Изотопы для Алтунина

Носиков укоризненно покачал головой:

— Дурень ты лохматый, вот ты кто... Жена ко мне на днях вернулась! Была, говорит, неправа.

— Так почему же ты молчал? Хотел скрыть от коллектива?

— Угадал!.. Вот когда женятся — свадьба. А когда сходятся после размолвки — что это такое? Не знаешь? То-то же... Так вот я всех вас приглашаю на это самое.

— Спасибо, Геннадий Алексеевич, обязательно будем. А там, глядишь, и бригадира просватаем...

— Ему прогресс лег на пути: пока не автоматизирует свободную ковку, не женится. Такие, как он, безыдейно не женятся. Это я влип по серости.

Сергей, слушая подковырки товарищей, только ухмылялся: никто ведь не подозревает, что он и Кира уже наметили день... Тот самый... Об этом не знал даже Юрий Михайлович Самарин. И мать Сергея тоже не знала...

А в экспериментальном цехе обстановка накалялась: Карзанов, беспрестанно совершенствуя свою схему, деспотически требовал от рабочей группы все новых и новых данных. Он выходил из себя, если кто-нибудь по той или иной причине не являлся в экспериментальный цех. После одной такой, особенно неприятной сцены, когда потерявший выдержку Карзанов напустился на знатного рационализатора Кускова, сразу три человека заявили ему о своем отказе продолжать участие в эксперименте...

Тут уж вынужден был вмешаться Белых. Он появился опять в своем темно-синем костюме и ярком галстуке. Отозвав Карзанова в сторону, сделал ему строгое внушение, потом повел разговор со всей бригадой.

— Горячиться вам не советую, — сказал Белых. — Андрею Дмитриевичу иногда свойственно увлекаться. Но оскорблять личное достоинство других, пусть даже в изысканно-метафорической форме и во имя самых высоких целей, не дозволено никому. Он это понял, и вы должны понять. А теперь — об одном очевидном заблуждении. Я имею в виду разговорчики о том, что не к чему, мол, нам тягаться с научно-исследовательским институтом, который тоже занимается сейчас проблемой автоматизации свободной ковки. Проблема-то общая, цель одна, а способы достижения ее разные. Никто тут никого не дублирует. Это — во-первых. А во-вторых, если даже и у них и у нас эксперимент увенчается успехом, можно ли будет считать, что свободная ковка автоматизирована? Нет, конечно. Что значит автоматизировать свободную ковку? Это равносильно освоению громадного, слабо исследованного материка. Вы лучше меня знаете, что такое функциональная связь между размерами, предположим, коленчатого вала, который вам нужно выковать, и параметрами, доступными для программирования. Тут все очень сложно. Недаром Сергей Павлович Алтунин называет свободную ковку искусством.

Рассудительные слова секретаря парткома возымели свое действие. И на Карзанова, и на всех остальных. В исследовательскую группу вернулись даже те трое, которые заявили о выходе из нее.

Белых все чаще наведывался в экспериментальный цех, и не без его участия здесь воцарилась очень деловая атмосфера. Без криков, без рывков. Карзанов стал подчеркнуто корректен с каждым.

— Вы правы, коллеги, — вроде бы добродушно ворчал он, — нам некуда торопиться и не обязательно являться в цех точно к назначенному часу. Эксперимент — дело добровольное. Вы — волонтеры. Раньше говорили: точность — вежливость королей. Но зачем мы будем подражать королям?.. Когда товарищ Кусков свое опоздание объясняет семейными обстоятельствами, я его понимаю: автоматизация свободной ковки не должна нарушать порядка в семейной жизни...

Кусков сердился, но отмалчивался. Все будто уговорились не обострять отношений друг с другом.

А в прессовом пролете кузнечного цеха жизнь шла своим чередом. Толстые цепи удерживали новый уникальный слиток. Алтунин снова ковал. Скатерщикова вроде бы все забыли. Но Сергей-то знал: не забыли. Стоило только кому-нибудь ненароком помянуть эту фамилию, и у всех туго сжимались губы. Да, все тут разделяли точку зрения Алтунина: человек без корней аморален.

Сергей отсчитывал дни: осталось у Петра еще три дня отпуска. Три дня... Если через три дня не заявится, то уж не видать его здесь никогда...

Прошли три дня, и все узнали: Скатерщиков взял расчет!

...Ты еще не подозреваешь, что сегодня в твоей жизни особый день.

Выстояв свое у большого гидравлического пресса, выпив газировки и стряхнув окалину с одежды, ты идешь в физическую лабораторию, чтобы испытать конструктивные блоки радиоизотопного реле. Но блоки сюда пока не доставили. И ты отправляешься на склад. Кладовщик Парфенов рад тебе, он радуется всякому человеку, появившемуся на складе. Склад находится на отшибе, и сюда редко кто заглядывает; Парфенов томится, а кроме того, он все же побаивается всех этих радиоактивных штук, хоть и обучен и просвещен. И все-таки своей необычной работой гордится — не всякому доверят. Вы надеваете белые халаты, берете с табельной доски стерженьки-дозиметры величиной с авторучку, фотокассеты индивидуального дозиметрического контроля — черные пластмассовые коробочки, и Парфенов ведет тебя в склад, распахивая одну за другой окованные стальными и свинцовыми листами двери. Ты бывал здесь не раз, и всегда слегка угнетала настороженная тишина, дух некой тревоги в глухих помещениях — боксах. Бетонные стены, вымощенный стальными плитами пол, а под ним — траншеи для контейнеров с радиоактивными ампулами...

— Ваш бокс! — почтительно говорит Парфенов. И взгляд у него какой-то загадочный. Что бы это значило? Но ты не удивляешься его словам, не придаешь им особого значения: у тебя, кузнеца, появился свой радиоизотопный бокс! Свой... Здесь сосредоточено все радиоизотопное оборудование для автоматизации свободной ковки.

— Я заберу конструктивные блоки реле РПП-1м, — говоришь ты Парфенову. — Ампула есть в лаборатории, вставим. Покажите, как эту штуковину собрать.

Парфенов будто только и ждал твоих слов.

— Проще, чем ружье! — с восторгом отзывается он. — Вот этот контейнер с трубкой — блок излучателя; ампула ввинчивается в держатель вот так! Это электронный блок реле, это — выносной... Взяли бы вы меня, Сергей Павлович, в экспериментальный цех: в народ тянет, муторно тут одному. Вы ведь теперь все можете.

— С любовью и охотой, как говорится в «Тысяче и одной ночи». Только не преувеличивай моих возможностей.

Почему он так почтителен сегодня, этот острый на язык Парфенов?

Вы возвращаетесь в проходную, сдаете фотокассеты на проверку. Ждете, когда их проявят.

— Товарищ Самарин повсюду вас разыскивает, — говорит вахтер. — Велел срочно позвонить.

Ох, уж этот неугомонный Юрий Михайлович: найдет, отыщет хоть под землей!

Ты звонишь.

В голосе Самарина чудятся непривычно мягкие нотки, этакая степенная, свойская приглушенность.

— Я думал тебя и на территории уже нет, — говорит он почти ласково. — Хотел послать за тобой машину на квартиру...

Что бы это могло значить? Машину на квартиру? Опять какой-нибудь сложный и срочный заказ на свободную ковку? То-то заговорил начальник цеха нежным голосом.

— Быстро переоденешься — и к директору завода в кабинет! — торжественно звенит голос Самарина. — Ждем. Потом все узнаешь...

Кто ждет, зачем? К директору завода... К самому... Ты никогда не бывал в директорском кабинете. Едва справляешься с растерянностью и смущением. Переодеваешься, поднимаешься на второй этаж административного корпуса. Останавливаешься у дверей, замираешь.

Потом решительно входишь в кабинет. Здесь уже сидят секретарь парткома Белых, председатель завкома, главный инженер Лядов, Шугаев, Самарин, Карзанов, кое-кто из знатных людей завода. Значит, какое-то важное заседание... Директора Анатолия Андреевича Ступакова нет. Его ждут молча. Но вот он быстро входит, крупный, лобастый мужчина, останавливается напротив тебя, окидывает с ног до головы умным, властным взглядом, протягивает руку, говорит радушно:

— Мы все собрались здесь, дорогой Сергей Павлович, чтобы первыми, пока не появились сообщения в печати, поздравить вас с немаловажным событием в вашей личной жизни да и в жизни всего завода: мы решили выдвинуть вас кандидатом в депутаты местного Совета! Нужно ваше согласие. — Он стискивает твои пальцы, затем обнимает тебя, и вы трижды расцеловываетесь. Они все тут не сомневаются, что Алтунин даст согласие.

И если до этого момента все хранили лукавую сдержанность, то теперь скопом наваливаются на тебя, жмут руки, обнимают.

Говорят речи. Ты стоишь оглушенный всем происходящим, жалко улыбаешься, несмело отвечаешь на поздравления: нужно что-то говорить, а хочется плакать. Зачем? Почему я? Почему не другой? Да ты и плачешь, только незаметно для себя. Размазывая слезы тыльной стороной руки, смеешься и чувствуешь, как от нервного напряжения дрожат губы. А ведь именно сейчас у тебя должен быть величественный вид, как у того кузнеца, перековывающего меч на орало: ты будешь воплощать Советскую власть!

О чем они говорят в эти минуты?

— Помню, Сергей Павлович спрашивал у всех, да и у меня тоже: для чего человек родится? — говорит Карзанов. — Признаться, никто ему так и не объяснил толком, для чего. А сейчас скажу: человек родится для того, чтобы выявить в труде свою творческую сущность. Мы много рассуждали с Сергеем Павловичем о счастье, в чем оно? Теперь я думаю, что наша общественная система, социализм, коммунизм, не подносит каждому счастье на тарелочке с голубой каемочкой, не дает какого-то запланированного, готового счастья; она, эта система, представляет лишь максимальную свободу поисков личного счастья. Свободное и всестороннее развитие личности и есть счастье!..

После него говорит Самарин. Блестят свекольно-красные щечки, лучатся остро-серые глаза.

— Ну, что касается философского истолкования, тут я не очень силен и, признаться, не задумывался, для чего человек родится, — говорит он, подмигивая тебе. — А вот для чего родится рабочий человек, знаю.

Он глубокомысленно молчит минуту, затем произносит торжественно:

— Рабочий человек родится для того, чтобы через труд свой перейти не только к управлению производством, но и к управлению государством. Всегда держи перед глазами эту высокую цель, Сергей Павлович... Как бы порадовался твой отец, если бы...

...Ты идешь по территории завода, по цехам: здесь уже знают обо всем. Оказывается, ты один не знал, а все давно знали. У твоих товарищей рабочих нет того почтительного отчуждения, какое возникает обычно, если вдруг человек обретает славу, известность. Они запросто здороваются с тобой, шутят, подпускают «шпильки» в адрес автоматизации свободной ковки «через водородную бомбу». Коля Рожков держит огромную рыбину за палку, проткнутую через ее жабры.

— Это вам от коллектива нагревальщиков, небось проголодались? Можем зажарить, не отходя от пламенных печей.

— Хариус? Красив, молодчик. Где ты раздобыл его, Коля?

— Вылепил из глины. Я теперь перешел на изображение животного царства. С людьми канители много — всегда промашка.

Вот они, люди, творящие чудо автоматизации: Букреев, Пчеляков, Носиков, Коля Рожков... Их много, весь завод. Одним словом, коллективное творчество. Да по-другому сейчас и не может быть. Вы стремитесь автоматизировать свободную ковку, не жалеете себя, и никто не помышляет о высоких наградах. Почему же кандидатом в депутаты сделали тебя одного?.. Лядов, Шугаев, Самарин и, конечно же, директор завода, партийная и профсоюзная организации, рабочие — это они решили так. Воля коллектива... Она всюду и во всем, воля коллектива.

Ты обрел свое счастье. Сейчас оно кажется тебе полным... Но почему в твоих глазах застыло сомнение, почему не разглаживается резкая складка на лбу?.. Чем ты недоволен, Алтунин?

Ты можешь гордиться собой. Но ты почему-то не гордишься.

Почему перед твоим мысленным взором вдруг возникают два лица: вечно ухмыляющаяся физиономия уволенного Панкратова и высокомерное, одухотворенное неведомыми раздумьями лицо Петра Скатерщикова?

Тебе помогли, Алтунин. Ты благодарен всем. Тебя выдвинули. Считают чуть ли не эталоном рабочего человека.

Но почему ты не помог Панкратову? Говорят, в другом цехе, куда ушел он от вас, ходит в ударниках коммунистического труда. Другие смогли, а ты не смог. Почему ты не удержал у себя в цеху этого прекрасного специалиста? Может быть, тебе надоело со всеми возиться?.. Ведь Панкратов тогда не был в бригаде. Не был. А не задумывался ли ты над тем, сколько вложили в тебя другие, сколько было проявлено ими терпения и такта по отношению к тебе? Они отдавали тебе все, не требуя благодарности и даже не рассчитывая на нее. У них хватило выдержки и терпения. Они не думали, в чьей ты бригаде. Ты, рабочий, а это значит — великая ценность.

Ах, да, ты воспитывал Скатерщикова, сделал из него лучшего кузнеца! В самом деле, похвально. Но где он, этот лучший кузнец? Почему ушел с завода, ушел, даже не простившись, унося горечь в своем сердце? Чем ты помог своему другу, такому же рабочему, как ты, в эти тяжелые дни? Да, да, он вел себя гордо, неприступно, и высокая комиссия решила... и так далее и тому подобное. А может быть, это и есть результаты твоего так называемого «воспитания»? Почему ты остановился на полдороге, «недовоспитал», отступился? Это самое большое твое поражение, Алтунин. Если бы ты загубил слиток весом в пятьсот тонн, да хоть десять таких слитков, твое поражение не было бы столь глубоким, как в истории со Скатерщиковым. Ты расписался в своей слабости, перестал быть авторитетом для Скатерщикова, подменил истинную тревогу и боль за товарища полумерами, уговорами, осуждениям. Пока он прислушивался к каждому твоему слову, пока не проявлял самостоятельности, ты готов был возиться с ним, став в позу учителя. Все ли ты сделал? Тебе кажется, что все. Но почему совесть твоя неспокойна?

А сегодня с тобой что-то случилось, и ты вдруг понял, что были иные пути... Нельзя полагаться полностью на сознательность другого. Это глупая игра в благородство. Скатерщиков ушел от тебя, бросил завод, а ты все надеешься, что он вернется. Психологические эксперименты... Глупо. Ну а если бы это был не давний приятель, а брат твой? Как поступил бы ты? Неужели позволил бы ему уйти, стать недругом твоим?

У тебя особые отношения с Петром — тебе незачем играть с ним. Ты должен заставить его вернуться. Да, да, заставить. У нас иногда бывает слишком много амбиции: почему я должен его уговаривать, я ведь не самый главный? Но ты и есть всегда самый главный, когда речь идет о близком тебе человеке. А сейчас, когда тебе решили оказать такое доверие, ты поднимаешься как бы на новый уровень, когда все личное отступает на задний план. Ты должен, обязан... Нужно найти те особые слова, которые вернут Скатерщикова.

...И он поехал снова на квартиру Скатерщикова. Но того не оказалось дома. Тогда Алтунин подошел к игрокам в домино и сказал:

— Передайте: приезжал командир отделения, в котором он служил. Хотел повидаться.

Все понимающе заулыбались.

Но Петр так и не пришел в цех. Даже воспоминания о прошлом не затронули в нем ни одной струны. Ведь он взял расчет...

Бушевал Самарин.

— Сбежал! Такого кузнеца потеряли! Это твоя школа, Алтунин. Куда же ты глядел? Снять его с Доски, снять!..

Все чувствовали себя почему-то виноватыми. Можно убеждать, упрашивать, в конце концов припугнуть плохой характеристикой, но когда натыкаешься на стену, то невольно опускаются руки.

Почему всех взволновал уход Скатерщикова? Ведь и до этого брали люди расчет? Ну, зазнался человек, даже пытался бросить тень на других — казалось бы, ушел, слава .богу.

Но в бригаде гидропресса все ходили злые, будто потерпели крупное поражение. Скатерщиков пренебрег всем: рабочей честью, чувством товарищества, комсомольским долгом, и это как-то не укладывалось в голове. Неужели можно пасть так низко? Неужели индивидуализм ничем нельзя выжечь из него? Неужели бессильна вся общественность?

Алтунина хоть и не осуждали открыто, но он догадывался: уход Скатерщикова почему-то приписывают на его счет. Нелепо. Но это так.

...Ковка была ответственной. От Алтунина требовалось все его мастерство. Но он никак не мог сосредоточиться. «Взял-таки расчет!»

Каждое слово Алтунина было налито яростью; казалось, одним взглядом он в состоянии оттолкнуть трехсоттонный слиток.

— Закатать хвостовик!

— Отрубить прибыль!..

— Проковать на квадрат!..

— Проковать на восьмигранник!..

Голос был какой-то отсыревший, хриплый.

В пересменку в прессовое отделение заглянул Карзанов.

— Не забыли?.. Завтра переносим испытания со стенда на гидропресс. А сегодня нужно еще раз все проверить.

— У меня сегодня чугунная голова, — пожаловался Сергей.

— Сойдет. Лишь бы не липовая.

Неужели завтра все кончится?.. Даже не верилось в это. А о результатах Сергей почти не думал, был как-то равнодушен к ним. Очень уж устал, выдохся...

И все-таки опять до позднего часа танцевали они с Карзановым возле синего гидропресса П-156, в который уже раз проверяя надежность блоков. Вроде бы все в порядке. Аварии не будет.

Алтунин не помнил, как добрался домой. Считал, что сразу же заснет мертвецким сном, но, как ни странно, сон не приходил. Одолевали разные размышления: о Скатерщикове, о завтрашних испытаниях. Только бы сработала система! Только бы довести все до конца, вздохнуть свободно: тогда можно будет заняться и личными делами. Так условились с Кирой. И снова пришла радость, пришло удовлетворение жизнью. Да, все хорошо...

Он спал и не спал. Опять пригрезилось что-то об отце. Самарин говорил о нем с большой теплотой, как бы объединяя себя с отцом и не отъединяя его от Алтунина-младшего. Поглядел бы на все отец! Автоматизация свободной ковки с помощью изотопов. И Сергей — правая рука изобретателя. Такое отцу, конечно же, и не мерещилось. А ведь он и сейчас был бы еще нестарым человеком. Таким, как Юрий Михайлович Самарин. И возможно, порадовался бы, что скоро, очень скоро их семьи породнятся... Отец уехал на Западный фронт, а был убит на Дальнем Востоке, в Маньчжурии, под Хайларом. Человек не может знать, где умрет. Ты, Алтунин, проходил действительную в Забайкалье и все расспрашивал бывалых людей о Хайларе. Все, что имело отношение к отцу, было для тебя важно всегда.

Хайлар... Хайлар... Пояс хайларских укреплений японцы строили десять лет, а отцу нужно было разрушить их за три дня. Враг засел за четырехметровыми стенами дотов. Доты необходимо взорвать — иначе батальон не выполнит поставленную задачу.

— Рядовой Алтунин!.. — произносит комбат. И больше ничего не говорит. Зачем? Отец уже берет, не торопясь, несколько брикетов тола, пару гранат. Его лицо торжественно-сурово, лохматые брови насуплены, губы сжаты. Он не знает, что это последний час его жизни и что никогда не увидит своего сына. Он выпрыгивает из траншеи и под ураганным огнем ползет прямо на японский дот. Пули ложатся почти у самой головы, поднимают пыль. Он один-одинешенек между жизнью и смертью, но он должен добраться... Из окон двухэтажных особняков выбиваются языки пламени, пылают бараки, бензоцистерны, фанзы. Из пепла торчат широкие кирпичные трубы. Над городом поднимаются вышки железнодорожных прожекторов и серые водонапорные башни со шпилями. Сквозь вой и скрежет металла доносятся крики, стоны...

Отец застыл у груды камней. Лежит без движения лицом вниз. Уж не случилось ли несчастья? Всего каких-нибудь семьдесят шагов до вражеского дота... Дот останется невзорванным... И батальон не сможет продвинуться дальше.

Но солдат ожил, снова переползает от камня к камню. Это уже ползет не отец, а ползешь за него ты, Сергей. Ползешь сквозь огонь, сцепив зубы, не ощущая страха смерти. Тебя, должно быть, заметили: враг открыл огонь из всех амбразур. Ты приближаешься почти вплотную к доту. Не поднимаясь, швыряешь гранаты в амбразуры. Взрыв... Пулеметы противника стихают. По-видимому, там, в доте, уцелевшие побежали в нижние этажи. Ты подаешь сигнал. Батальон поднимается в атаку. Товарищи твои рвутся вперед, сжимая винтовки, автоматы. Вон он, Букреев. Вон он, Пчеляков. И Сухарев тут... Остается не больше полусотни шагов... И внезапно огонь из дота возобновляется. Один за другим падают бойцы. Ты мечешься взад-вперед, не осталось гранат. Что же делать?.. Что делать?.. Каждая секунда уносит человеческие жизни.

Ты поднимаешься во весь рост, страшный в своей решимости, и припадаешь телом к амбразуре дота...

Ни сон, ни явь... Сотни раз мысленно повторял ты все это, хоть и не знал, как на самом деле погиб отец. Но если на войне человек погибает даже от шальной пули, он все равно закрывает собой все амбразуры всех вражеских дотов. Так должен поступать и ты всегда и во всем...

Загремел будильник. Алтунина словно выбросило с кушетки. От неожиданности все внутри трепетало. Светло! Начался день. Новый, необыкновенный день...

В экспериментальном цехе собрались все. Алтунин увидел здесь Пчелякова, Носикова, Букреева, Рожкова, Пришел и Белых. Большой, плотный, как всегда, спокойный, с лукавой усмешкой... Был и главный инженер завода Лядов. Стоял, подбоченясь и надув красные щечки, Самарин. Завидев еще издали Алтунина, изобразил на лице дружелюбную улыбку: мол, не робь, Серега... Кузнецы, которых не пустили в цех, несмотря на дождь, прилепились лицами к широким окнам с наружной стороны здания. Кира встретила Сергея у дверей, легонько сжала ему руку выше локтя, шепнула:

— Держись!

Твердыми, широкими шагами подошел Карзанов. Отрешенный, холодный, без привычной иронической складки у рта.

— Можно начинать, Сергей Павлович!

— Как вы думаете, Андрей Дмитриевич, после всего этого огросянут нас или не огросянут?

Карзанов вскинул бровь:

— Что вы имеете в виду?

— А я и сам не знаю.

— Пора!

Все было готово. Стоит Алтунину нажать кнопку, и электрогидравлическая следящая система с радиоактивной ампулой придет в действие. На подвижной поперечине четырехколонного гидропресса был укреплен тот самый блок из стальных листов и труб, который Алтунин впервые увидел на столе Карзанова в физической лаборатории. Там, внутри блока, пряталось «активное тело». Чуть в стороне стоял пустой теперь контейнер, с четкой белой надписью по серому полю: «Изотопы для Алтунина».

Алтунин остановился около пульта оператора. Здесь, на пульте, было закреплено программирующее устройство — трехрядный клавишный сумматор. Алтунин стал нажимать на клавиши: десятично-двоичный преобразователь задал скорость. С помощью кругового установочного лимба задал величину продольной подачи...

Сейчас, когда требовалось завершить усилия многих месяцев, он вдруг почувствовал, что не в состоянии собрать волю в комок. И все же собрал ее, прорвался сквозь мгновенное безволие: выпрямился, улыбнулся, взглянул на часы, поднял руку.

Все так же посмотрели на часы и застыли в ожидании, с напряженными лицами.

Карзанов включил сирену. Ее резкий звук всколыхнул цех. Мысли Алтунина окончательно прояснились, приобрели остроту. Он снял берет и нервно провел пальцами по своим густым волосам.

Мостовой кран подавал нагретый слиток от печи на приемный стол. Стол мгновенно повернулся на девяносто градусов. Гидравлический рельсовый манипулятор зажимными губками ухватил слиток и сунул его в рабочее пространство пресса. Ковка началась.

Слиток поднимался, опускался, перемещался в разных плоскостях... Это было как во сне. Сложный ковочный агрегат все делал сам. Цифровой код приказывал:

— Закатать хвостовик...

— Сбиллетировать...

— Осадить...

Знакомый ритм, знакомый напористый звук. Он все набирал и набирал силу, обретая устойчивость, будто ухал филин в таежной глуши. С невероятной быстротой совершалось таинство деформации металла. Темно-синий пресс казался радостно воодушевленным. Он пел свою песню, широко раскрывая черный рот, а вокруг сгущалась духота. Алтунин рванул воротник рубахи, разодрал его. Но легче не стало. Влажно дымилось все. Пот струился по вискам и щекам.

Алтунин стоял с каменным лицом, внешне бесчувственный, немой. Но внутри у него кричали, орали восторженные голоса.

Он не видел Киру, не понимал, что говорит ему смеющийся Белых. Наконец Карзанов махнул рукой и под крики всей группы выключил агрегат. Настала тишина. Будто все сразу провалилось, исчезло.

— Победа, Сергей Павлович! Эта дата войдет в календари! — Карзанов настойчиво тряс его за плечо.

Наконец Алтунин встретился взглядом с Кирой и увидел, как смеется все ее лицо, как собираются мелкие морщинки вокруг глаз, как сверкают зубы.

Он вышел из цеха, чтобы подставить лицо холодному хлещущему дождю. И замер у стеклянной стены: там, под дождем, с непокрытой головой стоял Скатерщиков! Стоял, наверное, давно: его плащ-болонья потемнел от влаги. У Петра было усталое, заостренное лицо. И синие глаза словно бы вылиняли, утратили живой блеск. Вода струйками стекала с его светлых волос. На лоб свисал редкий чубчик. Какой-то маленький, словно детский.

Скатерщиков подошел к Сергею, дрогнувшим голосом сказал:

— Поздравляю! Я все видел...

Алтунин разглядывал его. Зачем пришел?..

— Ты пришел только за тем, чтобы поздравить нас? — спросил он. — Мог бы это сделать телеграммой. Да, телеграммой.

И отвернулся. Сейчас присутствие Скатерщикова было невыносимо.

— Прости, Сергей, — проговорил Скатерщиков торопливо и с каким-то отчаянием, — прости, если можешь... Я и не знал вовсе, что у вас тут испытания. Тебя разыскивал.

— Это еще зачем?

Скатерщиков подступил к нему вплотную, горячо задышал.

— Глупость я сделал, А после опомнился. Не могу без своего завода. Не могу! Прирос к нему всеми потрохами...

И умолк.

— Значит, под эгиду решил вернуться? — подобревшим голосом спросил Сергей и сощурился.

— Во-во! — обрадовался Скатерщиков. — Под нее самую. И теперь уж навсегда!