Избранные произведения в одном томе

Глава 1

Керн резко привстал на постели, вырываясь из черного, сумбурного сна, и прислушался. Как все гонимые и затравленные, он мгновенно очнулся, напряженный и готовый к бегству. Наклонив вперед худощавое тело, он сидел неподвижно, прикидывая, как бы улизнуть, если на лестнице уже появились полицейские.

Он жил на пятом этаже. Окно комнаты выходило во двор, но не было ни балкона, ни карниза, чтобы добраться до водосточной трубы. Значит, бежать через двор невозможно. Оставался единственный путь: пройти по коридору к чердаку, а оттуда по крыше к соседнему дому.

Керн взглянул на светящийся циферблат своих часов. Начало шестого. В комнате было почти совсем темно. На двух других кроватях едва обозначились простыни, серые и расплывчатые. Поляк, спавший у стены, храпел.

Керн осторожно соскользнул с постели и бесшумно подошел к двери. В ту же секунду мужчина, лежавший на средней кровати, шевельнулся.

— Что-нибудь случилось? — прошептал он.

Керн не ответил. Он плотно прижался ухом к двери.

Его сосед приподнялся и пошарил в карманах одежды, висевшей на железной спинке кровати. Вспыхнул луч карманного фонарика. Бледный, дрожащий световой круг вырвал из темноты коричневую дверь с облупившейся краской и прильнувшую к замочной скважине фигуру Керна в помятом белье и с растрепанными волосами.

— Да скажи же, в чем дело, черт возьми! — прошипел человек на кровати.

Керн выпрямился.

— Не знаю. Я проснулся, мне что-то послышалось.

— Что-то! Но что же именно, болван?

— Какой-то шум внизу… Голоса, шаги, сам не знаю…

Мужчина встал и подошел к двери. На нем была желтоватая рубашка; в свете фонаря виднелись волосатые, мускулистые ноги. С минуту он вслушивался.

— Ты здесь давно живешь? — спросил он.

— Два месяца.

— Облавы были?

Керн отрицательно покачал головой.

— Ну вот. Значит, померещилось тебе. Иной раз услышишь во сне неприличный звук, а чудится — гром гремит. — Он посветил Керну в лицо. — Так и думал. Двадцать лет, не больше, верно? Эмигрант?

— Конечно.

— Jezus Christus. Co sie stalo?..[29] — внезапно забормотал поляк в углу.

Человек в рубашке направил на него фонарик. Из темноты выплыла свалявшаяся черная борода, широко открытый рот и большие глаза под кустистыми бровями.

— Эй ты, поляк! Заткнись-ка со своим Иисусом Христом, — пробурчал мужчина с фонариком. — Его уже нет в живых. Пошел добровольцем на фронт и пал в боях на Сомме.

— Со?[30]

— Вот опять! — Керн подскочил к кровати. — Они поднимаются наверх! Надо удирать через крышу!

Поляк рывком повернулся на постели. Слышались приглушенные голоса. Хлопали двери.

— Дело дрянь! Тикаем, поляк! Тикаем! Полиция!

Сосед Керна сорвал одежду с кровати.

— А ты знаешь куда? — спросил он Керна.

— Знаю. Направо по коридору! А потом вверх по лестнице, за умывальником!

— Живо!

Мужчина в рубашке бесшумно открыл дверь.

— Matka Boska[31], — пробормотал поляк.

— Заткнись! Нас услышат!

Он притворил дверь и вместе с Керном засеменил по узкому грязному коридору. Они шли так тихо, что слышали звук капель, падавших в раковину из неплотно прикрученного крана.

— Здесь повернем! — прошептал Керн, обогнул угол и наткнулся на кого-то. Он покачнулся, разглядел мундир и хотел было податься назад, но в ту же секунду почувствовал сильный удар по руке.

— Стоять! Руки вверх! — скомандовал кто-то в темноте.

Керн уронил одежду. Левая рука онемела от удара. На мгновение ему показалось, что мужчина в рубашке вот-вот набросится на полицейского. Затем, увидев дуло револьвера, который второй полицейский приставил к его груди, медленно поднял руки.

— Кругом! — скомандовал голос. — Стать к окну!

Оба повиновались.

— Посмотри-ка, что у них в карманах, — сказал полицейский с револьвером.

Его напарник начал рыться в валявшейся на полу одежде.

— Тридцать пять шиллингов… карманный фонарик… трубка… перочинный нож… расческа — вшей вычесывать… Больше ничего нет…

— А документы?

— Несколько писем или что-то в этом роде…

— Паспорта?

— Нет…

— Где ваши паспорта? — спросил полицейский с револьвером.

— У меня нет паспорта, — ответил Керн.

— Само собой! — Полицейский ткнул револьвером в спину другого беглеца. — А ты? Тебя что, надо спрашивать особо, выблядок ты этакий?

Полицейские посмотрели друг на друга. Тот, что был без револьвера, рассмеялся. Другой полицейский облизнул губы.

— Нет, ты погляди-ка, какой благородный господин! — медленно проговорил он. — Его превосходительство бродяга! Генерал вонючка!

Вдруг он размахнулся и ударил соседа Керна кулаком в подбородок. Тот едва устоял на ногах.

— Руки вверх! — рявкнул полицейский.

Беглец с яростью посмотрел на него. Керн подумал, что никогда еще не видел такого взгляда.

— Это я тебя спрашиваю, сволочь! — сказал полицейский. — Долго я буду ждать? Или мне еще разок долбануть тебя по мозгам?

— Нет у меня паспорта.

— Нет у меня паспорта! — передразнил его полицейский. — Разумеется! У господина выблядка, видите ли, нет паспорта. Это можно было предположить! А теперь оденьтесь! Только живо!

По коридору бежала группа полицейских. Они шумно распахивали двери.

Подошел молодой офицер в кителе с погонами.

— Что у вас тут?

— Да вот — две птички. Хотели выпорхнуть на крышу и дать деру.

Офицер разглядывал обоих задержанных. У него было узкое бледное лицо с тщательно подкрученными, надушенными усиками. Керн ощутил запах одеколона «4711». Он разбирался в таких вещах. Когда-то у его отца была парфюмерная лаборатория.

— С этими двумя поговорим особо, — сказал офицер. — Надеть наручники!

— Разве венской полиции разрешается драться при арестах? — спросил мужчина в рубашке.

Офицер взглянул на него:

— Как вас зовут?

— Штайнер. Йозеф Штайнер.

— Сам без паспорта, а чуть было не набросился на нас, — сказал полицейский с револьвером.

— Венской полиции разрешается гораздо больше, чем вы думаете, — отрезал офицер. — Марш вниз!

Полицейский достал наручники.

— А ну-ка, миленькие мои! Вот так! Теперь вы выглядите намного лучше. Железки как по мерке сделаны!

Керн ощутил на запястьях холодок стали. Его сковали впервые в жизни. Стальные кольца не мешали ходить, но казалось, они сковывают не только руки, но и что-то более важное.

Начало светать. К дому подъехали две полицейские машины. Штайнер скорчил гримасу.

— Похороны по первому разряду! Довольно благородно. Правда?

Керн не ответил. Он пытался скрыть наручники под рукавами пиджака. Несколько возчиков стояли у молочных фургонов и с любопытством глазели. Окна в домах напротив были открыты. В темных отверстиях мерцали лица, похожие на расплывшееся тесто. Какая-то женщина хихикала.

К машинам — открытым полицейским фургонам — подвели около тридцати арестованных. Большинство из них поднималось в кузова молча. Среди задержанных была и владелица дома, полная блондинка лет пятидесяти. Только она возбужденно протестовала. Несколько месяцев назад, затратив ничтожные средства, хозяйка переоборудовала два пустующих этажа полуразвалившегося дома под своего рода пансион. Вскоре пошли слухи, что у нее можно ночевать «по-черному», не регистрируясь в полиции. У хозяйки было только четыре настоящих жильца с полицейской пропиской — нищий, специалист по уничтожению насекомых и две проститутки. Остальные приходили вечером, после наступления темноты. Почти все они были эмигранты или беженцы из Германии, Польши, России и Италии…

— Живо! Живо! — прикрикнул офицер на хозяйку. — Все это вы объясните в участке. У вас будет достаточно времени.

— Я протестую! — кричала женщина.

— Можно протестовать сколько угодно. А пока что поедем.

Два полицейских подхватили ее под руки и подсадили в кузов.

Офицер повернулся к Керну и Штайнеру.

— Так, а теперь вот этих. И не спускать с них глаз.

— Мерси, — сказал Штайнер и забрался в машину. Керн последовал за ним.

Грузовики тронулись.

— До свидания! — взвизгнул женский голос в окне.

— Измордовать всю эту эмигрантскую сволочь до смерти! — заорал им вслед какой-то мужчина. — Тогда сэкономите на кормежке…

Полицейские автомобили ехали довольно быстро — улицы были еще пусты. Небо за домами отступило, стало светлым, широким и прозрачно-голубым. Арестованные вырисовывались на машинах темными силуэтами, словно ивы под осенним дождем. Два полицейских уплетали бутерброды и пили кофе из плоских фляг.

Вблизи Аспернского моста из-за угла выскочил грузовичок с овощами. Обе полицейские машины притормозили и снова рванулись вперед. В этот момент один из арестованных, ехавший на задней машине, перемахнул через борт. Он упал на крыло, зацепился за него полой пальто и грохнулся о мостовую.

— Остановить машину! Задержать! — крикнул старший. — Если побежит, стрелять!

Машина резко затормозила. Полицейские соскочили и побежали к месту, где упал человек. Шофер оглянулся. Убедившись, что арестованный не собирается бежать, он медленно подал машину назад.

Человек распластался на спине. Ударившись затылком о камни, он лежал в распахнутом пальто, широко раскинув руки и ноги, точно огромная летучая мышь, шмякнувшаяся оземь.

— Поднять его! — приказал офицер.

Полицейские склонились над пострадавшим. Затем один из них выпрямился.

— Видать, сломал себе что-то. Встать не может.

— Да может он встать! Поднимите его!

— Дайте ему хорошего пинка — сразу повеселеет, — вяло проговорил полицейский, который ударил Штайнера.

Человек стонал.

— Он действительно не может встать, — доложил второй полицейский. — Голова в крови.

— Проклятие! — Офицер опустился на мостовую. — Не сметь шевелиться! — крикнул он арестованным. — Сучья банда! Возись тут с ними!

Машина стояла теперь вплотную около пострадавшего. Керн хорошо видел его сверху. Он знал этого человека. То был чахлый польский еврей с жидкой седой бородкой. Несколько раз Керн ночевал с ним в одной комнате. Он ясно помнил, как по утрам, перекинув через плечи ритуальные ремни, старик стоял у окна и, тихо раскачиваясь, молился. Он торговал мотками пряжи, шнурками для ботинок и нитками. Уже трижды его высылали из Австрии.

— Встать! Живо! — скомандовал офицер. — Зачем спрыгнул с машины? Небось рыльце в пушку! Воровал и бог знает что еще делал!

Старик зашевелил губами, устремив на офицера широко открытые глаза.

— Что? — спросил тот. — Он что-то сказал?

— Говорит, что спрыгнул с перепугу, — ответил полицейский, стоя на коленях около старика.

— С перепугу? Конечно, с перепугу! Натворил чего-нибудь, вот и боится! Что он говорит?

— Говорит, что ничего не натворил.

— Все так говорят! Но куда нам его девать? Что с ним?

— Надо бы вызвать врача, — послышался голос Штайнера с грузовика.

— А вы помалкивайте! — нервно огрызнулся офицер. — Где мы раздобудем врача в такой час? Не может же он бесконечно валяться здесь на улице. А потом опять скажут, будто мы его так отделали. Ведь всегда и во всем виновата полиция!

— Надо отвезти его в больницу! — сказал Штайнер. — И как можно скорее!

Офицер растерялся. Теперь, поняв, что старик тяжело ранен, он даже забыл приказать Штайнеру замолчать.

— В больницу! Так просто там его не примут. Нужна сопроводительная бумага. А я не имею права подписать ее. Сначала я должен составить рапорт.

— Отвезите его в еврейскую больницу, — сказал Штайнер. — Там его примут без сопроводительной и без рапорта. Даже бесплатно.

Офицер уставился на него:

— Откуда вам это известно?

— Можно отвезти его в Общество неотложной помощи, — предложил один из полицейских. — Там постоянно дежурит санитар или врач. Пусть разбираются с ним. А мы от него отделаемся.

Офицер принял решение.

— Ладно, поднимите его! Проедем мимо «неотложной помощи». Один из вас останется с ним. Дурацкая история!

Полицейские подняли пострадавшего. Он снова застонал. Лицо сильно побледнело. Его уложили в кузов. Он вздрогнул и открыл глаза. Они блестели неестественным блеском, резко выделяясь на осунувшемся лице. Офицер покусывал губы.

— Бред какой-то! Такой старик, и вдруг прыгает на ходу!.. Трогай! Только не гнать!

Под головой раненого натекла лужица крови. Узловатые пальцы скребли по днищу кузова. Губы понемногу разжались, зубы обнажились. Казалось, под призрачной и угрюмой маской боли смеется кто-то другой, беззвучно и с издевкой.

— Что он говорит? — спросил офицер.

Тот же полицейский снова примостился около старика на коленях и поддерживал его голову.

— Говорит, хотел вернуться к своим детям. Теперь они, мол, умрут с голоду, — доложил полицейский.

— Ерунда какая! Ничего с ними не станется. А где они?

Полицейский склонился к раненому.

— Не хочет сказать. А то, мол, их тоже вышлют. У них нет вида на жительство.

— Что-то он фантазирует… А теперь что бормочет?

— Просит, чтобы вы его простили.

— Что? — изумился офицер.

— Говорит, чтобы вы его простили за неприятности, которые он вам причиняет.

— Простить? А при чем тут простить? — Офицер внимательно посмотрел на человека, вытянувшегося в машине, и покачал головой.

Машина остановилась перед пунктом «неотложной помощи».

— Внесите его, — скомандовал офицер. — Только осторожно. Вы, Роде, останетесь с ним. Я потом позвоню.

Полицейские подняли пострадавшего. Штайнер наклонился над ним.

— Мы найдем твоих детей, — сказал он. — Поможем им. Понимаешь, старик?

Еврей открыл и снова закрыл глаза. Потом три полицейских внесли его в дом. Его руки свисали и волочились по мостовой. Как у мертвого. Через несколько минут оба полицейских вернулись и снова залезли в кузов.

— Он еще что-нибудь сказал? — спросил офицер.

— Нет. Совсем позеленел. Если сломал позвоночник — долго не протянет.

— Ну что ж, станет одним евреем меньше, — сказал полицейский, который ударил Штайнера.

— Простить! — пробормотал офицер. — Ведь надо же! Странные люди…

— Особенно в наше время, — заметил Штайнер.

Офицер подтянулся.

— А вы извольте заткнуться! Большевик! — рявкнул он. — Мы вышибем из вас все это нахальство!

Арестованных привезли в полицейский участок на Элизабет-променаде. С Керна и Штайнера сняли наручники. Затем их отвели к остальным в большое полутемное помещение. Почти все сидели молча. Эти люди привыкли ждать. Одна только белокурая хозяйка пансиона не переставала сетовать.

Около девяти часов их стали поочередно вызывать наверх. Керна привели в комнату, где находились два полицейских, писарь в штатском, тот же офицер и пожилой оберкомиссар полиции. Последний сидел в деревянном кресле и курил сигарету.

— Запишите анкетные данные, — приказал он писарю, сидевшему за столом.

Щуплый, прыщавый писарь чем-то напоминал селедку.

— Имя и фамилия? — спросил он неожиданно низким голосом.

— Людвиг Керн.

— Когда и где родились?

— Тридцатого ноября тысяча девятьсот четырнадцатого года в Дрездене.

— Значит, немец.

— Нет. Я без подданства. Лишен гражданства.

Оберкомиссар покосился на него:

— И это в двадцать один год? Что же вы натворили?

— Ничего. Меня лишили прав гражданства заодно с моим отцом. Я тогда был несовершеннолетним.

— А отца за что?

Керн помолчал с минуту. Год жизни в эмиграции научил его взвешивать в официальных инстанциях каждое слово.

— По ложному доносу о политической неблагонадежности, — сказал он наконец.

— Еврей? — спросил писарь.

— Отец еврей, мать не еврейка.

— Ясно!

Оберкомиссар стряхнул пепел своей сигареты на пол.

— Почему же вы не остались в Германии?

— У нас отняли паспорта и выслали. Останься мы, нас посадили бы в тюрьму. И тогда мы решили: уж если сидеть, то лучше в любой другой стране, лишь бы не в Германии.

Оберкомиссар сухо усмехнулся:

— Могу себе представить. Как же вы перешли границу, не имея паспорта?

— На чешской границе в то время требовалось только предъявить простой бланк для прописки. Он у нас еще был. В Чехословакии с таким документом можно было прожить три дня.

— А потом что?

— Нам разрешили остаться на три месяца. Затем пришлось уехать.

— Как давно вы в Австрии?

— Три месяца.

— Почему не явились в полицию?

— Потому что тогда меня бы немедленно выслали.

— Но-но! — Оберкомиссар хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. — Откуда вам это так точно известно?

Керн утаил, что, когда впервые вместе с родителями перешел австрийскую границу, все они немедленно явились в полицию. В тот же день их заставили пересечь границу в обратном направлении. Прибыв в Австрию вторично, они в полицию уже не пошли.

— А разве это неправда? — спросил он.

— Не вам тут задавать вопросы! Ваше дело отвечать! — грубо ответил писарь.

— А где теперь ваши родители! — спросил оберкомиссар.

— Мать в Венгрии. Она венгерка по происхождению, и ей разрешили там проживать. Отца арестовали и выслали, когда меня не было в гостинице. Где он теперь — не знаю.

— Ваша профессия?

— Я был студентом.

— На что вы жили?

— У меня есть немного денег.

— Сколько?

— При себе — двенадцать шиллингов. Остальное у знакомых.

У Керна было только двенадцать шиллингов. Он заработал их, продавая мыло, духи и туалетную воду. Но признайся он в этом, его бы обвинили еще и в недозволенной коммерции.

Оберкомиссар поднялся и зевнул.

— Ну что, всех допросили?

— Еще один остался внизу, — сказал писарь.

— Вечно одно и то же. Шуму много, а толку мало. — Оберкомиссар покосился на офицера. — Все они нелегально прибыли в Австрию. На коммунистический заговор как будто не похоже. Кто написал донос?

— Тоже владелец ночлежки. Только у него полно клопов, — сказал писарь. — Видимо, зависть к конкуренту.

Оберкомиссар рассмеялся. Вдруг он заметил, что Керн все еще не ушел.

— Отведите его вниз. Вы, конечно, знаете, что вам полагается: две недели ареста и высылка. — Он снова зевнул. — Пойду-ка в трактир да спрошу себе гуляш и пиво.

На сей раз Керна привели в камеру поменьше. Кроме него там находилось еще пять арестованных, в том числе поляк, с которым он ночевал в одной комнате. Через пятнадцать минут привели Штайнера. Он сел рядом с Керном.

— Ты в первый раз за решеткой, малыш?

Керн кивнул.

— Ну и как? Чувствуешь себя убийцей?

Керн скривил губы.

— Примерно. Ведь я в тюрьме, а у меня остались детские представления о тюрьмах.

— Это еще не тюрьма, — наставительно заметил Штайнер. — Это называется — «под стражей». Тюрьма будет потом.

— А ты уже сидел?

— Да. В первый раз люди обычно волнуются. Потом перестают. Особенно зимой. По крайней мере дни проходят спокойно. Человек без паспорта все равно что труп в отпуске. Ему в пору покончить с собой. Больше ничего не остается.

— А за границей даже и с паспортом не разрешают работать. Нигде.

— Конечно, не разрешают. Паспорт дает эмигранту только одно право: помереть с голоду. Но помереть спокойно, а не в бегах. Это уже немало.

Керн уставился неподвижным взглядом в угол.

Штайнер хлопнул его по плечу:

— Не унывай, малыш! Зато тебе выпало великое счастье жить в двадцатом столетии — в век культуры, прогресса и человечности.

— А есть здесь вообще-то дают? — спросил невысокий лысый человек, сидевший на койке в углу. — Хоть бы кофе принесли.

— А вы позвоните кельнеру, — ответил ему Штайнер. — Пусть принесет меню. У них тут огромное разнообразие блюд. Черная икра, разумеется, вдоволь, сколько душе угодно.

— Насчет еды здесь очень плохо, — сказал поляк.

— А вот и наш Иисус Христос! — Штайнер с интересом посмотрел на поляка. — Ты профессиональный арестант?

— Очень плохо, — повторил поляк. — И так мало…

— О Господи! — проговорил лысый в углу. — А у меня в чемодане осталась жареная курица. Когда же они нас наконец выпустят?

— Через две недели, — заметил Штайнер. — Это обычное наказание для эмигрантов, у которых нет паспортов. Иисус Христос, я правильно говорю? Ты ведь знаешь эти дела!

— Две недели, — подтвердил поляк. — Или еще больше. Кушать дают очень мало. Очень плохо. Жидкий суп.

— Вот черт подери! Курица тем временем сгниет. — Лысый застонал. — Первая курочка за два года. Копил, откладывал гроши. Думал, съем сегодня в обед.

— Подавите свои страдания до вечера, — посоветовал Штайнер. — Тогда вы сможете предположить, что уже съели свою курицу. Вам станет намного легче.

— Что?! Что за ерунда? — Лысый явно расстроился. — И это по-вашему одно и то же? Вы просто болтун! Ведь все равно выходит, что я ее не съем. Кроме того, я мог оставить себе ножку на завтрак.

— Тогда дождитесь утра.

— Меня бы это не очень огорчило, — вмешался поляк. — Никогда не ем кур.

— Конечно, тебя бы это не огорчило! Ведь у тебя в чемодане никакой жареной курицы нет, — проворчал мужчина в углу.

— Даже если бы и была, все равно! Никогда их не ем! Терпеть не могу курятину. Меня от нее тошнит! — Поляк разглаживал бороду и казался очень довольным. — Совсем бы не огорчился. Подумаешь, курица.

— Вот заладил! Да тебя ведь никто и не спрашивает! — с досадой воскликнул лысый.

— Хоть ты мне сейчас подай курицу… Не притронусь к ней! — торжествующе объявил поляк.

— Господи ты Боже мой! Видали такое! — Обладатель курицы в чемодане горестно прижал ладони к глазам.

— Раз у него водятся жареные куры, значит, с ним ничего не случится, — сказал Штайнер. — А у нашего Иисуса Христа прямо-таки куриный иммунитет. Он презирает кур так, как Диоген презирал комфорт. Ну а если курочка в бульоне?

— Тоже нет! — твердо ответил поляк.

— А цыплята-паприка?

— Вообще никаких кур! — Поляк сиял.

— С ума сойти! — взвыл измученный владелец курицы.

Штайнер обернулся.

— Скажи, Иисус Христос, а как ты насчет яиц? Куриных яиц?

Сияние прекратилось.

— Яички, да! Очень люблю! — По бородатому лицу пробежала тень смутного томления. — Четыре штуки, шесть штук, двенадцать штук… шесть всмятку, остальные — глазунья. С жареной картошечкой. С жареной картошечкой и шпиком.

— Не могу больше слушать! Распните на кресле этого прожорливого Христа! — завопила «курица в чемодане».

— Господа, — раздался приветливый басистый голос, в котором послышался русский акцент, — к чему столько волнений из-за какой-то иллюзии. Мне удалось протащить сюда бутылку водки.

Русский откупорил бутылку, отпил из нее и передал Штайнеру. Тот сделал глоток и подал ее Керну. Керн отрицательно покачал головой.

— Пей, малыш, — сказал Штайнер. — Это тоже надо уметь. Придется поучиться.

— Водка — это очень хорошо! — подтвердил поляк.

Керн отхлебнул и передал бутылку поляку. Тот поднес горлышко к губам, лихо запрокинул голову и принялся пить.

— Ну и горазд лакать этот яйцепоклонник! — злобно пробурчал обладатель курицы и вырвал у поляка бутылку из рук. — Осталось совсем немного, — с сожалением сказал он русскому, отпив свою долю.

Тот пренебрежительно махнул рукой:

— Не беда. Меня выпустят сегодня вечером. Как русский я имею нансеновский паспорт[32].

— Нансеновский паспорт! — почтительно повторила «курица». — Значит, среди безродных вы — аристократ.

— Мне очень жаль, что вы еще не имеете его, — вежливо ответил русский…

— У вас было преимущество, — заметил Штайнер. — Вы были первыми. Мир встретил вас с великим состраданием. А на нашу долю выпала лишь малая толика сочувствия. Нас, конечно, жалеют, но все тяготятся нами. Мы — нежелательный элемент…

Русский пожал плечами. Затем передал бутылку единственному человеку в камере, который до сих пор не проронил ни слова.

— Пожалуйста, отпейте и вы глоток.

— Благодарю, — отказался тот, — я не из ваших.

Все посмотрели на него.

— У меня есть настоящий паспорт, родина, право на проживание и на работу.

Все помолчали.

— Можно узнать, — спросил русский после некоторого колебания, — почему же в таком случае вы здесь?

— В связи с моей профессией, — важно ответил тот. — Я не какой-нибудь опасный беженец без паспорта. Я вполне порядочный карманный вор и шулер с полными гражданскими правами.

На обед принесли жидкий фасолевый суп без фасоли. На ужин дали то же самое, но на сей раз эта бурда называлась кофе. Кроме того, каждый получил по куску хлеба. В семь часов щелкнул дверной замок. Предсказание русского сбылось: пришли именно за ним. Он простился со всеми, как со старыми знакомыми.

— Через четырнадцать дней я загляну в кафе «Шперлер», — сказал он Штайнеру. — Может, встретимся там, и тогда я придумаю что-нибудь для вас. До свидания!

К восьми часам полноправный гражданин и шулер уже созрел для истинного братства и солидарности. Он достал пачку сигарет и пустил ее по кругу. Все закурили. Тусклый свет сумерек и огоньки сигарет создавали в камере атмосферу почти домашнего уюта. Карманник заявил, что его следователя интересует лишь одно: совершил ли он в последнем полугодии крупную кражу. Он полагал, что следователь вряд ли докопается до чего-нибудь. Затем он предложил сыграть в карты и, как заправский фокусник, достал из кармана пиджака колоду.

Уже стемнело, а свет все не включали. Шулер был подготовлен и к этому. Еще одно ловкое движение, и в руках у него оказались свеча и спички. Свечу прилепили на выступе стены. Она горела матовым дрожащим пламенем.

Поляк, «курица» и Штайнер придвинулись поближе.

— Играем без интереса, не так ли? — спросила «курица».

— Само собой разумеется, — улыбнулся шулер.

— А ты не сыграешь с нами? — обратился Штайнер к Керну.

— Не умею играть в карты.

— Надо выучиться, малыш. Иначе что же ты будешь делать по вечерам?

— Завтра попробую. Сегодня не хочу.

Штайнер обернулся. В тусклом свете свечи его лицо казалось изборожденным глубокими морщинами.

— Тебе нехорошо?

— Нет, почему же? Просто устал немного. Полежу на койке.

Шулер уже тасовал колоду. Он делал это элегантно и весьма искусно. Карты в его руках трещали и хлопали, словно выстрелы.

— Кто сдает? — спросила «курица».

Полноправный гражданин предложил всем снять по карте. Поляк вытянул девятку, «курица» — королеву, Штайнер и шулер — по тузу.

Шулер быстро взглянул на Штайнера.

— Прикупаем.

Он потянул еще карту. Снова туз. Он усмехнулся и передал колоду Штайнеру. Тот небрежно вытащил нижнюю карту — туз червей.

— Вот так совпадение! — расхохоталась «курица».

Шулер не смеялся.

— Откуда вы знаете этот трюк? — озадаченно спросил он Штайнера. — Тоже работаете по моей части?

— Нет, я любитель. Поэтому похвала профессионала радует меня вдвойне.

— Не в том дело! — Шулер посмотрел на него в упор. — Ведь этот трюк придуман лично мною.

— Ах вот оно что! — Штайнер загасил окурок. — А я выучился ему в Будапеште. В тюрьме. Перед высылкой. От некоего Катчера.

— От Катчера! Тогда все понятно! — Карманник облегченно вздохнул. — От него, значит! Катчер — мой ученик. А вы это здорово освоили.

— Да, — сказал Штайнер, — когда человек долго находится в пути, он может научиться многому.

Шулер передал ему колоду и внимательно посмотрел на пламя свечи.

— Скверное освещение… Но мы играем, разумеется, только ради удовольствия, господа, не так ли? По-честному…

Керн улегся на койке и закрыл глаза. Его переполняла какая-то туманная, серая печаль. После утреннего допроса он не переставал думать о своих родителях; давно уже он не предавался воспоминаниям. Керн мысленно видел перед собой отца в день, когда тот вернулся из полиции. Один из его конкурентов сообщил в гестапо, что он ведет антигосударственные разговоры. Доносчику хотелось разорить отца, чтобы затем купить у него за бесценок небольшую лабораторию по производству медицинского мыла, духов и туалетной воды. План этот, как и тысячи других подобных планов, удался. Отец Керна провел шесть недель в заключении и вернулся оттуда совершенно сломленным. Он никогда не говорил о том, что пережил. Лабораторию приобрел конкурент, уплатив за нее совершенно смехотворную цену. Вскоре пришло предписание о высылке, и начались бесконечные мытарства. Из Дрездена в Прагу; из Праги в Брно; оттуда через границу в Австрию, из Австрии полиция на следующий же день переправила их обратно в Чехословакию; несколько дней спустя они тайком вновь перешли австрийскую границу и добрались до Вены. Во время ночного перехода через лес мать сломала себе руку. Кое-как удалось наложить шины из веток… После Вены — Венгрия. Около месяца они жили у родственников матери. Затем снова полиция. Расставание с матерью. Венгерка по происхождению, она могла остаться на родине. И снова граница. Снова Вена. Жалкая, нищенская торговля мылом, туалетной водой, подтяжками и шнурками. Нескончаемый страх — а вдруг кто-то донесет, а вдруг сцапают… Вечер, когда отец ушел и не вернулся… Месяцы одиночества. Одно тайное пристанище, потом другое, третье…

Керн повернулся. При этом он толкнул кого-то и невольно открыл глаза. На койке рядом с ним, словно черный узел, лежал последний из обитателей камеры, мужчина лет пятидесяти. За весь день он почти ни разу не шевельнулся.

— Извините, — сказал Керн. — Я вас не видел…

Человек промолчал. Керн заметил, что глаза его открыты. Подобное душевное состояние было ему знакомо. Он наблюдал его уже не впервые. В таких случаях лучше всего оставить человека в покое.

— Вот проклятие! — внезапно вскрикнула «курица», игравшая в карты. — Какой же я осел! Таких ослов еще поискать!

— Почему? — спокойно спросил Штайнер. — Вы пошли королевой червей, это совершенно правильно.

— Да я не о том! Ведь этот русский мог бы мне прислать мою курицу! Господи, какой же я жалкий осел! Просто невиданно тупой осел! — Он обвел камеру таким мрачным взглядом, словно только что рухнул мир.

Вдруг Керн громко рассмеялся. Он не хотел этого, но уже не мог остановиться. Не зная почему, он хохотал так, что весь трясся. Казалось, хохочет его душа, в которой смешались воедино печаль, память о прошлом, — все, о чем он думал.

— Что случилось, малыш? — спросил Штайнер, переведя взгляд с карт на Керна.

— Не знаю… Смеюсь.

— Смеяться всегда хорошо.

Штайнер прикупил козырного пикового короля и ошеломил поляка неотразимым ходом.

Керн закурил сигарету. Внезапно все показалось ему совсем простым. Он решил завтра же научиться играть в карты. И почему-то подумал, что это решение изменит весь дальнейший ход его жизни.

Глава 2

Через пять дней шулера выпустили. Подкопаться под него так и не удалось. Он постарался помочь Штайнеру еще лучше овладеть своим методом игры в карты, и они расстались друзьями. На прощание шулер подарил Штайнеру колоду карт, и тот приступил к обучению Керна. Он научил его играть в скат, в ясс[33], в тарок[34] и в покер. Скат был нужен для игры с эмигрантами, ясс — для Швейцарии, тарок — для Австрии и покер — для всех остальных случаев.

Через четырнадцать дней Керна вызвали наверх. Инспектор ввел его в комнату, где сидел пожилой мужчина. Здесь было просторно и очень светло. Привыкнув к постоянному полумраку камеры, Керн невольно зажмурился.

— Вы — Людвиг Керн, без подданства, студент, родились тридцатого ноября тысяча девятьсот четырнадцатого года в Дрездене, не так ли? — равнодушно спросил чиновник и заглянул в бумаги.

Керн кивнул. Он не мог говорить — вдруг пересохло в горле. Чиновник вопросительно посмотрел на него.

— Да, — хрипло ответил Керн.

— Вы проживали в Австрии без документов и без прописки…

Чиновник быстро читал протокол.

— Суд приговорил вас к двухнедельному заключению. Это наказание вы уже отбыли. Теперь мы высылаем вас из Австрии. Любая попытка вернуться наказуема. Вот судебное решение о высылке. Распишитесь в том, что ознакомились с этим решением, и знайте, что любая попытка вернуться влечет за собой уголовную ответственность. Вот тут, справа.

Чиновник закурил сигарету. Керн не мог оторвать взгляда от жилистой рыхлой руки, державшей спичку. Через два часа этот человек, вероятно, запрет на замок свой письменный стол и отправится куда-нибудь поужинать; потом, возможно, сыграет в тарок и выпьет пару стаканчиков молодого вина. Около одиннадцати он зевнет, расплатится по счету и скажет: «Я устал. Пойду-ка домой спать». Домой… Спать… В этот же час леса и поля у границы будут окутаны густым мраком… Мрак, чужбина, страх. И, затерянный среди всего этого, одинокий, спотыкающийся, усталый, томящийся по людям и боящийся их, будет брести он, Людвиг Керн, крохотная мерцающая искорка жизни. И все только потому, что его и этого скучающего чиновника за письменным столом разделяет кусок бумаги, именуемый паспортом. Их кровь одинаковой температуры, их глаза устроены одинаково, их нервы реагируют на одни и те же раздражения, их мысли развиваются в одинаковых направлениях — и все же между ними пропасть, ничто у них не одинаково, уютное спокойствие одного — пытка для другого, один — власть имущий, другой — отверженный; и пропасть, разделяющая их, — всего лишь клочок бумаги, на котором не написано ничего, кроме имени и нескольких незначительных сведений.

— Вот здесь, справа, — сказал чиновник. — Имя и фамилия.

Керн встряхнулся и поставил свою подпись.

— К какой границе отвезти вас? — спросил чиновник.

— К чешской.

— Хорошо. Через час в путь. Вам дадут провожатого.

— В доме, где я жил, у меня остались кое-какие вещи. Могу ли я взять их перед отправкой?

— Что еще за вещи?

— Чемодан с бельем и всякая мелочь.

— Хорошо. Скажете об этом чиновнику, который поедет с вами к границе. Зайдете с ним за вещами.

Инспектор отвел Керна обратно в камеру и ушел со Штайнером.

— Ну что? — с любопытством осведомилась «курица».

— Через час нас выпустят.

— Jezus Christus! — воскликнул поляк. — Опять начинается паршивая жизнь. Вот дерьмо-то!

— А ты что — хотел бы остаться здесь? — спросила «курица».

— Если бы кормили получше… и дали легкую работу… скажем, рассыльным по тюрьме… тогда с удовольствием.

Керн достал носовой платок и, насколько это было возможно, почистил свой костюм. За две недели его рубашка сильно загрязнилась. Он завернул манжеты. Поляк наблюдал за ним.

— Пройдет год-другой, и ты перестанешь обращать на это внимание, — пророчески изрек он.

— Куда направляешься? — спросила «курица».

— В Чехословакию. А ты? В Венгрию?

— В Швейцарию. Я все обдумал. Давай вместе. Оттуда нас перебросят во Францию.

Керн отрицательно покачал головой:

— Нет, я постараюсь попасть в Прагу.

Через несколько минут привели Штайнера.

— Ты знаешь, как зовут полицейского, который тогда ударил меня по лицу? — спросил он Керна. — Леопольд Шефер. Его адрес — Траутенаугассе, двадцать семь. Мне зачитали протокол, там это написано. О том, что он меня ударил, разумеется, ни слова. Сказано лишь, что я ему угрожал. — Он посмотрел на Керна. — Как ты думаешь, забуду я это имя и адрес?

— Нет, — сказал Керн. — Наверняка не забудешь.

Вскоре появился полицейский в штатском. Он приказал Штайнеру и Керну собраться и следовать за ним. Керн сильно волновался. Выходя из здания, он невольно остановился. Мягкий ветер пахнул ему в лицо. Небо было голубым, а вдали над домами сверкали крыши в последних красноватых отблесках солнца, мерцал Дунайский канал, а на мостовых сквозь поток спешащих домой или прогуливающихся людей с трудом протискивались большие красные автобусы, облитые закатным блеском. Совсем близко торопливо прошла стайка смешливых девушек в светлых платьях. Керну казалось, что он никогда еще не видел ничего столь прекрасного.

— Ну что ж, пошли! — сказал полицейский.

Керн вздрогнул. Заметив, что какой-то прохожий бесцеремонно разглядывает его, он сконфуженно оглядел свою одежду.

Они шли по улице, полицейский держался посередине. На тротуарах перед кафе были расставлены столики и стулья, всюду сидели радостные, оживленно болтающие люди. Керн наклонил голову и убыстрил шаг. Штайнер смотрел на него с добродушной насмешливостью:

— Ну как, малыш? Не про нас такая жизнь, верно?

— Нет, не про нас, — ответил Керн и сжал губы.

Они дошли до пансиона. Хозяйка встретила их со смешанным чувством досады и сострадания. Она сразу же выдала им вещи. К счастью, ничего не украли. В тюремной камере Керн решил было, что, придя в пансион, сменит рубашку, но после хождения по улицам не стал этого делать. Подхватив свой потрепанный чемодан, он поблагодарил хозяйку.

— Мне жаль, что мы доставили вам столько неприятностей, — сказал он.

Хозяйка махнула рукой.

— Было бы вам хорошо. И вам, господин Штайнер. Куда вы направляетесь?

Штайнер сделал неопределенный жест.

— Поскачу, как все пограничные кузнечики: от куста к кусту.

С минуту хозяйка колебалась. Затем решительным шагом подошла к стенному шкафчику из орехового дерева. Шкафчик был сделан в виде средневековой крепости.

— Выпейте по рюмочке на дорогу…

Она взяла бутылку и наполнила три рюмки.

— Сливовица? — спросил Штайнер.

Она кивнула и предложила полицейскому также взять рюмку. Тот выпил и вытер усы.

— В конце концов, наш брат только лишь выполняет свой долг, — заявил он.

— Разумеется! — Хозяйка снова наполнила его рюмку. — А вы почему не пьете? — спросила она Керна.

— Натощак не могу…

— Ах вот что! — Хозяйка испытующе посмотрела на него. Ее рыхлое, холодное лицо неожиданно потеплело. — Бог ты мой, ведь парень еще растет, — пробормотала она. — Франци, — позвала она затем. — Принеси бутерброд!

— Благодарю вас, не нужно. — Керн покраснел. — Я не голоден.

Официантка принесла двойной бутерброд с ветчиной.

— Нечего жеманиться, — сказала хозяйка. — Ешьте!

— Хочешь половину? — обратился Керн к Штайнеру. — Мне это много.

— Не разговаривай! Навертывай! — ответил Штайнер.

Керн съел бутерброд и выпил рюмку сливовицы. Затем они простились с хозяйкой. Трамвай довез их до Восточного вокзала. В поезде Керн внезапно почувствовал сильную усталость. Стук колес убаюкивал.

Мимо, словно во сне, проплывали фабрики, дороги, трактиры среди высоких ореховых рощиц, луга, поля. Керн был сыт, и это действовало, как дурман. Мысли стали расплываться. Ему грезился белый дом среди цветущих каштанов, торжественная депутация мужчин и женщин, вручающих ему письмо о присвоении звания почетного гражданина города. Потом померещился какой-то диктатор в военной форме. Диктатор стоял перед ним на коленях и, плача, молил о прощении.

Было уже почти темно, когда они подошли к домику таможни. Полицейский передал их таможенной охране и побрел обратно сквозь сиреневые сумерки.

— Еще слишком рано, — сказал чиновник, оформлявший проезд автомобилей. — Дождемся половины десятого — тогда будет в самый раз.

Керн и Штайнер уселись на скамье перед дверью и стали разглядывать подъезжавшие машины. Вскоре появился второй чиновник. Он повел их по тропинке, уходившей вправо от таможни. Они шли через поле, вдыхая острый запах земли и росы, миновали несколько домов с освещенными окнами и небольшой перелесок. Через некоторое время чиновник остановился.

— Так и идите дальше. Держитесь левее, за кустами вас не увидят! Дойдете до Моравы. Теперь она неглубокая, и вы без труда переправитесь вброд.

На берегу они разделись. Одежду и ручную кладь связали в узлы. Вода в Мораве застоялась и мерцала коричнево-серебристыми отсветами. Небо было в звездах и облаках, сквозь которые изредка проглядывала луна.

— Пойду вперед, — сказал Штайнер. — Я выше тебя.

Они пошли вброд через реку. Керн чувствовал, как вода холодно и таинственно поднимается вверх по телу, словно хочет удержать его навсегда. Перед ним медленно и осторожно двигался Штайнер, несший рюкзак и одежду над головой. В лунном свете его широкие плечи казались совсем белыми. Дойдя до середины реки, Штайнер остановился и обернулся. Керн следовал вплотную за ним. Улыбнувшись, он приветливо кивнул товарищу.

Выйдя на противоположный берег, они кое-как обтерлись носовыми платками. Затем оделись и пошли дальше. Вскоре Штайнер остановился.

— Вот мы и за границей, — сказал он.

Выглянула луна, и в прозрачном воздухе глаза Штайнера стали очень светлыми, почти стеклянными.

— Ну и что? Разве деревья растут здесь по-другому? Или у ветра другой запах? Разве здесь не те же звезды? Разве люди умирают здесь не так, как всюду?

— Все это так, — сказал Керн. — Но все-таки я чувствую себя по-иному.

Они примостились под старым буком, где их никто не мог увидеть. Перед ними расстилался луг. Вдали светились огоньки какой-то словацкой деревни. Штайнер развязал рюкзак и достал из него сигареты.

При этом он посмотрел на чемодан Керна.

— Я считаю, что рюкзак практичнее чемодана. Меньше бросается в глаза. Можно сойти за обычного туриста.

— Туристов тоже проверяют, — ответил Керн. — Проверяют всех, кто победнее на вид. Самое лучшее ездить в машине.

Они закурили.

— Через час я отправлюсь обратно, — сказал Штайнер. — А ты?

— Попытаюсь добраться до Праги. Там полиция ведет себя поделикатнее. Можно без труда получить разрешение пожить в городе несколько дней. Ну а дальше будет видно. Возможно, я разыщу своего отца и он мне поможет. Мне говорили, будто он там.

— Адрес его знаешь?

— Нет.

— Сколько у тебя денег?

— Двенадцать шиллингов.

Штайнер порылся в кармане пиджака.

— Вот тебе еще немного. До Праги дотянешь.

Керн растерянно посмотрел на него.

— Не беспокойся, — сказал Штайнер. — Я себе оставил достаточно.

Он показал несколько кредиток. В тени деревьев Керн не мог разглядеть их толком. Немного поколебавшись, он взял деньги.

— Спасибо, — сказал он.

Штайнер молчал и курил. При затяжках огонек сигареты освещал его лицо.

— Зачем, собственно, ты кочуешь по свету? — спросил Керн. — Ведь ты не еврей!

Штайнер ответил не сразу.

— Да, я не еврей, — наконец сказал он.

Что-то зашуршало в кустах. Керн вскочил.

— Заяц или кролик, — сказал Штайнер. Затем обернулся к Керну. — Вот что я тебе скажу, малыш. Вспомни об этом, если начнешь отчаиваться. Ты, твой отец и твоя мать — все вы находитесь за границей. И я тоже. А моя жена в Германии. И я ничего о ней не знаю.

Сзади снова послышалось шуршание. Штайнер загасил сигарету и прислонился к стволу бука. Поднялся ветерок. Над горизонтом повисла луна, безжалостная и белая, как мел. В ту памятную ночь она была такой же…

После побега из концентрационного лагеря Штайнер в течение недели прятался у одного друга. Он сидел в запертой каморке на чердаке, готовый при малейшем подозрительном шуме бежать по крыше. В первую ночь друг принес ему хлеб, консервы и две бутылки воды. В следующую — несколько книг. Днем Штайнер читал их — это отвлекало. Зажигать свет или курить — опасно. Для естественных надобностей был горшок, спрятанный в картонную коробку. Ночью друг выносил его, а потом приносил обратно. Оба соблюдали предельную осторожность. Разговаривали немного и только шепотом — рядом спали служанки, которые могли их выдать.

— Мари знает? — спросил Штайнер в первую ночь.

— Нет. Ее дом под наблюдением.

— С ней что-нибудь случилось?

Друг отрицательно покачал головой и ушел.

Каждую ночь Штайнер задавал один и тот же вопрос. Наконец на четвертые сутки друг сообщил, что видел Мари и теперь она знает, где он. Завтра, вероятно, удастся увидеть ее снова. Среди толпы на рынке. Весь день Штайнер писал Мари письмо, которое друг должен был ей передать. Вечером он разорвал все листки. За Мари могла быть слежка. Поэтому Штайнер попросил друга не рисковать и не встречаться с ней больше. Еще три ночи он провел на чердаке. Наконец друг принес ему деньги, билет и костюм. Штайнер постригся, промыл волосы перекисью водорода и стал блондином. Затем сбрил усы. Утром, надев монтерскую куртку и взяв ящик с инструментом, ушел. Надо было сразу же выбраться из города, но сердце подсказывало другое. Целых два года он не видел жену. Он отправился на рынок. Через час она пришла. Штайнер почувствовал дрожь. Мари прошла мимо, не узнав его. Он последовал за ней и, оказавшись совсем близко, сказал:

— Не оглядывайся! Это я! Иди, не останавливайся! Иди!

Ее плечи дернулись, голова откинулась назад. Потом она снова пошла, стараясь уловить каждое его слово.

— С тобой ничего не сделали? — спросил голос за ее спиной.

Она отрицательно покачала головой.

— За тобой следят?

Она кивнула.

— И сейчас тоже?

Она колебалась. Затем снова отрицательно покачала головой.

— Я немедленно ухожу. Попытаюсь пробиться через границу. Писать не смогу. Это слишком опасно для тебя.

Она кивнула.

— Ты должна развестись со мной.

На какое-то мгновение женщина замедлила шаг. Затем пошла дальше.

— Ты должна развестись со мной. Завтра же пойди в суд. Скажешь, что хочешь развестись из-за моих политических убеждений. Что раньше ты, мол, о них ничего не знала. Поняла?

На сей раз она не шевельнула головой. Вытянувшись в струнку, продолжала идти.

— Да пойми ты меня, — шептал Штайнер. — Это необходимо для твоей безопасности! Я сойду с ума, если тебя хоть пальцем тронут! Ты должна развестись — тогда они оставят тебя в покое!

Женщина не ответила ему.

— Я люблю тебя, Мари, — тихо процедил Штайнер сквозь зубы, и его веки затрепетали от волнения. — Я люблю тебя и не уйду, если ты мне не пообещаешь этого! Обещай, иначе я снова отправлюсь на чердак! Понимаешь?

Наконец она кивнула. И ему показалось, что этого кивка он ждал целую вечность.

— Так обещаешь?

Мари медленно опустила голову. Ее плечи поникли.

— Сейчас я сверну и поднимусь по правому проходу. А ты сверни налево и пойди мне навстречу. Ничего не говори, ничего не делай! Я только хочу увидеть тебя еще один раз. Потом уйду. Если ничего обо мне не услышишь, значит, я пробился.

Она кивнула и ускорила шаг.

Штайнер пошел вверх по узкому переулку, вдоль мясных лавчонок. Женщины с корзинами торговались у прилавков. В лучах солнца туши отливали кровавым блеском и сверкали белизной. Стоял невыносимый запах. Мясники надрывали глотки. И внезапно все это потонуло. Удары топоров по деревянным чурбанам превратились в тонкий посвист кос. Появился луг, пшеничное поле, свобода, березы, ветер и любимая походка, любимое лицо. Она чуть сощурила глаза и неотрывно смотрела на него, и в этих глазах было все: и боль, и счастье, и любовь, и разлука, а высоко над их головами плыла жизнь, такая переполненная, такая сладостная и дикая! И от такой жизни надо отказаться… С чудовищной быстротой мелькали тысячи поблескивающих ножей…

Они шли и в то же время стояли на месте; шли и не знали, что идут. Потом в глаза Штайнера ворвалась какая-то слепящая пустота, и лишь немного погодя он вновь стал различать краски и весь этот суетный калейдоскоп, бессмысленно вращающийся перед глазами, но не доходящий до сознания.

С минуту он брел, спотыкаясь. Потом ускорил шаг. Он шел насколько мог быстро, стараясь не привлекать к себе внимания. Проходя мимо стола, покрытого клеенкой, он задел локтем свиную тушу. Мясник разразился бранью, а Штайнеру слышалась барабанная дробь. Дойдя до угла мясного ряда, он свернул за угол и остановился.

Штайнер видел, как Мари медленно прошла через ворота рынка. На углу улицы она обернулась и простояла так довольно долго, слегка запрокинув голову и широко раскрыв глаза. Ветер теребил ее платье. Резко обрисовывалась фигура. Штайнер не знал, видит ли она его, но не решился подать ей знак. Боялся, что она чего доброго побежит к нему. Вдруг она подняла руки и прижала ладони к груди. И словно вся она потянулась к нему в болезненном и неосязаемом, слепом объятии, с открытым ртом и закрытыми глазами. Затем она медленно отвернулась, и темное ущелье улицы поглотило ее.

Через три дня Штайнер перешел границу. Ночь была светла и ветрена, а в небе висела луна, белая как мел. Штайнер был сильным, волевым человеком, но теперь, перейдя границу, обливаясь холодным потом, он обернулся и, глядя туда, откуда пришел, точно лишившись рассудка, произнес имя своей жены.

Он снова достал сигарету. Керн дал ему огня.

— Сколько тебе лет? — спросил Штайнер.

— Двадцать один год. Скоро будет двадцать два.

— Вот как! Скоро двадцать два. Это уже не шутки, малыш. Как тебе кажется?

Керн кивнул в знак согласия.

Штайнер задумался. Потом сказал:

— В двадцать один год я был на фронте. Во Фландрии. Это тоже не было шуткой. Наше нынешнее положение во сто крат лучше. Понимаешь?

— Понимаю. — Керн повернулся. — Конечно, лучше так, чем быть мертвым. Все это я знаю.

— Тогда ты уже знаешь много. До войны мало кто понимал это.

— До войны… С тех пор прошло сто лет…

— Тысяча лет… В двадцать два года я лежал в лазарете. Там я кое-чему научился. Рассказать чему?

— Говори.

— Ладно, слушай. — Штайнер сделал глубокую затяжку. — Ничего особенного у меня не было. Сквозное ранение мышечных тканей. Боли почти не было. Но рядом лежал мой друг. Не какой-нибудь друг. Мой друг. Его ранило в живот осколком снаряда. Он лежал на койке и кричал. Ни грамма морфия, понимаешь? Морфия не хватало даже для офицеров. На второй день он так сильно охрип, что мог уже только стонать. Умолял меня прикончить его. Я бы это сделал, но не знал как. И вдруг на третий день на обед подали гороховый суп. Густой гороховый суп с салом, суп мирного времени. До того нас кормили какими-то ополосками. Ну, мы, конечно, давай жрать. Все страшно изголодались. Жрал и я. Жрал, как давно не кормленная скотина, с каким-то самозабвенным наслаждением. Уплетая суп и глядя поверх края миски, я видел лицо моего друга, его искусанные, разжатые губы, видел, как он умирает в муках. Через два часа его не стало… А я жрал и жрал, и никогда в жизни ничто не казалось мне вкуснее.

Он сделал паузу.

— Ну и что ж, вы просто здорово изголодались, — сказал Керн.

— Не в этом суть. Тут другое. Кто-то подыхает рядом, а ты ничего не чувствуешь. Ну, допустим, тебе жалко человека. Но боли-то ты ведь все равно не чувствуешь! Твой живот цел — в этом все дело. Рядом, в двух шагах от тебя кто-то гибнет, и мир рушится для него среди крика и мук… А ты ничего не ощущаешь. Вот ведь в чем ужас жизни! Запомни это, малыш. Вот почему мир так медленно движется вперед. И так быстро назад. Тебе не кажется?

— Нет, не кажется, — сказал Керн.

Штайнер усмехнулся:

— Понимаю. И все-таки подумай об этом при случае. А вдруг поможет…

Он встал.

— Мне пора. Пойду обратно. Таможенник вряд ли думает, что сразу вернусь. Первые полчаса он был внимателен. С утра снова будет наблюдать. Но ему никак не догадаться, что я подамся к границе в промежутке, то есть ночью. Уж такова психология таможенников. К счастью, зверь постепенно становится умнее охотника. Почти всегда. И знаешь почему?

— Не знаю.

— А потому, что зверь рискует больше. — Он хлопнул Керна по плечу. — Поэтому-то евреи и стали самым хитрым народом на земле. Запомни первый закон жизни: опасность обостряет чувства.

Он протянул Керну руку, большую, сухую и теплую.

— Счастливо тебе! Может, когда и увидимся опять. По вечерам я часто буду в кафе «Шперлер». Спросишь там меня.

Керн кивнул.

— Ну, ни пуха ни пера! И не разучись играть в карты. Они отвлекают, избавляют от мыслей. Для людей без пристанища это очень важно. Ты уже неплохо разбираешься в яссе и в тароке. А вот в покере рискуй побольше. Блефуй напропалую.

— Хорошо, — сказал Керн. — Буду блефовать. И спасибо тебе! Спасибо за все!

— От чувства благодарности тебе придется отвыкнуть. Или, впрочем, нет, не отвыкай от него. С ним легче прожить. И не в смысле отношений с людьми, это как раз не важно. Просто самому легче. Благодарность, если только ты способен почувствовать ее, согревает душу. И запомни: нет ничего хуже войны!

— И ничего нет хуже, чем быть мертвым.

— Насчет смерти не знаю. Во всяком случае, хуже умирать. Прощай, малыш!

— Прощай, Штайнер!

Керн посидел еще немного. Небо прояснилось. Вокруг простирался тихий, мирный пейзаж. Пейзаж без людей.

Керн сидел в тени бука и думал о своем. Просвечивающая зеленая листва вздулась, точно большой парус, и казалось — ветер медленно уносит землю в бесконечную синюю даль, и звезды — сигнальные огни, а луна — светящийся буй.

Керн решил попытаться еще этой ночью добраться до Братиславы, а оттуда направиться в Прагу. В большом городе всегда безопаснее. Он открыл чемодан, достал чистую рубашку и пару носков, чтобы переодеться. Он знал, что это важно. К тому же мало ли кто увидит его. Кроме того, хотелось избавиться от всего, что напоминало тюрьму.

Странное чувство охватило его, когда, обнаженный, он стоял в лунном свете. Вдруг ему показалось, что он маленький заблудившийся ребенок. Он быстро поднял свежую рубашку, лежавшую перед ним на траве, и надел ее. Темно-голубая рубашка практична — не так скоро загрязнится. В свете луны рубашка выглядела серовато-сиреневой. Он твердо решил не падать духом.

Глава 3

Под вечер Керн прибыл в Прагу. Оставив чемодан на вокзале, сразу пошел в полицию, но не для регистрации. Просто хотелось спокойно обдумать, что делать дальше. Для этого здание полиции было самым подходящим местом. Полицейские не устраивали там облав, не проверяли документы.

Он присел на скамью, прямо против дверей комнаты, где оформлялись бумаги иностранцев.

— Там сидит чиновник с бородкой клинышком? — спросил он у мужчины, сидевшего рядом.

— Не скажу вам. Я тут знаю одного, но он без бороды.

— Ясно! Может, перевели на другую должность. А как они ведут себя в последнее время?

— Ничего, терпимо, — сказал мужчина. — Разрешают пожить здесь несколько дней. Очень уж много понаехало народу.

Керн прикидывал. Если ему разрешат остаться на несколько дней в Праге, он, возможно, получит в Комитете помощи беженцам талоны на питание и ночлег. Вероятно, на неделю. Это он знал еще по прошлому разу. А не дадут талонов, значит, снова угроза ареста и высылки через границу.

— Ваша очередь, — сказал мужчина, сидевший рядом.

Керн нерешительно взглянул на него.

— Хотите пойти первым? Мне не к спеху!

— Хорошо.

Мужчина встал и вошел в комнату. Керн решил дождаться его возвращения и в зависимости от результата определить, как ему быть. Волнуясь, он прохаживался вперед и назад по коридору. Наконец мужчина вышел из комнаты. Керн быстро подошел к нему.

— Ну что?

— Десять суток! — ответил тот с сияющим лицом. — Какое счастье! И представьте — ни о чем не расспрашивал. Видать, в хорошем настроении. Или потому, что сегодня вообще мало посетителей. В прошлый раз мне дали только пять дней.

Керн решился.

— Что ж, попробую и я.

У чиновника не было бородки, и все же он показался Керну знакомым. Может, просто сбрил бороду. Играя изящным ножиком с перламутровыми накладками, он уставился на Керна усталым рыбьим взглядом.

— Эмигрант?

— Да.

— Прибыли из Германии?

— Да. Сегодня.

— Есть какие-нибудь документы?

— Нет.

Чиновник понимающе кивнул. Он защелкнул лезвия своего ножика и выдвинул отвертку. Керн заметил, что под перламутровой пластинкой имелась еще и пилка для ногтей. Чиновник принялся осторожно зачищать ею ноготь на большом пальце.

Керн ждал. Ему казалось, что нет на свете ничего важнее ногтя этого усталого человека, сидевшего перед ним. Он едва дышал, боясь помешать чиновнику или рассердить его. Тайком он крепко сомкнул ладони за спиной.

Наконец с ногтем было покончено. Чиновник удовлетворенно оглядел его и поднял глаза.

— Десять суток, — проговорил он. — Можете пожить здесь десять суток. А потом придется вам убираться.

Напряжение, охватившее Керна, мгновенно спало. Ему казалось, будто он куда-то проваливается, но он просто глубоко дышал. Затем он быстро овладел собой. Он уже научился пользоваться случаем.

— Я буду вам весьма признателен, если вы разрешите мне пробыть здесь две недели, — сказал он.

— Это нельзя. А зачем вам?

— Я должен получить документы. Их пришлют по почте. Для этого мне необходим определенный адрес. А потом я хотел бы выехать в Австрию.

Керн боялся в последнюю минуту испортить все, но уже не мог остановиться. Он врал легко и быстро. С той же охотой он говорил бы правду, но знал, что должен врать. Чиновник же, со своей стороны, знал, что должен принимать его вранье всерьез, ибо проверить слова Керна не представлялось возможным. Так что оба почти полностью верили, что их разговор — чистая правда.

Чиновник щелкнул отверткой ножика.

— Ладно, — сказал он. — Две недели. В виде исключения. Но уж потом никаких продлений.

Взяв листок бумаги, он начал писать. Керн смотрел на него так, точно перед ним сидел архангел. Все обошлось как нельзя лучше, и он с трудом осознал это. До последнего мгновения он опасался, как бы чиновник не заглянул в картотеку и не узнал из нее, что он уже дважды был в Праге. На всякий случай он назвал другое имя и другую дату рождения. В случае неудачи он мог бы заявить, что тогда здесь находился его брат.

Но чиновник притомился и явно не желал рыться в каких-то карточках. Он пододвинул листок на край стола.

— Вот, возьмите! Есть еще кто-нибудь в коридоре?

— По-моему, нет. По крайней мере только что за мной никого не было.

— Ладно.

Чиновник достал носовой платок и принялся любовно драить перламутровые накладки своего ножика. Он почти не заметил, что, поблагодарив его, Керн вышел с такой поспешностью, словно боялся, как бы у него не отняли бумажку.

Лишь очутившись на ступеньках перед входом в здание, Керн остановился и осмотрелся. О дивное небо, подумал он в полном упоении, о прелестное, о сладостное, голубое небо! Я вернулся, и меня не посадили! Четырнадцать дней я могу прожить без страха, целых четырнадцать дней и ночей, целую вечность! Благослови Господь человека с перламутровым ножиком! Пусть он найдет для себя ножик, в котором в дополнение ко всему будут еще и складные часики и золотые ножницы!

У входа стоял полицейский. Керн нащупал в кармане свое удостоверение. Вдруг он решительно подошел к полицейскому.

— Который час, господин постовой? — спросил он.

У него были свои часы. Но как же отказаться от такого редкостного переживания: стоять перед полицейским и не бояться его.

— Пять, — буркнул полицейский.

— Благодарю вас.

Керн медленно спустился по ступенькам. Хотелось рвануться с места и без оглядки помчаться вперед. Только теперь он поверил, что все действительно правда.

Большой зал ожидания Комитета помощи беженцам был переполнен. И все же каким-то странным образом он казался пустым. Словно тени, люди сидели или стояли в полумраке. Почти никто не разговаривал. Каждый из них уже сотни раз высказал и обсудил все, что его касалось. Теперь им оставалось только одно — ждать. Ожидание было последним барьером перед отчаянием.

Более половины присутствующих были евреи. Рядом с Керном сидел бледный мужчина с грушевидным черепом. На коленях он держал футляр для скрипки. Напротив примостился старик со шрамом на выпуклом лбу. Он беспокойно смыкал и размыкал ладони. Около него, тесно прижавшись друг к другу, сидели молодой блондин и смуглая девушка. Они крепко держались за руки, словно боясь, что и здесь их могут разлучить, если они зазеваются хоть на минуту. Они глядели куда-то в пространство, в прошлое, и глаза их были пустыми и лишенными всякого выражения. За ними сидела толстая женщина. Она беззвучно плакала. Слезы стекали по щекам и подбородку на платье. Она не замечала их, не пыталась их остановить. Руки вяло лежали на коленях.

Тут же, среди всей этой молчаливой покорности и печали, непринужденно играл ребенок, девочка лет шести. Она бегала по залу, живая и нетерпеливая, с блестящими глазенками и черными кудрями.

Девочка остановилась перед мужчиной с грушевидной головой. Некоторое время она разглядывала его, потом указала на футляр, лежавший у него на коленях.

— У тебя там скрипка? — спросила она звонким, вызывающим голоском.

Мужчина ответил не сразу, словно не понял вопроса. Затем утвердительно кивнул.

— Покажи мне ее, — попросила девочка.

— Зачем тебе?

— Хочу посмотреть.

С минуту скрипач колебался. Потом открыл футляр и извлек из него инструмент, обернутый в фиолетовый шелк, бережно развернул ткань.

Девочка долго смотрела на скрипку. Затем осторожно подняла руку и дотронулась до струн.

— Почему ты не играешь? — спросила она.

Скрипач не ответил ей.

— Сыграй что-нибудь, — повторила девочка.

— Мириам! — послышался тихий, сдавленный голос женщины, сидевшей в другом конце зала и державшей на коленях младенца. — Мириам! Пойди сюда.

Девочка не слушала ее. Она продолжала смотреть на скрипача.

— Разве ты не умеешь играть?

— Умею…

— Тогда почему же ты не играешь?

Скрипач растерянно оглянулся. Большой натруженной рукой он держал гриф. Несколько человек, сидевших поблизости, внимательно наблюдали за ним. Он не знал, куда смотреть.

— Но не могу же я играть здесь! — сказал он наконец.

— Почему не можешь? — спросила девочка. — Играй, пожалуйста! Здесь так скучно.

— Мириам! — снова позвала мать.

— Ребенок прав, — сказал старик со шрамом на лбу, сидевший рядом со скрипачом. — Сыграйте. Может быть, музыка рассеет нас немного. К тому же это, вероятно, разрешено.

Скрипач все еще колебался. Потом взял из футляра смычок, натянул волос и приставил скрипку к плечу. Первый звук, ясный и чистый, поплыл по залу.

Керну почудилось, будто что-то коснулось его. Будто чья-то рука сместила в нем что-то. Хотелось преодолеть это ощущение, но он не мог. Этому сопротивлялась его кожа. Внезапно он почувствовал легкий озноб, и кожа стянулась. А потом как бы расправилась и вокруг разлилось сплошное тепло.

Дверь кабинета открылась. Из нее высунулась голова секретаря. Он вошел в зал, оставив дверь открытой. Стало светло — в кабинете горели яркие лампы. На фоне световой полосы четко вырисовывалась маленькая нескладная фигура секретаря. Казалось, он собирается что-то сказать, но неожиданно он склонил голову набок и стал слушать. Дверь за ним закрылась медленно и бесшумно, словно притянутая невидимой рукой.

Осталась одна только скрипка. Ее звуки наполняли собой тяжелый, мертвый воздух зала, и казалось, она преображает все, — сплавляет воедино немое одиночество множества маленьких жизней, приютившихся в этих стенах, собирая их горе в одну великую общую жалобу и тоску.

Керн обхватил руками колени. Над опущенной головой плыли звуки, и у него было такое ощущение, будто этот поток смывает его, уносит куда-то — и к самому себе и к чему-то совсем чужому.

Маленькая черноволосая девочка уселась на полу перед скрипачом. Уставившись на него, она замерла в полной неподвижности.

Скрипка умолкла. Керн немного умел играть на рояле. Он достаточно разбирался в музыке и по достоинству оценил чудесную игру скрипача.

— Шуман? — спросил старик, сидевший около скрипача. Тот кивнул.

— Играй еще, — сказала девочка. — Сыграй что-нибудь веселое, тогда мы будем смеяться, а то здесь так грустно…

— Мириам! — тихо позвала мать.

— Хорошо, — сказал скрипач.

И снова смычок коснулся струн.

Керн посмотрел вокруг. Он видел склоненные и запрокинутые головы, бледные лица, видел печаль, отчаяние и мимолетное нежное озарение, как бы излучаемое скрипкой. Он вспоминал множество таких же приемных — сколько он их перевидал! — приемных, переполненных отверженными, виновными лишь в том, что они родились и жили на свете. И рядом со всем этим такая музыка! Это казалось непостижимым. Было в этом нечто бесконечно утешительное и вместе с тем страшно издевательское. Голова скрипача лежала на скрипке, словно на плече любимой. Все больше сгущались сумерки и зал погружался в темноту. «Я не хочу погибнуть, — подумал Керн, — не хочу пойти ко дну, в жизни столько дикого и сладостного, я ее еще не знаю, она как мелодия, как зов, как крик над дальними лесами, над неизвестными горизонтами, в неведомой ночи… Я не хочу погибнуть!»

Музыка стихла, но он не сразу заметил это.

— Что ты играл? — спросила девочка.

— Немецкие танцы Франца Шуберта, — хрипло ответил скрипач.

Старик, сидевший рядом, рассмеялся.

— Немецкие танцы! — Он потрогал свой шрам на лбу. — Немецкие танцы… — повторил он.

Секретарь повернул выключатель у двери.

— Следующий… — сказал он.

Керн получил направление в отель «Бристоль» и десять талонов на питание в студенческую столовую на Вацлавской площади. Взяв талоны, он внезапно почувствовал сильный голод. Почти бегом он устремился к столовой, боясь, что опоздает.

Он не ошибся. Все места были заняты, и пришлось подождать. Среди столующихся он заметил одного из своих бывших университетских профессоров. Он уже хотел было подойти к нему и поздороваться, но, подумав, решил не делать этого. Он знал, что многим эмигрантам неприятны напоминания об их прежней жизни.

Вскоре в столовой появился скрипач и в нерешительности остановился. Керн кивнул ему. Скрипач удивленно взглянул на него и не торопясь подошел. Керн растерялся. Заметив скрипача, он почему-то решил, что уже давно знаком с ним. Теперь он сообразил, что они даже и словом не перекинулись.

— Извините, — сказал он. — Сегодня я слышал вашу игру, и сейчас мне показалось, что вы не знаете здешних порядков.

— Действительно не знаю. А вы?

— Я-то знаю. Был здесь уже дважды. Давно кочуете?

— Две недели. Только сегодня прибыл сюда.

Профессор и кто-то из его соседей по столику встали.

— Два места освободились, — быстро проговорил Керн. — Пойдемте!

Они стали пробираться между столиками. Навстречу им по узкому проходу шел профессор. Он неуверенно посмотрел на Керна и остановился.

— Мы с вами не знакомы?

— Я был одним из ваших учеников, — сказал Керн.

— Ах вот как… — Профессор кивнул. — Скажите, вы не знаете людей, которым нужны пылесосы? Десять процентов скидки и выплата в рассрочку? Или патефоны?

Удивление Керна длилось недолго. Профессор был крупным авторитетом в области раковых заболеваний.

— Нет, к сожалению, не знаю, — сказал он с сочувствием. Ему было хорошо известно, каково торговать пылесосами и патефонами.

— Так я и думал. — Профессор смотрел на него отсутствующим взглядом. — Простите, пожалуйста, — сказал он немного погодя, словно обращаясь к кому-то другому, и пошел дальше.

Им подали перловый суп с говядиной. Керн быстро съел свою порцию и посмотрел на скрипача. Тот сидел неподвижно, положив руки на стол. Он не прикоснулся к супу.

— Почему вы не едите? — удивился Керн.

— Не могу.

— Вы больны?

Лампы без абажуров струили резкий свет, и вытянутое лицо скрипача казалось совсем желтым.

— Нет, я здоров.

— Надо бы вам поесть, — сказал Керн.

Скрипач не ответил. Он закурил сигарету и сделал несколько торопливых, жадных затяжек. Потом отодвинул тарелку.

— Так жить невозможно! — вырвалось у него наконец.

Керн участливо посмотрел на него.

— У вас нет паспорта? — спросил он.

— Нет, паспорт у меня есть, но… — Скрипач нервным движением загасил окурок. — Но ведь так жить невозможно! Вот так, без всего! Без какой бы то ни было почвы под ногами!

— Бог мой! — сказал Керн. — Ведь у вас все-таки есть паспорт, есть скрипка…

Скрипач поднял глаза.

— Дело совсем не в этом! — раздраженно ответил он. — Неужели вы не понимаете?

— Понимаю.

Керн почувствовал огромное разочарование. Так чудесно играть может только совсем особенный человек, подумал он. Человек, у которого есть чему поучиться. И вот передо мной сидит ожесточенный мужчина, и пусть он на добрых пятнадцать лет старше меня, — все равно — я вижу в нем только капризного ребенка. Что ж, первая стадия эмиграции. Еще утихомирится.

— Вы правда не будете есть суп? — спросил он.

— Нет, не буду.

— Тогда отдайте его мне. Я еще голоден.

Скрипач пододвинул ему тарелку. Керн начал медленно есть. Каждая ложка таила в себе силу, столь необходимую, чтобы бороться и противостоять беде. Он не хотел лишиться ни одной крупицы этой силы. Окончив есть, он поднялся.

— Спасибо за суп, хотя мне было бы приятнее, если бы вы сами съели его.

Скрипач поднял глаза. Керн увидел лицо, изборожденное морщинами.

— Моего состояния вам, пожалуй, еще не понять, — заявил скрипач.

— Понять его легче, чем вы думаете, — возразил Керн. — Вы просто несчастливы, больше ничего.

— Больше ничего?

— Нет. Вначале все думают, будто в этом заключено что-то особенное. Поживете еще немного в эмиграции и поймете: несчастье — самая повседневная вещь на свете.

Керн вышел. К своему удивлению, на противоположном тротуаре он заметил профессора, расхаживающего взад и вперед. Керн хорошо помнил, как профессор, комментируя во время лекции какое-нибудь новое сложное открытие в области терапии рака, неизменно закладывал руки за спину и, слегка подавшись вперед, разгуливал перед кафедрой. Но теперь его мысли были, по-видимому, заняты только пылесосами и патефонами.

Керн колебался. Никогда он не решился бы ни с того ни с сего заговорить с профессором. Но теперь, после беседы со скрипачом, он подошел к нему.

— Господин профессор, — сказал он. — Извините, что осмеливаюсь обеспокоить вас. Раньше я не поверил бы, что смогу дать вам совет. Но сейчас мне хотелось бы это сделать.

Профессор остановился.

— Охотно выслушаю вас, — рассеянно ответил он. — Весьма охотно. Я благодарен за всякий совет. Постойте, как же это вас звали?

— Керн. Людвиг Керн.

— Благодарен за любой совет, господин Керн. Просто чрезвычайно благодарен, уверяю вас!

— Вряд ли это можно назвать советом. Просто у меня есть некоторый опыт. Вы хотите продавать пылесосы и патефоны. Бросьте это! Только время теряете. Сотни эмигрантов пытаются делать то же. Это так же бессмысленно, как искать людей, желающих страховать свою жизнь.

— Этим-то я как раз и хотел заняться вскоре, — с живостью перебил его профессор. — Кто-то сказал мне, что заниматься страхованием не так уж трудно и что тут можно кое-что заработать.

— И он предложил вам определенный процент за каждый страховой договор, не так ли?

— Разумеется. И даже хороший процент.

— И больше ничего? Никакой компенсации издержек, никакого твердого жалованья?

— Нет.

— То же самое могу вам предложить и я. Все это ровно ничего не значит. Скажите, господин профессор, вам уже удалось продать хоть один пылесос? Хоть один патефон?

Профессор беспомощно посмотрел на него.

— Нет, — сказал он с какой-то болезненной пристыженностью, — но надеюсь, в ближайшем будущем…

— Оставьте это, — прервал его Керн. — Вот вам мой совет. Раздобудьте немного шнурков для ботинок. Или несколько банок гуталина. Или десяток-другой пачек английских булавок. Мелочи, которые могут понадобиться каждому. Ими и торгуйте. Много на этом, конечно, не заработаете. Но время от времени кое-что удается продать. Сотни эмигрантов занимаются этим. Английскую булавку легче продать, чем пылесос.

Профессор задумчиво посмотрел на него:

— Об этом я как-то не подумал.

Керн смущенно улыбнулся:

— Охотно верю. Но теперь подумайте. Так будет лучше. Уверяю вас. Раньше и я хотел продавать пылесосы.

— Возможно, вы правы. — Профессор протянул ему руку. — Благодарю вас. Вы очень любезны… — добавил он тихо, и голос его звучал заискивающе, словно у ученика, плохо выучившего урок.

Керн прикусил губу.

— Я не пропустил ни одной вашей лекции… — сказал он.

— Да-да, — профессор сделал неопределенный жест, — благодарю вас, господин… господин…

— Керн. Но это не важно.

— Нет, это важно, господин Керн. Извините, пожалуйста. В последнее время я стал несколько забывчив. Еще раз большое спасибо. Я попытаюсь последовать вашему совету, господин Керн.

Отель «Бристоль» размещался в небольшом ветхом здании, арендуемом Организацией помощи беженцам. Керну отвели койку в комнате, где жили еще два эмигранта. После обеда он почувствовал сильную усталость и лег спать. Оба других постояльца отсутствовали. Он и не слышал, когда они пришли.

Ночью он проснулся от крика и мгновенно соскочил с постели. Не успев ни о чем подумать, схватил чемодан и одежду, распахнул дверь и побежал по коридору.

Здесь все было тихо. Добежав до лестничной площадки, Керн остановился, поставил чемодан и прислушался. Потом прижал кулаки к лицу. Где он? Что произошло? Где полиция?

Постепенно все вспомнил, посмотрел на свои босые ноги и, почувствовав облегчение, улыбнулся. Ведь он в Праге, в отеле «Бристоль», ему разрешено жить в городе целых две недели. Зачем же так пугаться? Вероятно, ему что-то приснилось. Он вернулся. Это не должно повторяться, подумал он. Только мне и не хватало, чтобы нервы расшалились. Тогда конец всему.

Он открыл дверь в темную комнату и ощупью добрался до кровати. Она стояла справа у стены. Тихо поставив чемодан, он повесил одежду на спинку. Потом нащупал одеяло и уже собрался было лечь, как вдруг рука его наткнулась на что-то мягкое, теплое, дышащее. В ту же секунду он резко выпрямился.

— Кто это? — послышался заспанный голос девушки.

Керн затаил дыхание. Он перепутал комнаты.

— Здесь есть кто-нибудь? — снова спросил голос.

Керн боялся шелохнуться и чувствовал, как покрывается холодной испариной.

Через некоторое время он услышал дыхание. Девушка повернулась на постели. Он подождал еще две-три минуты. Все было тихо. В темноте слышалось глубокое ровное дыхание. Керн бесшумно поднял чемодан и выбрался в коридор.

Теперь в коридоре, у двери комнаты Керна, стоял мужчина в нижней рубахе. Он видел, как Керн вышел из соседнего номера, и разглядывал его сквозь очки. Керн окончательно смешался и не стал ничего объяснять. Не сказав ни слова, он прошел через открытую дверь мимо мужчины. Тот даже не посторонился. Керн положил свои вещи и улегся, предварительно ощупав рукой одеяло. Под ним никто не лежал.

Мужчина постоял еще с минуту в дверях. В тусклом свете коридора поблескивали его очки. Затем он вошел и громко захлопнул дверь.

В то же мгновение снова раздались крики. Теперь Керн понял все.

— Не бейте! Не бейте! Ради Христа, не бейте меня! Пожалуйста, прошу вас! О!..

Крик перешел в какой-то отчаянный хрип и внезапно смолк. Керн привстал.

— В чем дело? — спросил он в темноту.

Щелкнул выключатель, и стало светло. Мужчина в очках подошел к третьей кровати. На ней лежал человек с блуждающим взглядом. Он был весь в поту и кряхтел. Мужчина взял стакан, налил в него воды и поднес к губам соседа.

— Выпейте. Вам что-то приснилось. Здесь вы в полной безопасности.

Человек жадно выпил воду. Резко двигался кадык на тощей шее. Затем он обессиленно откинулся на подушку, глубоко вздохнул и закрыл глаза.

— В чем дело? — снова спросил Керн.

Мужчина в очках подошел к его кровати.

— Вы спрашиваете, в чем дело? Просто человеку сон приснился. Этакий громкий сон. Три недели назад его выпустили из концентрационного лагеря. Нервы. Понимаете?

— Понимаю, — сказал Керн.

— Вы живете здесь? — спросил мужчина в очках.

Керн утвердительно кивнул:

— Видимо, и я немного нервничаю. Когда он закричал в первый раз, я выбежал в коридор. Думал — полицейская облава. А потом перепутал комнаты.

— Ах вот что…

— Извините меня, пожалуйста, — сказал третий мужчина. — Теперь я уже не засну. Простите меня.

— Ерунда какая! — Человек в очках подошел к своей кровати. — Вы ничуть не мешаете нам. Мало ли кому что приснится? Разве не так, молодой человек?

— Конечно! Мне это совсем не помешало, — подтвердил Керн.

Щелкнул выключатель. Стало опять темно. Керн вытянулся. Он долго не мог уснуть. Как все было странно в соседней комнате. Нежная девичья грудь под тонкой простыней. Он все еще ощущал ее… Словно его ладонь изменилась от этого прикосновения.

Потом он услышал, как человек, кричавший во сне, встал и уселся у окна. Его склоненная голова выделялась черным пятном на фоне забрезжившего мутного рассвета — словно какой-то мрачный памятник рабу. Некоторое время Керн смотрел на него. Потом его одолел сон.

Йозеф Штайнер без труда перешел границу в обратном направлении. Он хорошо знал ее и, как старый солдат, привык к ночному патрулированию. В войну он командовал ротой и еще в 1915 году был награжден орденом Железного креста за проведение опасного поиска, из которого вернулся с пленным.

Через час он был вне опасности и направился на станцию. В вагоне было немного пассажиров. Проводник удивленно взглянул на него.

— Уже обратно?

— Один билет до Вены, — ответил Штайнер.

— Быстро это у вас получилось, — сказал проводник.

Штайнер равнодушно посмотрел на него.

— Мне это знакомо, — продолжил проводник. — Каждый день доставляют несколько человек к границе. Поневоле запоминаешь. Прямо наказание какое-то. Ведь вы ехали в этом же вагоне. Что — уже позабыли?

— Не понимаю, о чем вы говорите.

Проводник рассмеялся:

— Прекрасно понимаете. Пройдите на заднюю площадку. Придет контролер — спрыгнете. Впрочем, так поздно контроля, наверно, не будет. Так что сэкономите на билете.

— Хорошо.

Штайнер поднялся и прошел назад. Ветер обдувал его, и он смотрел на проносившиеся мимо огоньки маленьких деревушек. В них жили виноделы. Он дышал полной грудью и испытывал опьянение, сильнее которого не бывает, — опьянение свободой. Он чувствовал, как кровь разливается по жилам, чувствовал теплую силу мускулов. Он жил. Его не поймали. Он жил, он сумел улизнуть.

— Возьми сигарету, брат, — сказал он проводнику, пришедшему на площадку.

— Давай. Только сейчас мне нельзя курить. Служба.

— А мне закурить можно?

— Можно. — Проводник добродушно улыбнулся. — В этом твое преимущество передо мной.

— Да, — согласился Штайнер, втягивая в легкие терпкий дым. — В этом мое преимущество.

Он пошел в пансион, где его задержала полиция. Хозяйка еще сидела в конторе. Увидев Штайнера, она вздрогнула.

— Здесь вы жить не можете, — быстро проговорила она.

— Могу. — Штайнер снял рюкзак.

— Господин Штайнер, это невозможно! Того и гляди нагрянет полиция. Тогда они вообще закроют мой пансион!

— Луизочка, — спокойно ответил Штайнер, — лучшее укрытие на войне — воронка от только что разорвавшегося снаряда. Почти никогда еще не бывало, чтобы в нее сразу же попал второй снаряд. Поэтому в данный момент ваше заведение — одно из безопаснейших мест во всей Вене!

Хозяйка в отчаянии схватилась за свою белокурую голову.

— Вы погубите меня! — воскликнула она.

— Как это прекрасно! Давно уже я мечтаю погубить кого-нибудь! До чего же вы романтическая натура, Луизочка! — Штайнер огляделся. — Есть у вас еще немного кофе? И рюмка водки?

— Кофе? И водку?

— Да, Луизочка! Я знал, что вы меня поймете. Такая хорошая женщина! А бутылка со сливовицей еще стоит в шкафчике?

Хозяйка беспомощно поглядела на него:

— Конечно, стоит.

— Вот это мне как раз и нужно! — Штайнер достал бутылку и две рюмки. — Вы выпьете со мной?

— Я?

— Да, вы! А то кто же еще?

— Нет, не выпью!

— Выпейте, Луизочка! Сделайте одолжение. Пить одному — это как-то бессердечно. Вот… — Он наполнил рюмку и подал ей.

Поколебавшись, хозяйка взяла рюмку.

— Ладно, Бог с вами! Но вы здесь не будете жить, правда?

— Только несколько дней, — успокоил ее Штайнер. — Не больше чем несколько дней. Вы приносите мне счастье. Я кое-что задумал. — Он улыбнулся. — А теперь давайте кофе, Луизочка!

— Кофе? Нет у меня здесь кофе.

— Есть, деточка. Вон стоит на полке. Держу пари, что он хорош.

Раздосадованная хозяйка рассмеялась:

— Ведь вот вы какой, ей-богу! Между прочим, меня зовут не Луиза. Меня зовут Тереза.

— Тереза! Не имя, а мечта!

Хозяйка принесла ему кофе.

— Тут остались вещи старого Зелигмана, — сказала она, показывая на чемодан. — Что мне с ними теперь делать?

— Это тот самый еврей с седой бородой?

Хозяйка кивнула.

— Он умер. Так мне сказали. Больше ничего о нем не знаю…

— Достаточно знать о человеке хотя бы это. А где его дети?

— Понятия не имею! Не могу же я думать еще и о них!

— Это верно.

Штайнер подтянул к себе чемодан и открыл его. Оттуда выпало несколько пестрых мотков ниток. В чемодане лежал тщательно упакованный сверток со шнурками. Затем костюм, пара ботинок, книга на древнееврейском языке, немного белья, несколько картонок с роговыми пуговицами, кожаный мешочек с монетами в один шиллинг, ремни для молитвы и белый талес[35], завернутый в шелковую бумагу.

— Не так уж много набралось после целой жизни, правда, Тереза? — сказал Штайнер.

— У иных и того меньше.

— Тоже верно. — Штайнер тщательно осмотрел древнееврейскую книгу и нашел записку, спрятанную в обложке. Он ее осторожно извлек и развернул. На листке был записан адрес.

— Понятно! Как-нибудь наведаюсь туда. — Штайнер встал. — Спасибо вам, Тереза, за кофе и сливовицу. Сегодня я вернусь поздно. Лучше всего поселите меня на первом этаже, в комнате, выходящей окном во двор. Тогда, в случае чего, я смогу быстро удрать.

Хозяйка хотела было что-то возразить, но Штайнер поднял руку.

— Нет-нет, Тереза! Если к моему приходу дверь не будет открыта, я приведу сюда всю венскую полицию. Но я уверен — дверь будет открыта! Сам Бог велел давать приют обездоленным. За это вам обеспечена тысяча лет величайшего блаженства в раю. Рюкзак я оставлю здесь.

Он ушел, понимая всю бесцельность продолжения разговора. Но он хорошо знал, как сильно действуют на психику человека буржуазного склада чужие вещи, оставленные в его доме. Рюкзак был, несомненно, лучшим квартирьером. Любые, пусть даже самые красноречивые уговоры возымели бы куда меньшее действие. Преодолеть сопротивление хозяйки можно было лишь одним способом — как бы незримо присутствуя у нее.

Штайнер явился в кафе «Шперлер», где надеялся встретить Черникова — русского, с которым сидел в тюрьме. Они условились ждать здесь друг друга в первый и второй день после освобождения Штайнера, в первом часу ночи. Русские эмигранты уже пятнадцать лет жили без подданства. В этом они были опытнее немцев. Черников обещал Штайнеру узнать, можно ли в Вене раздобыть фальшивые документы.

Штайнер присел к столику. Хотелось выпить, но никто из кельнеров не обращал на него внимания. Посетители обычно ничего не заказывали — большинство не имело ни гроша.

То была типичная эмигрантская биржа. В переполненном зале многие сидели на скамьях или стульях и спали. Другие устроились на полу, прислонившись спиной к стене, и дремали до закрытия заведения. Все-таки бесплатный ночлег. С пяти утра до полудня они бродили по улицам, ожидая, когда кафе откроется снова. Это были почти сплошь интеллектуалы — самые неприспособленные.

К Штайнеру подсел человек в клетчатом костюме и с круглым, как луна, лицом. С минуту он разглядывал его быстрыми черными глазками.

— Продаете что-нибудь? — спросил он затем. — Драгоценности? Старинные? Плачу наличными.

Штайнер отрицательно покачал головой.

— Костюмы? Белье? Обувь? — Человек в упор смотрел на него. — Может, обручальное кольцо?

— Отчаливай, стервятник! — буркнул Штайнер. Он ненавидел торгашей, стремившихся за гроши выудить у окончательно растерявшихся эмигрантов последнее добро.

Он подозвал пробегавшего кельнера:

— Алло! Рюмку коньяку!

Кельнер недоверчиво посмотрел на него и подошел к столику.

— Вы спрашиваете адвоката? Их здесь сегодня двое. Вон там в углу сидит адвокат Зильбер из Верховного суда земли Бранденбург. Консультация — один шиллинг. За круглым столиком у входа — земельный советник юстиции Эпштайн из Мюнхена. Консультация — пятьдесят грошей. Между нами говоря, Зильбер будет получше.

— Не надо мне никакого адвоката, я попросил коньяк, — сказал Штайнер.

Кельнер приложил ладонь к уху:

— Я вас правильно понял? Вам коньяк?

— Да. Есть такой напиток. И он тем лучше, чем побольше рюмка.

— Слушаюсь. Простите, я немного туговат на ухо. А потом, знаете ли, как-то уже отвык. Здесь спрашивают почти исключительно кофе.

— Хорошо. Тогда принесите коньяк в кофейной чашке.

Кельнер принес коньяк, но не отошел от столика.

— В чем дело? — спросил Штайнер. — Хотите посмотреть, как я пью?

— Положено платить вперед. У нас иначе нельзя. А то совсем обанкротимся.

— Ах так! Что ж, это справедливо!

Штайнер заплатил.

— Слишком много, — сказал кельнер.

— Все, что слишком много, — ваши чаевые.

— Чаевые? — Кельнер произнес это слово с каким-то особенным наслаждением, словно дегустировал его. — Боже мой! — сказал он растроганно. — Впервые за несколько лет! Очень вам благодарен, сударь! Я снова почувствовал себя человеком!

Через несколько минут в дверях показался русский. Он сразу заметил Штайнера и подсел к нему.

— Черников! А я уже было решил, что вас нет в Вене.

Русский рассмеялся:

— У нас вероятное всегда невероятно. Я разведал все, что вас интересует.

Штайнер быстро выпил коньяк.

— Документы есть?

— Есть. И даже очень хорошие. Лучшие из фальшивок, какие мне приходилось видеть за последние годы.

— Мне необходимо выбраться отсюда! — сказал Штайнер. — Необходимы документы! Лучше фальшивый паспорт и риск попасть на каторгу, чем эта каждодневная морока и бесконечные аресты. Что вам показали?

— Я был в «Алебарде». Именно там собираются эти люди. Те же, что и семь лет назад. На них можно положиться, они по-своему надежны. Правда, самый дешевый документ стоит четыреста шиллингов.

— Что за это дают?

— Паспорт умершего австрийца, действительный еще в течение целого года.

— Только одного года? А что потом?

Черников удивленно посмотрел на Штайнера:

— За границей его, быть может, удастся продлить. Или подделать дату умелой рукой.

Штайнер понимающе кивнул.

— Есть еще два паспорта умерших беженцев из Германии. Но те обойдутся по восемьсот шиллингов за штуку. Совершенно фальшивый паспорт стоит не менее полутора тысяч. Но их я бы не стал вам рекомендовать. — Черников стряхнул пепел. — От Лиги наций пока ждать ничего не приходится. А положение тех, кто прибыл сюда нелегально, без документов, и вовсе безнадежно. Нансен, исхлопотавший паспорта для нас, умер.

— Четыреста шиллингов, — сказал Штайнер. — У меня только двадцать пять.

— Можно поторговаться. Думаю, за триста пятьдесят отдадут.

— В сравнении с двадцатью пятью это одно и то же. Но ничего не поделаешь, придется каким-то образом достать деньги. Где находится «Алебарда»?

Русский вынул из кармана листок:

— Вот адрес. Вот имя кельнера, который посредничает в этих делах. Договоритесь с ним, и он вызовет вам этих людей по телефону. Кельнеру полагается дать пять шиллингов.

— Ладно. Подумаю, как взяться за дело. — Штайнер аккуратно сложил бумажку и спрятал ее. — Сердечно благодарю за услугу, Черников!

— Да ну что вы, ей-богу! — Русский протестующе поднял руку. — Люди помогают друг другу, когда это возможно. Ведь сам в любую минуту можешь оказаться в таком же положении.

— Да. — Штайнер встал. — Я снова разыщу вас здесь и доложу результат.

— Хорошо. В этот час я тут бываю частенько. Играю в шахматы с чемпионом Южной Германии. Вот он сидит напротив, курчавый. В нормальное время я никогда бы не удостоился чести играть с таким мастером. — Черников усмехнулся. — Шахматы моя слабость…

Штайнер простился с ним. Затем перешагнул через нескольких спящих молодых людей, лежавших с открытыми ртами у стены, и направился к двери. За столиком земельного советника юстиции Эпштайна сидела еврейка с опухшим лицом. Сложив руки, она взирала на вещавшего что-то и сугубо авторитетного Эпштайна, как на Бога, которому все же доверяться не стоит. На столике лежала приготовленная монетка в пятьдесят грошей. Рядом с ней покоилась волосатая левая рука Эпштайна, похожая на огромного паука, подстерегающего добычу.

Выйдя на улицу, Штайнер вздохнул свободно. После мертвого, задымленного воздуха кафе, после всей этой безрадостной атмосферы мягкий ночной ветерок подействовал на него, как вино. Надо вырваться отсюда, подумал он, вырваться любой ценой! Он взглянул на часы. Было уже поздно, но он все же решил попытаться разыскать шулера.

Маленький бар, который указал ему шулер, был почти пуст. Лишь две расфуфыренные девицы восседали на высоких табуретах за стойкой, точно попугаи на никелевом шесте.

— Фреда здесь не было? — спросил он у бармена.

— Фреда? — Бармен пристально поглядел на него. — А зачем вам Фред?

— Хочется прочитать с ним «Отче наш», понимаешь, брат. Больше вопросов нет?

Бармен на мгновение задумался.

— Он ушел с час назад, — сказал он.

— Вернется еще?

— Понятия не имею.

— Хорошо. Тогда я подожду. Дайте мне рюмку водки.

Штайнер прождал около часа, прикидывая, что бы он мог продать. Выходило, что больше семидесяти шиллингов ему никак не наскрести.

Девицы не проявили к нему интереса. Смерив его беглым взглядом, они посидели еще немного и, покачивая бедрами, вышли на улицу. Бармен взял стаканчик с костями и принялся кидать их на стойку.

— Сыграем? — спросил Штайнер.

— Чего ж, давайте!

Они бросили кости. Штайнер выиграл. Бросили снова. Два раза подряд Штайнер выбросил по шестерке.

— Сегодня мне как будто везет, — сказал он.

— Вам вообще везет, — сказал бармен. — Как у вас с точки зрения астрологии?

— Этого не знаю.

— Похоже, что созвездие Льва. У вас, по меньшей мере, Солнце в созвездии Льва. В этом я кое-что смыслю. Ну, давайте в последний раз, хотите? Фред все равно уже не придет. Никогда он не приходил так поздно. Ему необходим спокойный сон — тогда и рука будет спокойной.

Они снова бросили кости. Штайнер опять выиграл.

— Вот видите, — удовлетворенно заметил бармен и дал ему пять шиллингов. — Безусловно, Льва. При очень сильном Нептуне, как я полагаю. В каком месяце вы родились?

— В августе.

— Ну, тогда вы типичный Лев. У вас блестящие перспективы на этот год!

— В таком случае я готов сразиться с целой тысячей львов. — Штайнер допил свою рюмку. — Не скажете ли вы Фреду, что заходил Штайнер и спрашивал его? Завтра опять загляну.

— Хорошо, скажу.

Штайнер пошел обратно в пансион. Путь был долог и улицы пусты. Над городом раскинулось звездное небо. Время от времени доносился тяжкий аромат сирени. Боже мой, Мари, подумал он, ведь не может все это тянуться вечно…

Глава 4

Керн вошел в аптекарский магазин близ Вацлавской площади. В витрине он обнаружил несколько флаконов туалетной воды с этикеткой лаборатории его отца.

— Туалетная вода «Фарр»! — Керн вертел в руке флакон, поданный ему провизором. — Откуда она у вас?

Провизор пожал плечами:

— Точно я не помню. Кажется, из Германии. Давно уже получили. Вы хотите купить этот флакон?

— Не один, а шесть.

— Шесть?

— Да, для начала. Потом куплю еще. Для перепродажи. Но я, разумеется, рассчитываю на скидку.

Провизор изумленно уставился на Керна.

— Вы эмигрант? — спросил он.

Керн поставил флакон на стойку.

— Знаете что, — сказал он с досадой, — этот вопрос уже порядком надоел мне, особенно когда его задают штатские. У меня в кармане вид на жительство. Скажите лучше, какую скидку вы мне предлагаете?

— Десять процентов.

— Это просто смешно. Что же я тогда заработаю?

— Можете взять эти флаконы со скидкой в двадцать пять процентов, — сказал подошедший хозяин магазина. — А возьмете десять штук, уступлю все тридцать процентов. Мы только рады избавиться от завали.

— От завали? — Керн оскорбленно посмотрел на хозяина. — Такая великолепная туалетная вода! Неужели вы этого сами не знаете?

Хозяин равнодушно поковырял пальцем в ухе.

— Может быть. В таком случае вы, конечно, удовлетворитесь и двадцатью процентами.

— Тридцать — это минимум. Качество тут ни при чем. Вы вполне можете сделать мне скидку в тридцать процентов. От этого туалетная вода не станет хуже. Разве не так?

Провизор скривил губы.

— Все марки туалетной воды одинаковы. Хороши лишь те, которые побольше рекламируют. Вот вам и весь секрет.

— Смею вас заверить, что эту воду уже давно никто не рекламирует. Так что, если судить по рекламе, она очень плоха. Будет только справедливо отдать ее мне со скидкой в тридцать пять процентов.

— Тридцать, — ответил хозяин. — Иногда ее все-таки спрашивают.

— Господин Бурек, — сказал провизор, — думаю, что можно ему уступить тридцать пять процентов, если заберет сразу дюжину флаконов. Ведь этой водой изредка интересуется только один человек. Да и то не покупает ее, а все норовит продать нам рецепт.

— Рецепт? Господи помилуй, только этого нам не хватало! — Бурек пренебрежительно махнул рукой.

— Рецепт? — Керн насторожился. — Кто же это хочет продать вам рецепт?

Провизор рассмеялся:

— Есть такой человек. Он утверждает, будто прежде был владельцем парфюмерной лаборатории. Вранье, конечно. Чего только не брешут эмигранты!

На мгновение у Керна перехватило дыхание.

— Вы не знаете, где он живет? — спросил он.

Провизор пожал плечами:

— Кажется, у нас где-то завалялся его адрес. Он оставлял его несколько раз. А почему вы спрашиваете?

— Мне думается, что это мой отец.

Оба изумленно вытаращились на Керна.

— Неужели? — спросил провизор.

— Да, мне кажется, это он. Я его уже давно разыскиваю.

— Берта! — взволнованно обратился хозяин к женщине, работавшей за конторкой в глубине магазина. — Есть у нас еще адрес господина, который хотел продать нам рецепт туалетной воды?

— Вы имеете в виду господина Штрана или этого старого болтуна — помните, он несколько раз заходил сюда? — откликнулась женщина.

— Видали, как разговаривает! — Хозяин смущенно посмотрел на Керна. — Извините, пожалуйста! — Он быстро направился к конторке.

— Так бывает всегда, когда спишь со своими служащими, — угрюмо бросил ему вдогонку провизор.

Через некоторое время хозяин вернулся с листком бумаги. Он тяжело дышал.

— Вот адрес. Это некий господин Керн. Зигмунд Керн.

— Мой отец!

— Правда? — Хозяин подал Керну листок. — Вот адрес. В последний раз он заходил недели три назад. Еще раз прошу вас — извините ее за эту реплику… Сами понимаете…

— Это не важно. Я сразу же пойду туда. А насчет флаконов загляну в другой раз.

— Разумеется! С этим можно повременить.

Дом, в котором предположительно жил отец Керна, находился на Тузаровой улице, недалеко от крытого рынка. На темной лестнице пахло плесенью и капустой.

Керн медленно поднимался по ступенькам. Странно, но он почему-то боялся увидеть отца после такой долгой разлуки — он уже слишком привык к тому, что никогда ничто не меняется к лучшему.

На площадке четвертого этажа он позвонил. Вскоре за дверью послышалось шарканье. Кто-то отодвинул картон, загораживающий смотровой глазок. Сквозь стекло Керн увидел черный глаз, обращенный на него.

— Кто там? — спросил ворчливый женский голос.

— Я хочу повидать человека, который живет здесь, — сказал Керн.

— Никто здесь не живет.

— Как никто! Ведь вы-то здесь живете! — Керн посмотрел на табличку. — Госпожа Мелани Эковски, не так ли? Но я не с вами хочу говорить.

— Ну так в чем же дело?

— Я хочу поговорить с мужчиной, который живет здесь.

— Никакого тут нет мужчины.

Керн посмотрел на круглый черный глаз. Возможно, она сказала правду и его отец уже давно выехал отсюда. Внезапно он почувствовал пустоту и разочарование.

— А как его зовут? — спросила женщина за дверью.

С новой надеждой Керн поднял глаза.

— Не могу же я кричать на всю лестницу. Откройте дверь, и я скажу вам.

Глаз за стеклянным кружочком исчез. Звякнула цепочка. Настоящая крепость, подумал Керн. Он почти не сомневался, что его отец все еще обитает здесь, иначе хозяйка не стала бы его расспрашивать.

Дверь отворилась. Плотная чешка, краснощекая и широколицая, оглядела его с головы до ног.

— Я хотел бы повидать господина Керна.

— Керна? Не знаю такого. Тут он не живет.

— Господина Зигмунда Керна. А меня зовут Людвиг Керн.

— Вот как? — Женщина смерила его недоверчивым взглядом. — Это всякий может сказать.

Керн извлек из кармана свой вид на жительство.

— Вот, взгляните, пожалуйста, на эту бумагу. По ошибке в ней проставлено неправильное имя. Но прочитайте фамилию.

Женщина внимательно изучала документ. Это длилось долго. Потом вернула его.

— Родственник?

— Да. — Керну не хотелось говорить больше. Что-то удерживало его. Теперь он не сомневался, что его отец здесь.

Наконец хозяйка решилась.

— У меня он не живет, — отрезала она.

— Хорошо, — сказал Керн. — Тогда запомните мой адрес: отель «Бристоль». В Праге я пробуду всего несколько дней. Перед отъездом я бы хотел повидать господина Зигмунда Керна. Мне нужно передать ему кое-что, — добавил он, многозначительно посмотрев на хозяйку.

— Вот как?

— Да. Значит, отель «Бристоль». Людвиг Керн. Всего хорошего.

Он спустился по лестнице. Господи, подумал он. Настоящий цербер! Охраняет отца! Впрочем, лучше охранять, чем предать.

Он вернулся в парфюмерный магазин. Хозяин бросился к нему.

— Нашли вы своего отца? — На его лице было написано любопытство человека, который не желает упустить ни одной сенсации.

— Еще нет, — ответил Керн с внезапным чувством неприязни. — Но он живет там. Просто не застал его.

— Ведь надо же! И чего только не бывает на свете!

Хозяин положил руки на стол и начал было пространно рассуждать о странных случайностях в жизни людей.

— Для нас, эмигрантов, все это не так, — сказал Керн. — Для нас случайность — совсем другое: это когда вдруг происходит нечто вполне нормальное. Как насчет туалетной воды? Для начала могу взять только шесть флаконов. На остальное пока не хватит денег. Какова скидка?

На мгновение хозяин задумался. Затем великодушно объявил:

— Тридцать пять процентов. Такое случается не каждый день.

— Хорошо.

Керн расплатился. Провизор упаковал флаконы. Между тем женщина, которую звали Берта, подошла поближе, чтобы посмотреть на молодого человека, нашедшего своего отца. Ее челюсти шевелились, словно она что-то жевала.

— И еще хочу сказать, — заметил хозяин, — что эта туалетная вода очень хороша. Правда, очень хороша.

— Благодарю! — Керн взял пакет. — Надеюсь вскоре прийти и за остальными флаконами.

Керн вернулся в отель. Войдя в свой номер, развернул пакет и положил в портфель два флакона туалетной воды, несколько кусков мыла и с десяток пузырьков с дешевыми духами. Хотелось сразу же попытаться продать что-нибудь.

Он открыл дверь в коридор и увидел, как из соседней комнаты вышла девушка среднего роста в светлом платье. Под мышкой она держала пачку книг. Сначала Керн не обратил на нее внимания. Он обдумывал, какую бы назначить цену на туалетную воду. Но вдруг он сообразил, что девушка вышла из той самой комнаты, куда он по ошибке забрел ночью. Керн остановился. Он испугался — вдруг она узнает его.

Не оборачиваясь, девушка пошла вниз по лестнице. Керн постоял еще немного и затем быстро зашагал по коридору вслед за ней. Очень захотелось узнать, какое у нее лицо.

Спустившись вниз, он осмотрелся. Девушки нигде не было видно. Он вышел из парадного и поглядел направо и налево. Никого. На пустынную улицу падал неяркий, словно пыльный свет. Две овчарки играли на мостовой.

Керн вернулся в отель.

— Никто не выходил только что? — спросил он портье, исполнявшего также обязанности кельнера и рассыльного.

— Кроме вас, никто! — Портье выжидательно уставился на Керна. Ему казалось, что его шутка должна вызвать взрыв неудержимого хохота.

Керн не рассмеялся.

— Я имею в виду девушку, — сказал он. — Молодую даму.

— Дамы здесь не живут, — хмуро ответил портье, оскорбленный недооценкой его блистательного остроумия. — Только женщины.

— Значит, никто не вышел?

— Вы что — из полиции? Зачем вам такие подробности? — Теперь в голосе портье звучала открытая враждебность.

Керн удивленно посмотрел на него, не понимая, чем тот недоволен. Достав из кармана пачку сигарет, он предложил ему закурить.

— Благодарю, — ледяным тоном процедил парень. — Курю сигареты получше.

— Охотно верю.

Керн спрятал сигареты. Он постоял еще с минуту, прикидывая, куда же могла деваться девушка. Вероятно, она еще в отеле, может, в холле? Он пошел обратно.

Узкий, длинный холл выходил на цементированную террасу, откуда можно было спуститься в палисадник, обнесенный оградой. Здесь росло несколько кустов сирени.

Керн посмотрел через стеклянную дверь. Девушка сидела за столиком и читала. Кроме нее в холле не было никого. Керн открыл дверь и вошел — поступить иначе он просто не мог.

Услышав скрип двери, девушка оглянулась. Керн растерялся.

— Добрый вечер, — неуверенно проговорил он.

Девушка посмотрела на него, кивнула головой и снова принялась за чтение.

Керн уселся в углу. Через некоторое время он встал и взял себе несколько газет. Вдруг он показался себе смешным, уж лучше бы снова выйти на улицу. Но как же так — встать ни с того ни с сего и удалиться? Теперь это казалось почти невозможным.

Керн начал перелистывать газеты. Потом заметил, что девушка достала из сумочки серебряный портсигар, открыла его, но тут же защелкнула и снова спрятала. Портсигар был пуст.

Керн быстро отложил газеты и поднялся.

— Я вижу, вы забыли сигареты, — сказал он. — Позвольте выручить вас.

Он достал свою пачку. Был бы у него сейчас изящный портсигар! Пачка была смята и надорвана. Он протянул ее девушке.

— Не знаю, правда, любите ли вы этот сорт. Портье только что отказался от них. Для него они слишком плохи.

Девушка взглянула на этикетку.

— Как раз их-то я и курю, — сказала она.

Керн улыбнулся:

— Они самые дешевые из всех. Считайте, что каждый из нас рассказал другому историю своей жизни.

Девушка внимательно посмотрела на него:

— Мне кажется, наш отель и без того рассказывает историю жизни всех своих обитателей.

— Это верно.

Керн дал ей огня. Слабое красноватое пламя осветило узкое смуглое лицо с густыми черными бровями. Глаза ее были большие и светлые, губы — сочные и мягкие. Керн не мог бы сказать, хороша ли эта девушка, нравится ли ему; но он испытывал какое-то странное чувство едва уловимой и как бы отдаленной общности с ней — ведь его ладонь лежала на ее груди еще до их знакомства, когда он перепутал комнаты. Теперь он смотрел, как вздымается эта грудь, и вдруг, понимая, как это глупо, сунул руку в карман.

— Давно уже вы из дому? — спросил он.

— Два месяца.

— Это немного.

— Это бесконечно много.

Керн удивленно посмотрел на нее.

— Впрочем, вы правы, — сказал он, подумав. — Два года — немного. Но два месяца — бесконечный срок. Однако тут есть и свое преимущество: чем дольше это длится, тем быстрее бежит время.

— А по-вашему, это долго продлится? — спросила девушка.

— Не знаю. Стараюсь об этом не думать.

— А я не перестаю.

— И со мной так было в первые месяцы.

Девушка молчала. Задумчиво склонив голову, она курила медленно и глубоко затягиваясь. Керн разглядывал пышные, чуть волнистые черные волосы, обрамлявшие ее лицо. Очень хотелось сказать какие-то особенные, остроумные слова, но ничто не приходило на ум. Он пытался припомнить, как в подобной ситуации ведут себя великосветские герои известных ему романов, но память его точно иссякла. Да и герои эти, пожалуй, никогда бы не очутились в пражском отеле для эмигрантов.

— Не слишком ли темно для чтения? — сказал он наконец.

Девушка вздрогнула, словно унеслась мыслями куда-то далеко-далеко. Потом захлопнула книгу.

— Нет, не очень. Но я не хочу больше читать. Это бессмысленно.

— Чтение иной раз отвлекает, — сказал Керн. — Если мне попадается детектив, я его прочитываю в один присест.

Девушка устало улыбнулась:

— Это не детектив, а учебник по неорганической химии.

— Вот как! Вы учились в университете?

— Да. В Вюрцбурге.

— А я учился в Лейпциге. Тоже возил с собой учебники. Не хотелось ничего забывать. Но потом я их продал. Слишком тяжелый багаж. На вырученные деньги купил туалетную воду и мыло. Для продажи. Этим и кормлюсь.

Девушка растерянно взглянула на него:

— Не сказала бы, что вы меня особенно ободряете.

— Я вовсе не хотел обескуражить вас, — быстро проговорил Керн. — У меня все было совсем по-другому. Я не имел вообще никаких документов. А у вас, вероятно, есть паспорт.

Девушка кивнула:

— Паспорт у меня есть. Но через шесть недель его срок истекает.

— Это не важно. Вам его наверняка продлят.

— Не думаю.

Девушка встала.

— Хотите еще сигарету? — спросил Керн.

— Нет, спасибо. Я и так слишком много курю.

— Кто-то однажды сказал, бывают минуты, когда сигарета дороже любых идеалов.

— Это точно. — Девушка улыбнулась и вдруг показалась Керну очень красивой. Он много бы отдал, чтобы поговорить с ней еще, но не знал, как задержать ее.

— Если смогу вам чем-нибудь помочь, — торопливо сказал он, — то охотно сделаю это. В Праге я знаю все. Был тут уже дважды. Меня зовут Людвиг Керн, и я живу в комнате справа от вас.

Девушка искоса взглянула на него, и Керну показалось, что он выдал себя с головой. Но она непринужденно протянула ему руку. Он почувствовал крепкое пожатие.

— Охотно обращусь к вам, если чего-то не буду знать, — сказала она. — Большое вам спасибо.

Взяв свои книги со стола, она направилась к лестнице и поднялась наверх. Керн посидел еще немного в холле. Теперь он уже знал, что именно следовало ей сказать.

— Давайте еще разок, Штайнер, — сказал шулер. — Видит Бог, я волнуюсь за ваш дебют в забегаловке напротив больше, чем когда сам играю в Жокейском клубе.

Они сидели в баре и проводили генеральную репетицию. Для начала Фред хотел стравить Штайнера с несколькими второстепенными шулерами в кабачке, расположенном через дорогу. Штайнер не видел другого способа раздобыть деньги, не считая, конечно, воровства или крупного грабежа.

С полчаса они отрабатывали трюк с козырями. Наконец карманник заявил, что он доволен, и встал.

На нем был смокинг.

— Спешу в оперу. Сегодня там большая премьера. Поет Лотта Леман. Настоящее большое искусство всегда помогает нам работать. Люди делаются сами не свои, понимаете? Витают где-то… — Он протянул Штайнеру руку. — Между прочим… забыл спросить — сколько у вас денег?

— Тридцать два шиллинга.

— Мало. Им надо показать больше, иначе не клюнут. — Он достал из кармана бумажку в сто шиллингов.

— Вот этим расплатитесь за кофе; тогда кто-нибудь заметит и наверняка подойдет к вам. Деньги передадите хозяину для меня. Мы с ним знакомы. И главное: не затягивайте игру и будьте особенно внимательны, когда появятся четыре королевы! Ни пуха ни пера!

Штайнер взял кредитку.

— Если я проиграю эти деньги, мне никогда не удастся рассчитаться с вами.

Карманник пожал плечами:

— Что ж, значит, они пропадут. Любого художника может постигнуть неудача. Но вы не проиграете. Я этих ребят хорошо знаю. Им подавай неотесанных деревенских мужланов. Вообще не тот класс! Вы нервничаете?

— По-моему, нет.

— Даже если бы и нервничали, все равно у вас больше шансов: ведь они-то не знают, что и вы чего-то кумекаете. Пока догадаются, сами влипнут и уже вряд ли сумеют выпутаться. Значит, пока!

— Пока!

Штайнер направился в кабачок. По дороге он подумал, что все довольно странно: никто не доверил бы ему и четверти суммы, которую шулер выложил не задумываясь. Всегда одно и то же! Ну и слава Богу!

В первом зале кабачка разыгрывалось несколько партий в тарок. Штайнер присел к окну и заказал рюмку водки. Не спеша извлек из бокового кармана бумажник, в который для солидности сунул пачку листков бумаги, и подал кельнеру сотенный билет.

Минуту спустя к нему подошел тощий человек и предложил сыграть в покер. Штайнер со скучающим видом отказался. Тот стал его уговаривать.

— У меня слишком мало времени, — объяснил Штайнер. — Не более получаса, тут не разыграешься.

— Что вы, что вы! — возразил тощий, обнажив порченые зубы. — Иной раз, уважаемый сосед, за полчаса можно нажить целое состояние!

Штайнер глянул на двух других партнеров, сидевших за столиком рядом. Один был толст и лыс, другой — смугл, волосат и с огромным носом. Оба равнодушно смотрели на него.

— Ну что ж, разве что на полчасика, — неуверенно проговорил Штайнер. — Ладно, давайте попробуем.

— Конечно же, конечно! — воскликнул тощий.

— И я смогу выйти из игры, когда захочу?

— Само собой, господин сосед! Когда пожелаете.

— Даже если выиграю?

Толстяк слегка скривил губы и переглянулся с волосатым: вот, мол, попался простофиля.

— Именно тогда-то и надо выходить из игры, сосед, — проблеял тощий.

— Что ж, ладно.

Штайнер подсел к ним. Толстяк перетасовал карты и сдал. Штайнер выиграл несколько шиллингов. Перетасовывая колоду, он незаметно ощупал края карт. Потом снял в том месте, которое показалось ему подозрительным. Подозвав кельнера и слегка повернувшись к нему, чтобы заказать сливовицу, он обнаружил, что внизу снятой им половины колоды находились короли. Они были слегка обрезаны. Затем он опять честно перетасовал всю колоду и сдал.

Через четверть часа он выиграл около тридцати шиллингов.

— Неплохо, неплохо! — проблеял тощий. — Не увеличить ли нам ставку?

Штайнер кивнул. Он снова выиграл. Затем сдавал толстяк. У него были пухлые розовые руки, пожалуй, слишком маленькие для этого трюка. Но Штайнер заметил, что тот все-таки очень ловко проделывает его. Он взял свои карты. Три королевы.

— Сколько? — спросил толстяк, покусывая кончик сигары.

— Четыре, — сказал Штайнер и заметил, что его партнер озадачен: видимо, рассчитывал на меньший прикуп. Толстяк пододвинул ему четыре карты. Первая же из них оказалась недостающей четвертой королевой. Он сделал вид, что ему нечем ходить, и, пробормотав: «Проклятие! Проторговался!», швырнул карты на стол. Его партнеры переглянулись и тоже спасовали.

Штайнер понимал, что только активная игра сулит успех. Если сдавать самому, то его шансы будут один к трем. Карманник был прав. Надо действовать побыстрее, пока противники еще ничего не разгадали.

Он проделал трюк с тузом. Тощий пошел против него и проиграл. Штайнер посмотрел на часы.

— Мне нужно спешить. Последняя партия.

— Погодите, погодите, господин сосед! — буркнул тощий. Два других ничего не сказали.

В следующей партии Штайнер при первой же сдаче получил четырех королей. Он прикупил карту. Девятка. Волосатый прикупил две карты. Штайнер заметил, что тщедушный подал их легким рывком ладони снизу. Он понял, в чем дело, но все-таки взвинтил ставку до двадцати шиллингов и затем сдался. Волосатый украдкой взглянул на него и взял банк.

— Какая же у вас была карта? — тявкнул тощий и быстро перевернул карты Штайнера. — Четыре королевы! И вы пасуете! Господи милосердный! Да ведь в ваших руках были все деньги мира! А у вас что было? — спросил он волосатого.

— Три короля, — угрюмо сказал тот.

— Вот видите! Видите! Вы бы выиграли, господин сосед! А насколько бы вы подняли ставку при трех королях?

— При трех королях я бы взлетел до луны, — довольно мрачно ответил волосатый.

— Я ошибся, — сказал Штайнер. — Мне показалось, что у меня только три королевы. Одну принял за валета.

— Ну, знаете ли!

Волосатый сдал. Штайнеру достались три короля. Четвертого он прикупил, предложил пятнадцать шиллингов и затем спасовал. Тощий втянул воздух с каким-то булькающим призвуком. Штайнер выиграл около девяноста шиллингов. Оставались еще две партии.

— А теперь какие у вас карты, господин сосед?

Тщедушный попытался было снова перевернуть карты Штайнера, но тот хлопнул его по руке.

— У вас что — мода такая?

— Извините. Любопытно все-таки… как ни говорите.

В следующей игре Штайнер проиграл восемь шиллингов. Рисковать больше не стоило. Затем взял карты и принялся их тасовать. Он был очень внимателен — все четыре короля оказались внизу колоды, и трех из них ему удалось сдать толстяку. Волосатый стал для видимости торговаться. Толстяк потребовал карту. Штайнер дал ему последнего короля. Толстяк причмокнул губами и переглянулся с двумя другими. Штайнер использовал это мгновение, чтобы проделать трюк с тузами. Отбросив три карты, взял себе последние два туза, лежавшие сверху.

Толстяк предложил повысить ставку. Штайнер положил свои карты и неуверенно согласился. Волосатый удвоил ставку. При ста десяти шиллингах он сошел с круга. Толстяк довел ставку до ста пятидесяти. Немного поколебавшись, Штайнер принял ее. Теперь у толстяка были все четыре короля — это он знал. Но какая же у него последняя карта? Если джокер, то все пропало. Тощий беспокойно ерзал на стуле.

— Можно заглянуть? — Он хотел было схватить карты Штайнера.

— Нет, нельзя! — Штайнер прикрыл карты ладонью. Эта наивная наглость удивила его. Легкими ударами ноги под столом тощий мог бы сразу же протелеграфировать толстяку весь состав его карт.

Толстяк начал нервничать. Штайнер вел себя до сих пор весьма осторожно, следовательно, в запасе у него должны быть солидные карты. Беспокойство партнера не ускользнуло от Штайнера, и он еще больше повысил ставку. При ста восьмидесяти шиллингах толстяк решил остановиться и выложил на стол четырех королей. Штайнер облегченно вздохнул в показал свои четыре туза.

Тощий присвистнул. Затем воцарилась полная тишина, и Штайнер принялся рассовывать деньги по карманам.

— Мы сыграем еще один тур, — неожиданно и твердо заявил волосатый.

— Очень сожалею, но у меня уже нет времени, — ответил Штайнер.

— Мы сыграем еще один тур, — повторил волосатый и выставил подбородок.

Штайнер поднялся.

— В следующий раз.

Он подошел к стойке и расплатился. Затем сунул хозяину сложенную кредитку в сто шиллингов.

— Передайте это, пожалуйста, Фреду.

Хозяин изумленно вскинул брови:

— Фреду?

— Да.

— Хорошо. — Хозяин ухмыльнулся: — Влипли ребятки! Думали поймать треску, а напоролись на акулу!

Трое партнеров Штайнера встали у дверей.

— Мы сыграем еще один тур, — сказал волосатый и загородил выход.

Штайнер посмотрел на него в упор.

— Так дело не пойдет, господин сосед, — забубнил тощий. — Совершенно исключается, сэр!

— К чему морочить друг другу голову! — сказал Штайнер. — Война есть война. Иной раз приходится проигрывать.

— Только не нам! — возразил волосатый. — Мы сыграем еще один тур!

— Или верните нам то, что вы выиграли, — добавил толстяк.

Штайнер отрицательно покачал головой.

— Мы вели честную игру, — сказал он с иронической усмешкой. — Вы знали, чего вы хотите, а я знал, чего хочу я. Всего хорошего!

Он попытался пройти между тощим и волосатым. При этом он ощутил тугую мускулатуру последнего.

В этот момент к ним подошел хозяин.

— Господа, прошу не поднимать шума в моем кафе!

— Я также против шума, — заметил Штайнер. — Я хочу уйти.

— Тогда пойдем и мы, — сказал волосатый.

Тощий и волосатый пошли вперед, за ним следовал Штайнер. Толстяк замыкал шествие. Штайнер понимал, что опасен только волосатый. Пройдя вперед, он допустил явную ошибку. Едва оказавшись за дверью, Штайнер, не оглядываясь, пнул толстяка ногой в живот и изо всех сил, точно молотком, грохнул волосатого кулаком в затылок. Тот повалился вниз по ступенькам на тощего. Одним прыжком Штайнер очутился на тротуаре и, не дав им опомниться, понесся по улице. Он понимал, что для него это единственный шанс — на улице он бы с тремя не справился. Он слышал крики и оглянулся на бегу. Никто не преследовал его. Они были слишком ошарашены.

Штайнер перешел на шаг и вскоре выбрался в более оживленный район. Остановившись перед зеркалом магазина дамских мод, он оглядел себя. Шулер и обманщик, подумал он. Но зато у него уже есть полпаспорта… Дружески подмигнув себе, он пошел дальше.

Глава 5

Керн сидел на стене старого еврейского кладбища и при свете уличного фонаря пересчитывал выручку. Весь день он торговал в районе Хайлигенкройцберг. То был бедный район, но Керн знал, что беднота милосердна и никогда не позовет полицию. Ему удалось заработать целых тридцать восемь крон. Удачный день!

Он спрятал деньги и с трудом прочитал надпись на выветрившемся надгробном камне, косо прислоненном к стене.

— Рабби Израэль Лёв, — произнес Керн, — ты умер давным-давно и, несомненно, был высокообразованным человеком; теперь же ты — всего лишь горстка праха. Как, по-твоему, я должен поступить? Удовлетвориться тем, что заработал, и пойти домой или же попытаться продолжить спекулировать еще немного и довести свой заработок до пятидесяти крон? — Он достал монетку в пять крон. — Тебе это, конечно, безразлично, старик, правда? Тогда я обращусь к оракулу эмигрантов — то есть к жребию. Орел — иду домой, решка — продолжаю торговать.

Керн высоко подбросил монету и неудачно подхватил ее — она выкатилась из его ладони и упала на могилу. Керн перелез через стену и осторожно поднял денежку.

— Решка! На твоей могиле, рабби! Значит, и ты советуешь мне торговать! Тогда в путь!

Он направился к ближайшему дому с таким решительным видом, словно собрался штурмовать крепость.

Внизу ему не открыли. Постояв с минуту у двери, он поднялся выше. На втором этаже на звонок вышла хорошенькая горничная. Она взглянула на его сумку, скривила губки и молча захлопнула дверь.

Керн поднялся на третий этаж. После второго звонка появился мужчина в расстегнутом жилете. Едва Керн начал говорить, как тот возмущенно прервал его:

— Туалетная вода? Духи? Какая наглость! Вы что — читать не умеете? Именно мне, генеральному представителю парфюмерного отдела фирмы «Андреаверке», вы осмеливаетесь предлагать свой мусор? Пошел вон!

Мужчина шумно захлопнул дверь. Керн зажег спичку и принялся изучать латунную табличку на двери. И действительно Йозеф Шимек сам занимался оптовой торговлей духами, туалетной водой и мылом.

Керн огорченно вздохнул.

— Рабби Израэль Лёв, — пробормотал он. — Что же все это значит? Неужто мы не поняли друг друга?

Он позвонил на площадке четвертого этажа. Дверь отворила приветливая полная женщина.

— Входите, не стесняйтесь, — добродушно сказала она и окинула его взглядом. — Немец, не так ли? Беженец? Входите! Входите!

Керн последовал за ней на кухню.

— Садитесь, — сказала женщина. — Вероятно, вы порядком устали.

— Не очень.

Впервые в Праге Керну предложили стул. Он воспользовался этим редким случаем и сел. «Прости меня, раввин, — сказал он про себя, — я поторопился с выводами. Прости мне мою молодость, раввин Израэль». Затем развернул свой товар.

Полная хозяйка, расставив ноги и скрестив руки на животе, разглядывала Керна.

— Это духи? — спросила она, показывая на небольшой флакон.

— Да. — Керн, собственно, ожидал, что она заинтересуется мылом. Он поднял флакон, точно драгоценный камень. — Вот знаменитые духи «Фарр» фирмы Керн. Нечто совершенно особенное! Не какой-нибудь там щёлок, как, например, изделия фирмы «Андреаверке», представляемой господином Шимеком, что живет этажом ниже.

— Вот как…

Керн открыл флакон и дал ей понюхать. Затем вытащил пробку со стеклянной палочкой и провел ею по жирной руке женщины.

— Убедитесь сами…

Она вдохнула аромат и кивнула:

— Как будто неплохие. А у вас только такие маленькие флаконы?

— Вот другой, побольше. Но есть у меня и совсем большой. Посмотрите! Правда, он стоит сорок крон.

— Это не важно. Большой флакон — как раз то, что мне нужно. Оставляю его себе.

Керн не верил своим ушам. Получалось восемнадцать крон чистого заработка.

— Раз вы покупаете большой флакон, даю вам в придачу кусок миндального мыла. Бесплатно! — восторженно объявил он.

Женщина взяла флакон и мыло и ушла в соседнюю комнату. Керн уложил оставшуюся парфюмерию в портфель. Сквозь полуоткрытую дверь проникал аромат вареного мяса. Он решил, что сегодня поужинает на славу. Похлебкой в столовой на Вацлавской площади он еще ни разу не наелся досыта.

Хозяйка вернулась.

— Ну что ж, спасибо и до свидания! — приветливо сказала она. — Вот вам бутерброд на дорогу!

— Благодарю. — Керн встал и вопросительно посмотрел на нее.

— Что вам еще угодно? — спросила она.

— То есть как что? — Керн улыбнулся. — Ведь вы мне еще не заплатили деньги.

— Деньги? Какие еще деньги?

— Сорок крон, — изумленно проговорил Керн.

— Ах вот в чем дело! Антон! — позвала она, обернувшись к двери. — Ну-ка иди сюда. Тут кто-то просит денег!

Из смежной комнаты вышел жующий мужчина в подтяжках. Не переставая жевать, он вытер усы. Керн заметил, что сильно пропотевшая рубаха хозяина заправлена в брюки с кантом, и тотчас же почуял недоброе.

— Деньги? — хрипло спросил мужчина и принялся ковырять в ухе.

— Сорок крон, — ответил Керн. — Но лучше верните мне флакон, если вам это слишком дорого. Мыло можете оставить себе.

— Так, так! — Мужчина подошел ближе. От него несло застарелым потом и свежей вареной свининой. — Пойдем-ка со мной, сынок! — Он распахнул дверь в соседнюю комнату. — Вот! Видел? — Он показал на форменный китель, висевший на стуле. — Хочешь, я надену эту штуку и мы пойдем с тобой в полицию?

Керн сделал шаг назад. Ему уже мерещились две недели тюрьмы за запрещенную торговлю.

— У меня есть вид на жительство, — произнес он, стараясь казаться спокойным. — Могу предъявить его вам.

— Лучше покажи разрешение работать, — ответил мужчина и вытаращился на Керна.

— Оно у меня в отеле.

— Можно сходить и в отель. Но не лучше ли считать флакон с духами подарком, как ты думаешь?

— Пусть так. — Керн повернулся к выходу.

— Да возьмите же бутерброд, — сказала женщина с той же приветливой улыбкой.

— Благодарю, он мне не нужен.

Керн открыл дверь.

— Ишь ты какой! Ко всему он еще и неблагодарный!

Керн захлопнул за собой дверь и быстро побежал вниз. Он не слышал громкого хохота на четвертом этаже.

— Вот так здорово, Антон! — задыхалась женщина. — Видал, как понесся! Точно в штанах у него полно пчел. Еще быстрее, чем старый еврей, который заходил сегодня днем. Тот, наверное, решил, что ты капитан полиции — не меньше, уже видел себя за решеткой!

Антон самодовольно усмехнулся:

— Так уж устроено на свете: люди боятся любой формы! Даже если это всего-навсего форма почтальона. Что ж, тем лучше для нас! Эмигранты неплохо помогают нам, верно? — Он облапил грудь жены.

— А духи и впрямь хороши. — Она прижалась к нему. — Лучше, чем вежеталь этого старого еврея.

Антон самодовольно подтянул брюки.

— Вот и намажься ими сегодня. Тогда у меня в постели будет графиня. Есть еще мясо в кастрюле?

Керн стоял на тротуаре.

— Рабби Израэль Лёв, — произнес он, глядя на кладбище. У него был довольно жалкий вид. — Здорово же я влип из-за вас! Сорок крон! А если считать мыло, то и все сорок три. Двадцать четыре кроны чистого убытка.

Он вернулся в отель.

— Кто-нибудь спрашивал меня? — спросил он портье.

Тот отрицательно покачал головой:

— Никто.

— Наверняка никто?

— Наверняка. Даже президент Чехословакии и тот не спрашивал.

— Его я и не жду, — сказал Керн.

Он поднялся по лестнице. Странно все-таки, что от отца нет никаких известий. Может, он уехал из города. Или схвачен полицией. Керн решил подождать еще несколько дней, а затем снова наведаться на квартиру к госпоже Эковски.

Войдя в свою комнату, он застал там Рабе — мужчину, кричавшего ночью. Тот раздевался.

— Уже ложитесь? — спросил Керн. — Ведь девяти еще нет.

Рабе кивнул:

— Для меня это самое разумное. Посплю до двенадцати. Именно в полночь у меня все и начинается. В это время они обычно приходили за нами в бункер… А потом часа два сижу у окна, принимаю снотворное и ложусь. Получается довольно неплохо.

Он поставил около своей постели стакан с водой.

— Знаете, что меня больше всего успокаивает, когда ночью я сижу у окна? Читаю самому себе стихи. Старые стихи. Учил их еще в школе.

— Стихи? — удивился Керн.

— Да, совсем простенькие. Вот, например, песенка, которой убаюкивают детей:

В полумраке комнаты Рабе, сидевший в одном белье, казался каким-то усталым и добрым привидением. Медленным, монотонным голосом он произносил слова колыбельной, уставив потухшие глаза в ночь, раскинувшуюся за окном.

— Стихи меня успокаивают, — повторил он и улыбнулся. — Не знаю почему, но успокаивают.

— Возможно, — сказал Керн.

— Это звучит просто дико, но стихи меня действительно успокаивают, и на душе становится легче, как будто я снова дома.

Керну стало не по себе, точно его охватил озноб.

— А я никаких стихов наизусть не помню. Все позабыл. Мне кажется, после моих школьных лет прошла целая вечность.

— И я думал, что забыл стихи. А теперь, представьте, начал припоминать.

Керн вежливо кивнул и поднялся. Ему захотелось выйти из комнаты. Тогда Рабе заснет, и не надо будет больше думать о нем.

— Если бы только знать, чем заполнить вечер! — сказал Керн. — Вечер — вот самое проклятое время! Читать мне уже давно нечего. А торчать внизу и в сотый раз повторять, до чего же, мол, было хорошо в Германии и когда же наконец там все изменится, — этого я тоже не хочу.

Рабе сел на кровать.

— Пойдите в кино. Лучший способ убить вечер. Правда, потом не помнишь, что видел, но по крайней мере хоть во время сеанса ни о чем не думаешь.

Он снял носки. Керн задумчиво глядел на него.

— Кино, — проговорил он. Вдруг ему пришло в голову пригласить в кино девушку из соседней комнаты.

— Вы знаете постояльцев нашего отеля? — спросил он.

Рабе положил носки на стул и зашевелил пальцами ног.

— Кое-кого знаю. А вам зачем? — Он разглядывал свои ступни, точно никогда их не видел.

— Вот ту, что живет рядом, знаете?

Рабе подумал.

— Там живет старуха Шимановска. До войны она была знаменитой актрисой.

— Я не ее имел в виду.

— Он имеет в виду Рут Холланд, молодую хорошенькую девушку, — сказал человек в очках — третий обитатель комнаты. Он стоял уже некоторое время в дверях и слышал весь разговор. Его звали Марилл. В прошлом он был депутатом рейхстага. — Не правда ли, Керн? Сознайтесь, что я прав, донжуан вы этакий!

Керн покраснел.

— Странное дело, — продолжал Марилл. — Самые естественные вещи вгоняют человека в краску, а подлость — никогда. Как торговали сегодня, Керн?

— Полная катастрофа. Потерпел убыток наличными.

— Тогда пойдите куда-нибудь и потратьте еще что-нибудь в придачу. Это лучший способ избавиться от излишних психологических комплексов.

— Так я и намерен поступить, — сказал Керн. — Хочу пойти в кино.

— Браво! Судя по вашим осторожным расспросам, предполагаю, что вы намерены сделать это в обществе Рут Холланд.

— Не знаю. Ведь я с ней не знаком.

— Ну и что с того? Большинство людей незнакомо вам, но иной раз приходится завязать новое знакомство. Вперед, Керн. Смелость — лучшее украшение молодости.

— Думаете, она пойдет со мной?

— Конечно, пойдет. В этом одно из преимуществ нашей пакостной эмигрантской жизни. Всякий благодарен, когда в промежутке между приступами страха и скуки его чем-нибудь отвлекают. Итак, долой ложный стыд! Вперед на штурм, да чтобы не тряслись поджилки!

— Пойдите в «Риальто», — сказал Рабе, улегшись в постель. — Там показывают фильм про Марокко. Я пришел к выводу: кинокартина о неведомой, далекой стране — лучшее отвлечение от собственных мыслей.

— Марокко — это, знаете ли, всегда приятно, — заметил Марилл. — И молодым девушкам тоже.

Рабе вздохнул и укутался одеялом.

— Иногда хочется заснуть и не просыпаться десять лет.

— И постареть на десять лет? — спросил Марилл.

Рабе недоверчиво взглянул на него.

— Нет, этого не надо, — сказал он. — Ведь тогда мои дети будут уже взрослыми людьми.

Керн постучался в соседнюю дверь. Послышался чей-то невнятный голос. Он открыл дверь и замер: перед ним стояла старуха Шимановска.

У нее было совиное лицо. Вздутые складки кожи, покрытые густым слоем пудры, вызывали представление о заснеженном горном пейзаже. Черные, глубоко засевшие глаза походили на дырки. Она уставилась на Керна так, точно хотела вот-вот вцепиться в него когтями. В руках она держала красную, как киноварь, шаль, из которой торчало несколько вязальных спиц. Вдруг лицо ее перекосилось. Керн решил, что она уж вот-вот бросится на него, но неожиданно по ее лицу скользнуло подобие улыбки.

— Что вам угодно, мой юный друг? — спросила она низким театральным голосом, полным патетики.

— Я хотел бы поговорить с фрейлейн Холланд.

Улыбка исчезла, словно ее стерли.

— Ах, вот что!

Шимановска смерила Керна презрительным взглядом, отошла от двери и резко застучала спицами.

Рут Холланд сидела на кровати и читала. Керн заметил, что это та самая кровать, к которой он подошел тогда ночью. Внезапно его обдало теплом.

— Можно мне спросить у вас кое-что? — обратился он к ней.

Девушка встала и вышла с ним в коридор. Шимановска, словно раненая кобылица, шумно вздохнула им вслед.

— Я хотел спросить, не пойдете ли вы со мной в кино, — сказал Керн. — У меня два билета, — соврал он.

Рут Холланд внимательно посмотрела на него.

— Или у вас другие планы? Ведь это вполне возможно…

Она отрицательно покачала головой:

— Нет у меня никаких планов.

— Тогда пойдемте! Чего ради сидеть весь вечер в комнате?

— К этому я уже привыкла.

— Тем хуже. Я провел у вас всего две минуты, но и то обрадовался, что вышел сюда. Еще немного, и она бы меня сожрала.

Девушка рассмеялась. И в этот момент она показалась ему маленькой девочкой.

— Шимановска только выглядит такой страшной. Сердце у нее доброе.

— Может быть, но по ней этого не видать. Сеанс начинается через пятнадцать минут. Пойдемте?

— Хорошо, — сказала Рут, словно решившись на что-то.

Когда они подошли к кино, Керн заторопился.

— Одну минутку, возьму билеты в кассе. Они оставлены для меня.

Он купил два билета, надеясь, что она ничего не заметила. Впрочем, тут же это стало ему совершенно безразлично. Главное заключалось в другом: она пошла с ним и сидела рядом.

В зале погас свет. На экране появилась живописная и залитая солнцем крепость Марракеша. Пустыня сверкала, и в жаркой африканской ночи дрожали монотонные звуки флейт и барабанов…

Рут Холланд откинулась на спинку кресла. Музыка обрушилась на нее, как теплый дождь… теплый, монотонный дождь, из которого всплывало мучительное воспоминание…

Это было в апреле. Она стояла у крепостного рва в Нюрнберге. В темноте перед ней вырисовывалась фигура студента Герберта Биллинга, державшего в руке скомканную газету.

— Понимаешь, о чем я говорю, Рут?

— Да, понимаю, Герберт! Это легко понять.

Биллинг продолжал комкать номер «Штюрмера».

— Меня назвали в газете еврейским холуем! Человеком, позорящим свою расу? Это полный крах, ты понимаешь?

— Да, Герберт.

— Надо же мне как-нибудь выпутаться. Вся моя карьера поставлена на карту. Это напечатано в газете, которую все читают. Понимаешь?

— Да, Герберт. Мое имя тоже напечатано в газете.

— Совсем другое дело! Тебе-то что? Ведь ты все равно уже не можешь учиться в университете.

— Ты прав, Герберт.

— Значит, конец, да? Мы расстались, и между нами все кончено.

— Все. А теперь прощай.

Она повернулась и пошла.

— Погоди… Рут… Послушай… минутку!..

Она остановилась. Герберт подошел к ней. В темноте его лицо было совсем близко, и она слышала его порывистое дыхание.

— Послушай, — сказал он. — Куда ты сейчас пойдешь?

— Домой.

— Тебе же не к спеху… — Его дыхание участилось. — Мы, конечно, договорились обо всем, правда? Так тому и быть! Но ты ведь могла бы… мы могли бы… как раз сегодня вечером у меня никого нет дома, понимаешь?.. Нас никто не увидит… — Он схватил ее за руку. — Зачем нам расставаться именно так… я хочу сказать, так официально… Ведь можно бы еще разок…

— Уйди, — сказала она. — Немедленно уйди!

— Да будь же умницей, Рут. — Он обнял ее.

Рут с минуту всматривалась в красивое лицо, которое любила, которому бездумно доверилась. Затем размахнулась и дала Биллингу пощечину.

— Уйди! — закричала она, и слезы брызнули у нее из глаз. — Уйди!

Он пошатнулся и сделал шаг назад.

— Что?! Бить?! Бить меня! И это ты, грязная жидовская свинья, смеешь бить меня?

Он хотел было броситься на нее.

— Уйди! — крикнула она истошным голосом.

Он испуганно оглянулся.

— Заткнись! — прошипел он. — Еще небось хочешь натравить на меня людей? Это доставило бы тебе удовольствие! Как же! Я уйду! Да, да, уйду! Слава Богу, что я избавился от тебя!

«Quand lamour meurt»[36], — пел на экране томный женский голос, плывя сквозь шум и дым марокканского кафе. Рут провела рукой по лбу.

Рядом с этим все остальное казалось незначительным. Страхи и тревоги родственников, у которых она жила. Дядя настаивал на скорейшем отъезде, чтобы избежать ареста… Потом пришла анонимка: ей сообщили, что если через три дня она не исчезнет, то ей остригут волосы и как осквернительницу арийской расы повезут на телеге через весь город с позорными надписями на спине и груди… Потом прощание с могилой матери… Дождливое утро у памятника павшим воинам; кто-то стер имя ее отца, убитого во Фландрии в 1916 году. Отец был еврей… Наконец поспешное, одинокое бегство через границу в Прагу… Она захватила с собой несколько драгоценностей, оставшихся от матери…

На экране снова зазвучали флейты и барабаны. Заглушая их, раздался марш Иностранного легиона — отрывистые, возбуждающие звуки горна, взлетающие над ротами воинов без роду и племени, плетущихся по пустыне.

Керн наклонился к Рут.

— Вам это нравится?

— Да…

Он достал из кармана небольшой флакон и подал ей.

— Одеколон, — сказал он шепотом. — Здесь очень жарко. Может быть, это освежит вас.

— Спасибо.

Рут вылила несколько капель на ладонь. Керн не заметил, как на глазах ее внезапно выступили слезы.

— Спасибо, — повторила она.

Штайнер пришел снова в кафе «Алебарда». Он сунул кельнеру пятишиллинговую бумажку и заказал кофе.

— Позвонить? — спросил кельнер.

Штайнер кивнул. В последнее время он с переменным успехом играл несколько раз в других кафе. Теперь у него накопилось около пятисот шиллингов.

Кельнер положил перед ним пачку газет и ушел. Развернув газету, Штайнер принялся было читать, но вскоре отложил ее в сторону; международные события мало интересовали его. Человеку, плывущему под водой, важно одно — вновь вынырнуть на поверхность. А раскраска рыб была ему безразлична.

Кельнер принес кофе и стакан воды.

— Эти господа придут через час.

Он задержался у столика.

— Хорошая погода сегодня, правда? — сказал он немного погодя.

Штайнер кивнул и принялся разглядывать рекламу на стене. Плакат призывал всех пить солодовое пиво и тем самым добиваться долголетия.

Шаркающей походкой кельнер удалился за стойку. Через некоторое время он принес на подносе второй стакан воды.

— Принесите-ка мне лучше вишневой водки, — попросил Штайнер.

— Извольте! Сейчас же принесу!

— Принесите и себе. Выпьем вдвоем.

Кельнер поклонился.

— Благодарю вас, сударь! Сразу видать — вы сочувствуете нашему брату. А это бывает так редко!

— При чем тут сочувствие! — возразил Штайнер. — Просто мне скучно, вот и все.

— Я знавал людей, которым приходили в голову вещи похуже, ежели их одолевала скука, — заметил кельнер.

Он выпил свою рюмку и принялся почесывать кадык.

— Послушайте, сударь, — доверительно сказал он. — Я знаю, что вас интересует, и, если позволите, дам вам совет. Рекомендую взять мертвого австрийца. Есть, правда, и мертвые румыны, они даже чуть подешевле, но кто же знает румынский язык?

Штайнер пристально посмотрел на него.

Кельнер перестал чесать кадык и начал растирать себе затылок. При этом он скреб ногой по полу, точно собака.

— Лучше всего, конечно, американец или англичанин, — задумчиво продолжал он. — Но у нас, в Австрии, американцы умирают крайне редко. А если это и случается, то в результате автомобильной катастрофы. Попробуй тут взять его паспорт!

— Мне кажется, немецкий паспорт лучше австрийского, — сказал Штайнер. — Его труднее проверить.

— Это верно. Но тогда вам не дадут разрешение работать. Получите вид на жительство и все. А с паспортом умершего австрийца в Австрии вы сможете работать, где только пожелаете.

— Пока не попадусь.

— Да, разумеется! Но кто же попадается в Австрии? Разве лишь тот, кого случайно примут за другого…

Штайнер невольно рассмеялся:

— Иной раз могут принять и за другого. Все-таки это опасно.

— Ну, знаете ли, сударь! — воскликнул кельнер. — Говорят, ковырять в носу тоже опасно.

— Да, но за это не полагаются каторжные работы.

Кельнер осторожно помассировал свой нос, но не стал ковырять в нем.

— Ведь я желаю вам добра, — сказал он. — Насмотрелся я этих дел вдоволь. Знаю, что к чему. Мертвый австриец — это все-таки самое реальное.

Оба торговца паспортами пришли к десяти часам. Один из них, юркий человечек с птичьими глазками, завел разговор. Второй, грузный и расплывшийся, присутствовал при сем и молчал.

Первый достал немецкий паспорт.

— Мы навели справки у своих деловых партнеров. Вы можете получить этот паспорт оформленным на вас. Описание личных данных стирается, вместо них проставляются ваши. Конечно, кроме места рождения. Придется вам согласиться на город Аугсбург, — он указан на печатях. Но это обойдется вам на двести шиллингов дороже. Прецизионная работа, сами понимаете.

— Таких денег у меня нет, — сказал Штайнер. — Да мне и не важно, чтобы в паспорте было мое имя.

— Тогда берите его в таком виде. Заменим только фотографию. Краешек печати на фотографии сделаем бесплатно.

— Все это ни к чему. Я хочу работать. А с таким паспортом ничего не получится.

Птичьеглазый пожал плечами:

— Тогда остается только австрийский паспорт. С ним вы сможете работать.

— А если поступит запрос в полицейский участок, выдавший этот паспорт?

— Да кто же станет запрашивать? Лишь бы вы ничего не натворили.

— Триста шиллингов, — сказал Штайнер.

Птичьеглазый изумленно отпрянул.

— У нас твердые цены, — заявил он обиженным тоном. — Пятьсот и ни на грош меньше.

Штайнер молчал.

— За немецкий мы бы еще могли что-нибудь уступить. Немецкие паспорта встречаются чаще. Но австрийский паспорт — редкая вещь. Да и зачем, собственно, австрийцу паспорт? На родине он ему не нужен. За границу мы почти не ездим. Особенно при таких валютных ограничениях! Пятьсот шиллингов — это все равно что даром отдать.

— Триста пятьдесят.

Собеседник Штайнера начал горячиться.

— Да я же сам заплатил триста пятьдесят скорбящей семье покойного! Вы и не представляете себе, каких мне это стоило трудов! А накладные расходы! Люди очень дорожат подобными реликвиями, и они обходятся недешево! Только засыпали свежую могилку, а ты тут как тут, дескать, подавай документ! Приходится выкладывать на стол полновесную монету! Только наличные осушают слезы и умеряют скорбь! Ладно, четыреста пятьдесят, хоть это и против наших интересов. Просто вы нам симпатичны.

Сошлись на четырехстах. Штайнер достал из кармана фотографию — днем он снялся в автомате за один шиллинг. Взяв ее, они ушли. Через час принесли паспорт. Штайнер расплатился и спрятал его.

— Желаю счастья! — сказал птичьеглазый. — И вот еще что: когда срок годности паспорта истечет, мы сможем его продлить. Смоем дату и напишем другую. Очень просто. Единственная трудность — визы. Чем позже они вам понадобятся, тем лучше. Тем чаще можно будет продлевать…

— А почему бы не сделать это уже сейчас? — спросил Штайнер. Птичьеглазый отрицательно покачал головой:

— Так вам спокойнее. У вас на руках настоящий паспорт. Вы могли его найти. Замена фотографии не такое большое преступление, как подделка официальных записей. У вас еще целый год впереди, а за год многое может случиться.

— Будем надеяться на лучшее.

— И ни слова никому, не так ли? Это в наших общих интересах. Разве что порекомендуете нас солидному человеку. Как нас разыскать, вы знаете. А теперь спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

— «Strzec miecze»[37], — произнес молчальник.

— Он не говорит по-немецки, — ухмыльнулся первый, перехватив удивленный взгляд Штайнера. — Но зато как подделывает печати! Какая рука! Какая подлинность! Серьезный специалист!

Штайнер пошел на вокзал и сдал рюкзак на хранение. Накануне он выехал из пансиона. Ночь провел на скамье в парке. Утром сбрил усы в вокзальном туалете, а затем сфотографировался. Он испытывал какое-то яростное удовлетворение: теперь он рабочий! Иоганн Губер из Граца.

По дороге он остановился у телефонной будки. Надо было уладить одно дельце, относившееся ко времени, когда он еще был Штайнером. Войдя в будку, он принялся листать книгу абонентов.

— Леопольд Шефер, — бормотал он. — Траутенаугассе, 27.

Это имя врезалось ему в память.

Найдя нужный номер, он позвонил. В трубке послышался женский голос.

— Унтер-офицер Шефер дома? — спросил он.

— Да, сейчас я его позову.

— Не нужно, — быстро проговорил Штайнер. — С вами говорят из дирекции на Элизабетпроменаде. В двенадцать часов будет облава. Шеферу явиться сюда без четверти двенадцать. Вы поняли меня?

— Да. Без четверти двенадцать.

— Хорошо. — Штайнер повесил трубку.

Траутенаугассе — узкая, тихая улочка с неприглядными домами, где обитают мелкие буржуа. Штайнер внимательно осмотрел дом под номером 27, и, хотя этот дом ничем не отличался от остальных, ему он показался особенно омерзительным. Затем отошел немного назад и притаился.

Выйдя из парадного, Шефер торопливо и важно застучал башмаками по тротуару. Штайнер двинулся ему навстречу с таким расчетом, чтобы они встретились в темном месте. Здесь он задел его резким рывком плеча.

Шефер покачнулся.

— Вы что, нализались? — заорал он. — Разве вы не видите, что перед вами официальное лицо при исполнении…

— Нет, — возразил Штайнер. — Вижу только жалкого выблядка! Выблядка, понимаешь?

На мгновение Шефер онемел.

— Послушайте, — тихо сказал он. — Вы, видать, сумасшедший! Это вам так не пройдет! А ну-ка живо пошли в участок!

Он попытался достать револьвер. Штайнер ударил его ногой по руке, молниеносно подскочил на шаг вперед и сделал то, что всего оскорбительнее для мужчины: плоской ладонью наотмашь ударил Шефера по лицу, сначала справа, потом слева.

Полицейский захрипел и бросился на него. Штайнер увернулся и, развернувшись, ударил Шефера левым свингом в нос, из которого сразу пошла кровь.

— Выблядок! — глухо выдавил он из себя. — Жалкий засранец! Падаль трусливая!

Коротким прямым ударом он рассек ему губу, почувствовав под кулаком хруст зубов. Шефер едва удержался на ногах и вдруг завопил высоким бабьим голосом:

— На помощь!

— Заткнись! — буркнул Штайнер, навесив ему резкий правый хук, и тут же четким ударом левой двинул его прямо в солнечное сплетение. Шефер что-то проквакал и, точно столб, рухнул на тротуар.

В нескольких окнах зажегся свет.

— Что там еще? — громко спросил кто-то.

— Ничего, — ответил Штайнер из темноты. — Просто пьяный!

— Черт бы их побрал, всех этих забулдыг! — злобно произнес тот же голос. — Отведите его в полицию!

— Именно туда он и должен попасть!

— Только сначала набейте ему как следует пьяную харю!

Окно захлопнулось. Штайнер усмехнулся и исчез за ближайшим углом. Он был уверен, что в темноте Шефер не узнал его измененное лицо. Он прошел несколько кварталов и очутился в оживленном районе. Здесь он замедлил шаг.

Все получилось великолепно и все-таки противно до тошноты, подумал он. Тоже мне отомстил! Жалкая, смехотворная месть! Но все же она хоть как-то уравновешивает годы нескончаемого бегства и унижений! Что ж, какой случай подвернется, тем и пользуешься! Он остановился под фонарем и достал свой паспорт. Иоганн Губер! Рабочий! Ты умер и гниешь где-то в земле города Граца, но твой паспорт как бы жив, и власти признают его.

Я, Йозеф Штайнер, жив; но в глазах властей без паспорта я мертв. Он рассмеялся. Считай, мы поменялись с тобой, Иоганн Губер! Ты отдал мне свою «документированную жизнь», а себе взял мою смерть, не подтвержденную документом! Уж коли живые не помогают нам, пусть это делают мертвые!

Глава 6

Придя в воскресенье вечером в отель, Керн застал в своей комнате крайне встревоженного Марилла.

— Наконец хоть кто-то пришел! — воскликнул он. — Чертова лавочка! Именно сегодня здесь не найти ни одной сволочи! Все разбежались! У всех дела! Даже у хозяина, будь он проклят!

— А в чем дело? — спросил Керн.

— Не знаете ли вы адрес какой-нибудь акушерки? Или врача… Врача-гинеколога, например…

— Не знаю.

— Ну конечно, нет! — Сощурившись, Марилл посмотрел на него в упор. — Послушайте, Керн, ведь вы как будто разумный человек. Пойдемте-ка со мной. Кто-то должен побыть около этой женщины. Тогда я пойду и разыщу акушерку. Сможете?

— Что?

— Следить, чтобы она поменьше двигалась! Говорить с ней, вообще делать что-нибудь!

Он потащил за собой Керна, так и не понявшего, что произошло. Они прошли по коридору и спустились на нижний этаж. Марилл открыл дверь небольшой комнаты, где не было почти ничего, кроме кровати, на которой лежала стонущая женщина.

— Седьмой месяц! Преждевременные роды или что-то в этом духе. Успокойте ее, если сумеете! А я побегу за врачом. — Он вышел, не дав Керну опомниться.

Женщина продолжала стонать. Керн приблизился к ней на цыпочках.

— Вам что-нибудь нужно?

Стоны не прекращались. Ее волосы блекло-золотистого оттенка слиплись от пота. На сером лице выделялись неестественно темные крупные веснушки. Глаза закатились. Сквозь полуприкрытые веки едва виднелись зрачки. Больная оскалила плотно сжатые зубы. В полумраке они светились яркой белизной.

— Вам что-нибудь нужно? — повторил Керн.

Он огляделся. На спинке стула висел легкий дешевый пыльник. У кровати валялась пара стоптанных туфель. Женщина лежала одетой, видимо, упала на постель неожиданно. На столике стояла бутылка с водой, а около умывальника — чемодан.

Женщина стонала и металась. Керн не знал, что предпринять. Он вспомнил наказ Марилла, вспомнил то немногое, что усвоил за год обучения на медицинском факультете, и попытался удержать ее за плечи. С тем же успехом он мог бы удержать змею. Больная то и дело высвобождалась и как бы ускользала. Внезапно, резко вскинув руки, она изо всех сил вцепилась в него пальцами.

Керн стоял словно прикованный. Он не поверил бы, что в ней таится такая огромная сила. Голова ее, словно посаженная на винт, медленно вращалась. Она страшно стонала, дыхание ее будто вырывалось откуда-то из-под земли…

Вдруг ее тело дернулось, одеяло сдвинулось и Керн увидел черно-красное пятно, широко расползавшееся по простыне. Он попытался высвободить руки, но женщина держала его железной хваткой. Он не мог оторвать глаз от пятна, разросшегося в широкую полосу. Полоса дошла до края простыни, и от падающих капель на полу образовалась черная лужица.

— Отпустите! Отпустите меня! — Керн не решался шевельнуть руками — это неизбежно вызвало бы новые конвульсии. — Отпустите! — цедил он сквозь зубы. — Отпустите!

Внезапно больная обессилела. Она отпустила его и откинулась на подушку. Керн взял край одеяла и немного приподнял его. Кровь лилась струей. Сорвавшись с места, он побежал в комнату Рут Холланд.

Он застал ее сидящей на кровати среди раскрытых книг.

— Идемте скорее! — взволнованно сказал Керн. — Тут одна женщина истекает кровью!

Они побежали вниз. В комнате стало еще темнее. Сумрачные отсветы заката, пламеневшего в окне, падали на пол и на умывальник. Бутылка с водой сверкала, словно алмаз. Теперь женщина лежала совсем тихо. Казалось, она перестала дышать.

Рут приподняла одеяло. Больная плавала в крови.

— Включите свет, — приказала девушка.

Керн подошел к выключателю. Мутный свет слабой лампочки смешался с лучами заката. Желтовато-красный туман и женщина на постели. Казалось, она вся состоит из бесформенного живота и смятого окровавленного платья, из-под которого торчат странно вывернутые немощные ноги в черных чулках, спустившихся ниже колен.

— Дайте полотенце! Надо остановить кровотечение! Может, найдете здесь что-нибудь.

Рут закатала рукава блузки и попыталась снять с больной одежду. Керн подал ей полотенце, висевшее на умывальнике.

— Сейчас должен прийти врач. Марилл пошел за ним.

В поисках перевязочного материала он открыл чемодан.

— Дайте мне все, что найдете, — сказала Рут.

На дне чемодана оказалась целая куча приданого для младенца — распашонки, пеленки, чистые тряпки и несколько кофточек, связанных из розовой и голубой шерсти и украшенных шелковыми брандебурами. Одна еще не была готова — из нее торчали вязальные спицы. Клубок мягкой голубой шерсти выпал из чемодана и бесшумно покатился по полу.

— Давайте же сюда! — Рут отбросила окровавленное полотенце. Керн подал ей пеленки и тряпки. Затем услышал шаги на лестнице. Тут же распахнулась дверь, и в комнату вошли Марилл и врач.

— Господи, да что же здесь творится!

Врач подошел к кровати, отстранил Рут и склонился над больной. Осмотрев ее, он обратился к Мариллу:

— Немедленно соединитесь с номером 2167. Пусть Браун сейчас же приедет сюда и привезет все для наркоза. Предстоит операция по Бракстону — Хиксу[38]. Вы поняли? Кроме того, пусть захватит все, что нужно при кровотечении.

— Хорошо.

Врач огляделся.

— Можете идти, — сказал он Керну. — А фрейлейн останется со мной. Принесите воды! Подайте мне мою сумку!

Через десять минут прибыл второй врач. Усилиями Керна и нескольких других постояльцев, пришедших тем временем, соседняя комната была превращена в подобие операционной. Кровати оттащили к стенам, сдвинули столы, подготовили инструменты. Хозяин принес самые яркие лампы, какие у него нашлись, и ввинтил их в люстру.

— Быстрее, быстрее!

Первый врач буквально неистовствовал от нетерпения. Он натянул на себя халат и попросил Рут застегнуть его сзади.

— Наденьте и вы! — Он бросил ей другой халат. — Возможно, вы нам понадобитесь. Крови не боитесь? В обморок не упадете?

— Нет, — сказала Рут.

— Хорошо! Молодец!

— Может, я тоже смогу чем-нибудь помочь? — спросил Керн. — Я сдал экзамены за два семестра медицинского факультета.

— Пока не надо. — Врач осмотрел инструменты. — Начнем?

Свет ламп отражался в его лысине. Дверь сняли с петель. Четверо мужчин внесли кровать с больной, издававшей едва слышные стоны. Глаза ее были широко раскрыты. Обескровленные губы дрожали.

— Взяли! — скомандовал врач. — Поднимайте! Да осторожно же, черт возьми!

Женщина оказалась довольно грузной. У Керна выступили капли пота на лбу. Рут встретилась с ним взглядом. Бледная, но спокойная, она так изменилась в лице, что он едва узнал ее. Она словно слилась с женщиной, истекавшей кровью.

— Так! Все, кому здесь нечего делать, — вон отсюда! — рявкнул лысый врач. Он взял женщину за руку. — Больно не будет. Это пустяки. — Вдруг голос его стал нежным, словно голос матери.

— Ребенок должен жить, — прошептала женщина.

— Оба, оба будете жить, — мягко ответил ей врач.

— Ребенок…

— Мы его только слегка повернем и выведем из плечевого предлежания. Тогда он вылетит, как пуля. Только не волнуйтесь. Полное спокойствие! Наркоз!

Керн, Марилл и несколько других жильцов стояли в опустевшей комнате роженицы. Каждую минуту они могли снова понадобиться. Через стену доносилось приглушенное бормотание врачей. На полу валялись розовые и голубые шерстяные кофточки.

— Рождение! — сказал Марилл Керну. — Вот как бывает, когда появляешься на свет Божий! Кровь, кровь и крики! Понимаете, Керн?

— Понимаю.

— Нет, — сказал Марилл. — Ни вы, ни я этого не понимаем! Понять это может женщина, только женщина!.. Вы не чувствуете себя свиньей?

— Нет, не чувствую, — ответил Керн.

— Вот как? А у меня, представьте, именно такое чувство! — Марилл протер очки и внимательно посмотрел на него. — Вы уже спали когда-нибудь с женщиной? Нет? То-то! Иначе и вы бы чувствовали себя свиньей. Нельзя ли нам выпить по рюмке водки?

Кельнер, стоявший в дверях, подошел к Мариллу.

— Принесите полбутылки коньяку, — сказал тот. — Да-да, деньги у меня есть! Принесите поскорее!

Кельнер исчез. За ним ушел хозяин и еще какие-то две фигуры.

— Сядем у окна, — сказал Марилл. Он показал на закат. — Красиво, а?

Керн кивнул.

— Да, — сказал Марилл, — и все это рядом. Одно рядом с другим… Что там растет в саду? Сирень?

— Да.

— Сирень и эфир. Кровь и коньяк. Ладно, выпьем!

— Я принес четыре рюмки, господин Марилл, — сказал кельнер и поставил поднос на столик. — Думал, что, может быть… — Он кивнул в сторону соседней комнаты.

— Хорошо.

Марилл налил две рюмки дополна.

— Вы пьете, Керн?

— Мало.

— Воздержанность — вот уж чисто еврейский порок! Зато евреи больше нас понимают в женщинах. Но с другой стороны, женщины совсем не хотят быть понятными. Ваше здоровье!

— Ваше здоровье!

Керн выпил рюмку до дна и почувствовал себя лучше.

— Это что же — преждевременные роды? — спросил он. — Или что-то посерьезнее?

— Преждевременные роды. На месяц раньше срока. От того, что извелась. Поездки, пересадки, волнения, беготня и все такое, понимаете? Беременной женщине все это не положено.

— Зачем же она так?..

Марилл снова налил рюмки.

— Зачем? — переспросил он. — Потому что хотела родить чешского гражданина. Потому что не хотела, чтобы ее ребенку уже в школе плевали в лицо и обзывали «грязным жидом».

— Понимаю, — сказал Керн. — А разве ее муж тоже не выбрался вместе с ней оттуда?

— Мужа бросили в застенок еще несколько лет назад. Почему? Потому что у него был магазин и он работал усерднее и лучше, чем конкурент на ближайшем углу. Что же делает конкурент? Идет куда надо и доносит, тот, мол, ругает правительство или, скажем, исповедует коммунистические идеи, — все равно что. Вот мужа и сцапали, а доносчик заполучил всю его клиентуру. Понятно?

— Это мне знакомо, — ответил Керн.

Марилл выпил свою рюмку.

— Жестокий век! Мир укрепляется пушками и бомбардировщиками. Человечность — концентрационными лагерями и погромами. Мы живем в эпоху, когда все перевернуто с ног на голову. Нынче агрессор — покровитель мира, а избитый и затравленный — возмутитель общественного порядка. И подумать только — целые народы верят этому!

Полчаса спустя из соседней комнаты донесся слабый, жалобный писк.

— Вот здорово! — сказал Марилл. — Значит, все-таки удалось! Теперь на земле стало одним чехом больше! За это надо выпить! Давайте, Керн! За величайшее таинство в мире! За рождение! А знаете, почему оно — таинство? Потому что потом людям все-таки приходится умирать. Будьте здоровы!

Дверь отворилась. Вошел второй врач, потный и перепачканный кровью. На руках у него было нечто писклявое и красное, как вареный рак. Это нечто заливалось криком.

— Жив! — буркнул он, похлопывая младенца по спинке. — Есть здесь что-нибудь… — Он схватил кипу тряпок. — На худой конец сойдет и это… Фрейлейн!

Он передал Рут ребенка и тряпки.

— Выкупать и запеленать… не слишком туго… хозяйка знает, как надо… только чтоб не дышал эфиром, оставьте его в ванной…

Рут взяла ребенка на руки, и Керну вдруг показалось, будто ее глаза увеличились вдвое. Врач подсел к столу.

— А у вас, оказывается, коньяк!

Марилл налил ему рюмку.

— А каково на душе у врача, — сказал Марилл, — когда он видит, что изо дня в день появляются все новые бомбардировщики и пушки, но не больницы? Ведь первые только для того и делают, чтобы заполнялись вторые.

Врач внимательно посмотрел на Марилла:

— Все это, конечно, дерьмо! Самое настоящее дерьмо! Ведь интересно получается: мы их с величайшим искусством латаем да сшиваем, и все лишь для того, чтобы их снова и снова самым варварским образом разрывали на куски. Уж, кажется, лучше бы убивать детей сразу после рождения! Куда проще!..

— Дорогой мой, — возразил ему бывший депутат рейхстага, — умертвлять детей — это убийство. А убивать взрослых — вопрос национальной чести!

— В следующей войне погибнет немало женщин и детей, — тихо сказал врач. — Вот, например, холеру мы искореняем. Но ведь в сравнении с войной, пусть даже самой небольшой, холера — совсем безобидное заболевание.

— Браун! — крикнул коллега врача из соседней комнаты. — Скорее!

— Иду!

— Проклятие! Похоже, не так уж все благополучно.

Через некоторое время Браун вернулся.

— Разрыв шейки матки, — сказал он. — Ничего нельзя сделать. Она истечет кровью.

— Ничего нельзя сделать?

— Ничего. Мы испробовали все. Кровь не останавливается.

— А переливание крови? — спросила Рут, стоявшая в дверях. — Можете взять кровь у меня.

— Ничего это не даст, деточка. Ведь кровь не остановить…

Он пошел обратно, оставив дверь открытой. Световой прямоугольник казался каким-то призрачным. Все трое молчали. Появился кельнер.

— Прикажете убрать?

— Не надо.

— Хотите немного выпить? — обратился Марилл к Рут.

— Нет, благодарю.

— Все-таки выпейте глоток. Вам станет лучше. — Он налил ей полрюмки.

Стемнело. Только на горизонте, где-то далеко над крышами, все еще мерцали последние зеленоватые и оранжевые отблески. Среди них плыла бледная луна, разъеденная, словно старая латунная монета. С улицы доносились голоса, громкие, радостные и беспечные. Вдруг Керн вспомнил Штайнера и сказанные им слова: «Когда рядом кто-то умирает, ты этого не чувствуешь». Вот в чем все горе жизни! Сострадание еще не боль. Сострадание — скрытое злорадство. Оно как вздох облегчения: ведь мучаешься-то не ты и не тот, кого ты любишь. Он посмотрел на Рут, но не мог разглядеть ее лица в темноте.

— Это что такое? — вдруг насторожился Марилл.

В наступающей ночи долгим и полным звуком запела скрипка. Звук заглох, затем опять возник и словно взлетел ввысь, победный и вызывающий. Потом заструились пассажи, тихие и нежные, и, наконец, от скрипки отделилась мелодия, простая и печальная, как этот вечер, затонувший в небытии.

— Играют где-то здесь, в отеле, — сказал Марилл и выглянул из окна. — Над нами, на четвертом этаже.

— Кажется, я знаю его, — сказал Керн. — Это профессиональный скрипач. Однажды я уже слушал его. Не знал, что он тоже живет здесь.

— Это не просто скрипач. Это гораздо больше.

— А не подняться ли мне и попросить его перестать? — Керн направился было к двери.

— Зачем же? — остановил его Марилл. — Не надо! Стоит ли? Погрустить можно всегда. А смерть?.. Что ж, она везде. Все связано воедино.

Они сидели и слушали. Так прошло много времени. Потом из соседней комнаты вернулся Браун.

— Кончено! — сказал он. — Exitus[39]. Она не очень страдала. Мы успели ей сообщить, что ребенок родился живым.

Все трое встали.

— Теперь можно снова перенести ее сюда, — сказал Браун. — Ведь соседняя комната занята.

Женщина лежала среди хаоса окровавленных тряпок, тампонов, мисок и ведер, полных крови и ваты. На белом и внезапно осунувшемся лице лежал отпечаток строгости и отчужденности. Ее все это больше не касалось. Врач с лысиной, хлопотавший вокруг покойной, рядом с ней казался почти неприличным: здесь — жизнь, с ее жратвой, питьем, жеванием, отправлениями, там — покой завершенности бытия.

— Не раскрывайте ее, — сказал врач. — Хватит с вас! Насмотрелись! Вам и так досталось больше чем надо. Разве нет, маленькая фрейлейн?

Рут растерянно посмотрела на него.

— Вы отлично держались. Не канючили. Знаете, Браун, что я сейчас мог бы сделать? Повеситься! Хоть на этом окне!

— Но ведь вы извлекли ребенка живым. Это же блестящая работа!

— Все равно повеситься! Понимаете? Знаю, что мы сделали все возможное, знаю, что мы бессильны против всего этого. И все-таки хочется повеситься!

Он яростно теребил свой кадык. Мясистое лицо над воротником окровавленного халата раскраснелось.

— Вот уже двадцать лет, как я занимаюсь этим делом. И всякий раз, когда какая-нибудь из моих пациенток сыграет в ящик, мне хочется покончить с собой. Все это слишком глупо. — Он обратился к Керну: — Выньте из левого кармана моего пиджака пачку сигарет, достаньте одну и суньте мне в зубы… Да, маленькая фрейлейн! Знаю, о чем вы думаете… А теперь дайте мне огня. Пойду умоюсь.

Он посмотрел на свои резиновые перчатки так, словно именно они были виной всему, и тяжелой походкой направился в ванную.

Покойницу вместе с кроватью вынесли в коридор, а оттуда втащили в ее номер. В коридоре стояли жильцы из соседней комнаты.

— Неужели нельзя было отвезти ее в клинику? — спросила тощая женщина с шеей, как у индейки.

— Нет, — сказал Марилл. — Иначе мы так бы и сделали.

— А теперь ее оставят здесь на всю ночь? Покойница за стеной — разве уснешь!

— Тогда не спите, бабушка, — посоветовал ей Марилл.

— Я не бабушка! — огрызнулась она.

— Оно и видно.

Женщина злобно посмотрела на него.

— А кто же уберет комнату! От этого жуткого запаха нам никогда не избавиться. Ведь с тем же успехом можно было воспользоваться и десятым номером — прямо напротив!

— Вот видите, — обратился Марилл к Рут. — Мать умерла. Она нужна своему ребенку, быть может, и его отцу. А вот эта бесплодная гладильная доска живет и, вероятно, доживет до глубочайшей старости. К великому огорчению ближних. Вот вам одна из загадок, в которых никак не разберусь.

— Злобные люди жестче, они могут больше выдержать, — мрачно заметила Рут.

Марилл удивленно взглянул на нее:

— Когда вам это стало известно?

— В наши дни узнать это нетрудно.

Марилл ничего не ответил. Он продолжал смотреть на нее. Вошли оба врача.

— Ребенок у хозяйки, — сказал лысый. — За ним придут. Сейчас позвоню по телефону. Насчет похорон тоже договорюсь. Вы знаете о ней что-нибудь?

Марилл отрицательно покачал головой:

— Она прожила здесь всего несколько дней. Я только один раз говорил с ней.

— Может, у нее есть документы. Тогда их надо сдать.

— Я проверю.

Врачи ушли. Марилл обыскал чемодан покойной. Там были только детские вещи, синее платье, немного белья и пестрая погремушка. Он уложил все обратно.

— Странно, но мне кажется, что эти пожитки тоже внезапно умерли.

В сумочке он обнаружил паспорт и регистрационную карточку, выданную полицией Франкфурта-на-Одере. Он поднес документы к лампе.

— Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман, родилась в Мюнстере семнадцатого марта тысяча девятьсот первого года.

Он выпрямился и посмотрел на покойницу, на ее светлые волосы и узкое, жесткое лицо. Такие лица встречаются в Вестфалии.

— Катарина Бринкман, по мужу Хиршфельд.

Он снова заглянул в паспорт.

— Действителен еще три года, — пробормотал он. — Три года жизни для кого-то. А чтобы похоронить ее, достаточно и регистрационной карточки.

Он спрятал документы.

— Я займусь этим делом, — сказал он Керну. — А теперь пойду за свечой. Не знаю… по-моему, надо еще немного побыть около нее. Конечно, это ни к чему, и все-таки надо посидеть с ней немного.

— Я остаюсь, — сказала Рут.

— Я тоже, — присоединился к ней Керн.

— Ладно. Вернусь и сменю вас.

Луна стала ярче. Просторная темно-синяя ночь поднималась ввысь. Она лилась в комнату, неся с собой запахи земли и цветов.

Керн и Рут стояли у окна. Ему казалось, будто он странствовал где-то далеко-далеко и вот наконец возвратился. В нем еще не улеглось волнение от криков роженицы, от конвульсий ее окровавленного тела. Теперь он слышал тихое дыхание стоявшей рядом девушки, видел ее нежные, молодые губы. И вдруг он понял, что и она причастна к этой темной тайне, которую любовь замыкает в кольцо ужаса и страданий. Он догадывался, что к этой тайне также причастны и ночь, и деревья в цвету, и тяжкий аромат земли, и сладостные звуки скрипки, плывущие над крышами; он знал — стоит обернуться, и в трепещущем пламени свечи на него снова уставится бледная маска смерти. И тем сильнее он ощущал тепло под собственной кожей. Почему-то оно вызывало озноб и заставляло искать тепла другого человека. Ничего, кроме тепла…

Какая-то чужая рука взяла его руку и положила ее на гладкие, юные плечи девушки.

Глава 7

Марилл сидел на террасе отеля и обмахивался газетой. Перед ним лежало несколько книг.

— Идите сюда, Керн! — позвал он. — Близится вечер. В эту пору животное ищет одиночества, а человек — общества. Как обстоят дела с вашим видом на жительство?

— Осталась еще неделя. — Керн подсел к нему.

— В тюрьме неделя тянется долго, на воле пролетает мгновенно. — Марилл хлопнул по книжке. — Эмиграция побуждает к самообразованию! На старости лет я взялся за французский и английский.

— Иной раз я просто уже не могу слышать слово «эмигрант», — раздраженно ответил Керн.

Марилл рассмеялся:

— Ерунда! Вы в отличной компании. Данте был эмигрантом. Шиллеру пришлось покинуть родину. А Гейне, а Виктор Гюго… Это всего лишь несколько имен. Взгляните на небо — вот месяц, наш бледнолицый брат. Он эмигрировал с Земли. Да и сама наша матушка Земля и та старая эмигрантка, давно сбежавшая с Солнца. — Он подмигнул Керну. — А может, было бы лучше, если бы этого бегства не случилось. Тогда бы мы еще носились в пространстве в форме раскаленных газов. Или же в виде солнечных пятен. Вы не согласны?

— Не согласен.

— Ну и не надо. — Марилл снова принялся обмахиваться газетой. — Знаете, что я сейчас прочитал?

— Что евреи виновны в засухе.

— Нет.

— Что осколок снаряда в животе — вот подлинное счастье для истинного мужчины.

— Тоже нет.

— Что евреи большевики, потому что так алчно накапливают капиталы.

— Неплохо! Дальше!

— Что Христос был арийцем. Незаконнорожденным сыном германского легионера…

Марилл захохотал:

— Нет, ни за что не угадаете! Я читал брачные объявления. Вот послушайте: «Где же тот милый и симпатичный мужчина, что даст мне счастье? Отлично воспитанная и душевная фрейлейн, с благородным характером, с любовью ко всему доброму и прекрасному и первоклассной квалификацией в отельном деле ищет столь же гармонично развитого мужчину в возрасте от тридцати пяти до сорока лет с солидным положением…» — Он взглянул на Керна. — Понимаете! Только от тридцати пяти до сорока! Сорок один год уже исключается! Вот что значит сила веры! Или вот другое объявление: «Где же я найду тебя, о мое дополнение? Глубоко чувствующая и радостная особа, леди и домашняя хозяюшка, с крыльями, не сломленными однообразием будней, темпераментная и интеллектуальная, полная внутренней красоты и чувства товарищеского взаимопонимания, ищет джентльмена с соответствующим доходом, любящего искусство и спорт. Кроме всего, он должен быть просто славным парнем…» Здорово, правда? А это как вам понравится: «Душевно одинокий пятидесятилетний мужчина, чувствительная натура, выглядит моложе своих лет, круглый сирота…» — Марилл остановился. — Круглый сирота! — насмешливо повторил он. — Это в пятьдесят-то лет! Какой, право, жалкий тип, этот изнеженный пятидесятилетний кретин… Вот, дорогой мой! — Он протянул Керну газету. — Две страницы! Еженедельно две полные страницы! И это только в одной газете! Посмотрите на заголовки! Они так и кишат душевностью, добротой, товариществом, любовью, дружбой! Сущий рай! Эдем среди пустыни политики! Как все это оживляет и освежает душу! По крайней мере убеждаешься, что и в наше жалкое время еще есть хорошие люди. Я прямо-таки чувствую прилив бодрости…

Он отбросил газету.

— А почему бы не напечатать такое объявление: «Комендант концентрационного лагеря, глубоко душевная натура, с чувствительным сердцем…»?

— Он наверняка считает себя таким, — заметил Керн.

— Безусловно считает! Чем примитивнее человек, тем более высокого он о себе мнения. Как раз об этом и свидетельствуют все эти красноречивые объявления. Они порождены… — Марилл усмехнулся, — какой-то внутренней, я сказал бы, неукротимой силой слепой убежденности! А сомнения и терпимость присущи только подлинно культурному человеку. Из-за них-то он и гибнет всякий раз. Вековечный сизифов труд. Одно из самых сложных уравнений человеческого бытия.

— Господин Керн, к вам кто-то пришел, — неожиданно и возбужденно доложил вошедший мальчик-посыльный. — Похоже, что не из полиции!

Керн быстро встал:

— Хорошо, иду!

Он не сразу узнал этого жалкого пожилого человека. Ему почудилось, будто он видит нерезкое, расплывчатое изображение на матовом стекле фотоаппарата. Но постепенно облик гостя стал отчетливее, и он узнал знакомые черты.

— Отец! — испуганно произнес он.

— Да, Людвиг, это я.

Старик Керн отер пот со лба.

— Жарко сегодня, — сказал он и виновато улыбнулся.

— Да, очень жарко. Пойдем в комнату, где пианино. Там прохладнее.

Оба сели было, но Керн тут же встал, чтобы принести отцу лимонаду. Он очень разволновался.

— Давно мы с тобой не виделись, отец, — осторожно проговорил он, вернувшись.

Старик кивнул.

— Ты сможешь остаться в Праге, Людвиг?

— Думаю, нет. Сам понимаешь. Правда, пока они ведут себя довольно прилично. Дали мне разрешение на две недели. Вероятно, продлят его еще на два-три дня… И все…

— И что же дальше? Останешься здесь нелегально?

— Нет, отец. В Праге теперь слишком много эмигрантов. Я этого не знал. Попробую снова пробраться в Вену. Там легче раствориться среди людей. А ты-то как поживаешь?

— Я болел, Людвиг. Гриппом. Всего несколько дней как встал с постели.

— Вот оно что… — Керн облегченно вздохнул. — Болел, значит! А теперь снова совсем здоров?

— Да, как видишь.

— И что же ты делаешь, отец?

— Да так… пристроился в одном месте.

— Тебя там неплохо охраняют, — сказал Керн и улыбнулся.

Старик посмотрел на него таким измученным и растерянным взглядом, что он невольно вздрогнул.

— Разве тебе нехорошо живется, отец? — спросил он.

— Хорошо! Впрочем, Людвиг, что вообще значит для нас хорошо? Есть немного покоя — вот и хорошо. Есть кое-какая работа. На угольном складе. Веду бухгалтерские книги. Дел немного. Но все-таки это занятие.

— Что ж, прекрасно! И сколько ты зарабатываешь?

— Ничего не зарабатываю; мне дают только карманные деньги. Зато у меня есть квартира и стол.

— Это тоже что-то. Завтра навещу тебя, отец!

— Да, конечно… или… я могу снова прийти сюда…

— Зачем тебе бегать по городу? Я приду…

— Людвиг… — Старик Керн осекся. — Будет лучше, если я приду к тебе.

Керн удивленно посмотрел на него и вдруг все понял: коренастая женщина, открывшая ему дверь… Сердце его забилось, словно молоток застучал по ребрам. Он хотел вскочить, схватить отца, убежать с ним куда глаза глядят; в голове зароились мысли о матери, о Дрездене, о тихих воскресеньях, которые они проводили вместе… Потом он снова посмотрел на этого разбитого судьбой человека, глядевшего на него с покорностью отчаяния, и подумал: «Конец! Все кончено!» Судорожное сердцебиение прекратилось, и молодой Керн испытывал теперь к отцу только лишь чувство беспредельного сострадания.

— Дважды меня высылали, Людвиг. Едва я вернулся и прожил здесь одни сутки, как меня тут же снова забрали. Даже не обругали. Но — посуди сам — не могут же они оставлять всех нас здесь. Я заболел — шли непрерывные дожди. Провалялся с воспалением легких, а потом еще было осложнение… Ну вот… А она ухаживала за мной… Иначе я бы просто погиб. Понимаешь, Людвиг? К тому же она добра ко мне…

— Разумеется, отец, — спокойно сказал Керн.

— Ведь я и работаю немного. Зарабатываю себе на пропитание. А такого… такого у меня с ней ничего нет… слышишь?.. Такого нет… Но я не могу больше спать на скамейках в парке и вечно бояться! Не могу, Людвиг!..

— Понимаю, отец.

Старик смотрел куда-то мимо.

— Иногда я думаю — твоя мама должна развестись со мной. Тогда она могла бы вернуться в Германию.

— А разве ты хочешь этого?

— Не ради себя. Ради нее. Ведь виноват-то во всем я. Если мама перестанет быть моей женой, она сможет вернуться. Виноват я, и только я! И перед тобою тоже. Из-за меня ты лишился родины.

Керн страшно расстроился. Это уже не был его прежний отец из Дрездена, веселый и жизнерадостный; перед ним сидел трогательный, пожилой, беспомощный человек — просто родственник, уже не способный справиться с жизнью. В полном смятении Людвиг встал и сделал то, чего не делал еще никогда. Он обнял узкие, согнутые плечи отца и поцеловал его.

— Ты хоть понимаешь меня, Людвиг? — пробормотал Зигмунд Керн.

— Да, отец, понимаю. Ничего тут такого нет. Решительно ничего.

Он нежно похлопал отца по костлявой спине, рассматривая поверх его плеча картину, изображавшую таяние снегов в горах Тироля. Пейзаж висел над пианино.

— Вот так… А теперь я пойду…

— Хорошо…

— Только сначала расплачусь за лимонад. Я принес тебе пачку сигарет. А ты, Людвиг, возмужал. Стал большим и сильным.

«А ты — старым и дряхлым, — подумал Керн. — Попался бы мне здесь хоть один из тех мерзавцев, кто довел тебя до такого состояния. В кровь расквасил бы его сытую, самодовольную, тупую рожу!»

— Ты тоже молодцом, отец, — сказал он. — За лимонад уже заплачено. Я немного зарабатываю. И знаешь чем? Нашей собственной продукцией. Твоим миндальным кремом и туалетной водой «Фарр». У одного здешнего парфюмерщика еще остался запас. Там и закупаю товар.

На мгновение старик оживился, но тут же грустно улыбнулся:

— Вот, значит, с чем тебе нынче приходится побираться. Уж ты прости меня, Людвиг.

— Что ты такое говоришь! — От волнения Керн глотнул, что-то подкатило к горлу. — Лучшей школы и не придумать, отец. Узнаю жизнь, так сказать, снизу. И людей тоже. Значит, в будущем я гарантирован от разочарований.

— Только смотри не болей.

— Не беспокойся, я как следует закалился.

Они вышли.

— У тебя столько надежд, Людвиг…

Господи, и это он называет надеждами, подумал Керн.

— Все наладится, — сказал он. — Ведь это не может продолжаться бесконечно.

— Да… — Старик посмотрел вперед. — Людвиг, — тихо проговорил он, — если когда-нибудь мы будем снова вместе… и если мама будет с нами… — он неопределенно махнул рукой, — тогда пусть все забудется… мы не станем вспоминать обо всем этом, ладно?

Он говорил тихо и доверчиво, как ребенок, и голос его был, как щебетание усталой птицы.

— Если бы не я, ты мог бы сейчас учиться, — сказал он чуть жалобно, но совершенно машинально, как человек, так много размышлявший о своей вине, что осознание ее постепенно стало проявляться автоматически.

— Если бы не ты, меня бы вообще не было на свете, отец, — возразил Керн.

— Будь здоров, Людвиг! Не возьмешь сигареты? Я ведь все-таки твой отец, и мне хочется подарить тебе что-нибудь.

— Хорошо, отец. Я их возьму.

— Вспоминай меня хоть изредка, — сказал Зигмунд Керн, и его губы задрожали. — Ведь я хотел как лучше, Людвиг. — Казалось, он не в силах расстаться с этим именем, снова и снова он повторял его. — Но у меня ничего не получилось, Людвиг. Я так хотел заботиться о вас, Людвиг.

— Ты заботился о нас, покуда мог заботиться.

— Ну, я пойду. Всего тебе хорошего, дитя мое.

Дитя, подумал Керн. Еще вопрос, кто из нас дитя? Он смотрел вслед отцу, медленно спускавшемуся по улице. Он обещал ему написать и еще раз встретиться с ним, но знал, что видит его в последний раз. Он смотрел долго широко раскрытыми глазами, смотрел, пока отец не скрылся. Все вокруг сразу опустело…

Керн вернулся в отель. На террасе сидел Марилл и все еще читал газету. На лице его были написаны отвращение и насмешка. Странно, как быстро что-то может рухнуть, подумал Керн. В одно мгновение. А кто-то другой даже не успевает дочитать газету. «Круглый сирота, пятидесятилетний мужчина» — он судорожно и горестно улыбнулся. «Круглый сирота»… Но разве нельзя осиротеть и при живых отце и матери…

Через три дня Рут уехала в Вену. Она получила телеграмму от подруги, у которой могла поселиться. Рут надеялась найти там работу и посещать лекции в университете.

Накануне отъезда она пошла с Керном в ресторан «Черный поросенок». До сих пор они питались в «народной кухне», но по случаю прощального вечера Керн предложил устроить что-нибудь особенное.

«Черный поросенок» был небольшой, насквозь прокуренной ресторацией, где кормили недорого, но очень вкусно. Они пошли туда по совету Марилла, который не преминул назвать Керну точные цены и настоятельно порекомендовал отведать тамошнее фирменное блюдо — гуляш из телятины. Керн пересчитал свои деньги и прикинул, что останется даже на роскошный десерт — сырное пирожное. Как-то Рут сказала ему, что это ее любимое лакомство. Однако в ресторане их ожидало горькое разочарование. Гуляш кончился. Следовало прийти пораньше. С озабоченным видом Керн принялся изучать меню. Почти все остальные блюда были значительно дороже. Подошел кельнер и скороговоркой начал перечислять яства.

— Копченая свинина с красной капустой, свиные отбивные с салатом, цыплята-паприка, свежая гусиная печенка…

Гусиная печенка, подумал Керн… этот идиот, видимо, принимает нас за мультимиллионеров. Он подал Рут меню.

— Что ты хочешь вместо гуляша? — спросил он, быстро подсчитав, что если заказать отбивные, то сырное пирожное улыбнется.

Рут быстро пробежала меню глазами.

— Сосиски с картофельным салатом, — сказала она. Дешевле не было ничего.

— Исключается! — заявил Керн. — Какой же это прощальный ужин!

— Я их очень люблю. После этих супов в нашей столовой сосиски — настоящее объедение.

— А свиные отбивные, по-твоему, не объедение?

— Слишком дорого.

— Господин кельнер, — сказал Керн. — Две свиные отбивные. Только большие!

— Они у нас все одинаковые, — равнодушно заметил кельнер. — Что прикажете подать сначала? Суп, hors d’oeuvres[40], заливное?

— Больше ничего не надо, — сказала Рут, не дав Керну опомниться.

Они заказали еще графин дешевого вина, после чего кельнер, окинув обоих презрительным взглядом, удалился, словно почуяв, что его чаевые уменьшились по крайней мере на полкроны.

В ресторане было пусто. Кроме них, за столиком в углу сидел еще один посетитель со шрамами на широком красном лице и моноклем в глазу. Он сидел за кружкой пива и разглядывал Керна и Рут.

— Жаль, что этот тип сидит здесь, — сказал Керн.

Рут кивнула:

— Был бы хоть кто-нибудь другой! А то смотришь на него и сразу вспоминаешь…

— Да, это наверняка не эмигрант, — сказал Керн. — Скорее, наоборот.

— Давай не будем смотреть на него, и все.

Но Керн все же продолжал смотреть на человека в углу и заметил, что тот не сводит с них глаз.

— Не пойму, чего ему надо, — раздраженно сказал Керн. — Уставился и глазеет!

— Может, это агент гестапо. Мне говорили, что их тут полно.

— Хочешь, подойду и спрошу, в чем дело?

— Не надо! — Рут испуганно положила ладонь на руку Керна.

Кельнер принес хрустящие и нежные отбивные со свежим зеленым салатом. Но все удовольствие было отравлено — оба разнервничались.

— Что-то я не пойму. Ведь не ради нас он явился сюда, — сказал Керн. — Никто не мог знать, что мы придем именно сюда.

— Верно, никто, — ответила Рут. — Может, пришел случайно. Но во всяком случае, он следит за нами, это сразу видно…

Кельнер унес тарелки. Керн расстроенно поглядел ему вслед. Ему так хотелось доставить Рут настоящее удовольствие, а теперь страх перед этим типом с моноклем испортил все. Вдруг он резко встал.

— Погоди минутку, Рут…

— Что ты хочешь сделать? — боязливо спросила она. — Останься со мной!

— Не бойся! К нему я не подойду. Надо поговорить с хозяином.

На всякий случай он прихватил с собой два флакона духов. Теперь он решил попытаться выменять один из них на два сырных пирожных. Правда, духи стоили намного дороже, но это его не смущало. Уж если с отбивными ничего путного не вышло, то пусть она хоть отведает любимого десерта. Керн надеялся выторговать еще и кофе.

Он подошел к стойке и изложил хозяину свою просьбу. Тот побагровел.

— Ишь, кутила нашелся! Жрать горазд, а платить нечем! Нет, дорогой мой, придется вызвать полицию! Больше ничего!

— Я могу заплатить за то, что мы съели! — Керн раздраженно швырнул деньги на стол.

— Пересчитайте, — обратился хозяин к кельнеру. — А свое барахло спрячьте, — буркнул он Керну. — Что вам вообще нужно? Вы кто — гость или попрошайка?

— Пока я еще гость! — яростно заявил Керн. — А вы…

— Минуточку! — раздался голос за его спиной.

Керн резко обернулся. Перед ним стоял мужчина с моноклем.

— Можно мне спросить у вас кое-что?

Незнакомец отошел на несколько шагов от стойки. Керн последовал за ним. Сердце бешено заколотилось.

— Ведь вы немецкие эмигранты, не так ли? — спросил мужчина.

Керн недружелюбно уставился на него.

— Какое вам дело!

— Никакого, — спокойно ответил тот. — Просто я слышал, о чем вы только что говорили с хозяином. Не продадите ли вы эти духи мне?

Теперь Керн понял, куда клонит незнакомец. Продать духи — значит выдать себя: недозволенная торговля. И тогда возможен арест и немедленная высылка.

— Нет, — ответил он.

— Почему же нет?

— Мне нечего продавать. Торговлей не занимаюсь.

— Тогда давайте поменяемся. Даю за них то, в чем вам отказал хозяин: кофе и пирожные.

— Не пойму, чего вам, собственно, надо, — сказал Керн.

Мужчина улыбнулся:

— А я все понимаю! Вы очень недоверчивы. Послушайте: я из Берлина и через час еду обратно. Вы же туда вернуться не можете…

— Нет, не могу, — сказал Керн.

Мужчина внимательно посмотрел на него:

— Потому-то я и стою перед вами. Потому и хочу оказать вам эту маленькую услугу. На фронте я командовал ротой. Один из моих лучших солдат был евреем… Ну, так как же — дадите вы мне свой флакончик?

Керн подал ему духи.

— Простите меня, — сказал он. — А я было подумал о вас совсем другое.

— Представляю себе. — Мужчина улыбнулся. — А теперь пойдите к вашей фрейлейн. Нельзя оставлять ее так долго одну. Ей наверняка очень страшно. Желаю вам обоим всего самого хорошего! — Он протянул Керну руку.

— Спасибо! Большое спасибо!

Несколько ошарашенный, Керн вернулся к столику.

— Рут, — сказал он, — либо сегодня Рождество, либо я сошел с ума.

Тут же появился кельнер. На подносе стояли кофейник и трехэтажная серебряная подставка, полная пирожных.

— Что это? — изумилась Рут.

— Вот какие чудеса способны творить духи «Фарр» фирмы Керн!

Сияя от радости, он налил кофе в чашки.

— А сейчас можно съесть по пирожному. Выбирай любое. Какое тебе положить?

— Сырное.

— Вот, ешь, пожалуйста! А себе я возьму с шоколадным кремом.

— Остальные прикажете завернуть? — спросил кельнер.

— То есть как это завернуть?

Кельнер обвел рукой подставку с пирожными:

— Это все заказано для вас!

Керн изумленно взглянул на него:

— Все для нас? А где же?.. Этот господин не придет?..

— Он уже давно ушел. Все оплачено. Так что, если позволите…

— Погодите минутку! — торопливо проговорил Керн. — Ради Бога, погодите одну минутку! Рут — кусок шоколадного торта? Или трубочку? Или вот это, свиное ушко с марципаном? Или это — с посыпкой?..

Он положил ей на тарелку несколько пирожных и взял себе еще два.

— Вот так! — сказал он, переводя дух. — Остальные заверните, пожалуйста, в два пакета. Один возьмешь с собой в дорогу. Как хорошо — хоть раз могу позаботиться о тебе!

— Шампанское уже охлаждено, — заявил кельнер, снимая со стола серебряный шедевр.

— Шампанское! Милая шутка! — рассмеялся Керн.

— Никаких шуток!

Кельнер показал на дверь: хозяин собственной персоной шел к столику, неся ведерко со льдом, из которого торчало горлышко бутылки.

— Не обижайтесь на меня, — сказал он с приторной улыбкой. — Я, конечно, только пошутил, не более того…

Керн широко раскрыл глаза и откинулся на спинку стула.

— Все оплачено, — успокоил его кельнер.

— По-моему, мне это снится, — пролепетал Керн и коснулся пальцами глаз. — Скажи, Рут, ты когда-нибудь пила шампанское?

— Никогда. До сих пор я видела его только в кинофильмах.

Керн с трудом овладел собой.

— Итак, господин хозяин! — проговорил он с достоинством. — Теперь, надеюсь, вы поняли, сколь выгодную сделку я вам предложил. Флакон всемирно известных духов «Фарр» за каких-то два жалких сырных пирожных! Вы видите, что дают за них знатоки!

— Знать все просто невозможно, — ответил хозяин. — Я больше разбираюсь в напитках.

— Рут, — сказал Керн, — отныне я верю в чудеса. Я ничуть не удивлюсь, если вдруг в окно впорхнет белый голубь и принесет нам в клюве два настоящих паспорта сроком на пять лет или бессрочное удостоверение на право работать!

Они распили вдвоем всю бутылку. Им показалось бы святотатством оставить в ней хоть одну каплю. Шампанское оказалось не таким уж вкусным, но они пили бокал за бокалом, все больше оживлялись и под конец были немного пьяны.

Настала пора уходить. Керн взял пакеты с пирожными и хотел было расплатиться за отбивные, но кельнер остановил его жестом:

— Все в порядке…

— Рут, — сказал Керн, слегка запинаясь, — меня это просто подавляет. Еще один такой вечер, и я стану романтиком.

Хозяин задержал их.

— У вас есть еще такие духи? Я приобрел бы флакон для моей жены.

Керн мгновенно протрезвел.

— Случайно остался еще один флакон. Последний! — Он извлек второй флакон из кармана. — Но теперь, дорогой мой, он стоит уже не так дешево, как час назад! Вы упустили выгодный шанс! Двадцать крон! — Он задержал дыхание. — Только для вас!

Хозяин прикинул: за шампанское и пирожные он посчитал бывшему командиру роты лишних тридцать крон. Так что у него оставалось еще десять крон чистого дохода.

— Пятнадцать, — предложил он.

— Двадцать. — Керн сделал вид, будто собирается спрятать флакон.

— Ну ладно, давайте!

Хозяин достал смятую кредитку. Про себя он тут же решил сказать своей любовнице, крутобедрой Барбаре, что заплатил за духи пятьдесят крон. Таким образом, он сэкономит на шляпке, которую Барбара требовала от него уже несколько недель. Шляпка стоила сорок восемь крон. Получалась двойная выгода…

Керн и Рут зашли в отель, взяли чемодан и отправились на вокзал.

Рут притихла.

— Не печалься, — сказал Керн. — Скоро я к тебе приеду. Максимум через неделю мне надо убираться из Праги. Тогда и поеду в Вену. А ты хочешь, чтобы я туда приехал?

— Да, приезжай! Но только если это действительно лучше для тебя.

— Почему ты не говоришь просто: да, приезжай!

Она виновато посмотрела на него:

— По-моему, я сказала больше. Разве нет?

— Не знаю. Это прозвучало как-то очень осторожно.

— Да, — печально проговорила она, — ты прав, именно осторожно.

— Довольно грустить, — сказал Керн. — Только что ты так радовалась!

Она беспомощно взглянула на него.

— Не слушай меня, — проговорила она. — Иногда я сама не понимаю, что со мной происходит. Может быть, это из-за шампанского. Считай, что из-за него. Давай посидим. У нас еще есть несколько минут.

Они сели на скамью в парке. Керн обнял ее плечо.

— Ты побольше радуйся, Рут! Все остальное ни к чему. Вообще, это, конечно, довольно глупый совет, но ты должна меня понять: нам так важна каждая крупица радости! Именно нам.

Она неподвижно смотрела в одну точку.

— Да я и сама хотела бы радоваться, Людвиг. Но какая-то я тяжелая на подъем. А так хочется быть легкой!.. Хочется делать все хорошо, но почему-то всегда получается неловко, тяжело…

Рут произнесла эти слова с горечью. Вдруг Керн заметил, что ее лицо в слезах. Она плакала беззвучно и беспомощно.

— Не знаю, почему я плачу, — сказала она, — ведь сейчас у меня как будто нет особых причин для слез. Или, может быть, именно поэтому? Не смотри сюда… не смотри на меня…

— Нет, буду смотреть!

Рут приблизила к Керну лицо и положила ладони ему на плечи. Керн привлек ее к себе. Она поцеловала его — слепо, закрыв глаза, плотно сжав жесткие губы, страстно и гневно, словно хотела оттолкнуть.

— Ах… Что ты знаешь… — Она немного успокоилась, но глаз не открыла. — Что ты можешь знать… — Ее губы разомкнулись и стали мягкими, как спелый плод.

Они пошли дальше. У вокзала Керн куда-то исчез и вскоре вернулся с большим букетом роз. Мысленно он благословлял человека с моноклем и хозяина «Черного поросенка».

Цветы привели Рут в полное замешательство. Она покраснела. Выражение печали и озабоченности исчезло.

— Цветы, — сказала она. — Розы! Ты провожаешь меня, как настоящую кинозвезду.

— Вообрази, что я преуспевающий делец и провожаю свою жену, — гордо заявил Керн.

— Дельцы не дарят цветов.

— Не скажи, самые молодые из них возобновили этот обычай.

Он положил ее чемодан и пакет с пирожными в багажную сетку, и они вышли. На перроне Рут сжала ладонями его лицо и очень серьезно посмотрела ему в глаза.

— Как хорошо, что ты был рядом. — Она поцеловала его. — А сейчас иди! Уходи, я сяду в вагон. Не хочу опять плакать. Еще подумаешь, что ничего другого я делать не умею. Иди…

Он не сдвинулся с места.

— Я не боюсь расставаний, — сказал он. — Сколько их уже было! А у нас с тобой и расставания-то никакого нет.

Поезд тронулся. Рут помахала рукой. Керн стоял на месте, пока поезд не скрылся из виду. Потом пошел обратно. На душе было тяжело — казалось, весь город вымер.

У входа в отель он увидел Рабе.

— Добрый вечер, — сказал он, достал пачку сигарет и протянул тому. Рабе вздрогнул и поднял руку, словно защищаясь от удара. Керн удивленно взглянул на него.

— Простите меня, — смущенно пробормотал Рабе. — Это у меня еще… ну, такое непроизвольное движение…

Он взял сигарету.

Третью неделю Штайнер работал кельнером в трактире «Под зеленым деревом». Была поздняя ночь. Хозяин спал уже два часа. За столиками остались последние посетители.

Штайнер опустил жалюзи.

— Закрываемся! — объявил он.

— Давай, Иоганн, пропустим еще по рюмочке, — ответил ему один из гостей, столяр, с головой, похожей на огурец.

— Ладно, — сказал Штайнер, — «Миколаш»?

— Нет, венгерского больше не хочу! Начнем-ка мы сейчас с доброй сливовицы!

Штайнер принес бутылку и рюмки.

— Чокнись со мной, — предложил столяр.

— Не сегодня. Либо капли не выпью, либо в дымину напьюсь.

— Тогда возьми да напейся! — Столяр почесал свой огурец. — И я напьюсь! Ты только представь: третья дочка! Понимаешь, сегодня утром выходит ко мне акушерка и говорит: «Поздравляю вас, господин Блау, с третьей, здоровой дочкой!» А я-то думал, на сей раз наверняка мальчик получится! Три девчонки и ни одного продолжателя рода! Как же тут не спятить? Ну скажи, Иоганн, сам скажи — как тут не спятить? Ведь ты все-таки человек, должен это понимать!

— Еще как понимаю! — сказал Штайнер. — Принести рюмки побольше?

Столяр грохнул кулаком по столу.

— Проклятие! Да ты ведь верно говоришь, черт бы тебя побрал! В том-то все и дело! Надо, чтобы рюмки побольше! Правильная идея! И как это она мне самому не пришла в голову!

Они взяли рюмки побольше и в течение часа распили бутылку, после чего столяр перепутал все на свете: стал сетовать на жену, якобы родившую ему трех мальчиков. С трудом расплатившись и едва держась на ногах, он вышел из трактира в сопровождении собутыльников.

Наведя порядок, Штайнер налил себе еще один полный стакан сливовицы и выпил ее. В голове загудело. Он сел за столик и погрузился в раздумье. Потом встал и направился к себе в каморку. Порывшись в чемодане, достал фотографию жены и долго разглядывал ее. С тех пор он не имел о Мари никаких сведений, сознательно не писал ей, предполагая, что за ее корреспонденцией следят, считал, что она уже оформила развод.

— К черту все! — Он встал. — Может, Мари уже давно живет с другим и забыла меня! — Резким движением разорвал фотографию надвое и бросил половинки на пол. — Надо взять себя в руки, не то рехнусь. Теперь я одинокий мужчина, Иоганн Губер, а никакой не Йозеф Штайнер. Вот и все!

Он выпил еще стакан, запер дверь и вышел на улицу. Недалеко от Ринга[41] с ним заговорила девушка.

— Пойдешь со мной, котик?

— Пойду.

Они пошли рядом. Девушка испытующе разглядывала его сбоку.

— Да ты и не посмотрел на меня.

— Посмотрел! — возразил Штайнер, не поворачивая головы.

— А мне кажется, что нет. Нравлюсь я тебе?

— Да, ты мне нравишься.

— Быстро это у тебя получается.

— Да, — сказал он. — Это у меня быстро получается.

Она взяла его под руку.

— А что ты мне подаришь, котик?

— Не знаю. А ты сама чего хочешь?

— Останешься на всю ночь?

— Нет, не на всю ночь.

— Что ж, тогда двадцать шиллингов, пожалуй.

— Десять. Я кельнер и зарабатываю не очень-то много.

— Ты не похож на кельнера.

— Есть люди, которые не похожи на президентов и все-таки являются ими.

Девушка расхохоталась:

— А ты веселый! Люблю веселых людей… Ладно, пусть десять. У меня уютная комнатка. Я тебя сделаю очень счастливым, увидишь.

— Вот как? — сказал Штайнер.

Комната была отделана красным плюшем. Везде стояли фарфоровые фигурки. На столиках и креслах красовались накидки. Диван был уставлен плюшевыми мишками, карнавальными куклами и матерчатыми обезьянками. Над диваном висела увеличенная фотография какого-то фельдфебеля в парадном мундире, с нафабренными усами и неподвижным тупым взглядом.

— Твой муж? — спросил Штайнер.

— Нет, покойный супруг хозяйки.

— Она небось рада, что избавилась от него?

— Скажешь тоже! — Девушка расстегнула блузку. — До сих пор все не наплачется. Очень, говорит, был хорош. Сильный был, понимаешь?

— Так зачем же она повесила его к тебе в комнату?

— А у нее висит другой его портрет. Совсем большой, раскрашенный. Мундир расписан красками, понимаешь? Ну-ка расстегни мне крючок сзади!

Штайнер ощутил крепкие плечи. Это было неожиданно. Еще со времен воинской службы он помнил, каковы проститутки на ощупь. Их тело почти всегда довольно мягкое.

Девушка бросила блузку на диван. У нее была полная, тугая грудь — под стать сильным плечам и красивой шее.

— Садись, котик, — сказала она. — Устраивайся поудобнее. У кельнеров и у нас всегда болят ноги.

Она скинула юбку.

— Черт возьми, — сказал Штайнер, — а ты ведь красивая!

— Слышала, много раз слышала! — Девушка аккуратно сложила юбку. — Если, конечно, тебя это не обижает…

— А вот и обижает!

Она полуобернулась к нему.

— Ты, я вижу, шутник… Веселый у тебя характер!

Штайнер внимательно посмотрел на нее.

— Чего ты так смотришь? — спросила девушка. — Того гляди напугаешь меня. А глаза-то у тебя какие! Господи, прямо как ножи! Давно женщину не имел, да?

— Как тебя зовут?

— Смеяться будешь — Эльвира. Это моей маме взбрело в голову. Ей всегда хотелось взлететь высоко. Давай ляжем.

— Нет, — сказал Штайнер. — Сначала выпьем чего-нибудь.

— А деньги у тебя есть? — быстро спросила Эльвира.

Штайнер кивнул. Обнаженная и беззаботная, она подошла к двери.

— Фрау Пошнигг! — крикнула она. — Принесите чего-нибудь выпить!

Хозяйка появилась так поспешно, словно стояла за дверью и подслушивала. Это была полная женщина в плотно затянутом платье из черного бархата. На румяном лице выделялись блестящие глаза навыкате.

— Могу принести шампанское, — услужливо сказала она. — Сладкое, как сахар!

— Водки, — ответил Штайнер, не глянув на нее. — Или там сливовицы, вишневки, можжевеловой — все равно!

Обе женщины обменялись взглядом.

— Вишневки! — решила Эльвира. — Высшей марки! Она у нас на верхней полке. Стоит десять шиллингов, котик.

Штайнер дал ей денег.

— Откуда у тебя такая кожа? — спросил он.

— Ни одного пупырышка, видишь? — Эльвира поворачивалась перед ним и так и сяк. — Это можно встретить только у рыжих.

— Да, — сказал Штайнер, — но на улице я и не заметил, что ты рыжая.

— Потому что я была в шляпке, мой миленький. — Эльвира взяла у хозяйки бутылку. — Хотите выпить с нами, фрау Пошнигг?

— Если разрешите? — Хозяйка присела. — До чего же вам хорошо живется, фрейлейн Эльвира! — Она вздохнула. — То ли дело я, бедная вдова… всегда одинока…

Бедная вдова залпом выпила рюмку и тут же налила себе вторую.

— Ваше здоровье, шикарный господин!

Она встала и кокетливо посмотрела на Штайнера:

— От души благодарю! Позвольте откланяться! Желаю вам большого удовольствия!

— А ты ей понравился, котик! — заявила Эльвира.

— Дай-ка мне этот стакан, — попросил Штайнер. Он налил его дополна и выпил.

— Господи Иисусе! — Эльвира с опаской поглядела на него. — Ты ничего здесь не разобьешь, миленький? Эта квартира влетает мне в копеечку. Понимаешь, котик?

— Садись сюда, — сказал Штайнер. — Рядом со мной.

— Лучше поедем с тобой куда-нибудь. В Пратер[42] или в лес.

Штайнер удивленно взглянул на нее. Он ощущал постукивание каких-то крохотных молоточков в голове; они били изнутри по глазам.

— В лес, говоришь? — спросил он.

— Ну да, в лес. Или в пшеничное поле, летом там так хорошо…

— Пшеничное поле… летом? И что это тебе взбрело в голову? Пшеничное поле…

— А как же не взбрело? — торопливо и озабоченно затараторила Эльвира. — Ведь сейчас лето, ты что — не заметил, котик! Вот и хочется погулять в поле. Понимаешь?

— Не прячь бутылку. Ничего я у тебя не перебью, не бойся. Значит, пшеничное поле, говоришь… летом?..

— Конечно же, летом, котик! Зимой там небось холодно!

Штайнер снова наполнил свой стакан.

— Как ты приятно пахнешь…

— Все рыжие пахнут так, котик.

Молоточки застучали быстрее. Комната закачалась.

— Пшеничное поле… — медленно и как-то тяжело повторил Штайнер. — И ночной ветер…

— А теперь давай ляжем, миленький, раздевайся…

— Открой окно…

— Да оно же открыто, котик… Ну, иди сюда, я сделаю тебя счастливым.

Штайнер выпил.

— А ты-то была когда-нибудь счастлива? — спросил он, уставя глаза в стол.

— Конечно, была, и даже довольно часто.

— Да помолчи ты. Погаси свет.

— Сначала разденься.

— Погаси свет!

Эльвира повиновалась. В комнате стало темно.

— Ложись в постель, котик.

— Нет! Не в постель! Постель — это другое, черт побери! Не в постель!

Неуверенной рукой Штайнер налил себе еще немного вишневой водки. В голове перекатывался гул. Девушка прошлась по комнате. Она задержалась на минуту у окна и выглянула наружу. На темные плечи падал слабый свет уличных фонарей. За окном стояла огромная ночь. Девушка поправила прическу…

— Мари, — пробормотал Штайнер.

Она повернулась и приблизилась к нему, мягко и неслышно. Она подошла, спелая, как пшеничное поле, темная и неузнаваемая; от нее исходил аромат, свойственный тысяче женщин. И еще одной…

— Мария, — пробормотал Штайнер.

Девушка рассмеялась нежным грудным смехом.

— Сразу видно, что ты нализался, котик… Ведь меня зовут Эльвира…

Глава 8

Керну разрешили прожить в Праге еще пять суток; затем его выслали, дав бесплатный билет до границы. Он прибыл на таможенный пункт.

— Без документов? — спросил чешский чиновник.

— Да.

— Входите. Там уже кое-кто есть. Часа через два — самое время переправляться.

Керн вошел в помещение, где сидели три человека — очень бледный мужчина, его жена и старый еврей.

— Добрый вечер, — поздоровался Керн.

Они что-то пробормотали в ответ.

Керн поставил чемодан, сел на скамью и закрыл глаза. Предстоял долгий путь, и он хотел хоть немного вздремнуть.

— Вот только перейдем границу, Анна, — послышался голос бледного мужчины, — и сразу все станет лучше.

Женщина не ответила.

— Мы наверняка переберемся туда, — продолжал мужчина. — Наверняка! Почему бы им не пропустить нас?

— Потому что мы им не нужны, — проговорила женщина.

— Но мы же люди…

Несчастный глупец, подумал Керн. Какое-то время он еще смутно слышал бормотание мужчины, потом заснул.

Он проснулся, когда за ними пришел чиновник. Они пересекли широкое поле и подошли к лиственному лесу, казавшемуся в темноте огромной черной глыбой.

Чиновник остановился.

— Идите по этой тропке, до развилки. Там забирайте правее. Дойдете до шоссе — сверните налево. Всего хорошего!

Он исчез в ночи.

Четверо путников стояли в нерешительности.

— Что нам теперь делать? — спросила женщина. — Кто-нибудь знает дорогу?

— Я пойду вперед, — сказал Керн. — Год назад я уже был здесь.

Эмигранты на ощупь пробирались сквозь мрак. Луна еще не взошла. Они брели по невидимой мокрой траве, липнувшей к обуви. Потом их поглотил лес, словно вдохнул их в себя.

Шли долго. Керн слышал за спиной шаги своих спутников. Вдруг где-то совсем близко вспыхнули электрические фонарики и раздался грубый окрик:

— Стой! Ни с места!

Керн метнулся в сторону и побежал в темноту. Натыкаясь на деревья и с трудом прокладывая себе путь, он забрел в заросли ежевики. Здесь он бросил чемодан. Сзади послышались торопливые шаги. Он обернулся. Это была женщина.

— Спрячьтесь! — произнес он шепотом. — Я залезу на дерево.

— Мой муж… о этот…

Керн быстро вскарабкался по стволу и примостился на суку. Под ним шумела мягкая листва. Женщина неподвижно стояла внизу. Он не видел ее, но чувствовал ее присутствие.

Издалека донесся голос старого еврея. Он что-то кому-то доказывал.

— А мне наплевать! — возразил ему грубый голос. — Без паспорта вы здесь не пройдете, и точка!

Керн напряженно вслушивался. Вскоре он услышал тихий голос бледного мужчины, отвечавшего жандарму. Значит, схватили обоих. Что-то зашуршало внизу. Бормоча невнятные слова, женщина пошла обратно.

С минуту все было тихо. Затем по деревьям забегал луч фонарика. Шаги все ближе. Керн прижался к стволу. Листва хорошо маскировала его снизу. Вдруг он услышал отчетливый, нервный голос женщины.

— Он где-то здесь! Взобрался на дерево, здесь…

Луч света скользнул вверх.

— Сейчас же слезть! — скомандовал грубый голос. — Не то буду стрелять!

Керн быстро оценил положение. Упорствовать не имело смысла. Он спустился на землю. Яркие лучи фонариков осветили его лицо.

— Где паспорт?

— Будь у меня паспорт, я не стал бы залезать на дерево.

Керн посмотрел на женщину, предавшую его. Она была в каком-то трансе, и казалось, вот-вот лишится чувств.

— Как бы не так! — зашипела она. — Сам удрал, а мы оставайся здесь! Все останемся здесь! — Она перешла на крик. — Все!

— Молчать! — заорал жандарм. — Построиться! — Он осветил всю группу. — Собственно говоря, мы должны отправить вас в тюрьму; вам это должно быть известно! За незаконный переход границы! Но зачем нам зря жратву на вас переводить! Поэтому кругом марш! Пойдете обратно в Чехословакию! И запомните: в следующий раз будем стрелять без предупреждения!

Керн отыскал в кустах свой чемодан. Затем все молча поплелись гуськом обратно. За ними следовали жандармы с фонариками. Противника они так и не видели, он обнаруживал себя только световыми кругами и голосами, и в этом было что-то призрачное. Их взяли в плен и теперь гнали назад только голосом и светом.

Световые круги остановились.

— Марш вперед, строго в этом направлении! — приказал грубый голос. — Кто вернется, будет расстрелян!

Они пошли дальше. Свет исчез за деревьями.

Керн услышал за спиной голос мужчины, чья жена предала его.

— Простите ее… она не сознавала, что делает… Извините ее, ради Бога… сейчас она наверняка раскаивается…

— Мне это безразлично! — бросил Керн через плечо.

— Но поймите же, — шепнул мужчина, — этот страх, этот ужас…

— Понять могу! — Керн обернулся. — А прощать слишком утомительно для меня. Лучше забуду.

Дойдя до небольшой прогалины, Керн остановился. Остановились и остальные. Керн лег на траву, положив под голову чемодан. Супруги о чем-то перешептывались. Затем женщина сделала шаг вперед.

— Анна, — обратился к ней муж.

Женщина встала перед Керном.

— Вы не хотите показать нам дорогу обратно? — резко спросила она.

— Нет, — ответил Керн.

— Послушайте, негодяй вы этакий! Ведь вы один виноваты в том, что нас схватили.

— Анна! — сказал муж.

— Ничего, пусть, — сказал Керн. — Всегда хорошо дать человеку выговориться.

— Встаньте! — крикнула женщина.

— Я остаюсь здесь, а вы можете делать что хотите. Дойдя до опушки, сверните налево и придете прямо к чешской таможне.

— Жалкий еврей! — взвизгнула женщина.

Керн рассмеялся:

— Этого еще не хватало!

Бледный мужчина подошел к своей не в меру разбушевавшейся жене и, шепча ей что-то в лицо, оттеснил ее.

— Он наверняка пойдет обратно! — всхлипывала она. — Я это точно знаю — пойдет обратно и переберется через границу. Он должен вывести и нас… это его долг…

Мужчина медленно увел жену по направлению к лесу. Керн достал сигарету. Вдруг в нескольких метрах от него поднялось что-то темное, точно гном вышел из-под земли. То был старый еврей, тоже лежавший на траве. Он выпрямился и укоризненно покачал головой.

— Уж эти мне гои![43]

Керн ничего не ответил. Он закурил сигарету.

— Проведем ночь здесь? — тихо спросил старик после небольшой паузы.

— Подождем до трех часов. Это самое лучшее время. Пока что они еще начеку, но если больше никого не будет, они уйдут.

— Значит, подождем, — спокойно сказал старик.

— Это довольно далеко, часть пути придется, пожалуй, двигаться ползком.

— Тоже не беда. Выходит, на старости лет мне суждено стать еврейским индейцем.

Они помолчали. Постепенно на небе проступали звезды. Керн узнал Большую Медведицу и Полярную звезду.

— Я должен попасть в Вену, — сказал старик некоторое время спустя.

— А мне, собственно, никуда не надо, — ответил Керн.

— Бывает и так. — Старик пожевал травинку. — Но раньше или позже человеку все равно приходится куда-нибудь податься. Так уж устроено. Надо только дождаться момента.

— Да, — согласился Керн. — Понимаю. Но чего же мы ждем?

— В сущности, ничего, — спокойно сказал старик. — Когда наконец дождешься, выясняется, что и ждать-то не стоило. Тогда начинаешь ждать чего-нибудь другого.

— Да, может быть… — Керн потянулся. Ему было приятно ощущать под головой чемодан.

— Я Мориц Розенталь из Годесберга на Рейне, — сказал старик после паузы. Достав из рюкзака тонкую серую накидку, он набросил ее себе на плечи и теперь еще больше походил на гнома. — Иногда кажется довольно странным, — добавил он, — что у тебя есть имя и фамилия. Разве нет? Особенно ночью…

Керн глядел в темное небо.

— То же кажется, когда у тебя нет паспорта. Имена должны быть вписаны в документы. Иначе они никому не принадлежат.

Ветер запутался в кронах деревьев. Листва зашумела так, словно за лесом было море.

— Вы думаете, они будут стрелять в нас? — спросил Мориц Розенталь.

— Не знаю. Может, и не будут.

Старик покачал головой:

— Если человеку за семьдесят, то это преимущество: он рискует не столь уж большим куском жизни…

Штайнер наконец разузнал, где прячутся дети старого Зелигмана. Адрес, спрятанный в молитвеннике, оказался верным, но детей куда-то увезли, и Штайнеру пришлось потратить немало времени на выяснение их нового адреса. Вначале его везде принимали за шпиона, встречали с недоверием.

Взяв в пансионе чемодан, он отправился в путь. Нужный ему дом находился в восточной части Вены. Поездка отняла больше часа. На каждой лестничной площадке было по три двери. Он зажигал спички и читал имена жильцов. Наконец на пятом этаже обнаружил овальную латунную табличку: «Самуэль Бернштайн. Часовой мастер». Он постучал.

За дверью послышался легкий шум и суетливая беготня. Затем чей-то голос осторожно спросил:

— Кто там?

— Я должен передать кое-что, — сказал Штайнер. — Чемодан.

Внезапно он почувствовал, что за ним наблюдают, и быстро обернулся.

Дверь за спиной открылась бесшумно. На пороге стоял худой мужчина в рубашке с закатанными рукавами.

— Вы к кому? — спросил он.

Штайнер всмотрелся в него.

— Бернштайна нет, — добавил мужчина.

— Я принес вещи старого Зелигмана, — сказал Штайнер. — Мне сообщили, что его дети здесь. Я был около него, когда с ним случилось несчастье.

Человек изучал его еще несколько секунд.

— Мориц, можешь спокойно впустить его, — крикнул он затем через площадку.

Звякнула цепочка, щелкнул ключ. Дверь в квартиру Бернштайна отворилась. Штайнер напряженно вглядывался в лицо, освещенное тусклым светом.

— Что!.. — изумленно проговорил он. — Не может быть… Ну конечно же! Ведь вы папаша Мориц!

Перед ним стоял Мориц Розенталь. В руке он держал деревянную кухонную ложку. На плечи была наброшена крылатка.

— Да, это я… — ответил он. — Но кто же вы?.. Штайнер! — внезапно воскликнул он, удивленно и сердечно. — Я должен был вас сразу узнать! Глаза стали портиться, вот уж правда! Я знал, что вы в Вене. Когда мы виделись в последний раз?

— Примерно год назад, папаша Мориц.

— В Праге?

— В Цюрихе.

— Верно, в Цюрихе, в тюрьме. Там довольно милые люди. В последнее время в моей голове все перепуталось. Всего полгода назад я был снова в Швейцарии. В Базеле. Там отлично кормили. Но к сожалению, не давали сигарет, как, например, в локарнской тюрьме. В моей камере даже стоял вазон с кустом камелии. Просто не хотелось уходить оттуда. Что против этого какой-нибудь Милан? Никакого сравнения! — Он перевел дух. — Входите, Штайнер. Что это мы, действительно, встали тут с вами в коридоре и, как два старых бандита, обмениваемся воспоминаниями.

Штайнер вошел. Квартира состояла из кухни и комнатки. Здесь было несколько стульев, стол, шкаф и два матраца с одеялами. На столе валялись инструменты. Между ними стояли дешевые будильники и пестрая подставка с двумя барочными ангелочками, державшими в руках старинные часы. Маятник был сделан в виде смерти с косой. Смерть мерно раскачивалась. Над плитой на изогнутом держателе висела газовая кухонная лампа. Ее горелку окаймляло зеленовато-белое растрепанное пламя. На железных кольцах плиты, над одной из конфорок, дымилась большая кастрюля.

— Я как раз стряпаю для детей, — сказал Мориц Розенталь. — Застряли они тут, как мышки в мышеловке. Бернштайн в больнице.

Трое детей покойного Зелигмана стояли у плиты. На Штайнера они не обращали внимания. Они не могли оторвать глаз от кастрюли с супом. Старшему было около четырнадцати лет, младшему — семь или восемь.

Штайнер поставил чемодан на пол.

— Вот чемодан вашего отца, — сказал он.

Все трое посмотрели на него одновременно, почти не пошевельнувшись. Они едва повернули головы.

— Я еще успел его повидать, — сказал Штайнер. — Он говорил мне о вас.

Дети продолжали смотреть на него. Они молчали. Глаза их светились, словно шлифованные шарики из черного камня. Тихо шипело пламя газовой горелки. Штайнеру стало не по себе. Он понимал: нужно сказать что-то теплое, сердечное. Но все, что приходило на ум, казалось нелепым и фальшивым рядом с этой опустошенностью и потерянностью трех мальчиков, стоявших перед ним.

— Что в чемодане? — спросил старший немного погодя. У него был слабый голос, и говорил он медленно, жестко и осторожно.

— Уже не помню точно. Различные вещи вашего отца. И немного денег.

— Теперь это принадлежит нам?

— Разумеется. Поэтому я и принес сюда чемодан.

— Мне можно его взять?

— Ну конечно! — удивленно ответил Штайнер.

Мальчик встал. Он был худ, смугл и высок. Не сводя глаз со Штайнера, неторопливо подошел к чемодану. Затем быстрым движением, в котором было что-то животное, схватил его и отскочил назад, словно опасаясь, как бы Штайнер не отнял у него добычу. Тут же он уволок чемодан в комнату. Оба других поспешно пошли за ним, тесня друг друга и чем-то напоминая двух больших черных кошек.

Штайнер взглянул на папашу Морица.

— Ну вот, — сказал он с облегчением. — Они, вероятно, уже давно знают обо всем.

Мориц Розенталь помешал ложкой в кастрюле.

— Да, и, пожалуй, перестали переживать. Мать и два брата умерли на их глазах. Способность горевать как бы притупилась. То, что повторяется часто, уже не может болеть так сильно.

— Иной раз болит еще сильнее, — заметил Штайнер.

Мориц Розенталь сомкнул и снова раскрыл морщинистые веки.

— Когда человек молод, ему не бывает больно. Когда он очень стар — тоже нет. А вот в промежутке ему приходится трудно.

— Да, — согласился Штайнер. — Промежуток — это какие-нибудь пятьдесят лет, не больше; в них-то все и дело.

Мориц Розенталь кивнул.

— Теперь мне уже все нипочем. — Он закрыл кастрюлю крышкой. — Этих детей я пристроил, — сказал он. — Одного Майер увезет в Румынию. Второй попадет в детский приют в Локарно. Я знаю там человека, который будет платить за него. Старший пока что остается здесь, у Бернштайна…

— Они уже знают, что им предстоит расстаться?

— Знают. И это тоже не производит на них особенного впечатления. Напротив, считают это за счастье. — Розенталь обернулся. — Штайнер, — сказал он, — я знал их отца двадцать лет. Как он умер? Сам спрыгнул?

— Сам.

— Его не сбросили?

— Нет. Все произошло на моих глазах.

— Я слышал об этом в Праге. Говорили, будто его сбросили с грузовика. Тогда я сразу же поехал сюда, чтобы позаботиться о его детях. Когда-то я ему это обещал. В то время он был еще молод — ему едва исполнилось шестьдесят. Не думал, что все кончится так печально. Впрочем, после смерти Рашели он стал немного чокнутым. — Мориц Розенталь взглянул на Штайнера. — Очень уж много детей народил. У евреев это часто. Любят семью, хотя, вообще говоря, им-то как раз вряд ли следует обзаводиться ею. — Он плотнее завернулся в крылатку, словно его знобило, и вдруг в одно мгновение преобразился в очень старого и измученного человека.

Штайнер достал сигареты.

— Сколько вы уже здесь, папаша Мориц? — спросил он.

— Три дня. На границе нас задержали. Но все-таки удалось переправиться с помощью одного молодого человека, которого вы должны знать. Он говорил мне о вас. Зовут его Керн.

— Керн? Да, я его знаю. Где он?

— Тоже где-то здесь, в Вене. Не знаю точно, где именно.

Штайнер встал.

— Попробую разыскать его. До свидания, папаша Мориц, вечный странник! Одному Богу известно, где мы встретимся снова.

Он пошел в комнату проститься с детьми. Все трое сидели на матраце, разложив перед собой содержимое чемодана. Мотки шерсти были тщательно уложены в одну кучку; рядом лежали шнурки, мешочек с шиллинговыми монетами и несколько катушек ниток. Белье, обувь, костюм и другие вещи покойного Зелигмана остались в чемодане. Когда Штайнер и Розенталь вошли в комнату, старший поднял голову и невольно раскинул руки над матрацем. Штайнер остановился.

Мальчик взглянул на Морица Розенталя. Его щеки раскраснелись, глаза блестели.

— Если мы все это продадим, — возбужденно заговорил он, показывая на вещи в чемодане, — у нас станет приблизительно на тридцать шиллингов больше. И тогда на все наши деньги можно будет закупить шерстяной ткани, чертову кожу и еще чулки. С таким товаром больше заработаешь. Завтра же начну действовать. Завтра, в семь утра.

Напряженно и серьезно он посмотрел на Розенталя.

— Ладно! — Розенталь погладил его по узкой голове. — Завтра в семь утра приступай к делу.

— Тогда Вальтеру незачем ехать в Румынию, — сказал мальчик. — Пусть помогает мне. Как-нибудь перебьемся. Уехать придется только Максу.

Все трое посмотрели на Розенталя. Макс кивнул в знак согласия. Видимо, он считал, что так будет правильно.

— Посмотрим. Еще поговорим об этом.

Розенталь проводил Штайнера до дверей.

— Некогда мне горевать, Штайнер, — сказал он. — Слишком много нужды вокруг меня.

Штайнер кивнул.

— Будем надеяться, что парнишку не сцапают в первый же день…

Мориц Розенталь отрицательно покачал головой:

— Не сцапают. Он держит ухо востро и все понимает. Нынче жизнь учит нас всему сызмальства.

Штайнер пошел в кафе «Шперлер». Давно уже он не заходил сюда. Обзаведясь фальшивым паспортом, он избегал мест, где его знали по прежним временам.

Керн сидел на стуле у стены. Поставив ноги на чемодан и запрокинув голову, он спал. Штайнер осторожно уселся около него. Старше стал, подумал он. Старше и взрослее. Он огляделся. У двери притулился советник юстиции Эпштайн. На столике перед ним лежало несколько книг и стоял стакан с водой. Он сидел один и казался недовольным. Теперь около него не было робкого клиента с зажатой в руке монеткой в полшиллинга. Штайнер обернулся, решив, что конкурент Эпштайна, адвокат Зильбер, переманил всех клиентов к себе. Но Зильбера и вовсе не было.

Заметив Штайнера, кельнер, просияв, подбежал к его столику.

— Опять наведались к нам? — дружелюбно спросил он.

— А вы помните меня?

— Еще бы! Я уж тревожился за вас. Ведь теперь положение стало намного серьезнее. Вы снова закажете коньяк?

— Да. А куда делся адвокат Зильбер?

— И он — жертва, сударь. Его арестовали и выслали.

— Вот как! А господин Черников не заходил к вам в последнее время?

— На этой неделе не заходил.

Кельнер принес коньяк и поставил поднос на столик. В этот момент Керн открыл глаза, но тут же зажмурился. Затем вскочил на ноги.

— Штайнер!

— Он самый, — спокойно ответил тот. — Выпей-ка сразу этот коньяк. Ничто не освежает лучше после такого «сидячего» сна.

Керн выпил коньяк.

— Я был здесь уже дважды, все искал тебя, — сказал он.

Штайнер улыбнулся:

— Ноги на чемодане. Значит, без пристанища, а?

— Да, толком еще не устроился.

— Можешь спать у меня.

— Правда? Вот замечательно! До сих пор я снимал комнату в одной еврейской семье. А сегодня пришлось съехать. Они страшно перепуганы и не решаются пускать кого-нибудь больше чем на два дня.

— У меня бояться нечего. Я живу за городом. Давай прямо сейчас и пойдем. Ты, видать, порядком устал, надо выспаться.

— Да, — сказал Керн. — Я действительно устал. Не знаю почему.

Штайнер подозвал кельнера. Тот примчался галопом, словно старый боевой конь, услышавший сигнал сбора.

— Благодарю! — воскликнул он еще до того, как Штайнер расплатился. Он был полон предвкушений. — Сердечно благодарю вас, сударь!

Разглядев чаевые, кельнер обомлел.

— Целую вашу ручку, — с трудом вымолвил он, окончательно подавленный. — Ваш покорнейший слуга, господин граф.

— Нам нужно добраться до Пратера, — сказал Штайнер, когда они вышли на улицу.

— Могу идти куда угодно, — ответил Керн. — Я уже опять вполне бодр.

— Поедем на трамвае, идти с чемоданом неудобно. Ты все еще торгуешь туалетной водой и мылом?

Керн кивнул.

— Теперь у меня уже другое имя, но ты по-прежнему можешь называть меня Штайнер. Свою настоящую фамилию я иногда тоже использую. Она у меня вроде артистического псевдонима. А понадобится — выдам другую фамилию за псевдоним. В общем, в зависимости от обстановки.

— Чем ты сейчас занимаешься?

Штайнер рассмеялся:

— Одно время заменял заболевшего кельнера. Когда тот выписался из больницы, меня рассчитали. Теперь я ассистент на аттракционе Потцлоха. Это владелец тира и ясновидец. А у тебя какие намерения?

— Никаких.

— Может, удастся пристроить тебя у нас. Там время от времени нанимают людей на подсобную работу. Завтра же навалюсь на старика Потцлоха. В Пратере никого не проверяют, и это большое преимущество. Даже полицейской отметки не требуют.

— Господи, до чего же это было бы здорово, — сказал Керн. — Так хочется хоть немного пожить в Вене.

— Вот как? — Штайнер искоса посмотрел на него. — В Вене захотелось пожить?

— Да…

Сойдя с трамвая, они пошли по ночному Пратеру. Штайнер остановился у жилого фургона, стоявшего в стороне от скопления балаганов и аттракционов. Он отпер дверь и зажег лампу.

— Вот мы и пришли, малыш. Сначала организуем для тебя что-то вроде постели.

Он взял пару одеял и старый матрац, лежавшие в углу, и расстелил все это на полу, около своей кровати.

— Ты, конечно, голоден? — спросил он.

— Уж и сам не знаю.

— В маленьком ящике есть хлеб, масло и кусок салями. Заодно сделай и мне бутерброд.

Кто-то тихо постучал в дверь. Керн отложил нож в сторону и насторожился, готовый выпрыгнуть в окно. Штайнер расхохотался.

— Крепко же засел в тебе страх, малыш! — сказал он. — От него нам, видать, так и не избавиться. Лило, войди! — крикнул он.

На пороге появилась стройная женщина.

— У меня гость, — сказал Штайнер. — Людвиг Керн. Он молод, но уже успел набраться опыта на чужбине. Поживет немного здесь. Не могла бы ты приготовить нам кофе, Лило?

— Сейчас.

Женщина зажгла спиртовку, поставила на нее кастрюльку с водой и принялась молоть кофе. Все это она проделала почти бесшумно; движения ее были медленные и словно скользящие.

— А я думал, ты уже давно спишь, Лило, — сказал Штайнер.

— Что-то не спится, — ответила она низким, хрипловатым голосом.

Узкое и правильное лицо обрамляли черные волосы, расчесанные на пробор. Она выглядела как итальянка, но по-немецки говорила с акцентом, характерным для славян.

Керн сидел на сломанном плетеном стуле. Страшная усталость одолела его. Давно уже не ощущал он такой сонливой расслабленности и наконец-то чувствовал себя в полной безопасности.

— Вот только подушки нет, — сказал Штайнер.

— Не беда, — ответил Керн. — Подложу под голову пиджак или возьму белье из чемодана.

— Есть у меня подушка, — сказала женщина.

Она вскипятила кофе, затем поднялась и, двигаясь бесшумно, словно призрак, вышла.

— Ешь, пожалуйста, — сказал Штайнер и налил кофе в две чашки без ручек. На чашках были нарисованы голубые луковицы.

Они ели хлеб и колбасу… Лило принесла подушку, положила ее на постель Керна и присела к столу.

— Ты не хочешь кофе, Лило? — спросил Штайнер.

Лило отрицательно покачала головой. Она смотрела, как они едят и пьют. Затем Штайнер встал.

— Пора спать. Ты ведь очень устал, Людвиг, верно?

— Да. Теперь, кажется, опять устал.

Штайнер провел ладонью по волосам женщины.

— Пойди и ты спать, Лило…

— Хорошо. — Она послушно встала. — Спокойной ночи…

Керн и Штайнер улеглись. Штайнер погасил лампу.

Через некоторое время послышался его голос:

— Знаешь, нам надо жить так, словно мы никогда уже не вернемся в Германию.

— Да, — согласился Керн. — Мне это не так уж трудно.

Штайнер закурил. При редких затяжках ярко вспыхивал красноватый огонек.

— Дать и тебе сигарету? — спросил он. — В темноте у них почему-то совсем другой вкус.

— Давай.

Штайнер нащупал ладонь Керна и сунул в нее пачку сигарет и спички.

— Как тебе жилось в Праге? — спросил Штайнер.

— Хорошо. — Керн помолчал и несколько раз затянулся. Потом сказал: — Я там познакомился кое с кем.

— Из-за этого и приехал в Вену?

— Не только из-за этого. Но она тоже в Вене.

Штайнер улыбнулся в темноте.

— Малыш, никогда не забывай — ты странник. Пусть у странников будут приключения. Но ничего, что могло бы вырвать кусок их сердца, когда им надо вновь отправляться в путь.

Керн промолчал.

— Этим я вовсе не хочу осудить приключения, — добавил Штайнер. — И сердце человеческое, конечно, тоже нет. И уж меньше всего тех, кто дает нам в пути хоть крупицу тепла. Если я кого и осуждаю, то нас самих. Брать-то мы берем, а вот дать можем лишь самую малость.

— Мне кажется, я вообще ничего не могу дать. — Вдруг Керн почувствовал себя совершенно обескураженным. Что он, собственно, может предложить Рут? Только свое чувство. Но ведь это, кажется, ничтожно мало. Просто он слишком молод и несведущ, вот и все.

— Знаешь, малыш, — спокойно сказал Штайнер, — мало — это уже почти все…

— Смотря от кого…

Штайнер улыбнулся:

— Не бойся, малыш. Все, что чувствуешь от души, — правильно. Вот ты и окунись в свое чувство. Но смотри не привязывайся! — Он загасил окурок. — Спи спокойно. Завтра пойдем к Потцлоху…

— Спасибо. Уверен, что отлично высплюсь у тебя…

Керн положил сигарету в сторону и зарылся головой в подушку чужой женщины. Он все еще чувствовал себя обескураженным, но вместе с тем и почти счастливым.

Глава 9

Директор Потцлох был расторопным маленьким человечком с взъерошенными усами и огромным носом, с которого то и дело соскальзывало пенсне. Вечно он куда-то спешил, особенно когда делать было нечего.

— Что такое? Говорите скорее! — произнес он, когда Штайнер и Керн пришли к нему.

— Ведь нам нужен помощник, — сказал Штайнер. — Днем для уборки, вечером для телепатических опытов. Вот вам такой помощник! — Он указал на Керна.

— А он что-нибудь умеет?

— Все, что нам нужно.

Потцлох хитро подмигнул Штайнеру:

— Знакомый небось? Чего он требует?

— Еду, жилье и тридцать шиллингов. Для начала, разумеется.

— Но ведь это же целое состояние! — вскричал директор Потцлох. — Гонорар кинозвезды! Вы что же, Штайнер, решили разорить меня? Почти столько же платят молодому чернорабочему, официально зарегистрированному в полиции, — добавил он уже более миролюбивым тоном.

— Я могу работать и бесплатно, — быстро вставил Керн.

— Браво, молодой человек! Именно так начинают будущие миллионеры! Только скромные люди делают карьеру! — Лукаво улыбаясь, Потцлох шумно выдохнул воздух носом и поправил соскользнувшее пенсне. — Но вы еще не знаете Леопольда Потцлоха, последнего из друзей человечества! Я буду платить вам гонорар! Чистых пятнадцать шиллингов в месяц! Гонорар, говорю я вам, дорогой друг! Гонорар, а не жалованье! С сегодняшнего дня вы артист! Гонорар в пятнадцать шиллингов — это больше, чем тысяча шиллингов жалованья. А он что-нибудь особенное умеет делать?

— Немного играю на пианино, — сказал Керн.

Потцлох энергично насадил пенсне на нос.

— Вы умеете играть тихо? Этакую музыку для настроения?

— Тихо я играю лучше, чем громко.

— Отлично! — Потцлох преобразился в фельдмаршала. — Пусть разучит что-нибудь в египетском духе! Распиливание мумии и номер «Дама без ног и живота» должны идти под музыку!

Он исчез. Штайнер посмотрел на Керна и укоризненно покачал головой.

— Ты подтверждаешь мою старую теорию, — сказал он. — Я всегда считал евреев самым глупым и доверчивым из всех народов мира. Ведь ты мог бы запросто выжать из него тридцать шиллингов.

Керн улыбнулся:

— Ты забываешь одно: панический страх, порожденный целым тысячелетием погромов и гетто. Если учесть это, то евреев можно назвать даже довольно смелым народом. А я-то ведь и не настоящий еврей, а всего лишь жалкий метис.

Штайнер ухмыльнулся:

— Ну ладно, пошли! Будем есть мацу! А нет мацы — отметим осенний праздник кущей. Лило отлично готовит.

Заведение Потцлоха состояло из трех секторов: карусели, тира и «Панорамы всемирных сенсаций». После завтрака Штайнер посвятил Керна в некоторые из его новых обязанностей. Он должен был содержать в чистоте карусель и начищать до блеска латунные бляхи на сбруе деревянных лошадок.

Керн принялся за дело. Он не только коней надраил, но и привел в полный порядок и плавно качающихся оленей, и лебедей, и слонов. Он так углубился в работу, что не услышал, как к нему подошел Штайнер.

— Пойдем обедать, малыш!

— Что — опять есть?

— Да, опять. Немного непривычно, а? Но ведь ты живешь среди артистов. Здесь господствуют самые что ни на есть буржуазные обычаи. Даже между обедом и ужином сервируется полдник — кофе с пирогом.

— Ну прямо страна молочных рек с кисельными берегами! — Керн выполз из-под гондолы, влекомой китом.

— Господи Боже мой! — сказал Керн. — В последнее время все идет так хорошо, что я начинаю пугаться. Сначала сплошное везение в Праге, а теперь и в Вене. Вчера я не знал, где переночую, а сегодня у меня и работа, и квартира! Да еще обедать зовут! Прямо не верится!

— А ты верь! — ответил Штайнер. — Не раздумывай, принимай все, как оно есть. Старый девиз странствующих людей!

— Надеюсь, это продлится еще хоть немного!

— Это продлится еще по крайней мере три месяца, — сказал Штайнер. — Пока не наступят холода.

Лило поставила на траву перед фургоном шаткий столик. Потом принесла большую миску с овощным супом и мясное блюдо. Все сели обедать. Был светлый день. В воздухе уже чувствовалось легкое дыхание надвигающейся осени. На лужайке среди развешанного на веревках белья порхали желто-зеленые бабочки.

Штайнер потянулся, широко раскинув руки.

— Здоровая пища, здоровая жизнь!.. А теперь встали и пошли в тир.

Он показал Керну винтовки и научил, как их заряжать.

— Есть два типа стрелков, — сказал он. — Честолюбивые и жадные.

— Как и в жизни, — буркнул проходивший мимо директор Потцлох.

— Честолюбивые стреляют по картам и номерам, — продолжал свои пояснения Штайнер. — Эти не опасны. Жадные — те всегда хотят что-нибудь выиграть. — Он показал на этажерки у задней стенки тира. Они были уставлены плюшевыми мишками, куклами, пепельницами, бутылками с вином, бронзовыми фигурками, предметами домашнего обихода и тому подобными вещами.

— Они обязательно хотят выиграть то, что стоит на нижних полках. Но если клиент набрал пятьдесят очков, то он автоматически перекочевывает на верхние этажи, а там каждая вещь стоит уже десять шиллингов и больше. Вот тут-то и надо зарядить винтовку одним из оригинальных волшебных патронов директора Потцлоха. Они выглядят точно так же, как и остальные. Вот они — лежат с этой стороны. Стрелок, конечно, удивляется, когда вдруг начинает попадать только в двойку или в тройку. А все очень просто — в эти патроны заложено чуть меньше пороху, понимаешь?

— Понимаю.

— И главное, молодой человек, никогда не меняйте винтовку! — заявил директор Потцлох, снова оказавшийся сзади. — Насчет винтовок все они очень недоверчивы, а на патрон внимание не обращают. И потом — соблюдайте принцип равновесия! Клиент все-таки должен что-то выиграть. А нам нужно что-то заработать. И то и другое надо как-то уравновесить, так сказать, сбалансировать! Если вам это удается, значит, вы — истинный знаток жизни! Говорю это без преувеличений! Если же какой-нибудь клиент стреляет у нас особенно часто, то его, конечно, можно допустить и на верхнюю полку этажерки.

— Кто распатронил пять шиллингов, тот вправе выиграть одну из бронзовых богинь, — сказал Штайнер. — Ее стоимость один шиллинг.

— Молодой человек, — сказал Потцлох, и в голосе его внезапно зазвучала патетическая угроза, — считаю нужным сразу же обратить ваше внимание на главный выигрыш. Запомните: он не-вы-и-гры-ва-ем! Понимаете? Это — принадлежащая мне лично вещь! Из моей квартиры! Это шедевр! — Он указал на серебряную корзину для фруктов с двенадцатью серебряными тарелочками и соответствующим числом приборов. — Умрите, но не давайте никому выбить шестьдесят очков. Обещаете?

Керн пообещал. Потцлох вытер пот со лба и поймал на лету пенсне.

— От одной этой мысли меня в жар бросает! — пробормотал он. — Жена убьет меня! Просто убьет! Это наследственная фамильная реликвия, молодой человек! — закричал он. — Наследственная реликвия! И это в наше-то время, когда утрачены все традиции! Знаете ли вы, что такое наследственная реликвия?.. Ах, оставьте, вы этого не знаете…

Он умчался, как ракета. Керн посмотрел ему вслед.

— Все это не так уж страшно, — сказал Штайнер. — Наши винтовки были изготовлены еще во времена осады Трои. А кроме того, если станет очень туго, Лило всегда поспешит тебе на помощь.

Они перешли к «Панораме всемирных сенсаций». Павильон, к которому вели три широкие ступени, пестрел плакатами. Впереди помещалась кассовая будка в виде китайской пагоды — выдумка Леопольда Потцлоха. Штайнер показал на плакат с изображением мужчины, из глаз которого сыпались искры.

— «Альваро — чудо телепатии». Это я, малыш. А ты будешь моим ассистентом.

Они вошли в павильон, где царил полумрак и пахло прелью. Пустые стулья, беспорядочно составленные в ряды, казались призраками. Штайнер поднялся на сцену.

— Итак, слушай! Один из зрителей прячет у другого какой-нибудь предмет: чаще всего пачку сигарет, спички, пудреницу и, как ни странно, булавки. Одному Богу известно, где это они вечно раздобывают булавки! Я должен найти спрятанное. На сцену приглашается какой-нибудь особенно заинтересованный зритель, я хватаю его за руку и стремительно направляюсь в публику. Если этот зритель — ты, то ты просто ведешь меня куда надо. Чем крепче ты сжимаешь мою руку, тем ближе я от спрятанного предмета. Легкое постукивание средним пальцем означает, что я у цели. Это просто. Я ищу до тех пор, пока ты стучишь. Поднимая или опуская руку, ты указываешь, искать ли мне выше или ниже.

Дверь шумно распахнулась, и в павильон вошел директор Потцлох.

— Ну как, осваиваете дело?

— Мы как раз хотим порепетировать, — ответил Штайнер. — Садитесь-ка, директор, и спрячьте что-нибудь. Есть у вас при себе булавка?

— Конечно, есть! — Потцлох отвернул лацкан пиджака.

— Вот видишь, и у него есть булавка! — Штайнер отвернулся. — Спрячьте ее, шеф! А ты, Керн, поднимись на сцену, возьми меня за руку и веди.

Леопольд Потцлох взял булавку и, коварно оглянувшись, вонзил ее в подошву туфли.

— Давайте, Керн! — скомандовал он.

Керн поднялся на сцену, взял Штайнера за руку и подвел его к Потцлоху. Штайнер принялся искать.

— Я боюсь щекотки, Штайнер, — фыркнул Потцлох и тут же взвизгнул.

Через несколько минут Штайнер нашел булавку. Они повторили эксперимент еще два-три раза. Керн заучил все условные знаки. Время розыска все больше сокращалось. Спичечный коробок Потцлоха был обнаружен совсем скоро.

— Неплохо, — сказал Потцлох. — Потренируйтесь после обеда еще немного. Но главное вот в чем: если вы выступаете как зритель, то вы обязаны как следует «колебаться»! Иначе публика почует неладное. Понимаете, вам обязательно надо «колебаться»! Ну-ка, Штайнер, вызовите зрителя, я покажу Керну, как это делается.

Он сел на стул рядом с Керном.

Штайнер поднялся на сцену.

— А теперь, — рявкнул он громовым голосом зазывалы, — попрошу кого-нибудь из почтеннейшей публики соблаговолить подняться на сцену! Для передачи мыслей и нахождения спрятанного предмета достаточно держать меня за руку! Слова здесь излишни!

Директор Потцлох подался вперед, словно хотел что-то сказать, но тут же принялся усиленно «колебаться». Он ерзал на стуле, снимал и снова надевал пенсне, смущенно оглядывался. Затем, виновато улыбнувшись, он чуть привстал, захихикал, быстро сел обратно на место, сразу же рывком оторвался от него и, серьезный, сконфуженный, полный любопытства и нерешительности, направился к Штайнеру, помиравшему со смеху.

Дойдя до сцены, он обернулся.

— А теперь, молодой человек, проделайте то же самое, — самодовольно подбодрил он Керна.

— Сделать то же самое невозможно, вы неподражаемы! — крикнул Штайнер.

Потцлох польщенно улыбнулся:

— Изобразить смущение крайне трудно. Мне, старому деятелю сцены, это давно известно. Конечно, я имею в виду подлинное смущение.

— Керн робок от природы, — объяснил Штайнер. — У него получится.

— Что ж, хорошо! Пойду к карусели.

Потцлох стремительно удалился.

— Вулканический темперамент! — одобрительно заметил Штайнер. — А ведь ему за шестьдесят! Теперь слушай, как себя вести, если ассистент не ты, а кто-то другой. Здесь у нас десять рядов стульев. Сначала ты проводишь одной или обеими ладонями по своим волосам. По числу выпрямленных пальцев я определяю номер ряда. Вторым жестом ты обозначаешь, какой это по счету стул, если считать слева. Затем незаметно прикасаешься к себе самому, чтобы я приблизительно понял, где спрятан предмет. И тогда я его сумею найти…

— Разве этого достаточно?

— Вполне. В таких делах публика просто на редкость лишена фантазии.

— По-моему, это слишком просто.

— Обман и должен быть простым. Сложные надувательства почти всегда кончаются провалом. После обеда еще потренируемся. Лило будет нам помогать. А теперь я покажу тебе наше древнее пианино. Его бы в музей! Один из первых клавишных инструментов, построенных когда-либо.

— Боюсь, что я играю слишком плохо.

— Ерунда! Подберешь несколько красивых аккордов. При распиливании мумии будешь играть их размеренно и полнозвучно; при выступлениях дамы без живота и ног — быстро и отрывисто. Ведь все равно никто не будет тебя слушать.

— Ладно. Потренируюсь, а потом сыграю тебе.

Керн забрался в закуток на сцене. Пианино-ветеран ухмылялось ему черно-желтым оскалом клавиш-зубов. Подумав немного, Керн решил играть под мумию храмовый танец из «Аиды», а под недостающую половину туловища салонную пьесу «Свадебные грезы майского жука». Барабаня по клавишам, он думал о Рут, о Штайнере, о предстоящих неделях отдыха и об ужине. Ему казалось, что никогда еще он не жил так хорошо.

Неделю спустя в Пратер пришла Рут. Она появилась как раз к началу вечернего представления в «Панораме всемирных сенсаций». Керн усадил ее в первом ряду. Затем, сильно волнуясь, направился к пианино. По случаю такого торжественного для него дня он переменил программу. Под мумию сыграл «Японскую факельную серенаду», а для дамы без живота — «Светлячок, мерцай!». Эти пьесы были эффектнее. Потом, когда выступил «Мунго, человек из австралийских лесов», Керн сверх программы исполнил пролог к «Паяцам». То был его коронный номер — тут можно было блеснуть бравурными арпеджиями и октавами.

Леопольд Потцлох столкнулся с ним за павильоном.

— Блеск! — воскликнул он. — Сегодня у вас куда больше огня, чем обычно! Вы что — выпили?

— Нет, не выпил, — ответил Керн. — Просто такое настроение…

— Молодой человек! — Потцлох поймал свое пенсне. — Кажется, до сих пор вы обманывали меня! Следовало бы потребовать с вас весь гонорар обратно. Отныне вы обязаны всегда быть в хорошем настроении. Артист должен это уметь, понятно?

— Понятно.

— А вместо компенсации отныне будете играть что-нибудь под дрессированных морских львов. Что-нибудь классическое, понятно?

— Хорошо, — сказал Керн, — я выучил отрывок из Девятой симфонии Бетховена. Это подойдет!

Он вошел в павильон и уселся в одном из задних рядов. Далеко впереди, между шляпкой с пером и лысиной, он видел голову Рут в облаках сигаретного дыма. Да ведь это самая маленькая, самая прелестная головка во всем мире, неожиданно решил он. Время от времени, когда зрители смеялись и шевелились, головка скрывалась из виду, потом возникала снова, словно далекое, нежное видение, и Керн с трудом представлял себе, что после представления Рут и он пойдут рядом, будут разговаривать…

На сцену вышел Штайнер в черном трико, разрисованном астрологическими знаками. Какая-то полная дама спрятала свою губную помаду во внутренний карман пиджака юноши, сидевшего около нее. Штайнер предложил кому-нибудь из зрителей подняться на сцену.

Керн начал «колебаться». Сегодня он это делал совершенно мастерски. Уже дойдя до середины прохода, он на глазах у всех едва не вернулся на место. Потцлох бросил ему взгляд одобрения, и совершенно зря, ибо это вовсе не был зрело обдуманный артистический прием. Просто Керн вдруг почувствовал, что не может заставить себя пройти мимо Рут.

Но вскоре он снова разыграл смущение, и все вышло легко и удачно.

После представления Потцлох подозвал Керна.

— Молодой человек, — сказал он, — что это сегодня с вами делается? Вы «колебались» просто первоклассно. От пущего смущения у вас даже пот проступил на лбу. От смущения! Изобразить пот крайне трудно, это мне известно. Как вы это сделали? Задержали дыхание?

— Думаю, это от очень сильного волнения.

— От волнения! — Потцлох просиял. — Наконец-то! Подлинное волнение артиста перед выступлением! Я вам вот что скажу: отныне будете играть и под морских львов, и под лесного человека из Нойкельна, а я повышаю ваш гонорар на пять шиллингов. Согласны?

— Согласен! — сказал Керн. — Дайте десять шиллингов аванса.

Потцлох изумленно уставился на него:

— Ах, значит, слово «аванс» вам уже знакомо? — Он достал из кармана кредитку в десять шиллингов. — Теперь сомнений больше нет: вы настоящий артист!

— Ну, дети, — сказал Штайнер, — идите к себе! Но в час дня вернитесь обедать. Будут горячие пирожки, священное национальное кушание русских. Верно, Лило?

Лило кивнула.

Керн и Рут пошли через лужайку за тиром, навстречу шуму каруселей. Свет и музыка просторной площади накатились на них светлой, сверкающей волной; их словно обдало пеной бездумного и легкого веселья.

— Рут! — Керн взял ее за руку. — Сегодня тебя ждет незабываемый вечер. Я потрачу на тебя не меньше пятидесяти шиллингов!

— Ты не сделаешь этого! — Рут остановилась.

— А вот и сделаю! Пятьдесят шиллингов израсходую на тебя! Я буду действовать так же, как Германская империя: тратить деньги, не имея их. Сама увидишь. Пойдем!

Они пошли к аттракциону «Дорога ужасов». То было грандиозное сооружение. По рельсам, повисшим высоко в воздухе, неслись маленькие вагонетки, полные визга и смеха. У входа толпились люди. Керн протиснулся сквозь них, волоча Рут за собой. Человек за кассовым окошком заметил его.

— Алло, Джордж, — крикнул он. — Опять пришел? Входите!

Керн распахнул дверцу низенькой вагонетки.

— Садись!

Рут недоуменно посмотрела на него.

Керн рассмеялся.

— Видала! Прямо чудеса! Нам ничего не нужно платить!

И они помчались. Вагонетка взмыла круто вверх, а потом точно провалилась в мрачный туннель. Какое-то чудище в цепях встало во весь рост, заулюлюкало и потянулось к Рут. Она вскрикнула и прижалась к Керну. В следующее мгновение разверзлась могила, и несколько скелетов, громыхая костями, заиграли какой-то монотонный траурный марш. Тут же вагонетка вылетела из туннеля, сделала головокружительный поворот и вновь провалилась в шахту. Навстречу неслась другая вагонетка. В ней сидели двое. Тесно прижавшись друг к другу, они испуганно смотрели на Керна и Рут. Столкновение казалось неминуемо — но еще один резкий поворот, зеркальное изображение исчезло, и они влетели в дымящуюся пещеру; чьи-то влажные руки скользили по их лицам.

Раздавив еще одного стонущего старика, они снова выкатили на свет Божий. Вагонетка остановилась. Они вышли. Рут приложила ладонь к глазам и сразу отвела ее.

— Как все вдруг прекрасно! — сказала она, улыбаясь. — Свет, воздух… До чего же хорошо, что можно дышать, ходить…

— Ты была когда-нибудь в блошином цирке? — спросил Керн.

— Никогда.

— Тогда пошли!

— Привет, Чарли! — обратилась женщина у входа к Керну. — У тебя сегодня выходной? Милости просим! Мы как раз демонстрируем Александра II.

Керн радостно посмотрел на Рут.

— Опять бесплатно! — заявил он. — Пойдем!

Александр II был довольно крупной, рыжеватой блохой, впервые выступавшей самостоятельно перед публикой.

Укротитель немного нервничал; до сих пор Александр II работал в качестве левого переднего коня четверной упряжки, неизменно выказывая бешеный темперамент, проявления которого предугадать заранее было просто невозможно. Публика в количестве пяти человек, включая Керна и Рут, с напряжением следила за ним.

Но Александр II действовал безупречно, пробежался, как настоящий рысак, вскарабкался на трапецию и проделал несколько упражнений, а коронный номер — свободный баланс на штанге — прошел совсем блестяще, — блоха даже не покосилась в сторону.

— Браво, Альфонс! — Керн пожал гордому укротителю руку, испещренную укусами.

— Спасибо! А вам как понравилось, милая дама?

— Это было просто замечательно! — Рут также пожала ему руку. — Не понимаю, как вообще можно добиться этого.

— Все очень просто. Только дрессировка. И конечно, терпение. Кто-то мне однажды сказал, что можно дрессировать даже камни — лишь бы хватило терпения. — Укротитель хитро прищурил левый глаз. — Знаешь, Чарли, с Александром II я прибегаю к маленькому трюку. Полчаса перед представлением я заставляю эту скотину тащить пушку. Тяжелую мортиру. Вот он и устает. А усталость рождает покорность.

— Пушку? — спросила Рут. — Разве у блох уже тоже есть пушки?

— Даже тяжелая полевая артиллерия! — Укротитель разрешил Александру II всласть укусить себя в предплечье. То была награда за хорошую работу. — Что поделаешь, милая дама? В наше время пушки очень популярны. А все, что популярно, приносит доход!

— Но они хоть не стреляют друг в друга, — сказал Керн, — не занимаются взаимным истреблением. В этом они разумнее нас.

Они пошли к механическому автодрому.

— Бог в помощь, Пеперл! — заорал мужчина у входа, перекрывая громовым голосом лязг металла. — Возьмите номер семь. Здорово таранит!

— Тебе не начинает казаться, что я бургомистр Вены? — обратился Керн к Рут.

— Больше того — ты хозяин Пратера!

Электромобильчик лихо взял с места, тут же налетел на другой и через несколько секунд оказался в самом центре толчеи. Керн расхохотался и отпустил руль. Рут, сдвинув брови, попыталась взять управление в свои руки, но вскоре отказалась от этого намерения. Повернув лицо к Керну, она виновато улыбнулась. Улыбка озарила ее лицо, придав ему какую-то мягкость и детскость, и теперь Керн видел только ее алые, сочные губы и не замечал густых бровей.

Они обошли еще с полдесятка аттракционов — от моржа-математика до индийского предсказателя будущего. Платить не пришлось нигде.

— Вот видишь! — гордо сказал Керн. — Правда, меня всюду называют по-разному — путают имя; но зато пускают бесплатно. Это — поистине наивысшая форма популярности!

— А на гигантское колесо обозрения нас тоже пустят без билетов? — спросила Рут.

— Безусловно! Как артистов труппы директора Потцлоха. И даже с особым почетом! Немедленно идем туда!

— Здорово, Шани, — сказал кассир. — Пришел со своей фрейлейн невестой?

Керн кивнул, покраснел и не решился взглянуть на Рут.

Кассир взял две пестрые открытки из стопки, лежавшей перед ним, и протянул их Рут. То были изображения гигантского колеса с панорамой Вены.

— Это вам, фрейлейн! На память!

— От души благодарю вас!

Они вошли в кабину и уселись у окна.

— Насчет невесты я промолчал нарочно, — сказал Керн. — Долго объяснять.

Рут рассмеялась:

— Не беда! Зато какой нам оказывают почет! Даже открытки подарили. Но мы оба не знаем, кому бы их послать.

— Не знаем, — согласился Керн. — Я, во всяком случае, никого не знаю. А если и знаю, то только людей без адреса.

Кабина медленно воспарила ввысь, и под ними постепенно, как огромный веер, развернулась панорама Вены. Сначала темный лес Пратера, прочерченный яркими линиями освещенных аллей, словно двойными нитками жемчуга, затем, точно огромная брошь из рубинов и изумрудов, блистающим многоцветьем заискрился городок аттракционов — и, наконец, сверкая всеми своими огнями, перед ними раскинулся необозримый город. Вдали виднелись темные дымчатые хребты, окаймляющие венскую равнину.

Они были одни в кабине, пологой дугой поднимавшейся все выше, а потом скользнувшей влево, перейдя на спуск, — и вдруг им почудилось, будто это вовсе и не кабина, будто они сидят в каком-то бесшумном аэроплане, а под ними медленно проворачивается Земля, будто они уж и не принадлежат ей больше, а сидят в этом призрачном самолете, для которого нигде больше не осталось посадочной площадки, парят над тысячью отечеств, над тысячами освещенных домов и комнат. До самого горизонта мерцает приветливый вечерний свет, в квартирах под крышами зажжены люстры, такие манящие и такие чужие… Они парят над всем этим во мраке полной безродности, и все, что они могут зажечь, — это только безутешный и негасимый огонек тоски по родине…

Окна жилого фургона распахнули настежь. Было душно и очень тихо.

Лило набросила на постель Керна пестрое одеяло и старый бархатный занавес из тира. В окнах раскачивались два лампиона.

— Венецианская ночь современных кочевников, — сказал Штайнер. — А вы побывали в «малом концлагере»?

— Что это значит?

— Я имею в виду аттракцион «Дорога ужасов».

— Ах, вот оно что! Да, покатались.

Штайнер рассмеялся.

— Бункеры, подземелья, цепи, кровь и слезы — эта дорога призраков вдруг вошла в моду, верно, Рут? — Он встал. — Давайте выпьем водки!

Он взял бутылку со стола.

— Вам тоже налить, Рут?

— Да, большую рюмку.

— А тебе, Керн?

— Двойную.

— Ну, ребята, знаете ли! — возмутился Штайнер.

— Я выпью только от ощущения радости жизни, — заявил Керн.

Лило принесла блюдо с румяными пирожками.

— Налей и мне, — сказала она.

Штайнер подал всем рюмки. Подняв свою, он ухмыльнулся:

— Да здравствует душевная депрессия — эта сумрачная мать всякой радости жизни!

Лило поставила на стол пирожки, глиняный горшок с огурцами и тарелку с черным русским хлебом. Потом взяла свою рюмку и медленно выпила ее. Свет лампионов поблескивал в прозрачной жидкости. Казалось, Лило пьет из розового алмазного сосуда.

— Дашь мне еще рюмку? — спросила она Штайнера.

— Сколько пожелаешь, меланхолическое дитя степей. Рут, а вы как?

— Тоже еще одну.

— Тогда и я выпью вторую, — сказал Керн. — Мне прибавили жалованье.

Они выпили и закусили горячими пирожками с капустой и с мясом. Потом Штайнер присел на кровать и закурил. Керн и Рут уселись на ложе Керна. Лило принялась убирать со стола. Ее большая тень металась по стенам фургона.

— Спой что-нибудь, Лило, — попросил Штайнер немного погодя.

Лило кивнула и взяла гитару, висевшую в углу. Ее голос, хриплый, когда она говорила, зазвучал теперь низко и ясно. Она сидела в полумраке. Ее лицо, обычно неподвижное, оживилось, в глазах загорелся тревожный и печальный огонек. Она пела русские народные песни и старинные цыганские колыбельные. Потом вдруг умолкла и поглядела на Штайнера. Свет лампионов отражался в ее глазах.

— Спой еще, — сказал Штайнер.

Она кивнула и взяла несколько аккордов. Потом начала напевать короткие однообразные мелодии без слов. Слова прорывались лишь изредка, словно птицы, взлетающие из тьмы над бескрайней степью. То были песни о кочевье, о недолгом отдыхе под шатрами, и казалось, фургон, освещенный беспокойным светом лампионов, преобразился в шатер, наспех разбитый на ночь, и что спозаранок всем снова надо двигаться в путь.

Рут сидела перед Керном, прислонившись к нему, плечи девушки касались его поднятых колен, и он ощущал тепло ее спины. Это тепло струилось сквозь его руки и кровь, а он чувствовал себя совсем беспомощным. Что-то проникало в него и рвалось наружу, что-то темное — в нем и вне его, в низком, страстном голосе Лило, в дыхании ночи и в его собственных, беспорядочно бегущих мыслях; какой-то сверкающий прилив внезапно приподнял его и унес. Он приложил сложенные чашей ладони к ее голове, готовно потянувшейся к нему.

Керн и Рут вышли из фургона. Кругом было тихо. Аттракционы замерли под тентами. Отзвучали шум, сутолока и гул, стихли трескотня выстрелов и грохот «Дороги ужасов», и словно заново вырос беззвучный лес, похоронив под своей сенью пеструю и серую проказу брезента.

— Ты уже хочешь домой?

— Не знаю, пожалуй, нет.

— Давай побудем еще здесь. Побродим немного. Так хочется, чтобы никакого завтра не было.

— Да, завтра — это всегда страх и неопределенность… Господи, как здесь хорошо!

Они шли в темноте. Деревья над ними не шевелились, укутанные в мягкую тишину, точно в какую-то невидимую вату. В листве — ни шороха.

— Кажется, во всем огромном городе только мы с тобой еще не спим, — сказал Керн.

— Не знаю. Полицейские — те, пожалуй, бодрствуют дольше всех.

— Здесь нет никаких полицейских. Здесь лес. До чего же хорошо идти, вот просто так! Собственных шагов не слышишь.

— Да, ничего не слышно.

— Нет, тебя-то я слышу. Или, может быть, себя. И вообще — не могу себе представить, как это я жил без тебя.

Они пошли дальше. Было так тихо, что казалось — сама тишина нашептывает что-то, казалось, тишина задыхается и ждет чего-то чудовищного и чужого откуда-то издалека.

— Дай руку, — сказал Керн. — Боюсь, как бы ты вдруг не исчезла.

Рут прижалась к нему и коснулась волосами его лица.

— Рут, — сказал он, — я понимаю — мы вместе, и это не бог весть что среди всего этого панического бегства, среди пустоты, но для нас это, пожалуй, гораздо больше многого, для чего люди придумали столько громких слов…

Она кивнула, не отводя голову от его плеча. Они постояли молча.

— Людвиг, — сказала Рут, — иной раз мне уже никуда не хочется двигаться, никуда. Вот прямо взяла бы да повалилась на землю, и пусть бы все кончилось…

— Ты устала?

— Нет, не устала. Совсем не устала. Мне кажется, я могла бы идти так без конца. Как все мягко… Идешь и ни на что не наталкиваешься…

Поднялся ветерок. Листва над ними зашелестела. Керн почувствовал на руке теплую каплю. Другая капля задела щеку. Он посмотрел вверх.

— Начинается дождь, Рут.

— Правда.

Капли стали падать равномернее, плотнее.

— Возьми мой пиджак. Мне все равно, я привык.

Он набросил ей на плечи пиджак. Вместе с теплом ее охватило непривычное чувство защищенности.

Ветер прекратился. На мгновение лес словно затаил дыхание, потом вспыхнула белая бесшумная молния, прогрохотал гром, и сразу же разразился могучий ливень, будто молния разорвала небо пополам.

— Побежали! Быстро! — крикнул Керн.

Они устремились к карусели, закрытой полотнищами брезента и неясно проступавшей в темноте, будто какое-то разбойничье логово. Керн приподнял нижний край брезента. Пригнувшись, они нырнули под него и выпрямились, уже защищенные подобием огромного и темного барабана, по которому шумно хлестал ливень.

Керн взял Рут за руку и повел за собой. Вскоре ее глаза привыкли к темноте. Как привидения, вырисовывались вздыбленные деревянные лошадки, олени застыли в своем нескончаемом беге, лебеди раскинули крылья, полные таинственных сумерек. И словно само спокойствие, едва различимые, горбились своими могучими спинами слоны.

— Сюда! — Керн подвел Рут к гондоле. Взяв несколько подушек из фаэтончиков и карет, он устлал ими дно гондолы. Затем сорвал с одного из слонов расшитую золотом попону.

— Вот тебе одеяло, как у принцессы…

Снаружи перекатывался затяжной гром. Вспыхивали молнии, и душный мрак шатра озарялся матовым, бледным блеском, и тогда пестрые раскидистые рога и сбруя животных, мирно построившихся друг за дружкой в вечный круг, сливались в какое-то нежное, далекое видение зачарованного рая. Керн смотрел на бледное лицо и темные глаза Рут. Укрывая ее, он ощутил ладонью грудь, такую же неведомую, такую же чужую и волнующую, как и в ту первую ночь, в пражском отеле «Бристоль».

Гроза быстро приближалась. Теперь гром заглушал ливневые струи, хлеставшие по туго натянутой брезентовой крыше, с которой низвергались потоки воды. Земляной пол содрогался от раскатов, и вдруг, когда один из них, особенно мощный, еще не успел отзвучать, карусель дрогнула и стала медленно поворачиваться. Она двинулась по кругу, словно нехотя и куда медленнее, чем днем, повинуясь какому-то тайному принуждению. Заиграл механический орган, тоже медленнее, чем днем. Звуки перемежались необычайно длительными интервалами. Карусель повернулась всего лишь на пол-оборота, будто спросонья… Затем вновь замерла. Умолк и орган, точно обессилев от напряжения, и только дождь, эта древнейшая колыбельная песня, продолжал шуметь.

Глава 10

Площадь перед университетом раскинулась под слепящими лучами полуденного солнца. Воздух был прозрачный и голубой, а над крышами кружила беспокойная стайка ласточек. Керн стоял на краю площади, ожидая Рут.

Первая группа студентов вышла из широких дверей и стала спускаться по лестнице. Керн привстал на цыпочки — не мелькнет ли ее коричневый берет. Обычно она появлялась в числе первых. Но сегодня он не увидел ее. Потом студенты почему-то перестали выходить из здания, а некоторые из вышедших вернулись обратно. Видимо, что-то случилось.

И вдруг, словно от удара взрывной волны, из дверей вырвалась плотно сбившаяся группа студентов. Они дрались.

Керн услышал выкрики: «Евреи, вон!», «Бей моисеевых сынов по кривым рожам!», «Гоните их в Палестину!»

Он быстро пересек площадь и встал у правого крыла здания. Ему не следовало вмешиваться в потасовку, но хотелось быть поближе к выходу, чтобы вытащить Рут, как только она покажется.

Десятка три студентов-евреев пытались пробиться. Плотно прижавшись друг к другу, они проталкивались вниз по ступенькам, окруженные доброй сотней погромщиков, со всех сторон осыпавших их ударами.

— Расшибите эту кучу! — заорал высокий черноволосый студент, больше похожий на еврея, чем многие избиваемые. — Хватайте их поодиночке!

Он стоял во главе ватаги, которая с криком и улюлюканьем вклинилась в группу евреев, раздробила ее и, выхватывая их поодиночке, выталкивала на расправу. Тут же принимались обрабатывать жертву кулаками, связками книг и палками.

Но где же Рут? Керн тревожно следил за побоищем. Рут нигде не было видно, и он решил, что она укрылась в здании университета. Наверху на ступеньках стояли только два профессора. Один из них — румяный, с расщепленной седой бородкой а-ля Франц-Иосиф — широко улыбался и довольно потирал руки. Другой — худощавый и суровый на вид — стоял неподвижно и сосредоточенно смотрел на избиение.

На площади показались три полицейских. Торопливым шагом они подошли к университету. Шедший впереди остановился неподалеку от Керна.

— Стоп! — скомандовал он двум другим. — Не вмешиваться! — Оба других тоже остановились.

— Евреи, да? — спросил один.

Первый кивнул. Заметив Керна, он пристально посмотрел на него. Керн сделал вид, будто ничего не расслышал. Он обстоятельно закурил сигарету и, словно невзначай, сделал несколько шагов в сторону. Полицейские, скрестив руки, с любопытством наблюдали за дракой.

Одному невысокому студенту-еврею удалось вырваться. На мгновение он остановился, точно ослепленный. Потом, увидев полицейских, подбежал к ним.

— Идите! — крикнул он. — Быстрее! Помогите же! Ведь их убьют!

Полицейские молча глазели на него, точно перед ними возникло какое-то диковинное насекомое. С минуту он растерянно смотрел на них. Затем, не сказав ни слова, повернулся и направился обратно к свалке дерущихся. Он не прошел и десяти шагов, как два студента отделились от толпы и ринулись на него.

— Ах ты, жидовская морда! — орал бежавший впереди. — Плакаться пошел! Справедливости захотел! Вот тебе справедливость!

Ударом кулака он сбил его с ног. Маленький студент попытался было встать, но другой нападавший пнул его башмаком в живот. Затем оба схватили его за ноги и, как тачку, поволокли за собой по брусчатке. Коротыш тщетно старался уцепиться пальцами за камни. Его белое лицо, словно маска отчаяния, было обращено к полицейским. Изо рта, зиявшего черной дырой, заливая подбородок, текла кровь. Но он не кричал.

У Керна пересохло в горле. Он понимал, что сейчас же, немедленно должен броситься на обоих громил, но полицейские не спускали с него глаз, и он это чувствовал. Охваченный судорожным бешенством, с трудом передвигая негнущиеся ноги, он зашагал к противоположному углу площади.

Оба студента протащили свою жертву совсем близко от него. Их зубы сверкали, они беспечно хохотали, но на их лицах не было и тени злобы. Физиономии их так и светились от искреннего, невинного удовольствия, словно они занимались любимым спортом, а не волочили по камням окровавленного человека.

Помощь пришла неожиданно. Какой-то высокий светловолосый студент, до сих пор безучастно взиравший на происходящее, внезапно весь передернулся от отвращения, — он увидел, как хулиганы тащат свою жертву по площади. Слегка подтянув рукава куртки, он сделал несколько медленных шагов вперед и двумя короткими, мощными ударами свалил обоих мучителей на мостовую.

Схватив перепачканного кровью малыша за шиворот, он поставил его на ноги.

— Вот так! А теперь улепетывай! — буркнул он. — Только быстро!

Потом, так же медленно и как бы размышляя, двинулся к свалке. Оглядев черноволосого вожака, он нанес ему сокрушительный удар кулаком в нос и тут же, почти незаметно, навесил еще удар — в челюсть. Вожак грузно плюхнулся на брусчатку.

В этот момент Керн заметил Рут. С непокрытой головой — видимо, потеряла берет — она стояла около свалки.

— Скорее, Рут! Скорее! Надо убираться отсюда!

В первое мгновение она не узнала его.

— Полиция!.. — заикаясь, вымолвила она, бледнея от возбуждения. — Полиция… должна помочь!..

— Полиция не поможет! А нам нельзя попадаться ей в руки! Надо уходить, Рут!

— Да… — Рут посмотрела на него, словно пробудившись ото сна. Лицо ее переменилось. Казалось, вот-вот она разрыдается. — Да, Людвиг, — проговорила она странным, надломленным голосом. — Давай уйдем!..

— Быстро!

Керн схватил ее за руку и потащил за собой. Сзади послышались крики. Группе еврейских студентов все-таки удалось прорваться, и они побежали через площадь. Толпа сместилась, и вдруг Керн и Рут очутились в самой ее середине.

— А, Ревекка! Сарра! — Один из погромщиков схватил Рут.

Керну почудилось, будто в нем молниеносно распрямилась туго сжатая пружина. Он был крайне удивлен, заметив, как парень обмяк и медленно опустился на мостовую. Он даже не осознал, что ударил его.

— Отличный прямой! — одобрительно произнес кто-то рядом. Это был высокий светловолосый студент. Он держал за вихры двух молодчиков, которых только что столкнул головами.

— Ничего страшного! Благородные части тела невредимы! — заявил он, отпуская их. Оба повалились на землю, словно мокрые мешки. Блондин тут же схватил двух других.

Керна ударили тростью по руке. Озверев, он рванулся вперед, в какой-то красный туман, и начал яростно бить вокруг себя. Он раздробил чьи-то очки, кого-то сшиб с ног. Потом раздался страшный гул. И красный туман стал черным.

Керн очнулся в полицейском участке. Его воротник был разорван, из щеки шла кровь, голова все еще гудела. Он привстал.

— Привет! — сказал кто-то рядом. Это был снова тот самый студент-блондин.

— Проклятие! — ответил Керн. — Где мы?

Блондин рассмеялся:

— В заключении, дорогой мой. Через день-два они нас отпустят.

— Меня не отпустят. — Керн огляделся. Всего в камере находилось восемь человек. Кроме студента-блондина, сплошь евреи. Рут здесь не было.

Студент опять рассмеялся:

— Что это вы так внимательно приглядываетесь? Думаете, посадили не тех, кого надо? Ошибаетесь, дорогой! Виноват не нападающий, а пострадавший! Он, и только он — причина всех огорчений. Такова моднейшая психология.

— Вы не знаете, что сталось с девушкой, которая была со мной? — спросил Керн.

— С девушкой? — Блондин задумался. — Видимо, она не пострадала. Да и что могло с ней случиться? Ведь при драках девушек не трогают.

— Вы в этом уверены?

— В общем, да… А кроме того, ведь сразу появилась полиция.

Керн неподвижно смотрел в одну точку. Полиция, подумал он. Вмешалась все-таки! Но ведь паспорт Рут пока еще действителен. Ничего плохого они ей не сделают. Впрочем, и случившегося более чем достаточно.

— Кроме нас арестовали еще кого-нибудь? — спросил он.

Блондин отрицательно покачал головой:

— Думаю, что нет. Меня взяли последним. Правда, ко мне они подступились не без опаски.

— Значит, больше арестованных не было? Наверняка?

— Наверняка. Иначе они были бы здесь с нами. Мы ведь пока еще в участке.

Керн облегченно вздохнул. Видимо, они оставили Рут в покое.

Студент-блондин иронически разглядывал его:

— Небось тошнехонько вам, а? Так бывает всегда, когда ты ни в чем не виноват. Уж лучше сидеть за дело. Кстати, я тут единственный, кого посадили в строгом соответствии с добрыми старыми законами. Ведь я добровольно вмешался в потасовку. Потому-то мне и весело.

— Это было очень порядочно с вашей стороны.

— Подумаешь, порядочно! — Блондин небрежно махнул рукой. — Я сам старый антисемит. Но разве можно оставаться спокойным, когда видишь этакое избиение? Между прочим, вы нанесли великолепный короткий удар. Четкий и молниеносный. Занимались когда-нибудь боксом?

— Нет.

— Тогда стоит поучиться. У вас неплохие данные. Только не надо горячиться попусту. Будь я верховным жрецом евреев, я бы предписал им ежедневный обязательный час бокса. Посмотрели бы вы тогда, как эти молодчики зауважают вас.

Керн осторожно ощупал свою голову.

— В данный момент мне как-то не до бокса.

— Это они вас резиновой дубинкой огрели, — деловито пояснил студент. — Наша доблестная полиция! Всегда на стороне победителей! Но не беда. К вечеру ваш черепок поправится. Тогда и начнем тренировку. Ведь надо же чем-то заняться. — Он забрался длинными ногами на койку и огляделся. — Вот уже два часа, как мы торчим здесь! Дьявольски скучное заведение! Были бы хоть карты! Сыграли бы в подкидного, что ли. Надеюсь, кто-нибудь из вас играет… — Он смерил еврейских студентов насмешливым взглядом.

— У меня есть при себе колода. — Керн сунул руку в карман. Штайнер подарил ему карты, которые получил от шулера. С тех пор он постоянно носил их с собой как своего рода амулет.

Студент одобрительно посмотрел на него:

— Вот это здорово! Только, ради Бога, не говорите, что вы играете в бридж! Почему-то все евреи играют только в бридж. Больше ничего не знают.

— Я полуеврей. Играю в скат, тарок, ясс и покер, — ответил Керн не без некоторой гордости.

— Великолепно! Тогда вы превзошли меня. В ясс я играть не умею.

— Это швейцарская игра. Если хотите, могу вас научить.

— Ладно. За это я дам вам урок бокса. Так сказать, обмен духовными ценностями.

Они играли до вечера. Тем временем студенты-евреи беседовали о политике и справедливости, но ни до чего не договорились. Керн и блондин играли сначала в ясс, затем в покер. Керн выиграл семь шиллингов — Штайнер не зря обучал его… Голова постепенно прояснилась. Он старался не думать о Рут. Сделать для нее что-нибудь он не мог, а предаваться сейчас бесплодным размышлениям значило бессмысленно растрачивать силы. Хотелось поберечь нервы — предстоял допрос у судьи.

Блондин перетасовал карты и выплатил Керну долг.

— А теперь начинаем второе отделение, — заявил он. — Ну-ка, давайте! Я сделаю из вас второго Демпсея[44].

Керн встал. Он был еще очень слаб.

— Боюсь, ничего не выйдет, — сказал он. — Сегодня моя голова не выдержит еще одного удара.

— Однако у вас была достаточно ясная голова, чтобы отнять у меня семь шиллингов, — ухмыльнулся блондин. — Не робейте! Вперед! Подавите в себе труса! Пусть заговорит в вас арийская кровь забияки! И вообще, нанесите удар по вашей гуманной еврейской половине!

— Я ударяю по ней вот уже целый год.

— Отлично! Итак, для начала побережем голову. Начнем с ног. Главное в боксе — это легкость в ногах. Научитесь пританцовывать. Пританцовывая, можно выбить противнику все зубы. И даже очень просто! Так сказать, прикладное ницшеанство!

Блондин стал в позицию, качнулся в коленях и сделал несколько мелких шагов вперед и назад.

— Повторите за мной!

Керн повторил.

Еврейские студенты прекратили свою дискуссию. Один из них, в очках, поднялся.

— Не согласитесь ли вы поучить и меня? — спросил он.

— Пожалуйста! Скиньте очки, и за дело! — Блондин похлопал его по плечу. — Вскипи, о древняя кровь Маккавеев!

Нашлись еще два ученика. Остальные продолжали сидеть на койках, сдержанные, но полные любопытства.

— Два справа, два слева! — дирижировал блондин. — А теперь переходим к молниеносным ударам! Необходимо воспитать в себе подлинного громилу! Этой стороной вашего развития пренебрегали тысячелетиями! Есть что наверстать! Значит, запомните — бьет не рука, бьет весь корпус!

Он снял с себя куртку. Ученики сбросили пиджаки. Затем последовало краткое объяснение работы корпуса и небольшая репетиция. Все четверо старательно подпрыгивали в полутемной камере.

Блондин отечески поглядывал на вспотевшую стайку своих учеников.

— Так! — проговорил он через некоторое время. — Этому вы научились! Вот и тренируйтесь, пока не отсидите неделю за то, что возбудили расовую ненависть у истых арийцев. А теперь дышите глубоко. Несколько минут. Переведите дух. Тем временем я покажу вам короткий и пружинистый прямой удар — коронный прием бокса!

Он показал, как надо бить. Потом взял свою куртку, скомкал ее и, держа на уровне лица, приказал бить по ней. Тренировка была в самом разгаре, как вдруг отворилась дверь — появился служитель с подносом, на котором стояли дымящиеся миски.

— Ведь надо же!.. — Он быстро поставил поднос и крикнул в коридор. — Охрана! Скорее сюда! Эти бандиты дерутся даже в полиции!

Мгновенно примчались два полицейских. Студент-блондин спокойно положил куртку на койку. Четыре ученика-боксера разбежались по углам.

— Бегемот! — авторитетно заявил блондин, обращаясь к служителю. — Болван! Общипанная тюремная метла! — Затем повернулся к полицейским: — То, что вы здесь видите, всего лишь урок современного гуманизма. Поэтому ваше появление и жажда пустить в ход резиновые дубинки совершенно излишни, понятно?

— Нет, — ответил один из полицейских.

Блондин с сожалением посмотрел на него:

— Физическая закалка! Гимнастика! Вольные упражнения! Теперь вам понятно?.. А это вы что — всерьез называете ужином?

— Конечно, — подтвердил служитель.

Блондин наклонился над одной из мисок и с отвращением выпрямился.

— Сейчас же убрать! — неожиданно и грозно рявкнул он. — Вы осмеливаетесь приносить сюда подобное дерьмо? Ополоски для сына президента сената? Или вы хотите, чтобы вас понизили в чине? — Он строго посмотрел на полицейских. — Я буду жаловаться! Я желаю немедленно переговорить с начальником полиции района! Отведите меня к начальнику городского полицейского управления! Завтра мой отец задаст жару министру юстиции! Из-за вас! Ну и будет же вам баня!

Оба полицейских тупо уставились на него, не зная, стоит ли грубить или лучше быть поосторожнее. Блондин так и сверлил их взглядом.

— Послушайте, господин, — неуверенно проговорил старший, — но ведь это обычная тюремная пища.

— А разве я в тюрьме? — Блондин негодующе развел руками. — Я под стражей! Известно ли вам, что это разные вещи?

— Известно, известно… — Теперь полицейский окончательно оробел. — Вы, конечно, можете питаться за свой счет, сударь! Это ваше право. Если дадите денег, служитель принесет вам гуляш…

— Наконец-то я слышу разумные слова! — смягчился блондин.

— А то, быть может, еще и пива…

Блондин снисходительно взглянул на полицейского:

— Вы мне нравитесь! Замолвлю за вас словечко! Как вас зовут?

— Рудольф Эггер.

— Очень хорошо! Продолжайте действовать в том же духе! — Студент достал деньги и дал их служителю. — Две порции говяжьего гуляша с картофелем. Бутылку сливовицы…

— Распитие алкогольных напитков… — начал было полицейский Рудольф Эггер.

— Разрешается, — договорил за него блондин. — И две бутылки пива. Одну для полицейских, другую для нас!

— Премного благодарен… низко кланяюсь… — пролепетал Рудольф Эггер.

— Если пиво не будет свежим и холодным, как лед, — обратился сын президента сената к служителю, — я отпилю тебе ступню. А если будет хорошее, возьмешь себе сдачу.

Лицо служителя расплылось в радостной ухмылке.

— Сделаю все как полагается, господин граф! — Он сиял. — Какой истинно венский юмор! Просто удовольствие слушать вас!

Принесли еду. Блондин пригласил Керна разделить с ним ужин. Сначала Керн отказался — он видел, как евреи с серьезными лицами поглощают ополоски.

— Будьте предателем! Это вполне современно! — подбодрил его студент. — Кроме того, мы ужинаем просто как партнеры по игре в карты.

Керн подсел к нему. Гуляш был хорош. В конце концов, подумал он, ведь у каждого из них есть паспорт, а у меня нет. К тому же я метис.

— Вашему отцу известно, что вы здесь? — спросил Керн.

— Господь с вами! — Блондин расхохотался. — Мой отец! Он владелец бельевого магазина в Линце.

Керн удивленно посмотрел на него.

— Дорогой мой, — спокойно сказал студент. — Кажется, вы еще не заметили, что мы живем в эпоху сплошного блефа. Демократию сменила демагогия. Вполне естественная последовательность. Давайте выпьем!

Он откупорил бутылку сливовицы и предложил рюмку студенту в очках.

— Благодарю вас, я не пью, — растерянно проговорил тот.

— Ну конечно! Я так и думал! — заявил блондин и выпил рюмку. — Уже из-за этого одного они вас будут вечно преследовать! Ну а мы с вами, Керн? Разопьем бутылку на пару?

— Давайте!

Они распили бутылку и легли на койки. Керну казалось, что он будет крепко спать, но через каждые несколько минут он просыпался. «Что же все-таки они сделали с ней? И сколько они продержат меня за решеткой?»

Суд приговорил его к двум месяцам тюрьмы за нанесение телесных повреждений, подстрекательство, сопротивление государственной власти и повторное нелегальное проживание в Вене… Обвинений было так много, что Керн удивился, почему ему не дали десять лет.

Он простился с блондином, которого освободили в день суда. Затем Керна повели вниз. Пришлось сдать личные вещи в каптерку и получить арестантскую робу. Стоя под душем, Керн вспомнил о чувстве унижения, когда на него надели наручники; казалось, это было бесконечно давно. Теперь же тюремная одежда представлялась вполне практичной: она помогала сохранить собственный костюм.

Его соседями по камере были вор, мелкий растратчик и какой-то русский профессор из Казани, осужденный за бродяжничество. Все четверо работали в тюремной портняжной мастерской.

В первый вечер было трудно. Керн вспомнил слова Штайнера, что, мол, и к тюрьме можно привыкнуть. Но это не утешало, и он сидел на койке, уставившись в стенку.

— Вы говорите по-французски? — неожиданно спросил его профессор, лежавший напротив.

Керн вздрогнул.

— Нет, не говорю.

— Хотите научиться?

— Хочу. Начнем хоть сейчас.

Профессор встал.

— Надо, знаете ли, чем-нибудь заняться! А то окончательно изведетесь от разных мыслей.

— Да. — Керн кивнул. — Кроме того, язык мне пригодится. Когда выпустят, придется, пожалуй, перекочевать во Францию.

Они уселись рядом на нижней койке. Над ними копошился растратчик. Огрызком карандаша он разрисовывал стену непристойными картинками. Профессор был очень худ. Тюремный костюм болтался на нем, как балахон. У него была рыжая спутанная борода и детское лицо с голубыми глазами.

— Начнем с самого прекрасного и самого напрасного слова на земле, — сказал он с очаровательной улыбкой и без всякой иронии, — со слова «свобода» — «la libert».

Керн многому научился за это время. На четвертый день, выйдя на очередную прогулку во двор, он уже умел, не шевеля губами, переговариваться с заключенными, шедшими спереди и сзади.

В портняжной мастерской он тем же способом затверживал французские глаголы. По вечерам, когда он уставал от занятий языком, вор обучал его искусству делать отмычки из проволоки и объяснял, как утихомирить сторожевого пса. Он рассказывал также о сроках созревания всех полевых плодов и о том, как незаметно забраться в копну сена, чтобы хорошенько выспаться. Растратчику удалось протащить в тюрьму несколько номеров журнала «Элегантный мир». У них только и было чтива что Библия да этот журнал. Из него они и черпали подробные сведения об этикете дипломатических приемов, узнали, в каких случаях вдевать в петлицу фрака красную или белую гвоздику. В одном вопросе вор ни за что не давал себя переубедить: он решительно утверждал, что к фраку полагается только черная бабочка, и ссылался на пример множества кельнеров, которых видел в различных кафе и ресторанах.

Когда наутро пятого дня их выводили на прогулку, служитель внезапно так сильно толкнул Керна, что тот ударился о стенку.

— Будь повнимательнее, осел! — заорал тюремщик.

Керн притворился, будто не может удержаться на ногах. Он хотел упасть и, как бы невзначай, ударить служителя по голени. Это могло сойти безнаказанно. Но он не успел выполнить свое намерение — служитель дернул его за рукав и быстро шепнул:

— Через час попросись в уборную. Скажешь, мол, живот свело… Вперед! — крикнул он затем. — Ждать тебя, что ли, будем?

Во время прогулки Керн прикидывал, не хочет ли служитель подложить ему свинью. Оба терпеть не могли друг друга. Потом, придя в портновскую, он почти беззвучным шепотом обсудил этот вопрос с вором, крупным специалистом по тюремным делам.

— Попроситься в уборную можно всегда, — заявил вор. — Это твое человеческое право. Уж тут он к тебе никак придраться не сможет. Одни выходят чаще, другие реже, — все дело в природе. Ну а там уж держи ухо востро.

— Хорошо. Посмотрим, чего ему надо. Во всяком случае — хоть какое-то развлечение.

Керн сделал вид, будто мается животом, и служитель вывел его. Он привел его к уборной и оглянулся.

— Сигарету хочешь? — спросил он.

Арестантам запрещалось курить. Керн рассмеялся:

— Так вот оно что! Нет, дорогой, на этом меня не поймаешь!

— Да заткнись ты! Думаешь, копаю под тебя? Штайнера знаешь?

Керн изумленно уставился на него.

— Нет, не знаю, — сказал он через секунду, заподозрив подвох против Штайнера.

— Так, значит, не знаешь Штайнера?

— Не знаю.

— Ладно, тогда слушай. Штайнер велел передать тебе, что Рут в безопасности. Можешь не беспокоиться за нее. Когда выйдешь на волю, попроси, чтобы тебя выслали в Чехословакию, и сразу же вернись обратно. Теперь ты знаешь его?

Вдруг Керн почувствовал озноб.

— Дать сигарету? — спросил служитель.

Керн кивнул. Тот достал пачку «Мемфис» и картонку со спичками.

— На, возьми! От Штайнера. Но если попадешься, помни — я тебе ничего не давал. А сейчас войди в уборную и покури. Дым выпускай в окошко. Я посторожу.

Керн достал сигарету, разломил ее надвое и закурил половинку. Он курил медленно, глубоко затягиваясь. Рут в безопасности. Штайнер следит за ним. Он смотрел на грязную стену с похабными рисунками, и ему казалось, что эта тюремная уборная — самое прекрасное место на свете.

— Почему же ты мне не сказал, что знаешь Штайнера? — спросил служитель, когда он вышел.

— Возьми сигарету, — сказал Керн.

Служитель отрицательно покачал головой:

— Об этом и речи быть не может!

— А ты-то откуда его знаешь? — спросил Керн.

— Однажды он вызволил меня из беды. Из большой беды. А теперь пошли!

Они вернулись в мастерскую. Профессор и вор посмотрели на Керна. Он кивнул и сел на свое место.

— В порядке? — беззвучно спросил профессор.

Керн снова кивнул.

— Тогда продолжаем, — прошептал профессор в свою рыжую бороду. — Aller[45]. Неправильный глагол. «Je vais, tu vas, il…»[46]

— Нет, — возразил Керн. — Возьмем сегодня другой глагол. Как по-французски «любить»?

— Любить? «Aimer». Но это правильный глагол.

— Вот именно поэтому, — сказал Керн.

Профессора выпустили через месяц. Вора — через полтора. Растратчика — через несколько дней после вора. В последние дни растратчик пытался склонить Керна к гомосексуализму, но Керн был достаточно сильным, чтобы не подпускать его к себе. Однажды он нокаутировал его коротким прямым хуком — уроки бокса не пропали даром. После этого растратчик унялся.

Несколько суток Керн провел в одиночестве. Потом в камеру привели двух новых заключенных. Он сразу понял, что это эмигранты. Старший молчал. Младшему было лет тридцать. На обоих были поношенные, но тщательно вычищенные и отутюженные костюмы. Едва войдя в камеру, старший лег на койку.

— Откуда вы? — спросил Керн младшего.

— Из Италии.

— Как там?

— Раньше было хорошо. Я прожил там целых два года. Теперь все кончилось. Везде строжайший контроль.

— Два года! — сказал Керн. — Это что-нибудь да значит!

— Да, а тут меня схватили на восьмой день. Неужели со всеми так?

— За последние полгода здесь стало намного хуже.

Новичок подпер голову руками.

— Везде стало хуже. И то ли еще будет?.. А как в Чехословакии?

— И там скверно. Слишком много народу понаехало. Вы были в Швейцарии?

— Швейцария слишком мала. Только приедешь, и уже ты у всех на виду. — Мужчина неподвижно смотрел перед собой. — И почему я не подался во Францию?

— Вы говорите по-французски?

— Конечно, говорю. — Он провел рукой по волосам.

— Хотите, поговорим немного по-французски? — предложил Керн. — Я только-только немного научился этому языку и не хочу ничего забыть.

Мужчина удивленно взглянул на него.

— Разговаривать по-французски? — Он сухо рассмеялся. — Нет, этого, извините, не могу! Тебя бросили в тюрьму, а ты веди светские беседы на французском языке! Абсурд какой-то! У вас какие-то странные идеи!

— Вовсе нет. Просто я поневоле веду довольно странный образ жизни.

Керн подождал еще немного, надеясь, что тот уступит. Потом забрался на койку и принялся повторять неправильные глаголы. Наконец он уснул.

Он проснулся оттого, что кто-то тряс его. То был мужчина, не желавший говорить с ним по-французски.

— Помогите! — прохрипел он. — Скорее! Он повесился!

Заспанный Керн привстал на постели. В бледно-сером свете раннего утра в проеме окна висела темная фигура с опущенной головой. Он вскочил с койки.

— Нож! Быстро!

— Нет у меня ножа. А у вас?

— Проклятие, тоже нет! Отняли! Я приподниму его, а вы выньте голову из петли!

Керн встал на койку и попытался приподнять тело. Оно было тяжелым, как мир. Куда тяжелее, чем выглядело. Одежда самоубийцы тоже была холодна и мертва, как и он сам. Керн напряг все силы и приподнял висевшего.

— Скорее! — сказал он, задыхаясь. — Расслабьте ремень. Долго мне его не продержать…

— Сейчас…

Другой забрался на койку и начал возиться с ремнем.

Вдруг он опустил руки и пошатнулся. Его стошнило.

— Вот свинство! — крикнул Керн. — Неужели это все, что вы можете? Снимите с шеи ремень! Живо!

— Я не могу смотреть… Глаза! Язык!..

— Тогда держите его вы! Я сам сниму ремень!

Он передал другому грузное тело и выпрямился. Зрелище было и вправду страшное. Отекшее бледное лицо, выпученные, словно лопнувшие глаза, толстый черный язык. Керн попытался просунуть пальцы под тонкий ремень, глубоко врезавшийся во вздувшуюся шею.

— Выше! — скомандовал он. — Поднимите его выше!

В ответ послышался какой-то гортанный звук — того снова вырвало, и он отпустил тело. От рывка у самоубийцы еще больше выкатились язык и глаза; казалось, покойник издевается над беспомощностью живых.

— Проклятие! — Керн мучительно думал, как бы привести в чувство своего горе-помощника. Вдруг, словно вспышка молнии, в памяти возникла сцена, разыгравшаяся между студентом-блондином и тюремным служителем.

— Если ты, жалкая тварь, сейчас же не возьмешься за дело, — заорал он, — я тебе все кишки выдавлю! Живо, сволочь трусливая!

Одновременно он ударил его ногой и почувствовал, что попал куда надо. Он снова ударил его изо всех сил.

— Череп расшибу! — рявкнул он. — Поднимай сейчас же!

Мужчина молча приподнял повесившегося.

— Выше! — орал Керн. — Выше, мразь вонючая!

Тот поднял самоубийцу еще чуть повыше. Керну удалось распустить петлю и снять ее с головы несчастного.

— Вот, а теперь опустить.

Они уложили обмякшее тело на койку. Керн расстегнул жилет и брюки.

— Позовите охрану! — сказал он. — А я займусь искусственным дыханием!

Он опустился на колени позади черноволосой с проседью головы и, взяв холодные, мертвые кисти в свои теплые, полные жизни руки, начал работать. Грудная клетка самоубийцы опускалась и поднималась. Слышалось хрипение и бульканье. Время от времени Керн останавливался и прислушивался. Дыхание не появлялось. Мужчина, не пожелавший говорить по-французски, отворил фортку в двери и закричал:

— Охрана! Охрана!

Крик отдался в камере мгновенным эхом и замер.

Керн продолжал действовать, помня, что искусственное дыхание делают часами. Но вскоре он прекратил это занятие.

— Дышит? — спросил другой.

— Нет. — Вдруг Керн почувствовал страшную усталость. — Все это бессмысленно. Да и к чему стараться? Ведь человек хотел умереть. Зачем же мешать ему?

— Бог с вами, что вы такое говорите?..

— Вы вот что… успокойтесь! — произнес Керн тихо и с какой-то угрозой в голосе. Каждое лишнее слово казалось ему теперь просто невыносимым. Он знал заранее все, что тот мог бы сказать. Но он также знал, что лежавший перед ним эмигрант повесится снова, даже если его и удастся спасти.

— Попробуйте сами, — сказал он немного спустя уже более спокойно. — Уж он-то знал, зачем в петлю полез. Значит, не мог иначе.

Появился полицейский-охранник.

— Чего разорались? С ума, что ли, посходили? — строго спросил он через фортку.

— Тут один повесился.

— Господи ты Боже мой! Ну и хлопот с вами! Он еще жив?

Полицейский отворил дверь. От него несло сервелатом и вином. В его руке вспыхнул фонарик.

— Мертв?

— По-видимому.

— Тогда до утра спешить нечего. Старший разберется. Пусть у него болит голова за это. А мое дело сторона.

Он хотел было уйти.

— Стойте! — сказал Керн. — Немедленно вызовите санитаров! Из «Скорой помощи».

Надзиратель недоуменно уставился на него.

— Если через пять минут вы их не приведете, будет крупный скандал! Вы рискуете должностью!

— Может быть, его еще удастся спасти! — воскликнул второй заключенный, едва различимый в глубине камеры. Он продолжал поднимать и опускать руки повесившегося.

— Хорошо начинается денек, нечего сказать… — буркнул полицейский и удалился.

Через несколько минут пришли санитары и унесли труп. Вскоре снова пришел полицейский.

— Приказано отнять у вас подтяжки, ремни и шнурки.

— Я не повешусь, — сказал Керн.

— Все равно приказано отнять.

Они отдали требуемое и забрались на койки. В камере стоял кислый запах блевотины.

— Скоро рассветет, — сказал Керн. — Тогда приберете за собой.

В горле у него пересохло. Очень хотелось пить. Было такое ощущение, будто все в нем высохло и покрылось пылью, словно он наглотался угля и ваты…

— Как это все ужасно, правда? — сказал второй заключенный немного погодя.

— Ничуть, — заметил Керн.

На следующий вечер их перевели в большую камеру, где уже сидело четверо арестованных. Керну показалось, что все они эмигранты, но это его уже не трогало. Чувство усталости заглушило все, и он улегся на койке. Сон не приходил. Он лежал с открытыми глазами, уставившись в небольшой квадрат зарешеченного окна. В полночь привели еще двух заключенных. Керн не видел их. Только слышал, как они устраивались на ночь.

— Сколько нас могут здесь продержать? — послышался в темноте неуверенный голос одного из вновь прибывших.

С минуту все молчали.

Потом раздался бас:

— Все зависит от того, что вы натворили. Если, скажем, убийство с ограблением — значит, пожизненное заключение, а если, к примеру, политическое убийство, — выпустят через восемь дней.

— У меня нет паспорта. Поймали второй раз.

— Это хуже, — пророкотал бас. — Считайте, месяц, не меньше.

— Вот беда-то! А у меня в чемодане курица. Жареная курица! Ведь пока я выберусь, она сгниет!

— Вне всякого сомнения! — подтвердил бас.

Керн насторожился.

— А у вас уже не было однажды курицы в чемодане? — спросил он.

— Да! Это верно! — удивленно откликнулся тот. — А откуда вы знаете?

— Вас тогда тоже арестовали, не так ли?

— Арестовали! Но кто меня спрашивает? Кто вы такой? Откуда вы это знаете, господин? — спросил взволнованный голос в темноте.

Вдруг Керн расхохотался, да так, что едва не задохнулся. Это был какой-то непроизвольный хохот, болезненный, судорожный. В нем растворилось все, что копилось два месяца, — ярость за то, что он арестован и одинок, тревога за Рут, вся его энергия и готовность защищаться, жуткое воспоминание о повесившемся… Керн хохотал. Хохот вырывался из него толчками, и он никак не мог остановиться.

— Курица! — проговорил он, с трудом переводя дух. — Ведь это действительно та самая курица!.. И опять в чемодане!.. Вот так совпадение!..

— И вы называете это совпадением? — злобно закудахтала курица. — Это мой страшный рок, а не какое-то случайное совпадение!

— Видимо, жареные куры приносят вам несчастье, — поучительно заметил бас.

— Да замолчите вы наконец! — раздраженно сказал кто-то. — Черт бы побрал всех ваших жареных кур! Разжигать такой аппетит! У человека без родины! Да еще ночью, в тюрьме! И так от голода кишки сводит! Пропади вы пропадом!

— Но быть может, между ним и жареными курами существует более глубокая взаимосвязь, — пророчески заявил бас.

— Пусть попробует жареных деревянных лошадок! — заорал человек без родины.

— Пошли ему Бог рак желудка! — заржал кто-то высоким тенором.

— Может, в прежней своей жизни он был лисицей, — предположил бас. — Вот теперь все куры и мстят ему.

Снова прорвался голос курицы:

— Гнусно и подло издеваться над человеком, когда он попал в беду!

— А когда же еще? — елейно спросил бас.

— Замолчать! — крикнул охранник из коридора. — Здесь вам не бордель, а приличная государственная тюрьма.

Глава 11

Керн поставил свою подпись на втором предписании о высылке его из Австрии. То был уже пожизненный запрет на возвращение в эту страну. На сей раз он уже не ощутил ничего, а только подумал, что завтра, вероятно, снова будет в Пратере.

— Есть у вас в Вене какие-нибудь вещи, которые вы хотели бы взять с собой? — спросил чиновник.

— Ничего у меня нет.

— Известно ли вам, что вы рискуете тремя месяцами тюрьмы, если вздумаете снова появиться в Австрии?

— Известно.

С минуту чиновник испытующе разглядывал Керна. Потом достал из кармана кредитку в пять шиллингов и подал ему.

— Вот вам! Выпейте что-нибудь. Ведь не могу же я изменять законы. А что до вина, то рекомендую гумпольдскирхнер. Из нынешнего розлива лучшего не сыщете. А теперь собирайтесь!

— Благодарю вас! — удивленно сказал Керн. До сих пор в полиции ему еще ничего не дарили. — Очень признателен! Эти деньги мне пригодятся.

— Ладно, ладно! Ступайте! Конвоир уже ждет вас в приемной.

Керн спрятал деньги. Их хватало не только на пол-литра гумпольдскирхнер, но и на оплату части проезда от границы до Вены. Ехать поездом было менее опасно.

Они поехали так же, как и в первый раз, когда его высадили вместе со Штайнером. Ему казалось, что это было десять лет назад.

От станции они пошли пешком и вскоре добрались до трактира, где подавали молодое вино. В палисаднике у дороги стояло несколько столиков и стулья. Керн вспомнил совет чиновника.

— Не выпить ли нам по стаканчику? — спросил он конвоира.

— Чего именно?

— Гумпольдскирхнера. В этом сезоне лучше не сыскать.

— Что ж, можно! Все равно до темноты мы на таможню не попадем.

Они сели за столик и выпили терпкое, прозрачное вино.

Все вокруг дышало тишиной и покоем. Ясное, высокое небо светилось слабым зелено-яблочным светом. В сторону Германии летел самолет.

Хозяин принес свечу в подсвечнике с защитным колпачком. Это был первый вечер Керна на воле. Целых два месяца он не видел ни неба, ни открытого пейзажа, и ему казалось, что он впервые в жизни дышит свободно. Он сидел не шевелясь, наслаждаясь короткой передышкой, нечаянно выпавшей на его долю. Еще час-другой, и снова начнутся заботы, снова он почувствует себя затравленным и гонимым.

— Это действительно ужасно! — неожиданно заявил его провожатый.

Керн понимающе взглянул на него:

— И я так считаю!

— Нет, я в другом смысле.

— Могу себе представить, что в другом.

— Я говорю о вас, эмигрантах, — хмуро пояснил полицейский. — Ведь именно из-за вас наша профессиональная честь начисто подорвана. Только и знаем, что сопровождаем эмигрантов! Каждый день одно и то же — от Вены до границы! Ну что за жизнь за такая! То ли дело конвоировать преступников! Настоящих преступников, с наручниками! Вот это я понимаю — честная работа!

— Может, через год или два вы начнете надевать наручники и на нас, — сухо заметил Керн.

— Тоже сравнили! — Конвоир смерил его презрительным взглядом. — Ведь с полицейской точки зрения, вы — ничто! Мне приходилось эскортировать четырехкратного убийцу — грабителя Мюллера П. Едешь с ним, а сам держишь в руке револьвер со спущенным предохранителем… Или вот еще: только два года назад я конвоировал Бергмана — так тот резал исключительно женщин; а потом Бруста, который вспарывал брюхо своих жертв бритвой… Не говорю уже о Тедди Блюмеле — этот занимался труположеством… Да, были времена! А тут с вами возись! Просто подыхаем от тоски! — Он вздохнул и допил свой стакан. — Но вы хоть в винах разбираетесь! Давайте закажем еще. Только теперь, чур, плачу я!

— Идет!

Они неторопливо выпили еще по бокалу и пустились в путь. Уже стемнело. Над дорогой мелькали ночные бабочки и летучие мыши.

Таможня светилась яркими огнями. Дежурили все те же чиновники. Конвоир передал им Керна.

— Посидите пока в той комнате, — сказал один из них. — Еще слишком рано.

— Знаю, — ответил Керн.

— Вот как, вы и это уже знаете?

— Конечно. Ведь границы — наша вторая родина.

На рассвете Керн был снова в Пратере. Он не рискнул постучаться в фургон Штайнера — мало ли что могло произойти с тех пор. Он принялся расхаживать по парку. По-весеннему пестрые деревья стояли в предутреннем тумане. Керн постоял немного перед каруселью, затянутой серым брезентом. Затем задернул край полотнища, забрался внутрь и уселся в гондоле. Здесь он чувствовал себя в безопасности от патрулирующих полицейских.

Чей-то смех разбудил его. Было светло — брезент убрали. Он мгновенно вскочил на ноги. Перед ним в синем комбинезоне стоял Штайнер.

Керн выпрыгнул из гондолы и сразу же почувствовал себя дома.

— Штайнер! — воскликнул он, просияв. — Хвала Господу — я опять здесь!

— Вижу! Блудный сын вернулся из полицейских подземелий. Ну-ка, дай поглядеть на тебя! Чуть побледнел и слегка отощал на тюремных хлебах! Почему не пришел в фургон?

— Не знал, найду ли тебя там.

— Пока все еще по-прежнему. Но сначала пойдем позавтракаем, и тогда весь мир преобразится! Лило! — крикнул Штайнер в сторону фургона. — Людвиг вернулся! Ему нужно как следует подкрепиться! — Он снова обернулся к Керну.

— Подрос и возмужал! Ты научился чему-нибудь за это время, малыш?

— Да. Научился тому, что надо быть двужильным, если не хочешь подохнуть. Теперь меня голой рукой не возьмешь! Кроме того, научился шить мешки и говорить по-французски. Выяснил также, что иной раз лучше приказывать, чем просить.

— Это немало! — Штайнер одобрительно улыбнулся. — Совсем немало, малыш!

— Где Рут? — спросил Керн.

— В Цюрихе. Ее выслали. Но она в полном порядке. У Лило лежат письма для тебя. Она — наш почтамт: ведь, кроме нее, ни у кого из нас нет настоящих документов. Поэтому Рут писала тебе на ее имя.

— Значит, в Цюрихе… — сказал Керн.

— Да, малыш. А что тут страшного?

Керн посмотрел на него:

— Страшного ничего.

— Она остановилась там у знакомых. Скоро и ты поедешь туда, вот и все. Здесь, между прочим, тоже запахло жареным.

— Чувствую…

Пришла Лило. Она поздоровалась с Керном так, словно он вернулся после непродолжительной прогулки. Для нее два месяца не были сроком, о котором стоило говорить всерьез. Она жила уже около двадцати лет вне родины. Не раз ей приходилось встречать людей, которые приезжали из Китая и Сибири после десяти или пятнадцати лет отсутствия, когда о них не было ни слуху ни духу. Она спокойно поставила на стол поднос с чашками и кофейником.

— Дай ему письма, Лило, — сказал Штайнер. — Он все равно не сядет за стол, пока не прочитает их.

Лило показала на поднос — письма лежали на нем. Керн быстро вскрыл конверты. Он начал читать и позабыл обо всем. В первый раз он держал в руках письма от Рут. Первые любовные письма в его жизни. И словно по волшебству все куда-то исчезло — горечь, вызванная ее отсутствием, беспокойство, страх, неуверенность, одиночество… Он читал, и черные строки стали светиться и фосфоресцировать… Где-то был человек, который тревожился о нем и был в отчаянии от всего, что произошло, человек, говоривший, что любит его… Твоя Рут! Твоя Рут! Боже мой, подумал он, — твоя Рут! Твоя!.. Это казалось почти невозможным. Твоя Рут. Разве принадлежало ему что-нибудь до сих пор? Что принадлежало ему до сих пор? Несколько флаконов духов, десяток кусков мыла и вещи, которые он носил. А теперь у него есть человек? Целый человек? Тяжелые черные волосы, глаза… Это казалось почти невозможным!

Он огляделся. Лило ушла к фургону. Штайнер курил.

— Ну как, все в порядке, малыш? — спросил он.

— Да. Пишет, чтобы я не приезжал. Чтобы, мол, не рисковал из-за нее еще раз.

Штайнер рассмеялся:

— И чего только не пишут женщины! — Он налил Керну чашку кофе. — А теперь позавтракай!

Прислонившись к фургону, он смотрел, как Керн пил и ел. Сквозь тонкий белесый туман просвечивало солнце. Керн ощущал тепло, и ему казалось, будто он вдыхает аромат тонкого вина. Еще вчера утром он сидел в вонючей камере и хлебал из погнутой жестяной миски тепловатую баланду. Теперь же дул легкий, свежий утренний ветерок. Керн ел отличный хлеб и запивал его кофе, в кармане шуршали письма Рут, а рядом, прислонившись к фургону, стоял Штайнер.

— Все-таки тюрьма имеет свои преимущества, — сказал Керн. — Выйдешь из нее, и все кажется таким чудесным!

Штайнер кивнул.

— Ты небось хотел бы уехать сегодня же вечером, а? — спросил он.

Керн внимательно посмотрел на него.

— Хочется уехать, хочется остаться здесь… Если бы мы могли отправиться в путь втроем!

Штайнер дал ему сигарету.

— Поживи у нас два-три денька, — сказал он. — Вид у тебя довольно жалкий. Тюремные харчи сделали свое дело. Откормись хоть самую малость. Силенки тебе еще ох как понадобятся — ведь опять уходишь в плавание! Правда, побудь немного здесь, а то еще свалишься на полпути, и снова сцапают. Швейцария — это тебе не игрушки. Чужая страна — надо быть начеку!

— А что мне тут делать?

— Можешь помогать в тире. А по вечерам — на сеансах ясновидения. Правда, пока тебя не было, пришлось нанять другого человека. Но с двумя помощниками еще лучше.

— Ладно, — сказал Керн. — Ты, конечно, прав. Надо немного прийти в себя. Я почему-то все время испытываю страшный голод. Не только в желудке — в глазах, в голове, везде… Пусть все встанет на свои места.

Штайнер рассмеялся:

— Это правильно! А вот и Лило с горячими пирожками. Наешься досыта, малыш. Я тем временем пойду будить Потцлоха.

Лило поставила перед Керном блюдо с пирожками. Он продолжал есть с удвоенным аппетитом, время от времени нащупывая в кармане письма Рут.

— Вы остаетесь здесь? — медленно спросила Лило. Она говорила по-немецки с характерным для русских акцентом. Керн кивнул.

— Только ничего не бойтесь, — сказала Лило. — Вы не должны тревожиться за Рут. Она не пропадет… Я хорошо разбираюсь в человеческих лицах.

Керн хотел было ответить, что этого он как раз и не боится, но беспокоится, как бы ее не арестовали в Цюрихе до его приезда… Однако, взглянув на мрачное, овеянное какой-то нездешней печалью лицо русской, он запнулся и ничего не сказал. Рядом с этим все казалось мелким и незначительным. Но Лило словно уловила его мысль.

— Не страшно, — сказала она. — Пока жив друг — ничто не страшно.

Это случилось два дня спустя, перед вечером. К тиру не спеша приблизилось несколько человек. В это время Лило обслуживала группу молодых парней, а вновь подошедшие обратились к Керну:

— Ну-ка, давай мы постреляем!

Керн подал первому винтовку. Сначала они стреляли по фигуркам, которые шумно опрокидывались, и по шарикам из тонкого стекла, плясавшим на струе маленького фонтана. Затем принялись изучать таблицу призов и потребовали поставить мишени для главных выигрышей.

Первые два стрелка выбили тридцать четыре и сорок четыре очка. Они выиграли плюшевого мишку и посеребренный портсигар. Третий, коренастый человек с волосами ежиком и густой рыжей щеточкой усов, целился долго и тщательно и выбил сорок восемь очков. Его друзья восторженно загалдели. Лило незаметно посмотрела на Керна.

— Еще пять патронов! — потребовал удачливый стрелок и заломил шляпу на затылок. — Из той же винтовки! Заряжай!

Керн зарядил. Мужчина выбил тремя выстрелами 36 очков. Всякий раз он попадал в круг с цифрой двенадцать. Керн понял, что над «невыигрываемой» серебряной корзиной для фруктов, этой наследственной фамильной реликвией, нависла величайшая угроза. Тогда он взял один из «счастливых» патронов директора Потцлоха, и следующая пуля угодила в шестерку.

— Вот те на! — Мужчина положил винтовку на барьер. — Тут что-то не так! Я целился безукоризненно.

— Может, вы слегка вздрогнули, — сказал Керн. — Винтовка-то та же самая.

— Я никогда не вздрагиваю! — раздраженно возразил мужчина. — Старый полицейский фельдфебель не вздрагивает! Уж мне-то известно, как я стреляю!

На сей раз вздрогнул Керн. Любой полицейский, даже если он и был в штатском, действовал ему на нервы. Стрелок посмотрел на него в упор.

— Тут что-то неладно! Вы слышите? — угрожающе произнес он.

Керн ничего не ответил. Он снова подал ему винтовку. Теперь он зарядил ее нормальным патроном. Прежде чем начать целиться, фельдфебель еще раз глянул на него. Потом выстрелил. Снова двенадцать. Он переложил винтовку в правую руку.

— Ну, что? — ехидно спросил он.

— Бывает, — ответил Керн.

— Бывает?! Никогда так не бывает! Четыре раза двенадцать, и вдруг шестерка! Небось сами этому не верите, а?

Керн молчал. Мужчина приблизил к нему свое красное лицо.

— Где-то я вас видел…

Друзья прервали его. Они зашумели, требуя добавочного бесплатного выстрела и утверждая, что шестерка недействительна.

— Что-то у вас с патронами не так, друзья! — крикнул один из них.

Подошла Лило.

— В чем дело, господа? — спросила она. — Не могу ли я вам помочь? Этот молодой человек работает здесь недавно.

Все заговорили наперебой. Полицейский молчал, пристально вглядываясь в Керна и силясь что-то вспомнить. Керн выдержал его взгляд, припоминая все уроки, преподанные ему беспокойной жизнью. Он научился притворяться.

— Пойду поговорю с директором, — небрежно бросил он. — Я здесь ничего не решаю.

Он уже решил было дать полицейскому еще один бесплатный патрон, но спохватился, вообразив, как разбушуется Потцлох, коли наследственная семейная реликвия его жены полетит к чертям. Он очутился между Сциллой и Харибдой. Медленно достав сигарету, он закурил, железным усилием воли уняв дрожь в руках. Затем повернулся и вразвалку направился к рабочему месту Лило.

Лило заменила его. Она предложила компромиссное решение: пусть полицейский сделает еще пять выстрелов. Разумеется, бесплатно. Вся компания бурно запротестовала. Лило взглянула на Керна. Он был бледен, и она поняла, что дело не только в споре о волшебных патронах Потцлоха, но и в чем-то гораздо более существенном. Вдруг она мило улыбнулась и уселась на столе, прямо против полицейского.

— Такой шикарный мужчина, как вы, будет стрелять хорошо и во второй раз, — сказала она. — Давайте попробуйте! Вам — королю стрелков — пять бесплатных выстрелов!

Польщенный полицейский вытянул шею из крахмального воротничка.

— У кого такая верная рука, тому бояться нечего, — добавила Лило, положив узкую ладонь на сильную, поросшую рыжими волосами руку фельдфебеля.

— Бояться! Я и слова такого не знаю! — Полицейский ударил себя кулаком в грудь и рассмеялся деревянным смехом. — Только этого не хватало!

— Так я и думала! — Лило восхищенно оглядела его и подала ему винтовку.

Полицейский взял оружие, тщательно прицелился и выстрелил. Двенадцать. Он удовлетворенно посмотрел на Лило. Та улыбнулась и снова зарядила винтовку. Полицейский выбил пятьдесят восемь очков.

Лило просто сияла от восторга.

— Много лет мы не видели такого стрелка, — заявила она. — Если кому-нибудь действительно нечего бояться, так это вашей жене!

— У меня еще нет жены.

Она посмотрела на него в упор:

— Видно, только потому, что вы не желаете вступить в брак.

Он ухмыльнулся. Его друзья окончательно расшумелись. Лило пошла за фруктовой корзиной для полицейского. Он ее честно выиграл. Полицейский разгладил усы и неожиданно посмотрел на Керна холодными маленькими глазками:

— А с вами я разберусь! Как-нибудь приду сюда еще раз. Но уже в форме!

Затем, снова ухмыльнувшись, взял корзину и пошел со своими друзьями дальше.

— Он вас узнал? — быстро спросила Лило.

— Не знаю. Кажется, не узнал. Я его никогда не видел. Но может, он меня…

— Пока что уходите. Лучше, чтобы он больше не видел вас. Скажите обо всем Штайнеру.

В этот день полицейский не появился снова. Но Керн решил уехать вечером.

— Надо смываться, — сказал он Штайнеру. — Иначе быть беде. Предчувствие у меня такое. Я здесь уже два дня и, по-моему, набрался сил. Как ты считаешь?

Штайнер кивнул:

— Уезжай, малыш. Через несколько недель двинусь и я. С моим паспортом лучше жить где угодно, но только не в Австрии. Положение здесь явно обостряется. В последние дни мне рассказали кое о чем. Пойдем-ка с тобой к Потцлоху.

Потеря серебряной корзины вызвала неимоверную ярость директора.

— Уплыли вещи общей стоимостью в тридцать шиллингов, молодой человек! Вы тут устроили форменную оптовую распродажу, — гремел он. — Этак я окончательно разорюсь!

— Но он же уходит от вас, — сказал Штайнер в объяснил директору, как развертывались события. — То была вынужденная самооборона в чистом виде, — заключил он. — Ваша фамильная драгоценность была так или иначе обречена.

Потцлох снова содрогнулся. Но тут же лицо его прояснилось.

— Ну, если она все равно была обречена, тогда — другое дело! — Он уплатил Керну гонорар и затем подвел его к тиру. — Молодой человек, — сказал он, — а теперь вы узнаете, кто такой Леопольд Потцлох, последний из друзей человечества. Выберите себе что-нибудь из этих вещей! На память! Точнее говоря, для последующей продажи! Порядочный человек никогда не хранит сувениры. Они только отравляют жизнь. Все равно вам придется чем-нибудь торговать, не так ли? Вот и выбирайте! На свое усмотрение…

Он исчез в направлении «Панорамы всемирных сенсаций».

— Не отказывайся, — сказал Штайнер. — Барахло всегда можно загнать. Возьми небольшие, легкие вещи. И не мешкай, а то он еще передумает.

Но Потцлох не передумал. Напротив, в дополнение к пепельницам, гребешкам и игральным костям, взятым Керном, он дал ему еще трех обнаженных богинь из поддельной бронзы.

— Для маленьких городов лучшего товара и не придумать! — пояснил он и, разразившись ироническим хохотком, поймал на лету пенсне. — Провинциалам, знаете ли, свойственно этакое смутное, тягучее томление по женской красоте. Правда, я имею в виду те городишки, где нет борделей… А теперь, Керн, с Богом! Спешу на конференцию протеста против высоких налогов на развлечения. Налоги на развлечения! Как это типично для нашего века!.. Вместо того чтобы премии нам давать!..

Керн упаковал свой чемодан и сел ужинать с Лило и Штайнером.

— Печалься, малыш, горюй! — сказал Штайнер. — Это твое право. Древнегреческие герои плакали куда больше, чем современные сентиментальные дуры. Греки знали, что горе подавлять не следует. А наш идеал — неколебимая отвага мраморной статуи. Ни к чему это! Погорюй как следует и скорее избавишься от тоски.

— Иной раз печаль — высшее счастье, — спокойно проговорила Лило, подавая Керну тарелку борща со сметаной.

Штайнер улыбнулся и погладил ее голову.

— А для тебя, — обратился он к Керну, — пусть пока что высшим счастьем остается хороший обед. Это старая солдатская мудрость. А ведь ты — солдат, не забывай об этом. Ты — патруль. Часовой, высланный гражданами мира в дозор. На самолете можно за день перелететь десяток таможенных границ. И каждая из них посягает на другую, и все они вооружаются до зубов железом и порохом. Но так будет не всегда. Ты, Людвиг, один из лучших европейцев — не забывай этого. Гордись этим!

Керн улыбнулся:

— Все это хорошо, и я, конечно, очень горд. Но что же я буду делать сегодня вечером, когда останусь один.

Он уехал ночью, купив билет четвертого класса в самом дешевом поезде. Поезд шел по боковым веткам и в конце концов прибыл в Инсбрук. Отсюда Керн пошел пешком, надеясь, что кто-нибудь подбросит его на машине. Но машины не попадались. Вечером, зайдя в придорожный трактир, он съел порцию жареного картофеля. Это было сытно и дешево. На ночь забрался в стог сена, применив способ, усвоенный от вора, соседа по тюремной камере. Он действительно отлично выспался. На следующее утро его подвезли на машине до Ландека. Владелец автомобиля купил у него за пять шиллингов одну из богинь директора Потцлоха. Вечером пошел дождь. Керн остановился в небольшом заезжем дворе и сыграл в тарок с двумя лесорубами. Он проиграл три шиллинга. Это так огорчило его, что до полуночи он не мог заснуть. Потом он расстроился еще больше, подумав, что уплатил целых два шиллинга за ночлег, а ему все не спится; но в конце концов сон сморил его. Утром он пошел дальше и вскоре остановил машину. Однако водитель роскошного автомобиля — «аустродаймлера» стоимостью в пятнадцать тысяч шиллингов — потребовал с него пять шиллингов за проезд. Керн отказался. Потом он проехал несколько километров на телеге какого-то крестьянина. Тот дал ему большой кусок хлеба с маслом. Ночью Керн опять забрался в стог сена. Шел дождь, и он долго прислушивался к его монотонному шуму, вдыхая пряный и возбуждающий аромат мокрого преющего сена. На другой день, изнемогая от усталости, он взошел на Арльбергский перевал и преодолел его. Не успев перевести дух, он неожиданно набрел на жандарма-самокатчика. Тот задержал его. Пришлось пройти с ним обратно до Сант-Антона, где его заперли на ночь. Керн не спал ни минуты — все боялся, как бы они не выведали о его высылке из Вены и не вернули туда для нового предания суду. Но жандармы поверили, что он намерен перейти границу, и утром отпустили его. Теперь он отправил чемодан багажом до Фельдкирха, решив, что с чемоданом в руках снова привлечет внимание жандарма. Через сутки он дошел до Фельдкирха, забрал чемодан, дождался темноты, разделся на берегу Рейна и, неся высоко над головой свой скарб, перешел реку вброд. Так Керн очутился в Швейцарии. Он крался по дорогам еще две ночи, пока самые опасные места не остались позади. Затем вновь сдал чемодан в багаж и на попутной машине доехал до Цюриха.

Под вечер Керн явился на главный вокзал, получил чемодан и сдал его в камеру хранения. Адрес Рут был ему известен, но идти к ней засветло не стоило. Некоторое время он провел на вокзале, затем посетил несколько еврейских магазинов, наводя справки об организациях помощи беженцам. В чулочной лавке ему дали адрес религиозной общины, и он направился туда.

Молодому человеку, встретившему его, он объяснил, что вчера перешел границу.

— Легально? — спросил молодой человек.

— Нет.

— А документы у вас есть?

Керн удивленно посмотрел на него:

— Будь у меня документы, я не пришел бы сюда.

— Еврей?

— Нет. Полуеврей.

— Религия?

— Евангелическая.

— Ах вот как! Тогда мы мало что сможем для вас сделать. Средства наши весьма ограничены, и, будучи религиозной общиной, мы главным образом… сами понимаете… помогаем евреям, то есть людям нашей веры.

— Понимаю, — сказал Керн. — Из Германии меня выгнали потому, что мой отец еврей. Здесь вы не можете мне помочь, потому что моя мать христианка. Странный мир!

Молодой человек пожал плечами:

— Очень сожалею. Но в нашем распоряжении только частные пожертвования.

— Тогда скажите хотя бы, где здесь можно прожить несколько дней без регистрации, — сказал Керн.

— Увы, этого сказать не могу. Не только не могу, но и не имею права. Теперь действуют очень строгие положения, и мы обязаны неукоснительно их выполнять. Вам надлежит явиться в полицию и попросить разрешение на проживание.

— Что ж, — ответил Керн, — в этих делах у меня уже есть некоторый опыт!

Молодой человек пристально посмотрел на него.

— Подождите, пожалуйста, еще минуточку. — Он зашел за конторку, стоявшую в глубине, и вскоре вернулся. — В виде исключения мы даем вам двадцать франков. К сожалению, больше ничего для вас сделать не можем.

— Очень благодарен! Так много я и не ожидал!

Керн тщательно сложил кредитку и спрятал в бумажник. Других швейцарских денег у него не было.

На улице он остановился, не зная, куда идти.

— Ну, так как же, господин Керн? — чуть насмешливо спросил кто-то за его спиной.

Керн резко обернулся. Он увидел молодого, довольно элегантно одетого человека примерно одних с ним лет. Тот улыбнулся:

— Не пугайтесь! Я тоже только что оттуда. — Он показал на дверь религиозной общины. — Вы впервые в Цюрихе?

С минуту Керн недоверчиво смотрел на него.

— Да, — сказал он затем, — впервые. До сих пор я в Швейцарии не бывал.

— Так я и думал. Не обижайтесь, но скажу вам прямо — вы не очень-то ловко изложили свою историю. Незачем было говорить, что вы евангелического вероисповедания. Но вам все-таки оказали помощь. Если хотите, могу разъяснить вам кое-что. Меня зовут Биндер. Не выпить ли нам по чашке кофе?

— С удовольствием. Есть тут что-нибудь вроде кафе для эмигрантов?

— Есть, и не одно. Лучше всего пойти в кафе «Грайф». Оно недалеко отсюда, и полиция пока что не особенно присматривается к нему. По крайней мере там еще не было ни одной облавы.

Оба направились к кафе «Грайф». Оно напоминало кафе «Шперлер» в Вене.

— Откуда прибыли? — спросил Биндер.

— Из Вены.

— Тогда вам нужно слегка переучиться. Слушайте внимательно! Конечно, в полиции вам дадут разрешение на краткосрочное проживание. На два-три дня. Потом, разумеется, придется уехать. Шансы на такое разрешение при отсутствии документов в настоящий момент составляют менее двух процентов. Шансы на немедленную высылку — около девяноста восьми. Хотите рискнуть?

— Ни в коем случае.

— Совершенно правильно! Помимо всего прочего вы рискуете еще и тем, что вам запретят въезд в страну — на год, на три года, на пять лет или даже больше, — в зависимости от обстоятельств. Если после этого вас снова схватят — сядете в тюрьму.

— Знаю, — сказал Керн. — Как и везде…

— Все это можно отсрочить, оставшись здесь нелегально. Но если попадетесь — точка! Сразу же выдворят! Так что все зависит от ловкости и везения.

Керн понимающе кивнул.

— Как тут насчет работы?

Биндер рассмеялся:

— Исключено! Швейцария маленькая страна. Своих безработных хоть отбавляй.

— В общем, обычная картина: легально или нелегально подыхать с голоду или нарушать законы.

— Совершенно точно! — убежденно и поспешно ответил Биндер. — Теперь к вопросу о зонах. В Цюрихе опасно. Очень ретивая полиция. Вдобавок все они ходят в штатском, что тоже неприятно. Здесь удерживается только самый матерый народ. У дилетантов ничего не выходит. Сейчас хорошо жить во французской Швейцарии. Особенно в Женеве — социалистический муниципалитет. Неплохо и в Тессине, но там очень уж маленькие городишки. Как вы работаете? Просто или промышляете?

— Не понимаю вас.

— Я хочу сказать, хотите ли вы получать пособие, и только, или же, кроме того, подрабатывать на мелкой торговле?

— Я хотел бы немного торговать.

— Это считается опасной работой. Ваши действия наказуемы вдвойне: нелегальное проживание плюс нелегальная работа. А уж если кто-нибудь на вас донесет, тогда дело совсем дрянь.

— Кто же это донесет на меня?

— Дорогой мой, — ответил многоопытный Биндер, терпеливо продолжая свои поучения, — не будьте наивны. На меня однажды донес один еврей, у которого больше миллионов, чем у вас однофранковых монет. Я попросил у него денег на билет до Базеля, а он, видите ли, возмутился! Итак, если займетесь торговлей, продавайте только мелочь: карандаши, шнурки, пуговицы, школьные резинки, зубные щетки и все такое прочее.

Никогда не таскайте с собой чемодан, ящик или даже портфель. На этом попадались уже многие. Самое лучшее — рассовать барахло по карманам. Теперь все легче: настала осень, и вы можете ходить в пальто. Чем вы, собственно, торгуете?

— Мылом, духами, туалетной водой, гребешками, английскими булавками…

— Это хорошо. Чем дешевле вещь, тем больше на ней зарабатываешь. Лично я не торгую. Принципиально. Я из так называемых «тигров», то есть тех, кто живет на всяческие пособия. Поэтому мне не пришьешь статью о нелегальном заработке. В худшем случае привлекут за попрошайничество и бродяжничество. Скажите, есть у вас какие-нибудь адреса?

— Какие еще адреса?

Биндер откинулся на спинку стула и изумленно посмотрел на Керна.

— Господь с вами! — воскликнул он. — Ведь это самое главное! Я имею в виду адреса людей, которым можно предлагать свой товар. Не станете же вы ходить наугад из одного дома в другой! Этак вам и трех дней не продержаться. Донесут.

Он предложил Керну сигарету.

— Я дам вам несколько вполне надежных адресов, — продолжал он. — Тут есть три категории — набожные евреи, христиане и, так сказать, смешанные. Адреса вы получите от меня бесплатно. В свое время мне пришлось уплатить за них двадцать франков. Конечно, часть этих людей уже порядком устала от нашествия нашего брата, но, во всяком случае, они не причинят вам неприятностей.

Он осмотрел костюм Керна.

— Ваша одежда в порядке. В Швейцарии это крайне важно. Из-за сыщиков. Пусть будет хотя бы хорошее пальто. Под ним нетрудно скрыть потрепанный костюм, который мог бы вызвать подозрения. Правда, немало людей отказываются помочь человеку, даже если он прилично одет. Есть ли у вас толковая легенда, способная разжалобить слушателей?

Биндер уловил настороженный взгляд Керна.

— Отлично представляю себе, дорогой мой, о чем вы сейчас подумали, — сказал он. — Когда-то я и сам так рассуждал. Но поверьте, отстоять себя в беде — огромное искусство. Благотворительность — это корова, которая плохо доится и дает очень мало молока. Я знаю людей, имеющих в запасе по три варианта историй: вариант сентиментальный, вариант жестокий и вариант деловой. Все зависит от того, что именно желает услышать человек, готовый подбросить вам несколько франков. Вы ему, естественно, врете. Потому что вынуждены врать. В основе каждой истории всегда одно и то же: нужда, бегство и голод.

— Знаю, — сказал Керн. — Ничего плохого я о вас не подумал. Просто я ошеломлен: вы знаете так много и так точно!

— Концентрированный опыт трех лет напряженной и, я сказал бы, внимательной борьбы за существование. Я человек тертый, это верно. Таких не так уж много. Мой брат, например, тот был совсем иным. Год назад он застрелился.

На мгновение лицо Биндера исказилось болью, но тут же снова стало спокойным. Он встал.

— Если вы не знаете, куда податься, можете сегодня переночевать у меня. Мне посчастливилось найти на целую неделю вполне безопасную комнату. Она принадлежит одному из моих цюрихских знакомых. Он сейчас в отпуске. В одиннадцать я приду сюда. В двенадцать начинается полицейский час. Будьте особенно осторожны после двенадцати — все улицы буквально кишат сыщиками.

— По-видимому, в Швейцарии дела обстоят очень неважно, — сказал Керн. — Слава Богу, что я встретил вас. А то, чего доброго, попался бы в первый же день. Сердечно благодарю вас! Вы мне здорово помогли!

Биндер сделал протестующий жест.

— Это само собой разумеется среди людей, оказавшихся на дне. В среде нелегальных эмигрантов чувство товарищества развито почти так же, как между преступниками. Любой из нас может завтра же сесть на мель, и тогда ему тоже понадобится помощь… Значит, если хотите — в одиннадцать на этом же месте!

Он расплатился за кофе, пожал Керну руку и вышел изящной, уверенной походкой.

Керн просидел в кафе «Грайф» до темноты. Он попросил план города и набросал на листке маршрут к дому, где жила Рут. Затем поднялся и вышел на улицу, беспокойный и напряженный. Через полчаса пришел на место, в тихий район города, изрезанный узкими улицами. Большой белый дом мерцал в лучах луны. Керн остановился у парадного, взглянул на широкую латунную ручку, и беспокойство как рукой сняло. Все было как-то неправдоподобно: Рут и он разделены только лестницей. Вот он поднимется и… Но после таких трудных месяцев это казалось чересчур простым. А простое давно уже стало непривычным. Он оглядел ряды окон. Может, ее нет дома. Может, уже уехала из Цюриха…

Керн зашагал дальше. Пройдя два-три квартала, он увидел табачную лавчонку и вошел в нее. Из-за прилавка вынырнула женщина довольно хмурого вида.

— Пачку «Паризьен», — попросил Керн.

Женщина пододвинула ему сигареты. Потом нагнулась, достала из ящика под прилавком спички и положила их сверху. То были две слипшиеся картонки. Заметив это, хозяйка отодрала одну и бросила обратно в ящик.

— Пятьдесят раппенов[47], — сказала она.

Керн расплатился.

— Можно от вас позвонить? — спросил он.

Хозяйка кивнула.

— Телефон слева в углу.

Керн принялся листать телефонную книгу. Нойман… Казалось, в этом городе сотни Нойманов. Наконец, найдя нужного, он снял трубку и назвал номер. Хозяйка стояла за прилавком и наблюдала за ним. Керн разозлился и повернулся к ней спиной. Он долго ждал. Наконец ему ответили.

— Можно попросить фрейлейн Холланд?

— Кто это говорит?

— Людвиг Керн.

Голос в трубке замер.

— Людвиг… — сказала она затем, словно у нее перехватило дыхание. — Это ты, Людвиг?..

— Да… — У Керна бешено заколотилось сердце. — Да… Это ты, Рут? Я не узнал твой голос. Мы с тобой еще ни разу не говорили по телефону.

— Где же ты? Откуда звонишь?

— Я здесь. В Цюрихе. В табачной лавке.

— Здесь?

— Да, на твоей улице.

— Почему же ты не пришел? Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. Я только сегодня приехал. Боялся, что тебя уже нет в Цюрихе. Где мы можем встретиться?

— Здесь! Приходи скорее! Ты знаешь мой дом? Я живу на втором этаже.

— Да, знаю. Но удобно ли это? Я говорю о твоих хозяевах.

— Никого нет. Я одна. Все уехали на уик-энд. Приходи!

— Иду!

Керн повесил трубку и с отсутствующим видом огляделся. Он не понимал, где находится. Теперь лавчонка выглядела совсем иначе. Затем он вернулся к прилавку.

— Сколько я вам должен за разговор? — спросил он.

— Десять раппенов.

— Всего десять раппенов?

— Это не так мало. — Женщина взяла никелевую монетку. — Не забудьте взять с собой сигареты.

— Ах да… конечно…

Керн вышел на улицу. Ни за что не побегу, подумал он. Если человек бежит — это уже подозрительно. Надо быть сдержанным. Штайнер — тот ни за что не побежал бы. Пойду лучше шагом, чтобы никто не обратил на меня внимания. Но ведь можно идти быстро. Я умею ходить очень быстро. Так же быстро, как если бы бежал…

Рут стояла на лестнице. Было темно, и Керн плохо видел ее.

— Будь осторожна! — торопливо и хрипло проговорил он. — Я грязный! Все вещи на вокзале. Мне не удалось ни умыться, ни переодеться.

Рут ничего не ответила. Она стояла на лестничной площадке, свесившись через перила, и ждала его. Он взбежал по ступенькам, и вдруг она очутилась в его объятиях, теплая и осязаемая, сама жизнь и даже больше чем жизнь.

Она боялась шелохнуться. Керн слышал ее дыхание, ощущал ее волосы. Он тоже оставался неподвижным. Все замерло, и казалось, что лишь смутный мрак колышется вокруг него. Вдруг он заметил, что она плачет, и нерешительно поднял руку. Рут встряхнула головой у его плеча.

— Не обращай внимания… Сейчас пройдет…

Внизу отворили дверь. Осторожно и почти незаметно Керн наклонился, чтобы увидеть всю лестничную клеть. Затем внизу щелкнул выключатель и стало светло. Рут испугалась.

— Идем! Скорее идем! — Она затащила его в квартиру.

Они сидели в гостиной семейства Нойман. Впервые после долгого перерыва Керн оказался в квартире. Комната была обставлена в буржуазном стиле: солидная мебель из красного дерева, современный персидский ковер, два кресла в чехлах из репса и несколько ламп с пестрыми шелковыми абажурами. Но Керну все это показалось каким-то волшебным видением мирной жизни и островком безопасности.

— Когда кончился срок твоего паспорта? — спросил он.

— Семь недель назад.

Рут достала из буфета две рюмки и бутылку.

— Ты пробовала его продлить?

— Да. Приехав в Цюрих, пошла в консульство. Но мне отказали. Собственно, я другого и не ожидала.

— Правильно. Ожидать было нечего. Хотя я почему-то всегда надеялся на чудо. Ведь мы — враги государства. Опасные враги! И это, пожалуй, дает нам основание чувствовать себя важными персонами. Ты не находишь?

— Мне все равно, — сказала Рут и поставила рюмки и бутылку на стол. — Теперь у меня нет никаких преимуществ перед тобой, а в этом что-то есть.

Керн рассмеялся и обнял ее.

— Что это такое? Коньяк? — спросил он, показывая на бутылку.

— Да. Лучший коньяк семейства Нойман. Я хочу выпить с тобой — ведь мы снова вместе. Знал бы ты, как мне было страшно без тебя. Как страшно было знать, что ты в тюрьме. Эти мерзавцы избили тебя! И виновата во всем я!

Рут с улыбкой посмотрела на него, но Керн видел, что она взволнована. Голос ее звучал почти гневно, и, когда она наливала рюмки, ее рука дрожала.

— Это было страшно! — повторила она и подала ему рюмку. — Но теперь ты опять со мной.

Они чокнулись.

— Ничего страшного не было, — сказал он. — Правда ничего!

Рут выпила рюмку залпом и поставила на стол. Потом, притянув к себе голову Керна, поцеловала его.

— Теперь я тебя больше не отпущу, — пробормотала она. — Никогда!

Керн смущенно поглядел на нее. Такой он ее еще ни разу не видел. Рут совершенно преобразилась. Какой-то барьер отчужденности, порой неясно обозначавшийся между ними, исчез. Теперь Рут словно вся раскрылась, и впервые он почувствовал, что она принадлежит ему. Раньше он в этом не был уверен.

— Рут! — сказал он. — Вот если бы потолок раскололся надвое и прибыл самолет! Мы улетели бы с тобой на далекий остров, где пальмы и кораллы, где никто не знает, что такое паспорт или вид на жительство!

Она снова поцеловала его.

— Боюсь, и там все это уже известно. Среди пальм и кораллов наверняка имеются укрепления, и пушки, и военные корабли, и напряжение еще больше, чем в Цюрихе.

— Да, безусловно! Выпьем еще по рюмке. — Керн взял бутылку и налил себе и ей. — Но и в Цюрихе стало небезопасно. Долго тут прятаться нельзя.

— Тогда давай уедем!

Он оглядел гостиную, парчовые портьеры, кресла и желтые шелковые абажуры.

— Рут, — сказал он, — уехать с тобой — это, конечно, чудесно. Ни о чем большем я и не мечтаю. Но знай, что тогда всего этого не будет, — он обвел рукой салон. — Будут только дороги и сеновалы. Будут убогие комнатки в дешевых пансионах. Будет страх перед полицией. И это еще счастье, потому что ведь может быть и тюрьма.

— Все знаю. Мне это не важно, и ты за меня не тревожься. Так или иначе, я должна отсюда уехать. Больше оставаться нельзя. Мои хозяева смертельно боятся полиции — ведь я там не заявлена. Они будут только рады, если я уберусь. Есть у меня еще немного денег. Кроме того, буду помогать тебе торговать. Расходы на меня невелики, и вообще, кажется, я достаточно практична.

— Значит, у тебя остались кое-какие деньги и ты намерена помогать мне в торговле!.. Довольно! Еще слово, и я разревусь, как старая баба… Вещей у тебя много?

— Нет, немного. Все ненужное оставлю здесь.

— Ладно. А как быть с книгами? Особенно с толстыми учебниками по химии? Их ты тоже временно оставишь здесь?

— Книги я продала. Последовала совету, который ты дал мне еще в Праге: не брать с собой ничего из прежней жизни. Ничего! И не оглядываться — от этого только устаешь и теряешь силы. Книги принесли нам несчастье, и я их продала. К тому же они слишком тяжелы…

Керн улыбнулся:

— А ведь верно — ты практична, Рут! Я думаю, для начала мы направимся в Люцерн. Это мне посоветовал Георг Биндер, большой специалист по Швейцарии. В Люцерне множество иностранцев, поэтому там можно оставаться незаметным, да и полиция, говорят, не слишком лютует. Когда двинемся в путь?

— Послезавтра утром. А пока можно пожить здесь.

— Хорошо. Впрочем, у меня есть место для ночлега. Только до двенадцати я должен быть в кафе «Грайф».

— Ни в какое кафе «Грайф» ты не пойдешь, Людвиг! Останешься здесь! До послезавтра мы вообще не выйдем на улицу! Иначе я умру от страха!

— А разве это возможно? Разве тут нет горничной или еще кого-нибудь, кто мог бы нас выдать?

— Горничную отпустили до понедельника. Она приедет поездом в одиннадцать сорок. Остальные вернутся к трем часам дня. А до тех пор хозяева — мы!

— О великий Боже! — сказал Керн. — Значит, мы можем распоряжаться этой квартирой почти двое суток?

— Именно так.

— И можем жить в ней, как будто она целиком принадлежит нам, — с этой гостиной, со спальней, и столовой, и белоснежной скатертью, и фарфором, и, вероятно, еще и серебряными вилками и ножами, и еще какими-нибудь особенными ножиками для фруктов, и мы будем пить кофе-мокко из крохотных чашечек, и слушать радио…

— Все это будет! А я стану варить и жарить и специально для тебя надену одно из платьев Сильвии Нойман!

— Тогда я сегодня же обязательно наряжусь в смокинг господина Ноймана! Пусть он мне будет велик, не важно! В тюрьме я читал журнал «Элегантный мир» и теперь знаю, как следует одеваться!

— По-моему, смокинг придется тебе как раз впору!

— Блестяще! Давай устроим праздник! — Керн в восторге вскочил на ноги. — Вероятно, я могу принять горячую ванну и намылиться несколько раз? Давно этого со мной не бывало. В тюрьме мы обливались из душа каким-то раствором лизоля.

— Конечно, можешь! Горячая ванна, ароматизированная всемирно известными духами «Керн — Фарр»!

— Я их уже распродал.

— Но у меня остался флакон! Помнишь, ты подарил мне его в Праге, когда мы смотрели фильм. В наш первый вечер. Я сохранила его.

— Это — вершина счастья! — заявил Керн. — Благословляю тебя, о Цюрих! Рут, ты просто ошеломила меня! Наша встреча началась неплохо!

Глава 12

В Люцерне Керн в течение двух дней безуспешно осаждал виллу коммерческого советника Арнольда Оппенгейма. Белое строение стояло на пригорке и, словно крепость, возвышалось над Фирвальдштадтским озером[48]. В списке адресов, который «специалист по Швейцарии» Биндер подарил Керну, против фамилии Оппенгейм было сделано примечание: «немецкий еврей; деньги дает только под сильным нажимом; настроен националистически; не выносит разговоров о сионизме».

Наконец на третий день Керна приняли. Оппенгейм встретил его в большом саду, полном астр, подсолнухов и хризантем. Хозяин оказался жизнерадостным крепким мужчиной с толстыми, короткими пальцами и маленькими густыми усиками.

— Вы прямо из Германии? — спросил он.

— Нет. Я уехал оттуда два с лишним года назад.

— А откуда вы?

— Из Дрездена.

— Ах, Дрезден! — Оппенгейм провел ладонью по блестящему лысому черепу и мечтательно вздохнул. — Дрезден — великолепный город! Настоящая жемчужина! Одна Брюльская терраса[49] чего стоит! Нечто совершенно уникальное, верно?

— Да, — подтвердил Керн. Было очень жарко, и он с удовольствием выпил бы стакан виноградного сока, стоящего на каменном столике перед Оппенгеймом. Но тот и не думал предложить гостю освежиться. Замечтавшись о своем, он смотрел куда-то вдаль.

— А Цвингер!..[50] А дворец! А галереи!.. Вам, конечно, все это хорошо знакомо?

— Не так подробно. Запомнился общий вид…

— Но помилуйте, мой юный друг! — Оппенгейм посмотрел на него с укором. — Как можно! Не знать таких шедевров немецкого барокко! Неужели вы никогда не слыхали о Даниеле Пеппельмане?

— Что вы, разумеется, слыхал! — Керн понятия не имел об этом зодчем, но хотел угодить Оппенгейму.

— Ну вот видите! — Оппенгейм откинулся на спинку кресла. — О, наша Германия! С нами никому не сравняться, не так ли?

— Безусловно, никому. И это, в общем, довольно хорошо.

— Хорошо? Почему? Что вы имеете в виду?

— Ничего особенного. Просто это хорошо для евреев. Иначе мы бы погибли.

— Ах вы вот о чем! Так сказать, в политическом смысле! Но послушайте! Что, собственно, значит «мы бы погибли»? К чему громкие слова? Верьте мне — люди склонны к преувеличениям. Не так уж там плохо. Я это знаю из самых достоверных источников.

— Вот как?

— Совершенно определенно! — Оппенгейм подался вперед и, приглушив голос, доверительно добавил: — Между нами говоря, сами евреи несут немалую долю ответственности за то, что происходит ныне. Огромную долю ответственности, скажу я вам! А уж я-то знаю, что говорю! Они сделали много ненужного! В этом я кое-что смыслю!

«Сколько же он мне даст, — подумал Керн. — Хотя бы нам добраться до Берна на эти деньги».

— Возьмите, к примеру, историю с восточными евреями, с иммигрантами из Галиции и Польши, — заявил Оппенгейм и отхлебнул виноградного соку. — Неужели всех их надо было пускать в Германию? Ну скажите на милость, зачем им понадобилось селиться у нас? В этом вопросе я полностью солидарен с правительством. Вот всегда говорят, что евреи, мол, евреями и остаются, но, посудите сами, что может быть общего между грязным попрошайкой в засаленном кафтане и с пейсами и выходцем из старинной семьи еврейских буржуа, обосновавшихся в Германии несколько столетий назад?

— Одни иммигрировали раньше, другие — позже, — не подумав, ответил Керн и тут же испугался: он ни в коем случае не хотел раздражать Оппенгейма.

Но тот ничего не заметил; он был слишком поглощен изложением своей концепции.

— Одни ассимилировались, став полноценными, нужными и, так сказать, первоклассными в национальном отношении гражданами, другие же — просто чужеродные поселенцы! Вот в чем вопрос, дорогой мой! Что роднит нас с этими людьми? Ничто! Ровным счетом ничто! Следовало оставить их в Польше!

— Но ведь и там они нежелательны.

Оппенгейм широко развел руками и неодобрительно уставился на Керна:

— Но при чем же тут Германия! Ведь это совсем другое дело! Надо быть объективным! Терпеть не могу, когда люди огульно осуждают и проклинают все и вся! Можно говорить о Германии что угодно, но нынче немцы не сидят сложа руки! И кое-чего добиваются! Ведь с этим нельзя не считаться, верно?

— Конечно.

Двадцать франков, подумал Керн. Плата за четыре дня пансиона. А вдруг он даст больше…

— То, что при этом отдельным лицам или группам лиц приходится плохо… — Оппенгейм шмыгнул носом. — Что ж, тут ничего не поделаешь! Такова жестокая политическая необходимость! Крупная политика не знает сентиментальностей. С этим надо как-то примириться…

— Разумеется…

— Смотрите сами, — продолжал Оппенгейм, — безработных нет. Национальное достоинство поднято. Правда, иной раз хватают через край, но поначалу так бывает всегда. Все это утрясется. Подумайте только, каким стал наш вермахт! Ведь это совершенно уникально! Внезапно мы снова стали полноценными. Народ без крупной, боеспособной армии — ничто! Абсолютно ничто!

— Это я понимаю, — сказал Керн.

Оппенгейм допил свой виноградный сок и прошелся по саду. Внизу, точно огромный голубой щит, упавший с неба, сверкало озеро.

— А у вас что за беда? — спросил Оппенгейм уже совсем иным тоном. — Куда хотите поехать?

— В Париж.

— Почему именно в Париж?

— Не знаю. Надо же иметь какую-то цель. Говорят, там легче устроиться.

— Почему бы вам не остаться в Швейцарии?

— Господин коммерческий советник! — У Керна перехватило дыхание. — Если бы это было возможно! Если бы только вы помогли мне остаться здесь! Дали бы мне, скажем, рекомендацию или заявили, что возьмете меня на работу… Ведь ваше имя…

— Я ничего не могу сделать, — торопливо прервал его Оппенгейм. — Ничего! Решительно ничего! Вы меня неправильно поняли. Я просто спросил вас — не больше. Политически я должен оставаться абсолютно нейтральным. Во всех отношениях. Ни во что не стану вмешиваться.

— Но ведь это же не политический вопрос…

— Сегодня все — политический вопрос! Швейцария — страна, в которой я гость! Нет, нет! Прошу не обращаться ко мне с подобными просьбами! — Оппенгейм раздражался все сильнее. — Что вы еще хотели?

— Хотел спросить, не пригодятся ли вам некоторые из этих вещей. — Керн достал кое-что из кармана.

— Что у вас тут? Духи?.. Туалетная вода?.. Об этом и речи быть не может. — Оппенгейм отодвинул флаконы в сторону. — Мыло? Ну что ж… Мыло нужно, пожалуй, всегда. Покажите-ка! Хорошо. Оставьте мне кусок. Погодите… — Он сунул руку в карман, ощупью нашел двухфранковую монету и, немного поколебавшись, положил ее на стол. — Вот! Полагаю, что заплатил вам очень хорошо, не так ли?

— Даже слишком хорошо. Мыло стоит только один франк.

— Ладно, ладно, — великодушно произнес Оппенгейм. — Но не рассказывайте об этом. И так от посетителей отбоя нет.

— Господин коммерческий советник, — спокойно сказал Керн, — именно поэтому я хотел бы получить за мыло не больше того, что оно стоит.

Оппенгейм слегка удивился:

— Ну, как хотите. Между прочим, это правильный принцип: не принимать никаких подарков. Мой постоянный девиз!

После обеда Керн продал еще два куска мыла, гребень и три пачки английских булавок, заработав в общей сложности три франка. Наконец, уже утратив коммерческий пыл, он машинально вошел в небольшой бельевой магазин, принадлежавший некоей фрау Саре Грюнберг.

Фрау Грюнберг — женщина с растрепанными волосами и пенсне на носу — терпеливо выслушала его.

— Ведь это не ваша профессия, правда? — спросила она.

— Не моя, — ответил Керн. — И по-моему, я не очень-то гожусь для нее.

— Хотите поработать у меня? Я как раз провожу инвентаризацию. Мне нужен помощник на два-три дня. Семь франков за день и хорошее питание. Приходите завтра к восьми утра.

— Охотно, — сказал Керн, — но я…

— Все ясно! Не беспокойтесь — от меня никто ничего не узнает.

А теперь продайте мне кусок мыла. Вот вам три франка. Достаточно?

— Слишком много.

— Вовсе не слишком много. Напротив, слишком мало. А главное — не теряйте мужества.

— На одном мужестве далеко не уедешь, — заметил Керн и взял деньги. — Но всякий раз — нет-нет да и повезет. Это получше всякого мужества.

— Если хотите — останьтесь прямо сейчас на несколько часов. Поможете мне убраться. Плата — один франк за час. Вы и это считаете везением?

— Конечно, считаю. И вообще, чем больше пустяков считаешь везением, тем чаще тебе везет.

— Когда вы постигли эту мудрость? Во время ваших скитаний?

— Нет, в промежутках между ними. Тогда я размышляю обо всем и стараюсь осмыслить произошедшее. Ведь, в сущности, каждый день учишься чему-то новому. Иной раз даже от коммерческих советников.

— Скажите, а вы разбираетесь в белье?

— Только в грубом. Недавно я провел два месяца в одном институте, где меня обучали шитью. Правда, мне поручали только самую простую работу.

— И это полезно, — сказала фрау Грюнберг. — Я, например, умею выдергивать зубы. Научилась у одного дантиста. Еще двадцать лет назад. Кто знает, может быть, со временем это и принесет мне счастье!

Керн проработал до десяти часов. Хозяйка угостила его вкусным ужином и дала пять франков. Теперь он был обеспечен деньгами на два дня и чувствовал себя куда счастливее, чем если бы получил целых сто франков от коммерческого советника Оппенгейма.

Рут ждала его на террасе небольшого пансиона, указанного все в том же списке Биндера. Тут можно было прожить несколько дней без прописки. Рут была не одна. Рядом с ней за столиком сидел худощавый пожилой мужчина.

— Ну, слава Богу! Наконец-то ты пришел! — сказала Рут, поднимаясь ему навстречу. — Я уже волновалась! Все время боюсь чего-то!..

— А ты не волнуйся и не бойся. Когда человек боится, то обычно ничего не случается. Неприятности приходят именно тогда, когда их совсем не ждешь.

— Это софистика, а не философия, — заметил мужчина, сидевший за столиком.

Керн обернулся к нему. Мужчина улыбнулся.

— Давайте выпьем с вами по стаканчику вина. Фрейлейн Холланд подтвердит вам, что я совершенно безопасен. Моя фамилия Фогт. Когда-то я жил в Германии и числился приват-доцентом. Прошу распить со мной последнюю бутылку.

— Почему последнюю?

— Потому что завтра я временно ухожу на пенсию. Сильно переутомился. Надо немного отдохнуть.

— На пенсию?! — переспросил Керн, ничего не понимая.

— Я это так называю. Можно выразиться и по-другому — в тюрьму. Завтра пойду в полицию и заявлю, что вот уже два месяца нелегально проживаю в Швейцарии. За это мне полагается несколько недель тюрьмы, ибо меня уже высылали дважды. Вот и поживу на государственной пенсии. Очень важно подчеркнуть, что ты здесь уже давно. Иначе они могут квалифицировать мой незаконный въезд как вынужденный акт и тут же перебросить меня через границу.

Керн растерянно посмотрел на Рут и обратился к Фогту:

— Если вам нужно немного денег, пожалуйста, возьмите — сегодня я неплохо заработал.

— Благодарю вас, не нужно. У меня еще осталось десять франков: этого достаточно, чтобы расплатиться за вино и ночлег. Просто я очень устал и хочется отдохнуть. Для нас отдых возможен только в тюрьме. Мне пятьдесят два, здоровье уже не то. Я действительно смертельно устал от этой нескончаемой беготни и игры в прятки. Посидите со мной. Когда ты столько времени один, поневоле радуешься обществу.

Он разлил вино по бокалам.

— Настоящее «Нефшатель»; терпкое и чистое, как вода тающего глетчера.

— Но ведь тюрьма… — начал было Керн.

— В Люцерне хорошая тюрьма. Она мне знакома. Выбор тюрьмы по вкусу — вот единственная роскошь, которую я могу себе позволить. Боюсь лишь одного: а вдруг меня не посадят. Вдруг попадутся не в меру человеколюбивые судьи и попросту распорядятся выдворить меня через границу. Тогда придется начинать все сначала. И любопытно, что нам, так называемым арийцам, все это гораздо труднее, чем евреям. У нас нет религиозных общин, где мы могли бы получить помощь… Кроме того, мы нигде не встречаем единоверцев. Но не будем говорить об этих вещах…

Он поднял свой бокал.

— Выпьем за все прекрасное, что есть в мире… Прекрасное нерушимо…

Они чокнулись. Раздался чистый мелодичный звон. Керн выпил холодное вино. Виноградный сок, вспомнил он. Оппенгейм. Он подсел к Фогту и Рут.

— Мне думалось, что сегодня я буду одинок, — сказал Фогт. — И вот вы со мной. Какой чудесный вечер! Какой прозрачный осенний свет!

Долго и молча сидели они на полуосвещенной террасе. Ночные бабочки упорно и грузно налетали на раскаленное стекло электрической лампочки. Фогт откинулся на спинку стула. У него был умиротворенный и слегка отсутствующий вид. Рут и Керн смотрели на его узкое лицо со светлыми глазами, и обоим вдруг показалось, будто перед ними человек из какого-то затонувшего столетия, который со спокойной решительностью расстается со своей жизнью и с миром…

— Веселье, — задумчиво проговорил Фогт, будто разговаривая с самим собой. — Веселье — это милое и снисходительное дитя терпимости… В наши дни веселья больше нет. Оно утрачено. Для веселья нужно слишком много — знание, превосходство, скромность и умение спокойно покоряться судьбе. Все это отступило перед диким и нетерпимым казарменным идеализмом, стремящимся исправить нынешний мир. Но все, кто пытались исправлять мир, всегда только ухудшали его, а диктаторы — те и вовсе не бывают веселыми.

— Невеселы и те, кому они диктуют свою волю, — сказал Керн.

Фогт кивнул и не спеша отпил глоток светлого вина. Затем указал на озеро, отливавшее серебром под светом луны. Горы, обрамлявшие озеро, казались стенками драгоценного сосуда.

— Этому озеру, этим горам ничего не прикажешь, — проговорил он. — И бабочкам тоже нет, и листве… И вот этим… — Он протянул руку к двум истрепанным книгам. — Гельдерлин и Ницше. Первый писал дивные, чистые гимны во славу жизни… Второй мечтал о божественных танцах, о дионисийской веселости… Оба кончили безумием… словно сама природа положила им где-то предел.

— Диктаторы не сходят с ума, — сказал Керн.

— Конечно, нет. — Фогт поднялся и улыбнулся. — Но они и не становятся разумными.

— Вы действительно пойдете завтра в полицию? — спросил Керн.

— Да, пойду. Прощайте, и спасибо за вашу готовность помочь мне. Погуляю еще с часок у озера.

Он медленно побрел вниз по пустынной улице; некоторое время, когда он уже скрылся из виду, еще были слышны его шаги.

Керн посмотрел на Рут. Она улыбнулась ему.

— Ну как, боишься? — спросил он.

Она отрицательно покачала головой.

— У нас с тобой другое дело, — сказал он. — Мы молоды. Выберемся из беды!

Через два дня из Цюриха прибыл Биндер — спокойный, элегантный, самоуверенный.

— Как живете? — спросил он Керна. — Все в порядке?

Керн рассказал о своем посещении коммерческого советника Оппенгейма. Биндер внимательно слушал. Он расхохотался, узнав о попытке Керна просить у Оппенгейма протекции.

— Тут вы допустили явную ошибку, — сказал Биндер. — Не знаю более трусливой жабы, чем Оппенгейм. Но ничего, сегодня я предприму против него карательную экспедицию.

Он ушел и вернулся к вечеру, размахивая кредиткой в двадцать франков.

— Вот это да! — сказал Керн.

Биндер брезгливо поморщился:

— Все это было не так уж красиво, можете мне поверить. Националист господин Оппенгейм! У него миллионы, и только поэтому он, видите ли, все понимает. Деньги делают людей совершенно бесхарактерными, вам не кажется?

— Отсутствие денег дает тот же результат.

— Да, но гораздо реже. Я его здорово напугал, наговорив кучу диких новостей про Германию. Он раскошеливается только в состоянии испуга. Думает откупиться от судьбы. Разве я не указал этого в списке?

— Нет, там написано: «Деньги дает только под сильным нажимом».

— Это одно и то же! Но погодите, не ровен час! Не исключено, что мы еще встретим нашего коммерческого советника как вполне равноправного коллегу где-нибудь на шоссе. Это дало бы мне большое удовлетворение.

Керн рассмеялся:

— Он и тогда найдет выход из положения. Но скажите, Биндер, зачем вы приехали в Люцерн?

— В Цюрихе запахло жареным. За мной началась слежка. И кроме того… — он нахмурился, — время от времени я приезжаю сюда для получения писем из Германии.

— От родителей?

— От матери.

Керн замолчал. Он вспомнил собственную мать. Изредка он ей писал, но ответа ни разу не получил — его адрес непрерывно менялся.

— Вы любите торт? — спросил Биндер после паузы.

— Конечно, люблю. А у вас разве есть?

— Есть. Подождите минутку.

Он вернулся с картонной коробкой и извлек из нее небольшой песочный торт, аккуратно завернутый в шелковую бумагу.

— Прямо с таможни, — сказал Биндер. — Знакомые привезли.

— Тогда съешьте его сами, — сказал Керн. — Сразу видно, мама испекла!

— Да, именно она. Поэтому я и не прикоснусь к нему. Не могу!

— Этого не понимаю. Господи, если бы я получил торт от матери! Я ел бы его целый месяц! Каждый вечер по крохотному кусочку.

— Да поймите же! — глухо и резко произнес Биндер. — Торт прислан не мне, а моему брату.

— Но вы же говорили, что ваш брат умер, — удивился Керн.

— Да, говорил. Но она этого еще не знает.

— Как не знает?

— А вот так! Не могу ей написать. Просто не могу. Она умрет, если узнает. Брат был ее любимцем, а меня она никогда особенно не жаловала. Впрочем, он и в самом деле был лучше меня. Потому-то и не выдержал. А я не пропаду! Ни за что не пропаду! Сами видите, какой я ловкач! — Он злобно швырнул на пол деньги, полученные от Оппенгейма.

Керн поднял кредитку и положил ее на стол. Биндер присел и закурил. Затем достал бумажник и вынул из него письмо.

— Вот ее последнее письмо. Оно пришло вместе с тортом. Прочтите и вы поймете, как все это бередит душу.

Письмо было написано на бледно-голубой бумаге, мягким, наклонным, словно девичьим почерком. «Мой искреннейше любимый Леопольд! Вчера я получила твое письмо и так обрадовалась, что сначала должна была присесть и немного успокоиться. Потом вскрыла его и начала читать. После всех этих треволнений сердце начало пошаливать, ты это, конечно, и сам понимаешь. Как я рада, что наконец ты нашел себе работу! Твой заработок пока еще невелик, но ничего, не расстраивайся; будь трудолюбив, и ты выдвинешься, а со временем даже сможешь возобновить свои занятия. Дорогой Леопольд, следи за Георгом, прошу тебя. Он всегда действует так порывисто и необдуманно. Но пока у меня есть ты, я спокойна. Утром испекла твой любимый песочный торт. Посылаю его тебе, надеюсь, он не слишком засохнет. Хотя когда песочный торт немного суховат, то это тоже не страшно; поэтому я испекла тебе именно песочный торт, а то послала бы тебе франкфуртский крендель — ведь его ты любишь больше всего. Но он бы испортился в пути. Дорогой Леопольд, как только сможешь, напиши мне снова. Я все время так волнуюсь. Не пришлешь ли мне какую-нибудь новую фотографию? Надеюсь, скоро мы опять будем все вместе. Не забывай меня. Твоя любящая мать. Привет Георгу».

Керн положил письмо на стол.

— Фотографию! — сказал Биндер. — Где же мне раздобыть его фотографию?

— Она недавно получила последнее письмо от вашего брата?

Биндер отрицательно покачал головой:

— Он застрелился год назад. С тех пор от его имени пишу я. Научился подделывать почерк. Она ничего не должна знать. Ни за что!.. Вы тоже так считаете? — Биндер выжидательно посмотрел на Керна. — Да скажите же, согласны вы со мной?

— Согласен. Так, пожалуй, лучше.

— Ей уже шестьдесят. Шестьдесят лет плюс плохое сердце. Долго ей не протянуть. А я постараюсь, чтобы до самой смерти она ничего не узнала… Не узнала, что он сам… Понимаете?.. Этого она не вынесет.

— Понимаю.

Биндер встал.

— Теперь я опять должен написать ей письмо. От Леопольда. Хоть бы поскорее это осталось позади. Но фотография… Откуда же ей быть?

Он взял письмо со стола.

— Заберите торт, прошу вас! Не хотите есть сами — отдайте его Рут. А рассказывать ей всю эту историю, конечно, незачем.

Керн колебался.

— Торт хорош, — сказал Биндер. — Отрежу себе маленький кусочек… совсем крохотный… — Он достал из кармана складной нож, срезал тонкий ломтик торта и вложил его в письмо матери. — И знаете… — растерянно добавил он. — Мой брат не бог весть как любил мать. Любил ее я… я… Странно, правда?

Он направился к себе в комнату.

Было около одиннадцати вечера. Рут и Керн сидели на террасе. Биндер спустился по лестнице и подошел к ним. Он снова был собран и элегантен.

— Пойдемте куда-нибудь, — предложил он. — Уснуть я не смогу, а оставаться одному сегодня не хочется. Я знаю одно вполне безопасное кафе. Посидим там часок, не больше. Доставьте мне это удовольствие!

Керн посмотрел на Рут.

— Ты устала? — спросил он.

— Не устала.

— Доставьте мне это удовольствие! — повторил Биндер. — Только на часок. Увидите что-то новое.

Он повел их в танцевальный бар. Рут заглянула внутрь.

— Слишком шикарно, — сказала она. — Не для нас!

— А для кого же еще, если не для нас, космополитов? — мрачно сострил Биндер. — Да и не так уж тут шикарно — присмотритесь как следует. Шику здесь ровно настолько, чтобы отвадить сыщиков. А коньяк стоит не дороже, чем в любом другом месте. Оркестр первоклассный. Иногда это тоже нужно. Так что войдем, прошу вас! Вот свободные места.

Они сели за столик и заказали коньяк.

— Все не важно, — сказал Биндер, поднимая рюмку. — Давайте веселиться! Жизнь скоро кончится, и будем ли мы радоваться или горевать — все равно, ни за то, ни за другое нам потом не заплатят.

— Верно! — Керн тоже взял рюмку. — Вообразим, что мы просто швейцарские граждане, что у нас есть квартира в Цюрихе, а сегодня мы приехали развлекаться в Люцерн. Согласна, Рут?

Рут одобрительно кивнула и улыбнулась.

— Или вот что — мы туристы! — заявил Биндер. — Богатые туристы!

Он выпил рюмку и заказал себе вторую.

— Вы тоже выпьете еще? — спросил он Керна.

— Попозже.

— Лучше сразу. Тогда скорее поднимется настроение. Пожалуйста, не возражайте!

— Хорошо, не буду.

Они сидели за столиком и наблюдали за танцующими. Здесь было много молодежи в их возрасте. Но они почему-то походили на трех заблудившихся детей, которые попали в чужую компанию и растерянно глазеют вокруг. Их тяготило не только ощущение безродности и неприкаянности, но и сознание своей безрадостной молодости, почти лишенной надежд на будущее. «Что же с нами творится? — подумал Керн. — Ведь мы хотели радоваться и веселиться! Ведь у меня есть все, что может иметь человек, и даже, пожалуй, больше! Так в чем же дело?»

— Тебе здесь нравится? — спросил он Рут.

— Да, очень, — ответила она.

В баре воцарился полумрак, пестрый луч прожектора заскользил по танцевальному кругу, и на паркете вихрем закружилась стройная, хорошенькая танцовщица.

— Замечательно! — воскликнул Биндер и захлопал в ладоши.

— Чудесно! — Керн тоже зааплодировал.

— А музыка какая!

— Первоклассная!

Они сидели, полные готовности восхищаться всем окружающим, быть легкими и жизнерадостными; но все словно было посыпано пылью и пеплом, и они сами не знали, почему это так.

— Потанцевали бы! — предложил Биндер.

— Хочешь? — Керн встал.

— Кажется, я разучилась танцевать, — сказала Рут.

— И я разучился. Тем проще для нас обоих.

С минуту она поколебалась, потом встала и направилась с Керном к танцевальному кругу. Разноцветные лучи прожекторов шарили по танцующим.

— Вот видишь, дали фиолетовый свет, — сказал Керн. — Теперь нас никто не заметит!

Осторожно и не без робости они закружились в танце, но постепенно к ним пришла уверенность, особенно когда они убедились, что никто на них не смотрит.

— Как приятно танцевать с тобой, — проговорил Керн. — Вообще я все время открываю в тебе какие-то новые приятные стороны. Мало того, что ты со мной, так еще и все вокруг становится иным, прекрасным…

Рут сдвинула руку ближе к плечу Керна и легонько прижалась к нему. Медленно скользили они под ритм музыки. Лучи прожекторов стекали по ним, словно струи подкрашенной воды, и вдруг исчезли и горесть, и тяжесть. Остались только две нежные, юные жизни, тянувшиеся одна к другой, освободившиеся от теней страха и настороженности.

Музыка оборвалась, и они вернулись к столику. Керн неотрывно смотрел на Рут. Ее глаза блестели, взволнованное лицо озарилось каким-то лучистым, самозабвенным, почти смелым выражением. Вот проклятие, подумал Керн, почему же нельзя жить так, как хочется?.. И на какие-то секунды его охватило чувство страшной тоски.

— Поглядите-ка, кто идет! — сказал Биндер.

Керн поднял глаза. Коммерческий советник Арнольд Оппенгейм шел через зал, направляясь к выходу. Поравнявшись с их столиком, он озадаченно остановился и молча оглядел всех троих.

— Интересно! — буркнул он. — Чрезвычайно поучительно!

Никто ему не ответил.

— Так вот, значит, награда за мою доброту и помощь! — возмущенно продолжал Оппенгейм. — Я даю деньги, а их тут же растранжиривают по барам!

— Иной раз забыться куда важнее, чем хорошо поужинать, господин коммерческий советник, — спокойно возразил ему Биндер.

— Все это пустые фразы! Молодым людям вроде вас незачем шататься по барам!

— Бродяжничать по дорогам нам, пожалуй, тоже незачем, — ответил Биндер.

— Позволь, я тебя познакомлю, — обратился Керн к Рут. — Этот господин, возмущающийся нами, — коммерческий советник Оппенгейм. Он купил у меня кусок мыла. Я заработал на этом целых сорок сантимов.

Оппенгейм ошеломленно уставился на него. Затем прошипел что-то вроде «нахальство» и затопал прочь.

— Что все это значит? — спросила Рут.

— Ничего особенного. Самая обычная вещь на свете, — ответил ей Биндер голосом, полным иронии. — Филантроп, глубоко осознавший величие своих благодеяний. Такие люди тверже стали.

Рут встала.

— Он наверняка приведет полицейских! Надо уйти!

— Для этого он слишком труслив. Зачем ему лишние неприятности?

— И все-таки лучше пойдем.

— Хорошо.

Биндер расплатился, все встали и пошли к пансиону. Около вокзала они заметили двух мужчин, шедших им навстречу.

— Внимание! — шепнул Биндер. — Сыщик! Вести себя непринужденно!

Керн принялся тихо насвистывать, взял Рут под руку и замедлил шаг. Почувствовав, что Рут хочет пойти быстрее, он крепко сжал ее локоть, громко рассмеялся и еще медленнее поплелся дальше.

Двое встречных прошли мимо. Один из них был в котелке и равнодушно курил сигарету. Другим оказался Фогт. Он узнал их и едва заметно закрыл и открыл глаза, давая понять, что его постигла неудача.

Через минуту Керн оглянулся. Сыщик и Фогт скрылись из виду.

— Направление на Базель, к границе. Поезд уходит в двенадцать часов пятнадцать минут, — авторитетно прокомментировал Биндер.

— Ему, видать, попался чересчур человечный судья, — сказал Керн.

Они продолжали свой путь. Рут почувствовала озноб.

— Вдруг здесь стало как-то жутко, — проговорила она.

— Поезжайте во Францию, — ответил Биндер. — В Париж. Большой город — самое лучшее.

— Почему же вы не едете туда?

— Не знаю ни слова по-французски. Кроме того, я — специалист по Швейцарии. А потом… — Он не договорил.

Все замолчали. С озера дул прохладный ветер. Над ними висело огромное свинцово-серое и чужое небо.

Перед Штайнером сидел бывший адвокат высшего берлинского апелляционного суда, доктор Гольдбах II. Штайнер познакомился с ним в кафе «Шперлер» и взял в ассистенты для телепатических сеансов.

Гольдбаху было под пятьдесят. Из Германии его выслали как еврея. Он торговал галстуками и занимался негласной юридической консультацией. Заработков хватало ровно настолько, чтобы не умереть с голоду. У него была очень красивая тридцатилетняя жена, которую он любил. Теперь она существовала на средства, выручаемые от продажи принадлежавших ей драгоценностей; Гольдбах понимал, что вряд ли сумеет сохранить ее. Штайнер выслушал историю адвоката и пристроил его на работу к Потцлоху. Здесь он был занят по вечерам, а в дневное время мог посвящать себя коммерции и юриспруденции.

Однако вскоре обнаружилось, что настоящего медиума из него не получается. Он перепутывал все на свете и срывал представления. И вот теперь, в поздний час, он сидел перед Штайнером и в отчаянии умолял не выбрасывать его на улицу.

— Гольдбах, — сказал Штайнер, — сегодня вы работали особенно плохо! Дальше так продолжаться не может! Вы вынуждаете меня действительно быть ясновидцем!

Гольдбах посмотрел на него взглядом смертельно раненной лани.

— Ведь все так просто, — продолжал Штайнер. — Число ваших шагов до первого шеста, поддерживающего перекрытие, определяет номер ряда. Закрытый правый глаз означает даму, левый — мужчину. Число пальцев — их надо показывать незаметно — помогает мне узнать, какой это по счету зритель слева. Вы выдвигаете правую ногу вперед — предмет спрятан где-то выше пояса. Левую ногу — ниже пояса. Чем больше выдвинута нога, тем выше спрятан предмет. И наоборот. Ведь ради вас нам пришлось изменять всю систему знаков. Очень уж вы дергаетесь…

Адвокат нервно теребил воротничок рубашки.

— Господин Штайнер, — виновато возразил он, — я же выучил все наизусть, репетирую каждый день… Бог знает, в чем тут дело, прямо какая-то нечистая сила!..

— Но послушайте, Гольдбах! — терпеливо продолжал Штайнер. — Ведь вам как адвокату, вероятно, приходилось удерживать в памяти гораздо больше всяких подробностей.

— Я знаю назубок весь гражданский кодекс! — воскликнул Гольдбах, теребя руки. — Знаю сотни дополнений и решений! Поверьте мне, господин Штайнер, моя память сделала меня грозой всех судей… Но здесь… все словно заколдовано…

Штайнер укоризненно покачал головой:

— Любой ребенок — и тот смог бы это запомнить. Всего только восемь знаков! Плюс еще четыре — для особых, редких случаев.

— Господи, да знаю я их! Зубрю каждый день! Но волнение сильнее меня…

Маленький и съежившийся Гольдбах сидел на ящике, уставившись глазами в пол. Штайнер рассмеялся:

— Но ведь в зале суда вы не волновались! Вы вели крупные процессы, и вам приходилось хладнокровно и уверенно оперировать весьма сложными материями!

— Да-да, и, поверьте, это было очень легко! Но здесь!.. До начала представления помню все до последней мелочи… Но стоит мне очутиться под брезентом, как я начинаю страшно волноваться, и все смешивается в моей голове…

— Но что же, черт возьми, заставляет вас волноваться?

Гольдбах ответил не сразу.

— Не знаю, — тихо сказал он. — Вероятно, тут много всякого…

Он поднялся.

— Господин Штайнер! Попробуйте меня завтра снова… Еще один раз…

— Хорошо! Но знайте — завтра все должно пройти безупречно! А не то Потцлох задаст нам перцу!

Гольдбах порылся в кармане пиджака и достал галстук, завернутый в шелковую бумагу.

— Я захватил для вас этот пустячок. Вы столько нянчитесь со мной…

Штайнер отвел его руку.

— Ни в коем случае! Таких вещей я не признаю…

— Но ведь мне это ничего не стоит.

Штайнер похлопал Гольдбаха по плечу.

— Юрист, пытающийся дать взятку! Насколько это усугубляет наказание в суде?

Гольдбах слабо улыбнулся:

— Об этом спросите прокурора. От хорошего адвоката ждут лишь одного — чтобы приговор был полегче. Впрочем, в данном случае применяется обычная мера наказания. Но смягчающие обстоятельства в расчет не принимаются. Последним крупным делом такого рода был процесс Хауэра и его сообщников. — Он слегка оживился. — В качестве защитника выступал Фрайганг. Весьма ловкий человек. Но он слишком любил парадоксы. Слишком! Парадокс, как проходная деталь, — неоценим. Это ошеломляет. Но нельзя делать его основой защиты. Защищая советника земельного суда, Фрайганг ссылался на «смягчающие обстоятельства»; и что же, по-вашему, он имел в виду? Ни за что не догадаетесь! — Гольдбах возбужденно рассмеялся. — Он заявил, что обвиняемый… не знал законов. Понимаете? Юрист не знал законов!

— Неплохая идея, — сказал Штайнер.

— Она хороша для анекдота, но не для процесса.

И вдруг Гольдбах перестал быть жалким эмигрантом и торговцем галстуками. Слегка склонив голову и сощурив глаза, он вновь преобразился в доктора Гольдбаха II из апелляционного суда, в грозного тигра из джунглей судебных параграфов.

Давно уже Гольдбах не испытывал такого чувства. Легкой и стремительной походкой он шел по главной аллее Пратера, не замечая грусти ясной осенней ночи. Вот он вновь стоит в переполненном зале суда, бегло просматривает свои записки. Не Фрайганг, а именно он выступит сегодня. Прокурор заканчивает обвинительную речь и садится. Гольдбах оправляет мантию, чуть приподнимает руки с согнутыми пальцами и, качнувшись, как фехтовальщик перед боем, начинает говорить, и в голосе его звучит металл. «Высокий суд! Обвиняемый Хауэр…»

Одна за другой следуют фразы, короткие и острые, неоспоримые по своей несокрушимой логике. Он подряд анализирует все доводы прокурора и вроде бы придерживается его аргументации. Похоже, что он не защищает, но обвиняет. Зал притих, судьи ловят каждое его слово… И вдруг — виртуозный поворот мысли, и все обретает совсем противоположный смысл. Гольдбах цитирует параграф о взяточничестве, ставит четыре четких вопроса, показывающих явную двусмысленность этого параграфа, и тут же твердо и быстро излагает оправдательный материал, воспринимаемый теперь совершенно по-иному…

Гольдбах подошел к дому, в котором жил, и медленно, неуверенным шагом поднялся вверх по лестнице.

— Моя жена пришла? — спросил он заспанную горничную, открывшую ему.

— Она вернулась четверть часа назад.

— Благодарю вас.

Гольдбах прошел по коридору в свою узкую комнату, выходившую небольшим оконцем во двор. Пригладив волосы щеткой, он постучался в дверь смежной комнаты.

— Да…

Жена сидела перед зеркалом и внимательно разглядывала свое лицо. Она не обернулась.

— В чем дело? — спросила она.

— Как поживаешь, Лена?

— Как поживаю? Плохо, конечно! Разве это жизнь! Зачем ты, собственно, спрашиваешь? — Она притронулась пальцами к векам.

— Ты уходила?

— Уходила.

— Где ты была?

— Не все ли равно где? Не могу же я торчать здесь целыми днями и смотреть на стены.

— Конечно же, нет! Я только рад, когда ты развлекаешься.

— Вот и очень хорошо.

Женщина принялась медленно и тщательно втирать крем в кожу. Она разговаривала с Гольдбахом, словно с куском дерева, — без всякого волнения, с каким-то ужасающим равнодушием. Истосковавшийся по доброму слову, он стоял в дверях и смотрел на нее. В свете лампы мерцала ее гладкая, без единого пятнышка розовая кожа. Тело ее было пышным в мягким.

— Ты уже нашел что-нибудь? — спросила она.

Гольдбах сразу поник.

— Ведь ты все сама знаешь, Лена… У меня еще нет разрешения на работу. Я был у коллеги Гепфнера, и он пока ничего не может сделать для меня. Все это тянется страшно долго…

— Да, уж куда дольше!

— Я делаю что могу, Лена…

— Мне это известно. Но теперь я устала.

— Ухожу, ухожу… спокойной ночи…

Гольдбах притворил дверь. Он не знал, как поступить. Ворваться к ней, умолять быть с ним чуткой, выклянчить у нее ночь любви? Только одну ночь… Или?.. Он бессильно сжал кулаки. Избить, подумал он, отвести душу, отплатить за нескончаемые унижения и позор, искромсать эту розовую плоть, хоть один раз дать себе волю, не сдерживать ярости, разгромить комнату, бить и снова бить, чтобы с этих высокомерных губ срывались крики и стоны, чтобы это пышное тело извивалось на полу…

Он дрожал и прислушивался. Как же звали того клиента? Карбатке? Нет, Карбутке. Такой коренастый парень. Волосы у него росли прямо на лбу. Низко-низко. А уж лицо! Именно таким представляет себе обыватель лицо убийцы. Как трудно было добиться оправдания этого типа, доказать, что он действовал в состоянии аффекта. Карбутке вышиб своей девушке зубы, сломал ей руку и сильно порвал губу; так отделал ее, что даже после окончания следствия, то есть уже на процессе, она сидела с опухшими глазами; и все же она боготворила этого скота и была ему предана, как собака… Может быть, именно поэтому… И он, Гольдбах, все-таки добился оправдательного приговора. Это был грандиозный успех, образец мастерской защиты, «с обнажением глубоких психологических корней», как выразился коллега Кон III, поздравляя его…

Гольдбах опустил руки. Он посмотрел на стол, где лежал набор дешевых галстуков из искусственного шелка. Да!.. Он вспомнил, как тогда, в комнате защитников, в кругу коллег он красноречиво и остроумно доказал, что любовь женщины неразрывно связана с потребностью быть рабыней своего господина и повелителя. Тогда он зарабатывал по шестьдесят тысяч марок в год и покупал жене драгоценности. Теперь она их продает и тратит все на себя. Напрягая слух, он улавливал каждый шум, доносившийся из соседней комнаты. Лена укладывалась в постель. Такое подслушивание происходило каждый вечер, и он никак не мог от него отказаться, хоть и презирал себя за это. Он услышал скрип пружин, и его лицо пошло пятнами. Стиснув зубы, он подошел к зеркалу и стал разглядывать себя. Затем взял стул и поставил его в середине комнаты.

— Предположим, что дама, сидящая на третьем месте в девятом ряду, спрятала в туфлю ключ… — пробормотал он.

Он сделал девять маленьких шагов к стулу, подмигнул правым глазом, провел тремя пальцами по лбу и выставил левую ногу вперед… еще вперед… Теперь он полностью сосредоточился, представил себе Штайнера, ищущего спрятанный предмет, и выдвинул ногу еще больше…

Гольдбах стоял, освещенный красноватым светом лампочки. На стене колыхалась его жалкая причудливая тень.

В это же время Штайнер беседовал с Лило.

— Что поделывает наш Людвиг, Лило? — сказал он. — Видит Бог, я вспоминаю его не только из-за этого дурака Гольдбаха, а действительно часто скучаю по нему, по нашему малышу!

Глава 13

Керн и Рут переехали в Берн, где поселились в пансионе «Иммергрюн», указанном в списке Биндера. Здесь можно было прожить двое суток, не регистрируясь в полиции.

Поздно вечером второго дня, когда Керн уже разделся и собирался лечь, кто-то постучался в дверь. Он замер. Стук раздался снова. Неслышно ступая босыми ногами, он подбежал к окну. Спрыгнуть невозможно — слишком высоко; водосточной трубы поблизости нет. Керн медленно пошел обратно и открыл дверь.

Перед ним стоял очень высокий мужчина лет тридцати, с круглым лицом, водянистыми голубыми глазами и белокурыми вьющимися волосами. В руках он держал серую велюровую шляпу и нервно теребил ее пальцами.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, — я эмигрант… как и вы…

У Керна словно крылья выросли. Спасен, подумал он. Лишь бы не полиция!

— Я в очень затруднительном положении, — продолжал мужчина. — Меня зовут Биндинг. Рихард Биндинг. Я следую в Цюрих и остался без сантима. Мне нечем заплатить за ночлег. Я не прошу у вас денег. Хочу только узнать, нельзя ли мне переночевать здесь на полу?

Керн удивился.

— Здесь? — спросил он. — В этой комнате? На полу?

— Да. Я к этому привык и наверняка не помешаю вам. Вот уже три дня, как я в пути. Сами знаете, каково ночевать на скамейке в парке. Все время мерещатся полицейские. Поэтому радуешься любой возможности провести хоть несколько часов в безопасности.

— Понимаю. Но взгляните на эту комнату! Как ни ложись, вытянуться нельзя. Так вы не уснете.

— Не важно! — с горячностью заявил Биндинг. — Как-нибудь устроюсь! Вон там в углу, например! Могу спать сидя, прислонившись к шкафу. И даже очень хорошо! Наш брат уснет где угодно — было бы спокойно!

— Нет, так дело не пойдет. — На мгновение Керн задумался. — Комната стоит здесь два франка. Я могу дать вам эти деньги. Проще не придумаешь. Вот и выспитесь как следует.

Биндинг протестующе поднял руки, крупные, красные и толстые.

— Не возьму я никаких денег! Не за тем к вам пришел! Всякий, кто здесь живет, сам нуждается в своих жалких грошах! Кроме того, я справился внизу — свободных номеров нет.

— Может, найдется, если покажете им два франка.

— Не думаю. Хозяин сказал, что человека, просидевшего два года в концлагере, он пустил бы ночевать и бесплатно. Но все действительно занято.

— Что?! — переспросил Керн. — Вы были два года в концлагере?

— Да, два года. — Биндинг зажал шляпу между коленями, достал из внутреннего кармана пиджака потрепанное удостоверение, развернул его и подал Керну.

— Вот… посмотрите! Справка об освобождении меня из Ораниенбурга.

Керн осторожно взял бумажку, чтобы не повредить ее на сгибах. Ни разу еще он не видел свидетельства об освобождении из концлагеря. Он прочитал текст бланка, отпечатанный типографским способом, имя Рихарда Биндинга, проставленное на пишущей машинке, затем взглянул на печать со свастикой и на четкую, разборчивую подпись чиновника — все было правильно, и не только правильно, но и оформлено с каким-то особенным педантизмом и бюрократической тщательностью. Это придавало всей ситуации нечто почти жуткое, словно кто-то возвратился из преисподней, получив там визу и вид на жительство.

Керн вернул удостоверение Биндингу.

— Ну, мы вот что сделаем, — сказал он. — Устраивайтесь на моей кровати. Здесь в пансионе живет человек, у которого комната побольше моей. Там я и переночую. Так будет удобнее и вам, и мне.

Биндинг вытаращился на него круглыми глазами:

— Это совершенно невозможно!

— Напротив! Нет ничего проще! — Керн взял пальто и набросил его поверх пижамы. Потом переложил через руку пиджак и брюки и поднял с пола туфли. — Вот так! Все это я заберу с собой, чтобы не тревожить вас слишком рано. Оденусь там. Я рад сделать хоть что-нибудь для человека, вынесшего так много.

— Но позвольте… — Биндинг порывисто схватил Керна за руки. Казалось, вот-вот он начнет покрывать их поцелуями. — Господи… да вы же ангел!.. — заикаясь, произнес он. — Вы спасли меня!

— Да что вы в самом деле! — смутился Керн. — Просто иногда люди помогают друг другу, только и всего. Иначе что же с нами станет? Спите спокойно!

— Буду спать спокойно! Видит Бог!

У Керна мелькнула мысль — не прихватить ли чемодан, где в небольшом кармане лежали сорок франков. Но деньги были хорошо спрятаны, а чемодан заперт. К тому же он не решился бы оскорбить явным недоверием человека, вернувшегося из концлагеря. Эмигранты не обворовывают друг друга.

— Доброй ночи! Спите спокойно! — сказал он еще раз и ушел.

Рут жила в том же коридоре. Как было условлено, Керн постучался к ней двумя короткими ударами, и она сразу же открыла.

— Что-нибудь случилось? — испуганно спросила она, увидев его с одеждой в руках. — Надо бежать?

— Нет. Просто я уступил свою комнату несчастному человеку, выпущенному из концлагеря и не спавшему несколько ночей подряд. Можно, я устроюсь у тебя на шезлонге?

Рут улыбнулась.

— Шезлонг очень старый и шаткий. А разве кровать недостаточно широка для двоих?

Керн быстро переступил порог и поцеловал ее.

— Иногда я действительно задаю глупейшие вопросы, — сказал он. — Но только от смущения, поверь. Ведь все это так ново для меня.

Комната Рут была чуть побольше, чем его, но обставлена примерно так же, если не считать шезлонга. Однако Керну все здесь казалось совершенно иным. Странно, подумал он, вероятно, все дело в ее вещах: узкие туфли, блузка, коричневая юбка… Как это трогательно, даже нежно! А разбросай я брюки, рубашку, башмаки, и получится полный кавардак.

— Знаешь, Рут, — сказал он, — а ведь нам с тобой никак не пожениться. Ничего не выйдет! Нет документов!

— Ну и пусть. Меня это волнует меньше всего. И вообще, чего ради мы снимаем целых две комнаты?

Керн рассмеялся:

— В угоду высокой швейцарской морали. Проживать без регистрации — еще куда ни шло, но находиться вдвоем в одной комнате, не будучи женатыми, — просто немыслимо!

Утром Керн дождался десяти часов. Потом пошел к себе за чемоданом. Выпишу несколько здешних адресов, подумал он, а Биндинг пусть себе выспится всласть.

Но в комнате никого не было. Видимо, Биндинг встал и ушел. Чемодан оказался открытым. Керн удивился — он точно помнил, что накануне запер его. Еще ему показалось, что флаконы лежат иначе, чем он раскладывал их обычно. Быстро обшарив чемодан, Керн нащупал за подкладкой небольшой конверт, но, раскрыв его, убедился, что швейцарские деньги исчезли. В конверте остались лишь две австрийские кредитки по пять шиллингов.

Вновь он перерыл все. Поискал даже в костюме, хотя наверняка знал, что денег в него не клал. Вечно опасаясь попасть в полицию, он никогда не брал с собой ничего лишнего. Случись несчастье, у Рут останутся хотя бы чемодан и деньги. Но сорок франков пропали.

Он сел на пол, рядом с чемоданом.

— Какой же негодяй! — произнес он вне себя от негодования. — Какой подлый негодяй! Разве такое вообще возможно?

Керн просидел так некоторое время, размышляя, сказать ли обо всем Рут, и решил сделать это только в случае, если другого выхода не будет. Не хотелось волновать ее лишний раз.

Наконец он взял список Биндера и выписал несколько бернских адресов. Затем набил карманы мылом, шнурками, английскими булавками, туалетной водой и спустился по лестнице.

Внизу он столкнулся с хозяином.

— Вы знаете человека по имени Рихард Биндинг? — спросил он.

Хозяин немного подумал, потом отрицательно покачал головой.

— Я говорю о человеке, который был здесь вчера вечером. Он хотел снять комнату.

— Вчера вечером никто с такой просьбой ко мне не обращался. Я вообще отсутствовал — до двенадцати играл в кегли.

— Вот оно что! А у вас были свободные комнаты?

— Да, три комнаты. Они и сейчас свободны. Вы ждете кого-нибудь? Могу предложить седьмой номер, на одном этаже с вами.

— Нет, не думаю, что человек, которого я жду, вернется. Он, пожалуй, уже на пути в Цюрих.

К полудню Керн заработал три франка. Он зашел в дешевый ресторан, намереваясь наскоро съесть бутерброд и затем продолжить торговлю.

Он подошел к стойке и с жадностью принялся за еду. Вдруг он едва не поперхнулся: за одним из дальних столиков сидел Биндинг.

Керн запихнул в рот остаток бутерброда, давясь, проглотил его и медленно направился к Биндингу, который, сидя за небольшим блюдом со свиными отбивными, красной капустой и картофелем, самозабвенно поглощал эту вкусную снедь.

Он заметил Керна, лишь когда тот подошел вплотную.

— Ах, это вы! — небрежно бросил он. — Ну, как дела?

— Из моего бумажника исчезли сорок франков, — сказал Керн.

— Это неприятно, — ответил Биндинг и проглотил большой кусок жареной свинины. — В самом деле неприятно!

— Отдайте мне то, что у вас осталось, и дело с концом.

Биндинг отпил глоток пива и вытер губы.

— Дело и так с концом, — добродушно заявил он. — Или вы намереваетесь что-то предпринять?

Керн злобно уставился на него. Охваченный бешенством, он еще не сообразил, что и впрямь ничего не может сделать. Пойти в полицию? Там потребуют предъявить документы, арестуют и вышлют.

Сощурив глаза, он смерил Биндинга оценивающим взглядом.

— Никаких шансов у вас нет, — сказал тот. — Я отличный боксер. Вешу минимум на сорок фунтов больше вас. А кроме того, драка в ресторане — это полиция и высылка.

В эту минуту Керн не думал о себе, но он тревожился за Рут. Биндинг сказал правду: его положение было и впрямь безнадежно.

— И часто вы проделываете такие штучки? — спросил он.

— Я этим живу. И, как видите, не так уж плохо.

Керн едва не задохнулся от бессильной ярости.

— Верните мне хотя бы двадцать франков, — хрипло сказал он. — Мне нужны эти деньги. Не для себя. Для другого человека. Они принадлежат ему.

Биндинг отрицательно покачал головой:

— Деньги эти нужны мне самому. Вы еще дешево отделались. За сорок франков узнали величайшую истину: никогда не надо быть слишком доверчивым.

— Это верно. — Керн угрюмо смотрел на него. Он хотел уйти, но не мог. — А ваша справка, конечно, липа?

— Представьте, нет! — ответил Биндинг. — Я сидел в концентрационном лагере. — Он рассмеялся. — Правда, за кражу в доме гауляйтера. Весьма редкий случай!

Он подцепил вилкой последнюю отбивную. Через секунду Керн держал ее в руке.

— Можете устроить скандал, пожалуйста! — сказал он.

Биндинг ухмыльнулся:

— И не подумаю! Я уже довольно плотно поел. Попросите себе тарелку и возьмите вдобавок красной капусты. Я даже готов угостить вас стаканом пива!

Керн ничего не ответил. Он был близок к самоистязанию, хотелось схватить что попало и избить себя. Он быстро повернулся и пошел, держа добычу в руке. У стойки он попросил лист бумаги, чтобы завернуть отбивную. Буфетчица с любопытством посмотрела на него. Потом достала из стеклянной банки два соленых огурца.

— Возьмите, — сказала она. — Будет вам гарнир.

Керн взял огурцы.

— Спасибо, — сказал он. — Большое спасибо!

Вот и ужин для Рут, подумал он. Одна свиная отбивная за сорок франков! С ума сойти!

В дверях он оглянулся. Биндинг наблюдал за ним. Керн сплюнул. Улыбнувшись, Биндинг отсалютовал ему двумя пальцами правой руки.

За Берном пошел дождь. Рут и Керн хотели доехать на поезде до ближайшей крупной станции, но денег на билеты не хватило. Правда, оставался еще небольшой резерв, но было решено не трогать его до приезда во Францию. Около пятидесяти километров они проехали на попутной машине. Потом пришлось идти пешком. Керн лишь изредка решался торговать в деревнях — там это слишком бросалось в глаза. В одном месте они ночевали не более одного раза. Приходили поздно вечером, после закрытия полицейских участков, уходили рано утром — до их открытия. Таким образом, когда хозяева представляли регистрационные бланки в полицию, их давно уже и след простыл. Список Биндера не относился к этой части Швейцарии; в нем содержались только сведения о крупных городах.

Неподалеку от Муртена они переночевали в пустом сарае. Ночью разразился ураганный ливень. Ветхая крыша протекала, и они проснулись промокшие до нитки. Хотелось просушить одежду, но нельзя было развести огонь — все отсырело. С трудом найдя относительно сухой уголок, они снова заснули, тесно прижавшись друг к другу, но согреться не удалось: пальто, служившие им одеялами, промокли насквозь. Становилось все холоднее, и они часто просыпались. Кое-как дотянув до утра, двинулись дальше.

— Пойдем побыстрей, и станет тепло, — сказал Керн. — Через час выпьем где-нибудь кофе.

Рут кивнула.

— А может, и солнышко покажется. Тогда быстро обсохнем.

Но весь день было холодно и ветрено. С утра над полями проносились ливни. Это был первый по-настоящему холодный день, низко плыли рваные облака. Днем снова разразился ливень. Рут и Керн переждали его в небольшой часовне. Здесь было очень темно. То и дело раздавались раскаты грома, молнии прорезали пестрые витражи с изображениями святых в синих и красных одеяниях; святые держали в руках развернутые свитки с изречениями о мире в небесах и благоволении в душе человеческой.

Керн почувствовал, что Рут сильно дрожит.

— Тебе очень холодно? — спросил он.

— Нет, не очень.

— Давай походим немного. Так лучше. Боюсь, как бы ты не простудилась.

— Я не простужусь. Дай мне только немного посидеть.

— Ты устала?

— Нет. Просто хочется еще немного посидеть.

— Все-таки походим. Хоть две-три минуты. Нельзя сидеть так долго на холодном каменном полу, да еще в мокрой одежде.

— Ладно.

Они стали медленно бродить по часовне. В пустом помещении гулко отдавались шаги. Они проходили мимо исповедален — зеленые портьеры вздувались от сквозняка, обошли алтарь, заглянули в ризницу.

— До Муртена осталось целых девять километров, — сказал Керн. — Надо где-нибудь заночевать.

— Девять километров мы вполне можем пройти.

Керн что-то пробормотал.

— Что ты сказал? — спросила Рут.

— Ничего. Просто проклинаю некоего Биндинга.

Она взяла его под руку.

— Да забудь ты про это! Бог с ним!.. Кажется, дождь стихает.

Они вышли на дорогу. С неба еще падали капли, но над горами встала огромная радуга. Она перекинулась через всю долину, словно огромный многоцветный мост. Далеко за лесами, сквозь разрывы облаков хлынул поток желтовато-белого света, залившего весь пейзаж. Солнца они не видели: свет, вырывавшийся из-за облаков, слепил их.

— Идем, — сказала Рут. — Как будто распогодилось.

К вечеру они пришли к какой-то овчарне. Пастух, пожилой и молчаливый крестьянин, сидел перед дверью. У его ног лежали два сторожевых пса. С громким лаем бросились они на Рут и Керна. Крестьянин вытащил из зубов трубку и присвистнул. Собаки тотчас же вернулись к нему.

Керн подошел к крестьянину.

— Можно переночевать у вас? Мы промокли в устали. Идти дальше нет сил.

Крестьянин долго смотрел на него.

— Наверху сеновал, — сказал он наконец.

— Это все, что нам нужно.

Пастух снова уставился на него.

— Отдайте мне спички и сигареты, — проговорил он после паузы. — Там много сена.

Керн повиновался.

— Поднимитесь по внутренней лестнице, а я запру за вами овчарню. Я живу здесь в городке. Утром приду и выпущу вас.

— Спасибо! Большое спасибо!

Они вскарабкались по лестнице. Сеновал был полутемный и сырой. Через некоторое время пришел крестьянин. Он принес им винограда, немного козьего сыру и черного хлеба.

— Теперь я вас запру, — сказал он. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! И еще раз спасибо!

Они слышали, как он спустился. Затем сняли с себя мокрую одежду и разложили ее на сене. Достав из чемоданов пижамы и шлепанцы, принялись за еду. Оба очень проголодались.

— Вкусно? — спросил Керн.

— Чудесно!

— Нам здорово повезло, правда?

Она кивнула.

Крестьянин запер овчарню на замок. На сеновале было круглое окно. Примостившись около него на корточках, они смотрели вслед удаляющемуся крестьянину. Ясное небо отражалось в соседнем озерке. Крестьянин неторопливо шел по скошенному полю, шел степенным шагом человека, постоянно живущего на природе. Кроме него, не было видно никого. В полном одиночестве брел он через поле, и, казалось, весь небосвод покоится на его темных плечах.

Они просидели у окна до сгустившихся сумерек, до того предночного часа, когда все обесцвечено и серо. Колыхались последние тени, и сено за их спинами выросло в какую-то фантастическую гору. Его аромат смешивался с запахами торфа и виски, исходившими от овец. Животные были видны сквозь люк — смутная мешанина пушистых спин. Отрывистое блеяние. Понемногу овцы утихомирились.

Утром пришел крестьянин и отпер овчарню. Керн спустился вниз. Рут еще спала. Ее щеки горели, и она порывисто дышала. Керн помог крестьянину выгнать овец.

— Можно нам остаться у вас еще на день? — спросил он. — За это мы вам охотно поможем, если найдется работа.

— Помогать тут особенно нечего. Но остаться можете.

— Спасибо!

Керн спросил, есть ли немцы в городке. В списке Биндера этот городок не значился. Крестьянин назвал ему нескольких лиц и объяснил, как их найти.

Когда стемнело, Керн отправился в путь и без труда нашел первый из указанных ему домов — белую виллу, расположенную в небольшом палисаднике. Дверь отворила чистенькая горничная. Она не заставила его ждать на пороге, а сразу впустила в переднюю. Хороший признак, подумал Керн.

— Могу ли я повидать господина Аммерса? Или фрау Аммерс? — спросил он.

— Одну минутку.

Девушка ушла и вскоре вернулась. Она провела его в гостиную, обставленную новой мебелью красного дерева. Паркет был так сильно натерт, что Керн едва не упал. На столиках, креслах и диванах лежали кружевные накидки.

Вскоре появился господин Аммерс, невысокий мужчина с седой бородкой клинышком. Он казался вполне доброжелательным, и поэтому из двух историй, которые Керн держал в запасе, он решил рассказать истинную.

Аммерс приветливо выслушал его.

— Итак, вы — эмигрант без паспорта, без вида на жительство, — резюмировал он. — Вы торгуете мылом и другими предметами домашнего обихода?

— Да, именно так.

— Хорошо. — Аммерс встал. — Сейчас жена посмотрит, что вы принесли.

Он вышел. Через некоторое время появилась его жена, поблекшее существо как бы нейтрального пола, с лицом цвета переваренного мяса и белесыми глазами трески.

— Чем же это вы торгуете? — жеманно спросила она.

Керн разложил остатки своего ассортимента. Женщина принялась перебирать все подряд. Она разглядывала иголки так, словно раньше никогда их не видела, долго обнюхивала куски мыла и большим пальцем проверяла жесткость зубных щеток; затем осведомилась о ценах и наконец решила позвать свою сестру.

Сестры были похожи одна на другую, как две капли воды.

Козлобородый Аммерс, невзирая на свои малые размеры, по-видимому, поддерживал в доме железную дисциплину. Сестра его жены также выглядела совершенно обескровленной и разговаривала каким-то сдавленным, боязливым голоском. Обе женщины то и дело оглядывались на дверь; они никак не могли решиться на что-либо. Керну все это постепенно надоело. Поняв, что их колебаниям не будет конца, он завернул свой товар.

— Подумайте до завтра, — сказал он. — Могу зайти к вам еще раз.

Фрау Аммерс испуганно взглянула на него.

— Может, выпьете чашку кофе? — вдруг предложила она.

Давно уже Керн не пил кофе.

— Если у вас есть…

— Конечно, есть! Сейчас же подам! Секунду!

Неловко, но быстро переваливаясь с ноги на ногу, она устремилась к двери, чем-то напоминая покосившуюся бочку.

Ее сестра внезапно залилась смехом, — казалось, закулдыкала индюшка, — но тут же умолкла, словно поперхнувшись. Керн удивленно посмотрел на нее. Она чуть пригнулась под его взглядом и неожиданно издала высокий свистящий звук.

В этот момент снова вошла фрау Аммерс и поставила перед Керном дымящуюся чашку кофе.

— Пейте, не торопитесь, — озабоченно проговорила она. — Времени у вас достаточно, а кофе очень горячий.

Сестра опять рассыпалась визгливым хохотком и сразу же испуганно съежилась.

Но Керну так и не пришлось выпить кофе. Дверь распахнулась, и мелкими, пружинистыми шажками в гостиную вошел Аммерс, сопровождаемый жандармом угрюмого вида.

Многозначительным жестом Аммерс указал на Керна:

— Господин жандарм, исполняйте свой долг! Перед вами индивид, лишенный отечества, не имеющий паспорта, изгнанный из Германской империи!

Керн замер. Жандарм с вялым любопытством разглядывал его.

— Пойдемте со мной! — буркнул он.

На мгновение у Керна было такое ощущение, будто его мозг вообще исчез. Он ожидал чего угодно, но только не этого. Медленно и машинально, словно в замедленном кадре кинофильма, он собрал свои вещи. Затем выпрямился.

— Значит, вот почему кофе… и вся эта приветливость! — запинаясь, проговорил он, точно сам хотел осмыслить происшедшее. — Все только ради того, чтобы… чтобы выдать меня!.. Вот почему, значит…

Сжав кулаки, он сделал шаг в сторону Аммерса. Тот мгновенно отпрянул назад.

— Не бойтесь, — очень тихо сказал Керн. — Я не трону вас. Но я вас проклинаю! Всеми силами своей души я проклинаю вас, и ваших детей, и вашу жену! Пусть все горе мира обрушится на этот дом! Пусть ваши дети восстанут на вас, пусть бросят на произвол судьбы одинокого, бедного, жалкого, нищего!..

Аммерс побледнел. Его бородка задергалась.

— Защитите меня от оскорблений! — приказал он жандарму.

— Он вас пока еще не оскорбил, — флегматично ответил тот. — Пока что он вас только проклял. Если бы он сказал вам, например: «Грязный доносчик!» — вот тогда это было бы оскорблением — из-за слова «грязный».

Аммерс злобно посмотрел на него.

— Выполняйте свой долг! — прошипел он.

— Господин Аммерс, — спокойно заявил жандарм, — не вам давать мне указания! Это может делать только мое начальство. Вы донесли на человека, я прибыл сюда. Остальное предоставьте мне… Следуйте за мной, — обратился он к Керну.

Оба вышли. Парадная дверь захлопнулась за ними. Онемевший Керн едва шевелил ногами. Он все еще никак не мог собраться с мыслями. Внутренний голос глухо твердил: «Рут…» Но пока что он просто не решался представить себе, что будет дальше.

— Ну и чудак-человек! — сказал жандарм немного спустя. — Ведь надо же овечке забрести в логово гиены! Разве вы не знали, с кем имеете дело? Аммерс — тайный агент немецкой нацистской партии. Он донес уже на многих.

— Боже мой! — пробормотал Керн.

— Да, — сказал жандарм. — Вот это называется — повезло!

Керн молчал.

— Не знаю, как это называется, — тупо промолвил он после паузы. — Я знаю лишь одно: меня ждет больной человек…

Жандарм посмотрел вдоль улицы и пожал плечами:

— Все это пустой разговор. Да и мне, собственно, какое дело! Я обязан доставить вас в полицию. — Он оглянулся. Улица была пустынной. — Не советую пытаться бежать! — продолжал он. — Не имеет смысла. Правда, я вывихнул ногу и погнаться за вами не смогу. Но я немедленно окликну вас и, если вы не остановитесь, достану револьвер. — Он пристально посмотрел Керну в глаза. — Конечно, это займет некоторое время, и, может быть, вам все-таки удастся улизнуть. Тут недалеко есть вполне подходящее место… Сейчас мы к нему подойдем. Переулки и закоулки — сами увидите… Стрелять почти невозможно… Вот если вы сбежите именно там, то я действительно никак не смогу вас поймать. Разве что заранее надеть на вас наручники…

Керн встрепенулся, голова сразу прояснилась. Ошалев от дикой, радостной надежды, он не сводил глаз с жандарма. Тот равнодушно шествовал дальше.

— Знаете, что я вам скажу, — задумчиво сказал жандарм через минуту. — Есть вещи, на которые я просто не способен — чувствую себя слишком порядочным человеком…

От волнения у Керна вспотели руки.

— Послушайте, — торопливо проговорил он, — меня ждет человек. Без меня он погибнет! Нам надо попасть во Францию. Из Швейцарии мы выберемся так или иначе. Не все ли равно, как это произойдет! Отпустите меня!

— Этого не могу! Не имею права нарушать служебные инструкции. Я обязан доставить вас в полицию, таков мой долг. В крайнем случае по дороге в участок вы можете сбежать, и тут я уж, конечно, ничего поделать не смогу. — Он остановился. — Вот, например, если вы побежите вниз по этой улице и свернете за угол, то исчезнете прежде, чем я успею выстрелить. — Он нетерпеливо посмотрел на Керна. — Вот так! И поэтому я все-таки надену на вас наручники?.. Черт возьми, куда же я подевал эти штуки?..

Отвернувшись, он принялся обстоятельно шарить в своих карманах.

— Спасибо! — сказал Керн и помчался.

Добежав до угла, он не останавливаясь оглянулся. Жандарм стоял на том же месте. Подбоченившись, он ухмылялся ему вслед.

Ночью Керн проснулся. Рут дышала порывисто и часто. Осторожно он прикоснулся к ее горячему влажному лбу. Она спала глубоким, но очень беспокойным сном. От сена, покрытого одеялами и груботканым полотенцем, исходил острый запах. Вскоре Рут проснулась. Заспанным, детским голосом попросила воды. Керн принес ей кувшин и кружку. Она пила жадно, торопливо.

— Тебе жарко? — спросил Керн. — Надеюсь, у тебя нет жара.

— Очень жарко. Но может, это из-за сена. Этого не должно быть… Не имею права болеть… Да, в общем, я и здорова… Вполне здорова…

Она повернулась, положила голову на его руку и снова заснула.

Керн лежал не шевелясь. Ему хотелось увидеть ее лицо. Но не было карманного фонарика. Он лежал неподвижно, прислушиваясь к ее неровным коротким вдохам и следя за бесконечно медленным движением стрелок на светящемся циферблате своих часов. Часы мерцали во тьме, словно какая-то далекая и призрачная адская машина. Внизу толклись и изредка блеяли овцы. Когда наконец забрезжил рассвет и бледно осветилось круглое оконце, Керну показалось, что эта ночь растянулась на год.

Рут проснулась.

— Дай мне воды, Людвиг.

Керн подал ей кружку.

— Рут, у тебя жар. Побудешь часок без меня?

— Хорошо.

— Я сбегаю в городок и принесу что-нибудь жаропонижающее.

Пришел крестьянин и отпер овчарню. Керн сказал ему, что Рут заболела. Лицо крестьянина скорчилось в кислой гримасе.

— Тогда пусть отправляется в больницу. Здесь ей оставаться нельзя.

— Посмотрим, может быть, днем ей станет легче.

Керн пошел в городок, хоть и боялся столкнуться с жандармом или с кем-нибудь из семейства Аммерсов. Найдя аптеку, он попросил хозяина одолжить ему термометр. Провизор выдал ему градусник под залог. Купив тут же пробирку с арканолом, Керн побежал обратно.

У Рут действительно была высокая температура — 38,5 градуса. Она выпила две таблетки, и Керн зарыл ее в сено, предварительно укутав своим пиджаком и ее пальто. Лекарство не подействовало — к полудню температура поднялась до 39 градусов.

— Ей нужен уход, — сказал крестьянин, почесывая голову. — На вашем месте я доставил бы ее в больницу.

— Не хочу в больницу, — хрипло и тихо проговорила Рут. — Завтра я буду опять здорова.

— Что-то непохоже, — заметил крестьянин. — Вам надо лежать в комнате, в постели, а не здесь на сеновале.

— Нет, почему же… — здесь тепло и хорошо… Пожалуйста, оставьте меня у себя.

Крестьянин спустился вниз. Керн последовал за ним.

— Почему она не хочет в больницу? — спросил крестьянин.

— Потому что тогда мы с ней разлучимся.

— Ну и что с того? Будете ждать ее, и все!

— Не смогу я ее ждать. Если она пойдет в больницу, там сразу увидят, что у нее нет паспорта. Может быть, ее даже и положат, может, возьмутся лечить бесплатно, но потом полиция доставит ее на какую-нибудь границу, а я не буду знать, когда и куда.

Хозяин покачал головой:

— И вы оба ни в чем не виноваты? Ничего такого за вами нет?

— У нас нет паспортов, и мы не можем их получить, дело только в этом.

— Да не про то я говорю. Неужели вы ничего не украли, никого не обманули или что-нибудь в этом роде?

— Нет.

— И все-таки за вами охотятся, как будто издан и разослан приказ о вашем аресте?

— Да, именно так.

Крестьянин в сердцах сплюнул.

— Это пусть понимает, кто может. Простому человеку такого не понять!

— Согласен с вами, — сказал Керн.

— А вдруг у нее воспаление легких! Вы подумали об этом?

— Воспаление легких? — Керн испуганно посмотрел на него. — Не может быть! Ведь это опасно для жизни!

— Конечно, опасно, — сказал крестьянин. — А я вам о чем толкую?

— Видимо, у нее просто грипп.

— У нее сильный жар, и только врач может сказать, в чем тут дело.

— Тогда я должен привести врача.

— Сюда?

— Ясно, сюда! Посмотрю в адресной книге, нет ли здесь врача-еврея.

Керн снова отправился в городок. В табачной лавчонке он купил две сигареты и попросил телефонную книгу. Среди абонентов значился доктор Рудольф Бер. К нему он и пошел.

Приемные часы кончились, и Керну пришлось долго ждать. Он принялся листать иллюстрированные журналы. Разглядывая фотографии, никак не мог поверить, что где-то происходят соревнования по теннису и устраиваются светские приемы, что во Флориде по пляжу разгуливают полуобнаженные женщины и веселые мужчины, в то время как он сидит здесь совершенно беспомощный, а Рут больна.

Наконец появился доктор Бер, еще довольно молодой мужчина. Он молча выслушал Керна, потом взял свою сумку и шляпу.

— Поедемте, моя машина стоит внизу.

Керн поперхнулся.

— Не лучше ли пойти пешком? Ведь с автомобилем визит обойдется дороже, а у нас осталось совсем мало денег.

— Об этом не беспокойтесь, — ответил Бер.

Они поехали к овчарне. Врач выслушал Рут. Она с опаской поглядывала на Керна и едва заметно покачивала головой. Ей не хотелось уходить.

Бер встал.

— Вам придется лечь в больницу. С правым легким неладно. Это грипп, который может перейти в воспаление легких. Я заберу вас с собой.

— Нет! Не хочу в больницу! Да нам и нечем заплатить за лечение!

— О деньгах не думайте. Здесь вам оставаться нельзя. Вы серьезно больны.

Рут вопросительно посмотрела на Керна.

— Еще поговорим об этом, — сказал он. — Я сейчас вернусь.

— Приеду за вами через полчаса, — заявил врач. — Есть у вас теплая одежда и одеяла?

— Только то, что вы видите.

— Тогда прихвачу что-нибудь. Значит, через полчаса.

Керн спустился с ним вниз.

— Это совершенно необходимо? — спросил он.

— Абсолютно! Нельзя ей валяться здесь на сене. Устроить ее где-нибудь на квартире тоже бессмысленно. Ей нужно лечь в больницу без промедлений.

— Хорошо, — сказал Керн. — Тогда я скажу вам, какими последствиями это чревато для нас.

Бер внимательно выслушал его и спросил:

— Вы считаете, что не должны ее навещать?

— Нет, ни в коем случае! Через день-другой пойдут разговоры, а полиция определенно интересуется мною. Но здесь я все-таки буду поблизости от нее, смогу справляться у вас о ее самочувствии и вообще как-то ориентироваться.

— Понимаю вас. Можете заходить ко мне в любое время.

— Благодарю! Скажите, ее состояние опасно?

— Оно может стать опасным. Надо сейчас же увезти ее отсюда.

Врач уехал. Керн медленно поднялся по лестнице на сеновал. Все в нем как-то притупилось, и он ничего не чувствовал. В полумраке низкого сеновала лицо Рут выделялось бледным пятном. Резко обозначились темные пятна глазных впадин.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — прошептала Рут.

Керн кивнул.

— Иначе нельзя. Еще счастье, что мы нашли этого врача. Он устроит тебя там бесплатно, в этом я уверен.

— Да… — Некоторое время она неподвижно смотрела в одну точку. Потом резким движением привстала на своем ложе. — Господи! — испуганно заговорила она. — Но что будет с тобой, если я окажусь в больнице? И как же мы встретимся потом? Ко мне ты приходить не сможешь — они еще арестуют тебя.

Он сел около нее и крепко сжал ее горячие руки.

— Рут, — сказал он, — нам надо быть очень разумными, очень рассудительными. Я уже все обдумал. Пока что буду прятаться здесь. Наш хозяин не возражает. Буду ждать тебя. Это лучше, чем навещать тебя в больнице. Слухи разносятся быстро, и полиция, возможно, схватит меня. Давай сделаем иначе. Каждый вечер я буду приходить к больнице и смотреть на твое окно. Врач покажет мне его. Это будет вроде визита к тебе.

— В какое время?

— В девять часов.

— Но тогда уже темно, и я тебя не увижу.

— Я могу приходить только в темноте. Днем это слишком опасно.

— Тогда лучше вообще не приходи. Не беспокойся, обойдется и так.

— Нет, я буду приходить! Без этого просто не выдержу. А теперь одевайся!

Налив из оловянной кружки воды на носовой платок, он смочил ей лицо и вытер его. Ее потрескавшиеся губы пылали. Она прижалась щекой к его ладони.

— Рут, — сказал он, — надо предусмотреть все. Допустим, ты выздоровеешь, а меня здесь почему-либо не будет. Или, скажем, меня вышлют. Тогда попроси, чтобы тебя выдворили через границу близ Женевы. В этом случае спишемся через Женеву. До востребования. Вот и найдем друг друга. Значит, запомни: Женева, главный почтамт, до востребования. Дадим этот адрес и нашему доктору — если меня посадят, он известит тебя. Так мы с ним договорились. Доктор будет сообщать мне о твоем здоровье, а тебе передавать все обо мне. Так что не потеряемся.

— Хорошо, Людвиг, — прошептала она.

— И ничего не бойся, Рут. Все это я говорю на самый худой конец — если попадусь или если, скажем, тебя не захотят просто так отпустить из больницы. Хотя я уверен, они тебя выпишут без всяких и полиция ничего не узнает. И в конце концов мы встретимся и поедем дальше вдвоем.

— А если полиция все-таки узнает?

— В крайнем случае тебя перебросят через границу. А я буду ждать тебя в Женеве. Напишешь мне туда до востребования на главный почтамт. — Он ободряюще посмотрел на нее. — Вот деньги! Спрячь их, может, понадобятся.

Он отдал ей то немногое, что еще осталось у него.

— Только не вздумай говорить про них в больнице.

Снизу донесся голос врача — он звал их.

— Рут! — сказал Керн и обнял ее. — Ты должна быть мужественной, слышишь?

Она судорожно вцепилась пальцами в его плечи.

— Я буду мужественной. Мы обязательно встретимся снова.

— Женева. Главный почтамт. До востребования. Это — если будут неприятности. А то я просто увезу тебя прямо отсюда. Каждый вечер ровно в девять буду стоять перед больницей и желать тебе всего самого лучшего, что только есть на свете.

— А я буду у окна.

— Тоже еще выдумала! Будешь лежать в постели, иначе я не стану приходить! Ну-ка, улыбнись еще раз!

— Вы готовы? — крикнул доктор.

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Не забывай меня!

— Как же мне тебя забыть? Ведь ты — все, что у меня есть!

Он поцеловал ее в сухие губы. Сквозь люк просунулась голова доктора.

— Ничего, не стесняйтесь! — сказал он. — Но надо поторопиться!

Они помогли Рут сойти вниз, усадили в машину и укутали одеялами.

— Можно зайти к вам сегодня вечером? — спросил Керн.

— Конечно. Вы останетесь здесь?.. Правильно, так, пожалуй, лучше. Приходите в любое время.

Машина тронулась. Керн смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Он продолжал стоять, и ему казалось, что вокруг бушует грозный штормовой ветер и вот-вот опрокинет его.

В восемь часов он пошел к доктору Беру. Тот оказался дома. Врач успокоил его: правда, температура высокая, но большой опасности пока нет. Видимо, дело идет к обычному воспалению легких.

— Сколько оно длится?

— При благоприятном течении болезни две недели. А потом, считайте, еще неделя на выздоровление.

— Как быть с деньгами? — спросил Керн. — У нас их нет.

Бер рассмеялся:

— Пусть пока полежит в больнице. Потом найдется какая-нибудь благотворительная организация, которая возьмет на себя расходы.

Керн недоверчиво посмотрел на него:

— А ваш гонорар?

Бер рассмеялся:

— Оставьте себе свои считанные франки. Я и без них проживу. Зайдите завтра за очередной информацией. — Он поднялся.

— Где она лежит? — спросил Керн. — На каком этаже?

Костлявым указательным пальцем Бер коснулся кончика носа.

— Дайте подумать… Палата 35, на втором этаже.

— Какое это окно?

— По-моему, второе справа. Но идти туда незачем — она уже спит.

— Я не потому спросил…

— Понимаю, — ответил Бер.

Керн разузнал, где больница. Быстро добравшись до нее, посмотрел на часы. Было без четверти девять. Во втором окне справа свет не горел. Он стал ждать. Никогда бы он не поверил, что какая-то четверть часа тянется так бесконечно долго. Вдруг окно засветилось. Керн замер, напряженно всматриваясь в красноватый четырехугольник. Когда-то он что-то читал о передаче мыслей на расстоянии и теперь пытался сосредоточиться, чтобы послать Рут заряд сил и бодрости. «Помоги ей выздороветь! Помоги ей выздороветь!» — настойчиво твердил он про себя, сам не зная, какому богу молиться. Глубоко вобрав в себя воздух, он стал медленно выдыхать его; кто-то ему говорил, что если, мол, хочешь передать другому свои мысли на расстоянии, то дышать нужно именно так. Он сжал кулаки, напряг мускулы и встал на цыпочки, словно намеревался взлететь, и, не сводя глаз с освещенного прямоугольника, жарко шептал в ночь: «Выздоравливай, пожалуйста! Выздоравливай, пожалуйста! Я люблю тебя!»

В окне показался силуэт. Но ведь она должна лежать! — подумал он, чувствуя, как на него обрушивается какой-то водопад счастья. Рут помахала ему рукой; охваченный неведомым восторгом, Керн, как исступленный, замахал обеими руками в ответ, но вскоре сообразил, что она не видит его. В отчаянии он стал оглядываться — нет ли где-нибудь фонаря, хоть какой-нибудь малой толики света, куда он мог бы подойти. Нигде ничего. Тут его осенило: спички! Выхватив из кармана коробок — утром он получил его в придачу к двум сигаретам, которые купил, — он зажег спичку и высоко поднял ее.

Силуэт в окне снова помахал рукой. Он ответил, осторожно описывая полукружие зажженной спичкой. Потом взял еще несколько штук, зажег их сразу и осветил свое лицо. Рут замахала сильнее. Знаками он попросил ее лечь в постель. Она отрицательно покачала головой. Он вновь осветил себя и еще более настойчиво выразил свое требование. Рут не повиновалась, и Керн понял, что добьется своего, только если удалится. Он сделал несколько шагов в сторону, показывая ей, что уходит. Затем запалил все оставшиеся спички и подбросил их вверх. Они рассыпались крохотными факелами и погасли. С минуту в окне еще горел свет. Потом он погас, и окно показалось Керну темнее мглы, окружавшей его.

— Поздравляю, Гольдбах! — сказал Штайнер. — Сегодня вы впервые были на высоте! Не сделали ни одной ошибки, действовали спокойно и обдуманно. А подсказка жестом насчет спички, спрятанной в бюстгальтере! Великолепно! Не всякий додумался бы…

Гольдбах с благодарностью посмотрел на него:

— Я и сам не знаю, как это получилось. Внезапно на меня нашло какое-то просветление. Погодите, из меня еще выйдет хороший медиум. С завтрашнего дня возьмусь придумывать новые трюки.

Штайнер рассмеялся:

— Ладно, давайте чокнемся по случаю радостного события.

Он достал бутылку абрикосовой водки и налил в рюмки.

— Прозит[51], Гольдбах!

— Прозит!

Гольдбах поперхнулся и поспешно поставил рюмку на стол.

— Простите меня, — сказал он, — но я уже отвык… Если вы не возражаете, я пойду.

— Ради Бога! Здесь нам делать больше нечего. Но хоть допейте свою рюмку.

— Да, охотно. — Гольдбах послушно выпил.

Штайнер подал ему руку.

— И пожалуйста, не надо слишком изощренных способов подсказки, а то я ничего не смогу отыскать.

— Нет-нет, не беспокойтесь.

Быстрым шагом Гольдбах направился по центральной аллее в город. Он чувствовал себя легко, словно избавился от тяжкого груза. Но легкость эта была безрадостной, точно его накачали воздухом, точно воля его превратилась в некий газ, неуправляемый и отданный на милость любому дуновению.

Он пришел в свой пансион.

— Моя жена дома? — спросил он горничную.

— Нет. — Девушка рассмеялась.

— Почему вы смеетесь? — удивленно спросил Гольдбах.

— А почему бы и нет? Разве смеяться запрещено?

Гольдбах посмотрел на нее невидящими глазами.

— Этого я не хотел сказать, — пробормотал он. — Смейтесь себе на здоровье.

Он прошел по узкому коридору в свою комнату и стал вслушиваться. Ни шороха. Он тщательно причесал волосы и почистил костюм; затем постучался в смежную комнату, хотя уже знал от горничной, что жены нет. Но может, она вернулась тем временем, подумал он. Может, девушка просто не заметила ее. Он снова постучался в дверь. Никто не откликнулся. Осторожно нажав на ручку, он вошел в комнату жены. У зеркала горел свет. Он уставился на него, как матрос на маяк. Сейчас придет, подумал он. Иначе не горел бы свет.

Где-то в костях, накачанных воздухом, в вихре серого пепла, метавшегося по жилам, он чувствовал: она не вернется. Он понимал это подсознательно, но мозг, пропитанный страхом, цеплялся за бессмысленные слова: она должна вернуться, — иначе не горел бы свет…

Затем он обнаружил, что комната опустела. Щетки и баночки с кремом перед зеркалом исчезли; створка шкафа стояла полуоткрытой, и в темном отверстии не пестрели розовые и пастельные краски ее платьев; шкаф зиял чернотой, опустошенный и брошенный. В комнате еще слышался слабый и такой знакомый аромат, но и он уже улетучивался, становясь воспоминанием и каким-то предощущением грядущей боли. Потом он увидел письмо и удивился, что так долго не замечал его — оно лежало на середине стола.

Долго он не решался его вскрыть. Все и без того было ясно — к чему читать? Наконец он разрезал конверт шпилькой для волос, забытой на кресле. Он стал читать, но слова не проникали сквозь корку льда, облекавшую мозг; они оставались мертвыми. Это были случайные слова из какой-нибудь газеты или книги, слова, не касавшиеся его. Даже шпилька от волос и та казалась ему более живой.

Гольдбах спокойно сидел в кресле, ожидая боли и удивляясь, что она не приходит. Он испытывал какую-то ни с чем не сравнимую притупленность всех чувств. Знакомое ощущение — так бывало в тревожные минуты перед сном, когда он принимал слишком большую дозу брома.

Он просидел долго, не шевелясь и разглядывая свои руки; они лежали на коленях, словно белые, мертвые животные; бесчувственные подводные существа с пятью вялыми щупальцами. Они не принадлежали ему. Да и он сам уже не принадлежал себе, а превратился в тело какого-то другого человека, чьи глаза обращены внутрь в недвижном созерцании собственной прострации, время от времени пронизываемой внутренней дрожью.

Наконец он встал и вернулся в свою комнату. Здесь он посмотрел на галстуки, разбросанные на столе. Взяв ножницы, машинально принялся разрезать эти пестрые лоскутки, полоску за полоской. Отрезанные куски он не бросал на пол, а педантично подбирал левой рукой и укладывал на столе кучку разноцветного тряпья. Вдруг он понял, что совершенно автоматически занимается какой-то ерундой, отложил ножницы в сторону и тут же забыл о галстуках. Пройдя на негнущихся ногах по комнате, он примостился в углу на полу. Так он сидел, то и дело потирая руки, как глубокий старик, усталый и озябший, у которого уже нет сил, чтобы как следует согреться.

Глава 14

Керн подбросил в воздух последние спички. Тут на его плечо опустилась чья-то рука:

— Вы что здесь делаете?

Он вздрогнул, обернулся и увидел человека в форме.

— Ничего… — заикаясь, произнес он. — Извините, пожалуйста! Просто дурака валял, больше ничего.

Полицейский посмотрел на него в упор. Это был не тот, что арестовал его у Аммерса. Керн быстро взглянул на окно. Рут, видимо, уже легла. Впрочем, она бы и так ничего не заметила — было слишком темно.

Керн попытался простодушно улыбнуться.

— Очень прошу извинить меня, — небрежно сказал он. — Просто позволил себе слегка позабавиться. Вы, конечно, понимаете, что никакой опасности в этом не было. Спалил несколько спичек, и все тут. Хотел закурить сигарету. Спички гасли, вот я и решил зажечь сразу полдюжины. Чуть пальцы не сжег.

Он рассмеялся, приветственно махнул рукой и собрался было уйти. Но полицейский удержал его.

— Минутку! Ведь вы не швейцарец, правда?

— Почему не швейцарец?

— По разговору слышно! Зачем вы отрицаете?

— Совсем не отрицаю, — ответил Керн. — Просто интересно, как это вы сразу узнали…

Полицейский крайне недоверчиво разглядывал его.

— Может, мы с вами… — пробормотал он и включил карманный фонарик. — Послушайте-ка! — воскликнул он после небольшой паузы. Теперь его голос зазвучал совсем по-иному. — Вы знаете господина Аммерса?

— В первый раз слышу, — ответил Керн, насколько мог спокойно.

— Где вы живете?

— Я только сегодня утром прибыл сюда и как раз намерен подыскать себе гостиницу. Может быть, вы любезно порекомендуете мне что-нибудь? Не слишком дорогое, разумеется.

— Сначала вы пойдете со мной. У нас есть заявление от господина Аммерса. Он указал приметы. Они точно совпадают с вашими. Вот это мы и уточним!

Керн пошел с полицейским, ругая себя последними словами за свою оплошность. Видимо, башмаки полицейского были на резиновых подошвах — он подкрался сзади совсем неслышно. Целая неделя спокойной жизни, подумал Керн. В этом все дело: я стал чувствовать себя слишком уверенно. Вот и влип…

Он тайком оглядывался по сторонам, надеясь как-нибудь улизнуть. Но путь оказался слишком коротким — через несколько минут они уже были в участке.

Полицейский, отпустивший его в прошлый раз, сидел за столом и писал. Керн слегка приободрился.

— Это он? — спросил полицейский, приведший его.

Другой мельком взглянул на Керна.

— Возможно. Точно не скажу — было слишком темно.

— Тогда я позвоню Аммерсу, уж тот-то его узнает.

Он вышел.

— Какой же вы чудак! — сказал первый полицейский Керну. — А я-то думал, вас давно и след простыл. Теперь плохи ваши дела: Аммерс подал заявление.

— Нельзя ли мне удрать еще раз? — быстро спросил Керн. — Сами понимаете…

— Исключено! Сбежать можно только через приемную, а там стоит ваш новый друг и звонит по телефону. Нет, теперь вы попались. Причем не просто, а в руки нашего самого ретивого служаки, который спит и видит, как бы получить повышение в чине.

— Проклятие!

— Вот именно! Особенно потому, что однажды вы уже сбежали. Мне тогда пришлось написать особый рапорт по этому поводу, — ведь я не сомневался, что Аммерс не успокоится и будет продолжать пакостить.

— Господи Иисусе! — Керн невольно сделал шаг назад.

— Можете говорить даже «Иисусе Христе»! — заявил полицейский. — Ничего не поможет! Получите полмесяца тюрьмы.

Через несколько минут явился Аммерс. Он кряхтел и задыхался от быстрой ходьбы. Его бороденка блестела.

— Ну конечно же, он! — воскликнул Аммерс. — Он! В натуральную величину! Наглец этакий!

Керн с ненавистью посмотрел на него.

— Надеюсь, теперь он уже не убежит, а? — спросил Аммерс.

— Теперь уже не убежит, — подтвердил жандарм.

— Бог правду видит, да не скоро скажет, — елейно и торжествующе продекламировал Аммерс. — Но уж коли скажет, так всю целиком. Повадился кувшин по воду ходить, да раскололся!..

— Знаете ли вы, что у вас рак печени? — прервал его Керн, едва соображая, что говорит, и не понимая, как эта мысль могла прийти ему в голову. Но вдруг в нем вскипела дикая ярость, и, забыв про беду, свалившуюся на него, он непроизвольно думал только об одном — как бы побольнее задеть Аммерса. Избить его он, к сожалению, не мог, — приговорили бы к большему сроку.

— Что?! — от изумления Аммерс забыл закрыть рот.

— Рак печени! Типичный рак печени! — Керн заметил, что попал в точку, и решил испугать Аммерса насмерть. — Я медик и разбираюсь в этих делах! Через год у вас начнутся чудовищные боли! Вы умрете страшной смертью! А главное — бороться с этим невозможно! Не-воз-мож-но!

— Но это же!..

— Бог правду видит!.. — прошипел Керн. — Как это вы только что сказали?.. Да не скоро скажет! Очень не скоро! Через годы!

— Господин жандарм! — Аммерс трепетал. — Я требую, чтобы вы защитили меня от этого индивида!

— Напишите завещание! — хрипло проговорил Керн. — Это единственное, что вам остается! Вы сгниете изнутри! Болезнь сожрет вас!

— Господин жандарм! — Затравленным взглядом Аммерс смотрел на полицейских, словно моля у них помощи. — Вы обязаны оградить меня от этих оскорблений!

Первый полицейский с любопытством разглядывал его.

— До сих пор он вас еще не оскорбил, — заявил он после паузы. — До сих пор он занимался только чисто медицинскими констатациями.

— Я требую, чтобы все это было внесено в протокол! — закричал Аммерс.

— Вы только посмотрите! — Керн указал пальцем на Аммерса. Тот вздрогнул и отпрянул назад, будто змея нацелила на него свое жало. — Свинцово-серая кожа на возбужденном лице, желтоватые глазные яблоки — совершенно неоспоримые симптомы! Кандидат в мертвецы! Ему уже ничем не помочь! Разве что помолиться за него!

— Кандидат в мертвецы! — бушевал Аммерс. — Прошу и это записать в протокол!

— Кандидат в мертвецы — это опять-таки никакое не оскорбление, — с откровенным злорадством заявил первый полицейский. — На это жаловаться нельзя. Все мы кандидаты в мертвецы.

— Печень разлагается прямо в живом организме! — Керн заметил, что Аммерс сильно побледнел. Он сделал шаг вперед. Аммерс отступил назад, словно перед ним стоял сам сатана. — Вначале человек ничего не замечает! — продолжал Керн с каким-то бешеным торжеством. — Да и вроде бы заметить почти нечего. Когда же больной спохватывается — уже слишком поздно! Рак печени! Самая медленная, самая ужасающая смерть, какая вообще может быть!

Ошалевший Аммерс тупо смотрел на Керна. Говорить он уже не мог. Его рука невольно потянулась к животу, к печени…

— А теперь замолчите! — неожиданно и резко обратился к Керну второй полицейский. — Хватит! Садитесь вот туда и отвечайте на наши вопросы. Сколько времени вы находитесь в Швейцарии?

На следующее утро Керн предстал перед местным судом. Судья, полный пожилой человек с круглым, румяным лицом, был вполне человечен, но ничем помочь Керну не мог: параграфы закона были однозначны.

— Почему вы не явились в полицию после нелегального перехода границы? — спросил он.

— Потому что меня бы сразу выдворили обратно, — устало ответил Керн.

— Конечно…

— А очутившись на той стороне и не желая нарушать закон, я должен был бы опять-таки явиться к ближайшему полицейскому начальнику, и меня тут же перебросили бы назад в Швейцарию. А из Швейцарии снова туда. А оттуда снова сюда… Так, кочуя от одного пограничного поста к другому, я постепенно умер бы с голоду. Во всяком случае, странствовал бы веки вечные между полицейскими участками и таможнями. Так что же нам остается, как не нарушать закон?

Судья пожал плечами:

— Ничем не могу вам помочь. Я обязан осудить вас. Минимальное наказание — две недели тюрьмы. Таков закон. Мы должны оберегать нашу страну от нашествия беженцев.

— Я знаю.

Судья заглянул в его дело.

— Единственное, что я мог бы для вас сделать, — это обратиться в Верховный суд с просьбой, чтобы отбытие срока было засчитано вам как предварительное заключение, а не как тюремное наказание.

— Очень вам благодарен, — сказал Керн. — Но мне это безразлично. В данном случае мое самолюбие нисколько не задето.

— Это отнюдь не одно и то же, — заявил судья с некоторой горячностью. — Напротив, это очень важно с точки зрения гражданских прав. Если вы были в предварительном заключении, и только, — то на вас нет судимости. Разве вы не знали?

С минуту Керн молча смотрел на этого наивного и добродушного человека.

— Гражданские права! — сказал он затем. — А на что они мне, если я лишен даже самых элементарных прав человека! Я — тень, призрак, гражданский труп. К чему же мне все то, что вы называете гражданскими правами?

Судья задумался.

— Но надо же вам иметь хоть какие-то документы! — сказал он. — Может, нам попросить германское консульство выдать вам удостоверение?

— Год назад этого пытался добиться чешский суд. Прошение было отклонено. Для Германии мы вообще больше не существуем. А для остального мира — только как дичь, за которой должна охотиться полиция.

Судья покачал головой, словно укоряя кого-то.

— Разве Лига наций еще ничего не сделала для вас? Ведь вас тысячи, и вы должны как-то жить!

— Вот уже несколько лет, как Лига наций обсуждает вопрос о выдаче нам удостоверений личности, — терпеливо ответил Керн. — И каждая страна пытается сбагрить нас другой. Видимо, это продлится еще немало лет.

— Ну а пока?..

— Пока?.. Сами видите…

— Боже мой!.. — с неожиданной растерянностью произнес судья, растягивая слова, как это свойственно мягкому швейцарскому диалекту. — Вот так проблема! И что же с вами в конце концов станется?

— Этого я не знаю. Куда важнее, что произойдет со мной сейчас.

Судья провел ладонью по лоснящейся щеке и участливо взглянул на Керна.

— У меня есть сын, — сказал он. — Приблизительно одного с вами возраста. Мне даже страшно подумать, что вдруг ни с того ни с сего его тоже станут гонять с места на место… И только лишь за то, что он родился…

— А у меня есть отец, — ответил Керн. — Посмотрели бы вы на него…

Он повернул голову к окну, за которым в лучах мирного осеннего солнца стояла яблоня, отягощенная плодами. Там, за окном, была свобода. Там была Рут…

— Я хотел бы задать вам еще один вопрос, — сказал судья немного спустя. — Правда, он не относится к делу. И все-таки хочется спросить. Скажите, вы еще верите во что-нибудь?

— О да! Я верю в священный эгоизм! В безжалостность! В ложь! В косность человеческого сердца!

— Вот чего я опасался!.. Впрочем, как же вам рассуждать иначе?..

— Но это еще не все! — спокойно продолжал Керн. — Я верю также в доброту, в чувство товарищества, в любовь и в готовность людей помогать друг другу! Все это я испытал на себе. Быть может, больше иного из тех, кому живется хорошо.

Судья встал и, неуклюже обойдя свой стул, подошел к Керну.

— Приятно слышать такие слова, — пробормотал он. — Что же мне сделать для вас? Если бы я только знал!

— Ничего, — ответил Керн. — Теперь я уже сам знаю законы, а один мой приятель — так тот настоящий специалист по этой части. Отправьте меня в тюрьму.

— Я направлю вас в предварительное заключение, а ваше дело передам в Верховный суд.

— Если это облегчает вам вынесение приговора, пожалуйста… Но если предварительное заключение продлится дольше, то уж лучше тюрьма.

— Оно не продлится дольше, об этом я позабочусь.

Судья извлек из кармана огромный кошелек.

— К сожалению, существует только эта примитивная форма помощи, — неуверенно сказал он, доставая сложенную бумажку. — Мне больно, что я не могу сделать для вас ничего другого…

Керн взял деньги.

— Это единственное, что нам действительно помогает, — ответил он и подумал: двадцать франков! Какое счастье! На них Рут сможет добраться до границы!

Он не решался написать ей. Еще, чего доброго, выяснится, что она уже довольно давно в Швейцарии, и тогда ее тоже осудят. Теперь же она может рассчитывать на обычную высылку, а повезет, так просто выпишется из больницы и отправится куда захочет.

В первый вечер он чувствовал себя совсем несчастным, очень волновался и никак не мог уснуть. Ему все мерещилась Рут, разметавшаяся в жару на постели. Потом он впал в полузабытье, и вдруг ему привиделось, будто ее хоронят. Испуганный, он долго просидел на койке, обняв колени руками. Только бы не упасть духом, подумал он. А что, если все эти испытания окажутся сильнее меня?.. Впрочем, все дело в том, что сейчас ночь. Ночь и страх перед ней. Дневной страх как-то разумен, а ночной — безграничен.

Керн встал и принялся расхаживать по маленькой камере. Он дышал медленно и глубоко. Затем, сняв пиджак, начал делать вольные упражнения. Лишь бы не расшалились нервы, думал он. Тогда я погиб. Надо сохранить здоровье. Он делал приседания, повороты корпуса и постепенно всецело сосредоточился на этом. Вспомнив вечер в венской полиции и студента-блондина, обучавшего его боксу, он усмехнулся. Если бы не студент, подумал он, то сегодня я вряд ли разговаривал бы так уверенно с Аммерсом. И студент, и Штайнер помогли мне. Вся эта жестокая жизнь научила меня многому. Так пусть же она закалит меня, но не добьет. Я буду обороняться… Он пружинисто подпрыгивал и, разворачиваясь всем корпусом, наносил в темноту справа и слева длинные прямые удары, изредка перемежая их сериями коротких апперкотов; он бил все быстрее и быстрее, и вдруг, словно призрак, перед ним замаячила клиновидная бородка Аммерса, снедаемого раком печени.

Все сразу же как бы обрело плоть и кровь. Керн дал ему несколько коротких прямых в нос и в лоб, потом двинул его с разворота в подбородок и в ухо, всадил два страшных хука в область сердца и нанес чудовищный удар прямо в солнечное сплетение. Тут ему почудилось, что Аммерс, издав короткий стон, рухнул на пол. Но этого было недостаточно. Он давал Аммерсу подниматься вновь и вновь и, дрожа от возбуждения, методически продолжал колошматить тень своего врага. Под конец он позволил себе особенно острое наслаждение: нанес несколько хуков в область печени…

Постепенно рассвело. До крайности истощенный и усталый, Керн повалился на койку и мгновенно уснул. Все ночные страхи рассеялись.

Через два дня в камеру вошел доктор Бер. Керн вскочил на ноги.

— Как она?

— Довольно прилично, то есть нормально.

Керн облегченно вздохнул.

— Как вы узнали, что я здесь?

— Это было просто. Вы перестали приходить — значит, вы попали сюда.

— Верно. А она знает?

— Знает. Когда вчера вечером вы не появились под ее окном в роли Прометея, она привела в движение все силы неба и ада, чтобы связаться со мной. Через час мы знали обо всем. Между прочим, довольно дурацкая затея. Я говорю про спички.

— Да, именно дурацкая! Иной раз человеку кажется, будто он очень хитер; именно тогда он обычно и делает глупости. Меня приговорили к двухнедельному заключению. Через двенадцать дней думаю выйти отсюда. Она уже будет здорова к этому времени?

— Не будет. Во всяком случае не настолько, чтобы отправиться в путешествие. Ей надо оставаться в больнице столько, сколько будет возможно.

— Разумеется! — На мгновение Керн задумался. — Тогда мне придется ждать ее в Женеве. Все равно вдвоем нам отсюда не уехать — ведь меня выдворят через границу.

Бер достал из кармана письмо:

— Вот! Я принес вам кое-что.

Керн быстро схватил конверт и спрятал его.

— Можете спокойно прочитать письмо при мне, — сказал Бер. — Я не тороплюсь.

— Нет, я прочитаю его потом.

— Тогда я сейчас же пойду в больницу. Скажу ей, что видел вас. Хотите черкнуть пару слов? — Бер достал из пальто самопишущую ручку и почтовую бумагу. — Я все принес.

— Спасибо вам! Большое спасибо!

Керн торопливо написал письмо. Ему хорошо, только бы она поскорее выздоравливала. Если его вышлют до ее выписки, он будет ждать ее в Женеве. Ежедневно ровно в полдень он будет приходить на главный почтамт. Об остальном ей расскажет Бер.

Он вложил в письмо двадцать франков, полученных от судьи, и заклеил конверт.

— Вот, пожалуйста!

— Не хотите ли сначала прочитать ее письмо? — спросил Бер.

— Нет! Еще нет. Не так скоро. Ведь целый день впереди, а у меня ничего другого нет.

Бер посмотрел на него с некоторым удивлением; затем спрятал письмо.

— Ладно. Через несколько дней я навещу вас снова.

— Наверняка?

Бер рассмеялся:

— А почему же нет?

— Вы, конечно, придете! Теперь все в порядке. По крайней мере на ближайшее время. В предстоящие двенадцать дней никаких сюрпризов ждать не приходится, и это меня, в общем, успокаивает.

Бер вышел, и Керн взял конверт с письмом Рут. Как оно невесомо, подумал он. Немного бумаги и несколько строк, написанных чернилами. Но сколько же в них счастья!

Он положил письмо на край койки и снова принялся за свои упражнения: снова отдубасил Аммерса и, не постеснявшись нанести ему несколько явно запрещенных ударов в область печени, свалил на пол. «Мы еще повоюем», — сказал он письму и, развернувшись всем корпусом, снова сбил Аммерса с ног. Затем он отдыхал, продолжая беседовать с письмом. Лишь под вечер, когда уже начало смеркаться, он вскрыл конверт и прочел первые строчки. Каждый час он читал несколько абзацев. Когда он дошел до подписи, был уже поздний вечер. Он чувствовал тревогу Рут, ее страх, любовь, заботу и мужество. Вскочив с койки, он еще раз принялся отделывать Аммерса. Надо сказать, что эта борьба не отличалась истинно спортивным джентльменством — Аммерс получал пощечины и пинки ногой, а под конец была вырвана с корнем его козлиная бородка.

Штайнер упаковал свои вещи. Он решил уехать во Францию. В Австрии стало опасно — со дня на день ждали аншлюса. Кроме того, предприятие директора Потцлоха, как и все аттракционы Пратера, готовились к большой зимней спячке.

Потцлох крепко пожал руку Штайнера.

— Нам, странствующим людям, не привыкать к разлукам. Где-нибудь встретимся снова.

— Конечно, встретимся.

— Вот и хорошо! — Потцлох поймал пенсне на лету. — Желаю вам удачно перезимовать где-нибудь. Что же до прощальных сцен — я их не люблю.

— Я тоже, — ответил Штайнер.

— А знаете — ведь тут все дело в привычке. Когда столько людей приходили в твою жизнь и уходили из нее, — привыкаешь ко всему. И к встречам, и к расставаниям. В сущности, это все равно что перейти от тира к карусели.

— Прекрасное образное сравнение! От тира к карусели… а потом обратно — от карусели к тиру… Мне это очень нравится!

Потцлох польщенно ухмыльнулся:

— Между нами говоря, Штайнер… Вы знаете, что страшнее всего на свете? Скажу вам доверительно: то, что в конце концов все становится привычным. — Он нацепил пенсне на нос. — Даже так называемые экстазы!

— Даже война! — сказал Штайнер. — Даже боль! Даже смерть! Я знаю человека, похоронившего за десять лет четырех жен. Теперь у него пятая. Она уже прихварывает. Что мне вам сказать? Он уже присматривает себе шестую, сохраняя при этом полное душевное спокойствие. Все дело привычки! Есть, правда, одно исключение: собственная смерть.

Потцлох небрежно махнул рукой:

— О ней люди всерьез не думают. Даже на войне. Иначе не было бы войн. Каждому думается: уж меня-то смерть пощадит. Разве это не так!

Склонив голову набок, он вопросительно посмотрел на Штайнера. Тот доброжелательно кивнул — ему было смешно. Потцлох снова подал ему руку.

— Значит, расстаемся!.. Тороплюсь в тир, надо посмотреть, хорошо ли они упаковывают сервиз.

— Прощайте! А я пройдусь к карусели.

Потцлох усмехнулся и мгновенно исчез.

Штайнер направился к фургону. Под ногами шуршала сухая листва. Над лесом раскинулась ночь, молчаливая и безжалостная. Со стороны тира доносились удары молотка. Под тентом карусели, уже наполовину разобранной, качалось несколько фонарей.

Штайнер пошел проститься с Лило. Она оставалась в Вене. Ее удостоверение личности и разрешение на работу были действительны только в Австрии. Впрочем, Лило не поехала бы с ним, даже если бы и могла. Штайнер и она оказались товарищами по судьбе, и ветер времени случайно столкнул их. Оба понимали это.

Лило была в фургоне и накрывала на стол. Когда он вошел, он обернулась.

— Тебе почта, — сказала она.

Штайнер взял конверт и посмотрел на марку.

— Из Швейцарии. Вероятно, от нашего малыша. — Он вскрыл конверт и прочитал письмо. — Рут в больнице, — сказал он.

— Что с ней? — спросила Лило.

— Воспаление легких. Но по-видимому, ничего страшного. Оба они в Муртене. По вечерам Людвиг приходит к больнице и подает ей световые сигналы. Может, я их встречу, когда буду пробираться через Швейцарию.

Штайнер спрятал письмо в нагрудный карман.

— Надеюсь, наш малыш знает, что делать, чтобы им опять быть вместе.

— Конечно, знает, — сказала Лило. — Он уже многому научился.

— Да, и все-таки…

Штайнер хотел было объяснить ей, что Керну придется очень нелегко, если Рут после лечения вышлют за границу. Но потом он подумал, что сегодня Лило видит его в последний раз и что вряд ли стоит говорить с ней о двух других людях, которые стремятся встретиться и быть всегда вместе.

Он подошел к окну и выглянул наружу. На площадке, освещенной карбидными лампами, рабочие завертывали в серую мешковину карусельных лебедей, лошадок и жирафов. Животные беспорядочно лежали или стояли на земле, словно внезапно упавшая бомба разрушила их дружную, райскую жизнь. В одной из снятых гондол сидели два рабочих и пили пиво из бутылок. Свои фуражки и пиджаки они повесили на рога белого оленя, прислоненного к большому ящику. Широко расставив ноги, олень застыл в вечном прыжке…

— Пойдем, — послышался голос Лило за его спиной, — ужин готов. Я напекла тебе пирожков.

Штайнер обернулся и взял ее за плечи.

— Ужин, — сказал он. — Пирожки. Для нас, бездомных чертей, поужинать вдвоем — это уже нечто вроде домашнего уюта, я сказал бы даже — родины. Ты не находишь?

— Есть еще и другое, только ты не знаешь. — Она немного помолчала. — Не знаешь потому, что не умеешь плакать и не понимаешь, что значит грустить вдвоем.

— Да, этого не знаю, — согласился Штайнер. — Но мы с тобой не так уж часто грустили, Лило.

— Это ты не грустил. Ведь ты — или дикий, или равнодушный, или смешливый, или храбрый, — кажется, ты это так называешь. Только все это не то.

— А что же это по-твоему, Лило?

— Это — боязнь отдаться чувству. Боязнь расплакаться. Боязнь не быть мужчиной. В России мужчины умели плакать и все же оставаться мужчинами и быть храбрыми. А твое сердце никогда не растворилось в чем-то без остатка.

— Да, это правда, — сказал Штайнер.

— Чего ты ждешь?

— Не знаю. Да и не хочу знать.

Лило внимательно смотрела на него.

— Пойдем есть, — сказала она после паузы. — Я дам тебе в дорогу хлеб и соль, как в России, и благословлю тебя, прежде чем уйдешь. Ведь ты и беспокойство, и неподвижность. Может, сам когда-нибудь посмеешься над этим.

— Не посмеюсь.

Она поставила миску с пирожками на стол.

— Садись рядом, Лило.

Она отрицательно покачала головой:

— Поешь сегодня один. Я буду подавать тебе. Ведь это твой последний ужин.

Лило не присела к столу. Она положила Штайнеру пирожков, принесла хлеб, мясо и огурцы, смотрела, как он ел, и молча приготовила чай. Неслышными широкими шагами расхаживала по маленькому фургону, словно пантера, давно уже привыкшая к слишком тесной клетке. Узкими руками цвета бронзы она нарезала ему мясо. Ее собранное лицо было непроницаемым, и Штайнеру казалось, будто перед ним какой-то оживший библейский персонаж.

Он встал и взял свою кладь. С тех пор как у него завелся паспорт, он сменил рюкзак на чемодан. Открыв дверь фургона, медленно спустился по ступенькам и поставил чемодан на землю. Затем вернулся обратно.

Лило стояла у стола. В глазах ее была какая-то слепая пустота, точно она ничего не видит и уже пребывает в полном одиночестве. Штайнер подошел к ней.

— Лило…

Она вздрогнула. Выражение ее глаз изменилось.

— Трудно уходить, — сказал он.

Она кивнула и обняла его одной рукой.

— Без тебя я буду совсем одинока.

— Куда ты пойдешь отсюда?

— Еще не знаю.

— В Австрии тебе ничто не грозит. Даже если сюда придут немцы.

— Да, это так.

Она серьезно посмотрела на него. Ее глубоко посаженные глаза блестели.

— Жаль, Лило, — пробормотал Штайнер.

— Жаль.

— Знаешь почему?

— Знаю, и ты это знаешь…

Они все еще смотрели друг на друга в упор.

— Странно, — сказал Штайнер. — Ведь в общем-то нас разделяет только какое-то время, какой-то кусок жизни, когда мы не были вместе. Все остальное у нас есть.

— Нас разделяет все, Штайнер, — мягко ответила Лило. — Вся наша жизнь…

Приложив ладони к его щекам, она сказала несколько слов по-русски. Потом дала ему ломоть хлеба и немного соли.

— Съешь его в дороге — чтоб твой хлеб на чужбине не был горек. А теперь иди.

Штайнер хотел поцеловать Лило, но не решился.

— Иди! — тихо сказала она. — Иди…

Он пошел лесом и вскоре оглянулся. Городок увеселений и аттракционов потонул в ночи, и не было вокруг ничего, кроме огромной темноты, в которой светился четырехугольник далекой распахнутой двери и виднелся маленький силуэт женщины. Она не махала ему вслед.

Глава 15

Через две недели Керн вновь предстал перед судом. Толстый судья с лицом круглым, как яблоко, озабоченно смотрел на него.

— Господин Керн, я должен сообщить вам неприятную новость…

Керн напряженно выпрямился. Пусть дадут месяц, подумал он, лишь бы не больше месяца! Бер как-нибудь добьется, чтобы в течение этого срока Рут оставалась в больнице.

— Верховный суд отклонил апелляцию, поданную мною по вашему делу. Вы пробыли в Швейцарии слишком долго, и поэтому к вам уже нельзя применить инструкцию о чрезвычайном положении. И потом эта история с жандармом, от которого вы сбежали. В общем, вас приговорили к четырнадцати суткам тюремного заключения.

— Еще к четырнадцати?

— Нет. Всего к четырнадцати. Предварительное заключение засчитывается полностью.

Керн глубоко вздохнул:

— Значит, сегодня меня выпустят?

— Да. Но помните: вы провели две недели не в предварительном заключении, а в тюрьме. И вся беда в том, что теперь у вас есть судимость.

— Это я как-нибудь переживу.

Судья удивленно взглянул на него:

— Все-таки было бы лучше, если бы ваше имя не фигурировало в картотеке осужденных. Но ничего не поделаешь.

— Меня выдворят сегодня?

— Да. Через Базель.

— Через Базель? В Германию? — Керн мгновенно оглянулся.

Он был готов тут же выпрыгнуть из окна и бежать. Ему рассказывали о нескольких случаях выдворения эмигрантов в Германию. В большинстве случаев это были беженцы, едва успевшие выбраться оттуда.

Окна были открыты, зал суда находился на первом этаже. В небе сверкало солнце. За окном колыхались ветви яблони, дальше виднелась изгородь. Перемахнуть через нее нетрудно, а там — за изгородью — свобода!

— Вас направят во Францию, не в Германию. Близ Базеля проходят две наши границы — немецкая и французская.

— Нельзя ли доставить меня к границе через Женеву?

— К сожалению, нельзя. Базель — ближайший пункт. У нас строгие указания. До Женевы намного дальше.

С минуту Керн молчал.

— Значит, меня перебросят во Францию? Это точно? — спросил он затем.

— Ручаюсь!

— А из тех, кто попадается вам без документов, вы никого не перебрасываете в Германию?

— Насколько мне известно, никого. Такое может случиться разве что в пограничных городах. Но и об этом я, кажется, ничего не слышал.

— Но женщину вы ведь наверняка не отправите обратно в Германию?

— Конечно, нет. Лично я, во всяком случае, никогда не сделал бы этого. А почему вы спрашиваете?

— Без особой причины. Просто мне приходилось встречать женщин без документов. Для них все это еще намного труднее. Поэтому я и спросил.

Судья вынул из дела бумажку и показал ее Керну:

— Вот распоряжение о вашей высылке. Посмотрите! Теперь вы верите, что вас направляют во Францию?

— Верю.

Судья положил бумажку обратно в папку.

— Ваш поезд уходит через два часа.

— Значит, доставить меня в Женеву никак невозможно?

— Никак. Из-за беженцев мы несем большие расходы по железнодорожным перевозкам. Имеется строжайшее указание всякий раз доставлять их к ближайшему пограничному пункту. Тут я вам действительно не могу помочь.

— А если я сам оплачу проезд, меня отвезут в Женеву?

— Тогда, пожалуй, другое дело. А вы этого хотите?

— Нет, у меня не хватит денег. Просто спросил.

— Зачем же задавать лишние вопросы? — сказал судья. — Будь у вас деньги, вы должны были бы оплатить билет и до Базеля. Но я не стал выяснять этого. — Он встал. — Прощайте! Желаю вам всего хорошего! Надеюсь, во Франции дела ваши пойдут на лад! Надеюсь также, что вскоре все изменится!

— Да, может быть! А то мне бы хоть сейчас в пору повеситься.

Керну не удалось известить Рут о своем положении. Посетивший его накануне доктор Бер сообщил, что еще с неделю ей придется полежать в больнице. Керн решил написать Беру, как только окажется на французской границе. Самое главное он теперь знал: Рут наверняка не вышлют в Германию, а если у нее будут деньги на билет, то ее, возможно, доставят прямо в Женеву.

Ровно через два часа за ним пришел полицейский в штатском, и они отправились на вокзал. Керн нес свой чемодан — накануне Бер забрал его в овчарне и принес ему.

Они подошли к какому-то сельскому трактиру. Окна зала на первом этаже были распахнуты. Здесь пел мужской хор под аккомпанемент нескольких цитр. У окна стояли два певца в одеждах альпийских горцев и исполняли на тирольский лад песню с переливами. Закинув друг другу руки за плечи, они ритмично раскачивались. Полицейский остановился. Один из певцов, тенор, оборвал пение на полутакте.

— Где же ты пропадаешь, Макс? — спросил он. — Все ждут тебя.

— Служба! — ответил полицейский.

Певец смерил Керна небрежным взглядом.

— Получается ерунда какая-то! — пробурчал он неожиданно низким голосом. — Выходит, спевка нашего квартета опять срывается?

— Ничего подобного. Через двадцать минут я вернусь.

— Это точно?

— Точно!

— Ладно! Но помни — сегодня надо во что бы то ни стало разучить двойные переливы. Смотри не простудись!

— Нет, что ты!

Они пошли дальше.

— Разве вы не поедете со мной до границы? — спросил Керн немного спустя.

— Нет, мы придумали другой способ перебрасывать вас на ту сторону.

Вскоре они дошли до станции. Полицейский разыскал машиниста.

— Вот вам пассажир! — объявил он, показывая на Керна, и вручил машинисту распоряжение о высылке.

— Счастливого пути, сударь! — добавил он с неожиданной для подобной ситуации учтивостью и зашагал прочь.

— Пойдемте со мной! — Машинист подвел Керна к тормозной будке товарного вагона. — Влезайте сюда!

В маленькой кабинке не было ничего, кроме деревянного сиденья. Керн задвинул под него чемодан. Машинист запер дверку снаружи.

— Вот так! В Базеле вас выпустят.

Он зашагал по тускло освещенному перрону.

Керн высунул голову из окошка тормозной будки, осторожно примеряясь, не удастся ли протиснуться. Это исключалось — окошко было слишком узким.

Через несколько минут поезд тронулся. Мимо проплыли залы ожидания, где стояли пустые столики и неизвестно зачем горели яркие лампы. Промелькнул и растаял в темноте начальник станции в красной фуражке. Пять-шесть улочек с приземистыми домиками, шлагбаум с вереницей ожидающих автомобилей, небольшое кафе, где несколько посетителей играли в карты, — и городок скрылся из виду.

Керн уселся на скамейке, прижал ноги к чемодану и стал смотреть в окошко. Ночь была темная, ветреная и какая-то удивительно чужая, и вдруг он почувствовал себя совсем плохо.

В Базеле Керна встретил полицейский, который доставил его на таможню. Здесь его накормили. Затем в сопровождении конвоира он сел в трамвай и поехал в Бургфельден. Выйдя из вагона, они прошли мимо еврейского кладбища, смутно вырисовывавшегося в темноте. Миновав кирпичный завод, свернули в сторону от шоссе. Вскоре полицейский остановился.

— Теперь идите прямо, никуда не сворачивая.

Керн пошел дальше. Он приблизительно представлял себе, где находится, и придерживался направления на Сен-Луи. Прятаться не стоило: не все ли равно, когда его задержат — сейчас или чуть позже.

Однако он сбился с пути и лишь к утру попал в Сен-Луи, где немедленно явился в полицию и доложил, что ночью был переброшен сюда через Базель. Очень хотелось избежать тюремного заключения, а это было возможно только при условии явки в полицию или на таможню в день перехода границы. Тогда наказания не полагалось. Речь могла идти лишь об обратной высылке.

В полиции его продержали до вечера. Потом доставили на пограничный таможенный пост. Тут дежурили два чиновника. Один сидел за столом и что-то писал. Другой примостился на скамье у печки, курил крепкие алжирские сигареты и поминутно поглядывал на Керна.

— Что у вас в чемодане? — вдруг спросил он.

— Личные вещи, — ответил Керн.

— Ну-ка, откройте.

Керн поднял крышку. Таможенник встал, вразвалку подошел к Керну и с явным любопытством принялся рыться в чемодане.

— Туалетная вода, мыло, духи! Глянь-ка! Сколько же всякой всячины вы понавезли из Швейцарии! Ведь не станете вы утверждать, что все это нужно вам для личного пользования!

— Нет, конечно, я этим торгую.

— Тогда придется платить пошлину! — заявил чиновник. — Вытащите эти пакеты! А вот это барахло, — он указал на английские булавки, иголки и другую мелочь, — можете не оплачивать. Бог с ним!

Керну казалось, что он видит дурной сон.

— Платить пошлину? — изумленно произнес он. — Вы предлагаете мне платить пошлину?

— А как же! Ведь вы не дипкурьер, верно? Или вы думаете, что я куплю все эти флакончики? Вы ввезли во Францию товары, подлежащие пошлинному обложению. Вытаскивайте их, быстро!

Чиновник достал тарифный перечень и пододвинул весы.

— У меня нет денег, — сказал Керн.

— Нет денег? — Чиновник засунул руки в карманы брюк и, покачиваясь, пояснил: — Ладно, тогда эти вещи конфискуются. Давайте их сюда.

Керн присел на корточки, захлопнул крышку чемодана и придавил ее ладонями.

— Я доложил вам о своем прибытии для того, чтобы вы немедленно отправили меня обратно в Швейцарию! Мне незачем платить вам пошлину!

— Еще учить меня вздумал! Ишь какой выискался!

— Франсуа, оставь парня в покое, — сказал чиновник, писавший за столом.

— И не подумаю! Какой-то несчастный бош, а сам все знает лучше, как, впрочем, и вся эта банда! Вынимайте флаконы, живо!

— Я не бош, — сказал Керн.

В этот момент в помещение вошел третий чиновник. Керн заметил, что по рангу он был выше этих двух.

— Что здесь происходит? — коротко бросил он.

Первый чиновник объяснил ему. Инспектор внимательно посмотрел на Керна:

— Вы явились в полицию сразу же после перехода границы?

— Да, сразу же.

— И хотите попасть обратно в Швейцарию?

— Да. Потому-то я и здесь.

На минуту инспектор задумался.

— Тогда он ни в чем не виноват, — вслух решил он. — Он не контрабандист. Его самого перебросили сюда контрабандным путем. Отправьте его обратно, и баста!

Он вышел.

— Вот видишь, Франсуа, — сказал чиновник, сидевший за столом. — Стоит ли так волноваться по любому поводу? Еще наживешь воспаление желчного пузыря!

Франсуа ничего не ответил. Он боязливо поглядывал на Керна, который, в свою очередь, не сводил с него глаз. Вдруг Керн сообразил, что он ведь только что объяснялся по-французски и понимал французов. И тут он мысленно благословил русского профессора из венской тюрьмы.

На следующее утро он был снова в Базеле. Теперь он решил изменить тактику — пойти в полицию не с утра, а к вечеру. Вряд ли можно придраться за такое небольшое опоздание. В списке Биндера значилось несколько базельских адресов. Правда, эмигрантов здесь было больше, чем в любом другом швейцарском городе, но все же он решил попытаться заработать хоть что-нибудь.

Он начал с обхода пасторов, почти не сомневаясь, что они не донесут на него. Первый пастор немедленно выставил его за дверь; второй дал бутерброд; третий — пять франков. День оказался удачным — к двенадцати часам он заработал семнадцать франков. Нужно было избавиться от последних флаконов духов и туалетной воды на случай новой встречи с таможенником Франсуа. Сбыть что-нибудь пасторам очень трудно, зато в других местах дело пошло. К четырем часам чистый доход составил двадцать восемь франков. Керн зашел в католическую церковь — более безопасного места для отдыха нельзя было придумать. Две последние ночи он совсем не спал.

В пустой церкви царил полумрак. Пахло ладаном и свечами. Керн присел на скамью и написал письмо доктору Беру. В письмо он вложил деньги и записку для Рут. Заклеив конверт, спрятал его в карман. Потом, чувствуя огромную усталость, медленно сполз на подставку для колен, положил голову на пюпитр. Хотелось хоть немного отдохнуть; через минуту он спал.

Проснувшись, Керн не сразу понял, где он находится. Хлопая глазами, уставился на красный свет вечного огня и постепенно очнулся. Когда же сзади послышались шаги, его голова мгновенно прояснилась.

По среднему проходу медленно шел священник в черной сутане. Остановившись рядом с Керном, он вгляделся в него. Из осторожности Керн молитвенно сложил руки.

— Простите, не хотел вам помешать, — сказал священник.

— А я как раз собирался уходить, — ответил Керн.

— Я видел вас из ризницы. Вы здесь уже целых два часа. Вероятно, молились о чем-нибудь особенно важном?

— О да! — сказал Керн, растерявшись на мгновение, но тут же овладев собой.

— Вы здешний человек? — спросил священник, взглянув на чемодан Керна.

— Нет, не здешний. — Керн посмотрел на священника. Тот как будто бы внушал доверие. — Я эмигрант и сегодня ночью должен перейти границу. В этом чемодане вещи, которые я продаю.

У него остался флакон туалетной воды, и внезапно ему пришла в голову идиотская мысль продать ее священнику прямо здесь, в церкви. Это казалось невероятным, но он давно уже привык к невероятным вещам.

— В частности, туалетная вода, — сказал он. — Очень хорошая. И очень дешевая. Так сказать, распродажа остатков.

Он хотел было открыть чемодан, но священник остановил его жестом.

— Не надо! Я вам и так верю. Не станем уподобляться менялам в храме. Я рад, что вы так долго молились. Пройдемте в ризницу, есть у нас там небольшой фонд вспомоществования нуждающимся верующим.

Керн получил десять франков. Он почувствовал легкий стыд, но это быстро прошло. Десять франков! Значит, он и Рут смогут проехать еще несколько десятков километров по французским железным дорогам. Похоже, полоса неудач миновала, подумал он. Он вернулся в церковь и помолился, теперь уже по-настоящему, хотя и не зная толком кому: сам он протестант, отец — еврей, и вдруг он стоит на коленях в католической церкви. Но он решил, что в подобные времена в небесах, вероятно, тоже немало всякой путаницы, и предположил, что слова его молитвы пробьют себе верный путь.

Вечером Керн уехал поездом в Женеву. В дороге он разволновался, ему почему-то начало казаться, что Рут выпишут из больницы раньше, чем предполагалось. Прибыв утром на место и сдав чемодан на хранение, он отправился прямо в полицию, где заявил, что только что его выдворили из Франции. Ему поверили, ибо при нем было распоряжение о высылке из Швейцарии, подписанное всего несколькими днями раньше. День он провел в участке, а ночью его переправили через французскую границу, близ Колоньи.

Он немедленно явился на французскую таможню.

— Войдите, — сказал заспанный чиновник. — Там уже есть один. Около четырех пошлем вас обратно.

Керн вошел в указанное ему помещение.

— Фогт! — удивленно воскликнул он. — Как вы сюда попали?

Фогт пожал плечами.

— Снова осаждаю швейцарскую границу.

— И это с тех-то пор? С тех пор, как вас отвезли на люцернский вокзал?

— Именно с тех пор.

Фогт плохо выглядел. Он заметно отощал, и кожа его походила на серую оберточную бумагу.

— Не везет да и только, — сказал он. — Никак не сяду в тюрьму. А ведь ночи стали такие холодные. Просто невтерпеж.

Керн подсел к нему.

— Зато я посидел в тюрьме, — сказал он, — и очень рад, что опять на воле. Вот как бывает в жизни!

Жандарм принес им хлеба и немного красного вина. Они поели и тут же на скамье заснули. В четыре утра их разбудили и доставили к границе. Было еще совсем темно. Вдоль дороги бледно мерцали поля, покрытые инеем.

У Фогта зуб на зуб не попадал. Керн снял с себя свитер.

— Вот, наденьте. Я не мерзну.

— Правда не мерзнете?

— Правда.

— Молоды потому что! — сказал Фогт. — В этом все дело. — Он натянул на себя свитер. — Верну его вам через два-три часа. Как только взойдет солнце.

Недалеко от Женевы они расстались. Фогт хотел пробраться через Лозанну в глубь Швейцарии. Находясь вблизи от границы, он не мог рассчитывать на тюрьму — его все время перебрасывали туда и обратно.

— Оставьте свитер себе, — сказал Керн.

— Ни в коем случае! Ведь это целое состояние!

— У меня есть второй. Подарок священника венской тюрьмы. Он лежит у меня в камере хранения в Женеве.

— Это правда?

— Конечно, правда. Синий свитер с красной каймой. Теперь поверили?

Фогт улыбнулся и достал из кармана тонкий томик стихов Гельдерлина.

— Возьмите взамен.

— Но ведь стихи нужны вам больше всех свитеров, — сказал Керн.

— Не беспокойтесь. Эту книжечку я знаю почти целиком наизусть.

Придя в центр Женевы, Керн два часа поспал в церкви и ровно в двенадцать был у главного почтамта. Он понимал, что Рут еще не могла приехать, но все-таки прождал до двух пополудни. Затем заглянул в адресный список Биндера. Ему снова повезло. Заработав к вечеру семнадцать франков, он пошел в полицию.

Была беспокойная субботняя ночь. К одиннадцати в участок доставили двух мертвецки пьяных мужчин. Они заблевали пол и затем принялись распевать песни. К часу ночи в камере было уже пять человек, в два привели Фогта.

— Прямо чертовщина какая-то, — меланхолически произнес он. — Но зато я опять встретил вас, и на том спасибо.

Через час за ними пришли. Ночь была холодна. Мигавшие в небе звезды сегодня казались особенно далекими. Ясный полумесяц походил на расплавленный металл.

Жандарм остановился.

— Здесь свернете направо, а затем…

— Знаю, — прервал его Керн. — Дорога мне знакома.

— Тогда всего хорошего.

Они пошли дальше через узкую полоску ничейной земли между обеими границами.

Вопреки ожиданиям в эту ночь их не отправили обратно, а привели в префектуру, сняли протокол и накормили. Через сутки их выслали в Швейцарию.

Стало ветрено и пасмурно. От усталости Фогт еле держался на ногах. Он почти не разговаривал и, казалось, впал в полное отчаяние. Удалившись на некоторое расстояние от границы, они заночевали в стоге сена. Фогт проспал до утра как убитый.

Проснувшись с восходом солнца, он даже не пошевельнулся, а только открыл глаза. Глядя на эту тощую, неподвижную фигуру в тонком плаще, на этот маленький остаток человека с широко открытыми и спокойными глазами, Керн почувствовал, как все внутри его переворачивается.

Они лежали на пологом склоне, откуда открывался вид на утренний город и озеро. Дым из труб поднимался вверх, смешиваясь со свежим воздухом, навевая представление о тепле, уюте, домашнем завтраке и теплой постели. Озеро, чуть волнуясь, подмигивало им тысячами глазков. Фогт смотрел молча на легкий плывущий туман, как бы вдыхаемый солнцем и растворяющийся в его лучах; сквозь клочья облаков медленно проступал сверкающий массив Монблана, словно светлые стены некоего высоченного гигантского небесного Иерусалима.

Около девяти часов они тронулись в путь и, войдя в Женеву, пошли вдоль озера. Через некоторое время Фогт остановился.

— Посмотрите-ка на это! — сказал он.

— На что?

Фогт указал на пышное, дворцового типа здание, расположенное в большом парке. Могучее строение светилось на солнце, как неприступный замок, как цитадель нерушимой, прочной, навек налаженной жизни. Великолепный парк переливался золотом и багрянцем осенней листвы. В просторном дворе выстроились вереницы автомобилей. Толпы веселых и довольных людей входили в здание и выходили из него.

— Чудесно! — сказал Керн. — Можно подумать, что там живет швейцарский кайзер.

— Разве вы не знаете, что это?

Керн отрицательно покачал головой.

— Это дворец Лиги наций, — сказал Фогт голосом, полным печали и иронии.

Керн удивленно взглянул на него.

Фогт кивнул в знак подтверждения.

— Вот место, где годами толкуют о нашей судьбе. Все никак не решатся — дать ли нам документы и снова сделать из нас людей или же не давать.

От автомобильной стоянки отъехал открытый «кадиллак» и бесшумно устремился к воротам. В нем сидело несколько элегантных молодых людей и очень хорошенькая девушка в норковой шубке. Они смеялись и, на ходу обменявшись приветствиями с пассажирами другой машины, договорились позавтракать в ресторане над озером.

— Да, — сказал Фогт немного погодя. — Теперь вы понимаете, почему все это так долго длится?

— Понимаю, — ответил Керн.

— Безнадежное дело, вам не кажется?

Керн пожал плечами:

— А куда им, собственно, торопиться?

Подошедший привратник подозрительно покосился на них:

— Вы ищете кого-нибудь?

— Нет, мы никого не ищем, — ответил Керн.

— Что же вам тогда надо?

Фогт поглядел на Керна. В его усталом взгляде мелькнуло подобие иронии.

— Ничего нам не надо, — сказал он привратнику. — Мы просто туристы. Обычные странники, бредущие по земле Божьей.

— Тогда уж лучше идите дальше, — сказал привратник, которому то и дело мерещились сумасшедшие анархисты.

— Да, — сказал Фогт. — Это, пожалуй, лучше.

На Рю де Монблан они разглядывали роскошные витрины. Перед ювелирным магазином Фогт остановился.

— Здесь я распрощаюсь с вами.

— Куда вы пойдете? — спросил Керн.

— Недалеко. Войду в этот магазин.

Керн уставился непонимающим взглядом на витрину. За зеркальным стеклом на сером бархате искрились бриллианты, рубины и изумруды.

— Думаю, здесь вам не повезет, — сказал он. — Ювелиры издавна славятся каменными сердцами. Может быть, потому, что постоянно возятся с камнями. Ничего они вам не дадут.

— А я ничего и не хочу от них. Просто украду что-нибудь.

— Что? — Керн недоверчиво посмотрел на Фогта. — Вы это серьезно? При нынешнем вашем состоянии вы далеко не убежите.

— Я и не стану бежать. Наоборот.

— Ничего не понимаю, — сказал Керн.

— Сейчас поймете. Я все точно взвесил. Для меня это единственный шанс перезимовать в тюрьме. За такую кражу мне дадут по крайней мере несколько месяцев. Другого выхода нет. Как видите, силы мои основательно подорваны. Еще две-три недели шатания через границу, и я готов. Вот почему…

— Но послушайте… — начал было Керн.

— Заранее знаю все, что вы скажете. — Вдруг лицо Фогта словно распалось на куски, точно оборвались какие-то скреплявшие его нити. — Я больше не могу… — пробормотал он. — Прощайте!

Керн понял, что удерживать его бессмысленно. Он пожал ослабевшую руку Фогта.

— Надеюсь, вы скоро поправитесь.

— И я надеюсь. Здесь довольно приличная тюрьма.

Фогт подождал, пока Керн не удалился на некоторое расстояние, затем вошел в магазин. Керн остановился на углу и, будто ожидая трамвая, следил за входной дверью. Вскоре из магазина выскочил молодой человек и опрометью побежал куда-то. Вскоре он вернулся с полицейским. Пусть он хоть теперь немного успокоится, подумал Керн и пошел дальше.

Оставив позади Вену, Штайнер нашел машину, довезшую его до границы. Показывать свой фальшивый паспорт австрийским таможенникам было рискованно. Поэтому перед самой границей он высадился из машины и остаток пути прошел пешком. Около десяти часов вечера он явился на таможню и доложил, что на рассвете был переброшен сюда из Швейцарии.

— Ладно, — сказал старый таможенник с бородкой а ля Франц Иосиф. — Знаем мы эти дела. Утром пойдете обратно. А пока что присядьте где-нибудь.

Штайнер уселся на скамье перед домиком таможни и закурил. Кругом было тихо и спокойно. Дежурный таможенник дремал. Изредка проезжали одиночные машины. Примерно через час вернулся чиновник с кайзеровской бородкой.

— Скажите, — обратился он к Штайнеру. — Вы — австриец?

Штайнер насторожился. Паспорт он на всякий случай зашил в шляпу.

— Странный вопрос, — спокойно ответил он. — Будь я австрийцем, то как же я мог бы быть эмигрантом?

Чиновник удивленно взглянул на него и хлопнул себя ладонью по лбу. Его серебристая бородка задрожала.

— А ведь верно, черт возьми. Иной раз забываешь самые простые вещи! А я, знаете, почему спросил? Подумал, если, мол, австриец, значит, вероятно, играет в тарок.

— Это я как раз умею. Научился еще на фронте — на войне. Одно время я служил в австрийской дивизии.

— Замечательно! Великолепно! — Кайзер Франц Иосиф похлопал Штайнера по плечу. — Тогда мы с вами почти земляки… Так как же? Сыграем партию?

— Конечно, сыграем.

Они вошли в помещение таможни. Через час Штайнер выиграл семь шиллингов. Он не прибегал к шулерским методам Фреда — играл честно. Но он был намного искуснее таможенников и просто не мог не выигрывать у них, особенно если шла хоть сколько-нибудь счастливая карта.

В одиннадцать они все вместе поужинали. Таможенники заявили, что это завтрак, поскольку их дежурство длилось до восьми утра. Завтрак был плотным и вкусным. Затем они продолжали играть.

Штайнеру часто выпадали козырные карты. Австрийская таможня сопротивлялась с мужеством отчаяния. В час ночи игроки называли друг друга по имени. В три — перешли на ты, а в четыре стали и вовсе фамильярными: словечки вроде «сукин сын», «скотина», «жопа» уже не считались оскорблением, но стихийным выражением удивления, восхищения или симпатии.

В пять часов старший таможенник заявил:

— Ребята, время вышло. Надо сейчас же переправить Иозефа через границу.

Все умолкли и уставились на деньги, лежавшие перед Штайнером. Наконец кайзер Франц Иосиф горестно развел руками.

— Что ж! Выиграл так выиграл! — сказал он тоном человека, примирившегося с горькой судьбой. — Выпотрошил нас начисто, а теперь упорхнешь себе, как осенняя ласточка. Душегуб ты этакий!

— Просто у меня были хорошие карты, — ответил Штайнер. — Чертовски хорошие карты.

— В том-то все и дело, — меланхолически произнес кайзер Франц Иосиф. — У тебя были хорошие карты. А завтра, глядишь, и нам попались бы хорошие. Но тебя-то уже здесь не будет. В этом есть какая-то несправедливость.

— Согласен. Но разве где-нибудь она есть? Скажите, братцы!

— Справедливость в карточной игре состоит в том, что проигравший пробует взять реванш. Ну а если снова проиграет, тогда уж, конечно, ничего не попишешь. А так, — кайзер Франц Иосиф поднял руки, словно изготовившись к хлопку, — чувствуешь какую-то неудовлетворенность…

— Послушайте, ребята, — сказал Штайнер. — Если дело стало только за этим!.. Вы перебросьте меня через границу сейчас, а завтра швейцарцы вытурят меня обратно… И тогда — пожалуйста, отыгрывайтесь!

Тут кайзер Франц Иосиф гулко хлопнул в ладоши.

— Вот именно! — облегченно простонал он. — Ведь мы-то сами не можем предложить тебе это, понимаешь или нет? Ведь мы — инстанция! Резаться с тобой в карты — сколько угодно! Это не запрещено. Но подстрекать тебя к повторному нарушению границы мы не имеем права. А вот если ты придешь сам — совсем другое дело!

— Приду, — сказал Штайнер. — Можете не сомневаться.

Он явился на швейцарский пограничный пост и доложил, что ночью хочет вернуться обратно в Австрию. Его не отвели в полицию, а оставили прямо на месте. Было воскресенье. Рядом с домиком таможни находился небольшой трактир. Во второй половине дня через границу прошло много машин, но после восьми все затихло.

В трактире сидело несколько таможенников, уволенных в отпуск. Сегодня они пришли проведать товарищей по службе и теперь играли в ясс. Штайнер оглянуться не успел, как уже держал в руках карты.

Швейцарцы играли великолепно, с каким-то железным спокойствием. К тому же им невероятно везло. К десяти часам они отняли у Штайнера восемь франков, к двенадцати ему удалось отыграть пять. Но к двум часам ночи, когда ресторация уже закрывалась, он проиграл в общей сложности тринадцать франков.

Швейцарцы поднесли ему несколько больших рюмок вишневой водки. Это пришлось весьма кстати — ночь была свежа, а ему предстояло перейти Рейн вброд.

На другом берегу он заметил чей-то силуэт, четко выделявшийся на фоне небосвода. Приблизившись, Штайнер узнал кайзера Франца Иосифа. Луна повисла над его головой, точно нимб святого.

Стуча зубами, Штайнер кое-как обтерся. Затем допил остаток вишневой настойки, которой его снабдили швейцарцы, оделся и подошел к одинокой фигуре.

— И где тебя черти носят? — приветствовал его Франц Иосиф. — Жду тебя с половины первого. Мы боялись, еще заблудишься. Потому я и стою здесь.

Штайнер рассмеялся:

— Меня задержали швейцарцы.

— Давай, пошли скорее! У нас остается всего два с половиной часа.

Сражение возобновилось. К пяти утра исход его оставался неясным. Австрийцам явно привалило счастье. Кайзер Франц Иосиф злобно швырнул свои карты на стол.

— Ведь надо же! В такую минуту, и вдруг все бросить!

Он надел шинель и опоясался ремнем.

— Пошли, Зепп! — сказал он Штайнеру. — Ничего не попишешь! Служба есть служба! Мы обязаны переправить тебя!

Они зашагали к границе. Франц Иосиф курил пряную «Виргинию»[52].

— Знаешь что? — сказал он немного погодя. — Мне кажется, сегодня ночью швейцарцы особенно бдительны. Ждут твоего возвращения. Как ты думаешь?

— Очень возможно, — ответил Штайнер.

— А что, если переправить тебя не сегодня, а завтра. Это гораздо разумнее. Тогда они решат, что ты пробрался в глубь Австрии, и будут менее внимательны.

— Совершенно точно.

Франц Иосиф остановился.

— Глянь-ка! Свет карманного фонарика! Заметил? Смотри! И там тоже! Видишь?

— Ясно вижу! — Штайнер ухмыльнулся. Он ничего не видел, но хорошо понимал, куда клонит старый таможенник.

Франц Иосиф почесал свою серебристую бородку и хитро подмигнул Штайнеру:

— Нет, брат, не просочиться тебе сегодня, как пить дать не просочиться! И спорить тут не о чем! Надо возвращаться назад, Зепп! Мне, конечно, очень жаль, но сегодня у них вся граница прямо-таки кишит жандармами. Остается только одно: выждать до завтра. Уж придется мне написать рапорт.

— Ладно.

Они просидели за картами до восьми утра. Штайнер проиграл восемнадцать шиллингов, но у него еще оставалось двадцать два. Франц Иосиф написал рапорт и передал Штайнера дневному наряду.

Новые таможенники оказались отъявленными формалистами. Они отвели Штайнера в полицейский участок, где он проспал весь день. Ровно в восемь сюда пришел кайзер Франц Иосиф и торжественно отвел Штайнера обратно на таможню.

После непродолжительного, но обильного ужина борьба началась заново. Через каждые два часа с дежурства возвращался новый таможенник и подменял одного из своих товарищей. Штайнер же бессменно просидел за столом до пяти утра. В ноль часов пятнадцать минут кайзер Франц Иосиф, войдя в азарт, спалил спичкой верхний завиток своей бороды. Почему-то ему показалось, будто в зубах у него сигарета, и он попытался зажечь ее. Но это был лишь обман зрения — в течение целого часа ему шли только пики и трефы. Это-то и довело его до исступления, и ему стало мерещиться всякое.

Штайнер буквально выпотрошил таможню. Особенно активное изъятие ее фондов произошло между тремя и пятью часами. Отчаявшийся Франц Иосиф решил вызвать подкрепление. Он позвонил в городок Букс тамошнему чемпиону по тароку. Чемпион примчался вихрем на мотоцикле. Но все было бесполезно. Штайнер заставил и его выложить все до последнего франка. Впервые Бог встал на сторону обездоленного, подумал Штайнер. Ему везло как никогда, и он жалел лишь о том, что не играет с миллионерами.

В пять часов была доиграна последняя партия. Штайнер выиграл всего сто шесть шиллингов.

Чемпион Букса, не попрощавшись, умчался на своем мотоцикле, а Штайнер в сопровождении кайзера Франца Иосифа направился к границе. На сей раз Франц Иосиф повел его другим путем.

— Пойдешь в этом направлении, — сказал он. — Когда рассветет, спрячешься. К вечеру можешь спокойно пойти на вокзал, ведь теперь ты при деньгах. И никогда не вздумай показываться у нас, бандит ты этакий! — добавил он замогильным голосом. — Иначе придется нам просить прибавки жалованья.

— Ладно, когда-нибудь позволю вам отыграться.

— Только не в тарок! Хватит с нас и этого! Разве что сыграем в шахматы или в прятки.

Штайнер пересек границу. Он подумал, не стоит ли пойти на швейцарскую таможню и потребовать отыгрыша. Но он знал, что там он опять проиграет. Он решил поехать в Муртен и попытаться разыскать Керна. Крюк был невелик — Муртен находился по пути в Париж.

Керн медленно шел к главному почтамту. В последние ночи он почти совсем не спал и чувствовал большую усталость. По его расчетам Рут должна была прибыть в Женеву дня три назад. Все это время он ничего не слышал о ней, а она ему не писала. Он терялся в догадках, придумывая тысячу разных причин, но теперь ему вдруг показалось — Рут вообще не приедет. Он ощущал какую-то странную опустошенность и машинально передвигал ноги. Уличный шум доносился откуда-то издалека, просачиваясь сквозь охватившую его глухую и бесформенную печаль.

Керн не сразу узнал знакомое синее пальто, но все-таки остановился. Просто еще одно синее пальто, подумал он, одно из сотен, сводивших меня с ума в течение целой недели! Он посмотрел в сторону, потом снова туда. Какой-то посыльный и толстая женщина, нагруженная пакетами, мешали смотреть. Он затаил дыхание и вдруг почувствовал дрожь. Синее пальто плясало перед его глазами среди красных лиц, шляп, велосипедов, пакетов, людей, мелькавших во всех направлениях. Он осторожно пошел дальше, словно двигался по канату и боялся в любую секунду сорваться. Даже когда Рут обернулась и он отчетливо увидел ее, мелькнула мысль о каком-то поразительном сходстве или галлюцинации. И лишь тогда, когда, узнав его, она изменилась в лице, он рванулся к ней.

— Рут! Ты здесь! Ты ждешь, а меня нет!

Он крепко обнял ее, чувствуя ответное объятие. Они вцепились друг в друга, словно стояли на узкой вершине горы, обдуваемые ураганным ветром, который вот-вот подхватит их и обрушит в пропасть. Они стояли в подъезде главного женевского почтамта, в самый разгар деловой сутолоки; люди протискивались мимо, толкали их, изумленно оборачивались и смеялись. Они ничего не замечали — здесь не было никого, кроме них. Увидев полицейского, Керн мгновенно пришел в себя и отпустил Рут.

— Уйдем скорее! — прошептал он. — На почту! А то еще что-нибудь случится.

Они растворились в толпе.

— Сюда! — Керн подвел Рут к очереди у окошка.

— Когда ты приехала? — спросил Керн. Никогда еще зал главного женевского почтамта не казался ему таким светлым.

— Сегодня утром.

— Тебя сначала отвезли в Базель? Или сразу сюда?

— Нет. Мне разрешили пожить три дня в Муртене. Вот я и приехала прямо в Женеву.

— Замечательно! Дали вид на жительство, подумать только! Тогда тебе вообще нечего бояться! А мне уже чудилось, будто ты мучаешься одна на границе. Рут, ты бледна и сильно похудела!

— Но зато я опять совсем здорова. Скажи, я очень подурнела?

— Напротив, похорошела! И даже очень! Всякий раз, когда я вижу тебя вновь, ты красивее, чем прежде! Ты голодна?

— Да, — сказала Рут. — Я изголодалась по всему: и по тебе, и по улицам, и по свежему воздуху, и по хорошему разговору.

— Тогда пойдем пообедаем. Есть тут небольшой ресторан, где подают свежую рыбу из озера. Как в Люцерне. — Керн сиял от счастья. — В Швейцарии так много озер!.. А где твой багаж?

— На вокзале, конечно! Ведь я уже старый, искушенный бродяга!

— Верно! И я горжусь тобою! Рут, тебе предстоит совершить свой первый нелегальный переход границы. Это нечто вроде экзамена на аттестат зрелости. Не боишься?

— Ни капельки.

— Да и бояться нечего. Границу я знаю как свои пять пальцев. Мне там знакомо буквально все. Я уже купил билеты. Позавчера, во Франции. Все подготовлено. Вокзал изучен досконально. Отсидимся с тобой в одном вполне безопасном кабачке, а оттуда в последнюю минуту пройдем прямо к поезду.

— Ты достал билеты? А откуда у тебя деньги? Ведь ты так много послал мне!

— Дойдя до полного отчаяния, я решился ограбить швейцарское духовенство. Шнырял по Базелю и Женеве, как заправский гангстер. Но вот теперь мне уже нельзя показываться здесь. Хотя бы в течение полугода.

Рут расхохоталась.

— И я привезла немного денег. Доктор Бер раздобыл их для меня в какой-то организации помощи беженцам.

Стоя вплотную друг к другу, они медленно подвигались к окошку. Керн сжимал опущенную руку Рут. Они говорили тихо, почти шепотом, стараясь казаться возможно более равнодушными и безучастными ко всему.

— Все-таки нам невероятно везет, — сказал Керн. — Ты приехала в Женеву не только с видом на жительство, но вдобавок еще и с деньгами! Почему же ты мне ни разу не написала? Не могла?

— Боялась! Думала — придешь на почту за письмами, а тебя схватят. Бер рассказал мне историю с Аммерсом. Он тоже считал, что писать не следует. А вообще-то я написала тебе много-много писем, Людвиг! Все время писала — без карандаша и бумаги. Разве ты этого не знаешь? — она вопросительно посмотрела на него.

Керн еще крепче сжал ей руку.

— Конечно, знаю… Ты уже сняла комнату?

— Не сняла. Прямо с поезда побежала сюда.

— Знаешь, Рут… — Керн запнулся на мгновение. — В последнее время я превратился в какого-то лунатика. Не хотел ничем рисковать. Вот и стал кочевать из одного государственного пансиона в другой. — Он заметил тревожный взгляд Рут. — Нет, не бойся, я не про тюрьму, а про таможни. Там можно отлично выспаться. А главное — там тепло. Когда наступают холода, в таможнях не жалеют дров, топят почем зря. Но все это к тебе не относится. Уж коль скоро у тебя есть вид на жительство — мы снимем для тебя роскошный номер в «Гранд отель Бельвю». Там живут представители Лиги наций. Министры и подобные им бесполезные людишки.

— Этого мы не сделаем. Я останусь с тобой. А если ты считаешь, что здесь опасно, то уйдем сегодня же ночью.

— Что вам угодно? — нетерпеливо спросил почтовый чиновник.

Они не заметили, как очутились у окошка.

— Марку в десять сантимов, — сказал Керн, мгновенно сообразив, где они.

Чиновник подал ему марку. Керн расплатился, и они направились к выходу.

— На что тебе эта марка? — спросила Рут.

— Не знаю. Купил ее просто так. Как увижу человека в форме, реагирую автоматически. — Керн разглядел марку. На ней был изображен Чертов водопад близ Сен-Готтарда. — Я мог бы послать Аммерсу анонимное издевательское письмо со всякими оскорблениями, — заявил он.

— Аммерс… — сказала Рут. — А тебе известно, что он лечится у Бера?

— Что?! Неужто правда? — Керн ошеломленно уставился на нее. — Ты еще скажи, что он жалуется на печень, и тогда я от радости сделаю сальто-мортале!

Рут расхохоталась. Хохот так разобрал ее, что она стала извиваться, точно ива на ветру.

— Да… именно на печень! Потому-то он и пошел к Беру! Ведь в Муртене Бер единственный специалист в этой области. Ты подумай, какие угрызения совести испытывает Аммерс — ведь он вынужден лечиться у еврейского врача!

— О Боже! Я дожил до истинно великой минуты! Однажды Штайнер сказал мне, что любовь и месть очень редко приходят к человеку одновременно. И вот я стою здесь, на ступеньках главного женевского почтамта, наслаждаясь и тем и другим — я люблю и я отмщен! Может быть, и Биндинг попал наконец в тюрьму или хотя бы сломал себе ногу!

— Или у него украли все деньги!

— Еще лучше! У тебя неплохие идеи, Рут!

Они спустились по ступенькам.

— Надо идти в самой гуще толпы, — сказал Керн. — Тогда едва ли что-нибудь случится.

— Мы сегодня ночью перейдем границу? — спросила Рут.

— Нет. Сначала тебе надо отдохнуть и отоспаться. Предстоит долгий путь.

— А ты? Разве тебе не надо выспаться? Ведь мы можем остановиться в одном из пансионов по списку Биндера. Вероятно, это не так уж опасно?

— Не знаю, — сказал Керн. — Думаю, ты права. Вообще, у самой границы все не так уж страшно. Я много раз кочевал туда и сюда. В худшем случае нас приведут на таможню. Но даже если бы тут было не совсем безопасно, все равно — вечером я бы, пожалуй, ни за что не ушел без тебя. Правда, днем среди оживленной городской толпы не так уж трудно быть твердым в своих намерениях… Но вот вечером, когда темно, все становится иным… Впрочем, к чему эти разговоры? Ты снова со мной, и как же это я добровольно уйду от тебя! Это просто немыслимо!

— Да я и не осталась бы здесь одна, — сказала Рут.

Глава 16

Керну и Рут удалось незаметно перейти границу. В Бельгарде они сели в поезд, прибыли вечером в Париж и, выйдя из вокзала, не знали, куда бы податься.

— Не робей, Рут! — сказал Керн. — Найдем какой-нибудь небольшой отель. Сегодня уже поздно искать что-нибудь другое, а завтра видно будет.

Рут кивнула. Ночной переход границы и поездка в поезде порядком утомили ее.

— Пойдем в какой-нибудь отель.

В одной из боковых улиц они увидели красную стеклянную вывеску: «Отель «Гавана»». Надпись вспыхивала и гасла. Керн вошел внутрь и спросил, сколько стоит номер.

— На всю ночь? — спросил портье.

— Разумеется, — удивленно ответил Керн.

— Двадцать пять франков.

— За двоих? — спросил Керн.

— Разумеется, — в свою очередь, удивился портье.

Керн пошел за Рут. Портье мельком взглянул на парочку и подал Керну регистрационный бланк. Заметив нерешительность Керна, он улыбнулся и сказал:

— Это не так важно, пишите что угодно.

Керн облегченно вздохнул и зарегистрировался как Людвиг Оппенгейм.

— Вот и хорошо! — сказал портье. — Двадцать пять франков.

Керн заплатил. Мальчик-посыльный повел их наверх. Комната оказалась небольшой, чистенькой и даже не лишенной некоторого уюта. Обстановка состояла из большой удобной кровати, двух умывальников и кресла. Шкафа не было.

— Обойдемся без шкафа, — сказал Керн и подошел к окну. — Вот мы и в Париже, Рут.

— Да, — ответила она и улыбнулась. — Как все это быстро получилось.

— Насчет регистрации здесь, кажется, не очень-то строго. Ты слышала, как я говорил по-французски с портье? Я понял каждое слово.

— Ты был неподражаем! — сказала Рут. — Я бы онемела от страха.

— А ведь ты говоришь по-французски куда лучше меня. Просто я нахальнее, вот и все! А теперь пойдем куда-нибудь поесть. Любой город перестает казаться враждебным, как только ты в нем поел и попил.

Они зашли в небольшое, ярко освещенное бистро, находившееся неподалеку. Зал сверкал зеркалами. Пахло древесной стружкой и анисом. За шесть франков им подали полный ужин и графин красного вина в придачу. Несмотря на дешевизну, вино оказалось отличным. Весь день они почти ничего не ели. Вино ударило им в голову, и, разомлев от усталости, они вскоре вернулись в отель.

В вестибюле у стола регистрации стояла девушка в меховой шубке и слегка подвыпивший мужчина. Они разговаривали с портье. Девушка, хорошенькая и искусно накрашенная, окинула Рут презрительным взглядом. Ее спутник, куривший сигару, не посторонился, когда Керн попросил ключ.

— Кажется, здесь довольно шикарно, — сказал Керн, когда они поднимались по лестнице. — Ты заметила, какая на ней шубка?

— Заметила, Людвиг. — Рут снисходительно улыбнулась. — Самая обыкновенная имитация. Кошачий мех. Такая шубка стоит не намного дороже добротного суконного пальто.

— Никогда бы не подумал. Решил, что это настоящая норка.

Керн повернул выключатель. Рут бросила на пол сумку и пальто, обняла его и прижалась щекой к щеке.

— Я очень устала, — сказала она, — устала, и счастлива, и немного боюсь. Но усталость перевешивает все остальное. Помоги мне и уложи в постель.

— Да…

Они улеглись рядом в темноте. Рут положила голову на его плечо и, вздохнув глубоко, как ребенок, сразу уснула. Некоторое время Керн лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к ее дыханию. Потом он тоже заснул.

Что-то разбудило его. Он мгновенно привстал и насторожился. Из вестибюля доносился шум. Его сердце замерло. Полиция, решил он. Соскочив с постели, подбежал к двери, приоткрыл ее и выглянул в коридор. Внизу бранился какой-то мужчина. В ответ раздавался разъяренный и визгливый женский голос. Немного спустя в коридоре появился портье.

— Что случилось? — взволнованно спросил Керн через дверную щель.

Портье лениво и изумленно посмотрел на него:

— Ничего не случилось. Просто пьяный. Не хочет заплатить своей даме.

— И все?

— Конечно, все! Это бывает. А вам разве больше нечем заняться?

Портье открыл дверь смежной комнаты и впустил туда поднявшихся снизу мужчину с черными как смоль усами и пышную блондинку. Керн закрыл дверь и ощупью пробрался к кровати. Ударившись о край и невольно выбросив вперед руку, он ощутил под ладонью грудь Рут. Как в Праге, подумал он, и теплая волна захлестнула его. Рут вздрогнула, привстала на локтях и прошептала сдавленным и испуганным, словно чужим голосом:

— Что?.. Что такое?.. Боже мой… — Голос оборвался. Керн слышал ее судорожное дыхание.

— Это я, Рут, — сказал он и лег в постель. — Я тебя напугал.

— Ах вот что… — пробормотала она, соскользнула с локтя на спину и тут же опять погрузилась в сон, прижавшись разгоряченной щекой к его плечу. Вот до чего они тебя довели, с горечью подумал он. Тогда, в Праге, ты тихо спросила: «Кто там?» А теперь пугаешься, дрожишь…

— Разденься совсем! — послышался через стенку сальный мужской голос. — Мне интересно посмотреть твою толстую задницу.

Женщина расхохоталась:

— Да, у меня есть что показать!

Керн понял, куда они попали, — в так называемый «отель на час». Он осторожно повернул голову к Рут. Кажется, она ничего не слышала.

— Рут, — сказал он почти беззвучно, — ты мой любимый, мой маленький и усталый пони… спи и не просыпайся. То, что там за стеной, не имеет к нам никакого отношения. Я люблю тебя, и ты любишь меня, и мы здесь совсем одни…

— Черт побери! — Через стенку донесся звук шлепка. — Вот это называется класс! Прямо каменная!

— Ох!.. Ну и боров же ты! Просто взбесившийся боров!

— А ты думала!.. Не из картона же я!

— Нас здесь нет, — шептал Керн. — Рут, мы с тобою совсем не здесь, а лежим на лугу, и светит солнце, и вокруг цветут ромашки, и подорожники, и мак, и где-то кукует кукушка, и пестрые бабочки кружатся над твоим лицом…

— А теперь повернись! И не гаси свет! — не унимался сальный голос за стеной.

— Ах ты вот чего захотел?.. Ну, знаешь… — Женщина залилась смехом.

— Мы с тобой в маленьком крестьянском домике, — шептал Керн. — Наступил вечер, мы поужинали простоквашей и свежим хлебом. Сумерки овевают наши лица, кругом тишина, мы ждем ночи, мы спокойны и знаем, что любим друг друга…

За стеной поднялась возня, слышались скрип кровати и нечленораздельные возгласы.

— Я положил голову на твои колени, и ты гладишь меня по волосам. Ты ничего больше не боишься, у тебя есть паспорт, и все полицейские козыряют нам, и кругом тишина, мы ждем ночи, мы спокойны и знаем, что любим друг друга… я…

Снова шаги в коридоре. Щелкнул замок в смежной комнате с другой стороны.

— Благодарю вас, — сказал портье. — Большое спасибо.

— Что ты мне подаришь, котик? — спросил равнодушный, скучающий голос.

— Много у меня нет, — ответил мужчина. — Ну, скажем, пятьдесят…

— Ты что — спятил? Меньше чем за сотню ни одной пуговки не расстегну.

— Но, послушай, дитя мое… — Голос перешел в какой-то гортанный шепот.

— У нас каникулы, и мы у моря, — тихо и настойчиво продолжал Керн. — Ты выкупалась и заснула на горячем песке. Море голубое, а на горизонте виден белый парус. Кричат чайки, и дует ветерок…

Что-то ударилось о стенку. Рут вздрогнула.

— Что такое? — спросила она сквозь сон.

— Ничего, ничего! Спи, Рут.

— Ты со мной, Людвиг?

— Я всегда с тобой и люблю тебя.

— Люби меня, пожалуйста…

Она опять заснула.

— Ты у меня и я у тебя, и нет нам дела до всей этой грязи, по которой они нас гонят, — шептал Керн на фоне грязного шума этого дома свиданий. — Мы одни, мы молоды, и наш сон чист… Слышишь, Рут, любимый пони, прибежавший ко мне с просторных, цветущих полей любви…

Керн вышел из Комитета помощи беженцам. В сущности, он знал заранее все, что ему там сказали. О получении вида на жительство не могло быть и речи, а пособия выдавались лишь в самых крайних случаях. Что же до права работать, то, независимо от наличия или отсутствия вида на жительство, такое право за беженцами, естественно, не признавалось. Все это не так уж сильно огорчило Керна — во всех странах было одно и то же. И все-таки, несмотря ни на что, тысячи эмигрантов продолжали жить, хотя по всем этим законам они уже давным-давно должны были бы умереть с голоду.

Он немного постоял в приемной, где теснился народ. Керн внимательно разглядел всех подряд. Затем подошел к мужчине, сидевшему в стороне и казавшемуся спокойнее и увереннее остальных.

— Простите, пожалуйста, — обратился к нему Керн. — Мне хотелось бы спросить вас кое о чем. Не скажете ли, где здесь можно пожить без регистрации? Я только вчера приехал в Париж.

— Деньги у вас есть? — спросил мужчина, ничуть не удивившись.

— Немного.

— Вы можете платить за комнату по шесть франков в сутки?

— Пока могу.

— Тогда отправляйтесь в отель «Верден» на улице Тюренн. Скажете хозяйке, что вы от меня. Меня зовут Классман. Доктор Классман, — добавил он с мрачной усмешкой.

— А как там насчет полиции? Надежно?

— Нынче ничего надежного нет. Просто на вас заполняют регистрационный бланк без проставления даты. Бланк в полицию не сдают. В случае проверки хозяйка скажет, что вы приехали как раз в этот день и что завтра она отнесет бланк в участок. Понимаете? Главное, чтобы вас не сцапали. Для этого там имеется первоклассный подземный ход. Сами увидите. «Верден» не отель в собственном смысле слова, а нечто такое, что Господь Бог в благостном и мудром предвидении своем создал специально для эмигрантов. Еще пятьдесят лет назад! Вы уже прочитали свою газету?

— Прочитал.

— Тогда давайте ее сюда, и будем в расчете.

— Хорошо. Очень вам обязан.

Керн пошел к Рут, ожидавшей его в кафе на углу. Перед ней лежали план города и французская грамматика.

— Вот что я успела купить, — сказала она. — Очень дешево. У букиниста. Мне кажется, для окончательного завоевания Парижа нам необходимо именно это оружие.

— Верно. Сразу же воспользуемся планом. Посмотри-ка, где находится рю де Тюренн.

Отель «Верден» был древним и ветхим строением, с которого давно уже обвалились крупные куски лепных карнизов. За узкой входной дверью находилась швейцарская, где сидела хозяйка, худощавая женщина в черном платье.

Заикаясь, с трудом выговаривая французские слова, Керн изложил свою просьбу. Хозяйка смерила обоих взглядом с головы до ног. У нее были черные и блестящие птичьи глазки.

— С пансионом или без? — коротко спросила она.

— Сколько стоит пансион?

— Двадцать франков за человека в сутки. Трехразовое питание. Завтрак подается в номер, обедать и ужинать в столовой.

— Я думаю, на первые сутки возьмем с пансионом, — обратился Керн к Рут по-немецки. — Потом можно будет отказаться. Главное — устроиться здесь.

Рут кивнула.

— Значит, с пансионом, — сказал Керн хозяйке. — Будет ли разница в цене, если мы снимем вдвоем одну комнату?

Хозяйка отрицательно покачала головой.

— Двойные номера все заняты. У вас 141 и 142. — Она бросила на стол два ключа. — Платить будете каждый день. За сутки вперед.

— Хорошо.

Керн заполнил регистрационные бланки, не проставив даты. Затем расплатился и взял ключи. На ключах болтались непомерно большие деревяшки, на которых были выжжены номера.

Обе комнаты — узкие однокоечные номера — располагались рядом и выходили окнами во двор. В сравнении с ними номер в отеле свиданий «Гавана» казался королевской спальней.

Керн осмотрелся.

— Настоящие эмигрантские закутки, — сказал он. — Приятного в них, конечно, мало, и все-таки по-своему они уютны. Они как бы обещают не более того, что могут выполнить. Тебе не кажется?

— По-моему, все чудесно! — ответила Рут. — У каждого своя комната, своя кровать. А в Праге помнишь, как было? Ютились в одной каморке втроем, а то и вчетвером.

— Верно, это я совсем позабыл. Но мне вспоминается квартира Нойманов в Цюрихе.

Рут рассмеялась.

— А мне сарай, в котором мы промокли до нитки.

— Ты рассуждаешь лучше меня. Но ты ведь понимаешь и мои рассуждения, правда?

— Конечно, — сказала Рут, — но они ложны и огорчают меня. Знаешь что? Давай купим шелковой бумаги и сделаем из нее роскошные абажуры. Будем изучать за этим столом французский язык и смотреть на кусочек неба — вон там, над крышей. Будем спать в этих кроватях, считая их лучшими на свете. Проснувшись, будем подходить к окну, и тогда даже этот грязный двор покажется нам полным романтики, ибо это парижский двор.

— Хорошо! — сказал Керн. — А теперь идем в столовую и отведаем французских блюд. Говорят, что и они лучшие в мире!

Столовая отеля «Верден» помещалась в подвале. Поэтому постояльцы называли ее «катакомбой». Чтобы проникнуть в нее, приходилось проделывать длинный и сложный путь по лестницам, коридорам и каким-то странным, десятилетиями непроветриваемым и кишевшим молью комнатам, где воздух был неподвижен, как стоячая вода в болотистом пруду. Столовая оказалась довольно просторной — она обслуживала также и жильцов соседнего отеля «Энтернасьональ», принадлежавшего сестре хозяйки «Вердена».

Эта общая столовая была своего рода центром обоих полуразвалившихся отелей. Для эмигрантов она играла ту же роль, что и катакомбы для христиан в Древнем Риме. Если в «Энтернасьонале» неожиданно появлялась полиция, все уходили через столовую в «Верден». И наоборот. Общий подвал был спасением для всех.

Дойдя до дверей, Керн и Рут не сразу решились войти. Несмотря на полдень, в столовой горело электричество — окон здесь не было. В этот час электрический свет казался каким-то болезненным и потерянным, словно в столовой был оставлен и позабыт кусок вчерашнего вечера.

— Гляди, вот Марилл! — сказал Керн.

— Где?

— Напротив, около лампы! Подумать только! Сразу встретил знакомого!

Марилл тоже заметил их. Не веря своим глазам, он поправил очки на носу. Затем встал, подошел и крепко пожал им руки.

— Дети, вы в Париже! Возможно ли это! Как это вы попали в старый «Верден»?

— Нас сюда направил доктор Классман.

— Классман! Ну, тогда понятно! Что ж, не жалейте! «Верден» — отличное место. Вы на полном пансионе?

— Да, но только на одни сутки.

— Правильно сделали. С завтрашнего дня платите только за комнату, а еду покупайте сами. Получится намного дешевле! Время от времени обедайте здесь, чтобы не портить отношения с хозяйкой. Очень хорошо, что вы исчезли из Вены. Там что ни день — то все хуже и хуже!

— А как здесь?

— Здесь? Что сказать вам, мой мальчик? В Австрии, Чехословакии и Швейцарии эмигранты вели маневренную войну, а Париж — это театр позиционной войны. Самый что ни на есть передний край. Все эмиграционные волны докатывались сюда. Видите там мужчину с пышной черной шевелюрой? Итальянец. Через два стула от него — испанец. Еще дальше — поляк и два армянина. Рядом с ними четыре немца. Париж — последняя надежда, последняя судьба для каждого из них. — Он взглянул на часы. — Пойдемте, дети! Скоро два. Если хотите поесть — надо поторопиться. Насчет еды французы весьма точный народ. После двух не получите ничего.

Они сели за столик Марилла.

— Если будете питаться здесь, рекомендую пользоваться услугами вот этой толстушки, — сказал Марилл. — Она уроженка Эльзаса и зовут ее Ивонна. Не знаю, как ей это удается, но у нее порции всегда побольше, чем у других подавальщиц.

Ивонна поставила перед ними тарелки с супом и ухмыльнулась.

— Деньги у вас есть, ребята? — спросил Марилл.

— Недели на две хватит, — ответил Керн.

Марилл одобрительно кивнул:

— Это неплохо. Вы уже подумали, что делать дальше?

— Еще не успели. Только вчера прибыли. А на что живут все эти люди?

— Справедливый вопрос, Керн. Начнем с меня. Я кормлюсь статьями, которые пишу для нескольких эмигрантских газет. Редакторы печатают их, потому что я был депутатом рейхстага. У всех русских имеются нансеновские паспорта и удостоверения на право трудиться. Они были первой эмигрантской волной. Приехали двадцать лет назад. Работают кельнерами, поварами, массажистами, портье, сапожниками, шоферами и тому подобное. Итальянцы в большинстве своем так же устроены. У нас, немцев, отчасти еще сохранились действительные паспорта; а вот разрешение работать получили считанные единицы. У некоторых осталось немного денег, которые расходуются крайне экономно. Но у большинства никаких средств к существованию нет. Работают нелегально за еду и жалкие гроши. Продают остатки своего скарба. Вон там напротив сидит адвокат. Он занимается переводами и перепечаткой на машинке. Молодой человек рядом с ним приводит в ночные клубы богатых немцев. За это ему платят определенный процент. Актриса, сидящая напротив него, перебивается графологией и астрологией. Кое-кто дает уроки иностранных языков. Другие преподают гимнастику. Несколько человек ежедневно с рассветом отправляются на рынки — там они перетаскивают корзины с продовольствием. Иные живут исключительно на пособия, выдаваемые Организацией помощи беженцам. Один торгует, другой побирается… А то бывает и так: вдруг пропадает человек, и больше его нигде не видно. Вы уже заходили в Организацию помощи беженцам?

— Да, — сказал Керн. — Заходил туда сегодня утром.

— Вам что-нибудь дали?

— Ничего.

— Не беда! Надо пойти туда снова. Рут пусть заглянет в еврейскую помощь, вы — в смешанную; мне же надлежит обращаться в арийскую. — Марилл рассмеялся. — Как видите, и нищета имеет свою бюрократию. Вас внесли в списки?

— Нет еще.

— Добейтесь этого завтра же! Классман вам поможет. В таких делах он настоящий эксперт и, по-моему, мог бы даже попытаться раздобыть для Рут вид на жительство. Ведь у нее есть паспорт?

— Паспорт у нее есть, — сказал Керн. — Но он уже истек, и ей пришлось перейти границу нелегально.

— Не имеет значения! Паспорт есть паспорт, и он ценится на вес золота! Классман вам все растолкует.

Ивонна принесла миску картофеля и блюдо с тремя кусками телятины. Керн приветливо улыбнулся ей. Кельнерша ответила ему широкой, доброй ухмылкой.

— Видали! — сказал Марилл. — Вот какова Ивонна! Каждому полагается по одному куску мяса. А она принесла три порции на двоих.

— Большое вам спасибо, Ивонна! — сказала Рут.

Ивонна ухмыльнулась еще шире и, грузно переваливаясь с ноги на ногу, удалилась.

— Вид на жительство для Рут! — сказал Керн. — Вот было бы здорово! Ей, кажется, везет на этот счет! В Швейцарии ей разрешили пожить легально целых три дня!

— Скажите, Рут, вы перестали заниматься химией? — спросил Марилл.

— Да. То есть и да и нет. Пока перестала.

Марилл понимающе кивнул.

— Хорошо сделали. — Он указал на молодого человека, сидевшего у окна с раскрытой книгой. — Вот уже два года, как этот юноша моет посуду в одном ночном клубе. Когда-то он учился в немецком университете. Две недели назад защитился на доктора, но выяснилось, что здесь, во Франции, ему нигде работать нельзя. Есть надежда устроиться в Канштадте. Теперь он изучает английский, чтобы со временем защитить свою диссертацию в Англии и отправиться в Южную Африку. Как видите, и такое случается. Это вас утешает?

— Да.

— А вас, Керн?

— Меня все утешает. Между прочим, как ведет себя парижская полиция?

— Работает довольно вяло. Конечно, надо быть начеку, но ничего похожего на Швейцарию здесь нет.

— Вот это самое большое утешение! — сказал Керн.

На следующее утро Керн пошел с Классманом в Бюро помощи беженцам, чтобы зарегистрироваться. Оттуда они направились в префектуру.

— Нет ни малейшего смысла заявлять о своем прибытии, — сказал Классман. — Вас немедленно вышлют. Но вам будет интересно посмотреть, что там творится. Бояться незачем: наряду с церквами и музеями здания полицейских управлений — самые безопасные места для эмигрантов.

— Это верно! — ответил Керн. — Правда, о музеях я как-то еще не думал.

Префектура представляла собой могучий комплекс строений, окаймлявших большой двор. Миновав несколько арок и войдя в парадное, Классман и Керн очутились в обширном помещении, напоминавшем вокзальный перрон. Вдоль стен тянулся ряд окошек, за которыми сидели служащие. В середине зала стояли скамьи без спинок. Несколько сот человек сидели или стояли в длинных очередях к окошкам.

— Этот зал для избранных, — заявил Классман, — почти что рай. Все они имеют вид на жительство, который необходимо продлить.

Керн сразу почувствовал царившую здесь атмосферу подавленности и тревоги.

— И это вы называете раем? — спросил он.

— Именно так. Посмотрите сами!

Классман показал на женщину, отошедшую от ближайшего к ним окошка. С выражением какого-то дикого восторга она разглядывала бумажку, на которой сотрудница префектуры поставила новый штамп. Затем подбежала к группе ожидающих.

— На четыре недели! — сдавленным голосом проговорила она. — Продлили на целый месяц!

Классман и Керн переглянулись.

— Месяц… в наше время это уже почти целая жизнь, не правда ли? — сказал Классман.

Керн кивнул.

Теперь у окошка стоял какой-то старик.

— Так что же мне делать? — спросил он расстроенным голосом.

Чиновник скороговоркой начал объяснять ему что-то. Старик внимательно выслушал ответ.

— Понимаю вас. Но что же мне все-таки делать? — снова спросил он.

Чиновник повторил свое объяснение.

— Следующий, — сказал он затем и взял документы, протянутые через голову старика кем-то другим.

Старик обернулся к человеку, стоявшему за ним.

— Ведь я еще не кончил разговор! — сказал он. — Я так и не знаю, что мне делать. Куда же мне обратиться? — вновь обратился он к чиновнику.

Тот что-то пробурчал, продолжая читать документы. Старик держался за дощечку у окошка, как потерпевший кораблекрушение за обломок мачты.

— Как же мне быть, если вы не продлите мой вид на жительство? — еще раз спросил он.

Чиновник больше не обращал на него внимания. Старик повернулся к очереди.

— Что же мне теперь делать?

Перед ним была стена каменных, озабоченных, затравленных лиц. Ему ничего не ответили. Но вместе с тем никто не пытался оттеснить его. Один за другим люди просовывали свои документы в окошко, и каждый старался не задеть старика.

Он опять заговорил с чиновником.

— Но ведь должен же кто-нибудь сказать, как мне быть! — тихо повторял он снова и снова. Он уже только шептал, и в глазах его застыл испуг. Его руки, изборожденные вздувшимися венами, все еще цеплялись за маленькую подставку у окошка. Теперь он пригнулся, и бумаги, протягиваемые над его головой, шелестели, как волны. Наконец он умолк и, словно мгновенно обессилев, отпустил дощечку и отошел от окошка. Большие кисти рук свисали, точно подвешенные к двум канатам. Казалось, и кисти, и руки уже не принадлежат ему и случайно привязаны к плечам. Казалось, его голова, наклоненная вперед, стала безглазой и он не видит ничего. И пока он так стоял, совершенно потерянный, Керн заметил у окошка еще одно лицо, застывшее в отчаянии. Затем последовала недолгая торопливая жестикуляция, и опять эта страшная, безутешная неподвижность взгляда, это как бы слепое заглядывание в самого себя — не осталось ли хоть тени надежды на спасение?

— И вот это называется рай? — опять спросил Керн.

— Да, — ответил Классман. — Это еще рай. Конечно, кое-кому отказывают, но все же многим дают продление…

Они прошли через три коридора и попали в помещение, напоминавшее уже не вокзальный перрон, а какой-нибудь зал ожидания четвертого класса. Здесь было форменное смешение народов. Скамеек явно не хватало. Люди стояли или сидели на полу. Керн заметил полную смуглую женщину, усевшуюся в углу, точно наседка на яйцах. У нее было правильное, неподвижное лицо, волосы, расчесанные на пробор и заплетенные в косички, окаймляли голову. Вокруг нее играло несколько детей. Самого маленького она держала на руках и кормила грудью. Женщина сидела непринужденно, с каким-то своеобразным достоинством здорового животного. Среди всей этой сутолоки и шума она как бы отстаивала непреложное право любой матери заботиться о своем потомстве, несмотря ни на что. Ребятишки сновали вокруг ее колен и спины, словно вокруг памятника. Около нее стояла группа евреев в черных кафтанах, с пейсами и жидкими седыми бородками. Они стояли и ждали с выражением такой беспредельной покорности, будто прождали уже сотни лет и знали — предстоит ждать еще столько же. На скамье у стены сидела беременная женщина. Рядом с ней — какой-то мужчина, нервно потиравший руки. Тут же седой старец тихо убеждал в чем-то какую-то плачущую женщину. У другой стены устроился угреватый молодой человек; он непрерывно курил и воровато поглядывал на сидевшую напротив красивую, элегантную женщину, то и дело натягивавшую и снимавшую свои перчатки. Около них примостился горбатый эмигрант; он записывал что-то в блокнот. Несколько румын шипели, как паровые котлы. Какой-то мужчина рассматривал фотографии, прятал их в карманы, доставал вновь, опять разглядывал и опять прятал. Толстая женщина читала итальянскую газету. С ней рядом сидела молодая девушка, безучастная ко всему и безраздельно погруженная в свою печаль.

— Все эти люди подали заявление на право проживания во Франции или же намерены подать такое заявление, — сказал Классман.

— А какие у них документы?

— У большинства еще есть действительные или недействительные, то есть непродлённые паспорта. Во всяком случае, въехали они сюда легально — по французским визам.

— Значит, это еще не самое страшное?

— Нет, не самое страшное, — сказал Классман.

Керн заметил, что помимо чиновников в форме за окошками сидели хорошенькие, нарядно одетые девушки; на большинстве были светлые блузки с нарукавниками из черного сатина. Как странно, подумал Керн, эти девушки хотят предохранить свои блузки от малейшего загрязнения, в то время как перед ними толпятся сотни людей, чья жизнь уже совсем потонула в грязи.

— В последние недели в префектуре стало особенно тяжело, — сказал Классман. — Всякий раз, когда в Германии что-то происходит и соседние страны охватывает нервозность, все шишки валятся в первую очередь на эмигрантов. И для той и для другой стороны они козлы отпущения.

У одного окошка Керн заметил мужчину с приятным, одухотворенным лицом. Его бумаги были, судя по всему, в порядке. Девушка за окошком взяла их и, задав несколько вопросов, принялась писать. Мужчина застыл в неподвижном ожидании, и вдруг его лоб покрылся испариной. Большое помещение не отапливалось, а на просителе был тонкий летний костюм; но пот выступал у него из всех пор, лицо стало мокрым и блестящим, светлые капли стекали по лбу и щекам. Он стоял не шевелясь, положив руки на подставку у окошка, с предупредительным и даже униженным выражением лица, готовый отвечать на вопросы. И хотя его ходатайство было удовлетворено тут же при нем, он казался воплощением смертельного страха, будто его поджаривали на каком-то невидимом вертеле бессердечия. Если бы он кричал, жаловался или клянчил, это было бы еще не так страшно, подумал Керн. Но он держался вежливо, достойно и собранно, и только пот, выступавший из пор, захлестнул и подавил его волю, и казалось — человек тонет в самом себе. То был первородный, неодолимый страх, прорвавший все внутренние плотины человеческого достоинства.

Девушка подала мужчине оформленный документ, сказав при этом несколько приветливых слов. Он поблагодарил на безукоризненном французском языке и быстро отошел от окошка. Дойдя до дверей, он развернул бумагу — видимо, ему не терпелось узнать, что в ней проставлено. И хотя он увидел всего лишь синеватый штамп и несколько дат, ему показалось, что в голый и мрачный зал префектуры внезапно ворвался светлый май и оглушительно защелкали тысячи соловьев свободы.

— Не уйти ли нам отсюда? — спросил Керн.

— Что — насмотрелись достаточно?

— Вполне.

Они пошли было к выходу, но группа убого одетых евреев, похожих на стаю общипанных голодных галок, преградила им дорогу.

— Пожалуйста… помогать… — Старший выступил вперед, сопровождая слова широкими, словно падающими жестами, полными мольбы и унижения. — Мы не говорить… на французского… Помогать… пожалуйста, человек…

— Человек, человек… — хором подхватили остальные. В воздухе затрепетали просторные черные рукава. — Человек… человек…

Казалось, они знают только это немецкое слово, ибо повторяли его непрерывно, прикладывая желтые тонкие пальцы ко лбу, глазам, сердцу. Снова и снова мягкими и настойчивыми, почти льстивыми голосами они твердили нараспев:

— Человек… человек… — и только старший добавил: — Мы тоже… человек…

— Вы говорите на языке идиш? — спросил Классман.

— Нет, — ответил Керн. — Не знаю ни слова.

— А эти евреи знают только идиш. Изо дня в день они приходят сюда, но не могут ни с кем объясняться. Все ищут толмача.

— Идиш, идиш! — закивал головой старший.

— Человек… человек… — раскачиваясь, гудел хор евреев. У всех были возбужденные, выразительные лица.

— Помогать… помогать… — старший указал на окошки, — не можем… говорить… только… человек, человек…

— Идиш не понимаю, не знаю, — с сожалением сказал Классман.

Галки обступили Керна.

— Идиш? Идиш? Человек…

Керн отрицательно покачал головой. Трепетание одежд прекратилось. Движения замерли. Старший вытянул шею и спросил в последний раз:

— Нет?.. — Его лицо стало совершенно безжизненным.

Керн снова покачал головой.

— Ах!.. — Старый еврей поднес ладони к груди и сомкнул кончики пальцев, будто хотел прикрыть сердце маленькой крышей. Он постоял так с минуту, слегка подавшись вперед, точно прислушивался к чьему-то далекому зову. Затем поклонился и медленно опустил руки.

Керн и Классман вышли из зала. В конце коридора они услышали бравурную музыку, доносившуюся сверху. Звуки гулко отдались на маршах каменной лестницы. Гремел лихой военный марш. Ликовали трубы, призывно звучали фанфары.

— Что это? — удивился Керн.

— Радио. На верхнем этаже расположены комнаты отдыха для полицейских. В полдень у них всегда концерт.

Музыка буйно неслась вниз по лестнице, словно горный поток; звуки накапливались в коридоре и водопадом прорывались сквозь широкие двери. Они обволакивали и захлестывали маленькую одинокую фигуру, темную и бесцветную, примостившуюся на нижней ступеньке и похожую на неодушевленный сгусток какой-то черной массы. Это был тот самый старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного окошка. Потерянный и поникший, вобрав плечи, он сидел на краю ступеньки с поджатыми коленями и блуждающим, безутешным взглядом. Казалось, ему уже не подняться… А над его головой бурлила и плясала музыка, переливаясь пестрыми, яркими каскадами звуков, могучая, жестокая и безудержная, как сама жизнь.

— Пойдемте, — сказал Классман, когда они вышли на улицу, — выпьем по чашке кофе.

Они уселись за бамбуковым столиком на тротуаре перед небольшим бистро. Выпив горький черный кофе, Керн почувствовал облегчение.

— Так что же тогда считать пределом горя? — спросил он.

— Судьбы тех, кто остался совсем одиноким и умирает с голоду, — ответил Классман. — Тюрьмы. Ночи на станциях метро. Сон на лесах строящихся домов или под мостами Сены.

Керн смотрел на людской поток, непрерывно двигавшийся мимо столиков. Какая-то девушка с большой картонкой улыбнулась ему на ходу. Пройдя несколько шагов, она повернулась и посмотрела на него.

— Сколько вам лет? — спросил Классман.

— Двадцать один год. Скоро будет двадцать два.

— Так и думал. — Классман помешал ложечкой кофе. — Моему сыну столько же.

— Он тоже здесь?

— Нет, — сказал Классман. — В Германии.

Керн поднял глаза.

— Это плохо. Этого я не понимаю.

— Ему там как раз совсем неплохо.

— Что ж, тем лучше.

— Ему будет хуже, если он попадет сюда, — заявил Классман.

— То есть как? — слегка удивился Керн.

— А вот так! Я сам избил бы его до полусмерти.

— Что?!

— Он донес на меня. Из-за него-то мне и пришлось эмигрировать.

— Какая подлость! — сказал Керн.

— Я, видите ли, католик. Верующий католик. А мой парень, напротив, уже несколько лет состоял в одной из молодежных организаций их партии. Как говорится, «старый борец». Вы, конечно, легко поймете, что меня это никак не устраивало и что время от времени мы с ним здорово цапались. Он все больше наглел и однажды заявил мне — словно унтер-офицер новобранцу, — чтобы я помалкивал, а не то, мол, худо мне будет. Угрожать вздумал, понимаете? Ну, я ему, естественно, влепил пощечину. Он в бешенстве выбежал из дома и донес на меня гестапо. Слово в слово доложил, как я ругал нацистскую партию. К счастью, там оказался свой человек, который сразу же предупредил меня по телефону. Пришлось мгновенно собраться и бежать. Через час за мной пришел наряд гестаповцев. Их вел мой сын…

— М-да, это не шутки, — сказал Керн.

Классман кивнул.

— А я с ним и не стану шутить, когда вернусь домой.

— Может, к тому времени его собственный сын донесет на него. Может, тогда уже коммунистам.

Классман озадаченно посмотрел на Керна:

— Думаете, что это настолько затянется?

— Не знаю. Во всяком случае, я не представляю себе, что когда-нибудь вернусь обратно.

Штайнер прикрепил национал-социалистический партийный значок под левым лацканом пиджака.

— Замечательно, Бер! — сказал он. — Откуда он у вас?

Доктор Бер усмехнулся:

— Мне его дал один пациент. Он попал в автомобильную катастрофу недалеко от Муртена и сломал себе руку. Я наложил ему шину. Сначала он разговаривал со мной осторожно и всячески превозносил Третий рейх. Но потом мы выпили коньяку, и тут он вдруг начал почем зря ругать весь этот кавардак. А прощаясь, оставил мне на память свой партийный значок. К сожалению, ему пришлось вернуться в Германию.

— Благослови его Господь! — Штайнер взял со стола синюю папку и раскрыл ее. В папке лежали какой-то список и пропагандистские воззвания. В углу списка стоял штамп со свастикой. — Думаю, этого достаточно. На такую удочку он наверняка поймается.

Воззвания и список Штайнер тоже получил от Бера, которому какая-то нацистская партийная организация в Штутгарте по совершенно загадочным причинам присылала такие материалы уже не первый год. Отобрав несколько листовок, Штайнер решил произвести налет на обитель Аммерса: Бер рассказал ему, что произошло с Керном.

— Когда вы уезжаете? — спросил Бер.

— В одиннадцать. Но перед отъездом я обязательно верну вам значок.

— Ладно. Буду ждать вас с бутылкой фандана.

Штайнер отправился в путь. Подойдя к дому Аммерса, он позвонил. Ему открыла горничная.

— Я желаю переговорить с господином Аммерсом, — заявил он. — Моя фамилия Губер.

Девушка ушла и вскоре вернулась.

— Вы по какому вопросу?

Ага, подумал Штайнер, это уже заслуга Керна. Он знал, что Керна тогда не спросили о причине его прихода.

— Партийные дела, — коротко ответил Штайнер.

На сей раз появился Аммерс собственной персоной. Он с любопытством уставился на Штайнера. Тот небрежно протянул ему руку.

— Партайгеноссе Аммерс?

— Да, это я.

Штайнер отвернул лацкан пиджака и показал значок.

— Губер, — представился он. — Я из международного отдела и должен расспросить вас кое о чем.

Аммерс тут же встал по стойке «смирно» и поклонился пришельцу.

— Пожалуйста, прошу войти… господин… господин…

— Губер! Просто Губер! Ведь вы отлично знаете, вражеские уши подслушивают везде!

— Знаю, знаю! Ваш приход, герр Губер, — особая честь для меня!

Расчет Штайнера оказался верным. Аммерсу и в голову ничего не пришло. Чувство слепого повиновения и страх перед гестапо слишком глубоко засели в нем. Но даже если б у него и возникло подозрение, — все равно в Швейцарии он не мог причинить Штайнеру никакого зла. У того был на руках австрийский паспорт на имя Губера, и никто не мог бы проверить, связан ли он с нацистскими организациями в Германии. Этого не могло бы установить даже германское посольство, информированное далеко не обо всех тайных пропагандистских мероприятиях.

Аммерс провел Штайнера в гостиную.

— Садитесь, Аммерс, — сказал Штайнер и сам уселся в кресло хозяина.

Он полистал в своей папке.

— Партайгеноссе Аммерс! Вам известно, что в своей работе за рубежом мы руководствуемся одним главным принципом — принципом полной, так сказать, бесшумности.

Аммерс понимающе кивнул.

— Соблюдения этого принципа мы ждали и от вас. Ждали бесшумной работы. И вдруг мы узнаем, что вы привлекли к себе совершенно ненужное внимание из-за какого-то молодого эмигранта!

Аммерс подскочил на стуле.

— Но ведь это же настоящий преступник! Последнего здоровья меня лишил, на посмешище перед всеми выставил, сволочь такая!

— Это он-то выставил вас на посмешище? — Штайнер резко оборвал его. — Перед всеми? Ну, знаете ли, партайгеноссе Аммерс!..

— Не перед всеми, не перед всеми! — Аммерс понял, что допустил ошибку. От волнения он чуть было совсем не зарапортовался. — Только перед самим собой… вот что я хотел сказать!..

Штайнер не спускал с него сверлящего взгляда.

— Аммерс, — медленно проговорил он, — настоящий партайгеноссе никогда не может быть посмешищем даже в собственных глазах! Что с вами творится, милейший? Уж не подточили ли ваше мировоззрение какие-нибудь демократические кроты? Посмешище! Это слово вообще неприменимо к нам! Посмешищем могут быть только наши противники! И это принципиальный тезис!

— Да, конечно, конечно! — Аммерс провел ладонью по лбу. Он уже почти чувствовал себя в концентрационном лагере, где эсэсовцы освежат его мировоззрение. — Ведь это был единственный случай! В остальном я тверд как сталь. Моя верность непоколебима…

Штайнер дал ему немного поговорить. Затем оборвал на полуслове.

— Ладно, партайгеноссе! Надеюсь, это больше не повторится. И вообще, не занимайтесь больше эмигрантами, понятно? Мы рады, что избавились от них.

Аммерс ревностно закивал головой. Он поднялся и достал из буфета хрустальный графин и две серебряные, позолоченные изнутри ликерные рюмки на высоких ножках. Штайнер взглянул на них с отвращением.

— Что это? — грозно спросил он.

— Коньяк… Я подумал, что… быть может, вам будет приятно немного освежиться…

— Так угощают только очень плохим коньяком, Аммерс, — сказал Штайнер уже более снисходительно. — Или же потчуют членов союза девственников. Принесите мне обыкновенный, не слишком маленький стакан.

— С удовольствием! — Аммерс пришел в восторг, ему показалось, что лед наконец тронулся.

Штайнер выпил. Коньяк оказался вполне приличным. Но в этом никакой заслуги Аммерса не было. В Швейцарии плохой коньяк вообще не водится.

Штайнер извлек из кожаного портфеля синюю папку.

— Партайгеноссе Аммерс, есть у меня к вам, между прочим, еще одно дело. Строго доверительное. Вы, конечно, знаете, что наша пропаганда в Швейцарии пока еще хромает на обе ноги!

— Знаю, — с готовностью подтвердил Аммерс. — Я всегда придерживался такого мнения.

— Хорошо. — Штайнер остановил его благосклонным жестом. — Это должно измениться. Необходимо создать особый секретный фонд. — Он заглянул в список. — Мы получили уже довольно солидные пожертвования, но приветствуем и более скромные даяния. Ведь этот милый дом является вашей собственностью, не так ли?

— Да, но на него имеются две закладные. Следовательно, практически дом принадлежит банку, — довольно торопливо проговорил Аммерс.

— Истинный партайгеноссе, к тому же домовладелец, ни в коем случае не может быть ветрогоном, у которого нет соответствующих денег в банке. На сколько мне подписать вас?

Аммерс нерешительно посмотрел на него.

— Именно теперь это будет совсем неплохо для вас, — подбодрил его Штайнер. — Список мы отошлем в Берлин. Думаю, можно подписать вас на пятьдесят франков.

Аммерс сразу почувствовал себя легче. Он полагал, что меньше чем сотней не отделается. Уж он-то знал, как ненасытна его партия.

— Само собой разумеется! — поспешно согласился Аммерс. — Или, быть может, шестьдесят, — добавил он.

— Хорошо, пусть шестьдесят. — Штайнер записал. — Вас зовут просто Гайнц или как-нибудь еще?

— Гайнц Карл Госвин! Госвин с одним «с».

— Госвин довольно редкое имя.

— Да, но зато истинно германское! Древнегерманское. Некий король Госвин жил еще во времена переселения народов.

— Верно, что-то припоминаю.

Аммерс положил на стол две кредитки — пятьдесят и десять франков. Штайнер спрятал деньги.

— Расписка исключается, — сказал он, — и вы понимаете почему!

— Само собой разумеется! Все должно быть строго секретно! Особенно здесь, в Швейцарии! — Аммерс хитро подмигнул.

— И не поднимайте больше излишнего шума! Учтите это, партайгеноссе! Бесшумность — половина успеха! Никогда об этом не забывайте!

— Слушаюсь! Теперь буду знать. Просто со мной произошел несчастный случай.

По узеньким улицам и переулкам Штайнер вернулся к доктору Беру. Он довольно улыбался. Рак печени! Ай да Керн! У него глаза на лоб полезут, когда я вручу ему шестьдесят франков — трофеи этой карательной экспедиции.

Глава 17

В дверь постучали. Рут насторожилась. Она была одна — Керн отправился на поиски работы. С минуту Рут колебалась.

Затем поднялась, тихо перешла в смежную комнату Керна и прикрыла за собой дверь. Обе комнаты находились на стыке двух коридоров, что давало немалое преимущество при облавах — из каждого номера можно было выйти в коридор, оставаясь незамеченным для полицейского, стоявшего у другой двери.

Рут бесшумно притянула наружную дверь комнаты Керна и, обогнув угол, пошла по коридору.

Перед ее дверью стоял мужчина лет сорока. Рут знала его в лицо. Это был некто Брозе, живший тут же в отеле. Семь месяцев его больная жена лежала в постели. Оба жили на скудное пособие от Организации помощи беженцам и небольшие деньги, привезенные ими с собой. В этом не было никакой тайны. В отеле «Верден» люди знали друг о друге почти все.

— Вы ко мне? — спросила Рут.

— Да. Я к вам с просьбой. Ведь вы фрейлейн Холланд, не так ли?

— Да.

— Меня зовут Брозе, живу этажом ниже, — смущенно проговорил он. — Там у меня больная жена, а мне необходимо уйти справиться насчет работы. Вот я и хотел спросить, не сможете ли вы уделить ей немного времени…

У Брозе было узкое измученное лицо. Рут знала, что постояльцы отеля, едва завидев его, пускались наутек — он вечно искал собеседницу для своей жены.

— Она очень много времени проводит в одиночестве… вы сами понимаете, как это трудно… можно впасть в отчаяние. Бывают дни, когда она особенно печальна. Но стоит кому-нибудь посидеть около нее, и ей сразу становится лучше. Я подумал, а вдруг вам тоже захочется немного поболтать. Моя жена умница…

В эти дни Рут пыталась научиться вязать пуловеры из кашемировой шерсти; кто-то ей сказал, что на Елисейских Полях есть русский магазин, который скупает такие вещи и затем перепродает втридорога. Рут хотела продолжить работу и, пожалуй, не пошла бы. Но от этого беспомощного расхваливания жены — «она умница» — ей почему-то стало стыдно.

— Подождите минутку, — сказала она. — Я возьму кое-что и пойду с вами.

Она взяла шерсть, рисунок-образец и вместе с Брозе спустилась вниз. Его жена лежала в маленькой комнате, выходившей окнами на улицу. Когда Брозе, пропустив перед собой Рут, вошел в комнату, он переменился в лице. Хотя явно силился показать, будто радуется.

— Люси, вот фрейлейн Холланд, — быстро проговорил он. — Она охотно составит тебе компанию.

Два темных глаза на восковом лице недоверчиво уставились на Рут.

— А теперь я пойду, — добавил Брозе. — Вечером вернусь. Сегодня мне наверняка повезет. До свидания.

Он улыбнулся, шутливо помахал рукой и ушел.

— Ведь он сам привел вас, правда? — спросила бледная женщина немного погодя.

Рут хотела было солгать, но, подумав, кивнула.

— Так и знала. Спасибо, что зашли. Но я отлично могу быть одна. Кажется, вы работаете. Я не стану мешать вам. Посплю немного.

— Никаких особых дел у меня нет, — сказала Рут. — Просто учусь вязать. Этим я могу заниматься и здесь. Я захватила с собой шерсть и спицы.

— Есть вещи более приятные, чем сидеть у постели больной, — устало проговорила женщина.

— Конечно, но все-таки лучше это, чем торчать одной у себя.

— Так говорят все, чтобы утешить, — пробормотала женщина. — Я знаю, больных всегда хочется утешить. Уж сказали бы прямо, что вам неприятно сидеть с незнакомой больной женщиной, у которой к тому же плохое настроение, и что делаете вы это только по просьбе моего мужа.

— Это верно, — ответила Рут. — Но я вовсе не собираюсь утешать вас, просто рада случаю поговорить с кем-нибудь.

— Почему бы вам не пойти куда-нибудь развлечься?

— Это я не очень люблю.

Не услышав ответа, Рут подняла глаза. Она увидела лицо, полное растерянности. Привстав на постели, больная безмолвно уставилась на гостью, и вдруг из ее глаз потекли слезы. В одно мгновение лицо стало совершенно мокрым.

— Боже мой, — всхлипывала она, — вы это говорите просто так…

А я… Если бы я только могла выйти на улицу…

Она откинулась на подушку. Рут встала. Она видела серовато-белые вздрагивающие плечи больной, видела убогую кровать, освещенную каким-то пыльным предвечерним светом, видела за окном залитую солнцем холодную улицу, а над крышами домов — огромную светящуюся бутылку — электрорекламу аперитива «Дюбонне», неизвестно зачем включенную в этот ранний час, и на минуту ей показалось, будто все это где-то далеко-далеко, на какой-то другой планете.

Женщина понемногу успокоилась. Она снова привстала на постели.

— Вы все еще здесь? — спросила она.

— Да, я здесь.

— Я нервна и истерична. Бывают у меня такие дни. Пожалуйста, не сердитесь…

— Сердиться? Что вы! Я вообще ничего не заметила.

Рут уселась у постели. Она разложила перед собой образец пуловера и принялась копировать его, стараясь не глядеть на больную, на ее измученное, горестное лицо. Ей казалось, что рядом с этой женщиной она как-то вызывающе, неприлично здорова.

— Вы неправильно держите спицы, — сказала жена Брозе. — Так много не наработаете. Надо по-другому.

Она взяла спицы и показала Рут, как ими действовать. Затем внимательно осмотрела уже вывязанную часть пуловера.

— Тут у вас не хватает одной петли, — заметила она. — Придется распустить этот кусок. Вот как это делается.

Рут с благодарностью посмотрела на больную. Та улыбнулась. Теперь ее лицо выражало внимание и сосредоточенность, она полностью погрузилась в работу. От недавнего надрыва не осталось и следа. Легко и быстро мелькали спицы в бледных руках.

— Вот… — удовлетворенно сказала она. — А теперь попробуйте-ка сами.

Вечером вернулся Брозе. В комнате было темно. На фоне зеленоватого, как яблоко, вечернего неба броско выделялся сверкающий красный контур огромной бутылки «Дюбонне».

— Люси! — спросил он в темноту.

Женщина пошевельнулась на постели, и Брозе увидел ее лицо. От огней световой рекламы оно казалось чуть розовым — точно свершилось чудо, и она внезапно выздоровела.

— Ты спала? — спросил он.

— Нет, просто лежала.

— Фрейлейн Холланд ушла уже давно?

— Нет, несколько минут назад.

— Люси. — Он осторожно присел на край кровати.

— Мой дорогой. — Она погладила его руку. — Ты сегодня добился чего-нибудь?

— Еще нет, но скоро обязательно добьюсь.

С минуту она лежала молча.

— Я такое тяжкое бремя для тебя, — сказала она затем.

— Как ты можешь так говорить, Люси! Что бы я стал делать без тебя.

— Ты был бы свободен и мог бы делать все, что тебе вздумается. Даже вернуться в Германию и работать.

— Вот как?

— Да, — сказала она, — разведись со мною! Там тебе это поставят в заслугу.

— Опомнившийся ариец! Он подумал о благородстве своей крови и развелся с женой-еврейкой. Так я тебя понял? — спросил Брозе.

— Вероятно, примерно так это у них называется. Ведь вообще-то они против тебя ничего не имеют, Отто.

— Зато у меня немало против них.

Брозе откинул голову на спинку кровати. Он вспомнил, как его шеф явился к нему в чертежное бюро и долго разглагольствовал о новых временах, о том, какой он, Брозе, способный и энергичный работник, и, наконец, о том, как бесконечно жаль увольнять его лишь потому, что он женат на еврейке. Брозе взял шляпу и ушел. Через восемь дней он расквасил нос привратнику своего дома, бывшему одновременно уполномоченным нацистской партии по кварталу и гестаповским шпиком. Тот назвал его жену жидовской свиньей. Дело могло принять очень скверный оборот, но, к счастью, адвокат, нанятый Брозе, сумел доказать, что привратник вел антигосударственные речи за кружкой пива, и вскоре привратник исчез. Но жена Брозе не решалась выходить на улицу — не хотелось выслушивать оскорбления из уст униформированных гимназистов. Брозе не мог найти другой работы. Тогда они уехали в Париж. В пути жена заболела.

Зеленоватое небо за окном постепенно обесцветилось и потемнело.

— Было больно сегодня, Люси? — спросил Брозе.

— Не очень. Но я страшно устала. Как-то изнутри.

Брозе провел ладонью по ее волосам. В лучах световой рекламы аперитива «Дюбонне» они отсвечивали медным блеском.

— Скоро ты встанешь.

Она повернула голову.

— Что же со мной, Отто? Никогда ничего подобного у меня не было. Уже столько месяцев…

— Какое-то заболевание. Ничего страшного. Женщины часто болеют.

— А мне кажется, я уже никогда не выздоровею, — сказала она с какой-то внезапной безнадежностью.

Вечер за окном полз по крышам. Брозе сидел неподвижно, голова все еще была откинута на спинку кровати. В последних отсветах сумерек его лицо, такое озабоченное и испуганное днем, просветлело и успокоилось.

— Если бы только я не была такой обузой для тебя, Отто.

— Я люблю тебя, Люси, — тихо сказал он, не меняя позы.

— Больную женщину любить нельзя.

— Больную женщину любят вдвойне: она и женщина, и ребенок.

— Но я ведь ни то ни другое! — Ее голос стал каким-то сдавленным и совсем тихим. — Я тебе даже не жена! Даже этого ты не имеешь от меня. Я только обуза, больше ничего.

— У меня есть твои волосы, — сказал Брозе. — Мои любимые волосы! — Он наклонился к ней и поцеловал ее волосы. — У меня есть твои глаза. — Он поцеловал ее глаза. — Твои руки. — Он поцеловал ее руки. — И у меня есть ты. Твоя любовь. Или ты больше не любишь меня?

Он приблизил свое лицо вплотную к ее лицу.

— Ты больше не любишь меня? — спросил он.

— Отто… — слабо проговорила она и положила его руку себе на грудь.

— Ты больше не любишь меня? — тихо повторил он. — Скажи прямо! Я могу понять, что можно разлюбить бездеятельного мужа, не способного заработать хоть что-нибудь. Только скажи это сразу, любимая моя! Единственная!.. — угрожающе сказал он, разглядывая ее осунувшееся лицо.

Теперь ее слезы потекли легко, а голос зазвучал мягко и молодо.

— Неужели ты все еще любишь меня, Отто? — спросила она с улыбкой, от которой сердце его сжалось.

— Разве я должен повторять это тебе каждый вечер? Я люблю тебя так, что ревную к постели, на которой ты лежишь. Ты должна быть вся во мне, в моем сердце, в моей крови!

Он отодвинулся, улыбнулся, чтобы она увидела это, и снова наклонился над ней. Он действительно любил ее, больше у него ничего не было, и все-таки, целуя ее, часто испытывал необъяснимое отвращение. Он ненавидел себя за это, но он знал, чем она больна, а его здоровое тело было просто сильнее его. Теперь же, в мягком и теплом свете электрической рекламы, этот вечер казался возвратом к давно минувшим годам, все унеслось за пределы темной власти недуга, остался теплый и утешительный отблеск молодости, как этот красный свет, озарявший крыши напротив.

— Люси, — пробормотал он.

Она поцеловала его влажными губами и замерла. На какое-то время она забыла про свое измученное тело, в котором крохотными призраками хищно и бесшумно хозяйничали раковые клетки. Невидимая смерть вцепилась в матку и яичники, и они, как истлевший уголь, распадались, превращаясь в серый бесформенный пепел.

Керн и Рут медленно прогуливались по Елисейским Полям. Был вечер. Ярко сверкали витрины, кафе были переполнены, вспыхивали световые рекламы, и, словно небесные врата, высилась темная громада Триумфальной арки, овеянная чудесным парижским воздухом, который даже теперь, вечером, казался прозрачным и серебристым.

— Посмотри-ка туда, направо! — сказал Керн. — Вазер и Розенфельд.

Перед огромной витриной магазина автомобильного концерна «Дженерал моторз компани» стояли двое молодых мужчин без пальто и в сильно поношенных костюмах. Они так возбужденно спорили, что не сразу заметили подошедших к ним Керна и Рут. И тот и другой обитали в отеле «Верден». Вазер был механиком и коммунистом, Розенфельд — отпрыском франкфуртской банкирской семьи, снимавшей комнаты на третьем этаже. Оба были помешаны на автомобилях. У обоих не было почти никаких средств к существованию.

— Розенфельд! — заклинал Вазер своего собеседника. — Да образумьтесь же хоть на минуту! «Кадиллак», конечно, хорош для пожилых людей, не спорю! Но вам-то на что сдалась шестнадцатицилиндровая машина? Она сосет бензин, как корова воду, и все-таки скорость ее не ахти как велика.

Розенфельд не соглашался. Он зачарованно разглядывал яркую, как солнечный день, витрину. На поворотном кругу, медленно вращавшемся на уровне пола, покоился огромный черный «кадиллак».

— И пускай себе жрет бензин! — запальчиво заявил он. — Хоть целыми бочками! Разве в этом дело! Вы только посмотрите, что за комфорт! «Кадиллак» надежен и прочен, как орудийная башня!

— Знаете что, Розенфельд, вы рассуждаете, как агент по страхованию жизни, но не как знаток автомобилей! — Вазер показал на витрины соседнего магазина, где продавались итальянские автомобили фирмы «Лянчия». — Гляньте-ка на это! Вот машина высокого класса и чистейших кровей! Всего только четыре цилиндра. Нервный, приземистый зверь. Но стоит как следует газануть, и это уже настоящая пантера! Если захотите, можете подняться на ней прямо вверх. По стенке дома!

— А на что мне лезть на стенки домов? Мне бы подкатить к отелю «Ритц» и зайти в коктейль-бар! — невозмутимо ответил Розенфельд.

Вазер не обратил внимания на эту реплику.

— Посмотрите, какие линии! — восторженно продолжал он. — Как она жмется к земле! Стрела, молния! На мой взгляд, восемь цилиндров — и то уже слишком много! Тут тебе уже не скорость, а фантастика!

Розенфельд разразился ироническим хохотом:

— Интересно, как вы втиснетесь в этот детский гробик? Поймите же, Вазер, ваша «лянчия» — автомобиль для лилипутов. Представьте себе такую картину: с вами красивая женщина в длинном вечернем платье, скажем, из золотой парчи или с блестками, в дорогой шубке. Вы выходите с ней из ресторана «Максим». На дворе декабрь, снег, кругом все раскисло, и вдруг у тротуара стоит этот жалкий радиоприемник на колесах… Ну можно ли поставить себя в более смешное положение?!

Вазер залился краской.

— Подобные видения возникают только в голове капиталиста! Розенфельд, умоляю вас! Вы мечтаете о локомотиве, но не об автомобиле. Как вообще может нравиться этакий мамонт? Пусть на нем разъезжают разные коммерческие советники! Но ведь вы-то еще молоды! Уж если хотите тяжелую машину, Бог с вами, — возьмите «дэляэ». Свои 160 в час он развивает запросто.

— «Дэляэ»? — Розенфельд презрительно фыркнул. — Чтобы каждую минуту свечи забрасывало маслом? Вы это имеете в виду?

— Ни в коем случае! Если, конечно, вы умеете ездить! «Дэляэ» — это гепард, снаряд. А как поет его двигатель! От такой музыки просто пьянеешь! Но уж если вам нужно нечто совершенно сказочное, пожалуйста, — возьмите новый «супертальбо»! Играя и шутя, дает сто восемьдесят в час! Это действительно стоящий автомобиль!

Розенфельд взвизгнул от возмущения:

— «Тальбо»! Только его мне не хватало! Эту тачку я и даром не возьму. У нее такая высокая степень сжатия, что при езде по городу двигатель непрерывно кипит! Нет, Вазер, я продолжаю настаивать на «кадиллаке». — Он снова повернулся к витрине «Дженерал моторз». — А уж о качестве я не говорю! Пять лет можете не поднимать капот! Что же касается комфорта, Вазер, то одни лишь американцы знают в нем толк. А какой бесшумный мотор! Его вообще не слышно!

— Чудак-человек! — воскликнул Вазер. — А я как раз хочу слышать мотор! Когда он, подлец, нервно рокочет, то никакой другой музыки не надо!

— Тогда обзаведитесь трактором! Тот еще сильнее громыхает!

Вазер возмущенно уставился на Розенфельда.

— Послушайте, — тихо сказал он, с трудом сдерживая себя. — Предлагаю вам компромисс: «мерседес» с компрессором! Он и тяжелый, и породистый! Согласны?

Розенфельд презрительно махнул рукой:

— Не пойдет! И не старайтесь! «Кадиллак», и больше ничего!

И снова погрузился в созерцание грузного изящества черного автомобиля на поворотном кругу. Вазер в отчаянии огляделся. Тут он заметил Керна и Рут.

— Послушайте, Керн, — сказал он, — если бы вы могли выбирать между «кадиллаком» и новым «тальбо», что вы предпочли бы? Конечно же «тальбо», не так ли?

Розенфельд обернулся.

— Конечно же, «кадиллак», какие тут могут быть сомнения!

Керн ухмыльнулся:

— Я бы вполне удовлетворился маленьким «ситроеном».

— «Ситроеном»? — Оба автоэнтузиаста посмотрели на него как на паршивую овцу.

— Или даже велосипедом, — добавил Керн.

Оба специалиста обменялись быстрым взглядом.

— Ах вот оно что! — презрительно заметил Розенфельд, мгновенно остыв. — Вы просто ничего не смыслите в машинах.

— Да и в автомобильном спорте ничего не понимаете, — раздраженно добавил Вазер. — Что ж, есть, например, люди, интересующиеся почтовыми марками.

— Да, в частности, я, — весело сказал Керн. — Особенно если на них нет штемпеля гашения.

— Тогда извините, пожалуйста! — Розенфельд поднял воротник пиджака. — Перейдемте, Вазер, на ту сторону. Там недалеко представительство компаний «Альфа Ромео» и «Испано». Посмотрим новые модели. — Примиренные невежеством Керна, они дружно зашагали прочь в своих заношенных костюмах. Им хотелось поспорить еще немного о некоторых гоночных машинах. Спешить им было некуда — ни у того, ни у другого не было денег на ужин.

Керн проводил их радостным, доброжелательным взглядом.

— Знаешь, Рут, а все-таки человек — это чудо, правда?

Она рассмеялась.

Керн не мог найти работу, хотя предлагал свои услуги везде. Даже поденная работа за двадцать франков и та оказалась недосягаемой мечтой. Через две недели деньги кончились. Небольшие пособия, получаемые Рут от еврейского комитета, а Керном от смешанного еврейско-христианского, составляли в общей сложности не более пятидесяти франков в неделю. Керн договорился с хозяйкой, что за эту сумму они сохранят за собой обе комнатки и по утрам будут получать кофе и хлеб.

Он продал свое пальто, чемодан и остатки подарков Потцлоха. Затем были проданы вещи Рут — кольцо матери, платья и узкий золотой браслет. Оба не очень печалились по поводу этих утрат — ведь они жили в Париже, и этого было достаточно. Была надежда на будущее, и было чувство безопасности. В Париже, городе, давшем приют всем эмигрантам двадцатого века, царил дух терпимости. Здесь можно было умереть с голоду, но людей преследовали ровно настолько, насколько это было абсолютно необходимо. И этим стоило дорожить.

Однажды в воскресенье Марилл повел их в Лувр. В эти часы вход был бесплатным.

— Сейчас зима, и надо как-то убить время, — сказал Марилл. — Какие, собственно, у эмигранта проблемы? Голод, жилье и время, которое некуда девать, — ведь работать ему запрещено. Голод и забота о крыше над головой — вот два смертельных врага. С ними он должен бороться. Но время… Огромное, пустое, бесполезно уходящее время; этот притаившийся враг разъедает и подтачивает энергию, нескончаемое ожидание рождает усталость, а смутный страх парализует силы. Оба первых врага атакуют эмигранта в лоб, и ему приходится либо обороняться от них, либо погибнуть; время же атакует и разлагает его. Вы оба молоды. Так не торчите же попусту в различных кафе, не скулите, не поддавайтесь усталости! Если иной раз станет невмоготу, отправляйтесь в великий зал ожидания Парижа — в Лувр. Зимой там хорошо топят. Уж лучше горевать, стоя перед картиной Делакруа, Рембрандта или Ван Гога, нежели сидеть за рюмкой водки или предаваться бесплодным сетованиям и бессильной ярости. Это говорю вам я, Марилл, который, вообще говоря, тоже предпочитает рюмку водки. Иначе я не стал бы читать вам нравоучений.

Они пошли по залам Лувра, любуясь зарей и рассветом искусств. Шли мимо веков, мимо каменных египетских фараонов, греческих богов, римских цезарей, мимо вавилонских алтарей, персидских ковров, фламандских гобеленов, мимо картин, созданных людьми великого сердца — Рембрандтом, Гойей, Греко, Леонардо, Дюрером, шли через бесконечные залы и коридоры, пока не добрались до комнат, где висели полотна импрессионистов.

Здесь они уселись на один из диванов, стоявших в середине. На стенах светились пейзажи Сезанна, Ван Гога и Моне, танцовщицы Дега, пастельные женские головки Ренуара и красочные сцены Мане. Было тихо, они сидели в зале одни, и постепенно Керну и Рут начало казаться, будто они попали в какую-то заколдованную башню, а все эти картины — окошки, из которых видны дальние миры, где цветут сады, где есть настоящая и серьезная радость жизни, большие чувства, великие мечты, где есть целостная и нерушимая человеческая душа, по ту сторону произвола, страха и бесправия.

— Эмигранты! — сказал Марилл. — Ведь эти художники тоже были эмигрантами! Их травили, высмеивали, ссылали, часто у них не было крова над головой, они много голодали, современники игнорировали их, они подвергались всяческим издевательствам, мучительно жили, мучительно умирали… Но посмотрите, что они создали! Мировую культуру! Вот это я и хотел вам показать. — Он снял очки и стал тщательно протирать стекла. — Скажите, Рут, что произвело на вас самое сильное впечатление при осмотре картин? — спросил он.

— Ощущение покоя, — не задумываясь ответила она.

— Покоя? А я думал, вы скажете: ощущение красоты. Впрочем, вы правы — в наши дни покой уже есть красота. Мы это особенно хорошо понимаем. А вы что скажете, Керн?

— Не знаю, — ответил Керн. — Пожалуй, я хотел бы иметь одну из этих картин и продать ее, чтобы нам было на что жить.

— Вы идеалист, — улыбнулся Марилл.

Керн недоверчиво посмотрел на него.

— Я не шучу, — сказал Марилл.

— Конечно, это глупо. Но теперь зима, и мне хотелось бы купить Рут пальто.

Керн понимал всю нелепость своих слов, но ему действительно ничто другое не пришло в голову, ибо он все время только об этом и думал. К своему удивлению, он внезапно почувствовал ладонь Рут в своей руке. Рут смотрела на него сияющими глазами и крепко прижалась к нему.

Марилл снова надел очки и осмотрелся.

— Человек велик в своих высших проявлениях, — сказал он. — В искусстве, в любви, в глупости, в ненависти, в эгоизме и даже в самопожертвовании. Но то, что больше всего недостает нашему миру, — это известная, так сказать, средняя мера доброты.

Керн и Рут закончили свой ужин, состоявший из чашки какао и хлеба. За все дни последней недели это была их единственная трапеза, если не считать утреннего кофе и двух бриошей, которые Керну удалось выторговать в счет платы за комнаты.

— Сегодня хлеб напоминает мне бифштекс, — сказал Керн. — Хороший, сочный бифштекс с жареным луком.

— А по-моему, он напоминает цыпленка, — возразила Рут, — молодого жареного цыпленка со свежим зеленым салатом.

— Возможно. Цыпленок, вероятно, с той стороны, где ты резала. Тогда отрежь и мне кусок. От жареного цыпленка не откажусь.

Рут отрезала от длинного белого батона толстый ломоть.

— Вот, ешь, пожалуйста, — сказала она. — Тебе попалась ножка. Или ты предпочитаешь грудку?

Керн рассмеялся:

— Рут, если бы ты не была со мной, то я бы стал роптать на Бога!

— А я без тебя повалилась бы на постель и заревела.

Кто-то постучал в дверь.

— Брозе, — раздраженно сказал Керн. — И надо же ему прийти в разгар, так сказать, нежнейших любовных объяснений.

— Войдите! — громко сказала Рут.

Дверь отворилась.

— Нет! — воскликнул Керн. — Не может быть! Это сон! — Он встал так осторожно, словно боялся спугнуть привидение. — Штайнер, — заикаясь вымолвил он. Привидение ухмыльнулось. — Штайнер! — крикнул Керн. — Господи, да ведь это же Штайнер!

— Хорошая память — основа дружбы и гибель любви, — ответил Штайнер. — Простите, Рут, что вхожу к вам с сентенцией на устах, но только что я встретил своего старого знакомого, Марилла. Тут уж без сентенций не обойтись.

— Откуда ты? — спросил Керн. — Прямо из Вены?

— Из Вены. Но не прямо, а через Муртен.

— Что?! — Керн отступил на шаг. — Через Муртен?

Рут рассмеялась.

— Надо вам сказать, Штайнер, что Муртен — место нашего позора. Я там заболела, а этот злостный нарушитель границ угодил в полицию. Так что для нас Муртен — символ бесславия.

Штайнер хитро усмехнулся:

— Потому-то я и побывал там! Я отомстил за вас, детки! — Он достал бумажник и вынул из него шестьдесят швейцарских франков. — Вот. Это четырнадцать долларов или около трехсот пятидесяти французских франков. Подарок Аммерса.

Керн вылупил на него глаза.

— Подарок Аммерса? — с трудом выговорил он. — Триста пятьдесят франков?

— Это я объясню потом, мальчик. Спрячь деньги. А теперь дайте-ка на вас посмотреть! — Он оглядел их с головы до ног. — Впалые щеки, недоедание, вместо ужина какао на воде, и, конечно, никто об этом не знает?

— Пока еще нет, — ответил Керн. — Но всякий раз, когда мы доходим до ручки, Марилл приглашает нас пообедать. Он угадывает это каким-то шестым чувством.

— Есть у Марилла еще и седьмое чувство — страсть к живописи. Он не водил вас после обеда в музей? Такова обычная цена за его угощение.

— Да, он показал нам Сезанна, Ван Гога, Мане, Ренуара и Дега, — сказала Рут.

— Вон как! Импрессионистов, значит. Тогда он вас, по-видимому, угостил обедом. За ужин он заставляет идти смотреть Рембрандта, Гойю и Эль Греко. А теперь, ребята, одеваться! Живо! Рестораны города Парижа ярко освещены и ждут вас!

— А мы только что… — начала было Рут.

— Вижу, вижу! — угрюмо перебил ее Штайнер. — Сейчас же одевайтесь! Я купаюсь в деньгах!

— Мы и так одеты…

— И это называется одеты! Все понятно — продали пальто какому-нибудь единоверцу, который наверняка надул вас…

— Почему же… — сказала Рут.

— Дитя мое! Есть и среди евреев нечестные люди! Вынужден отметить это, как бы свято я ни чтил в настоящее время ваш народ-мученик. Итак, пошли! Исследуем вопрос о расовом происхождении жареных кур.

— А теперь выкладывайте все по порядку, — сказал Штайнер после ужина.

— Получается сплошная чертовщина, — заявил Керн. — В Париже есть все: не только туалетная вода, мыло и духи, но и английские булавки, шнурки для ботинок, пуговицы и даже изображения святых. Торговать почти невозможно. Что я только не перепробовал — мыл посуду, таскал корзины с фруктами, надписывал адреса, продавал игрушки… Никакого толку. Все это случайно и ненадежно. Две недели Рут работала уборщицей в конторе; потом фирма обанкротилась, и Рут не получила ни одного су. Она пыталась вязать и продавать пуловеры, но ей предлагали за них ровно столько, сколько стоила шерсть. — Он распахнул пиджак. — Поэтому я и расхаживаю по Парижу, как богатый американец, — в пиджаке и пуловере. Это очень здорово, когда нет пальто. Хочешь, она тебе свяжет пуловер?..

— У меня еще осталось немного шерсти, — сказала Рут. — Правда, черной. Вы любите черный цвет?

— Еще как люблю! Ведь и живем-то мы «по-черному», нелегально. — Штайнер закурил сигарету. — В общем, все понятно! Вы продали свои пальто или заложили их?

— Сперва заложили, а потом продали.

— Что ж, таков путь естественного развития. Вы были когда-нибудь в кафе «Морис»?

— Нет. Только в «Альзасе».

— Ладно. Тогда едем в «Морис». Есть там такой Дикман. Этот человек знает решительно все, включая подробности о приобретении пальто. Но я хочу расспросить его и о более важном деле. О Всемирной выставке, открывающейся в этом году.

— Всемирная выставка?

— Да, малыш, — сказал Штайнер. — Говорят, там набирают рабочих и не особенно интересуются их документами.

— Когда же ты успел все это разузнать, Штайнер? Сколько времени ты в Париже?

— Четыре дня. Прибыл сюда из Страсбурга. Были у меня там кое-какие дела. О вас мне рассказал Классман. Я встретил его в префектуре. Не забывайте, дети, что у меня есть паспорт. Через несколько дней переберусь в отель «Энтернасиональ». Очень мне нравится это название.

Кафе «Морис» чем-то напоминало венское кафе «Шперлер» и цюрихское «Грайф». То была типичная эмигрантская биржа. Заказав кофе для Керна и Рут, Штайнер подошел к какому-то пожилому человеку. Они поговорили. Затем человек испытующе посмотрел на Керна и Рут и ушел.

— Вот это и был Дикман, — сказал Штайнер. — Он знает все. Насчет Всемирной выставки я не ошибся. Сейчас сооружаются иностранные павильоны. Строительство ведется за счет иностранных правительств. Часть рабочей силы прибыла из-за границы, но для земляных работ и тому подобного нанимают людей на месте. Этим надо воспользоваться! Поскольку жалованье рабочим выплачивается различными иностранными комитетами, французы почти не обращают внимания на тех, кто работает на площадках. Завтра утром сходим туда. Кстати, многие эмигранты уже работают там. Ведь мы дешевле французов, и в этом наше преимущество.

Дикман вернулся с двумя пальто, переброшенными через руку.

— Думаю, подойдут.

— Примерь-ка пальто, — сказал Штайнер Керну. — Сначала ты, а потом Рут. Сопротивляться бессмысленно.

Оба пальто оказались в самый раз, словно были сшиты по мерке. А на том, что досталось Рут, был даже меховой воротничок, правда, уже слегка потертый. Дикман слабо улыбнулся.

— У меня верный глаз, — сказал он.

— Скажи, Генрих, неужели ты не мог найти в своем старье чего-нибудь получше? — спросил Штайнер.

— А разве это плохие пальто? — обиделся Дикман. — Не новые, конечно. Сам понимаешь. А вот это с меховым воротником когда-то носила одна графиня… Разумеется, графиня в изгнании, — торопливо добавил он, перехватив взгляд Штайнера. — Имей в виду, Йозеф, это настоящий енот. Не какой-нибудь там кролик.

— Ладно. Берем и то и другое. Завтра зайду к тебе, договоримся о цене.

— Это ни к чему. Возьми их так. Ведь я еще не рассчитался с тобой.

— Какая чушь!

— Никакая не чушь. Возьми оба пальто и забудь про них. В свое время ты вызволил меня из большой беды. Боже мой, вспомнить страшно!

— Как тебе живется? — спросил Штайнер.

Дикман пожал плечами.

— Зарабатываю достаточно, чтобы прокормить детей и себя. Но мне противно жить в вечном напряжении, в каких-то судорогах.

Штайнер рассмеялся:

— Только без сентиментальностей, Генрих! Я подделывал документы, шулерствовал, бродяжничал, наносил людям телесные повреждения, оказывал сопротивление властям и все такое прочее. Но тем не менее совесть моя совершенно чиста.

Дикман кивнул.

— Моя младшенькая заболела гриппом. Лежит с высокой температурой. Но кажется, дети легко переносят это? — Он вопросительно посмотрел на Штайнера.

— Ничего страшного. Просто идет быстрый процесс выздоровления, — успокоил его тот.

— Сегодня пойду домой пораньше.

Штайнер заказал себе коньяку.

— И тебе тоже, малыш? — обратился он к Керну.

— Послушай, Штайнер… — начал было Керн.

Штайнер остановил его движением руки:

— Ни звука! Это просто рождественские подарки, которые мне ничего не стоят. Ведь сами видели. Рут, как насчет рюмочки коньяку? Не откажетесь?

— Не откажусь.

— Новые пальто! Надежда на работу! — Керн выпил коньяк. — Жизнь начинает становиться интересней.

— Не обманывайся! — усмехнулся Штайнер. — Потом, когда у тебя будет вдоволь работы, время вынужденной безработицы покажется тебе самым интересным периодом твоей жизни. Усядешься в кресло, окруженный внучатами, и начнешь дивный рассказ: «Тогда в Париже…»

Мимо прошел Дикман. Он устало поклонился на ходу и направился к выходу.

— Был когда-то социал-демократическим бургомистром, — сказал Штайнер, посмотрев ему вслед. — Пятеро детей. Жена умерла. Наловчился попрошайничать. С этаким достоинством. Знает все. Но у него излишне нежная душа, как это часто бывает у социал-демократов. Поэтому они такие неважные политики.

Кафе стало заполняться людьми. Каждому хотелось захватить место на полу для ночлега. Штайнер допил свой коньяк.

— Хозяин просто замечательный человек. Разрешает спать всем, было бы только где. Бесплатно. Или за чашку кофе. Не будь таких заведений, многим пришлось бы очень худо. — Он поднялся. — Пойдемте, ребята.

Они вышли на улицу. Было ветрено и холодно. Рут подняла енотовый воротник своего пальто, плотно запахнулась и благодарно улыбнулась Штайнеру. Тот приветливо кивнул ей:

— Вам тепло, маленькая Рут! Все на свете зависит только от малой толики тепла.

Он подозвал проходившую мимо старую цветочницу. Она подошла, шаркая сношенными туфлями.

— Фиалки, — прокряхтела она, — свежие фиалки с Ривьеры.

— Что за город! Декабрь — и вдруг фиалки на улице! — Штайнер взял букетик и преподнес его Рут. — Фиолетовое счастье! Бесполезное цветение! Бесполезные вещи! Впрочем, именно они-то и согревают нас больше всего! — Он подмигнул Керну. — Об этом помните всю жизнь, как сказал бы Марилл.

Глава 18

Они сидели в столовой на Всемирной выставке. Был день получки. Керн разложил тонкие кредитки вокруг своей тарелки.

— Двести семьдесят франков! — сказал он. — Заработаны за неделю! И это уже в третий раз! Просто сказка!

С минуту Марилл, явно забавляясь, разглядывал его. Затем поднял рюмку и обратился к Штайнеру:

— Выпьем за отвращение к этим бумажкам, мой дорогой Губер. Их власть над людьми просто поразительна! Наши праотцы трепетали перед громом и молнией, перед тиграми и землетрясениями; более близкие предки — перед саблями, разбойниками, моровыми болезнями и Господом Богом; мы же трепещем перед бумажками, на которых что-то напечатано, — будь то деньги или паспорт. Неандертальца убивали дубинкой, римлянина — копьем, средневековый человек погибал от чумы, нас же можно запросто умертвить куском бумаги.

— Или, наоборот, воскресить, — дополнил его Керн, не сводя глаз с кредиток французского банка, разложенных вокруг тарелки.

Марилл покосился на него.

— Что ты скажешь об этом мальчике? — спросил он Штайнера. — Вот задается!

— Еще бы ему не задаваться! Ведь он вызревает на суровом ветру чужбины и уже понимает, что к чему.

— Помню его ребенком, — продолжал Марилл. — Нежным и беспомощным. Таким он был всего еще несколько месяцев назад.

Штайнер рассмеялся:

— Так ведь он живет в неустойчивом столетии, когда можно легко погибнуть, но вместе с тем и быстро повзрослеть.

Марилл отпил глоток слабого красного вина.

— Неустойчивое столетие! — повторил он. — Столетие великого беспокойства! Людвиг Керн, молодой вандал эпохи второго переселения народов.

— Неверно, — возразил Керн. — Я молодой полуеврей эпохи второго исхода из Египта!

— Твой воспитанник, Губер, — сказал Марилл тоном шутливого обвинения.

— Вот уж нет, Марилл! Афористичности он научился у тебя! Хотя, вообще говоря, регулярная недельная получка делает любого человека более остроумным. Да здравствует возвращение блудных сынов к твердым окладам! — Штайнер посмотрел на Керна. — Спрячь-ка, малыш, денежки в карман, а то еще улетят. Деньги не любят света.

— Я их отдам тебе, — сказал Керн. — Вот они сразу и исчезнут. Мне с тобой нескоро рассчитаться.

— Только посмей рассчитываться со мной! Я еще далеко не так богат, чтобы брать деньги обратно!

Керн серьезно посмотрел на него. Потом положил деньги в карман.

— Когда сегодня закрываются магазины? — спросил он.

— А зачем тебе?

— Так сегодня же Новый год.

— В семь, — сказал Марилл. — Небось хочешь накупить крепких напитков к ужину? Не стоит, в нашей столовой они дешевле. Особенно отличный ром «Мартиник».

— Не надо мне никаких напитков.

— Ага! Значит, ты решил в последний день года пойти проторенными тропками буржуазной сентиментальности? Будешь покупать подарки?

— В этом духе. — Керн встал. — Пойду к Соломону Леви. Может, и он сегодня настроен на сентиментальный лад, может, сегодня у него, так сказать, неустойчивые цены.

— В неустойчивый век цены только растут, — заметил Марилл. — Но все равно, Керн, вперед! Помните: привычка — ничто, импульс — все! Не торгуйтесь слишком долго: в восемь вечера в ресторане «Матушка Марго» начинается ужин ветеранов эмиграции!

Соломон Леви, проворный, похожий на хищного зверька человечек с жиденькой козлиной бородкой, обитал в темном сводчатом помещении среди часов, музыкальных инструментов, старых ковров, картин, написанных маслом, домашней утвари, гипсовых карликов и фарфоровых фигурок. В витрине были накиданы различные дешевые имитации, искусственный жемчуг, старинные украшения в серебряной оправе, карманные часы и старые монеты, — все это в хаотическом, бессмысленном смешении.

Леви сразу же узнал Керна. Его память, точно объемистый гроссбух, фиксировала все, и это способствовало не одной выгодной сделке.

— Что принесли? — с ходу спросил он, готовый к бою. Он не сомневался, что Керн снова хочет продать какую-то вещь. — Вы пришли в неудачное время!

— Почему? А вы уже продали кольцо?

— Продал кольцо, продал кольцо! — жалобно забубнил Леви. — Вы спрашиваете, продал ли я кольцо? Или я ослышался? Или я ошибся?

— Нет, вы не ошиблись.

— Молодой человек, — визгливо продолжал Леви. — Вы что же, газет не читаете? Или живете на луне и не знаете, что творится на свете? Продал! Этакий старый хлам! Попробуй-ка его продать! Очень у вас это просто получается — «продать кольцо»! Разговариваете прямо как Ротшильд! А знаете ли вы, что именно требуется для того, чтобы хоть что-нибудь продать? — Он сделал искусственную паузу и патетически заявил: — Требуется, чтобы сюда вошел посторонний человек, которому что-то нужно, затем требуется, чтобы он вынул из кармана кошелек… — Леви достал портмоне, — чтобы он таки открыл его, — он изобразил это, — и вытащил наличные, понимаете, наличные кошерные[53] деньги, — он вытянул десятифранковый билет, — а потом требуется, чтобы он их положил сюда, — билет был положен на стол и разглажен ладонью, — и самое главное! — тут Леви перешел на фальцет, — чтобы он таки навсегда расстался с ними!

Леви спрятал свои десять франков.

— И ради чего же он с ними расстанется? — продолжал он. — Ради ерунды, ради какой-нибудь там вещички! За нее он готов отдать наличные кошерные деньги! Но ведь это же просто смешно! На это способны только сумасшедшие или гои. Или, например, я — несчастный, с моей страстью делать гешефт. Ну, так что же вы принесли? Много дать не смогу. Вот если бы месяц назад — другое дело! Тогда еще были времена!

— Господин Леви, я ничего не хочу продавать. Я хочу выкупить кольцо, которое я вам принес.

— Что? — От удивления Леви раскрыл рот, словно голодный птенчик в гнезде. Гнездом была борода. — Ага, понимаю, хотите выменять кольцо на что-нибудь другое. Нет, молодой человек, знаю я эти штучки! Только неделю назад я погорел на таком деле. Поменял часы. Правда, они уже не шли, но часы — это, в конце концов, все-таки часы. Так я их поменял на бронзовый чернильный прибор и самопишущую ручку с золотым пером. Что мне вам сказать? Обдурили они меня, доверчивого дурака, — самописка не работает. Вот, а часы, так те тоже ходят не больше пятнадцати минут, но это же далеко не одно и то же, когда не ходят часы или когда не работает самописка. Часы все-таки остаются часами! А пустая самопишущая ручка?.. Вы понимаете, что это такое? Это же идиотство, это же все равно что ее вообще нет… Так что же вы хотите поменять?

— Ничего, господин Леви. Я сказал, что хочу купить. Купить.

— За деньги?

— Да, за наличные деньги.

— Ага, уже я понимаю! Какие-нибудь там венгерские, или румынские, или обесцененные австрийские деньги, или, наверное, инфляционные кредитки — кто их к черту разберет! Совсем недавно ко мне зашел один тип с нафабренными усами, похожий на Карла Великого…

Керн достал билет в сто франков и положил бумажник на стол. Леви застыл и присвистнул.

— Так вы при кассе? В первый раз вижу такое! Молодой человек, не забывайте, что полиция…

— Я их заработал! — перебил его Керн. — Честно заработал! Вот, а теперь покажите кольцо.

— Маленькую минуточку! — Леви исчез и сразу же вернулся с кольцом матери Рут. Он потер его рукавом, осторожно дохнул на него, снова потер и положил на лоскуток бархата, словно то был брильянт в двадцать каратов.

— Ой, какая красивенькая вещичка! — благоговейно произнес он. — Настоящий раритет!

— Господин Леви, — сказал Керн. — Тогда вы дали нам за это кольцо сто пятьдесят франков. Если я заплачу вам сто восемьдесят, вы заработаете двадцать процентов. Ведь это хорошее предложение, не правда ли?

Леви не слушал его.

— Вещичка — влюбиться мало! — мечтательно проговорил он. — Не какая-нибудь там модная дребедень. Товар! Настоящий товар! Я хотел оставить его себе. Есть у меня такая маленькая коллекция. Частная! Собираю лично для себя!

Керн отсчитал сто восемьдесят франков и положил на стол.

— Деньги! — презрительно сказал Леви. — Что значат в наше время деньги! При такой девальвации! Материальные ценности — это я понимаю! Вот, например, такое колечечко! И радость оно тебе доставляет, и ценность его возрастает. Получается двойная радость! Как раз теперь золото очень сильно поднялось в цене, — продолжал он, как бы размышляя вслух. — Четыреста франков за такую вещичку было бы еще мало. Любитель даст больше!

Керн испугался:

— Господин Леви!

— Я — человек, — решительно заявил Леви, — и я расстаюсь с кольцом! Хочется сделать вам приятное. Я ничего не хочу заработать на этом деле — сегодня канун Нового года! Триста франков, и точка! Пусть я истеку кровью!

— Но это же вдвое больше! — возмутился Керн.

— Вдвое больше! Вы заявляете это так себе, запросто, совершенно не понимая, что вы говорите. Что, собственно, значит — вдвое больше? Еще рабби Михаэль из Говородки где-то сказал, что вдвое значит вполовину. А вы слыхали когда-нибудь про накладные расходы, молодой человек? Вы не представляете, сколько это денег! А налоги, а плата за помещение, а уголь, а убытки! Для вас это ничто, для меня — колоссально! И все это относится к каждой вещичке, к каждому колечку!

— Но ведь я бедняк, эмигрант!

Леви небрежно махнул рукой:

— А кто не эмигрант? Тот, кто хочет купить, всегда богаче того, кто вынужден продать. Так кто из нас двоих хочет купить? А?

— Двести франков, — сказал Керн, — и это моя последняя цена.

Леви взял кольцо, подул на него и унес. Керн спрятал свои деньги и пошел к двери. Когда он ее открыл, Леви закричал вдогонку:

— Двести пятьдесят, потому что вы молоды и я хочу быть вашим благодетелем!

— Двести, — ответил Керн.

— Шолом алейхем! — сказал Леви.

— Двести двадцать.

— Двести двадцать пять, по-честному. Завтра мне платить за квартиру.

Керн вернулся и выложил деньги. Леви упаковал кольцо в небольшую картонную коробку.

— Коробочку даю вам бесплатно, — сказал он, — и эту красивую голубую вату тоже. Вы меня пустите по миру!

— Пятьдесят процентов, — буркнул Керн. — Ростовщик!

Последнее слово Леви пропустил мимо ушей.

— Поверьте мне, — сказал он неожиданно чистосердечным тоном, — на рю де ля Пэ[54] у Картье такое кольцо стоит шестьсот франков. Его настоящая цена — триста пятьдесят. На сей раз говорю вам точно.

Керн поехал в «Верден».

— Рут! — сказал он, распахнув дверь. — Мы на подъеме! Вот, гляди! Последний из могикан вернулся домой!

Рут открыла коробочку и заглянула в нее.

— Людвиг…

— Как это сказал Штайнер? — быстро и смущенно заговорил Керн. — Бесполезные вещи! Только они согревают нас. Я решил проверить это. А теперь надень кольцо! Сегодня мы все вместе ужинаем в ресторане. Как настоящие рабочие после получки.

Было десять часов вечера. Штайнер, Марилл, Рут и Керн сидели в ресторане «Матушка Марго». Кельнеры начали ставить стулья на столики и подметать пол. Кошка, сидевшая у кассового аппарата, потянулась и спрыгнула вниз. Хозяйка в плотной шерстяной кофте спала, но время от времени открывала бдительное око.

— Кажется, нас сейчас выставят отсюда, — сказал Штайнер и подозвал кельнера. — Да и пора уже. Надо поспешить к Эдит Розенфельд. Сегодня приехал папаша Мориц.

— Папаша Мориц? — спросила Рут. — Кто это?

— Папаша Мориц — дедушка эмигрантов, — ответил ей Штайнер. — Ему уже семьдесят пять лет. Он знает все границы, все города, все отели, все пансионы и частные квартиры, где можно жить без регистрации, знает тюрьмы пяти вполне цивилизованных стран. Зовут его Мориц Розенталь, и родом он из Годесберга-на-Рейне.

— Тогда я с ним знаком, — сказал Керн. — Как-то мы вдвоем перешли из Чехословакии в Австрию.

— А я однажды перебрался с ним из Швейцарии в Италию, — сказал Марилл.

Кельнер принес счет.

— И я пересек с ним несколько границ, — сказал Штайнер. — Можно купить у вас бутылку коньяку на вынос? — обратился он к кельнеру. — Курвуазье. По магазинной цене, разумеется.

— Минутку. Сейчас спрошу у хозяйки.

Кельнер направился к спящей шерстяной кофте. Она приоткрыла один глаз и кивнула. Кельнер вернулся, достал с полки бутылку и подал ее Штайнеру. Тот спрятал ее в боковой карман.

В этот момент распахнулась входная дверь и на пороге появилась неопределенного вида призрачная фигура. Хозяйка отерла ладонью губы, зевнула и открыла оба глаза.

Кельнер скорчил недовольную гримасу.

Пришедший молча, словно лунатик, направился через зал к большой решетке, где на раскаленном древесном угле жарилось несколько кур на вертелах. Незнакомец вперил в них пронзительный взгляд. Казалось, у него не глаза, а рентгеновский аппарат.

— Сколько стоит вот эта? — спросил он кельнера.

— Двадцать шесть франков.

— А вот эта?

— Двадцать шесть франков.

— Каждая из них стоит по двадцать шесть франков?

— Каждая.

— Почему же вы сразу не сказали?

— Потому что вы не сразу спросили.

Посетитель мрачно взглянул на кельнера. По лицу пробежала мгновенная гримаса неукротимого бешенства. Затем он указал на самую крупную курицу:

— Дайте мне вот эту!

Керн толкнул Штайнера. Тот внимательно смотрел. Уголки его рта подрагивали.

— С салатом, с жареным картофелем, с рисом? — спросил кельнер.

— С ничем! С ножом и с вилкой! Давайте ее сюда!

— Это тот самый куроед! — прошептал Керн. — Клянусь, это он!

Штайнер кивнул:

— Он! Куроед из венской тюрьмы.

Человек уселся за столик. Достав бумажник, он принялся пересчитывать деньги. Затем спрятал его и торжественно развернул салфетку. Перед ним во всем своем великолепии красовалась жареная курица. Он поднял руки, как священник перед благословением. Чувство острейшего, яростного удовлетворения озарило его лицо. Затем он переложил курицу из миски на тарелку.

— Не станем мешать ему, — тихо сказал Штайнер и ухмыльнулся: — Уверен, что эта курочка досталась ему очень нелегко.

— Конечно! Предлагаю немедленно смотаться отсюда! — согласился Керн. — Я встречал его уже дважды в тюрьме. Всякий раз его арестовывали в момент, когда он собирался расправиться с жареной курицей. Значит, и сейчас надо с минуты на минуту ждать полиции!

Штайнер весело рассмеялся:

— Тогда бежим! Куда лучше провести новогоднюю ночь среди людей, отвергнутых судьбой, нежели в полицейском участке префектуры!

Они встали, дошли до двери и оглянулись. Куроед отломил хрусткую, румяную ножку, воззрился на нее, как паломник на гроб Господень, благоговейно надкусил и тут же решительно, с чудовищной жадностью вгрызся в нежное мясо.

Эдит Розенфельд была изящной седой женщиной шестидесяти шести лет. Два года назад она прибыла в Париж с семью детьми. Шестерых из них ей удалось пристроить. Старший сын, врач, отправился на войну в Китай. Старшая дочь — филолог из Бонна — получила через Организацию помощи беженцам место горничной где-то в Шотландии. Второму сыну удалось сдать в Париже государственные экзамены по юриспруденции. Не найдя никакой работы по специальности, он отправился в Канн, где поступил на должность кельнера в отель «Карлтон». Третий сын пошел добровольцем в Иностранный легион. Четвертый эмигрировал в Боливию. Вторая дочь работала на апельсиновой плантации в Палестине. Не у дел оставался только младший сын. Организация помощи беженцам выясняла возможность отправки его в Мексику в качестве шофера.

Квартира Эдит Розенфельд состояла из двух комнат — одной побольше, где жила она сама, и маленькой, в которой обитал ее младший сын, Макс Розенфельд, помешанный на автомобилях. К приходу Штайнера, Марилла, Керна и Рут в обеих комнатах собралось уже около двадцати человек — сплошь эмигранты из Германии, в большинстве своем не имевшие разрешений работать. Те, у кого еще водились какие-то деньги, принесли с собой напитки — главным образом дешевое красное вино. Штайнер и Марилл явились с коньяком, который щедро разливали всем.

Мориц Розенталь пришел к одиннадцати часам. Керн с трудом узнал его. За год он постарел на десять лет. На желтом лице не было ни кровинки. Он с трудом передвигался, опираясь на старомодную трость с набалдашником из слоновой кости.

— Эдит, старая любовь моя, — сказал он, — вот и я! Никак не мог прийти раньше — усталость одолела.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее руку, но это ему не удалось. Тогда Эдит, легкая, как птичка, поднялась сама. Не отпуская его руки, она поцеловала его в щеку.

— Кажется, я начинаю стареть, — сказал Мориц Розенталь. — Даже руки твоей не смог поцеловать. Ты же бесстрашно целуешь меня в щеку. Ах, если бы мне было только семьдесят!..

Эдит Розенфельд приветливо улыбнулась старику. Ей не хотелось, чтобы он заметил, как она испугалась его вида. А Мориц Розенталь, в свою очередь, не показывал ей, что отлично видит ее испуг. Он был спокоен и радостен. Он приехал в Париж, чтобы умереть.

Оглядев всех, он сказал:

— Знакомые лица. Неприкаянные люди встречают друг друга снова и снова. Очень странно! Штайнер, где это мы виделись в последний раз? Ага, правильно — в Вене! А с тобой, Марилл? В Бриссаго, а потом в Локарно. Там мы были под следствием, верно? А вот и Классман, цюрихский Шерлок Холмс! Да, память моя еще кое-как работает. А вот и Вазер! Вот Брозе! И Керн из Чехословакии! Майер, ближайший друг карабинеров из Палланцы! Господи, куда же девалось доброе старое время, дети мои! Теперь уже не то — ноги отказывают.

Он медленно опустился на стул.

— Откуда вы сейчас, папаша Мориц? — спросил Штайнер.

— Из Базеля. Одно скажу вам, дети: не вздумайте отправляться в Эльзас! Избегайте Страсбурга и пуще огня бойтесь Кольмара! Там теперь прямо-таки каторжная обстановка, и вам не поможет ни Матиас Грюневальд[55], ни его Изенгеймский алтарь. За нелегальный въезд — три месяца тюрьмы; в любом другом месте вас приговорят максимум к двухнедельному сроку. За второй въезд — полгода. А тюрьмы там — форменные каторжные дома. Итак, дети, не езжайте ни в Кольмар, ни в Эльзас.

— Каково теперь положение в Италии? — спросил Классман.

Мориц Розенталь взял было бокал красного вина, который Эдит поставила перед ним, но его рука сильно задрожала. Смутившись, он поставил бокал на место.

— Италия кишит германскими агентами, — сказал он. — Нам закрыта дорога туда.

— А в Австрии что? — спросил Вазер.

— Австрия и Чехословакия — настоящие мышеловки. Единственное, что осталось нам в Европе, — это Франция. Постарайтесь закрепиться здесь.

— Ты слышал что-нибудь о Мари Альтман? — спросила Эдит Розенфельд после недолгого общего молчания. — Последние известия о ней пришли из Милана.

— Знаю. Теперь она в Амстердаме. Нашла себе место прислуги. Ее дети в одном из швейцарских пансионов для эмигрантов. Кажется, в Локарно. Ее муж в Бразилии.

— Тебе удалось повидать ее?

— Удалось. Незадолго до ее отъезда в Цюрих. Она была абсолютно счастлива — все ее близкие так или иначе устроены.

— Известно ли вам что-либо о Йозефе Фесслере? — спросил Классман. — Он жил в Цюрихе и ждал получения вида на жительство.

— Фесслер застрелил жену и застрелился сам, — ответил Мориц Розенталь так спокойно, словно рассказывал про пчеловодство. При этом он смотрел не на Классмана, а на дверь. Классман и остальные молчали. На минуту стало совсем тихо. Все притворились, будто ничего не слышали.

— А Йозеф Фридман встречался вам где-нибудь? — спросил Брозе.

— Нет, но мне известно, что он сидит в зальцбургской тюрьме. Его брат вернулся в Германию. Говорили, будто он попал в концлагерь на «перевоспитание».

Осторожно, словно драгоценный кубок, Мориц Розенталь поднял обеими руками свой бокал и медленно выпил его.

— А что поделывает министр Альтгоф? — спросил Марилл.

— Этот живет блестяще. Шофер такси в Цюрихе, вид на жительство и разрешение работать.

— А Бернштайн?

— Бернштайн в Австралии. Отец его в Восточной Африке. Максу Маю особенно повезло — он стал ассистентом зубного врача в Бомбее. Работает, конечно, нелегально, но ест досыта. Левенштайн сдал в Англии все необходимые экзамены и теперь имеет адвокатскую практику в Палестине. Актер Гансдорф играет в цюрихском государственном театре. Шторм повесился… Эдит, а ты помнишь правительственного советника Биндера из Берлина?

— Помню.

— Биндер развелся. Ради карьеры. Он был женат на одной из дочерей Оппенгеймера. Его жена отравила себя и детей. — Папаша Мориц Розенталь ненадолго задумался. — Вот примерно все, что я знаю, — сказал он затем. — Остальные, как всегда, носятся с места на место. Только теперь их стало гораздо больше.

Марилл налил себе коньяку в большой стакан, на котором было написано: «Gare de Lyon»[56]. То было напоминанием о его первом аресте, и он не расставался с ним. Он выпил коньяк залпом.

— Весьма поучительная хроника! — заметил он. — Да здравствует уничтожение индивидуальности! У древних греков способность мыслить считалась высоким даром. Затем она стала счастьем. Позже — болезнью. Сегодня она — преступление. История культуры — это история страданий тех, кто ее создавал.

Штайнер ухмыльнулся. Марилл осклабился ему в ответ. В этот момент с улицы послышался звон колоколов. Штайнер оглядел лица гостей. Сколько маленьких судеб, согнанных ветром общей судьбы к этому столу. Он поднял свой бокал.

— Папаша Мориц! — сказал он. — Король странников, последний отпрыск Агасфера, вечный эмигрант, прими наш привет! Одному дьяволу известно, что несет нам этот год! Да здравствует наша подпольная бригада! Пока человек жив — ничто не потеряно!

Мориц Розенталь одобрительно кивнул. Он поднял свой бокал, улыбнулся Штайнеру и выпил. Кто-то рассмеялся. Потом стало тихо. Все растерянно смотрели друг на друга, будто были застигнуты врасплох за каким-то запрещенным занятием. За окнами раздавались радостные возгласы. Взрывались хлопушки. Громко гудя, проносились такси. На балконе дома напротив какой-то мужчина в жилетке и рубашке с закатанными рукавами поджег заряд пороха, загоревшегося зеленым пламенем. Ослепительная вспышка озарила улицу. Зеленый свет преобразил комнату Эдит Розенфельд. Реальность исчезла, и казалось, что это уже не номер парижского отеля, а каюта затонувшего корабля, лежащего глубоко на дне.

Актриса Барбара Кляйн сидела за столиком в углу «катакомбы». Было поздно, и только над дверью еще горели две электрические лампочки. Она сидела в кресле перед несколькими пальмами, и, когда откидывалась на спинку, пальмовые листья, словно чьи-то окостеневшие ладони, зарывались в ее волосы. Она чувствовала это всякий раз и старалась сидеть прямо, но уже не было сил встать и куда-нибудь пересесть.

Из кухни доносился звон посуды и жалобные звуки аккордеона, льющиеся из радиоприемника. Передача из Тулузы, подумала Барбара Кляйн. Из Тулузы… Вот и наступил Новый год. Я так устала… Передача из Тулузы… Я больше не хочу жить. Передача из Тулузы… Разве знают они, до какой степени усталости может дойти человек?

Я не пьяна, подумала она. Просто мысли стали какими-то замедленными. Как мухи зимой, когда в них зреет смерть. Она зреет и во мне, точно дерево. Дерево из вен и кровеносных сосудов, которые постепенно замерзают. Кто-то дал мне рюмку коньяку. Или тот, кого они называют Марилл, или другой — он потом ушел. Это чтобы я согрелась. Но мне даже и не холодно. Просто я уже не ощущаю себя.

Она сидела и, словно сквозь стеклянную стену, увидела человека, шедшего к ней. Он приблизился, и она разглядела его более отчетливо, хотя стеклянная перегородка все еще оставалась между ними. Но вот она узнала его — на вечере у Эдит Розенфельд он сидел рядом с ней. У него было робкое, смутное лицо, и большие очки, и искривленные губы, и беспокойные руки, и он хромал… но теперь он прихрамывал где-то за стеклом, и казалось, после каждого шага что-то мягко и переливчато расплывалось и вновь сливалось, точно желе из расплавленного стекла.

Прошло немало времени, пока она начала понимать, что он говорит. Потом он заковылял прочь, будто поплыл, и снова вернулся и уселся рядом, и она выпила то, что он ей дал, и не почувствовала, как проглотила содержимое рюмки. В ушах она ощущала мягкий гул, перемежаемый голосом. Бесполезные, бессмысленные слова доносились с какого-то далекого берега. И вдруг перед ней не стало человека, возбужденного, беспокойного и с пятнами на лице, — осталось что-то жалкое, подвижное, забитое, молящее, остались только затравленные глаза, полные вожделения, какое-то животное, пойманное в своем страшном одиночестве, которое составлено из стекла, чужой ночи и вот этой радиопередачи из Тулузы…

— Да… — сказала она. — Да…

Хотелось, чтобы он ушел и оставил ее одну, хоть на секунду, хоть на несколько минут, надо же хоть самую малость побыть одной перед наступлением ожидающей тебя вечности… Но мужчина встал, и наклонился к ней, и взял ее за руку, и повлек за собой, и она побрела сквозь стеклянную пену… Вот и лестница, ощерившаяся зубами ступенек… Вот-вот они схватят ее за ногу… А потом дверь, и яркий свет, и какая-то комната…

Она сидела на кровати, чувствуя, что никогда уже не сможет встать. Мысли распадались, но это не причиняло боли. Просто медленный, бесшумный распад — так в тишине осенней ночи с недвижного дерева падают перезрелые плоды. Подавшись вперед, она посмотрела на стоптанный коврик, словно эти плоды должны были валяться у ее ног. Потом подняла голову. Кто-то смотрел на нее. Чужие глаза и чужой лоб под мягкими волосами, узкое чужое лицо, тянувшееся к ней, как маска; потом по коже пробежал мороз, и она содрогнулась и очнулась и увидела, что это ее собственное лицо, отраженное в зеркале.

Она пошевельнулась и вдруг заметила мужчину; он стоял на коленях перед кроватью и держал ее руки; поза его была удивительно нелепой.

Она отняла руки.

— Что вам угодно? — резко спросила она. — Что вам угодно от меня?

Мужчина не сводил с нее глаз.

— Но вы же обещали… вы же сами сказали, что я могу пойти с вами…

Она снова почувствовала страшную усталость.

— Нет… — сказала она. — Нет… не надо…

И опять посыпались слова. Слова о несчастье и горе, об одиночестве и страдании, слова, слишком значительные и большие… Но разве есть маленькие слова для выражения маленьких чувств, гложущих человека, раздирающих его в клочья? И снова слова; завтра ему предстоит уехать, и никогда еще он не видел такой женщины, и только страх и искалеченная нога парализуют его, делают робким и смешным — разбитая нога, только одна нога, — и отчаяние, и надежда, что именно в эту ночь… ведь она всегда смотрела на него, вот он и подумал, что…

Разве она смотрела на него? Этого она не помнила. Теперь она знала лишь одно: она у себя в комнате и уже никогда не выйдет отсюда, а все остальное — туман и даже менее того…

— Начнется совершенно новая жизнь! — жарко шептал мужчина у ее колен. — Все станет для меня иным… Поймите же! Я перестану чувствовать себя отвергнутым…

Она ничего не понимала. Снова посмотрела в зеркало. То была Барбара Кляйн, актриса, двадцати восьми лет, никогда и никем не тронутая, сохранившая себя для мечты, которая так и не исполнилась, а теперь потерявшая всякую надежду и подошедшая к концу.

Она осторожно поднялась, не переставая глядеть на свое отражение. Она улыбнулась ему, и на мгновение в ее глазах вспыхнул огонек иронии, какая-то кривая предсмертная усмешка приговоренной.

— Ладно, — устало проговорила она. — Ладно… пусть…

Мужчина сразу умолк. Он уставился на нее, словно не мог поверить, но она не обратила на это внимания. Внезапно все стало необычайно тяжелым. Платье сковывало ее, как панцирь. Она сбросила его. Она сбросила себя самое, и тяжелые туфли, и тяжелое, узкое тело, и кровать — мягкая белая могила — разрослась и стала огромной и приняла ее в свои объятия.

Она услышала, как щелкнул выключатель и зашуршала одежда. Затем с трудом открыла глаза. Было темно.

— Свет! — сказала она в подушку. — Пусть горит свет!

— Одну секунду! Прошу вас… я сейчас!.. — смущенно и торопливо пробормотал мужчина. — Дело в том, что… поймите меня, пожалуйста…

— Пусть горит свет… — повторила она.

— Да, конечно… сию минуту… только…

— Ведь потом будет так долго темно… — еле слышно добавила она.

— Да… разумеется… зимние ночи очень долгие…

Снова щелкнул выключатель. Снова сквозь сомкнутые веки она увидела нежные, розоватые сумерки. Потом ощутила чужое тело. На мгновение все в ней сжалось… но она тут же расслабилась. Что ж… это пройдет… как и все остальное…

Барбара Кляйн медленно открыла глаза. Перед ее кроватью стоял человек, которого она не знала. У нее осталось воспоминание о чем-то беспокойном, умоляющем, жалком, — но теперь она увидела нечто совсем другое — разгоряченное, открытое лицо, глаза, искрившиеся нежностью и счастьем.

С минуту она глядела на него.

— Теперь вы должны уйти, — сказала она затем. — Пожалуйста, уходите…

Мужчина сделал какое-то движение. И вновь посыпались слова, быстрые, кипучие. Вначале она ничего не понимала — он говорил слишком быстро, а она была совсем обессилена. Хотелось лишь одного: чтобы он ушел. Потом она что-то поняла — он совсем отчаялся и чувствовал себя окончательно сломленным, но теперь стал иным, и, хоть его высылают из Франции, он вновь полон мужества…

Она кивнула. Только бы он перестал говорить.

— Пожалуйста, — сказала она.

Он умолк.

— Теперь вам надо уйти, — сказала она.

— Да…

Она лежала под одеялом, точно раздавленная. Мужчина направился к двери. Она проводила его взглядом. Вот последний человек, которого она видит. Она лежала совсем тихо, ощущая какой-то необычный, глубокий покой… Ничто больше не касалось ее.

Мужчина замешкался в дверях. Потом обернулся.

— Скажи мне вот что… — сказал он. — Ты… ты пошла на это… из жалости… или…

Она смотрела на него. Последний человек. Последний кусочек жизни.

— Нет… — с большим напряжением вымолвила она.

— Не из жалости?

— Нет.

Он застыл в каком-то бездыханном ожидании.

— Что?.. — спросил он так тихо, будто боялся сорваться в пропасть.

Она все еще смотрела на него, ощущая глубокий покой. Последняя капелька жизни.

— Из любви… — сказала она.

Мужчина, стоявший в дверях, молчал. Он производил впечатление человека, ожидавшего сокрушительного удара дубинкой и внезапно очутившегося в объятиях. Он стоял неподвижно, но будто бы вырастал на глазах.

— Господи! — проговорил он.

Вдруг она испугалась, что он вернется.

— Теперь ты должен уйти, — сказала она. — Я очень устала…

— Да…

Последних его слов она не слышала. Она окончательно выдохлась и закрыла глаза. Потом перед нею снова возникла дверь, гладкая и пустая. Барбара осталась одна и забыла про него.

Некоторое время она лежала не шевелясь. Смотрела на свое лицо в зеркале и улыбалась ему — утомленно и нежно. Теперь голова ее полностью прояснилась. Барбара Кляйн, подумала она. Актриса. И все это в первый день Нового года… Актриса… Но разве один день не похож на другой? Она увидела свои часы на ночном столике. Утром она их завела. Часики будут тикать еще целую неделю. Рядом лежало письмо. Страшное письмо, в котором была смерть.

Выдвинув ящик, она достала из него маленькую опасную бритву. Она зажала ее между большим и указательным пальцами и натянула одеяло на голову. Было не очень больно. Правда, утром хозяйка будет ругаться. Но у нее нет ничего другого. Нет веронала. Она зарылась лицом в подушку. Стало темнее. Потом все пришло снова. Очень издалека. Радиопередача из Тулузы. Все ближе и ближе. Какой-то невнятный рокот. Какая-то воронка, в которую соскальзываешь… Быстрее, быстрее… И потом ветер…

Глава 19

Марилл вошел в столовую.

— Тебя там кто-то спрашивает, Штайнер.

— Кого спрашивают — Штайнера или Губера?

— Штайнера.

— А ты не спросил, что ему нужно?

— Конечно, спросил. Из осторожности. У него для тебя письмо из Берлина.

Штайнер резко отодвинул свой стул.

— Где он?

— Напротив, у румынского павильона.

— Не шпик?

— Непохоже.

Они пошли вместе. Под голым деревом стоял человек лет пятидесяти.

— Вы Штайнер? — спросил он.

— Нет, — ответил Штайнер. — Почему вы решили?

Человек бегло оглядел его.

— Я принес вам письмо. От вашей жены. — Он достал из бумажника конверт и показал его Штайнеру. — Почерк вам, вероятно, знаком.

Штайнер чувствовал, что сохраняет внешнее спокойствие, но внутри все вдруг оборвалось, и задрожало, и полетело куда-то. Он боялся поднять руку — казалось, и она улетит.

— Откуда вам известно, что Штайнер в Париже? — спросил Марилл.

— Один человек доставил это письмо из Берлина в Вену. Там он пытался найти вас и узнал, что вы в Париже. Вот второй конверт. — На конверте крупным почерком Лило было написано: «Йозефу Штайнеру, Париж». — Вместе с другой корреспонденцией он переслал это письмо мне. Я разыскиваю вас уже несколько дней. В кафе «Морис» мне наконец удалось выяснить, что вас можно увидеть здесь. Вам не обязательно говорить мне, что вы Штайнер. Я знаю — надо вести себя крайне осторожно. Возьмите письмо, и все. Я хочу избавиться от него.

— Оно адресовано мне, — сказал Штайнер.

— Вот и хорошо.

Человек подал ему письмо. С трудом преодолев себя, Штайнер взял его — оно было каким-то особенным, тяжелее всех писем мира. Но, потрогав пальцами конверт, он почувствовал, что скорее даст отрубить себе руку, но не выпустит его.

— Благодарю вас, — сказал он незнакомцу. — Вам это стоило немало хлопот.

— Не имеет значения. Такие поручения достаточно важны, чтобы, не жалея сил, искать адресата. Хорошо, что я вас нашел.

Он простился и ушел.

— Марилл, — сказал Штайнер в полном смятении, — это от моей жены! Первое письмо! Что в нем может быть? Ведь она не должна была писать!

— Вскрой его…

— Да, конечно. Посиди, пожалуйста, здесь. Что же с ней могло стрястись?.. Господи!..

Штайнер вскрыл конверт, присел и начал читать. В каменной неподвижности дочитал письмо до конца. Скользя взглядом по строчкам, резко изменился в лице. Оно побелело и словно запало, напряглись желваки, вздулись вены на шее.

Рука с письмом опустилась. Некоторое время Штайнер сидел молча, уставившись в одну точку. Затем взглянул на дату.

— Десять дней… — сказал он. — Мария в больнице. Десять дней назад она еще была жива…

Марилл не сводил с него глаз и ждал.

— Пишет, что спасти ее уже невозможно. Потому и посылает письмо. Мол, теперь уже все равно. Она не сообщает, чем больна. Пишет, что… понимаешь… что это ее последнее письмо…

— Больница указана? — спросил Марилл.

— Да.

— Давай сразу же позвоним. Позвоним в больницу. Назовем вымышленную фамилию.

Чуть пошатываясь, Штайнер встал.

— Я должен поехать туда.

— Сначала позвони. Поедем вместе в «Верден».

Штайнер заказал разговор. Через полчаса зазвонил телефон, и он вошел в кабинку, показавшуюся темным стволом шахты. Он вышел оттуда весь в поту.

— Она еще жива, — сказал он.

— Ты говорил с ней? — спросил Марилл.

— Нет, с врачом.

— Ты назвал себя?

— Нет. Сказал, что я ее родственник. Сделали операцию, но спасти ее уже нельзя. Врач говорит, еще три-четыре дня, не больше. Потому-то она и написала. Не думала, что письмо так быстро дойдет. Проклятие!

Все еще держа письмо в руке, он огляделся с таким видом, словно впервые увидел грязный вестибюль отеля «Верден».

— Марилл, я еду сегодня вечером.

Марилл ошалело посмотрел на него.

— Ты что — с ума сошел, парень? — тихо спросил он после небольшой паузы.

— Нет. Я вполне могу переехать через границу. Ведь у меня паспорт.

— Там этот паспорт бесполезен, и ты это прекрасно знаешь!

— Знаю.

— Тогда ты должен также знать, чем грозит тебе такая поездка!

— Знаю.

— Скорее всего ты погибнешь.

— Если она умрет, я и так погибну.

— Это неправда! — внезапно Марилл рассвирепел. — Может, мой совет звучит грубо, однако прислушайся к нему: напиши ей, пошли ей телеграмму… но только останься здесь.

С отсутствующим видом Штайнер покачал головой. Он почти и не слушал.

Марилл схватил его за плечо.

— Ты ничем не сможешь ей помочь! Даже если поедешь туда.

— Я увижу ее.

— Чудак, да она же придет в отчаяние, когда ты вдруг появишься. Если бы ты спросил ее, приехать ли сейчас, она сделала бы все, чтобы ты остался здесь.

Штайнер смотрел на улицу, но ничего не видел. Вдруг он резко обернулся.

— Послушай, Марилл, — сказал он, и веки его затрепетали, — она — все, что у меня еще осталось, и она еще жива, еще дышит, еще есть ее глаза и ее мысли — мысли обо мне… Через несколько дней она умрет, от нее не останется ничего, будет лежать мертвая на постели, разлагающийся, чужой труп… Но теперь… теперь она еще есть, еще есть… несколько дней, последние дни… и меня нет около нее! Да пойми же ты, черт возьми! Я должен поехать, иначе весь мир погибнет для меня, если я не поеду! И сам я тоже погибну, умру вместе с ней!

— Не умрешь! Ты вот что сделай — телеграфируй ей, возьми все мои деньги, возьми все деньги Керна и телеграфируй каждый час, пиши ей телеграфные письма, целые страницы, все, что хочешь, но только останься здесь!

— Такая поездка неопасна. У меня есть паспорт, и с ним я преспокойно вернусь обратно.

— Что ты мелешь! Отлично знаешь, как это опасно! У них там все чертовски здорово организовано.

— Я поеду, — сказал Штайнер.

Марилл попытался было ухватить его за рукав и потянуть за собой.

— Пойдем вылакаем несколько бутылок водки! Упейся! Обещаю тебе звонить туда каждые два-три часа.

Штайнер легко высвободился — словно его держал ребенок.

— Оставь, Марилл! Все это сидит во мне слишком глубоко. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Тут все ясно, и я не сумасшедший. Знаю, что поставлено на карту. Но будь ставка в тысячу раз меньше, я все равно поехал бы. И ничто не смогло бы меня удержать. Разве ты не понимаешь?

— Понимаю, — неожиданно заорал Марилл. — Конечно, понимаю! Я бы и сам поехал!

Штайнер укладывал чемодан. Оцепенение прошло, словно внутри его тронулся лед и потекла широкая река. Как-то не верилось: только что он говорил по телефону с человеком, находившимся в одном доме с Марией; казалось почти непостижимым, что его голос звучал в черной ракушке телефонной трубки где-то рядом с ней. Все выглядело неправдоподобно: вот он уже упаковывает вещи, вечером сядет в поезд и завтра будет там, где она. Бросив в чемодан еще несколько нужных мелочей, он закрыл его и отправился к Рут и Керну. Марилл успел им все рассказать, и теперь, расстроенные, они ждали его.

— Дети мои, — сказал Штайнер. — Я отчаливаю. Ждал этого давно и, собственно, никогда не сомневался, что так оно и будет… Правда, мне это представлялось несколько по-иному… — добавил он. — А сейчас самому не верится. Но знаю — иначе нельзя.

Он печально улыбнулся.

— Прощайте, Рут.

Рут подала ему руку и разрыдалась. Немного успокоившись, проговорила сквозь слезы:

— Милый Штайнер, мне хотелось так много сказать вам. Но теперь я ничего не помню… Осталась одна грусть. Пожалуйста, возьмите это! — Она протянула ему черный пуловер. — Как раз сегодня я его довязала.

Он улыбнулся и на мгновение как бы стал прежним Штайнером.

— Вот это кстати, — сказал он и повернулся к Керну. — Прощай, малыш. Иногда все тянется страшно медленно, верно? А иногда чертовски быстро…

— Не знаю, выжил ли бы я без тебя, Штайнер, — сказал Керн.

— Выжил бы! Наверняка! Но спасибо, что ты это сказал. Значит, не все было напрасно.

— Возвращайтесь! — проговорила Рут. — Это все, что я могу сказать! Возвращайтесь! Конечно, мы мало что можем сделать для вас; но все, что у нас есть, — все это ваше! Навсегда!

— Хорошо. Посмотрим, что получится. Прощайте, дети! И держите ухо востро!

— Мы проводим тебя на вокзал, — сказал Керн.

Штайнер нерешительно посмотрел на него:

— Марилл провожает меня. Впрочем, ладно, поезжайте и вы!

Они спустились вниз. На улице Штайнер обернулся и посмотрел на серый, облупившийся фасад отеля.

— «Верден»… — пробормотал он.

— Давай я понесу твой чемодан, — сказал Керн.

— Зачем, малыш? Я и сам могу.

— Давай его сюда, — повторил Керн с деланной улыбкой. — Несколько часов назад я доказал тебе, что у меня еще есть силенка.

— Верно, доказал. Несколько часов назад. Как это было давно!

Штайнер дал Керну свой чемодан, понимая, что тому очень хочется чем-то помочь, хотя бы чемодан поднести. В эту минуту он ничего другого сделать не мог.

Они пришли на вокзал перед самым отходом поезда. Штайнер вошел в купе и опустил окно. Поезд еще стоял, но Керн, Рут и Марилл, оставшиеся на перроне, чувствовали, что Штайнер уже безвозвратно разлучился с ними. Керн не сводил горящих глаз с волевого, худощавого лица друга; он хотел запомнить это лицо на всю жизнь. В течение многих месяцев Штайнер был с ним, был его учителем; Керн закалился, обрел твердость духа и этим был обязан своему старшему товарищу. Теперь он смотрел на это лицо, сдержанное и спокойное, лицо человека, добровольно идущего навстречу гибели; никто из них не верил в возвращение Штайнера — это было бы чудом.

Поезд тронулся. Все молчали. Штайнер медленно поднял руку. Трое на перроне смотрели ему вслед, пока последний вагон не скрылся за поворотом.

— Проклятие! — хрипло проговорил Марилл. — Пошли отсюда, я хочу выпить. Я не раз видел, как люди умирают, но никогда еще не присутствовал при самоубийстве.

Они вернулись в отель. Рут увела Керна к себе.

— Рут, — сказал Керн, когда они вошли в ее комнату, — вдруг все так пусто и холодно и меня пробирает озноб… Кажется, что весь город вымер.

Вечером они навестили папашу Морица. Теперь он лежал в постели и уже не мог встать.

— Садитесь, дети, — сказал он. — Я уже все знаю. Ничего не поделаешь. Каждый человек имеет право распоряжаться своей судьбой.

Мориц Розенталь знал, что ему уже не подняться. Поэтому он попросил поставить свою кровать у окна. Отсюда было видно немного — только часть фасада дома напротив. Но, не имея ничего другого, он довольствовался и этим, подолгу глядел на окна, ставшие для него неким синонимом самой жизни. Утром окна распахивались, и он видел лица. Уже узнавал девушку грустного вида, чистившую стекла, усталую молодую женщину, неподвижно просиживающую часами за отодвинутой занавеской, видел в открытом окне верхнего этажа лысого мужчину, который по вечерам занимался гимнастикой. Когда наступали сумерки, за затянутыми гардинами зажигался свет, двигались тени. В иные вечера все погружалось во мрак, и казалось, что напротив зияет какая-то темная, заброшенная пещера; но иногда свет горел подолгу. Все это да приглушенный шум, доносившийся с улицы, и было для папаши Морица целым миром; к этому миру он еще тянулся мыслями, но не телом — оно уже не принадлежало ему… Другой мир, мир воспоминаний, был тут же, в комнате. Напрягая последние силы, папаша Мориц с помощью горничной прикрепил к стенам все оставшиеся у него фотографии и открытки.

Над кроватью висели поблекшие семейные снимки — дагеротипы родителей, портрет жены, умершей сорок лет назад; портрет внука, скончавшегося в возрасте семнадцати лет; портрет невестки, дожившей до тридцати пяти лет. В окружении этих покойников ждал смерти и сам Мориц Розенталь, хладнокровный, спокойный и старый как мир.

Противоположная стена была испещрена изображениями рейнских пейзажей, крепостей, замков и виноградников; тут же пестрели цветные газетные вырезки — восход солнца и грозы над Рейном. Экспозиция завершалась серией открыток с видами городка Годесберга-на-Рейне.

— Ничего не могу с собой поделать, — смущенно сказал Мориц Розенталь. — Мне следовало бы развесить еще и виды Палестины, хотя бы несколько штук… Но эта страна меня совершенно не волнует.

— Сколько вы прожили в Годесберге? — спросила Рут.

— Мне было около восемнадцати, когда мы уехали оттуда.

— А потом?

— Потом я туда больше не возвращался.

— Как все это было давно, папаша Мориц, — сказала Рут.

— Да, тебя тогда еще и в помине не было. Разве что твоя мать только народилась…

Странно, подумала Рут, моя мать еще только родилась, а эти фотографии уже вызывали столько воспоминаний в мозгу за этим высоким лбом. Потом мама прожила тяжелую жизнь и исчезла, а в этой старой голове по-прежнему призраками витают воспоминания, словно они сильнее и долговечнее многих жизней…

В дверь постучали. Вошла Эдит Розенфельд.

— Эдит, — сказал Мориц Розенталь, — вечная любовь моя! Откуда ты?

— С вокзала, Мориц. Проводила Макса. Он едет в Лондон, а оттуда в Мексику.

— Значит, ты осталась одна, Эдит…

— Да, Мориц, теперь я пристроила всех. Пусть работают.

— А что станет делать Макс в Мексике?

— Он едет туда простым рабочим, но попытается устроиться в каком-нибудь автомобильном магазине.

— Ты хорошая мать, Эдит, — сказал Мориц Розенталь немного погодя.

— Как и всякая другая.

— Чем же ты займешься сейчас?

— Немного отдохну. А там опять за работу. В нашем отеле появился младенец. Родился две недели назад. У матери кончается отпуск. Вот я и стану его приемной бабушкой.

Мориц Розенталь слегка привстал.

— Младенец? Двухнедельный? И уже французский подданный! Подумать только! Мне это не удалось и в восемьдесят лет. — Он улыбнулся. — А ты знаешь колыбельные песни, Эдит? Умеешь убаюкивать младенца?

— Умею.

— Помнишь песенки, которыми ты усыпляла моего сына? Это было так давно. Вдруг все стало каким-то очень давним. Не споешь ли ты мне сейчас одну из них? Иной раз я себя снова чувствую ребенком, которому хочется уснуть.

— Что же тебе спеть, Мориц?

— Песенку о бедном еврейском мальчике. Ты пела ее сорок лет назад. Тогда ты была очень хороша и молода. Ты все еще хороша, Эдит.

Она усмехнулась. Затем распрямилась и надломленным голосом запела старую еврейскую песню. Ее голос слегка дребезжал, словно музыкальная табакерка, наигрывающая мелодию на высоких нотах. Мориц Розенталь откинулся на подушку и, закрыв глаза, слушал. Он дышал ровно и спокойно. Старая женщина продолжала тихо петь. В голой комнате звучала грустная мелодия, раздавались печальные слова о тех, у кого нет родины:

Рут и Керн сидели молча и слушали. Над их головами шумел ветер времени — в коротком разговоре старика с пожилой женщиной словно прошелестели сорок или пятьдесят лет, и оба собеседника считали вполне естественным, что годы унеслись безвозвратно. И тут же, притихнув, как мышки, сидели два юных, двадцатилетних существа, которым до сих пор даже один год и то казался бесконечным, почти немыслимо долгим сроком; а теперь, когда они внезапно поняли, что все проходит, что все должно пройти, что и к ним когда-нибудь протянется невидимая рука, они почувствовали страх…

Эдит Розенфельд встала и склонилась над папашей Морицем. Он спал. С минуту она вглядывалась в крупные черты старческого лица.

— Пойдемте, — сказала она затем, — пусть себе спит.

Она погасила свет. Все трое бесшумно вышли в темный коридор и ощупью добрались до своих комнат.

Керн толкал тяжелую тачку с грунтом от павильона к месту, где работал Марилл. Вдруг его задержали какие-то два господина.

— Одну минутку, прошу вас! И вас тоже, — обратился один из них к Керну и Мариллу.

Керн осторожно опустил тачку. Он сразу понял, в чем дело. Эти интонации он знал хорошо; даже на самом краю света, погруженный в глубокий сон, он мгновенно очнулся бы от этих вежливых и неумолимых слов.

— Будьте добры предъявить нам ваши документы.

— У меня их нет при себе, — ответил Керн.

— Может быть, сначала вы покажете нам свои документы? — спросил Марилл.

— Конечно, с удовольствием! Вот! Этого вам достаточно, не так ли? Я из полиции. А вот этот господин — контролер министерства труда. Большое количество безработных французов вынуждает нас к подобному контролю…

— Понимаю вас, месье. К сожалению, могу вам предъявить только вид на жительство; разрешения на работу у меня нет. Думаю, вы и не рассчитывали на него…

— Вы совершенно правы, месье, — вежливо ответил контролер. — На это мы не рассчитывали. Но мы удовлетворимся вашим видом на жительство. Можете продолжать работу. В этом особом случае, то есть в связи со строительством выставки, правительство не настаивает на чрезмерных строгостях. Простите за беспокойство.

— Пожалуйста, ведь это ваш долг.

— Можно посмотреть ваш документ? — обратился контролер к Керну.

— У меня его нет.

— А есть у вас хоть какая-нибудь квитанция?

— Нет.

— Вы нелегально въехали в страну.

— Я не имел другой возможности.

— Очень сожалею, — сказал представитель полиции, — но вам придется пойти с нами в префектуру.

— Я рассчитывал на это, — ответил Керн и взглянул на Марилла: — Передайте Рут, что я попался; вернусь, как только смогу. Пусть не беспокоится. — Это он сказал по-немецки.

— Можете побеседовать еще немного, я не возражаю, — предупредительно заметил контролер.

— До вашего возвращения беру на себя заботу о Рут, — сказал Марилл по-немецки. — Ни пуха ни пера, старик! Попросите, чтобы вас переправили в районе Базеля. Вернетесь через Бургфельден. В Сен-Луи позвоните из трактира в отель «Штайф» и закажите такси на Мюльгаузен. Оттуда доберетесь до Бельфора. Это наилучший путь. Если вас направят в тюрьму «Сантэ», напишите, как только представится случай. Кроме того, за вами будет следить Классман. Я ему сейчас же позвоню.

Керн кивнул Мариллу.

— Я готов, — сказал он затем.

Представитель полиции передал его человеку, ожидавшему неподалеку. Контролер с усмешкой посмотрел на Марилла.

— Очень милые слова на прощание, — сказал он на безукоризненном немецком языке. — Видать, вы отлично знаете наши границы.

— К сожалению, — ответил Марилл.

Марилл и Вазер сидели в небольшом бистро.

— Давайте выпьем еще по рюмочке, — сказал Марилл. — Сегодня я почему-то боюсь вернуться в отель! Ерунда какая-то! Со мною это, между прочим, впервые! Что будете пить? Коньяк или перно?

— Коньяк, — с достоинством ответил Вазер. — А это анисовое пойло пускай пьют бабы.

— Это вы напрасно. Во Франции перно хорош. — Марилл подозвал кельнера и попросил коньяк и перно.

— Хотите, я пойду к Рут и скажу ей все, — предложил Вазер. — В наших кругах такие вещи случаются на каждом шагу. Что ни день — бац! — и опять кого-то сцапали, и тогда приходится как-то сообщать об этом жене или любовнице. Лучше начать разговор с чего-то большого. Сказать что-нибудь о нашем общем деле, которое постоянно требует жертв.

— О каком общем деле вы говорите?

— О нашем движении, разумеется! О революционном просвещении масс!

С минуту Марилл внимательно смотрел на своего собеседника.

— Вазер, — спокойно сказал он, — этим мы, пожалуй, многого не добьемся. Такие вещи хороши для социалистического манифеста, и только. Я забыл, что вы ударились в политику. Допьем, и в ружье! Уж как-нибудь скажем ей.

Они расплатились и пошли по мокрому снежному месиву в отель «Верден». Вазер скрылся в «катакомбе», а Марилл медленно поднялся наверх.

Он постучал к Рут. Она открыла ему так поспешно, точно притаилась за дверью и ждала. Она увидела Марилла, и улыбка на ее лице сразу стерлась.

— Марилл…

— Да. Вот неожиданный гость, верно?

— Я думала, это Людвиг. Он должен прийти с минуты на минуту.

— Разумеется.

Марилл вошел в комнату. На столе он увидел тарелки, спиртовку, на которой кипела вода, хлеб, колбасу и вазу с цветами. Затем перевел взгляд на Рут. Она стояла перед ним, ожидая, что он скажет. Не зная, как приступить к разговору, Марилл взял со стола вазу и поднял ее.

— Цветы… — пробормотал он. — Еще и цветы…

— В Париже они недорогие, — сказала Рут.

— Нет, я не в этом смысле. Но… — Марилл бережно поставил вазу на место, будто она была не из толстого стекла, а из тончайшего фарфора. — Но иногда именно из-за цветов все становится намного тяжелее…

— Что становится тяжелее?

Марилл не ответил.

— Все понимаю, — вдруг сказала она. — Полиция арестовала Людвига.

Марилл повернулся к ней.

— Да, Рут.

— Где он?

— В префектуре.

Рут молча сняла с вешалки пальто, надела его, сунула в карманы несколько мелких предметов и направилась было мимо Марилла к двери. Он остановил ее.

— Это бессмысленно, — заявил он. — Вы не поможете ни ему, ни себе. Есть у нас свой человек в префектуре, через него все и узнаем. Оставайтесь здесь!

— То есть как это оставаться здесь? Ведь я еще смогу его увидеть. Пусть они арестуют и меня! Тогда мы вместе перейдем границу!

Марилл крепко схватил ее за руку. От внутреннего напряжения Рут побледнела и, казалось, стала меньше ростом. Вдруг она как-то сникла.

— Марилл… — беспомощно проговорила она, — что мне делать?

— Оставаться здесь. Классман уже пошел в префектуру. Он расскажет нам все, что нужно. Людвига могут выслать, больше ничего. Через несколько дней он вернется в Париж. Я обещал ему, что вы будете его ждать. Он верит в ваше благоразумие.

— Хорошо, буду благоразумна. — В ее глазах стояли слезы. Она сняла пальто и уронила его на пол. — Марилл, — сказала она, — почему с нами так поступают? Ведь мы никому не причинили зла!

Марилл задумчиво посмотрел на нее.

— По-моему, именно поэтому, — ответил он. — Правда, по-моему, это так.

— Его посадят в тюрьму?

— Не думаю. Классман разузнает все. Повременим до завтра.

Рут кивнула и медленно подняла пальто с пола.

— Классман сказал вам еще что-нибудь?

— Нет. Мы едва перекинулись парой слов, и он тут же побежал в префектуру.

— Сегодня утром я заходила с ним туда. Меня вызвали. — Она достала из кармана пальто бумажку, развернула ее и показала Мариллу. — Вот что они мне дали.

То был вид на жительство сроком на месяц.

— Его выхлопотал Комитет помощи беженцам — ведь у меня еще есть и паспорт, пусть уже недействительный, но все-таки паспорт. Классман специально пришел, чтобы сообщить мне эту новость. Несколько месяцев он обивал ведомственные пороги. Мне так хотелось обрадовать Людвига. Поэтому я и купила цветы.

— Вот оно что! — Марилл посмотрел на бумажку. — Значит, и счастье привалило, и беда пришла, — сказал он. — Но все же счастья больше. Получить вид на жительство — это просто чудо! Так скоро оно не повторится. А Керн обязательно вернется. Вы-то верите в это?

— Конечно, верю, — ответила Рут. — Раз попался, значит, вернется. Должен вернуться!

— Правильно! А теперь пойдемте со мной. Поужинаем где-нибудь и выпьем немного — за вид на жительство и за Керна. Он бывалый солдат. Все мы солдаты. И вы тоже. Разве я не прав?

— Вы правы…

— Керн с восторгом согласился бы на пятидесятикратную высылку, лишь бы вы получили то, что у вас в руке. И вы это отлично знаете.

— Знаю, но я готова отказаться от целой сотни видов на жительство, лишь бы он был здесь…

— Само собой понятно, — прервал ее Марилл. — Но об этом мы поговорим, когда Людвиг вернется. Таково одно из первейших солдатских правил.

— У него есть деньги на обратный билет?

— Думаю, что есть. У нас, старых борцов, всегда имеется неприкосновенный аварийный запас. А если у него будет недостаточно, то Классман контрабандой перешлет ему разницу. Классман — наш главный дозорный и разведчик. А теперь пойдем! Иногда бывает чертовски хорошо, оттого что на свете есть водка. Особенно в последнее время!

Поезд остановился на пограничной станции, и Штайнер оставался в напряжении. Голова была ясная, французские таможенники равнодушно и торопливо выполнили все формальности. Попросив паспорт, они поставили штемпель и вышли из купе. Поезд снова тронулся и медленно покатился дальше. Штайнер знал, что в эту секунду решилась его судьба — путь назад был отрезан.

Через некоторое время вошли два немецких чиновника и взяли под козырек.

— Ваш паспорт, пожалуйста! — сказал чиновник помоложе.

Штайнер достал документ и подал его.

— Зачем вы приехали в Германию? — спросил второй.

— Хочу повидать родственников.

— Вы живете в Париже?

— Нет, в Граце. В Париже я тоже навестил одного родственника.

— Сколько вы намерены пробыть в Германии?

— Около двух недель, а потом вернусь в Грац.

— Валюту при себе имеете?

— Да, пятьсот франков.

— Мы должны отметить это в паспорте. Вы вывезли эти деньги из Австрии?

— Нет, мне их дал мой кузен в Париже.

Чиновник полистал паспорт, затем вписал в него что-то и тоже поставил штемпель.

— Есть у вас что-нибудь, подлежащее пошлинному обложению? — спросил второй.

— Нет ничего. — Штайнер снял чемодан из сетки.

— А в багажном вагоне?

— Нет, это все, что я везу.

Чиновник мельком заглянул в чемодан.

— Есть у вас газеты, проспекты, книги?

— Нет.

— Благодарю.

Чиновник помоложе вернул Штайнеру паспорт. Таможенники козырнули и вышли. Штайнер облегченно вздохнул и вдруг почувствовал, что он весь взмок.

Поезд пошел быстрее. Откинувшись на спинку сиденья, Штайнер смотрел в окно. Уже было темно. В небе скользили низкие и быстрые облака, в разрывах мигали звезды. Пролетали маленькие полуосвещенные станции, мелькали красные и зеленые сигнальные огни, поблескивали рельсы. Штайнер опустил окно и высунулся наружу. Влажный ночной ветер трепал его волосы, и он глубоко дышал. Воздух казался каким-то другим, не таким, как всюду. И ветер был другой, и горизонт, и свет. И тополя вдоль дорог изгибались по-другому, по-родному, — да и сами эти дороги вели куда-то в его собственное сердце… Он дышал глубоко, и ему было жарко, кровь стучала в висках, пейзаж будто вырастал и будто глядел на него, загадочный, но уже не чужой. Проклятие, подумал он, что это со мной происходит, уж не становлюсь ли я сентиментальным! Он снова сел и попытался уснуть, но сон не приходил. Темный пейзаж за окном манил и звал, возникали лица, воспоминания; когда поезд загрохотал на мосту через Рейн, в памяти Штайнера всплыли тяжелые военные годы; переливчатая вода, глухо шумевшая внизу, выплеснула на поверхность сотни имен людей, пропавших без вести, погибших, почти уже забытых, имен товарищей, названий полков, городов, лагерей; имена эти возникали из глубокой ночи времени. Прошлое штурмом двинулось на Штайнера. Он хотел обороняться, но не мог.

В купе он был один. Выкуривая сигарету за сигаретой, он непрерывно шагал взад и вперед, от двери к окну. Раньше он бы не поверил, что память о прошлом все еще так властна над ним. Судорожно заставлял себя думать о том, что будет завтра, о том, чтобы сделать все, как задумано, не привлекая к себе внимания, о больнице, о друзьях, которых можно попытаться разыскать и расспросить обо всем.

Но теперь все это казалось ему каким-то туманным и нереальным, ускользало от него, и даже опасность, витавшая вокруг и несшаяся ему навстречу, и та превратилась для него в какую-то абстракцию; мысль об этой опасности оказалась бессильной, не могла унять дрожь в крови, не могла настроить на хладнокровное размышление, напротив — кровь бурлила все сильнее, и чудилось, будто вся его прошлая жизнь, мистически воскресшая, закружилась перед ним в медленном, мрачном танце. Он сдался воспоминаниям. Завтра все будет захлестнуто другим, нынешним… а сегодня… Сегодня он переживал последнюю чистую ночь, полную неопределенности, бурю чувств, последнюю ночь, свободную от страшной уверенности, от ясного сознания надвигающейся гибели. Отдавшись потоку памяти, он перестал думать.

За окном мчащегося поезда раскинулась огромная ночь; в своей бесконечности она раскинулась над сорока годами, над всей жизнью человека, для которого эти сорок лет и были вечностью. Мимо скользили деревни; в иных окошках горел огонек, изредка доносился собачий лай. И все это были деревни его детства, и в каждой из них он играл, и в каждой проходили его зимы и весны, и колокола всех этих часовенок когда-то звонили для него. Проносились черные, заспанные леса — леса его юности. Их золотые рассветы озаряли его первые походы, в их зеркальных прудах отражалось его возбужденное мальчишечье лицо, когда, затаив дыхание, он наблюдал пятнистых саламандр с красными животиками, — и ветер, перебиравший стволы буков, словно струны арфы, и гудевший в соснах, был стародавним ветром чудесных приключений. Едва различимые в темноте дороги, легшие раскидистой сетью на просторные поля, когда-то были дорогами его тревожной юности, он исходил их все вдоль и поперек, никогда не колеблясь на их скрещениях, шел от одного горизонта к другому, не страшась расставаний, веря в возвращение, и все вехи на этих дорогах, все хутора, разбросанные вдоль них, были ему знакомы. И дома, где в низких окнах, словно плененный, горел красноватый свет — добрый знак тепла и родного уюта; он жил за каждым из этих окон, помнил, как податливо опускаются дверные ручки, когда на них нажмешь, знал, кто ждет его под круглым абажуром лампы, чуть склонив голову, знал, как сверкают золотистые, огненные волосы, точно обрызганные искрами, — она, чье лицо было везде и ожидало его на всех улицах и уголках мира, порой затемненное, а часто и вовсе невидимое, полное тоски и желания забыться, — то был лик его жизни, и он ехал ему навстречу, — навстречу лицу, заполонившему все ночное небо, глазам, мерцавшим из-за облаков, губам, шептавшим за горизонтом беззвучные слова, рукам… Он уже ощущал эти руки — в ветре, в колыхании деревьев, видел улыбку, в которой под натиском безбрежного чувства тонул весь пейзаж, тонуло его сердце.

Ему чудилось, будто жилы его открылись и из них хлещет кровь; она вливалась в широкий поток, бушевавший вне его, и этот поток набухал и возвращался к нему, поднимал его руки и нес их куда-то далеко, к другим рукам, протянутым навстречу… Бурливый круговорот отламывал и уносил от него кусок за куском, растапливал его одиночество, как буйные вешние воды растапливают льдину. В эту единственную и бесконечную ночь он испытал одинокое счастье, ощущение великой слитности бытия, словно плескавшегося у его груди. И здесь было все — и жизнь, и потерянные годы, и блеск любви, и глубокое сознание неизбежности возвращения, но уже по ту сторону гибели.

Глава 20

Штайнер приехал в одиннадцать утра. Сдав чемодан на хранение, он отправился прямо в больницу. Мимо него текли потоки людей и машин, тянулись дома, но города он не видел.

Дойдя до большого белого здания, он с минуту постоял в нерешительности, разглядывая широкий подъезд и бесконечные ряды окон. За одним из них лежит она… Или, быть может, уже не лежит. Стиснув зубы, он вошел внутрь.

— Я хотел бы узнать, когда можно навещать больных, — осведомился он в приемном покое.

— Какого класса? — спросила медицинская сестра.

— Этого не знаю. Я здесь впервые.

— Вам к кому?

— К фрау Мари Штайнер.

На мгновение его удивило, что сестра принялась равнодушно перелистывать толстую регистрационную книгу. Он только что произнес заветное имя и приготовился скорее к обвалу потолка белого зала или к тому, что сестра вскочит с места и начнет звать на помощь полицию или охрану.

— Пациентов первого класса можно навещать в любое время, — сказала сестра, продолжая листать страницы.

— Думаю, она не в первом классе, — ответил Штайнер. — Может быть, в третьем.

— Часы посещения третьего класса — от трех до пяти. — Сестра все никак не могла найти нужную страницу. — Повторите, как ее зовут.

— Штайнер, Мари Штайнер. — Внезапно у Штайнера пересохло в горле. Он глядел на хорошенькую, похожую на куклу сестру, словно ожидая от нее смертного приговора. Вдруг она сейчас скажет: «Умерла»?

— Мари Штайнер, — сказала сестра. — Второй класс. Комната 505, пятый этаж. Часы посещения — от трех до шести.

— 505. Благодарю вас, сестра.

— Пожалуйста.

Штайнер сделал шаг и остановился. В этот момент тихо зажужжал телефон. Сестра потянулась за трубкой.

— У вас есть еще вопрос? — спросила она.

— Скажите, она еще жива?

Сестра сняла трубку и положила ее на стол. Послышался тихий и квакающий жестяной голос, словно телефон превратился в какого-то зверька.

— Конечно, жива, — сказала сестра и снова заглянула в книгу. — Иначе рядом с ее именем была бы пометка. О каждом случае летального исхода нас немедленно извещают.

— Благодарю вас.

Хотелось тут же попросить разрешения подняться наверх. С трудом он подавил в себе это желание. Сестра могла бы спросить, кто он и откуда, а ему надо было оставаться возможно более незаметным. Поэтому он ушел.

Он бесцельно бродил по городу, описывая большие круги, но не отходя далеко от больницы. Она жива, твердил он про себя. Господи, она жива! Вдруг его охватил страх — что, если кто-нибудь узнает его! Он юркнул в какой-то трактир, спросил себе обед, но не мог притронуться к еде.

Кельнер удивленно уставился на него:

— Что, не нравится?

— Нет, все очень вкусно. Только принесите мне сначала вишневки.

Он заставил себя съесть обед. Затем попросил принести газеты и пачку сигарет. Он притворился, будто читает; впрочем, он действительно хотел читать. Но слова не проникали в мозг. В полутемном трактире пахло снедью и пресноватым пивом. За всю свою жизнь Штайнер не переживал более страшного часа. Воображение рисовало страшные последние часы Марии. Он слышал, с каким отчаянием она призывает его, видел ее в слезах, покрытую предсмертной испариной. Словно налитый свинцом, он сидел на стуле, шурша газетой и сжав зубы, чтобы не застонать, не вскочить, не побежать. Медленно ползущая стрелка часов была рукой судьбы — она схватила его за горло и медленно душила…

Наконец он положил газету и поднялся. Кельнер, прислонившись к стойке, ковырял в зубах. Увидев, что гость встал, он подошел к столику.

— Счет? — спросил он.

— Нет, — сказал Штайнер. — Еще рюмку вишневки.

— Хорошо. — Кельнер наполнил рюмку.

— Налейте и себе.

Кельнер налил вторую рюмку и поднял ее двумя пальцами.

— Ваше здоровье!

— Да, — сказал Штайнер. — Будем здоровы.

Они выпили и поставили рюмки.

— Вы играете в бильярд? — спросил Штайнер.

Кельнер взглянул на стоявший в середине зала бильярдный стол, обитый темно-зеленым сукном.

— Так, немножко.

— Сыграем?

— Почему бы нет? А вы хорошо играете?

— Давно уже не играл. Предлагаю для начала пробную партию, если не возражаете.

— Идет.

Каждый натер острие кия мелом. Затем они разыграли несколько пробных шаров. Первую партию выиграл Штайнер.

— Вы играете лучше меня, — сказал кельнер. — Дайте мне десять очков вперед.

— Ладно. — «Если я выиграю и эту партию, все будет хорошо, — загадал Штайнер. — Тогда, значит, она жива, и я увижу ее, и, может быть, она выздоровеет…»

Он играл очень сосредоточенно и выиграл.

— Теперь я даю вам двадцать очков вперед, — сказал он. Эти двадцать очков казались ему неким залогом жизни Мари, ее здоровья и бегства с нею; щелкали белые шары, Штайнеру чудилось — позвякивают ключи судьбы. Партия получилась довольно острой. После серии хороших ударов кельнеру не хватило до полного счета только двух очков, но на последнем шаре он промахнулся на сантиметр. Штайнер взял кий и начал играть. Несколько раз он останавливался — что-то мелькало перед глазами, — но все-таки успешно довел партию до конца.

— Здорово играете, — одобрительно заметил кельнер. Штайнер с благодарностью кивнул ему и посмотрел на часы. Начало четвертого! Быстро расплатившись, он ушел.

Он поднялся по лестнице, устланной линолеумом. Его трясло — с головы до пят его трясла какая-то бешеная, мелкая дрожь. Длинный коридор извивался, коробился, и вдруг откуда-то точно выпрыгнула белоснежная дверь и остановилась прямо перед ним: 505.

Штайнер постучал. Никто не ответил. Он постучал снова. А вдруг это случилось только что, в последнюю минуту, подумал он, и от этой мысли все в нем судорожно сжалось. Он открыл дверь.

Маленькая комната, освещенная лучами предвечернего солнца, казалась каким-то нездешним островком мира. Казалось, грохочущее время, неукротимо рвущееся вперед, уже утратило всякую власть над бесконечно спокойной женщиной, лежавшей на узкой кровати и глядевшей на Штайнера. Он слегка качнулся, уронил шляпу, хотел было поднять ее, но, едва нагнувшись, словно от резкого удара в спину, в беспамятстве рухнул на колени у самой кровати. Содрогаясь всем телом, он беззвучно рыдал.

Женщина смотрела на него долгим, умиротворенным взглядом, но постепенно ее начало охватывать беспокойство. Дернулась кожа на лбу, зашевелились и на мгновение искривились губы. Рука, недвижно лежавшая на одеяле, поднялась, будто хотела удостовериться, коснуться того, что видели глаза.

— Это я, Мари, — сказал Штайнер.

Женщина попыталась приподнять голову. Ее взгляд блуждал по его лицу, склонившемуся над ней.

— Успокойся, Мари, это я, — повторил он. — Я приехал…

— Йозеф… — прошептала она.

Штайнер опустил голову ниже. Слезы лились неудержимо, и он сильно прикусил губу.

— Это я, Мари. Я вернулся к тебе.

— Если они тебя найдут… — прошептала она.

— Они не найдут меня, где им… Я могу спокойно остаться здесь. Остаться с тобой.

— Прикоснись ко мне, Йозеф… я должна чувствовать, что ты здесь. А видела я тебя часто…

Он взял легкую в голубых прожилках руку и поцеловал ее. Потом склонился над любимым лицом и коснулся губами ее усталых и уже словно далеких губ. Когда он выпрямился, глаза ее были полны слез. Она легонько тряхнула головой, и слезы дождем пролились на подушку.

— Я знала, что ты не можешь приехать, но всегда ждала тебя…

— Теперь я останусь с тобой.

Она попыталась оттолкнуть его:

— Как же ты останешься здесь! Ты должен уехать. Ты ведь не знаешь, что тут было. Уходи сейчас же. Уйди, Йозеф…

— Нет. Мне ничто не грозит.

— Тебе грозит огромная опасность, уж я-то знаю. Я повидала тебя, а теперь уходи. Долго мне не протянуть, и с этим я вполне справлюсь одна.

— Я все устроил так, что могу остаться здесь, Мари. Скоро будет амнистия, и я подпадаю под нее.

Она недоверчиво посмотрела на него.

— Правда, — сказал он, — клянусь тебе, Мари, что это правда. Конечно, никому не надо знать, что я здесь. Но если кто и узнает — ничего страшного не будет.

— Я-то ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила.

— Знаю, Мари. — Волна нежности и тепла захлестнула его. — Ты не развелась со мной?

— Нет. Разве я могла? Не сердись…

— Это нужно было для тебя. Чтобы тебе легче жилось.

— Мне и так было нетрудно. Люди помогали мне. Мне даже помогли получить одиночную палату. Лучше лежать здесь одной. Тогда и ты сможешь быть со мной больше.

Штайнер смотрел на нее. Сморщенное лицо, резко очерченные скулы, бледные восковые щеки, синие тени под глазами. Тонкая, хрупкая шея и ключицы, выпирающие из впалых плеч. Даже глаза и те подернуты поволокой, а губы совсем обесцветились. И только золотистые волосы сверкали. Казалось, они стали гуще, крепче, точно вобрали в себя все силы, покинувшие угасающую плоть. В лучах предзакатного солнца волосы пышно вздулись, словно красновато-золотистый ореол, словно яростный протест против усталости этого почти детского тела, едва обозначавшегося под простыней.

Дверь отворилась. Вошла сестра. Штайнер встал. Сестра поставила на столик стакан с жидкостью, похожей на молоко.

— У вас гость? — спросила она, окидывая Штайнера быстрым взглядом голубых глаз.

Голова больной шевельнулась.

— Из Бреслау, — прошептала она.

— Из такой дали? Что ж, хорошо. Будет у вас хоть какое-то развлечение.

Голубые глаза снова скользнули по Штайнеру. Сестра достала термометр.

— У нее жар? — спросил Штайнер.

— Что вы! — весело ответила сестра. — Уже много дней никакого жара.

Дав больной термометр, она ушла. Штайнер пододвинул к кровати стул, сел совсем близко к Мари и взял ее руки.

— Ты рада, что я здесь? — спросил он, понимая всю нелепость своих слов.

— Для меня это все, — сказала Мари, не улыбнувшись.

Оба молча смотрели друг на друга. Говорить не хотелось. Они снова оказались вдвоем, и это само по себе было так огромно, что любые слова казались ненужными. Они смотрели друг на друга, тонули друг в друге, и не было на свете ничего, кроме них. Оба точно вернулись домой, к себе. Не было будущего, не было и прошлого. Было только настоящее — покой, тишина и мир.

Снова вошла сестра и сделала отметку на температурном листе; они почти не заметили ее. Они смотрели друг на друга. Солнце медленно соскальзывало вниз, словно нехотя расставаясь с этими красивыми, пламенеющими волосами; луч сполз на подушку, распластался пушистой кошкой из света, потом сместился дальше и стал медленно карабкаться вверх по стене. Они смотрели друг на друга. На голубых ногах пришли сумерки и заполнили комнату… Они неотрывно смотрели друг на друга, пока тени, выдвинувшиеся из углов комнаты, не закрыли своими темными крыльями это белое, это единственное лицо.

Дверь открылась, и вместе с хлынувшим потоком света в палату вошел врач, а за ним и сестра.

— Теперь вам пора идти, — сказала сестра.

— Да. — Штайнер встал и наклонился над постелью. — Завтра я приду снова, Мари.

Она лежала, словно наигравшийся до полного изнеможения, полуспящий, полугрезящий ребенок.

— Да, — проговорила она, и он не понял, сказано ли это ему или кому-то другому, привидевшемуся ей во сне. — Да, приходи опять.

В коридоре Штайнер дождался врача и спросил, сколько ей еще осталось жить. Врач смерил его взглядом.

— Не более трех-четырех дней, — сказал он. — Чудо, что она не умерла до сих пор.

— Благодарю вас.

Штайнер медленно спустился по лестнице. Выйдя из подъезда, он остановился и вдруг увидел город, раскинувшийся вокруг. Утром он никак не воспринимал его, но теперь улицы, дома, площади, — все обрело полную отчетливость, и от этого нельзя было уйти. Он видел опасность, незримую и безмолвную, подстерегавшую его на каждом углу, в каждой подворотне, притаившуюся в каждом лице. Он знал, что сделать почти ничего нельзя. Место, где его могли схватить, как зверя у водопоя в джунглях, — вот оно, это белое, каменное строение за его спиной. Но он также знал, что должен прятаться, — иначе он не сможет приходить сюда. Три-четыре дня. Ничто и целая вечность. Он подумал, не разыскать ли кого-нибудь из старых друзей, но потом решил отправиться в какой-нибудь отель средней руки. В первый день там на него не обратят внимания.

Керн сидел в камере тюрьмы «Ля сантэ» с австрийцем Леопольдом Бруком и вестфальцем Мэнке. Они клеили бумажные пакеты.

— Знали бы вы, ребята, до чего жрать охота! — сказал Леопольд. — Передать невозможно! С удовольствием сожрал бы клейстер, если бы за это не полагалось наказания!

— Подожди, — ответил Керн. — Через десять минут принесут жратву.

— Какой от нее толк! Еще больше голодным будешь. — Леопольд надул пакет и, злобно хлопнув по нему, порвал. — И зачем только человеку желудок, да еще в такое проклятое время! Как подумаешь об окороке или даже о свиных ножках — и прямо хочется разбить в щепы всю эту лавочку!

Мэнке поднял глаза.

— А мне, наоборот, рисуется огромный бифштекс с кровью, — заявил он. — С луком и жареным картофелем. И конечно, пиво, холодное как лед.

— Прекрати! — застонал Леопольд. — Давайте говорить о чем-нибудь другом. Например, о цветах.

— А почему именно о цветах?

— Ну, вообще о чем-нибудь прекрасном, неужели ты не понимаешь? Надо же нам как-то отвлечься!

— Цветы меня не отвлекают.

— Однажды я видел несколько розовых кустов. — Леопольд судорожно пытался сосредоточиться на этом воспоминании. — Прошлым летом. Перед тюрьмой в Палланце. На закате, когда нас выпустили на волю. Красные розы. Такие красные, как… как…

— Как сырой бифштекс, — подсказал Мэнке.

— Ах, чтоб тебе пусто было!

Щелкнул замок.

— Принесли жратву, — сказал Мэнке.

Дверь отворилась. Но это был не служитель, разносивший пищу, а надзиратель.

— Керн… — сказал он.

Керн встал.

— Пойдемте со мной! К вам пришли!

— Вероятно, президент республики, — предположил Леопольд.

— А может, Классман. Ведь у него есть паспорт. Вдруг он принес какую-нибудь еду.

— Масло! — вдохновенно произнес Леопольд. — Большой кусок масла! Желтого, как подсолнух!

Мэнке ухмыльнулся:

— Знаешь, Леопольд, ты все-таки лирик! Нашел когда думать о подсолнухах!

Керн резко остановился в дверях, будто кто-то ударил его кулаком в грудь.

— Рут! — сказал он, задыхаясь. — Как ты сюда попала? Тебя тоже схватили?

— Нет, Людвиг, нет!

Керн мельком взглянул на надзирателя, безучастно прислонившегося к стенке. Затем быстро подошел к Рут.

— Ради всего святого, немедленно уходи отсюда! — прошептал он по-немецки. — Ты не понимаешь, что происходит! В любую минуту тебя могут арестовать. Это — месяц тюрьмы. При вторичном аресте — полгода! Поэтому поскорее уходи… немедленно!

— Месяц! — Рут испуганно посмотрела на него. — Ты должен просидеть здесь целый месяц?

— А что тут такого! Просто не повезло! Но ты… не будь легкомысленна! Здесь каждый может потребовать у тебя документы! В любую секунду!

— Да есть у меня документ!

— Что?

— У меня есть вид на жительство, Людвиг!

Она достала из кармана бумажку и показала ее Керну. Тот широко раскрыл глаза.

— Иисусе Христе! — медленно произнес он немного погодя. — Значит, правда! Так сказать, непреложный факт! Это все равно что кто-то воскрес из мертвых! Хоть один раз выгорело! Кто помог? Комитет беженцев?

— Да. Комитет и Классман.

— Господин надзиратель, — сказал Керн, — разрешается ли арестованному поцеловать даму?

Надзиратель вяло посмотрел на него.

— По мне — так сколько угодно, — ответил он. — Лишь бы она не передала вам при этом нож или напильник!

— При месячном сроке это вряд ли имеет смысл.

Надзиратель свернул сигарету и закурил.

— Рут! — сказал Керн. — Вы знаете что-нибудь о Штайнере?

— Нет, ничего. Марилл говорит, что узнать о нем что-либо невозможно. Штайнер наверняка не станет писать. Просто возьмет и вернется. Вдруг придет к нам, и все.

Керн недоверчиво поглядел на нее:

— Марилл серьезно верит в это?

— Все мы верим, Людвиг. А что нам еще делать?

Керн кивнул:

— Действительно, делать больше нечего. Он уехал только неделю назад. Может быть, все-таки пробьется.

— Должен пробиться. Ничего другого я себе не представляю.

— Время вышло, — сказал надзиратель. — На сегодня хватит.

Керн обнял Рут.

— Возвращайся! — прошептала она. — Возвращайся поскорее! Ты останешься здесь, в «Сантэ»?

— Нет. Нас перебросят к границе.

— Я попробую добиться еще одного свидания! Возвращайся! Я люблю тебя! Приходи скорее! Мне страшно! Я хочу поехать с тобой!

— Это невозможно. Твой вид на жительство действителен только в Париже. Я вернусь.

— Я принесла тебе деньги. Они спрятаны под бретелькой. Вытащи их, когда поцелуешь меня.

— Мне ничего не нужно. Хватит того, что у меня есть. Оставь их себе! Марилл тебя не бросит. Может быть, скоро и Штайнер приедет.

— Время вышло! — повторил надзиратель. — Не плачьте, детки! Ведь не на гильотину он идет!

— Прощай! — Рут поцеловала Керна. — Я люблю тебя. Возвращайся, Людвиг!

Оглянувшись, она взяла пакет, лежавший на скамье.

— Здесь немного еды. Внизу пакет проверили, все в порядке, — обратилась она к надзирателю. — Прощай, Людвиг!

— Я счастлив, Рут! Господи, до чего я счастлив, что у тебя есть вид на жительство. Теперь эта тюрьма будет для меня раем!

— Ну, пошли! — сказал надзиратель. — Пошли обратно в рай!

Керн взял пакет. Он оказался довольно тяжелым. По дороге в камеру надзиратель задумчиво проговорил:

— Моей жене, знаете ли, шестьдесят лет, и у нее появился небольшой горб. Иногда мне это бросается в глаза.

Керн пришел в камеру в момент, когда служитель стоял у двери и раздавал миски с супом.

— Керн, — проговорил Леопольд с кислой миной. — Снова картофельный суп без картофеля.

— Это овощной суп, — заметил служитель.

— Скажешь еще, что это кофе, — ответил ему Леопольд. — Тебе я верю на слово…

— Что у тебя в пакете? — обратился к Керну вестфалец Мэнке.

— Еда. Только не знаю какая.

Лицо Леопольда засияло, как алтарь католического собора.

— Ну-ка, разверни его! Быстро!

Керн развязал шпагат.

— Масло! — молитвенно прошептал Леопольд.

— Как подсолнух! — добавил Мэнке.

— Белый хлеб! Колбаса нескольких сортов! Шоколад! — в экстазе продолжал Леопольд. — И вот еще… глянь-ка… целая головка сыра!

— Как подсолнух, — повторил Мэнке.

Леопольд не обратил внимания на насмешку и горделиво выпрямился.

— Служитель! — повелительно произнес он. — Возьмите свою гнусную баланду и пойдите-ка вы с ней к…

— Стоп! — прервал его Мэнке. — Не спеши! Ох уж эти мне австрийцы! В 1918 году мы из-за них проиграли войну! Давайте миски сюда, — сказал он служителю.

Он взял их и расставил на скамье. Положив сюда же остальное продовольствие, он с умилением принялся созерцать этот натюрморт. На стене, прямо под сыром, красовалось написанное каким-то заключенным изречение: «В жизни все — одно мгновение, даже пожизненное заключение!»

Мэнке ухмыльнулся.

— Будем считать овощной суп чаем, — объявил он. — А теперь давайте поужинаем, как образованные люди! Как ты считаешь, Керн?

— Аминь! — ответил тот.

— Завтра я приду к тебе снова, Мари.

Штайнер склонился над ее спокойным лицом и выпрямился. В дверях стояла сестра. Она скользнула по нему быстрым взглядом, но тут же отвела глаза в сторону. Стакан на блюдце в ее руке дрожал и тихо позвякивал.

Штайнер вышел в коридор.

— Стой! — скомандовал чей-то голос.

Справа и слева от двери стояло по эсэсовцу в форме и с пистолетом в руке. Штайнер остановился. Он даже не испугался.

— Как вас зовут?

— Иоганн Губер.

— Пройдите со мной к окну.

Подошел кто-то третий и внимательно вгляделся в него.

— Это Штайнер, — сказал он. — Никаких сомнений. Я узнаю его. Да и ты, Штайнер, пожалуй, тоже узнал меня, а?

— Я не забыл тебя, Штайнбреннер, — спокойно ответил Штайнер.

— Это тебе и не удастся, — захихикал тот. — Добро пожаловать! Сердечно приветствую тебя на родине! Я действительно рад видеть тебя снова. Надо полагать, теперь ты погостишь у нас немного, не так ли? Мы открыли великолепный новый лагерь со всеми удобствами. Полный комфорт!

— Могу себе представить.

— Наручники! — скомандовал Штайнбреннер. — Из предосторожности, мой дорогой. Мое сердце разрывается на части при мысли, что ты снова улизнешь.

Щелкнула дверь. Штайнер слегка повернул голову. Через плечо он увидел, что это дверь комнаты, где лежит Мари. Сестра выглянула в щель, но, встретив его взгляд, мгновенно отпрянула назад.

— Ага, — сказал Штайнер, — вот почему…

— Уж мне эта любовь! — Штайнбреннер снова захихикал. — Из-за нее самые хищные птички прилетают обратно в гнездо — на благо государства, на радость друзей.

Штайнер смотрел на эту пятнистую физиономию с вдавленным подбородком и синеватыми тенями под глазами. Он смотрел спокойно — знал, что его ждет. Но пока все это еще было где-то далеко и как бы не касалось его. Штайнбреннер подмигнул, облизнул губы и сделал шаг назад.

— У тебя все еще нет совести, Штайнбреннер? — спросил Штайнер.

Тот усмехнулся:

— Что ты, дорогой! Есть у меня совесть, и притом совершенно чистая. И чем больше вашего брата проходит через мои руки, тем чище она становится. Сплю отлично. Впрочем, для тебя я сделаю исключение: приду к тебе ночью — поболтаем немного. Отвести его! Живо! — вдруг добавил он грубым голосом.

Штайнер спускался по лестнице в сопровождении конвойных. Люди, шедшие навстречу, останавливались и молча пропускали их. И на улице, где бы они ни проходили, кругом сразу воцарялось молчание. Штайнера привели на допрос к пожилому чиновнику. Тот записывал показания в протокол.

— Зачем вы вернулись в Германию? — спросил чиновник.

— Хотел повидаться с женой перед ее смертью.

— Кого вы встретили из ваших политических друзей?

— Никого.

— Для вас лучше отвечать мне здесь, прежде чем вас переведут туда.

— Я уже ответил: никого.

— По чьему поручению вы приехали?

— У меня нет никаких поручений.

— К какой политической организации принадлежали вы за границей?

— Ни к какой.

— На что же вы существовали?

— На то, что зарабатывал. Как видите, у меня есть австрийский паспорт.

— С какой группой вы должны были установить связь?

— Будь у меня такая цель, я бы прятался по-другому. Я знал, что делаю, когда отправился к своей жене.

Чиновник задал ему еще много других вопросов. Затем внимательно изучил его паспорт и последнее письмо от жены, изъятое при обыске. Он посмотрел на Штайнера, затем вновь перечитал письмо.

— После обеда вас переведут в гестапо, — сказал он, закончив допрос, и пожал плечами.

— Хочу вас попросить кое о чем, — обратился к нему Штайнер. — Речь идет о пустяке, но для меня это все. Моя жена жива. Врач говорит, что ей не протянуть больше одного-двух дней. Она знает, что завтра я приду к ней снова. Если я не приду, она поймет, что я здесь. Я не прошу ни сострадания, ни каких-либо льгот. Но я хочу, чтобы моя жена умерла спокойно. Оставьте меня здесь на один или два дня и разрешите мне видеться с женой.

— Никак нельзя. Не могу же я помочь вам бежать.

— Я не убегу. Палата находится на пятом этаже и имеет лишь один выход. Если кто-нибудь будет приводить меня туда и охранять дверь — я ничего не смогу сделать. Прошу вас об этом не ради себя, а ради умирающей женщины.

— Невозможно, — сказал чиновник. — Это вне моей компетенции.

— Это в вашей компетенции. Вы можете еще раз вызвать меня на допрос. Вы можете сделать так, чтобы я снова увиделся с женой под тем, например, предлогом, что я предположительно буду говорить с ней о вещах, которые вам важно узнать. По той же причине конвойные должны оставаться в коридоре за дверью. Вы могли бы также распорядиться, чтобы сестра-сиделка, чья благонадежность не вызывает сомнений, находилась во время свидания в палате и слышала наш разговор.

— Все это ерунда. Ни вы, ни ваша жена ничего не скажете друг другу.

— Конечно, не скажем. Она ведь ничего и не знает. Но она умрет спокойно.

Чиновник задумался и принялся перелистывать бумаги.

— Тогда мы вас допрашивали относительно группы VII. Вы не назвали имен. В промежутке мы нашли Мюллера, Бэзе и Вельдорфа. Вы назовете нам имена остальных?

Штайнер молчал.

— Вы готовы назвать нам эти имена, если я дам вам возможность видеться с женой в ближайшие два дня?

— Хорошо, — сказал Штайнер после паузы.

— Тогда назовите их.

Штайнер молчал.

— Хотите назвать две фамилии завтра, а остальные послезавтра?

— Я назову их вам послезавтра.

— Вы это обещаете?

— Да.

Чиновник долго смотрел на него.

— Я посмотрю, что смогу сделать. А теперь вас отведут в камеру.

— Не вернете ли вы мне письмо? — спросил Штайнер.

— Письмо? Вообще говоря, оно должно остаться в деле. — Чиновник нерешительно повертел письмо в руках. — Впрочем, ничего отягощающего в нем нет. Ладно, возьмите.

— Благодарю, — сказал Штайнер. Чиновник нажал на кнопку звонка и приказал конвойному увести Штайнера. «Жаль его, — подумал он, — но что поделаешь».

Проявишь капельку человечности — и сам попадешь в эту адову кухню. И вдруг он грохнул кулаком по столу.

Мориц Розенталь лежал в своей постели. Впервые после долгих дней он не чувствовал боли. Был ранний вечер, и в серебристо-синем воздухе февральских парижских сумерек зажглись первые огни. Не шевеля головой, Мориц Розенталь наблюдал, как одно за другим освещались окна в доме напротив; дом плыл в сумерках, точно гигантский корабль, точно океанский лайнер, выходящий в море. От простенка между двумя окнами на отель «Верден» падала длинная, темная тень; она выглядела как переходные мостки, по которым вот-вот на судно пойдут пассажиры.

Мориц Розенталь не шевелился; он лежал на своей кровати и внезапно увидел, что окно комнаты распахнулось настежь; кто-то похожий на него встал с постели, вышел через окно и направился по мосткам к кораблю, который еще только что покачивался на сумерках жизни, а теперь поднял якорь и медленно заскользил вдаль. Стены комнаты распались, словно ветхая картонная коробка, подхваченная бурным потоком, и унеслись. Мимо с шумом проносились улицы, зеленые леса уходили под форштевень, все обволокло туманом, и корабль стал медленно подниматься ввысь, втягиваясь в тихий гул бесконечности. Подплывали облака, появились звезды, и кругом разлилась глубокая синева; вдруг среди всего этого колыхания, словно колыбельная песня, плавной дугой надвинулся розово-золотой берег, и снова бесшумно опустились мостки; Мориц Розенталь спустился по ним, и, когда он оглянулся, корабля уже не стало, и он очутился один на чужом берегу.

Перед ним вытянулась длинная, ровная дорога. Престарелый путник не стал долго раздумывать: дороги существуют для того, чтобы по ним идти, — а уж его-то ноги исходили дай Бог сколько дорог…

Он шел недолго. Вскоре из-за серебряных деревьев показались огромные, сверкающие ворота, а за ними — поблескивающие купола и башни. Прямо посередине ворот, осиянная маревом, стояла высокая фигура с посохом в руках.

«Таможня! — испуганно подумал Мориц Розенталь и мгновенно спрятался за куст. Он оглянулся. Обратного пути не было — позади зияло Ничто. — Ничего не поделаешь, — покорно подумал старый эмигрант, — притаюсь здесь до темноты. Тогда мне, может быть, удастся прошмыгнуть боковой тропкой и как-нибудь обойти это место». Прищурив глаза, он посмотрел сквозь развилку двух ветвей из карбункулов и ониксов и увидел, что могучий страж делает ему знаки посохом. Он снова оглянулся. Кроме него, здесь никого не было. Страж снова поманил его.

— Папаша Мориц! — позвал чей-то мягкий, гулкий голос.

«Зови меня, сколько угодно, — подумал Мориц Розенталь, — все равно не откликнусь».

— Папаша Мориц, — вновь послышался голос, — выйди из-за этого куста печали и забот.

Мориц встал. Попался, решил он. Этот великан наверняка догонит его. Бежать бесполезно. Придется подойти.

— Папаша Мориц! — раздалось снова.

— Да еще имя мое знает! Вот так невезение! — пробормотал Мориц. — Видимо, меня и отсюда когда-то высылали. Значит, по последним законам дадут по крайней мере три месяца. Хоть бы кормили прилично. И только бы не давали читать «Семейную газету» за 1902 год, а что-нибудь посовременнее. Например, Хемингуэя — этого я бы почитал с удовольствием.

Чем ближе он подходил, тем светлее и лучистее становились врата. «И откуда такие световые эффекты на самой границе, — размышлял Мориц. — Просто не пойму, куда я попал. Впрочем, может, они нарочно освещают все, чтобы было легче вылавливать нас. Какое расточительство!»

— Папаша Мориц, — сказал привратник, — почему ты прячешься?

«Тоже мне еще вопрос, — подумал Мориц. — Ведь он вроде бы узнал меня и ему известно, какие мои дела».

— Входи, — сказал привратник.

— Послушайте-ка, — ответил Мориц, — пока, насколько я понимаю, меня еще не за что привлекать к ответственности. Ведь я еще не пересек вашей границы. Или то, что за моей спиной, — это уже ваша территория?

— Да, она наша, — сказал привратник.

Тогда я пропал, подумал Розенталь. Похоже, что это остров, может быть, Куба — в последнее время очень многие стремятся попасть туда.

— Не бойся, — сказал привратник, — тебе ничто не грозит. Проходи спокойно.

— Послушайте-ка, — ответил Мориц Розенталь, — я вам сразу скажу правду: у меня нет паспорта.

— У тебя нет паспорта?

Полгода тюрьмы, подумал Розенталь, услышав рокочущий голос, и покорно кивнул.

Привратник поднял свой посох.

— Тогда тебе не придется простоять целых двадцать миллионов световых лет на небесной галерке. Мы сразу же предоставим тебе мягкое кресло с подлокотниками и пуфиком для ног.

— Это, конечно, очень хорошо, — ответил папаша Мориц, — но все равно ничего не выйдет. Дело в том, что у меня нет ни въездной визы, ни вида на жительство. Не говорю уже о праве работать.

— Нет вида на жительство? Нет визы? Нет разрешения работать? — Привратник торжественно поднял руку. — Тогда ты получишь даже место в центральной ложе первого яруса с полным обзором сонмов небесных ангелов.

— Это было бы неплохо, — сказал Мориц, — особенно при моей любви к театру. Но теперь я скажу вам еще одну вещь, и она испортит все. Откровенно говоря, я удивляюсь: почему вы не вывешиваете где-нибудь сзади объявлений о том, что нам сюда вход закрыт. В общем, я еврей. К тому же лишенный гражданских прав и высланный из Германии. Живу годами на нелегальном положении.

Привратник воздел обе руки.

— Еврей? Лишенный гражданских прав? Годами живущий на нелегальном положении? Тогда мы дадим тебе двух ангелов для личного обслуживания и фанфариста в придачу. — Он крикнул в открытые ворота: — Позвать ангела всех безродных! — Тут же к папаше Морицу подошло высокое существо в голубом одеянии и с лицом всех матерей на земле. — Позвать ангела всех страдальцев! — снова крикнул привратник, и другое существо в белом одеянии, несшее на плече кувшин, наполненный слезами, встало с другой стороны.

— Одну секундочку, — обратился Мориц к привратнику. — Скажите, сударь, а вы уверены, что там за воротами нет…

— Не беспокойтесь. Наши концентрационные лагеря расположены ниже.

Оба ангела взяли папашу Морица за руки и бережно повели старого путника, ветерана эмигрантов, через ворота. За воротами сиял какой-то немыслимый, чудовищный свет, и вдруг этот свет стал омрачаться шуршащими цветными тенями, падающими все быстрее и быстрее…

— Мориц, — сказала Эдит Розенфельд, стоя в дверях, — вот этот самый младенец. Маленький француз. Хочешь взглянуть на него?

В комнате царила полная тишина. Эдит подошла ближе. Мориц Розенталь из Годесберга-на-Рейне больше не дышал.

Мари снова проснулась. Утренние часы прошли в бессознательной агонии, но теперь она совершенно отчетливо узнала Штайнера.

— Ты еще здесь? — испуганно прошептала она.

— Я могу оставаться здесь сколько угодно, Мари.

— Что это значит?

— Объявлена амнистия, и я подпадаю под ее действие. Ни о чем не беспокойся. Я всегда буду с тобой.

Она недоверчиво посмотрела на него:

— Ты говоришь так, чтобы успокоить меня.

— Нет, Мари. Вчера действительно был опубликован закон об амнистии. — Он обернулся к сестре, раскладывавшей что-то на столике в глубине палаты. — Скажите, сестра, верно, что со вчерашнего дня мне уже не приходится опасаться ареста?

— Нет, — невнятно буркнула сестра.

— Пожалуйста, подойдите поближе. Моя жена желает ясно услышать это из ваших уст.

Сестра продолжала стоять, склонившись над столиком.

— Ведь я уже сказала.

— Пожалуйста, сестра, прошу вас! — прошептала Мари.

Сестра молчала.

— Прошу вас, сестра, — еще раз прошептала больная.

Сестра нехотя подошла к постели. Больная напряженно смотрела на нее.

— Так это верно, что со вчерашнего дня я могу приходить сюда когда угодно?

— Да, — с трудом выдавила из себя сестра.

— Мне больше не грозит арест?

— Нет, не грозит…

— Спасибо, сестра.

Штайнер заметил, что глаза умирающей затуманились. У нее больше не было сил плакать.

— Значит, теперь все хорошо, Йозеф, — прошептала она. — Теперь, когда я могла бы тебе пригодиться, мне придется уйти…

— Ты не уйдешь, Мари…

— Я хотела бы встать и пойти с тобой.

— Мы уйдем отсюда вместе.

Некоторое время она молча глядела на него. Ее лицо посерело, кости резко выпирали из-под кожи, а волосы за ночь утратили блеск и стали блеклыми, словно ослепли. Штайнер видел и не видел всего этого; он замечал лишь одно — ее дыхание не прекращалось: и пока она дышала, она оставалась для него Мари, его женой, овеянной отблеском молодости, памятью об их неразрывном союзе.

Вечер вполз в комнату. В коридоре за дверью то и дело слышалось вызывающее покашливание Штайнбреннера. Дыхание Мари стало каким-то плоским и совсем слабым, затем прерывистым. Наконец оно стихло, как уснувший легкий ветерок. Штайнер держал ее руки, пока они не похолодели. Он умирал вместе с ней. Когда он встал, чтобы выйти, ничего от него не осталось. Бесчувственный, чужой самому себе, он был лишь какой-то пустой оболочкой, подобием человека. Выходя, он равнодушно взглянул на сестру. В коридоре его встретил Штайнбреннер и конвоир.

— Больше трех часов мы прождали тебя, — прошипел Штайнбреннер. — Это я тебе еще не раз припомню, можешь не сомневаться.

— Я и так не сомневаюсь, Штайнбреннер. Верю в тебя.

Штайнбреннер облизнул губы.

— Ты, вероятно, знаешь, что обязан называть меня герр вахтмайстер? Думаю, что знаешь, не так ли? Но ничего — продолжай называть меня Штайнбреннер, говори мне ты, пожалуйста, — но ты у меня наплачешься, неделями будешь плакать, дорогой мой, и не просто, а кровавыми слезами. Ведь спешить нам с тобой некуда.

Они двинулись вниз по широкой лестнице. Штайнер шел между двумя конвоирами. Был мягкий вечер, и доходящие до пола окна в овально изогнутой наружной стене стояли открытыми настежь. Сквозь запах бензина угадывалось приближение весны.

— У меня с тобой бесконечно много времени впереди, — медленно и довольно заявил Штайнбреннер. — Вся твоя жизнь, мой красавчик. И наши фамилии так здорово подходят одна к другой — Штайнер и Штайнбреннер[57]. Посмотрим, что еще из этого получится.

Штайнер задумчиво кивнул. Косо врезанное, распахнутое окно увеличивалось, приближалось, вот оно уже совсем близко. Он толкнул Штайнбреннера к окну, прыгнул на него, через него и вместе с ним рухнул в пустоту.

— Деньги можете без колебаний взять себе, — сказал Марилл, подавленный и разбитый. — Он оставил их мне именно для вас. Приказал передать их вам, если не вернется.

Керн отрицательно покачал головой. Он только что прибыл в грязной и потрепанной одежде и теперь сидел с Мариллом в «катакомбе». В Дижоне шофер автопоезда взял его помощником и довез до Парижа.

— Он вернется! — сказал он. — Штайнер вернется!

— Он не вернется! — резко ответил Марилл. — Господи, и без того тошно, а вы тут со своим «Вернется! Вернется!..» Не вернется он! Вот, читайте!

Он достал из кармана смятую телеграмму и швырнул ее на стол. Керн разгладил бумажку. Телеграмма была отправлена из Берлина и адресована хозяйке «Вердена».

— «Сердечно поздравляю с днем рождения. Отто», — прочитал Керн и недоуменно посмотрел на Марилла. — Что это значит?

— Это значит, что его арестовали. Мы с ним так договорились. Телеграмму должен был отправить один из его друзей. Другого нельзя было ожидать. Я его предупреждал… Да возьмите же наконец эти грязные бумажонки! — Он пододвинул Керну деньги.

— Здесь две тысячи двести сорок франков, — заявил Марилл. — А вот еще кое-что! — Он достал бумажник и извлек из него две маленькие книжечки. — Билеты из Бордо в Мексику. Для вас и Рут. Поедете на «Такоме». Португальское грузовое судно. Отплытие восемнадцатого числа. Я вручаю вам деньги, оставшиеся после покупки билетов. Визы уже получены и находятся в Комитете помощи беженцам.

Ничего не понимая, Керн уставился на билеты.

— Но… — начал было он.

— Никаких «но»! — с досадой прервал его Марилл. — Давайте-ка без шуток, Керн! Все это и так стоило огромных трудов! Слепой случай! Три дня назад комитет получил от мексиканского правительства разрешение отправить в Мексику сто пятьдесят эмигрантов. Единственное условие — оплата проезда за свой счет. Это одно из чудес, которые происходят время от времени. Примчался Классман, и мы тут же купили вам билеты. Малейшее промедление, и все места были бы расхватаны. Благо у нас были деньги… Ну и… — Он осекся. — Ивонна, принесите мне рюмку вишневки, — обратился он к толстой кельнерше из Эльзаса.

Ивонна кивнула и, покачивая бедрами, заковыляла к кухне.

— Принесите две! — крикнул Марилл вдогонку.

Ивонна обернулась.

— Я бы и так принесла две, месье Марилл, — сказала она.

— Ладно, хоть одна понятливая душа!

Марилл снова обернулся к Керну.

— Ну что, понял наконец? — спросил он. — Все это немного неожиданно, согласен. Если вы предъявите в префектуре билет и мексиканскую визу, вам разрешат проживать во Франции до дня отправления судна. Даже если вы въехали сюда нелегально. Комитету беженцев удалось выторговать эту уступку. Пойдите туда хоть завтра утром. Другой возможности выбраться из всего этого дерьма у вас нет.

— Да. При первом переходе границы — месяц тюрьмы, при втором — полгода…

— Полгода. Именно столько. А ведь раньше или позже, все равно попадешься. Уж это как пить дать! — Марилл поднял глаза.

Ивонна поставила на столик поднос. На нем была обыкновенная рюмка и чайный стакан, доверху наполненный вишневой водкой.

— Это для вас! — ухмыльнулась Ивонна, указывая большим пальцем на стакан. — За те же деньги!

— Благодарю вас! Вы разумный ребенок. Будет очень жаль, если замужество превратит вас в сварливую Ксантиппу. Или в добропорядочную великомученицу. Прозит! — Марилл выпил одним духом полстакана. — Прозит, Керн! — повторил он. — Почему вы не пьете? — Он поставил свой стакан на стол и в первый раз посмотрел Керну прямо в глаза. — Этого еще не хватало! Чего доброго реветь начнете! Послушайте-ка, вы мужчина! Неужто вам не знакомы приличия?

— Я не реву! — ответил Керн. — А если бы и ревел, так черт с ним! Все время только об одном и думал: вернусь, мол, и встречу Штайнера! А вы мне суете эти деньги да билеты, и я спасен только потому, что он погиб! Какая же это гадость! Неужели вы не понимаете меня?

— Нет! Не понимаю! Вы несете сентиментальную чушь! И разбираться в ней не стоит… А теперь выпейте-ка это! Выпейте так… ну так, как выпил бы он. И вообще — к черту все! Вы что думаете — у меня не стоит ком в горле?..

— Да… конечно…

Керн выпил свою рюмку.

— Хорошо, возьму себя в руки, — сказал он. — Есть у вас сигарета, Марилл?

— Есть. Вот…

Керн сделал глубокую затяжку. Внезапно в полумраке «катакомбы» он увидел лицо Штайнера. Чуть ироническое, освещенное мерцающим пламенем свечи, так же как тогда в венской тюрьме — с тех пор прошла вечность, — и ему почудился знакомый голос, низкий и спокойный: «Ну как, малыш?..» Да ничего, Штайнер, со мной все в порядке, мысленно ответил он.

— Рут уже знает? — спросил он затем.

— Да!

— Где она?

— Не знаю. Вероятно, в Комитете беженцев. Она ведь не ждала вас сегодня.

— Я и сам не знал точно, когда прибуду. А работать в Мексике можно?

— Можно. Какая там работа — не знаю. Но вы получите право на проживание и на труд. Это гарантировано.

— Я не знаю ни слова по-испански, — сказал Керн. — Или там говорят по-португальски?

— По-испански. Ничего не поделаешь, придется научиться.

Керн кивнул.

Марилл подался вперед.

— Керн, — произнес он неожиданно изменившимся голосом. — Я понимаю, все это непросто. Но говорю вам: уезжайте! Не раздумывайте! Уезжайте! Немедленно убирайтесь из Европы! Одному дьяволу известно, какая здесь заварится каша! А такой случай вряд ли представится еще раз. Да и денег таких вам никогда больше не видать! Уезжайте, дети! Вот и все…

Он допил свой стакан.

— Вы едете с нами? — спросил Керн.

— Нет.

— Разве этих денег не хватит на троих? К тому же у нас есть еще немного.

— Дело не в этом. Я остаюсь здесь. Не могу объяснить почему, но остаюсь, и точка! А там будь что будет. Объяснить это действительно нелегко. Просто иногда человек знает, что может поступить только так и не иначе.

— Понимаю, — проговорил Керн.

— Вот идет Рут, — сказал Марилл. — И точно так же, как я обязательно должен остаться здесь, вы обязательно должны уехать. Это вы тоже понимаете?

— Да, Марилл.

— Ну и слава Богу!

На мгновение Рут замерла в дверях. Затем бросилась к Керну.

— Когда ты приехал?

— Полчаса назад.

Рут высвободилась из объятия, и бесконечного и более короткого, чем удар сердца.

— Ты все знаешь?..

— Да. Марилл мне сказал.

Керн оглянулся. Марилл исчез.

— А ты знаешь, что… — нерешительно спросила Рут.

— Да, знаю и остальное. Не будем сейчас говорить об этом. Давай выберемся отсюда. Пойдем на улицу, на воздух. Я хочу уйти. Пойдем на улицу.

— Пойдем.

Они шли по Елисейским Полям. В предвечернем, зеленом, как яблоко, небе висел бледный полумесяц. Воздух был серебристо-прозрачен и мягок; террасы кафе кишели посетителями.

Некоторое время они шли молча.

— А ты, собственно, представляешь себе, где находится Мексика? — заговорил Керн.

Рут отрицательно покачала головой:

— Не очень точно. Хотя теперь я не знаю, где находится даже Германия.

Керн внимательно посмотрел на нее. Потом взял ее под руку.

— Рут, надо купить грамматику и учиться говорить по-испански.

— Я уже купила ее позавчера у букиниста. Антикварное издание.

— Вот как, антикварное… — Керн улыбнулся. — Ничего, Рут! Мы с тобой не пропадем, верно?

Она кивнула.

— Во всяком случае, увидим кусочек мира. Живя в Германии, мы бы не имели такой возможности.

Она снова кивнула.

Они проходили мимо Рон Пуэн. На деревьях пробивалась первая молодая зелень. В лучах ранних фонарей она походила на мерцающие огни святого Эльма, которые словно вырывались из-под земли и взбегали вверх по стволам и ветвям каштанов. Земля в скверах была перекопана. Ее пряный аромат смешивался с запахом бензина и масла, плывшего над широкой улицей. Кое-где на клумбах уже цвели нарциссы. Сумерки оттеняли белизну цветов. Настал час закрытия магазинов. Движение было настолько оживленным, что они с трудом продвигались вперед.

Керн посмотрел на Рут.

— Как много людей на свете! — сказал он.

— Да, — ответила она. — Страшно много.