Изотопы для Алтунина

— Сергей Павлович, — сказал Пчеляков. — Вы зря так... Вашей вины нет — в этом мы уверены. Проковали по всей глубине слитка. Вы молодчина! Кузнец, каких больше нет.

Алтунин поднялся. Слегка перехватило горло.

— Ну что ж, спасибо, — сказал он растроганно. — Придется нам все претерпеть, а? Вы во мне уверены, а я в вас тоже не сомневаюсь да и не сомневался!

— Вытерпим, Сергей Павлович. Вы только не уходите из бригады. Ладно? Мы ведь решили, что вы заявили Самарину об уходе. Ну и всполошились.

— Да что вы, ребята! Я дезертиром никогда не был. Не отступлю. А вам Скатерщиков привет велел передать. Дела у него идут на поправку. За свой сигнализатор сражаться собирается. Вот он какой, наш Петр!

— Ваша школа, — сказал Чунихин.

Бригаде уникального гидропресса казалось, что она, занятая своим делом, живет как бы в стальной скорлупе, в ампуле, и никому из рабочих других цехов огромного завода нет дела до того, что происходит в прессовом отделении. Но вскоре все они — и Алтунин, и Букреев, и Носиков, и Пчеляков, и остальные двенадцать человек — убедились, что это не так. Вместе с ними их неудачи переживали тысячи людей. Не было обидных замечаний, саркастических ухмылочек. Им сочувствовали. На них надеялись: «Не может того быть, чтобы такие мастера не справились с заказом! Тут что-то не так». Инженеры тоже понимали: что-то не так.

То, что вторая поковка вала турбогенератора оказалась с крупными внутренними дефектами, поразило всех. Сперва поговаривали: «Лучший кузнец, а не справился». Забывалось, по-видимому, что каждую кузнечную операцию Алтунин осуществлял под неослабным контролем нескольких инженеров. Сюда, в прессовое отделение, были брошены лучшие силы. Сам главный инженер завода Лядов дневал и ночевал в цеху.

А поди ж ты, даже мастер Алексей Степанович Клёников пенял Алтунину:

— Как же это так?.. В голове не укладывается. Ты ведь всем кузнецам кузнец!..

Теперь не пеняли. И Алтунин повел свою бригаду на контрольную площадку. Они должны были видеть все сами.

Вал турбогенератора лежал разрезанный на части, как труп на прозекторском столе. Самарин и Мокроусов стояли над ним, скорбно скрестив руки на груди. Они чем-то походили друг на друга, оба — словно королевские пингвины. Мокроусов отличался от Самарина только своей рыжей бородой, которой часто клялись сталевары: «Клянусь бородой Мокроусова, качество металла высокое!».

К удивлению Алтунина, сюда пришли рабочие из других цехов. Их тоже допустили. А что им здесь нужно?

— Не хватает только оркестра, — сказал Пчеляков и церемонно снял каску. Но никто не улыбнулся.

С Алтуниным, не повышая голоса, заговорил Мокроусов:

— Полюбуйтесь!.. Я молчу о всякого рода шлаковых включениях — за это мы, мартеновцы, отвечаем. Но ты, кузнец, объясни: почему резко снижаются пластические свойства и вязкость металла от поверхностных зон к центральным? Это ж зависит от ковки и только от ковки...

Он воинственно выставил вперед бороду, хотя в глазах не было гнева. А что мог ответить ему Алтунин?

— Не знаю, — сказал он, неопределенно пожав плечами.

— Вот и я кумекаю: в чем загвоздка? Ты ж кузнец, подскажи! — продолжал наседать Мокроусов и смотрел на Алтунина немигающими глазами, пристально, выжидающе. Будто кузнец знает больше технологов!

Это начинало раздражать Алтунина. Наступил Мокроусову на больную мозоль.

— Наш Клёников грешит на вас, сталеваров. Считает, что изотопами надо бы проверить качество стали при выплавке и разливке.

— Слыхал!.. А при чем тут выплавка и разливка, если при ковке получаются пониженные показатели ударной вязкости? Подумай, кузнец! Ты ведь почти инженер.

— Ну, до инженера мне еще далеко. Еле переполз на четвертый курс.

Мокроусов будто и не слышал последних слов:

— Мы тут с технологами заспорили. Они считают причиной всех неудач переохлаждение металла в процессе ковки. На выносе последних операций или после окончания ковки до посадки на отжиг...

— Технологию мы соблюдали тютелька в тютельку. Алексей Степанович может подтвердить: он все время присутствовал, советы давал.

Начальник мартеновского цеха болезненно сощурился, и лицо его стало как бы суше, старее.

— Ну, и что будем делать дальше, кузнец? Зашли в тупик? Так полагаешь?

Сергею стало жаль его. Не очень уверенно предложил:

— Может быть, повысить степень осадки?

Тут уж вмешался Самарин:

— В провальну яму не напасешься хламу. А если дело все же не в технологии ковки?

Сергей никак не мог понять, чего хотят от него эти двое.

Наконец Мокроусов объяснил:

— Хорошо, что пришли всей бригадой. Договоримся мы вот как... Пусть Карзанов со своими изотопами шурует у нас в цеху. Авось что-нибудь подскажет, хотя я, признаться, мало верю в это. Выплавка стали существовала и до его изотопов... А вам пока по-прежнему придется ковать опытные валы. Разного веса. Проявите терпение!

Все молчали. После двух неудач работа казалась зряшной. А это может довести до нервного истощения. Не в зарплате дело. Никому неохота загонять себя просто так, без смысла.

— Не ковка, а разложение коллектива, — проворчал Носиков.

— Я тоже дураком был: не ценил спокойную работу на молоте, — согласился Алтунин. — Куешь себе какую-нибудь вилку, и дела до тебя никому нет. А тут идешь, словно сквозь строй, и все допытываются: «Опять запороли?», «Почему запороли?» Редактор многотиражки сует заметку: «Прочтите про вашу бригаду: «Девятый вал». Как у Айвазовского. Говорят, будете ковать девять опытных валов из слитков разного веса. Так ли это? С вашими орлами, Алтунин, можно было бы не тратить столько драгоценной стали на опыты».

Сейчас Сергей уже не отделял себя от бригады, и она не отделяла себя от него. Появилось-таки единство, понимание с полуслова.

Переглянувшись со всеми, Алтунин уверенно сказал Самарину и Мокроусову:

— Ну что ж, будем ковать с полной отдачей. Как будто валы и не опытные вовсе. Только если уж ничего не получится, не обессудьте.

— Пусть редактор многотиражки заготовит новую заметку — «Сизифов труд», — сострил Пчеляков.

На этот раз ему улыбнулись все.

Каждый новый слиток бригада рассматривала с пытливым ожесточением: получится или не получится?.. Но ощущением бесполезности своего труда люди уже не тяготились. Понимали, что в силу необходимости они являются сейчас поставщиками опытного материала для заводских лабораторий. Это было своеобразным их соучастием в научно-исследовательской работе.

Почти во всяком новом деле встречается нечто не предусмотренное никакими планами и инструкциями. Однако пройти через это надо. И как можно быстрее! Потому что задержка в кузнечном цехе тормозит прохождение государственного заказа через другие цеха завода. А невыполнение заказа в срок может свести насмарку трудовые усилия огромного коллектива строителей новой электростанции, для которой требуется этот невиданный по своим габаритам турбогенератор.

Трудовая взаимосвязанность нерасторжима. Так старайтесь же, кузнецы!

На гидропресс подается слиток в семьдесят тонн.

— Осадить до тысячи пятисот пятидесяти миллиметров!

-— Проковать на две тысячи четыреста пятьдесят миллиметров!

— Прожать до тысячи четырехсот миллиметров за один ход пресса!

— Проковать на квадрат!

— Проковать на восьмигранник!

— Подсечка!

— Излишки отрубить!

— Проковать бочку!

— Отцентрировать и отрубить остаток!

— Клеймить поковку!

— Отжечь в течение сорока минут!..

Заключение комиссии: брак! Стальной труп.

Еще тверже сжимает Алтунин губы, еще суровее его взгляд. Начинается все сначала.

Изготовляется опытный вал из слитка в тридцать девять тонн.

— Закатать хвостовик и отрубить излишек!

— Сбиллетировать на тысячу триста миллиметров!

— Отрубить кюмпель...

Заключение комиссии: брак! Стальной труп.

А на прессе уже новый слиток.

— Проковать концы!

— Разметить и подсечь бочку!

— Отрубить хвостовик!

— Проковать кюмпельный конец!

— Отрубить отход...

Иногда забываешь, зачем все это и когда оно началось... Металл не хочет подчиняться человеку.

Окончательно утратив представление о времени, о том, что большинство людей живет мирно и спокойно, ты, Алтунин, весь сосредоточился на очередном слитке. Даже о Кире не думаешь.

— Попробуем еще раз... Проковать концы!.. Проковать концы... Проковать концы... Проковать концы...

Страшное у тебя лицо, Алтунин: пепельно-серое, с провалившимися, тусклыми глазами, воспаленными веками, плоскими щеками — постаревшее, закопченное, будто ты только что вышел из труднейшего боя.

Но закончится смена, и Сергея опять начинают одолевать горькие размышления о размолвке с Кирой. Уже на второй день после этой размолвки он подкараулил ее у заветной лиственницы:

— Кира, я, наверное, в чем-то неправ? Почему ты ушла? Я буду ждать тебя сегодня после работы.

— Можешь не утруждать себя.

— За что ты рассердилась?

— Я на тебя не сержусь, не воображай, пожалуйста. Просто решила взять себя в руки: пора готовиться в институт. Понимаешь? Через полтора месяца ехать в Москву, сдавать экзамены, а я учебники еще не раскрывала.

Но он-то понимал: это всего лишь предлог. Она не хочет встречаться с ним... Конкурентоспособные варианты?.. Неужели из-за этого? Нет, конечно. Порвав с Карзановым, она, по-видимому, считает, что и Алтунин должен относиться к нему если не враждебно, то, во всяком случае, холодно. Не водить с ним дружбу, не нахваливать карзановский проект перед больным Скатерщиковым...

Все это выбивало его из колеи.

По ночам он маялся в тоскливом одиночестве, вспоминал ее губы, ее руки. Тоску нагнетал женский голос из соседнего подъезда, негромкий, но въедливый, какой-то исступленный:

Женщина пела о чем-то очень важном, позабытом всеми. Позабыто и значение слов. Звучат они непривычно, непонятно. А ведь когда-то люди свободно изъяснялись на таком образном языке. Да и теперь, наверное, кое-где изъясняются. Он остается своим, родным:

Горели крупные звезды над крышами панельных домов. И почему-то не верилось, что там, в черном небе, к Аэлите в гости летит межпланетная станция.

Песня из соседнего подъезда пробуждала в Алтунине желание быть рядом с Кирой, смотреть ей в глаза, притушенные тьмой, касаться ее плеч. Ему казалось, что странная женщина, которая так тоскливо поет в ночи, знает что-то такое, чего не знает он, Алтунин, с его тремя курсами высшего образования.

...Совершенно измученный, стоял Сергей у дома Киры и смотрел на ее окно. Там горел еще свет. Горел долго. Уже перестали ходить трамваи и автобусы, а свет горел, и Сергей все стоял. Куда ему было деться от нее?..

Но вот свет погас, и он подумал, что нужно все-таки уходить.

И в тот же миг в подъезде мелькнула ее фигура в белом платье. Она тихо позвала Сергея. Он бросился к ней, схватил за руки, осыпал лицо поцелуями. Так и стояли они почти до рассвета.

Подъехала легковая машина, из нее вышел Самарин. Наверное, он был очень уставшим: прошел мимо, едва не задев их плечом, и не узнал родной дочери.

Они сидели в заводском скверике. Букреев щурил от яркого солнца слегка вздернутые к вискам глаза с толстыми верхними веками и был похож на бурята или монгола. Во всяком случае, чернота его жестких волос и бровей была откровенно восточная. Алтунина остро интересовал этот человек. Они уже были на «ты».

— Ты где служил срочную? — спросил Сергей.

— В военно-строительном отряде Северо-Кавказского округа. А ты?

— Я — в Забайкалье. На учениях выявлял и прогнозировал «радиационную обстановку». Знаешь, что это такое?

— Слыхал, но не соприкасался. Выходит, не случайно ты в помощниках у Карзанова?.. Радиация... Прогнозирование... Да, брат, армия в каждом след свой оставляет... У нас в строительном тоже свои прогнозы были. Теперь, как я понимаю, без них жить нельзя. Вся жизнь наша, если вдуматься, требует прогноза.

Сергей слушал его с некоторым удивлением: не думал он, что молчаливый Букреев склонен к таким обобщениям.

— Мы только и делаем, что составляем прогнозы, — продолжал Букреев, — дома, на заводе, и даже хоккей смотрим и то прогнозируем: пытаемся угадать, какая команда выиграет.

Он закурил, пустил вверх синюю струйку дыма, зажал сигаретку между толстыми пальцами — так она и дымила сама по себе.

— Сегодня вот выковали еще один вал. А прогноз какой? — неожиданно спросил Букреев. — Неужели так и не докопаемся до сути?

— Быть того не может, Олег Иннокентьевич. Все-таки проделали большую работу. В лабораториях обязаны докопаться, — успокоил Сергей.

— Надоедает такая работа.

— А что делать?

— Ковать.

Оба рассмеялись.

— Мы сперва тебя винили, — признался Букреев, — а потом расчухали: ковать ты умеешь.

— Не хвали, а то зазнаюсь.

Букреев никак не откликнулся на это и продолжал свое:

— А ты небось думал, что мы все какие-то шелапутные?

Алтунин замотал головой:

— Нет, не думал так. Я просто долго не мог понять, почему в бригаде у вас все шиворот-навыворот: раздоры, своевольничание, Клёникова оскорбили. И уж если на то пошло, особенно меня поразило, когда ты побежал к Белых защищать Панкратова.

— Ну, это немного не так. Белых меня сам вызвал... А пойти-то к нему я должен был, да смалодушничал. Или, может, хотелось все своими силами в норму ввести. Мы ведь пытались помочь бригадиру, да он ни в какую. Стал натирать каждого силовыми мазями, а мази те из протухшего сальца. Ну, у некоторых и закружилась голова... Он хитер, этот твой Скатерщиков. Не успели мы с Пчеляковым опомниться, как он каждого противопоставил всем, расчленил бригаду на любимчиков и нелюбимчиков. Многие полагают, что сплоченным коллективом управлять легче. А Скатерщиков решил по-своему: нужно сеять в бригаде раздоры, чтобы мы не объединились против него.

— А зачем? Какие у него могли быть замыслы?

— Ну, замыслы у него широкие. Он живет по долгосрочным прогнозам. Уже сейчас думает, что будет через три года, когда институт с отличием окончит. А он окончит с отличием. Хват.

— Ну и что?

— А то!.. Знаешь, как высказался Скатерщиков, когда они с Клёниковым повздорили? Нет? А я сам слыхал. «Вам, говорит, плохо Самарин мозги вправляет. Будь я на его месте, такого мастера в цеху и дня не потерпел бы!» Он спит и видит себя начальником цеха, Самарина старым сычом называет. Пора, мол, ему на пенсию... В общем, человек этот никого не уважает, никого не любит, кроме себя.

— Да не преувеличиваешь ли ты, Олег Иннокентьевич? Чудно все как-то.

— Ничуть! Пословица есть: чем горшок накипит, тем и смердит. Вот и со Скатерщиковым так. Он нам между делом целый курс лекций прочитал, как вверх выбираться надо. Цель, говорит, оправдывает средства.

— И главный козырь — программное управление?

— В общем-то да. Перед ним живой пример — Лядов. Тоже ведь кузнецом-рационализатором был, а к тридцати шести годам стал главным инженером завода. Скатерщиков и на него пальцем показывает. И опять с тем же присловьем: «Карабкаться надо, подсаживать друг друга!» Видишь, в каком направлении, воображение у него работает? Мы с Пчеляковым при случае высмеяли эту его установку, так он нас сразу определил в подлипалы Клёникова, которые будто схарчить его хотят.

— Ну и ну!.. А Носиков что из себя представляет?

— .Он в общем-то парень неплохой, правда, самолюбив не в меру. Все ему кажется, что недооценивают его.

— Скажи ты мне, Олег Иннокентьевич, — попросил Алтунин, — почему это Петя Скатерщиков с его индивидуалистическими заскоками оказался сильнее вас всех — людей опытных, знающих жизнь, умеющих хорошо работать?

Букреев швырнул в урну погасшую сигарету. Видно было, что этот вопрос неприятен ему.

— Бьешь ты, Сергей Павлович, по самому больному месту, — сознался он. — Я тоже над этим голову ломал. И пришел к выводу: в случившемся роль Скатерщикова ничтожная. Если бы мы между собой сразу общий язык нашли, то Скатерщиков бы свои теории про себя держал. Пикнуть бы не посмел. Но, видно, кое в ком из нас сидел тот же бес. Только он стыдливо прятался, а Скатерщиков выпустил его наружу, как бы снял запрет. Оправдываться этим нельзя, а понять людей можно. При нынешнем прогрессе да в нашей стране — каждому сам черт не брат — только успевай проявлять себя. А тут тоже граница есть.

— В чем?

— А вот в этом самопроявлении. Проявляйся себе на здоровье, но не за счет других. По-армейски сказать — держи локтевую связь с соседом. Или, как на политзанятиях учили, понимай себя частицей целого.

— Это ты, Олег Иннокентьевич, свою брошюру мне цитируешь, — улыбнулся Алтунин.

— Да? — удивился и смутился Букреев. — Все может быть...

— А ты не смущайся, — сказал Алтунин. — Брошюра хорошая, и рассуждаешь ты, по-моему, правильно. К слову сказать, в брошюре твоей мне очень понравились соображения насчет бригады как основной ячейки производства. Некоторые такой ячейкой считают цех, участок, а ты взглянул на все по-своему и назвал бригаду.

— Вот как лихо получилось! — снова вроде бы удивился Букреев. — А я и спорить-то ни с кем не собирался. Для меня этот вопрос бесспорный. Спорить можно о том, что мы с тобой сейчас вот обсуждаем: об индивидуализме этом проклятом. Почему он подчас дает знать о себе даже в нашей рабочей среде? Бывает же так: много лет трудится человек добросовестно, его другим в пример ставят, а потом выясняется, что он мелкий хищник? Иного даже крупным хищником назвать можно — целый электромотор изловчится пронести через проходную, как, к примеру, известный тебе Кулагин.

— Бывает.

— Загадка?

— Похоже на то.

— Так вот, товарищ Белых помог мне разгадать эту загадку. Очень наглядно разъяснил. У одного и того же человека различные моральные черты могут быть развиты неодинаково, или сказать так: запас прочности у них разный. Ты с паровым котлом знаком?

— Общее представление имею.

— Ну, значит, знаешь, что внутри его проходит пучок дымогарных трубок. И, представь себе, одна из этих трубок прогорела. Все трубки добротные, а одна сдала. Что тогда получится?

— Течь откроется, и котел, наверное, может выйти из строя.

— Вот так и с человеком получается, когда он совершает безнравственный поступок — на производстве ли, дома ли. Дома — чаще, там контроль слабее.

— А как же и что надо сделать, чтобы трубочки, которые тянутся через душу человека, не прогорели бы, не поржавели?

Букреев закурил новую сигарету, сидел, дымил, молчал.

— Не знаю, — признался он наконец.

— А кто знает?

— Ты, наверное. Удалось же тебе за короткий срок изжить разобщенность в нашей бригаде, ввести в норму наши отношения друг с другом. Да и в молотовой бригаде у тебя всегда был порядок.

— Философствуете, мужички?

Алтунин и Букреев подняли головы: перед ними стоял во весь свой богатырский рост подчеркнуто красивый Пчеляков, не терявший матросского вида даже в пестрой футболке. Он провел пятерней по длинным русым волосам и присел на край скамьи.

— Слушал я вас, слушал, с той вон лавочки, — кивнул Пчеляков назад. — Все пытался вникнуть в суть и, наконец, дошло. На аглицком это звучит так: accidents will happen in the best regulated families, что значит — скандал в благородном семействе; а если проще, то в семье не без урода.

— Ты говоришь по-английски? — обрадовался Алтунин; наконец-то он обнаружил напарника, с которым можно будет практиковаться в произношении.

— Ну, это громко сказано. Если хочешь создать впечатление, будто знаешь какой-то язык, заучи, как попка, десяток пословиц, и когда тебе задают вопрос, который ты не в состоянии понять, произнеси глубокомысленно одну из них, а потом замыкайся в гордом молчании. Пусть разжевывают! Один иностранный гость что-то спросил у меня. Я ему в ответ: don't wait for dead men's shoes, что значит в переводе: не коси глаз на чужой квас. Он от смеха чуть не окочурился. Оказывается, иностранец поинтересовался, есть ли у меня жена.

Алтунин тоже от души расхохотался.

— Уморил, матрос! Беру твой метод на вооружение.

— Ну, а индивидуализм и эгоизм в человеке, если хотите знать, идет от скуки, — изрек Пчеляков.

Алтунин и Букреев переглянулись.

— От скуки, от скуки! — многозначительно подтвердил он. — В жизни красота должна быть, мужички. И романтика. А живем мы порой без романтики. Все когда-то были пионерами, все были комсомольцами, к тесному общению привыкли. А теперь что получается? На заводе между людьми чаще всего устанавливаются сугубо деловые отношения. После работы все торопятся домой: у Букреева жена, сын, Алтунин стрелой летит в институт. И хотим мы того или не хотим, возникает разобщение. А оно противно человеческому естеству. В любом возрасте человек жаждет общения. Можно, понятно, общаться по ресторанам, а можно и еще что-то придумать. Более романтичное и красивое, а?..

Сергею было хорошо с этими ребятами. Он тоже припомнил свой недавний разговор с Белых и подумал, что и они тут втроем, по сути, продолжают его. Формирование каждого трудового коллектива идет по двум принципиально важным направлениям — профессиональному и нравственному. Второму из этих двух принципов не всегда придается такое значение, какого он заслуживает. А этот-то принцип и есть наиболее важный.

Букреев и Пчеляков помогли Сергею прояснить до конца то, над чем он ломал голову с того самого дня, как перешел работать на уникальный гидропресс.

После этой никем не запланированной, нигде не предусмотренной дискуссии в сквере Алтунин стал все чаще встречаться с Букреевым и Пчеляковым за пределами своего цеха. Вместе бывали в Доме культуры, на стадионе, в молодежном кафе. Да и жена Букреева Люся оказалась гостеприимной хозяйкой. Вскоре к ним пристал Носиков, потом Тошин. А однажды в выходной домой к Алтунину нагрянула вся бригада, и он всех снимал на кинопленку; заставлял позировать, каждый раз подчеркивая смешное в характере или привычках. Фильм «Вот такие мы и есть» получился настолько забавным, что его даже демонстрировали и в других бригадах.

Киносъемочными аппаратами обзавелось еще несколько человек, возник самодеятельный кружок кинолюбителей. А у Сергея добавилась еще одна нагрузка — обучать каждого искусству съемки. Увлечение это у ребят с гидропресса оказалось сильным и длительным. Пчеляков усердно переводил кинопленку на свою невесту Дину: «Дина у станка», «Дина на занятиях в спорткружке», «Дина— участница художественной самодеятельности». Должно быть, добрая половина его получки уходила теперь на кинопленку, а он только отшучивался:

— Хотел снять еще фильм — «Дина и ее мама», но мама сразу же перешла к делу: «Нечего девчонке голову морочить, пора жениться». Как говорят англичане: nod is as good as a wink to a blind horse — намек ясен.

Иногда они всей бригадой отправлялись в тайгу. Плыли по сибирским рекам. Вытащив байдарки на песок, сидели на камнях и глядели поверх макушек лиственниц в синее-синее небо.

Ко всем чертям железо! Всякое: и горячее и холодное. Долой с души окалину! Забыты на время все заводские проблемы и даже привычные эти слова: технология, автоматизация, механизация... Живут же люди без них — без нервной тряски, без предельно сжатых сроков, без каждодневных взлетов и падений! Здесь мир поэзии!

У таежного костра Носиков прочитал однажды странные стихи Уитмена — сплошное перечисление вещей и явлений, а в совокупности все это воспринималось как своеобразная опоэтизированная философия. И Алтунин долго после того бормотал себе под нос:

— Погляди, вон вигвам, вон тропа и охотничья хижина, вон плоскодонка, вон кукурузное поле, вон вырубка, вон простая изгородь и деревушка в глухом лесу... Погляди, вон многоцилиндровые паровые печатные станки и электрический телеграф, протянувшийся через континент... Погляди, мощные и быстрые локомотивы отправляются в путь и свистят, вздыхая на бегу... Погляди, а вон это я бреду по штатам, появляюсь то в поле, то в лавке, слоняюсь, всеми любимый, в обнимку с ночью и днем...

Тут угадывался знакомый Алтунину ритм, будто поэт ковал слиток своей поэмы. Это был ритм давней и далекой жизни: так думали сто лет назад. А звучало по-современному.

У сибирской тайги тоже были свои ритмы, свои вещи и явления, которые можно было бесконечно называть, не раскрывая их внутреннего содержания: желтый ягель, как опара; зыбкие, как холодец, болота; сосна, сваленная бурей; темнеющие чащи, глубокие пади; солнечные пятна песка; тетерева и глухари в кедровнике; каменные осыпи; натеки теплой смолы; хрусткие ветки и запах вереска; капли росы с бересклета; сочная темная хвоя; далекий бор в синей дымке; желтогрудая синица, перепархивающая с ветки на ветку; безлесные вершины горных хребтов; писк бурундуков; гряда красноватых скал; широкие, похожие на лопухи, листья кукольника; ярко-розовые цветы кипрея; бородатый лишайник, свисающий с деревьев; светло-зеленые лиственницы; колонны осиновых стволов; зеленая таежная вода; ярко зеленеющий лес на отдаленном горном склоне; ложе прозрачного ручья, забитое темно-серыми округлыми валунами; тесно стоящие плечом к плечу сопки...

Тут не было места человеческим тревогам, извечным желаниям человека быть первым во всем и всегда. Здесь жизнь спала, медлительно совершая годовые циклы.

Алтунин мог спокойно лежать на прохладной траве, думать о Кире, грезить о звездных кораблях. Он мог так же спокойно бродить по тайге и размышлять о чем угодно. Или подняться на перевал и дышать резким, пронизывающим ветром. Покой был разлит вокруг, покой и солнечная тишина.

Но странное дело, и Алтунин, и все остальные даже здесь, среди пихт и сосен, говорили о ковке. Покоя не было в их душах. Они слишком глубоко вошли в заводскую жизнь. И здесь только переосмысливали ее, придавая ей еще большую значимость. То был их взлет, когда вдруг начинаешь понимать и прошлое, и настоящее, и будущее, когда лукавые мелочи повседневности отлетают от тебя, как «угар» от слитка. Ты как бы начинаешь видеть корень всего: человек живет не для себя, а для людей, и весь он принадлежит им. Что есть ты в потоке бытия? Какую бы гордыню ни носил в своей груди, ты живешь для народа и не жди от него похвалы, старайся не ради похвал. Только в таком бескорыстии значимость твоего существования. С достоинством пройди сквозь победы и поражения, не ища уединенной внутренней свободы. Тому, кто с народом, она не нужна...

Все это они открывали друг другу у вечерних костров. И если даже Алтунин рано или поздно должен будет уйти и уйдет из бригады, все это не исчезнет из их жизни, — в это он верил твердо.

Из больницы Скатерщиков вышел бледный, осунувшийся, но задора не утратил. Зашел в прессовое отделение, окинул хозяйским взглядом пролет, спросил у Сергея:

— Ну как, справляешься? Слышал, вроде впустую куете?

— Почему же впустую? Ковали опытные валы.

— Ну и что?

— Все в ажуре. Дело не в нас, а в мартеновцах.

— Тогда чего же вам надрываться — пускай мартеновцы опыты ставят.

— А мы валы больше не куем... Пока. Вот оборудуют в мартеновском вакуумную камеру, она выдаст сталь высокого качества — снова начнем. А сейчас выполняем другие заказы, помельче.

— Ну-ну, мельчите...

Скатерщиков рассчитывал, конечно, на восторженную встречу в бригаде: ведь он считал себя пострадавшим за общее дело. Да и Сергею казалось, что ребята обрадуются своему законному бригадиру. Но ничего такого не произошло. Встретили Скатерщикова довольно-таки сухо: ни о чем не расспрашивали, не пригласили даже на очередную вылазку в тайгу. Это пришлось сделать Сергею.

— Мы тут собираемся в субботу и воскресенье на байдарках по реке погулять. Присоединяйся...

— Не могу позволить себе такую роскошь, — солидно отказался Скатерщиков. — Пока лежал в больнице, дел поднакопилось.

Какие это были дела, он не сказал, и Сергей не стал расспрашивать.

— Как знаешь. Когда намереваешься бригаду принять?

— Вот когда придет время ковать настоящий вал из стосорокатонного слитка, тогда и приму. Сейчас беру отпуск, мне положено. Не хочется силы тратить на все эти случайные поковки.

— Куда едешь?

— Да никуда. Здесь буду... драться за свой электросигнализатор. Если не раздумал — помоги.

— Чем могу — помогу. Читал в бюллетене о проекте Карзанова?

— Читал.

— Так вот, я слышал, что главный инженер Лядов хорошо относится к этому проекту. Другие инженеры — тоже.

— Я еще слышал, будто саму идею применить здесь у нас изотопы ты ему подал?

— Такими идеями технические журналы набиты от корки до корки.

— Мало ли что... Ты и не нужен Карзанову как мыслитель. Ты ему нужен для другого. Попомни: он на всех совещаниях тебя вперед себя выставлять станет. Мол, рабочий выдвинул идею. Ты ему нужен как таран. Было такое тупое орудие в древние века: им в осажденных крепостях дубовые .ворота вышибали.

— Читал.

— Карзанову нужен твой рабочий авторитет. Он даже соавторство предложить может.

— Уже предлагал.

— Вот-вот, — воодушевился Скатерщиков. — И ты, конечно, отказался?

— Само собой.

— Зря: идея-то ведь твоя! Впрочем, от этого для Карзанова мало что меняется. Все равно он будет на тебя опираться, и хочешь ты того или не хочешь, окажемся мы с тобой в двух противоположных лагерях.

— Почему же в противоположных? Ах, да, совсем забыл: конкурентоспособные варианты.

— Именно так, Сергей Павлович.

Алтунин слушал и удивлялся.

— Откуда в тебе это... дермецо? — спросил он, не скрывая своей досады.

Скатерщиков рассмеялся:

— Чудак ты, Алтуня. Да у Карзанова твоего точно такой же принцип, как у меня: цель оправдывает средства. Почему же ты осуждаешь меня и не осуждаешь его?

— Не кривляйся. Давай разберемся во всем по порядку. Проект Карзанова намного выше твоего. Тенденцию времени Андрей Дмитриевич уловил лучше тебя. Это раз. Во-вторых: зачем ему мой авторитет? Пока ты лежал в больнице, Карзанов приобрел такой авторитет, какой мне и не снился: он с помощью своего изотопного метода провел тончайший анализ выплавки стали. И представь себе, даже Мокроусов сделался теперь поклонником изотопов. Ну, а в-третьих, не превратишься ли ты сам в то самое тупое орудие, если вопреки здравому смыслу зачислишь себя в какой-то там противоположный лагерь? Пойми: здесь не игра самолюбий, а серьезное дело — автоматизация свободной ковки! Ты прав в одном: я не мыслитель. Но если Карзанову потребуется мой практический опыт кузнеца, не раздумывая войду в исследовательскую группу.

— В таком случае объясни: каким образом ты собираешься помогать нам?

— Не вам, а тебе. Мне очень жаль, что Кира до сих пор заблуждается... Но поскольку ты внес в первоначальный свой проект какие-то поправки, я готов высказаться за него перед любым начальством. Пусть продолжают эксперимент на гидропрессе.

— Спасибо и за то. Желаю успехов в совместной работе с Карзановым.

— Советую и вам с Кирой войти в его исследовательскую группу.

— Проще говоря, советуешь мне похоронить собственное изобретение и стать мальчиком на побегушках у Карзанова? Нет, старик, пусть это будет твоим уделом.

И он ушел непримиримый.

— «Милый, смешной дуралей»... — сказал Носиков, большой любитель поэзии. — Даже если ему разрешат продолжать испытания, лично я в его группу не пойду: уж погибать, так по-современному — от изотопов, а не от каких-то там подгоревших контактов, придуманных еще Фарадеем. Современные контакты должны быть бесконтактными, — скаламбурил он.

За последний месяц Карзанов действительно преуспел во многом. Он был как одержимый: хотел успеть сделать все сразу.

— Какое поле деятельности! — восклицал инженер. — В нашем мартеновском цеху еще не ступала нога атомного века...

И перечислял Алтунину вопросы, какие предстоит решать там, применяя меченые атомы: улучшение качества стали, увеличение производительности сталеплавильных агрегатов, исследование гидродинамики жидкого металла и шлака, взаимодействие металлического расплава со шлаком и огнеупорной футеровкой ванны...

— Я в сталевары переходить не собираюсь, — отвечал ему с улыбкой Алтунин.

— Но вы должны понять важность всего этого. Метод радиоактивных индикаторов ничем заменить нельзя. Без них дальнейший прогресс в сталеплавильном деле невозможен... Мы получаем не косвенные, а прямые данные... Прямые! Из самого пекла!

— Я всегда был «за», — отшучивался Алтунин. Он и вправду давно понял, что без прямых данных, о которых говорит Андрей Дмитриевич, невозможно автоматизировать производство.

После заключения Карзанова, непогрешимого заключения, специалисты пришли к выводу: добиться нужной чистоты металла невозможно без внепечной вакуумной обработки его...

Вакуумная обработка стали — что это такое?

Алтунину чудилось нечто фантастическое.

В жизни было много проще. Сама вакуумная камера для дегазации стали помещалась под землей, в литейном пролете. Строить ее начали еще в прошлом году, потом на какое-то время дело это приостановилось, а теперь возобновилось опять. Заканчивали облицовку кессона, монтировали направляющую трубу, защитный экран, уплотняли все вакуумной резиной. Наверху устанавливали одиннадцать вакуумных насосов.

И вот настал день испытания вакуумной установки. Каков-то будет результат? Удастся ли добиться нужной чистоты стали?

Алтунин уже не раз бывал с Карзановым в мартеновском цеху, и его считали здесь своим; на испытание вакуумной установки он пришел запросто.

Главный инженер Лядов разговаривал с Карзановым:

: — Вы, Андрей Дмитриевич, верите, что всем нашим мучениям приходит конец?

— Нам не во что больше верить: остался лишь вакуум. Хотя лично я не убежден, что все сразу может получиться без сучка, без задоринки. Многое будет зависеть от того, насколько удастся нам обеспечить максимальное разрежение.

— Опробуем разные варианты включения насосов.

— Этого мало. Главное, на мой взгляд, — высокая герметичность...

Алтунин с любопытством наблюдал, как производится отливка слитка под вакуумом.

Вакуумная камера герметично была закрыта алюминиевым листом. В этот лист направили струю жидкой стали. Алюминий проплавляется, и струя стали, попадая в разреженное пространство камеры, должна превратиться там во множество мельчайших капель и струек. Тем самым, как говорили инженеры, создаются наиболее благоприятные условия для полного очищения металла от газов. И он застынет потом в восьмигранной изложнице.

Но вот и это все осталось позади. Снова волновался весь завод: что покажет ковка? Удастся ли на этот раз выдать изделия без трещин, или опять поиски, бесконечные поиски?

Все из бригады гидропресса, как по уговору, явились в цех с небритыми лицами. Один Алтунин, как всегда, был выбрит до блеска.

— Это еще что такое? — изумился он. — Почему небриты?

— Нельзя, бригадир, — ответил за всех Пчеляков. — Перед ответственной ковкой бриться не положено — брак может получиться.

— Бороды ваши не помогут, — сказал Алтунин, — сегодня утром мне пустой мусоросборник дорогу переехал.

— Еще хорошо, что попа не повстречали: самая дурная примета. Помню, мне поп дорогу перешел, когда я бежал на экзамены по английскому, и что вы думаете, на тройку еле вытянул.

— Кончай травить, морячок, — остановил его Алтунин. — За ковку пора браться... На вакуум надейся, а сам не плошай...

Опытный слиток весил тридцать девять тонн. Если будет достигнута удача, бригада сразу же начнет ковать промышленный, стосорокатонный. Так было обещано и Самариным и Лядовым.

Алтунин почти не сомневался в удаче. Ощущение какой-то легкости не покидало его. Мир опять был прекрасен!

С Кирой они встречаются по-прежнему, и вчера он сделал, кажется, удивительное открытие: главное в ее натуре — постоянное стремление к самостоятельности! Отсюда все: учеба в техникуме, работа на заводе, намерение уехать от родителей в Москву, чтобы получить там высшее образование без папиных звонков декану и знакомым профессорам. И участие в рискованном эксперименте Скатерщикова — это тоже вызов тираническим заботам родителей. Она не терпит никакого гнета. По всей видимости, и Карзанов пострадал из-за этого: стоило только Кире понять, что он хочет подчинить ее, как подчиняет всех, и гордость Кирина возмутилась...

Теперь-то Сергей знал, как поступать с ней: не навязывать себя, свои мысли, всегда ждать. Силы снова переполняли его. А вокруг — обжитый привычный мир: громада гидропресса, два ковочных крана с кантователями и один вспомогательный, нагревательные печи, ямные печи для накапливания горячих слитков... В этот мир Алтунин врос всем своим существом.

Сегодня он ковал с особым наслаждением. Это уже была не работа, а игра. Красивая игра в зареве нагревательных печей, под пронзительный вой сирен. И в эту игру так же весело включилась вся бригада — молодые, ловкие ребята, знающие цену мастерству, от каждого, как от слитка, летят горячие искры.

Вакуумированный слиток был весь какой-то бугристый, шершавый. Но это не беспокоило Алтунина. Он начал протяжку вала турбогенератора, применяя комбинированные и вырезные бойки определенной ширины, все больше и больше воодушевляясь. Темп ковки нарастал. Все увеличивалось и увеличивалось число ходов гидропресса.

— Закатать хвостовик и отрубить излишек!

— Сбиллетировать на тысячу триста миллиметров!

— Отрубить кюмпель!

— Осадить до тысячи трехсот пятидесяти миллиметров!

— Проковать на тысячу четыреста!..

Ему казалось, что на эту необычную ковку обязательно придет Скатерщиков. Не может не прийти!

Но тот не пришел.

Зато пришел Карзанов. Сергей не сразу узнал его. Сквозь пот, обильно струившийся по лицу, увидел Андрея Дмитриевича будто через мутное стекло.

— Я за вами, Сергей Павлович!

— За мной?

— У главного инженера после смены — совещание. Помните, я вас предупреждал еще на прошлой неделе? Будем обсуждать проект свободной ковки на изотопах.

Сергей облизнул воспаленные губы. Хотел сказать, что чувствует себя бесконечно усталым, ничего не соображает, о совещании забыл и не готов к нему. Но не сказал — он слишком уважал инженеров, которые соберутся у Лядова. Кому какое дело до твоей усталости, Алтунин? Ведь разговор будет идти об автоматизации свободной ковки!..

Входя в кабинет главного инженера завода, Сергей внутренне подобрался: здесь сидели важные лица — сам Лядов, Шугаев, Самарин, Мокроусов, Карзанов, знатные рационализаторы. К своему удивлению, он увидел среди собравшихся Скатерщикова и Киру. Кира слабо улыбнулась ему, у нее было встревоженное лицо. Хотелось подсесть к ней, но Сергей опоздал, и свободное место осталось только у самой двери. Здесь он и устроился.

По лицу Лядова блуждала обезоруживающая любезная улыбка. Он о чем-то переговаривался с Шугаевым, который то и дело приглаживал свой непокорный куцый чубчик и торопливо кивал головой, по-видимому, соглашаясь с доводами главного.

Пересчитав всех присутствующих указательным пальцем, как считают слитки, Шугаев объявил совещание открытым.

— Как все вы знаете, — начал он, — авторитетная комиссия после тщательного расследования аварии в экспериментальном цеху пришла к выводу, что продолжать опробование электросигнализатора Скатерщикова нет смысла. Программное управление этой системы не оправдывает себя. Но поскольку на имя главного инженера поступило заявление от товарища Скатерщикова о внесении в прежнюю схему существенных изменений, мы вынуждены вернуться к этому вопросу. Бюро автоматизации и механизации, изучив все должным образом, считает, что схема Скатерщикова и в новом ее варианте разрешает лишь частную задачу: электросигнализатор может быть установлен только на прессовых машинах небольшого усилия.

Алтунин наблюдал за Скатерщиковым. Тот внешне казался спокойным. По всей видимости, решение бюро автоматизации было уже известно ему. Но Скатерщиков все время играл своей самопишущей ручкой, и это выдавало его волнение.

— Той же проблемой занимался товарищ Карзанов, — продолжал Шугаев. — У него принципиально иной подход к автоматизации свободной ковки. Кузнец Алтунин, как утверждает сам Андрей Дмитриевич, надоумил его применить изотопы...

Он так и сказал — «надоумил». Сергей невольно улыбнулся.

— Таким образом, налицо два проекта. — Шугаев сделал полуоборот в сторону Карзанова. — Ваш проект мы тоже изучили. В нем все современно, оригинально, а главное, безопасно, так как изобретатель отказался от кобальта, решил применить безвредный цезий, который нынче применяется всюду. Найдено то, что надо. К сведению товарищей, незнакомых с проблемой в целом: пресс-автоматы для штамповки железа, выпускаемые воронежским, барнаульским заводами, тоже имеют радиоизотопные датчики, но то, что предлагается товарищем Карзановым, прецедента не имеет...

— Короче! — сказал Лядов и поднял к потолку свои голубые глаза.

— Ну, а если короче, то изобретение товарища Карзанова, которое может произвести переворот в кузнечном деле, я предлагаю передать в наш научно-исследовательский институт! — торжественно закончил Шугаев. — Пусть они займутся реализацией этой блестящей идеи.

Всех это несколько ошарашило. Видно, и Карзанов тоже не был подготовлен к такому обороту дела.

— А почему, собственно, не испытать мою схему у себя, в экспериментальном цеху? — спросил он и порозовел.

Шугаев снисходительно улыбнулся:

— Почему не у нас? Да хотя бы потому, что автоматизация, свободной ковки — не частная проблема. Она имеет союзное значение.

— А у нас что, отпала потребность облегчить тяжелый труд кузнецов? — снова спросил Карзанов, теперь уже наливаясь краской. — Вы же сами, товарищ Шугаев, все время доказывали, что большие масштабы выпуска продукции и условия труда в кузнечно-штамповочном цехе требуют максимальной автоматизации и механизации всех основных и вспомогательных операций. Не улавливаю логики..

Шугаев смешался, тоже покраснел; нервно пригладил чубчик.

— Зато в ваших словах, товарищ Карзанов, сплошная логика... Мы не можем объять необъятное...

И тут неожиданно для Алтунина подал голос Самарин:

— Я тоже не улавливаю логики у Шугаева. Разумеется, мы должны развивать передовые методы производства в содружестве с научно-исследовательским институтом. Но совместно! А не ждать, пока они там что-то изобретут для нас.

Он поднялся, прошелся по кабинету, остановился напротив Шугаева, подбоченясь.

— Не ожидал я от вас, товарищ Шугаев, такого лукавства.

— А в чем оно, лукавство? — спросил Лядов, вперяя сосредоточенный взгляд в лицо Самарина.

— Шугаев набил одну шишку с электросигнализатором и теперь не хочет заниматься всерьез автоматизацией свободной ковки. Но кого он хочет ввести в заблуждение? Нам ведь прекрасно известно, что у НИИ есть свой план работы, который можно высечь на мраморной доске. А проект Карзанова подождет...

Лядов укоризненно покачал головой.

— А куда вы решили передать проект Скатерщикова? — спросил он у Шугаева.

Тот замялся. Потом, собравшись с духом, выпалил:

— Мы не будем заниматься этой проблемой вообще. Это нам не по зубам. С изотопами или без изотопов — все равно считаю напрасной трату государственных средств!

— Вот теперь все ясно! — не утерпел Самарин.

— Да, да. Проект Скатерщикова даже в НИИ передавать не будем. Что они там подумают после заключения авторитетной комиссии по охране труда? Скажут, что мы хотим спихнуть им неприемлемое предложение. Пусть уж этот проект полежит у нас до лучших времен. Скатерщиков может взять на него патент.

— Значит, все уже решено? — вслух высказал свое удивление Мокроусов и погладил рыжую бороду. — Зачем же в таком случае вы собрали нас здесь?

— Мы собрали вас вот зачем... — начал Шугаев и слегка запнулся. Но, переглянувшись с главным инженером, продолжал бодро: — Вы авторитетные люди, и мне хотелось, чтобы решение бюро автоматизации было бы и вашим решением. Вон товарищ Скатерщиков, а его поддерживает и сотрудница нашего бюро Самарина, настаивает на продолжении опробования электросигнализатора.

— Ну, тут я согласен с заключением бюро, — опять подал голос Самарин.

Страсти накалялись. Лядов нетерпеливо посматривал на часы. Обезоруживающе любезная улыбка сбежала с его губ. Совещание пошло явно не по тому руслу, какое наметил он вместе с Шугаевым.

— Позвольте мне определять характер и объем наших исследовательских работ, — сказал Лядов резко. — Я не разрешаю больше проводить опасные для жизни людей опыты. И Карзанову и Скатерщикову запрещаю! А ваша позиция, Юрий Михайлович, меня удивила в особенности: вы ведь раньше-то выступали против изотопов? Бес попутал?

— Я в нечистую силу не верю, товарищ Лядов, — отпарировал Самарин. Он сидел с застывшим лицом.

— А во что вы верите?

— В осознанную необходимость.

— Час от часу не легче!.. Ладно, зайдите ко мне потом, выясним, что следует понимать под осознанной необходимостью. — Он снова взглянул на часы. — А сейчас, гложет быть, послушаем все-таки товарища Алтунина, который, как выразился здесь товарищ Шугаев, «надоумил» Карзанова?

Все сдержанно рассмеялись. Шугаев сделал знак Сергею. Тот поднялся. Он чувствовал, что скрывается под маской внешнего спокойствия на лицах инженеров. Невозмутимо-сосредоточенное молчание тоже бывает выразительным.

Сергей понимал, что вопрос уже, по сути, решен. И что бы он ни говорил, как бы не подпирал карзановский проект, инженеры, видимо, будут вправе слушать его с большей или меньшей долей скептицизма. Сергей мог бы отказаться от предоставленного ему слова. Но когда создавались подобные ситуации, их острота всегда захватывала его. Он всегда хотел победы, только победы!

Алтунин заметил, как скрестились на нем взгляды и инженеров, и Скатерщикова, и Киры. Но все привходящее, личное было сейчас отброшено. Он готов был обрушиться хоть на стальной забор, чтобы, сломав его, добыть победу правого дела. В нем пробуждался Алтунин, живущий очень часто по системе: или все — или ничего!

Алтунину по-своему люб был жестокий ледяной ветер. Зимой он специально поднимался на сопки, чтобы подставить себя обжигающему морозному ветру, почувствовать силу его и свою способность сопротивления ему. А какие дали открывались с вершины заснеженной сопки!

Вот и сейчас ему представлялось, будто он стоит на самой верхушке гольца и видит все — и свое прошлое, и настоящее, и будущее, — и на него обрушиваются удары ветра, и колючий мороз перехватывает дыхание. Он остался один на один со своим упорством, своей способностью начинать все с самого начала хоть тысячу раз. Наливаясь этим глухим упорством, Сергей расставил пошире ноги, будто собирался ковать, и, глядя прямо в глаза Лядову, сказал:

— В НИИ проект Карзанова отдавать не следует. Здесь много говорили о тяжелых и даже опасных условиях в нашем кузнечном цеху. Да разве в этом дело! Всюду опасно, где плохая охрана труда. Облегчить труд кузнецам нужно — согласен. Но это, как тут выразился товарищ Шугаев, частная проблема. Продолжать или не продолжать испытания сигнализатора Скатерщикова — опять же частная проблема. Я все-таки продолжил бы, не боясь затрат. Маломощным прессам тоже нужно программное управление.

— А если бы вам пришлось выбирать: или — или? — спросил Лядов с явным подвохом: он знал о дружбе Алтунина и Скатерщикова.

Сергей помрачнел, поняв это. Но ответил без всяких колебаний:

— Я выбрал бы проект Карзанова! И вовсе не потому, что, как здесь говорили, будто я «надоумил» Андрея Дмитриевича. Моя роль выражается бесконечно малой величиной: очень уж поверхностны у меня знания в этой области. Но их все же достаточно, чтобы понять и оценить значение проекта инженера Карзанова для прогресса в нашем деле. Тяжелые условия в цеху мы еще могли бы потерпеть. Привычны. Да и платят здорово, по «горячей сетке», а для некоторых это — главное.

— Так ради чего вы старались?! — не выдержал Лядов. — Автоматизация-то, как я понимаю, нужна для того, чтобы облегчить труд, ликвидировать вредные условия.

— Вы в прошлом кузнец, товарищ Лядов, и должны меня понять: много вы думали об облегчении своего труда, когда стояли у молота?

На губах главного инженера появилась лукавая улыбка, голубые глаза весело замерцали.

— Признаться, о себе я тогда думал меньше всего. План, честь бригады — другое дело.

— Со мной такая же история. Я да и мои товарищи — все мы думаем прежде всего о повышении производительности труда.

— Конкретнее!

— Постараюсь. Зачем мы установили гигантский гидропресс? Чтобы ковать уникальные слитки? Или просто так, чтобы числилось на заводе прогрессивное оборудование?

— На этот счет двух мнений не существует.

— Тогда разрешите напомнить, с чего все началось. «Нужно увеличить быстроходность ковочных прессов», — сказал в свое время товарищ Лядов. Ручное управление для нашего уникального пресса не годится. Нужно автоматическое. Электросигнализатор Скатерщикова не оправдал себя. Остаются изотопы, бесконтактный способ. Это не только союзная проблема, товарищ Шугаев, а наша, бригадная проблема...

Инженеры обменивались взглядами, перешептывались, ждали, что ответит Лядов.

Главный инженер не торопился. Подпер пальцем щеку, был задумчив. Видно, слова Алтунина произвели на него впечатление. Шугаев отвел взгляд в сторону: как скажет Лядов, так и будет...

— Ну что ж, ваши аргументы достаточно вески, — произнес наконец главный инженер, обращаясь к Алтунину. — Хорошо, обсудим проблему дополнительно. Молодец. Быстроходность уникального гидропресса мы обязаны увеличить любой ценой — вы правы, Алтунин! Спасибо... Ловко вы меня поддели! — И рассмеялся.

После совещания Сергей подождал Киру в коридоре. Когда она вышла из кабинета, схватил ее за руку.

— Оставь! — сказала Кира сердито. — Спасибо за помощь — век не забуду. Теперь и я убедилась: нравится тебе быть у Карзанова на побегушках.

И, высвободив руку, пошла одна с высоко поднятой головой.

Сергею сделалось тоскливо.

Почему ты, Алтунин, так часто поступаешь во вред себе? Что тебе до всех этих изотопов?..

Но это были не алтунинские мысли. Он-то знал: не меркой эгоизма и личного успеха меряются такие дела.

Пусть любит, пусть не любит его Кира. Есть вещи, которые выше всего...

Пришло заключение из лаборатории — опытный вал отличный! Никаких дефектов — ни раковин, ни свищей. Впредь ковать по этой технологии... Небритые бороды одержали-таки победу над косными силами металла.

Алтунина качали. Он был счастлив.

Самарин вызвал его к себе. Лицо начальника излучало доброту. Юрий Михайлович был в отличном расположении духа.

— Ну, поздравляю, поздравляю! — сказал он оживленно, стискивая руку Алтунина. — Я никогда в бригаде гидропресса не сомневался. Отличный коллектив. Теперь все пойдет там, как по маслу. Ты свою задачу выполнил блестяще: сумел подтянуть людей, спаял коллектив.

Сергеем овладело торжественное настроение.

— И еще могу тебя порадовать, — продолжал Самарин, хитро щурясь, — ты рвался на свой молот — можешь возвращаться туда хоть завтра. Скатерщиков оказался сознательным: вернулся из отпуска раньше срока: хочу, говорит, ковать стосорокатонный слиток. Пускай кует. По проторенному пути идти легче. А тебе мы опять создаем щадящие условия.

Алтунин почувствовал, как внутри у него все застыло. Возвращаться на молот?! Сейчас, когда нужно ковать промышленный вал? Хоть он и знал, что рано или поздно должен вернуться в молотовое отделение, распоряжение начальника цеха застало его врасплох.

— Что, не рад? Понимаю: сжился с бригадой. Ну, ничего. Твои в молотовом тоже тебя заждались. Там ведь опять срочный заказ. — И Самарин легонько толкнул его в бок.

Очутившись в коридоре, Алтунин негромко выругался. Хочет Петр ковать промышленный вал Не запорол бы... Не ради ли этого вала вернулся Скатерщиков из отпуска раньше срока? Опытная ковка закончена — о ней писать в газетах не принято. А вот когда будет выкован промышленный вал из слитка в сто сорок тонн, поднимется шум. Скатерщиков это любит, ему это нужно для самоутверждения, особенно сейчас, когда он пускается в драку за свой электросигнализатор.

Завтра Алтунин попрощается с бригадой гидропресса, ставшей для него родной за эти месяцы. И породнила его с этими ребятами не только победа в изнуряющей ковке опытных валов. Главное — в другом: он вжился в каждого из них, понял каждого и действительно, как сказал Самарин, спаял отличный рабочий коллектив.

«Щадящие условия...» Он усмехнулся. Алтунину они никогда не требовались — вот в чем дело.

Домой он вернулся разбитым и прилег на кушетку. Зазвонил телефон. Ему редко звонили. Сразу же узнал голос Карзанова:

— Нам разрешили вести исследования. Партком поддержал. Белых в это дело включился!.. Подберите людей в рабочую группу.

Разрешили-таки!.. Изотопы войдут в экспериментальный цех. Но особой радости Алтунин почему-то не испытал.

Утром, еще до начала.смены, его опять вызвал начальник цеха. Теперь Самарин был явно сердит.

— Объясни, Алтунин, что это еще за демонстрация? В чем дело?

— Да вроде я никаких демонстраций не устраивал, Юрий Михайлович.

Самарин надул щеки, привычно подбоченился.

— Прихожу утром на работу, а возле дверей у меня вся бригада гидропресса.

Алтунин насторожился.

— Чего это они с утра пораньше?

— Будто не знаешь?

— Как говорят мартеновцы, клянусь бородой Мокроусова, ничего не знаю.

Начальник цеха смягчился.

— Я-то поверил, что ты их перевоспитал, а они как были разболтанными, так и остались. Носиков от имени всех мне чуть ли не ультиматум предъявил: не хотим Скатерщикова — груб он, невоспитан, себялюб и так далее; оставьте на гидропрессе Алтунина, мы с ним сработались. А Скатерщикова, спрашиваю, куда? Скатерщиков, говорят, пусть идет на молот.

Сергей спрятал улыбку в уголках губ.

— И как же вы решили, Юрий Михайлович?

— А что тут решать? Скатерщиков вернулся на свое законное место. Я тебе советовал бы приструнить их.

— Ну, это уж пусть делает Скатерщиков. Я на них не в обиде. Они хорошие ребята.

— Вижу-вижу, и тебя сумели обработать...

Прощаться с бригадой гидропресса Сергей не пошел. Зачем прощаться? Вот вам, Карзанов, готовая рабочая группа для ваших исследований. Еще перетянуть бы сюда Киру...

В обеденный перерыв он отправился к ней в административный корпус. Постоял перед заветной дверью, обитой черной клеенкой, — пытался успокоить себя, подыскивал слова для начала разговора. Начать нужно так, будто ничего не случилось. Хорошо это получается у Карзанова! Даже поссорившись с человеком, Андрей Дмитриевич умеет оставаться внешне невозмутимым. Трудно понять, к кому он относится хорошо, к кому плохо. У него вроде бы ровное отношение ко всем, хотя это и не так.

Почему все же у тебя, Алтунин, чувство вины перед Кирой? Что же делать, если логика событий оказывается часто сильнее наших желаний? Когда еще в школе учитель задавал риторический вопрос: «Что сильнее всего на свете? — и сам отвечал на него: «Истина!» — тебе казалось это просто игрой в слова. Ты не понимал еще, почему так сильна истина, почему невозможно было в течение многих веков ни задушить ее, ни сжечь на костре. Но теперь-то ты понимаешь это? И не твоя, Алтунин, вина в том, что первооткрывателем какой-то истины оказался Карзанов, а не Петя Скатерщиков. Истина Карзанова победила. Электросигнализатор Скатерщикова решено сдать в архив. Наверное, Юрий Михайлович Самарин не раз говорил с Кирой на эту тему, пытался убедить ее. Не убедил. А почему ты, Алтунин, рассчитываешь убедить?..

С виноватой улыбкой на лице Сергей открыл дверь. Кира была одна у чертежной доски. Возможно, не стоило отрывать ее от дела. Еще не поздно было повернуться и тихо выйти. Но он не ушел. Молча стоял у порога и смотрел на нее.

Какой у нее серьезный, сосредоточенный вид!

Кира не обернулась, даже когда Алтунин позвал ее. Лишь закончив что-то там в своем чертеже, она взглянула на него, продолжая молчать. И тогда он сделал несколько шагов к ней.

— Выслушай меня, Кира! Я по делу...

Сильно и порывисто колотилось сердце. Потоки солнечного света, вливавшиеся в окно, слепили его, и он не мог разглядеть выражения ее лица. Подошел вплотную. Она не сдвинулась с места. Наконец-то он увидел ее глаза. В них было изумление: какие могут быть у него с ней общие дела?..

— Мне поручено официально пригласить тебя в рабочую группу, — сказал Алтунин. — С Петром я еще буду говорить. Сейчас важно, чтобы ты вошла в эту группу...

Она потерла пальцами виски.

— Дай сообразить. Какая группа?.. Садись, пожалуйста.

Сергей продолжал стоять, не зная, куда деть свои большие красные руки.

— Исследовательская рабочая группа по конструированию и испытанию радиоизотопного прибора, — пояснил он.

— Ах, вон что!

Глаза ее потемнели, голос стал сухим.

— Разрешили официально создать такую группу, — продолжал он, разглядывая загорелую шею Киры, ее светлые волосы и чувствуя, как нежность захлестывает его.

Нервно прошелся по комнате. Резким движением едва не свалил чертежную доску.

— Ты должна быть с нами! — почти выкрикнул он, теряя самообладание.

И увидел отчужденное лицо.

— Какое мне до всего этого дело? — тусклым голосом сказала Кира, — На днях я уезжаю в Москву сдавать экзамены. Ты со своим Карзановым управишься и без меня. Желаю удачи...

Он ушел обескураженный.

Снова Алтунин проверял, подтянуты ли направляющие, забиты ли клинья крепления бойков, хорошо ли подогрет шток.

— Открыть вентиль пара!

— Продуть пароподводящую систему!

— Удалить из цилиндра воду...

И опять при каждом ударе молота содрогались стены и пол. На гидропрессе Алтунин уже успел отвыкнуть от этой дьявольской тряски. Молот казался теперь Сергею каким-то анахронизмом: коэффициент полезного действия всего два процента, тогда как на прессах превышает семьдесят. А качество ковки? На прессах деформация металла охватывает весь объем заготовки, на молотах же она носит поверхностный характер. Санитарно-гигиенические условия труда вовсе не поддаются сравнению — на молоте они, пожалуй, в сто раз хуже, чем на гидропрессе! Под тобой земля дрожит, хлопьями летит во все стороны окалина, слух и зрение быстро утомляются даже у привычного кузнеца.

Но зато здесь можно было не волноваться — все давно проверено, результат заранее известен. Неспроста технологи совсем не заглядывают сюда — уверились в Алтунине. Да и чего там мудреного выковать шестерню из заготовки в сорок килограммов или кронштейн из заготовки в шесть кило. Странновато все это после гидропресса. В одной руке можно удержать поковку.

«Из царства бурь — в царство штиля!» — так охарактеризовал Алтунин свое возвращение на паровоздушный молот. Дрейфуй себе потихоньку у берегов с голубыми дюнами. «Собаку, что ли, завести?» — думал он иногда. У Киры была собака. Вспомнилось, как однажды в сквере поджидал Киру и вдруг ощутил на своей руке, свесившейся со скамейки, горячее дыхание. Повернул голову и увидел коричневую собаку с длинными отвисшими ушами, курчавой шерстью и коралловым языком, высунутым наружу: черный нос обнюхивал натруженную руку кузнеца. Это был ирландский спаниель Киры.

Алтунин никогда не увлекался собаками, но тот пес привел его в восхищение. Сергей стал даже тихо завидовать людям, которые обзаводятся собаками. Самого его удерживала от такого обзаведения хроническая нехватка свободного времени — собака ведь требует постоянного внимания, ухода. Достаточно с него кинолюбительства!

Теперь он проявил все пленки, на которые была отснята Кира, и вечерами крутил проекционный аппарат, снова переживая те счастливые дни, когда они были вместе. С экрана она улыбалась ему, забавно гримасничала, махала рукой, уходя в глубь просеки. Он мог с ней разговаривать, а она даже не подозревала об этом. На заводе Кира больше не появлялась — взяла отпуск. И напрасно Сергей простаивал часами под ее окном: она не выходила, как вышла когда-то. Неужели возможно вот так оборвать все? Из-за чего?.. Алтунин поддержал Карзанова? Но разве из-за этого можно рассердиться навсегда? Неужели они с Кирой так и проживут жизнь чужими?..

Почему любовь — мучение? Говорят о счастье любви. Но испытал ли его, это счастье, хоть кто-нибудь? Или любовь для всех и всегда одно мучение, жестокое мучение, нравственное мучение? Истинная, большая любовь посещает человека, должно быть, только раз за всю жизнь. Все остальное — ее эхо, как бы кто не уверял себя в обратном.

Почему, например, не женат Носиков? Говорят, был женат, но неудачно. А что значит неудачно? Женятся удачно и неудачно. Чет — нечет. Если женятся неудачно, значит, кто-то кого-то обманул, было притворство, а потом выяснилось: в притворстве существование невыносимо. Любовь — это свобода. А не рабство...

В одной из брошюр Сергей вычитал, что в буржуазной социологии существует сейчас две основные концепции семьи: психологическая и институционалистская. Так называемая психологическая объясняет необходимость существования семьи индивидуальными стремлениями людей к общению, к взаимной поддержке, а другая, с длинным, как анаконда, названием — социальными нуждами, нормами, обычаями, нравами. Как все просто! Выпал всего лишь такой пустяк, как любовь! По этим принципам Алтунин давно мог бы обзавестись семьей. Но зачем она, если не было любви?.. А теперь вот пришла любовь... и принесла с собой такое одиночество, какого он еще никогда не испытывал. Лучше б ее совсем не было, такой любви... Нет, нет! Пусть будет хоть такая, какая есть...

А на маленьком экране плясал голубой луч проекционного аппарата: лицо Киры, ее дрожащие от смеха обветренные губы, смуглая, будто литая, шея, смуглые, сильные ноги, обутые в узкие туфли на высоком каблуке. Она может казаться и очень взрослой, умудренной, рассудительной и почти ребенком — все это без переходов, как-то сразу...

Алтунин совсем разучился спать. Словно в полубреду, в полусне выходил он за полночь из дому и слонялся по прямым городским улицам, сквозящим рассеянной душной синевой. Ужасно знойное лето. Иссушающая жара. И всюду цветы, лоснящиеся темные цветы. Цветочный дурман висит над городом. До утра фланирует по городу, по просторным скверам публика.

Утром Алтунин подставлял голову под водопроводный кран и, освежившись, отправлялся на работу. Иногда у проходной встречал он Скатерщикова. Отчужденный, с высоко поднятой головой проходил мимо Петр. Алтунин как-то попытался заговорить с ним. Скатерщиков сначала смотрел на него безразлично и молчал. Но когда Сергей завел разговор о рабочей группе Карзанова, резко оборвал:

— Карзанов стибрил у тебя идею автоматизации на изотопах, а ты радуешься Теперь хочешь, чтобы и я отказался от всего в его пользу. Хват!

— Ты что, сдурел? С каких это пор автоматизация свободной ковки стала чьим-то личным достоянием? У этой идеи борода длиннее, чем у Мокроусова: почитай для начала хотя бы сборники Экспериментального научно-исследовательского института кузнечно-прессового оборудования. Сейчас важна не идея, а принцип ее осуществления. А твой принцип бесперспективен. Пройденный этап. Одичал ты, Петя, со своей корыстью, одичал.

— Ну и катись. Тебя за твою приверженность к Карзанову даже Кира презирает. Корчишь из себя психолога, а простой вещи понять не можешь: она ушла от него к тебе, поверила в тебя, а ты вместо того, чтобы поддержать нас в трудную минуту, пошел против нас. Как она должна относиться к тебе? Восхищаться?

— Ты чем-то напоминаешь мне Нюсю Бобкову... Помяни мое слово: Кира сама во всем разберется.

С тем и разошлись. Серьезный разговор не состоялся. Был ли уязвлен Алтунин? Как ни странно, нет. Понимал: Скатерщикова занесло, и он пойдет до конца. Вернуть его на правильный путь почти невозможно. Ведь «синяя птица» была почти в руках...

После того как бригада гидропресса отковала по технологии, разработанной еще Алтуниным, вал турбогенератора из слитка в сто сорок тонн, произошло именно то, что предвидел Сергей. Начало положила заводская многотиражка — в ней появилась заметка «Скатерщиков берет реванш». Говорят, герой дня, прочитав такой заголовок, рассвирепел не на шутку.

—-Я этого редактора в бак с маслом посажу, чтобы поостыл маленько: в реваншисты меня зачислил.

Но, дочитав заметку до конца, сам поостыл: тут воздавалась хвала кузнецу, который, едва выписавшись из больницы, спас, можно сказать, завод от позора, выковав отличный промышленный вал. Это тронуло Скатерщикова, в знак благодарности он подарил редактору самопишущую ручку в виде шахтерского отбойного молотка.

— Пишите чаще в таком же духе. А для статьи о делах Алтунина на паровоздушном молоте я сам придумал оригинальный заголовок — «Над вечным покоем». Дарю и это в придачу к самописке.

Все знали любовь редактора к заголовкам, заимствованным из классического наследства. На заводе долго помнили его собственную статью «Луч света в темном царстве», сообщавшую о смене электропроводки и установке новых светильников в складских помещениях.

Скатерщиков мог теперь иронизировать сколько душе угодно. Даже над редактором. Чего стесняться, если выковал отличный промышленный вал из уникального слитка!

Алтунин видел этот чудовищный слиток. В прессовый цех его доставили на платформе-лафете широкой колеи. Платформа остановилась возле камерных нагревательных печей. С гулом, будто прокатился отдаленный гром, по рельсам выдвинулся под, мостовой кран с электрокантователем подхватил пышущую жаром темно-бурую толстенную болванку в виде усеченного конуса и бережно посадил на подину. Подина задвинулась. Рабочие поспешно закрыли магнезитовым кирпичом смотровые щели, тщательно замазали крышку огнеупорной глиной... Все — и техника и люди — сработало с изумительной четкостью. И вал получился изумительным — произведение искусства!

Этому событию посвятили на заводе специальное торжественное собрание. Произносили речи. Главный инженер Лядов вручал почетные грамоты и памятные значки. То и дело вспыхивали «блицы» фотокорреспондентов. Собрание транслировали по городскому телевидению.

Начальник цеха Самарин в своем выступлении упомянул об огромной подготовительной работе, которую проделала бригада гидропресса под руководством Алтунина, но на это никто не обратил внимания. Важен результат. Славят победителей, а не тех, кто тыкался из стороны в сторону в поисках верной дороги. Победителей славят и не судят. Скатерщикову — скатерщиково. Алтунину — алтунино...

Холодный и надменный сидел Скатерщиков в президиуме. Поджатые губы, высоко поднятые брови. Глаза, как две синих льдинки. Он принимал славу с сознанием собственного достоинства. Еще неизвестно, что было бы, если бы валы продолжал ковать Алтунин. Чужая победа всегда кажется легкой.

Когда корреспондент областной газеты спросил Скатерщикова: «Что бы вы хотели взять с собой в двухтысячный год?» — он, не раздумывая, ответил:

— Свой электросигнализатор, который рано или поздно будет принят на вооружение вопреки противодействию консерваторов.

На завод приезжала делегация строителей тепловой электростанции — той самой, для которой предназначался уникальный вал, — и снова произносились речи. По этому случаю Скатерщиков устроил даже банкет в ресторане-столовой «Голубой пресс».

Петенька понял, что пришло его время, и в самом деле превратился в своеобразного «реваншиста».

— Требую продолжить испытания электросигнализатора, — заявил он Шугаеву.

Шугаев пытался образумить его. Тогда он нажаловался в горком, написал в министерство, послал «открытое письмо» в центральные газеты, настаивая на нелицеприятном расследовании. Вокруг его имени опять поднялся шум: «Зажимают талантливого рабочего-новатора! Шугаеву не место во главе бюро автоматизации и механизации!» А Карзанова уже сам Скатерщиков заклеймил как «похитителя чужих идей, присвоившего предложение кузнеца Алтунина».

Как-то после смены Сергей подождал Петеньку у проходной. Схватил за плечо, сжал, как клещами:

— Добрый вечер. У меня есть желание поговорить с тобой.

— Нам не о чем разговаривать.

— Ты глубоко ошибаешься. Отойдем-ка вон в ту рощицу.

— Драться хочешь?

— Зачем же? Просто потрепать за ушко, чтобы не занимался пасквилянтством. Дрянь ты, и нет тебе другого названия! Я и здесь мог бы тебе влепить, да руки марать не хочется. А Карзанова не трожь, не то совсем осерчаю... Ты меня знаешь...

Испугался ли Скатерщиков? Вряд ли. Он теперь не боялся никого и ничего. Бросил вызов всем.

В исследовательскую группу Карзанова, кроме бригады гидропресса, вошли рабочие-рационализаторы из других бригад, техники и инженеры, даже сотрудники НИИ.

Пчеляков, Букреев и Носиков соорудили испытательный стенд, использовав для этого старый круглошлифовальный станок. После смены вся бригада, кроме Скатерщикова, собиралась в экспериментальном цехе. Они поверили в изотопы, и никто не заботился о личной славе. Честолюбие обрело в данном случае специфическиую форму: все гордились своей сопричастностью к решению крупной народнохозяйственной задачи и очень хотели, чтобы автоматизация свободной ковки впервые была бы осуществлена на их родном заводе. И хотя каждый трудился не за страх, а за совесть, основным помощником Карзанова оставался все же Алтунин. Они вдвоем ежедневно проводили в экспериментальном цехе многие часы. И язык, на котором они изъяснялись, часто был понятен только им двоим.

— Мне кажется, надо регулировать радиоизотопный блок на минимально возможную чувствительность, — говорил Алтунин.

— А не заблуждаетесь ли вы, дражайший Сергей Павлович?

— Интуиция, Андрей Дмитриевич.

— На кой черт мне ваша интуиция? Дайте цифры, цифры! Интуиция... Вначале нужно ею обзавестись!

Сергей не сердился.

— Есть цифры. Вот осциллограммы.

Карзанов неторопливо просматривал предложенные ему материалы и говорил убежденно:

— Расшифруйте три тысячи процессов, а не тридцать, тогда я вам поверю.

— Мы так никогда не выберемся из начального периода. Время-то бежит...

— Зато не получим стальной болванкой по черепу. Научная добросовестность прежде всего. Поспешать, конечно, надо, но не за счет упрощенчества. Наш блокирующий радиоизотопный прибор не должен дать ни одного холостого срабатывания! Ни одного. Иначе все придется начать сначала. Здесь, на стенде, мы его испытаем при семи миллионах операций... Вот и укладывайтесь в жесткие сроки, чтобы ни одна минута зря не пропадала. Действуйте, действуйте! Подайте мне три тысячи и семь миллионов!..

И так день за днем, неделя за неделей. А когда выдыхались, — не простившись, расходились в разные стороны, сердитые друг на друга, раздраженные.

Бросить бы все, иногда сетовал Сергей, и укатить к морю или забраться в таежную глушь. Для чего человек родится?.. Хорошо Карзанову рассуждать о ложных ценностях: он живет в мире своих изотопов, и ничего другого для него не существует. А все-таки не прав Скатерщиков, приписывающий ему собственный жизненный принцип: цель оправдывает средства. У Карзанова на первом месте — научная идея. Он фанатик идеи. И средства для осуществления идеи у него честные.

Когда Скатерщиков вел честную борьбу за свое программное управление, Кира его всячески поддерживала, они вместе подписывали заявления и жалобы в нужные инстанции. А теперь? Заявление на Карзанова и Шугаева прдписано уже одним Скатерщиковым.

Сергей мог бы торжествовать: его предсказание начинает сбываться. Но он не торжествовал.

А почему Кира не уезжает в Москву? Пора ведь. Может быть, заболела?..

Не вытерпев, позвонил. Был уже поздний час. К телефону подошел Юрий Михайлович. Сразу узнал голос Алтунина.

— Ты что, лешак, сам не спишь и другим спать не даешь? — загудел в трубке его голос.

Сергей смешался, хотел извиниться и повесить трубку, но неожиданно услышал Киру. Должно быть, Самарин догадался, почему звонит Алтунин, и передал трубку дочери.

— Сергей, это ты?

— Это я, Кира! — закричал он, обрадовавшись, будто она была за десятки тысяч километров и их внезапно могли разъединить.

— Слушаю тебя.

Он сглотнул горячую слюну.

— У тебя все в порядке?!

На том конце провода молчали. Слышно было только дыхание.

-— Я жду тебя!.. — выкрикнул он, испугавшись, что она повесит трубку. — Жду! Каждый день жду...

И она действительно повесила трубку. Так ничего и не узнал Сергей о причинах ее задержки с отъездом в Москву. Но она все-таки подошла к телефону. А могла и не подойти. Значит, здорова и ничего особенного не приключилось.

Алтунин вздохнул полной грудью, уселся на круглый стул в коридоре и долго сидел так, погруженный в смутные, полудремные думы.

В экспериментальном цехе велась пока лишь предварительная работа: снимали осциллограммы шлейфовым осциллографом, проявляли их, расшифровывали. Материал накапливался постепенно — кропотливое дело. Но это был необходимый этап, который мог занять много месяцев, а то и год, два...

Сегодня у Алтунина что-то не ладилось. Он был один в экспериментальном цехе, стоял возле круглошлифовального станка, подсвеченный со всех сторон лампами дневного света, и думал. Как все просто на бумаге, в чертежах! Казалось бы немудрящее дело — определить погрешность датчика...

На подвижном столе станка с помощью кронштейна был закреплен источник бета-излучения. На станине находился бета-зонд, электрически связанный с радиоизотопным блоком. Рядом на обыкновенных письменных столах располагалась остальная аппаратура. Сергей включил шлейфовый осциллограф — пусть прогреется. Затем привел в движение станок. Вся система заработала. Алтунин устало опустился на стул.

Луч осциллографа чертил невидимые кривые на фотобумаге. Дрожали, метались из стороны в сторону стрелки приборов. Гудели перегретые трансформаторы.

Было тихо и как-то неестественно светло. Под этим мертвенно-белым светом отдыхал темно-синий гидропресс, переработавший на своем веку горы всякого металла, терпеливо ждал своего часа, когда придется выступить в новой роли — автоматизированным агрегатом. Впервые в истории кузнечной техники ему привесят на верхнюю губу ампулу с изотопом, и эта ампула совершит чудо: старенький П-156 станет сам определять параметры поковки, устанавливать режим работы и сделается всесоюзной знаменитостью — о нем напишут в газетах, его будут пытливо осматривать делегации с других заводов, из научно-исследовательских институтов.

На огромные — от потолка до пола — окна экспериментального цеха тяжело наваливался ночной мрак. И Алтунин сидел здесь, как в аквариуме, — весь на виду у звезд, у далеких-далеких галактик. Он делал свое кропотливое, упорное дело, возможно, не такое уж огромное в галактических масштабах: просто-напросто торопился освободить себе подобных от тяжелого физического напряжения, только-то и всего...

О чем ты думаешь, Алтунин, в этот поздний час? О любви? О Кире? О том, как трудно иногда бывает людям понять друг друга?.. И в то же время тебя не покидает ощущение, что оно все-таки есть, это понимание, приходящее порой особым образом — не через слова, даже не через поступки. Иной человек может такое вытворять, что уму непостижимо, а ты все равно понимаешь его правильно, и где-то внутри тебя живет убеждение, что другие рано или поздно тоже все поймут. Истина непобедима и всегда влечет к себе человека. Он хочет найти дорогу к истине.

Ты думаешь о Скатерщикове. Разве все то, что происходит сейчас с ним и вокруг него, составляет его сущность? Если бы он в самом деле был прирожденным изобретателем, неужели не оценил бы проект Карзанова по достоинству? Такого не может быть — мы всегда вольно или невольно преклоняемся перед мыслью более сильной, чем наша. Сущность Скатерщикова в другом — он замечательный кузнец. Есть электросигнализатор, нет его, все равно Скатерщиков— мастер своего дела, мастерства у него не отнять. А вот сутяжничество, затеянное им после неудачного эксперимента, только снижает моральный авторитет этого человека.

Это же надо, в министерство жалобу накатал! Не таким ты знал Петра, Алтунин, когда служил с ним в одной роте. «Преодолей сам» — было тогда вашим общим девизом. Да и на заводе ты учился сам и учил его никогда не хныкать, укреплять в себе рабочую гордость, да вроде не в коня корм... К сожалению, загадок тут нет: зазнался! Вообразил, что можно противопоставить себя всем: «Кто вы такие, чтобы судить о моем изобретении?»

Не выдержал Сергей, спросил у Скатерщикова:

— Зачем слезницу-то свою послал в Москву? Совсем ты одурел, Петр. Не на Шугаева ведь жалуешься, а на завод весь — понимать надо.

— Ну, а как я должен был поступить по-твоему? — взъерошился Скатерщиков. — Мне запретили продолжать исследовательскую работу. Я просил добром снять этот запрет. А когда исчерпал добро, стал требовать поддержки сверху. Чего в том худого? Побеспокоил товарищей из министерства? Ну и что? Предположим, у Карзанова все пойдет так же, как у меня, разве он не обратится в министерство?

— Нет. Зачем же сразу в министерство? У Карзанова иной подход к делу. Ему однажды при мне советовали: подай, мол, жалобу на Мокроусова. А он в ответ: «Спасибо, мы перешли на самообслуживание». И еще он любит говорить: «Слава требует строгого режима и диеты». Это тебе тоже полезно усвоить.

— Считай, что у меня склонность к жалобам от холерического характера, а не от испорченности славой.

У Алтунина было такое ощущение, что за несколько последних месяцев сам он поднялся и над всем мелочным, и над всем ничтожным, что разъедает душу, как кислота металл, стал более уравновешенным, спокойным. Так чувствуешь себя, когда одержишь крупную победу. Но какие победы одержал ты, Алтунин? Кира отвернулась от тебя. Скатерщиков порвал с тобой дружбу. Самарин снова водворил тебя на молот. Ну, хорошо, ты ни разу не покривил душой. Но разве это победа? Ты и раньше не вихлялся из стороны в сторону. Что, собственно, произошло?.. Не можешь дать ответа?.. Не можешь. И все-таки есть оно, ощущение, будто стал зрелее, окреп.

В ночные часы все чаще раздумываешь об отце. Как он жил, как погиб на войне. Вспомнил ли о тебе в последнюю свою минуту? Мог ли он тогда представить тебя таким, какой ты есть, каким видят тебя ежедневно другие у твоего молота — в брезентовом фартуке, прожженном окалиной, со сбитыми, черными от въевшегося металла толстыми пальцами, в каске; угловато очерченное, темное, будто обуглившееся лицо, из ушей торчит вата, глаза прикрыты фиолетовыми защитными очками.

Говорят, ты очень похож на своего отца. И внешностью и характером. В характере у вас то ли упорство, то ли упрямство, то ли неукротимость, почти исступленность, от нее иногда становится не по себе даже товарищам по бригаде... Думал ли твой отец, что ты, как и он, выберешь себе профессию кузнеца? Почему ты вообразил, будто отец хотел, чтобы его дело было продолжено вот таким образом? А может, ничего ты и не воображал, а попросту отдался обстоятельствам жизни?.. Что приковало тебя к молоту, к металлу, ко всем этим грубым вещам?.. Официально это называется особо тяжелыми условиями труда...

Ты совсем не помнишь своего отца, но он живет в тебе, и каждый день, каждую минуту хочет, кажется, проявить себя через тебя. Всегда ли правильно понимаешь ты его?

Он приходит к тебе во сне, всегда ласковый, добрый, прощающий все и понимающий все. Не осуждает, не упрекает, не подсказывает, как нужно жить. И просыпаешься ты с мокрыми глазами, не подозревая, что беззвучно плакал, согретый отцовской лаской, которой не знал наяву. Во сне мы часто переживаем то, что не исполнилось с самого начала, возвращаемся к своему истоку, даже если давно уже возмужали и словно покрылись, как слиток, окалиной.

Наяву же, Алтунин, тебе почему-то до сих пор представляется, что жизнь не имеет конца, что самое главное впереди... Жизнь прекрасна сама по себе, как тайга или река. Ты не делишь жизнь на этапы, на ступени, тратишь себя на любое дело без остатка и искренне удивляешься тем, кто проявляет повышенную заботу о своем здоровье, о своем жилище, одежде. Ты способен легкомысленно отказаться от самого блестящего будущего ради наполненного кипением, маленькими успехами настоящего, если это нужно для других, для завода, для твоих товарищей... Почему это так? Хорошо это или плохо?..

Ушедший в себя, глубоко сосредоточенный, Сергей не заметил, как кто-то еще появился в экспериментальном цехе и остановился возле радиоизотопной аппаратуры. Это была Кира. Она молча наблюдала за Алтуниным. Он был худ, бледен, изможден, сквозь белый халат выпирали лопатки. Может быть, она так и ушла бы, не осмелившись оторвать его от наблюдений, но он, по-видимому, что-то почувствовал и резко обернулся.

— Ты?!

— Я. Испугался?

— Не то слово, у меня сердце ушло сквозь пятки в пол. Видишь, руки дрожат.

Он вытянул руки, они в самом деле дрожали. Но Кира была спокойна. Как будто ничего не произошло.

— Ты мог бы просветить меня насчет всего этого? — Она указала на аппаратуру.

— Да хоть сейчас!

— Но я, наверное, помешала?

— Нисколечко. Даже наоборот.

— Ну, тогда объясняй!

В ее голосе не было ни смущения, ни вызова — спокойная обычность.

Сергей не знал, почему она пришла сюда. И не спрашивал. Не все ли равно, почему. Только бы подольше оставалась здесь... У него мигом исчезла усталость. Он был взбудоражен. Говорил сбивчиво, сам удивляясь своему косноязычию, и презирал себя за него.

— Что это за кольцо у тебя на пальце? — неожиданно спросила Кира.

— А бета-кольцо... Обручился с научно-техническим прогрессом.

— Сделай и мне такое. Я тоже хочу... — она запнулась, — иметь такое.

— Будет сделано. А теперь слушай дальше...

— Ладно, — сказала она, — завтра доскажешь. Побежим на последний автобус, а то опоздаем.

Он мельком взглянул на часы и обомлел: ровно двенадцать! А Кира появилась часов в восемь.

Когда подошли к подъезду ее дома, она сказала:

— Я хочу присоединиться к вашей исследовательской группе. Но для этого нужно кое-что знать. Ты мне поможешь?

— А разве ты в этом сомневалась? — горячо откликнулся Алтунин и тут же спохватился: —- А как с Москвой? Почему ты не поехала? Вызов-то получила?

— Я очень хорошо подготовилась к экзаменам и в последний момент испугалась: вдруг на этот раз все сдам и пройду по конкурсу?

Дальше полагались бы как будто уточнения:

« — Испугалась?»

« — Да, испугалась».

« — Так ты же рвалась в Институт стали?»

« —А тебе не кажется, Алтунин, что ты наподобие своего дружка Скатерщикова так ничего и не понял в жизни? Шесть лет — большой срок...»

« — Какие шесть лет?»

« — Те самые...»

Такого диалога не было. Уточнения не потребовались. Сергей и так все понял.

— Ты бы сдавала в наш институт, на факультет черных металлов и сплавов, — посоветовал он срывающимся от счастья голосом.

Она улыбнулась в темноте:

— Да я уже почти все сдала... на вечерний. Будем вместе, родной ты мой...

После этого для Сергея все исчезло. Все, кроме ее рук, ее губ и широко распахнутых глаз.

Из министерства приехала комиссия — три инженера. Разумеется, не ради электросигнализатора Скатерщикова. Были дела и поважнее: проанализировать состояние рационализаторской работы в целом, проверить, как осуществляется автоматизация и механизация трудоемких процессов, посоветовать кое-что руководству завода. Ну заодно, конечно, разобраться и с жалобой рабочего из кузнечного цеха.

Комиссия обосновалась в кабинете Шугаева. Туда вызывали рационализаторов и рацоргов цехов. Потом московские инженеры сами пришли в экспериментальный цех. Ничего ревизорского в их облике не было. Веселые молодые люди, обходительные, внимательные. Никого не тянули за душу занудливыми расспросами. Начали по-деловому:

— Покажите устройство Карзанова в действии.

Самого Андрея Дмитриевича в экспериментальном цехе не оказалось: его зачем-то вызвал главный инженер. Как всегда в отсутствие Карзанова, у стенда распоряжался Алтунин. Он и должен был заняться с членами комиссии — все показать, все объяснить им. Нельзя сказать, чтобы Сергей очень уж волновался, а все-таки чувствовал некоторую неловкость: вдруг объяснит что-нибудь не так или окажется не в состоянии ответить на какие-либо вопросы — подведет Карзанова?

Все, однако, шло хорошо. Стол круглошлифовального станка перемещался с заданной скоростью, в нужный момент срабатывал радиоизотопный блок. Комментарии Алтунина были четки и технически грамотны.

Инженеры из министерства многозначительно переглянулись.

— А вам не приходило в голову, что замена газоразрядных счетчиков на кристаллические позволит иметь более надежные приемники излучения? — спросил один из них, и Алтунин понял, что имеет дело с людьми, хорошо знающими радиоизотопную технику.

— Разумеется, приходило. Андрей Дмитриевич Карзанов недавно высказал точно такую же мысль. Он ведь до этого занимался кристаллическими приемниками.

Потом, незаметно как-то, беседа их чуть свернула в сторону, потекла в несколько ином направлении:

— Вот вы, товарищ Алтунин, кузнец, как вы относитесь к изобретению Скатерщикова; перспективно ли оно для кузнечных цехов?

— Не знаю... — замялся Сергей. — Если выбирать между контактными и бесконтактными средствами измерения и управления, я, конечно же, предпочту бесконтактные. Но, говорят, Скатерщиков придумал что-то новое, бесконтактное?

— Его новый способ в самом деле бесконтактный, основанный на использовании сельсино-датчиков и приемников.

— Так это же здорово! Почему бы не разрешить ему провести новые испытания? Может быть, изотопы вовсе и не потребуются. Ну хотя бы как частный случай, схема Скатерщикова имеет право на существование?

— Согласны. Только есть еще одно немаловажное «но»: товарищ Скатерщиков пошел по проторенному пути — индукционные следящие системы в разных вариантах уже применяются кое-где в промышленности, на них взяты патенты. По-видимому, Скатерщиков в спешке не учел этого обстоятельства или не смог ознакомиться с литературой: ведь он лежал в больнице! Остается только посочувствовать ему. Те системы намного совершеннее его системы.

— А радиоизотопный.метод? Никто не применяет? — спросил Алтунин.

Члены комиссии заулыбались.

— Подобные работы ведутся в Московском станкоинструментальном институте, — сказал молодой человек в очках с тяжелой черной оправой, — но вы идете на миллиметр впереди. Постарайтесь удержать первенство!

— Да разве в первенстве дело?!

— Ну-ну!.. Будем считать, что происходит свободное соревнование талантов. В научном поиске это не исключается...

Они ушли, а Сергей тяжело опустился на стул. «Опережаем всего на один миллиметр!.. Бессонные ночи, груды накопленного материала — и все может оказаться впустую, как у Скатерщикова. Поехать бы в Москву, в тот самый станкоинструментальный институт, поглядеть, что они там сделали?»

Он, как слепой, вышел в заводской сквер. Сидел здесь и наблюдал за толстой, носатой вороной, которая прыгала по цветнику.

Поднял голову. Перед ним — Карзанов.

— Почему приостановили работу на стенде?

Сергей нехотя ответил:

— Беседовал с товарищами из министерства.

— Ну и что ж?

— А то, что мы идем впереди станкоинструментального института всего на миллиметр. Бессмысленно все это, Андрей Дмитриевич! Бесполезная трата сил...

— Прекратите глупую болтовню! — выкрикнул Карзанов с негодованием. — Я все знаю, но бесполезной тратой сил нашу работу не считаю. Сейчас же к стенду! Это приказ, а не просьба. Немедленно!.. В двенадцать ночи зайду, проверю...

Карзанов резко повернулся и пошел в административный корпус.

В цехе возле стенда Алтунина ждала Кира. У нее был упрямый и решительный рот. Она самостоятельно включила систему и наблюдала за показаниями приборов.

И снова все стало на место. Она рядом, а там будь что будет...

С того дня Карзанов властно забрал в свои руки все, что касалось испытаний его устройства. В близко посаженных глазах инженера беспрестанно тлел беспокойный огонек, и этим беспокойством он заражал Алтунина, всех окружающих. Даже с Кирой Сергей встречался теперь только возле стенда: вечерние прогулки, походы в тайгу пришлось отменить.

В городе начался кинофестиваль. Ажиотаж. Билеты доставали с великим трудом — через администрацию завода, через знакомых.

— Кто хочет развлекаться, пусть развлекается, — сердито сказал Карзанов. — Но я не позволю, чтобы из-за чепухи срывался эксперимент государственного значения.

Все примолкли и с прежним усердием принялись за работу.

Киру Карзанов словно и не замечал. Сейчас она была для него лишь сотрудницей, одной из многих. И Кира вела себя так же. Зря опасался Алтунин какой-либо неловкости в их отношениях. Кира смотрела на Карзанова равнодушно, как на пустую стену. За все время они не обменялись и двумя словами. Только когда Кира первый раз появилась на испытаниях, что-то дрогнуло в лице Карзанова, но он быстро справился с собой. А она и тогда даже бровью не повела.

Своеобразной нравственной опорой для нее был Алтунин. Теперь Сергей не сомневался в этом, зная, что любим и был любим с самого начала, когда она сама еще не подозревала о том. Вернее, не хотела признаваться в том самой себе, стараясь перевести зародившееся чувство в категорию дружбы, товарищества. Даже тогда, когда решительно порвала с Карзановым, все еще поступала так. И порвала-то с Андреем Дмитриевичем почти неосознанно: Карзанов вдруг показался ей далеким и чужим. Отчуждение между ними углублялось и углублялось, а потом ей стало невыносимо осознавать себя невестой этого человека.

— Все слишком сложно, — призналась она Сергею в минуту откровенности. — Вначале мне казалось, что он и есть тот, о ком мечтаешь в юности: умный, волевой, идущий к высокой цели. Я увлеклась им, вернее, он сумел увлечь меня широтой своего мышления. Ведь, наверное, такими были все великие люди прошлого, думала я. Но однажды я поняла, что все это лишь набор качеств, а не сам человек. Предо мной не было человека. Да, да, человека с присущими ему слабостями, с его горячей любовью к другим, с его болью за других. Он ведь и жениться-то хотел с узкопрактической целью: ему нужна не жена, не подруга, а помощница в делах. Когда я заговорила о том, что мечтаю поступить в Московский институт стали, на очное отделение, он был шокирован. «Я не собираюсь целую пятилетку жить холостяком, — сказал он, — а кроме того, мне нужна помощница». — «Но мои мечты идут вразрез с твоими, — ответила я, — как мне быть?» Он рассердился: «Кто-то в таких случаях должен уступить. И почему тебе обязательно учиться в Институте стали, разве здесь нет институтов?» — «Но я хочу изучать свойства стали, это меня интересует, это — мое призвание, цель жизни, назови, как хочешь»... И знаешь, что он ответил: «Ну, если тебе сталь дороже меня, тo можешь уезжать, я не держу».

— Он правильно сказал, — усмехнулся Алтунин. — Я тоже сказал бы так. Нельзя же променять человека на стальную болванку.

— А меня не интересует, что сказал бы ты, — рассердилась Кира. — Может быть, я вовсе и не собираюсь выходить за тебя замуж. Я тебя люблю, потому что люблю. Мне кажется, что я тебя понимаю, вернее, воспринимаю внутренне. А Карзанов мне непонятен. Это я раньше думала, что понимаю его. А потом прозрела: жить с таким человеком — все равно, что жить в глубоком одиночестве где-нибудь в пустыне; он всегда погружен в себя, в свои научно-технические замыслы и даже химеры. А впрочем, не хочу об этом...

Сергей тоже «не хотел об этом». К тому же он чувствовал, что сама Кира пока еще не разобралась толком, почему не захотела выходить замуж за Карзанова.

За последнее время Андрей Дмитриевич сильно изменился: лицо залубенело, щеки ввалились, обозначился острый кадык. Страдает ли он оттого, что каждый день видит Киру, или для него важно лишь воплотить в жизнь свою техническую идею? Кто его знает — странный человек! Но, во всяком случае, то, что один из членов министерской комиссии назвал свободным соревнованием талантов, он ведет по всем правилам: часто звонит в Москву, в станкоинструментальный институт, расспрашивает, как там продвигаются исследования у них, делится собственным опытом. Не стесняется иногда и о чем-нибудь попросить:

— Профессор Мещеряков? Это я, Карзанов. Нам нужен высокочувствительный электронный преобразователь регистрируемого излучения... Заранее благодарю. В вашей помощи мы никогда не сомневались. Без вас мы не продвинулись бы и на миллиметр...

Он умел разговаривать с ответственными людьми, и они всегда горячо откликались на его просьбы. Там, в Москве, в станкоинструментальном институте, считали, что проблема должна быть решена общими усилиями, в содружестве с машиностроительными заводами и другими научно-исследовательскими институтами. Карзанов не возражал: работы на всех хватит, сочтемся славою... Но Алтунину казалось, что Андрей Дмитриевич вытягивает из всех своих добровольных помощников жилу за жилой. Попробуй после работы на молоте или на гидропрессе выдюжить еще одну рабочую смену в экспериментальном цехе!.. Хорошо, что хоть Кира всегда рядом. Вот и сейчас она откинулась устало на спинку кресла, заложив за голову руки, о чем-то думает, потом опять склоняется над электрическим арифмометром: обрабатывает цифровые данные.

Алтунин пытается представить себе, что будет, если вот в этот именно миг, пока никого нет поблизости, он предложит ей стать его женой. Наверное, отмахнется, как от неуместной шутки.

Они все еще возятся с осциллограммами, показаниями ходографа, фиксирующего скорость перемещения ампулы с изотопом. Кропотливая въедливость во всем оставляет впечатление топтания на месте. В действительности же исследования продвинулись далеко вперед.

Несколько дней назад Карзанов еще совещался по телефону с кафедрой оборудования и технологии ковки и штамповки Московского станкоинструментального института, посоветовал им применять изотоп стронция, период полураспада которого равен тридцати годам. Когда закончился этот довольно длительный разговор, Сергей поинтересовался:

— Как у них успехи?

— Не плохи! — скорее радуясь, чем печалясь, ответил Карзанов. — Там народ активный, умный, привлекли к своим исследованиям инженеров и рабочих Ленинградского машиностроительного. Союз науки и производства, одним словом...

Сергей был неприятно поражен, когда в одну из суббот ему позвонила Кира и сказала, что вечером не сможет прийти в экспериментальный цех;

— Что случилось? — встревожился он. — Заболела?

— У меня сегодня разговор со Скатерщиковым. Это очень важно. Потом все расскажу. Трудись!.. — И голос ее исчез.

Алтунин некоторое время смотрел выжидательно на телефонную трубку. Но трубка молчала.

Разговор со Скатерщиковым? Почему он продолжает втягивать ее в свою орбиту? Или ему мало заключения комиссии из министерства? Придумал какую-нибудь новую каверзу?.. Сиди, Алтунин, долгий вечер, трудись один. Все разбежались...

Его охватила непонятная злость. Вскочил и заметался по огромному залу экспериментального цеха.

— Что это ты скачешь, как угорелый? Чуть с ног не сбил...

Алтунин сконфузился: возле опытного пресса стоял Самарин.

— Ты, парень, совсем сходишь на нет, — сказал Самарин, зорко вглядываясь в лицо Сергея, — кожа да кости, глазки запали. Хоть бы витамины ел.

— Усердие не по разуму проявляю, Юрий Михайлович. Мне бы ковать да ковать, а я сижу тут, скрючившись, карзановские изотопы мордую. Вот скажите, почему сегодня никто из рабочей группы не пришел?

— Суббота, людям роздых нужен, У многих ведь жены, дети.

— При чем тут жены! Мне тоже роздых нужен. Баста! Занимайся, Алтунин, своим честным делом — ковкой. До изотопов еще дорасти нужно.

— Что-то ты за последнее время часто себя бичуешь. Не увлекайся, а то другие поверят... Значит, ковать охота? Не наковался на своем арочном? А я к тебе, Сергей Павлович, за тем и пришел. Есть возможность поковать опять на гидропрессе, и не какие-нибудь там стосорокатонные слитки, покрупнее.

— Покрупнее?

— Да. Язык не поворачивается сказать: триста пятьдесят тонн! Видал ты такие слитки?!

В острых серых глазах Самарина был восторг.

— Тут такое дело... Скатерщиков в отпуск отпросился. Остались у него, как знаешь, неиспользованные дни. Все по закону. А заказ особенный, сам понимаешь. Могут быть всякие неожиданности вплоть до влияния масштабного фактора. Кроме тебя, никто не справится.

Алтунин был поражен: Петенька не хочет ковать слитки в триста пятьдесят тонн? Что с ним стряслось? Это же верная дорога к новой славе! Струсил? Вряд ли. Он не робкого десятка.

Снова Алтунин — на гидропресс!

— Что ж, на гидропресс, так на гидропресс, — сказал он тихо, как бы споря с самим собою.

— Ну, спасибо, — тотчас откликнулся Самарин. — Знал, что не подведешь завод. Тебя на все хватит — богатырь! В понедельник и заступишь на место Скатерщикова.

Юрий Михайлович огляделся по сторонам, силясь вспомнить что-то. Вспомнив, сказал:

— Передохнуть тебе надо, Сергей. В городе кинофестиваль, сходили бы с Киркой, поглядели бы.

Он пошарил в карманах, вытащил два билета:

— Бери. Наши культуртрегеры всучили, а мне в самый раз шастать по фестивалям, на ковбоев любоваться. Ковбой — хвост трубой.

Алтунин улыбнулся. Он уже окончательно справился с собой, Юрий Михайлович вернул ему равновесие. Взял предложенные билеты:

— Спасибо, Юрий Михайлович. Я про ковбоев люблю смотреть.

А как только Самарин исчез за воротами цеха, сразу порвал синие бумажки на мелкие клочки и включил шлейфовый осциллограф. Там, внутри аппарата, поползла фотолента, световой луч опять вычерчивал по ней сложную кривую.

Но работать в этот вечер так и не пришлось. В цехе появился тот, кого Сергей никак не ждал: Скатерщиков.

— Завтра отчаливаю. Если можешь, прими пресс сегодня.

Он был весь какой-то сникший, отсутствующий, словно заводские дела его уже не касались.

— Садись. — Сергей пододвинул ему стул. Скатерщиков сел. — Куда едешь? На юг, на север?

— Да никуда.

— Что так?

— Мне этот город нравится. Кстати, только что разговаривал с Кирой. Она просила погодить с отпуском, обрисовала ваше тяжелое положение — дескать, через неделю-другую у вас начнутся решающие испытания изотопного приспособления, и тебя не следует перегружать дополнительными заботами.

— Ну, и почему ты не уважил ее просьбу? Она ведь в свое время помогла тебе.

Скатерщиков усмехнулся:

— Все за дурачка меня принимаешь? Какое мне дело до ваших испытаний: сами заварили кашу, сами и расхлебывайте! С меня достаточно: я свободной ковкой заниматься больше не намерен.

— Это как нужно понимать?

— Понимай, как хочешь.

Он не сказал, что комиссия из министерства вынесла окончательный приговор его изобретению. Но Алтунин не мог не заговорить об этом.

— Ты зря так... Я вот тоже маюсь тут, а в Москве в это время в станкоинструментальном институте, возможно, уже решили эту проблему. Творческое соревнование! Но не для себя же лично стараемся-то — для всего кузнечного народа! Кому-кому, а тебе важность проблемы ясна. Отбросил бы ты, Петя, амбицию, шел бы в нашу группу — тут работы всем хватит. Ведь проблема пока лишь обозначена. О приоритете даже говорить нельзя. Разве в приоритете в конце концов дело? Великая мечта...

— Ничего, старайся. Главное ведь не результат, а любовь начальства. Тебя любят, а меня недолюбливают.

— Всякую любовь нужно заслужить, Петенька.

— Да уж спасибо, предоставляю это тебе. Я запомнил твое изречение: талант, не отлитый в строгие формы культуры, после мгновенной вспышки оставляет чад.

— Это не мое изречение — Карзанова.

— Неважно. Повспыхивал — и хватит. Остался один чад. А тебе спасибо за науку. За кувалду и за все прочее, — добавил он с насмешливой почтительностью.

— Ты говоришь так, будто мы уж больше и не увидимся.

Скатерщиков неопределенно хмыкнул. Выдержал паузу, уточнил:

— Не беспокойся: из-за решения комиссии топиться не буду... Ну и хватит: у меня нет времени.

Ему не терпелось сдать гидропресс.

Они прошли в прессовый пролет. Очутившись здесь, Алтунин вдруг почувствовал, как радостно забилось сердце: будто вернулся к старому другу. И у гидропресса было вполне дружелюбное выражение.

— Вот, бери! — пригласил Скатерщиков широким жестом.

Когда он ушел, не подав на прощание руки, Алтунин долго еще оставался возле пресса. Не понравилось ему поведение Скатерщикова. И все-таки злости на него не было. Только досада. Ведь считается первым кузнецом завода! Фотография Скатерщикова на доске Почета открывает галерею отличников производства, и среди них где-то на двенадцатом (хорошо, что не на тринадцатом!) месте Алтунин. Для Скатерщикова время алтунинской опеки в самом деле кончилось. Он крепко стоит на собственных ногах — кувалдой не собьешь! Алтунину неплохо бы теперь позаботиться о самом себе, о собственном самоусовершенствовании.

В понедельник Кира сказала с грустью:

— Как я поняла, Скатерщиков не вернется больше на завод. Приглашал в кафе на прощальный ужин, но я отказалась. Зачем? Дружбы уже нет.

— Не вернется на завод? — возмутился Алтунин. — Он что, спятил? Юрию Михайловичу сказала?

— Нет.

— Я сам скажу. Всего от него ждал, только не этого. Зарвался, паршивец! Делового человека из себя корчит, а сам от дела бежит...

Алтунин бушевал целый день. А выскочив из цеха, поймал такси и поехал на квартиру к Скатерщикову. Все же у него не было более близкого друга, чем Петр. Давняя совместная служба в армии представлялась теперь некой идиллией. Жизнь тогда, по сути, только начиналась... Все шло на пользу: и строевая подготовка на жесточайшем морозе, и бдения на посту в промозглые ночи, и боевые тревоги — все! Здоровое, размеренное до минуты бытие. И чувство дружбы. В армии все имеет четкие формы. Даже дружба. Алтунин тогда был авторитетом для Скатерщикова да и для других солдат. Рабочий с завода тяжелого энергетического машиностроения, кузнец! На него смотрели, как на колонну, подпирающую небосвод...

Петр имел комнату в большом новом доме, утопающем в зелени. Во дворе, в беседке, собрались игроки в домино. Поодаль на лавочке сидел Скатерщиков, читал книжку. Небо было застеклено желтым вечерним светом.

Сергея он встретил недружелюбно, даже книжку в сторону не отложил. Скривился в усмешке.

— Зачем пожаловал? У меня вроде отпуск.

— Хватит кривляться, — обрезал его Алтунин. — Лучше скажи, что ты надумал? С завода уходить собрался.

— А тебе-то что? Я человек взрослый и волен распоряжаться собой. На Второй машиностроительный поступить хочу. Там специалисты в цене.

Алтунин сдержался. Будешь возмущаться и шуметь — только хуже. Эдак Петеньку не проймешь. Алтунин сказал спокойно:

— Человек ты, конечно, взрослый и волен в своих поступках. Но я все-таки не пойму, на кого ты обижаешься? Если на тех, кто обогнал тебя в рационализаторской работе, то при чем здесь коллектив нашего завода? Ну, ладно, ты считаешь, что ничем мне не обязан, кроме науки владеть кувалдой. Но заводу-то ты обязан всем! Или тебе хочется быть наподобие той круглой колючки без корней, которая перекатывается с места на место? У человека должны быть корни. И эти корни — прежде всего на твоем производстве, в коллективе, который поставил тебя на ноги. Можно, разумеется, брать еще шире, но то уже другой вопрос. Я говорю о рабочей чести, которой без этих самых корней не может быть. Неужели ты утратил ее, Петр? Неужели честолюбие может так затемнить здравый рассудок?

— Чего пристал? — закричал Скатерщиков. — На свой завод я не вернусь. Не могу... Чтобы все пальцем показывали?.. Да лучше сгинуть!.. Почудил — и ладно... Не нравится вам, что я хочу уйти на соседний завод, так в другой город уеду. Сяду на поезд и уеду. Куда? Во Владивосток, на Камчатку, в Москву — не все ли равно? Хочу начать все с самого начала где-нибудь в другом месте, где я никого не знаю и меня никто не знает. Приезжаешь в новый город, идешь в отдел кадров — там тебе рады, и никаких претензий, никакого ущемления самолюбия. Там ты только кузнец.

— А зачем тебе это? — Алтунин отобрал у него книгу, из которой посыпались страницы, положил ее на лавочку, сказал с грустью: — Измельчал ты, Петр. Что за мелкая трусость? Все поймут тебя правильно, никто пальцем указывать не станет: ошибки у всякого бывают. А может, самое главное, чем мы с тобою богаты, еще не реализовано. Духовное богатство, как говорит Белых, не сразу приходит и проявляется тоже не сразу. Рабочий человек — это не профессия, это пост, высокий пост! И ответственность высокая за все... Для начала вернись к гидропрессу. Скажи Самарину, что раздумал отдыхать. Мол, руки чешутся, хочу большие валы ковать...

Скатерщиков сидел, насупившись. Трудно было понять, слушает он или не слушает. Так и не удалось добиться от него чего-то определенного.

Алтунин поднялся и тихо пошел прочь.

Но, «промазав» однажды с Петенькиным электросигнализатором, он решил на этот раз до конца бороться за Скатерщикова против самого Скатерщикова. .Это только со стороны все просто. Кузнец хочет перейти с одного завода на другой, ну и что? Подумаешь?! Мало ли людей увольняется и переводится на другие предприятия!.. Все так, да Алтунин-то не сторонний наблюдатель.

Белых говорит:

— Каждый человек должен изо дня в день беспрестанно уточнять себя— и в мыслях и в поступках. И тут нужна иногда помощь. Все мы нуждаемся в такой помощи. Потом наступает время, когда сам осмысленно начинаешь сверять ход своих часов с ходом часов эпохи. Это уже зрелость.

Скатерщиков давно созрел как кузнец, однако далеко еще не стал тем, кого тот же Белых назвал бы «гармонически развитым человеком». Ему надо помочь в «уточнении» самого себя. Но как?

Сергей собрал бригаду гидропресса, рассказал о своей поездке к Скатерщикову, о неприятном разговоре.

Поднялся ропот. Первым подал голос вспыльчивый Носиков:

— Ну и пусть катится на все четыре стороны! Обойдемся.

— Не горячись, — возразил ему Букреев. — Тут разобраться надо: почему он хочет сбежать? Причина должна быть.

— Известно почему: корысть заела. Какой это к черту бригадир! Я первый подам заявление об уходе, если он вернется, — отозвался Тошин.

— Я тоже подал бы заявление, да привык к гидропрессу, не хочется уходить, — сказал Пчеляков с обычной своей ироничностью. — Мне выходки Скатерщикова надоели не меньше, чем Носикову и Тошину. Но кузнец-то он классный! Зачем нам терять такого кузнеца? Не лучше ли запрятать свою амбицию за голенище сапога?

— Что ты предлагаешь? — перебил его Носиков. — Может, прикажешь поехать к нему всем миром?

— Да, именно это я и хотел предложить, — спокойно продолжал Пчеляков. — Попытаемся воздействовать на его комсомольскую совесть. Сергею Павловичу, разумеется, второй раз ехать незачем...

На другой день Пчеляков доложил:

— И уговаривали, и совестили, и припугнули плохой характеристикой — ничем не могли пронять. Как тот опытный вал, что в первый раз ковали: вся сердцевина трухлявая. Может, ему морду набить, а?

— Я не любитель таких «воспитательных мер», — сказал насмешливо Алтунин. — У Скатерщикова физиономия чугунная — кулаки отбить можно. Я — за психологию.

— Это как же?

— А как по-научному называется человек, малочувствительный к отрицательным оценкам?

— Прохиндей, должно быть?

— Нет.

— Асоциальный тип — вот как это называется, — подсказал Носиков.

— Да нет же! Скатерщиков к асоциальным не принадлежит. Он вполне социальный, только с завышенной самооценкой.

— С бусарью, значит?

— Точно... Надо его пока оставить в покое. Пропесочили, а теперь надо дать время одуматься. Он должен вернуться.

— А если не вернется? Небось на Втором машиностроительном его в отделе кадров уже обласкали, пообещали златые горы.

— Возможно. И вот тогда придется признать, что все мы ни на что не пригодны.

Пчеляков не принял этого:

— Вы, бригадир, тоже завышаете оценку Скатерщикову. Готов спорить на трехсоттонный слиток, что все мы кое-чего стоим, а этот тип на завод все-таки не вернется. Он все на нашем заводе, что можно было, уже выгреб. Я не знаю как это называется по-научному, но он все выгреб, все...

Пылающие рябины выстроились в две шеренги перед застекленными стенами экспериментального цеха. В небе холодная синяя рябь по утрам. А днем горизонт обнимают кольчужные тучи и деловито рассыпают по крышам крупное зерно дождя. Осень!..

Сделались золотыми лиственницы. Клонится над своей слабой тенью белая акация с пустыми ветвями. Ее облепила нахохлившаяся стайка воробьев. По мокрому асфальту заводского двора ветер гоняет темные листья. Осень...

А в цехах размеренный грохот машин, скрежет и лязг, вой сирен; дрожат стены и пол. Здесь прихода осени как-то не заметили.

Когда в экспериментальном никого нет, Алтунин и Кира стоят, обнявшись, перед стеклянной стеной, забывая, что нельзя надолго отходить от стенда. Оба они очень устали — синева у глаз кольцами. Устали от дежурства возле аппаратуры, от предельной сосредоточенности при проверке и перепроверке ее показаний. Алтунину иногда кажется, что конца этому не будет никогда... Лишь бы довести испытания до финиша. А потом он и внукам и правнукам закажет заниматься исследовательской работой— пусть его потомки будут обыкновенными людьми— кузнецами, инженерами-исполнителями — кем угодно. Только не эти моральные муки, когда человек забывает, для чего он живет...

У Киры лицо посерело. Торчит белый нос, и вдруг выявилась его утиная природа...

Разговаривали они мало. Казалось, и сама любовь умерла в них. Но это было не так. Они любили. Они были счастливы. Звездные ночи ломились в огромные окна экспериментального цеха, совсем рядом перекатывался ветер по верхушкам сосен и лиственниц, там, за окнами, наверное, шептались влюбленные. Влюбленные есть не только весной, но и осенью. Такие же влюбленные, как Сергей и Кира. И в то же время не такие, не познавшие восторга открытий необычайного... И, должно быть, по-прежнему, в том доме, где живет Алтунин, в соседнем подъезде выводит свою тягучую ночную песнь незнакомая женщина. Сергею чудилось, что даже сюда, через осеннюю мглу, долетает ее голос:

Огросянут... Что бы это значило?..

Алтунин выковал добротный вал из самого большого слитка, и о бригаде гидропресса снова писали в газетах, говорили по радио. Бригаду сфотографировали возле этой стальной махины. Особенно хорошо получился Носиков.

— Жди сватов, — сказал ему Пчеляков. — В бригаде, где я до этого был, после удачной ковки сразу пять человек женились. Девчата, как прослышали об удаче, немедленно потащили их во Дворец счастья.