Изгнание

Глава IV

I

Ветер принес в Париж черные тучи. Павел, который и без того был уныл, от дурной погоды совсем впал в апатию и анабиоз. В тот день он ушел отдыхать после обеда, уступив сморившей его слабости.

В дрёме он вновь видел себя летящим, словно птица, над кронами хвойного леса. Ему было легко, будто он сбросил весь груз мирских тревог. В этот раз он уже не удивлялся, увидев глубокую зияющую воронку в земле, но опять сердце сжалось от ощущения, что темная яма хранит в себе чудовищную тайну. Снова откуда-то из-под земли слабым голосом женщина пела едва различимую Херувимскую песнь. И вновь Великого Князя окутал аромат лилий, меда и ладана.

Павел слышал стук в дверь, видел, как к нему, поднявшемуся с кровати, но еще не до конца проснувшемуся, подошел адъютант и, пряча глаза, протянул экстренную депешу из России. Он смотрел на бумагу, видел буквы, но мозг отказывался складывать их в слова. Он пытался читать сообщение, но никак не удавалось сфокусироваться.

– Дайте больше света! Я ничего не вижу… – заворчал Великий Князь.

В комнату вошла взволнованная Ольга. Он протянул ей депешу. По ужасу, отразившемуся на ее лице, он понял, что произошло что-то страшное.

– Что? Что это? – растерянно спросил Павел.

– Сергей убит… – едва слышно пробормотала жена.

– Какой? Сын Арсеньева?

– Нет, – у Ольги задрожали руки.

– А какой? – Павел забрал депешу.

– Господи, какой ужас! – прошептала супруга и закрыла рот руками, чтобы не разрыдаться.

В Москве от бомбы террориста погиб Великий Князь Сергей Александрович.

– Мне нужно в Москву! – Павел, который, казалось, все еще не верил в случившееся, аккуратно отстранил Ольгу и сел за стол. Он написал просьбу Государю разрешить его срочный приезд.

– Когда самое скорое я смогу получить ответ? – спросил он адъютанта.

– Завтра утром, Ваше Императорское Высочество.

Адъютант убежал с телеграммой, и вскоре вернулся с двумя новыми посланиями из Петербурга. Первая депеша была от Николая II, который не мог еще получить просьбу Павла. Государь по собственной инициативе писал, чтобы Великий Князь срочно прибыл в Москву. Была еще одна телеграмма от министра двора, который сообщал, что по приказанию Императора Павел вновь принят на службу и назначен генерал-адъютантом к Его Величеству.

– Все-таки ты помог мне вернуться на службу… Ах, Сережа, но зачем же такой ценой! – риторическое обращение Павла к покойному стало для Ольги последней каплей. Сил сдерживаться больше не было, она разрыдалась.

Приказав адъютанту собираться в дорогу, Великий Князь попросил всхлипывающую жену и свиту оставить его одного. Он достал из стола январские письма Сергея и стал перечитывать их, словно в поисках ответа или какого-то предчувствия. Павел вспомнил, как брат писал о посещении Преображенцев, будто он видел все с того света… Чувствовал ли он уже подкравшуюся смерть?

Павел пережил много потерь, но опустошения такой силы он, пожалуй, не испытывал никогда. Смерть родителей, которых он боготворил, была для него трагедией. Хоть мамá долго болела, к мысли о ее смерти все-таки невозможно было подготовиться. Убийство отца стало настоящим шоком. Мучительным еще и потому, что Пиц был обижен на родителя за поспешный морганатический брак и не успел простить его до теракта, за что Великого Князя долго терзала совесть. Неожиданная смерть первой жены, любимой маленькой Аликс, принесла адские муки. Потом с царским спокойствием ушел Саша. Но все это время рядом был Сергей, который стал ему и братом, и другом, и родителем, с которым они делили все страдания и слезы… Брат был частью Павла. Неразлучные с детства, они проросли друг в друга, подобно дереву с одной корневой системой, но двумя переплетенными стволами. Бомба террориста убила не только Сергея, она изувечила, раскурочила и младшего брата, которого теперь, как когда-то после убийства отца, стала грызть совесть. Последние годы братья общались, но формально, сквозь пелену отстраненности и холодности. Прежней сердечности не было и в помине, и виной тому во многом был он сам. Как же теперь все исправить? Как сказать брату, что он самый родной, самый дорогой человек?

Павла захлестнули детские воспоминания. Его унесло в Ильинское, куда впервые они ездили с родителями, а потом в Крым, где братья принимали ванны под присмотром воспитателя и няни. В его памяти всплывали милые картины, рвущие теперь сердце в клочья. Сережа, со всей детской пылкостью влюбленный в их милую кузину, устроил в Ливадии свадьбу с фигурками, изображающими его и принцессу Оленьку. Он пригласил на церемонию воспитателя и няню. Пиц, который для пущей торжественности момента выдувал на горне туш, получил за труды монетку от брата. Вспомнилось, как им привезли красивые камушки из Феодосии, настоящие сокровища, как Сережа подарил ему театр, а потом плакал, когда воспитатель Арсеньев показал пьесу о его капризах, как ездили в Бахчисарай и Севастополь, как мечтали отправиться на сказочное розовое озеро, которое красочно описывали местные жители. Во всех воспоминаниях всегда рядом был Сергей. Он был их неотъемлемой частью. Как теперь его может не быть?

В голову Павла вновь, как в молодости, полезли мысли о том, что все, кто его любит, преждевременно уходят в мир иной. Сергей не верил, говорил, что тогда он точно должен был бы умереть… Теперь сомнений не оставалось, Павел окончательно убедился, это его вина.

II

Из пахнущего весной Парижа Великий Князь вместе с сестрой Марией и ее бывшем зятем Эрни, которого сопровождала новая супруга, прибыл в скорбную русскую зиму. Между родственниками была некоторая неловкость, но, как всегда перед лицом горя, все прочие эмоции и житейские обиды уходили на второй план. В Москве их уже ждал приехавший из Павловска двоюродный брат Костя, которого окончательно помирила с Сергеем история со скандальной женитьбой младшего брата. Были почти все бывшие адъютанты и соседи по Ильинскому, о которых погибший Великий Князь хлопотал и большую часть которых пристроил перед своим уходом. Адъютанта Феликса Феликсовича Сумарокова-Эльстона сосватал в командиры Кавалергардского полка, Гадона – в командиры Преображенского полка, овдовевшую госпожу Веригину помог выдать замуж за барона Мейендорфа. С Марией Александровной Васильчиковой, фрейлиной Елизаветы Федоровны и ее помощницей по делам склада, он просто всегда поддерживал искреннюю дружбу. Справедливости ради, бывшего московского обер-полицмейстера Трепова забрали в столицу без одобрения с его стороны. Сергей Александрович прочил тому карьеру в действующей армии. Странное было время – остаться в живых на фронте было более реально, чем назначенным на штатскую должность чиновника, в особенности, губернатора.

Оказалось, что ни Государь, ни другие братья и члены императорской семьи на отпевание прибыть не смогут, поскольку им не могли обеспечить безопасность. Владимир умолял, чтобы ему разрешили проститься с младшим братом, но и ему было отказано.

На вокзале Павла встречали дети в сопровождении некоторых лиц свиты. Дочь и сын бросились к нему со всех ног, забыв на секунду о сдержанности во время траура.

– Забери меня, забери! – патетично воскликнула Мари, и Павел заметил, как княгиня Юсупова поморщилась. Отец списал эмоции дочери на страх перед бомбистами. Он прекрасно помнил свои детские ощущения после покушений на отца. Был период, когда ему тоже за каждым углом мерещились убийцы. Что Великому Князю было непонятно, так это реакция Зинаиды Николаевны. Неужели это манеры Мари ее так шокировали. Странно, она должна была бы относиться к этому спокойнее, учитывая выходки ее младшего сына. Насколько он слышал, Феликс так и не стал пай-мальчиком.

С вокзала все вместе отправились в Николаевский дворец.

– Вот и ты! Сережа был бы рад, – сказала Великая Княгиня, протягивая ему руки.

На фоне остальных красных, заплаканных лиц Елизавета Федоровна выглядела удивительно спокойной. Она изменилась, стала еще более светлой, воздушной, тихой. Ее голос что-то напомнил Павлу, но ему было не до того.

Вдова брата отвела Павла в Алексеевский храм, где одна за другой служились панихиды и куда текла река москвичей, желающих проститься со своим бывшим генерал-губернатором, так много сделавшим для города и его жителей.

Тело было закрыто, и Павел не мог поверить, что там, в утопающем в зелени и цветах гробу, лежит его Сергей. Он вспомнил, как смотрел на останки отца и тогда тоже не ощутил присутствия родителя. Теперь же совсем трудно давалось осознание потери.

Помолившись, Павел вернулся во дворец и столкнулся с Джунковским, теперь уже бывшим адъютантом брата.

– Ваше Императорское Высочество, примите мои глубочайшие соболезнования!

– Как же так, Владимир Федорович? Как же не уберегли его? Ты был там?

– Нет, я работал в канцелярии Попечительства о народной трезвости, когда мне сообщили…

– Почему же он был один?

Отвечая, адъютант жестом пригласил Великого Князя пройти в кабинет, чтобы не стоять в коридоре, и прикрыл за ними дверь.

– Как только стали поступать угрозы, Его Императорское Высочество перестал брать с собой адъютантов. Мы пытались протестовать, но все было бесполезно. Как и уговорить его не выезжать из дворца в одно и то же время. Он не желал, чтобы террористы думали, что смогли его запугать.

Павлу больно было это слышать. Он винил себя в том, что Сергей отказывался беречь себя.

– Чудо, что детей и Елизаветы Федоровны с ним не было, – пробормотал он себе под нос. Его Императорскому Высочеству страшно было думать, какая смертельная опасность грозила его детям.

– Великая Княгиня выбежала из дворца на звук взрыва. Без шляпы. Вскочила в сани и через несколько минут была у места трагедии…

– Господи, бедная Элла! Это должно быть было невыносимо!

– Она опустилась на колени и стала собирать… останки… – адъютант старался не показывать эмоций.

– Боже мой! Как это все чудовищно!

– Великая Княгиня – удивительная женщина! Мало того, что она навестила в больнице умирающего кучера в светлом платье, поскольку тому, чтобы не расстраивать умирающего, сказали, что Великий Князь не убит, а ранен. Потом она была на его похоронах и шла за гробом от Яузской больницы до Павелецкого вокзала, поддерживая жену. Но самое невероятное – она ездила в Серпуховский судебный дом к Каляеву…

– К убийце? – Павел совершенно растерялся. Единственно, зачем бы он мог пойти к террористу, это чтобы задушить его собственными руками.

– Да, она поехала к нему, движимая христианским чувством всепрощения. Иначе, сказала, с таким грузом на сердце не смогла бы причаститься… Еще добавила, что Великий Князь непременно пожелал бы этого… До сих пор людей, способных на такое милосердие, я не встречал… Вы уж, ради Бога, не выдавайте меня. Ее Императорское Высочество хотела, чтобы тот визит остался в тайне, но, полагаю, Вам нужно об этом знать. По Москве уже раструбили, нехорошо, ежели услышите от чужих…

– Сомневаюсь, что мерзавец способен оценить ее благородный порыв…

– Вначале он вроде был обескуражен и, вероятно, впечатлен. Взял у Великой Княгини иконку и поцеловал ей руку, но позже пришел в себя, вернулся к тому, на чем стоял, и раскаяться отказался. Ежели, говорит, я буду просить прощения, я низведу свой акт до обычного преступления. Уничтожение врага, мол, – не преступление, это цель войны… или классовой борьбы. Не дословно, но общий посыл таков. Может быть, пытался оправдаться перед партией за сиюминутную мягкость с Ее Императорским Высочеством.

– Надеюсь, Государь даже думать о помиловании этого сукина сына не будет!

Раздался стук в дверь. Джунковский открыл, и постовой передал ему небольшой сверток. Адъютант перекрестился. По его лицу Павел понял, что завернуто в материю. Это были частицы тела его брата, которые все еще продолжали находить и приносить во дворец. Джунковский складывал их в железную шкатулку, чтобы потом положить в гроб. Великий Князь, осенив себя крестом, протянул трясущиеся руки к свертку и взял его в обе руки. Он ничего не видел перед собой из-за наполнивших глаза слез.

III

Следующий день был озарен мягким солнечным светом. Казалось, умиротворяющий звон колоколов разогнал горестные тучи. После отпевания Павел и те немногие Великие Князья, которые смогли приехать, перенесли гроб в небольшую, уютную Андреевскую церковь Чудова монастыря, где останки Сергея должны были находиться, пока не будет устроен склеп церкви-усыпальницы под храмом, в котором покоились мощи Святого Алексея.

После церемонии прощания все вернулись во дворец.

Те пару дней, что Его Императорское Высочество был в Москве, были полны печальной суматохи. Павлу необходимо было поговорить с детьми перед отъездом.

– Ты сможешь теперь вернуться? – первой начала разговор Мари.

– Нужно обсудить кое-какие детали с Ники… с Государем, но, думаю, да – я смогу приехать, и, надеюсь, мы снова будем жить вместе…

– А тетя Элла? – полюбопытствовал Дмитрий. На самом деле он хотел узнать про новую жену отца, но не решался, поэтому спросил про тетю. Он рассуждал так – если Великая Княгиня будет жить в их доме, она не допустит появления там дамы, укравшей у них отца.

– Тетя Элла будет навещать нас в любое время, как пожелает. Мы ее не оставим, – отец притянул сына, потрепал за волосы. – Ты стал совсем взрослый! Заботишься о тете…

– Папочка, дорогой, а ты можешь вовсе не уезжать? – предложила дочь, вновь перетягивая внимание на себя. – Я не хочу с тобой расставаться ни на минуту! Я невозможно скучаю, когда тебя нет рядом!

– Я тоже, – поторопился добавить сын, иначе Мари грозила присвоить себе всю любовь к отцу.

– В будущем так и будет.

– Нет, я имею в виду сейчас. Пусть твои люди привезут вещи из Парижа.

– Боюсь, это невозможно. Мне придется решить там некоторые дела. Кроме меня это никто не может сделать.

Вечером он зашел к Элле. Она только вернулась из храма, куда ходила еще раз вечером. В кабинете стоял легкий запах ладана и лилий, которыми был украшен чайный столик.

– Для меня большое утешение, что милый рядом, в этой маленькой тихонькой церковке, и я могу побыть с ним в любое время, помолиться. Ты его тоже чувствуешь?

– Нет, мне до сих пор не верится… Все как в кошмарном сне. И позволь мне выразить свое восхищение твоей стойкостью и силой духа! С каким достоинством и смирением ты это принимаешь!

– Прошу, оставь это. Я не делаю ничего особенного, ведь все знают, что душа бессмертна, – смутилась вдова. – Я уверена, мы расстались ненадолго. Главное, прожить, что осталось, хорошо, чтобы быть достойной его. Знаешь, по вечерам, перед тем как ложиться спать, я говорю: «Спокойной ночи!» – и молюсь, и в сердце, и душе у меня мир. Он смотрит на нас сверху, и, я уверена, его искренняя любовь утешит тебя, как утешает теперь меня. Для него не было никого дороже тебя и твоих детей.

Перед Павлом была вроде та же добрая, милая Элла, но что-то в ней изменилось. Она всегда была хрупкой, почти прозрачной, а сейчас в своей отрешенности вовсе превратилась в видение. Невольно он вспомнил об Ольге, которая была из плоти и крови, полна жизни и страстей. Как бы Лёля справлялась с горем, если б убили не Сергея, а его? Хотя как бы он мог оказаться на месте брата, если в политических баталиях он не участвовал, да и убеждений своих не афишировал, сам себе не желая признаться, что его до сих пор бросало из стороны в сторону.

– Ты, наверное, хотел бы обсудить дела наследства… – Ее Императорское Высочество вдруг подумала, что Павел пришел именно за этим, но не решается заговорить. Она ужасно смутилась из-за того, что, возможно, поставила его в неловкое положение. – Завещание пока не найдено. Мы продолжим искать в Ильинском, в Александрии и в генерал-губернаторском доме…

– Что ты, это подождет! Я подумал, ежели Ники позволит, может быть, мне стоит снова приехать через пару недель. Дети были бы рады, а мы могли бы разобрать бумаги…

– Да, безусловно. Приезжай в любое удобное тебе время. Тебя всегда здесь ждет твоя маленькая комната.

– Ежели я приеду не один, это было бы, наверное, неловко… – он увидел в глазах Эллы ужас, который она не успела скрыть. – Умоляю, не переживай. Мы устроимся сами. Жена будет жить скромно, неприметно. Нам не нужно лишнее внимание публики. Особенно сейчас, в такие тяжелые для всех нас дни.

Дальше разговор не клеился. Элла задумалась о чем-то своем и отвечала на вопросы Пица рассеянно. Павел засобирался уходить. На прощание Великая Княгиня передала ему принадлежащий покойному мужу крест с мощами преподобного Сергия и благословила его.

IV

В Париж Павел возвращался через Санкт-Петербург. Государь встретил его сердечно. Племянник с дядей крепко обнялись и прослезились. Казалось, все разногласия и обиды остались позади.

Братья выглядели убитыми. Владимир резко постарел, еле ходил и через каждое предложение винился перед Павлом за то, что им не позволили поехать на похороны. На Алексее тоже не было лица.

За обедом все расспрашивали Павла о встрече Эллы с Каляевым.

– Да я, собственно, знаю только то, что и вам уже известно. Свой разговор с ним она скрывает, лишь сказала, что, когда вошла, он спросил: «Кто Вы? – Я жена того, кого Вы убили». Простила ему и дала образок.

– Она просто святая! Неужели есть такие люди на свете! – восхищалась Ксения, родная сестра Императора и супруга Сандро.

– Сколько величия в ее горе! – поддержала дочь вдовствующая императрица. Если кто-то и мог понять Эллу, то это была Мария Федоровна. Неожиданно потерять мужа, в расцвете лет уйти в тень и почувствовать, что все лучшее уже в прошлом, – все это Минни проходила на своем опыте, когда умер ее муж, Александр III.

Аликс почти не ела и не отнимала шелкового платка от глаз. У нее сердце разрывалось от жалости к сестре. Бедняжка осталась совсем одна. Да, есть дети Павла, она с мужем и племянниками, Эрни, но это все не то.

– Элла просит назначить ее председателем Палестинского Общества, – заметил Государь, глаза которого тоже влажно блестели. Пост этот с момента основания Общества занимал Сергей, и безвременно опустевшее место в очередной раз напомнило о случившейся трагедии. – Я не возражаю. Дядя Павел, ты что скажешь? Вы же с Сергеем стояли у истоков…

Голос его прозвучал мягко, даже нежно.

– Сергей, наверное, был бы рад… – задумался Пиц. – Да, думаю, общественные хлопоты пойдут ей на пользу и будут хоть немного отвлекать… Господи, как подумаю, что она собственными глазами видела эту чудовищную картину, собирала его останки…

– Но она уже загружена делами Красного Креста в Москве, склада для фронта, не говоря о бесконечных приютах. А ведь на ней еще твои дети, Павел, – беспокойство Аликс о сестре неумышленно прозвучало как упрек. – Так она совсем изведет себя.

– Я согласна с Павлом. Молитва, работа и забота о тех, кому еще тяжелее, сейчас единственные отдушины Эллы. Каждую появившуюся свободную минуту мысли ее будут переноситься в тот жуткий миг, – возразила ей свекровь.

Великий Князь промолчал. Он не хотел углубляться в эту тему за общим столом. Оставить в Москве детей была не его идея. Он давно мог бы забрать их в Париж. Однако сложилось, как сложилось. Теперь, когда не стало Сергея, если у Эллы на них не будет хватать времени, они с женой готовы были сами о них позаботиться. Главное было не спугнуть Ники, который вместе с Павлом и Эллой скорбел о своем дяде и, вероятно, готов был пойти изгнаннику навстречу.

После обеда у Павла с племянником состоялся разговор наедине.

– Я сердечно благодарен за разрешение приехать проститься с Сергеем в мундире. Никак не ожидал.

– Это невосполнимая утрата и для меня, и для всей нашей семьи и России! И я знаю, что такое потерять родного брата. Ежели я могу еще чем-то помочь тебе, говори, не стесняйся.

– Ты не будешь возражать, если я буду приезжать по мере надобности в страну? Я нужен детям. Они так потрясены смертью дяди, так испуганы. Их преследует одно несчастье за другим. Кроме того, нам с Эллой предстоит устроить некоторые имущественные дела…

– Приезжай так часто, как тебе будет угодно.

Павел уже был доволен результатом разговора, но, помедлив секунду, все же решился просить больше.

– Есть ли для меня надежда когда-нибудь привезти и мою жену? Тоска от разлуки с ней лишь усиливает боль, и я вновь ощущаю то мрачное одиночество, как когда-то после смерти Аликс… Но тогда Сергей был рядом, теперь же все и вовсе черно и безнадежно…

– Да, пожалуй… когда-нибудь… в будущем… при более продолжительных приездах… – Царю не хотелось говорить о новоиспеченной графине. – Как настроение в Москве?

– Скорбное, насколько я успел заметить. Мне было не до этого…

– Конечно… Ты, наверное, хочешь отдохнуть перед дорогой. Не буду мучить тебя пустой болтовней.

V

Осиротевший Павел вернулся в Париж грустный, измотанный, но с новостями о потеплении в отношениях с Государем.

Он сделал краткий отчет жене о похоронах, о том, как переносят горе дети и Элла, и перешел к части более жизнеутверждающей.

– Я получил дозволение приезжать в Россию в любое время и брать тебя с собой, ежели поездка не краткосрочная. Посему в апреле поедем вместе. Сможешь присутствовать на церемонии производства своего сына в офицеры.

Павел был горд тем, что, наконец, добился своего, позабыв, что его особой заслуги в том не было.

– Боже мой! Какое счастье! Я уж смирилась. Думала, пропущу столь важный для Акселя день, – Ольга пришла в состояние радостного возбуждения. Вот так неожиданность! Конечно, возвращение мундира было верным сигналом, что сердце Императора дрогнуло, но графиня никак не ожидала, что послабление наказания так скоро коснется и ее. Она опасалась, что все еще является для семьи мужа персоной нон-грата. – Расскажи мне все в подробностях! Как Государь? Что его чувства к тебе, поправились совсем или это временное смягчение – дань трауру?

– Насколько я могу судить, сердечное расположение вернулось. Ники, естественно, не может сразу восстановить меня во всех правах, думать так было бы слишком наивно и самонадеянно, но он был очень сострадателен и заботлив. Пожалуй, даже более, чем раньше, что и понятно…

С прогулки вернулись дети. Сын, едва переступив порог, наполнил собой весь дом, шумно и подробно рассказывая про дикую лань, которую они видели, когда гуляли по Булонскому лесу, про ручных белок, которых ему нечем было покормить, потому что он не удержался и крендель съел сам. Ирочка капризничала, хотела спать.

– Ежели обиды иссякли и раны затянулись, не подходящее ли это время просить, чтобы Боде дали новое имя? А то пестрота имен в нашем семействе выглядит довольно странно – ты, mon cher, Романов, мы с Ирочкой Гогенфельзены, а он все еще Пистолькорс, – продолжила разговор Мама Лёля вечером, когда они, наконец, остались одни.

– Ты, как всегда, права! Нужно дать Володе хотя бы твое имя и титул.

Успокоенная хорошими новостями, Ольга быстро заснула.

Павел долго всматривался в черноту ночи. Рядом с женой ему было уютно и спокойно даже в такую жуткую минуту. В России было невыносимо, особенно в Москве, где все напоминало о брате. Павел попытался вспомнить, кажется, он и не бывал никогда в Златоглавой без Сергея. Здесь, в Париже, можно было представить, что брат жив, занят своими генерал-губернаторскими хлопотами и поэтому не пишет. Холодность, которая возникла между братьями из-за женитьбы Павла, теперь помогала Великому Князю пережить потерю. Если бы они были с братом близки, как прежде, он, наверное, помешался бы.

В конце концов, Павел провалился в сон. Ему пригрезился Крым, он видел себя ребенком, видел мамá, приехавшую в Ливадию. Маленький Сергей радостно побежал ей навстречу. Павел пытался догнать брата, но не мог. Он кричал ему вслед: «Подожди меня!» Сережа даже не обернулся. Мать с сердечной, доброй улыбкой раскрыла Сергею свои объятия, и он утонул в ее пышных юбках. Пиц почувствовал, как его накрывают рыдания, то ли от обиды, что брат обогнал его, то ли от того, что он почувствовал себя брошенным и одиноким. Великий Князь проснулся от горьких слез, но лицо его было сухо.

VI

Княгиня Юсупова задержалась в стылой, горюющей Москве после похорон, чтобы поддержать овдовевшую августейшую подругу. Феликсу Феликсовичу пришлось вернуться в столицу на службу одному. Через некоторое время Зинаида Николаевна приехала в Санкт-Петербург, где ее на чугунке встретил супруг.

– Ну вот и ты! Непростительно так надолго бросать супруга одного! Это никуда не годится! – граф Сумароков-Эльстон расцеловал жене руки.

Он проводил Зинаиду Николаевну к экипажу, и они вместе поехали домой.

– Ты несправедлив! Мне тоже расставание далось нелегко, но ты же знаешь, что там я была нужнее.

– Я понимаю, это я так ворчу, для проформы… Как Великая Княгиня?

– Держится, но я вижу, что она потеряна, испуганна. В один миг вся жизнь перевернулась. Ничто уже не будет так, как прежде.

– Она хочет остаться в Москве?

– Вероятно… Она всегда жила мыслями, убеждениями и принципами Великого Князя и, похоже, собирается продолжить его начинания. Вот только дети…

– А что дети?

– Они ей сообщили, что отец планирует вернуться в Россию и забрать их. Элла в шоке, потому что она не сможет опекать детей, поскольку Павел, похоже, вернется в Россию с той женщиной… Он и сам об этом заикался.

– Так Государь уже простил своего блудного дядю?

– Никто пока не знает подробностей, хотя, со слов детей, это дело решенное. Но ты же их знаешь… Я ни одному слову Марии не верю!

– Ты не слишком к ней строга? Она ведь еще ребенок…

– О, видел бы ты, как она бросилась к отцу, заламывая руки: «Папочка, забери меня!» Артистка погорелого театра! Будто ее мучают здесь. Неблагодарная! Ты же знаешь, Великий Князь души в них не чаял. Они ему были дороже, чем родному отцу, который бросил их ради своей дамочки, не моргнув глазом. Положа руку на сердце, их настоящим отцом со дня смерти Аликс был Сергей. Когда Великая Княгиня прямо спросила Марию, готова ли она жить с мачехой, та начала юлить, мол, думала, что папá один вернется…

– А Дмитрий?

– Он, похоже, не рад перспективе переезда под одну крышу с той женщиной. Да кто их разберет, что они думают на самом деле.

– Про дом Великий Князь ничего не говорил?

В Париже Павел с семьей разместились в особняке Юсуповых.

– Нет, всем было не до этого.

– Ежели б он точно знал, что возвращается, он бы, наверное, предупредил, что скоро съедет.

– Пожалуй. Посмотрим… Лучше расскажи, как дети? Здоровы ли?

– Здоровы. Полны сил и энергии. Николай извел меня просьбами ставить у нас в театре пьесы. Я не дозволяю и хотел бы, чтобы и ты меня в этом поддержала. Пора бы ему взяться за ум, а то одни кривлянья на уме.

– Не понимаю, что такого страшного в театре. Домашними представлениями и Цари не брезгуют. Но раз ты настаиваешь… Ты сегодня обедаешь дома?

– Я собирался встретиться с Мишей Родзянко в английском клубе. Он тоже сегодня приехал. Возбужден мыслями о необходимости земского представительства и конституции, которыми срочно желает поделиться. Слышал бы его Великий Князь, Царствие Ему Небесное! Я подумал, ты захочешь отдохнуть после дороги, но ежели ты против…

– Нет-нет, ты прав. Все эти печальные дни меня совершенно вымотали. Передавай ему сердечный привет! Анна с ним приехала? Пусть они непременно заходят к нам завтра. Я почищу перышки и буду готова принимать друзей и близких.

VII

Ольга не могла держать прекрасную новость о скорой поездке в Россию в секрете. На следующий же день она поделилась радостью с графиней Греффюль, та сообщила своему кузену, известному щеголю и менее заметному поэту Роберу Монтескью, который в свою очередь разнес весть, приправив ее некоторыми колкими замечаниями, по всем гостиным Парижа. Скоро известие достигло и русского посольства во Франции.

Однако судьба наносит самые обидные и болезненные удары, когда человек уже, кажется, пережил все самое страшное, успокоился и более не ждет подвоха.

Первой ласточкой стали письма детей, в которых они просили, чтобы Павел приехал в Россию один. Отец, в общем, понимал переживания Марии и Дмитрия, пытался их успокоить, однако они продолжали упорствовать. Вторила им в своих пространных посланиях и Элла. Она тоже просила его не торопить встречу детей с мачехой, затрагивая эту болезненную тему из добрых побуждений, видя сомнения и боязнь Марии и Дмитрия. Павел был уверен, стоит ему наладить отношения с отпрысками, и с Эллой вопрос решится самым естественным образом. У него не было сомнений, что при личной встрече Ольга сумеет очаровать его отпрысков. Она так суетилась, покупая им сувениры, желая произвести на них благоприятное впечатление, что просто не могло быть иначе.

Вторым неприятным сюрпризом стало письмо от Алексея. Старший брат передал Государю просьбу Павла о новом имени и титуле для Боди. Ники разрешения не дал, объясняя это тем, что дети Павла уже взрослые и догадаются, что отношения отца и его новой жены начались задолго до официального брака, если обнаружат, что их общему сыну уже восемь лет. Оставшись после смерти дяди Сергея опекуном этих несчастных сирот, он считал себя обязанным защитить их от новой боли. Кроме того, восстановленная женитьбой репутация супруги Павла вновь поколеблется благодаря подчеркиванию прошлого.

Великого Князя ответ племянника сильно раздосадовал. Только начало казаться, что отношения их улучшились, и вот новый выпад. Опять дети! Почему все пытаются защитить от него его же собственных отпрысков, будто он способен сделать им что-то плохое? Будто он враг им. Обидно было и за маленького Володю. Но Павел решил повременить с упреками и не докучать Императору уговорами до приезда в Санкт-Петербург. Он был уверен, что сможет все решить при личной встрече.

Окончательно добила Павла телеграмма Алексея, в которой тот передавал, что Государю угодно, чтобы в апреле Павел приехал один. Это было страшным потрясением. В Париже все уже знали, что они едут в Питер с Ольгой. Какой стыд! Над ними будет потешаться вся французская знать. Он живо представил, как будет острить по этому поводу манерный Робер Монтескью, вызывая смешки светских дам. Пицу хотелось провалиться сквозь землю. Он скомкал телеграмму, швырнул ее и разгневанный выскочил на улицу.

Когда хлопнула входная дверь, графиня Гогенфельзен вышла в холл узнать, кто пришел. Не увидев гостей, она отправилась в кабинет супруга. Он был пуст. Ольга уже собралась уходить, когда на полу увидела скомканную бумагу. Она подняла комок машинально, из любви к порядку, но, увидев, что это телеграмма от старшего брата мужа, не сдержалась и заглянула в нее.

Когда Павел, немного проветрившись и успокоившись, вернулся домой, он застал бледную, растерянную Ольгу в кабинете.

– Как же так? – потребовала объяснений Ольга, показывая на мятую телеграмму, которая теперь лежала развернутая на столе. – Как же Аксель? Ты же сказал, что Ники обещал…

– Я ошеломлен не менее тебя! Надеюсь, это лишь досадное недоразумение! Не переживай, я упрошу его передумать!

– Уже двенадцатое апреля. Я собрала вещи…

Павел написал Императору, умоляя его разрешить приехать с Ольгой. Однако племянник был удивлен, что дядя воспринял его слова, как дозволение прибыть вместе уже в апреле, ведь он, кажется, ясно дал понять, что позволит это когда-нибудь в будущем, а не теперь. Резкий тон письма свидетельствовал о том, что дальнейшие уговоры бесполезны.

Ольга так была расстроена, что слегла, всем своим бледным видом давая понять мужу, что страшно разочарована его неспособностью повлиять на собственного племянника. Ей действительно было плохо, мутило от вида и запаха любой пищи. Великий Князь хотел отказаться от поездки, но Мама Лёля настояла, чтобы он встретился с детьми. Ему необходимо было наладить с ними отношения, чтобы в дальнейшем их страхи не влияли на решения Государя и не были препятствием для совместных посещений Родины. Нет ничего более ценного для дипломатии, чем женская мудрость. В глазах Великого Князя Ольга была настоящей героиней. Ее секрет был прост – незазорно идти на мелкие уступки, чтобы в итоге достичь главной цели.

Павел уехал в Санкт-Петербург один, удрученным и взвинченным.

VIII

Петербург настраивался на весну. Сначала он разыгрывался звонкой капелью, а затем перешел к мажорной увертюре журчания ручьев.

Жаль, вся эта весенняя какофония не соответствовала настроению Павла, который прибыл в Царское Село прямо из Парижа.

В первый день он был холоден с детьми, считая их, пусть невольно, виновными в том, что ему запретили взять с собой жену. Мария и Дмитрий тоже его дичились, и немудрено, попадаться под руку человеку не в духе ни у кого желания не было.

На второй день произошло объяснение.

– Вы же знаете, что у меня и моей жены, Ольги Валериановны, есть дети?

– Да, знаем. У нас есть сестра Ирина, – невесело подтвердила Мария.

– Есть еще брат, Володя, – добавил Павел и, увидев, как наливаются слезами глаза Дмитрия, поспешил заверить: – Но вы мои первенцы! Сколько бы детей ни было у нас с Ольгой Валериановной, они не заменят вас! Никто не сможет занять ваше место в моем сердце! Идите ко мне!

Он крепко обнял детей и почувствовал, как они успокаиваются.

– Есть еще что-то, о чем мне нужно вам сообщить… – он выпустил детей из объятий и усадил рядом с собой. – Боде, так мы дома зовем Володю, восемь лет и…

– Как же ему может быть восемь? Вы же обвенчались три года назад! – удивился Дмитрий, надеясь, что сейчас отец скажет, что этот мальчик вовсе не его сын, а ребенок Пистолькорса, которого он воспитывает и, вероятно, поэтому считает своим.

У Мари вспыхнули щеки.

– Когда умерла ваша мамá, я был в отчаянии! Я был так одинок!

– Почему одинок? У тебя же были мы… – надула губы дочь.

– Да, конечно! Только вы и были той нитью, что связывала меня с этим миром. Но я о другом. Когда вы повзрослеете, вы поймете… Тогда, в невыносимом горе и мраке, я встретил женщину, которая спасла меня от безысходности, от страшной тоски. К несчастью, Ольга Валериановна была несвободна. Но она полюбила меня и, несмотря на то что формально была замужем, фактически стала моей супругой. Володя наш с ней сын. Единственное, о чем я вас прошу, – не осуждать ее. Она пожертвовала всем – семьей, положением в обществе, добрым именем – ради моего счастья.

Мария, которая уже мечтала о романтике, нашла историю отца гораздо более симпатичной, чем ту, что рисовалась в ее воображении по обрывочным фразам. Запретная любовь! Изгнание! Жаль только, что из-за этого они практически лишились отца.

Дмитрий, напротив, не находил ничего умилительного в повествовании родителя, ему не нравилось, что есть еще какой-то мальчик Володя, но все же он был рад, что отец, наконец, приехал и хотя бы эти четыре дня можно вновь почувствовать себя семьей.

После разговора с детьми Павел сообщил Царю, что секрета о единокровном брате для них больше нет, поэтому спокойно можно даровать Боде графский титул и фамилию Гогенфельзен. Император, в душе жалевший дядю, согласился, сделав вид, что вынужден это сделать, лишившись самого важного аргумента.

Настроение у Павла улучшилось. Теперь он хотя бы вернется к Ольге не с пустыми руками.

– Мне жаль, ежели ты нашел мое письмо резким, – примирительно сказал ему племянник перед отъездом. – Но пойми меня, я не могу так сразу снять с тебя все наказания, будто ничего не было. Стоит мне смягчиться по отношению к тебе, Кирилл тут же пойдет под венец с Даки, а за ним и остальные возьмутся нарушать присягу и правила престолонаследия… Я не могу этого допустить. Даже дядя Сергей, который любил тебя больше самого себя, для которого разлука с тобой была жуткой пыткой, понимал, что строгое наказание необходимо, как предостережение всем членам семьи.

Во время монолога Ники Павел думал, что преступность морганатических браков слишком переоценена, но разумно промолчал. Дискуссия на эту тему не дала бы плодов, только рассердила бы Государя. Вообще, все доводы Николая II не находили отклика в душе дяди. Привыкнув быть центром вселенной для Сергея, он не понимал, почему наказывают именно его, когда столько Великих Князей ведут себя неподобающе. Разве не лучше жениться и узаконить связь, чем жить интрижками, как, к примеру, Алексей? Отчего же племянник к нему не цепляется? Эта казавшаяся ему очевидной несправедливость обижала и злила Павла.

Тем не менее в определенности тоже были некоторые плюсы. Надежда на скорое возвращение в Россию не давала ему покоя, бередила его чувства и мечтания. Теперь, когда с Ольгой вернуться он не мог, оставалось одно решение – обустроиться в Париже более основательно.

Поездка не была напрасной. Павел был рад повидать детей, доволен был решением имущественных дел и вопроса имени для Володи, но более всего он был счастлив вернуться во Францию, где он был встречен замечательной новостью – Ольга вновь ждала ребенка.

IX

Пока Великий Князь пребывал в Царском Селе, старший сын Ольги Валериановны был произведен в офицеры. Сам Павел не мог присутствовать в Пажеском корпусе на выпуске пасынка, это вызвало бы новый виток скандальной шумихи, но он через адъютанта передал Александру Пистолькорсу, который стал удивительно похож на своего отца, поздравления и подарки от матери.

За три года изгнания матери из страны дети Ольги и Эрика привыкли к вольной жизни и минимальному участию в ней родителей. Отец был в полном романтическом плену Зинаиды, на которой, по всей видимости, действительно собирался жениться. Матери возвращение в Россию было заказано, и надежда, что запрет может быть в скором времени снят, теперь окончательно рухнула. Справедливости ради, родители и раньше были более всего заняты собственными делами, как, впрочем, и во многих других аристократических семьях, что совершенно не мешало детям обожать их.

Молодежь весело проводила время. Общительный Саша был окружен друзьями, многие из которых становились воздыхателями его прелестных сестер. На милую семнадцатилетнюю Ольгу положил глаз его однокашник по Пажескому корпусу, граф Александр Крейц. Ольге, казалось, он тоже был симпатичен. Во всяком случае, в воздухе витали тонкие флюиды взаимного притяжения и интереса.

Вокруг пятнадцатилетней Марианны кружили толпы обожателей. Надо признать, что она уступала матери в красоте, которую немного подпортили Пистолькорсовские грубоватые черты. Зато дочь унаследовала от Ольги Валериановны главное – женскую манкость и скрытую в черных глазах страстность, которые сводили с ума мужчин сильнее, чем просто симпатичная мордашка. Молодые люди, теряя голову, слетались без оглядки на привлекательную дерзость девушки.

Еще год назад Марианна до слез хотела жить с матерью в Париже. Теперь же она наслаждалась свободой и мужским вниманием. Даже отец с его глупой затеей узаконить отношения с сомнительной дамочкой не раздражал ее так, как прежде.

Самым преданным воздыхателем Марианны был Петр Дурново, сын товарища министра внутренних дел и одноклассник ее старшего брата. Молодой человек терпеливо ждал, пока сестра друга подрастет, чтобы отвести ее под венец, не подозревая, какую головную боль он приобретет с этим браком.

Оставалось найти партию самому Акселю, у которого до сих пор была лишь череда несерьезных увлечений. Глядя на друзей, он тоже хотел побыстрее встретить ту самую, ради которой не жалко было бы оставить холостяцкие развлечения.

X

В мае Россию постигла новая катастрофа. Вся ее вновь собранная вторая Тихоокеанская эскадра была разбита в Цусимском сражении. Вице-адмирала Рожественского ранили и взяли в плен.

Переброска эскадры с Балтики была изначально рискованной затеей, но никто не ожидал, что она может закончится полной гибелью флотилии. Почти весь русский флот пошел на дно, утащив с собой множество моряков. Такого разгрома на море Россия еще не знала!

Через несколько дней Великий Князь Алексей Александрович подал в отставку с поста руководителя морского ведомства и флота и уехал в Париж, где пару лет назад он купил для Элизы Балетты дом.

Павел, как только узнал о приезде брата, отправился к нему.

– Что же ты, Алёша, долго планируешь здесь оставаться?

– Похоже, я теперь, как и ты, парижанин. Вряд ли я когда-нибудь смогу вернуться на Родину. Меня там проклинают.

– Напрасно ты так! Будто ты единолично это сражение, будь оно неладно, спланировал и сам эскадрой командовал. Это большое несчастье, но разве ты не все сделал от себя зависящее, чтобы этого не случилось? Не кори так себя!

– Как не корить, Пиц? Это мой позор, мое фиаско. Русского флота больше нет, – брат закрыл лицо руками. – Господи, столько моряков погибло, столько кораблей.

Они сидели в кабинете Алексея, как когда-то в Питере после смерти Зинаиды Богарне. У брата были уставшие, погасшие глаза, в которых не мерцало ни малейшего интереса к жизни.

– Сандро во всем винит Ники… – этим замечанием Павел пытался оправдать брата, но сам он знал, что обиженная душа его искала ошибок племянника, чтобы сердиться на него по благородным причинам, а не мелко, из-за личных мотивов.

– Как мне все это опостылело! В этом наша главная беда – вместо того чтобы с врагом сражаться, мы между собой грыземся! Позволь узнать, отчего же умнейший Сандро своего друга детства не убедил эскадру Рожественского к Порт-Артуру не отправлять?

– Разве он не пытался?

– Не в полную силу, вероятно. Когда Государь спросил мое мнение об операции, я честно признался, что не знаю… При более опытном адмирале эта авантюра, возможно, не была бы полным безумием, но Рожественский никогда не командовал таким количеством кораблей. Эх, ежели б он тогда сказал твердое «нет»… Но нам всем хотелось верить в успех.

Павел прекратил упоминать Сандро, видя, что это раздражает Алексея. Вероятно, тот вспомнил давнюю историю с запиской кузена о состоянии флота. Теперь получалось, будто Сандро был тогда прав. Однако жизнь сложнее простой логики. Хоть Алексей и чувствовал свою вину и в Цусимском разгроме, и в том, что в целом к началу войны русские военно-морские силы серьезно уступали японским, еще лучше он знал: будь у руля морского ведомства Сандро, ситуация была бы еще плачевнее.

– Правда в том, что мы не готовы были к войне и, как бы ни печально это было, среди нас теперь нет Ушаковых. Ежели не погиб бы Макаров… Да что толку говорить об этом… Господь, похоже, совсем отвернулся от нас.

– Что же теперь будет?

– Даже думать об этом не могу! – Алексей, конечно, понимал, что наиболее вероятный исход в сложившейся ситуации – заключение мира, если только Император не решит продолжить войну сухопутными силами, которые концентрировались на Дальнем Востоке. Однако революционная ситуация внутри страны не позволяла сосредоточиться на военных задачах. В таких условиях продолжать войну было рискованно. – Что бы ни было, моя жизнь кончена.

– Полно, Алеша! Ничего не изменится от того, что ты ешь себя поедом…

– Эх, Пиц, вот и я теперь изгнанник. Хорошо, что Сергей всего этого не видит. Как бы я в глаза ему смотрел?

Разгромив русский флот, японцы вновь пригласили Россию к мирным переговорам. Стремительно росший внешний долг толкал победителей на море энергично искать перемирия со страной, которая обладала значительно большими ресурсами и в долгосрочной перспективе могла нанести существенный урон японским войскам, вырвав у них такую, казалось бы, очевидную, но при этом, как бы парадоксально это ни звучало, довольно зыбкую победу.

На переговоры с Японией в Портсмут, организованные Америкой, был отправлен Витте, которому строго-настрого наказали не соглашаться ни на какие контрибуции.

– Странно, мне казалось, Витте сейчас не в чести у Ники, – выразил свое удивление выбором представителя России Павел, когда они с братом через пару месяцев обсуждали последние новости.

– Кого же еще туда посылать? – печально улыбнулся Алексей. – Он с Ротшильдами давно на короткой ноге…

– Да, ищи того, кто платит… Долго ли Япония протянет, ежели денежный поток из Америки иссякнет? – риторически заметил Пиц.

В успех предприятия мало кто верил, но неожиданно Витте вернулся из США не с самыми плохими условиями мирного договора, уступив Японии лишь те территории, что уже были ею заняты. И никакой контрибуции. В благодарность Витте получил от Царя титул графа, а от остряков – прозвище «граф Полусахалинский».

Однако для российского общества, не смирившегося еще с Цусимским поражением, окончание войны, вопреки возлагаемым на это надеждам, вместо успокоения принесло новое раздражение. Левые были недовольны тем, что мир оказался недостаточно позорным, а правые – тем, то война кончена с ощущением проигрыша. Уязвленное самолюбие требовало возмездия, на чем организаторы беспорядков мастерски сыграли. Вообще, использовать благородные чувства, такие как гордость за свой народ, патриотизм, любовь к Родине, в борьбе против нее же оказалось весьма эффективно. Активная агитация и истерия в печати, раздуваемая революционными силами, вызвали осеннее обострение смуты.

Не снизили градус кипения и августовские манифесты о Булыгинской Думе, которые, по сути, меняли государственный строй и вводили конституцию, обещая право на выборы всем, вне зависимости от национальности и религии. Однако и новые свободы не угодили – дума носила совещательный характер, и основой ее должно было стать крестьянство. Складывалось ощущение, что какие бы реформы ни проводил Государь, взбунтовавшейся толпе все было бы недостаточно. Разве что свержение Царя могло удовлетворить восставших. Вряд ли кто-то из мечтающих об искоренении монархии на тот момент серьезно задумывался – а что потом? Что было бы, если б это на самом деле произошло? Чаяния и стремления разных классов кардинально расходились, противореча друг другу. Аристократы мечтали заполучить власть, избавившись от стоявшего над ними Монарха. Купцы и промышленники грезили о буржуазной революции и царстве капитала. Пролетариат был пронизан утопическими идеями коммунизма. Крестьяне, в большинстве своем верующие христиане, просто хотели земли, которая бы их кормила, и Николая II почитали. О преступных элементах, для которых борьба и политические убийства были смыслом и стилем жизни, даже упоминать не стоит. Они мутят воду «из любви к искусству». Останься тогда Россия без Императора, конфликтующие интересы непременно столкнулись бы, ввергнув страну в безумный хаос, который привел бы к страшному кровопролитию, так что теперешнее противостояние показалось бы легкой разминкой. В конечном итоге все закончилось бы диктатурой одной из групп. Достаточно было вспомнить французскую революцию. Удивительно глупа, если не сказать, преступна позиция «лишь бы избавиться от Царя», а там война планы покажет. Думать о последствиях скучно. К несчастью, Россия кишела тогда либо недалекими, но активными персонажами, либо подлецами самого низкого пошиба, которые готовы были и страну, и людей, доверившихся их красивым лозунгам, принести в жертву собственному тщеславию и жадности. Стоило лишь понастойчивее потереть пальцем, и под позолотой благородных идей обнаруживалась масса различной грязи, от себялюбия до маниакального желания власти.

Полк пасынка Павла, Александра Пистолькорса, для наведения порядка был отправлен в Лифляндию и Курляндию, где бесчинствовали Лесные братья. Ольга страшно переживала за сына.

Россия, в организм которой попала жутко заразная и часто смертельная бацилла бунта, корчилась от боли, когда из вспыхивающих тут и там язв и нарывов прорывался гной ненависти. Такой революционный сепсис, сопровождающийся ненасытной жаждой крови, редкая страна могла пережить.

XI

Пестрый октябрь в шальном буйстве красок был лучшей декорацией для различных безумств и отчаянных эскапад.

Неизвестно, что послужило финальным толчком, окончание ли войны или отставка и переезд в Париж любимого дяди Алексея, но Кирилл вдруг сделал решительный шаг, которого давно опасались в Царском Селе, – женился на Даки. Свадьба прошла тихо, в православной церкви Тегернзее, где у матери невесты был дом, тот самый, где впервые после отъезда из России Павел встречался с детьми. Естественно, царского позволения на этот брак, нарушающий православные законы, запрещающие союзы между близкими родственниками, в том числе между кузенами, дано не было. Кроме того, членам императорской семьи строго воспрещалось жениться на разведенных дамах, но Кирилл и про это предпочел забыть.

Павел узнал о случившемся, только когда в Санкт-Петербурге разразился скандал. Кирилл приехал к родителям, наивно рассчитывая, что Император пожурит его немного и простит, ведь брат Государыни, с которым развелась Даки, имел уже новую семью и, по всей видимости, был снова счастлив. Однако не успел он переступить порог дворца родителей, как к ним явился министр двора барон Фредерикс, чтобы передать решение Царя – Кириллу приказано было немедленно покинуть Россию и никогда не возвращаться. Его лишили звания, чина и, по слухам, великокняжеского достоинства. В последнем Павел сомневался, но со всеми остальными мерами он имел честь познакомиться на собственном опыте. Странно, что старший сын Владимира не предугадал реакции Ники. В этом случае она была предсказуема.

Молодые решили тоже обосноваться в Париже и, купив дом на Елисейских Полях, переехали туда.

– Похоже, скоро Царское Село в полном составе переберется в Париж, – рассмеялась Ольга, получив письмо от Михен. – Великая Княгиня собирается приехать погостить у детей.

– Я едва сдерживаюсь, чтобы не достать все те письма от Марии и Владимира, которые они настрочили мне после нашей свадьбы, упрекая в нарушении присяги и непонимании долга. Так и тянет отправить их назад сочинителям. Любопытно, почему, когда мои племянница и племянник манкируют царское дозволение, законы Православия, все возмущаются не их проступком, бросающим тень на императорскую фамилию, а самодурством Ники? – Павел был весел. Обида на брата с сестрой за их предвзятость уступала радости, что их опального полку прибыло. Теперь никто из них не посмеет упрекать его. – Как там моя сестрица писала? Что-то… тра-та-та… «честь не в этом состоит всем пожертвовать для женщины!». Пусть теперь спросит у своей дочери и Кирилла, где их принципы и чувство долга.

– Любовь моя, тебе совершенно не идет злорадство, – ласково заметила Мама Лёля, поглаживая заметно округлившийся живот. – Признайся, ты просто рад, что они будут ближе и ты не так будешь тосковать по России. Владимир тоже приедет?

– Он, естественно, жутко оскорблен и подал в отставку. Хотя чего же он ожидал? Довольно одного взгляда на то, как со мной расправились? Государь еще не сообщил ему своего решения, но, полагаю, это лишь дело времени.

– Хорошо, что Эрик уже не в адъютантах…

– Я уверен, твой бывший муж не пропал бы в любом случае, – довольно сухо заметил Павел. «При чем здесь Пистолькорс вообще?» – мысленно негодовал Великий Князь.

– У тебя есть идеи, кого в таком случае назначат новым командующим Петербургского военного округа? – Ольга сделала вид, что не замечает раздраженного тона мужа. Ее интерес носил вполне практический характер. Не о бывшем муже она беспокоилась, а о сыне. Материнскому сердцу было спокойнее от того, что она всегда по-свойски могла бы обратиться к командующему. Так было с Великим Князем Владимиром Александровичем, хотя, надо отдать должное, Мама Лёля никогда не пыталась знакомством с командующим злоупотреблять, чтобы выхлопотать для сына место побезопаснее. Само сознание, что в крайнем случае она можем прибегнуть к этому средству, немного успокаивало. С новым человеком придется выстраивать дружбу с нуля.

– Николашу, вероятно. Даже не спрашивай меня! – отношения с кузеном у Великого Князя не были безоблачными.

Скоро в Париж прибыла Великая Княгиня Мария Павловна, которая оставила постаревшего и расхворавшегося супруга в Санкт-Петербурге объясняться с царской четой по поводу женитьбы сына, пока сама веселилась на приемах французской знати.

XII

Россия бурлила. В попытках успокоить взбунтовавшихся подданных Государь пошел на отчаянный шаг, сделав несимпатичного ему Витте председателем правительства и подписав созданный Сергеем Юльевичем Манифест семнадцатого октября, расширяющий свободы, дарованные в августе. Теперь без утверждения Думы не мог пройти ни один закон. Кроме того, гарантировались свободы слова, вероисповедания и неприкосновенность личности. За собой Царь оставил право Думу распускать и накладывать вето на ее решения.

Однако и этот манифест порадовал лишь некоторую часть населения. Для большинства революционеров либерализм уступок был не в полной мере либеральным, а демократизм недостаточно демократичным. Теперь Витте, который нещадно критиковал и Государя, и многих предыдущих министров внутренних дел, занимавших жесткую позицию по отношению к возмутителям спокойствия, сам оказался лицом к лицу со смутьянами. Его заигрывания с некоторыми представителями революционного движения не имели эффекта. Пришлось либеральнейшему, терпимейшему Сергею Юльевичу прибегнуть к репрессивным методам, чтобы подавить яростные революционные вспышки. Казалось бы, побыв в шкуре второго лица государства, он мог бы пересмотреть свою оценку действий и решений Государя. Но, когда смотришь на мир через призму гордыни, представляешь себя гением, окруженным сонмом посредственностей. Из своего опыта премьера Витте вынес лишь озлобление и незатейливые выводы – все, что было хорошо, это была его заслуга, а что было неудачно или жестоко – в том, безусловно, были виноваты дураки-подчиненные или мерзавцы-коллеги, ну и, конечно, Царь.

Родственники Императора не нашли лучшего момента для своих демаршей, чем смутное время, когда Россию трясло и лихорадило и все ее существование висело на волоске. Так случилось, что в декабрьском, готовящемся к Рождеству и пахнущем корицей Париже одновременно оказались братья и кузены Павла, которые, несмотря на взаимную непереносимость друг друга, все же прибыли в дом в Булонь-сюр-Сен по-родственному поздравить чету изгнанников с рождением дочери Натальи.

– Ну красавица! Ольга Валериановна, какие же дивные у Вас глаза! Дымчатый оттенок крыла Томарес Романова, – рассыпался в комплиментах кузен Павла, Великий Князь Николай Михайлович, носивший в семье прозвище Бимбо.

– Ваше Императорское Высочество, Вы ставите меня в неловкое положение, подчеркивая мое невежество своими энциклопедическими знаниями. Неужели Томарес Романова – это одна из открытых Вами бабочек? – льстила ему в ответ хозяйка дома, которая прекрасно знала, что Великий Князь в свое время увлекался энтомологией. Теперь он серьезно занимался историей. Графиня и об этом знала.

Отдав должное хозяйке дома и умилившись голубоглазой новорожденной, гости быстро переключилась на стенания о судьбе России, перемывая кости Императору и его приближенным.

– Страшно представить, в каком Ники должен был быть отчаянии, ежели принял конституцию, – русский трон всегда был для Павла, младшего сына Александра II, чем-то абстрактным, в связи с чем он, еще недавно отстаивавший абсолютизм перед французами, поймал себя на мысли, что ему, особенно в изгнании, по большому счету безразлично – абсолютная в России монархия или конституционная. Однако он, конечно, осознавал, что для династии и Государя случившееся стало трагедией.

– Царь принимает все с удивительным, ежели не сказать странным, смирением, – недовольно ответил Владимир Александрович.

– Я слышал, что премьер-министр буквально вырвал манифест у Ники. Не понимаю, почему Витте так отчаянно это отрицает. Что в этом постыдного? Я полагаю, он не стоял с пистолетом у виска Царя. Скорее поставил ультиматум – либо его проект манифеста примут, либо он не станет премьером, при этом всеми доступными способами внушая, что никто кроме него вытащить страну из хаоса не сможет. Иначе я не представляю, как ему удалось протащить свой манифест, – всем известная нечистоплотность в интерпретации современных событий, а также увлечение сплетнями Николая Михайловича не вызывали доверия к его словам, даже когда он старался не искажать картину. – На Витте завязан вопрос займа у США и Франции, что, по-моему, весьма веский аргумент, чтобы прислушаться к его не совсем элегантному шантажу.

– Сергей Юльевич – интриган с большой буквы! Мы и его должны поблагодарить за смуту. Это ведь наш драгоценный граф Полусахалинский на каждом углу обличал позорную войну, подрывая престиж Императора, – вдруг обрушился на Витте Сандро, который и сам не брезговал винить во всех невзгодах Государя.

– А известно ли тебе, Сандро, что Витте считает ответственным за начало войны не только Ники, но и тебя. Ежели быть точнее, тебя и твою клику, – Бимбо прыснул на слове «клика».

– Клику? – Сандро никак не ожидал, что когда-нибудь удостоится применением к своей скромной особе подобного термина.

– Да-да, ты, Безобразов и Абаза – самая что ни на есть клика, – продолжал дразнить брата Николай Михайлович, веселя все общество.

– Еще б свое любимое словцо ввернул – камарилья, – Александр Михайлович слыл поверхностным весельчаком, однако всегда примечал характерные жесты или фразы человека и позже уместно и порой зло этим пользовался. – Я ничему не удивляюсь, он буквально вышвырнул меня из своего кабинета министров.

– Так ты говоришь, Витте вынудил Царя… Странно, я думал, это был Николаша, – вернулся к теме манифеста Павел.

– Вам, парижанам, виднее, – по-доброму усмехнулся Владимир Александрович, удивляясь, откуда у младшего брата столько деталей.

– У нас везде свои глаза и уши, – подыграл старику Пиц. – Это все Ольга Валериановна, ее давние почитатели.

– Начальник царской канцелярии, Александр Мосолов – мой… – Ольга успела прикусить язык и не ляпнуть «бывший шафер», чтобы не напоминать, что она уже была замужем до Великого Князя, хотя все были в курсе. – …давний приятель.

– Николаша мог, – согласился Алексей Александрович. – Это вполне в его духе.

– Альтернативой манифесту была диктатура. По словам Мосолова, который будто бы сам был свидетелем, когда Николаше предложили стать диктатором, он, достав револьвер, сказал Государю, что скорее застрелится, чем возьмет на себя эту роль, и потребовал подписать документ, привезенный Витте, – объяснил Павел.

– У них под носом баррикады воздвигают, губернаторов и министров взрывают, а они какой-то дешевый фарс разыгрывают, – поморщился Владимир. – Помяните мое слово, ни к чему хорошему сближение Ники с Николашей не приведет. Павел, ты слышал, у Николаши роман со Станой? Неужели Государь позволит ей развестись?

Владимир знал, за какие ниточки дернуть. Когда Стана встретила Великого Князя Николая Николаевича у своей родной сестры Милицы, которая была замужем за его братом Петром Николаевичем, она состояла в несчастливом, но законном браке. Ситуация весьма напоминала недавние скандальные истории Павла и Кирилла, но черногорские княжны были близки ко двору и рассчитывали на снисхождение Государя. В то время как остальные дамы, не найдя подхода к молодой Императрице, отступили или вовсе отвернулись, шипя и брызжа ядом, две черногорские сестрицы заполнили собой образовавшийся вокруг Александры Федоровны вакуум. Царю тоже сложно было лишиться поддержки последнего лояльного дяди.

– Ежели Ники даст им позволение на брак, я этого пассажа не пойму и в таком случае буду требовать пересмотра своего наказания! – возмутился Павел.

– Черногорки совсем Аликс голову заморочили, – даже Сандро в этом случае не был оригинален. Как и вся императорская семья, он терпеть не мог Стану и ее сестру.

Все присутствовавшие были в этом вопросе солидарны. По мнению родственников, черногорские княжны вместе со своими мужьями слишком уж увлекались мистицизмом. Хотя кто из компании августейших кузенов хотя бы раз не повертел стол или не задал пару вопросов какому-нибудь несчастному духу, которого якобы вызвали из вечности на допрос светских бездельников? Разве только Павел, воспитывавшийся под влиянием Сергея и отвергавший для себя любые мракобесия. У Владимира Александровича, который, кстати, тоже любопытствовал – встречался с некоторыми медиумами, кроме всего прочего, теперь появилась другая, личная причина недолюбливать кузена Николая, ведь тот занял его место командующего Петербургским военным округом.

– Так и таскают всяких юродивых во Дворец. Недавно какого-то грязного мужика из Тобольской губернии к Царям на чай приволокли. Куда это годится? Нас держат на расстоянии, а всяких оборванцев привечают, – брюзжал отставной командующий всех петербургских войск.

– Бедный Ники! – негромкий вздох Алексея утонул в тишине непонимания. Своим сочувствием племяннику он выбивался из стройного хора осуждающих родственников. Вероятно, он испытывал угрызения совести перед Государем, который не упрекнул, не покарал его за позор русско-японской войны, как, вероятно, сделал бы любой другой Монарх.

Мария Павловна рассерженно поджала губы.

– Пусть поблагодарит свою женушку! Уверена, это она на него так влияет, – Михен винила во всех бедах Императрицу. С чего было Николаю так злиться на Кирилла? Это Аликс его накрутила из-за брата, не иначе.

– Хорошо, что Сергей всего этого не видит, – в последнее время Павел часто вспоминал брата.

– Да, он бы всего этого не вынес. Они с Сашей были самыми чистыми, честными из нас, самыми преданными сынами России, – поддержал младшего брата старейший из Великих Князей, давно простив Александру III, что тот постоянно журил их с супругой за неумение жить скромно и частые заграничные поездки.

Бимбо и Сандро с трудом сдержали ухмылки. Клан Михайловичей не смягчился к Сергею, которого они не выносили, даже после его гибели. И Александра III они недолюбливали, что было взаимно.

– Сергей всегда рисовал приход конституции апокалиптично, и вот она стала явью… Неужели Россия уже приговорена и катится в преисподнюю? Или это лишь временное помешательство? Ведь даже после чудовищного убийства папá страна выстояла… – Павел хотел верить в лучшее.

– Может быть, пятый всадник – либерал со сводом демократических законов наперевес – оказался не так страшен, как нам его малевали? – Николай Михайлович мысленно восхищался собой за выразительный и остроумный образ.

– Побойся Бога! Откровения хотя бы не трогай! И не торопись, ваши свободы еще покажут себя во всей красе! – одернул Бимбо Владимир Александрович, слова которого прозвучали устрашающе.

– Все могло быть иначе… Сергей мог бы достучаться до Ники и не допустить этого. Перед уходом с поста генерал-губернатора он добился, чтобы из указа убрали пункт о выборных представителях, так что это очень вероятно… Его уничтожили, понимая, что он не позволит. Он не дрогнул бы взять ответственность и стать диктатором… – Павлу вдруг показалось, что Савинков и Каляев – лишь ширма для тех, кто проталкивал конституцию, оставаясь в тени, и кто больше всех был заинтересован в устранении брата.

– Вот теперь и расхлебываем. Дай Царь народу свободы тогда, глядишь, сейчас не лилась бы кровь. Ума не приложу, отчего вас так страшит Дума и отделение законодательной власти? – Николай Михайлович, который изначально планировал сдерживаться, вновь завел свою старинную песню на мотив Марсельезы.

– Да-да, давай еще церковь отделим от государства, как в твоей любимой Франции! Узнаю нашего Филиппа Эгалите! Бимбо, не боишься закончить, как французский принц, на плахе? – горько усмехнулся Владимир.

– За свободы и жизнь положить не жаль! – рассмеялся Николай Михайлович, который был вполне уверен, что участь казненного принца его минует. На дворе XX век. Какие плахи за свободомыслие?

– Знаем мы ваши свободы – блуд, злословие и пьянство! За лягушачью лапку готовы страну свою погубить, – ворчал Владимир Александрович, который на глазах превращался из заядлого гурмана и эпикурейца, обожавшего кружащийся в бесконечном оффенбаховском канкане Париж, в старика-моралиста. Михен готова была сгореть за него со стыда перед родней, как вдруг прежний ее супруг снова взял верх над вселившимся в него духом Александра III. – К слову, я слышал от Половцова, что как-то на Госсовете Ники пытался зацепиться за то, что слова «конституция» в тексте манифеста не звучало, на что Пален сказал ему: «Говорить, что Вы не дали конституции, значит куртизанить. Вы дали конституцию и должны ее сохранить. До сих пор мы погибали от всесилия бюрократии, а теперь потонем в демагогическом всесилии».

– Так и сказал? Куртизанить? – Александр Михайлович покатился со смеху. Долгие серьезные разговоры вгоняли Сандро в тоску, скоро он начинал искать любой повод для веселья.

– К слову, Александр I… – начал было его брат, который всех порядком измучил своими историческими изысканиями и рассказами как о фактах, так и о связанных со смертью Императора легендах, поэтому его попытка начать дискуссию на интересующую его тему осталась без внимания.

Гости перенесли все свое внимание на стол, стали расхваливать угощения и напитки.

– И как успехи у Витте? – полюбопытствовал Павел.

– Революцию в Москве можно считать успехом? Я вот думаю, быть может, он занял пост не для успокоения России, а наоборот? – продолжал развлекаться Сандро.

– Посмотрим, сможет ли он своими либеральными приемчиками усмирить толпу в Первопрестольной или все-таки придется прибегнуть к силе, – не без капли злорадства заметил Владимир, которого за глаза называли главным виновником «Кровавого воскресенья». – Голову даю на отсечение, всю вину за жесткие меры он свалит на Дурново, которого сам же в министры внутренних дел и протащил, или на Николашу.

– Петр Николаевич Дурново? – уточнила Ольга. – Наши сыновья вместе учились.

Всех-то графиня Гогенфельзен знала, всех привечала. Это она еще удержалась, не сообщила, что сын министра влюблен в ее Марианну.

Ольга внимательно следила за разговором, стараясь уловить любые нюансы настроения и мельчайшие оттенки тона гостей. Ей хотелось разобраться в политической ситуации, но еще важнее было понимать, кто и во что верит, чему симпатизирует и сочувствует, что терпеть не может, чтобы позже с каждым из них выстроить близкие, доверительные отношения. В тот вечер не было человека счастливее ее, ведь она принимала в своем доме царскую семью. Пусть пока это неофициальный прием. Лиха беда начало. Да, это было начало ее триумфа. Награда за ее долготерпение.

От внимательного взгляда Ольги не ускользнуло, что, несмотря на длительное изгнание, центром семейного собрания был Павел. Этому отчасти способствовала его центристская позиция. Он не был крайним реакционером и консерватором, чтобы с пеной у рта отстаивать старый порядок, и в то же время не был ярым либералом. Он понимал и те, и другие аргументы, поэтому с ним могли обсуждать самые острые темы и Владимир, и Михайловичи. В сравнении с уставшим и разочарованным жизнью Алексеем, младший брат был еще бодр и весел, что, несомненно, привлекало людей. Ольга Валериановна не могла не любоваться своим супругом – сколько в нем было грации, врожденного изящества, утонченности. Если среди собравшихся Великих Князей, постаревших и располневших, кто-то и выглядел как настоящий член Императорской фамилии, – это был ее муж.

– Слава Богу, Мария и Дмитрий теперь в Царском, – отвлек Ольгу от ее мыслей муж. Павлу было спокойнее, что его отпрыски у Ники и Аликс, а не в пылающей Москве. – А почему Элла не захотела уехать?

– Придумала себе, что ее место в Белокаменной. У нее там гошпиталь, приюты. Теперь еще жертвы восстания. Рядом с Сергеем опять же. Дубасов настаивал, чтобы она осталась в Царском вместе с твоими детьми, но Элла не послушалась, – развел руками старший брат. – Говорит, не надо бояться смерти, надо бояться недостойно жить!

Императорская семья еще долго обсуждала бьющуюся в революционном припадке Россию. Из уютного, пахнущего миндальным печеньем и жареными каштанами сердца Прекрасной Эпохи морок, накрывший Родину, казался менее пугающим.

XIII

Не наговорившись, родственники встретились на следующий день тем же составом на кофе. Ольга заманила всех божественными бриошами и нежнейшим суфле из пармезана, подобных которым, по ее мнению, не сыскать было во всем свете.

– А что с Ильинским, дядя Павел? Дядя Сергей тебе его завещал? – полюбопытствовал Кирилл, который до этого в разговор старших особенно не встревал. – Я часто вспоминаю, как мы чудно проводили там время.

Ильинское! Павлу казалось, что это было в другой жизни.

– Имение оказалось убыточным, Ники выкупил его для Эллы деньгами с уделов… После ее смерти имение перейдет Дмитрию, – ответил за младшего брата Алексей Александрович, которого Царь назначил опекуном Елизаветы Федоровны.

– Хм, занятно… Раз мы все чудным образом здесь собрались, не стоит ли нам обсудить финансовые вопросы? Или все довольны тем, что происходит с удельными деньгами? – предложил Владимир Александровича, и Павлу в тот момент показалось, что его сын справился об Ильинском не случайно, не из праздного любопытства.

– Меня, к слову, волнует вопрос, куда ушли два миллиона, взятые Государыней на вспоможение раненым воинам? Один миллион был потрачен по назначению, а второй – на больницу и какую-то школу для кормилиц… Она так и будет тратить деньги без всякого на то нашего позволения? – возмутился Бимбо.

– Когда я справлялся, Фредерикс заявил, что Император волен распоряжаться деньгами с уделов, как пожелает… – недовольно заметил Кирилл.

– Ну, это мы еще посмотрим… Я на днях возвращаюсь в Санкт-Петербург и соберу там Великокняжеский совет, на который позову и министра двора, и какого-нибудь сановника с хорошими юридическими знаниями. Думаю, этот вопрос стоит задать Царю, – Владимир был настроен решительно. Похоже, он собирался заставить Ники пожалеть об изгнании его сына из России за женитьбу на Даки.

– Я присоединюсь! – подержал Сандро. – Иначе выходит, что Великие Князья менее обеспечены теперь в своих правах, чем остальные подданные. Парадокс!

– А я, прошу простить великодушно, ради этого не стану возвращаться. Доверю вам представлять меня в этом вопросе.

– И все-то наш Бимбо норовит каштаны из костра чужими руками таскать, – недовольно заметил Владимир.

– И не уговаривайте! Я не променяю любимые Сен-Жак на разговор с Фредериксом, – Николай Михайлович был большим поклонником морских гребешков, особенно если благодаря им можно было ретироваться в ответственный момент и избежать прямых столкновений с Государем.

– Удачное ли сейчас время? Революция, Россия просит займы, в чем, надеюсь, Витте преуспеет. Может быть, отложить наш личный финансовый вопрос до лучших времен? – Алексею не хотелось участвовать в семейных дрязгах. Он устал от бесконечных склок и теперь мечтал об одном – побыстрее уехать домой, к Балетта, которая пусть и была примитивной танцовщицей, зато была простодушна и не докучала ему долгими нудными разговорами. Он хотел лишь покоя.

Братья тревожно переглянулись. Алексей в свои пятьдесят пять имел глаза глубокого старика, которому жизнь окончательно опостылела. Его взгляд, потухший после смерти Зинаиды Богарне, больше надолго не зажигался. Никто из женщин, включая его теперешнюю пассию, не мог поддерживать в нем огонь.

– Царь никого не пожалел! Он не захотел войти в положение Кирилла, который едва не погиб за него, в его глупой войне, – отрезала Михен. – Почему мы должны войти в его положение и пренебречь собственными интересами?

Павел увидел злую молнию, сверкнувшую в глазах Марии Павловны. Не хотел бы он перейти этой женщине дорогу.

Ему и его совести обсуждение финансов давалась проще политических дебатов. В вопросе денег обида легко одерживала победу над любовью и сочувствием к племяннику. Через призму оскорбленных чувств требование отчитаться по удельным деньгам выглядело вполне справедливым. Это в вопросах политики Павел постоянно колебался. Он метался между консервативными взглядами Сергея, под влиянием которого формировалась его личность, и либеральными идеями, подхваченными в Париже, находя нечто логичное и заслуживающее внимания и в тех, и в других точках зрения. Будучи далеко от Родины, сложно было разобраться в том, что там на самом деле происходило. Родственники привозили противоречивую информацию, которая запутывала Павла еще больше. Он отчасти завидовал Сергею, который всегда был уверен, где правда, а где ложь, где добро, а где зло. С другой стороны, как подметила его супруга, отсутствие четкой позиции придавало Павлу гибкости, представляя его человеком широких взглядов.

XIV

Дети Павла рады были остаться в Царском Селе. С Императором и его семьей было спокойнее, чем в Москве, и, положа руку на сердце, намного веселее. Тетя Элла старалась заменить им и родителей, и дядю, заботилась о них, но не могла посвятить им всю себя, поскольку дела благотворительности и госпиталь отнимали у нее много времени. Кроме того, воспитательные пассажи тети раздражали племянников, которые вступали в сложный возраст и воспринимали любые ограничения как неоправданные строгости и устаревшие глупости.

В Царском Селе было проще. Дети разместились в Большом дворце, в двадцати минутах от Александровского, где жил Государь с семьей. Столовались Мария и Дмитрий вместе с императорской четой, которая приняла оставленных отцом подростков, как своих собственных. Любую свободную минуту Николай II проводил с женой и детьми. Они катались на коньках, прыгали с саней в сугроб, возились в снегу. Дмитрий наслаждался простыми радостями жизни, скучая по мужскому обществу, которого лишился с гибелью дяди Сергея. Дядя Ники, как он называл своего царственного кузена, позволял ему невинные шалости, сам, порою, принимая в проказах участие, жалея шустрого и смешливого мальчика, лишенного родительского внимания и ласки.

В марте из Франции приехал адъютант отца. Он довольно подробно рассказывал о жизни Павла в Париже, что он купил у Юсуповых дом в Булонь-сюр-Сен, две машины, обстановку. Новую семью отца визитер деликатно не упоминал.

– Скоро ли он приедет? – не выдержала Мария.

Адъютант только пожал плечами.

– Я думал, что после позволения, данного Государем, папá будет чаще приезжать, а он был здесь всего-то два раза. Это, наверно, она его держит. Черт бы её побрал, скотину эдакую, – возмущался Дмитрий в разговоре с сестрой перед тем, как отправиться спать.

– Неужели нельзя вырваться хотя бы на несколько дней? Она же не в цепи его заковала…

– Между прочим, забыл тебе сказать, когда еще до моей инфлюэнции мы были в городе у Уоллисона, пока тебе ковыряли зубы, мы поехали на выставку…

– Я помню, ты говорил… – перебила Мария, зевая. Она любила младшего брата, но до чего же он иногда был надоедлив.

– И встретили там Пистолькорса! – торжественно заявил Дмитрий. Он знал, что это не оставит Мари равнодушной. – А потом, когда уезжали, встретили и его сына-конногвардейца. Удивительно нам везёт на пистолькорсного зверя.

– Пистолькорсово проклятие какое-то… – проворчала себе под нос девочка.

Дети, которые несмотря ни на что отца любили, могли в постигших их несчастьях винить только ту женщину, ради которой Павел бросил их и умчался за границу.

– Как думаешь, раз папá в Париже дом купил, возвращаться он не собирается?

– Не знаю, – Мария не хотела показывать брату, что она расстроена. – У многих дома за границей. Это ничего не значит.

– А ты бы хотела поехать к нему в Париж?

– Ежели она там?

– Да, кабы он нас взял и позвал сейчас?

– Ее, естественно, лучше бы не видеть, но Париж… Париж – совсем другое дело! Хоть бы глазом глянуть на Монмартр, поужинать в «Максиме»! Я танцевала бы там до упаду! Смертельно устала от этого скучного, упорядоченного, размеренного существования. Я жажду шума, волнений, да и вообще любых перемен! Надо же было случиться этой войне, и с дядей Сергеем! Теперь из-за этого так и буду сидеть без балов, а ведь мне скоро шестнадцать!

– Тебя хотя бы на обеды с офицерами полков берут, а мне все твердят, что я маленький! И знаешь, я думаю, дядя Ники разрешил бы, это все тетя его настраивает! Скоро она опять приедет из Москвы, и начнется…

В комнату заглянул воспитатель Дмитрия, Георгий Михайлович Лайминг, седой генерал с пушистыми бакенбардами и добрыми, лучистыми глазами.

– Ваше Императорское Высочество, Вам пора в постель!

XV

В бурлящую Россию пришла весна, как бы это ни казалось пошлым и неуместным борцам с самодержавием. Под радостное чириканье воробьев вместе со всем своим кабинетом министров был отправлен в отставку премьер Витте, передавший дела Горемыкину. Министром внутренних дел вместо Дурново, которого, как многие и предсказывали, Сергей Юльевич обвинил в излишней жестокости при подавлении восстания в Москве, был назначен Петр Аркадьевич Столыпин, вскоре задавший тон следующей политической декаде России.

А пока легкая сиреневая вуаль прозрачных ночей накрыла город на Неве. Сердца петербуржцев наполнились чувственным трепетом ожидания любви.

Бывший супруг Ольги твердо вознамерился жениться на своей пассии. Он запланировал в начале лета уволиться со службы, где вряд ли одобрили бы его сомнительные, если не сказать скандальные матримониальные идеи, отвезти возлюбленную за границу и там с размахом сделать ей предложение.

Видимо, какая-то любовная пыльца витала в воздухе, поскольку романтическое настроение охватило все семейство. Старшей дочери Ольги Валериановны сделал предложение граф Крейц. Свадьба была назначена осенью.

Марианне, достигшей шестнадцатилетния, стал открыто оказывать знаки внимания сын отставного министра внутренних дел Дурново.

Саша наслаждался молодостью, приглядываясь к знакомым девицам на выданье. Он часто бывал у своей родной тетки, Любови Валериановны Головиной, которая из-за изгнания сестры брала на себя часть заботы о племянниках.

Квартира с розово-золотой мебелью, пушистыми коврами и богатыми шторами, где вдова камергера императорского двора Головина жила с двумя своими девочками, находилась на нижнем этаже дома на Адмиралтейском канале № 29. Старшая ее дочь, по иронии судьбы тоже Ольга, как бабушка, тетка, двоюродная сестра, имела жесткие черты лица, грубый голос и в целом вида была мужеподобного. Зато она прекрасно разбиралась в медицине, и летом, когда семья уезжала в деревню, она в отсутствие доктора лечила крестьян. Все по ее просьбе называли ее Асей, потому как в их семействе количество Олей на душу населения превышало любые разумные нормы. Младшая, пятнадцатилетняя Мария, или Муня, тоже переняла лишь отдаленную, бледную версию красоты матери и тетки, но все же была мила, нежна и трепетна. В отличие от своей кузины Марианны, которая и в шестнадцатилетнем возрасте излучала мощную женскую притягательность, она смотрела на мир наивными, детскими глазами, веря в чудо и не замечая зла и грязи. Муня обожала театр и не без успеха пробовала себя в различных любительских постановках.

Как-то ей позвонила Аля Танеева, которая ее едва знала, кажется, они встречались на одном из детских балов, и предложила поучаствовать в пьесе Ее Императорского Величества Александры Федоровны, поскольку ей рекомендовали мадмуазель Головину как девушку, не лишенную театрального дарования. Муня тут же согласилась.

Ее партнером по сцене стал князь Николай Юсупов. К слову, титул князя Юсупова ему не принадлежал, он был графом Сумароковым-Эльстоном и удостоился бы титула князя, только вступив в наследство после смерти родителей. Но молодой человек был старшим сыном и наследником княгини Юсуповой, поэтому для упрощения многие его так и называли, отбросив условности. Так же поступим и с его младшим братом, Феликсом. Но вернемся к Николаю. Он не был красив в классическом понимании – слишком густые брови, мясистые, влажные губы. Однако в нем был невероятный шарм и сильнейший магнетизм. Для большинства ребят в труппе он был взрослый, важный, умный, тонкий, полный сарказма, где-то даже циничный и высокомерный. Презрение к окружающим и жизни в целом делало его сразу и Печориным, и Онегиным в одном лице. А когда Николай улыбался, он становился обезоруживающе очаровательным. Ему не было равных в остроумии и насмешках, при этом свою партнершу князь всячески опекал и давал ей реплики так, что игралось легко и естественно.

Муня с Юсуповым изображали молодоженов, страстно влюбленных друг в друга, оттеняя своими шуточными репризами линию главных героев, роли которых заслуженно достались красавице Але, типичной инженю, и Сержу Зубову.

Мадмуазель Головина не могла не замечать, что князь весьма охотно исполняет роль ее супруга и после репетиций мило дразнит, продолжая называть ее женой. Много ли нужно, чтобы вскружить пятнадцатилетней барышне голову?

После отыгранного перед Государем и августейшей публикой спектакля, собрав комплименты и восхищение высоких зрителей, труппу отправилась на ужин, который накрыли прямо в фойе театра. Вдруг рядом с Муней за столик на место Николая уселся его брат, изнеженный и манерный Феликс.

– Ой, простите, это место Вашего мужа! – увидев встревоженный взгляд Муни, расхохотался Феликс и пересел на другой стул.

Скоро подошел Николай и, расположившись рядом с партнершей по спектаклю, бросил ей несколько реплик из отыгранной пьесы, в очередной раз изображая из себя ее мужа.

Они пили шампанское. У Муни кружилась голова, и причиной тому было не только игристое вино.

Репетировали чаще всего у Танеевых, но вся труппа, которая быстро сдружилась, нередко собиралась на чай у Головиных. Любовь Валериановна радушно принимала молодежь. Николай играл на гитаре и пел свои романсы, завораживая друзей своим волшебным голосом.

– Он поет только у Вас в доме, исключительно в Вашем присутствии, – многозначительно уверял Муню Феликс. – Где бы мы ни просили его петь, он категорически отказываемся. Ума не приложу, отчего так…

Барышня не без оснований полагала, что Николай Юсупов к ней неравнодушен. Исключительно с ней из заносчивого щеголя он превращался в доброго и заботливого юношу. Он опекал ее и делал это открыто. Нужно ли говорить, что с момента их встречи для пятнадцатилетней девушки никого лучше и краше ее обаятельного сценического партнера не существовало на всем былом свете?

XVI

Летом Муня сопровождала мать на лечение в Контрексвиль. Путь их лежал через Париж, и они решили заглянуть в гости к тетке-изгнаннице. Ольга Валериановна была так счастлива видеть сестру и племянницу, что в день приезда не отпускала их от себя ни на шаг.

На следующий день Муня отправилась к какому-то профессору оккультизма. Шарлатан в рыжем парике, называвший себя князем Долгоруким, принимал только по рекомендации. Девушка хотела выспросить о Николае Юсупове, который вдруг совершенно исчез с горизонта, оставив девичьи мечты вырвавшимися из рук воздушными шарами болтаться в воздухе. Оккультист выдал несколько непонятных сентенций и порекомендовал барышне список книг для изучения предмета.

Девушка торопилась вернуться в Булонь-сюр-Сен к обеду строго в половине первого. Она едва успела, но оказалось, что хозяйка дома сама задерживается на примерке очередного наряда. Рядом с Павлом пустовал один стул, золотившийся желтым шелком в солнечном свете, заливающем столовую через огромные окна, будто бы трон дожидался свою царицу. Муня заняла точно такой же стул справа от матери, но на него не попадали прямые солнечные лучи и он не сверкал золотом.

Любовь Валериановна сидела напротив хозяина и мило с ним беседовала. Строгость и порицание, с которыми она встречала Великого Князя прежде, сменились родственным дружелюбием. Сестра приняла законного мужа Ольги. Более того, она была им очарована, как многие из тех, кому удавалось узнать Его Императорское Высочество ближе.

– Я слышал, было покушение на Столыпина? – поинтересовался Павел у Любови Валериановны. Если раньше обсуждать политику за столом было дурным тоном, теперь же не затронуть ее было своего рода нарушением этикета.

– Погибло более двух десятков человек! Слава Богу, сам Петр Аркадьевич не пострадал, – отозвалась Любовь Валериановна.

– Мы играли в одном спектакле с князем Николаем Юсуповым… – неожиданно подала голос Муня, которая обычно стеснялась участвовать в разговоре старших.

– Как же, знаю его! Помню его еще маленьким мальчиком… – подбодрил ее Великий Князь.

– Он рассказывал, что его мать, Зинаида Николаевна, собиралась в тот день нанести Столыпину визит. Они ужасно переживали до самого ее возвращения. Оказалось, покушение состоялось спустя всего несколько минут после ее отъезда. Только княгиня поднялась в карету, как раздался взрыв. Можете себе представить?

– Все это чудовищно! После случившегося, похоже, начали предприниматься жесткие меры по подавлению беспорядков. Будем надеяться, что, в конце концов, в стране водворится порядок. Дожили – страшно на улицу выходить!

Володя, живо интересовавшийся всем происходящим, завалил гостей вопросами о теракте. Больше никто ничего обсудить не смог.

Под конец обеда появилась довольная, немного смущенная графиня, увешанная пакетами. Съев лишь кусок холодной ветчины и салат, она увела сестру гулять по своему идеально подстриженному, мини-версальскому саду, который тоже представлял гордость хозяев.

– К чему ты моришь себя голодом? – строго спросила ее старшая сестра.

– Не хочу превращаться в старую, толстую корову! Ты же помнишь, раньше я могла есть что угодно и все равно оставалась тростинкой. Теперь же стоит только пофантазировать о бриоше или круассане, и они уже прилипли к телесам! Посмотри на Великого Князя, я должна ему соответствовать! – тараторила Ольга, которой хотелось побыстрее перейти к другому вопросу. – Не поверишь, кого я встретила! Пистолькорса! Хорошо хоть без его дамочки…

– Он назначил тебе встречу? – удивилась Любовь.

– Нет, мы случайно столкнулись. Но нам в любом случае нужно было поговорить. Ты же знаешь, Ольге сделал предложение граф Крейц. Я хотела тебя просить, ежели нам не разрешат приехать, заменить меня на этой свадьбе…

– Ты полагаешь, вам откажут?

– Не знаю, после свадьбы Кирилла Государь может быть особенно суров. И с Павлом у них все еще довольно натянутое общение.

– Не волнуйся, конечно, я сделаю все, что нужно.

– Откровенно говоря, за Олю я не переживаю, меня больше Марианна беспокоит! Не могу с ней справиться! Еще в прошлом году просилась сюда со слезами, а теперь не выманишь из Питера. В голове одни балы и офицеры!

– И в кого бы это? – усмехнулась старшая сестра.

– Ах, оставь! Я все-таки слушала родителей…

– Нашу мамá попробуй ослушаться! А что Эрик Августович? Ходят разговоры, он тоже собирается жениться.

– Он сошел с ума! Как можно рассчитывать, что меня примут при дворе, ежели мачехой моих детей будет какая-то сомнительная девица! Но после всего, ты понимаешь… я чувствую себя не в праве его отговаривать и на чем-то настаивать… Настроен он очень решительно. Сказал, что собирается обсудить с ее мужем отступные. Уверен, что они смогут добиться развода. У тебя нет ощущения, что наш генерал-майор пытается копировать Великого Князя?

Незадолго до отставки Пистолькорс был произведен в генерал-майоры.

– Без сомнения! – согласилась сестра с диагнозом Ольги.

– Ладно, Бог с ним! Даже не хочу обо всем этом думать! Лучше расскажи, что твои девочки? Муня – сущая прелесть, и так выросла! А что же Асю с собой не взяли?

– Ася в деревне, лечит местных жителей. Я уже смирилась, что это, похоже, и будет ее единственная стезя. А вот Муня меня удивила. Она участвовала в спектакле с Николаем Юсуповым и, по всей видимости, совершенно им очарована, хоть и скрывает. Она такой еще ребенок! Надеюсь, это увлечение пройдет безболезненно…

– Отчего же? По-моему, недурственная партия! – Ольга с удовольствием отдала бы за наследника богатейшего состояния Ольгу или Марианну, если бы они уже не были заняты. Она могла только порадоваться за племянницу и ее счастливую звезду.

– Весьма. Я было обрадовалась, но он вдруг перестал у нас бывать… А Муня, ты же видишь, так неопытна и хрупка, боюсь, как бы не заболела. Поэтому и повезла ее с собой на воды развеяться. Мне в любом случае нужно подлечиться.

– Юсуповы, вероятно, уехали в Крым, как обычно. Или за границу. Не ставь на нем крест раньше времени! – со знанием дела успокоила Любовь Валериановну младшая сестра.

XVII

В конце лета в городе на Неве разразилась настоящая криминальная драма, участником которой неожиданно для всех стал бывший муж графини Гогенфельзен, генерал-майор Пистолькорс.

Ничто не предвещало беды. Как и планировалось, вернувшись из совместного с ним путешествия по Европе, Саррочка, вернее, в крещении Зинаида, объявила своему ничего не подозревающему благоверному о разводе и о планах сразу же после расторжения их брака венчаться с Пистолькорсом. Новость эта, вероятно, стала для несчастного биржевого маклера концом света. Жизнь его, смыслом и центром которой была жена-вертихвостка, рухнула в один миг. Женщина, к ногам которой он бросил все – свою прежнюю семью, душевный покой и, в конце концов, немалые деньги, – просто решила выбросить его на свалку, как надоевшую, облезшую игрушку.

Оказалось, что дочь их была в курсе романа, который продолжался уже не один год. Девушка писала генералу за границу любовные телеграммы от матери, когда та, вернувшись в Россию, была с мужем.

Вскоре на пороге дома Михаила Андреева появился и сам счастливый соперник. Обманутый муж смотрел на Эрика Августовича и не мог понять, почему жена предпочла ему генерала. Пистолькорс был приблизительно того же возраста, не сказать, чтоб отличался какой-то невероятной красотой или атлетической фигурой. Вероятно, был богат, но ведь и сам Андреев был далеко не нищ, во всяком случае, Саррочка ни в чем не знала отказа. Хочешь в Мариинку – пожалуйста, хочешь в шикарный ресторан – ради Бога, хочешь жить в Царском Селе – на здоровье! Наряды, драгоценности покупались без счета. Все для нее! Зинаида упоминала про связи с царской семьей… Этого, конечно, биржевой маклер дать ей не мог, однако он резонно сомневался, что и у престарелого ловеласа, пусть даже генерал-майора, мог быть доступ ко двору.

– Насколько я понимаю, Зинаида Николаевна уже объявила Вам о своем решение, – начал Эрик Августович трудные переговоры. Судя по бледному лицу Андреева, по его провалившимся глазам с темными кругами, новость тот принял тяжело.

– Да… она сообщила…

– Поверьте, я знаю, что Вы чувствуете! Сам был однажды в Вашей шкуре. Но по собственному опыту могу сказать – после развода приходит облегчение. Вы тоже сможете устроить свою жизнь…

– Но я не хочу ничего устраивать… Я не хотел бы разводиться вовсе… – в этот момент, вероятно, Андреев в полной мере прочувствовал, какую боль когда-то он причинил своей первой супруге.

– Понимаю. И предлагаю небольшую сумму, чтобы как-то компенсировать доставленные Вам неприятности, – генерал открыл портмоне и стал пересчитывать купюры.

Маклер остановил его жестом руки.

– Послушайте, любезный… – растерянно начал обманутый супруг.

– Эрик Августович, – подсказал Пистолькорс.

– Да, любезный Эрик Августович, это дело серьезное. Надо все обдумать как следует. Нельзя же вот так, с бухты-барахты…

– Сразу видно делового человека! Конечно, подумайте, посчитайте. Свою сумму Вы можете передать через Зинаиду Николаевну. Подозреваю, что Вы, возможно, не захотите вновь лицезреть меня…

И все же, когда генерал-майор покидал дом Андреева, у него было ощущение, что тот не собирается ничего обдумывать. Он был настолько потерян, что скорее станет тянуть с решением, пытаясь за это время вернуть жену.

Так и случилось. Прошло несколько дней, а муж все не давал Зинаиде никакого ответа. Раздраженная промедлением госпожа пока еще Андреева плакалась любовнику, что черствый супруг никак не желает понять их большой любви и отпустить ее с разводом.

– Что ж, ежели он не хочет по-хорошему, припугни его. Скажи, что я могу устроить его высылку из Петербурга.

Так сумасбродная дамочка и сделала. В очередной раз не добившись от раздавленного мужа внятного ответа по поводу развода, она в сердцах крикнула ему, что сделает так, что он все потеряет и будет выдворен из столицы. Кто же знал, что оскорбленный в лучших своих чувствах Андреев недавно приобрел финский нож, которым вздорная супруга в ту же минуту и была зарезана. Вот такой был у романа Пистолькорса трагичный финал.

Началось следствие. Маклер и не отпирался, признав, что именно он убил свою любимую, непутевую жену. Его адвокатом стал известный юрист, друг и протеже прославленного Анатолия Федоровича Кони, Сергей Аркадьевич Андреевский.

Случившееся произвело в свете эффект разорвавшейся бомбы. Особую пикантность истории придавал тот факт, что любовником убитой дамочки был бывший муж супруги Великого Князя, Павла Александровича. Какой скандал!

В первую минуту, когда пришла новость, Павел был взбешен.

– Где у Пистолькорса были глаза? На лбу этой особы было написано, что ее ждет именно такая развязка! Как это все чудовищно! Какой стыд!

– Мне кажется, ему так не терпелось примерить на себя твою роль, что он не думал больше ни о чем другом, – попыталась не то чтобы защитить бывшего мужа, но объяснить его мотивы Ольга.

– Нужно реально оценивать свое место и не пытаться прыгнуть выше головы, – отрезал Великий Князь, что прозвучало несколько двусмысленно.

– Теперь, полагаю, он это уразумел, – улыбнулась Ольга. – Я была категорически против их женитьбы, но, видит Бог, я не желала смерти даже такой неприятной особе.

– Ты же понимаешь, как все это выглядит в глазах Ники. Все эта история бросает тень и на тебя!

– Помилуй, я-то здесь при чем?

– При каждом упоминании этой скандальной драмы все будут вспоминать госпожу Пистолькорс и нашу историю! И никак не избавиться от твоего бестолкового бывшего муженька! О поездке на свадьбу твоей дочери можно забыть…

– Теперь и я начала переживать… Что, ежели из-за всего этого Крейцы отменят свадьбу? Бедная Оля!

– Не думаю, что до этого дойдет, – смягчился немного Павел. – Это было бы уже чересчур! Принять в семью падчерицу Великого Князя – это честь для любого подданного Империи!

Печальный финал тривиальной любовной истории стал причиной многих треволнений, но, к счастью, не имел серьезных последствий для людей, непосредственно в нем не участвовавших.

В ноябре, как и планировалось, старшая дочь Ольги Валериановны вышла замуж за графа Крейца.

XVIII

Ольга Эриковна Крейц с супругом поселились на верхнем этаже того же доме, что и ее тетка, Любовь Головина.

Молодая замужняя дама часто спускалась к Головиным, где собиралась молодежь, увлеченная репетициями новой пьесы для благотворительного концерта княгини Софьи Николаевны Васильчиковой. Ставили большую, серьезную вещь – «Снегурочку» Островского.

Главную героиню играла, естественно, красавица Аля Танеева. Роль сильного и страстного Мизгиря предложили Николаю Юсупову. Муня была счастлива, что князь вновь появился на горизонте. Ей поручили одну из самых сложных ролей постановки. Она должна была воплотить на сцене образ невесты купца, которую Мизгирь бросил из-за внезапной любви к Снегурочке. И в этой пьесе они снова были связаны если не семейными, то любовными узами.

Отпрыски известных аристократических фамилий собирались изображать на сцене простой народ. Вначале актеры и сами полны были сомнений, справятся ли, не будут ли они выглядеть глупо или неестественно. Кажется, в первые дни только режиссер верил в успех мероприятия.

– Нам нужно пожертвовать всем, чтобы жить нашими ролями, – постоянно повторяла за Алей Муня, когда бабушка, мать или сестра пытались привлечь ее к посторонним делам.

Молодые люди отказались от балов и других увеселений, чтобы полностью посвятить себя репетициям. Старания окупились с лихвой. Муня потрясла всех своей сценой сумасшествия, страданиями по бросившему ее Мизгирю. Знакомые, которые видели спектакль, хвалили ее игру матери, восхищаясь талантом и энергией девочки.

Однако Николай скептически относился ко всем лестным оценкам, считая, что невозможно понять, на самом ли деле они хорошо играют, если зрители – знакомые или близкие люди. Он хотел организовать настоящую труппу, чтобы ставить спектакли в провинции или, по крайней мере, для независимой публики. Муня, конечно, готова была следовать за ним хоть на край света.

Однако пришлось искать новую лирическую героиню, поскольку их постоянная инженю, ко всеобщему удивлению, после «Снегурочки» полностью отдалась новой страсти. Виной тому стал двоюродный брат Муни, конногвардеец Александр Пистолькорс. Он встретил Алю Танееву у Головиных после спектакля и с первого взгляда был сражен ею. Вероятно, Аксель не отдавал себе отчета, но Александра Танеева была похожа на его мать едва ли не больше, чем его родные сестры. Аля и Ольга Валериановна имели не только внешнюю, типажную схожесть, но обе обладали способностью объединять вокруг себя разных людей, которые охотно подпадали под их очарование, греясь в лучах их всепоглощающего жизнелюбия.

Молодой Пистолькорс начал часто аккомпанировать Але на фортепиано у Головиных или у нее дома, а она пела с большим чувством. Так, музицируя, они сближались все сильнее.

В это время Николай поставил несколько ярких спектаклей. Преданная Муня всегда была рядом.

Когда в труппе появилась светловолосая красавица, дебютантка Марина Гейден, князь не обратил на нее особого внимания, хотя девушка с первых своих выходов в свет вскружила голову многим завидным кавалерам, включая даже одного Князя Императорской Крови. Но Николай был крепким орешком, которого всегда окружали первые красавицы, потому сразить его лишь внешней красотой было невозможно.

Тогда девушка, несмотря на свое амплуа лирической героини, выпросила себе роль горбатой старухи и, не стесняясь быть смешной, покорила партнеров по сцене. Муня еще не догадывалась, что Снегурочка уже плетет свою ажурную снежную сеть, в которую скоро попадется Мизгирь.

XIX

В начале декабря дети Павла вновь переехали в Царское. Государь и его семейство были рады их возвращению.

Сами подростки были счастливы сбежать из Белокаменной. В Москве их одолевала скука. Овдовевшая тетя пребывала в мало понятном им состоянии. Внешне она оставалась той же, а душа, утомленная светскими радостями, не признающая прежних удовольствий, стремилась к тому, что ни знакомые, ни родственники, ни особенно племянники не способны были понять. Елизавета Федоровна оживала, лишь когда могла помогать несчастным. Она и раньше занималась благотворительностью, не щадя себя, теперь же помощь другим была ей необходима, как воздух.

Устройство госпиталя в Ильинском для раненых, заполонивших вдруг парковые дорожки усадьбы, простота общения с ними Великий Княгини казались чадам Павла странными и неразумными. Они считали это новой блажью тети. Причем довольно опасной блажью, поскольку, по их мнению, все это лишь портило солдат, которые, видя такое доброе отношение, того и гляди готовы были усесться хозяйке усадьбы на шею. По приезде в Ильинское Мария начала было посещать госпиталь, заходила и в роддом, но это ей быстро наскучило.

Тетю Эллу расстраивало высокомерие, с которым относилась ее племянница к людям, побывавшим на полях сражений, видевшим ужасы войны и пролившим кровь. Однако Великая Княгиня не считала возможным строго одергивать Марию, которая могла счесть это излишней резкостью. Она старалась воспитывать детей так, как ее саму когда-то воспитывали, и страдала от осознания, что пока не получается привить несчастным детям те манеры и ценности, которые стремился выпестовать в них Сергей.

– Мари перестала посещать больных, потому что это, как ей кажется, их портит… Да, вот так! Кроме того, она не в состоянии выслушивать их рассуждения на темы, с которыми, по ее мнению, их неразвитый интеллект не может справиться, – тяжело вздыхала Елизавета Федоровна, отвечая на вопрос княгини Юсуповой, помогают ли ей дети.

Зинаида Николаевна не посмела сказать вслух Ее Императорскому Высочеству, что она давно считала Великую Княжну Марию Павловну настоящей притворщицей. Девочка выросла полной противоположностью матери, которую все обожали за простоту и искренность. Вот опять, вместо того чтобы честно признаться, что ей лень и скучно ходить в госпиталь, она прицепилась к неглубоким, видишь ли, размышлениям раненных и какой-то фамильярности с их стороны. То, с каким обожанием Сергей Александрович относился к своей племяннице, всегда удивляло Зинаиду Николаевну. Не мог же прозорливый Великий Князь не видеть ее лицемерия. Вероятно, тот же вопрос мог бы задать и Сергей Александрович самой княгине про ее младшего сына, если б такая откровенная беседа состоялась между ними. Идут века, а натура человека остается неизменной. Мы по-прежнему не замечаем в своем глазу бревна.

– Страшно вообразить, что бы в таком случае Великая Княжна сказала об одной из моих гувернанток, – княгиня решила немного развеселить августейшую подругу и, самое главное, уйти от более глубокого обсуждения предмета, иначе могла бы не сдержаться и высказать все, что думала. – Я Вам не рассказывала? Это было в Татиани, в нашем швейцарском имении. Звали ее мадмуазель Борнан, насколько я помню. Эта очаровательная во всех отношениях барышня не придумала ничего лучше, как на собеседовании в наш дом уверять родителей в своем великолепном образовании и высоком статуте. Ее взяли на испытательный срок. И вот на одном из занятий она заявила нам с Таньком, что во время войны 1812 года в России стояли жуткие морозы, и когда Наполеон отдал приказ, слова его замерзли, буквально повиснув в воздухе, поэтому никто их не услышал. Только когда через пару дней потеплело, они оттаяли. Вашим раненым, какой бы ни был у них интеллект, далеко до такого невежества и, я бы сказала, высшего, поэтического уровня безграмотности!

– Не может быть! Неужели у Вас была такая гувернантка? – Великая Княгиня впервые за долгое время рассмеялась как прежде, до смерти Сергея Александровича. – Нет-нет, это решительно невозможно! Признайтесь, Вы сочинили этот анекдот, чтобы меня позабавить!

– Отнюдь! Чистейшая правда! Но, к счастью, мадмуазель Борнан показала все свои способности во время испытательного срока. Мне, помнится, приходилось постоянно ее поправлять и спорить с ней, чтобы Танёк не впитала какую-нибудь очередную чушь. Вообразите, в каком шоке от нее была мамá, – Зинаида уже могла светло вспомнить свою мать и младшую сестру, так рано ушедших в мир иной. – Родители быстро отказали ей в месте.

– Да, кто как не родители или опекуны позаботятся о детях. Вы знаете, я надеялась, что Мари и Дмитрий, как и я, найдут в заботе о других отдушину, что так им легче будет пережить горе. Но, похоже, я ошиблась. Их это совершенно не занимает. Я спрашиваю себя постоянно, как бы поступил Сергей… – снова погрузилась в свои невеселые мысли Елизавета Федоровна.

У княгини Юсуповой и на это был собственный взгляд. Но она благоразумно оставила его при себе.

– С детьми всегда непросто. Феликс Феликсович негодует, что ни один из наших сыновей не интересуется военной карьерой… Но что ж поделать?

Зинаида Николаевна не стала вдаваться в подробности. Ее мальчики тогда тоже не особенно проявляли себя в помощи страждущим. Они начинали вкушать удовольствия взрослой жизни, в которых особенно громко отличался Феликс. Своими выходками с переодеваниями в женское платье и выступлениями в модном кабаре в драгоценностях матери он едва не довел отца до удара. Его увлечение йогой, оккультизмом, разного рода медиумами и гадалками грозило стать навязчивой болезнью. Да, Николай теперь участвовал в благотворительных спектаклях, однако матери было очевидно, что на данном жизненном этапе главным его интересом был театр, а не сбор средств в пользу нуждающихся или благого дела. Молодежь, одним словом! Зинаида Николаевна отдавала себе отчет, что бесполезно требовать от юнцов того же, что и от людей зрелых. Всему свое время. Когда-то и они, надеялась мать, поймут удовольствие от помощи другим.

– Все устроится, – заверила она с преувеличенной уверенностью.

– Да, непременно, – согласилась Великая Княгиня, – я беспрестанно молюсь о детях здесь, а Сергей со всей любовью просит к ним милости там.

– А что Павел? Я полагала, он будет навещать детей чаще.

– Он не желает бывать здесь без нее, – хоть Ее Императорское Высочество и не назвала Ольгу по имени, княгиня Юсупова, безусловно, поняла, кого она имеет в виду. – Уговаривает Государя. И, боюсь, вскоре своего добьется. Никто меня не слышит… Мари – юная девушка, и дурная репутация жены Павла может отбросить на нее тень. Как потом ей выйти замуж? Я не ожидала, что Павел может быть настолько эгоистичен.

Летом дети просились к отцу в Париж, но Великая Княгиня была категорически против. Она старалась оттянуть их встречу с новой женой Павла, переживая за влияние, которое могла оказать на неокрепшие души дама с подмоченным реноме, с чуждыми моральными ценностями. Когда до нее докатились разговоры об убийстве в Петербурге некой девицы, в котором упоминалось имя бывшего мужа графини Гогенфельзен, генерала Пистолькорса, она в очередной раз убедилась, что была права, ограждая своих воспитанников от скандального семейства.

Теперь Мари и Дмитрий мечтали, чтобы отец приехал на Рождество, но, похоже, Павел не собирался ради них покидать новую семью в праздник.

XX

Зимний сезон в Париже был по обыкновению блестящ. На замерзших прудах Булонского леса парижане катались на коньках, наряженные в русские и польские костюмы. Павел с Ольгой принимали приглашения на следующие один за другим великолепные балы и ассамблеи, где графиня могла щеголять в новых нарядах от самых модных парижских кутюрье.

На приеме у принцессы Эдмон Полиньяк, которая была дочерью известного американского промышленника и в девичестве носила имя Винаретты Зингер, великокняжеская чета встретила кузена, Александра Михайловича, перед которым, похоже, двери всех французских гостиных были широко распахнуты. Его супруга Ксения, будучи родной сестрой Государя, чтобы не огорчать брата, мероприятий, где могла столкнуться с женой Павла или с Даки, старалась избегать. Однако складывалось ощущение, что ее общительного супруга сие обстоятельство нисколько не огорчало и не ограничивало. Вот и теперь он стоял с бокалом холодного шампанского в окружении дам, явно наслаждаясь их вниманием.

– Знаете, что действительно разочаровывает в русских? – низким, с хрипотцой голосом выговаривала одна из них, то ли в целом игнорируя учтивость, привычную для светских приемов аристократического круга, следуя моде на любой вызов, то ли самодовольный, лоснящийся собеседник был ей неприятен.

– Просветите нас, будьте любезны! – весело потребовал Сандро. Он обожал всякую демагогию, в особенности философские и политические баталии с женщинами, из которых он обыкновенно выходил победителем, даже если уступал первенство спорщице. – А, Павел, Ольга Валериановна! Рад вас видеть! Вы очень кстати! Нам сию минуту откроют страшную тайну – чем мы, русские, так неприятны европейцам!

– Извольте. Вы назовете это смирением, послушанием, терпением, какие там еще характеристики доброго христианина перечислены в Библии, а я – раболепством и отсутствием стремления к свободе, – в высокой, худощавой даме Павел вдруг узнал ту самую инфернальную незнакомку, терзавшую его разговорами о Толстом в театре. – Даже когда свобода у вас в руках, вы будете ее крутить, вертеть, не зная, куда и как приспособить такую невидаль, и в итоге упустите, потеряете, как вашу первую Думу, распущенную через несколько месяцев после созыва.

Извинившись, хозяйка вечера забрала разрумянившуюся и готовую схлестнуться с нахалкой Ольгу, чтобы представить ей какого-то новомодного художника. Графиня хотела подыскать мастера, который написал бы ее портрет. Воспользовавшись случаем, остальные дамы тоже ретировались, бросив ядовитую особу одну с мужчинами, что, впрочем, нисколько ту не смутило.

– Что же было делать с кучкой смутьянов и революционеров, пролезших в Думу? Вы знаете, что было в их первых требованиях? Амнистия политических заключенных и ликвидация казенных, удельных и монастырских земель! – возмутился Сандро, который, в принципе, считал себя либералом, особенно когда дело не касалось его финансового и прочего благополучия. Когда же пытались отобрать источник его доходов, удельные земли, тут уж он никаких свобод терпеть не собирался. Тогда он вспоминал, что он член династии и монархист. В общем, Великий Князь легко левел и правел, элегантно лавируя от одной стороны убеждений до другой в зависимости от собственных интересов и конъюнктуры. – Законодательный орган, по моему разумению, должен созидать законы и находить компромисс с правительством, а не продолжать борьбу, сместившись с баррикад на думские кресла.

Павел, которого денежный вопрос тревожил не меньше кузена, в этом смысле с Сандро был солидарен. Но больше его покоробило пренебрежительные ремарки женщины о вере. Атеизм давно уже никого не удивлял. Все же Великий Князь, как человек религиозный, не понимал, как можно, не стесняясь, вываливать свой нигилизм публично. Одно дело в стремительно разлагающейся интеллигентской среде, совершенно иное – в кругу приличной, уважаемой публики.

Великий Князь не встревал в разговор. Ему не хотелось, чтобы хулительница русских узнала его, хотя в этот раз дама удивила его своей осведомленностью о внутриполитических делах России. Чем был обусловлен такой неподдельный интерес к российской политической жизни оставалось для Великого Князя загадкой. Ну какое может быть светской даме из Европы дело до их Думы? Литература еще куда ни шло. Это было естественно. Но законодательная власть… Кстати, если б речь вновь зашла о Толстом, чтобы она сказала теперь, после его антироссийских статеек? Наверняка с тех пор он вырос в ее глазах.

– Видимо, ваше правительство, получившее в премьеры министра внутренних дел, стремится наладить взаимоотношения теперь уже с Думой второго созыва и обществом, – яд так и сочился с клыков иностранки, вцепившейся в глотку оппонента. – Виселицы – вот лучший язык, на котором говорят с теми, с кем хотят найти компромисс.

Незнакомка бросила победный взгляд на Сандро, которого она, по ее мнению, разбила своим нерушимым аргументом в пух и прах.

– Всем, кто критикует Столыпина за чрезмерную жесткость следовало бы поинтересоваться цифрами и сравнить, сколько людей было убито террористами, и сколько предано суду и казнено, – не выдержал Павел, который обещал себе, что не вступит в эту бестолковую болтовню.

Спасенный Александр Михайлович согласно закивал.

В этот момент к ним вернулась Ольга.

– Когда организатор убийства его родного брата, – кузен, на секунду забывшись, не слишком деликатно указал на Павла, – ежедневно сиживающий в Ротонде и под бутылку превосходного бордоского «Мутон-Ротшильд» и рукоплескание вашей публики смакующий детали, как задумал и руками полоумного Каляева исполнил свое злодеяние, издает в России свои литературные опусы – это уж, прошу простить мою резкость, даже не свобода, а самая что ни на есть разнузданная вседозволенность! Но ваши газеты продолжают кричать о каком-то мифическом «гнете печати»!

Слова Сандро о Савинкове оглушили Павла. Он не знал, что убийца Сергея находится в Париже.

– И что же, Вы читали его работы? – равнодушно поинтересовалась дама, которая, видимо, решила увести спор в привычное ей литературное русло.

– Да уж полюбопытствовал, не извольте сомневаться! Я привык изучать предмет, прежде чем делать выводы о нем. Ничего особенного. Главный герой его рассказа, естественно, террорист, осознающий свой грех и чувствующий отвращение к своим преступлениям. Пустой человек, презирающий и своих товарищей, и народ, за который он якобы убивает. Замах а-ля Достоевский, но уровень дарования несравним. Не удивлюсь, ежели нынче он уже дописывает роман об убийстве Сергея, особенно о том, как он в первый раз не бросил бомбу, увидев в карете твоих детей, Павел!

– Видите, у вас даже революционеры копаются в душе в поисках истины… Вы все ищите Бога. В этом-то и беда, – демоническая женщина, казалось, еще больше разочаровалась в русских. – Бесполезно все. Делаете шаг к свободе, и тут же пятитесь назад. Вы так и будете жить в Библейской парадигме, будете поклоняться Богу и служить Царю, пока не придет кто-то, способный освободить вас от религиозных пут, дав вам другие идеалы! Тогда он даст людям хлеб и свободу, вернее, он даст им гордость и дерзость самим забрать то, что им принадлежит!

Ольга, пропустившая часть разговора, не могла уловить нить обсуждения и покинула спорщиков, увидев очередных знакомых.

– Типичное заблуждение марксистов, – Александр Михайлович галантно обошел крутившееся на языке слово «чушь». – Это невозможно! Нужно совсем не знать наш православный народ, чтобы предположить, что он может отказаться от веры, от заповедей Божьих.

– Всё можно внушить, любую идею. Можно убедить людей, что машинка для подкрутки ресниц совершенно необходима в любом домохозяйстве или что белое – это черное, добро – это зло, и что Бога нет – тоже можно внушить. Тогда у тех, кто сражается за правое дело, не будет нужды копаться в душе и оглядываться на заповеди. Они перестанут сомневаться или испытывать муки совести, когда поднимут на вилы эксплуататоров и разрушат храмы старой веры.

– Вы не изобрели ничего нового. Все уже было. Почитайте «Бесы» Достоевского. К счастью, вся эта агитация работает только на студентиков и прочие неокрепшие души, – немного наигранно рассмеялся Сандро. Даже ему от слов незнакомки было не по себе.

– Может быть, это была лишь проба пера…

К счастью, к ним уже спешила хозяйка приема, которая пригласила гостей в другую залу, на выступление Айседоры Дункан, прервав опасную дискуссию.

Во время перформанса Павел не мог не думать о словах Сандро о Савинкове, разглядывая при этом инфернальную незнакомку, которая расположилась недалеко от них. Он видел ее лицо в пол-оборота. Черты ее отличались идеальными пропорциями, но впалые щеки, острые скулы и большие, глубоко посаженные глаза холодного стального цвета навевали на Великого Князя ужас. Его Императорское Высочество признавал, что внешность дамы была более аристократична, чем, допустим, у его круглолицей кузины, королевы эллинов, или у родной сестры Марии с ее пухлыми щеками, тем не менее, несмотря на элегантную красоту, женщина его пугала. При этом Павел не мог отвести от нее глаз, как не может не смотреть путник на гадюку, вдруг выползшую перед ним из травы.

– О чем она говорила? – шепотом спросила Великого Князя супруга. – О приходе антихриста?

– Нет, с чего ты взяла?

– А разве вы не Апокалипсис обсуждали?

– Нет, она говорила, что Православие стоит на пути революции…

– Это для нее открытие? – усмехнулось Ольга. – А сколько важности и пафоса! Ей бы курить поменьше, а то голос жуткий, как из преисподней.

После чувственного танца полуобнаженной американки Винаретта вновь увлекла графиню Гогенфельзен, чтобы представить очередного модного представителя парижской богемы. Когда Ольга вернулась, Павла не было на месте. В первые минуты супруга не переживала. У Великого Князя было множество знакомых, он наверняка затерялся в одной из шумных компаний. Но через какое-то время, так и не найдя мужа, Ольга запаниковала. Она вдруг вспомнила, как побледнел супруг, когда Сандро упомянул про убийцу Сергея.

Графиня поспешила вниз. Ей сообщили, что Великий Князь, забрав свое пальто с соболиным воротником и цилиндр, уехал на их автомобиле. Водители рядом стоящих машин, хотя и не были в этом полностью уверены, будто бы слышали, что Его Императорское Высочество приказал ехать в Ротонду.

По спине Ольги пробежал холодок ужаса.