среднего качества. Только некоторые экземпляры действительно выделялись своей красотой, но совершенно выпадали из общей обстановки. Клерфэ обратил внимание на вазу с белой сиренью и длинной веткой такой же белой орхидеи.

— Свежее не бывает! — заявил хозяин-коротышка. — Как раз сегодня получили. Это орхидеи экстра-класса, настоящие королевские, простоят не меньше трех недель. Сорт очень редкий.

— Вы такой большой знаток орхидей?

— Да, месье. Удалось много сортов повидать, даже за границей.

Клерфэ подумал, что хозяин лавки, скорее всего, имел ввиду Южную Америку. Там после выгрузки гробов он, наверное, сходил пару раз в джунгли, чтобы потом было что рассказывать своим удивленным детям и внукам.

— Заверните цветы, — попросил Клерфэ, доставая при этом из кармана черную перчатку Лилиан.

— Положите её вместе с цветами. У вас найдется конверт и открытка?

Он направился назад в сторону деревни. По пути ему временами казалось, что он всё ещё чувствовал отвратительно-приторный дух крематория. Он прекрасно понимал, что это было невозможно; просто фен прижимал дым к земле, а крематорий был уже довольно далеко, чтобы можно было почувствовать запах от его трубы. На него просто давило воспоминание о печах, которые дымили день и ночь — о печах, которые стояли вплотную к лагерю, в котором он сидел с другими военнопленными. То были печи, о которых он так хотел забыть.

Он зашел в деревенскую пивную и попросил налить ему полную рюмку вишневой водки.

— Выпейте лучше сливовочки, — предложил хозяин. — Она у нас просто прелесть, а в вишневую чего только не мешают, да ещё и разбавляют.

— А в сливовицу — не мешают?

— Её просто меньше знают и не везут на экспорт. А вы попробуйте всё-таки сливовицу.

— Ладно. Налейте двойную.

Хозяин налил до края. Клерфэ выпил до дна.

— Хорошо вы её махнули, — заметил хозяин. — А вкус-то вы успеваете почувствовать при такой скорости?

— Я и не собирался распробовать вашу сливовицу, мне надо было прогнать другой дух. Налейте-ка ещё, и я попытаюсь прочувствовать её.

— Двойную?

— Да, двойную!

— Ну, тогда и я за компанию, — ответил хозяин. — Выпивка — дело заразительное!

— А разве можно заразить корчмаря?

— Я ведь только наполовину корчмарь, а вторая моя половина — художник, когда свободен. Один курортник подучил меня.

— Ну и ладно, — сказал Клерфэ. — Тогда выпьем за искусство! Это то немногое, за что сегодня ещё можно пить с определенной долей уверенности. Пейзажи не стреляют. Ну, будем!

Потом он пошел в гараж посмотреть, как там его «Джузеппе». Машина стояла в конце большого, почти неосвещенного бокса, развернутая радиатором к стене.

Клерфэ остановился у входа. В полумраке гаража он увидел, что кто-то сидел за рулем.

— У вас что, подмастерья здесь в гонщиков играют? — спросил он хозяина гаража, вошедшего следом.

— Так то не подмастерье. Он сказал, что он ваш друг.

Клерфэ присмотрелся и узнал Хольмана.

— Что-нибудь не так? — спросил хозяин.

— Всё нормально. А он тут уже давно?

— Недавно. Всего минут пять.

— Он тут в первый раз?

— Нет. Первый раз он зашел сегодня утром, но только на пару секунд.

Хольман сидел спиной к Клерфэ, положив руки на руль «Джузеппе». Можно было не сомневаться, что в своих мечтах он летел по гоночной трассе. Слышны были только тихие щелчки, когда переключалась передача. Какое-то время Клерфэ стоял в задумчивости, потом кивнул хозяину гаража и вышел.

— Не говорите ему, что я его здесь видел. — попросил он.

Хозяин кивнул, не проявляя при этом никакого любопытства.

— Пусть делает с машиной всё, что ему вздумается. — Вот, — Клерфэ достал из кармана ключи от машины, — дайте ему, если попросит. Если не попросит, оставьте ключ в замке зажигания, когда он уйдет. До следующего раза. Зажигание, естественно, включать не надо. Надеюсь, вы меня понимает?

— Насколько я понял, он может делать всё, что хочет? И с ключами — тоже?

— Не только с ключами… и с машиной — тоже, — ответил Клерфэ.

С Хольманом он встретился уже за обедом в санатории. Тот выглядел уставшим. — Это всё фён. — заметил он. — В такую погоду все чувствуют себя дерьмово. Никакого сна, только — безумные ночные кошмары. А как ты?

— А как можно чувствовать себя с похмелья? Перебрал…

— С Лилиан?

— Нет, позже. Здесь у вас в горах пьется легко, зато на другой день.

Клерфэ осмотрелся. Людей в зале было не так много. Южноамериканцы сидели в своем углу. Лилиан ещё не появлялась.

— В такую погоду большинство мается в постелях, — заметил Хольман.

— А ты, что, уже успел прогуляться?

— Нет. А что слышно про Ферреру?

— Умер.

Оба ненадолго замолчали. Тема была исчерпана. — Что будешь делать после обеда? — спросил в конце концов Хольман.

— Подремлю, потом прогуляюсь. Не беспокойся обо мне. Я уже рад хотя бы тому, что оказался в таком месте, где кроме «Джузеппе» почти нет машин.

Тут отрылась дверь. В зал заглянул Борис Волков и кивнул Хольману. Клерфэ он демонстративно проигнорировал. Волков не стал входить в зал и тут же опять скрылся за дверью. — Он ищет Лилиан. — сказал Хольман. — Бог знает, где она сейчас! Должно быть, у себя в палате.

Клерфэ встал из-за стола. — Пойду посплю. Ты прав, от воздуха здесь действительно можно сомлеть. А ты будешь здесь сегодня вечером? На ужине?

— А как же. Температуры у меня сегодня нет, а про вчерашнюю я врачам ничего не говорил. Сестра мне доверят, и я сам себе ставлю градусник. Тоже мне достижение, да? Если бы ты знал, как я ненавижу градусники!

— Ладно, встретимся в восемь.

— В семь. И может, поужинаем где-нибудь в другом месте? Тебе здесь, наверное, скучно.

— Не мели чушь! У меня в жизни было слишком мало возможности насладиться добротной предвоенной скукой. Сегодня это стало редким, великим приключением нашего времени, на которое сохранились исключительные права у швейцарцев и ни у кого больше во всей Европе. Даже шведы не могут рассчитывать на это, ведь их деньги улетали черт знает куда, в то время, как все стремились спасти человечество. Тебе подбросить что-нибудь из деревни, втихаря разумеется?

— Ничего не надо. У меня всё есть. Сегодня планируется вечеринка у одной итальянки, Марии Савини, тайком, естественно.

— Ты тоже пойдешь?

Хольман покачал головой. — Нет никакого желания. Такие вечеринки всегда устраиваются, если кто-то отчалил. Отчалить — это по-нашему умереть. Тогда все пьют, болтают и снова набираются куража.

— Ты хочешь сказать, что это своего рода поминки?

— Да, что-то в этом духе. — Хольман зевнул. — Извини, зеваю, потому что наступает время предписанной сиесты. Это лечение постельным режимом без права на разговоры. Касается и меня тоже. Ладно, до вечера, Клерфэ!

Кашель прекратился. В изнеможении Лилиан Дюнкерк откинулась на подушку. Это была её утренняя жертва; предстоящий день был оплачен, и прошлый вечер — тоже. Она ждала сестру, которая должна была отвести её на очередной рентген. Его делали регулярно раз в неделю. Этот ритуал был ей знаком до тошноты, но каждый раз её это, тем не менее, нервировало.

Лилиан ненавидела деликатное обхождение в рентген-кабинете. Она терпеть не могла стоять там обнаженной по пояс и чувствовать на себе взгляды врача-ассистента. Присутствие Далай-ламы её нисколько не смущало. Для него она была всего лишь очередной пациенткой, а для ассистента — женщиной. Её нисколько не смущало, что она должна была стоять обнаженной, её тревожило, что она была даже больше, чем голой, когда становилась перед экраном аппарата. Тогда её нагота начинала простираться под кожу, обнажались её кости и двигавшиеся, пульсировавшие внутренние органы. Тогда под взглядом из-под мерцавших очков в красном свете кабинета она становилась ещё более голой, такой, какой она сама себя никогда не видела и не могла увидеть.

Какое-то время она ходила на рентген вместе с Агнес Самервилл. Там она видела, как Агнес очень быстро стала превращаться из красивой, молодой женщины в живой скелет, внутри которого, словно какие-то бледный, лишенные нормального цвета зверьки, вмещались и шевелились легкие и желудок, будто пожирая её жизнь. Она видела, как этот скелет поворачивался то боком, то грудью, как он делал вдох и как говорил, и Лилиан знала, что на экране она выглядела точно также. Когда она в темноте кабинета слышала дыхание ассистента, ей казалось до чрезвычайности непристойным, что он мог видеть её такой.

В палату вошла сестра. — Кто пойдет передо мной? — спросила Лилиан. — Фройляйн Савини.

Лилиан накинула пеньюар и пошла следом за сестрой к лифту. Сквозь оконные стекла она видела серость наступившего дня. — Холодно сегодня? — спросила она. — Нет. Четыре градуса.

Скоро наступит весна, — подумалось ей. — Снова — нездоровый фен, начнут хлестать дожди, тяжелый воздух, а по утрам — удушье. Из рентген-кабинета, приводя в порядок свои черные волосы, появилась Мария Савини. — Ну, как прошло? — спросила Лилиан.

— Он ничего не сказал. Был не в духе. А как тебе, мой новый пеньюар?

— Чудесный шелк!

— Правда? Настоящий итальянский шелк от Лизио из Флоренции. — Истощённое лицо Марии сморщилось в подобии улыбки. — А что нам остается? Если по вечерам нам запрещают выходить на люди, приходится щеголять здесь в наших пеньюарах. Заглянешь ко мне сегодня вечерком?

— Ещё не знаю.

— Фройляйн Дюнкерк, профессор ждет вас, — поторопила сестра, выглядывая из кабинета.

— Приходи! — сказала Мария. — Остальные тоже будут! У меня есть новые американские пластинки. Закачаешься!

Лилиан вошла в полумрак кабинета. — Наконец! — пробормотал Далай-лама. — Мне бы хотелось, чтобы вы были несколько пунктуальней!

— Извините!

— Ладно! Где ваша температурная карта?

Сестра протянула карточку доктору. Он внимательно просмотрел записи и пошептался о чем-то с ассистентом. Лилиан попыталась разобрать, о чём они говорили, но ей это не удалось. — Выключить свет! — скомандовал наконец Далай-лама. — Пожалуйста — направо, налево, ещё раз — направо!

Фосфоресцирующая картинка с экрана отражалась на его лысине и в стеклах очков ассистента. Девушке становилось каждый раз плохо, когда ей приходилось делать глубокий вдох и задерживать дыхание. Она почти теряла сознание.

Обследование длилось дольше обычного. — Покажите-ка мне ещё раз историю болезни, — попросил Далай-лама.

Сестра включила свет. Лилиан продолжала стоять перед экраном и ждала результата. — У вас уже было два плеврита? — спросил профессор. — Один раз по вашей собственной неосторожности?

Лилиан не смогла сразу же ответить на его вопрос. «Зачем он спрашивает? Ведь всё написано в истории болезни. Может быть, Крокодилица успела уже настучать, и он просто хочет напомнить все мои старые грехи, чтобы устроить новый скандал»? — Я прав, фройляйн Дюнкерк? — повторил профессор.

— Да.

— Поздравляю… Почти никакого прогресса. Да и откуда, черт возьми…

Далай-лама взглянул на неё. — Можете пройти в соседнюю комнату и приготовьтесь к жидкостной вентиляции.

Лилиан двинулась вслед за сестрой. — А что это такое? — шепотом спросила она. — Что такое жидкостная вентиляция?

Сестра покачала головой. — Может быть, из-за того, что температура скакала.

И при чём тут легкие! Это всё от волнений! Это смерть мисс Самервилл! Это из-за фена!

Я же отрицательная! Я ведь не положительная! Или что-то другое?

— Нет, нет! Проходите, укладывайтесь! Вы должны быть готовы, когда придёт профессор.

Сестра подкатила аппарат. Лилиан подумала, что все их старания напрасны. Она неделями делала всё, что от неё требовалось, а вместо улучшения снова наступило ухудшение. «То, что я вчера смылась из санатория — это не причина: сегодня температуры нет, если бы и была небольшая, я осталась бы в санатории, тут не угадаешь. Что он собирается сейчас со мной делать? Будет ковыряться во мне и делать проколы? Или, может, снова накачает меня как сдувшийся воздушный шар»?

В комнату вошел профессор. — У меня нет температуры, — выпалила Лилиан. — Это просто волнение. Температуры уже нет несколько недель, а раньше была, когда я волновалась. Болезнь тут ни при чём.

Далай-лама присел рядом с ней на топчан и провел рукой по груди, чтобы определить точку прокола. — В ближайшие несколько дней оставайтесь в своей палате.

— Я не могу всё время оставаться в постели. У меня как раз от этого подымается температура. Постель сводит меня с ума.

— Вам надо всего лишь оставаться в палате, ну а сегодня — в постели. Сестра, йод сюда.

Лилиан переодевалась у себя в палате и рассматривала коричневое пятно, оставшееся на груди от йода. Потом она достала спрятанную среди её белья бутылку водки и, предварительно выглянув в коридор, налила себе стаканчик. В любую минуту могла появиться сестра и принести ужин, а Лилиан совсем не хотелось, чтобы её сегодня поймали за выпивкой.

«И совсем я не худая», — подумала она, встав против зеркала и рассматривая свое тело. — Я даже набрала полфунта. Это уже достижение». Она насмешливо чокнулась с отражением в зеркале, выпила и снова спрятала бутылку. В коридоре был слышен шум приближавшейся тележки с ужином. Она быстро надела платье.

— Зачем вы оделись? — спросила сестра. — Вам же нельзя выходить!

— Я надела платье, потому что чувствую себя в нём лучше. — Сестра покачала головой. — Почему вы не в постели! Лично я просто мечтаю, чтобы мне хоть раз подали еду в постель.

— А вы прилягте в снег, заработайте себе воспаление легких и тогда вам принесут еду в постель, — ответила ей Лилиан.

— Только не я. Я могу в лучшем случае простыть и заработать легкий насморк. Вот тут для вас… кажется, цветы.

Лилиан подумала, что цветы прислал Борис, и взяла в руки белую коробку.

— Вы даже не хотите её открыть? — спросила сестра с любопытством.

— Не сейчас, попозже.

Лилиан какое-то время без всякого аппетита ковыряла вилкой в принесенной еде, но в конце концов попросила убрать её. Сестра в это время застилала постель.

— Может быть, вам включить радио? — спросила она. — Так ведь веселей, и передачи бывают интересные!

— Включайте, если хотите послушать!

Сестра начала крутить ручки приемника. Из Цюриха шла передача о Конраде Фердинанде Мейере, из Лозанны передавали новости. Сестра покрутила настройку дальше и нашла Париж. Какой-то пианист исполнял Дебюсси. Лилиан встала, подошла к окну и стала ждать, пока сестра закончит свою работу и уйдет из палаты. Она смотрела в окно на вечерний туман и слушала музыку из Парижа, которая была для неё непереносима.

— Вы были в Париже? — поинтересовалась сестре.

— Да.

— А я — нет. Там, наверное, чудесно!

— Когда я там была, стоял жуткий холод, кругом была темень и царило уныние. В Париже были немцы.

Сестра рассмеялась. — Но ведь уже столько лет прошло, как всё кончилось. Там теперь, конечно же, всё как до войны. А вам не хотелось бы снова оказаться там?

— Нет, — возразила Лилиан довольно резко. — Кому хочется оказаться в Париже зимой? Вы уже закончили?

— Да, да, я скоро. А вы что, куда-то торопитесь? Здесь-то, по-моему, некуда торопиться.

Наконец сестра ушла. Лилиан выключила радио. «Да, — подумала она, — здесь действительно больше нечего делать. Здесь можно только ждать. Но чего ждать? Что жизнь всё больше будет состоять только из одного ожидания»?[120]

Она открыла коробку, перевязанную голубой шелковой лентой. «Борис, наверное, примирился с тем, что должен остаться здесь, в горах, или, скорее всего, уверяет, что примирился — подумала она. — А как же я»?

Она сняла тонкую шелковистую обертку с цветочной коробки, и в тот же момент выронила её из рук, будто там была змея.

Она с удивлением смотрела на орхидеи, рассыпавшиеся по полу. Она знала, что это за цветы и откуда они. «Не может быть, — подумала она. — Это просто какое-то дикое совпадение, это другие цветы, не те, другие, просто похожие»! В то же время она осознавала, что таких совпадений не бывает, и что таких орхидей в деревенской цветочной лавке просто не могло быть. Она сама спрашивала там, и цветов не было, поэтому она заказала их в Цюрихе. Лилиан посчитала цветы. Их количество совпадало. Потом она обратила внимание на то, что на одном из цветков внизу не хватало лепестка. Как раз это бросилось ей в глаза, когда она получила эту посылку из Цюриха. Это не могло быть случайностью — цветы, лежавшие перед ней на ковре, были те самые, которые она положила на гроб Агнес Самервилл.

«Я становлюсь истеричкой. — подумала Лилиан. — Это же вполне можно объяснить, ведь не бывает цветов-приведений, которые вдруг становятся явью! Это чья-то безобразная шутка, которую сыграли со мной! Но почему? Да ещё таким мерзким способом! Как могли эти орхидей снова оказаться здесь? А эта перчатка в букете, похожая на символ мафиозных приведений, как мертвая, почерневшая рука хватает меня за горло из глубины могилы»!

Она обошла вокруг злосчастной ветки, будто это действительно была змея. Цветки на ветке не казались ей больше цветками: прикосновение к смерти сделало их зловещими, а их белизна стала белее всего того, что ей доводилось видеть прежде. Она быстро открыла дверь на балкон, осторожно взяла в руки тонкую упаковку и вместе с ней — ветку орхидеи, и вышвырнула всё это на улицу. Следом полетела и коробка.

Какое-то время она вслушивалась в туманную даль. Оттуда доносились голоса людей и звон колокольчиков на проезжавших мимо санях. Она снова вошла в свою палату и увидела лежавшую на полу перчатку. Теперь она узнала её и вспомнила, что она была у неё на руке, когда они вместе с Клерфэ сидели в баре отеля «Палас». Она тут же подумала о Клерфэ, но никак не могла понять, причём тут он. Ей нужно было срочно выяснить это? Как можно скорей!

Прошло несколько секунд, прежде чем он подошел к телефону.

— Вы вернули мне мою перчатку? — спросила она.

— Да. Вы забыли её в баре.

— И цветы прислали тоже вы? Я имею ввиду орхидеи?

— И цветы тоже. А вы разве не заметили мою открытку?

— Вашу открытку?

— Вы её не нашли?

— Нет! — у Лилиан стоял комок в горле. — Ещё не нашла. А где вы достали эти цветы?

— Купил в цветочной лавке, — ответил Клерфэ. — А почему вы спрашиваете?

— Это лавка в нашей деревне?

— Да, а в чём дело? Они что — ворованные?

— Нет, не ворованные, а впрочем — да. Но я точно не знаю.

Лилиан замолчала.

— Мне подъехать к вам? — спросил Клерфэ.

— Пожалуй.

— Во сколько?

— Через час, когда здесь всё успокоится.

— Ладно, через час я буду. У служебного входа?

— Хорошо!

Лилиан положила трубку со вздохом облегчения. «Слава Богу, — подумала она, — что был хоть кто-то, кому ничего не надо было объяснять, кто-то, к кому я равнодушна и кто не проявлял о мне заботы, как это делал Борис».

Клерфэ стоял у двери бокового входа. — Вы не можете терпеть орхидей? — спросил он, показывая на снег.

Цветы и упаковка всё ещё лежали на снегу под балконом. — Где вы их взяли? — спросила Лилиан.

— Купил в небольшой цветочной лавке внизу, недалеко от деревни. А в чём дело? Они что — завороженные?

— Эти цветы — те самые, — с трудом выдавила из себя Лилиан, — вчера я положила их на гроб моей подруги. Я видела их ещё, прежде чем гроб вынесли. В санаторий цветы никто не возвращает, выносят всё. Я спрашивала об этом нашего санитара. Всё вывозят в крематорий. Я не могу представить себе, как.

— В крематорий? — переспросил Клерфэ.

— Да.

— Бог мой! Магазинчик, в котором я купил цветы, — как раз недалеко от крематория. Это жалкая лавчонка, и я очень удивился, откуда у них такие цветы. Теперь всё ясно!

— Что ясно?

— Вероятно, кто-то из рабочих крематория вместо того, чтобы сжечь, прихватил их и продал в цветочную лавку.

Она удивленно уставилась на него. — Неужели это возможно?

— А почему бы и нет? Цветы — это цветы и в общем мало чем отличаются один от другого. При этом вероятность, что тебя на таком деле смогут поймать, крайне мала.

Ведь это немыслимая случайность, что ваши редкие орхидеи вернулись к вам же в руки.

Никто этого просто не мог знать заранее.

Клерфэ взял Лилиан за руку. — Что же нам теперь делать? Будем и дальше оставаться в шоке или посмеёмся над несокрушимым духом предпринимательства человечества? Я предлагаю посмеяться, и если мы это не сделаем прямо сейчас, то в наш прекрасный век вполне можем утонуть в море слез.

Лилиан продолжала смотреть на цветы. — Мерзость, — прошептала она, — красть у покойной.

— Это не большая и не меньшая мерзость, чем и многое другое, — возразил ей Клерфэ. — Я тоже никогда бы не подумал, что смогу обшаривать трупы в поисках сигарет или куска хлеба, но, тем не менее, делал это. То была война. Вначале было противно, но к таким вещам привыкаешь, особенно, если тебя душит голод и ты долго не курил. Давайте-ка пойдемте, выпьем чего-нибудь!

Она продолжала смотреть на цветы. — Оставим их тут?

— Естественно! У них теперь нет ничего общего ни с вами, ни с покойницей, ни со мной. Я пришлю вам завтра новые цветы, только из другого магазина.

Клерфэ приподнял полсть саней. При этом он видел лицо кучера, глаза которого спокойно, но с нескрываемым интересом смотрели на орхидеи, и он знал, что этот человек обязательно, после того как отвезет их в отель, вернется сюда и подберет цветы. И Бог его знает, что будет потом с этими орхидеями. В какой-то миг Клерфэ захотелось растоптать их, но потом он подумал, что не стоит брать на себя роль Господа. Это никому и никогда не шло впрок!

Сани остановились. Перед входом в отель были положены доски, чтобы можно было пройти по мокрому снегу. Лилиан вышла из саней. Клерфэ неожиданно и странным образом увидел в ней какое-то экзотическое существо, когда она — такая худенькая, слегка согнувшись и плотно запахнув на груди свою тонкую шубку, в вечерних туфельках — скользила сквозь толпу лыжников, неуклюже переваливавшихся в тяжелых ботинках, и выглядела на фоне их кипящего здоровья будто окутанная темными чарами своей болезни.

Клерфэ двинулся вслед за ней. «Во что это я ввязываюсь»? — подумал он. «И с кем? Правда, она совсем другая, не такая, как Лидия Морелли, которая звонила по телефону из Рима всего час назад. Та знает все женские хитрости и уловки и никогда их не забывает».

Он нагнал Лилиан у входной двери. — Давайте сегодня вечером, — заметил он, — не будем, наконец, говорить ни о чём другом, кроме самых второстепенных вещей на свете!

Через час бар был уже набит битком. Лилиан бросила взгляд на дверь. — Борис идет, — сказала она. — Я должна была это предвидеть.

Клерфэ раньше увидел русского, который медленно пробирался сквозь толпу, висевшую над стойкой бара словно кисти винограда. Борис демонстративно не замечал Клерфэ.

— Сани поданы, Лилиан, — сказал он.

— Отправь их, Борис, — ответила Лилиан. — Сегодня я не хочу кататься. А это господин Клерфэ. Вы уже однажды встречались.

Клерфэ сделал вид, что приподымается из-за стола.

— Это вы? — спросил Волков. — Да, действительно! Ах, извините, пожалуйста! — Он едва взглянул на Клерфэ. — Вы тот самый, в спортивной машине, который напугал наших лошадей, верно?

Клерфэ почувствовал в его тоне скрытую издёвку, но ничего не сказал в ответ и продолжал стоять. — Ты совсем забыла, что у тебя завтра снова рентген, — заметил Волков, обращаясь к Лилиан.

— Я помню, Борис.

— Тебе надо хорошенько отдохнуть и выспаться.

— И это я знаю. Время ещё есть.

Она говорила медленно, как обычно разговаривают с детьми, которые не хотят понимать сказанного им. Клерфэ видел, что для неё это была единственная возможность подавить гнев и контролировать себя. Ему было почти жаль русского, ведь тот оказался в безнадежной ситуации.

— Может, вы присядете? — спросил Клерфэ не без доли бескорыстия.

— Спасибо, — холодно ответил Волков, будто обращался к официанту, спросившего, не желают ли господа ещё чего-нибудь. И так же как Клерфэ незадолго до этого, тот тоже почувствовал издёвку.

— У меня тут ещё одна встреча, — бросил он коротко Лилиан. — Ну, если тебе сани пока не.

— Успокойся, Борис! Просто я хочу ещё побыть здесь.

Терпение Клерфэ наконец лопнуло. — Я пригласил мисс Дюнкерк в этот бар, — проговорил он спокойным тоном. — И мне кажется, я в состоянии, проводить её обратно.

Волков быстро взглянул на него. Лицо его сразу стало другим. Он усмехнулся. — Боюсь, вы меня неправильно поняли. Но объяснения не имеют смысла.

Он поклонился Лилиан, и в этот миг маска высокомерия на его лице, казалось, дала трещину, но он тут же взял себя в руки и двинулся к стойке бара.

Клерфэ снова сел. Он был недоволен собой. «Что я тут вытворяю? — подумал он. — Мне же не двадцать лет»! — Почему вы не пошли с ним? — спросил он недовольно.

— Вы хотите отделаться от меня?

Он быстро взглянул на неё. Она показалась ему беспомощной, но он прекрасно знал, что это состояние — самое опасное оружие женщины, потому что не бывает таких женщин, которые были бы действительно беспомощны.

— Вовсе нет, — ответил он. — Мы остаёмся!

Она бросила взгляд в сторону бара. — Он не уходит, — прошептала он. — Он следит за мной и думает, что я уступлю.

Клерфэ взял бутылку и наполнил бокалы.

— Ладно. Давайте посмотрим, кто быстрей сдастся.

— Вы не знаете его, — бросила Лилиан резко в ответ.

— Он что, не способен ревновать?

— Нет. Он просто несчастный и больной человек и заботится обо мне. Легко ощущать своё превосходство, когда ты здоровый.

Клерфэ поставил бутылку на стол. «Ах, ты — верная, маленькая бестия! Только тебя успели спасти, а ты тут же пытаешься оттяпать спасительную руку». — Возможно, — равнодушно ответил он. — Но разве это преступление — быть здоровым? — Она повернулась к нему. — Естественно, нет, — невнятно пробормотала она. — Иногда я просто не знаю, что я несу. Будет лучше, если я уйду.

Она потянулась за сумочкой, но при этом не сделала попытки встать из-за стола. Клерфэ чувствовал, что он тоже сыт ею по горло, но ни за что на свете не позволил бы ей уйти, пока Волков продолжал торчать в баре и ждал её. «А ведь он совсем не старый», — подумал Клерфэ. — Можете не церемонится со мной, я не очень чувствительный.

— А здесь как раз — все чувствительные.

— Но я же не здешний.

— Это точно. — Лилиан неожиданно улыбнулась. — В том-то и дело!

— В чём?

— В том, что нас раздражает. Не понятно? Тогда вспомните вашего друга, Хольмана.

— Возможно. — удивленно ответил Клерфэ.

— Мне, скорее всего, не стоило сюда приходить. Я, наверное, и Волкова рассердила?

— А вы это не заметила?

— Уже заметила… только не понимаю, зачем он так старается, чтобы я это видела?

— Он уходит, — сказала Лилиан.

Клерфэ заметил Волкова. — А лично вам, — спросил он, — вам, может быть, лучше тоже вернуться в санаторий? — А кто может на это ответить? Далай-лама? Я сама? Крокодилица? Или Господь Бог?

Она подняла бокал. — А кто за это в ответе? Кто? Я? Господь? И кто в ответе за кого? Пойдемте лучше потанцуем!

Клерфэ продолжать сидеть. Она удивленно посмотрела на него. — Вы тоже боитесь меня. Вы тоже думаете, что мне нельзя.

— Ничего я не думаю. — ответил ей Клерфэ. — Просто я не умею танцевать, но если вы хотите, мы можем попробовать.

Они вышли на танцевальный пятачок. — Агнес Самервилл всегда выполняла все предписания и назначения Далай Ламы, — заметила Лилиан, когда они оказались в шумной толчее танцевавших туристов. — Она делала всё.

Глава 4

Санаторий погрузился в тишину. Все больные были заняты воздушными ваннами. Они молча лежали на кроватях или в шезлонгах, распростершись как жертвы, в которых утомленный воздух вел бесшумную битву с врагом, затаившемся в теплой тьме легких и пожиравшем их изнутри.

Лилиан Дюнкерк, в светло-голубых брюках, сидела на балконе своей палаты. Ночь уже давно прошла и была забыта. Здесь в горах всегда так было — проходила ночь, наступало утро, и проходила паника ночи как тени на горизонте, почти не оставляя в памяти никаких следов. Лилиан нежилась в лучах полуденного солнца. Его свет был похож на тонкий, сверкающий занавес, за которым скрывалось ушедшее вчера и ещё не стало реальным грядущее завтра. Перед балконом в наметённом за ночь снегу торчала бутылка водки, которую ей подарил Клерфэ.

Зазвонил телефон. Лилиан сняла трубку. — Да, Борис. — нет, конечно, нет до чего бы мы дошли, если бы так поступали?.. Давай не будем говорить об этом конечно, можешь зайти да, я одна, кто тут ещё может быть?..

Она вернулась на балкон. Какое-то мгновение она раздумала, не спрятать ли ей водку, но потом принесла из комнаты рюмку и откупорила бутылку. Водка была очень холодная и хорошая на вкус. — Доброе утро, Борис, — сказала она, услышав шум открывающейся двери. — А я водку пью! Выпьешь со мной по маленькой? Тогда возьми себе рюмку. — Она удобно устроилась в шезлонге и стала ждать. Волков вышел на балкон с рюмкой в руке.

Лилиан облегченно вздохнула. «Слава Богу, на этот раз — без нотаций», — подумала она. Он налил себе водки. Она протянула свою рюмку. Он налил и ей полную. — Почему ты пьёшь, душечка, в чём дело? — спросил он. — Боишься рентгена?

Она покачала головой.

— Опять повышенная температура?

— Вовсе нет скорее — пониженная.

— А что Далай-лама сказал о твоих последних снимках?

— Ничего. Что он может сказать? А мне самой — безразлично.

— Ну и ладно, — заметил Волков. — Вот за это и выпьем!

Он залпом выпил свою рюмку и убрал бутылку. — Налей мне ещё, — попросила Лилиан.

— Пожалуйста, сколько угодно.

Она внимательно наблюдала за ним. Она знала, что он терпеть не мог, когда она пила, но она также прекрасно знала, что сейчас он не станет уговаривать её прекратить пить. Для этого он был слишком умен и знал, в каком она настроении. — Ещё по одной? — спросил он вместо того, чтобы отговаривать её. — А то ведь рюмки маленькие!

— Нет, не надо. — Она отставила рюмку в сторону, не глотнув ни капли. — Борис, — начала она и устроилась поудобней, поджав под себя ноги. — Мы прекрасно понимаем друг друга.

— Что ты говоришь?!

— Да. Ты слишком хорошо понимаешь меня, а я — тебя. В этом наша беда.

Волков рассмеялся. — Особенно когда начинает дуть фен.

— Нет, не только.

— Или когда приезжают чужаки.

— Ишь, ты. — заметила Лилиан, — уже и причину нашел! Ты всему находишь объяснение, а я — нет. Обо мне ты всё знаешь наперед. Как я от этого устала! Что, тоже фен виноват?

— Да, это всё фен и весна.

Лилиан прикрыла глаза. Она почувствовала на лице дуновение напирающего, беспокойного ветра.

— Почему из тебя не получается ревнивец? — спросила она Волкова.

— А я и есть ревнивец и был им всегда.

Она открыла глаза. — И к кому же ты меня приревновал? К Клерфэ?

Он покачал головой.

— Я так и думала. Тогда, к кому?

Волков ничего не ответил. «К чему это она спрашивает? И что она знает о ревности?

Она ведь начинается не с какого-то одного конкретного человека и не кончается им.

Ревность приходит вместе с воздухом, которым дышит любимый человек, и никогда не кончается, даже, если сам ревнивец умирает».

— Так к кому ты меня ревнуешь, Борис? — спросила Лилиан. — Всё-таки к Клерфэ?

— Не знаю. Может быть, к тому, что явилось сюда вместе с ним.

— И что же сюда явилось? — Лилиан потянулась и снова закрыла глаза. — Тебе не стоит ревновать. Клерфэ через пару дней уедет и забудет нас, а мы — его.

Какое-то время на тихо лежала в своем шезлонге. Волков сидел у неё за спиной и что-то читал. Солнце продвинулось в своем движении дальше, и его лучи упали на её веки и наполнили закрытые глаза тёплым, оранжевым, с золотистым оттенком светом. — Иногда мне хочется сделать какую-нибудь глупость, — сказала она, — что-то такое, что разобьет нашу стеклянную ловушку. Бросить всё и кинуться куда-нибудь очертя голову.

— Этого многие хотят.

— Ты тоже?

— И я — тоже.

— Так почему же нам это не сделать?

Да потому, что ничего не изменится. Мы только ещё сильней почувствуем, как эта стеклянная ловушка давит на нас.

— А если нам и удастся разбить её, мы порежемся об осколки и истечем кровью.

— И ты — тоже?

Борис смотрел на хрупкую фигуру Лилиан. Как же мало она знала о нём, хотя и верила в то, что понимает его!

— Я просто принял это, как есть, и свыкся с нашей клеткой, — сказал он, прекрасно понимая, что это была неправда. — Так проще жить, душечка. Прежде чем ты начнешь бесполезно расточать свой гнев, следует попробовать смириться и научиться жить с этим. Лилиан почувствовала, как её начала охватывать волна усталости. Опять начались разговоры, которые опутывали тебя как паутина. Всё, казалось, было правильно, но что толку от этого?

— Если ты что-то принимаешь, значит ты отказываешься от чего-то другого, — пробурчала она, выдержав небольшую паузу. — Я ещё, видно, не вполне созрела, чтобы так думать.

«А почему бы и не принять, и не свыкнуться? — подумала она. — И почему я всё время обижаю его, хотя и не хочу этого делать? Почему я постоянно упрекаю его в том, что он провел здесь больше времени, чем я, и что он научился думать об этом по-другому, а не так, как я? Почему меня так раздражает, что он, как заключенный в тюрьме, благодарит Господа за то, что его ещё не казнили, а я, как другой узник, ненавижу его за то, что меня не выпускают на свободу»?

— Не слушай меня, Борис, — сказала она. — Это просто моя пустая болтовня. Виноваты полдень, водка и фен. Может быть, виновата и паника перед рентгеном. Её ещё не хватало! Но ведь отсутствие новостей здесь, у нас в санатории, — это хуже некуда.

На колокольне деревенской кирхи начали звонить колокола. Волков встал и опустил шторы пониже, чтобы не мешало солнце. — Завтра выписывают Еву Мозер, — сказал он. — Она выздоровела.

— Я слышала. Её уже дважды выписывали.

— На этот раз она действительно здорова. Крокодилица мне сама сказала.

Сквозь колокольный звон Лилиан вдруг услышала рычание «Джузеппе». Машина быстро взлетела вверх по серпантину и остановилась. Лилиан удивилась, зачем это Клерфэ пригнал её сюда, причем впервые со дня приезда. Волков встал и выглянул с балкона.

— Надеюсь, он не будет на машине спускаться с горы, — язвительно заметил он.

— Не говори ерунды! С чего бы это вдруг?

— Он припарковался на склоне под елями, не у отеля, а там на лугу, где тренируются чайники.

— Ему видней. А почему, ты, собственно говоря, не можешь терпеть Клерфэ?

— Да чёрт его знает! Может, потому, что был сам когда-то таким же.

— Ты!? — вяло переспросила Лилиан. — Тогда это, конечно же, было очень давно.

— Да, было. — с горечью в голосе подтвердил Волков. — Очень и очень давно.

Спустя полчаса Лилиан услышала, как машина Клерфэ отъехала от отеля. Борис ушел раньше. Она ещё полежала немного с закрытыми глазами, наблюдая за колеблющимися бликами света под её прикрытыми веками. Потом она встала и пошла вниз.

К её удивлению она увидела Клерфэ на скамейке перед санаторием. — Я думала, что вы недавно уехали вниз, — заметила она и присела рядом с ним. — У меня, наверное, галлюцинации?

— Вовсе нет. — Он сидел, сощурившись от яркого света. — Это Хольман разъездился.

— Хольман?

— Да. Я послал его в деревню купить бутылку водки.

— На машине?

— А что тут такого, — ответил Клерфэ. — На машине. Уже давно пора заставить его наконец забраться в тачку.

Снова послышался шум мотора. Клерфэ встал со скамейки и прислушался. — Ну, а теперь давайте посмотрим, вернется сюда этот святой угодник или смоется куда-нибудь на «Джузеппе».

— Смоется? А куда?

— Да, куда хочешь! Бензина в баке хватит. На нем он и до Цюриха сможет добраться.

— Что?.. — удивилась Лилиан. — Что вы говорите?

Клерфэ снова прислушался. — Он не вернется. Сейчас он едет по проселку вдоль озера в сторону шоссе. Смотрите, вот он — уже проехал отель «Палас». Слава Богу!

Лилиан резко вскочила со скамейки. — Слава Богу! Вы с ума сошли! Вы заставили его ехать в спортивной машине с открытым верхом? И даже в Цюрих, если ему захочется? Вы забыли, что он болен?

— Как раз поэтому. Ему уже стало казаться, что он разучился ездить.

— А если он простудится?

Клерфэ засмеялся. — Он тепло оделся. К тому же гонщики чувствуют себя в машине, как и женщины — в вечернем платье: если они им по душе, они в них не простудятся. Лилиан пристально посмотрела на него. — Ну, а если он, тем не менее, простудится! Знаете, что это здесь у нас наверху означает? Начнут лечить, закачивать воду в легкие, выздоровеешь, а потом — рецидив! А умереть тут можно и от обычной простуды!

Клерфэ с интересом смотрел на неё. Такой она ему нравилась намного больше, чем накануне вечером. — Это вы можете самой себе говорить, когда в следующий раз вечером сорветесь в бар, — ответил он. — Да ещё и в тонком платье и в вечерних туфельках!

— Не надо припутывать сюда Хольмана!

— А я и не припутываю! Простоя верю в терапию запретного плода. По крайней мере, верила до сих пор, а вы?

На какое-то мгновение Лилиан смутилась. — Правда, речь не шла о других людях. — неуверенно добавила она.

— Ладно. Большинство из нас всегда так думает: нас это не коснется, только других.

Клерфэ посмотрел в сторону озера. — А вот и он! Видите? Вы только послушайте, как он берет поворот! Нет с коробкой передач он всё ещё на ты.

— И где мы его увидим? В Цюрихе?

— Да где угодно. Можно и здесь.

— Сегодня вечером он будет лежать в постели с температурой.

Думаю, что нет. Ну а если!.. Тогда лучше заработать немного температуры, чем ходить как в воду опущенный вокруг машины и считать себя полным калекой.

Лилиан резко отвернулась. «Калека, — подумала она. — От того, что он болен? Что позволяет себе, этот наивный, здоровый чурбан, который стоит рядом? Может быть, он и её считает калекой»? Она вспомнила вечер в баре отеля «Палас», когда ему позвонили из Монте-Карло. Тогда ведь речь зашла тоже о калеке! — Небольшая температура может привести здесь к смертельному воспалению легких, — неприязненно произнесла она. — Но вас это, кажется, не волнует! Вы, наверно, опять скажете, что и для Хольмана было бы большим счастьем умереть после того, как он снова посидел в спортивном автомобиле и смог представить себя великим гонщиком.

Она тут же пожалела о своих словах, но не могла понять, почему вдруг так вскипела. — У вас хорошая память, — весело подметил Клерфэ. — Я это уже замечал за вами. Однако успокойтесь: машина не такая быстрая, как это можно себе представить по шуму мотора. С зимними цепями на колесах не получиться гнать как по трассе. — Он обнял её одной рукой за плечи. Она ничего на это сказала и продолжала сидеть, не шевелясь, глядя на маленького, черного «Джузеппе», как тот взбирался на гору за лесным озером. Подобно гудящему шмелю, пробивался он сквозь белое сияние, висевшее в солнечных лучах над снежным покровом. Она слышала надрывный шум мотора и эхо, разносившееся в горах. Машина направлялась в сторону дороги, которая через перевал вела на другую сторону горы. В какое-то мгновение Лилиан поняла, что это было именно то, что заставило её так взволноваться. Она увидела, как машина скрылась за поворотом, и только шум мотора был ещё слышен, такой неистовый и напоминавший барабанную дробь, призывавшую отправиться в поход. И этот призыв она воспринимала намного явственней, глубже, но не как простой шум.

— Надеюсь, он не сбежит, — заметил Клерфэ.

Лилиан ничего не ответила. Губы её пересохли. — А почему он должен сбежать? — спросила она, с трудом выдавив из себя эти слова. — Он же почти выздоровел. К чему такой глупый риск?

— Иногда рискуют именно поэтому.

— А вы бы на его месте рискнули?

— Не знаю.

Лилиан тяжело вздохнула. — А вы бы сделали так, если бы знали, что никогда не выздоровеете? — спросила она. — Вместо того, чтобы оставаться здесь?

— Вместо того, чтобы влачить здесь жалкое существование ещё каких-то пару месяцев!? — улыбнулся Клерфэ. Ему были хорошо знакомы другие похожие случаи из собственной жизни. — Всё зависит от того, что понимать под этим, — заметил он.

— Жить осторожно, — выпалила Лилиан в ответ.

Он улыбнулся. — Тогда вам не стоит спрашивать об этом гонщика.

— И всё-таки, вы бы поступили так?

— Понятия не имею. Заранее этого никто не знает. Быть может — да, чтобы ещё раз крепко ухватиться за то, что называется жизнью, и не оглядываться на время. Но не исключено, что я буду жить по часам и стану расчетливо, скупо тратить каждый свой день и час. Как знать? Мне, по крайней мере, пришлось пережить в этом смысле удивительные повороты жизни.

Лилиан слегка подвинулась, и рука Клерфэ упала с её плеча. — А вам не приходится заключать такие сделки с самим собой перед каждой гонкой?

— Внешне гонки выглядят более драматично, чем на самом деле. Я не гоняю из чувства романтики, а только — ради денег, и ещё, потому что не могу больше делать ничего другого. Тут нет никакой жажды приключений. Их у меня в наше проклятое время было предостаточно, причём без всякого желания с моей стороны. У вас, наверное, тоже?

— Да, — ответила Лилиан. — Приключений хватало, но не все они были приятными.

Неожиданно они снова услышали шум мотора. — Он возвращается, — отметил Клерфэ.

— Да, — также утвердительно сказала Лилиан и глубоко вздохнула.

— Он возвращается. Вас это расстроило?

— Нет. Просто мне хотелось, чтобы он снова сел за руль. В последний раз, когда он это сделал, у него было первое кровотечение, легочное.

Лилиан увидела, как по шоссе стремительно приближался «Джузеппе». Неожиданно она поняла, что не сможет видеть лица Хольмана, излучавшего радость. — Мне пора идти, — поспешно заявила она. — Крокодилица, наверное уже ищет меня! — Она направилась к входу в санаторий. — А когда вы двинете за перевал? — спросила она.

— Когда хотите, — ответил ей Клерфэ. Было воскресенье, но в санатории его было трудней переносить, чем будние дни. В отличии от заведенного порядка обычных дней воскресные были всегда наполнены тягостной тишиной. Врачи появлялись в палатах только в экстренных случаях, поэтому у пациентов в этот день складывалось впечатление, что они здоровы. Именно по воскресеньям они становились по этой причине более беспокойными, и сестрам приходилось вечером часто искать и собирать по чужим палатам довольно много лежачих больных.

Лилиан, несмотря на запрет, спустилась к ужину вниз, потому что по воскресным дням Крокодилица обычно отменяла свой контроль. Перед тем как идти, она выпила две рюмки водки, пытаясь спастись от унылых сумерек, но ей это не помогло. Затем она надела своё самое красивое платье, а это часто помогало лучше любого морального утешения, но на этот раз её спасительное средство тоже не помогло. Хандра — эта неожиданно наваливающаяся вселенская скорбь, постоянная распря с Господом — знакомая каждому обитателю здесь наверху, появлявшаяся без всякой причины и также быстро отступавшая, на этот раз не оставила её. В таком состоянии она чувствовала себя словно перед огромной черной бабочкой, заключившей её в объятия своими крыльями.

Лилиан вошла в столовую и только тут смогла понять, откуда у неё такое настроение. Зал был почти полон, и за одним из столиков в самом центре сидела Ева Мозер в окружении полудюжины своих друзей, а перед ней — торт, бутылка шампанского и много подарков в пестрых упаковках. Это был её последний вечер в санатории. Завтра она должна была отправиться домой.

Вначале Лилиан хотела вернуться в свою палату, но потом увидела Хольмана. Он сидел один рядом со столом, за которым расположились трое одетых во всё черное южноамериканцев, ожидавших смерти Мануэлы. В знак приветствия они кивнули Лилиан.

— Я сегодня ездил на «Джузеппе», — объявил он. — Вы видели?

— Да. А ещё кто-нибудь видел это?

— Кого вы имеете ввиду?

— Может, Крокодилица или Далай-лама видели вас?

— Никто не видел. Машина была припаркована на тренировочном площадке. Там её трудно заметить. А если бы кто и увидел! Я просто счастлив, а то уже стал думать, что не смогу водить эту чёртову тачку!

— Здесь, кажется, сегодня все счастливы, — ответила Лилиан с горечью в голосе. — Вы только посмотрите вокруг!

Она показала на стол, за которым сидела Ева Мозер с разгоряченным, одутловатым лицом, окруженная участливыми и завистливыми друзьями. Она сидела с таким видом, будто выиграла главный приз викторины и теперь вдруг не могла понять, какое он имеет отношение к удивительному участию её друзей.

— А вы… — спросила Лилиан, — вы мерили температуру?

Хольманн рассмеялся. — До завтра ещё успею. Сегодня я не хочу об этом думать.

— Вы полагаете, она нормальная?

— Да мне всё равно. Я ничего не полагаю.

«Зачем я это спрашиваю, — подумала Лилиан. — Неужели я завидую ему, как все завидуют Еве Мозер»? — А Клерфэ сегодня не придёт? — спросила она.

— Нет. К нему сегодня после обеда неожиданно приехали гости. И с чего бы это он торчал здесь всё время. Ему тут, скорее всего, скучно.

— Тогда, почему он не уезжает? — зло спросила Лилиан.

— Уедет, но только через пару дней. Может быть, в среду или в четверг.

— На этой неделе?

— Да. Думаю, он уедет со своими гостями.

Лилиан ничего не ответила. Она не знала точно, рассказал ли ей Хольман это умышленно, и поскольку она в этом не была уверена, то предположила, что он сделал это намеренно, и не стала больше ничего спрашивать. — У вас найдется что-нибудь выпить? — спросила она Хольмана.

— Ни капли. У меня с утра ещё были остатки джина, но я их отдал Шарлю Нею.

— Вы же сегодня ещё до обеда достали бутылку?!

— И отдал её Долорес Пальмер.

— С чего бы это? Вы что, хотите стать образцовым пациентом?

— Примерно так, — ответил Хольман несколько смущенно.

— С утра вы были другим.

— Именно поэтому, — заметил Хольман. — Просто я хочу снова ездить, участвовать в гонках.

Лилиан отодвинула свою тарелку. — А с кем же я буду срываться отсюда по вечерам?

— Найдёте с кем, желающих достаточно. Да и Клерфэ ещё никуда не уехал.

— Это хорошо, ну а потом?

— Борис сегодня не зайдет?

— Нет, не обещал. Да к тому же с Борисом сегодня не получится сорваться. Я ему сказала сегодня, что у меня сильно болит голова.

— А что, действительно болит?

— Да. — Ответила Лилиан и встала из-за стола. — Я даже готова осчастливить сегодня вечером Крокодилицу, чтобы не мешать счастью других. Улягусь вовремя в постель, паду в объятия Морфея. Спокойной ночи, Хольман!

— Что-то случилось, Лилиан?

— Ничего особенного. Просто мне скучно. Далай-лама сказал бы, что это знак хорошего состояния здоровья. По его теории, если кому-то действительно плохо, то у него не должно быть никаких мнимых признаков паники: ведь больной человек слишком слаб, чтобы проявлять их. Господь милостив, не так ли?

Дежурная сестра закончила свой вечерний обход. Лилиан сидела на своей кровати и пыталась читать. Спустя какое-то время она отложила книгу в сторону. Снова надвигалась ночь, а для Лилиан это означало мучительное ожидание сна, а потом кошмар внезапного пробуждения и момент невесомости, когда ты ничего не узнаёшь, даже свою комнату и саму себя, когда чувствуешь себя подвешенной в звенящей тишине и не ощущаешь ничего, кроме страха, этого липкого, смертельного страха, тянувшегося бесконечно долгие мгновения, пока снова не начнешь узнавать своё окно, казавшееся раньше скопищем крестов в хаосе теней, и окно снова становится окном, а комната — комнатой, и пока клубок из первобытного страха и беззвучного крика не вернёт тебя снова на короткое время в этот мир, тебя — Лилиан Дюнкерк.

Кто-то постучал в дверь. В коридоре в красном халате и тапочках стоял Шарль Ней. — Всё спокойно, — прошептал он. — Пойдем к Долорес! Там Ева Браун устроила свою отвальную.

— С чего бы это? Почему она не уедет без лишнего шума? На кой ей ещё устраивать прощальную вечеринку?

— Эта вечеринка нужна нам, а не ей!

— Вы ведь уже отпраздновали в столовой.

— Это, чтобы обмануть сестер. Идем, хватит ныть!

— Не хочется мне.

Шарль Ней опустился на колени у её кровати. — Пойдем, Лилиан, иначе ты не почувствуешь таинственность луны и её серебряного сияния, света мерцающих свечей! Если ты останешься у себя в палате, то будешь злиться, что сидишь в одиночестве, а пойдешь с нами — станешь злиться что пришла. Результат один и тот же! А по сему… пойдем! — Он прислушался, нет ли кого в коридоре, и открыл дверь. Там слышались тяжелые шаги. Мимо них проковыляла пожилая худоба. — Все уже пошли! Даже Лили-Стрептомицин! А вот Ширмер и Андрэ, уже подтягиваются!

Молодой человек, двигаясь в ритме чарльстона, толкал перед собой инвалидную коляску, в которой сидел старик по кличке Борода.

— Смотри-ка, даже мертвецы оживают, чтобы прокричать Еве Мозер Ave Caesar, morituri te salutant[1221] — заметил Шарль Ней. — Забудь на этот вечер твое русское наследство, и вспомни лучше веселого отца-валлонца. Одевайся и идём!

— Я не стану переодеваться, пойду в пижаме!

— Иди в пижаме, только иди!

Долорес Пальмер жила этажом ниже и уже три года занимала настоящие апартаменты, состоявшие из спальной, гостиной и ванной комнаты. За это она платила больше всех в санатории, что вызывало к ней особое уважение, и она беспардонно пользовалась им.

— Для тебя в ванной припасены две бутылки водки, — заявила она Лилиан. — Ты где хочешь сидеть? Рядом с дебютанткой, которая отправляется в здоровую жизнь, или с остающимися тут чахоточными? Выбирай сама!

Лилиан огляделась. Картина была ей уже давно знакома: все светильники были прикрыты полотенцами, Борода отвечал за патефон, динамик которого был заглушен набитым внутрь бельём, а Лили-Стрептомицин сидела на полу в углу комнаты, потому что её чувство равновесия нарушалось лекарствами, которые она принимала, и она плохо держалась на ногах. Остальные расселись как попало с несколько искусственным, богемным видом детей-переростков, которые тайком сбежали из своих спален в столь поздний час. На Долорес Пальмер было надето длинное китайское платье с разрезами выше колена. Она источала трагическую красоту, которую сама не могла воспринимать, но которая обманывала её поклонников как мираж в пустыне. В то время, как те расточали себя в экстравагантных выходках, Долорес хотелось всего лишь простой мещанской жизни, до предела наполненной богатством и роскошью. Большие чувства наводили на неё скуку, но она, тем не менее, постоянно пыталась вызывать их в своём окружении и должна была с ними бороться.

Ева Мозер сидела у окна и смотрела на улицу. У неё как-то сразу пропало её счастливое настроение. — Она постоянно ревёт, — услышала Лилиан от Марии Савини. — Что ты на это скажешь?

— А с чего бы это?

— Спроси её сама; ты не поверишь, но она стала считать санаторий своим домом.

— Да, это мой дом, — ответила Ева Мозер. — Здесь я была счастлива. Здесь у меня друзья, а внизу я никого не знаю.

На какое-то мгновение все умолкли. — Но вы же можете остаться здесь, — заметил Шарль Ней. — Никто вам не запрещает.

— Как раз и запрещает! Мой отец! Для него слишком дорого, чтобы я оставалась тут. Он хочет, чтобы я получила специальность. Какую? Я же ничего не знаю и ничего не могу делать! А всё, что я знала и могла, я успела здесь забыть!

— Да, здесь всё вылетает из головы, — спокойно заметила Лили-Стрептомицин из своего угла. — Те, кто провел здесь пару лет, не годятся для жизни внизу.

Уже несколько лет Лили была подопытным кроликом Далай Ламы, на котором тот изучал новые методы лечения. Сейчас он испытывал на ней стрептомицин. Она не очень хорошо переносила лекарство, но даже если бы Далай-лама прекратил лечение и выписал её, с ней не произошло бы того, что ждало Еву Мозер. Лили была единственной пациенткой санатория, которая родилась и жила недалеко отсюда и которая легко могла найти себе тут работу. Она была прекрасной кухаркой.

— Где я буду работать? — продолжала ныть Ева Мозер, охваченная паникой. — Стать секретаршей? А кто меня возьмет? На машинке я печатаю еле-еле! А люди они боятся секретарш, которые прошли через санаторий!

— Тогда нанимайтесь в секретарши к лёгочному больному, — прохрипел Борода.

Лилиан смотрела на Еву как на доисторическое животное, внезапно выползшее из-под земли. Она и раньше видела пациентов, которых выписывали, а те говорили, что лучше бы они остались в санатории. Но это был всего лишь вежливые реверанс в сторону тех, кто оставался, чтобы смягчить странное ощущение дезертирства, сопровождавшее выписку. Однако Ева Мозер представляла собой иной случай: она подразумевала именно то, что говорила. Она действительно была в отчаянии, потому что привыкла к санаторию и боялась снова столкнуться с жизнью внизу.

Долорес Пальмер подвинула рюмку водки Лилиан. — Тоже мне штучка! — пробурчала она и глянула с отвращением на Еву. — Что за манеры! Как она себя ведет!? Это же просто неприлично, правда?

— Я пойду, — заявила Лилиан. — Я это не вынесу.

— Не уходи! — попросил Ней и наклонился к ней. — Посмотри в окно! Какой прекрасный, мерцающий свет неопределенности! Останься! Ночь полна теней и пошлости, а ты и Долорес нужны нам как фигуры на носу галеона с рваными парусами, чтобы эта Ева Мозер не смогла растоптать нас своими кривыми ногами. Спой что-нибудь, Лилиан!

— Ещё чего? Спеть? Что? Может быть, колыбельную для детей, которые никогда не родятся?

У Евы будут дети! Много детей, за это не беспокойся! А ты спой лучше об облаках, которые больше никогда не вернутся, и о снеге, которые погребет наши сердца ту песню о сосланных в горы. Спой её для нас, а не для Евы, этой стряпухи, расплывшейся как медуза!

— Сегодня ночью нам потребуется темное, крепкое вино самопрославления, поверь мне. Да и безудержная сентиментальность лучше, чем горькие слёзы.

— Шарль раздобыл где-то полбутылки коньяка, — по-деловому доложила Долорес и двинулась на своих длинных ногах к патефону. — Поставь новые американские пластинки, Ширмер!

— Этот монстр. — зевая заметил Шарль Ней, стоя у неё за спиной.

— Она выглядит как вся поэзия мира, а мозг у неё — счетная машинка. Я люблю её, как можно любить только девственные джунгли, а она меня — как огород. Так, что же делать?

— Страдать и находить в этом счастье!

Лилиан встала. В то же время отворилась дверь, и в проёме предстала Крокодилица.

— Я так и знала! Сигареты! Алкоголь в палате санатория! Настоящая оргия! И даже вы здесь, фройляйн Рюш! — прошипела она в сторону Лили-Стрептомицин. — Сама на костылях, а сюда же! И господин Ширмер, и вы тут! Вам следует быть в постели!

— Мне давно пора лежать в сырой земле, — весело парировал Борода. — Теоретически я уже там. — Он выключил патефон, вытащил шелковое бельё из динамика и подбросил его вверх. — Моя жизнь — это жизнь взаймы! Тут другие законы, а не те, которые действуют в той жизни, в которой мы родились!

— Да? И что это за законы, позвольте узнать?

Ничего другого, кроме как получать от этой жизни максимум того, что можно получить. А как этого добиться, это уже личное дело каждого из нас.

— Я всё-таки милостиво просила бы вас тотчас отправиться в постель. Кто прикатил вас сюда на коляске?

— Мой разум!

Борода взобрался в свою коляску. Андрэ не решался увозить его. Лилиан подошла к ним. — Я отвезу его. — Она покатила коляску к двери.

— Так это были вы? — удивленно спросила Крокодилица. — Могла бы и сама догадаться!

Лилиан выкатила коляску в коридор. Шарль Ней и все остальные участники вечеринки пошли следом. Они хихикали как пойманные с поличным дети. — Минутку! — сказал Ширмер и развернул коляску снова к двери. В проеме стояла величественная Крокодилица. — Того, что вы упустили в вашей жизни, — заявил Ширмер, — с лихвой хватило бы трём больным, чтобы прожить счастливую жизнь. Желаю вам благословенной ночи при вашей чугунной совести! — Он развернул коляску в сторону коридора. Дальше её покатил Шарль Ней. — К чему столько морали и волнений, Ширмер? — спросил он. — Эта рептилия всего лишь выполняет свои служебные обязанности.

— Да это понятно, но как она это делает, с такой надменностью. Но я всё равно переживу её! Я знал её предшественницу — той было сорок четыре и она сгорела от рака всего за четыре недели, — и я эту скотину. — а сколько, собственно, лет Крокодилице? Скорее всего, уже за шестьдесят! Или что-то около этого! Я и её переживу!

— Прекрасная цель! Мы люди благородные! — ухмыльнулся Шарль, явно издеваясь.

— Вовсе нет, — ответил Борода с каким-то свирепым удовлетворением. — Мы приговоренные к смерти, и не только мы одни. Другие — тоже! Все! Только мы это знаем, а другие — нет.

Ева Мозер зашла через полчаса в комнату Лилиан. — Моя кровать случайно не у вас! — спросила она.

— Ваша кровать?

— Да. Мою комнату уже освободили, даже кровать и одежду вынесли, а ночевать мне где-то надо. Куда они вынесли мои вещи?

Это было обычная шутка — в последнюю ночь прятать вещи пациента, выписанного из санатория. Ева Мозер была в полном отчаянии. — Я попросила заранее всё выгладить. Вдруг они испачкают мои платья! Не буду же я платить дважды, мне надо быть экономней сейчас, когда я отправляюсь вниз.

— Неужели твой отец не подумает о тебе там, внизу?

— Он только и ждет, чтобы отделаться от меня. Кажется, он собрался в очередной раз жениться.

У Лилиан вдруг появилось чувство, что она не сможет выносить эту девицу ни минутой дольше. — Пойдите к лифту, — сказала она, — и подождите, пока появиться Шарль Ней. Он собирается ко мне. Тогда идите в его комнату; он оставляет её всегда открытой. Оттуда позвоните мне. Скажите, что если ваша кровать и ваши вещи тот час же не окажутся на месте, вы бросите его смокинг в кипяток, а его бельё зальёте чернилами. Понятно?

— Да, но.

— Ваши вещи просто спрятали. Не знаю, кто, но очень удивлюсь, если Шарль Ней об этом ничего не знает.

Лилиан сняла трубку телефона. — Шарль?

Она кивнула Еве Мозер, чтобы та шла. — Шарль, — сказала она в трубку, — ты не зайдешь ко мне на минутку? Да? Хорошо.

Он пришел через пару минут. — Как там наша Крокодилица? — спросила Лилиан.

— Всё в порядке. Долорес делает это просто мастерски. Это было представление, что надо! Она просто сказала правду — мы собирались залить чем-нибудь крепким наше отчаяние, что должны оставаться здесь. Блестящая идея! Мне показалось, что Крокодилица даже пролила слезу, когда уходила.

Зазвонил телефон. Голос Евы Мозер был настолько громким, что Шарль слышал всё, что та говорила. — Она в твоей ванной, — объяснила Лилиан. — Ева открыла кран горячей воды. В левой руке у неё твой новый смокинг, а в правой — синие чернила для твоей авторучки. Не вздумай помешать ей. Как только ты войдешь в ванную, она сделает это. На, поговори с ней.

Она протянула трубку Шарлю и отошла к окну. В деревне ещё светился всеми своими огнями отель «Палас». Через две-три недели и этого не станет: туристы разлетятся отсюда словно перелетные птицы, а длинный, монотонный год со всем его однообразием неспешно перейдет в весну, потом в лето и в осень, пока не наступит следующая зима.

Она услышала, как Шарль, стоявший за её спиной, положил трубку. — Эта дрянь! — выпалил Шарль, и в его голосе чувствовалось недоверие. — Не могла она своей пустой башкой додуматься до этого, ей кто-то явно подсказал. Зачем ты позвала меня к себе?

— Просто хотела узнать, что там наговорила Крокодилица.

— Что-то очень уж ты спешила узнать это?! — с издевкой в голосе спросил Шарль. — Ладно, завтра поговорим об этом. Мне надо спасать мой смокинг! Эта бестолочь готова сварить его в кипятке. Спокойной ночи! Вечер удался на славу!

Шарль вышел, прикрыв за собой дверь. Лилиан слышала частый стук его тапочек в коридоре. «Его смокинг, — подумала она. — Это просто символ его надежд вернуть себе здоровье и свободу, надежда на новые ночи в городах там, внизу, это его фетиш, как и для неё — оба вечерних платья, которые бесполезны здесь, но которые она не выбрасывает, будто от них зависит её жизнь здесь, наверху. Если бы она это сделала, то потеряла бы всякую надежду». Она снова подошла к окну и стала смотреть на огни внизу. Великолепный вечер! Ей пришлось пережить немало таких прекрасных и одновременно безотрадных вечеров!

Она задернула шторы. Снова этот панический страх! Она стала искать припрятанное снотворное. Какое-то мгновение ей почудилось, что она слышит, как снаружи гудит мотор машины Клерфэ. Она взглянула на часы. «Он мог бы спасти её от наступающей длинной ночи, но у неё не было возможности позвонить ему. И зачем это Хольман сказал, что у Клерфэ гость. Что за гость? Какая-нибудь здоровая, смазливая бабенка из Парижа, Милана или из Монте-Карло! Да пропади он пропадом! Всё равно через пару дней уедет!» Она проглотила таблетку. «Мне надо было сдаться, — подумала она. — Надо было делать, как говорил Борис. Мне надо научиться жить с этим, а не бороться, надо сдаться, но если я это сделаю, я потеряю саму себя»!

Она села за стол и достала почтовый набор. — Любимый, — написала она. — Ты, с твоими неясными чертами лица, неведомый мне, ни разу не пришедший ко мне, но тот, кого я всегда жду. Неужели ты не чувствуешь, что время безвозвратно уходит? — она бросила ручку и резко отодвинула папку с почтовой бумагой, в которой лежало много неотправленных писем, потому что она не знала, куда их отправлять. Потом она взглянула на лист бумаги перед собой и подумала: «К чему рыдания? Если это и случиться, то всё будет, как и прежде ничего нового».

Глава 5

Старик лежал накрытый одеялом, и оно казалось таким ровным и плоским, словно человек под ним совсем лишился плоти. Его голова напоминала высохший череп, глаза глубоко запали, но всё ещё сохраняли свой яркий голубой цвет, под кожей, напоминавшей своим видом смятую папиросную бумагу, проступали вздувшиеся вены. Он лежал на узкой койке в такой же узкой комнате. Рядом на прикроватной тумбочке лежала шахматная доска.

Фамилия старика была Рихтер. Ему было восемьдесят лет и двадцать из них он прожил в санатории. Вначале у него была двухкомнатная палате на втором этаже, потом он перебрался на третий в однокомнатную с балконом, и, в конце концов, оказался на четвертом этаже в отдельной комнате без балкона. Теперь же, когда у него совсем не стало денег, он жил в этой узкой каморке, похожей скорее на кладовую. Он был самым выдающимся пациентом в санатории. Далай-лама всегда приводил его в пример, когда к нему попадали малодушные больные, за что Рихтер был ему всегда благодарен. Он медленно умирал, но никак не мог умереть. У его кровати сидела Лилиан. — Вы только посмотрите! — обратился к ней Рихтер и показал на шахматную доску. — Разве так можно играть! Да он что, спит там или вместо шахмат в карты играет! Зевнул моего коня и на десятом ходу получит мат! Что стало с Ренье? Раньше он играл внимательней. А вы здесь ещё с войны?

— Нет, — ответила Лилиан.

— Ренье попал сюда во время войны, кажется в сорок четвертом. Для меня это стало просто избавлением! До того, уважаемая мадмуазель, мне пришлось целый год играть против шахматного клуба Цюриха. Здесь, наверху, играть было не с кем. Скукота!

Шахматы были единственной страстью Рихтера. Все его старые партнеры в тех санаториях, где он уже побывал, разъехались или поумирали, а новых среди пациентов просто не было. У него были два друга в Германаии, с которыми он играл по переписке, но те погибли в России. Еще один друг попал в плен под Сталинградом. Несколько месяцев Рихтеру пришлось оставаться без партнера. От этого он исхудал и потерял всякий интерес к жизни. Потом главврач устроил так, что ему позволили играть с членами шахматного клуба из Цюриха. Впрочем, в своем большинстве они были недостаточно сильны для Рихтера, а играть всего с двумя относительно крепкими партнерами ему было скучно. Вначале нетерпеливый Рихтер передавал свои ходы по телефону, но это было слишком дорого, и он начал играть по переписке, будучи привязанным к почте: свой ход он мог делать только раз в два дня, потому что письма туда и обратно шли долго. Со временем и этот шахматный ручеёк иссяк, и Рихтер снова был вынужден решать старые партии из учебников.

Потом появился Ренье. Он сыграл одну партию с Рихтером, и тот был беспредельно счастлив, что наконец нашелся достойный партнер. Но француз Ренье, отсидевший в немецком лагере для военнопленных, отказался играть дальше, когда узнал, что Рихтер немец. Национальная вражда не оставила его даже на пороге санатория. Это плохо повлияло на Рихтера, и тот снова начал хиреть. При этом и Ренье свалился в постель. Оба умирали со скуки, но никто не хотел уступать. Наконец решение было найдено, и нашёл его обращенный в христианство негр с Ямайки. Он тоже был лежачий. Написав два разных письма Рихтеру и Ренье, он предложил им сыграть с ним в шахматы, не нарушая постельного режима, по телефону. Оба были восхищены этой идеей. Единственно, что осложняло её реализацию, был тот факт, что негр ничего не смылил в шахматах, но он решил проблему весьма простым способом. Он стал играть против Рихтера белыми фигурами, а против Ренье — черными. Поскольку первый ход всегда делают белые, Ренье сделал его на своей доске, лежавшей рядом с кроватью, и позвонил негру. Тот в свою очередь позвонил Рихтеру и передал ему ход белых, якобы сделанный им самим. Затем он стал ждать ответного хода Рихтера и, получив его, позвонил Ренье. После второго хода Ренье он снова позвонил Рихтеру и стал ждать ответного хода. У самого негра на столе не было даже шахматной доски и он лишь заставил играть Ренье и Рихтера друг с другом, причем оба ничего об этом не знали. Вся хитрость заключался в том, что одну партию он играл белыми, а другую — черными. Если бы ему пришлось играть обе партии белыми или черными, то пришлось бы делать ход самому, а не просто передавать его по телефону.

Вскоре после окончания войны негр умер. Ренье и Рихтеру пришлось сменить свои палаты на более скромные, так как оба обеднели. Один лежал в своей постели на четвертом этаже, другой — на третьем. Теперь, чтобы партии не прерывались, роль негра стала выполнять Крокодилица, а медсестры передавали ходы противников, которые всё ещё думали, что играют против негра. При этом Рихтеру и Ренье было сказано, что он не может общаться с ними по причине прогрессирующего туберкулёза гортани. Всё шло хорошо, пока Ренье не разрешили вставать. Первым его желанием было заглянуть к негру, и тут тайна раскрылась.

Со временем национальные чувства Ренье немного притупились, а когда он узнал, что родственники Рихтера погибли в Германии под бомбами, то пошёл на мировую. С тех пор они стали играть друг с другом в полном согласии. Со временем и Ренье пришлось снова улечься в постель, а поскольку у обоих больше не было телефона, пара пациентов служила им посыльными и передавала их записки с ходами. Лилиан тоже пришлось выполнять роль таких посыльных. Потом не стало и Ренье, он умер три недели назад. Рихтер был в то время настолько слаб, что все боялись и его смерти, поэтому никто не хотел говорить ему о кончине Ренье. Он не должен был узнать о случившемся, и поэтому роль партнера стала исполнять Крокодилица. За последнее время она немного освоила игру, но равным по силе противником Рихтеру, естественно, стать не могла. Поэтому и случилось так, что Рихтер всё еще видел в своем противнике Ренье и очень удивлялся, как прекрасный шахматист мог докатится до таких идиотских ходов.

— А не поучиться ли вам играть в шахматы? — спросил он Лилиан, когда та принесла ему последний ход Крокодилицы. — Я мог бы вас быстро научить.

Лилиан увидела страх в его голубых глазах. Старик был уверен, что Ренье скоро умрет, так как это было видно по его плохой игре, и боялся снова оказаться без партнера. Поэтому свой вопрос он задавал всем, кто заходил в его комнату.

— Вы быстро научитесь. Я могу научить вас всем хитростям. Ведь я играл с самим Ласкером.

— Но у меня нет никакого таланта. И терпения тоже нет.

— Талант есть у каждого! Ну а терпение всегда найдется, когда не можешь спать по ночам. Что ещё делать? Молиться? Это не помогает. Я ведь атеист. Философствование тоже не помогает, а детективы — это не надолго. Я всё это уже пробовал, моя дорогая. Только две вещи могут помочь. Во-первых, — это то, чтобы рядом с вами был кто-то другой, поэтому я и женился. Правда, моя жена давно умерла.

— А во-вторых?

— Решение шахматных этюдов. Они настолько далеки от всего присущего человечеству — от сомнения и страха — они настолько абстрактны, что способны только успокаивать. Это мир, где нет ни паники, ни смерти. Это помогает! По меньшей мере, на одну ночь, а больше нам и не надо, правда? Нам бы только до утра протянуть…

— Да, здесь, пожалуй, большего никто не хочет.

Из окна палаты Рихтера, расположенной на верхнем этаже, можно было видеть только облака и заснеженный склон горы. В этот послеполуденный час облака были окрашены в желтые и золотистые тона и беспокойно неслись во небу. — Ну так что, будем учиться? — спросил Рихтер. — Можем начать прямо сейчас.

Полные жизни глаза мерцали на лице Рихтера, превратившегося в настоящего мертвеца. «Они изголодались по людям и по общению, — подумала Лилиан, — шахматы с их проблемами тут не причем. Они страстно желали кого-то, кто мог бы находиться здесь рядом, когда вдруг откроется дверь, а там не будет никого, и только беззвучно ворвется поток ветра и своим напором толкнет кровь к горлу, наполняя легкие, пока не захлебнешься в ней».

— Вы уже давно здесь? — спросила Лилиан.

— Двадцать лет. Целая жизнь, верно?

— Да, целая жизнь.

«Это была жизнь, — подумала она, — но только какая»?! Все дни походили один на другой, бесконечное однообразие, день за днем, а в конце каждого года эти дни складывались в то, что напоминало один единственный день, настолько они были похожи. Точно также пролетали годы, как один год, и они также были неразличимы. «Нет, — подумала Лилиан, — так не должно быть! Я не хочу такого конца! Только не это»!

— Так, начнем сегодня? — спросил Рихтер.

Лилиан несогласно мотнула головой. — Не имеет смысла. Я тут недолго останусь.

— Вы что, отправляетесь вниз? — прохрипел старик.

— Да. Через пару дней.

«Что я говорю? — подумала она вдруг. — Это же ложь»! Но слова звучали в её голове, и, казалось, их никогда не забыть. Она была в состоянии полного смятения, когда встала, готовая уйти.

— Вы поправились?

В его хриплом голосе чувствовались раздражение, досада и обида, словно Лилиан обманула его доверие. — Я уеду не надолго, — быстро ответила она. — Совсем не надолго. Я снова вернусь.

— Каждый из нас возвращается, — прохрипел Рихтер, несколько успокоившись. — Каждый.

— Я передам ваш ход Ренье?

— Не имеет смысла. — Рихтер сбросил на пол фигуры с доски, лежавшей на его кровати. — Ему все равно скоро мат. Скажите ему, что лучше начать новую партию.

— Да. Понимаю новую игру, я передам.

Беспокойство не покидало её. После обеда ей удалось уговорить молодую сестру из операционной показать последние рентгеновские снимки. Сестра подумала, что Лилиан ничего в них не понимает, и принесла их в комнату, чтобы та посмотрела.

— Можно я их оставлю не надолго? — спросила Лилиан.

Сестра не могла решиться. — Это против наших правил. Я уже нарушила предписания, что показала их вам.

— Но ведь профессор сам почти всегда показывает мне их и всё объясняет. Может, в этот раз он просто забыл. — Лилиан подошла к шкафу и достала оттуда платье. — Вот, возьмите это платье, я вам его на днях обещала. Оно ваше.

Сестра покраснела. — Это жёлтое платье? Вы правда дарите его мне?

— А почему бы и нет? Оно мне больше не подходит. Я для него слишком похудела.

— Но вы же можете его ушить.

Лилиан качнула головой. — Да нет уж, берите.

Сестра взяла платье и держала его в руках, будто оно было стеклянное. Потом она прикинула его на себя. — Кажется, это даже мой размер, — прошептала она и посмотрела в зеркало. Потом она повесила его на спинку стула. — Пусть пару минут побудет у вас. И снимки — тоже. Я скоро зайду и заберу их. Мне ещё надо зайти в двадцать шестую палату. Там больная отчалила.

— Отчалила? Что? Кто?

— Да. Час назад.

— А кто там был?

— Да та маленькая американка из Боготы.

— Это, у которой четверо родственников? Мануэла?

— Она самая. Всё было очень быстро, но этого следовало ожидать.

— Что мы тут болтаем, — сказала Лилиан, огорченная осторожными и почти жаргонными выражениями, принятыми в санатории. — Никуда она не отчалила, она мертва, она скончалась, её не стало!

— Ну да, конечно, — ответила испуганно сестра, взглянув при этом на платье, которое напоминало своим желтым цветом устрашающий карантинный флаг, вывешенный на борту судна с больным экипажем.

Лилиан перехватила её взгляд.

— Да идите же, — успокаивающе попросила Лилиан. — Вы правы; на обратном пути сможете забрать и то и другое.

— Ладно.

Лилиан быстро достала из конверта тёмные, гладкие пленки и подошла с ними к окну. Она действительно ничего не понимала в рентгеновских снимках. Далай-лама всего лишь указывал ей не раз на тени и изменения цвета, если они вызывали его беспокойство, но уже несколько месяцев он этого не делал.

Она взглянула на поблескивавшие серые и черные тени, от которых зависела её жизнь. На снимке были видны ключицы, позвоночник, её ребра — это был её скелет — и среди костей просматривалось тревожное, зловещее и призрачное Нечто, которое можно было одновременно назвать и здоровьем, и болезнью. Она стала вспоминать старые снимки с неясными, серыми пятнами на них и пыталась найти их снова. Ей показалось, что она стала узнавать эти пятна и что они увеличились в размерах. Она отошла от окна и включила настольную лампу. Потом сняла с неё абажур, и в комнате стало намного светлей. Тут вдруг она почудилось, что видит саму себя мертвой, пролежавшей несколько лет в гробу, с разложившейся и ставшей прахом плотью, и только кости были целыми — единственное, что ещё оставалось от неё. Она бросила снимки на стол. «Я снова делаю глупости» — подумала она и, подойдя к зеркалу, взглянула на своё лицо, её собственное и совсем чужое, перевернутое в зеркале, и, тем не менее, принадлежавшее ей. «Мне не знакомо это лицо, я не знаю, как оно выглядит в действительности, — подумала она, — я не знаю того, что видят другие, мне знаком только этот призрак в зеркале, подменяющий меня, у которого левый бок там, где у меня на самом деле — правый; мне знакома только эта ложь, как и та — другая, её цвет и форма, но при этом я не знаю реальности — моего скелета, который тихо, безропотно трудится во мне, чтобы поддерживать меня на поверхности». «Нет, — подумала она и взглянула на темный, блестящий снимок, — вот это и есть как раз самое настоящее зеркало». Она ощупала лоб и щеки и почувствовала под ними кости, и ей вдруг показалось, что они стали выпирать сильнее, чем это было раньше. «Моё тело уже начало таят, — подумала она, — из глазниц смотрит на меня самая неподкупная, чьё имя нельзя называть вслух, или она неприметно смотрит мимо меня, а наши взгляды просто случайно встретились в зеркале»?

— Ой, что вы делаете? — раздался вдруг сзади голос молодой медсестры. Она сумела тихо войти в комнату в своих мягких туфлях.

— Смотрюсь в зеркало. За два последних месяца я похудела на три фунта.

— Но ведь недавно вы поправились на полфунта.

— Их я уже успела потерять.

— Вы просто много волнуетесь, и вам надо больше есть. Мне кажется, вы выглядите вполне прилично.

Лилиан быстро повернулась к сестре. — Почему вы всегда обращаетесь с нами как с детьми? — с нескрываемым раздражением выпалила она. — Вы действительно полагаете, что мы верим всем тем сказкам, что вы нам тут рассказываете? Вот, здесь. — она протянула снимки сестре, — посмотрите сами! Я тоже кое-что в этом смыслю! Вы же знаете, что никакого улучшения нет!

Сестра с испугом смотрела на Лилиан. — Вы разбираетесь в рентгеновских снимках? Когда вы успели этому научиться?

— Да уж научилась, времени было достаточно.

Это была неправда, но отступить она уже не могла. У неё было ощущение, будто она стоит на высоко натянутом канате, руки еще держаться за опору, но скоро должен наступить момент, когда она отпустит её и шагнет над пропастью. Она ещё могла не делать этого, если бы промолчала, да и не собиралась вовсе поступать так, но что-то, что было сильней её страха, толкало её вперед.

— Тут нет никакой тайны, — спокойно сказала она. — Профессор мне сам говорил, что никаких улучшений у меня нет. Наоборот, стало хуже! Мне просто захотелось самой взглянуть, поэтому я и попросила вас показать мне эти снимки. Не понимаю, зачем из этого надо устраивать комедию и дурить пациентов! Куда лучше, всё знать самому!

— Большинство больных просто не смогут это перенести.

— Я смогу. Поэтому вы мне ничего не говорили?

У Лилиан было такое чувство, словно она ощущала под собой, в непомерной глубине цирка, безмолвное ожидание публики. — Вы же сами говорили, что всё знаете, — ответила сестра, несколько помедлив.

— Что я знаю? — спросила Лилиан, и у неё перехватило дыхание.

— Ваши снимки вы же разбираетесь в них.

Безмолвное ожидание вдруг перестало быть безмолвным. Оно превратилось в резкий, незнакомый ранее пронзительный свист в ушах. — Конечно, я знаю, лучше не стало, — с трудом ответила Лилиан. — Так часто бывает.

— Конечно, — облегченно выпалила сестра. — Всегда бывают изменения в ту или в иную сторону. Небольшие рецидивы часто случаются. Особенно зимой.

— И весной, — продолжила Лилиан. — И летом, и осенью.

Сестра рассмеялась. — А вы девушка с юмором. Вот если бы вы были по спокойней! Если бы вы слушались профессора! Он-то лучше вас знает что к чему!

— Постараюсь. Не забудьте ваше платье!

Лилиан с нетерпением ждала, пока сестра соберет снимки и уйдет из комнаты, прихватив и подаренное платье. Ей казалось, что вместе с сестрой в складках её белого халата сюда просочилось дыхание смерти из палаты Мануэлы. «Какая она наивная! — подумала Лилиан. — Какие мы все наивные в общении друг с другом! Почему она не уходит? Почему так медленно и с таким противным удовольствием она берет платье на руку»?!

— Пару фунтов вы сумеете быстро набрать, — сказала сестра. — Главное — побольше есть! Начните прямо сегодня вечером! На десерт будет восхитительный шоколадный пудинг с ванильным кремом.

«Я бросила вызов», — подумала Лилиан. — «Не потому, что я смелая, а потому, что я боюсь. Я солгала. Мне хотелось услышать совсем другое! Человеку несмотря ни на что хочется всегда слышать совсем другое»!

В дверь постучали, и в комнату вошел Хольман. — Клерфэ уезжает завтра. Сегодня ночью — полнолуние, и мы устраиваем в «Горной хижине» наш традиционный праздник. Может быть, сорвемся ещё разок и поедем туда с ним?

— А вы, тоже сорветесь?

— Да. В последний раз. Мануэлы не стало.

— Я уже слышал. Для нас всех — это облегчение. Для её троих родственников — тем более, да и для самой Мануэлы, скорее всего, тоже.

— Вы говорите как Клерфэ, — с враждебностью в голосе ответила Лилиан.

— Я думаю, мы все со временем заговорим как Клерфэ, — спокойно ответил Хольман. — Он просто намного сдержанней нас, поэтому и кажется резким. Он живет от одной гонки до другой, а шансов выиграть у него с каждым годом становится всё меньше. Так, вы поедите с нами сегодня вечером?

— Пока не знаю.

— Это его последний вечер. А что касается Мануэлы, её не вернешь, что бы мы не делали.

— Вы снова стали говорить как Клерфэ.

— А почему бы и нет?

— Когда он собирается ехать?

— Завтра после обеда. Он хочет спуститься с гор, прежде чем снова пойдет снег. Прогноз погоды обещал сильный снегопад завтра ночью.

— Он поедет один? — спросила Лилиан, делая над собой усилие.

— Да. Так, вы сегодня вечером — с нами?

Лилиан ничего не ответила. Слишком много свалилось на неё в этот день. Ей надо было всё обдумать. Но что она должна была обдумывать? Ведь она месяцами только это и делала! Оставалось просто решиться раз и навсегда. — А не вы ли собирались стать осмотрительней прямо с сегодняшнего дня?.. — спросила она.

— Когда угодно, но только не сегодня вечером. Там будут Долорес, Мария и Шарль. Сегодня ночью Йозеф дежурит на вахте. Если у нас получится улизнуть до десяти часов, мы ещё успеем на фуникулер. Сегодня он работает до часа ночи. Я зайду за вами. — Хольман весело улыбнулся. — А вот с завтрашнего утра я снова стану самым послушным и осмотрительным постояльцем в нашем «Белла Виста», но сегодня мы будем праздновать.

— Праздновать что?

— Да что угодно, полнолуние, например, появление здесь нашего «Джузеппе», то что мы всё ещё живы, отъезд Клерфэ.

— И то, что мы завтра снова станем идеальными пациентами?

— И это — тоже. Так, я зайду за вами. Кстати, вы не забыли это будет маскарад?

Костюм не помешает.

— Не забыла.

Хольман ушел. «Завтра, — подумала Лилиан. — А что такого нового может принести с собой это завтра? Просто наступит другой день, не похожий на вчерашние и на все предыдущие. И завтра вечером уезжает Клерфэ, санаторная скука будет тянуться дальше и расползаться всюду, как напитанный влагой снег, который приносит с собой нездоровый ветер, такой мягкий и нежный, обволакивающий и удушающий всё вокруг. Только не меня, думалось ей. Только не меня»!

«Горная хижина» стояла высоко над деревней. В зимние месяцы, когда наступало полнолуние, она была открыта для лыжников всю ночь, потому что там устраивались катания с факелами. Из отеля «Палас» туда специально приглашали небольшой цыганский оркестр из двух скрипачей и цимбалиста. Им приходилось тащить с собой наверх цимбалы, потому что пианино в заведении не было.

Посетители явились в лыжных или в маскарадных костюмах. Шарль Ней и Хольман наклеили усы в надежде, что их не узнают. Кроме того, Шарль, чтобы выглядеть как на настоящем маскараде, щеголял в своем смокинге, ведь другой возможности у него не было. Марию Савини украшали испанские кружева и миниатюрная вуаль. На Долорес Пальмер было китайское платье, а на Лилиан Дюнкерк — светло-голубые брюки и короткая меховая жакетка.

Зал ресторанчика был переполнен, но Клерфэ удалось заранее заказать столик у окна; помог тот факт, что старший официант отеля «Палас», который распоряжался в хижине, был фанатом гонок.

Лилиан охватило необычное возбуждение. Она неотрывно смотрела в окно, в темень этой почти театральной ночи. Где-то высоко в горах бушевала метель, которая совсем не чувствовалась здесь, в хижине. В просветах облаков скользила луна, время от времени ныряя в них, и тени от этих облаков оживляли на время белые склоны гор, словно гигантские, волшебные фламинго с огромными крыльями пролетали над миром.

В камине пылал жаркий огонь. Гостям подавали горячий пунш и подогретое вино. — Что будете пить? — спросил Клерфэ. — Всё, что сегодня подают, и пунш, и глинтвейн — слишком горячие, но официант припас для нас немного водки и коньяка, если вы хотите. Это его плата за то, что я дал ему проехать на «Джузеппе» кружок по деревне сегодня после обеда. Правда, две свечи оказались залиты маслом, но он был очень доволен. Так что коньяк? Я бы предпочел глинтвейн.

— Ладно, — ответила Лилиан. — Пусть будет глинтвейн.

Официант принес стаканы. — Когда вы завтра едите? — спросила Лилиан.

— Постараюсь ещё до вечера.

— А куда?

— В Париж. Вы тоже хотите?

— Да. — коротко ответила Лилиан.

Клерфэ рассмеялся, потому что просто не поверил ей. — Хорошо. — согласился он. — Только багажа должно быть немного. «Джузеппе» не для этого устроен.

— А мне много и не надо, только самое необходимое. Остальное я ведь могу попросить прислать мне позже. Где у вас будет первая остановка?

— Остановимся там, где нет снега, если вы его так ненавидите. Отъедем недалеко. Перевалим через горы в Тессин к Лаго-Маджоре. Там уже давно весна.

— А дальше?

— В Женеву.

— А потом?

— В Париж.

— А сразу в Париж никак нельзя?

— Тогда нам надо стартовать уже сегодня ночью. Это далековато, и за один день мы не справимся.

— А от Лаго-Маджоре одного дня хватит?

Тут Клерфэ сразу глянул на неё повнимательней. До сих пор он полагал, что у них просто игра, но вопросы, которые она задавала, были для этого слишком подробными.

— За день-то можно управиться, — ответил он. — Но зачем же торопиться? Вам разве не хочется полюбоваться лугами нарциссов в Женеве? Все хотят посмотреть на них.

— Я могу посмотреть их по дороге, и вылезать из машины не надо.

С террасы начали запускать фейерверк. Ввысь устремлялись ракеты, разбрызгивая мириады искры, вертелись огненные колеса, а потом круто вверх начали взлетать заряды, испускавшие красный свет, и когда они уже, казалось, были на пределе своего одинокого полета, эти заряды начали вдруг разбрасывать вокруг себя снопы синего, золотого и зеленого, и сотни сверкающих шаров плавно опускались на землю.

— Боже мой! — прошептал вдруг Хольман. — Далай-лама!

— Где?

— Там, в дверях! Он только что пришел.

У входа действительно стоял профессор, бледный, плешивый. Он внимательно наблюдал за веселой сутолокой в хижине. На нём был серый костюм. Кто-то успел напялить на него бумажный карнавальный колпак. Профессор смахнул его и направился к столу, стоявшему рядом с входной дверью.

— Кто бы мог подумать? — пробормотал Хольман. — Что будем делать?

— Ничего, — ответила Лилиан.

— Может быть выберемся потихоньку со всеми вместе?

— Зачем? Не стоит.

— Вас, Хольман, он не узнает, — заявила Долорес Пальмер. — С вашими-то усами!

— А что будет с вами, с Лилиан? С ней особенно!

— Мы сейчас пересядем так, чтобы он не смог разглядеть ваши лица, — предложил Шарль Ней и встал из-за стола. Долорес поменялась с ним местами, а Мария Савини села на стул Хольмана. Клерфэ весело улыбался, глядя на Лилиан и приглашая её взглядом поменяться с ним. Она отрицательно качнула головой. — Пересядьте, Лилиан, — предложил Шарль, — иначе он увидит вас, и завтра будет грандиозный скандал. Мы и так в этом месяце успели натворить дел.

Лилиан видела, как бледное, широкое и плоское лицо Далай-ламы с бесцветными глазами проплыло мимо их стола, скрываясь иногда в людской сутолоке, потом снова подобно полной луне появилось, будто выплыло из облаков.

— Нет. — резко ответила Лилиан. — Я буду сидеть, где сидела!

Лыжники начали готовиться к спуску с горы. — Клерфэ, а вы не поедете? — спросила его Долорес. На нем был лыжный костюм.

— Пока не решил. Для меня это слишком опасно.

Долорес рассмеялась. — Он прав, так и есть. — вступился Хольман. — Всегда опасно то, что не можешь делать как следует.

— А если можешь? — с интересом спросила Лилиан.

— Тогда это ещё опасней, — ответил Клерфэ. — Начинаешь вести себя легкомысленно.

Они вышли на улицу, чтобы посмотреть, как лыжники с факелами будут спускаться с горы. Хольман, Шарль Ней, Мария Савини и Долорес пытались ускользнуть от Далай-ламы, пробираясь сквозь толпу собравшуюся перед хижиной. Лилиан и Клерфэ не спеша прошли мимо под взглядом тусклых глаз профессора.

По утоптанной дорожке они прошли к площадке, откуда должен был начаться спуск. Свет факелов, смешанный с дымом, отражался на снегу и на лицах публики. Первая группа лыжников, держа факелы высоко в руках, ринулась вниз по освещенному луной склону. Скоро они превратились в чуть мерцавшие огоньки и исчезли за другими склонами гор.

Лилиан следила за лыжниками, как те неслись по склонам гор, словно бросились в водоворот жизни. Они были подобны ракетам, которые достигнув высшей точки полета, звездным дождём устремляются вниз на землю.

— Итак, во сколько мы завтра едем? — спросила она Клерфэ.

Он взглянул на неё и сразу понял эту девушку. — Когда хотите, — ответил он. — В любое время. Можем и вечером, можем и раньше, и позже, если вы не успеете собраться.

— Не обязательно откладывать, я собираюсь быстро. Так, когда вы хотите ехать?

— Часа в четыре.

— В четыре я буде готова.

— Хорошо. Я заеду за вами.

Клерфэ снова посмотрел вслед за удалявшимися лыжниками. — Не стоит волноваться обо мне, — сказала Лилиан. — В Париже вы сможете меня высадить. Я просто поеду как. — она искала подходящее слово. — Как те, кто стоят вдоль дорог и просят подбросить их до ближайшего города? — спросил Клерфэ.

— Да, именно так.

— Согласен.

Лилиан почувствовала, что вся дрожит. Она следила взглядом за Клерфэ. Он не стал больше спрашивать её ни о чём. «Ведь я ему ничего не должна объяснять, — подумала она. — Он полностью доверяет мне. То, что для меня — решение всей моей жизни, для него всего лишь — простое решение, какое человек может принимать каждый день. Может быть, он считает, что у меня не очень серьезная болезнь; мне, видно, надо разбиться на гонках, чтобы он в это поверил». К своему удивлению, она почувствовала, как с её плеч вдруг стала спадать тяжесть, которую она очень долго носила на себе. Перед ней стоял зрелый мужчина, которого её болезнь вовсе не расстраивала. Этот факт каким-то непонятным образом наполнил её ощущением счастья. Она была в таком состоянии, словно сумела перейти непреодолимую ранее границу. Её болезнь, представлявшаяся ей всегда тусклым окном, отгораживавшим мир, вдруг сразу исчезла, и со всей ясностью и широтой, в свете полной луны, перед ней открылась захватывающая дух жизнь с облаками, долинами и судьбами, и она стала частью всего этого, а не каким-то изгоем; в этой жизни она заняла место среди других людей, здоровых, на горном спуске с горящим, потрескивающим факелом в руке, готовая сама ринуться вниз и вперед, в жизнь. «Как это Клерфэ однажды сказал? Главное в жизни, к чему всегда следует стремиться, это возможность самому выбрать свою смерть, и это, потому что тогда она не сможет прихлопнуть тебя как обыкновенную крысу или вычеркнуть из списка живущих, либо задушить, когда ты ещё не готов умереть». Она была готова. Её всю трясло от волнения, но она была готова.

Глава 6

Волков застал их следующим утром за сборами. — Ты пакуешь чемодан, душечка? В такую рань?

— Да, Борис, я собираюсь.

— Зачем? Куда? Через пару дней ведь придется снова всё распаковать.

Эту картину с чемоданами он уже видел не раз. Её каждый год охватывало такое состояние, похожее на непреодолимое стремление птиц к перелёту весной и осенью. Тогда чемоданы пару дней или даже несколько недель стояли в комнате, пока её порыв не затухал, и она не сдавалась.

— Я уезжаю, Борис, — сказала она. Ей было страшно объясняться с ним. — В этот раз я действительно уезжаю! — Он прислонился к дверному косяку и стал наблюдать за ней. На кровати лежали платья и пальто, а джемперы и ночные рубашки висели на оконных шпингалетах и на двери. На туалетном столике и на стульях лежали туфли на шпильках, а смятый лыжный костюм валялся у балконной двери.

— На этот раз я действительно уезжаю, — нервно повторила Лилиан, потому что он не хотел ей верить.

Он кивнул. — Ты едешь завтра, а послезавтра или через неделю мы снова распакуем твои чемоданы. К чему тебе напрасные эти муки?

— Борис! — прокричала она. — Прекрати! Уже ничто не поможет! Я еду!

— Завтра?

— Нет, сегодня.

Она ощущала и его податливость, и его неверие; это была паутина, которая снова стремилась опутать и парализовать её. — Я уезжаю, — повторила она решительно. — Сегодня. Вместе с Клерфэ.

Она заметила, как начало меняться выражение его глаз. — С Клерфэ?

— Да. — ответила она и взглянула на Бориса. Она хотела как можно скорее закончить этот разговор. — Я уезжаю одна, но поеду вместе с Клерфэ, потому что он отправляется именно сегодня, а у меня самой на это не хватит духа. Это единственная причина, почему я уезжаю с ним. У меня одной просто не хватит сил справиться со всем, что меня окружает здесь, наверху.

— Справиться со мной?

— И с тобой — тоже, только не так, как ты думаешь.

Из дверного проема Волков сделал шаг вперед в комнату.

— Ты не можешь просто так уехать, — сказал он.

— Могу, Борис. Я собиралась написать тебе. Посмотри, — её рука протянулась в сторону стоявшей у стола маленькой проволочной корзинки для мусора, полной скомканных листов бумаги. — У меня ничего не получилось, и все мои старания объясниться с тобой, были напрасны.

«Это безнадежно, — подумал Волков. — Но что всё это значит? Почему что-то становится сегодня безнадежным, чего вчера ещё и близко не было»? Он бросил взгляд на платья и туфли — ещё секунду назад они были для него признаком прелестного беспорядка — а сейчас превратились в грозный знак расставания, в оружие, грозившее разбить его сердце. Всё происходящее с ней уже не казалось ему милой неразберихой; он смотрел на неё с болью, которую ощущает человек, вернувшись с похорон своего любимого и видя неожиданно его личные вещи — шляпу, бельё, туфли. — Не уезжай, останься, — медленно проговорил он.

Она покачала головой. — Я знаю, что не смогу объяснить тебе это, поэтому и собралась уехать, не повидав тебя. Я думала написать тебе позже, но и это не смогу сделать. Не надо мучить меня, Борис.

«Не надо мучить, — подумал он. — Женщины, этот сгусток грации, эгоизма и беспомощности, всегда так говорят, если они намерены разбить сердце другому. Не мучь меня! А сами они сознают когда-нибудь, что могут мучить других? И ведь, наверное, было бы ещё хуже, если бы они действительно думали об этом? А если и думают, то не будет ли это похоже на никчемное сочувствие к тому, кто по неосторожности обжёгся крапивой?

— Так, ты уходишь с Клерфэ?

— Да, еду с ним, вниз, — с мукой в голосе ответила Лилиан. — Он просто подвезет меня, как и любого человека с обочины дороги. В Париже мы расстанемся. Я останусь там, а он поедет дальше. У меня в Париже дядя живет. Он распоряжается моими деньгами, теми крохами, что у меня еще есть. Я останусь там.

— У дяди?

— В Париже!

Лилиан вполне сознавала, что лгала, но сказанное казалось ей в тот момент доподлинной правдой. — Пойми меня же, Борис! — взмолилась она.

Он глянул на чемоданы. — А зачем это нужно, чтобы я тебя понял? Достаточно и того, что ты уходишь.

Она склонила голову. — Ты прав. Давай, бей дальше!

«Бей дальше, — подумал он. — Стоило только на секунду показать свой испуг, как она тут же просит бить дальше, будто не она, а её бросают. Такой логики хватает только до последнего ответа, ведь всё, что было сказано раньше, тут же отметается, будто ничего и не произошло. Не было ничего, что вызвало крик, важен был только он сам». — Не бью я тебя, — услышала она в ответ.

— Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой.

— Мне хотелось бы, чтобы ты осталась здесь. В этом вся разница.

«А ведь я тоже лгу, — подумал он. — Конечно же, я хочу, чтобы она оставалась со мной, ведь она единственное, последнее, что у меня ещё остается, вся планета сжалась для меня до размеров этой деревни, я могу назвать всех её жителей по именам, я знаком почти с каждым из них, они стали моим миром, а она — это то, что мне нужно от этого мира, и мне никак нельзя её потерять, хотя я ведь и так уже её потерял». — Я не хочу, чтобы ты разбрасывалась своей жизнью, как деньгами, не имеющими для тебя никакой ценности, — сказал он.

— Это просто слова, Борис. Если арестант будет стоять перед выбором — прожить год на свободе и потом умереть, или расстаться с жизнью, не выходя из тюрьмы — что он сделает?

— Но ты же — не в тюрьме, душенька! У тебя просто страшно превратное представление о том, какая она, жизнь внизу.

— Я всё понимаю, даже то, что я не знаю ту жизнь. Мне знакома только одна её сторона — война, обман и нищета, а если вторая, незнакомая мне сторона и окажется наполненной разочарованиями, то она не будет хуже того, что я уже знаю, и я понимаю, что это включает далеко не всё. Там должно быть еще что-то другое, в той части, которая мне незнакома и которая заставляет меня волноваться призывает к себе. — Лилиан остановилась ненадолго. — Давай прекратим этот разговор, Борис, ведь всё, что я тут наговорила — фальшь, всё, что я только собираюсь сказать, тоже становится фальшью, все мои слова лживы, банальны и сентиментальны и не достигают своей цели; они острые как лезвие ножа, а я не хочу причинять тебе боль, но если я хочу оставаться честной, то каждое слово будет для тебя обидным; я все равно не буду другой, если даже сама поверю в свою правдивость; неужели ты не видишь, что я сама этого не понимаю?

Она посмотрела на него со смешанным чувством ставшей вдруг бессильной любви, сочувствия и неприязни. Зачем он заставляет её повторять ещё раз то, что она сказала себе уже тысячу раз и так хотела забыть это?

— Пусть Клерфэ уезжает один, а ты через несколько дней увидишь, что было бы неправильно следовать за этим Крысоловом, — сказал Волков.

— Борис, — безнадежно возразила Лилиан. — Клерфэ тут не причем. Тебе хочется, чтобы на его месте был кто-то другой?

Волков не стал отвечать. «Зачем я всё это ей говорю, — подумал он. — Я полный дурак и делаю это, чтобы ещё больше оттолкнуть её от себя! Почему я не могу с улыбкой сказать ей, что она права? Почему я не использовал мою старую уловку? Ведь я же прекрасно знаю, что теряет тот, кто стремится удержать, а бегут за тем, кто отпускает с улыбкой! Как я мог это забыть?! — Нет, не хочу, — ответил он. — Дело, вообще-то, не в другом мужчине. Но если бы это и было так, почему ты не спросишь меня, не хочу ли я поехать с тобой?

— Ты… со мной?

«Снова я говорю не то, — подумал он, — опять фальшь! — Зачем я навязываюсь? Она хочет убежать от болезни, и зачем ей больной попутчик? Я, скорее всего, последний из тех мужчин, с которым она хотела бы уехать!»

— Борис, я не хочу ничего брать с собой отсюда, — возразила она. — Я люблю тебя, но ничего отсюда брать с собой не стану.

— Хочешь всё забыть?

«Опять не то» — с отчаянием подумал он. — Я не знаю, — ответила Лилиан, и в её голосе послышалась какая-то внутренняя тяжесть. — Я ничего и никого не хочу брать с собой отсюда. Я просто не могу. И перестань мучить меня!

Какое-то мгновение он стоял молча. Он понимал, что не должен был отвечать; но в то же время ему казалось чрезвычайно важным объяснить ей, что жить им обоим осталось совсем недолго, а время, к которому она сейчас относится с таким презрением, может стать вдруг для неё самой большой ценностью, когда останутся лишь последние дни и часы, и что она будет испытывать большое разочарование, вспоминая, как расточительно с ним обходилась, если это с ней уже не происходит — но ему также было понятно, что любое слово, какое бы он не произнес, может стать обыкновенной банальностью и не будет восприниматься спокойно, даже если и это будет правдой. Он опоздал. Его слова уже не трогали её, и с каждым мгновением, с каждым его вздохом она отдалялась от него. Он опоздал. Что же он упустил? Этого он не знал. Ещё вчера они были так близки, доверяли друг другу, а сейчас между ними встала стеклянная стена, как перегородка в салоне машины между водителем и пассажирами. Они могли ещё видеть друг друга, но никакого понимания уже не было — они слышали один другого, но говорили уже на разных языках, и все слова были для них пустыми. Изменить что-либо было уже невозможно. Внутри Лилиан всего за одну ночь выросла абсолютно незнакомая женщина, и она наполнила собой всю её сущность. Эта незнакомка чувствовалась в каждом взгляде и в каждом жесте. Изменить что-либо было уже невозможно.

— Adieu[122], Лилиан, — сказал он.

— Прости меня, Борис.

— Тем, кто любит, нечего прощать.

У Лилиан не было времени на долгие раздумья по поводу их разговора. Вошла сестра и попросила её пройти к Далай-ламе. От профессора исходил запах хорошего мыла и антисептического белья. — Вчера вечером я видел вас в «Горной хижине», — заявил он весьма резко.

Лилиан утвердительно кивнула в ответ.

— Вы ведь знаете, что вам запрещено выходить?

— Конечно, знаю.

Бледное лицо Далай Ламы покрылось розовым румянцем. — Следовательно, вам безразлично, соблюдаете вы распорядок или нет. Я должен просить вас покинуть санаторий. Возможно, вы найдете себе где-нибудь место получше, и оно будет больше отвечать вашим претензиям.

Лилиан ничего не ответила; ирония профессора была жестокой.

— Я разговаривал со старшей сестрой, — заявил Далай-лама, воспринимая её молчание как испуг. — Она сообщила мне, что это было уже не в первый раз, и что она вас уже неоднократно предупреждала. Однако вы не обращали на это никакого внимания. Такое поведение разрушает моральные устои санатория. Мы не можем больше терпеть, чтобы.

— Я вас понимаю, — прервала его Лилиан. — Сегодня после обеда я покину санаторий!

Далай-лама ошарашено взглянул на неё. — Ну, это не так уж и к спеху, — возразил он, несколько помедлив. — Вы можете не торопиться, подождите, пока найдете другой санаторий. Или вы уже нашли что-то?

— Пока, нет.

Профессор несколько растерялся. Он надеялся услышать слёзные мольбы простить её в очередной раз. — Почему вы так упорно разрушаете своё собственное здоровье, фройляйн Дюнкерк? — спросил он наконец.

— Когда я выполняла все ваши предписания, лучше мне тоже не становилось.

— Но ваше поведение — это не причина нарушать их, если вам стало немного хуже! — раздраженно выкрикнул профессор. — Как раз — напротив! В таких случаях надо быть особенной осторожной!

«Если вам стало немного хуже», — подумала Лилиан. Эти слова поразили её не так сильно, как сказанное вчера сестрой. — Это же бессмысленно и глупо: вы сами разрушаете свой организм! — продолжал шуметь Далай-лама, мнивший о себе, что у него под грубой шкурой стучит золотое сердце. — Выбросьте эту дурь из вашей прелестной головки!

Он взял её за плечи и слегка встряхнул. — Ну а теперь отправляйтесь к себе в палату и начните с сегодняшнего дня точно выполнять все предписания.

Лилиан слегка повела плечами и освободилась от рук профессора. — Я и далее намерена нарушать ваши предписания, — спокойно ответила она на его предложение. — И поэтому будет лучше, если я оставлю ваш санаторий.

То, что она услышала от Далай Ламы, не только не испугало её, а напротив, придало ей вдруг уверенности и холодной расчетливости. К её удивлению она почувствовала одновременно и сострадание к Борису, ведь решать вопрос свободы выбора предстояло ей самой. Она казалась себе солдатом, который после долгого ожидания получил приказ идти вперед. И ей не оставалось ничего другого, как следовать этому приказу. Новизна предстоящего полностью захватила её, как это случается и с солдатом, когда приказ становится частью его формы и сражения, и, может быть, частью его конца.

— Не создавайте лишних трудностей, — продолжал сварливо Далай-лама. — Здесь в округе нет никаких других санаториев вам же некуда деваться! Пойдет в пансионат?

Он стоял перед ней, этот великий и добрый бог санатория, и в нём росло нетерпение, потому что эта строптивая кошка поймала его на слове, когда он предложил ей уехать; теперь же она хотела, как ему казалось, заставить его взять эти слова обратно. — У нас тут есть некоторые правила, и это вам же на пользу, — продолжал он кипятиться. — Но куда мы скатимся, если тут будет царить анархия? Да, и как иначе! Ведь у нас же тут не тюрьма! Или вы другого мнения?

Лилиан рассмеялась. — Полностью с вами согласна, ведь я уже не ваша пациентка, — ответила она. — Теперь вы можете говорить со мной как с обычной женщиной, а не как с ребенком или с арестантом.

Она успела заметить, как снова покраснело лицо Далай Ламы, и тут же вышла из его кабинета.

Лилиан закончила упаковывать чемоданы. «Сегодня вечером, — подумала она, — я расстанусь с этими горами». Впервые за многие годы её охватило чувство надежды, которая должна была обязательно исполниться. Это не было ожиданием миража, который годами был так далек от неё и постоянно повторялся в её грёзах. Это была надежда, которая должна была исполниться в самые ближайшие часы. Всё её прошлое и будущее едва могло сохранять установившееся зыбкое равновесие, и самое важное, что она ощутила, оказалось не то, что она долгое время была одна, теперь её захлестнула волна настоящего, полного одиночества. Она не стала ничего брать с собой и не знала, куда отправляется.

Лилиан очень боялась, что Волков может снова зайти к ней, но в то же время она очень хотела увидеть его ещё раз. Заливаясь горькими слезами, она закрыла чемоданы. Ей нужно было время, чтобы успокоиться. Потом она оплатила санаторный счет и отбила две атаки Крокодилицы — последнюю от имени Далай Ламы. Затем последовало прощание с Долорес Пальмер, Марией Савини и Шарьлем Неем, которые смотрели на неё, как, вероятно, смотрели японцы на своих летчиков-камикадзе во время войны. Вернувшись в свою палату, она стала ждать. Вдруг раздался лай собаки и скрежет её когтей о дверь. Лилиан открыла, и в комнату влетела овчарка Волкова. Собака любила её и часто приходила без хозяина. Она подумала, что Борис специально прислал собаку, а сам подойдет попозже. Но он не пришел. Вместо Волкова в комнату вошла сестра и стала рассказывать, что родственники Мануэлы собираются отправить её тело в цинковом гробу в Боготу.

— Когда? — спросила Лилиан, заставив себя хоть что-то сказать.

— Сегодня. Они хотят уехать отсюда как можно скорей. У служебного входа уже и сани стоят. Обычно с отправкой покойников ждут до ночи, но они должны успеть погрузить гроб на пароход. Сами родственники полетят самолетом.

— Извините, я тороплюсь, — пробормотала Лилиан. Она как раз услышала, что подъехала машина Клерфэ. — Будьте счастливы!

Лилиан прикрыла за собой дверь и пошла по белому коридору словно спасающаяся бегством воровка. Она надеялась незаметно проскользнуть через холл, но перед лифтом её ждала Крокодилица.

— Профессор попросил ещё раз передать вам, что вы можете остаться и вам настоятельно следует остаться.

— Спасибо, — ответила Лилиан и пошла дальше.

— Будьте благоразумны, мисс Дюнкерк! Вы же знаете ваше состояние. Вам сейчас никак нельзя отправляться вниз. Вы же не протяните и до конца года!

— Поэтому я и ухожу.

Лилиан пошла дальше. За карточными столами сидело несколько игроков в бридж, и они лишь мельком посмотрели ей вслед, а больше в холле никого не было. У большинства пациентов в это время были воздушные ванны. Борис тоже не появился, зато у выхода стоял Хольман.

— Если вы действительно собираетесь уехать навсегда, то поезжайте, по крайней мере, на поезде, — посоветовала Крокодилица.

Лилиан молча указала старшей сестре на свою меховую шубку и шерстяную одежду. Крокодилица при этом пренебрежительно махнула рукой. — Это нисколько не поможет! Вы же не хотите стать самоубийцей!

— Это с каждым происходит — с одним раньше, с другим позже. Мы будем ехать осторожно и, к тому же, совсем недолго.

До выхода осталось пройти совсем немного. Лучи солнца ярко освещали коридор и слепили ей глаза. «Ещё несколько шагов, — подумала Лилиан, — и эта экзекуция закончится. Всего пара шагов»! — Вас предупреждали, — услышала она рядом равнодушный, ледяной голос. — Мы умываем руки! Нашей вины нет!

Лилиан было не по себе, но она все-таки усмехнулась. Своей последней избитой фразой Крокодилица спасла ситуацию. — Вымойте руки в вашей стерильной невиновности, — ответила Лилиан. — Adieu! Спасибо за всё!

Наконец она оказалась на улице. Снег так ярко блестел на солнце, что она почти ничего не видела. — Прощайте, Хольман!

— До свидания, Лилиан! Я скоро последую за вами!

Она взглянула на него. Он смеялся. «Слава Богу, — подумала Лилиан, — хоть один не читает нотаций». Хольман попытался плотней запахнуть её шубку. — Мы поедем медленно, — заметил Клерфэ. — Когда солнце сядет, подымем верх, а пока от ветра её будут защищать борта.

— Да, — отозвалась Лилиан. — Ну что, поехали?!

— Вы ничего не забыли?

— Ничего.

— Если и забыли, пришлют по почте.

Об этом она даже не пыталась думать, и такая возможность неожиданно показалась ей утешительной. Она полагала, что все связи с санаторием оборвутся, как только она уедет. — А ведь, действительно, можно попросить прислать по почте, — ответила она.

Вдруг они увидели невысокого роста мужчину, эдакую помесь официанта и пономаря, который быстро шел через площадь. Клерфэ был удивлен. — Да это же.

Мужчина направлялся к входу, прошел вплотную к машине, и Клерфэ, наконец, узнал его. На том был темный костюм, черная шляпа, а в руке — дорожный чемодан. Это был он, сопровождающий покойников, но он полностью изменился. Это уже не было подавленное и брюзгливое создание. Они видели веселого, радостного и решительного человека. Он был на пути в Боготу.

— Кто? — спросила Лилиан.

— Да никто. Мне показалось, что там был один мой знакомый. Вы готовы?

— Да, — ответила Лилиан. — Я готова.

Машина тронулась. Хольман помахал им вслед. Волкова не было видно. Вслед за машиной какое-время бежала его овчарка, потом отстала. Лилиан оглянулась. На террасах для принятия воздушных ванн, которые в это время обычно были почти пустые, вдруг появились люди. Это больные, лежавшие в шезлонгах, заставили себя подняться: подпольный телеграф санатория донёс до них весть о том, что произошло. И вот теперь, когда они услышали шум мотора, они стояли неплотной цепочкой, выделяясь темными пятнами на фоне ярко-синего неба, и пристально смотрели вниз.

— Стоят прямо как на верхнем ярусе амфитеатра во время корриды, — подметил Клерфэ.

— Да, — согласилась с ним Лилиан. — А кто мы в таком случае? Быки или матадоры?

— Мы — всегда быки. Но нам кажется, что мы — матадоры.

Глава 7

Машина словно скользила, довольно медленно двигаясь, по белому ущелью, над которым, подобно ручейку, струилось небо цвета горной лаванды. Они уже миновали перевал, но снега было ещё очень много, и по обе стороны дороги лежали двухметровые сугробы. За ними трудно было что-либо разглядеть. Вокруг были только стены снега, а сверху — голубая лента неба. Когда долго сидишь, откинувшись на спинку сидения, начинает теряться различие, где был верх, а где — низ, что было голубым, а что — белым.

Потом почувствовался смолистый запах еловой хвои, и коричневым, плоским пятном неожиданно надвинулась деревня. Клерфэ остановил машину. — Думаю, нам уже можно снять цепи.

— Как там дальше дорога внизу? — спросил он заправщика бензоколонки.

— Лучше не бывает!

— Что?..

Клерфэ взглянул на парнишку. Перед ним стоял знакомый прыщавый и лопоухий юнец в красном свитере, новой кожаной куртке, на носу — очки в стальной оправе.

— А мы ведь знакомы! Как тебя. Герберт, Гельмут или.

— Губерт.

Паренек показал на деревянную вывеску, висевшую между колонками:

— Это не новая вывеска? — спросил Клерфэ.

— Как раз новая, с иголочки!

— Тогда почему ты не написал имя полностью?

— Так практичней. Многие думают, что меня зовут Герман.

— Скорее можно было подумать, что тебе захочется поменять фамилию, вместо того чтобы выписывать её такими здоровущими буквами.

— Не такой уж я дурак, — заявил паренек, — особенно сейчас, когда снова начали появляться машины из Германии! Вы бы знали, какие чаевые они отваливают! Ну нет, уважаемый, моя фамилия — настоящая золотая жила!

Клерфэ глянул на кожаную куртку. — А это тоже из той жилы?

— Не совсем, только наполовину. Но, думаю, до конца сезона смогу прикупить ещё лыжные ботинки и пальто. Это уж точно!

— А вдруг ты просчитаешься? Ведь может случиться так, что многие не станут давать тебе чаевых как раз по причине твоей фамилии.

Парень ухмыльнулся и бросил цепи в багажник. — Только не эти. Если они могут позволить себе мотаться по горнолыжным курортам, то уж на чаевые у них всегда найдется. Кроме того, моя идея никогда не провалится: одни дают чаевые, потому что рады, что его не стало, а других толкают на это их сладкие воспоминания, но дают почти все. У меня уже есть опыт, особенно после того, как появилась эта вывеска.

— Бензин залить, уважаемый?

— Да, мне надо литров семьдесят, — ответил Клерфэ, — но у тебя заправляться я не стану, лучше сделаю это где-нибудь в другом месте, у того, кто меньше проявляет деловой прыти. Пора, Губерт, немного поколебать твоё мировоззрение!

Спустя час заснеженные горы остались далеко позади. По бокам дороги стремительно неслись ручьи, талый снег капал с крыш, мокрые деревья и кусты блестели на солнце. В окнах деревенских домов отражался алый закат. На улицах играли дети. Поля были черные и влажные, а на лугах обнажилась прошлогодняя желтая и серо-зеленая трава.

— Остановимся где-нибудь? — спросил Клерфэ.

— Пока не стоит.

— Вы что, боитесь, как бы нас снова снег не захватил?

Лилиан кивнула.

— Никогда не хочу его больше видеть.

— До будущей зимы не увидите.

Лилиан ничего не ответила. «Будущая зима, — подумала она, — была далека, как Сириус или Плеяды. Она не увидит её, это зиму».

— Может, все-таки остановимся, глотнем чего-нибудь? — спросил Клерфэ. — Кофе с вишневкой? Нам ещё прилично ехать.

— Да. — согласилась Лилиан. — А когда мы приедем на Лаго-Маджоре?

— Ещё несколько часов, к ночи доберемся.

Клерфэ остановил машину у придорожной гостиницы. Они прошли в зал небольшого ресторанчика. Официантка включила свет. На стенах висели гравюры с изображениями трубящих оленей и токующих глухарей.

— Вы не проголодались? — спросил Клерфэ. — На обед-то хоть ели что-нибудь?

— Ничего.

— Я так и думал. — Он обернулся к официантке.

— Чем вы нас сегодня угостите?

— Есть салями, охотничьи сосиски, наши местные крестьянские колбаски — шублиги мы их подаем на горячее.

— Тогда два раза шублиги, черный хлеб, и ещё масло и вино. У вас есть белое бочковое, валлийское фендан?

— Есть фендан и итальянское валполичелло.

— Тогда нам фендан. А вас чем угостить?

— Рюмку сливяночки, если позволите, — ответила официантка.

— Мы позволим.

Лилиан села в углу у окна. Она с отсутствующим видом прислушивалась к разговору Клерфэ с официанткой. Красноватый свет лампы отражался от бутылок на стойке бара и играл на стенах своими зелеными и багровыми зайчиками. За окном черные деревья устремлялись в зеленоватую предвечернюю небесную высь, а в деревенских домах зажигались первые огни. Всё вокруг было таким мирным, спокойным и естественным, это был вечер без страха и бунта, и она почувствовала, что стала частью всего этого, такой же естественной и спокойной. Она спаслась! И когда она это почувствовала, у неё от волнения чуть не перехватило дыхание.

— Крестьянские колбаски немного жирноваты, — заметил Клерфэ. — Это вкуснятина, но, может быть, вам такие не понравятся!?

— Да нет же, мне всё понравится, — ответила Лилиан. — Особенно здесь, внизу!

Клерфэ взглянул на неё задумчиво. — Боюсь, что это действительно так.

— А почему вы боитесь?

Он рассмеялся. — Нет ничего опасней женщины, которой нравится всё. Но что бы это такое устроить, чтобы она сама смогла сделать выбор и полюбила кого-то одного?

— Для этого как раз ничего и не надо делать.

— И то верно.

Официантка принесла белое вино. Она налила его в небольшие стаканы. Потом подняла свою рюмку со сливовицей. — Ваше здоровье! — Они выпили. Клерфэ окинул взглядом убогий ресторанчик. — Да, это далеко не Париж, — сказал он, усмехнувшись при этом.

— Почему же нет! — возразила Лилиан. — Можно считать это дальним пригородом Парижа. Значит он начинается уже здесь.

Пока они добирались в Гёшенен, стояла ясная, звездная ночь. Клерфэ погрузил машину на грузовую платформу, стоявшую наготове у перрона. Кроме них по тоннелю везли ещё два лимузина и красную спортивную машину.

— Останемся сидеть в машине или поедем в вагоне? — спросил Клерфэ.

— А мы не сильно закоптимся, если останемся в ней?

— Не должны. Здесь паровозов нет, ходят только электровозы, и можно опустить верх.

Дежурный железнодорожник подложил колодки под колеса машины. Другие водители тоже остались в своих машинах. В обоих лимузинах светились потолочные лампы. После того, как сцепили все вагоны, поезд двинулся в Сен-Готардский тоннель.

Стены тоннеля были мокрые. Мелькали огни путевой сигнализации. Спустя несколько минут у Лилиан появилось чувство, словно она мчалась по шахте вглубь земли. Воздух здесь стал затхлым и тяжелым. Грохот поезда отзывался в её ушах тысячекратным эхом. Перед собой Лилиан видела оба покачивающихся лимузина, казавшихся ей носилками с покойниками, направлявшимися в царство Аида[123].

— Это прекратится когда-нибудь? — прокричала она.

— Через четверть часа. — Клерфэ протянул ей свою карманную флягу, которую он попросил заново наполнить в ресторанчике гостиницы. — Между прочим, вовсе не повредит привыкать к тоннелям, — сказал он. — После всего этого шума и темноты мы сможем скорей свыкнуться с жизнью в похожих условиях, в бомбоубежищах и в подземных городах.

— А где кончается тоннель?

— В Айроло. Там уже будет по южному тепло.

Лилиан очень боялась наступления первого вечера. Она ожидала, что воспоминания и раскаяние словно крысы в темноте будут подкрадываться к ней. Но сейчас наполненная грохотом поездка сквозь каменное чрево земли гасила все другие мысли и чувства. Её охватил извечный страх, преследующий каждое живое создание на земле и вне земли — страх оказаться погребенным, он заставлял ждать появления света и вида неба с такой огромной силой, что стер в её сознании все другие переживания. Она только подумала о той стремительности, с которой происходили события. Всего несколько часов назад она прозябала в горах и страстно желала оказаться внизу, а сейчас — неслась сквозь землю и хотела снова оказаться наверху.

Из приоткрытого окна стоявшего впереди лимузина вылетела бумажка и, шлепнувшись на ветровое стекло их машины, прижавшись к нему как разбившийся голубь.

— Есть среди нашего брата типы, которым обязательно надо жевать, всегда и везде, — заметил Клерфэ. — Они даже в ад готовы прихватить с собой бутерброды. — Он протянул руку за окно и смахнул прилепившуюся бумажку.

Из лимузина вылетел ещё один клочок и полетел дальше под землей. Лилиан рассмеялась. Потом последовал новый залп, и что-то тяжелое с треском ударилось о раму окна. — Это была булка, — снова заметил Клерфэ. — Господа впереди нас не вкушают хлеба, предпочитают одну колбасу. Это же настоящий мещанский храм обжорства в чреве земли.

Лилиан села удобней, вытянувшись на своем сидении. Тоннель, казалось, смахнул всё то, что раньше окружало её, словно жесткие щетки шума содрали всё прошлое. Старая планета, где стоял санаторий, навсегда осталась позади; она уже никогда не сможет вернуться туда, ведь Стикс[124] нельзя перейти дважды. Она восстанет на другой планете, вынесенная из недр земли, с повергнутыми чувствами и одновременно вся устремленная вперед, и с одной только мыслью: вырваться и дышать. У неё было такое ощущение, будто её в последнюю минуту вырвали из тесной могильной утробы, стены которой готовы были снова сомкнуться и опять погрести её, и она оказалась снаружи в лучах света, который появился вдруг подобно молочно-белому сиянию дароносицы, а потом он начал стремительно приближаться к ней, и вот он уже здесь.

Неистовый шум подземного Ахерона[125] стал затихать и превратился в обычное постукивание колес, а вскоре и вовсе смолк. Поезд замер в легкой, мягко шуршащей серозолотистой пелене и дуновении приятного теплого воздуха. Это вместо холодного, мертвого духа тоннеля повеял воздух жизни. Лилиан не сразу поняла, что идет дождь. Она прислушивалась к шуму капель, мягко стучавших по крыше машины, вдыхала мягкий, теплый воздух, и выставила руку под струйки дождя. «Спасена», — подумала она. «Я бросилась через Стикс и спаслась»!

— Было бы лучше наоборот, — проворчал Клерфэ. — Пусть бы там, наверху, лил дождь, а здесь — чистое небо. Вы не разочарованы?

Она покачала головой. — Я уже с октября не видела дождя.

— А внизу вы уже не были четыре года? Тогда можно сказать, что вы родились заново. Вы родились во второй раз, но только с памятью и с воспоминаниями о прошлом.

Клерфэ свернул с шоссе в надежде найти заправку. — Вам можно позавидовать, ведь вы начинаете всё сначала. Причем вам удалось сохранить пылкость молодости, не потеряв её беспомощность.

Поезд отправился дальше, и красные огоньки его хвостового вагона исчезли в пелене дождя. Рабочий бензоколонки вернул ключи. Машина задним ходов выехала на улицу. Клерфэ притормозил, чтобы развернуться. Лишь на краткий миг он увидел Лилиан в узком пространстве под спущенным верхом машины, освещенном мягким светом приборной панели, в то время как снаружи поблескивали и журчали струйки дождя. Она была совсем другой, не такой, какой он знал её раньше. На её лицо падал свет спидометра, часов и прибора замера времени и скорости движения, и — на фоне этих приборов — оно показалось ему на долю секунды полностью лишённым отпечатка времени и нетронутым им — вне времени, почувствовал вдруг Клерфэ, как смерть, с которой Лилиан начинает гонку, и по сравнению с которой другие автогонки — чистое ребячество. «Я высажу её в Париже и наверняка потеряю», — подумал он. «Нет, я должен постараться удержать её! Я буду полным идиотом, если не попытаюсь сделать это»!

— Вы уже решили что-то на счет Парижа, чем вы будете там заниматься? — спросил он.

— У меня там есть дядя. Он распоряжается моими деньгами. До сих пор он регулярно присылал мне раз в месяц установленную сумму. Сейчас я лишу его такого счастья и возьму всё в свои руки. Для него это будет, конечно, трагедия. Ведь он до сих пор считает, что мне всё ещё четырнадцать лет.

— А сколько вам на самом деле?

— Двадцать четыре и все восемьдесят…

Клерфэ рассмеялся. — Веселое сочетание. Мне тоже когда-то было тридцать шесть и в то же время восемьдесят — это когда я вернулся с войны.

— Ну, и что было потом?

— Просто мне стало сорок, — ответил Клерфэ и включил первую передачу. — И мне было очень грустно.

От станции машина, преодолев крутой подъем, выехала на шоссе, откуда начинался длинный спуск на равнину. Вдруг они услышали рев мотора у них за спиной. Это была красная спортивная машина, которая вместе с ними прошла через тоннель. Она неожиданно, видно водитель прятался специально, выскочила из-за какого-то железнодорожного склада, и теперь неистово ревела всеми своими четырьмя цилиндрами, словно их было шестнадцать.

— Мир не без дураков! — заметил Клерфэ. — Видно, он собирается устроить с нами гонки. Проучим его? Или пусть остается при своих иллюзиях, будто его машина самая быстрая на всём свете?

— Лучше пусть каждый сегодня останется при своих иллюзиях!

— Согласен.

Клерфэ остановил своего «Джузеппе». Красная спортивная машина тоже остановилась за ними, и её водитель начал сигналить. У него было вполне достаточно места, чтобы объехать их, но он горел желанием устроить гонки.

— Ну ладно, — позевывая заметил Клерфэ и двинул машину вперед. — Такова человеческая натура, он ищет своей погибели!

Красная машина надоедливо шла вслед за ними до самого Фаидо. Её водитель делал вид, что ему постоянно приходится догонять. — Такой ездой он загонит себя в гроб, — отметил в конце концов Клерфэ. — На последнем повороте он чуть не вылетел с дороги. Пусть себе валит вперед. — Он притормозил, но тут же нажал на газ. — Ну и водило! Вместо того, чтобы просто проехать мимо, он чуть не врезался в нас! Да с ним же страшно ехать, будь он хоть сзади, хоть впереди!

Клерфэ принял вправо к обочине рядом со складом пиломатериалов, от которого веяло запахом смолы. Он остановил «Джузеппе» у самого склада. Красная машина в этот раз не остановилась. Она с рёвом пронеслась мимо. Водитель презрительно помахал им и засмеялся. И сразу стало тихо, только было слышно журчание ручья, сопровождавшееся тихим шелестом дождя. «Это же настоящее счастье, — подумала вдруг Лилиан, — такие мгновения тишины, наполненные сумеречным, влажным и многообещающим ожиданием. Мне никогда не забыть эту ночь, мягкий шёпот дождя и это поблескивающее, мокрое шоссе».

Через четверть часа они въехали в полосу тумана. Клерфэ переключил свет на ближний. Он ехал очень медленно. Вскоре они снова стали различать обочину дороги. Однако дождь разогнал туман всего на какие-то сто метров, а потом они опять окунулись в облако, подымавшееся из низины.

Вдруг Клерфэ резко затормозил. Они как раз выехали из тумана. Впереди был виден красный спортивный автомобиль, врезавшийся в дорожный столб и висевший одним колесом над пропастью. Рядом стоял водитель — целый и невредимый.

— Вот это повезло. — заметил Клерфэ.

— Повезло? — закричал водитель в ярости. — А машина? Вы только посмотрите! У меня ведь нет каско! Да ещё рука?

— С рукой у вас скорее всего вывих, она же двигается. И старина, радуйтесь, что вы ещё живы и стоите тут на дороге.

Клерфэ вышел и стал рассматривать разбитую машину.

— Иногда и дорожные столбы не лишние.

— Это вы, вы виноваты! — прокричал незнакомец. — Это вы завели меня, и я ехал слишком быстро! Вы будете отвечать! Вам надо было просто пропустить меня и не устраивать гонки.

Лилиан рассмеялась. — Над чем это ваша дама смеется? — раздраженно спросил водитель.

— Вообще-то, вас это не касается. Но раз уж сегодня выдался такой одновременно удачный и неудачный день, придется вам кое-что растолковать. Эта дама попала сюда с другой планеты и ещё не знакома с нашими порядками, а смеется она, потому что вы причитаете над своей машиной, вместо того, чтобы радоваться, что остались живы. Для дамы это не постижимо! Что касается лично меня, то я, по той же причине, восхищаюсь вами. В ближайшей деревне попрошу прислать за вами техпомощь.

— Эй, стоп! Вы так просто не отделаетесь! Если бы вы не спровоцировали меня на эту гонку, я стал бы ехать тише и не.

— С этими «если бы» у вас явно не клеится, — сказал Клерфэ. — Вам бы лучше валить всё на войну.

Мужчина посмотрел на номер машины Клерфэ. — Француз! А как же я получу мои деньги? — Левой рукой он неуклюже пытался записать карандашом номер на клочке бумаги. — Мне нужен номер вашей машины! Запишите мне ваш номер! Разве вы не видите, что мне неудобно писать левой рукой?

— Попытайтесь научиться. Мне пришлось научиться куда худшим вещам.

Клерфэ снова сел в машину. Мужчина не отставал от него. — Вы что, хотите сбежать и уйти от ответственности?

— Да. Но я всё равно попрошу прислать за вами аварийку.

— Что? Вы оставите меня стоять здесь под дождём на дороге?

— Да. Моя машина двухместная. Дышите себе чистым воздухом, любуйтесь горами, благодарите Господа, что вы ещё живы, и подумайте над тем, что умереть пришлось людям, которые были куда лучше вас.

В Бьяска они нашли гараж. Хозяин был занят в это время ужином. Он оставил своё семейство трапезничать дальше и встал из-за стола, прихватив с собой бутылку красного вина. — Тому неудачнику стаканчик другой не повредит, — заметил он. — Да и мне — тоже!

Машина плавно шла дальше, спускаясь по серпантину, поворот за поротом, с гор на равнину. — Этот участок дороги нудный, — сказал Клерфэ. — Так мы будем ехать до самого Локарно. Потом вы увидите озеро. Вы не устали?

Лилиан отрицательно качнула головой. «Устала! — подумала она. — Нудная дорога! Неужели этот здоровяк рядом со мной не чувствует, как всё дрожит во мне? Разве ему непонятно, что творится в моей душе? Ведь он же должен понимать, что застывшая, замороженная во мне картина мира вдруг начала оттаивать и двигаться, и говорить, и что у дождя появился свой язык, что влажные скалы тоже заговорили, и долина с её тенями, и огни, и дорога? Неужто он не чувствует, что я уже никогда не буду так близка ко всему этому, как сейчас, словно я лежу в колыбели в объятиях неизвестного божества, испуганная и доверчивая как птенец, но уже осознающая, что всё окружающее меня в настоящий момент продлится не дольше этого момента, что я потеряю всё, как только стану обладать всем этим, а оно — мною, эти дороги и деревни, эти невзрачные грузовики у придорожных гостиниц, эти песни за освещенными окнами, одновременно серое и серебристое небо, и эти название деревень и городков — Осонья, Крещьяно, Кларо, Кастьоне и Беллинцона — едва успеешь прочитать их, как они тут же за моей спиной снова превращаются в тени, будто их вовсе и не было. Разве он не видит, что я подобна ситу, которое тут же начинает просыпать то, что в него насыпают, и я — не корзина, в которую собирается просыпанное? Неужели ему сложно понять, как трудно мне говорить из-за моего переполненного восторгом сердца, такого большого и неизвестного мне самой, и что в нём, среди знакомых ему немногих имен, есть и его имя, но при этом каждое из них называется — жизнь»?

— Как вам понравилась ваша первая встреча здесь, внизу? — спросил Клерфэ. — Как вам человек, убивающийся о своём имуществе, и считающий при этом свою жизнь само собой разумеющейся? Вы ещё насмотритесь на подобных типов.

— Хоть что-то для разнообразия. А у нас, наверху, каждый считал свою жизнь страшно важной. И я тоже.

Мимо проносились улицы, огни, дома, синева неба и вдруг появилась широкая площадь с аркадами. — Через десять минут будем на месте, — сказал Клерфэ. — Мы уже в Локарно. Вдруг навстречу с грохотом выкатил трамвай и, затормозив в последний момент, загородил им дорогу. Клерфэ рассмеялся, когда заметил, что Лилиан уставилась на него, словно это был кафедральный собор. Она не видела трамвая уже четыре года. Ведь в горах их не было.

Неожиданно перед ними раскинулось широкое озеро, отливающее серебром и охваченное неспокойной водной рябью. Дождь наконец прекратился. По небу стремительно неслись низкие облака, время от времени закрывая собой луну. На берегу мирно раскинулась Аскона с её рыночной площадью.

— Где мы остановимся? — спросила Лилиан.

— У озера, в отеле «Тамаро».

— Вы знаете все местные отели? Откуда?

— После войны я целый год прожил здесь, — ответил Клерфэ. — А вот почему — узнаете завтра утром.

Он остановил машину перед входом в небольшую гостиницу и достал из багажника чемоданы. — У хозяина приличная библиотека, — сказал он. — Его можно считать почти ученым. А там, на вершине горы, есть ещё одна гостиница, так её хозяин завесил все стены картинами Сезана, Утрилло и Тулуз-Лотрека, вот такие здесь люди. Поедем сразу ужинать?

— А куда?

— В Бриссаго, на итальянской границе. Это всего десять минут отсюда. Ресторан называется «Джардино».

Лилиан огляделась по сторонам. — Тут глицинии уже цветут!

Голубые цветочные гроздья свисали вокруг по белым стенам домов. Над садовой оградой золотом рассыпалась мимоза в обрамлении сочно-зеленых веток, похожих на птичье оперение. — Весна, — заметил Клерфэ. — Да благословит Господь нашего «Джузеппе»! Он способен смещать времена года.

Машина медленно двигалась вдоль озера. — Мимозы, — Клерфэ показал на цветущие деревья у озера. — Целая аллея. А дальше холм с ирисами и нарциссами. Эта деревня называется Порто Ронко. А выше на горе — Ронко. Её построили ещё древние римляне.

Он припарковал машину у длинной, каменной лестницы. Они поднялись к небольшому ресторанчику. Клерфэ заказал бутылку белого «Соаве», ветчину, жареные креветки с рисом и сыр из Валле Маджа.

Посетителей в ресторане было мало. Окна открыты, и в них проникал мягкий, теплый воздух. На столе стояла глиняная ваза с белыми камелиями.

— Вы тут жили? — спросила Лилиан. — На этом озере?

— Да. Почти целый год. После моего побега из лагеря и после войны. Хотел остаться здесь на пару дней, но прожил намного дольше. Мне это было крайне необходимо, потому что стало как бы курсом лечения, а моими целителями были безделье, солнце, вид ящериц на каменных оградах, я лечился тем, что мог часами смотреть на небо и на озеро, мне надо было очень много забыть, пока мои глаза уже не могли смотреть в одну точку и начали замечать, что природа вообще не обратила никакого внимания на двадцать лет человеческого безумия. На здоровье!

Лилиан пила легкое итальянское вино. — Мне кажется или здесь действительно удивительно готовят? — спросила она.

— Вам не кажется. Готовят удивительно вкусно. Хозяин мог бы работать шеф-поваром в любом крупном отеле.

— Тогда почему же до сих пор там не работает?

— Уже успел поработать, но родная деревня ему милей.

Лилиан подняла глаза на Клерфэ. — Он хотел вернуться сюда и никогда не хотел отсюда уехать?

— Он уезжал, но вернулся.

Лилиан поставила свой бокал на стол. — Я счастлива, Клерфэ, — сказала она. — Но должна признаться, я понятия не имею, что означает это слово.

— Я тоже не знаю.

— Вы никогда не были счастливы?

— Почему же, часто.

Она взглянула на него.

— Но каждый раз — это было по-другому, — добавил он.

— А когда вы испытали самое большое счастье?

— Не знаю. Счастье всегда разное.

— И всё-таки — самое большое, когда это было?

— Когда я оставался один, — ответил Клерфэ.

Лилиан рассмеялась. — А куда мы дальше пойдем? Может быть, тут есть другие волшебники-хозяева ресторанчиков и гостиниц?

— Таких здесь много. Тут по ночам, в полнолуние, даже из озера выплывает сказочный стеклянный ресторан. А хозяйничает там сын Нептуна. Там можно отведать старые римские вина. Но сейчас мы пойдем в бар и выпьем вина, которого в Париже уже не достать.

Они поехали обратно в Аскону. Клерфэ припарковал машину у гостиницы. Они прошли по рыночной площади и спустились в погребок с небольшим баром.

— Мне уже хватит пить, — заявила Лилиан. — Я уже пьяна от одних мимоз. Тут всё просто купается в них. А что это там за острова на озере?

— Поговаривают, что во времена древнего Рима там стоял храм Венеры, а сейчас кто-то открыл там ресторан. В полнолуние по ночам там иногда бродят древние боги. И тогда утром хозяин ресторана находит после этого много пустых бутылок: вино из них выпито, а пробки — целые. Иногда сам Пан изволит дремать на острове, чтобы протрезветь, и просыпается только к полудню. Тогда можно услышать звуки его флейты, а по радио на всех частотах слышны только одни громкие помехи.

— Какое вкусное вино! Что это?

— Старое шампанское из здешних погребов, тут его умеют хранить. К счастью, древние боги о нём ещё не прослышали, иначе бы давно выпила. Они ничего не знают об этом шампанском, потому что его придумали только в средневековье.

Они возвращались в гостиницу. На одной из стен Лилиан заметила распятие. Напротив была видна дверь в ресторан. Избавитель безмолвно взирал в окна освещенного заведения, откуда раздавался шум и громкий смех. Лилиан почувствовала, что должна была что-то сказать по этому поводу, но слов не было. Всё это как-то укладывалось в общую картину.

Она стояла у окна своего номера. За окном — озеро, непроглядность ночи, порывы ветра. Весна шумела в вершинах платанов на рыночной площади и гнала по небу облака. Вошел Клерфэ. Он обнял её. Она обернулась и посмотрела ему в глаза. Он поцеловал её.

— А ты не боишься? — спросила она.

— Боюсь чего?

— Что я больная.

— Я боюсь другого — когда у меня во время гонок на скорости в двести километров может лопнуть переднее колесо, — ответил он.

Лилиан глубоко вздохнула. «Мы очень похожи, — подумала она. — У нас у обоих нет будущего! Для него оно кончается очередными гонками, а для меня — очередным кровотечением». Она усмехнулась.

— Есть одна история, — начал Клерфэ. — Однажды в Париже, ещё во времена гильотин, ведут на казнь одного человека. На улице холодно, да и путь неблизкий. Стража остановилась по дороге выпить вина. Когда они уже порядочно глотнули, протянули бутылку и осужденному. Тот берет бутылку, смотрит на неё и говорит: «Надеюсь, ни у кого из нас нет никакой заразы!» и после это выпил. Через полчаса его голова скатилась в корзину. Эту историю мне рассказала моя бабушка, когда мне лет десять было. Она обычно выпивала по бутылке кальвадоса в день. Все пророчили ей скорую смерть. А она живёхонька до сих пор, а этих пророков уже давным-давно нет. Я прихватил в баре бутылочку того старого шампанского. Говорят, что весной оно пенится сильней, чем в другое время, потому что продолжает чувствовать силу жизни. Я оставлю её вам.

Он поставил бутылку на подоконник, но тут же убрал её.

— Нельзя, чтобы на вино падал лунный свет. Он убивает букет. Это тоже — бабушка.

Он направился к двери.

— Клерфэ, — прошептала Лилиан.

Он обернулся.

— Я не для того уехала из санатория, чтобы оставаться тут одной, — сказала она.

Глава 8

Перед ними в пелене дождя раскинулись серые и неприглядные предместья Парижа, но по мере того, как они приближались к центру, город всё больше очаровывал их. Взгляду открылись улицы и закоулки, целые кварталы, словно сошедшие с картин Утрилло и Писсарро, серость пригорода менялась на мягкие, почти серебристые тона, вдруг появилась река с мостами, баржами и деревьями с уже набухавшими почками, пестрые книжные развалы букинистов и старинные здания из тесанного камня по правому берегу Сены.

— Вон оттуда, — заметил Клерфэ, — увозили на гильотину Марию-Антуанетту. А в ресторане напротив кормят просто потрясающе. Тут почти на каждом углу можно ощутить связь извечного человеческого голода с историей. Так, где бы вы хотели остановиться?

— Да там. — ответила Лилиан и показала на светлый фасад небольшой гостиницы на противоположном берегу.

— Вы знаете эту гостиницу?

— Откуда?

— Но ведь вы тут жили?

— Когда я тут жила, то ютилась обычно втихаря в подвале одного зеленщика.

— Может, вам лучше устроиться где-нибудь в шестнадцатом округе? Или у вашего дяди?

— Мой дядя такой скупердяй, что у него скорее всего одна комната. Давайте переедем на другой берег и попытаемся узнать, нет ли у них свободных номеров. А где вы устроитесь?

— В «Рице».

— Я так и думала! — заметила Лилиан.

Клерфэ кивнул в ответ. — Я не настолько богат, чтобы жить в других отелях.

По мосту бульвара Сен-Мишель они выехали на набережную Гранд Огюстэн и остановились у отеля «Биссон». Когда они выходили из машины, в двери отеля появился носильщик с чемоданами в руках.

— Как раз для меня номер освободился, — заявила Лилиан. — Кто-то съехал.

— Ты действительно хочешь остановиться тут? Только потому, что этот отель понравился тебе своим видом?

Лилиан согласно кивнула. — Я не просто остановлюсь здесь, в этом отеле я хочу жить. И чтобы не слышать никаких советов и без всяких предубеждений.

Для Лилиан нашелся свободный номер. Лифта в гостинице не было, но номер, к счастью, был на втором этаже. Наверх вела старая лестница с истертыми ступенями. Номер оказался небольшим и был обставлен очень скромно, но кровать показалась вполне добротной, была тут и ванная комната. Мебель выглядела вполне современно, не к месту был только небольшой столик в стиле барокко, смотревшийся словно принц в окружении челяди. Обои были старые, лампочки светили недостаточно ярко, зато прямо перед окном искрилась речная гладь и открывался вид на тюрьму Консьержери, набережную и башни собора Нотр-Дам.

— Ты в любое время можешь уехать отсюда, — сказал Клерфэ. — Иногда люди забывают о такой привилегии.

— Куда? К тебе в «Риц»?

— Не ко мне, а в «Риц», — парировал Клерфэ. — Во время войны я прожил там целых полгода. Бородатый и под чужим именем. Правда, номер был самый дешёвый, с видом на Рю Камбон. А в другой половине отеля, с окнами на Вандомскую площадь, постояльцами были исключительно нацистские бонзы. Веселенькое соседство.

Носильщик внес чемоданы. Клерфэ направился к двери. — Поужинаешь вечером со мной?

— Во сколько?

— В девять?

— Хорошо, в девять.

Лилиан посмотрела ему вслед. В пути она не проронила ни слова о вечере в Асконе. «Французский — удобный язык, — подумала она. — Можно легко переходить с «ты» на «вы» и наоборот, при этом ничего не менялось, это была просто игра». Она услышала, как снаружи призывно заревел «Джузеппе», и подошла к окну. «Может, он вернется, — подумала она. — А может — нет». Она этого не знала, да это и не было важно для неё. Важно было то, что она оказалась в Париже, что наступил вечер и что она всё ещё дышала. На светофоре у бульвара Сен-Мишель зажегся зеленый свет, и вслед за «Джузеппе», словно с картины Дикой охоты[126], через мост рванулась свора ситроенов, рено и грузовиков. Лилиан уже не помнила, когда в последний раз она видела столько много машин. В войну их было очень мало. Стоял невыносимый шум, но для неё он звучал подобно органу, на котором железные руки исполняли Te Deum.[127]

Она распаковала свои чемоданы. С собой она взяла не очень много вещей. Да и денег у неё было тоже мало. Она позвонила дяде. Никто не ответил. Она позвонила ещё раз. Ответил какой-то незнакомый голос и сообщил, что дядя уже несколько лет, как отказался от телефона.

На мгновение её охватила паника. Она ежемесячно получала банковские переводы, правда, ничего не слышала о своем дяде. «Не мог же он умереть», — подумала она. Странно, но это было первое, что всегда приходит в голову! «Может, он куда-то переехал»? Лилиан попросила у портье адресную книгу. В отеле оказалась только старая, напечатанная ещё в первый год войны, а нового телефонного справочника не было вовсе. Мало было и угля в номере, потому что в городе его просто не хватало. К вечеру в комнате стало прохладно. Лилиан накинула пальто. Когда она уезжала из санатория, то на всякий случай прихватила с собой пару шерстяных вещей в надежде подарить их кому-нибудь. Сейчас же она была рада, что этого не случилось. Наступали серые и мерзкие сумерки, медленно вползавшие сквозь окно в её комнату. Лилиан приняла ванну, чтобы согреться, и легла в постель. После отъезда она впервые была одна. И это случилось с ней впервые за многие годы. Тех денег, что были у неё, могло хватить самое большее на одну неделю. Вместе с темнотой снова подкрался страх. Кто знает, где её дядя? Может, уехал куда-нибудь на пару недель. А вдруг с ним случилось несчастье или он умер? А если Клерфэ затерялся в этом чужом городе, перебрался в другой отель или начал другую жизнь, и она больше ничего не услышит о нём? Её охватил озноб. Вся романтика моментально развеялась, столкнувшись с парой реальных фактов, с холодом и с одиночеством. А в это время в теплой клетке санатория уютно журчали трубы парового отопления.

В дверь постучали. В коридоре стоял посыльный с двумя свертками в руках. В одном из них Лилиан разглядела цветы. Они могли быть только от Клерфэ. Она быстро сунула посыльному чаевые, но не заметила при тусклом освещении, что то была слишком крупная купюра. Во втором свертке было шерстяное одеяло. «Мне кажется, оно может вам пригодится, — писал Клерфэ. — В Париже всё ещё не хватает угля». Лилиан развернула одеяло. Из пакета выпали две небольшие коробочки. В них были электрические лампочки. «Во всех французских отелях владельцы экономят свет, — приписал Клерфэ. — Замените ваши лампочки на эти, и мир сразу станет вдвое светлей».

Лилиан воспользовалось советом. С новыми лампочками она смогла хотя бы читать. Посыльный принес еще и газету. Лилиан мельком заглянула в неё, но тут же отложила в сторону. Всё это её больше не касалось. У неё оставалось слишком мало времени. Она никогда не сможет узнать, кто станет президентом в будущем году и какая партия займет лидирующее место в парламенте. К тому же это её не интересовало. У неё была только одна цель — жить. И жить собственной жизнью.

Лилиан оделась. У неё был последний адрес дяди; полгода назад он отправил ей письмо с этим обратным адресом. Она собралась поехать туда и уже там начать его поиски.

Искать дядю не пришлось. Он всё ещё жил по старому адресу, просто отказался от телефона.

— Твои деньги? — спросил он. — Как хочешь. Я посылал их тебе каждый месяц в Швейцарию, хотя это было не просто, мне ведь приходилось каждый раз получать разрешение на перевод заграницу. Я мог бы, конечно, выплачивать тебе деньги ежемесячно и во Франции. Только куда их посылать?

— Они не нужны мне помесячно. Я хочу получить все деньги сразу, и сейчас же.

— А зачем?

— Хочу купить себе одежду.

Старик непонимающе уставился на неё. — Ты прямо как твой отец. Если бы он…

— Отец давно умер, дядя Гастон.

Гастон уставился на свои большие, бескровные, стариковские руки.

— У тебя осталось не так много денег. Что тебе здесь вообще нужно, во Франции? Бог мой, если бы мне привалило счастье жить в Швейцарии!

— Я жила не в Швейцарии. Мне пришлось жить в больнице.

— Но ты ведь понятия не имеешь, как надо обращаться с деньгами. Через пару недель от них ничего не останется. Ты потеряешь всё.

— Вполне возможно, — ответила Лилиан.

Он со страхом смотрел на неё. — А если ты их все потеряешь, тогда как?

— Тебя я не стану для тебя обузой.

— Тебе надо выйти замуж. Как у тебя со здоровьем?

— Было бы плохо, ты бы меня здесь не увидел!

— Тогда тебе обязательно надо замуж.

Лилиан рассмеялась. Всё было проще простого: он хотел переложить ответственность за неё на чужие плечи. — Тебе обязательно надо выйти замуж, — повторил Гастон. — Я мог бы помочь тебе познакомиться тут кое с кем.

Лилиан снова рассмеялась; тем не менее, ей было любопытно узнать, что собирается устроить этот старик. «Ему, наверное, уже под восемьдесят, — подумала она, — но ведет он себя так, словно должен всё предусмотреть ещё на столько же лет вперед».

— Ладно. — ответила Лилиан. — А теперь скажи мне только одно, что ты делаешь, когда остаешься один?

Старик поднял свою птичью головку и ошарашено уставился на неё.

— Да мало ли что. Не понимаю. Я всегда занят. Что за вопрос?

— А тебе никогда не приходит в голову взять все свои деньги, поехать по белу свету и потратить их, не раздумывая, в своё удовольствие?

— Как твой отец?! — презрительно бросил в ответ старик. — Он понятия не имел, что такое долг и ответственность! А мне надо было давно подумать над тем, чтобы назначить тебе опекунов.

— Не выйдет! Ты думаешь, я расшвыряю мои деньги, а я считаю, что это ты разбрасываешься своей жизнью. Вот и останемся каждый при своем мнении. А деньги ты мне отдашь не позднее завтрашнего дня. Я хочу поскорей купить себе платья.

— И где ты собираешься их покупать? — быстро спросил дядя, напоминавший всем своим видом марабу.

— Скорее всего у Баленсиаги. И не забудь, что это мои деньги.

— Твоя мать…

— Итак, завтра, — сказала Лилиан, запечатлев на лбу Гастона подобие поцелуя.

— Послушай, Лилиан, не делай глупостей! У тебя и так прекрасная одежда. А платья в таких салонах мод стоят уйму денег!

— Не буду спорить, — ответила Лилиан и посмотрела сквозь темный двор на серые, словно полированный сланец, окна на фасаде дома напротив, в которых отражались последние лучи предвечернего солнца.

— Копия — отец! — Старик испытывал неподдельный ужас. — Не убавить, не прибавить! Ты могла бы жить себе припеваючи, если бы не его сумасбродные прожекты.

— Дядя Гастон, я как-то услышала, что от денег в наше время можно избавиться двумя способами. Первый — это копить их и потом потерять из-за инфляции, а второй — потратить. А теперь расскажи мне лучше, как тебе живется?

Гастон вяло махнул рукой. — Ты же сама видишь. Времена нынче тяжелые. Такие вот времена! А я — человек бедный.

Лилиан оглядела комнату: прекрасная, старинная мебель, мягкие кресла в чехлах, укрытая куском марли хрустальная люстра, и вдобавок несколько хороших картин.

— Ты всегда был скупым, дядя Гастон, — заметила она. — Почему ты и сейчас такой же?

Он внимательно рассматривал её своими темными птичьими глазками.

— Ты собираешься жить здесь? Но ведь у меня совсем мало места.

— Места у тебя как раз хватает, но жить я тут не хочу. А сколько тебе, собственно говоря, лет? Ты же, кажется, старше моего отца лет на двадцать?

Старик был сбит с толку. — Если ты знаешь, зачем тогда спрашивать?

— А ты смерти не боишься?

Гастон немного помолчал. — У тебя отвратительные манеры, — пробормотал он еле слышно.

— Это точно. Мне не стоило спрашивать тебя об этом. Но я так часто задаю себе самой этот вопрос, что совсем забываю: ведь это может испугать других людей.

— Я ещё пока в порядке. Но если ты рассчитываешь скоро получить наследство, то должен тебя разочаровать.

Лилиан рассмеялась. — Ну на это я уж точно не рассчитываю! Я устроилась в отеле и не буду докучать тебе здесь.

— В каком отеле? — быстро спросил Гастон.

— В «Биссоне».

— Слава Богу! Хотя я бы не удивился, если бы ты поселилась в отеле «Риц».

— И я тоже! — ответила Лилиан.

Клерфэ заехал за ней. Они отправились в ресторан «Ле Гран Вефур».

— Как прошло ваше первое столкновение с миром, здесь внизу? — спросил он.

— У меня такое чувство, словно я оказалась среди людей, которые считают, будто им уготована вечная жизнь. По крайней мере, они так себя ведут. Они вцепились в их накопленное барахло и при этом забывают о собственной жизни.

Клерфэ рассмеялся. — А ведь в последнюю войну они поклялись не повторять старых ошибок, если им удастся пережить её. Но человек достиг больших успехов в том, что быстро всё забывает.

— И ты тоже это забыл? — спросила Лилиан.

— Старался изо всех сил, но надеюсь, мне это не совсем удалось.

— Может, поэтому я и люблю тебя?

— Ты не любишь меня. Если бы любила по-настоящему, то не стала бы так легко бросаться этим словом и вообще не стала бы говорить мне об этом.

— Может быть, я люблю именно тебя, потому что ты не озабочен мыслями о будущем?

— Тогда тебе пришлось бы полюбить всех мужчин санатория. Я предлагаю попробовать здесь морской язык с миндалем и запить это молодым монтраше.

— Так почему тогда я люблю тебя?

— Потому, что именно я здесь. И потому, что ты любишь жизнь. А для тебя я всего лишь безымянная часть жизни. При чём очень опасная.

— Для меня?

— Нет, для того, безымянного. Его можно в любой момент заменить на кого-то другого.

— И меня тоже, — медленно выговорила Лилиан. — Меня тоже можно заменить, Клерфэ.

— В этом я больше не совсем уверен. Был бы поумнее, сбежал бы поскорей сломя голову.

— Но ты еще вовсе и прийти ко мне не успел.

— Завтра утром я уезжаю.

— Куда же? — спросила Лилиан, не поверив в его слова.

— Далеко. Мне надо быть в Риме.

— А я отправлюсь за обновками к Баленсиаге. Это подальше Рима.

— Я действительно уезжаю. Надо заняться новым контрактом.

— Ладно, — сказала Лилиан. — Тогда у меня будет уйма времени, броситься с головой в салоны мод. А то мой дядя уже собирается взять меня под опеку или отдать замуж.

Клерфэ рассмеялся. — Уж не хочет ли он снова загнать тебя во вторую тюрьму, прежде чем ты поймешь, что такое свобода?

— А что такое свобода?

— Я этого тоже не знаю. Знаю только, что это не безответственность и не отсутствие цели. Легче понять, чем она не должна быть, чем то, что это есть на самом деле.

— Когда ты собираешься вернуться? — спросила Лилиан.

— Через пару дней.

— У тебя любовница в Риме?

— Да. — ответил Клерфэ.

— Я так и думала.

— Почему?

— Было бы очень странно, если бы ты жил один. Я тоже была не одна, когда появился ты.

— А сейчас?

— Сейчас, — ответила Лилиан, — я слишком опьянена сама собой, здесь, внизу, чтобы подумать об этом.

На следующий день после обеда она отправилась в салон мод Баленсиаги. Кроме спортивных вещей у неё было всего пару платьев. Одни были сшиты ещё по моде военных лет, другие достались ей от матери и были перешиты у недорогой модистки.

Лилиан внимательно присматривалась к женщинам, сидевшими рядом вокруг неё. Она подмечала качество их платьев и следила за выражением их лиц в надежде обнаружить такое же чувство ожидания, какое охватило её. Но её усилия были тщетны. Она видела только обозленных, стареющих, чересчур накрашенных попугаих, смотревших на своих молодых соперниц глазами в сети морщин и будто лишенных век. А рядом сидели молодые, потрясающе элегантные женщины, в скептических взглядах которых отражались одни лишь непостижимые чары простого бытия. Тут же сидела кучка внешне милых, беспрестанно тараторивших, щебетавших и нёсших всякую чушь американок. Лишь иногда в этой бурлящей пустоте вдруг мелькало лицо, подобно мягким вспышкам света среди декора витрин, излучавшее магию — чаще всего увядающую — лишенную паники, но, вместе с тем, это лицо обладало редким волшебством старения, которое как патина на благородной чаше лишь усиливает красоту, а не портит её подобно обычной ржавчине.

Начался показ мод. Снаружи доносился слабые шум города, и Лилиан воспринимала его как приглушенные удары барабанов в современном дремучем лесу, наполненном сталью, бетоном и машинами. Создавалось впечатление, что манекенщиц на тонких ножках с их хрупкими суставами занес сюда ветер, и они были похожи на необычных, несуществующих зверей, на длиннющих хамелеонов, менявших платья как цвет кожи и дефилировавших в полном молчании перед рядами зрительских кресел.

Она выбрала пять платьев.

— Будете сейчас примерять? — спросила продавщица.

— А можно?

— Конечно. Вот эти три вам как раз подойдут, а другие немного широковаты.

— Когда их можно получить? — спросила Лилиан.

— А когда они вам нужны?

— Прямо сейчас.

Продавщица рассмеялась. — Сейчас — это у нас значит через три-четыре недели, и никак не раньше.

— Нет, они мне нужны сейчас. А можно купить платья, что были на манекенщицах, те, которые подходят?

Продавщица покачала головой. — Нет, они нужны нам каждый день для показов, но мы постараемся сделать для вас всё возможное. Нас просто завалили сейчас работой, мадмуазель. Если мы будем выполнять все заказы по очереди, то вам придется прождать шесть недель. Давайте начнем, примерим черное вечернее платье!

Платья принесли в примерочную кабинку, стены которой были сплошь зеркальные. Туда же пришла портниха, чтобы снять мерку. — Вы, мадмуазель, сделали прекрасный выбор, — заметила продавщица. — Платья вам очень к лицу, словно специально для вас сшиты. Месье Баленсиага будет рад, когда увидит их на вас. Жаль, что его сейчас нет здесь.

— А где он? — вежливо и в то же время чисто механически поинтересовалась Лилиан, снимая бывшее на ней платье.

— Сейчас он в горах. — Продавщица назвала деревню, откуда только что приехала Лилиан, и для неё это слово прозвучало как «Тибет».

— Он там отдыхает, — продолжила портниха.

— Да уж, там можно отдохнуть.

Лилиан выпрямилась и посмотрела в зеркало.

— Вот видите! — отметила продавщица. — Как раз то, что я имела ввиду. Большинство женщин покупают то, что им нравится, а вы — то, что вам подходит. Вы не находите? — поинтересовалась она у портнихи.

Портниха согласно кивнула. — А сейчас подберем и пальто!

Узкое вечернее платье было черное как смоль и слегка отливало насыщенным красным цветом. Пальто же было широкое и скроено как накидка с капюшоном, а полупрозрачный материал держался словно накрахмаленный.

— Восхитительно! — только и сказала продавщица. — Вы выглядите в нем как настоящий падший ангел.

Лилиан посмотрела на себя в зеркало. Из огромного трельяжа на неё смотрели три женщины, две — в профиль и одна — в фас, а когда они немного отходили в сторону, то была видна ещё и четвертая в зеркале на стене, стоявшая к ней спиной, будто уже собиралась уходить.

— Восхитительно! — повторила продавщица.

— Почему на Люсиль это платье не сидит так хорошо?

— А кто такая эта, Люсиль?

— Наша лучшая манекенщица. Та, которая представляла платье.

«А почему ей надо уметь носить именно это платье? — подумала Лилиан. — Ей придется носить ещё тысячи разных платьев, и она будет делать это ещё много лет подряд, а потом выйдет замуж, нарожает детей и начнет стареть. А я смогу носить его всего только одно лето». — А вы не смогли бы справиться поскорей, меньше, чем за месяц? Ну, хотя бы вот это одно? У меня так мало времени.

— Что вы скажете, мадмуазель Клод? — спросила портниха.

Продавщица согласно кивнула. — Мы начнем сразу же.

— И когда оно будет готово? — спросила Лилиан.

— Недели за две справимся.

— Две недели. — Для Лилиан это было почти, как два года.

— Если успеем, то через десять дней. Нам ещё нужно будет сделать две примерки.

— Хорошо. Если по-другому никак.

— Нет, по-другому — никак.

Лилиан каждый день ходила на примерки. Тишина примерочной кабины завораживала её каким-то особым образом. Иногда до неё доносились близкие голоса других женщин, но среди серебряного блеска её собственной кабины она ощущала себя словно отгороженной от шумной суеты города. Вокруг неё, подобно жрице вокруг идола, мелькала и скользила портниха. Она снимала и переставляла булавки, перетягивала материал, делала сборки, подрезала, бормотала что-то неразборчиво своим ртом, забитым булавками, опускалась на колени, что-то дергала и теребила, а потом осторожно разглаживала, и всё это не раз повторялось будто согласно давно заведенной церемонии. Лилиан стояла тихо, поглядывая в зеркало на трёх женщин, так похожих на неё и одновременно таких холодных и далеких, с которыми что-то происходило, а на самом деле могло происходить только с ней самой и, тем не менее, глубоко меняло и её облик. Иногда занавес их кабины отодвигался, и туда заглядывала другая клиентка, бросая быстрые, оценивающие и полные любопытства взгляды неустанной представительницы своего рода, которая всегда остается начеку. Тогда у Лилиан появлялось чувство, словно всё это происходит не с ней. Она не участвовала в охоте на мужчин; целью её охоты была жизнь.

В течение тех дней, которые Лилиан проводила в примерочной, у неё с женщинами в зеркалах сложились отношения какой-то особой нетипичной интимности, менявшиеся с появлением каждого нового платья. Она разговаривала с ними, не произнося при этом ни одного слова. Их отражения улыбались ей, не улыбаясь ничуть. Они были серьёзны, и между ними ощущалась покойная и печальная доверительность, как у сестер, которые выросли вдали друг от дружки, и не чаяли, что когда-нибудь смогут увидеться. А сейчас всё происходило как во сне, и это было молчаливое рандеву, полное мягкой меланхолии — им придется скоро опять расстаться, и они никогда больше не встретятся. Это настроение отражалось даже на платьях с их испанским акцентом — мрачная, печальная чернота бархата и резкий пламенеющий, тропический красный цвет шелков, широкие пальто, в которых фигура казалась почти лишенной плоти, и тяжелая парча короткой куртки, как у тореро, и в её цветах угадывались песок, солнце и внезапная смерть.

Вернулся месье Баленсиага. Он пришел на одну из примерок и молча следил за ней. На другой день продавщица принесла в кабинку нечто серебристое, выглядевшее как чешуйчатая рыбья кожа, никогда не чувствовавшая на себе прикосновения солнечных лучей. — Месье Баленсиага хотел бы предложить вам это платье. — сообщила она.

— Нет, мне пора остановиться. Я уже успела накупить больше, чем нужно; ведь каждый день я успевала прикупать ещё что-то.

— Примерьте, пожалуйста. Вы его точно возьмете.

Продавщица усмехнулась. — Цена тоже подходящая, вы будете довольны. Салон мод Баленсиага хотел бы, чтобы вы носили наши платья.

Лилиан надела на себе это серебристое «ничто». Платье было почти жемчужного цвета, но вместо того, чтобы сделать её бледной, оно усиливало цвет её лица и плеч и окрашивало их в цвет золотистой бронзы. Лилиан вздохнула. — Я беру его. Очень трудно отказаться от такого платья, как и от предложения Дон Жуана или Аполлона.

«Иногда я отказывалась, — подумала Лилиан, — но сейчас — не тот случай». Она жила в каком-то невесомом, сером и серебристом мире. По утрам вставала поздно, потом шла в салон Баленсиаги, после примерки долго бесцельно бродила по улицам, а вечера проводила в одиночестве в гостиничном ресторане. Это было одно из лучших заведений Парижа, о чём она раньше не знала. У неё не было никакой потребности в общении, и отсутствие Клерфэ она почти не замечала. Обезличенная, анонимная жизнь улиц, кафе и ресторанов, безмерно напиравшая на неё со всех сторон, была настолько сильной и одновременно настолько новой для неё, что она ещё не вполне ощущала отсутствие личной жизни. Лилиан не противилась потоку людской массы, он нёс её, но нисколько не потрясал, ей это нравилось, потому что это была жизнь — неизведанная, неосмысленная и безрассудная жизнь — с такой же неосмысленной и безрассудной целью, раскачивавшейся на волнах этого потока как цветные буи в волнах бурного моря.

— Вы сделали очень разумный выбор, — заметила продавщица на последней примерке.

— Ваши платья никогда не выйдут из моды. Вы сможете носить их многие годы.

«Годы» — подумала Лилиан, тут же охваченная каким-то ознобом, и улыбнулась.

Глава 9

Лилиан проснулась с чувством легкого опьянения. Почти две недели она провела среди платьев, шляпок и туфелек, подобно выпивохе в винном погребке. Из дома моделей уже поступили первые готовые платья, и она отправила счета дяде Гастону, который хотя и переводил ей небольшую ренту на адрес гостиницы, но больше никаких денег не давал. Он постоянно отговаривался тем, что устройство денежного вопроса займет, мол, очень много времени.

Гастон явился на следующий же день в состоянии крайнего возбуждения. Он вынюхивал в гостинице сведения о Лилиан, объявил её безответственной и неожиданно потребовал переселиться в его квартиру.

— Чтобы ты мог контролировать меня?

— Нет, чтобы ты экономно расходовала деньги. Отдавать столько за платья — настоящее преступление. По такой цене они должны быть золотыми!

— Да, они действительно золотые, только ты этого не видишь!

— Продать добротные, приносящие приличные проценты акции за пару лоскутов, которые ты называешь платьями. — причитал Гастон. — Я должен назначить над тобой опеку!

— Попробуй! Любой судья во Франции поймет меня и, в результате, вынесет постановление взять тебя под надзор. А если ты в ближайшее время не вернешь мне мои деньги, я накуплю ещё в два раза больше и снова пришлю тебе счета.

— В два раза больше тряпья? Да ты.

— Нет, дядя Гастон, я не сошла с ума; это ты сумасшедший. Ты, который не может позволить себе ничего лишнего, чтобы позже десяток наследников, которых ты ненавидишь и с которыми едва ли знаком, смогли промотать твои деньги. А теперь хватит об этом! Оставайся, пообедаем вместе! Здесь отменный ресторан. А к обеду специально для тебя я надену одно из тех платьев.

— Ни в коем случае! Выбрасывать деньги ещё и на.

— Я приглашаю тебя, за мой счет, естественно. У меня здесь открыт кредит. А за обедом ты сможешь мне дальше рассказывать, как должны жить нормальные люди. Я проголодалась как лыжник после шести часов тренировки. Нет, ещё больше! Мои примерки помогли! Подожди меня внизу. Через пять минут я буду готова.

Она спустилась вниз только через час. Гастон — бледный от злости и от того, что его заставили ждать — сидел за небольшим столиком, на котором стояло неведомое растение и лежала пара журналов. Аперитив он не стал заказывать. Лилиан испытала чувство глубокого удовлетворения, что он не сразу узнал её. Дядя тут же начал покручивать свой ус, когда в полумраке слабоосвещенной лестницы увидел спускавшуюся вниз племянницу, весь как-то подобрался и бросил на неё взгляд старого повесы.

— Это я, дядя Гастон, — сказала Лилиан. — Надеюсь, ты знаешь, что такое инцест?!

Гастон закашлялся. — Чушь! — проскрипел он. — Просто у меня с глазами что-то.

Когда я видел тебя в последний раз?

— Две недели назад.

— Я не об этом. Ещё раньше, когда?

— Года четыре тому назад — тогда я была полуголодной и совершенно растерянной.

— А сейчас?

— Сейчас я тоже полуголодная, но настроена очень решительно.

Гастон достал из кармана пенсне.

— Для кого ты накупила эти платья?

— Для самой себя.

— У тебя ведь нет.

— Единственные мужчины, за которых наверху можно было выйти замуж, были тренеры. В лыжных костюмах они выглядели вполне прилично, но в остальном вели себя как крестьяне в воскресный день.

— Так, у тебя совсем никого нет?

— Да, я одна, только не как ты, — сказала Лилиан и первой пошла в ресторан. Дядя последовал за ней.

— Ты что закажешь? — спросил Гастон. — Ясное дело, я плачу. Сам я есть не хочу. А ты? Что-нибудь диетическое, из больничного меню? Омлет, овощной салат, немного минералки «Виши».

— Что касается меня, — ответила Лилиан, — то начнем с морского ёжа, причем берем дюжину, и — рюмку водки.

Гастон невольно глянул на цены в меню.

— В морских ежах нет ничего полезного!

— Это только для скряг! Они, дядя Гастон, готовы удавиться из-за цены. Так, потом филе, говядину в пряном соусе.

— А перца там не слишком много? Может, лучше отварную курятину или овсяную кашку, вам в санатории наверное, часто.

— Да, дядя Гастон. Овсянки и всех видов вареной курицы я наелась на всю жизнь в горах, даже с видом на прелести природы. А теперь… хватит! Закажи нам филе, а к нему бутылку «Шато Лафит». Или это вино тебе не по вкусу?

— Такое я не могу себе позволить. Я стал очень бедным, дорогая Лилиан.

— Да я знаю. И оттого становится так печально ужинать с тобой.

— Что?

— С каждым глотком этого вина мы будем выпивать каплю твоей драгоценной крови.

— Фу-ты, чёрт! — вдруг совершенно нормальным голосом произнес Гастон. — Что за печальная картина! Да ещё под такое вино! Давай поговорим лучше о чем-нибудь другом! Можно немного попробовать твоих морских ежей?

Лилиан протянула ему тарелку. Гастон торопливо проглотил трёх ежей. Когда он ел, в нём чувствовался скупец, но вино он пил наравне в племянницей. Если уж он за него заплатил, то хотел получить своё.

— Дитя моё, — сказал он, когда в бутылке ничего не осталось, — как летит время! Я ещё помню тебя, Лилиан, когда ты. — Она почувствовала резкую, острую боль. — Об этом я не хочу больше ничего знать, дядя Гастон. Объясни мне только одно: почему меня назвали Лилиан. Я ненавижу это имя.

— Это всё твой отец, он так захотел.

— А почему?

— Тебе к кофе что заказать? Ликер? Коньяк? Может, шартрез или арманьяк? Хотя мог бы и сам догадаться! — Гастон явно оттаял.

— Тогда две рюмки арманьяка. Да, твой отец.

— Что, мой отец?

Марабу прищурил один глаз. — В молодости он провел несколько месяцев в Нью-Йорке. Один. Поздней он настаивал на том, чтобы назвать тебя Лилиан. Твоей матери было всё равно. Потом я как-то услышал, что в Нью-Йорке у него была очень даже романтичная интрижка. Это была некая Лилиан. Извини, ты сама спросила об этом.

— Слава Богу! — обрадовано сказала Лилиан. — А я думала, что моя мать вычитала это имя в какой-то книжке. Она ведь много читала.

Птичья голова кивнула. — Что да, то да! Зато твой отец почти не читал. А ты, Лили? Ты собираешься здесь… — он оглянулся вокруг —… это… жить? Тебе не кажется, что ты заблуждаешься?

— Я тоже как раз собиралась спросить тебя о том же. После пары бокалов вина в тебе проснулось что-то человеческое.

Гастон пригубил свой арманьяк. — Я собираюсь ради тебя устроить небольшой вечер.

— Однажды ты уже грозился.

— Так ты придёшь?

— Нет, если будешь угощать только чаем или коктейлями.

— Да нет же, это будет званый обед. Я припас пару бутылок вина — всего пару, но не хуже этого.

— Ладно, тогда приду.

— Ты стала просто красавицей, Лили. Но какая же ты жестокая! Какая жестокая! Отец таким не был!

«Жестокая, — подумала Лилиан. — Что он называет жестокостью? А что, я действительно жестокая? Или, может быть, мне просто не хватает времени на сладкую ложь, чтобы выдать яркий, фальшивый блеск хорошие манеры за неудобную правду и назвать это деликатностью»?

Из своего окна Лилиан могла видеть остроконечную готическую башню часовни Сент-Шапель. Она словно тонкая игла устремлялась в небо на фоне серых тюремных стен Консьержери, и Лилиан вспомнила, как когда-то давным-давно ходила туда. В первый же солнечный день она направилась туда.

Уже почти наступил полдень, и всё пространство под сводами часовни с её высокими витражными окнами наполнилось ярким солнечным светом и походило на прозрачную башню, словно созданную из волшебного сияния. Она, казалось, вся состояла только из одних окон и была наполнена божественной небесной лазурью и яркими, жгучими тонами красного, желтого и зеленого цветов. Это сияние было таким сильным, что все цвета можно было ощутить кожей, будто принимаешь ванну и купаешься в потоке света. Кроме Лилиан в часовне было несколько американских солдат, но и те вскоре ушли. Она сидела на скамье, окутанная светом, словно наилегчайшим, самым царственным нарядом, и ей хотелось сбросить его с себя и увидеть только, как прозрачная парча скользит по её коже. Это был и бурный водопад света, и опьянение лёгкостью всего окружающего, одновременно — падение и парение; ей казалось, что она дышит светом, и в её легких и в крови играют синие, красные и желтые краски, будто плоть отделилась от сознания, и в неё вливался свет, так, как она это чувствовала во время сеанса рентгена, когда незримые лучи проникали в неё; только тогда обнажался её скелет, а сейчас высвечивалась таинственная сила, заставлявшая биться сердце и пульсировать кровь. Это была сама жизнь, и когда Лилиан тут сидела, притихшая, недвижная, а свет лился дождем и проникал в неё, она целиком принадлежала жизни, полностью слилась с ней, она больше не ощущала себя какой-то отдельной изолированной частью, напротив, свет принял её и стал защищать, и у неё вдруг появилось мистическое чувство, что она никогда не умрет, пока свет будет поддерживать её, и что в ней никогда не померкнет то, что было частью этого магического свечения. Для Лилиан это было огромное утешение, и она никогда не забудет его, — такой должна быть её жизнь, и всё, что было пережито в прошлом, она чувствовала равно как и пережитое нынче: это был улей, наполненный легчайшим, искрящимся мёдом всего мира — светом без тени, жизнью без сожалений, горением без пепла.

Она вспомнила тот день, когда была в Сент-Шапель в последний раз. Её привела сюда мама. Это случилось в те дни, когда гестапо искало её отца. Тогда они постоянно ютились в церквях, потому что они казались им наиболее безопасным местом. Так Лилиан познакомилась с большинством парижских храмов, сидя в их самых темных уголках и притворяясь, будто она молится. Со временем, однако, и в церкви стали посылать шпионов, и даже сумрак собора Нотр-Дам больше не спасал. Поэтому друзья матери посоветовали ей оставаться в дневное время в стенах часовни Сент-Шапель, сторож которой казался вполне надежным человеком. Тогда, в пламенеющем свете часовни, Лилиан чувствовала себя словно преступница, которую вытащили из её темного убежища, и она попала в луч беспощадного, пронзительно яркого полицейского прожектора — или как прокаженная, оказавшаяся вдруг среди режущей белизны операционной. Она ненавидела и никак не могла забыть тот свет.

Сейчас от всего этого не осталось и следа. Тени прошлого растаяли подобно туману под первым же мягким натиском света. Лилиан перестала ненавидеть, осталось только ощущение счастья. Она не могла сопротивляться этому свету, подумалось её. В нем расплавляется ужасная способность памяти переносить в настоящее не только воспоминания о прошлом как некий урок, но и как окаменелую часть жизни, и наполнять ими эту жизнь до отказа, будто комнату ненужной старой мебелью в дополнение к тому, что действительно может быть полезным: насыщенной, полностью осознаваемой жизнью на основе пережитого. Всем своим существом Лилиан потянулась к лучам этого света. Ей казалось, что она могла слышать его. «Многое можно услышать, — подумала она, — если только можно было бы найти успокоение». Она дышала медленно на глубину всех своих легких, вбирая в них краски золота, небесной лазури и благородного красного вина. Она чувствовала, как в этих красках растворялся санаторий и его последние тени; серые и черные пленки рентгеновских снимков скручивались в трубку и сгорали в слабом, ярком пламени. Она давно ждала это мгновение, поэтому и пришла сюда. «Лучезарное счастье, — подумалось её, — это самое легкое, что может быть во всем мире».

Церковный сторож вынужден был дважды окликнуть её. — Мы закрываемся, мадмуазель.

Она поднялась со скамьи и увидела перед собой усталое, озабоченное лицо старика. Какое-то мгновение она не могла понять, что он не улавливал чувств, охвативших её — но даже чудо в его непрерывности стало для того обыденностью.

— Вы уже давно здесь работаете? — спросила Лилиан.

— Два года.

— А вы не знали сторожа, который был тут во время войны?

— Нет, не знал.

— Это, наверное, прекрасно, приходить сюда и проводить тут каждый день.

— Для меня это какой-никакой заработок, — ответил старик. — Платят крохи, да ещё и инфляция.

Она достала из сумочки купюру. Глаза старика тут же загорелись. «Для него это чудо, — подумала она, — и не ей его осуждать — это и хлеб, и вино, и жизнь, и, возможно, все его счастье». Она вышла в серость двор. «Неужели чудеса всегда теряют свою прелесть, — подумала она, — когда к ним привыкаешь? Неужели они становились обычными будничными событиями, как, казалось, само понятие жизни здесь, внизу, превращалось в свет заведенного раз и навсегда рутинного порядка, который всего лишь светил, вместо того, чтобы стать сиянием часовни»?

Она огляделась вокруг. Недалеко отсюда на крышах тюрьмы невыразительно отражались яркие солнечные лучи, но ведь в них были все цвета, устроивших праздник света в часовне. По двору прошли полицейские, мимо прогрохотала машина, в зарешеченные окна которой выглядывали лица арестантов. Чудо цветоносного сияния оказалось окруженным зданиями полиции и управления юстиции, и над ним царила атмосфера канцелярских шкафов, преступлений, убийств, процессов, зависти, злобы и беспомощной тени, которую человечество называло справедливостью. Ирония оказалась весьма сильной — но Лилиан подозревала, что у неё мог быть куда более глубокий смысл, и она могла быть даже к месту, чтобы это чудо оставалось чудом. Неожиданно она вспомнила о Клерфэ и улыбнулась, почувствовав, что она готова. После его отъезда она ничего не слышала о нем. Но это не причиняло ей никаких страданий; она даже не ожидала, что ей будет больно. Ей он пока не был нужен; но было бы неплохо осознавать, что он — рядом.

В Риме Клерфэ большую часть времени просиживал в конторах, кафе и в мастерских. Вечера он проводил с Лилией Морелли. Вначале он часто вспоминал Лилиан, потом на несколько дней забывал о ней. Она умиляла его, совсем немного, а в общении с женщинами это случалось с ним довольно редко. Она казалась ему прекрасной молодой собакой, которая еще не знала меры во всём том, что он вытворял. «Ничего, пообвыкнет», — думал он. «Она, видно, охвачена идеей обязательно успеть наверстать всё то, что в её представлении оказалось упущенным. Но скоро она поймет, что вовсе ничего и не упустила. Она сумеет сориентироваться и станет как все — похожей на Лидию Морелли, только не такой искушенной. У неё нет ни скептического ума Лидии, ни её чисто женской решительности и бесцеремонности. Она могла бы составить партию какому-нибудь несколько сентиментальному мужчине с поэтическими идеалами, у которого на неё было бы много времени, — решил Клерфэ, — но только не мне. Ей надо было остаться с Волковым. Он, по всей видимости, существовал только для неё, и, поэтому, как водится, потерял её.». Клерфэ же привык жить иначе. Он больше не хотел быть вовлеченным во что-то глубинное. Лидия Морелли подходила ему во всех отношениях. А Лилиан была только чудным, быстротечным приключением во время его отпуска в горах. Для Парижа она была чересчур провинциальной, не в меру требовательной и слишком неопытной.

Клерфэ почувствовал настоящее облегчение, приняв такое решение. Он позвонит Лилиан в Париже, встретится с ней в последний раз и объяснит ей всё. А, может быть, и объяснять ничего не надо будет. Конечно — ничего! Она уже давно сама себе всё объяснила, можно не сомневаться. Тогда почему это вдруг ему захотелось ещё раз встретиться с ней? Над этим вопросом он не долго ломал голову. А почему бы не встретиться? Ведь между нами почти ничего не было!

Клерфэ подписал свой контракт и остался в Риме ещё на два дня. Потом он отправился в Париж. В тот же день Лидия Морелли последовала за ним. Он ехал на своем «Джузеппе». Лидия предпочла поезд; она терпеть не могла ездить на машинах и летать на самолетах.

Глава 10

Лилиан всегда ощущала страх перед надвигающейся ночью. В её сознании ночь была связана с удушьем, казалась ей руками, тянувшимися из тьмы к горлу и душившими её, и с ужасным, невыносимым чувством одиночества смерти. В санатории Лилина месяцами не выключала по ночам свет в своей комнате, чтобы уйти от пронзительной ясности снежных ночей в свете полной луны и уныния блеклых, безлунных ночей с серым снегом, который был самым бесцветным из того, что есть в этом мире. В Париже ночи были милосердней. За окном текла река, стоял собор Нотр-Дам, время от времени какой-нибудь подвыпивший проходил мимо, шаркая ногами по мостовой, или по улице с шумом проносилась машина. Когда из салона мод прислали первые платья, Лилиан не стала вешать их в шкаф. Она развесила их по всей комнате. Одно платье, сшитое из бархата, висело над кроватью, вплотную к нему — другое, серебристое, так что Лилиан могла достать их, с испугом вскакивая по утрам со сна, охваченная старыми кошмарами, совсем одна, и в её горле застревал крик, когда она падала из одной бесконечной тьмы в другую, такую же бесконечную тьму — тогда она могла протянуть руку и дотронуться до своих платьев, становившиеся для неё серебряным и бархатным канатами, за которые она могла ухватиться и выбраться из беспричинного ужаса назад, под защиту своих стен, в своё время, к своим друзьям и любимым, в свое пространство и в свою жизнь. Тогда она гладила платья своими руками, осязала материю, вставала и начинала ходить по комнате, часто обнаженная, и платья окружали её словно друзья, свисая на плечиках со стен, с дверей шкафа, а на комоде, выстроившись в ряд, стояли её золотистые, темно-коричневые и черные туфли на тонких, высоких каблуках, будто их оставило здесь воинство не в меру элегантных ангелов, сошедших с картин Боттичелли, и ненадолго слетевшихся на поклонение часовне Сент-Шапель, с тем чтобы в предрассветной мгле улететь обратно. «Только женщина способна понять, — подумала она, — сколько утешения может крыться в одном ничто, которое называется шляпкой». По ночам она могла бродить по комнате среди своих вещей, рассматривала парчу в лунном свете, надевала маленькую шляпку или примеряла туфли, а иногда и платья, в бледном ночном свете она могла встать перед зеркалом и пытливо рассматривать мерцающее бледное отражение своего лица, плеч, вдруг они стали впалыми, и груди, вдруг они стали дряблыми, ног, вдруг они стали кривыми и бедра похудели». «Пока нет, — подумала она, — ещё нет!» — и продолжала безмолвную, таинственную игру: новая пара туфелек, а ещё шляпка, которая неизвестно как держалась на голове, потом парочка немногих её драгоценностей, выглядевших ночью, будто они обладали колдовскими чарами, и снова отражение в зеркале, которое отвечало улыбкой на улыбку, вопросом на вопрос и взглядом на взгляд, словно ему было ведомо больше, чем ей самой.

Встретившись снова с Лилиан, Клерфэ с изумлением смотрел на неё — так она изменилась. Он позвонил ей лишь на третий день после приезда в Париж, как бы выполняя некую досадную обязанность, правда, с привкусом любопытства, и надеялся побыть у неё не больше часа. Но провёл у неё весь вечер. Виной тому были не только платья, это он сразу сообразил. Клерфэ повидал достаточно много прекрасно одевавшихся женщин, и уж Лидия Морелли в нарядах разбиралась получше, чем любой сержант в строевой подготовке. Перед ним была Лилиан, изменившая саму себя. Ему казалось, что всего несколько недель назад он расстался с девочкой-подростком, с «чем-то» чуточку неуклюжим и ещё не сформировавшимся, а тут неожиданно увидел «кого-то», кто как раз перешел мистическую грань юности и ещё обладал её очарованием, но, тем не менее, уже излучал магическую уверенность красивой, молодой женщины. Когда-то он хотел расстаться с Лилиан, а сейчас был рад использовать запоздалый шанс, чтобы удержать её.

Пока её не было рядом, он преувеличивал и внушал себе те её качества, которые делали девушку несколько провинциальной, — тот диссонанс огромной силы и слишком неопределенной формы, который он воспринимал как легкую истерию. От всего этого не осталось и следа. Он видел перед собой пламя, горящее ровно и сильно, и осознавал, настолько редко это случается. Мы очень часто вставляли дешевые свечки, годные в лучшем случая для кухонного стола, в изящные серебряные канделябры, и принимали за пламя вспышки юности, хотя в них и в самом деле был виден отсвет этого пламени, пока оно не тускнело под давлением нашего трезвого расчета и отчаяния — но здесь было нечто иное. Как же он не замечал этого раньше? Он ведь всё чувствовал, но осознать не смог. Ему показалось, что он увидел форель, брошенную в слишком тесный для неё аквариум, которая неловко тыкалась в стенки, рвала водоросли и баламутила тину на дне. Теперь вдруг ей перестали мешать и стенки аквариума, и камни на дне — она нашла свою реку, свою стихию, и уже ничто ей не мешало; она забавлялась быстротой своих движений и любовалась всеми цветами радуги, игравшими на гладкой чешуе, словно маленькие искрящиеся блёстки шаровых молний.

— Дядя Гастон собирается устроить вечеринку в мою честь, — сообщила Лилиан через пару дней.

— Неужели?

— Да. Он собирается выдать меня замуж.

— Всё ещё?

— Ещё как! Он очень боится, что не только я разорюсь, но и ему будет крышка, если я и дальше буду покупать платья.

Они снова сидели в зале ресторана «Ле Гран Вефур». Как и в первый раз официант подал морской язык с поджаренным миндалем и молодое бургундское монтраше.

— После Рима ты стал неразговорчив, — заметила Лилиан.

Клерфэ вскинул на неё глаза. — Правда?

Лилиан улыбнулась. — Быть может, виновата та женщина, что только что вошла?

— Какая ещё женщина?

— Тебе, что, обязательно нужно пальцем на неё тыкнуть?

Клерфэ и правда не заметил, как Лидия Морелли вошла в зал ресторана. Он увидел её только сейчас. Какого чёрта её принесло именно сюда? Она была с мужчиной, но Клерфэ не был с ним знаком, хотя знал, что его зовут Джонсон, и что, по слухам, он очень богат. Лидия действительно не теряла время, после того, как он вчера сказал ей, что не сможет встретиться с ней сегодня вечером. Теперь он вспомнил, почему она выследила его здесь — год назад он частенько заходил сюда с ней. «Надо быть поаккуратней с любимыми ресторанами», — с досадой подумал он.

— Ты её знаешь?

— Как и многих здесь, не больше и не меньше.

Он видел, что Лидия наблюдала за Лилиан и могла уже с точностью до ста франков оценить её наряд и сказать откуда он и сколько стоил. Он был абсолютно уверен, что она уже и цену туфлей Лилиан знала, хотя и не могла их разглядеть под столом. В этом отношении Лидия была ясновидящей. Клерфэ мог бы, конечно, избежать этой ситуации, если бы заранее подумал о том, что такая встреча вполне возможна, но теперь решил использовать её. Ведь самые простые чувства — всегда самые эффективные. Одно из них — соперничество. А если Лилиан начнет ревновать — тем лучше.

— Она прекрасно одета, — заметила Лилиан.

Он кивнул в ответ. — Это у неё не отнять!

Теперь он ждал замечания Лилиан о возрасте Лидии. Той было сорок, в свете дня выглядела на тридцать, а по вечерам и при хорошем освещении — на все двадцать пять. В тех кафе и ресторанах, которые обыкновенно посещала Лидия, свет был всегда нужный. Замечание о возрасте не последовало.

— Она красивая, — подметила Лилиан. — У тебя с ней что-то было?

— Нет, — ответил Клерфэ.

— Тогда ты сглупил!

Он изумленно посмотрел на неё.

— С чего бы это?

— Она ведь очень красивая. Откуда она?

— Итальянка.

— Из Рима?

— Да, из Рима. А почему ты спрашиваешь? Ты что… ревнуешь?

Лилиан тихонько поставила на стол свою рюмку с золотистым шартрезом. — Бедный Клерфэ, — ответила она. — Я не ревнива. Для этого у меня просто нет времени.

Клерфэ недоуменно смотрел на неё. Если бы он услышал это от какой-нибудь другой женщины, то посчитал бы сказанное ложью. Но он понимал, что Лилиан не могла солгать. Она сказала то, что хотела сказать, и это была правда. С каждым мгновением его одолевала всё возраставшая ярость, но он никак не мог понять её причину.

— Давай поговорим о чем-нибудь другом!

— Почему? Потому что ты вернулся в Париж с другой женщиной?

— Это просто нелепо! Как тебе пришла в голову такая чушь?

— А что, не так?

Клерфэ задумался всего не секунду. — Да, пожалуй так.

— А у тебя хороший вкус.

Он сидел молча и ждал следующего вопроса, решив говорить только правду. Ещё два дня назад он считал, что с Лилиан у него не будет ничего серьезного, а сейчас, когда он увидел рядом этих двух женщин, то понял, что ему нужна только Лилиан. Он понимал, что сам себя загнал в ловушку, и это злило его; но при этом ему было понятно, что обратного хода нет, и даже никакая логика не поможет. В одно мгновение Лилиан ускользнула от него, причем самым опасным образом — без боя. Чтобы вернуть её придется сделать самое тяжелое, что может быть в борьбе, в бою, который ведешь только с самим собой перед зеркалом — признаться, чтобы не проиграть.

— Я не собирался в тебя влюбляться, Лилиан, — сказал он.

Она улыбнулась. — Это не средство от ревности. Так поступают только зеленые юнцы.

— В любви никто не бывает взрослым.

— Любовь. — прошептала Лилиан. — Какое ёмкое слово! И что только за этим словом не кроется!

Она глянула на Лидию Морелли. — Всё намного проще, Клерфэ. Может, мы уже пойдём?! — Куда? — Я хочу к себе, в гостиницу.

Клерфэ не стал возражать и расплатился. «Всё кончено», — подумал он. К выходу они шли мимо столика, за которым сидела Лидия Морелли, и она не удостоила его взглядом. Парковщик поставил машину Клерфэ в узком переулке прямо на тротуаре перед рестораном. Лилиан кивнула на «Джузеппе». — Вот он — твой предатель! Отвези меня в гостиницу.

— Нет. Давай сходим ещё в Пале Рояль. Сад ещё не закрыт? — спросил он парковщика.

— Аркады открыты, месье.

— Я очень хорошо знаю сад, — заметила Лилиан. — А ты, видно, собираешься стать двоеженцем?

— Ах, перестань! Пойдем!

Они шли под аркадами королевского дворца. Был прохладный вечер, напитанный сильными запахами земли и весны. Сверху в сад доставали порывы ветра, но было теплей, чем предвещала ночь, притаившаяся в каменных стенах вокруг. Клерфэ остановился. — Не надо ничего говорить. И не спрашивай меня ни о чём. Я всё равно не отвечу.

— А что надо объяснять?

— Ничего?

— Действительно ничего… — сказала Лилиан.

— Просто, я люблю тебя.

— Потому что я не устраиваю тебе сцен?

— Нет, — ответил Клерфэ. — Это было бы ужасно. Я люблю тебя, потому что ты устраиваешь мне необыкновенную сцену.

— Я вообще ничего не страиваю, — бросила Лилиан в ответ и подняла узкий меховой воротничок своего жакета, плотнее прикрывая затылок. — Думаю, я даже не сообразила бы, с чего начать.

Она стояла перед ним, и спокойный ветерок теребил её волосы. Она казалась ему совершенно чужой, женщиной, которую он никогда не знал и которую уже успел потерять. — Я люблю тебя, — произнес он ещё раз, обнял её и поцеловал. Он почувствовал едва уловимый запах её волос и терпкий аромат духов на её шее. Она не противилась его объятьям и, широко раскрыв глаза, казалось, прислушивалась к шуму ветра.

Неожиданно он тряхнул её за плечи. — Скажи что-нибудь! Сделай хоть что-то! Скажи хотя бы, что я должен уйти! Скажи мне это в лицо! Только не будь такой холодной статуей.

Она резко выпрямилась, и он выпустил её из своих объятий.

— А зачем тебе уходить? — спросила она.

— Значит, ты хочешь, чтобы я остался?

— Сегодня вечером слово «хотеть» кажется мне слишком тяжеловесным, как кусок чугуна. Что из него можно сделать? Он ведь очень хрупкий и легко ломается. А ты чувствуешь ветер? Что ему нужно?

Он посмотрел на неё. — У меня такое впечатление, что у тебя действительно, всё что на уме, то и на языке.

Она улыбнулась. — А почему бы и нет? Я тебе уже однажды сказала, что всё намного проще, чем ты думаешь.

На мгновение он замолчал. Он просто не знал, что делать дальше. — Ладно, я отвезу тебя в гостиницу, — заявил он наконец.

Она спокойно пошла с ним, точнее рядом с ним. «Что со мной? — подумал он. — Я сбит с току и злюсь на неё и на Лидию Морелли, а злиться надо бы только на самого себя».

Они подошли к машине. В это время в дверях ресторана появилась Лидия Морелли с её спутником. Она пыталась было снова проигнорировать его, но любопытство оказалось сильней. Кроме того, она со своим спутником вынуждена была ждать, пока машину Клерфэ не выведут из беспорядочного хаоса припаркованных в узком переулке вплотную автомобилей, чтобы добраться наконец до своей. С изумительной небрежностью Лидия поздоровалась с Клерфэ и представила ему своего спутника. Было удивительно наблюдать, с какой ловкостью Лидия пыталась выведать, кто такая Лилиан и откуда она. Клерфэ подумал было защитить Лилиан, но вскоре понял, что в этом не было никакой необходимости. Пока два парковщика с громкими криками пытались передвигать машины и время от времени совсем перекрывали движение, а он обсуждал со спутником Лидии достоинства разных автомобилей, между двумя женщинами протекал с виду безобидный разговор, в котором с убийственной любезностью наносились и парировались обоюдные удары. Лидия Морелли могла бы, несомненно, победить, окажись он в своей привычной среде; она была старше Лилиан и намного опытней и коварней, но все её выпады казались неуклюжими, будто она фехтовала с ватной куклой. Лилиан, в отличии от неё, проявляла настолько обезоруживающую наивность и оскорбительный респект, что вся осмотрительность и опыт Лидии оказались бесполезны; с неё была сорвана маска агрессора, и она уже почти было проиграла. Даже её спутник — и тот заметил, что из них двоих Лидия демонстрировала наибольший интерес к сопернице, и к тому же тот факт, что была старше по возрасту.

— Получите машину, месье, — услышал Клерфэ слова парковщика.

Клерфэ проехал на машине по переулку и свернул на ближайшем перекрестке. — Прекрасный результат, — сказал он Лилиан. — Она не знает, ни кто ты, ни откуда, ни где ты живешь.

— Узнает завтра, если захочет, — равнодушно ответила Лилиан.

— От кого? От меня?

— От моей портнихи. Она же заметила, откуда моё платье.

— А тебе не всё ли равно?

— Ещё как не всё равно! — парировала Лилиан и глубоко вдохнула ночной воздух. — Давай поедем по площади Согласия. Сегодня ведь воскресенье, работают поющие фонтаны.

— А мне кажется, что тебе всё безразлично, верно? — спросил Клерфэ.

Повернувшись к нему, она улыбнулась.

— Если глубоко копнуть, то — да.

— Я так и думал. Так, что с тобой случилось?

«Просто я знаю, что скоро должна умереть», — подумала она, чувствую, как по её лицу скользил свет фонарей. «Я знаю это лучше тебя, вот и всё… и то, что для тебя звучит как обычный шум, я воспринимаю как рыдание, как крик и ликование, а всё обыденное для тебя — как милость и великий дар». — Смотри, фонтаны! — воскликнула она.

Он медленно вел машину по кругу площади. Под серебристо-серым небом Парижа ввысь устремлялись подсвеченные струи фонтанов, зарождавшиеся внутри себя и самовлюбленно, подобно Нарциссу, снова устремлявшиеся внутрь себя, вода фонтанов журчала, обелиск стоял, озаренный тысячами лет постоянства и прочности, подобно светлой вертикальной оси, соединявшей самое переменчивое, что только может быть на свете — фонтаны, устремлявшие свои струи к небу и умиравшие, замерев на долю секунды в вышине и забыв о недуге земного притяжения, чтобы потом снова, преобразившись в своем падении, пропеть самую древнюю колыбельную песнь на свете: журчание воды — песнь о вечном возрождении материи и вечной бренности всего сущего.

— Что за чудо? — воскликнула Лилиан.

— Да уж… чудо, так чудо, — ответил Клерфэ. — Здесь стояла гильотина. На той стороне скатилась голова Марии-Антуанетты. А теперь тут плещут фонтаны.

— Давай поедем ещё и на Рон-Пуэн, — сказала Лилиан, — там тоже фонтаны.

Клерфэ поехал вниз по Елисейским полям. На площади Рон-Пуэн к пению и белому, пенящемуся облику фонтанов прибавился ещё и миниатюрный лес желтых тюльпанов, напоминавших своим видом примкнутые штыки прусских солдат, замерших на плацу по стойке смирно.

— Это тебе тоже безразлично? — спросил Клерфэ.

Вопрос заставил Лилиан очнуться и на миг задуматься. Она медленно отвела взгляд от плещущих фонтанов и окружавшей их ночи. «Он мучается, — подумала она. — Как легко это у него получилось»!

— Не безразлично, просто я медленно угасаю, — ответила она. — Неужели тебе не понятно?

— Нет! Лично я не собираюсь угасать, я хочу ощущать в себе больше силы.

— И я — о том же. Это здорово помогает, когда в душе ты не сопротивляешься.

У него проявилось огромное желание остановиться и поцеловать её, но он не мог предположить, чем это кончится. Как ни странно, он чувствовал себя в некотором смысле обманутым и готов был влететь на своей машине на клумбу желтых тюльпанов, раздавить их и расшвырять всё вокруг, потом схватить в охапку Лилиан и уехать с ней куда-нибудь — но куда? В какое-нибудь логово, в тайное убежище, в гостиничный номер или всё время читать этот обезличенный вопрос в её светлых глазах, которые, казалось, вовсе не смотрели на него?

— Я люблю тебя, — сказал он. — Забудь всё остальное. Забудь ту женщину.

— Почему? Ведь кто-то мог быть рядом с тобой? Или ты думаешь, что я всё это время была одна?

«Джузеппе» вдруг дернулся и испустил дух. Клерфэ снова завёл мотор. — Ты имела ввиду санаторий? — спросил он.

— Нет. Я говорила о Париже.

Он внимательно посмотрел на неё в упор. Она улыбалась. — Я просто не могу быть одна. А сейчас отвези меня в гостиницу. Я устала.

— Хорошо, отвезу.

Клерфэ проехал вдоль Лувра, мимо Консьержери и дальше по мосту бульвара Сен-Мишель. Он был взбешен и одновременно чувствовал своё бессилие. В нем нарастало желание избить Лилиан, но он был не в силах сделать это: ведь она лишь призналась ему в том же, в чем он недавно признался ей, и он ни на миг не сомневался в этом. Единственное, чего он сейчас хотел — это вернуть её. Она стала вдруг самым важным и желанным из всего того, что он познал в своей жизни. Он не знал, что ему делать, но что-то должно было произойти: он не мог просто расстаться с ней у двери гостиницы, иначе она больше никогда не вернется, это был его последний шанс найти то волшебное слово, которое удержит её, в противном случае она просто выйдет из машины, поцелует его с ничего не значащей улыбкой и исчезнет в вестибюле гостиницы, пропахшей рыбным супом и чесноком; потом она подымется по истертым ступеням кривой лестницы мимо небольшой конторки, в которой дремал портье, приготовивший себе на ужин кусок лионской колбасы и бутылку дешевенького вина; она подымется наверх, и последнее, что он увидит, будут тонкие светлые щиколотки её ног в полутьме узкого лестничного пролета, прижимающиеся друг к другу и подымающиеся наверх по ступеням, а наверху, в её номере, из золотистого жакета вдруг вырастут два крыла, и она выпорхнет в окно, но не в сторону часовни Сент-Шапель, о которой она ему рассказывала, а прямо на праздник Вальпургиевой ночи, причем на элегантной метле от Баленсиаги или Диора; там будут исключительно черти во фраках, побившие все мыслимые рекорды скорости, бегло говорившие на шести языках и изучившие всех философов от Платона до самых современных, и бывшие вдобавок виртуозными пианистами, чемпионами мира по боксу и прекрасными поэтами.

Портье зевнул и очнулся от сна. — У вас есть ключ от буфетной? — спросил Клерфэ.

— А как же! Есть! Вам минералки, шампанского или пива?

— Принесите нам баночку икры из холодильника.

— Вот это я как раз и не могу, месье. Ключ от холодильника у хозяйки.

— Тогда сбегайте в ресторан «Лаперуз» за углом. Достаньте там. Он ещё не закрыт. Мы подождем, а я пока за вас подежурю.

Клерфэ достал из кармана деньги. — Я не хочу икры, — сказала Лилиан.

— А что ты хочешь?

Она задумалась. — Клерфэ, — ответила она наконец. — До сих пор ни один мужчина не оставался у меня в это время. Ты ведь именно это хотел узнать?

— Это правда, — вмешался портье. — Мадам всегда одна возвращается домой. Ce n'est pas normal, Monsieur.[128] Так вам принести шампанского? У нас ещё остался «Дом Периньон» тридцать четвертого года.

— Несите, золотко вы моё! — воскликнул Клерфэ. — А поесть найдется хоть что-нибудь?

— Я бы съела колбасы. — Лилиан кивнула на ужин портье.

— Я отдам вам свою, мадам. На кухне такой ещё много.

— Тогда принесите с кухни, — заметил Клерфэ. — И ещё черного хлеба и кусочек бри.

— И бутылку пива, — попросила Лилиан.

— А шампанского не надо, мадам? — Лицо портье потускнело, ведь он так надеялся на свой процент.

— Если шампанское, то только «Дом Периньон», — заявил Клерфэ. — И если только для меня одного. Я хочу сегодня кое-что отметить.

— Что отметить?

— Прорыв чувств. — Клерфэ занял место портье в его конторке. — Да идите же! Я пока посмотрю тут!

— А ты справишься в этом ящике? — спросила Лилиан.

— Ещё бы! Я в войну этому научился.

Она облокотилась на столешницу конторки. — Ты, наверное, многому научился на войне?

— Самому главному успел научиться. Так всегда бывает на войне.

Клерфэ записал в журнал портье заказ на бутылку минералки и просьбу одного постояльца разбудить его утром в шесть часов. А ещё он выдал ключ удивленному лысому постояльцу из двенадцатого номера и двум молодым англичанкам — из двадцать четвертого и двадцать пятого. Потом с улицы неожиданно ввалился какой-то прилично подвыпивший гуляка, которому непременно надо было узнать, свободна ли Лилиан и сколько она берет.

— Тысячу долларов, — ответил Клерфэ.

— Ни одна баба столько не стоит, придурок, — ляпнул гуляка и исчез в темной ночи на набережной, откуда доносился плеск воды.

Портье принес бутылки и колбасу, выразив готовность снова слетать в «Тур д'Аржан» или в «Лаперуз», если что-нибудь понадобится ещё. У него, видите ли, был велосипед.

— Завтра, — ответил Клерфэ на его предложение. — У вас найдется ещё один свободный номер?

Портье смотрел на него, ничего не соображая. — Но ведь у мадам есть комната!

— Мадам — женщина замужняя. Причем — моя жена, — добавил Клерфэ и ещё больше сбил с толку портье, и тот явно не мог сообразить, зачем тогда они заказали «Дом Периньон».

— У нас есть свободный шестой номер, — заявил портье, — рядом с комнатой мадам.

— Вот и хорошо. Отнесите всё туда.

Портье поставил заказ на стол и, увидев чаевые в руке, заявил, что если будет угодно, он готов на своем велосипеде всю ночь напролет выполнять их поручения, за чем бы его ни послали. Клерфэ на листке бумаги написал ему, чтобы тот утром купил зубную щетку, мыло и ещё кое-какую мелочь и положил всё перед его дверью. Портье пообещал выполнить просьбу и удалился. Чуть позже он вернулся и принес лёд, и только после этого исчез окончательно.

— Я было уже подумал, что никогда больше не увижу тебя, если оставлю сегодня вечером одну, — сказал Клерфэ.

Лилиан присела на подоконник. — Я об этом думаю каждую ночь.

— О чём?

— О том, что больше ничего и никогда не увижу.

Он почувствовал резкую боль. Она вдруг стала выглядеть очень одинокой, когда он увидел её нежный профиль сегодня вечером, — одинокой, но не покинутой. — Я люблю тебя, — сказал он. — Не знаю, помогут ли тебе мои слова хоть немного, но это чистая правда.

Она ничего не ответила. — Ты же знаешь, что я говорю это не из-за сегодняшнего вечера, — продолжал он, не подозревая, что лжет. — Забудь этот вечер. Это получилось случайно и было глупо, ведь я основательно запутался. Ни за что на свете я не хотел тебя обидеть.

Она помолчала немного. — Мне кажется, что я в какой-то степени неуязвима, — сказала она в задумчивости. — Я действительно верю в это. Быть может, это компенсация за всё остальное.

Клерфэ не знал, что ответить. Он смутно понимал её мысли, но лучше бы верил в обратное. Он взглянул на неё. — Ночью твоя кожа напоминает своим цветом внутреннюю сторону раковины, — сказал он. — Она вся сверкает и мерцает, не поглощает свет, а отдает его. Ты действительно хочешь пива?

— Да! И дай мне немного этой лионской колбасы… и кусочек хлеба. Тебя это не очень помешает?

— Мне ничто не помешает. У меня такое чувство, будто я всегда ждал эту ночь. Весь мир там внизу, позади пропахшей дремотой и чесноком конторки портье, перестал для меня существовать. Только мы одни, здесь наверху, успели спастись.

— Точно успели?

— Конечно. Разве ты не слышишь, как тихо стало вокруг?

— Это ты сам притих, — ответила она. — Потому что добился, чего хотел.

— Разве я чего-то добился? У меня такое впечатление, что я попал в салон мод.

— А… ты имеешь ввиду моих молчаливых друзей! — Лилиан посмотрела на платья, которые всё ещё продолжали висеть повсюду. — Они рассказывали мне по ночам о фантастических балах и о том, что люди откровенно высказывают друг другу на карнавалах. Но сегодня я в них больше не нуждаюсь. Хочешь я соберу их и запру в шкаф?

— Пусть себе висят. Что они тебе ещё рассказывали?

— Многое. Рассказывали о праздниках, о разных городах и о любви. Ещё рассказывали о море. Я ведь никогда не видела моря.

— Можем отправиться к морю. — Клерфэ подал ей бокал холодного пива. — Через пару дней. Мне как раз надо съездить на Сицилию, на гонки. Я вряд ли смогу там победить. Поехали со мной!

— Ты, видно, всегда хочешь быть первым?

— Иногда это совсем неплохо. Идеалистам всегда есть куда пристроить деньги.

Лилиан рассмеялась. — Я обязательно выдам эту мысль моему дяде Гастону.

Клерфэ внимательно рассматривал платье из тонкой серебристой парчи, висевшее на спинке кровати.

— Это платье как раз для Палермо, — заметил он.

— Я уже успела пару дней тому назад ночью походить в нём.

— Где?

— Да здесь.

— Ты была одна?

— Если тебе так хочется — одна. Я отмечала праздник, а гостями были часовня Сент-Шапель, бутылка белого вина пульи, Сена и луна.

— Ты больше никогда не останешься одна.

— Я и не была одна, не в том смысле, как ты думаешь.

— Я знаю. — сказал Клерфэ. — И говорю о том, что люблю тебя так, словно ты должна быть мне благодарна за это — но я так не думаю. Просто я вообще примитивно выражаю мои мысли, потому что не привык говорить по-другому.

— Ты, как раз, выражаешься вовсе не примитивно.

— Это свойственно каждому мужчине, если только он не лжет.

— Ладно. — сказала Лилиан. — Лучше открой шампанское. От хлеба, колбасы и пива ты становишься просто сам не свой, слишком отвлекаешься и глубоко философствуешь. Что ты принюхиваешься? Чем от меня пахнет?

— Чесноком, луной и ложью, в которой я тебя не могу обличить.

— Слава Богу! Давай лучше вернемся на землю и будем держаться за неё крепко-крепко. Ведь так легко улететь отсюда, особенно когда светит полная луна. Мечты — они такие невесомые.

Глава 11

Где-то рядом пела канарейка. Клерфэ отчетливо слышал её сквозь сон. Он проснулся и огляделся кругом. Ему понадобились всего мгновение, чтобы понять, где он. На потолке его комнаты играли солнечные блики, отсвечивали белесые облака и резвились зайчики, отражавшиеся от реки, а сама комната казалась перевернутой: верх и низ поменялись местами, и потолок казался обрамленным светло-зеленым сатиновым воланом кровати.

Дверь в ванную и окно в ней были открыты, и Клерфэ смог рассмотреть клетку с канарейкой, висевшей в окне дома напротив. В глубине комнаты за столом сидела женщина с пышной грудью и пшеничного цвета волосами, и насколько Клерфэ мог разглядеть, он ела, но это уже был не завтрак, а обед, сопровождавшийся бутылкой бургундского, уже наполовину опустошенной.

Он нащупал свои часы и убедился, что не ошибся. Было двенадцать часов. Уже несколько месяцев он не спал так долго и вдруг почувствовал, что сильно проголодался. Он осторожно приоткрыл дверь. На пороге лежал пакет с вещами, которые он заказал вечером. Портье сдержал слово. Клерфэ открыл пакет, включил воду, вымылся и затем оделся. Канарейка всё ещё продолжала петь. Полная блондинка ела теперь яблочный штрудель и пила кофе. Клерфэ перешел к другому окну, выходившему на набережную. Улица была наполнена шумом и грохотом проезжавших машин. Лотки букинистов уже давно были открыты, а мимо, поблескивая на солнце, проплывал буксир, на палубе которого заливался лаем маленький шпиц. Клерфэ выглянул наружу и в соседнем окне увидел Лилиан. Она тоже высунулась из окна, была вся какая-то собранная и внимательная, и не замечая его взгляда, плавно спускала на веревке небольшую плоскую корзинку. Внизу прямо у входа в ресторан расположился продавец устриц со своим ящиком. Эта процедура была ему, видимо, давно знакома. Когда корзинка оказалась перед ним, он положил туда на дно влажные водоросли и взглянул наверх.

— Вам мареннских или белонских? Я бы рекомендовал сегодня белон, они лучше.

— Тогда… шесть штук белонов, — ответила Лилиан продавцу.

— Двенадцать, — добавил от себя Клерфэ.

Лилиан обернулась и рассмеялась. — Ты завтракать собираешься?

— Вот это и будет мой завтрак! А вместо апельсинового сока будем пить легкое белое пульи.

— Так вам двенадцать? — спросил торговец устрицами.

— Восемнадцать, — ответила Лилиан и добавила, обращаясь к Клерфэ, — Заходи и захвати вино.

Клерфэ принес бутылку пульи и бокалы из ресторана. Он прихватил ещё хлеб, масло и кусок хорошо вызревшего сыра пон-левек. — И часто ты так завтракаешь? — спросил он.

— Почти каждый день. — Лилиан кивнула на письмо. — Послезавтра дядя Гастон устраивает ради меня званый обед. Если хочешь, он пригласит и тебя.

— Не хочу!

— Ну и ладно. Твой приход противоречил бы цели обеда, дядя ведь хочет найти мне богатого мужа. А, может быть, ты богач?

— Бываю богатым, но только всего пару недель в году. А ты вышла бы замуж за настоящего богача?

— Налей мне лучше вина, — ответила она. — И не задавай дурацких вопросов.

— Думаю, ты на всё способна.

— И с каких это пор у тебя такие мысли?

— Я долго думал о тебе, хотел разобраться.

— И когда же?

— Во сне. Твои поступки невозможно предугадать заранее. Ты вся действуешь по другим законам, не по тем, которые мне известны.

— Ну, что ж, — сказала Лилиан. — Это не вредно. А чем мы займемся сегодня?

— Сегодня в обед я возьму тебя с собой в отель «Риц». Там я усажу тебя в вестибюле на пятнадцать минут в темном уголке, ты полистаешь журналы, а я в это время подымусь к себе в номер и переоденусь. Потом мы пообедаем, поужинаем, снова пообедаем и ещё раз поужинаем, потом опять пообедаем — так мы будем саботировать званый обед твоего дядюшки Гастона.

Лилиан ничего не ответила и молча смотрела в окно. — Если хочешь, я могу пойти с тобой в Сент-Шапель, — сказал Клерфэ. — Или в Нотр-Дам, а можем даже и в какой-нибудь музей. Я пойду с тобой, с такой смесью синего чулка и греческой гетеры времен упадка, которую судьба забросила в Византию. А можно подняться на Эйфелеву башню или покататься на речном трамвайчике.

— По Сене я уже каталась. Тогда у меня был шанс стать любовницей мясника и получить от него даже трехкомнатную квартиру.

— А как насчет Эйфелевой башни, сходим?

— Вот туда я пойду с тобой, мой любимый!

— Я был уверен. Ты счастлива?

— А что это такое — счастье?

— Ты до сих пор не знаешь? Да и кто, в самом деле, знает? Может быть это, как танец на кончике иглы.

Лилиан вернулась со званого обеда у дяди Гастона. К гостинице её подвез виконт де Пэстр на собственной машине. Этот обед с прекрасной едой оставил у неё впечатление самой ужасной скуки. Там было несколько женщин и шестеро мужчин. Женщины выпустили свои иглы, словно ежи, и излучали одну лишь любопытствующую неприязнь. Из мужчин четверо были холостяками, все — богатые, двое — молодые, а виконт де Пэстр был самым старшим по возрасту и самым богатым из них.

— Почему вы живете на левом берегу? — поинтересовался он. — По причине романтических увлечений?

— Выбор был случайный. Это самая веская причина из всех известных мне.

— Вам надо бы жить на Вандомской площади.

— Просто удивительно, — ответила Лилиан, — сколько людей знают лучше меня самой, где мне надо жить!

— У меня есть квартира на Вандомской площади, которой я никогда не пользуюсь. Это что-то вроде мастерской художника в современном духе и с соответствующей обстановкой.

— Вы собираетесь сдать её мне?

— А почему бы и нет?

— И во что мне это обойдется?

Де Пэстр попытался исправить свою нечаянную ошибку. — Причем тут деньги? Вы сначала посмотрите эту квартиру. Можете вселяться, когда вам будет угодно.

— И при этом — никаких условий?

— Никаких, даже самых ничтожных. Мне бы, естественно, доставило большое удовольствие, если бы вы смогли иногда отобедать или отужинать со мной, но это тоже — никакое не условие.

Лилиан рассмеялась. — Не перевелись же ещё бескорыстные люди!

— Когда вы хотели бы посмотреть квартиру? Завтра? Может, мы завтра пообедаем вместе, я могу заехать за вами?

Лилиан рассматривала узкое лицо с полоской щетинистых седеющих усов. — Мой дядя, вообще-то, собирается выдать меня замуж, — заметила она.

— У вас ещё уйма времени. А ваш дядя с его взглядами весьма старомоден.

— Ну… а на двоих места хватит в этой квартире?

— Да уж пожалуй хватит. А почему вы спрашиваете?

— Это на тот случай, если вздумаю жить там с моим любовником.

Какое-то мгновение де Пэстр смотрел на неё очень внимательно. — Это тоже можно обсудить, — помолчав недолго, ответил он, — хотя при таком варианте, честно говоря, она несколько тесновата. А что мешает вам пожить там какое-то время одной? Вы ведь всего пару недель, как приехали в Париж. Вам надо бы сначала осмотреться в городе как следует. Здесь столько возможностей!

— Вы правы.

Машина остановилась, и Лилиан вышла. — Итак, до завтра? — спросил виконт.

— Мне надо подумать. Вы не будете возражать, если я сначала посоветуюсь с дядей Гастоном?

— На вашем месте я бы не стал этого делать. Не стоит беспокоить его понапрасну. Да вы это и так не станете делать.

— Почему же не стану?

— Тот, кто спрашивает разрешения, никогда не рискнет совершит поступка. Вы, мадмуазель, очень красивы и очень молоды. Мне доставило бы огромное удовольствие предоставить вам достойные вас условия жизни. И поверьте мне, уже немолодому мужчине: жизнь здесь прекрасна, но для вас это будет потерянное время. А о дяде Гастоне вообще не стоит говорить. Всё, что вам нужно — это роскошь… невообразимая роскошь! Извините мне этот комплимент, но у меня наметанный глаз. Спокойной ночи, мадмуазель!

Она поднялась по лестнице в свой номер. Сватовство, устроенное дядей Гастоном с выставкой женихов, показалось ей одновременно жутко смешным и удручающим. С самого начала она чувствовала себя умирающим солдатом, которому рассказывают сказки о том, что жизнь бесконечна и прекрасна. Потом ей показалось, что она очутилась на чужой планете, где люди жили вечно, и проблемы у них были соответствующие. Она не понимала, о чем они говорили. То, что для неё абсолютно ничего не значило, представляло для них огромную важность, а то, в чём нуждалась она, было для других особым табу. Поэтому предложение виконта показалось ей, наряду с другими, наиболее разумным.

— Ну как, дядя Гастон расстарался? — послышался голос Клерфэ из коридора.

— Ты уже здесь? Я думала ты сидишь где-нибудь в баре и попиваешь себе?

— Нет, сегодня меня не тянет на выпивку.

— Ты ждал меня?

— Да, — ответил Клерфэ. — Твоими стараниями я становлюсь порядочным человеком. Больше не хочу пить. Не хочу — без тебя!

— А раньше ты выпивал?

— Да. Между гонками. И часто — между авариями. Думаю — из страха. А может быть, чтобы убежать от самого себя. Но это уже прошло. Сегодня днем я был в часовне Сент-Шапель. А завтра собираюсь в музей Клюни.[129] Кое-кто видел нас вдвоем и утверждает, что ты выглядишь как дама на вывешенных там гобеленах с изображением единорога. Ты пользуешься успехом. Не хочешь сходить сегодня ещё куда-нибудь?

— Сегодня я уже никуда не хочу.

— Конечно, ты же сегодня была в гостях у настоящих буржуев, для которых вся жизнь — это их кухня, их салон и спальня, но вовсе не корабль, который несется на всех парусах и в любой момент может перевернуться. Тебе надо отдохнуть от них.

В глазах Лилиан появился живой блеск.

— Ты все же успел выпить?

— Нет, когда ты рядом, мне это не нужно. Может, всё-таки прокатимся немного?

— Куда?

— Да, куда угодно, по любой улице, в любой кабачок, о котором ты хоть что-то слышала. Ты чудесно одета, и этот наряд безрассудно потрачен на женихов дяди Гастона. Надо вывести в свет хотя бы это твоё платье, даже если тебе этого не хочется. Ведь такие платья просто обязывают!

— Хорошо. Поедем потихоньку. И побольше улиц. Только без снега. И чтобы — продавщицы цветов на каждом углу. И наберем полную машину фиалок.

Клерфэ выбрался на своем «Джузеппе» из автомобильного хаоса на набережной и остановился в ожидании Лилиан перед гостиницей. Соседний ресторан уже как раз закрывался.

— Изнывающий любовник, — произнес женский голос рядом с ним. — А не староват ли ты для такой роли?

Это была Лидия Морелли. Она как раз вышла на улицу из ресторана, опередив на пару шагов своего спутника.

— Безусловно, — ответил Клерфэ. — В этом-то как раз и заключается вся прелесть!

Лидия перебросила через плечо полу своей белой меховой шубки. — Новая роль!

Весьма провинциально, мой дорогой! Да ещё с такой молодой козой!

— Вот так комплимент! — парировал Клерфэ. — Если уж ты говоришь такое, значит она наверняка неотразимо красивая.

— Неотразимая! Эта дурёха из занюханной гостиницы с её тремя платьями от Баленсиага!

— Ты сказала с тремя? А я-то думал, их у неё тридцать. Они всякий раз такие разные, когда она их надевает. — Клерфэ рассмеялся. — Лидия! С каких это пор ты как детектив стала пасти молодых козочек и дурёх? Мы, кажется, уже давно бросили заниматься такими делами?

Лидия собралась разозлиться по-настоящему, но тут из двери ресторана вышел её спутник. Она ухватилась за его за руку, словно за ружейный приклад, и продефилировала мимо Клерфэ.

Лилиан вышла спустя несколько минут. — Мне тут кое-кто только что рассказывал, как ты прелестна, — сказал Клерфэ. — Кажется, уже пора тебя прятать от чужих глаз.

— Ты не скучал без меня?

— Нет. Говорят, если ты долго ничего не ждёшь, становишься на десять моложе. А то и на все двадцать. Мне казалось, что ждать уже никогда не придется.

— А я всегда чего-то ждала. — Лилиан посмотрела вслед женщине в кружевной накидке кремового цвета, выходившей из ресторана с лысым мужчиной; на ней было бриллиантовое ожерелье, каждый камень величиной с добрый орех.

— Какой блеск! — заметила Лилиан.

Клерфэ ничего не ответил. Украшения и драгоценности были опасной темой. Если Лилиан придёт в голову идея заполучить нечто подобное, всегда найдутся люди, которые лучше него сумеют удовлетворить её желания.

— Это не для меня, — сказала Лилиан, словно угадав его мысли.

— У тебя новое платье? — спросил он.

— Да. Сегодня получила.

— И сколько их у тебя теперь?

— Вместе с этим — восемь. А почему ты спрашиваешь?

У Лидии Морелли была, по-видимому, точная информация. А то, что она говорила о трех платьях, вполне соответствовало её характеру.

— Дядя Гастон в ужасе, — сказала Лилиан. — Я отправила ему новые счета. А теперь поехали в самый лучший ночной клуб, какой только есть в Париже. Ты был прав, когда сказал, что платья обязывают.

— Поедем ещё куда-нибудь? — спросил Клерфэ, когда на часах уже было четыре утра.

— Ещё один ресторан, — просительно ответила Лилиан. — Или ты устал?

Он прекрасно понимал, что не может спрашивать её, устала ли она. — Ещё нет, — сказал он. — А тебе нравится?

— Это великолепно!

— Вот и хорошо, тогда поедем в другой клуб, с цыганами.

Монмартр и Монпарнас ещё сотрясались в запоздалом послевоенном угаре. Иллюминированные чрева кабаре и ночных клубов плавали в густом мареве, словно погруженные под воду. Везде всё было одинаковым, бесконечным повторением, клише, и Клерфэ было бы очень скучно, не будь с ним Лилиан, — но для неё всё было ново, она не воспринимала окружающее таким, каким оно было на самом деле или каким казалось, а таким, каким хотела это увидеть она сама и каким видела. Дорогущие рестораны и бары с безумными ценами превращались для неё в огненный вихрь жизни, оркестры, только и ждавшие чаевых, становились исполнителями её грёз, а залы, битком набитые разного рода жиголо, нуворишами, сомнительного вида, безрассудными женщинами, мужчинами и просто людьми, не желавшими расходиться по домам, потому что они не знали, чем там заняться, или жаждали приключений либо рассчитывали провернуть какое-то дельце, эти залы наполнялись для неё искрометной вакханалией бытия, потому что она этого хотела и именно ради этого и пришла сюда.

«Вот оно, — подумал Клерфэ, — вот то, что отличает её от всех тех, кто сидит тут вокруг нас. Они жаждут приключений, стремятся устроить свои дела, хотят немного ритмичного музыкального шума, чтобы заполнить пустоту внутри себя — она же напала на след жизни, одной только жизни, и охотится за ней словно безумная за белым оленем или сказочным единорогом. Она с таким азартом отдается этой охоте, что заражает других; она не знает никакого удержу и не оглядывается по сторонам. Рядом с ней чувствуешь себя одновременно то старым и потрепанным жизнью, то молодым и зеленым, и тогда из глубины прожитых лет вдруг всплывают лица, желания, тени былых мечтаний, а потом вдруг, словно вспышка молнии в сумеречном свете, появляется давно забытое ощущение неповторимости жизни».

Вокруг стола двигались цыгане, исполняя свои мелодии и при этом угодливо изгибаясь и следя своими бархатными глазами за публикой. Лилиан слушала, завороженная их игрой. «Для неё всё это — реальность, — подумал Клерфэ. — Это была пушта, венгерская степь, сиротливый плач ночи, одиночество, первый костер, у которого человек искал защиты; и даже самая старая, самая банальная и сентиментальная песня звучала для неё как песнь человеколюбия, как скорбь и желание удержать жизнь, и невозможность сделать это. Вероятно, Лидия Морелли была права — такое поведение вполне можно назвать провинциальным, но чёрт меня побери, если как раз из-за этого её не следует боготворить».

— Кажется, я перебрал, — сказал Клерфэ.

— А что для тебя — перебрать?

— Это, когда я сам себя уже не узнаю.

— Тогда я всегда хотела бы перебирать! Я себя терпеть не могу.

«Её ничто не пугает, — подумал Клерфэ. — Этот балаган казался ей отражением жизни, поэтому и любая банальность была для неё полна очарования, когда эти слова произносились впервые и, казалось, были наполнены глубоким смыслом. Это невыносимо! Она должна умереть и знает это, но принимает всей своей душой, как другие принимают морфий, и для неё весь мир преображается, она ничего не боится, не знает ни пошлостей, ни банальностей, и — чёрт возьми — почему я сижу здесь и ощущаю приглушенный ужас, вместо того, чтобы бросится вместе с ней в этот не вызывающий никаких сомнений вихрь жизни?

— Я готов молиться на тебя, — сказал Клерфэ.

— Только не говори это слишком часто, — ответила Лилиан. — Для этого надо быть очень независимым.

— С тобой — не обязательно.

— Тогда говори это всегда, — сказала она. — Эти слова нужны мне как воздух и вино. Клерфэ рассмеялся. — Правильно, нужно и то, и другое. Но кто спрашивает, что из этого нужней! Так, куда мы сейчас двинем?

— В гостиницу. Я хочу съехать оттуда.

Клерфэ решил больше никак не проявлять своё удивление. — Ладно. Тогда пойдем укладывать чемоданы, — ответил он.

— Я уже всё уложила.

— И куда ты собираешься перебраться?

— В какую-нибудь другую гостиницу. Уже две ночи подряд в это время мне названивает какая-то женщина и требует от меня убраться, потому что здесь мне не место. Ещё несет всякую околесицу в том же духе.

Клерфэ взглянул на неё. — А ты не просила портье не соединять тебя с ней?

— Просила! Но ей как-то всё равно удавалось пробиться. Вчера она заявила портье, что она моя мать. Эта женщина говорит с акцентом, она не француженка.

«Это Лидия Морелли», — подумал Клерфэ. — Так почему ты мне ничего не сказала?

— Зачем?.. А в «Рице» есть свободные номера?

— Есть конечно.

— Вот и хорошо. Дядя Гастон в обморок упадет, когда услышит, где я буду жить.

Вещи Лилиан не были уложены. Клерфэ одолжил у ночного портье огромный чемодан, больше похожий на шкаф, который бросил в гостинице какой-то немецкий майор, когда те бежали, и сложил туда платья Лилиан. Она все это время сидела на кровати и смеялась. — Мне жаль уезжать отсюда, — сказала она. — Мне здесь всё так полюбилось. Но я люблю без сожаленья. Ты понимаешь меня?

Клерфэ поднял голову. — Боюсь, что понимаю. Тебе ни с чем не жаль расставаться.

Она снова рассмеялась и продолжала сидеть с бокалом вина в руке, удобно вытянув ноги. — Теперь уже ничего не имеет значения. Однажды я уже ушла из санатория и с тех пор могу уходить, куда хочу.

«Так, она вполне может уйти и от меня, — подумал Клерфэ. — Уйдет легко, будто сменит отель». — Я нашел шпагу немецкого майора, — сказал он. — Видно он так спешил, что забыл её. Такое поведение недостойно звания немецкого офицера. Оставлю её тебе на память в чемодане. Кстати, твой хмельной вид придает тебе особый шарм. К счастью, я уже два дня, как зарезервировал для тебя номер в «Рице». Не сделай я этого, сегодня было бы трудновато проскочить мимо швейцара.

Лилиан, не вставая с кровати, взяла в руку шпагу майора и отсалютовала ею. — Ты мне очень нравишься. Почему я никогда не зову тебя по имени?

— А разве кто-нибудь называет?

— Тем более — стоит!

— С чемоданом готово, — сказал Клерфэ. — Возьмешь шпагу с собой?

— Нет, оставь её тут.

Клерфэ положил ключи в карман и подал Лилиан её пальто. — Я не очень худая? — спросила она.

— Нет, и мне кажется, ты даже на пару фунтов поправилась.

— Теперь это единственное, что для меня ещё что-то значит, — пробурчала она.

Таксист, подъехавший за ними, погрузил чемоданы в машину. — Моя комната в «Рице», надеюсь, выходит окнами на Вандомскую площадь? — поинтересовалась Лилиан.

— Конечно. Не на рю Камбон.

— А где ты жил, когда был здесь во время войны?

— Окнами на рю Камбон, это после побега из лагеря военнопленных. Убежище было что надо: никто не ожидал, что там можно было запрятаться. Мой брат жил тогда в номере окнами на Вандомскую площадь, по той стороне селились одни немцы. А мы сами из Эльзаса. Только у брата отец немец, а у меня — француз.

— А что брат, он не мог тебя как-то защитить?

Клерфэ рассмеялся. — Он даже не догадывался, что я был рядом, а если бы узнал, то постарался бы упрятать меня в Сибирь или куда подальше. Посмотри на небо! Уже светает. Слышишь, как птицы поют? В городе их можно услышать только в это время. Поэтому любителям природы приходится куковать ночами в клубах и барах, чтобы по дороге домой услышать пение дрозда.

Они выехали на Вандомскую площадь. Широкая и вся серая она тихо спала. Сквозь облака пробивалось напоенное яркой желтизной наступавшее утро. — Когда видишь, какие прекрасные здания раньше строили люди, кажется, что они были намного счастливей нас, — сказала Лилиан. — Как ты думаешь?

— Нет. — ответил Клерфэ. Он остановил машину перед входом в отель. — Лично я счастлив сейчас, — ответил он. — Причем мне всё равно, знаем мы или нет, что такое счастье. Я счастлив в этот миг, в этой тишине, на этой площади, с тобой. А когда ты выспишься, мы уедем отсюда. Двинем на юг, в Сицилию, будем часто делать остановки. Там у меня гонки, я уже рассказывал тебе — это «Тарга Флорио».[130]

Глава 12

На гоночной трассе «Тарга Флорио», длиной в сто восемь километров, было тысяча четыреста поворотов и виражей, и каждый день её закрывали на несколько часов для проведения тренировок. Но и в промежутках между ними водители медленно обкатывали эту дорогу, запоминая её состояние, каждый вираж, спуски и подъемы. Поэтому с рассвета и до заката над белёсым от пыли шоссе и над такими же белёсыми горами стоял гул мощных моторов.

Напарником Клерфэ был Альфредо Торриани, итальянец двадцати четырех лет. Целыми днями оба пропадали на трассе. Домой они возвращались уже поздним вечером загорелые до черноты, умирая от голода и жажды.

Клерфэ запретил Лилиан ходить на тренировочные заезды. Он не хотел, чтобы она стала похожей на большинство жён и подруг гонщиков, пытавшихся помочь чем угодно и сидевших с секундомерами и блокнотами в руках у боксов, сооруженных разными автофирмами на время гонок для ремонта, заправки машин и замены колес. Чтобы этого не случилось, он познакомил её с другом, у которого была своя вилла у моря, и пристроил её там. Друга звали Левалли, он владел флотилией по ловле тунца. Клерфэ выбрал его неспроста: тот был настоящий эстет, на голове — лысина, дородный и гомосексуалист к тому же.

Лилиан проводила дни, лежа на пляже или в саду, раскинувшемся вокруг виллы Левалли. У сада был несколько запущенный, романтический вид, и там на каждом шагу встречались мраморные статуи, как в одном из стихотворений Эйхендорфа.[131] У Лилиан никогда не возникало желания посмотреть, как Клерфэ ездит по трассе гонок, но ей нравился приглушенный рокот моторов, проникавший даже вглубь тихих апельсиновых рощ. Ветер доносил этот шум вместе с густым ароматом цветущих деревьев, и он сливался с рокотом моря в захватывающую и волнующую мелодию. Лилиан ощущала её, словно это был голос Клерфэ. День за днем эта мелодия незримо обволакивала её, и она отдавалась её ритму, как и горячему небу Сицилии, и отблескам ряби на морской волне. Для неё Клерфэ был всегда рядом, независимо от того, где она была и что делала — она могла спать под пиниями в тени изваяния какого-нибудь божества или читать Петрарку либо «Исповедь святого Августина», могла просто сидеть у моря, не думая ни о чём, или, устроившись на террасе, наслаждаться загадочными мгновениями наступавших сумерек, когда каждая итальянка уже желает себе felicissima notte — счастливой ночи —, и в каждом её слове чудится вопрос неведомого святого — но приглушенный шум моторов был слышен постоянно, оглашая громом барабанов небеса и наступавший вечер, и он отдавался в её крови, тихо струившейся и пульсировавшей ему в унисон. И по вечерам Клерфэ возвращался домой, сопровождаемый этим шумом, который превращался в настоящие раскаты грома и становился ещё громче, когда машина приближалась к вилле.

— Прямо как античные боги, — заметил Левалли, обращаясь к Лилиан. — Эти наши современные кондотьеры всегда являются с громом и молнией, словно сыновья Юпитера.

— Вам всё это не нравится?

— Я терпеть не могу звук моторов. Они напоминают мне рёв бомбардировщиков в войну.

Раздраженный, крайне чувствительный толстяк завел патефон и поставил пластинку с концертом для фортепьяно Шопена. Лилиан задумчиво смотрела на него. «Поразительно, — подумала она, — как на человека всегда действует его собственный жизненный опыт и лишь та опасность, которая угрожает только ему лично. Неужели этот эстет и ценитель искусства никогда не задумывался над тем, что чувствуют тунцы, истребляемые его флотилией?» Спустя несколько дней Левалли устроил большой прием, на который пригласил около сотни гостей. Кругом горели свечи и цветные фонарики, теплое ночное небо было усыпано звездами, на спокойной глади моря, как в исполинском зеркале, отражалась огромная красная луна, низко висевшая над горизонтом подобно инопланетному шару-зонду. Лилиан была в полном восторге. — Как вам это нравится? — спросил её Левалли.

— Это всё, о чём я только могла мечтать!

— Неужели всё?

— Ну, почти всё. Я мечтала об этом целых четыре года, пока сидела в снежном плену в горах. Всё, что я вижу — полная противоположность снегу… и совсем не то, что горы…

— Очень рад, — сказал Левалли. — Я теперь так редко устраиваю праздники.

— А почему? Чтобы это не вошло в привычку?

— Нет, не поэтому. Просто праздники — как бы это лучше выразиться — нагоняют на меня тоску. Когда устраиваешь их, всегда хочется что-нибудь забыть… но забыть не получается. И другим это тоже не удается.

— А я ничего не хочу забывать.

— Совсем ничего? — вежливо спросил Левалли.

— Теперь — ничего, — ответила Лилиан.

Левалли усмехнулась. — Говорят, на этом месте когда-то стояла древняя римская вилла, и тут в свете факелов и огнедышащей Этны устраивались пышные празднества с прекрасными римлянками. Не кажется ли вам, что древние римляне были ближе нас к разгадке тайны?

— Какой тайны?

— Тайны нашей жизни, зачем и для чего мы живём?

— А разве мы живём?

— Возможно и нет, если задаем себе такой вопрос. Извините меня, что я завел этот разговор. Просто итальянцы — немного меланхоличный народ; они выглядят как другие люди, но всё-таки остаются меланхоликами.

— А кто такие… эти другие люди? — спросила Лилиан. — Они ведь тоже не могут быть всем довольны и постоянно веселиться, даже — простые пастухи.

Она услышала шум приближавшейся машины Клерфэ и улыбнулась. — Тут ходит легенда, — продолжал Левалли, — что последняя владелица этой виллы повелевала убивать по утрам своих любовников. Эта римлянка была романтической натурой и не могла выносить разочарования, наступавшего в тот момент, когда спадали чары ночи, наполненные иллюзией.

— Зачем такие сложности? — ответила Лилиан. — Она ведь могла просто отсылать их до рассвета! А самой разве трудно было уйти?

Левалли подал её руку. — Уйти — это не всегда самое простое решение, особенно, когда уносишь частицу самого себя.

— Нет, это как раз самое простое, особенно, когда знаешь, что стремление к обладанию лишь ограничивает человека, а удержать никого нельзя… даже самого себя…

Они пошли навстречу звукам музыки. — А вы сами не хотите никем и ничем обладать? — спросил Левалли.

— Я хочу владеть слишком многим, — ответила Лилиан. — И поэтому — ничем. Это почти одно и то же.

— Почти! — он поцеловал её руку. — Я провожу вас сейчас туда, где растут кипарисы. За ними мы устроили танцплощадку со стеклянным полом, и с подсветкой снизу. Я подсмотрел её на Ривьере в одном летнем ресторане и решил сделать такую же. А вот и ваши партнёры — здесь собралась сегодня половина танцоров Неаполя, Палермо и Рима.

— Здесь вы можете быть пассивным зрителем или танцуйте вместе со всеми, — сказал Левалли, обращаясь к Клерфэ. — А можно сразу и то, и другое. Правда, я предпочитаю быть зрителем. Люди, пытающиеся совместить и то и другое, всегда останутся дилетантами.

Они сидели на террасе и наблюдали за женщинами, танцевавшими на светившейся стеклянной площадке, обрамленной кипарисами. Лилиан танцевала с принцем Фьола.

— Да она — просто огонь! — заметил Левалли, обращаясь к Клерфэ. — Вы только посмотрите, как она танцует! Вы видели когда-нибудь изображения женщин на мозаиках Помпеи? В искусстве вся прелесть женщины заключается в том, что отбрасывается всё случайное и остается только одна красота. Вы видели фрески во дворце Миноса на Крите? А как вам нравятся древние египтянки времен Эхнатона — эти женщины с удлиненными глазами на узких лицах, порочные танцовщицы и юные жены фараонов? Во всех них бушует пламя. Посмотрите только на эту площадку! Как горит мягкий искусственный огонь преисподней, созданный из стекла, электричества и техники и зажженный там, а женщины словно парят в этом огне. Вот поэтому я и велел соорудить всё это. Внизу — искусственное адское пламя, которое словно поджигает платья и медленно ползет своими языками вверх по ним, и тут же — холодный свет луны и звезд, падающий на их лица и плечи. Это конечно же аллегория, и над ней можно посмеяться или помечтать какое-то мгновение. Как они прекрасны, эти женщины, сдерживающие нас! Они не дают нам стать полубогами и превращают нас в отцов семейств, добропорядочных граждан, в добытчиков и кормильцев, а всё потому, что они ловят нас в свои сети своими иллюзиями, обещая сделать нас богами. Разве они не великолепны?

— Да, Левалли, они великолепны!

— Только в каждой из них глубоко кроется Цирцея. А вся ирония заключается в том, что они сами в это никогда не верят. Пока они танцуют, в них всё ещё горит пламя их юности, но за их спинами незримо пританцовывает тень их обывательщины и… и десять кило лишнего веса, который они наберут очень скоро, и семейная скука, и честолюбие с ограниченными устремлениями и мелкими целями, и усталость с постоянным желанием присесть и отдохнуть, а потом начинается вечное повторение всего того, что уже когда-то было изведано, и вслед за тем медленно наступает дряхлость. Вот только с одной из них ничего этого не случится, с той, что танцует с Фьола и которую вы привезли сюда. Кстати, как вам это удалось?

Клерфэ пожал плечами.

— Где вы её нашли?

Он помедлил с ответом. — Не хочу, Левалли, нарушать ваш высокий стиль и скажу — у врат Аида. В кои-то веки я вижу вас в таком лирическом настроении!

— Не так уж часто это и случается. Значит, у врат Аида. Тогда больше вопросов нет. Этого довольно, чтобы дать волю фантазии. Вам удалось найти её в серых сумерках безнадежности, от которой удалось бежать только одному Орфею. Тем не менее, и ему пришлось заплатить за это дорогую цену: он стал одинок вдвойне, как парадоксально это ни звучит, ведь он хотел вернуть из царства мертвых женщину. А вы, Клерфэ, готовы заплатить за это?

Клерфэ улыбнулся. — Я суеверный. Перед самыми гонками я не отвечаю на такие вопросы.

Это настоящая ночь Оберона,[132] — подумала Лилиан, танцуя по очереди с Фьола и с Торриани. Всё здесь одновременно околдовано ярким светом, голубыми тенями, жизнью и её нереальностью. Здесь не слышно шагов танцующих пар, улавливается только их легкий скользящий шорох и музыка. Я так всё это и представляла себе, когда слушала по радио концерты из Неаполя и Парижа, сидя в заснеженном санатории в палате с температурной картой на спинке кровати. У меня такое чувство, что умереть сейчас никак нельзя, особенно в такую ночь между луной, морем и мягким ветром, приносящим аромат мимоз и цветущих апельсиновых рощ. Здесь люди встречаются, остаются вместе совсем недолго, потом расстаются и оказываются в чьи-то чужих объятьях, меняются только лица, но руки остаются те же самые».

«Неужели те же самые? — подумала она. — Там сидит мой любимый с меланхоликом, который на краткий миг стал обладателем этого колдовского сада, и я догадываюсь, что они говорит обо мне. Сейчас как раз говорит меланхолик, а узнать он хочет то, о чем уже спрашивал меня. Он хочет знать мою тайну! Кажется, есть такая старая сказка, в которой гном смеялся только украдкой, чтобы никто не узнал его тайну — его имя.

Она улыбнулась. — О чём вы думаете? — спросил Фьола, заметив её улыбку.

— Просто вспомнила одну сказку, и речь в ней шла о человеке, у которого была тайна: никто не должен был знать его имя.

Фьола широко улыбнулся, показав свои прекрасные зубы. По сравнению с другими людьми они казались вдвойне белыми на его дочерна загорелом лице. — И у вас такая же тайна? — спросил он. Она покачала головой. — А какое значение имеет имя? — Фьола бросил взгляд на ряд матрон, расположившихся полукругом по краю танцплощадки. — Для многих людей имя — это всё, — ответил он.

Проплывая в танце мимо Клерфэ, она заметила, как задумчиво он смотрел на неё. «Он привязал меня к себе, и я люблю его, — подумала она, — люблю, потому что он со мной и не о чём не спрашивает. Когда же он начнет задавать свои вопросы? Надеюсь — никогда. Может быть — никогда. На это у нас просто не будет времени. — Вы так улыбаетесь, будто очень счастливы, — сказал Фьола. — Может быть, в этом ваша тайна?

«Какой глупый вопрос, — подумала Лилиан. — Он ещё школьником должен был усвоить простую истину, что нельзя спрашивать женщин, счастливы ли они».

— Так в чём ваша тайна? — спросил Фьола. — В вашем великом будущем?

Лилиан снова покачала головой. — У меня нет никакого будущего, — ответила она весело. — Вы даже не представляете себе, как это упрощает и облегчает многое в жизни.

— Посмотрите на Фьола, — пробурчала старая графиня Вителлески, сидевшая среди матрон. — Он ведет себя, словно кроме этой иностранки здесь больше нет ни одной молодой дамы.

— Это вполне естественно, — возразила Тереза Маркетти. — Если бы он так же часто танцевал с одной из наших девушек, то считался бы уже наполовину помолвленным, а её братья посчитали бы за оскорбление, если бы он на ней не женился.

Графиня Вителлески поднесла к глазам лорнет и взглянула на Лилиан.

— Откуда эта особа?

— Откуда угодно, только не из Италии.

— Сама вижу. Скорее всего, какая-нибудь полукровка.

— Как и я, — язвительно заметила Тереза Маркетти, — Во мне течет и американская, и индейская, и испанская кровь, но это не помешало Уго Маркетти воспользоваться долларами моего папаши и выгнать крыс из своего дряхлого палаццо, устроить там наконец ванные комнаты и содержать на широкую ногу своих метресс.

Графиня Вителлески сделала вид, будто ничего не слышала. — Вам легко рассуждать. У вас единственный сын и есть счёт в банке. А у меня четыре дочери и одни долги. Фьола должен наконец жениться. До чего мы докатимся, если пара состоятельных холостяков, которые у нас ещё остались, женятся на английских манекенщицах — теперь это модно. Ведь страну же грабят!

— Против этого надо бы принять закон, — иронично заявила Тереза Маркетти. — И ещё неплохо бы запретить их младшим братьям, если у тех нет средств, жениться на богатых американках, которые далеки от мысли, что после бурных ухаживаний перед венчанием они окажутся в средневековом одиночном гареме под названием брак по-итальянски.

Графиня снова сделала вид, что не слушает. В это время она дирижировала своими двумя дочерьми. Фьола остановился у одного из столов, выставленных в саду. Лилиан поблагодарила его за танец и позволила Торриани проводить её к Клерфэ.

— Почему ты не танцуешь со мной? — спросила она Клерфэ.

— Я танцую с тобой, — возразил он, — не вставая с этого места.

Торриани рассмеялся. — Он не любит танцевать и слишком важничает.

— Это чистая правда, — сказал Клерфэ. — Я никудышный танцор, Лилиан. Ты же сама могла убедиться, когда мы были в бар «Палас».

— Уже успела давно забыть.

Она вернулась с Торриани на танцплощадку. Левалли снова подсел к Клерфэ. — Она подобна жгучему пламени, — заметил он. — Или кинжалу. Вы не находите безвкусными эти подсвеченные стеклянные плиты на площадке? — продолжил он как-то резко после небольшой паузы. — Луна достаточно яркая. Луиджи! — крикнул он. — Погаси свет под площадкой и принеси нам старой граппы. — Лилиан наводит на меня грусть, — сказал он вдруг, обращаясь к Клерфэ, и в темноте его лицо с глубокими провалами выглядело опечаленным. — Красота женщины делает меня безутешным. Только почему?

— Потому что мы знаем, как быстро она проходит, а мы хотим удержать её.

— Что, так просто?

— Не знаю. Мне этого достаточно.

— А на вас красота тоже наводит грусть?

— Нет, — ответил Клерфэ. — Есть много других вещей, которые заставляют меня грустить.

— Я вас понимаю, — Левалли глотнул граппы.

— Мне эти вещи тоже знакомы, но я стараюсь бежать от них. Хочу оставаться толстым кукольным Пьеро. Попробуйте граппу.

Они выпили и сидели, храня молчание. Лилиан снова прошла мимо них. «У меня нет будущего, — подумала она. — Это то же самое, что оказаться в невесомости». Она посмотрела на Клерфэ и, не произнося ни слова, беззвучно высказала ему своими губами целое предложение. Сейчас Клерфэ сидел в темноте. Она едва могла различать его лицо. Но это, казалось, было не обязательно. Ведь вовсе не обязательно смотреть жизни в лицо. Достаточно ощущать её.

Глава 13

— Ну, как я иду? — выкрикнул Клерфэ сквозь шум моторов, остановившись у ремонтного бокса.

— На седьмом! — прокричал Торриани в ответ. — А как дорога?

— Отвратная! На такой жаре резину жрёт как икру!

— Лилиан здесь? Не видел её?

— Здесь. Сидит на трибуне.

Торриани поднес ко рту Клерфэ кружку с лимонадом. Тут же подскочил босс их команды Габриэлли, отвечавший на гонках за всё и за всех.

— Готов? — прокричал он. — Давай! Давай! Быстрей!

— Мы волшебных слов не знаем, быстрей не получится! — с криком ответил шеф-механик.

— Тут тебе с колесами за тридцать секунд сам чёрт не управится!

— Ладно, давайте побыстрей!

В бак ударила тугая струя бензина. — Клерфэ! — окликнул его Габриэлли. — Перед вами только один Дюваль. Душите его! Загоняйте его, пока не испечется! Потом не давайте ему обойти вас, пусть себе катит сзади. Нам больше ничего не надо. Перед ним идут два наших.

— Готово! Пошел! — прокричал механик.

Машина резко рванулась вперед. «Только осторожней! — подумал Клерфэ. — Только бы не сорваться»! Какой-то пестрой, белой и блестящей полосой промелькнули мимо трибуны, а потом перед глазами снова остались дорога, пронзительно-голубое небо и точка на горизонте, которая скоро должна была превратиться в облако пыли, Дюваля и его машину.

Трасса уходила вверх на четыреста метров. Приближалась горная цепь Мадоние. Перед глазами Клерфэ мелькали настоящие леса лимонных деревьев, отливающие серебром оливковые рощи, сменялись крутые повороты, круговерть серпантинов, щебень летел из-под колес, жаром дышал мотор, словно пуля ударил по очкам какой-то жук, потом пошла живая изгородь из кактусов, и снова — виражи вверх и вниз, скалы, щебень, километр за километром, и вдруг — город-крепость Кальтавутуро, и снова пыль, тучи пыли, а потом впереди неожиданно, словно какой-то паук, оказалась машина.

Клерфэ быстрей соперника проходил повороты и постепенно нагонял его. Спустя десять минут он уже разглядел машину. Это мог быть только Дюваль. Клерфэ шел за ним вплотную, но Дюваль не уступал дорогу. Он блокировал любую попытку обгона и при этом конечно же видел, кто шел за ним. Дважды машины входили в тесные повороты впритирку, и водители прекрасно видели друг друга: Клерфэ — на входе в повороты, а Дюваль — на выходе. Он намеренно не давал сопернику обогнать себя.

Машины неслись впритык. Клерфэ, окутанный облаком пыли, выжидал, пока не начался длинный поворот с подъемом. Теперь у него появилась возможность лучше видеть дорогу далеко перед собой. Он знал, что дальше шел широкий поворот. Дюваль вошел в него, максимально прижимаясь к внешнему краю, чтобы помешать Клерфэ обойти себя справа и суметь вовремя заблокировать середину трассы. Клерфэ как раз на это и рассчитывал. Он круто срезал поворот перед носом Дюваля и пулей пролетел мимо него. Машину начало немного заносить, но он удержал её. Обескураженный Дюваль на долю секунды сбросил скорость, и Клерфэ ушел вперед. Теперь облако пыли осталось позади, и Клерфэ вдруг увидел дымящуюся Этну, величественно возвышавшуюся на фоне раскаленного неба. Машины продолжали нестись вперед. Клерфэ шёл первым, устремившись к горе Полицци, высшей точке гоночной трассы.

После многих километров плотной пыли это было краткое мгновение перехода в иной мир, когда вдруг открылось голубое небо, воздух снова стал чистым и ударил запахом благородного вина ему в лицо, покрывшееся коркой пыли и грязи; Клерфэ чувствовал жар бешено работавшего мотора, видел солнце, Этну, весь мир, снова открывшийся ему, такой простой, огромный, спокойный, далекий от гонок и людей, и когда машина достигла вершины горы, он почувствовал себя на миг Прометеем; этот мир подхватил Клерфэ, перевернул в нем все его чувства, так что он не мог больше ни о чём думать, но всё что он видел и чувствовал никуда не пропало: машина, которой он управлял, вулкан, жерло которого вело в преисподнюю, и словно выкованное из горячего голубого металла небо, к которому он продолжал неудержимо нестись. Спустя несколько секунд дорога, делая поворот за поворотом, снова устремилась вниз, а вместе с ней и машина, и надо было быстро переключать передачи, постоянно переключать, и победит тот, кто делает это быстрей, а победить надо было именно на этом отрезке, на спуске в долину Фьюме-Гранде, потом снова начинался подъем на девятьсот метров, где пейзаж нисколько не отличался от лунного, а потом снова — вниз, как на огромных качелях, до самого Коллезано, где опять появятся пальмы, агавы, цветы, зелень и море, и у Кампо Феличе начнется единственный прямой отрезок трассы, всего семь километров вдоль берега моря.

Клерфэ впервые после старта, когда менял резину, снова подумал о Лилиан. Трибуны он видел как в тумане, будто ящики с пестрыми цветами; призывный рёв мотора, казалось, утих, и в тишине, которую нельзя было назвать таковой, но которую он ощущал как тишину, у него появилось чувство, словно его сначала выбросило вверх из жерла извержением вулкана, а теперь он парил подобно Икарусу на своих широких крыльях вниз на землю в раскрытые объятья бесконечного чувства, которое было больше, чем любовь и воплощалось где-то на трибуне в женщину с конкретным именем и с такими прекрасными губами.

— Вперед! Давай! — нетерпеливо прокричал босс.

Машина рванулась вперед, но оказалось, что Клерфэ теперь был не один. Подобно тени высоко парившего в небе фламинго рядом с ним, а иногда и за ним, словно попутный ветер, а порой впереди него, но всегда неотступно рядом, будто прозрачное облако, летело его чувство к Лилиан.

На следующем круге машину начало водить из стороны в сторону. Клерфэ удалось справиться, но задние колеса не слушались, и машину заносило. Он пытался вырулить, но тут неожиданно начался поворот, облепленный по обе стороны людьми как сладкий пирог мухами в деревенской лавке. Клерфэ никак не мог справиться с машиной, её продолжало заносить и сильно трясти. Тогда — на ещё остававшемся прямом отрезке до поворота — он резко дал газ, но машина ударила его по рукам, плечами он почувствовал резкий рывок, и перед ним с огромной скоростью вырос поворот на фоне сияющего неба, фигуры людей стали в три раза больше обычных размеров и продолжали расти, пока не превратились в великанов, и избежать столкновения с ними казалось невозможно; в это время на Клерфэ с неба обрушилась тьма, он впился зубами во что-то, и ему казалось, что кто-то пытался вырвать его руки, поток горячей лавы ударил в плечи, и опрокидывающаяся картина мира превратилась в голубое пятнышко, терявшее свои очертания и четкость, но он старался удержать его своим взглядом, а его машина в это время не подчинялась и вставала на дыбы, а потом он увидел просвет, единственное место, где не копошились гигантские двуногие мухи, и ещё раз резко вывернул руль, надавил на педаль газа и — о чудо! — она стала слушаться, проскочила свободное пространство вверх по склону и застряла среди кустов и камней, сзади раздался похожий на щелчок бича треск лопнувшей покрышки, и машина остановилась.

Он увидел, как зрители бросились в его сторону. Вначале они разлетелись во все стороны как брызги от броска камня в воду, а сейчас бежали в его сторону с искаженными криком лицами, раскрыв черные провалы ртов, и размахивали руками со сжатыми кулаками. Он не мог понять, хотят ли они его убить или собираются благодарить за спасение, ему в тот момент было всё равно, только одно волновало его: они не должны были прикасаться к его машине, и им нельзя было помогать ему, иначе его дисквалифицируют.

— Прочь от машины! Ничего не трогать! — закричал он, вставая, и тут почувствовал боль и теплоту, увидел, что из носа на его голубой комбинезон капала кровь, он мог пошевелить только одной рукой, грозил зрителям и пытался отогнать их: — Ничего не трогайте! Не надо помогать! — он с трудом выбрался из кабины и встал перед машиной: — Нельзя помогать! Это запрещено!

Люди остановились. Они видели, что Клерфэ мог передвигаться. Кровь никакой опасности не представляла, было только поцарапано лицо. Он обежал вокруг машины, осмотрел колеса. В нескольких местах отскочил протектор. Клерфэ выругался. И это на новых покрышках! Он быстро срезал поврежденную резину, потом ощупал колесо. Давления ещё было, правда, небольшое, но, по его мнению, должно было хватить, чтобы выдержать неровности дороги, если не слишком быстро входить в повороты. Плечо он не сломал, а руку только вывихнул или потянул. Придется попробовать вести одной правой. Главное — доехать до бокса; там был Торриани, он мог сменить его, были там и механики, и врач.

— Прочь с дороги! — прокричал он. — Машины идут!

Дважды повторять не пришлось. Из-за холмов донеслось пение мотора, двигавшейся следом машины, оно начало нарастать, и люди быстро вскарабкались на откос. Мир наполнился ревом железа, визгом шин, и машина, словно разорвавшаяся ракета, пролетела поворот, оставив за собой облако ядовитой пыли.

Клерфэ снова сел за руль. Рёв чужой машины подействовал на него лучше любого лекарства.

— Прочь! С дороги! — закричал он. — Я стартую!

Машина поползла назад, мотор заревел, когда он резко крутанул руль и направил её вперед на дорогу. Он выжал сцепление, включил передачу, крепко взялся за руль, выехал на дорогу и думал только об одном: машина должна дотянуть до бокса, до прямого участка осталось недалеко, там её можно будет удержать, а поворотов осталось не так много.

Сзади послышался шум нагонявшей его следующее машины. Насколько было возможно, Клерфэ блокировал дорогу и не пропускал соперника. Он сжимал зубы, понимая, что мешает другому гонщику, что это запрещено и непорядочно, но он ничего не мог с собой поделать и продолжал двигаться посредине дороги, пока следовавшая за ним машина на повороте не обогнала его справа. Водитель с запыленным лицом махнул ему рукой, проезжая мимо. Он видел окровавленное лицо Клерфэ и разорванную покрышку на его машине. На миг Клерфэ обдало волной чувства товарищества, а потом он снова услышал, как сзади приближался следующий гонщик, и это чувство товарищество начало превращаться в бешенство, причем в самую его худшую разновидность, которое могло возникнуть без всякой на то причины и делало тебя беспомощным.

«Это всё оттого, — шевельнулась у него мысль, — что надо было внимательней следить за дорогой и не предаваться мечтаниям! Автомобиль только для дилетантов вопрос романтики, а на гонках есть только машина и гонщик, а всё остальное — это третьестепенное, это опасность или то, что приносит опасность — к черту всех этих фламинго, к черту все чувства, мне надо было лучше справляться с машиной, следовало мягче входить в повороты, надо было беречь резину, а сейчас уже поздно, я теряю слишком много времени, вот и ещё одна поганая телега догоняет меня, а потом будет ещё одна, и прямой отрезок — мой враг, а они налетают как шершни целыми роями, и мне приходится пропускать их, к черту Лилиан, что ей тут нужно, и к черту меня самого, что мне самому от неё нужно»?

Лилиан сидела на трибуне. Она чувствовала себя словно под гипнозом плотно сжатой массы людей, сидевших на рядах скамеек, и пыталась сопротивляться его давлению, но это было невозможно. Рёв множества моторов одурманивал её сильнее тысячекратной дозы наркотика, проникал в уши, одновременно парализуя и приспосабливая её рассудок к состоянию массовой истерии на трибунах.

Ей понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть, но неожиданно последовала ответная реакция. Шум и гул начали отделяться в её сознании от событий внизу на трассе. Здесь он как бы висел в воздухе сам по себе, а маленькие разноцветные машины, его источник, проносились внизу мимо трибуны. Это напоминало детскую игру: маленькие фигурки людей в белых и разноцветных комбинезонах подкатывали колеса и домкраты, тренеры махали флажками и подымали вверх — напоминавшие квадратики печенья — щитки с информацией о ходе гонки, время от времени из динамиков раздавался неестественный голос комментатора, сообщавшего время участников гонок в минутах и секундах, и всё происходившее постепенно начинало приобретать для Лилиан какой-то смысл. Ей это напоминало скачки и корриду — там тоже опасность становилась добровольной игрой и игрушкой, в серьезность которых никто не верил, пока сам не становился её непосредственным участником.

Лилиан почувствовал, как в ней что-то начало протестовать против этого дурмана, заставлявшего её уподобиться трибуне. Она сама слишком долго и близко соприкасалась со смертью, чтобы эта игра с ней не стала казаться её слишком легкомысленной. Это представлялось ей игрой детей на улице, когда те пытались быстро проскочить на другую сторону перед носом у проезжавшей мимо машины. Так ведет себя курица и погибает под колесами, и это было известно Лилиан уже давно, но что так поступает человек, вызывало у неё удивление. Жизнь была чем-то великим, и смерть была такой же великой, чтобы можно было играть с ними в игрушки. А вот обладание мужеством было чем-то другим и не имело ничего общего со страхом; первое — это сознание опасности, а второе — результат её неведения.

— Клерфэ! — услышала она чей-то голос рядом с собой. — Ну где же Клерфэ?

Она вздрогнула от испуга. — Что с ним?

— Он уже давным-давно должен был появиться.

Зрителей на трибуне охватило волнение. Лилиан увидела Торриани, тот смотрел на неё и потом стал показывать на трассу, затем снова повернулся к ней и помахал рукой, дав понять, чтобы она не волновалась и что ничего страшного не случилось. Это напугало её больше, чем всё остальное. «Разбился», — подумала она и оцепенела, сидя на скамейке. Судьба нанесла свой удар, когда она этого совершенно не ожидала, и это случилось на одном из многочисленных поворотов этой проклятой трассы. Неимоверно долго тянулись секунды, словно наливаясь свинцом, и каждая минута казалась целым часом. Карусель на белом полотне дороги была для неё дурным сном, её грудь превратилась в черную бездонную яму, опустошенную таившимся там ожиданием. Потом она услышала механический голос громкоговорителя: — Машину Клерфэ под номером двенадцать вынесло с трассы на повороте. Других сообщений не поступало.

Лилиан медленно подняла голову. Вокруг неё ничего не изменилось — небо с его голубым сиянием, разноцветные платья на трибуне, белая лава поразительной сицилийской весны — но где-то рядом находилась точка, лишенная цвета, облако тумана, где ещё продолжал бороться Клерфэ или уже успел задохнуться в нем. Лилиан вдруг осознала невероятность смерти, которая неожиданно схватила её своими липкими руками, она почувствовала бездыханность, вслед за которой наступает тишина, постичь которую не удалось никому — безмолвие небытия. Она медленно оглянулась вокруг. Неужели только она одна была отмечена этим знанием, словно невидимой мерзкой печатью проказы? Неужто никто кроме неё не чувствует, как в ней распадалась каждая клетка, лишенная воздуха, и каждая из них задыхалась, умирая в поодиночке? Она посмотрела на лица окружавших её людей и увидеть смогла только жажду сенсации, ту жажду, которую питала смерть, но не открыто, а исподтишка, прикрываясь фальшивым видом сострадания и соболезнования, ложной картиной страха и внутреннего удовлетворения, что сами остались целы; это была та жажда, которая ненадолго подстегивала затухавшее чувство радости жизни, как укол наперстянки заставляет биться уставшее сердце.

— Клерфэ жив, — объявил комментатор. — У него травма, но неопасная. Сам вывел машину на трассу и продолжает участвовать в гонке.

Лилиан слышала, как по трибуне прошла вона ропота. Она видела, как стали меняться лица зрителей. На них сейчас можно было одновременно прочесть и облегчение, и разочарование, и удивление. Надо же! Кому-то удалось уцелеть, показал своё мужество и выдержал, продолжал ехать себе дальше! И каждый зритель на трибуне вдруг почувствовал себя таким же мужественным, будто это он сам продолжал вести машину, и на какую-то пару минут даже самый ловкий жиголо увидел в себе героя, а самый холёный муж-подкаблучник — отважного рыцаря, презирающего смерть. Жажда сенсации, эта неизменная спутница любой опасности, когда сам ей не подвергаешься, выстрелила адреналин из надпочечников в кровь тысяч зрителей. Вот ради чего они платили деньги за свои билеты на трибуну!

Лилиан почувствовала, как жгучая пелена гнева быстро начала застилать ей глаза. Она вдруг ощутила ненависть к этим людям вокруг себя, к каждому из них, она ненавидела мужчин, геройски расправивших свои плечи, и женщин, которые давали выход своему возбуждению, бросая неоднозначные взгляды исподтишка, она ненавидела волну симпатии, прошедшую сейчас над трибуной, ей было ненавистно великодушие людской массы, лишившейся только что своей жертвы и переключившейся на восторг и восхищение, а потом она начала ненавидеть и самого Клерфэ, хорошо понимая, что это была реакция на её страх, но она всё равно продолжала ненавидеть его, потому что он участвовал в этой детской забаве, за которую приходилось расплачиваться жизнью.

И впервые с тех пор, как Лилиан оставила санаторий, она вспомнила о Волкове. Тут же вдруг увидела внизу, как подъезжал Клерфэ. Увидела его окровавленное лицо, увидела, как он выбрался из машины.

Механики проверяли машину. Они меняли колеса, Торриани стоял рядом с Клерфэ. — Проклятая покрышка! — пробурчал Клерфэ. — Я вляпался мордой в руль и растянул руку. Сама машина в порядке. Теперь твоя очередь!

— Ясно! — прокричал Габриэлли. — Давай, Торриани!

Торриани моментально оказался за рулем. — Готов! — рявкнул механик. Машина рванула на трассу.

— Что с рукой? — спросил босс. — Перелом?

— Нет. Вроде растянул, а может, ещё что. Плечо болит.

Появился врач. Клерфэ чувствовал жуткую боль. Он присел на ящик. — Что, гонке конец? — спросил он. — Надеюсь, Торриани справится.

— Вам больше за руль садиться никак нельзя, — заявил врач.

— Может, пластырь наложить, — предложил Габриэлли. — Наложим широкой полосой по плечу. Заклейте его на всякий случай! — Врач отрицательно мотнул головой. — Это не поможет. Он сразу же сам почувствует, как только попробует ехать.

Босс рассмеялся. — В прошлом году он сжег себе обе подошвы и всё-таки продолжил гонку. И заметьте, я сказал: сжег, а не подпалил.

Клерфэ продолжал сидеть на своем ящике. Он чувствовал только вялость и опустошенность. Врач наложил ему тугую повязку на плечо. «Надо было быть внимательней, — подумал Клерфэ. — Быть быстрей, чем ты есть на самом деле, ещё не значить стать Богом. Это не правда, что только человек с его мозгами способен придумывать средства, способные сделать его быстрей, чем это дано природой. Разве вошь, забравшись в перья орла, не превосходит сама себя в скорости?»

— Как это случилось? — спросил Габриэлли.

— Да проклятая покрышка! Занесло на повороте. Влетел в небольшое дерево. Ударился о руль. До чего же мерзко!

— Ничего! Мерзко — это если бы полетели тормоза, мотор и рулевое! А наше корыто ещё может ехать. Да и кто его знает, может, кто-нибудь ещё вылетит! До конца гонки-то ведь ещё далеко! Для Торриани это первая Тарга. Будем надеяться, он справится!

Клерфэ смотрел на куски железа, которые механики буквально срезали и сорвали с машины. «Я уже слишком стар, — подумал он. — Что я тут потерял? А что я вообще могу, кроме гонок?

— Вот он! — закричал во все горло босс, глядя в бинокль. — Бог мой! Вот чертяка! Но он не справится. Мы слишком отстали.

— Кто из наших ещё не сошел?

— В том-то и загвоздка! Остался только один Вебер. Идет пятым.

Мимо них пронесся Торриани. Помахал рукой и тут же исчез. Босс бросился исполнять танец дикарей.

— Дюваль выбыл! А Торриани нагнал четыре минуты! Целых четыре минуты! Пресвятая Дева Мария, спаси и сохрани его!

Он выглядел так, будто собрался молиться. На следующем круге Торриани еще больше сократил разрыв. — И это на разбитом корыте! — орал тренер. — Я готов расцеловать это золотце. Он прошел круг с рекордным временем! Святой Антоний, спаси и сохрани его!

С каждым кругом Торриани сокращал разрыв. Клерфэ хотел порадоваться за него, но чувствовал только, как в нем нарастала горечь. Разница в возрасте в шестнадцать лет была очевидна. Он понимал, что причина не всегда только в этом. Караччола с переломом бедра и с ужасными болями сумел обогнать более молодых гонщиков и выиграл первенство, Нуволари и Ланг участвовали в гонках после войны, словно помолодели на десять лет, но приходило время, и каждый должен был уходить, поэтому Клерфэ прекрасно знал, что и его час был уже не за горами.

— У Валенте заклинило поршни! Монд отстает! Вебер идет третьим! — прокричал Габриэлли. — А вы, Клерфэ, сможете заменить Торриани, в случае чего?

Во взгляде босса Габриэлли Клерфэ видел только одно сомнение. «Они пока ещё спрашивают меня, — подумал он. — Скоро они совсем перестанут спрашивать».

— Пусть Торриани продолжает, — ответил он.

— Пусть, пока сможет. Он молодой, должен выдержать.

— Только слишком нервный.

— Но ведёт-то он великолепно!

Босс согласно кивнул. — Для вас это чистое самоубийство, ехать с вашим плечом, кроме того — повороты… — произнес он, но в его голосе не чувствовалось искренности.

— Никакое это не самоубийство. Просто надо ехать помедленнее.

— Пресвятая Дева Мария! — снова взмолился босс. — Дай только полететь тормозам у Торелли! Пусть он не разобьется, но пусть он просто сойдет. Спаси и сохрани Вебера и Торриани! Пусть у Бордони бак пробьет! — Во время каждой гонки босс становился по-своему набожным, а как только гонки заканчивались, снова начинал богохульствовать и сквернословить.

За круг до окончания гонки машина Торриани подкатила к боксу. Он всей грудью повис на руле. — Что случилось? — проревел босс. — Не можете ехать? Что с вами? Вытащите его! Клерфэ! Пресвятая Мадонна! Матерь всех скорбящих! Да у него тепловой удар! Невероятно! Ведь ещё совсем не жарко! Сейчас же весна! Вы сможете ехать? Машина.

Механики сразу же занялись своим делом.

— Клерфэ! — умоляя пробормотал Габриэлли. — Только один круг, и дойти до финиша! Вебер идет впереди третьим, и ничего не случится, если мы даже потеряем пару минут! Вы всё равно останетесь на четвертом месте! Скорей, в тачку! Святые небеса, Господи, что за гонка!

Клерфэ уже сидел за рулем. Торриани полностью выбился из сил. — Только довести машину до финиша! — умолял босс. — Только дойдите до финиша! Дай Бог вам четвертое место! А Веберу, естественно, третье! Или — второе! А Бордони — маленькую дырку в баке! И ещё, пресвятая Дева Мария, ты же можешь, всем остальным конкурентам — чтоб у них резина полетела! Христом Богом молю.

«Всего один круг, — подумал Клерфэ. — Он быстро кончится. Боль я как-нибудь выдержу. Это не та боль, которую я испытал в концлагере, когда висел на кресте. Я как-то видел одного парня, которому в берлинской СД зубы высверлили до самых корней, чтобы он выдал своих друзей. Он их не выдал. Впереди идет Вебер. Плевать, как я докачу! Нет, не плевать! Что за трасса! Как эта тачка несется, это же не самолет! Сбрось газ к чертям собачьим! Страх — это уже полпути к аварии!»

Проскрежетал механический голос комментатора: — Клерфэ снова на трассе. Торриани выбыл!

Лилиан видела, как его машина пронеслась мимо трибуны. Успела увидеть его забинтованное плечо. «Какой дурак! — подумала она. — Да он просто ребенок, которому не дано стать взрослым. Безрассудство — это далеко не мужество! Он же опять разобьётся! Что они могут знать о смерти, эти легкомысленные здоровяки? Это знают только те, кто остались наверху, в санатории, и для них каждый глоток воздуха — награда, за которую они должны бороться! Чья-то рука вложила в её ладонь визитную карточку. Лилиан отшвырнула её и встала со своего места. Ей вдруг захотелось уйти. Она почувствовала на себе сотни взглядов. Лилиан казалось, что ей вслед смотрят сотни пустых стеклянных глаз, в которых отражалось солнце. Они двигались, внимательно следя за ней. «Какие пустые глаза, — подумала она. — Эти глаза смотрят и ничего не видят. Неужели так было не всегда? Где это было не так?» Она снова вспомнила санаторий, занесенный со всех сторон снегом. «Там всё было иначе. Там были глаза, полные разума».

Она спускалась с трибуны вниз по лестнице. «Что я здесь делаю, среди этих чужих мне людей? — подумала она и остановилась, словно под сильным порывом ветра. — Действительно, что я здесь делаю? — подумала она. — Здесь я хотела вернуться к жизни; но разве можно куда-то вернуться? Я всем сердцем хотела этого, но разве для меня есть тут место? Стала ли я такой же, как и все эти люди?» Она осмотрелась вокруг. «Нет, — подумала она. — Мне здесь не место! Нельзя вернуться в обволакивающее теплом состояние наивности и полного незнания жизни. Нельзя вернуть то, чего никогда не было». Она давно знала эту мрачную тайну, которую все остальные люди, казалось, полностью игнорировали, и эта тайна не давала забыть себя. Она всегда оставалась с ней, куда бы она не старалась убежать. Ей показалось, что вдруг куда-то пропала пестрая, вся в позолоте декорации к театральному представлению, и она смогла увидеть её голый каркас. Это не было отрезвление, а лишь момент прозрения: она не могла вернуться, и никто из окружавших её людей не мог помочь ей в этом. И тогда — она почувствовала это в тот же момент — внутри неё ожил один, последний сохранившийся в ней источник жизни, причем его сила не разделялась на десяток мелких ручейков, он бил одним мощным потоком, пытаясь достичь небес и самого Господа. Этому выплеснувшемуся источнику не дано было достать такую высь, но разве одной лишь этой попытки не было достаточно, и разве падение вниз тысяч капель воды и их обратное превращение в саму себя нельзя назвать исполнением желания?» «В саму себя» — подумала Лилиан. «Как же далеко надо было бежать и как же высоко надо было забраться, чтобы понять это — быть самой собой!»

Вдруг она почувствовала, будто какая-то неведомая сила, глухое, пережитое ей чувство ответственности свалилась с её плеч на деревянную лестницу трибуны, и она перешагнула через него, словно это было старое платье. Если даже декорация к спектаклю и исчезла, то остался её каркас, а те, кто не страшатся его голой простоты, обретают свободу играть по своему желанию среди его конструкций или на его фоне, сообразуясь со своим страхом или со своей смелостью. Тогда человек сможет украсить этот каркас собственным одиночеством в тысячах вариаций, даже проявляя свою любовь — ведь спектакль никогда не заканчивается. Он только несколько меняется, а человек становится одновременно и его актером, и зрителем.

Над трибуной раздались аплодисменты, прозвучавшие для Лилиан будто пулеметная очередь. Машины заканчивали последний круг и словно маленькие, разноцветные пульки пролетали финишную черту. Лилиан продолжала стоять на лестнице, пока не увидела машину Клерфэ. Потом она начала спускаться вниз по лестнице, сквозь шквалы аплодисментов, в холодность нового, ценного для неё сознания, которое можно было вполне назвать и свободой, и одиночеством, и в теплоту любви, в которой уже угадывалось слово «уход», и эта холодность вместе с теплотой встретили её, как и та летняя ночь, когда ввысь били струи фонтанов.

Клерфэ вытер кровь с лица, но губы еще продолжали кровоточить. — Я не могу поцеловать тебя, — сказал он. — Тебе было страшно?

— Нет. Но тебе не надо больше участвовать в гонках.

— Конечно, не надо. — спокойно ответил Клерфэ. Такая реакция ему была давно знакома. — Неужели я был так плох? — спросил он и предусмотрительно поморщился.

— Ты был великолепен, — заметил Торриани, сидевший рядом на ящике и потягивавший коньяк. Его лицо всё еще сохраняло мертвенную бледность.

Лилиан не вполне дружелюбно взглянула на него. — Всё кончено, — сказал Клерфэ. — Не думай больше об этом, Лилиан. Сегодня было не опасно. Тебе это просто показалось.

— Тебе надо кончать с гонками, — повторила она.

— Хорошо. Завтра мы порвем мой контракт в клочья. Довольна?

Торриани рассмеялся. — А послезавтра мы его склеим наново!

Мимо прошел тренер Габриэлли, механики закатывали машины в бокс. Кругом стоял запах горелого масла и бензина.

— Клерфэ, вы сегодня вечером не зайдет? — спросил Габриэлли.

Клерфэ согласно кивнул. — Мы тут мешаем, Лилиан, стоим на дороге, — сказал он затем. — Пойдем подальше от этой грязной конюшни. — Он взглянул ей в лицо. На нем всё ещё сохранялось прежнее серьезное выражение. — В чём дело? — спросил он. — Ты действительно хочешь, чтобы я оставил гонки?

— Да, хочу!

— А почему?

Какое-то время она медлила с ответом. — Не знаю, как тебе сказать — но всё это как-то глубоко аморально.

— Бог ты мой! — воскликнул Торриани.

— Спокойно, Альфредо! — возразил Клерфэ.

— Я знаю, это звучит глупо, — продолжала Лилиан. — Я совсем не то хотела сказать. Ещё пару минут назад для меня всё было так понятно, а сейчас — нет.

Торриани хлебнул приличный глоток коньяка. — Гонщики после заезда такие же чувствительные, как и раки, когда сбрасывают свой панцирь. Не надо приписывать нам никаких комплексов.

Клерфэ рассмеялся. — Ты считаешь, Лилиан, что не стоит искушать нашего Господа?

Она согласно кивнула. — Если ничего другого не остается. Но только не по легкомыслию.

— Бог ты мой! — снова воскликнул Торриани. — Легкомыслие! — Он встал со своего ящика и двинулся в сторону Габриэлли.

— Это всё чушь, — сказала Лилиан в отчаянии, обращаясь к Клерфэ. — Не слушай меня!

— Ты говоришь всё правильно, только твои слова для меня неожиданны.

— Почему же?

Он замер на миг. — Я когда-нибудь говорил, что тебе надо вернуться в санаторий? — тихо спросил он.

Она взглянула на него. До сих пор она думала, что он ничего не знал или только предполагал, что с ней не всё в порядке. — Мне вовсе не обязательно возвращаться в санаторий. — быстро возразила она.

— Я это знаю. Но, скажи, я когда-нибудь спрашивал тебя об этом?

Она чувствовала иронию в его вопросе. — Мне не надо было ничего говорить, да?

— Почему же? — ответил он. — Говорить можно всегда.

Она рассмеялась. — Я очень люблю тебя, Клерфэ. Только скажи, все женщины после гонок становятся такими же глупыми, как и я?

— А вот это я уже не помню! Это платье на тебе — от Баленсиаги?

— А вот это уже я не помню!

Он ощупал свои щеки и плечо. — Сегодня вечером у меня будет не лицо, а клоунская рожа, размалеванная во все цвета радуги, к тому же плечо распухнет. Может, съездим к Левалли, пока я ещё могу рулить?

— А к твоему боссу тебе вечером не поедешь?

— Нет. Там в гостинице они будут всего лишь отмечать нашу победу.

— Ты что, не любишь праздновать победы?

— С каждой выигранной гонкой побед впереди становиться всё меньше. — ответил он. Его лицо уже начало потихоньку распухать. — Сегодня вечером я попрошу тебя сделать мне примочки и почитать одну главу из «Критики чистого разума» Канта. Сможешь?

— Конечно смогу, — ответила Лилиан. — А ещё, когда-нибудь я хотела бы поехать в Венецию.

— Почему?

— Потому что там нет ни гор, ни машин.

Они пробыли на Сицилии ещё две недели. Плечо продолжало беспокоить Клерфэ. Они жили у Левалли в его запущенном саду на берегу моря. Вилла напоминала каюту корабля, парившую над морем и над временем, с шумом простиравшимися внизу в бесконечности. У Клерфэ оставалась ещё пара недель до следующих гонок.

— Побудем ещё тут? — спросил он Лилиан. — Или, может, вернемся?

— А куда нам возвращаться?

— В Париж или ещё куда-нибудь. Если для тебя нигде нет дома, ехать можно куда угодно. Просто здесь становится жарко.

— Неужели весна уже кончилась?

— Здесь внизу — да. Но мы можем взять «Джузеппе» и поехать вслед за ней. Можем махнуть в Рим, там весна только начинается.

— А если весна и там кончится?

Клерфэ рассмеялся. — Тогда поедем вслед за ней, если тебе хочется. Можем захватить её в Ломбардии на озерах. Потом отправимся в Швейцарию, вниз по Рейну, пока не увидим её у самого моря на полях Голландии во всем разноцветье тюльпанов. И тогда наступит момент, будто время остановилось.

— Тебе уже хоть раз приходилось так делать.

— Да, однажды, сто лет назад. Ещё до войны.

— И с тобой была женщина?

— Да, но всё было по-другому.

— Ничто никогда не повторяется. Даже с одной и той же женщиной. Но я не ревнивая.

— А мне бы хотелось, чтобы ты стала другой.

— Мне было бы очень страшно, если бы ты ничего не пережил в своей жизни и стал бы рассказывать мне, что я у тебя первая женщина в жизни.

— А ведь так оно и есть.

— Я не могу быть у тебя первой, но если ради меня ты забудешь их имена на какое-то время, этого будет вполне достаточно.

— Ну так что, поедем?

Лилиан мотнула головой. — Не сейчас. Я не хочу лгать сама себя, будто время может остановиться. Я хочу чувствовать его бег и не собираюсь обманывать себя. Оно останавливалось для меня зимними месяцами в санатории, но я не могла остановиться. Время словно вырывало и тащило меня вдоль обледенелого горного обрыва, то взад, то вперед.

— А сейчас ты остановилась?

Она поцеловала его. — Нет, сейчас я кружусь. Чуть-чуть. Как в танце.

Потом её охватило нетерпение, и ей захотелось уехать прочь. Прошло всего несколько дней, как она очутилась в Сицилии, а ей они казались месяцами. «Да, это были месяцы, — подумала она. — Для меня — месяцы». У неё был свой особый отсчет времени. Один день от другого был отделен для неё пропастью ночи глубиной в целые недели и моментом пробуждения в полном одиночестве. Она никогда не позволяла Клерфэ оставаться в её комнате до утра. У неё было правило, чтобы утром, когда она просыпалась, его не было рядом. Он считал это капризом, некоей причудой, но ей не хотелось, чтобы он слышал по утрам её кашель.

Лилиан полетела в Рим, и оттуда собиралась лететь дальше. Клерфэ поехал вместе с Торриани: надо было перегнать машину домой. С Лилиан они договорились снова встретиться в Париже.

Всю вторую половину дня Лилиан бродила среди римских руин. На другой день она сидела за столиком перед кафе на Виа Венето. Вечером ей надо было лететь дальше, но она всё ещё не могла решиться. Её внезапно охватила беспричинная меланхолия — сладостное чувство без примеси какой-либо печали, кроме, пожалуй, одной единственной, той самой, что маячит серебристо-серым видением на горизонте любой жизни, итог которой не определен и который никогда нельзя подвести как бухгалтерский баланс.

Ночь она провела в отеле и только поздним утром следующего дня отправилась в офис авиакомпании. Там в витрине ей бросился в глаза плакат с видом Венеции, и она вспомнила то, о чем они разговаривали с Клерфэ, когда гостили у Левалли; не раздумывая, она вошла в офис и попросила перерегистрировать её билет на рейс в Венецию. Ей вдруг показалось, что она обязательно должна слетать туда, прежде чем вернется в Париж. Она хотела выяснить для себя что-то, хотя и не понимала еще — что именно, но она обязательно должна была сделать это, перед тем как снова увидит Клерфэ.

— Когда вылет? — спросила она.

— Через два часа.

Лилиан вернулась с отель и начала собираться. Она полагала, что Клерфэ уже в Париже, но не решалась позвонить или написать ему и сказать, что задержится. Это она могла сделать и в Венеции, когда прилетит туда, подумалось ей, и при этом она точно знала, что не сделает этого. Ей хотелось побыть пару дней одной, так ей казалось, совсем одной, в полной недоступности, и, чтобы на неё никто не влиял, пока она не вернется. «Вернется? — подумала она. — А куда? Разве она не улетела и разве она всё ещё не продолжала лететь подобно одной из тех птиц, которые, по легенде, родились без лапок и должны были все время летать, пока их не настигала смерть? Но разве она сама не хотела этого? И разве не собиралась она теперь уяснить себе, что должна тоже и Клерфэ оставить?»

Самолет нырнул в розовый вечер, окутавший лагуну. Для Лилиан в отеле «Даниэли» нашлась угловая комната. Пока лифт подымался на её этаж, лифтер успел рассказал ей, что именно здесь разыгрался бурный роман стареющей Жорж Санд и молодого Альфреда де Мюссе.

— И чем всё это кончилось? С кем он изменил ей?

— Да ни с кем, мадмуазель. Он просто разочаровался в ней. Это мадам Санд изменила ему. — Лифтер ухмыльнулся. — С одним итальянским врачом. А месье де Мюссе был настоящим поэтом.

В глазах лифтера Лилиан заметила искорки скрытой иронии и некоей игривости. «Не исключено, что мадам Санд обманывала саму себе, — подумала она, — и любила одного, когда была в объятиях другого».

Лифтер открыл дверь. — Она ушла от него, — объяснил он. — Уехала и не сказала ему ни слова.

«Прямо, как я, — подумала Лилиан. — Неужели и я собираюсь обманывать саму себя?»

Она вошла в номер и замерла на пороге. По комнате расплывался розовый свет наступавшего вечера, каким он мог быть только в Венеции. Она подошла к окну и выглянула на Большой Канал. Вода в нём отливала голубизной и была неподвижной, но вдруг ряд гондол у набережной встрепенулся на волне, поднятой подошедшим к церкви Сан-Заккария речным трамвайчиком. Зажглись огни первых маяков, молочно-белые и терявшиеся на фоне всего розового и голубого, а за ними — бакены на мелководье, нежно охватившие своим святящимся оранжевым ожерельем собор Сан-Джорджо-Маджоре. «Как хорошо, что из этого города не достать ни до каких гор, — подумала Лилиан. — Дальше уже бежать некуда. На неё здесь ничто не действовало сокрушающее, всё здесь только ласкало её. И всё было незнакомым и удивительно чарующим. «Никто меня тут не знает, — подумала она. — И никто не знает, что я здесь!» Она воспринимала эту анонимность как некое странное, тревожное счастье, такое счастье, которое бежало от самого себя — не надолго или навсегда.

Это ощущение счастья стало ещё больше, когда она шла по Пьяцца. В нем ощущалось начало приключения. У Лилиан не было никакой цели, она позволила людскому потоку увлечь себя и оказалась в нижнем ресторане «Квадри», потому что ей показалось очаровательным это в общем-то небольшое заурядное заведение со стенами, расписанными картинами из жизни восемнадцатого века и украшенными позолоченными рельефами, и что улица уже была частью его зала. Она заказала королевские креветки и легкое белое вино. На стенах рядом с ней танцевали карнавальные маски. Она тоже чувствовала себя скрытой под невидимой личиной в таком же мягком дурмане безответственной свободы, исходившего от каждой из них. В розовых сумерках перед ней, словно тысяча переулков этого города, так лелеявшего эти маски, открывалась бездна возможностей начать свое приключение. «Но куда они приведут меня? К новым неизвестным и безымянным открытиям или только к привлекательным, утомившимся повторениям прошлого, от которых только-только избавилась как от жуткого похмелья, безрассудно растратив при этом всё самое ценное, что у тебя было — время?» «Оно для того и существует, чтобы с ним обходиться расточительно, — подумала Лилиан, — не раздумывая, невзирая ни на что, иначе будешь похожа на жадобу из сказки, который хотел накупить на свой один золотой всего так много, что никак не мог решить — что же купить, и в раздумьях помер».

— Куда здесь можно сходить сегодня вечером? — спросила она официанта.

— Вечером? Ну, можно — в театр, синьора.

— А свободные места там найдутся?

— Вполне возможно. В театре всегда есть свободные места.

— А как мне туда пройти?

Официант начал объяснять ей дорогу.

— Может, лучше взять гондолу? — спросила Лилиан.

— Можно и гондолу. Раньше так всегда делали. Теперь — нет. У театра два входа. Пешком отсюда недалеко.

Лилиан наняла гондолу у Дворца дожей. Официант был прав, и кроме её гондолы там причалила ещё только одна. В ней восседала пожилая пара влюбленных американцев, постоянно щелкавшая фотоаппаратом со вспышкой. Парочка успела сфотографировать и гондолу Лилиан. — В Венеции женщине не надо бы разъезжать в одиночку, — заметил гондольер, помогая Лилиан выйти на набережную.

— Молодой женщине — тем более, а красивой — никогда.

Лилиан взглянула на него. Это был пожилой мужчина, и весь его вид говорил против того, что он мог рекламировать себя как средство от одиночества. — А разве здесь вообще можно быть одной? — спросила она и устремила взор на розовый вечер, опускавшийся на крыши домов.

— Именно здесь и нигде больше, синьора. Конечно, если вы родились не тут.

Лилиан вошла в зал вовремя, как раз, когда начал подыматься занавес. Давали комедию восемнадцатого века. Лилиан оглядела зал, погруженный в приятную полутьму — свет падал только со сцены и от софитов. Это был самый восхитительный театр в мире, и, вероятно, в старину, когда ещё не было электричества и когда бесчисленное множество свечей освещало расписанные ярусы, этот театр казался волшебным. Впрочем, он и сейчас оставался таким.

Лилиан снова посмотрела на сцену. Она недостаточно хорошо понимала по-итальянски и скоро перестала прислушиваться к речи актеров. Её охватило странное чувство одиночества и тоски, которое она уже испытала в Риме. Неужели гондольер был прав? А может, все дело в том, что она с непонятной настойчивостью ищет какую-то символику в сегодняшнем вечере: ты приходишь, смотришь пьесу, в которой сперва не понимаешь ни слова, а потом, когда начинаешь что-то понимать, тебе уже пора уходить? Всё происходившее на сцене было лишено какой-либо серьезности — это было сразу видно — веселая комедия, совращение, обман и довольно злые шутки над подвернувшемся болваном, и Лилиан не понимала, почему это её так тронуло, что она не смогла удержать странное всхлипывание и ей пришлось прижать к губам носовой платок. Только после того, как рыдание повторилось и она увидела на платке большие темные пятна, ей все стало понятно.

На миг она замерла, продолжая сидеть и пытаясь остановить кровь, но она продолжала струиться. Ей надо было выйти, но она не знала, справится ли сама. Она по-французски попросила своего соседа помочь ей выйти. Тот, не глядя на неё, негодующе затряс головой. Сосед следил за пьесой и не понимал, что ей от него надо. Тогда Лилиан обратилась к женщине, которая сидела слева от неё. В отчаянии она пыталась вспомнить, как по-итальянски будет «помощь». Но слово никак не приходило ей в голову.

— Misericordia, — с трудом произнесла наконец Лилиан — Misericordia, per favore![133]

Женщина удивленно посмотрела на неё. — Are you sick?[134]

Лилиан кивнула, прижимая платок к губам, и кивнула в сторону дверей, давая понять, что хочет выйти.

— Too many cocktails, — заметила пожилая блондинка. — Mario, darling, help the lady to get some fresh air. What a mess! [135]

Марио поднялся со своего места и поддержал Лилиан.

— Just to the door,[136] — прошептала она.

Марио взял её под руку и помог ей дойти до выхода. Кое-кто из зрителей рассеянно оборачивался в её сторону. На сцене в это время пронырливый любовник как раз торжествовал свою победу. Открыв дверь в фойе, Марио пристально посмотрел на Лилиан. Перед собой он неожиданно увидел очень бледную женщину в белом платье, и между прижатых ко рту пальцев на её грудь капала кровь.

— But, Signora, you are really sick, — растерявшись пробормотал он. — Shall I take you to a hospital?[137]

Лилиан отрицательно качнула головой. — Нет… в отель «Даниэли»… машину… пожалуйста… — выдавила он из себя, — такси.

— Но, сеньора, в Венеции нет такси! У нас только гондолы! Или моторные лодки. А вам надо в клинику!

— Нет, нет! Лодку! Я хочу в отель! Там есть врач. Пожалуйста… только… до лодки… а сами возвращайтесь.

— Ах! — воскликнул Марио. — Мэри может подождать. Она всё равно ни слова не понимает по-итальянски. Да и пьеса такая скучная.

Бледный помпейский красный цвет фойе после насыщенного алого цвета занавеса. Белизна декораций. Двери. Ступени и ветер, потом площадь с позвякиванием тарелок и вилок в уличном ресторане, смех и возбуждение трапезой. Потом дальше, в сторону темного, неприятно пахнущего, узкого канала, из которого вынырнула лодка и лодочник, похожий на перевозчика на Сиксте, прокричал: — Гондола, синьора, гондола!

— Да! Да! Быстрей! Быстрей! Сеньора больная!

Гондольер пристально посмотрел на Лилиан. — Её подстрелили?

— Что ты спрашиваешь? Подгребай! Скорей!

Узкий канал. Маленький мост. Стены домов. Плеск воды. Протяжный крик гондольера на пересечении каналов. Грязные, заплесневелые ступени; полусгнившие двери; малюсенькие садики с геранью; комнаты, в которых звучали радиоприемники и горели желтые лампочки без абажуров; вывешенное на просушку бельё; крыса, балансируя как канатоходец, перебиралась вдоль дома; пронзительные женские голоса, запах лука, чеснока, оливкового масла и тяжелый, мертвый дух воды.

— Скоро будем на месте, — сказал Марио.

Второй канал, пошире. Потом небольшая волна, ширь Большого Канала. — Может лучше остановить моторную лодку?

Она лежала на заднем сидении, свалившись поперек него, когда оказалась в гондоле.

— Нет, — прошептала она. — Едем дальше! Не надо пересаживаться.

Залитый электрическим светом отель, террасы, пыхтящие и дымящие речные пароходики, битком набитые пассажирами, моторные лодки с рулевыми в белых матросках — какими же одинокими были люди здесь, в центре этой пленительной суматохи бытия, когда за неё надо бороться, и тут же всё превращалось в призрак, когда приходилось сражаться за возможность дышать! Потом ряды гондол, раскачивавшихся у причала как черные гробы на сверкающей водной глади, как огромные черные бакланы, нацелившиеся ухватить тебя своими металлическими клювами, а потом Пьяцетта, световая дымка, нескончаемая даль и звезды, светлое пространство под небесным покровом, а под мостом Вздохов в гондоле с туристами невыносимо сладостные тенор пел «Санта Лючию». «Если бы сейчас наступала смерть, — подумала Лилиан, — когда я тут лежу, закинув голову, рядом журчит вода, слышны отрывки песнь, рядом сидит незнакомый мужчина, постоянно задающий один и тот же вопрос: — How are you feeling?[138] Вы ещё потерпите пару минут? — Мы скоро приедем. — Нет, это не была смерть, — она это знала точно».

Марио помог ей выйти из лодки. — Расплатитесь. — прошептала она портье, когда они вошли в отель «Даниэли» со стороны канала. — Расплатитесь за меня! И врача! Скорей!

Марио провел её через холл. Людей там было немного. За одним из столиком сидели американцы, и те уставились на Лилиан. Какое-то лицо показалось ей знакомым, но она не могла вспомнить этого человека.

Молоденький лифтер всё ещё дежурил на своём месте.

Лилиан с трудом смогла улыбнуться ему. — Это действительно не отель, а настоящая драма, — прошептала она. — Это же ваши слова?

— Вам нельзя говорить, мадам, — попросил ей Марио. Он был благовоспитанным ангелом-хранителем с бархатным голосом. — Врач скоро будет. Доктор Пизани. Он хороший врач. — Не разговаривайте! Принеси лёд! — попросил он лифтера.

Неделю Лилиан пролежала в постели, не выходя из своего номера. Окна оставались постоянно открытыми, потому что на улице уже было тепло. Она ничего не сообщила Клерфэ о своей болезни. Ей не хотелось предстать перед ним больной. Да и видеть его у своей постели она тоже не хотела. Это было сугубо её личное дело и касалось только её одной. Целыми днями она спала или лежала в полудреме и до поздней ночи слышала резкие крики гондольеров и стук их лодок, причаливавших у набережной Рива дельи Скьявони. Время от времени к ней приходил врач, иногда заглядывал и Марио. Она считала, что с ней не случилось ничего страшного, просто было небольшое кровотечение, и врач относился к ней с пониманием, а Марио приносил цветы и рассказывал, как тяжело ему приходится жить с пожилыми дамами. Он мечтал найти когда-нибудь молодую богачку, которая могла бы понимать его. Но речь не шла о Лилиан. Он сразу же увидел её насквозь и понял, кто она такая, и что она — не для него. С ней он был полностью откровенным и разговаривал с ней, будто был её собратом по ремеслу. — Ты живешь смертью, как и я — женщинами, которые боятся, что их дни сочтены, — со смехом заявил он. — Или говоря иначе: ты сама боишься, что твоя жизнь кончена, но твой жиголо — это твой смертный час. Разница только в том, что он всегда остается верен тебе. Зато ты обманываешь его, как тебе вздумается.

Лилиан слушала, и его слова забавляли её. — У нас у всех один и тот же жиголо — смерть. Только большинство не догадывается об этом, — ответила она. — А что будет с тобой потом, Марио? Женишься на одной из твоих молодящихся подруг?

Марио со всей серьёзностью покачал головой. — Я коплю. Когда через пару лет соберу достаточно денег, открою небольшой уютный бар, вроде «Harry's»[139]. В Падуе у меня — невеста, восхитительно готовит. А какую феттучини![140] Как ты любишь! — Марио поцеловал кончики пальцев. — Придешь к нам с твоими друзьями?

— Приду, — ответила Лилиан, тронутая деликатностью, с которой он пытался утешить её, давая понять, что она проживёт ещё очень долго, по крайней мере, до открытия его бара. Впрочем, разве и сама она не верила втайне в маленькое чудо, лично для неё? Разве она не верила, что ей может пойти на пользу именно то, против чего её предостерегали? «Когда-то я считала себя чуть ли не сентиментальной актрисой на первых ролях, молодой героиней, — думала она, — полной ребяческой веры в то, что некое божество спасет меня в безвыходной ситуации, всего лишь добродушно поддав мне шлепок». Глядя на лицо Марио на фоне окна, залитого ярким солнечным светом, похожим на свечение розового кварца, Лилиан вспомнила слова одного английского гонщика, услышанные ею в Сицилии: он утверждал, что романские народы лишены чувства юмора. «Но ведь он им не нужен, — подумала она. — Для них такой способ преодоления жизненных тягот — давно пройденный этап. Юмор — это расцвет цивилизованного варварства; еще в восемнадцатом веке люди его почти не знали, зато они понимали толк в куртуазности, попросту игнорируя все то, чего не могла преодолеть та эпоха. Во времена французской революции приговоренные к смерти шли на эшафот, сохраняя изысканные манеры; они вовсе не смеялись, а шествовали, будто направляясь к королевскому двору.

Однажды Марио принёс ей четки, освещенные Папой, и расписную венецианскую шкатулку для писем.

— А мне тебе нечего подарить, Марио, — сказала она.

— Да мне не нужны подарки. Ведь это так здорово, когда можешь что-то сам подарить, а не вынужден жить за счет дареного.

— Вынужден?

— Занятие моё такое прибыльное, что грех отказываться. Но даётся мне это нелегко. Работа, одним словом. Мне так приятно, что ты от меня ничего не хочешь.

Человек, которого Лилиан увидела в холле отеля, когда Марио привёз её туда, был никто иной, как виконт де Пэстр. Он узнал её и на следующий же день начал посылать ей цветы.

— Почему вы здесь, в этом отеле? — спросил он Лилиан, когда она наконец позвонила ему.

— Мне просто нравятся отели. А вы что, хотите упечь меня в клинику?

— Вовсе нет. Клиника — это когда нужна операция. Я их терпеть не могу также, как и вы. Но ведь это может быть и домик с садом, где-нибудь на берегу тихого канала.

— А у вас тут есть такой? Как ваша квартирка в Париже?

— Было бы несложно подыскать что-то подходящее.

— И у вас уже есть такой дом на примете?

— Есть, — ответил де Пэстр.

Лилиан рассмеялась. — У вас везде есть квартиры, а мне они нигде не нужны. Кому из нас легче с ними расставаться? Лучше пригласите меня куда-нибудь в ресторан.

— А вам можно вставать?

— В общем-то — нет, но ведь это привнесёт дополнительный дух приключения, не так ли?

«Дух приключения, — подумала она, спускаясь в холл. — Тот, кто часто ускользает от смерти, также часто рождается заново, причем каждый раз с чувством глубокой благодарности, если только удается избавиться от иллюзии, что у человека есть право на жизнь».

Вдруг она остановилась ошеломленная. «Вот оно! — подумала она. — Вот в чем вся тайна! Неужели мне надо было прилететь в Венецию, в этот прекрасный отель с вечерами, окрашенными в цвета киновари и кобальта, чтобы понять это?»

— Вы улыбаетесь? — спросил де Пэстр. — В чем причина? В том, что вы обманываете вашего врача?

— Нет, не врача! Так, куда мы идём?

— В «Таверну». Только мы не пойдём, а поедем.

Боковой вход в отель. Раскачивающаяся гондола. Всего лишь на миг нахлынули воспоминания и наступила слабость, которая тут же прошла, едва она села в лодку. Теперь гондола не показалась ей плавающим черным гробом, не была она и черным бакланом, который пытался ухватить её своим железным клювом. Эта лодка снова была гондолой — темным символом этого города, когда радость жизни била в нём ключом, и пришлось принять закон, по которому гондолы разрешалось красить только в черный цвет, иначе их владельцы разорились бы, выбрасывая деньги на расточительное украшение.

— Я знаю только ту Венецию, которую вижу из окна, — заметила Лилиан. — Ну и ещё можно прибавить пару часов в первый вечер.

— Тогда вы знаете её лучше меня. Я знаю Венецию уже тридцать лет.

Большой Канал. Отели. Террасы с накрытыми белыми скатертями столиками и с бокалами на них. Плеск воды. Узкий канал — не шире Стикса. «Почему мне всё это знакомо? — подумала Лилиан, ощутив на какой-то миг внутреннюю подавленность. — Неужели сейчас появится окно с канарейками?»

— А где находится «Таверна»? — спросила она.

— Рядом с театром.

— Там есть терраса?

— Есть. А вы там уже были?

— Совсем недолго. Я туда не заходила, просто гуляла мимо.

— Это прекрасный ресторан.

Она услышала стук тарелок и голоса, прежде чем гондола повернула за угол.

— Вы улыбаетесь, — заметил де Пэстр. — В чем причина?

— Вы уже второй раз спрашивает меня об этом. Улыбаюсь, потому что есть хочу. И ещё, потому что уверенна — здесь меня чем-то накормят.

Их обслуживал сам хозяин ресторана. Он подал разных моллюсков, свежих, с гриля и отварных, и белое бочковое вино.

— Почему вы одна в Венеции? — спросил де Пэстр.

— Настроение виновато, но скоро я уеду отсюда, я возвращаюсь.

— В Париж?

— Да, в Париж.

— К Клерфэ?

— Вы уже и это знаете? Да, к Клерфэ.

— Может быть, не стоит торопиться? — заметил осторожно де Пэстр.

Лилиан рассмеялась. — А вы настойчивый. Вы можете предложить что-нибудь другое?

— Нет, если вы против. Но если вы согласитесь, то в этот раз я не ставлю никаких условий. Но почему бы вам хотя бы какое-то время, скажем, не осмотреться тут?

К их столику подошел продавец игрушек. Из своей сумки он достал двух заводных плюшевых скотч-терьеров и отправил их прогуляться по столу.

— Мне больше не надо ни осматриваться, ни оглядываться назад — сказала Лилиан. — У меня просто нет больше времени, чтобы повторять что-либо.

Де Пэстр взял в руку плюшевых собак и вернул их продавцу. — А вы уверенны, что это всегда будут повторения?

Лилиан радостно кивнула в ответ. — Что касается меня — точно! Если появятся изменения в каких-то деталях — это неважно. Вариации меня тоже не интересуют.

— Вам нужна только сущность?

— Только то, что я смогу извлечь из этого с пользой для себя. А это было бы примерно то же самое, если бы мужчина вдруг стал другим. Вы это имеете ввиду? У меня очень простые реакции, как мне кажется.

Продавец игрушек успел тем временем выставить на их стол целый птичник. Тут же явился хозяин ресторана, сдвинул его в сторонку и подал на стол фламбированные персики и кофе эспрессо.

— У вас никогда не появляется чувство, что вы можете упустить что-то? — спросил де Пэстр.

Лилиан взглянула на него и замолчала на миг.

— Что? — спросила она затем.

— Я имел ввиду новое приключение, что-нибудь неожиданное, новое, то — чего вы ещё не изведали, что вам не знакомо?

— С таким настроением я и прилетела сюда. У меня было такое чувство, будто я напрочь упустила Нью-Йорк, Йокогаму, Таити, Аполлона, Дионисия, Дон Жуана и Будду, а теперь это чувство уже в прошлом.

— И с каких же это пор?

— Уже пару дней.

— А в чём причина?

— Потому что я поняла: упустить можно только саму себя.

— И где же вы извлекли такой урок?

— Стоя у окна в моем номере.

— А теперь я спрошу вас в третий раз, почему вы улыбались? — спросил де Пэстр.

— Потому что я всё ещё дышу, потому что я тут, потому что наступил вечер, потому что мы болтаем всякую чушь.

— Разве это чушь?

— Такие разговоры — всегда чушь. Надеюсь, коньяк здесь найдется?

— Есть граппа, старая и очень хорошая, — ответил де Пэстр. — Я завидую вам.

Лилиан рассмеялась.

— Вы изменились, — заметил де Пэстр. — Вы стали совсем другой, вы не такая, как в Париже. Вы сами-то понимает, что произошло?

Она пожала плечами. — Не знаю. Быть может, я рассталась с иллюзией, с той, что якобы дает право на жизнь, а кроме того, и с той, в которой заключается несправедливость, поражающая человека в его жизни.

— Весьма аморальная мысль.

— Весьма. — повторила вслед за ним Лилиан и допила свою граппу.

— Надеюсь придерживаться её в этой жизни. По крайней мере, еще какое-то время.

— У меня такое впечатление, что я появился здесь слишком поздно, — сказал де Пэстр.

— Я опоздал на несколько часов или на несколько дней. Когда вы уезжаете? Завтра?

— Послезавтра.

— Это звучит так. Жаль.

— Слово «жаль» — сказала Лилиан, — вовсе не печальное само по себе, как это кажется многим людям.

— Это тоже часть вашего нового опыта?

— Включая и сегодняшний.

Де Пэстр вежливо отодвинул её стул.

— У меня есть особая надежда на ваш завтрашний опыт.

— А вот «надежда», — ответила ему Лилиан, — напротив, куда более скорбное слово, чем это кажется людям.

Глава 15

Вначале Клерфэ искал Лилиан в Париже, но потом решил, что она вернулась в санаторий. Одного звонка туда было бы достаточно, чтобы убедиться в этой ошибке. Потом он продолжал поиски и в Риме, и в Париже, но она пропала бесследно. В конце концов он пришел к мысли, что она бросила его. Даже сам дядя Гастон недовольно сообщил ему, что не знает, где его племянница; да и не было ему до этого никакого дела. Клерфэ попытался забыть её и жить, как это было до неё, но получалось, будто он пытался танцевать на полу, залитым клеем.

Спустя неделю после возвращения в Париж он встретил Лидию Морелли.

— Ну что, твоя ласточка упорхнула? — спросила она.

— Судя по твоему вопросу, она была твоей головной болью. Раньше ты меня никогда не расспрашивала о других женщинах.

— Так, она тебя бросила?

— Бросила! — возразил Клерфэ, усмехнувшись. — Что за старомодное слово!

— Это одно из самых старых слов в нашем мире, — ответила Лидия, внимательно глядя на него.

— Ты что, пытаешься разыгрывать со мной семейную драму образца 1890 года?

— А ты действительно влюбился!

— А ты ревнивая!

— Да, я ревнивая, но ты — несчастный. Вот в чем разница.

— Действительно.

— Да. Я знаю, к кому ревновать, а ты — нет. Зайдем куда-нибудь, мне надо выпить.

Клерфэ повел её в ресторан. В этот вечер его беспомощность по отношению к Лидии переросла в примитивную злобу покинутого мужчины, который не успел сделать это раньше женщины. Лидия, словно острой иглой, сумела нащупать его больное место.

— Тебе надо жениться, — сказала она чуть погодя.

— На ком?

— Не знаю, но ты уже вполне созрел для этого.

— Неужели на тебе?

Она усмехнулась. — Нет, не хочу навязываться. К тому же у тебя слишком мало денег, чтобы обеспечить меня. Женись лучше на богачке. Женщин с деньгами хватает. А сколько ты ещё собираешься участвовать в гонках? Это ведь занятие для молодых.

Клерфэ согласно кивнул. — Я всё прекрасно понимаю, Лидия.

— Только не делай такое смущенное лицо. Мы все стареем. Надо просто уметь устроиться в жизни, пока не станет поздно.

— Неужели, действительно надо?

— Не выставляй себя дураком! Что нам ещё остаётся?

«А я знаю кое-кого, — подумал он, — кто не хочет просто устраиваться в жизни».

— Ты уже, наверное, решила, на ком мне жениться? Ты вдруг стала такой заботливой. Она испытывающее посмотрела на него. — Об этом у нас ещё будет время поговорить. А ты изменился.

Клерфэ покачал головой и встал из-за стола. — Будь здорова, Лидия!

Она подошла вплотную к нему. — Но ведь ты вернешься?

— Сколько лет мы уже знакомы?

— Четыре года. Не считая многих прорех.

— Это, как в той парче, что моль поела?

— Нет, это как у двух людей, которые никак не хотят взять на себя ответственность, но при этом хотят обладать всем, ничего не давая взамен.

— Правды нет ни в том, ни в другом.

— А ведь мы хорошо подходили друг другу, Клерфэ.

— Как и все люди, которые никуда не подходят?

— Не знаю. А хочешь, я открою тебе один секрет?

— Какой? Что секретов нет и что все — один большой секрет?

— Да нет, так думают только мужчины. Я тебе открою, что думают женщины. Всё не так плохо и не так хорошо, как нам кажется. И нет ничего окончательного. Приходи сегодня вечером ко мне.

Клерфэ не пошёл. Его охватило какое-то безразличие, и он чувствовал себя отвратительно. Всё было не так, как это происходило в подобных случаях. Ему не только не хватало Лилиан, ему стало не хватать чего-то внутри самого себя. Сам того не понимая, он перенял от неё что-то от её манеры жить. «Это жизнь сегодняшним днём, без будущего, — подумалось ему. — Но так жить нельзя. Ведь всегда должен быть и завтрашний день, по крайней мере для меня, даже несмотря на мою профессию; будущее должно быть всегда».

«Лилиан отгородила меня собой от всего на свете, — думал он, изумляясь самому себе. — Благодаря ей я намного помолодел, стал вести себя как мальчишка, но и поглупел. Прежде я пошел бы к Лидии Морелли и оставался бы у неё сколько угодно, а теперь, когда я думаю об этом, я кажусь себе зелёным гимназистом и чувствую себя словно с похмелья, когда перепьешь дрянного вина». «Надо было жениться на Лилиан, — думал он. — Это было бы решение что надо! Лидия была по-своему права, хотя и думала иначе». Внезапно он почувствовал себя свободным и сам удивился этому. Раньше он вообще никогда не думал, что когда-нибудь женится, зато теперь женитьба казалась ему чем-то само собой разумеющимся; он не мог представить себе свою жизни без Лилиан. В этом не было ничего романтического и сентиментального, просто жизнь без неё стала представляться ему монотонным рядом лет — как комнаты, выглядящие одинаково при потушенном свете.

Клерфэ прекратил её поиски, прекрасно понимая, что это было бессмысленно; если бы она вернулась, то пришла бы к нему, либо — нет. Он даже не догадывался, что она в это время снова жила в отеле «Биссон». Ей хотелось побыть ещё несколько дней одной. Хотелось, чтобы Клерфэ увидел её, прежде чем она снова почувствует себя настолько хорошо, чтобы казаться здоровой. Она много спала и совсем не выходила из отеля. Пока Клерфэ сторожил её чемоданы в отеле «Риц», ей приходилось довольствоваться вещами из двух дорожных сумок, которые она прихватила с собой на Сицилию.

У неё было ощущение, будто она вернулась в порт после сильного шторма, и что тот за время её отсутствия очень изменился. Полностью поменялся внешний вид; или скорей напротив — вид оставался прежним, но поменялось освещение. Оно стало ясным и определенным, безжалостным, но лишенным печали. Шторм прошел. Пропал и розовый обман. Не надо было никуда бежать. Не надо было слёз. Начала стихать тревога. Ещё немного, и она сможет слышать биение своего сердца. И не только его зов, но и отклик.

Первым, кого она навестила, был её дядя Гастон. Он был очень удивлен, увидев её, правда, через несколько мгновений проявил нечто похожее на осторожную радость.

— Где же ты остановилась на этот раз? — поинтересовался он.

— В «Биссоне». Там недорого, дядя Гастон.

— Ты что, думаешь, деньги растут как грибы, сами собой за одну ночь. Если так будет продолжаться, скоро у тебя ничего не останется. Ты хоть догадываешься, на сколько тебе их хватит, если ты и дальше будешь так транжирить?

— Не знаю и знать не хочу.

«Надо поторопиться со смертью», — с иронией подумала она.

— Ты всегда жила не по средствам. А вот раньше люди всегда жили на процент с капитала. — Лилиан рассмеялась. — Я слышала, что в Базеле на швейцарской границей мотом уже считался тот, кто не мог прожить на проценты с процентов.

— Так то Швейцария! — возразил Гастон, словно он говорил о Венере Каллипиге. — Да с их-то валютой! Счастливый народ! — Он посмотрел на Лилиан. — Я мог бы уступить тебе комнату у себя квартире. И ты сэкономила бы на гостинице.

Лилиан огляделась вокруг. «Опять он начнет плести свои мелкие интриги и попытается отправить меня под венец, — подумала она. — Будет снова следить за мной. Он просто боится, что ему придется оплачивать мою жизнь из собственного кармана». Ей ни разу не пришла в голову мысль сказать ему правду. — Я не буду тебе ничего стоить, дядя Гастон, — сказала она. — Никогда!

— О тебе частенько спрашивал молодой Буало.

— А это кто ещё?

— Сын того самого Буало, у них часовая фирма. Весьма приличное семейство. Его мать…

— Это, который с заячьей губой?

— Далась тебе эта заячья губа! Могла бы выбирать выражения и по приличней! Да это же мелочь, которая часто бывает в старинных семьях! К тому же, ему сделали операцию, и почти ничего не заметно. Да и мужчине в конце концов не обязательно выглядеть херувимом!

Лилиан внимательно смотрела на это маленькое самоуверенное существо.

— Сколько тебе лет, дядя Гастон?

— Чего это ты опять спрашиваешь? Сама же знаешь!

— А сколько ты ещё надеешься прожить?

— Ты задаёшь слишком неприличный вопрос. Пожилых людей об этом не спрашивают. Это одному Богу известно.

— Богу многое известно. Когда-нибудь ему придется ответить на многие вопросы, как ты считаешь? Мне тоже хотелось бы спросить его кое о чем.

— Что? — Гастон вытаращил глаза. — Что ты такое говоришь?

— Ничего. — Лилиан нужно было подавить в себе гнев, вспыхнувший не надолго. Перед ней стоял жалкий ободранный петух, с несокрушимым здоровьем, чемпион в беге на полметра, он был уже старый, но вполне мог пережить её на несколько лет, он всё знал, у него обо всём было готовое суждение, и с Господом он был на «ты».

— Дядя Гастон, — спросила она, — если бы тебе довелось заново прожить твою жизнь, стал бы ты жить по-другому?

— Разумеется!

— А как? — спросила Лилиан со слабой надеждой.

— Тогда я, конечно же, не попался бы на обвале франка. Уже в четырнадцатом году я стал бы покупать американские акции, а потом ещё — не позже тридцать восьмого…

— Хорошо, дядя Гастон, — прервала его Лилиан. — Я понимаю. — Её гнев улетучился.

— Нет, ты ничего не понимаешь. Иначе ты не стала бы разбрасываться теми крохами, что остались от твоих денег! Конечно, твой отец.

— Знаю, дядя Гастон. Он был настоящий транжира! Но существует гораздо больший транжиры, чем он.

— И кто же это?

— Сама жизнь. Она растранжиривает тебя и меня, и всех других.

— Чушь! Салонная болтовня! Наслушалась большевистских бредней! Пора уже отвыкнуть от этого. Жизнь слишком серьезная штука, чтобы так болтать о ней!

— В том-то и дело. Поэтому приходится платить по своим счетам. Дай мне денег! И не делай вид, что отдаешь свои. Это мои деньги!

— Деньги! Деньги! Это всё, что ты знаешь о жизни!

— Нет, дядя Гастон! Это всё, что знаешь о ней ты!

— Вот и радуйся! Иначе у тебя давно уже ничего бы не было.

Гастон с недовольным видом выписал чек. — А что будет дальше? — спросил он с горечью в голосе, помахав чеком, чтобы просохли чернила. — Что будет потом?

Лилиан смотрела на него как завороженная. «Мне кажется, он экономит даже на промокашках», — подумала она.

— «Потом» для меня не существует, — сказала Лилиан.

— Так все пытаются уверять. А потом, когда у них не остается ни гроша, они приходят к тебе, и ты должен свои скромные сбережения.

Её снова охватил гнев, ясный и сильный. Лилиан вырвала чек из руки дяди.

— Хватит причитать! Иди лучше и покупай себе американские акции, тоже мне патриот!

Лилиан шла по мокрым улицам. Пока она была у Гастона, прошёл дождь, но солнце выглянуло снова, и его лучи отражались на мокром асфальте и в лужах, собравшихся вдоль тротуаров. «Даже в лужах отражается солнце, — подумала она и улыбнулась. Быть может, и сам Господь отражался даже в дяде Гастоне. Но в какой части его сути?» В дядюшке его трудней было найти, чем голубизну и блеск неба в грязных потоках воды, устремившихся в ливневые люки. Господа было сложней найти в большинстве людей, знакомых её. Они просиживали дни напролет за письменными столами в своих конторах, будто им уготованы две жизни Мафусаила, и в этом заключалась их безотрадная тайна! Они жили, словно смерти не было вообще. Но жили они подобно мелочным торговцам, а не как герои. Они давно отогнали мысль о быстротечности жизни, и прячут головы, как страусы, и играют в иллюзорную мещанскую игру, будто жизнь беспредельна. Даже самые дряхлые из них, стоя на краю могилы с трясущимися головами, пытаются обмануть друг друга, преумножая то, что уже давно превратило их в рабов самих себя, — деньги и власть».

Лилиан взяла банкноту в сто франков, посмотрела на нее и решительно бросила в Сену. Это был по-детски символический жест протеста, но её это не трогало. Просто сам поступок доставил ей удовольствие. Чек дяди Гастона она, разумеется, не стала выбрасывать. Лилиан пошла дальше, пока не оказалась у бульвара Сен-Мишель. Жизнь здесь била ключом. Люди неслись сломя голову, толкались, спешили, солнечные лучи сверкали на крышах сотен автомобилей, ревели моторы, у каждого человека была какая-то цель, и все стремились достичь её как можно скорее, и все эти мелкие цели настолько заслоняли собой конечную цель человеческой жизни, что казалось, будто её вообще не существует.

Она перешла улицу между двумя рядами нетерпеливых горячих монстров, прикованных красным светом светофора, как и Моисей перешел некогда море с народом Израиля. «В санатории всё было иначе, — подумала она. — Там конечная цель напоминала страшное солнце, которое никогда не садилось, и люди жили в его лучах, стараясь не обращать на него внимание, но и не отворачивались от него, и это наполняло их более глубоким понимание жизни и придавало мужества. Тот, кто знал, что уже не жилец, что он уже убит, и не мог избежать смерти, но мог смотреть ей в лицо с этим понимание и мужеством, тот уже не был просто животным на заклание. Такой человек чем-то даже превосходил своего палача».

Лилиан подошла к отелю. У неё снова был номер на втором этаже, чтобы не подыматься высоко. И продавец даров моря стоял перед входом в ресторан. — Есть чудные креветки, — заявил он. — Сезон устриц уже почти закончился. Теперь только в сентябре они снова будут вкусные. Вы к тому времени ещё будет тут жить?

— Конечно, — ответила Лилиан.

— Хотите, я вам выберу креветок? Самые хорошие — серые. Правда, розовые на вид лучше. Так вам — серых?

— Да, серых. Я сейчас спущу вам корзинку. И ещё полбутылки розового вина, самого холодного. Попросите у Люсьена, у старшего официанта.

Лилиан медленно поднялась по лестнице. Потом она спустила вниз корзинку и подняла её наверх. Бутылка была уже откупорена, и вино в ней — такое холодное, что бутылка запотела. Она устроилась на подоконнике, поджав ноги и прислонившись к оконной раме, а вино поставила рядом с собой. Люсьен положил ей вместе с бутылкой бокал и салфетку. Лилиан глотнула вина и принялась очищать креветки. Жизнь показалась ей прекрасной, и больше она не хотела размышлять на эту тему. Подсознательно она чувствовала нечто похожее на великое соглашение, но сейчас не хотела ничего о нем знать. Во всяком случае, сейчас. Это чувство было как-то связано с тем, что её мать умерла от рака после очень тяжелой операции. Всегда находилось нечто худшее и более страшное, чем то, что сваливалось на тебе. Зажмурившись, Лилиан посмотрела на солнце. Она чувствовала прикосновение света на лице. И такой её увидел Клерфэ, который, потеряв уже всякую надежду, словно патрульный, в очередной раз прошёл вдоль отеля «Биссон».

Клерфэ рывком открыл дверь. — Лилиан! Где ты была? — крикнул он.

Лилиан видела его, когда он переходил через улицу.

— В Венеции, Клерфэ.

— Но, почему вдруг в Венеции?

— Я же ещё в Сицилии говорила тебе, что хотела поехать в Венецию. Мне эта идея пришла в голову, когда я была в Риме.

Клерфэ закрыл за собой дверь.

— Значит, в Венеции! Почему же ты мне не отправила телеграмму? Я бы приехал туда. Сколько ты там пробыла?

— Это что — допрос?

— Пока нет. Я искал тебя везде, но о Венеции не подумал. С кем ты там была?

— По-твоему, это еще не допрос?

— Я тосковал по тебе! Мне лезли в голову бог знает какие мысли! Неужели ты не понимаешь?

— Понимаю, — ответила Лилиан. — Хочешь попробовать креветок? У них вкус водорослей и моря.

Клерфэ схватил картонную тарелочку с креветками и выбросил ее в окно.

Лилиан посмотрела ей вслед. — Ты попал в закрытый зеленый ситроен. А вот если бы подождал секунду, креветки могли бы угодить прямо в голову полной блондинка в открытом рено. Дай мне, пожалуйста, корзинку и веревку. Я ещё не наелась.

Какое-то мгновение казалось, что Клерфэ бросит корзинку туда же, куда и креветки, но потом он протянул её Лилиан.

— Скажи, чтобы он положил еще одну бутылку розового, — сказал Клерфэ. — И слезь с подоконника, чтобы я наконец смог обнять тебя.

Лилиан соскользнула с подоконника. — Ты приехал на «Джузеппе»?

— Нет. Он стоит на Вандомской площади и с презрением взирает на дюжину бентли и роллс-ройсов, припаркованных рядом.

— Подгони его и давай поедем в Булонский лес.

— Можно и в Булонский лес, — сказал Клерфэ, целуя её. — Но за «Джузеппе» мы пойдем вместе и вместе приедем на нём, а то я боюсь, что ты исчезнешь раньше, чем я вернусь. Не хочу больше рисковать.

— Ты скучал без меня?

— Иногда скучал, когда переставал ненавидеть и опасаться, что тебя убил какой-нибудь извращенец. Так с кем же ты была в Венеции?

— Одна.

Клерфэ посмотрел на нее. — Ну что ж, возможно, и так. С тобой ничего нельзя знать наверняка. Почему ты мне ничего не сказала?

— У нас же с тобой это не заведено. Кто из нас ездит иногда в Рим и появляется только через несколько недель? И притом с любовницей?

Клерфэ засмеялся. — Я знал, что ты когда-нибудь мне это припомнишь. Из-за этого ты и не приезжала?

— Конечно, нет.

— Жаль.

Лилиан высунулась из окна, чтобы поднять наверх корзинку с креветками. Клерфэ терпеливо ждал. В дверь постучали. Он подошел к двери, взял у официанта бутылку вина и выпил бокал, пока Лилиан кричала в окно, чтобы ей дали еще несколько горстей креветок. Клерфэ оглядел комнату. Он увидел её туфли, разбросанные кругом, на одном из кресел лежало её бельё, в полуоткрытом шкафу висели платья. «Она снова здесь», — подумал Клерфэ, и его охватило глубокое, волнующее и неведомое до сих пор чувство покоя.

Лилиан обернулась, держа в руках корзинку. — Как они пахнут! Мы поедем еще когда-нибудь к морю?

— Да. В Монте-Карло, если хочешь. Там у меня будут гонки.

— А нельзя поехать раньше?

— Когда тебе угодно. Сегодня? Завтра?

Лилиан улыбнулась. — Ты же меня знаешь. Нет, не сегодня и не завтра, если ты так говоришь. — Она взяла протянутый ей бокал. — Я не собиралась так долго пробыть в Венеции, Клерфэ. — сказала она, — я поехала туда всего на пару дней.

— Почему же ты пробыла там дольше?

— Я плохо себя чувствовала.

— Что с тобой случилось?

Лилиан помедлила немного. — Я простудилась.

Она видела, что Клерфэ не верит ей, и это привело её в восторг. Благодаря его неверию даже кровотечение стало вдруг для Лилиан чем-то невероятным; может быть, оно и впрямь не было таким уж серьёзным, чем это ей казалось. Лилиан почувствовала себя так, словно она была толстухой, которая незаметно для себя сбросила сразу полпуда.

Она прижалась к нему. Клерфэ крепко обнял её. — Когда ты опять исчезнешь? — спросил он.

— Я не исчезаю, Клерфэ. Просто иногда меня здесь нет.

С реки донесся гудок буксира. На его палубе молодая женщина развешивала на веревке белье. У дверей камбуза девочка играла с овчаркой. Хозяин буксира в одной рубашке стоял за рулем и что-то насвистывал.

— Ты видишь это? — спросила Лилиан. — Мне всегда становится завидно, когда я вижу такие картины. Семейное счастье! Именно то, что Господь велел.

— Если бы такое счастье было у тебя, ты бы тайком улизнула на первой же стоянке.

— Это не мешает мне завидовать им. А не пойти ли нам за «Джузеппе»?

Клерфэ осторожно взял Лилиан на руки. — Сейчас я не хочу идти за «Джузеппе» и не хочу ехать в Булонский лес. На это у нас ещё уйма времени вечером.

Глава 16

— Значит, ты решил запереть меня в четырех стенах, — сказала Лилиан с усмешкой.

Клерфэ не смеялся. — Нет, я не собираюсь никуда запирать тебя. Хочу жениться на тебе.

— И зачем, позволь спросить?

Лилиан, не вставая с постели, смотрела сквозь бутылку розового вина на свет в окне, казавшемся ей словно залитым кровью. Клерфэ забрал у неё бутылку.

— Чтобы ты опять в один прекрасный день не исчезла бесследно.

— Но я ведь оставила в отеле «Риц» мои чемоданы. Неужели ты думаешь, что женитьба более надёжное средство, чтобы женщина вернулась к тебе?

— Нет, вовсе не для того, чтобы ты вернулась, а чтобы ты осталась. Давай лучше подойдём к этому вопросу с другой стороны. У тебя осталось очень мало денег. От меня ты ничего не хочешь получать…

— Но у тебя же у самого почти ничего нет.

— Мне еще причитается доля от призовых за две гонки. Кроме того, кое-что ещё осталось на счету и какую-то малость я ещё сумею заработать. На этот год нам более чем достаточно.

— Хорошо, тогда давай подождём до будущего года.

— Зачем же ждать?

— Чтобы ты смог понять, что всё это вздор. А в будущем году на какие деньги ты собираешься покупать мне платья и туфли? Ты ведь сам говорил, что твой контракт заканчивается в конце этого года.

— Мне предложили стать представителем по продаже наших машин.

Лилиан вытянула ногу и стала критически разглядывала её форму. «Совсем исхудала», — подумала она. — Собираешься заняться продажей машин? — спросила она.

— Не могу себе это представить.

— Я тоже; но я многого не мог представить себе из того, что потом пришлось делать или хотелось делать. К примеру — жениться на тебе.

— Почему ты вдруг хочешь всё сразу? И стать солидным продавцом машин, и жениться?

— Ты говоришь о том и другом, как о какой-то национальной катастрофе.

Лилиан выскользнула из постели и потянулась за пеньюаром. — И где же ты собираешься продавать твои машины?

Клерфэ немного помедлил. — В Тулузе как раз освобождается место.

— Господи! — воскликнула Лилиан. — И когда же?

— Через несколько месяцев. Осенью. Самое позднее — в конце года.

Лилиан стала причесываться. — Скоро я стану слишком старым, чтобы выигрывать на гонках, — сказал Клерфэ, лежа в постели и глядя на её спину. — Я ведь не Нуволари и не Караччьола. Пожалуй, я мог бы попробовать устроиться куда-нибудь тренером; но тогда мне опять пришлось бы переезжать с одной этапа на другой, как нашему толстяку Чезаре — с тех пор как гонки снова собираются проводить в Африке и в Южной Америке, он даже зимой не будет видеть своей жены. Нет, с меня хватит. Пора напрочь менять жизнь.

«Почему все они обязательно хотят изменить жизнь? — подумала Лилиан. — Почему они норовят изменить то, что помогло завоевать любимую женщину? Неужели им не приходит в голову, что они тем самым вполне могут потерять эту женщину? Даже Марио, когда мы были вместе последний день, выразил желание отказаться от своего занятия жиголо и начать со мной новую, благопристойную жизнь. А теперь вот и Клерфэ — он думает, что любит меня и что я люблю его, потому что ему казалось, что у него, как и у меня, нет будущего — и он хочет всё перевернуть и еще возомнил, что меня это должно осчастливить».

— Я часто задумывалась, должны ли люди наподобие нас с тобой вступать в брак, — заметила Лилиан. — Но ни одна из обычных причин не показался мне очевидной. Особенно та, на которую мне намекнул один больной шахматист в нашем санатории, что в минуту, когда тебя охватывает страх умереть, хорошо, когда рядом с тобой кто-то есть. Но я не уверена, действительно ли люди в такие моменты так бесконечно одиноки, что даже если вокруг их постели соберется целая толпа близких родственников и верных друзей, то и они останутся незамеченными. Камилла Албеи, умершая в санатории, хотела, чтобы хоть один из её любовников был рядом с ней в её смертный час, и она решила подстраховаться, с громадным трудом поддерживая отношения сразу с тремя поклонниками; она позаботилась даже о том, чтобы в течение дня все трое могли оказаться у её постели. Именно поэтому она сверх всякой меры затянула свою последнюю интрижку с одним противным, надменным типом. И вот, на деревенской улице её сбила машина, и она умерла спустя полчаса. Рядом с ней не оказалось никого, даже того наглого типа. Он в это время — никто даже представить себе не мог — преспокойно сидел недалеко в кондитерской и наслаждался шоколадным пирожным со сбитыми сливками. Камиллу держал за руку деревенский полицейский, которого она никогда до этого не встречала, и она была ему так благодарна за это, что всё пыталась поцеловать его руку. Но… уже не смогла, сил не хватило.

— Лилиан, — спокойно сказал Клерфэ, — почему ты всё время уходишь от ответа?

Лилиан отложила расческу. — Ты не понимаешь? А что, собственно, произошло, Клерфэ? Нас как волной случайно прибило друг к другу, так, почему ты не хочешь оставить всё как есть?

— Я хочу удержать тебя. Сколько смогу. Всё проще простого, ведь правда?

— Нет. Так никого не удержать.

— Хорошо. Тогда давай назовем это иначе. Я не хочу жить по-старому, как жил прежде.

— Хочешь покойной жизни?

Клерфэ посмотрел на смятую постель. — Ты всегда умеешь найти самые гадкие слова. Позволь мне вместо них выбрать другие. Я люблю тебя и хочу жить с тобой. Можешь посмеяться над мной и из-за этого.

— Над этим я никогда не смеюсь. — Она взглянула на него. Её глаза были полны слез. — Ах, Клерфэ! Какие это глупости!

— Неужели? — Клерфэ поднялся и взял ее за руки. — Мы были так уверены, что с нами это никогда не случиться.

— Оставь всё как есть! Оставь все как есть! Не разрушай, то, что есть!

— А что я могу разрушить?

«Всё, — подумалось её. — Нельзя построить семейное счастье в Тулузе на крыльях бабочек, даже если залить их в бетон. Просто удивительно, как эгоизм делает нас слепцами! Если бы дело касалось какого-нибудь другого мужчины, он бы меня сразу понял, но, как только речь зашла о нём самом, он вдруг ослеп».

— Я ведь больна, Клерфэ, — нерешительно сказала Лилиан.

— Тогда это ещё одна причина, почему тебе нельзя оставаться одной!

Лилиан молчала. «Борис, — подумала она. — Борис бы меня понял. Клерфэ вдруг заговорил так же, как он. Но он — не Борис». — Не пойти ли нам за «Джузеппе»? — спросила она.

— Я могу подогнать его сам. Подождешь меня здесь?

— Конечно.

— Когда ты собираешься ехать на Ривьеру? Скоро?

— Да, скоро.

Клерфэ продолжал стоять у неё за спиной. — У меня там есть крошечный домишко, почти халупа.

Лилиан увидела в зеркале лицо Клерфэ и руки, обнявшие её за плечи. — В тебе открываются совершенно неожиданные качества.

— Дом можно перестроить, — сказал Клерфэ.

— А продать не можешь?

— Сначала всё же взгляни на него.

— Хорошо, — сказала вдруг Лилиан с каким-то нетерпением. — Когда будешь в отеле, пришли сюда мои чемоданы.

— Я захвачу их с собой.

Клерфэ ушел. Лилиан продолжала сидеть и смотреть на догорающий закат. На берегу сгорбившись сидели рыбаки. Двое клошаров устроились поужинать на парапете набережной.

«Какие странные пути выбирает иногда то, что мы называем любовью, — думала она. — Кажется, Левалли как-то сказал, что за спиной каждой юной красавицы, мнящей себя вакханкой, всегда видна тень обычной домохозяйки, а за спиной улыбающегося сердцееда — будущий обыватель, мечтающий только о собственности». «Нет, это не для меня», — подумала Лилиан. «Но что это вдруг случилось с Клерфэ? Разве она полюбила его не за то, что он ценил каждое мгновение, словно оно было последним в его жизни? Тулуза!» Она вдруг рассмеялась. Лилиан никогда не хотела говорить о своей болезни, считая, что больной всегда чем-то отталкивает от себя здорового человека; но сейчас она чувствовала, что бывает и наоборот: здоровый может казаться больному вульгарным, как какой-нибудь нувориш — обедневшему аристократу. У неё было такое чувство, словно Клерфэ бросил её сегодня каким-то странным образом, а сам перешел на ту сторону, где было широко и просторно и которая была недосягаема для неё. Он перестал быть потерянным человеком; у него вдруг появилось будущее. «Неужели я именно поэтому вернулась к нему», — подумала Лилиан и почувствовала, к своему удивлению, что тихонько плачет, но при этом она не чувствовала себя несчастной. Ей только хотелось удержать всё это подольше.

Клерфэ вернулся с чемоданами в руках. — Не пойму, как ты могла так долго выдержать без своих вещей?

— Я заказала себе новые. С платьями вопрос решается просто.

Лилиан говорила неправду, но ей вдруг пришло в голову, что на то есть причина и даже двойная: прежде всего ей надо было отпраздновать расставание с той жизнью в Венеции, и, кроме того, ей хотелось транжирить деньги, чтобы выразить свой протест против предложения Клерфэ жениться на ней и перебраться в Тулузу.

— А не подарить ли тебе пару платьев? — спросил Клерфэ. — Я ведь сейчас весьма богат.

— Хочешь купить мне свадебный наряд, как с картинок Руссо?

— Совсем наоборот. В честь твоей поездки в Венецию!

— Раз так, можешь подарить мне одно платье. А куда мы пойдем сегодня вечером? В Булонском лесу уже можно посидеть, там уже не холодно?

— Если захватить с собой пальто, то можно. А так ещё холодновато. Но мы можем покататься по лесу. Он сейчас нежно-зеленый и словно околдованный весной и голубыми парами бензина. По вечерам там на боковых аллеях целыми колоннами стоят машины. И из их каждого окошка любовь вывешивает свои флаги.

Лилиан взяла платье из черной прозрачной ткани, отделанное несколько театральным красным рюшем, и помахала им из окна. — Да здравствует любовь! — сказала она. — Божественная и земная, маленькая и большая! Только не Тулуза! Когда ты опять туда поедешь?

— Как ты узнала, что мне надо ехать? Следишь за спортивным календарем?

— Нет. Просто ни ты, ни я никогда не знаем, кто кого бросит.

— Все изменится.

— Но только не до конца года!

— Пожениться можно и раньше.

— Давай лучше сначала отметим нашу встречу и расставание. Куда ты едешь?

— В Рим, а там на тысячемильные гонки через всю Италию. Через неделю. Но тебе со мной нельзя. Там ездишь и ездишь, и больше ничего, пока а, конце концов не сам не станешь частью трассы и мотора.

— Надеешься выиграть?

— Нет, «Милле Милия» — это чисто итальянские гонки. Однажды, правда, победил Караччьола, он выступал за «Мерседес», но обычно за первое место дерутся итальянцы. Торриани и я будем участвовать в «Милле Милия» третьим составом. На тот случай, если произойдет что-то неожиданное. Можно я побуду в комнате, пока ты оденешься?

Лилиан кивнула. — Какое платье мне надеть? — спросила она.

— Какое-нибудь из тех, что были у меня в плену.

Лилиан открыла шкаф. — Это?

— Да, это я хорошо знаю.

— Но ведь ты его никогда не видел.

— На тебе — точно нет; тем не менее оно мне знакомо. Это платье несколько ночей провисело у меня в комнате.

Лилиан обернулась; в руках у неё было зеркало.

— В самом деле?

— Признаюсь, — сказал Клерфэ. — Я как заклинатель развесил твои платья и колдовал над ними, чтобы ты вернулась. Этому я научился у тебя. То была черная магия и вместе с тем утешение. Ведь женщина может бросить мужчину, но свои платья — никогда.

Лилиан внимательно разглядывала в зеркале свои глаза.

— Значит, с тобой были мои тени.

— Нет, не тени, а все твои змеиные кожи, которые ты сбросила.

— Я бы скорее заподозрила, что с тобой была другая женщина.

— Это я тоже пробовал. Но ты сумела отвадить меня от других женщин. По сравнению с тобой — они неважные цветные картинки по сравнению с танцовщицами Дега.

Лилиан рассмеялась. — Как одна из тех страшных и жирных балетных крыс, которых он всегда рисовал?

— Нет. Я имел ввиду рисунок в доме Левалли. Ты его видела — это танцовщица в чарующем движении, но её лицо показано лишь несколькими штрихами, поэтому каждый может увидеть в нём свою мечту.

Лилиан отложила в сторону свою косметику. — Для этого, видимо, всегда надо оставлять немного свободного места, не так ли? Ведь когда рисунок полностью закончен, для фантазии уже не остается простора. Тебе так не кажется?

— Согласен, — ответил Клерфэ. — Человек всегда становится пленником своей собственной мечты, и никогда — чужой.

— Становишься пленником или вовсе теряешь себя.

— И то и другое. Это как иногда во снах, которые видишь перед тем, как проснуться: тебе кажется, будто ты падаешь и падаешь в бездонную черноту. С тобой было такое?

— Да, знакомо, — ответила Лилиан. — Этот сон я видела почти каждый день в санатории, после обеда в мертвый час, который Крокодилица называла сиестой, и из которого я пробуждалась с чувством, будто камнем лечу в пропасть. Вино еще осталось?

Клерфэ подал ей бокал. Лилиан обняла его за шею. — Это очень странно, — сказала она, — но, пока ты помнишь, что всё время падаешь, ещё ничего не потеряно. Видимо, жизнь любит парадоксы; когда тебе кажется, будто у тебя всё в полном порядке, ты всегда выглядишь смешным и можешь вот-вот свалиться в пропасть, зато когда ты знаешь, что всё пропало, жизнь буквально заваливает тебя своими дарами. Для этого можно даже ничего не делать, удача сама бежит за тобой, что твоя любимая собачонка.

Клерфэ присел рядом с ней. — Откуда ты всё это знаешь?

— Я не знаю, а просто болтаю об этом. К тому же это только полуправда, как и всё остальное.

— И любовь тоже?

— А что общего между любовью и правдой?

— Ничего. Она — противоположность правды.

— Нет, — ответила Лилиан, вставая. — Противоположность любви — это смерть, а любовь — всего лишь горькое очарование, помогающее нам не надолго забыть о ней. Поэтому каждый, кому хоть немного знакома смерть, знает кое-что и о любви. — Она надела платье. — Но и это тоже полуправда. Кто из нас знает хотя бы что-то смерти?

— Конечно, никто. Нам известно только, что смерть — это противоположность жизни, а не любви, хотя и это сомнительно.

Лилиан рассмеялась. Клерфэ стал снова таким же, как и прежде.

— Знаешь, что бы мне хотелось? — спросила она. — Одновременно жить десятью жизнями.

Он погладил узкие бретельки её платья.

— Зачем? Все равно это будет только одна жизнь, Лилиан, как партия у шахматиста, который одновременно играет против десяти разных партнеров, он ведь тоже, по сути дела, разыгрывает лишь одну партию — свою собственную.

— Это я и сама поняла.

— В Венеции?

— Да, тогда, но только не так, как ты думаешь.

Они стояли у окна. Над зданием Консьержери висела бледная вечерняя заря. — Мне бы хотелось перевернуть всю мою жизнь, — сказала Лилиан. — Как бы мне хотелось прожить сегодня день или час из пятидесятого года моей жизни, а потом из тридцатого, а потом из восьмидесятого — и всё разом в одни день, именно как мне вздумается, а не год за годом, следуя ходу времени.

Клерфэ рассмеялся. — По мне, ты и так достаточно быстро меняешься, если приглядеться. Где будем ужинать?

Они спускались по лестнице. «Он не понимает меня, — подумала Лилиан. — Он считает меня капризной, но не чувствует, как я всеми силами заклинаю потусторонний мир дать мне несколько дней, которые мне уже никогда не прожить. Зато я никогда не стану стареющим разочарованием мужчины и не превращусь в восьмидесятилетнюю ворчливую старуху, которую он больше не хочет видеть и от вида которой он придет в ужас, встретив её через много лет… В памяти моих возлюбленных я останусь молодой и буду сильнее всех остальных женщин после меня, которые проживут дольше и станут старше меня».

— Над кем ты смеешься? — спросил Клерфэ, спускаясь по лестнице. — Надо мной?

— Сама над собой, — ответила Лилиан. — Только не спрашивай меня — почему, придет время, и ты сам все узнаешь!

Он привез её обратно через часа два. — На сегодня хватит, — сказал он, усмехнувшись, — тебе надо поспать.

Она удивленно посмотрела на него. — Спать?

— Ну, отдохнуть. Ведь ты сама мне говорила, что ещё не так давно болела.

Лилиан старалась понять по его лицу, что это была какая-то скрытая шутка. — Ты и впрямь так считаешь? — спросила она. — Не вздумай ещё сказать, что я выгляжу уставшей.

Появился ночной портье, с понимающей ухмылкой. — Вам сегодня опять салями? Или подать икру? Хозяйка оставила её в буфете.

— Нет, сегодня мне нужно снотворное, — заявила Лилиан. — Спокойной ночи, Клерфэ.

Он удержал ее. — Пойми же меня, Лилиан! Я не хочу, чтобы ты слишком переоценила свои силы и завтра опять заболела.

— В санатории ты не был таким осторожным.

— Тогда я считал, что через пару дней уеду и больше никогда не увижу тебя.

— А теперь?

— Теперь я готов пожертвовать несколькими часами, потому что хочу пробыть с тобой столько, сколько смогу.

— Весьма практично! — ответила Лилиан со злостью в голосе. — Спокойной ночи, Клерфэ.

Он посмотрел на нее пронзительным взглядом. — Отнесите наверх бутылку игристого «Вувре», — попросил он портье.

— С удовольствием, месье.

— Пойдем! — Клерфэ взял Лилиан под руку. — Я провожу тебя наверх.

Лилиан покачала головой и высвободила руку. — Знаешь, от кого в последний раз мне пришлось услышать такой же аргумент? От Бориса. Но у него это получилось убедительней. Ты прав, Клерфэ. Будет замечательно, если ты пораньше ляжешь спать; тебе ведь надо отдохнуть перед гонками.

Клерфэ сердито посмотрел на нее. Портье вернулся с бутылкой и двумя бокалами.

— Вина нам не нужно, — сказал ему Клерфэ.

— Нет, мне как раз нужно. — Лилиан взяла у портье бутылку, сунула её под мышку, прихватив только один бокал. — Спокойной ночи, Клерфэ. Пусть нам сегодня не присниться, что мы падаем в бездонную пропасть. Пусть лучше тебе сегодня приснится Тулуза!

Она помахала ему бокалом и стала подыматься по лестнице. Он продолжал стоять, пока она не исчезла из вида.

— Налить рюмку коньяку, месье? — предложил ночной портье. — Или сразу — двойную?

— Выпейте сами! — сказал Клерфэ, сунув ему в руку несколько банкнот.

Он прошёл по набережной Гранд Огюстен до ресторана «Ла Перигурден». За его освещенными окнами последние гости наслаждались трюфелями, испеченными в золе — фирменным блюдом ресторана. Пожилая супружеская чета расплачивалась; парочка молодых влюбленных была занята тем, что с жаром лгали друг другу о своем чувстве. Клерфэ пресёк улицу и медленно двинулся назад вдоль закрытых лавочек букинистов. «Борис, — думал он, охваченный злобой. — Его ещё не хватало!» Ветер принёс с собой запах Сены. В темноте, которая будто издавала вздохи, чёрными пятнами выделялось несколько барж. С одной из них доносился жалобный голос гармошки.

В окнах Лилиан горел свет, но занавески были задернуты. За ними Клерфэ различал её тень, когда она подходила к окну. На улицу она не выглядывала, хотя окна были открыты. Клерфэ понимал, что вёл себя неправильно, но ничего не мог с собой поделать. Он высказал всё то, что у него лежало на душе. А у Лилиан был очень усталый вид, её лицо вдруг резко осунулось, когда они сидели в ресторане. «Неужели, когда о ком-то беспокоишься — это преступление? — подумал Клерфэ. — Чем она сейчас занята? Опять укладывает чемоданы?» Ему вдруг пришло в голову, что Лилиан, наверное, знает, что он всё ещё здесь, ведь она не слышала, как отъезжал «Джузеппе». Он быстро перебежал через улицу и вскочил в машину, потом завел мотор, резко дал газ и помчался в сторону площади Согласия.

Лилиан осторожно поставила бутылку вина на пол рядом с кроватью. Она слышала, как отъехал «Джузеппе». Потом достала из чемодана плащ и надела его. В сочетании с элегантным платьем плащ выглядел несколько необычно, но у неё не было никакого желания переодеваться; плащ лишь слегка прикрывал платье. Лилиан не хотела ложиться в постель. Она и так уже достаточно належалась в санатории и за последнюю неделю. Потом она спустилась вниз. Моментально подбежал ночной портье. — Вам такси, мадам? — Нет, не надо!

Она вышла на улицу и без особых приключений дошла до бульвара Сен-Мишель. И вот там на неё со всех сторон градом посыпались предложения — от белых, шоколадных, чернокожих и желтолицых мужчин. Ей казалось, что она попала в трясину и на неё набросилась туча комарья. За несколько минут ей шепотом преподали краткий, но впечатлительный курс примитивной эротики, исходя из которой пару дворняг можно было считать идеальными любовниками.

Слегка ошеломлённая, Лилиан села за один из столиков, расставленных на тротуаре перед кафе. Проститутки бросали на неё проницательные взгляды: здесь была их епархия, и они готовы были зубами и когтями вцепиться в каждую непрошеную конкурентку. Столик Лилиан сразу же стал центром всеобщего внимания. Порядочные женщины обычно не сидели одни в это время в таких кафе. Даже американки не заходили сюда.

На Лилиан посыпались новые предложения: один мужчина предложил ей не вполне приличные фотографии, двое других — свою защиту, трое — покататься с ними на машине. Кроме того, под видом настоящих драгоценностей ей подсовывали дешевую бижутерию, предлагали молодых негров и терьеров, а также любовь лесбиянок. Лилиан оставалась невозмутимой и сразу же авансом дала официанту чаевые. Тот взглянул на деньги и принял меры, чтобы прекратить натиск наиболее резвых деляг. Теперь у неё появилась возможность спокойно выпить бокал перно и внимательно осмотреться.

Бледный мужчина с бородой, сидевший за соседним столиком, начал рисовать её портрет; какой-то торговец коврами пытался продать ей зеленый молитвенный коврик, но официант прогнал его; потом к столику Лилиан подошел молодой человек и представился бедным поэтом без всяких средств к существованию. Лилиан поняла, что её не оставят в покое, пока она будет сидеть одна. Поэтому она пригласила поэта выпить с ней вина. Но тот вместо предложенного вина попросил бутербродом. Она заказала ему ростбиф.

Поэта звали Жерар. Справившись с едой, он прочел ей два стихотворения, заглядывая в листок бумаги, а потом продекламировал еще два наизусть. Это были элегии о смерти и о нашем последнем часе, о непостоянстве и бессмысленности жизни. Стихи заставили Лилиан повеселеть. Поэт оказался отменным едоком, хотя и был худющий. Она спросила, сможет ли он одолеть ещё один ростбиф. Жерар заявил, что с лёгкостью справиться и что Лилиан знает толк в поэзии, и тут же поинтересовался, не находит ли она, что наше бытие безотрадно? В чём смысл жизни? К чему жить? Жерар съел ещё два ростбифа, и его стихи стали отдавать ещё большей меланхолией. Тут он взялся обсуждать проблему самоубийства. По его словам, он готов к этому — только разумеется завтра, а не сегодня, после такого обильного ужина. Лилиан развеселилась еще больше; хотя Жерар и был худой, вид у него был вполне здоровый, чтобы прожить ещё лет пятьдесят.

Какое-то время Клерфэ сидел в баре отеля «Риц». Потом он решил позвонить Лилиан. К телефону подошел ночной портье. — Мадам в отеле нет, — сказал он, узнав голос Клерфэ.

— Где же она?

— Ушла. С полчаса назад.

Клерфэ прикинул: так быстро Лилиан не могла уложить вещи. — У неё случайно не было с собой чемоданов? — спросил он осторожно.

— Нет, месье, на мадам был только плащ.

— Хорошо, спасибо.

«Плащ, — подумал Клерфэ. — Она может всё что угодно устроить — пойти на вокзал с пустыми руками и уехать — отправиться обратно к своему Борису Волкову, который куда лучше меня».

Он бросился к машине. «Надо было остаться с ней, — думал он. — Что со мной происходит? Каким ненормальным становится человек, когда влюбляется по-настоящему! Как быстро слетает с него глянец самоуверенности! И каким же одиноким он становится, и как весь его хвалёный опыт превращается в туман, застилающий глаза! Нет, мне нельзя потерять её!»

Он ещё раз попросил портье рассказать, в какую сторону пошла Лилиан.

— Нет, не к Сене, месье, — сказал он успокаивающе. — Направо. Может быть, ей просто захотелось ещё раз прогуляться, и она скоро вернётся.

Клерфэ медленно ехал вдоль бульвара Сен-Мишель. Лилиан услышала звук мотора «Джузеппе» и тут же увидела машину.

— А как же смерть? — спросила она Жерара, перед которым теперь стояло блюдо с сырным ассорти. — Что, если смерть окажется более безутешной, чем жизнь?

— А кто знает, — ответил Жерар вопросом на вопрос, продолжая меланхолично жевать, — может, жизнь — это наказание нам за те преступления, которые мы совершили в каком-нибудь ином мире? Быть может, как раз это и есть ад, а не то, что церковь прочит нам после смерти.

— Церковь сулит нам также и вознесение на небеса.

— Тогда, быть может, все мы падшие ангелы, и каждый из нас заранее осужден на несколько лет каторжной тюрьмы на этом свете.

— Но ведь при желании можно пойти и более коротким путём.

— Вы имеете ввиду самоубийство! — Жерар с восхищением кивнул. — Но люди испытывают страх перед ним. Хотя самоубийство — это освобождение! Если бы жизнь была жарким пламенем, мы бы знали, что делать. Выскочить из этого огня! Вся ирония в том, что…

«Джузеппе» уже второй раз проехал мимо кафе, на этот раз он появился со стороны площади Эдмона Ростана. «Ирония, — подумала Лилиан, — это все, что у нас есть, и иногда она не лишена шарма, как например сейчас в высказывании Жерара». Она видела Клерфэ, который так внимательно разглядывал лица прохожих, что не замечал её всего с в десяти шагах.

— Что бы вы потребовали самое большое от жизни, если бы все ваши желания могли сбываться? — спросила она Жерара.

— Я хочу только то, что не сбудется во веки веков, — сходу ответил поэт.

Лилиан с благодарностью взглянула на него. — Тогда вам нечего больше пожелать, — сказала она. — Это у вас и так уже есть.

— Я хотел бы только, чтобы рядом была такая слушательница, как вы! — заявил Жерар с мрачной галантностью и отогнал художника, который закончил портрет Лилиан и устремился к их столику. — Чтобы была всегда. Вы понимаете меня!

— Дайте мне ваш рисунок, — сказал Клерфэ разочарованному художнику.

Он вошёл в кафе с заднего входа и сейчас неодобрительно разглядывал Жерара. — Убирайтесь, — заявил Жерар. — Разве вы не видите, что мы заняты? Нам, слава Богу, и без вас достаточно мешали. Гарсон, ещё два перно! И выкиньте этого господина вон!

— Три, — сказал Клерфэ, присаживаясь к столу. Художник продолжал стоять рядом с ним, красноречиво помалкивая. Клерфэ заплатил ему за рисунок. — Здесь очень мило, — сказал он, обращаясь к Лилиан. — Почему мы раньше сюда никогда не ходили?

— А кто вы, непрошенный незнакомец? — спросил Жерар, будучи всё ещё почти уверенным в том, что Клерфэ — не более, чем сутенер, который прибегает к обычным уловкам, чтобы познакомиться с Лилиан.

— Я директор сумасшедшего дома Сен-Жермен-де-Прэ, сын мой, а эта дама — одна из наших пациенток. Сегодня ей разрешили выйти в город. Что-нибудь уже натворила? Или я опоздал? Официант, уберите нож! И вилку тоже!

Любопытство поэта пересилило в Жераре его скептицизм. — В самом деле? — прошептал он. — Я всегда хотел.

— Не шепчите, можете говорить громко, — прервал его Клерфэ. — Больной нравится её положение. Полная безнаказанность. Никакие законы на неё не распространяются. Даже если она убьёт кого-нибудь, будет оправдана.

Лилиан рассмеялась. — Всё как раз наоборот, — сказала она, обращаясь к Жерару.

— Этот человек — мой бывший муж. Это он убежал из психушки. Для его диагноза типично то, что сумасшедшей он считает меня.

Поэт не был полным дурак. Кроме того, он был француз. Уяснив ситуацию, он поднялся из-за стола с очаровательной улыбкой. — Некоторые люди уходят слишком поздно, а некоторые — слишком рано, — заявил он. — Уходи вовремя — как сказал Заратустра. Мадам, завтра для вас я оставлю у официанта моё стихотворение.

— Хорошо, что ты пришел, — сказала Лилиан. — Если бы я легла спать, то не увидела бы всего этого. Не увидела бы этого зеленого света, не познала бы, как сладко бунтует кровь. И не увидела бы этой болотной трясины и ласточек над ней.

Клерфэ согласно кивнул. — Прости меня. Но иногда мне за тобой просто не угнаться. За несколько часов ты успеваешь так много, что другим на это требуются годы; ты похожа на волшебное растение в руках факира, которое всего за несколько минут успевает вырасти и расцвести.

«… и умереть», — подумала Лилиан. — Мне по-другому нельзя, Клерфэ, — сказала она, — мне многое надо наверстать. Поэтому я такая поверхностная. А для мудрых мыслей у меня будет вдоволь времени попозже.

Он взял её руку и поцеловал. — Я полный дурак. И с каждым днем становлюсь всё глупее. Но лично я не против. Мне так нравиться. Главное для меня, чтобы ты была рядом. Я тебя очень люблю.

Перед кафе внезапно разразился какой-то громкий спор. Через пару секунд там появился полицейский, на тротуаре стояло несколько алжирцев, размахивавших руками, какая-то девушка громко ругалась, с криком пробегали продавцы газет.

— Идём, — сказала Лилиан. — У меня в номере ещё осталось вино.

Глава 17

— Когда же вы мне их пришлёте? — спросила Лилиан.

Продавщица в салоне мод Баленсиаги улыбнулась. — Сразу же, как только справимся.

— Через неделю?

— Через две. Это довольно сложный фасон. Быстрее мы не управимся. А начнём прямо сегодня. — Продавщица записала мерку. — А вы ещё немного похудели, мадам.

— Что правда — то правда. Могу делать, что хочу, и не толстею.

— Вы счастливица!

— Да. — согласилась Лилиан. — Для некоторых это было бы действительно счастье. Она вышла из салона на проспект Георга V. Наступающий вечер встретил её золотистым закатом, ветерком и потоком автомобилей. Она не надолго остановилась и подумала о платьях, которые только что заказала. Вообще-то, она не собиралась покупать новые, потому что на оставшуюся часть жизни, как она считала, у неё их было достаточно, но Клерфэ снова настойчиво пытался подарить ей новое платье, да к тому же одно было испорчено в Венеции; кровотечение, случившееся там, по всей вероятности, стоило ей нескольких дней, а то и недель жизни, но она не собиралась впадать в уныние, не хотела жаловаться и раскаиваться, для неё было проще сказать самой себе, что теперь ей потребуется меньше денег на жизнь и что поэтому можно позволить себе одно лишнее платье. Его она выбирала с особой тщательностью. Сначала у неё появилось желание приобрести что-нибудь с эффектным оттенком, подчёркивающим всю драму её жизни, но в результате новое платье оказалось самым скромным из всех, что у неё были. А вот эффектным стало как раз то платье, которое ей подарил Клерфэ; так она выразила свой единственный протест против Тулузы и против того, что она понимала под этим словом.

Она улыбнулась своему отражению в одной из витрин. «В некоторых делах нельзя быть просто поверхностной, — подумала она. — А платья могут быть более серьёзной моральной опорой, чем все законы и нормы, могут значить больше, чем сострадание и сочувствие, чем все речи духовников и вся житейская мудрость, чем все предающие тебя друзья и даже твой любимый». Это были вовсе не легкомысленные слова, а просто знание того, что человек нуждается в утешении, и насколько сильно на него могут воздействовать мелочи жизни.

Лилиан подумала, как хорошо было владеть этим знанием, ведь для неё это было единственное, чем она ещё обладала. У неё больше не осталось времени ни для того, чтобы оправдать свою жизнь чем-то большим, ни, тем более, для бунта. Один бунт, которого она так страстно желала, уже успела устроить и теперь начинала иногда сомневаться в его правоте. Сейчас ей было по силам только одно — свести свои счеты с судьбой.

Лилиан понимала, что всё то, чем она обманывалась и утешала себя, можно считать обычными дешевыми хитростями; но теперь она была так далека от всех этих заумных и достойных восхищения уловок, с помощью которых люди пытаются сделать свою жизнь достаточно сносной, что для неё между ними уже не существовало никаких различий. Кроме того, ей казалось, что людям для того, чтобы уверовать в эти маленькие уловки и наслаждаться ими, нужно не меньше, а, может быть, даже больше собранности, мужества и усилий, чем для того, чтобы уверовать в те большие ухищрения с заумными названиями. Поэтому покупка платья доставляла ей такую же отраду, как другим — вся философия мира; и поэтому она всё время вполне осознанно принимала любовь к Клерфэ за любовь к жизни, жонглирую этой любовью, то подбрасывала в воздух, то снова ловила, и при этом верила в неё, хотя и знала, что скоро от неё ничего не останется. На воздушном шаре можно лететь, пока он не опустится на землю, но к нему нельзя привязать собственные дома, а приземлившись, это уже не воздушный шар, а безжизненный лоскут ткани.

— Лилиан встретила виконта де Пэстра, когда зашла в магазин Фуке на Елисейских полях. Он был крайне удивлён, увидев её.

— У вас такой счастливый вид! — заметил де Пэстр. — Уж не влюбились ли вы?

— Да. Причем — в платье.

— Какое благоразумие! Это же любовь без страха и без затруднений!

— Такой любви не бывает.

— Почему же не бывает. Это всегда часть той единственной любви, которая вообще имеет смысл, я имею ввиду любовь к самому себе.

Лилиан засмеялась. — И такую любовь вы называете без страха и без затруднений? Тогда вы, наверное, сделаны целиком либо из чугуна, либо из губки.

— Ни из того, ни из другого. Просто я запоздалый отпрыск восемнадцатого века и вынужден разделять судьбу всех своих потомков: нас никто не хочет понимать. Не откажетесь выпить со мной чашечку кофе здесь, на террасе? Или вам заказать коктейль?

— Нет, лучше кофе.

Их посадили за столик, освещенный лучами вечернего закатного солнца. — Иногда наступает время, — заметил де Пэстр, — когда нет никакой разницы в том, сидишь ты на солнце или — нет, говоришь ли о любви или о жизни, или вообще — ни о чём. Например, сейчас… в это время. Вы всё ещё живёте в той маленькой гостинице у Сены?

— Наверное, там. Иногда я и сама не знаю точно, где же я живу. По утрам, когда окна открыты, мне часто кажется, что я спала прямо посреди шумной площади Оперы. А по ночам у меня бывает такое чувство, будто я тихо плыву вниз по Сене, лёжа в лодке или на спине, широко открыв глаза, и словно меня нет вообще, и в тоже время — я вся внутри себя.

— Какие у вас странные мысли.

— Вовсе не странные. Их у меня вообще почти не бывает. Иногда мне снятся сны, но тоже не часто.

— Видимо, они вам не нужны?

— Вы правы, — ответила Лилиан, — они действительно мне не нужны.

— Тогда в этом мы с вами похожи. Я тоже обхожусь без снов.

Официант принес рюмку шерри виконту и кофе для Лилиан. Де Пэстр неодобрительно взглянул на маленький кофейничек. — Кофе обычно пьют после еды, — заметил он. — Не выпить ли вам лучше аперитив?

— Нет, благодарю. А который сейчас час?

— Уже пять, — удивленно ответил де Пэстр. — Разве у вас режим?

— Только сегодня. — Лилиан сделала знак официанту.

— Вы уже слушали новости, месье Ламбер?

— Ну конечно! Радио «Рим» передает. Уже несколько часов. Вся Италия сидит у приемников или торчит на трассе, — возбужденно ответил старший официант. — С минуты на минуту начнется старт в тяжелом классе. Месье Клерфэ едет с месье Торриани. Они не будут меняться во время гонки: Клерфэ — за рулем, а Торриани — за механика. Ведь это гонки спортивных машин. Принести вам радио? Оно у меня здесь, рядом.

— Да, принесите, пожалуйста.

— Клерфэ тоже в Риме? — спросил де Пэстр.

— Нет. Он в Брешиа.

— Я ничего в этом не смыслю. Что это за гонки?

— На тысячу миль, начинаются в Брешиа, потом трасса идет по всей Италии и заканчивается опять в Брешиа.

Официант принёс маленький портативный приёмник. Он был настоящим фанатом и уже несколько часов следил за ходом гонок. — У них раздельный старт с интервалом в несколько минут, — объяснил он. — Самые скоростные машину пойдут в конце. Это — гонки на время, по секундомеру. Я включу Милан. Пять часов — сейчас они начнут передать известия.

Официант покрутил ручку настройки. Приёмник начал хрипеть. Потом из Милана стали быстро передавать политические новости, словно диктор торопился как можно скорей перейти к спортивным.

— Сейчас мы ведём для вас прямую трансляцию из Брешиа, — начал он наконец совсем другим голосом, полным спортивного задора. — Часть машин уже стартовала. Рыночная площадь забита народом, так что люди едва могут пошевельнуться.

В приемнике что-то затрещало и запищало. Потом сквозь шум людских голосов явственно донесся рёв мотора, который тут же стал затихать вдали. — Еще кто-то ушёл со старта, — прошептал месье Ламбер взволнованно. — Похоже — это на «альфа»!

На террасе стало тихо. Любопытные подошли к их столику или повернули головы в их сторону.

— Кто впереди?

— Рано ещё что-нибудь говорить, — авторитетно объяснил старший официант, — самые мощные машины только выходят на старт.

— А сколько всего машин участвует в гонках? — спросил де Пэстр.

— Почти пятьсот.

— О боже! — сказал кто-то. — А какая длина трассы?

— Больше тысячи шестисот километров, месье. При хорошей средней скорости это часов пятнадцать-шестнадцать хода. А может, и меньше. Но в Италии сейчас идут дожди. А над Брешиа сильная гроза.

Новости закончились. Официант унёс свой приемник обратно в ресторан. Лилиан откинулась на спинку стула. В мягком свете вечернего солнца, под тихий звон кусочков льда в бокалах и фарфоровых блюдец, которые посетители складывали одно на другое, чтобы показать тем самым, сколько вина они выпили, Лилиан на какое-то мгновение почти зримо представила себе картину — лишённую цвета и прозрачную как вода, в которой видна даже самая мелкая живность, так что за ней можно было различить стулья и столы кафе Фуке; это была картина серой Рыночной площади, наполненной неслышным шумом и гамом, терявшем свою индивидуальность из-за многократного эха, а дальше — призрачные машины, одна за другой, с двумя крошечными искрами жизни внутри каждой из них, у которых было только одно желание — рискнуть собственной жизнью. — В Брешиа сейчас дождь, — сказала она. — А где эта Брешиа, собственно говоря?

— Между Миланом и Вероной, — ответил ей де Пэстр. — Не хотите ли сегодня поужинать со мной?

По всему городу свисали клочья гирлянд, оборванных дождем. Мокрые полотнища флагов с шумом хлопали по флагштокам. Гроза бушевала, словно конкуренция развернулась не только среди машин на земле, но и в облаках среди подобных им — невидимых. Искусственный и естественный гром и грохот сменяли друг друга; за рёвом машины следовали гром и молния с небес. — Ещё пять минут, — сказал Торриани.

Клерфэ, сжавшись в комок, сидел за рулем. Он не испытывал особого напряжения. Ему давно было известно, что шансов на победу у него не было; но в каждой гонке всегда происходят неожиданности, особенно в полных всяких случайностей гонках на длинные дистанции.

Он думал о Лилиан и вспоминал «Тарга Флорио». Тогда он напрочь забыл Лилиан и возненавидел её, потому что вдруг вспомнил о ней в самый разгар гонок, и она помешала ему. Гонка была для него важней Лилиан. Теперь всё было по-другому. Он не был уверен в ней, но не мог признать, что причина этой неуверенности крылась в нём самом. «Чёрт её знает, в Париже ли она сейчас?», — подумал он. Утром он ещё говорил с Лилиан по телефону, но из-за этого шума утро вдруг показалось ему бесконечно далеким. — Ты отправил телеграмму Лилиан? — спросил он.

— Да, — ответил Торриани. — До старта — две минуты.

Клерфэ кивнул. Машина медленно выкатилась с Рыночной площади на Бульвар Венеции и остановилась. Перед ними уже никого не было. С этого момента и на оставшиеся полдня и полночи самым важным на свете становится человек с секундомером. «Судья должен быть самым главным для меня, — подумал Клерфэ. — Но это не так. Я слишком много думаю о Лилиан. Надо было Торриани посадить за руль, но сейчас уже слишком поздно». — Двадцать секунд, — объявил Торриани.

— Слава богу! Вперед, чёрт побери!

Судья на старте дал отмашку, и машина устремилась вперед. Вслед ей неслись крики болельщиков. — Стартовал Клерфэ, — громко объявил комментатор, — с механиком Торриани.

Лилиан вернулась в отель. Ей казалось, что у неё температура, но она решила не обращать на это внимания. Теперь это у неё случалось часто, иногда всего на один градус, а иногда и больше, и ей было понятно, что это значило. Она глянула в зеркало. «По крайней мере по вечерам выглядишь не такой угасающей», — подумала она и усмехнулась, вспомнив уловку, к которой она снова начала прибегать: повышенная температура из врага превращалась в вечернего друга, который придавал её глазам блеск, а лицу — мягкое возбуждение.

Потом Лилиан отошла от зеркала и увидела на столе две телеграммы. «Неужели Клерфэ», — подумала она, и её сердце охватила паника. Но что там могло случиться так скоро? Она подождала недолго, пристально глядя на маленькие сложенные вдвое и склеенные куски бумаги. Потом осторожно взяла одну из них и распечатала. Это была телеграмма от Клерфэ: «Старт через пятнадцать минут. Вселенский потоп. Не улетай, Фламинго». Она положила телеграмму рядом с собой и тут же распечатала вторую. Ей стало ещё страшней, чем вначале, потому что эта телеграмма могла быть от его босса, и речь в ней могла идти об аварии, но и вторая тоже оказалась от Клерфэ. «Зачем он это делает? — подумала Лилиан. — Неужели он не соображает, что любая телеграмма в такое время может только вызвать страх?»

Она открыла шкаф, собираясь выбрать платье на вечер. В это время в дверь постучали. На пороге стоял служащий отеля. — Я принёс вам приемник, мадмуазель. Вы легко сможете слушать и Рим, и Милан.

Он включил приемник в сеть. — А вот вам ещё одна телеграмма.

«Да сколько он их ещё пришлет сегодня? — подумала Лилиан. — Лучше бы он посадил детектива в соседний номер, чтобы следить за мной!» Она выбрала платье, то, что носила в Венеции. Его успели почистить, и пятна пропали. После Венеции она решила, что это платье приносит счастье, и видела в нём свой талисман. И сейчас, не выпуская его из рук, она прочитала последнюю телеграмму. Она была не от Клерфэ, но в ней были слова поздравления в его адрес. «Почему она попала сюда ко мне?» В сумеречном свете комнаты она ещё раз посмотрела на подпись: «Хольман». Она долго искала место отправления. Телеграмма пришла из санатория «Белла Виста».

Лилиан опасливо положила листок бумаги на стол. «Сегодня настоящий день духов, — подумала она и села на кровать. — В радиоприёмник забрался Клерфэ и только и ждёт момента, когда сможет ворваться на своей ревущей машине в комнату, а теперь ещё и эта телеграмма, из-за которой кажется, что в окно заглядывают молчаливые лица». Это была первая весть из санатория, которую она вообще оттуда получила. Сама она туда тоже никогда не писала. Ей этого не хотелось, а вот что она по-настоящему хотела, так это навсегда оставить санаторий в прошлой жизни. Она была настолько уверенна в своём решении не возвращаться, что это расставание стало подобно смерти.

Долгое время Лилиан сидела неподвижно. Потом она включила приёмник и покрутила ручки настройки: было время новостей. В комнату стремительным шумным потоком ворвался Рим с названиями знакомых и незнакомых селений и городов — Мантуя, Равенна, Болонья, Аквила, с данными часов и секунд; взволнованный голос комментатора сообщал о выигранных минутах так, словно он говорил о святом Граале, потом — о поврежденных водяных насосах, о заклинивших поршнях, порванных бензопроводах, словно произошла катастрофа мирового масштаба. Неудержимым потоком в полутемную комнату хлынули гонки с их неистовой погоней за каждой секундой, причем не за секундой жизни, а за тем, чтобы, выиграв пару сотен метров, оказаться раньше других в каком-то городишке, который тут же останется позади: это была гонка по мокрым дорогам с тысячами крутых поворотов и орущей толпой болельщиков на обочинах, всё это казалось безумством, словно за спинами водителей взорвалась атомная бомба. «Почему я не могу понять всё это? — думала Лилиан. — Почему гонки не вызывают у меня того дурмана, которым охвачены миллионы людей, высыпавших в этот вечер и в эту ночь на обочины дорог Италии? Неужели я не должна чувствовать это сильней их? Разве моя собственная жизнь не похожа на эти гонки? Разве это не стремление ухватить побольше, кто сколько сможет, разве это не погоня за призраком, который несётся перед каждым из нас, будто заяц-манок перед сворой борзых на собачьих бегах?»

— «Вы слушаете радио Флоренции!», — торжественно сообщил голос из радиоприемника и начал сообщать показанное на трассе время гонщиков, их имена и фамилии, марки автомобилей, среднюю и максимальную скорости, а потом тот же голос переполненный гордостью, заявил: «Если лидирующие машины продолжат гонку в том же темпе, они вернуться в Брешиа с новым рекордным временем!»

Лилиан вдруг замерла потрясённая. «Вернутся в Брешиа! — подумала она, — Вернутся в этот маленький провинциальный городишко с его гаражами, кафе и магазинчиками, откуда они вырвались на трассу гонки. Они играли со смертью, неслись сквозь ночь как одержимые, на рассвете на них наваливалась ужасная усталость, их окаменевшие и похожие на маски лица покрывались коркой грязи, но они всё равно мчались всё дальше и дальше, словно на карту было поставлено всё самое ценное на свете, и это для того лишь, чтобы в конце концов снова вернутся в этот крошечный провинциальный городишко, из которого выехали! Из Брешиа — в Брешиа!

Она выключила приемник и подошла к окну. «Из Брешиа — в Брешиа! Неужели есть ещё более выразительный символ бессмысленности? Ведь природа поделилась с этими людьми чудесным даром и наградила их легкими, сердцем и такими непостижимыми химические фабриками, как печень и почки, наполнила их головы белой мягкой массой, более удивительной, чем все звёздные системы вселенной, и неужели человек должен рисковать всем этим только ради того, чтобы, примчаться из Брешиа в Брешиа, если ему повезёт? Что за ужасающая глупость!»

Она посмотрела на цепочку автомашин, непрерывным потоком кативших вдоль набережной. «Неужели они вот также неслись из Брешиа в Брешиа? Из Тулузы — в Тулузу? От самодовольства — к самодовольству. И я тоже вместе с ними? — подумала Лилиан. — Наверное — и я тоже! Несмотря ни на что! Но где же эта моя Брешиа?» Она взглянула на телеграмму Хольмана. Там, откуда она пришла, не было никакой Брешиа, ни Брешиа, ни Тулузы. Там шла только безмолвная и безжалостная борьба, борьба за каждый вздох на границе вечности. Там не было ни самодовольства, ни самообмана» Лилиан отвернулась от окна и прошлась несколько раз по комнате. Она потрогала свои платья, и ей вдруг показалось, что с них посыпался прах. Взяла со стола щетки и гребни, а затем положила их обратно, не сознавая, что держала в руках. «Что же я такое делала? — подумала она. — И что я делаю сейчас?» Словно тень, сквозь окно к ней подкралось предчувствие, что она совершила ужасную ошибку, которую теперь никак нельзя было ни избежать и ни исправить.

Лилиан начала переодеваться и готовиться к вечернему выходу. Телеграмма всё ещё лежала на столе. При свете лампы она казалась самым светлым из всего того, чем была наполнена комната. Время от времени она поглядывала на неё. Лилиан слышала, как за окном плескалась Сена, и чувствовала запах воды и листвы на деревьях. «Что они сейчас делают там, в горах? — подумала Лилиан и впервые погрузилась в воспоминания. — Чем они заняты в санатории, когда Клерфэ мчится по темным улицам Флоренции вслед за лучами своих фар?» Какое-то мгновение она постояла в нерешительности, потом сняла трубку и назвала телефон санатория.

— Сиена скоро! — прокричал Торриани. — Заправимся и сменим резину!

— Скоро?

— Через пять минут. Будь проклят, этот дождь!

Лицо Клерфэ скривилось в улыбке. — Он не только для нас идёт, другим тоже мешает. Смотри, не проскочить бы техпункт! — Домов становилось всё больше. Фары вырывали их из темноты, хлеставшей струями дождя. Повсюду стояли зрители в дождевиках и под зонтами. Внезапно появлялись белые стены, люди, разлетавшиеся словно брызги в разные стороны, зонтики, трепетавшие под резкими порывами ветра, машина впереди, которую сильно заносило… — Техпункт! — прокричал Торриани. Тормоза схватили что надо, машину тряхнуло, и она остановилась. — Бензина, воды, резину, скорее! — крикнул Клерфэ, и его голос смешался с шумом затихавшего мотора. Он продолжал гудеть в его ушах и напоминал звук, наполнявший старые пустые залы в сильную грозу.

Кто-то протянул ему стакан с лимонадом и дал новые очки. — На каком мы месте? — спросил Торриани.

— Всё великолепно! На восемнадцатом!

— Паршиво, — пробормотал Клерфэ. — А как другие?

— Вебер на четвертом, Маркетти на шестом, Фриджерьо на седьмом. Конти выбыл.

— А первый… кто?

— Саккетти. Обошел на десять минут Лотти.

— А мы?

— Вы отстали на девятнадцать минут. Не беспокойтесь… кто приходит в Рим первым, никогда не выигрывает гонки. Это каждый знает!

Вдруг рядом с ним появился Габриэлли, их босс.

— На то воля Божья, — заявил он. — Матерь Божья, кровь Господня! Ты ведь это тоже знаешь! — молился он. — Покарай Саккетти за то, что он первый! Ниспошли ему маленькую поломку бензонасоса, больше ничего не надо! И Лотти тоже! Святые архангелы, храните.

— Как вы сюда попали? — спросил его Клерфэ. — Вы же должны ждать нас в Брешиа!

— Готово! — прокричали механики.

— Давай!

— Подождите! Вы с ума сошли? — закричал босс. — Я. — продолжал он, но его слова нельзя было расслышать из-за рёва мотора. Машина ринулась вперед, зрители бросились врассыпную, и шоссе, к которому они словно прилипли, вновь пошло накручивать свои бесчисленные петли. «Чем сейчас занята Лилиан?» — подумал Клерфэ. Он сам не знал почему, но надеялся, что на техпункте его ждала телеграмма. Но телеграммы могли запаздывать, и не исключено, что он получит её на следующей остановке. А потом снова — ночь, огни, люди, крики которых он не мог расслышать из-за рёва мотора, и которые казались ему персонажами немого фильма, а потом опять — шоссе похожее на змею, которая, казалось, опоясала всю планету, и — мистический зверь, ревущий под капотом машины.

Глава 18

Лилиан соединили очень быстро. Она рассчитывала, что придётся прождать несколько часов, хотя бы потому, что ей были знакомы порядки на французских телефонных станциях, и, кроме того, ей казалось, что санаторий так далеко от неё, будто — на другой планете.

— Санаторий «Белла Виста».

Лилиан не была уверенна, знаком ли ей этот голос. Вполне возможно, что к телефону как всегда подходила фройляйн Хегер.

— Пожалуйста, можно господина Хольмана? — попросила Лилиан и почувствовала, как у неё вдруг забилось сердце.

— Минутку.

Лилиан прислушивалась к едва различимому гудению в телефонной трубке. Хольмана, видимо, пришлось искать. Она взглянула на часы: в санатории в это время как раз закончился ужин. «Почему я так волнуюсь, словно заклинаю мертвого воскреснуть?» — подумала она.

— Хольман у телефона. Кто говорит?

Она испугалась, так чётко прозвучал его голос.

— Это Лилиан. — прошептала она.

— Кто?

— Лилиан Дюнкерк.

Хольман ответил не сразу. — Лилиан, — проговорил он затем недоверчиво. — Где вы?

— В Париже. Вы посылали телеграмму Клерфэ, а она пришла ко мне. Её переслали из отеля Клерфэ, и я по ошибке вскрыла.

— Вы не в Брешиа?

— Нет, — сказала она, почувствовав легкий укол боли. — Я не в Брешиа.

— Клерфэ не захотел, чтобы вы туда поехали?

— Да, он не захотел.

— Я сижу тут у приемника! — сказал Хольман. — Вы, конечно, тоже!

— Да, Хольман, конечно.

— Он идёт здорово. Гонки, вообще-то, ещё только начались. Я его прекрасно знаю, он выжидает. Заставляет других гробить свои машины. Раньше полуночи он не станет заводиться, может, даже немного позже… нет, думаю, где-то около полночи. Вы же в курсе, это ведь гонки на время. Он сам никогда не знает, на каком он месте, и вот это как раз выматывает больше всего, а узнать он может только во время заправки, и то, что он узнает, часто уже устаревшие данные. Это ведь гонки в неведомое… вы понимаете меня, Лилиан?

— Да, Хольман. Гонка в неведомое. Как у вас дела, как здоровье?

— Хорошо. У них просто фантастическое время. Средняя скорость до сих пор была сто двадцать и выше. А ведь большинство мощных машин ещё только выходят на прямую. Я имел ввиду среднюю скорость, Лилиан, а не о максимальную!

— Да, Хольман. Так, у вас всё хорошо?

— Очень хорошо. Мне намного лучше, Лилиан. Какую станцию вы слушаете? Включите Рим, он сейчас ближе по трассе, чем Милан.

— Я слушаю Рим. Я рада, что вам стало лучше.

— А как вы, Лилиан?

— Все хорошо. И даже.

— Может, это правильно, что вы не в Брешиа, там гроза, сильный ветер и дождь, но лично я бы не выдержал, обязательно поехал бы туда и стоял сейчас там на трассе. Как вы сами, Лилиан?

Она прекрасно понимала, что он имел ввиду. — Хорошо, — ответила она. — А как у вас там вообще… в горах?

— Как обычно. За эти пару месяцев мало что изменилось.

«Неужели прошло только несколько месяцев? — подумала Лилиан. — А ведь кажется, что уже прошли многие годы».

— А как там. — она помедлила секунду, хотя вдруг поняла, что позвонила только ради этого вопроса, — как поживает Борис?

— Кто?

— Борис.

— Борис Волков? Его почти не видно. Он теперь не приходит в санаторий. Думаю, что у него всё в порядке.

— Но вы его иногда встречаете?

— Да, конечно. Правда, это было недели две-три назад. Он гулял со своей собакой, вы же её помните, овчарку? Но мы с ним не разговаривали. А как там у вас, внизу? Так, как вы себе и представляли?

— Примерно так, — ответила Лилиан. — Всё ведь зависит от того, что ты сам от всё этого хочешь получить. А у вас горах всё ещё снег?

Хольман засмеялся. — Уже давно растаял. Луга цветут. Лилиан. — он замолчал на секунду. — Через несколько недель меня выпишут. Это правда, я не шучу. Мне Далай-лама сам сказал.

Лилиан ему не поверила. Сколько лет ей говорили то же самое. — Это же здорово, — сказала она. — Значит, мы увидимся здесь, внизу. Сказать об этом Клерфэ?

— Лучше пока не надо: в таких делах я суеверен. Вот… сейчас начнут передавать последние известия! Обязательно послушайте! До свиданья, Лилиан!

— До свиданья, Хольман.

Она хотела ещё поговорить о Борисе, но не стала этого делать. Какое-то мгновение она смотрела на черную трубку, а потом осторожно положила её на рычаг и задумалась, хотя и не могла толком следить за своими мыслями, пока вдруг не заметила, что плачет. «Какая же я глупая, — подумала Лилиан, вставая. — В жизни за всё надо платить. Неужели я могла подумать, что уже за всё расплатилась?»

— В наше время слову «счастье» придают несколько преувеличенное значение, — провещал виконт де Пэстр. — Проходили целые века, когда это слово было вообще неизвестно. Его вообще не связывали с понятием «жизнь». Почитайте китайскую литературу периода её расцвета, индийскую, греческую. Люди стремились тогда не к эмоциям, в которых коренится слово «счастье», а к неизменным и ярким ощущением самой жизни. Там, где это ощущение исчезает, его начинают путать с эмоциями, возникают кризисы, романтика и пустой эрзац поиска счастья.

— А разве ощущение жизни не эрзац? — спросила Лилиан.

— Более достойный человека. — парировал де Пэстр.

— Вы думаете, что одно без другого не возможно?

Виконт задумчиво посмотрел на Лилиан. — Почти никогда. Но только, по-моему, вы не в счёт. И это услаждает меня, потому что вы обладаете и тем, и другим. Ведь предпосылкой для этого должно быть состояние полного отчаяния, и поэтому бессмысленно искать названия, в том числе и этому состоянию. Ясно только одно: это всё находится за пределами наших беспорядочных чувств, где-то в полярной области одиночества, не ведающего скорби. Ваши скорбь и внутренний бунт, как мне кажется, уже давно уничтожили друг друга. Поэтому мелочи жизни приобрели такое же значение, как и крупные события. Только подробности становятся при этом ярче.

— Ну вот, вы снова взялись за восемнадцатый век, — сказала Лилиан с легкой иронией. — Вы ведь его последний представитель?

— Нет, последний обожатель.

— Разве в те времена о счастье не говорили больше, чем когда бы то ни было?

— Только в тяжелые времена. Да и то, хотя люди и говорили, и мечтали о нём, они были куда практичнее нас в широком смысле этого слова.

— Пока не появилась гильотина.

— Да, пока не появилась гильотина и пока не придумали право на счастье, — подтвердил де Пэстр. — А гильотины появляются всегда.

Лилиан допила свой бокал вина. — Не является ли всё это лишь долгой прелюдией к тому предложению, которое вы мне снова собираетесь сделать — стать вашей содержанкой?

Виконта её слова оставили равнодушным. — Можете называть это и так, если вам угодно. Но с моей стороны это было предложение создать для вас такое обрамление, в котором вы нуждаетесь. Или, более того, такие условия, которые, на мой взгляд, подходили бы вам.

— Это как оправа для камня?

— Да, оправа, но для очень дорогого камня.

— Для камня, состоящего из полного отчаяния?

— Нет — из бело-голубого одиночества и такого же мужества, мадмуазель. Мои комплименты! И простите мою настойчивость. Но бриллианты с таким внутренним светом и блеском встречаются редко. — Де Пэстр улыбнулся. — А теперь, не хотите ли послушать последние известия с гонок в Италии?

— Здесь? В «Максиме»?

— А почему бы и нет? Альбер, хозяин этого заведения, может выполнить и не такие пожелания, когда захочет. А вам он никогда не откажет. Я это сразу понял: Альбер прекрасно разбирается в людях.

По традиции «Максима» оркестр начал свою программу с мелодий из «Веселой вдовы». Официанты убирали со стола. Мимо проскользнул Альбер и дирижерским движением руки поставил перед ними бутылку коньяка, на которой не оказалось ни слоя пыли, ни этикетки с гербом Наполеона, а была простая маленькая наклейка, надписанная от руки. — Я ведь говорил, что он разбирается в людях, — заявил де Пэстр. — Попробуйте этот коньяк, но только с соблюдением принятого ритуала: сначала надо согреть бокал, потом вдохнуть и оценить его аромат и обязательно поговорить немного на эту тему. За нами наблюдают.

Лилиан взяла бокал и залпом выпила коньяк, даже не попытавшись согреть его в руке и не вдохнув его аромата. Де Пэстр рассмеялся. Альбер наблюдал за ними из своего угла, и ответил на это неким подобием одобрительной улыбки. Она послужила знаком для одного из официантов, который через несколько минут принес им маленькую бутылку малиновой настойки, затем поставил небольшие рюмки и наполнил их. В воздухе сразу же почувствовался аромат фруктовых садов в пору раннего лета. — Старая добрая малиновая настойка, — заметил де Пэстр с благоговением, — её уже почти нигде не встретить!

«Что он будет делать, — подумала в это время Лилиан, — если я выплесну эту малиновую настойку в его породистое лицо с явными признаками вырождения? Наверное, и это сумеет понять и промолвит по этому поводу одно из своих пышных изречений». Лилиан не презирала его, даже напротив, находила его приятным как мягкое снотворное и внимательно прислушивалась к тому, что он говорил. Ведь он олицетворял для неё иную сторону бытия. Он превратил страх перед смертью в культ эстетического цинизма и пытался превратить опасные горные тропы в обычные садовые дорожки. Но это ничего не меняло. Когда-то она уже слышала нечто подобное, когда же? Кажется, это было у Левалли на Сицилии. Чтобы так жить, надо было обладать уймой денег и крохотным сердцем. Такие люди не носились из Брешиа в Брешиа. Они безвылазно торчали в Брешиа, уговаривая себя, будто находятся в Версале начала восемнадцатого века.

— Мне пора идти, — сказала Лилиан.

— Как часто вы произносите эти слова! — заметил де Пэстр. — Они делают вас неотразимой. Это ваша любимая фраза?

Лилиан взглянула на него. — Если бы вы только знали, как мне хочется остаться, — медленно ответила она на его вопрос. — Пусть бедной и одинокой, только бы остаться! Остаться! Всё остальное — это ложь и мужество, вызванное страхом.

Лилиан позволила подвести её к отелю. Навстречу ей вышел взволнованный ночной портье. — Месье Клерфэ на двенадцатом месте! Он обошёл ещё шестерых. Комментатор сказал, что ночью лучше его никто не может ехать.

— Что да — то да!

— Не хотите ли бокал шампанского? Надо бы отпраздновать!

— Никогда не надо праздновать заранее. Гонщики — народ суеверный.

Лилиан посидела немного в небольшом темном холле. — Если он так и дальше будет гнать, завтра рано утром опять будет в Брешиа, — заметил портье.

— Что да — то да! — ответила Лилиан, подымаясь. — Я схожу выпить кофе на бульваре Сен-Мишель.

В кафе её встречали уже как постоянную клиентку. Официант тут же вышел ей навстречу, и Жерар уже ждал её, кроме того, целая группа студентов образовала вокруг неё своего рода почетный караул.

У Жерара было одно неоценимым качество: он постоянно хотел есть, и пока поэт утолял свой голод, у Лилиан было время подумать. Она любила смотреть на улицу, где мимо проходила сама жизнь с её горящими и скорбные глазами. Когда она наблюдала за нескончаемым людским потоком, ей было трудно поверить, что у каждого из этих людей — бессмертная душа. Куда девались эти души потом? Неужели они тоже превращались в прах, как и наша плоть? А может быть, они витали как призраки в такие вот вечера, переполненные желанием, вожделением или отчаянием, блуждали, заживо разлагаясь, моля в безмолвном страхе оставить их такими, какие они есть, и не превращать в удобренную почву, на которой взрастут души новых людей, только что бездумно зачатых за тысячами этих окон?

Наконец Жерар покончил с едой. Завершил её кусок великолепного сыра пон лэвек. — Просто невообразимо, как такой грубый процесс, когда мы поглощаем жареные куски трупов животных и полусгнивших молочных продуктов, побуждает поэтические струны души человека слагать гимны, — заявил он. — Это всегда так удивительно и отрадно!

Лилиан засмеялась. — Из Брешиа в Брешиа, — произнесла она. — Я не в состоянии понять эту ясную и простую фразу, но она мне кажется достаточно бесспорной. — Жерар допил свой кофе. — Она даже намного глубже. Из Брешиа в Брешиа! Я назову так следующий томик своих стихов. Сегодня вы что-то немногословны.

— Да нет. Отнюдь, я говорю, но без слов.

— Из Брешиа в Брешиа?

— Примерно так.

Жерар кивнул и вдохнул аромат своего коньяка. — Это фраза способна постоянно самосовершенствоваться. Она приводит нас к огромному количеству плоских и избитых выражений, которые когда-то обладали глубочайшим смыслом и, быть может, обладают им и до сих пор.

— Мне знакома еще одна такая фраза, — заявила Лилиан: — Всё повторяется.

Жерар опустил свой бокал на стол. — С фантазией или без оной?

— Фантазии должно быть как можно больше.

Он облегчённо кивнул. — Я чуть было не испугался, что вы удручены чем-то и пытаетесь выскрести из вашего сознания самые пошлые мещанские глупости.

— Вовсе не то, а познание, способное осчастливить.

— Ну, детали — это то же самое, что и целое, но целое — всегда больше. Например, эта винная бутылка так же прекрасна, как и полотно Рафаэля, а в каждой прыщавой студентке несомненно можно почувствовать нечто от духа Медеи и Аспасии — жизнь без перспективы. Всё одновременно значительно и несущественно, всё — передний план, и всё.

— Господь. Вы это имеете ввиду? — спросил Жерар. Лилиан рассмеялась. — Какой же вы шустрый! И даже более того! — На лице Жерара появилось выражение глубокой обиды.

— Слишком шустрый, чтобы успеть ощутить всё это. — Он сделал приличный глоток коньяка. — Если вам это действительно пришлось пережить, — продолжил он менторским тоном, — то вам остаются всего три вещи…

— Неужели три, так много?

— Отправиться в буддийский монастырь, сойти с ума или помереть, причем лучше всего, наложив на себя руки. Как вам известно, способность к самоубийству — это одна из трёх вещей, которая ставит нас выше животных.

Лилиан не стала спрашивать об остальных двух. — Есть ещё и четвёртая вещь, — сказала она. — Наше несчастье заключается в том, что мы верим в наше право на жизнь. Но нет у нас такого права. Если мы это осознаем, по-настоящему осознаем, то вместо потока горькой лести мы вдруг сможем услышать и действительно елейные речи.

Жерар молча приветствовал её слова, высоко подняв руки. — Кто ничего не ждёт, никогда не испытывает разочарований. Это последняя из моих маленьких мудростей!

— На сегодня — последняя, — ответила ему Лилиан и встала из-за стола. — К сожалению, самые распрекрасные премудрости на доживают до утра. Сколько же их останков приходится выметать каждое утро! И вообще странное дело: чего только люди не болтают с заходом солнца! А сейчас мне пора уходить.

— Вы это всегда говорите. Но вы же вернётесь?

Она с благодарностью взглянула на него. — А вы уверенны? Удивительно только то, что это ведомо одним лишь поэтам.

— Нет, они этого тоже не знают, они просто надеются, что сие им ведомо.

Лилиан прошла по набережной Гранд Огюстэн до набережной Вольтера, а потом повернула назад и нырнула в узкие переулки за набережной. Она не испытывала особого страха гулять по ночам в одиночку и вовсе перестала боялась людей.

Она оказалась на рю де Сэн и вдруг увидела женщину, лежавшую на земле. Сначала решила, что та просто пьяна, и прошла было мимо, но поза женщины, которая распростертой лежала наполовину на проезжей части дороги, наполовину на тротуаре, заставила ее вернуться. Лилиан подумала было втащить женщину на тротуар, чтобы её случайно машины не переехали.

Женщина была мертва. Её лаза были открыты и в тусклом свете фонаря устремлены на Лилиан. Когда Лилиан приподняла женщину за плечи, её голова запрокинулась и с глухим стуком ударилась о мостовую. Лилиан издала приглушенный крик: в тот момент ей показалось, что она причинила мертвой боль. Она вгляделась в её лицо; оно было бесконечно пустым. Лилиан беспомощно огляделась кругом, не зная, что же делать дальше. В нескольких окнах ещё горел свет, а из одного занавешенного, которое было побольше, доносилась музыка. В просветах между домами высоко вверху виднелось небо, без единой звёздочки. Где-то издалека слышался крик. Лилиан увидела, что к ней приближался мужчина. Какое-то мгновение она ещё колебалась, но потом быстро пошла ему навстречу. — Жерар! — воскликнула она удивленно и в то же время с облегчением. — Откуда вы узнали.

— Я шел вслед за вами. Поэты имеют право на это в весенние вечера.

Лилиан покачала головой. — Там лежит мертвая женщина! Пойдемте!

— Наверно, пьяная. Потеряла сознание.

— Нет, она мертвая. Уж мне да не знать, как выглядят мертвецы. — Она чувствовала, что Жерар внутренне сопротивлялся.

— В чем дело?

— Просто не хочу связываться, — сказал Певец Смерти.

— Но нельзя её оставить на мостовой.

— Почему это нельзя? Она же мертвая. Все остальное касается только полиции. Я не хочу, чтобы меня впутывали. И вам не советую! Полиция может подумать, что это мы её убили. Идёмте отсюда!

Он потянул Лилиан за руку. Но она продолжала стоять на месте. Лилиан смотрела на лицо, которое уже ничего не хотело знать и знало всё, чего не знала она. Мертвая казалась страшно одинокой. Одна её нога была подтянута к животу и скрывалась под клетчатой юбкой. Лилиан видела её чулки, коричневые туфли, наполовину раскрытые кисти рук, коротко постриженные темные волосы и тонкую цепочку на шее.

— Идёмте же, — прошептал Жерар. — Не хватало нам ещё неприятностей! С полицией не шутят! Мы можем туда позвонить… откуда-нибудь. Это всё, что мы можем сделать!

Лилиан дала себя увести. Жерар шёл так быстро, что она едва могла поспевать за ним. Когда они оказались у набережной, она взглянула на него и увидела, что он очень побледнел. — Очутиться лицом к лицу со смертью — это совсем иное дело, чем говорить о ней. Не так ли? — спросила Лилиан с горькой иронией в голосе. — Откуда мы сможем позвонить? Из моего отеля?

— Там нас может услышать портье.

— А я смогу отослать его за чем-нибудь.

— Ладно.

Портье вышел им навстречу с сияющие улыбкой. — Он уже на десятом месте. Но он.

В этот момент он увидел Жерара и о замолчал, полный упрёка. — Это друг Клерфэ, — сказала Лилиан. — Вы правы, это надо как-то отметить. Принесите бутылку вина. И где у вас тут телефон?

Портье показал на свой стол и исчез.

— Мы сейчас, — сказала Лилиан.

Жерар уже искал номер в телефонной книге. — Книга старая.

— Полиция не меняет свои номера телефонов.

«На десятом месте, — подумала Лилиан. — Он всё едет и едет из Брешиа в Брешиа, а тут в это время»

Она слышала, как Жерар говорил по телефону. Портье вернулся с бокалами и бутылкой шампанского. Пробка выстрелила с громким хлопком: от радости портье слишком сильно встряхнул бутылку. От испуга Жерар замолчал. — Нет, это не выстрел, — сказал он после паузы и повесил трубку. — По-моему, вам следует теперь что-нибудь выпить, — заметила Лилиан. — Я в тот момент не могла придумать ничего другого, как послать портье за шампанским; ведь он весь вечер ждал момента, чтобы открыть бутылку. Надеюсь, это не святотатство.

Жерар покачал головой и начал жадно пить, потом посмотрел на телефон. Лилиан видела, что он боится, как бы полиция не узнала, откуда звонили. — Они решили, что здесь кто-то стрелял. — сказал Жерар. — Это, когда пробка хлопнула. И почему трагическое часто бывает ещё и жутко комическим?

Лилиан протянула ему бутылку, чтобы он еще налил себе шампанского.

— Мне пора идти, — сказал Жерар.

— На этот раз уходить надо вам. Спокойной ночи, Жерар.

Жерар взглянул на бутылку. — Я могу захватить её с собой, если она вам больше не нужна.

— Нет, Жерар. Что-то одно из двух.

Лилиан видела, как он быстро исчез за дверью. «А теперь начинается ночь, и опять я одна», — подумала она и отдала шампанское портье. — Лучше выпейте вы. Приемник ещё наверху?

— Конечно, мадмуазель.

Лилиан поднялась по лестнице. Приёмник поблескивал в темноте своим хромом и стеклом. Она включила свет и какое-то время стояла у окна, ожидая, что мимо проедет полицейская машина. Но она так ничего и не увидела. Потом она начала медленно раздеваться. Она раздумывала, не развесить ли ей по комнате своих старых союзников — платья, но не стала этого делать. «То время, когда они могли мне помочь, давно прошло», — подумала Лилиан. — Да и повод — тоже». Она оставила гореть одну лампу и приняла снотворное.

Лилиан проснулась с таким ощущением, будто её с силой выбросило из какой-то ямы. Лучи солнца пробивались сквозь занавески и смешивались со светом лампочки, горевшей всю ночь. Пронзительно звонил телефон. «Полиция», — подумала Лилиан, снимая трубку.

Это был Клерфэ. — Мы только что прибыли в Брешиа!

— Ну да, в Брешиа. — Лилиан стряхнула с себя последние остатки сна, который уже постепенно начал забываться. — Значит, ты доехал!

— Шестым. — засмеялся Клерфэ.

— Шестым. Это же здорово!

— Ерунда! Завтра возвращаюсь. А теперь пойду спать. Торриани уже заснул здесь прямо на стуле.

— Ну, спи. Хорошо, что ты позвонил.

— Ты поедешь со мной на Ривьеру?

— Да, любимый.

— Жди меня.

— Да, любимый.

— Не уезжай, пока я не вернусь!

«Куда это я собиралась ехать? — подумала Лилиан. — В Брешиа?» — Я буду ждать тебя, — ответила она.

Был полдень, когда Лилиан прошлась по рю де Сэн. Она выглядела как обычно. Потом Лилиан просмотрела газеты. В них она ничего не нашла. Для газетных статей тот факт, что человека не стало, был слишком незначительным событием.

Глава 19

— Этот дом я купил ещё задолго до войны, — сказал Клерфэ. — Тогда пол-Ривьеры можно было скупить задаром. А вот жить я здесь никогда и не жил, только кое-что завез из мебели. Сама видишь, какой тут безобразный стиль, но лепнину можно сбить, сделать всё по современней и обставить как следует.

— К чему всё это затевать? Ты действительно собираешься тут жить?

— А почему бы и нет?

Из полутемной комнаты Лилиан выглянула на погружавшийся в вечерние сумерки сад с дорожками, посыпанными гравием. Моря отсюда видно не было. — Да брось, Клерфэ! — воскликнула она со смехом. — Только, когда тебе шестьдесят пят стукнет! Не раньше! Когда закончится твоя полная трудовых будней жизнь в Тулузе. Вот тогда ты сможешь начать здесь жизнь добропорядочного французского рантье и, если пожелаешь, то и с обедами по воскресеньям в ресторане «Отель де Пари», и с походами в казино.

— Сад большой, а дом можно перестроить, — ответил ей Клерфэ с какой-то твёрдостью в голосе. — Деньги у меня на это найдутся. На «Милле Милья» с нами щедро рассчитались. Думаю, что и в Монако будет не хуже. А почему тебе кажется, что здесь нельзя жить? Где бы ты вообще хотела устроиться?

— Этого я не знаю, Клерфэ.

— А надо бы! Хотя бы примерно.

— А вот я как раз не знаю, — ответила Лилиан, немного растерявшись.

— Нигде. Если человек хочет жить где-то конкретно, значит он собирается там умереть.

— Но ведь климат здесь зимой в сотни раз лучше парижского.

— Зимой! — это слово Лилиан произнесла таким тоном, будто она говорила о Сириусе, Стиксе и вечности.

— Зима уже не за горами. Надо быстрей начать с перестройкой, если мы хотим успеть до холодов.

Лилиан огляделась в мрачной комнате. Это уже было не в первый раз, когда они заводили такой разговор. «Я не собираюсь оказаться здесь в клетке», — подумала она и спросила: — Ты, кажется, зимой должен начать работать в Тулузе?

— Это не помеха; мне просто хочется, чтобы ты ещё до Тулузы начала жить в самом здоровом для тебя климате.

«Какое мне дело до климата? — подумала Лилиан и ответила с отчаянием: — Самый здоровый климат — в санатории.

Клерфэ посмотрел на неё. — Тебе снова надо туда?

Лилиан молчала. — Ты сама хочешь туда вернуться? — спросил Клерфэ.

— Что я должна тебе на это ответить? Я же ведь здесь!

— А ты с врачом консультировалась? Хотя бы один раз здесь, внизу, ты разговаривала об этом с врачом?

— Мне не нужны консультации никаких врачей.

Он недоверчиво посмотрел на неё. — Мы вместе сходим к врачу. Я найду самого лучшего во всей Франции, и мы проконсультируемся у него.

Лилиан не стала ничего отвечать. «Ещё этого не хватало», — подумала она. Клерфэ уже несколько раз спрашивал её, была ли она у врача, но он никогда ещё не пытался услышать от неё больше тех заверений, что она это действительно делала. Теперь было нечто иное. Всё свалилось на неё вместе с этим домом, с будущим, с любовью, с его заботой, со всеми прекрасными словесами, которых для неё больше не существовало, потому что они ещё больше усложняли уход из жизни. Из этого можно было вполне сделать вывод, что он попытается отослать её в больницу.

Под окном вдруг пронзительно начала петь какая-то птица. — Пойдем отсюда на воздух, — попросил Клерфэ. — Должен признаться, электрический свет от этого разноцветного канделябра просто ужасный. Но здесь всё можно переделать.

За окнами опустился вечер, и стены с лепниной оказались окутанными его сумраком. Лилиан облегченно вздохнула. Она чувствовала себя так, будто ей удалось ускользнуть от чего-то. — Всё дело в том, — сказал Клерфэ, — что ты не хочешь жить со мной, Лилиан! Я это точно знаю.

— Но ведь я с тобой, — возразила она беспомощно.

— Да, но ты ведёшь себя как человек, которого завтра здесь не будет, как кто-то, кто вот-вот уедет.

— Разве ты сам не хотел этого?

— Возможно, но теперь больше не хочу. А тебе разве никогда не хотелось жить со мной как-то по-другому?

— Нет, — тихо ответила Лилиан. — Но и ни с кем другим тоже, Клерфэ.

— И почему же?

Она промолчала, потому что внутри неё всё клокотало от возмущения. «К чему он задаёт такие дурацкие вопросы?» — Мы же столько раз уже об этом говорили! Зачем начинать всё сначала? — сказала она наконец.

— Отношения между людьми могут меняться. Но разве любовь достойна презрения?

Лилиан покачала головой. Он посмотрел на неё. — Лилиан, я никогда в этой жизни не желал ничего сверхъестественного лично для себя. А сейчас у меня такое желание появилось. Я хочу быть с тобой.

— Но ведь я здесь, я твоя.

— Не так, не вся, мне этого мало.

«Он хочет привязать меня к себе и запереть, — думала она, — и он горд этой идеей и с гордостью называет это замужеством, заботой и любовью; может быть, так оно и есть. Но почему он никак не хочет понять, что то, чем он так гордится, это как раз то, что отталкивает меня от него». Взглядом, полным ненависти, она смотрела на маленькую виллу с её посыпанными гравием дорожками. «Неужели я убежала из санатория только затем, чтобы кончить здесь свои дни? — подумала она. — Здесь или в Тулузе, или в Брешиа? Куда же делась радость приключений? Где тот прежний Клерфэ? Что сделало его другим? Почему мы не смеёмся над всем этим? Что ещё ждёт нас впереди?» — Мы хотя бы могли попробовать, — заметил Клерфэ. — Не понравится, продадим дом.

«У меня нет больше времени начинать что-нибудь пробовать, — думала Лилиан. — У меня больше нет времени на эксперименты в духе семейное счастья. От этого я начинаю только больше испытывать грусть. Я должна уйти! У меня больше нет времени на такие разговоры. Всё это у меня намного лучше получалось наверху, в санатории, рядом с Борисом, но, тем не менее, и оттуда я всё-таки убежала».

Она вдруг полностью успокоилась. Лилиан ещё понятия не имела, что она предпримет дальше, но тот факт, что она могла бежать, делал обстановку не такой уж невыносимой. Она не боялась несчастья, потому что слишком долго прожила рядом с ним и благодаря ему. Не боялась она и счастья, как и многие люди, считавшие, что они его ищут. Она боялась только одного — оказаться в плену заурядного быта.

Вечером над морем устроили фейерверк. Ночь была ясной, а небо очень далеким, и на горизонте, где море сливалось с небом, взлетали вверх и падали ракеты, словно сбитые в бесконечность, и казалось, что они падали куда-то за пределы Земли, в пространство, переставшее быть таковым, потому что у него пропали границы. Лилиан вспомнила последний фейерверк, который она однажды видела. Это было в «Горной хижине» вечером перед её бегством. А теперь разве ей не предстоял ещё один побег? «По-видимому, все решения в моей жизни проходят под залпы фейерверков, — подумала она, насмехаясь сама над собой. — А может, всё случившееся со мной было ничем иным, как фейерверком с его огнями ракет, тут же затухавшими и превращавшимися в пепел и прах?» Она огляделась. «Только не сейчас, — подумала она с тревогой, — только не сейчас! Неужели напоследок не произойдет ещё одной вспышки, такой огромной, когда будешь готова бездумно потратить всё ради великого финала?»

— Мы с тобой ещё никогда не играли, — сказал Клерфэ.

— Ты когда-нибудь играла? Я имею в виду — в казино.

— Никогда.

— Тогда тебе надо попробовать. Раз ты не играла, у тебя счастливая рука, и ты обязательно должна выиграть. Ну что, поедем? Или ты устала? Ведь уже два часа ночи.

— Можно считать, что это раннее утро. А кто же устаёт утром?

Они медленно ехали, охваченные всей прелестью ночи. — Наконец-то потеплело, — сказала Лилиан.

— Мы можем остаться тут, пока и в Париже не настанет лето.

Она прижалась к Клерфэ. — Почему люди не живут вечно, Клерфэ? Не зная смерти?

Он обнял её за плечи. — Действительно, а почему бы — и нет? Почему мы стареем? Почему мы не может жить, будто нам всего тридцать, пока не стукнет восемьдесят, и потом вдруг наступит смерть?

Лилиан засмеялась. — Мне ещё далеко до тридцати.

— Да, ты права, — сказал Клерфэ и убрал пуку с её плеча. — Я всё время забываю об этом. У меня такое чувство, будто ты за эти три месяца стала по крайней мере лет на пять старше, так ты изменилась. Ты стала на пять лет прекрасней. И на все десять — опасней.

Вначале они играли в больших залах, а потом, когда те постепенно стали пустеть, перешли в залы поменьше, но ставки там были выше. Клерфэ начал выигрывать. Сначала он играл за карточным столом, но потом перешёл к рулетке, где максимальная ставка была выше. — Не уходи, постой за спиной, — попросил он Лилиан. — Ты приносишь счастье.

Клерфэ ставил на двенадцать, на двадцать два и на девять. Постепенно он проигрывал, пока у него не осталось ровно столько фишек, чтобы сделать ещё раз максимальную ставку. Он поставил на красное. Выпало красное. Половину выигрыша он отложил, а остальное опять поставил на красное. Красное выпало во второй раз. Он снова сделал максимальную ставку. Красное выпало еще дважды. Перед Клерфэ теперь лежала приличная горка фишек. Остальные игроки в зале стали внимательно следить за его игрой. За столом Клерфэ вдруг не оказалось ни одного свободного места. Лилиан увидела, что и Фьола устремился туда. Он улыбнулся ей и поставил на черное. Но снова выпало красное. Во время следующего розыгрыша черное поле со всех сторон буквально замостили фишки с максимальными ставками, а вокруг стола в три ряда толпились игроки. Почти все они играли против Клерфэ. Только одна сухая старуха в голубом вечернем платье из тонкой кружевной ткани ставила вместе с ним на красное.

Весь зал замер. Шарик начал свой звучный бег по колесу. Старуха чихнула. Красное выпало и в этот раз. Фьола сделал знак Клерфэ, чтобы тот остановился; ведь когда-нибудь эта полоса должна кончиться. Клерфэ только упрямо мотнул головой и опять сделал максимальную ставку на красное.

— II est fou[141], — сказал кто-то за спиной Лилиан.

В последний момент старуха, которая уже получила свой выигрыш, вновь поставила всё на красное. В тишине зала было слышно, как она громко задышала, а потом затаила дыхание. Она чуть было не чихнула во второй раз, но сумела сдержаться. Рука старухи, похожая на жёлтый коготь, лежала на зеленом столе. Рядом с ней возлежала маленькая зеленая черепашка — её талисман.

Снова выпало красное. Старуха буквально взорвалась.

— Formidable![142] — сказала какая-то женщина позади Лилиан.

— Кто это?

На номера уже почти никто не ставил. По всему казино разнесся слух о небывалой серии. Настоящая гора дорогих фишек высилась на черном поле. Красное выпадало семь раз подряд; цвет должен был наконец поменяться. Только один Клерфэ опять поставил на красное. Старуха в последний момент от волнения поставила на красное поле черепашку. Прежде чем она успела исправить свою ошибку, по залу прошел взволнованный шёпот; опять выпало красное.

— К сожалению, мадам, мы не можем удвоить вашу черепаху, — сказал крупье и подвинул старухе через стол её живой талисман с мудрой столетней головой.

— А мой выигрыш?! — прокаркала старуха.

— Извините, мадам, но вы не сделали вашей ставки и не заявили о ней.

— Но вы же видели, что я собиралась поставить. Этого же достаточно!

— Вы должны были сделать ставку или заявить о ней до того, как шарик упал. — Старуха со злобой посмотрела по сторонам. — Faites vos jeux,[143] — равнодушно произнёс крупье.

Клерфэ снова поставил на красное. Рассерженная старуха поставила на черное. Остальные тоже поставили на черное. Фьола поставил на шесть и на черное. Выпало опять красное. Клерфэ в этот раз забрал свой выигрыш. Он подвинул крупье несколько фишек и встал из-за стола.

— А ты действительно принесла мне удачу, — сказал он Лилиан и продолжал стоять у стола, пока шарик не остановился. Выпало черное. — Видишь, — сказал он, — иногда у человека срабатывает шестое чувство.

Лилиан улыбнулась. «Если бы ты только обладал этим чувством в любви», — подумала она.

К ним подошел Фьола. — Поздравляю. Суметь прекратить игру вовремя — это величайшее искусство в нашей жизни.

Фьола повернулся к Лилиан. — Вы не находите?

— Не знаю. У меня никогда не было случая убедиться в этом.

Фьола засмеялся. — Не могу поверить. Вы исчезли из Сицилии и сумели многим вскружить головы. Вы оказались в Риме и тут же как сквозь землю провалились. И в Венеции, как мне сообщили по секрету, вас тоже никто не могли разыскать.

Они отправились в бар отпраздновать удачную игру Клерфэ.

— Думаю, выигрыша должно хватить, чтобы полностью перестроить дом, — сказал Клерфэ.

— Завтра ты можешь всё проиграть.

— Тебе этого хочется?

— Конечно же, нет.

— Я не буду больше играть, — заявил он. — Мы сохраним этот выигрыш. И ещё я устрою для тебя в саду бассейн.

— Мне он не нужен. Я не могу плавать, ты же знаешь.

Клерфэ быстро взглянул на нее. — Знаю. Ты устала?

— Нисколько.

— Это была поразительная случайность, что девять раз подряд выпало красное, такая серия! — сказал Фьола. — Только однажды я видел ещё более длинную. Черное выпало тогда двенадцать раз. Это случилось ещё до войны. Тогда ещё за некоторыми столами максимальные ставки были намного выше, чем сейчас в самых богатых клубах. Игрок, который ставил на черную серию, сорвал банк. Он ставил ещё и на тринадцать, и в двенадцати розыгрышах тринадцать выпадало пять раз. Это была настоящая сенсация. Все ставили так же, как он. Так он дважды за ночь сорвал банк. Он был русский. Как же его звали? Вроде бы, Волков. Да, точно Волков.

— Волков? — недоверчиво спросила Лилиан. — Но только не Борис Волков?

— Правильно! Борис Волков. Вы его знали?

Лилиан покачала головой. «Таким не знала», — подумала она. Она видела, что Клерфэ внимательно следил за ней.

— Любопытно, что с ним стало, — сказал Фьола. — Здесь это был человек-сенсация. Он был одним из последних игроков настоящей старой школы. Кроме того, он — прекрасный стрелок. Волков был здесь с Марией Андерсен. Вы, наверное, слышали о ней. Это была одна из самых красивых женщин, которых я вообще когда-то видел. Она погибла в Милане во время воздушного налета. — Фьола повернулся к Клерфэ. — Вы никогда не слышали о Волкове?

— Никогда — ответил Клерфэ.

— Странно! Он ведь тогда тоже участвовал где-то в нескольких гонках. Правда, как любитель. Я редко видел людей, которые могли бы так много выпить. Наверное, он сам себя угробил; впечатление было такое, что он этого хотел.

Лицо Клерфэ помрачнело. Он сделал знак официанту, чтобы тот принес еще одну бутылку вина.

— Вы ещё будете сегодня играть? — спросил Фьола у Клерфэ. — Скорее всего, нет!

— Почему же — нет? Серии часто повторяются. Может, как раз сегодня черное опять выпадет тринадцать раз подряд.

— Ему не надо было продолжать игру, — сказал Фиола, обратившись к Лилиан.

— Сегодня — точно не надо было. Это закон старый как мир.

Лилиан посмотрела на Клерфэ. На этот раз он не попросил её стоять рядом, чтобы приносить ему счастье, и она знала причину. «Какой же он ещё ребенок, — с нежностью подумала она, — и какой же он слепой в своей ревности! Неужели он мог забыть, что любовь способен разрушить не кто-то другой, а только мы сами?»

— А вот вам как раз и надо играть, — сказал Фьола. — Вы ведь здесь впервые. Сделайте это ради меня? Пойдемте, прошу вас!

Они подошли к другому столу. Фьола начал делать ставки, а через несколько минут Лилиан тоже поменяла пару купюр на фишки. Она играла осторожно и делала небольшие ставки; деньги значили для Лилиан больше, чем собственность, они были частью её жизни. Она не хотела зависеть от подачек дяди Гастона, сопровождавшихся постоянным брюзжанием.

Лилиан почти сразу же начала выигрывать. — Вот что значит счастливая рука, — сказал Фьола, проигрывая. — Сегодня ваша ночь! Вы не станете возражать, если я буду повторять ваши ставки?

— Вы об этом пожалеете.

— Но только не в игре. Ставьте, как вам вздумается!

Некоторое время Лилиан ставила то на красное, то на черное, потом на вторую дюжину и, наконец, на разные номера. Дважды она выиграла на зеро.

— Это «ничто» любит вас, — сказал Фьола с усмешкой.

Неожиданно появилась старуха с черепахой. С выражением злобы на лице она села за стол напротив Лилиан. Пока делались ставки, она шептала что-то своей черепахе. На руке у неё свободно болтался перстень с бриллиантом необыкновенной красоты. Шея была морщинистая, как и у её черепахи, и они были очень похожи друг на друга. У обеих были даже одинаковые глаза, почти лишённые век и белков.

Лилиан ставила теперь по очереди то на черное, то на тринадцать. Через некоторое время она оторвала взгляд от рулетки и увидела, что Клерфэ стоял с другой стороне стола и наблюдал за её игрой. Она делала ставки, как когда-то Волков, ей стало понятно, что Клерфэ заметил это. Наперекор всему Лилиан продолжала ставить на тринадцать. На шестой раз ей повезло — выпало тринадцать. — Хватит, — сказала Лилиан и смела фишки со стола в свою сумочку. Она выиграла, но не знала — сколько.

— Вы уже собираетесь уходить? — спросил Фьола. — Но ведь эта ночь — ваша, вы сами видите. Второй такой ночи больше никогда не будет!

— Эта ночь уже закончилась. Попробуйте раздвинуть занавески, и сюда тут же заглянет бледное утро, которое превратит всех нас в призраков. Спокойной ночи, Фьола. Играйте дальше! Тот, кто остаётся, не останавливается!

Когда Лилиан и Клерфэ вышли из казино, Ривьера предстала перед ними в том виде, какой она была до того, как её открыли туристы. В ожидании восхода солнца небо отливало латунно-желтым и голубым цветами, а море на горизонте было белым и прозрачным, словно аквамарин. На водной глади выделялось несколько рыбачьих баркасов с желтыми и красными парусами. На берегу было тихо и пустынно, а по улицам не проезжала ни одна машина. Воздух был пропитан запахом лангустов и моря.

Лилиан не поняла, что стало причиной неожиданной ссоры. Она слушала, как Клерфэ что-то говорил, но ей потребовалось какое-то время, пока она начала понимать смысл его слов. Это наружу прорвалась его ревность к Волкову. — Что мне делать? — услышала Лилиан его слова. — Мне приходится бороться с тенью, с тем, кого я не ощущаю, с человеком, которого здесь нет и который, тем не менее, занимает здесь всё место, который сильней меня, потому что его тут нет, который вообще лишен недостатков, потому что его здесь нет, которому постоянно поют осанну, потому что его тут нет; он обладает ужасным преимуществом, которое даёт ему в руки сильнейшее оружие против меня, а я сейчас здесь, и ты видишь меня таким, какой я есть, какой я сейчас, ты видишь, как я выхожу из себя, как я, если хочешь, несправедлив, как я мелочен и глуп, а мне противостоит грандиозный идеальный образ, который никогда не ошибается, потому что он ничего не делает, постоянно молчит, и тут ничего нельзя противопоставить, как бесполезно бороться с воспоминаниями о умершем человеке!

Лилиан в изнеможении откинула голову назад. «Что за ужасную ерунду он там опять несет, чисто мужской бред?» — Разве это не так? — спросил Клерфэ, ударив ладонью по рулю. — Скажи, что это не так! Я сразу почувствовал, почему ты избегаешь меня! Я знаю, что ты не хочешь выйти замуж за меня именно из-за него! Ты хочешь вернуться обратно! Вот в чём дело! Ты хочешь вернуться обратно!

Она подняла голову. «О чем он говорит?» Она посмотрела на Клерфэ. — О чем ты говоришь?

— Разве я говорю неправду? Разве ты сейчас не думала об этом?

— Сейчас я думала о том, какими поразительно глупыми могут быть самые умные люди. Только не надо прогонять меня силой!

— Я — тебя? Я пытаюсь делать всё, чтобы удержать тебя!

— Неужели ты думаешь, что таким образом меня можно удержать? Господи!

Голова Лилиан опять упала на грудь. — Тебе незачем ревновать меня. Борис не стал бы обращать на меня внимание, если бы я вернулась.

— Одно с другим не связано! Главное — ты хочешь вернуться!

— Только не надо гнать меня обратно! О боже, неужели ты совсем ослеп?

— Да, — сказал Клерфэ. — Наверное! Наверное! — повторил он и удивился этому сам. — Но я больше не могу бороться с этим. Это выше моих сил.

Они молча ехали по горной дороге в сторону Антиба. Навстречу им катилась повозка, запряженная осликом. Сверху сидела девочка-подросток и пела. Измученная Лилиан смотрела на неё со жгучей завистью. Она вспомнила старуху в казино, которая вполне могла бы протянуть ещё много лет, потом опять посмотрела на смеющуюся девочку и подумала о себе; снова наступил один их тех моментов, когда всё было непонятным и все ухищрения оказались бесполезными, когда её захлестывало горе, и в бессильном возмущении всё её существо воскликнуло: «Почему? Почему именно я? Что я могла такое натворить, чтобы всё это постигло именно меня?»

Сквозь слезы она смотрела на открывавшиеся волшебной красоты картины природы. Сильный цветочный аромат разносился над дорогой. — Ты почему плачешь? — спросил Клерфэ с раздражением. — Сейчас у тебя не может быть никаких настоящих причин для слёз.

— Да, у меня нет никаких причин.

— Ты изменяешь мне с тенью, — сказал Клерфэ с горечью в голосе. — И ещё плачешь!

«Да, — думала она, — но тень зовут не Борис. Сказать ему, что его имя — Клерфэ? Но тогда он точно запрёт меня в больницу и будет охранять всей своей любовью, чтобы меня залечили до смерти за матовыми окнами палат, где всё пропиталось запахом дезинфекции и человеческих отходов»

Она посмотрела на лицо Клерфэ. «Нет, — подумала она, — только не тюрьма, выстроенная его любовью, против такой тюрьмы протесты бесполезны, остаётся только одно — бежать! Фейерверк окончен, и незачем копаться в золе!»

Машина въехала во двор отеля. Какой-то англичанин в купальном халате уже спускался к пляжу. Клерфэ помог Лилиан выйти из машины, даже не взглянув на неё. — Теперь ты будешь редко видеть меня, — сказал Клерфэ. — Завтра начнутся тренировки. — Он несколько преувеличивал: это были гонки по городу, и поэтому тренироваться было почти невозможно. Уличное движение перекрывалось только непосредственно во время самих гонок. Поэтому водители должны были ограничиться тем, что объезжали трассу и запоминали, где им следовало переключать скорости.

Вдруг Лилиан, словно глядя вглубь длинного коридора, представила себе то, что ещё могло произойти между ней и Клерфэ. Коридор становится всё уже и уже, а выхода в нём не было. Она не могла идти по нему. Другим людям, которым некуда было девать их время, это удавалось. А ей — нет! В любви нет пути назад, её никогда нельзя начать сначала. То, что произошло, вошло в кровь, и Клерфэ уже не сможет быть с ней таким, каким он был прежде. Таким он может быть с любой другой женщиной, только не с ней. И то, что произошло между ними, тоже было необратимо, как и само время. И никакие жертвы, ни готовность ко всему, ни добрая воля — ничто не могло помочь; это суровый и безжалостный закон любви. Лилиан знала его и поэтому хотела уйти. Тот остаток жизни, который им предстояло прожить вдвоем, был для Лилиан всей её жизнью, а для Клерфэ — всего лишь небольшой частью. Поэтому важно это было только для неё самой, а не для Клерфэ. Их отношения были слишком неравными: то, что в его жизни могло стать лишь эпизодом, хотя сейчас он и не хотел признавать этого, для неё означало конец. Она не имела права жертвовать остатком своей жизни и теперь поняла это. Лилиан не ощущала ни раскаяния, ни печали, к тому же для этого у неё было уже слишком мало времени, зато она обрела ясность, походившую на ясность раннего утра. И в этот момент для неё рассеялись последние клочья тумана, вызывавшего все недоразумения. Она испытала маленькое и одновременно острое счастье от того, что приняла решение. И, что было довольно странно, вместе с этим решением вернулась её нежность к Клерфэ, теперь она почувствовала в себе надёжность.

— Во всём, что ты говоришь, нет нисколько правды, — сказала Лилиан изменившимся голосом. — Нисколько! Забудь это! Это не так! Всё не так!

Она видела, как просияло лицо Клерфэ. — Ты останешься со мной? — быстро спросил он.

— Да, — ответила она. Она не хотела больше никаких ссор в эти их последние дни.

— Ты поняла наконец, что мне нужно?

— Да, я тебя поняла, — ответила она и улыбнулась.

— Ты выйдешь за меня замуж?

Клерфэ не почувствовал нерешительности в её голосе. — Да, — сказала она. Ведь и это было уже безразлично.

Он пристально посмотрел на нее. — Когда?

— Когда хочешь. Можно осенью.

Он помолчал мгновение. — Наконец-то! — сказал он. — Наконец! Ты никогда в этом не раскаешься, Лилиан!

— Я знаю.

Клерфэ в одно мгновение преобразился. — Ты не устала! Наверное, устала до смерти! Что мы натворили! Тебе надо поспать, Лилиан! Идём, я отведу тебя наверх.

— А ты?

— Я последую примеру англичанина, а потом, обкатаю трассу, пока на улицах еще мало машин. Это обычное дело, дорогу я и так знаю. — Клерфэ стоял в дверях её комнаты. — Какой же я идиот! Проиграть больше половины того, что выиграл! Со злости!

— А я выиграла.

Лилиан бросила сумку с фишками на стол.

— Я их не считала.

— Завтра мы опять выиграем. А к врачу пойдешь со мной?

— Да. А теперь мне надо поспать.

— Конечно. Спи до самого вечера. Потом мы перекусим и опять ляжем спать. Я бесконечно люблю тебя.

— Я тебя тоже, Клерфэ.

Он осторожно прикрыл за собой дверь. «Первый раз будто в комнате у больной», — подумала она и обессиленная села на кровать.

Окно оставалось открытым. Лилиан видела, как Клерфэ шёл к морю. «После гонок, — подумала она. — Я должна буду уложить вещи и уехать после гонок, когда он отправится в Рим». Она рассчитывала, что ждать осталось всего несколько дней. Она не знала, куда поедет. Да и ей было безразлично — куда. Просто она должна уехать прочь отсюда.

Глава 20

Трасса гонок была чуть больше трех километров, но она проходила по улицам Монте-Карло, прямо по центру города, вокруг порта, пересекала холм, на котором возвышалось казино, и поворачивала обратно. Во многих местах ширины шоссе едва хватало для обгона, дорога почти сплошь состояла из обычных и двойных поворотов, «шпилек»[144] и «шикан»[145] — зигзагов под острым углом. Предстояло проехать сто таких кругов, больше трехсот километров, а для гонщика это значило, что он должен был десятки тысяч раз переключать скорость, тормозить, давить на газ, снова переключать скорость, тормозить и снова разгонять машину.

— Это не дорога, а настоящая карусель, — заметил Клерфэ, обращаясь усмешкой к Лилиан.

— Тут надо быть настоящим цирковым акробатом. На дороге нет ни одного участка, где тачку можно разогнать хотя бы на половину мощности. А где ты будешь сидеть?

— На трибуне, десятый ряд справа.

— День будет жаркий. Шляпу взяла?

— Конечно. — Лилиан продемонстрировала маленькую соломенную шляпку, которую она держала в руке.

— Хорошо. Сегодня вечером сходим к морю в «Павильон д'Ор», будем лакомиться лангустами и запивать их холодным вином. А завтра поедем к одному моему знакомому архитектору, он обещал сделать нам проект перестройки дома. Он будет светлый, с большими окнами, и там будет много солнца.

Тут их босс Габриэлли что-то прокричал Клерфэ по-итальянски. — Уже начинается, — сказал Клерфэ и застегнул воротник своего белого комбинезона. Потом он вынул из кармана кусочек дерева и постучал им сперва по машине, а потом себя по руке.

— Готов? — крикнул тренер.

— Готов!

Лилиан поцеловала Клерфэ и исполнила все суеверные обряды, которые полагались по ритуалу. Она сплюнула на машину Клерфэ и на его комбинезон, пробормотала проклятие, которое должно было оказать обратное действие, потом протянула руку с двумя растопыренными пальцами в направлении шоссе и в сторону боксов, где стояли другие машины, — это был колдовской знак от сглаза. Итальянцы-механики посмотрели на Лилиан с немым обожанием, когда она прошла мимо них. За спиной она слышала, как босс начал свою молитву: — Боже правый и ты, Матерь всех скорбящих, помогите Клерфэ, и Фриджерьо, и…

В дверях Лилиан обернулась. Жены Маркетти и двух других гонщиков уже сидели на своих местах с секундомерами и листками бумаги. «Мне не следует вот так бросать его», — подумала Лилиан и подняла руку. Клерфэ засмеялся и отсалютовал ей в ответ. Сейчас он казался ей очень молодым.

— И вы, все Святые угодники, сделайте так, чтобы резина у наших противников горела в два раза быстрее, чем у нас, — молился Габриэлли, а потом рявкнул: — На старт! Посторонние, вон отсюда!

Стартовали двадцать машин. После первого круга Клерфэ шёл восьмым; его место на старте было не самым удачным, да и на разгоне он дал зевка. Теперь он шел вплотную за Микотти с полной уверенностью, что тот будет рваться вперед. Фриджерьо, Монти и Саккетти шли впереди них, а возглавил гонку Маркетти.

На четвертом круге Микотти, выжимая из мотора последнее, обошёл Саккетти на прямом отрезке, который подымался к казино. Клерфэ дышал ему в затылок, он тоже слишком форсировал мотор и сумел обогнать Саккетти лишь перед самым въездом в тоннель. Проскочив его, Клерфэ увидел, что машина Микотти начала дымить и стала терять скорость. Клерфэ обошёл его и бросился с охотничьим азартом преследовать Монти. Через три круга, на «шпильке» около газгольдера, он наконец нагнал его и, как терьер, повис у него на хвосте.

«Еще девяносто два круга и семнадцать соперников», — подумал Клерфэ, увидев у боксов вторую машину рядом с машиной Микотти. Босс подал ему сигнал, чтобы он до поры до времени не рвался вперед; причина заключалась, видимо, в том, что Фриджерьо и Саккетти терпеть не могли друг друга и начали битву между собой, игнорируя интересы фирмы, вместо того, чтобы соблюдать порядок в команде, и теперь Габриэлли хотел придержать Клерфэ и Мейера Третьего в резерве на тот случай, если лидеры гонки угробят свои машины.

Лилиан видела, что весь табун проносился мимо трибун каждые две минуты и даже немного быстрей. Она, казалось, только что видела машины перед собой, но стоило ей на мгновение отвернуться, как они вновь появлялись перед трибуной, только несколько поменявшись местами, но создавалось впечатление, что они вовсе никуда не уезжали, а просто передвигались взад и вперед, туда и сюда, как цветные стеклышки в калейдоскопе. «Неужели они в состоянии сосчитать эти сто кругов!» — подумала Лилиан. Потом она вспомнила возносившего молитвы, обливавшегося потом и проклинавшего всё и вся босса Габриэлли, который показывал гонщикам свои щитки, размахивал флажками, всё время меняя их в соответствии со своим секретным кодом.

После сорока кругов Лилиан захотелось уйти отсюда. У неё было такое чувство, словно что-то заставляло её уехать немедленно, не дожидаясь окончания гонок. Перспектива ещё шестьдесят раз увидеть мельчайшие изменения в порядке следования машин показалась ей вдруг такой же бессмысленной, как и потеря времени перед её отъездом из санатория. У неё в сумочке уже лежал билет до Цюриха. Она купила его утром, когда Клерфэ в очередной раз объезжал трассу. Билет был на послезавтра. В этот день Клерфэ должен был улететь в Рим. Через два дня он собирался вернуться. Самолет Клерфэ улетал утром; поезд Лилиан уходил вечером. «Удираю втихаря, как воровка, как предательница, — подумала она. — Так же я хотела удрать из санатория от Бориса. Правда, тогда ей пришлось объясниться с Борисом, но разве это помогло? В таких случаях люди никогда не бывают искренними, они всегда лгут, потому что правда заключалась в бессмысленной жестокости, и в конце концов потом они испытывают горечь и отчаяние, потому что не смогли вести себя иначе и потому что их последние воспоминания друг о друге были связаны с ссорами, недоразумениями и с обоюдной ненавистью». Лилиан начала искать в сумочке свой билет. На секунду ей показалось, что она его потеряла. И этой секунды ей хватило, чтобы вернуть решимость. Её знобило, несмотря на то, что солнце припекало. «У меня опять температура», — подумала Лилиан, услышав вокруг крики зрителей. Внизу, где виднелась голубая игрушечная гавань с белыми корабликами, на которых тесно сбились в кучу люди, там внизу неслась колонна машин, и вдруг одна из них, совсем маленькая игрушечная, рванулась в сторону, а потом впритирку пролетела мимо другой.

— Клерфэ! — ликовала толстая дама рядом с Лилиан и начала хлопать себя программой по пышным бедрам, прикрытым льняным платьем. — The son of a gun made it![146]

Спустя час Клерфэ удалось пробиться на вторую позицию. Теперь он холоднокровно и беспощадно преследовал Маркетти. Пока он не собирался обгонять его — это он успеет сделать после восьмидесятого круга — Клерфэ просто хотел загонять его, пока тот не начнёт нервничать, и шёл сзади всего в паре метров от Маркетти, не отставая и не перегоняя его. У него даже не было мысли использовать свой последний шанс — рвануть вперед на запредельных оборотах — он хотел заставить Маркетти сделать это, и у него самого получилось сделал так один раз, причем с машиной ничего не случилось, но Клерфэ чувствовал, как начал беспокоиться его соперник, когда понял, что ничего этим не добился. Теперь Маркетти начал блокировать прямые участки и повороты, чтобы ни в коем случае не пропустить Клерфэ. В свою очередь Клерфэ пару раз пытался схитрить, делая вид, что собирался обойти Маркетти, и заставил того обращать больше внимания на соперника, чем на дорогу и на собственную манеру вождения, и он стал ещё больше заводиться, когда понял, что ничего этим не добился. Им удалось на целый круг обойти основную группу, а некоторые машины — даже по нескольку раз. Босс обливался потом и постоянно вскидывал вверх свои щитки и флажки. Он подавал сигналы Клерфэ, чтобы тот не переходил в атаку. Ведь Маркетти был из их же конюшни, и достаточно было того, что он уже схлестнулся с Фриджерьо, к тому же у того полетела покрышка и он отставал от Клерфэ и других пяти гонщиков почти на целую минуту. За Клерфэ неотступно следовал Монти, но тот ещё не сел ему на хвост. От него можно было легко оторваться на шпильке, которую он всегда проходил быстрей Монти.

Они снова пронеслись мимо боксов. Было видно, как Габриэлли воздел руки, обращаясь ко всем святым, и его кулаки, которыми он потрясал в сторону Клерфэ, требуя, чтобы тот не шёл слишком плотно за Маркетти. В свою очередь, Маркетти тоже сделал угрожающий жест в сторону Клерфэ, чтобы тот немного отстал. Клерфэ кивнул и отстал на корпус, но не более того. Он хотел выиграть эту гонку, безразлично — благодаря или вопреки боссу. Он хотел получить свои призовые, и, кроме того, он ещё сделал на тотализаторе ставку на себя самого. «Мне нужны деньги, — подумал он. — Чтобы обеспечить будущее. Чтобы отстроить дом. Чтобы жить вместе с Лилиан». Старт был неудачный, и он потерял немного времени, но он был уверен, что победит; он был очень спокоен, ощущая какое-то странное равновесие между концентрацией и расслабленностью, и его сознание подсказывало, что с ним ничего не могло случиться. Это было своего рода ясновидение, которое исключало любое сомнение, любую нерешительность и любую неуверенность. Раньше с ним такое часть случалось, но в последние годы — всё реже. В этом редком мгновении для него заключалось настоящее счастье.

Выскочив за поворот, Клерфэ увидел, что машина Маркетти вдруг завертелась и встала поперек дороги, издавая металлический скрежет. На всю ширину шоссе разлилась черная масляная лужа; потом он увидел, как две другие машины, скользя как пьяные по ней, на огромной скорости врезались друг в друга, и Клерфэ, словно во время замедленной съемки, увидел, как машина Маркетти медленно перевернулась, а сам Маркетти пролетел по воздуху и упал на землю; сотнями глаз Клерфэ пытался найти хоть какой-нибудь просвет, через который можно было бросить машину, но просвета не было, а дорога вдруг стала огромной и в то же мгновение свернулась в клубок; он не испытывал страха, а только старался наскочить на другую машину по касательной, а не под прямым углом; в последний момент он ещё осознавал, что надо освободиться от руля, но руки работали слишком медленно; всё словно начало расти в размерах, он вдруг почувствовал себя невесомым, а потом последовал удар в грудь и ещё один — в лицо, и со всех сторон на него обрушился расколовшийся на мелкие куски мир; ещё одно мгновение он видел перед собой бледное, искаженное от ужаса лицо дежурного на трассе, а потом гигантский кулак обрушился на него сзади, и в голове остался слышен только тупой гул, а потом всё пропало.

Машина, врезавшаяся в Клерфэ, пробила брешь в сплошном месиве автомобилей, и в неё смогли проскочить все следовавшие сзади. Они одна за другой пролетали мимо, иногда вихляя и дрожа, проходили вплотную к разбитым машинам, так что металл со скрежетом терся о металл, словно это стонали сами покореженный автомобили. Дежурный с лопатой в руках перелез через мешки с песком и начал засыпать масляную лужу; он постоянно отскакивал в сторону, когда приближался гул мотора; появились санитары с носилками, они оттащили Маркетти в безопасное место, подняли его и передали другим санитарам за стену мешков; подбежало несколько человек из обслуживающего персонала со щитками, оповещавшими водителей об опасности, но основная группа уже успела проскочить место аварии, и теперь машины снова возвращались сюда, и кое-кто из гонщиков бросал быстрый взгляд по сторонам, но глаза других были устремлены на ленту шоссе.

Машина Клерфэ не только врезалась в передние машины, на неё сзади к тому же налетела машина Монти. Сам Монти почти не пострадал. Хромая, он отошел в сторону. Клерфэ продолжал висеть в своей машине, которую подняло почти вертикально и швырнуло на стену мешков с песком. У него было разбито лицо, а руль продавил ему грудную клетку. Изо рта у Клерфэ шла кровь, он был без сознания. По обочинам шоссе уже слетелись зрители, как мухи на сочившийся кровью кусок мяса, и широко открытыми глазами таращились на санитаров и механиков, которые спешно начали вырезать Клерфэ из его машины. Одна из машин впереди него горела. Рабочим с огнетушителями удалось оттащить обломки подальше, и теперь они пытались погасить огонь. К счастью, бензобак был разорван, что спасло от взрыв, но бензин горел, жара была невыносимая, и огонь вполне мог перекинуться на другие машины. Каждые две минуты мимо продолжали проноситься гонщики. Рев моторов повис вдруг над городом словно мрачный реквием, перераставший в душераздирающий рёв, когда автомобили мчались мимо Клерфэ, который, истекая кровью, будто на распятии висел в своей вздыбленной машине, озаренный огнем догорающего пожарища в свете ясного дня. Гонку не стали останавливать, она продолжалась.

Лилиан не сразу поняла, что произошло. Из репродуктора доносились какие-то непонятные слова, перебиваемые их собственным эхом. От волнения комментатор стал слишком близко к микрофону. Лилиан могла разобрать лишь отдельные фразы, что какие-то гонщики врезались друг в друга из-за того, что на шоссе растеклось масло ещё из какой-то машины. Потом она увидела, как весь табун пронёсся мимо трибуны. «Значит, всё не так страшно, — подумала она, — иначе гонки остановили бы». Она искала глазами номер машины Клерфэ. Его не было видно, но Клерфэ мог проехать и раньше, ведь она не так уж внимательно следила за гонками. Теперь комментатор сообщил более или менее вразумительные данные, что авария произошла на набережной Плезанс, там столкнулось несколько машин, есть несколько раненых, погибших нет, дополнительные сообщения поступят позже. Расстановка мест следующая: первым идет Фриджерьо, с преимуществом пятнадцать секунд, за ним Конти, Дюваль, Мейер Третий… Лилиан напряженно прислушивалась. «Ни слова о Клерфэ, — подумала Лилиан, — а ведь он шёл вторым, и о нём ни слова!» — и, заслышав приближение машин, нагнулась, чтобы увидеть номер 12, красную машину под номером 12.

Имя Клерфэ не назвали, и сквозь глухой ужас, охвативший Лилиан, в её сознание вдруг ворвался густой бас комментатора: «Среди пострадавших — Клерфэ, его отправят в больницу. Он, кажется, без сознания. Монти повредил колено и ступню, Маркетти»

«Не может быть» — теплилась надежда в сознании Лилиан. «Только не на этих игрушечных гонках, не в этом игрушечном городе с игрушечной гаванью и пестрым игрушечным видом! Это какая-то ошибка! Его машина сейчас выскочит откуда-то, как это было во время гонок «Тарга Флорио», он, наверное, немного отстал, получил ушибы и шишки, но — цел и невредим!» Однако, думая так, Лилиан чувствовала, что её надежда тает и затухает, так и не успев окрепнуть. «Клерфэ без сознания», — думала она, цепляясь за это слово. — Что это значит? Это могло быть всё, что угодно!» Она вдруг поняла, что ушла с трибуны, сама не заметив этого. Она шла в сторону боксов; может быть, его принесли туда? Может, он лежит на носилках, возможно, у него повреждено плечо или рука, как это было во время гонок «Тарга Флорио», и он смеется над своим несчастьем.

— Его отправили в больницу, — буркнул обливавшийся потом босс. — Пресвятая Дева Мария, святой Христофор, почему это случилось именно с нами! Почему не с другой командой или. Что? Минутку! — Он бросился к трассе подавать сигналы гонщикам. Машины проносились мимо и вблизи казались больше и страшней, и рёв их моторов заполнял всё вокруг. — Что случилось? — закричала Лилиан. — Бросьте к черту эти проклятые гонки и скажите мне наконец, что случилось?

Она оглянулась. Никто не смотрел в её сторону. Механики возились с запчастями и покрышками, стараясь не смотреть на неё. Как только она подходила к кому-нибудь, тот тут же отходил в сторону, словно её боялись как чумной.

Наконец Габриэлли вернулся. — Мы ничем не можем помочь Клерфэ, если я даже пошлю гонки к черту. — сказал он тихо. — Он бы этого и сам не захотел. Он бы.

Лилиан перебила его: — Где он? Я не намерена выслушать ваши нравоучения о кодексе чести гонщиков!

— В больнице. Его сразу туда отвезли.

— Почему же рядом с ним никого нет, чтобы помочь ему? Почему вы не поехали? Почему вы ещё здесь?

Габриэлли смотрел на неё непонимающим взглядом. — А чем я могу ему помочь? Или кто-то из нас? Сейчас этим должны заниматься врачи.

Лилиан судорожно сглотнула. — Что с ним случилось? — тихо спросила она.

— Не знаю. Я его не видел. Мы все были здесь. Наше место здесь.

— Да, — сказала Лилиан, — чтобы гонки шли без остановки.

— Ничего не поделаешь, — беспомощно возразил Габриэлли. — Это наша работа.

К ним быстро подлетел один из механиков. В этот момент рев моторов снова усилился. — Синьорина. — тренер развел руками и посмотрел на шоссе. — Я должен.

— Он погиб? — спросила Лилиан.

— Нет, нет! Без сознания. Врачи. К сожалению, я должен. Синьорина.

Босс выхватил из ящика какой-то щиток и сломя голову бросился подавать сигналы. Лилиан слышала его крик: «О, Мадонна, Мадонна, почему это случилось именно со мной, проклятое масло, будь проклято это масло!» Он показал кому-то из гонщиков щиток, другому помахал, поднял руку и остался стоять, пристально вглядываясь в полосу шоссе и не желая возвращаться, хотя все машины уже были далеко.

Лилиан медленно повернулась и собралась уходить. — Мы пойдём к нему… после гонок, синьора, — прошептал один из механиков. — Сразу же после гонок!

Когда Лилиан ехала в больницу, над городом черным колпаком продолжал висеть рёв моторов. Ей удалось найти всего одного свободного извозчика с коляской, разукрашенной флажками, цветными лентами, а на голову лошади была надета соломенная шляпа. — Поездка будет дольше обычного, мадмуазель, — объяснил ей извозчик. — Нам придется ехать в объезд. Улицы закрыты. Гонки, понимаете ли.

Лилиан кивнула ему в ответ. Она сидела, словно окутанная болью, да это и не была настоящая боль, а притупленное мучительное состояние, будто смягченное принятым обезболивающим. Всё в ней отказывалось подчиняться, только слух и зрение продолжали действовать, воспринимая шум моторов и замечая машины, причем отчетливо, даже слишком отчетливо, так что она едва могла их выносить. Извозчик непрестанно болтал и хотел показать ей места, откуда лучшие всего были видны гонки. Она не слушала его; ей был слышен только шум моторов. Какой-то мужчина попытался остановить их коляску и заговорить с ней. Она не могла понять его слов, и попросила извозчика остановиться. Лилиан подумала, что этот человек скажет ей что-то новое о Клерфэ. Но мужчина, итальянец в белом костюме, с полоской тонких черных усиков, хотел пригласить её отужинать с ним. — Что? — спросила она, не поняв толком вопроса. — И больше ничего?

Мужчина рассмеялся. — Ужин может быть с продолжением. Всё зависит от вас.

Лилиан не стала ему отвечать. Она больше не видела перед собой этого мужчину. Её глаза просто не воспринимали его. Ведь он ничего не знал о Клерфэ. — Поехали! — велела она извозчику. — Быстрей!

— У таких кавалеров нет ни гроша за душой, — заметил извозчик. — Вы были правы, что отвадили его. Кто знает, может быть, вам пришлось бы ещё заплатить и за ужин. Пожилые в этом деле надёжнее.

— Побыстрей! — попросила Лилиан.

— Постараюсь!

Прошла целая вечность, прежде чем они остановились перед больницей. За это время Лилиан успела дать себе огромное количество обетов и была убеждена, что выполнит их. Она поклялась не уезжать, остаться и выйти замуж за Клерфэ, только бы он не умер! Она давала эти обеты, будто кидала камни в пруд, не раздумывая.

— Господин Клерфэ в операционной, — сказала сестра в приемном отделении.

— Не скажете, что с ним?

— Очень сожалею. Вы жена месье Клерфэ?

— Нет.

— Родственница?

— Какое отношение это имеет к его состоянию?

— Никакого, мадемуазель. Просто я уверена, что после операции к нему допустят только ближайших родственников, всего на минутку.

Лилиан уставилась на сестру. Может, стоило сказать, что они с Клерфэ помолвлены? Хотя всё это такая ерунда! — Его будут оперировать? — спросила она.

— Видимо. Иначе бы он не оказался в операционной.

«Эта одна из тех, кто меня терпеть не могут», — подумала Лилиан растерянно. У неё был большой опыт общения с больничными сестрами.

— Подождать хоть можно? — спросила она.

Сестра показала на скамейку. — А комнаты для посетителей у вас есть? — спросила Лилиан.

Сестра указала на дверь. Лилиан вошла в комнату, в которой стояли чахлые растения, вперемежку лежали старые журналы, а мухи жужжали вокруг ленты-липучки, свисавшей с потолка над столом. Шум моторов доносился даже сюда, приглушенный как далекая неистовая барабанная дробь, но всё-таки был слышен и здесь.

Время стало липким, как та лента-липучка, на которой медленной мучительной смертью умирали мухи. Лилиан смотрела на истрепанные журналы, открывала и снова закрывала их, пробовала читать, но не могла, потом она вставала, шла к окну и снова садилась. Комната была пропитана запахом страха, всего того страха, который здесь исходил от людей. Лилиан попробовала открыть окно, но тут же закрыла его, потому что рёв моторов тут же с силой ворвался в комнату. Немного погодя в комнату вошла женщина с ребенком. Малыш начал кричать, но женщина расстегнула блузку и дала ему грудь. Ребёнок зачмокал и уснул. Женщина застенчиво улыбнулась Лилиан и застегнула блузку.

Через несколько минут сестра приоткрыла дверь. Лилиан поднялась, но сестра не обратила на неё внимания; она кивнула женщине с ребёнком и пригласила её следовать за собой. Лилиан снова села. Внезапно она прислушалась. Что-то изменилось. Она это чувствовала затылком. Напряженность спала, будто узел какой-то развязался. Это состояние длилось совсем недолго, пока Лилиан наконец не поняла, что стало тихо. Рёв моторов прекратился. Гонка закончилась.

Через четверть часа Лилиан увидела, как к больнице подъехала открытая машина с боссом и двумя механиками. Сестра из приемного отделения провела всех троих в комнату ожидания. Они стояли с подавленным видом.

— Вы что-нибудь узнали? — спросила Лилиан.

Тренер показал на механика помоложе. — Он был там, когда его вытаскивали из машины.

— У него кровь шла горлом, — сказал механик.

— Горлом?

— Да. Похоже было на горловое кровотечение, как у туберкулезных.

Лилиан взглянула на механика. Это была какая-то ужасная ошибка! Ведь кровь могла быть у неё, а не у Клерфэ. — Отчего это у Клерфэ могло быть кровотечение? — спросила она.

— Рулем ему раздавило грудную клетку, — ответил механик.

Лилиан медленно покачала головой. — Нет, — сказала она. — Нет!

Габриэлли направился к двери. — Пойду посмотрю, где врач.

Лилиан слышала, как он на повышенных тонах разговаривал с сестрой. Потом всё стихло, и вновь наступила напряженная тишина, в которой слышались лишь громкие вздохи механиков и жужжанием мух.

Габриэлли вернулся и остановился на пороге. Его глаза казались неестественно белыми на коричневом от загара лице. Он несколько раз беззвучно пошевелил губами, прежде чем заговорить. — Клерфэ умер, — сказал он наконец.

Механики не сводили с него глаз.

— А операцию они ему сделали? — спросил механик помоложе. — Они точно сделали что-то неправильно.

— Операции не было. Он умер раньше.

Все трое посмотрели на Лилиан. Она сидела неподвижно. — Где он? — спросила она наконец.

— Они приводят его в порядок.

С большим трудом Лилиан спросила: — Вы его видели?

Босс кивнул в ответ.

— Где он?

— Вам лучше его сейчас не видеть, — ответил тренер. — Завтра увидите.

— Кто это сказал? — спросила Лилиан голосом, полностью лишённым всякого чувства. — Кто это сказал? — повторила она.

— Врач. Вы не узнаете Клерфэ. Будет лучше, если вы придёте завтра. Мы можем отвезти вас в отель.

Лилиан не двинулась с места. — Почему я не смогу его узнать?

Габриэлли помедлил секунду. — Лицо. — начал объяснять он — потом… у него очень сильно разбито лицо. И рулём ему раздавило грудную клетку. Врач сказал, что он ничего не почувствовал. Всё случилось очень быстро. Он сразу же потерял сознание. А потом так и не пришёл в себя. Вы думаете, — сказал он громче, — что мы бесчувственные пни, что нам легко? Мы ведь знали его дольше, чем вы.

— Да, — ответила Лилиан. — Вы знали его дольше, чем я.

— Я совсем не это имел ввиду. Я хотел сказать, что когда человек умирает, происходит всегда одно и то же — он внезапно пропадает. Мы больше не слышим его слов. Он ещё только что был здесь, а теперь его уже нет. Кто в состоянии понять это? Я хочу сказать, что нам тоже нелегко, с нами происходить то же самое: стоишь и не можешь осознать. Вы меня понимаете?

— Да, я понимаю.

— Тогда идёмте с нами, — предложил тренер, — мы отвезем вас в отель. На сегодня хватит. А завтра вы сможете его увидеть.

— А что мне делать в том отеле? — спросила Лилиан.

Габриэлли пожал плечами. — Вызовите врача. Пусть он вам сделает укол покрепче, чтобы вы проспали до утра. Идемте! Здесь вам больше нечего делать. Он умер. И нам тут больше нечего делать. Когда человек умирает, все кончено, никто ему уже ничем не поможет. — Он подошёл к Лилиан и положил ей руку на плечо. — Пойдемте, я всё понимаю. Porca Miseria![147] Со мной такое уже не в первый раз. Но, будь оно проклято, всё равно кажется, что это случается впервые.

Глава 21

Лилиан проснулась, избавившись наконец от необычно тяжёлого сна. На какое-то мгновение она потеряла всякую связь с окружающим миром, но потом её пронзила острая боль; она быстро села в постели и огляделась вокруг. Как она попала сюда? Постепенно она начала вспоминать: ужасный вечер, скитания по маленькому городу, вечерний полумрак, больницу, чужое лицо Клерфэ со свежими швами на ранах, его слегка повернутую набок голову, его неестественно сложенные руки, будто кто-то уложил их друг на друга в ожидании предстоящей молитвы, врача, который пришел вместе с ней — всё это было неправдоподобно, невероятно и неправильно — это не Клерфэ должен был лежать на больничной койке, а она, только она — не он. Произошла жуткая ошибка, их перепутали, кто-то сыграл с ними страшную, злую шутку.

Она поднялась с постели и раздвинула занавески. В комнату ворвался солнечный свет. Перед её глазами открылось безоблачное небо, ярко освещенные пальмы и полыхавших разноцветьем клумбы в садике отеля, и на фоне всего этого смерть Клерфэ показалась ей ещё более непостижимой. «Это я. — подумала Лилиан, — я должна была лежать там, это должно было случиться со мной, только со мной!» Она странным образом казалась себе какой-то обманщицей, кем-то, кто стал лишним и ненужным, кто продолжал жить благодаря ошибке, вместо кого погиб другой человек, и над кем нависла смутная грязная тень подозрения в убийстве, словно она была до смерти уставшим водителем, который сбил человека, хотя и мог избежать этого.

Зазвонил телефон. Лилиан испуганно подняла трубку. Это было похоронное бюро в Ницце, предлагавшее ей свои услуги по организации достойных похорон, оно могло позаботиться о гробе, о выборе могиле, и всё по сходным ценам. Позвонивший агент обещал также цинковый гроб на тот случай, если покойника решат перевезти на родину.

Лилиан положила трубку. Она не представляла себе, что делать. Она не знала, где родина Клерфэ. Там, где он родился? Где-то в Эльзас-Лотарингии? Понятия не имела — где. Телефон зазвонил снова. На этот раз звонили из больницы. Спрашивали, как поступить с телом покойного. От Лилиан требовалось официальное распоряжение на этот счет, причём сегодня до обеда. Следовало также заказать гроб.

Лилиан глянула на часы. Был полдень. Она оделась. Вместе с телефонными звонками и всеми хлопотами на неё обрушился неизбежный ритуал, сопровождающий смерть человека. «Нужно черное платье», — подумала она. Позвонили из фирмы, предлагавшей венки. Другая фирма интересовалась, какую религию исповедовал Клерфэ, чтобы зарезервировать время для торжественного прощания с покойным. Или, может, он был неверующим?

Она всё ещё ощущала действие сильного снотворного. Окружающие её предметы никак не могли принять реальные формы. Она спустилась вниз, в надежде посоветоваться с портье. Навстречу ей поднялся мужчина в темно-синей костюме. Лилиан отвернулась, не в силах смотреть на его лицо с профессиональным выражением соболезнования.

— Закажите гроб, — шепотом попросила её портье. — Сделайте всё, что потребуется.

Портье объяснил ей, что необходимо поставить в известность официальные власти. Быть может, она потребует сделать вскрытие? Иногда это бывает нужно для установления причины смерти. Почему? Просто у кого-то могут возникнуть разного рода претензии и притязания. Автофирма может попытаться свалить всю ответственность на устроителей гонок. Кроме того, нельзя не забыть и о страховке; и вообще возможны всякие осложнения, а самое лучшее — надо быть готовой ко всему.

«Оказывается, умереть было проще, чем быть мертвым», — подумала Лилиан. Согласна ли она похоронить Клерфэ на местном кладбище? — На кладбище для самоубийц? — спросила Лилиан. — Никогда!

Портье улыбнулся, выражая таким образом своё извинение. Он объяснил, что кладбище для самоубийц — это пустые россказни. В городе есть приличное, красивое кладбище, где хоронят местных жителей. Потом он спросил, есть ли у Лилиан документы Клерфэ?

— Документы? Какие ему теперь нужны документы?

Портье и в этом вопросе проявил необычное понимание. Он объяснил, что документы нужны обязательно. Может быть, они остались в его комнате, а если там нет, то их надо непременное найти. Кроме того, он заявил, что свяжется с полицией.

— С полицией?

По его словам, о каждом несчастном случае надо немедленно извещать полицию. Скорее всего, фирма и устроители гонок уже это сделали; но требуется разрешение на погребение от полиции. Всё это, конечно, формальности, но никуда не денешься. Он обещал обо всем позаботится.

Лилиан кивнула. Ей вдруг захотелось уйти из отеля. Она боялась упасть в обморок. Тут она вспомнила, что уже сутки ничего не ела; но ей не хотелось идти в здешний ресторан. Она быстро вышла из холла и пошла в «Кафе де Пари». Там она долго сидела за чашкой кофе, не сделав ни одного глотка. Мимо проезжали машины и останавливались у входа в казино; туда же направлялись все экскурсионные автобусы, и толпы туристов собирались вокруг своих гидов, послушно следуя за ними по игровым залам. Лилиан испуганно вскочила, когда какой-то человек подсел к её столику. Она быстро выпила свой кофе и поднялась. Она не знала, что ей предпринять. Ей хотелось убедить себя в том, что даже не случись этой аварии, завтра она всё равно была бы одна — в Париже или на пути в Швейцарию. Но это не помогало, а рядом с ней разверзлась земля, и образовался провал, вход в бездонную пропасть, и отвязаться от этой картины было невозможно. Клерфэ погиб, и это было нечто иное, не просто расставание, когда они не были рядом друг с другом. Она нашла скамейку, откуда открывался вид на море. Теперь у неё было такое чувство, будто ей предстоит справиться с множеством срочных дел, но она никак не могла решиться и приступить к ним. «Клерфэ, а не я! Умереть должна была я, а не он. Какая ужасная насмешка судьбы!»

Лилиан вернулась в отель и сразу же направилась к себе в номер, ни на кого не обращая внимания. Перед дверью она вдруг остановилась. В лицо ей ударил спертый мертвый воздух, и всё в комнате, казалось, тоже умерло.

Она вспомнила, что портье попросил у неё документы Клерфэ. Она не знала, где они лежали, и ей было страшно переступить порог комнаты Клерфэ. Ещё по санаторию она знала, что иногда бывает тяжелее смотреть на оставшиеся вещи покойного, чем на него самого.

Лилиан увидела торчавший в двери ключ, и подумала, что горничная, наверное, убирает номер. Это было лучше, чем оказаться в комнате одной. Она открыла дверь.

Худая женщина в сером костюме, сшитом явно на заказ, оторвала взгляд от письменного стола и посмотрела на Лилиан. — Что вам угодно?

Лилиан подумала, что ошиблась номером, но потом заметила пальто Клерфэ.

— Вы кто? — спросила она.

— Мне кажется, скорей всего это я должна задать вам этот вопрос, — резко заметила женщина. — Я — сестра Клерфэ. А что вам нужно? И кто вы такая?

Лилиан молчала. Клерфэ однажды рассказывал ей, что у него была сестра, которую он ненавидел и которая так же ненавидела его. Уже много лет он ничего о ней не слышал. По всей вероятности, это была его сестра. Она совершенно не была похожа на Клерфэ. — Я не знала, что вы приехали, — сказала Лилиан. — Но раз вы уже явились, то мне здесь больше нечего делать.

— Безусловно, — подтвердила женщина ледяным тоном. — Мне сказали, что мой брат жил здесь с какой-то особой. Не вы ли это?

— И это тоже вам не обязательно знать, — ответила Лилиан и направилась к выходу.

Лилиан вышла из комнаты Клерфэ и вернулась к себе в номер. Начала укладывать чемоданы, но вскоре бросила это занятие. «Я не могу уехать, пока он ещё здесь», — подсказывало ей что-то. — Мне надо остаться, пока его не похоронят»

Она снова пошла в больницу, но сестра в приемном покое объяснила, что ей нельзя больше видеть Клерфэ, так-так согласно заявлению одного из родственников, производится вскрытие. После этого тело, по словам сестры, будет запаяно в цинковый гроб и отправлено из больницы.

Перед входом в больницу она встретила Габриэлли. — Мы уезжаем сегодня вечером. — сказал он. — Вы видели эту зубастую скотину? Его сестру? Она велела резать Клерфэ. Собирается предъявить нашей фирме и устроителям гонок иск о возмещении убытков по причине халатности. Она уже была в полиции. Вы знаете нашего директора, так она уже и у него побывала. Он никого не боится, но на его лице не было ни кровинки, когда эта баба, проторчав у него полчаса, вышла из его кабинета. Она требует пожизненной пенсии. Утверждает, что Клерфэ был её единственным кормильцем. Мы все уезжаем. Уезжайте и вы тоже! Все кончено!

— Да, — ответила Лилиан. — Все кончено.

Она бесцельно бродила по улицам, присаживалась в каких-то кафе за столики и что-то пила, и только вечером вернулась в отель. Сейчас она вдруг почувствовала себя очень усталой. Врач оставил для неё снотворное. Однако Лилиан не пришлось принимать его, потому что она сразу же крепко заснула.

Лилиан проснулась от резкого телефонного звонка. Это была сестра Клерфэ. Она властным тоном заявила, что должна срочно поговорить с Лилиан, и той нужно немедленно явиться к ней.

— Если вы хотите что-то сообщить мне, можете говорить сейчас, по телефону, — ответила Лилиан.

— Это не телефонный разговор.

— Тогда приходите сегодня в двенадцать часов, встретимся в холле.

— Это будет слишком поздно.

— Только не для меня, — ответила Лилиан и бросила трубку.

Она взглянула на часы. Было около десяти утра. Значит, она проспала четырнадцать часов подряд, но чувствовала себя всё ещё разбитой. Она пошла в ванную и там чуть не заснула опять, если бы в это время кто-то не стал стучать в дверь номера. Накинула купальный халат. Лилиан не успела толком открыть дверь, как в комнату ворвалась сестра Клерфэ. У Лилиан не было никакой возможности помешать ей войти.

— Вы мисс Дюнкерк? — спросила женщина в сером костюме.

— Я готова поговорить с вами в двенадцать часов в холле, — ответила Лилиан. — Но только не здесь!

— Какая вам разница? Ведь я здесь… Я…

— Вы здесь против моей воли, — прервала ее Лилиан. — Это моя комната. Вы что, хотите, чтобы я позвала на помощь кого-нибудь из администрации?

— Я не могу ждать до двенадцати. Мой поезд уходит раньше. Вы хотите, чтобы тело моего брата стояло в такую жару на перроне и ждало, пока у вас найдётся время поговорить со мной?

Лилиан смотрела на небольшой чёрный крестик на тоненькой цепочке, надетый на шею этой женщины. «Эта особа не остановится ни перед чем, чтобы только добиться своего», — подумала она.

— Я тут. — продолжала женщина, — в бумагах брата нашла копию одного документа, а оригинал, по-видимому, находится у вас. Речь идёт о доме на Ривьере, который завещан вам.

— Завещан мне?

— Разве вы об этом ничего не знаете?

Лилиан смотрела на бумагу в костлявой руке женщины, украшенную двумя обручальными кольцами. «Значит, вдова. Не удивительно». — Покажите бумагу, — попросила Лилиан.

Сестра Клерфэ колебалась. — Вы разве её не видели?

Лилиан не стала ничего отвечать. Она услышала, что в ванной всё ещё текла вода, и пошла закрыть кран.

— Именно это вы хотели сообщить мне так срочно? — спросила она, вернувшись из ванной.

— Я хотела заявить вам, что семья Клерфэ, разумеется, не признает правомочность этого документа. Мы этого не допустим и будем защищаться.

— Пожалуйста, делайте, что хотите. А теперь оставьте меня.

Но женщина не уходила. — Было бы проще и, пожалуй, тактичней, если бы вы написали заявление о том, что не признаёте это завещание, которое мой брат, бесспорно, оставил не без постороннего давления.

Лилиан пристально посмотрела на женщину. — Вы, наверное, уже точно его написали?

— Конечно, оно уже готово. Вам остается только подписать. Вот оно! Я рада, что у вас хотя бы на это хватает соображения.

Лилиан взяла заявление и, не прочитав, разорвала его. — Теперь уходите. С меня хватит.

Сестра Клерфэ не потеряла самообладания. Она смотрела на Лилиан своими колючими глазами. — Вы сказали, что ничего не знаете о завещании? Значит, и документа у вас нет?

Лилиан подошла к двери и открыла её. — Это право я оставляю за вами, разбирайтесь сами.

— Это мы уж как-нибудь сумеем! Право на нашей стороне! К счастью, пока ещё есть разница между кровными родственниками и какой-то заезжей авантюристкой и вымогательницей наследства, которая.

На столе стояла вазочка с фиалками, которые подарил Клерфэ два дня назад. Лилиан схватила её, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, выплеснула всё содержимое в костлявое лицо. Ей хотелось лишь одного: заткнуть этот жестяной, невыносимый голос. Цветы уже успели завянуть и повисли в волосах и на плечах сестры Клерфэ, словно она только что выбралась из болотной трясины.

Женщина протерла глаза. — Вы ещё за это ответите! — прошипела она.

— Знаю, — ответила Лилиан. — Пришлёте мне счёт от вашего парикмахера и, конечно, за ваша платье, а пожалуй, также и за ваши туфли, и за ваше нижнее белье, и за всю вашу оставшуюся жизнь, и за вашу перепуганную чугунную душу. А теперь уйдите, наконец!

Сестра Клерфэ исчезла. Лилиан посмотрела на стеклянную вазочку, которую всё ещё держала в руке. Она не представляла себе, что способна на такую грубую выходку. «Слава Богу, что я ещё нё бросила в неё и вазу», — подумала Лилиан и вдруг разразилась неудержимым смехом, а потом вдруг потекли слёзы, и они избавили её от оцепенения.

В холле её остановил портье. — Мадам, случилась очень неприятная история.

— Что ещё?

— Вы меня попросили заказать гроб и место на кладбище. Но сестра месье Клерфэ сразу же, как приехала, тоже заказала гроб за счёт автофирмы и приказала его доставить. Ваш оказался поэтому лишним.

— Разве трудно отправить его обратно?

— Агент похоронного бюро в Ницце заявил, что этот гроб изготовили по специальному заказу. Он может сделать вам одолжение и заберёт его обратно, но не за ту же цену.

Лилиан беспомощно смотрела на него. Внезапно ей представилась гротескная картина, как она вместе с пустым гробом приезжает в какой-то санаторий в горах, а сестра Клерфэ в это время увозит в другом гробу расчлененные останки брата, чтобы похоронить его в фамильном склепе.

— Я предложил мадам взять для месье Клерфэ ваш гроб, — сказал портье. — Но она отказалась. Она была непреклонной. Даже все свои расходы у нас в отеле она тоже записала на счет автофирмы. Естественно, полный пансион, и ещё вчера вечером она заказала две бутылки «Шато Лафит» двадцать девятого года. Это самое лучшее вино, какое у нас есть. Агент похоронного бюро согласен взять гроб обратно, но только за полцены.

— Ладно, — ответила Лилиан. — А теперь подготовьте мой счет. Сегодня вечером я уезжаю.

— Хорошо, будет сделано. Остается только вопрос с местом на кладбище. Вам оно теперь не нужно, но я уже по вашему поручению заплатил за него. Сегодня трудно что-нибудь сделать. Суббота. До понедельника в бюро никого не будет.

— А разве у вас по субботам и воскресеньям никто не умирает?

— Почему же, умирают! Тогда места на кладбище покупают в понедельник.

— Запишите и эту сумму на счет, — сказала Лилиан.

— Так вы хотите оставить это место на кладбище за собой? — с сомнением поинтересовался портье.

— Не знаю и не хочу больше об этом говорить. Запишите на счет всё, что вы заплатили. Запишите всё, что хотите! Но я не желаю больше об этом ничего слышать! Ничего! Вам понятно?

— Хорошо, мадам.

Лилиан вернулась в свой номер. Зазвонил телефон. Она не стала брать трубку и продолжила складывать остатки своих вещей. В сумочке она нашла билет в Цюрих. Посмотрела на дату. Поезд уходил сегодня вечером.

Снова зазвонил телефон. Когда он умолк, Лилиан вдруг охватил панический страх. Ей показалось, что вместе с Клерфэ умерло нечто большее — всё, что окружало её до сих пор. «И Борис тоже, — подумала она. — Кто знает, что с ним? Быть может, и его уже давно нет, и никто не мог ей сообщить об этом, потому что никто не знал её адреса или не захотел сообщить.

Лилиан протянулась было за трубкой телефона, но потом опустила руку. Она не могла позвонить Борису. Только не сейчас. Борис не сможет понять её и подумает, что она звонит ему только потому, что Клерфэ погиб. Он никогда не сможет поверить ей, что она хотела оставить Клерфэ. И она никогда не сказала бы ему этого.

Лилиан продолжала тихо сидеть, пока серые сумерки медленно не заполнили её комнату. Окна были открыты. Она слышала шелест пальм, казавшийся ей шепотом злорадствовавших соседей. Портье сказал, что сестра Клерфэ уехала днём; пора было уезжать и ей.

Лилиан встала, но никак не могла решить, что же ей делать. Она не могла уехать, не выяснив, жив ли Борис. Для этого совсем не обязательно было звонить ему. Она могла позвонить по тому адресу, где он жил, и, назвавшись как угодно, попросить Бориса к телефону; если служанка отправится доложить о звонке, Лилиан поймет, что он жив, и повесит трубку, прежде чем он подойдёт к телефону.

Лилиан набрала номер. Прошло довольно много времени, пока телефонистка отеля не сообщила ей, что номер не отвечает. Лилиан настойчиво попросила снова срочно соединить её, причем с предварительным вызовом абонента, и стала ждать.

Она слышала шум шагов по дорожкам сада, посыпанным гравием. Это напомнило ей сад Клерфэ. И её охватила волна безутешной нежности. Он завещал ей свой дом, а она об этом ничего знала. Дом ей был не нужен. Он будет стоять пустой и медленно разрушаться вместе с его лепниной — если только его не приберёт к своим рукам сестра Клерфэ, вооруженная лицемерным понятием о справедливости.

Вдруг резко зазвонил телефон. Лилиан слышала взволнованные голоса телефонисток, говоривших по-французски. Она сразу забыла обо всём, что планировала до этого. — Борис! — закричала она. — Это ты?

— Кто говорит? — спросил женский голос.

Помедлив какую-то долю секунды, Лилиан назвала свою фамилию. Через два часа она уедет с Ривьеры, и никто не узнает — куда; было бы смешно не поговорить с Борисом в последний раз.

— Кто это? — повторил голос в трубке.

Она ещё раз назвала свою фамилию.

— Кто?

— Лилиан Дюнкерк.

— Господина Волкова здесь нет. — ответил голос сквозь шум и треск на телефонной линии.

— Кто со мной говорит? Фрау Эшер?

— Нет, фрау Блисс. Фрау Эшер здесь уже больше не работает. Господина Волкова здесь тоже нет. Сожалею…

— Подождите, — закричала Лилиан. — Где же он?

Шум в трубке усилился. — Уехал, — услышала Лилиан.

— Где же он? — крикнула она.

— Господин Волков уехал.

— Уехал? Куда?

— Этого я не могу сказать.

У Лилиан перехватило дыхание. — С ним ничего не случилось? — спросила она.

— Этого я не знаю, мадам. Он уехал. Ничего больше я не могу вам сказать. Сожалею.

Их прервали. Телефонистки опять взволнованно защебетали о чем-то своём по-французски. Лилиан повесила трубку.

«Уехал», она знала, что понимают под этим словом на их коде там, в горах. Уехал или отчалил — так всегда говорили, если кто-то умирал. Ничего другого это не могло означать, да и куда мог уехать Борис? Его старой экономки уже тоже не было.

Какое-то время Лилиан сидела неподвижно. Потом она наконец поднялась и спустилась вниз. Она оплатила счёт и положила билет в сумочку. — Пошлите мои вещи на вокзал, — попросила она.

— Уже уезжаете? — спросил портье с удивлением. — Но ведь до поезда ещё почти два часа. Еще слишком рано.

— Нет, — сказала Лилиан, — отнюдь не рано.

Глава 22

Лилиан сидела на скамейке у небольшого вокзала. Вечер ещё только вступал в свои права, в окнах загорались первые огни, ещё больше подчёркивавшие полную невзрачность и безотрадность станционного здания. Мимо неё проходили шумные загорелые туристы, спешившие к поезду на Марсель.

Потом к ней подсел какой-то американец и начал, обращаясь к самому себе, жаловаться, что в Европе не съесть приличного стейка и не возможно получить даже сносного гамбургера. Сосиски — и те в Висконсине намного вкусней.

Лилиан продолжала сидеть совершенно бездумно, ощущая огромную усталость, и сама не знала, что это было: скорбь, опустошенность или смирение.

Она увидела собаку, но не узнала её. Та бежала по краю круглой площади, по пути обнюхала несколько женщин, не надолго остановилась и потом стремительно кинулась к Лилиан. Американец тут же вскочил.

— Бешеная собака! — заорал он. — Полиция! Пристрелите её!

Овчарка пронеслась мимо него и бросилась к Лилиан, вскинув свои лапы ей на плечи. Собака чуть не сбросила ее со скамейки, лизала ей руки и норовила лизнуть в лицо, она так скулила, визжала и лаяла, что Лилиан обступили любопытные. — Волк, — растерянно произнесла Лилиан. — Волк! Волчище! Да откуда ты взялся? — Собака отскочила от неё и бросилась в толпу, сразу же раздавшуюся в стороны. Овчарка подбежала к какому-то мужчине, который быстро приближался к ним, а потом опять вернулась к Лилиан.

Лилиан встала. — Борис! — воскликнула она.

— Мы всё-таки нашли тебя, — радостно заметил Волков. — Портье в отеле сказал, что ты уже на вокзале. Мы, кажется, успели вовремя! Даже не знаю, где бы я тебя потом разыскивал!

— Ты жив! — прошептала Лилиан. — Я звонила тебе. Мне ответили, что ты уехал. И я подумала.

— Это была фрау Блисс, моя новая экономка. А фрау Эшер снова вышла замуж.

Волков взял собаку на поводок. — Я из газеты узнал о случившемся, поэтому я и приехал. Я не знал, в каком отеле ты остановилась, иначе я позвонил бы.

— Ты жив! — повторила она ещё раз.

— И ты жива, душечка! Всё остальное не имеет значения.

Она смотрела на него. Ей сразу же стало понятно, что он имел ввиду — что всё остальное, её израненная гордыня и оскорблённый эгоизм исчезли под давлением последнего простого и отрадного факта, что любимый человек не умер, что он ещё жив, что он был здесь рядом с ней, что он мог дышать, независимо от случившегося и от того, где были его чувства в этот момент. Борис приехал к ней не потому, что был слабым человеком, и не из чувства сострадания; причиной его приезда стало осознание этого факта, поразившее его как удар молнии, последнее, что ему оставалось сделать и что нужно было сделать перед надвигавшимся концом, это осознание, устранявшие все проблемы, и которое озаряет нас, как правило, слишком поздно.

— Да, Борис, — ответила Лилиан. — Всё остальное не имеет значения.

Волков взглянул на багаж. — Когда у тебя поезд?

— Через час. Пусть себе без меня едет.

— И куда же ты отправишься?

— Куда-нибудь. Сначала в Цюрих. Мне всё равно, Борис.

— Тогда давай уйдем отсюда. Переедешь в другой отель. В Антибе я зарезервировал номер. В отеле «Дю Кап». Можем снять ещё один номер для тебя. Отослать твой багаж сразу туда?

Лилиан покачала головой. — Не надо, пусть остается здесь, — сказала она вдруг крайне решительно. — Поезд отходит через час, и мы уедем. Я не хочу здесь оставаться. И тебе надо возвращаться.

— Мне не надо возвращаться, — ответил ей Волков.

Лилиан взглянула на него. — Неужели ты выздоровел?

— Нет. Но мне не надо обратно. Я могу поехать вместе с тобой, куда ты захочешь, Лилиан. И насколько ты захочешь.

— Но.

— Я тебя тогда понял, — сказал Волков. — О Боже мой, душечка, как я понимал, что ты хотела уехать.

— Почему же ты не уехал вместе со мной?

Волков промолчал. Он не хотел напоминать ей о том, что она тогда наговорила. — А ты поехала бы со мной? — спросил он наконец.

— Нет, Борис. — ответила она. — Это правда. Тогда я не поехала бы.

— Ты не хотела брать с собой твою болезнь. Ты хотела сбежать от неё.

— Я уже ничего не помню. Может, и так. Это было так давно.

— Ты действительно хочешь уехать ещё сегодня?

— Ну конечно.

— У тебя спальное место?

— Да, Борис.

— У тебя такой вид, будто ты давным-давно ничего не ела. Зайдем в кафе напротив. А я сейчас гляну, можно ли купить ещё один билет.

Они перешли на другую сторону улицы. Он заказал ей яичницу, ветчину и кофе. — Я снова схожу на вокзал, — сказал он.

— А ты сиди здесь. Не убегай.

— Больше я никогда не убегу. Отчего это все так боятся, что я убегу? — Борис улыбнулся. — Не так уж плохо, если хотя бы один человек боится. Значит, он хочет, чтобы другой человек остался.

Она посмотрела на него. Губы у неё дрожали. — Я готова расплакаться, но не буду. Волков продолжал стоять у стола. — Ты просто очень устала. Поешь что-нибудь. Я почти уверен, что ты с утра ничего не ела.

Лилиан подняла голову. — Неужели я так плохо выгляжу?

— Нет, душечка. Но даже если бы ты и выглядела уставшей, то стоит тебе поспать пару часов, и всё как рукой снимет. Разве ты забыла?

— Да, — ответила Лилиан. — Я многое забыла. Но не всё.

Она начала есть, но вдруг остановилась и вынула зеркальце. Она внимательно вгляделась в своё лицо, в глаза и в синие тени под ними. Что ей говорил врач в Ницце? В лучшем случае до начала лета, а то и раньше, если она будет продолжать вести себя так безрассудно. Лето… здесь уже наступило настоящее лето, а в горах оно приходило поздней. Она еще раз посмотрела на свое лицо, а потом достала пудру и губную помаду. Вернулся Волков.

— Я получил билет. На этот поезд ещё не всё продали.

— У тебя спальное место?

— Пока нет. Может быть, что-нибудь освободится. А вообще-то оно мне и не нужно; я проспал всю дорогу сюда. — Волков погладил собаку, продолжавшую сидеть рядом с Лилиан. — А тебя, Вольф, придется сдать в багажный вагон; но мы тебя оттуда втихаря вытащим.

— Я могу взять его в моё купе.

Борис кивнул. — Во Франции проводники понятливые. В Цюрихе мы подумаем над твоим предложением.

— Я хочу обратно. — сказала Лилиан.

— Обратно? Куда? — осторожно спросил Волков.

Она молчала.

— Я была готова возвратиться, — сказала она в конце концов. — Ты, может быть, не поверишь мне.

— Почему же мне и не поверить?

— А почему ты должен мне верить?

— Когда-то я поступил точно так же, как ты, душечка. Это случилось много лет назад. Я тоже вернулся.

Лилиан раскрошила на тарелке хлебный мякиш. — Но ведь мало толку, если тебе об этом говорят заранее, правда?

— Да, не много. Это надо испытать и выпутаться самому. А то тебе всё время будет казаться, что ты упустил самое важное. — Ты уже знаешь, куда поедешь из Цюриха?

— В какой-нибудь санаторий. В «Белла Виста» меня, естественно, не возьмут.

— Да нет, должны принять. Но ты точно знаешь, что хочешь обратно? Ты сейчас очень устала и тебе нужен отдых. Ведь всё ещё может измениться.

— Я хочу обратно.

— Почему, из-за Клерфэ?

— Клерфэ тут ни при чём. Я ещё раньше собиралась вернуться.

— Так, почему всё-таки?

— На это есть много причин. Я сейчас не все помню. Они все были такие правильные, что я успела их все позабыть.

— Если ты захочешь остаться здесь, внизу, тебе не придется быть одной. Я тоже могу остаться.

Лилиан покачала головой. — Нет, Борис. С меня хватит. Я хочу вернуться. Но, может быть, ты сам хочешь остаться? Ведь ты так долго не был здесь, внизу.

Волков улыбнулся. — Я тут уже давно всё успел узнать.

Лилиан кивнула. — Я уже слышала это от тебя. Теперь узнала и я.

Из Цюриха Волков созвонился с санаторием.

— Она еще жива? — недовольно спросил Далай-лама. — Ну, ладно. Пусть приезжает, я не возражаю.

Лилиан пробыла ещё неделю в Цюрихе в отеле «Дольдер». Она подолгу оставалась в постели. Её вдруг охватила сильная усталость. Температура повышалась каждый вечер и была довольно высокой. Волков поговорил с врачом, которого он вызвал к ней для консультации.

— Ей давно пора лежать в больнице, — сказал профессор. — Нельзя ей никуда ехать.

— Она не хочет здесь оставаться. Ей хочется обратно, наверх.

Врач пожал плечами. — Как вам угодно. Тогда закажите санитарную машину.

Волков пообещал, что так и сделает. Но он знал, что не станет брать никакую санитарную машину. Его почтительное отношение к жизни уже давно приучило его к мысли, что слишком большая заботливость, так же как и её недостаток, могут с одинаковой силой убивать больного. Намного опаснее было бы обращаться с Лилиан как с умирающей, чем рискнуть и повезти её в обычной машине.

Она смотрела на Бориса с выражением радости на лице, когда тот вернулся в комнату. С тех пор как ей стало хуже, она повеселела, будто это состояние помогало ей искупить то смутное ощущение вины, которое она испытывала из-за смерти Клерфэ.

«Боль по другому человеку всегда легче переносить, — подумала она с легкой иронией, — когда знаешь, что тебе самой осталось жить недолго. Даже чувство бунта против болезни отступило после смерти Клерфэ. Никому не уйти от неё, ни больному, ни здоровому, и отсюда вытекал парадокс равновесия».

— Бедный Борис! Что сказал доктор? Он убеждал тебя, что я не перенесу поездки?

— Ничего подобного.

— Я справлюсь. Уже хотя бы потому, что он предсказал обратное. И я ещё поживу.

Волков смотрел на неё с изумлением. — Ты права, душечка. У меня такое же чувство.

— Вот и хорошо. Тогда налей мне водки.

Она протянула ему рюмку. — Мы с тобой настоящие шарлатаны, — заметила она после небольшой паузы. — Ты и я с нашими дешёвыми уловками! Но что нам ещё остаётся делать? Если мы уже начали трястись от страха, надо из этого извлечь хотя бы какую-то пользу. Устроим фейерверк или какую-нибудь другую показуху, а можно и ещё что-нибудь мудрёное, что быстро растает, как утренний туман.

Они поехали в горы очень тихим теплым днем. На полпути до перевала на крутом повороте навстречу им выехала машина и тут же остановилась, чтобы пропустить их. — Хольман! — крикнула Лилиан. — Это же Хольман!

Человек во встречной машине взглянул на них. — Лилиан! Борис! Но.

Сзади начал сигналить какой-то нетерпеливый итальянец на маленьком фиате, воображая себя, видимо, настоящим гонщиком. — Я сейчас поставлю машину на стоянку, — закричал Хольман. — Подождите меня!

Он проехал немного вперёд, пропустил итальянца и пешком вернулся к ним. — Что случилось, Хольман? — спросила Лилиан. — Куда это вы собрались?

— Я ведь вам уже говорил, что выздоровел.

— А машина откуда?

— Взял напрокат. Мне показалось глупо ехать поездом. Особенно теперь, когда мне опять предложили работу!

— Какую работу? Кто?

— Наша старая фирма. Они мне вчера позвонили. Им понадобился гонщик. — Хольман замолчал на секунду, потом поправил волосы. — У них уже есть Торриани, они договорились, а теперь хотят ещё попробовать и меня. Если всё пойдет хорошо, я скоро буду участвовать в небольших гонках. Потом — и в больших. Пожелайте мне удачи! И как здорово, Лилиан, что я успел поговорить с вами!

Они увидели Хольмана ещё раз, когда выехали на следующий поворот, и сверху он в своей машине казался им каким-то синим насекомым, спускавшемся по дороге, чтобы занять место Клерфэ, так же, как когда-то Клерфэ занял место другого гонщика, и так же, как кто-то потом займет место Хольмана.

Лилиан скончалась спустя полтора месяца в светлый летний день, такой тихий, что, казалось, вся природа затаила дыхание. Смерть наступила быстро и совершенно неожиданно, и умерла она в полном одиночестве. Борис в это время ненадолго отлучился в деревню. Когда он вернулся, то нашел её мертвой, лежащей в своей постели. Её лицо было искажено гримасой боли, а руки судорожно сжимали горло; но довольно скоро черты лица разгладились, и её лицо снова стало таким же прекрасным, каким Борис знал его уже много лет. И он ещё подумал, что она была счастлива, насколько человека вообще когда-либо можно назвать счастливым.