Изумрудная муха

3

Прослушав лекцию молодого кандидата наук на тему «Библиотека будущего», библиотекари разошлись по отделам. Им только что сообщили, что в будущем книг не будет. Будут другие носители информации, электронные. Мнения разделились. Большинство сотрудниц из Любиного отдела решили, что лектор болван и книги будут всегда. Вопрос – в каком виде. Одни считали, что в обычном, современном, другие придумывали карманные экраны, что-то вроде спичечных коробков… Дальше воображение не работало. Ходили всякие разговоры, библиотековеды пугали индивидуальными компьютерами у каждого сотрудника на столе. Старые сотрудники, перешагнувшие пенсионный возраст, грозили сразу же уйти на пенсию, предполагая, что работать на компьютерах никогда не научатся. И вообще это вредно для глаз и повышает давление. Разгорячились, шумели, спорили. Галочка уже позвонила мужу, ответственному чиновнику, спросила у него совета: не пора ли «толкнуть» их домашнюю библиотеку подписных изданий. Судя по её обиженному лицу, понятно было, что он ей ответил. Все смеялись.

– Тише, девочки! Любу к телефону. Тот старик. Он, похоже, плачет.

– По-по-хороны по-послезавтра… Утром… Приезжай…

Было начало марта, в Москве уже подтаивало, на солнышке пахло весной. За городом ещё не пахло весной, было морозно и скользко.

– Сам-то как убивается, – шепнула Любе медицинская сестра Шурочка, о которой Люба уже слышала раньше, во время своего последнего печального посещения стариков.

– Вы Люба будете? – подошла к Любе полная женщина постарше в котиковой шубе и норковой шапке. – Я Капитолина Семёновна. Хорошо, что приехали. Давайте цветочки сюда.

Она, видно, была тут распорядительницей. В комнате навели траурный порядок: приспустили шторы, занавесили простынями зеркала, стулья выставили на кухню. На столе в маленьком розовом гробу лежала тётя Мура. Голова её была покрыта белым ситцевым платочком. Она была похожа на простую бабушку. Лицо маленькое, с кулачок, тёмное и спокойное. У гроба на стуле сидел, уронив голову на грудь, Степан Кузьмич. На него надели пиджак с медалями. По обе стороны от него стояли две довольно молодые плотного сложения женщины в цигейковых одинаковых шубках и тёмных платках на голове. Люба хотела было подойти к нему, но они не дали ей к нему приблизиться, образовав вокруг него что-то вроде полукольца. Но обе через плечо представились: Анжела и Кристина. Люба положила покойной венчик из церкви с молитвой, женщины почему-то переглянулись и фыркнули. Капитолина Семёновна наградила их недовольным взглядом.

Пришли трое молодцов с нездоровым цветом лица, обдали собравшийся немногочисленный народ запахом сивухи и, легко подняв гроб, понесли его в автобус-катафалк. За гробом, еле передвигая ноги, шёл Степан Кузьмич. Анжела и Кристина вели его под руки. За ними потянулись остальные: медсестра Шурочка, Капитолина Семёновна и Люба. Ей были доверены цветы, завёрнутые в газеты. Пакет был совсем небольшой. У автобуса Капитолина Семёновна расплатилась с молодцами из бумажника Степана Кузьмича.

– Ребята наши, грузчики из магазина. Капитолина – завмаг нашего продуктового, она всё подготовила, её все знают, у неё всё по первому классу, – шепнула Любе Шурочка. – Анжела – техник при ЖЭКе, а Кристина заведует почтой. Они на посёлке первые красавицы.

Кристина оглянулась, приятно улыбнулась Любе и поспешила в автобус за Степаном Кузьмичом. Но опоздала. Место рядом со Степаном Кузьмичом уже заняла Анжела. Медсестра Шурочка на кладбище не поехала, сказала, что ей надо спешить на работу. Ехали долго, по скользкому шоссе, гроб подпрыгивал на ухабах, как пустой. В стёкла лепил снег, шофёр то и дело чертыхался. Новое кладбище было устроено в чистом поле, по краям его темнел лесок. Снег всё шёл, ровняя могильные холмики, ещё немного – и кладбище снова превратится в чистое белое поле под таким же белым и плоским небом. Кое-где из-под снега высовывались кресты. Автобус остановился у домика, который оказался кладбищенской конторой, о чём гласила короткая надпись над входом. Прижав к внушительной груди бумажник Степана Кузьмича и пластиковый пакет с документами, Капитолина Семёновна направилась в контору. Вскоре она вернулась в сопровождении рослых румяных молодцов, одетых в спортивные костюмы наподобие тех, в которых щеголяют горнолыжники. Их «фирменный» вид произвёл впечатление на Степана Кузьмича. Он что-то шепнул Капитолине Семёновне, и та, поколебавшись, полезла в бумажник. Дальше всё пошло как по маслу. Молодцы ловко закинули гроб на плечи и лёгкой рысцой потопали по узкой дорожке вглубь кладбища. За ними, еле поспевая, трусил Степан Кузьмич. С двух сторон его поддерживали Анжела и Кристина. То одна, то другая проваливалась по колено в снег, не умещаясь на узкой тропе, наскоро прорубленной лопатой в глубоком снегу. Но старика они не отпускали. Могила была готова. Повычерпав мёрзлую землю со дна, могильщики жестом пригласили присутствовавших попрощаться с покойной. Люба поцеловала тётю Муру, новопреставленную рабу Божию Матрёну, в венчик. Степан стоял столбом над гробом и плакал, вытирая слёзы носовым платочком тёти Муры, но покойницу не поцеловал. Больше никто к гробу не подошёл. Могильщики быстро заколотили гроб и опустили его в яму. Люба кинула вниз горсть мёрзлой земли, остальные сделали то же самое. Быстро насыпали холмик, сверху бросили успевшие замёрзнуть гвоздики. Могильщики спросили, есть ли крест, Капитолина Семёновна им тихо сообщила, что вдовец партийный. Они понимающе кивнули, но попросили ещё денег – на помин души и за тяжёлую работу: им пришлось жечь костры – оттаивать землю. Оглянувшись на Степана Кузьмича, Капитолина Семёновна подчинилась его выразительному взгляду и выдала им две небольшие купюры из бумажника.

Дома у старика женщины решительно принялись за дело. Сняли с зеркал простыни, перевернули стол, вернули в комнату стулья и перенесли с кухни и из холодильника закуски, уже разложенные на блюдах, выложили столовые приборы, поставили тарелки, рюмки, бутылку грузинского вина, бутылку дорогой водки и боржоми. В центре поставили в суповой миске кутью и рядом на блюде блины с мёдом. Поминальная трапеза получилась богатая: с дорогими колбасами, бужениной и даже с красной икрой и рыбкой.

– Вчера спецзаказ для Степана Кузьмича через магазин оформила со скидкой, как для партийного руководства, у меня в обкоме области были хорошие знакомые, все свои. Задним числом, конечно, вы же понимаете, – шепнула Любе Капитолина Семёновна. – С базы, что осталось… В продажу не пускаем, нет распоряжения… Кутья и блины с нашей кухни. У нас повариха опытная. На горячее отбивные с горошком и мочёными яблоками. Всё честь по чести.

Степана Кузьмича посадили во главе стола, где обычно сидела тётя Мура, в её кресло, подложив пару диванных подушек. По обе стороны от него сели Анжела и Кристина, напротив – Капитолина Семёновна, Люба села сбоку, ближе к выходу. Она не собиралась здесь засиживаться. На туалетном столике перед фотографией тёти Муры со Степаном Кузьмичом поставили рюмочку с вином и на блюдце блинок. Свечку Люба привезла из Москвы. Выпили за упокой. Степан Кузьмич чуть отхлебнул, ему тотчас долили. Разложили по тарелкам кутью с блинами, хлеб, закуски. Анжела и Кристина раскраснелись, похорошели. Обе были, что называется, женщины «в соку», лет сорока, пухленькие, ладные. Обе крашеные блондинки с начёсанными наверх копнами волос и симметричными завитками по щекам. Такие причёски когда-то назывались «бабеттами». В ярких тёплых кофтах из мохера, подчёркивающих их аппетитные формы. Густо подведённые глаза со стрелками по моде, губы малинового цвета и маникюр в тон помады. Фасон взят из польского журнала, решила Люба. Смотреть приятно. Куколки. Капитолина Семёновна осталась в серой норковой шапке. На ней был темно-синий костюм джерси, какие доставали за бешеные деньги у спекулянток. Чиновницы и высокая торговая каста – женская её часть – сидели в театрах на премьерах точно в таких костюмах разных некричащих расцветок. Это был импорт из Великобритании. Спецраспределители были забиты этим товаром. Высшая знать понимала, что это уже «де-моде», в лучшем случае – стандарт, в Англии такие костюмы носят только девушки-клерки. Практичные жёны госчиновников покупали их со скидкой в закрытых распределителях, чтобы перепродать их вдвое дороже знакомым спекулянткам. (Деньги нужны были всем.) А те сбывали их богатеньким торговкам, жёнам и любовницам цеховиков и подпольных финансистов по немыслимым ценам, впрочем, не столь разорительным для данного слоя общества. Выпили ещё по одной, теперь за здоровье Степана Кузьмича. Анжела и Кристина старательно утешали старика, то припадая головой к нему на плечо, то поглаживая по колену, при этом не забывая подливать ему водочку и подкладывать закуску. Наперебой вытирали ему подбородок салфеткой.

– Степан, ты бы лучше винца выпил. Полезно для здоровья. Чего водку-то хлестать, – сказала Капитолина Семёновна. – Анжелка, возьми рюмку побольше из серванта и фужеры для воды. Вы с Кристинкой забыли их поставить. Поешь икорки, Стёпушка. Тоже полезно. Колбаски телячьей ему положите и сальца. К нему хренка и горчички. Ты же это любишь, Стёпушка.

Похоже, в доме Степана Кузьмича она была своим человеком. Тёплые интонации и ласковое обращение могли навести на более смелые мысли.

– Ладно, надо всё-таки сказать о покойной Марии Михайловне. Или Матрёне, я уж не знаю. Как они сюда переехали после войны, я ещё девчонкой была. Но понимала, что ваша тётя Мура, Любочка, не простая женщина. Видно было, что из благородных. Выйдут они летом со Степаном под ручку на наш бульвар – загляденье одно. Она в шляпке, завивка модная, глазки подкрашены, губки алые – артистка! Платья модные, лаковые лодочки на высоком каблучке. Сумочка тоже лаковая. Перчатки даже летом, как до революции. В ушах серёжки, на шейке бусы, на пальчиках колечки – всё старинное, настоящее. Выступает как лебёдушка. И духи «Красная Москва», а иногда «Ландыш». Со всеми здоровается, кивает. Моему сыночку однажды мороженое купила. Так всё культурно, интеллигентно. Зимой как Снегурочка. Шубка беличья и муфточка обязательно. Залюбуешься. И Степан рядом, красавец. Герой. В кино придут, сядут – аромат «Красной Москвы» на весь зал. Первое время на танцплощадку в клуб ходили. Пара прямо как в кино! Все наши глазели и гадали: кто такая? Может, артистка? Теперь я гляжу на вон те портреты её родных предков и понимаю, – Капитолина Семёновна устремила взор на старинные портреты на стене, и все повернули головы в ту сторону, – вон какого она происхождения! И Степан мне рассказывал… А скромная была, вежливая. Украшала собой наш посёлок… Царство ей небесное, как говорится. Не чокаемся. Любочка, не хотите побольше нам рассказать о вашей тёте Муре?

Люба не хотела. Но оживились Анжела с Кристиной.

– Я прямо влюблена в эти часики с амурчиками, и в эти подсвечники, и в люстру… И туалетный столик мне нравится… – лепетала пьяненькая Анжела. – Счастливая была Марья Михайловна, жила как королева.

– Ишь чего захотела, разбежалась. Мне тоже нравятся часики, только куда их ставить? Для них место нужно… Лампы тоже… Я вижу там хрусталь в серванте, тоже красивый. И тарелки, видать, старинные, кругом такое богатство… – рассуждала более практичная Кристина. – Да, пожила старушка за Степана Кузьмича спиной, – она восхищённым взглядом обвела комнату и её содержимое.

– Ну хватит! – скомандовала Капитолина Семёновна. – Анжелка, Кристинка, собирайте закусочные тарелки, ставьте большие из серванта. Подогревайте и несите второе.

Люба стала собираться домой. Попрощалась со стариком. Степана Кузьмича было не узнать. Он порозовел, заулыбался. Его глаза сверкали, он игриво подмигивал женщинам. Он выпрямился, даже как-то стал больше, пиджак уже не висел на нём как на вешалке. На груди блестели медали. Пока молодые женщины гремели в комнате посудой, Капитолина Семёновна вышла её проводить и сразу зашептала:

– Любочка, эти две девки так и вьются вокруг старика. Не доглядишь – и оберут его как пить дать. Я, конечно, прослежу, его не брошу. Обеды буду ему из магазина носить. Продукты свежие, таких в продаже нет. Освобожу его от хозяйства… Я вам в карман телефончик свой положила. А ваш из его телефонной книжки себе переписала. Опять-таки знакомство…

На пороге вырос Степан Кузьмич.

– Капа, ты иди. Мне с Любой поговорить надо.

Он сходил в кухню, вышел оттуда со свёртком, завёрнутым в газету, и быстро сунул его Любе в сумку.

– Мурочка завещала…

Помогая Любе надеть шубку, он вдруг навалился на неё. Его рука скользнула внутрь, он больно схватил её за грудь.

Люба оттолкнула его:

– Степан Кузьмич!

– Ой, прости, Любонька, спутал тебя с Кристинкой… Ой, что-то мне нехорошо… – захныкал Степан Кузьмич. – Уж ты меня прости, пожалей, старый стал, слабый… – а сам весёлый, в уголках рта пенится слюна, блудливая улыбочка.

Люба быстро вышла и захлопнула за собой дверь. Её переполняло чувство отвращения и вместе с тем было смешно.

Снегопад кончился, на дороге лежал рыхлый снежок, он скрипел под ногами. В Москве он давно бы растаял. На станции Люба хотела было вынуть сигарету и закурить, но её кто-то взял за локоть. Это была Анжела. Она запыхалась, видно, бежала.

– Любаша, послушайте. Капитолина нехорошая женщина. Она была его полюбовница с ихнего приезда к нам. Он ей подарки дарил – крал золотишко у жены. Видать, у неё было много. Даже не замечала. Капка брюлики страсть как любит. Она его обчистит. Кристинка тоже, у ней с ним было… Давайте сговоримся… Надо вместе… – она с беспокойством оглянулась. – Ой, кажется, это она бежит. Черти принесли. Я выскочила, сказала, что за минералкой… Найдёте меня, я всегда с утра у себя в кабинете, на работе… – Она опять оглянулась и побежала к дальней лестнице с платформы, чтобы не столкнуться с Кристиной. Подоспевшая сзади Кристина схватила Любу за рукав, резко повернула к себе:

– Люба, хочу вам сказать. По-быстрому. Капка его давно захомутала. С тех пор, как муж от неё сбежал. Она баба-хват. Всё под себя гребёт. Нечестная. Когда постарела, он к ней ходить перестал. Нашёл себе помоложе. Связался с Анжелкой. А эта хитрая, всегда знает, к кому подвернуть, как вытряхнуть наизнанку мужика… Не слушай её. Уже подшустрилась! Её надо отшить, поняла? Ты поняла?! Старик вроде тебя уважает… Постой, куда ты?

Подходила электричка, Люба стряхнула её руку и быстро пошла по направлению к первому вагону. Не слушая Кристину, которая что-то кричала ей вслед, шагнула в вагон, прошла к окну и села. Народу в середине дня, как обычно, было мало. Любе надо было побыть одной, привести в порядок взбаламученные последними происшествиями мысли. Ей захотелось смотреть на пробегающий мимо окон электрички красиво угасающий зимний день, на белый снег и синие тени на снегу, напоминающие ей пейзаж Левитана «Март»… И просто дремать под стук колёс и ни о чём не думать.

Но задремать не получалось, в голову лезли совсем другие мысли, перед мысленным взором возникли совсем другие картины.

Люба переживала уход близких, горевала, но жизненные заботы вскоре отвлекали её от печальных мыслей. Она читала книги, оплакивала литературных героев, но сознавала, что они выдуманы автором, и эти печали забывались. Первый настоящий ужас от встречи со смертью она испытала на Рижском взморье, когда девочкой она воочию увидела труп утонувшего всего час назад мальчика, с которым утром в компании отдыхающих ребятишек играла в волейбол на пляже. Люба и её родители жили в одном из коттеджей в доме отдыха и творчества писателей в Дубултах. Мальчика звали Сашка, и был он сыном директора дома отдыха. Он жил с родителями в квартире над конторой и библиотекой в скромном коттедже на территории дома отдыха. Семья директора была из коренных рижан, и Сашка с детства рос на взморье. Прирождённый организатор, он легко вписался в компанию детей писателей, был затейником игр и заплывов. Приносил на пляж мячи, шпажки и кольца для игры в серсо. Бегал и плавал он лучше всех, вместе со взрослыми крепкими мужчинами заплывал далеко в море. Накануне он возглавил поход в кино на фильм «Вива, Вилья!», и девочки единодушно решили, что он похож на мексиканца. Он был коренастый, смуглый, кудрявый брюнет, белозубый, с карими глазами. Им всем тогда было лет десять-двенадцать. В тот жаркий день после обеда никто на пляж не пошёл. Решили отсидеться до полдника дома. На полдник ходили в пять. Время ещё не подошло, когда на песчаной дороге, ведущей к пляжу, раздались крики. Люди бежали к морю, и Люба разобрала только слово «утонул». Папа и мама заволновались: море мелкое, разве можно в нём утонуть? Свело ногу? Сердечный приступ? Пьяный? Любу вызвали девчонки. Сказали: Сашка. Утопленник лежал на песке, его пытались откачать. Из его рта вытекала вода. Да, это был Сашка. Он был серого цвета, как мокрый песок, на котором он лежал. Кругом стояла толпа. Тут были отдыхающие, взрослые и дети. Были и латыши, из обслуживающего персонала дома отдыха. Говорили, что час назад видели, как он бежал к морю. Люба отошла подальше в дюны, к соснам, и села на песок. Её мутило. На ужин она с родителями не пошла. На другой день отдыхающие собирались у столовой группами. Активистке, пожилой детской писательнице, добровольно сдавали деньги на похороны. Кто-то рассказывал, что здесь часто тонут молодые сильные мужчины. Как будто за ними идёт охота. Звучало слово «диверсия». Говорили, что за границей изобрели аппарат, с которым можно часами плавать под водой, оставаясь незамеченным. Люди слушали, верили и не верили. Про акваланг в писательских кругах ещё не знали. Люба не ходила к морю несколько дней. С того дня детей одних на пляж не отпускали. Разрешали плавать только под присмотром. Пляжные игры прекратились. Подходил срок возвращаться домой, и Люба покинула Рижское взморье без сожаления.

Похороны тёти Муры Люба восприняла отстранённо. Существо, лежащее в детском по размеру гробике, обтянутом розовой тканью внутри и снаружи, для Любы как будто не было тётей Мурой. И гроб был похож на нарядную картонную коробку – по рассказам тёти Муры, наверно, именно в таких коробках старик Малинников на каждый её день рождения дарил ей нарядных кукол с прелестными фарфоровыми личиками и закрывающимися глазами. По восторженным описаниям тётушки, куклы утопали в шелках, кружевах и атласных бантах, на них были изящные украшения – бусы, серёжки, на фарфоровых ручках кружевные перчатки и колечки. К особо богатым куклам полагалось приданое: платья, туфельки и шляпки и ещё комплект зимних одёжек. Тётя Мура, смеясь, говорила, что играла в куклы почти до двадцати лет! Потом Малинникову пришлось продавать их на барахолке, чтобы как-то им с Мурочкой прокормиться. Ведь Малинников и его гражданская жена, Мурочка, значились у местных «из бывших». Тётя Мура, какой она запомнится Любе, была смешливая, весёлая. Никогда её не ругала за шалости, они вместе придумывали игры, даже шкодничали вместе – пускали мыльные пузыри с балкона, а однажды додумались прыскать в прохожих вниз струйки воды из клизмы. Но кто-то с соседнего балкона это увидел, и им сильно влетело от бабушки Сони, особенно она ругала тётю Муру. То, что лежало на дне розового гроба, тёмное, маленькое, не имело ничего общего с той тётушкой Мурой. Лежало нечто в линялом зелёном платье с пожелтевшими от времени кружевными воротничком и манжетами. Маленькая мумия то ли ребёнка, то ли птицы – головка под белым платочком, обтянутое тёмной кожей подобие лица, тёмные глазницы, горбатый тонкий нос, похожий на клюв хищной птицы, запавшие щёки, ввалившийся рот. Сложенные на груди поверх белой простынки скрюченные костлявые ручки, похожие на птичьи лапки. Под простынкой пустота, очертания тела не угадываются. Как будто злая колдунья-сказительница, невзлюбив маленькую героиню своей сказки, решила под конец всё испортить, превратив её в своё подобие и мумифицировав. Приходило в голову, что в розовой коробке лежала кукла-оборотень, которая могла подобно Панночке из гоголевского «Вия» превращаться из ведьмы в красавицу и обратно, принимая подлинный свой облик… С покойницы сняли золотой крестик, так велел Степан. На кладбище Люба потихоньку подложила под руки покойной образок с изображением Богоматери, накануне купленный ею в церкви, когда она заказывала заочное отпевание.

Люба выкурила в скверике под домом сигарету. Отогнала печальные мысли. На душе стало легче. В Расторгуево она больше не поедет, всё кончилось. Люба тихо вошла в дом, разделась, стряхнула снег с шубки. Из комнаты Елизаветы Ивановны доносился её уверенный голос:

– Тревожно, милочка моя. Митинги на улицах, политики орут друг на друга… Новый начальник творит заклинания, не понимаю, чего хочет. Темна вода во облацех… Ломать – не строить, а всё идёт к тому. У Любки в тихой библиотеке скандал, библиотекари хотят выбирать нового директора. Бунт! Директоров раньше назначали. Как бы с работы не вылетела… Боюсь за Катерину, они с Петюней уже куда-то бегали на митинг. Но он парень с головой, как будто набегался, хочет учиться… Конечно, надо что-то менять, но с головой, продумать всё, вы согласны? Партийные начальнички слишком долго почивали на лаврах. Заелись, разжирели, а что за стенами дворцов да за спинами охраны делается – хоть трава не расти… Народ устал. Только поднеси спичку. И царская власть рухнула из-за веры в незыблемость самодержавия. Помните, в «Макбете» Геката, главная ведьма, в заклинании ворожит: «А самый злобный враг людской самонадеянный покой»? В советских газетах: «Выдающиеся успехи советского земледелия…», «Новые рекорды рудокопов…», «Гигант пятилетки набирает мощь…». Мы с покойным мужем читали и плевались. Враньё! Даже в промышленных городах люди жили впроголодь. Теперь узнаём, что бунтовавших рабочих расстреливали… Все гнусности обнажаются… Согласна с вами, разоблачать надо, это правильно, но только бы не было крови. Об одном молю Бога: только бы не было крови!.. Вот и я о том… Ах, кажется, Любка вернулась. Да, схоронили. Печально, конечно, родной человек… Идёте на ужин? Ну, бон аппетит. Созвонимся, мой ангел.

– Как всё прошло? Ты что-нибудь привезла? Муху? – без обиняков обратилась к Любе. – Да, Катерина у Петюни. Будет там ночевать. И куда его мамаша смотрит? Эдик не звонил.

Люба молча передала свёрток и пошла к себе. Навалилась усталость, легла, не переодеваясь. Но отключиться не получилось. В кухне раздался крик – кричала Елизавета Ивановна:

– И это всё? Ты видела, что он тебе сунул? Иди-ка сюда!

Она сидела у окна, на столе перед ней на клеёнке лежала небольшая икона Богоматери, та самая, что висела в углу над кроватью тёти Муры. Рядом два крестика с цепочками, маленькие серёжки и пара колец. Тут же две семейные фотографии, одна с прадедом Михаилом и вторая с вернувшимся из плена дедом Иваном. На полу вокруг стола были разбросаны скомканные газетные клочки и тряпочки. Таково было нетерпение Елизаветы Ивановны, что она разодрала пакет в клочья. Елизавета Ивановна, задыхаясь от гнева, говорила, почти кричала:

– Смотри: крестик золотой с цепочкой – бабушкин, девичий. Серебряный с цепочкой – мой, детский. Серёжки золотые с бирюзой – мои, девичьи. Колечки – бабушкины, девичьи. Всё загребла, поганка! У бабушки хранились. А мухи нет! Я все тряпочки, все бумажки прощупала. Нет мухи! Её невозможно было бы не заметить! Нету! Нету! – Елизавета Ивановна всхлипнула. – Скотина, ворюга! И он туда же! Икона прабабушки Натальи, у неё над кроватью висела. Перешла к твоей бабушке. Мурка у бабушки спёрла, дрянь. В то утро, от одра покойной… Возьми себе. Протри, она пропылилась. И окропи святой водой. Как следует. Ему зачем? Он за всю жизнь лба не перекрестил. Нехристь. Хорошо, что фотографии отдал. Тоже ведь у бабушки выкрала, гадюка. Мы их с тётей Варей искали-искали… – она опять всхлипнула. – А мелочишки я возьму, Катерининым детишкам завещаю. Она ведь крестик не носит и украшения не признаёт. Минималистка, как ты её называешь. Может, её дети не будут минималистами, как ты это называешь… Собери всё с пола и прощупай тряпочки… Хотя вряд ли, я двадцать раз проверила… Пойду к себе. Расстроила ты меня. Неужели нельзя было потребовать?! – Елизавета Ивановна сложила вещички и фотографии в большой клетчатый носовой платок покойного мужа, тяжело поднялась и направилась к себе. Там ещё долго горестно причитала, потом включила телевизор. Шла трансляция «Спящей красавицы» из Большого театра. Вероятно, запись.

Люба снова легла. Телефонный звонок прервал дрёму. Звонил Эдик:

– Поздравь меня, детка! Вчера имел потрясающий успех на конференции! Докладывал целый час! – Эдик был в эйфории, от радости он кричал. – Раскачал огромную аудиторию, после доклада подходили, спрашивали. Договорился о публикации. Сделаю себе рекламу. Без паблисити нет просперити! Ха-ха! Докторская в кармане, считай! Я у тебя молодец!

Люба представляла его сейчас: поджарый, бодренький, в тренировочном костюме, только что оторвался от письменного стола, чтобы сварить себе кофе, а заодно поболтать с ней по телефону. Телефонную трубку он преобразовал в микрофон с наушниками, чтобы были свободны руки для полезного дела, пока общаешься с кем-нибудь по телефону. Он терпеть не мог терять время. Вообще по природе своей он был преобразователем, первоиспытателем. Любил новые вещи, всякие приспособления и новинки. Его увлекали всякие свежие веяния и теории. Года два назад он занялся сыроедением, навсегда отказался от мяса, создал свою собственную систему питания, в которую свято верил. Люба не возражала бы, если бы он не стал с тех пор чаще и тяжело болеть. Прошлой зимой еле выбрался из воспаления лёгких, и неизвестно ещё, чем кончится для него этот март.

– Я, Любка, теперь каждое утро бегаю на лыжах у нас в лесу! Подтянулся, постройнел, мне сорока пяти никто не даёт! Вот что значит жить в новом районе, а не в вашем «каменном мешке»! Тут многие бегают и без лыж! Дорожка чистая, рядом с лыжнёй. Приезжай. Только возьми с собой треники. И никаких чтобы курочек и колбасок! А то выставлю за дверь! Шучу, конечно. Хочу попробовать бегать перед сном. Сосед сказал, что здорово спишь после этого.

– Может быть, я завтра…

– Ой, нет. Через час за мной заедут, у нас завтра сборище на турбазе нашего института. Маленький семинар, сауна, купание в проруби, лыжи. Вечером танцы. Конечно, есть девушки, а как же? Надо поехать, детка! Дело прежде всего. Не обижайся!

Люба не обижалась. У неё была своя забота – Катерина. Опять она осталась у Пети. Там мама строгая, а ведь позволяет. Наверно, так и надо. Но предстоит десятый класс. Могут узнать… Катерина ничего не боится. Или они теперь раньше взрослеют? Может, поколение такое?

Чуть позже Елизавета Ивановна позвала её к себе. Вечерний ритуал натирания спины скипидарной мазью прошёл в молчании. Когда Люба уходила, Елизавета Ивановна остановила её и тихо заговорила:

– Ты тётю Муру не оплакивай. Это она погубила Степана. Он простодушный был, дурак. Знаешь, как он её называл? «Мой рыженький бесёнок»… Околдовала. Заворожила. Ведь так её и старик Малинников называл… Бесёнок! А в ней такой бес сидел! Скольких мужиков погубила, скольким семьям горя принесла! Они с Малинниковым были два сапога пара. Он должен был под суд идти за махинации с поставками на фронт, но почуяв неладное, перекинул все свои акции сыну. У него и так богатства было предостаточно. Того судили, он разорился и, кажется, упекли в тюрьму. Могли бы расстрелять, под трибунал попал бы – военное время. А папеньке наплевать на сынка. Старик Малинников с Мурочкой то на водах на Кавказе, то на заливе в Финляндии, то в Крыму… Носился с ней как с писаной торбой! Развратил её вконец. А она и рада была, мерзавка. И на внуков наплевал. Ничего, поджарят её там вместе со стариком Малинниковым черти! Во время революции сын Малинникова с семьёй бежал во Францию, работал в Париже таксистом. Это нам рассказали родственники отца, тоже эмигранты. Мы с твоим отцом виделись с ними в Париже. Ты не знала, что у нас есть родственники во Франции? Мы от тебя скрывали, это было слишком опасно. Такое было время. Мы тебя берегли…

Утром Елизавета Ивановна выглядела усталой, пожаловалась, что плохо спала.

– Не выходила из головы муха, так и стояла перед глазами. Степан Кузьмич ничего тебе не говорил?

– Сказал, что будет звонить, – соврала Люба.

Это как будто немного успокоило Елизавету Ивановну.

– Теперь о Катерине. Не занимается, уроки побоку, завела большие тетрадки, в них рисует какие-то страшные рожи, старух и красавиц. Что за чудачества?.. Мурка не оставила завещания? – тон как будто безразличный. – Сейчас ему не до этого, старик, вероятно, убит горем, мне думается, его надо окружить вниманием.

– Там есть кому. Он в надёжных руках, – Люба рассмеялась.

– Да?! Вот как! Старый греховодник. Бог с ним. Меня больше интересует вопрос: цела ли муха? Поедешь – потребуй напрямик. Отдайте нам нашу изумрудную муху! Возможно, у него руки не доходят, надо дать ему время. Будет ещё сорок дней…

После завтрака она направилась в своё кресло у телефона.

– Бонжур, мон анж! Как почивать изволили? А мне нет сна, нет покоя. Вечная проблема отцов и детей! Мучаемся с Катериной, никакой на неё управы нет. Ну как же, дорогая моя, хорошо помню этот спектакль. Да, слышала, что возобновили. А тогда состав был изумительный! Отца Ванюшина играл Зражевский в очередь с Рыбниковым, мать – Клавдия Иванна Алексеева, племянница Ермоловой, Костю – Николай Соловьёв. Клавдию прекрасно играла наша душенька Валентина Николавна Орлова (как она себя чувствует после падения?). Мужа Клавдии играл Карцев, племянницу Леночку – Лидия Назарова, жена Демьяна Бедного, гимназиста играл Цыганков, Людмилу – Непомнящая, её мужа, купчика, – Чернышов… «Книжечки читаете?» – он Косте. А дела-то ваши плохи, мол. «Вы хам! – ему Костя. «Хам, а через два года на резиновых шинах в собственном экипаже поеду. Хам, а поеду!»… Да, дорогая моя. «Хам, а поеду!» Страшный образ, очень ложится на наши времена. Жук, вор, хапуга, вот-вот дорвётся до пирогов! Скажите, у Найдёнова «Дети Ванюшина» – только одна эта пьеса? Да, успех был невероятный. Ставили для филиала, а пришлось перевести на основную. Каждый вечер аншлаг, хоть по два раза в день спектакль играй!.. Рекомендуете посмотреть «Холопы» Гнедича? В постановке Львова-Анохина? Да, читала, хвалили в газетах. Превозносили до небес Елену Николаевну Гоголеву. Что же, может, успеем до закрытия сезона. Давно мы с Любкой в театр не выбирались… Да, она молодец. Ноги, слышала, отказывают… Наши блаженной памяти знаменитые старухи ведь тоже до конца были верны сцене. Евдокия Дмитриевна почти ослепла, так ей все помогали – водили по сцене. Для зрителя как будто так и надо, знак уважения к почтенной старости, но мы-то знали, что старушка может не туда пойти, наткнуться на что-то, упасть не дай бог… Теряли слух, память. Забывали текст. Так мы, молодые, бывало, отвернёмся от зрителя и подсказываем мимикой – старухи научились читать по губам. Варвара Николавна туга на ухо была, и глаза плохо видели. Алексанна Санна и глуха, и слаба зрением, и ноги… Спасали суфлёры. У нас прекрасные были суфлёры! Старухи на сцене – так они из своей суфлёрской будки чуть ли не по пояс вылезали, отслеживали все реплики и мимикой и голосом подсказывали. Да-с! А уж после спектакля старухи их благодарили, благодарили. Перед спектаклем: «Голубчик, миленький, вы уж последите за мной…» Конечно, а как же! Помню, я сама Яблочкину, мою душеньку, по сцене водила… На склоне лет сыграли свои самые значительные роли… У вас променад? Детка, оденьтесь потеплее, день красивый, солнечный, но ветер!

В апреле в природе всё перепуталось. Зачастили обильные снежные бураны. Косая пелена мокрого рыхлого снега по нескольку раз в день застилала Кадаши и кремлёвские соборы вдали, и всё за окном становилось похожим на театральную декорацию. Проводив Катерину в школу, Елизавета Ивановна вернулась в кухню, но вместо воспитательной беседы, поглядев в окно, она вздохнула и сказала:

– Ты помнишь наш спектакль «Снегурочка»? Я играла Весну, Снегурочку – Еремеева, жена Игоря Ильинского, Мизгиря – Борис Телегин… Сказочный был спектакль! А какие прелестные костюмы! Да, тогда гардероб в театре был слава тебе господи! Я выходила в фелони из тончайшей кисеи бледно-фисташкового цвета на чехле из серебряной парчи, расшитой блёстками и жемчужинками (театральными, конечно), а сверху длинный кисейный плащ с разбросанными по нему букетиками яблоневого цвета, нежно-розовыми, почти белыми, совершенно как живыми. На голове у меня был такой же венок, под ним парик, чудный, золотые локоны по плечам… В руке я держала ветку яблони в цвету… Я появлялась на фоне восходящего солнца, бога Ярилы… – Елизавета Ивановна выпрямилась, подняла высоко голову, простёрла к окну руку с десертной ложкой, которой она ела кашу, и вошла в роль:

– Какая музыка стиха! Дивный монолог, всегда срывала аплодисменты… Гениальный, любимейший наш драматург, незабвенный Александр Николаич Островский… Тебе сегодня идти на службу?

С утра на работе телефон нарасхват. У каждого накипела своя жгучая проблема, у кого высоконаучная, у кого сугубо личная. Около полудня позвонил Степан Кузьмич:

– Любаша, знаешь, что я думаю? Зачем мне эти вещи? Продам кое-что, а кое-что в музей отдам забесплатно. Много ли мне надо? Куплю домик на родине, там природа, воздух, а тут бандиты и воры, того гляди влезут и пристукнут. Помоги мне, Люба. Пусть в музее стоят, чтобы люди смотрели и радовались. Устал я богатство сторожить…

Люба не верила своим ушам. Голос старика дрожал, он чуть не плакал:

– Портреты хочу продать, они старинные, денег много не попрошу…

Подумав, Люба посоветовала обратиться к специалистам-искусствоведам:

– К вам вряд ли поедут, но если вам помогут привезти их на экспертизу к нам в Третьяковку… Только надо созвониться с искусствоведами, договориться. Чтобы они могли атрибутировать картины – время создания, если возможно, установить имена портретистов, сохранность. Без этого невозможно оценить вещь и назначить продажную цену… Есть специальная аппаратура… У меня где-то был номер телефона такого человека, он знаток портретной живописи, может быть, сразу определит. Возьмёт небольшую комиссию…

В трубке послышались чьи-то голоса, смешки, и Степан Кузьмич каким-то незнакомым, наглым, срывающимся от злости голосом закричал:

– Искусствовед знакомый! Как же! Захапает и не вернёт! А они очень дорогие, небось давно на них нацелилась, внучка дорогая! Раскусил я тебя! Решил проверить… – старик был пьян, и он был не один.

Люба положила трубку. Теперь она окончательно решила: Расторгуево для неё больше не существует. Она даже не расстроилась. В коридоре её нагнала Галочка:

– Любочка, елочки пушистые, я и не знала, что старушка дала дуба. Наверняка старик будет распродаваться. Я слышала разговор. Если есть старинные драгоценности, ну там бронза, серебро, хрусталь, фарфор, фамильные портреты, мы со Стасиком всё сразу купим. Приедем на авто и заберём. У нас оценщик есть. Всё будет по-честному, ты меня знаешь. Подкинь старику идею… – Галочка нетерпеливо трясла Любу за плечо. – Тебе тоже перепадёт. Комиссия, так сказать. Ведь Катерине репетиторы понадобятся, чтобы в институт пройти, Эдик башли не даст, ваших с мамашей средств не хватит…

– Как Катерина говорит, отвянь! – огрызнулась Люба.

– Фу, как грубо! Ясно, лопухнулась. Я же тебе говорила… Не обломилось. Эх ты!

Люба отвернулась и быстро пошла в подвал, где надо было срочно разгребать подтопленные во время ливня книги резервно-обменного фонда.

Библиотека бурлила. Незадолго до этого прислали нового директора. Это означало, что должны быть перемены. Новая «мадам» поначалу была загадкой. Внешне она была хороша: пышная блондинка с мягкими манерами и тихим нежным голосом. На деле она оказалась жёстким администратором, при этом кандидатом наук, библиотековедом. Приблизив к управлению молодых выпускников Института культуры с библиотечным образованием, она перестала принимать во внимание профессиональные суждения и научный опыт филологов, философов, историков, социологов и прочих учёных в области гуманитарных наук, а ими библиотека традиционно славилась. Они формировали фонды, и научная общественность была, как правило, удовлетворена их деятельностью. Научные залы всегда были полны, тут готовились к сессиям студенты; школьники спецшкол в читальных залах готовились к экзаменам. Читатели со знанием иностранных языков любили читать в библиотеке или получали книги на дом в отделе абонемента. С тех пор как стало звучать слово «перестройка», валюту на приобретение книг через «Межкнигу» перестали выделять, и комплектаторы занялись дарами и скупкой книг у населения за рубли. Люди семьями уезжали за границу, предоставляя «иностранке», как в народе называли библиотеку, разбираться с их домашними библиотеками, нередко очень неплохими. Что-то шло в фонд, часть по спискам отправляли в региональные библиотеки, остальные выкладывали в вестибюле на столиках. Их мгновенно «сметали» читатели. Библиографы продолжали отслеживать выходящие в ведущих зарубежных издательствах новинки научной и художественной литературы, пополняя свои картотеки, и с тоской ожидали денежных поступлений, понимая, что время идёт, в фонде образуются дыры, называемые лакунами. Но «мадам» взяла курс на расширение значения библиотековедения. Начались лекции по информатике, что было бы необходимо, не будь в загоне значение коренных проблем. Сразу же «ушли» пенсионеров, потом наметили ещё ряд сокращений из числа старых научных кадров. Несколько ценных работников ушли – их с восторгом взяли в Институт мировой литературы, в библиотеку МГУ и ГИТИСа. Ходили слухи, что «иностранку» собираются слить с другой, более крупной библиотекой, игнорируя её уникальность. Начался бунт. Коллектив объявил забастовку, требуя смены директора. Был выбран совет трудового коллектива, обсуждался вопрос об избрании нового директора из своих опытных кадров. Уволить их не могли – библиотека лишилась бы двух ведущих отделов. А работа предстояла ответственная и большая: расформировывали огромный спецхран и требовался опыт работы с фондами научных и ненаучных отделов библиотеки. Решили ввести репрессивные меры, отсеять несколько бунтовщиков для острастки, чтобы неповадно было другим. Начались дисциплинарные проверки. Три опоздания – и можно увольнять. Так говорили. Ровно в 9:15, когда библиотека начинала работать, в двух вестибюлях выстраивались работники отдела кадров, люди из профкома и начальники отделов, не принимающих участие в бунте. Но чудесным образом опальные сотрудники все как штык оказывались на своих рабочих местах. Даже в кадрах были люди, сочувствующие бунтарям. Они знали, что читательская общественность поддерживает народ библиотеки и обладает связями в научном мире Москвы и не только. Ждали, чем кончится конфликт, и не хотели ссориться с коллективом. Конечно, люди опаздывали на работу, многие из «нейтральных» отделов, но для них всегда было открыто окно на первом этаже, где помещался взбунтовавшийся отдел комплектования. Сумки забрасывались в окно и тут же прятались в шкаф, а опоздавшую или опоздавшего принимали крепкие руки мужчин из числа сотрудников отдела комплектования, помогали залезть в окно, снять верхнюю одёжку. Пальто и куртки тоже прятали в шкаф (чтобы в обеденный перерыв вернуться, одеться и с сумкой выйти из библиотеки в булочную, например). После чего опоздавший на работу человек приводил себя в порядок и с книгой под мышкой и с подобием картотеки шёл к себе в отдел, создавая впечатление, что давно при деле, заходил или заходила в родственный отдел по служебной надобности. Начались интриги, директриса попыталась стравливать ненаучные отделы с научными. Но на общих собраниях становилось всё яснее, что «мадам» теряет поддержку даже среди своих сторонников. Другие времена – стихия демократизации захлестнула такую тихую гавань, как библиотека. На всякий случай, чтобы окончательно «насолить» протестующим, им перестали выплачивать зарплату. Начались консультации со знакомыми юристами…

Люба была из «протестантов» и сознавала, что опасность оказаться без работы ещё велика. Не все новые издательства оказывались «на плаву», и приходилось браться за всякую работу. Последний заказ на перевод художественной прозы поступил из странного издательства, которое располагалось на окраине Москвы в хрущёвской пятиэтажке напротив пустыря, превращённого в стихийный рынок. Тут продавалось всё что угодно – от запчастей к машинам до дешёвого китайского и турецкого ширпотреба, поставляемого «челноками». Около палаток прямо на земле, на газетках, старики раскладывали книги из своих домашних библиотек. Тут можно было купить издания русских и иностранных классиков. Рядом – толстые литературные журналы за старые годы, томики поэзии из серии «Библиотека поэта», граммофонные пластинки. На картонных коробках угрюмые пожилые женщины выкладывали фарфоровые статуэтки, маленькие бюсты великих учёных, мыслителей, писателей и артистов, хрустальные вазочки, лаковые расписные шкатулки – подарки на дни рождения и к праздникам от родных, знакомых и сослуживцев. Всё, что когда-то питало мысль, веселило душу, что украшало жилище, создавало уют и грело воспоминаниями о любимых людях, о молодых годах… Неполные чайные сервизы, горшки с цветами, комплекты столовых приборов, тарелки, изящные графины с рюмками, сковородки, кастрюли, чайники, дешёвая бижутерия… Люди часами стояли под солнцем и дождём в надежде что-нибудь из предлагаемых ими вещей продать, чтобы купить тут же, на рынке, нехитрое съестное домой и накормить родных. Старушки продавали вязаные кофты, платки, воротнички, скатерти, салфетки и прочие изделия собственного производства, чтобы купить на вырученные гроши банку тушёнки или сгущёнку с лотка неподалёку. Или кило два картошки из багажника старенького «москвича» с кавказскими номерами. Сюда приезжали бабки из деревень продавать зелень, ягоды из своего огорода и грибы – благо железнодорожная платформа была рядом. Раньше это был хозяйственный двор большой текстильной фабрики. От когда-то доходной фабрики остался железный ржавый остов без крыши, без окон и без дверей, без станков, без рабочих, без ткачих, без доброй памяти, без надобности…

В тесном офисе на первом этаже у компьютера сидел совсем юный парень в джинсовом костюме, а за другим столом, заваленным кучей потрёпанных книжонок в бумажных переплётах, сидела барышня в модных очках и ярком оранжевом свитере. На полу выстроилась целая гора папок с рукописями. Любе даже сесть не предложили, да и стула не было. Перед её изумлённым взором молодой человек, ухмыляясь, разодрал толстую замусоленную книгу без обложки на четыре части и выделил из середины около двухсот страниц, которые Любе надо было перевести на русский язык за пять дней. Гонорар обещали выплатить приличный, и чтобы она не сомневалась, барышня с приятной улыбкой тут же отсчитала ей половину суммы в качестве аванса. Затем её вежливо, с улыбочками попросили удалиться (<<по-бырому>>, сказали), так как они ожидали ещё трёх переводчиков, которые должны были получить свои порции по сто с лишним страниц из той же книги, чтобы сдать их через те же пять дней. Люба в каком-то недоумении побрела к автобусной остановке, задаваясь вопросами: а как же договор? Должен же быть договор с издательством… И как называется книга и кто автор? Почему ей не дали номера телефонов других задействованных в «проекте» (как они это назвали) переводчиков? В коллективных творческих проектах это обязательное условие.

Вечером, взяв в руки вырванный из книги кусок, она поняла, какую глупость совершила. Это был роман из жизни рабочей окраины промышленного города на севере Шотландии, который можно было бы отнести к жанру рабочего романа, если бы… Если бы не обилие сцен кровавых драк, изнасилований с массой физиологических подробностей, извращений, инцеста, нецензурной брани. Жёлтая книжонка, которую любители подобного чтива читают в самолёте или в поезде и выбрасывают в помойку. И откуда они их берут? В библиотеку такие книжонки попадали случайно с дарами и автоматически списывались в макулатуру. То-то ребятишки, обозначившие себя как издательство, посмеивались. И как они будут соединять четыре части? Могут возникнуть нелепости в переводе. Персонажей много, почти у всех клички. Что за городок? Говорят на сленге, и как это изобразят другие переводчики? Должно же быть единообразие, в конце концов. Переводить, не зная, что было в начале книги, не зная ничего о персонажах – все характеристики остались в первой части. Чушь, халтура! Бывшая коллега по работе, ныне пенсионерка, рекомендовавшая этих «издателей», заверила Любу, что они дети её знакомых богатеньких и что они «не кидают» и сговорчивыми переводчиками дорожат. Желающих пробиться к ним в «издательство» хоть отбавляй. Нанятые барыги «толкают» готовую продукцию на рынке. Их продукция на лотках нарасхват, даже есть постоянная клиентура среди продавцов. «Тоска зелёная сидеть весь день в палатке и торговать китайскими или турецкими шмотками. Таких палаток тыща, так что покупатели не осаждают, есть время почитать, расширить кругозор. Вот и зачитываются, ха-ха-ха… И чем больше секса и малинки, тем популярнее эти книжонки…» Люба разозлилась, но деньги были нужны, и она решила по возможности смягчить похабель и убрать гнусности, от которых её замутило. И всё-таки позвонила коллеге. Та расхохоталась:

– Я знала, что ты будешь в шоке. Ребятки – детки торговой мафии и местной чиновной знати. Этот слой общества подготовил себе смену. Раскрутили свой «бизнес». Налоги, естественно, не платят. В день делают по полдюжины книг. Срок сдачи – от трёх до пяти дней. Работают несколько бригад. Качество им по барабану. Язык они плохо знают, это факт. Попадаются нормальные книжонки, но редко. У меня основной язык испанский, английский знаю посредственно. А держусь! Все пейпербеки на английском. Главное для них – срубить побольше бабла. Если рынок прикроют или на их «издательство» наедут органы – слиняют. Это типа издательство-однодневка. Откроются в другом месте под другим названием. Но пекут макулатуру уже пару лет. Своя типография, бумага хреновая, дешёвка. Книжки им возят «челноки», что поставляют тряпки на рынок. Всё схвачено, родная. За их спиной влиятельные родичи. Не вздумай убирать матерщину. Самые рвотные сцены слегка пригладь, если уж очень противно. Чуть-чуть. Что будет непонятно – досочини сама. Я так и делаю. Не украшай, а то не пройдёшь испытательный срок. Приживёшься – будут давать «сшивать» куски, типа редактировать. За это платят отдельно. У них бабок полно. Они, по крайней мере, деньги платят, а от государства не дождёшься. Слыхала, что вам в моей родной библиотеке не платят. У государства денег на нас нет. Унизительно, говоришь? Ты что, глупая? Это первоначальное накопление, слыхала про такое? Ха-ха-ха! Эта шпана сколотит капитал, откроет дискотеку, или сауну со стриптизом, или ночной клуб с подпольным казино. После раскрутят турагентство. Купят остров в море-океане с отелем, виллу, яхту. И потекут их денежки отсюда в швейцарские банки. Оглядятся и поймут, что там хорошо. А у нас плохо и опасно. Такие, как они, уже в очередь выстроились, за пироги сражаются. И охрана не спасёт. Пустят корни в богатых странах. Ты такой сорняк борщевик знаешь? Вот типа того. Новая русская буржуазия. Они ещё в школе бабки крутят, в рост дают. И откуда у молокососов доллары? Мне внук рассказывает. Вот такая лажа. По-научному говоря, в этой ситуации как в капле воды отражается… ха-ха-ха… догадайся что… Иногда разозлюсь и хочется напиться. Но, увы, нет привычки и приличной водки не достанешь. К маю как ветерану труда выдали паёк: макароны, пачку маргарина, кило сахарного песку, банку килек в томате – это теперь деликатес, ёксель-моксель! По слухам, кильку в томате сама Ахматова уважала! И главное, к этому бутылку водки. Бутылкой расплатилась со слесарем, у меня вчера кран потёк. Пенсию опять задерживают. Зла не хватает… Мой тебе совет, Любка, будь попроще. Не возникай. Главное в этой заварухе – выжить!

Люба решила, что, получив остаток гонорара, скажет наглой парочке, что о них думает, и больше связываться с этой «лавочкой» не будет. Но вспомнив их глумливые лица и слащавые улыбочки, подумала как следует и поняла, что они просто поднимут её на смех и расстанутся с ней с лёгкостью – им такая «лохиня» не нужна. Но в глубине души всё восставало: «Разрази меня гром, если я вообще дотронусь до…» И засела за перевод.

После ужина Елизавета Ивановна задержала Любу в кухне и, открыв том с пьесами Александра Николаевича Островского, нашла нужные места и сказала:

– Хочу тебе зачитать слова умнейшего человека, знатока человеческой души, провидца: «Всякий человек, что большой, что маленький, – это всё одно, если он живёт по правде, как следует, хорошо, честно, благородно, делает своё дело себе и другим на пользу – вот он и патриот своего отечества. А кто проживает только готовое, ума и образования не понимает, действует только по своему невежеству, с обидой и насмешкой над человечеством и только себе на потеху, тот – мерзавец своей жизни». «Правда хорошо…» Вот, пожалуйста, всё сказал… Или вот: «В практический век честным быть не только лучше, но и выгоднее… В века фантазии и возвышенных чувств плутовство имеет больше простора и легче маскируется. Обмануть неземную деву, заоблачного поэта, обыграть романтика или провести на службе начальника, который занят элегиями, гораздо легче, чем практических людей. Нет, вы мне поверьте, что в настоящее время плутовство спекуляция плохая». «Бешеные деньги». Разумно. Но, к сожалению, пока мы слышим прекраснодушные разговоры, дебаты, споры, переходящие в ругань… Умников как будто хватает, но всё вязнет в разговорах. Лебедь, рак и щука. А уж если спохватятся, что дальше споров дело не идёт, и впопыхах возьмутся за реформы, то наломают дров, это уж как пить дать. У нас иначе не бывает… Да, между прочим, какие планы у тебя на лето? И у Катерины? Да, кстати, на майские обязательно съезди к старику. Испеки пирожок, поздравь с праздниками. Он советские праздники чтит, конечно. Заодно обязательно спроси про муху… Ах, если бы ты её видела! Пузико – крупный изумруд неописуемой красоты, глубокого тёмно-зелёного цвета, почти переходящего в чёрный, с золотистым отливом… Муха как живая! Редчайший камень, и крылышки усыпаны бриллиантиками… Дрянь! Поделом покарал её Господь… Хорошо поджарится там…

По описанию очень похожа на навозную, если без бриллиантиков, подумала Люба, но вслух столь крамольную мысль не высказала.

На следующий день, вернувшись из школы после субботника (убирали к маю территорию вокруг школы), Катерина объявила, что после десятого класса пойдёт учиться в театральное училище. Всё, уже точно решила.

– Тебя в театр калачом не заманишь, и вдруг вознамерилась в актрисы идти! Посмотри на себя! В героини ты не годишься. Героиня красавицей или хотя бы миленькой должна быть. Посмотри на себя. Эка дылда вымахала! На характерные роли? Да характерных пруд пруди! Тебе амплуа ни один режиссёр не подберёт! Какая роль тебе подойдёт? Разве что Эйфелевой башни! Особого таланта я не приметила, а кривляться ты умеешь, мы знаем, – Елизавета Ивановна «села на своего конька».

– Я в самодеятельности участвовала, у меня грамота есть, – затараторила Катерина. – Ты ведь тоже не Ермолова была, признайся… Мам, ты видела, я Митрофанушку играла в «Недоросле». Ведь здорово, все смеялись!

– Не уверена, что здорово, у Фонвизина недоросль смешной… – сказала Люба.

– Ты никогда ни в чём не уверена! – разозлилась Катерина.

Елизавета Ивановна сделала круглые глаза, отчего лицо её приобрело глуповатое выражение, и, подражая какому-то известному актёру, забубнила:

– «По разговору мне бы давно надо в думе гласным быть или головой, только у меня в уме суждения нет, и что к чему – этого мне не дано. А обыкновенный разговор, окромя сурьёзного, у меня всё равно что бисер». – Елизавета Ивановна вошла в роль, зарделась, засмеялась и сквозь слёзы добавила: – Ай да Островский, ай да Александр Николаич, на все случаи жизни, вечная ему память! Пустомель, болтунов, самодуров – да кого он только не высмеял!

– Баб, ты у нас попугай! Попка-дурак, бабка-дурак, попка-дурак, бабка-дурак!

Рассерженные, разошлись по комнатам.

Обиженная Елизавета Ивановна вышла на связь с Домом ветеранов сцены. Обычно разговоры с подругами восстанавливали её душевное равновесие.

– Детка, помните, в «Последней жертве» Глафира Фирсовна говорит про папу римского: «Жив ли он, нет ли, авось за Москвой-то рекой ничего особенного от того не случится». Спектакль шёл у Корша, в шестнадцатом году в саду «Эрмитаж». Я спектакль не видела, мне было шесть лет, мне мама, большая театралка, рассказывала. И потом наши актёры старые рассказывали. Глафиру играла Блюменталь-Тамарина, Юлию – Полевицкая, из мужчин – Родин, Борисов, Южин… К чему я это вспомнила? Тогда казалось – от нас далеко, и ладно. А теперь любая заварушка на том конце света, и того гляди все взлетим на воздух. А всё этот супермен, бывшая голливудская звезда. Мы о нём и не слыхали. Лоуренса Оливье знаем, и Редгрейва, и Пола Скофилда. Гастроли Шекспировского мемориального театра! Комеди Франсез у нас на основной сцене – совершенно незабываемое событие. Тогда Ришар приезжал и как играл! Наши актёры в первом ряду сидели. Знаменитые наши старухи говорили по-французски, лучше всех Варвара Николавна. Дореволюционное воспитание! Общались с французскими артистами, цветочки им подносили! Такое не забывается… Жана Габена знаем, Жерара Филиппа знаем, Жана Маре. Рейгана не знаем. А какую власть забрал! Подумаешь, Америка! И ещё пугать нас вздумал. Не знают нашего русского характера. Ни истории нашей, ни культуры. У самих-то какая история, какая культура? С гулькин нос! Ни сзади, ни спереди, как говорила моя бабушка Наталья. Торгаши, деляги, гангстеры. Чтобы актёр управлял такой страной! Был у нас в стране в позапрошлом году? А, вспомнила! Он был со своей Нэнси. Она тощая, некрасивая. Он длинный, сухощавый, носатый. Ничего особенного. Все американцы на одно лицо, как китайцы. В «Стакане воды» Скриба Болингброк говорит: «О, судьбы Англии! От чего вы зависите!» Его замечательно играл Зубов… Не приведи господи нам превратиться в некое подобие Америки… Чудная погодка, пройдитесь перед сном… Завели себе ами? Ах, просто визави за столом? Из балетных? Великолепная компания. Что-что?! Опасаетесь, что расформируют? Кому-то ваш особнячок понадобился? У государства нет денег? Нет, не может быть. За вами такие силы! Стали хуже кормить? Это понятно, но вас отстоят. Михаил Ульянов умница, с ним считаются. Успокойтесь, это просто слухи. И успокойте наших кошечек. Бон суар, душенька. Созвонимся завтра.

Майские праздники прошли тихо, Люба сидела за машинкой, переводила любовный роман для небольшого издательства, отпочковавшегося от государственного. Незатейливая проза, как и сюжетная линия, со счастливым, как всегда в таких книжках, концом: «Их взгляды встретились, и она упала в его объятия». Платили совсем гроши, но хоть что-то, и текст не противный, как то, что предлагала на перевод лихая парочка с рынка на окраине. Елизавете Ивановне пришлось соврать, что у Степана Кузьмича гости и ей там нечего делать. Что было, вероятнее всего, правдой. Катерина сообщила, что проведёт эти дни у Пети – они собрались вместе с его мамой выехать на дачу, где у них был небольшой участок с летним домиком.

Елизавета Ивановна пребывала в мечтательном расположении духа, чему способствовала прекрасная тёплая погода. Она по обычаю беседовала по телефону с подругами из ДВС:

– Радость моя, помните наш «Лес», той постановки, со старухами? Какой изумительный был спектакль! Очень хороши были Яблочкина с Рыжовой. Алексанна Санна играла Гурмыжскую, Варвара Николавна – Улиту. Чудный был дуэт! Особенно в сцене, где они, старые женщины, барыня и горничная, прожившие рядом всю жизнь, вспоминают, как были молоды, как любили, и вот всё в прошлом… Варвара Николавна, душенька, говорила: «Так иногда найдёт, вроде как облачко…» Надо было видеть выражение её лица, и в том, как она это говорила, было столько… Тут и позднее томление по любви, воспоминание о сладости греха, женская стыдливость, беспомощность перед неумолимым временем и… комизм! Что в зале делалось, вспоминаете? Гром аплодисментов, овации! Публика их не отпускала, задерживала следующую мизансцену. Все, кто был занят в спектакле, – актёры, рабочие, одевальщики, гримёры – всегда смотрели эту сцену из кулис. В антракте аплодировали, старухам подносили цветы. Да, это особая страница в истории нашего театра. Блаженной памяти наши старухи: Варвара Николавна! Евдокия Дмитривна! Алексанна Санна! Пойди-ка поищи сейчас таких старух! Как давно это было. Мы тогда молодые были, а теперь и сами старухами стали… Никуда не денешься, закон судеб-с! Се ля ви, как говорят французы. Спешите на концерт? Ну бегите, бегите. Завтра расскажете о впечатлении. Привет нашим ласточкам. Бон суар, бон суар.

Катерина перешла в десятый класс с тройками по математике, что не было неожиданностью. Она не огорчалась. Петя шёл на серебряную медаль. В начале июня Катерина собралась на вечеринку по случаю конца учебного года, красиво причесалась, надела любимое летнее платье, которое Елизавета Ивановна переделала из своего, мало ношенного. Вернулась она поздно и без Пети. Елизавета Ивановна открыла ей дверь и отступила в изумлении:

– Выпила?! – ахнула она. – Этого ещё не хватает! Вся в папеньку! Горе ты наше! Люба, я требую, чтобы ты вмешалась.

– А где же Петя? Он тебя не проводил? Тебя кто-нибудь проводил? – у Любы дрожал голос.

– Я ушла без него. Что такого? Меньше будет воображать! Нос задирает, самый умный… Тебе днём Эдик звонил. Может, заедет завтра, сказал. Опять небось натрепался. А ты, бедолага, жди. А у меня в личной жизни всё в порядке… Иду спать! – Катерина развязной походкой, покачивая бёдрами, пошатываясь, направилась к себе в комнату.

– Ну и зелье выросло! Надо было тебя драть да почаще! – Елизавета Ивановна кровожадно сверкнула очками. – Во Франции так, как ты, красятся только проститутки с Пляс-Пигаль!

– Обе вы дебилки! – Катерина хохотнула, показала им язык и захлопнула за собой дверь.

– Видала?! Плоды твоего гуманного воспитания! – Елизавета Ивановна, вонзая палку в пол, прошествовала к себе в комнату.

Позже Люба зашла в комнату к дочери. Лампочка над кроватью под самодельным колпаком высвечивала круг, в который вписывался угол подушки, заплаканное лицо Катерины с тёмными от смывшейся туши подтёками слёз и глупыми пятнами румян на худых щеках; стул, на котором наискось было распростёрто платье, подолом съехавшее на пол, а рядом косолапо сброшенные лодочки. Тут же распахнутая сумка и груда учебников на полу. «И это десятый класс!», – голосом Елизаветы Ивановны подумала Люба. Всё остальное пространство комнаты тонуло в полумраке, а за окном задником театральной декорации возвышался чёрный силуэт церкви Воскресения в Кадашах. Он казался готическим замком, почти слившимся с небом, а небо – сущий антрацит, такое театральные художники рисуют к трагедиям. Она поправила одеяло, пошла в кухню, налила из холодильника в Катеринину чашку компот и поставила её на стол, ближе к кровати. По опыту знала, что, проснувшись, «перебравший» человек захочет пить. Кисленький компот очень помогает.

– Бесится девка, – сказала Елизавета Ивановна, когда Люба натирала ей спину.

«Мучается бедняга», – подумала Люба.

Рано утром её разбудил телефонный звонок. Звонил Петя. Катерина уже не спала, прибежала, жадно выхватила трубку. Люба удалилась в ванную, потом в кухню, поставила чайник. Разговор длился почти час. Катерина появилась в кухне со счастливым лицом, налила себе ещё компоту и пошла к себе досыпать.

Лето в Москве роскошное, буйное. Во всех уголках цветёт всё, что может расцвести. Спешит, рвётся из-под земли, из-под асфальта, захватывает себе ещё и ещё, распространяется, пускает побеги, лезет через изгороди, прорастает на крышах старых построек и забытых церквей, вылезает между каменными стёртыми ступеньками крылец запущенных особняков. На пустырях, ещё не захваченных строительством, настоящие джунгли из крапивы, бурьяна, репейника, полыни, лебеды, одуванчиков, подорожников, самых диких и дивных трав и цветов. Тут и ромашки, и иван-чай, и незабудки, и даже фиалки и ландыши. А лопухи растут такие огромные и сочные, как будто дело происходит не в Замоскворечье, почти в центре Москвы, а за городом, на вольной природе.

Возвращаясь с работы, Люба заглянула в молочный магазин на Полянке, который работал допоздна. Она не спешила, петляла старыми переулками. Было тепло, глаза слепили залитые вечерними солнечными лучами стены бывших купеческих домов с мезонинами. Хорошо в июне, пока лето не пропылилось, пока всё свежо, сочно, зелено. Скоро липа зацветёт. У калитки по-захолустному огороженному деревянным забором двора стоял человек в майке и жмурился, как кот.

– Девушка, в гости не зайдёте? Квас есть холодный, час назад брал.

Люба поблагодарила, но от кваса отказалась. Спасибо за «девушку», ещё не всё потеряно, подумала она. И что странного в том, что с тобой заговорил незнакомый человек? Жена на даче роет огород, обрабатывает свои семь соток, дети в лагере, а человеку, понятное дело, скучно. Летнее солнце провокатор. Вон что в воздухе делается! Всё женится, волнуется, мошкара гудит, птички щебечут, в ожившем небе носятся стрижи, весело, пронзительно свистят. Жизнь кипит, не до сна!

На углу Старомонетного её догнала Регина на велосипеде. Остановилась, слезла с велосипеда. К багажнику была привязана железная сетка с яйцами. Фигура кругленькая, крепкая, спортивная. Регина за лето в Москве умудрялась загореть так, как будто месяц провела на юге Крыма. Она гордилась своей профессией профессиональной уборщицы. Убирала приёмную и кабинет министра в министерстве неподалёку, аптеку, где она была в штате и могла при случае обслужить покупателя, носила знакомым старухам и старикам продукты и лекарства. Весёлая, услужливая, она пользовалась известностью в округе. Могла помыть окна, поставить банки, из-под полы достать дефицитные продукты и особенно исчезнувшие из продажи лекарства. Могла посидеть с ребёнком или с больным стариком, если их нельзя было оставить без присмотра. Говорила, что сколько захочет, столько и заработает. Алчной не была, многие услуги оказывала бесплатно. Замуж она так и не вышла, дочку, красавицу Машу, родила от ходившего к ней студента из Кореи, который учился в Менделеевском. Машу вырастила в строгости. Девочка была изящная, смугленькая, с тонкими восточными чертами лица и прекрасными иссиня-чёрными волосами, которые она гладко зачёсывала назад и перехватывала резиновой ленточкой. Такая причёска называлась «конский хвост». Получалось стильно. Регина старалась нарядно её одевать, шила ей красивые, но достаточно скромные платья. Маша была девица серьёзная, даже немного строптивая. Ещё бы! Мария Стюарт, только не шотландская, а из Замоскворечья.

– Видишь, Машке велик купила, решила её премировать. И сама езжу. Она с золотой медалью окончила, хочет поступать в строительный. Как сама? Бабка здорова? Если что из лекарств будет надо – обращайся. Сейчас марганцовка пропала, марли нет, перебои с ватой. Тройного одеколона нет. Занесу. На днях твою Катерину видела с долговязым. Ничего, хорошо смотрятся. Моя говорит, что пока специальность не получит, кавалеров заводить не станет. Не в меня пошла, ха-ха. Кстати, недавно твой ко мне в аптеку забегал. Запасался антисептиками, бинтами, от расстройства желудка и против комаров. В поход собираетесь? Не знаешь? Слушай, тут дед один приходит на Болотку под выходной, с баяном. Здорово играет, бабки собираются, танцуют. И старички приходят. Помнишь, после войны там танцы были, духовой оркестр. А теперь этот чудик. Бабки его конфетами угощают. Денег он не берёт. Сходим потанцуем? Познакомишься с каким-нибудь мужичком, ещё не старым. Туда приличные приходят. Скучно ведь одной вечерами. А? Пойдём в субботу?

Люба от приглашения отказалась, мол, дела и Эдик должен позвонить.

– Ну гляди, так всю жизнь прождёшь. Жди у моря погоды, девка. Бросит он тебя, я тебе точно говорю. Ну пока, давай, – Регина взгромоздилась на велосипед и понеслась по переулку в свой Ордынский тупик.

Ещё от лифта услышала, что звонит телефон. Успела, схватила трубку и так и села от неожиданности: Эдик! Радость охватила до пят. Не может, не может он без неё! Он кричал:

– Любка, поработал гениально на нашей турбазе, подготовил доклад! Тебе бы там понравилось, места потрясающие. По утрам бегал по восемь километров, рыбачил. Народу было мало. Случайно там оказалась моя аспирантка, коллега по работе. Спортсменка, ни в чём мне не уступала, крепкая такая, упрямая, молодчина! Знаешь, я почти влюбился. Ну, конечно, в том смысле, что… Мы с ней такие рекорды устанавливали… Я имею в виду… Не подумай…

– Рада, что ты наконец смог полюбить кого-то, кроме себя, – тихо сказала Люба. – А у меня всё по-прежнему. Ну пока.

И снова налилась душа тяжестью, даже горше, чем раньше. Лучше бы сказал, что всё кончилось, и прекратил звонить. Зачем тянуть? И зачем она сказала «пока», а не «прощай»? Слабость, конечно.

Последнее время у них с Эдиком что-то не ладилось. В прошлый раз, разговаривая по телефону, они поссорились. Она упрекнула его за равнодушие, за то, что они редко встречаются. Он прочитал ей нотацию, вообще он был резонёром и занудой по натуре, но она к этому привыкла. Он говорил долго:

– Любка, если тебе надоела история со мной, так и скажи! Мы взрослые свободные люди. Для меня страшнее всего лишиться возможности работать, мыслить. Остальное второстепенно, даже ты. У меня важный этап научных изысканий. Как ты не можешь этого понять! Моя женщина должна уметь ждать! Даже если этого потребуют годы. Я ценю тебя, как человека надёжного, цельного, верного. Что тебе ещё надо? Разве я хоть раз дал тебе повод сомневаться в моём постоянстве? У меня времени нет для такого рода отношений. Какого ты ещё требуешь внимания? Не понимаю, это женские капризы. Мне, детка, трудно, очень трудно. Я руковожу сектором, все бабы, а я один! Тяну за всех. Одна выходит замуж, другая рожает, третья в декрете по второму кругу. У четвёртой болеют дети… Что же это такое, в конце концов! И не пытайся затянуть меня в твою семейку, сделать из меня обывателя. Не стой на пути идеи, которой я решил посвятить свою жизнь. Узы брака не для меня! Я учёный, а ты не хочешь этого понять… Умей терпеть, как жёны, как подруги великих учёных…

– У них были семьи, и жёны, и дети, и внуки! Они любили! Это жизнь! А ты эгоист, сухарь, кибернетическая машина, блок-схема, а не человек!

– Научилась научным словам, дурочка. Молчи, кончим разговор. Я устал. На неделе позвоню.

Глупо! Порадовалась звонку. Мучает, как гадкий мальчишка насекомое, отрывает лапку за лапкой. Лучше бы сразу! Радость опять сменилась тоской. Надо бы съездить к Татьяне. Хорошо, когда у человека есть хороший друг.

Катерина засела за учебники. Что-то рисовала в тетрадях для рисования, ничего никому не объясняя. Петя приходил теперь реже, готовился в июле экстерном сдать экзамены за десятый класс, а в августе поступать в медицинский институт. Катерина не таскала его к подругам и на дискотеки. К его приходу пекла пирог с вареньем – Петя был сластёной. Она изменилась, стала мягче. Не хамила бабушке. Перестала ярко краситься. Чаще заходила к Любе в комнату и подолгу сидела у неё, листая книги. Люба догадывалась, что Катерина поняла её беду. Елизавета Ивановна истолковала перемену во внучке по-своему: боится, что Петюня её бросит. К кому ей тогда прислониться? А если она уже с подарочком от него, а школу не кончила, игнорамус без образования? Вот и жмётся к мамке…

Наконец Катерина решилась и открыла Любе свои планы. В её замыслы входило перейти в вечернюю школу, окончить десятый класс, а потом поступить учиться в театральное художественно-техническое училище:

– Петина мама, Ирина Петровна, там преподаёт. Я буду учиться гримёрно-художественному оформлению спектаклей, мне это интересно. Мои рисунки Ирине Петровне нравятся. Я рисую лица персонажей из разных пьес, как я их себе представляю. И маслом сделала портрет Пети. Он у него дома. Она дала мне учебники, чтобы я подготовилась. Она вообще потрясающая тётка! Она разбирается в косметологии, умеет стричь и делать причёски. У неё мечта – открыть вместе со мной салон красоты. Говорит, что всё идёт к НЭПу… Бабушке не хочу говорить, она зациклилась на высшем образовании. Я тогда хотела сказать про училище…

– Но ты говорила об актёрской профессии… – нерешительно перебила Катерину Люба.

– Нет, я хотела сказать об этом училище. Я вас дразнила! Потому что она слова не даёт сказать, не слушает, а сразу начинает выступать! С ней невозможно говорить серьёзно, у неё готовые тирады на все случаи жизни! Сама с ней поговори, ладно?

На том и порешили. Елизавета Ивановна восприняла новость спокойно, даже, как показалось Любе, с некоторым одобрением. Только сказала:

– Салон красоты, хм… Ну-ну. Хоть баклуши бить не будет. В Париже, между прочим, есть знаменитый Инститю де ботэ… – Елизавета Ивановна привыкла мыслить крупными категориями.

Тем вечером она вышла на связь с ДВС с новой темой:

– Душенька моя, вы помните, какие костюмы были! В исторических, в костюмных пьесах: «Царь Фёдор Иоаннович», «Иван Грозный», «Уриэль Акоста», «Стакан воды», в мольеровских спектаклях! А теперь герцогиня Мальборо идёт ко двору, на аудиенцию к королеве в платье, сшитом из ткани, которая продаётся в ЦУМе, через дорогу. Не комильфо, согласитесь. Пошито плохо, вытачки «пыхтят», как говорила моя портниха Марфинская, царство ей небесное. Синтетика, конечно, блестит, а каково актрисе? Тело задыхается, к концу акта она, бедная, вся взмокнет… Раньше шили в мастерских Малого театра, и какие были мастерицы! Ткани натуральные. Ведь всё было своё – химчистка, прачечная, краска. Парики шили! Свои ювелирные мастерские! Реставрационные! Обувь сами шили! Шляпы! Цеха работали! Такое богатство! А гримёры, парикмахеры – художники были! А костюмеры! Декорации – это же произведения искусства… Да, вы тоже слышали? Я уже этого не застала, мне Маша, одевальщица, рассказывала про тот туннель под землёй, между Малым и Большим… да, да, по которому во время спектаклей перебегали артисты. Балеты были тогда короткие, и их перемежали комическими сценками из водевилей, и драматические в своих костюмах и полном гриме бегали на сцену Большого под землёй по этому туннелю. А балетные перебегали к нам тем же туннелем, когда в драматический спектакль или в тот же водевиль вставлялись балетные номера. В гриме, в пачках. Пастушки, баядерки, феи взлетали вверх по лесенке в кулисы, из кулис на сцену! Музыка, алле! И пошли порхать, кружиться, ножки показывать! Ведь в начале прошлого века это был один Императорский театр. Да-с! Старики рассказывали, что по стенам туннеля стояли застеклённые гардеробы с костюмами девятнадцатого века и начала нашего века, сохранившиеся от сошедших со сцены спектаклей. Особенно дорожили историческими костюмами. Их берегли, они были выставлены в хронологическом порядке с указанием автора, пьесы и дат, когда пошёл спектакль и когда был снят, с указанием персонажа и имени исполнителя или исполнительницы… Ткани драгоценные, бархат, парча, атлас, итальянские шелка, тончайшие кружева… Облачение священнослужителей, жрецов, атрибуты царской власти, одеяния королей и королев, царей, цариц… Бармы, мантии с горностаем, боярские шубы, отороченные соболями, одеяния придворных бояр, шитые серебром и жемчугом, кокошники, сарафаны боярышень… Кафтаны стрельцов, камзолы, офицерские мундиры, шитые золотой и серебряной нитью, кружевные вуали, шёлковые веера со слоновой костью. Шляпы со страусовыми перьями… Старинное вооружение, серебряные, позолоченные и хрустальные кубки, потиры, скипетры, державы, украшенные драгоценными камнями… Конечно, камни театральные, но выглядели как настоящие яхонты, алмазы, рубины, жемчуга… Ценнейшие предметы театрального реквизита… Куда всё это делось, я вас спрашиваю. Вскоре после революции туннель замуровали. Что стало с этими вещами?.. Я тоже так думаю. Разворовали. Уж если из Гохрана тащили… Печально, ангел мой. Безалаберность, расточительство и просто самое откровенное воровство. Вас это тоже огорчает? Вот я и опасаюсь, сударыня моя, что эдак под шумок страну на кусочки растащат. Вспомните, дорогая моя, как советские вожди распоряжались нашей страной! Как своей вотчиной. Резали по живому… Не они страну собирали. Цари наши, Петруша, мой любимый. Европейцами нас сделал, какую державу создал! Русский человек, пьяница был, мой обожаемый монарх… Вы тоже так думаете? Мы с вами в жизнь пришли в тяжёлое время и заканчивать приходится в тяжёлое время. Да-с! Грустный получился финал. Но не будем унывать, будем думать о приятном. Сегодня концерт хороший, приурочен к пушкинской дате. Если сон не сморит, погляжу. Бон нюи, мон анж. Поцелуйте от меня наших девочек. До утра.

Июль выдался жаркий, с дождями и грозами. Позабыв зимнюю слякоть и промозглый ветер с мокрым снегом в лицо, неблагодарные горожане сетовали то на жару, то на дожди с грозами, которые, как назло, разражались в конце рабочего дня, когда надо было бежать по магазинам, ехать на дачу к детям или просто спешить к себе домой. Ордынку заливало так, что приходилось переходить её вброд, скинув босоножки, или скакать по хлипким дощечкам, перекинутым через мутные потоки у тротуаров. Бороться с этими маленькими наводнениями не умели. Старожилы говорили, что окрестности Балчуга – самое низкое место в Москве, когда-то низина с заливными лугами, и сколько люков для слива воды ни выкапывай, как ни поднимай тротуар, подземные воды с окрестных улиц сюда, в низину, стекутся так и так. Тут в стародавние времена похуже наводнения бывали, потому и вырыли двести лет тому назад обводной канал, который местные жители назвали Канавой. Но эти неудобства никого особенно не волновали. Летом лица людей выглядят свежее, у женщин не такой замученный вид, как в остальные времена года, и яркие летние платья и лёгкий солнечный загар их молодят и красят.

Люба отпуск не брала в надежде, что, как раньше, Эдик позовёт её с собой на две недели в поход на байдарках или в деревню к родственникам. Но он молчал. Катерина готовилась поступать в училище, ходила заниматься рисованием к подруге Петиной мамы, штудировала учебники, по которым ей предстояло изучать выбранное ею театральное ремесло. Она считала, что сможет сочетать вечернюю школу с училищем. Петя экстерном сдал экзамены за десятый класс. В августе ему предстояли экзамены в медицинский. Если не пройдёт – уедет в Мурманск, где его отец, капитан на военном судне, устроит его работать санитаром в медчасть флота. Катерина волновалась, ведь это означало для них долгую разлуку. Елизавета Ивановна, сидя у открытого балкона, изнывала от жары, реже говорила с подругами из ДВС, жаловалась на плохое самочувствие, однако не забывала напоминать Любе о мухе.

– Позвони старику, неудобно как-то, он подумает, что ты его совсем забыла.

Но позвонила Капитолина Семёновна. Люба сидела на работе, взяла трубку.

– Любочка, тут Степан Кузьмич просит вас объяснить сон, который ему приснился. Будто к нему на окно прилетела большая птица, села на подоконник и смотрит на него, а потом что-то прокричала, как будто выругала, и улетела. Он твердит, что это Мурочка за ним прилетала, напугался, даже давление поднялось… Может, ты знаешь?

У сотрудницы в столе нашёлся сонник, купленный у тётки, торгующей газетами у метро.

– Птицы – это к денежным расчётам. В соннике написано. Пусть успокоится, – сказала Люба.

– Спасибо, Любочка. Так ему и скажу. Значит, ему пенсию скоро принесут. Третий день ждём. Я вам позвоню, ведь уже будет полгода, как Марья Михайловна преставилась… Посидим помянем.

Август радовал ясными тёплыми днями и прохладными вечерами. Елизавета Ивановна закрыла балкон и перешла на кухню, к окну, откуда за пышной, ещё не начинающей желтеть листвой была видна колокольня церкви Воскресения в Кадашах, башни и золотые луковицы соборов Кремля. Это был из года в год повторяющийся своеобразный ритуал прощания с летом. К случаю звучали строки из «Евгения Онегина»:

– Любка, ты помнишь, что будет полгода тёте Муре? Испеки пирожок с вареньем, если Петюня ещё не всё варенье умял. Съезди к старику.

В конце августа Катерина, сияя, объявила, что Петя в институт прошёл. Это была радость. Придя однажды с работы, Люба услышала музыку, доносившуюся из комнаты Катерины. За дверью басил Петя. Катерина выбегала в кухню, заглядывала в духовку, где пеклось что-то ароматное и вкусное, и прятала от Любы счастливое лицо. Люба решила, что пора познакомиться с мамой Пети, но не знала, как начать об этом разговор. Всё устроилось само собой. Ирина Петровна позвонила Любе сама. Договорились встретиться дома у Любы, так как Елизавете Ивановне с больными ногами трудно было бы преодолеть расстояние до Щетининского переулка, где они с Петей жили. В середине сентября, когда Ирина Петровна вернётся «с картошки», куда учащихся и педагогов ежегодно посылают собирать картошку «в помощь труженикам полей».

Дни бежали, наступил сентябрь. Холодный, дождливый. И вот, как год назад, Любе на работу позвонили из Расторгуева. Но звонил не Степан Кузьмич, а майор милиции Тришин. Он сообщил, что неделю назад старик был обнаружен мёртвым в его квартире. Третьего дня его похоронили. Похороны организовала Капитолина Семёновна, его подружка с давних пор. Тихо похоронили рядом с женой, она никого не оповещала, даже с его предприятия никого не было. Устроила поминки. В милицию позвонила соседка по лестничной площадке, обеспокоенная вознёй и руганью за стеной. К его приходу уже никого в квартире не было, остались следы застолья и беспорядок. Похоже, была драка. Соседка рассказала, что тут толклись местные дамы, с которыми всегда боролась покойная Мария Михайловна.

– Кстати, Мария Михайловна дала мне ваш телефон и сказала, что вам можно доверять. Вот я вам и звоню. Люба – можно вас так называть? Люба, приезжайте, надо составить опись имущества. Наследницей является дочь покойного. Она живёт на Украине, то ли в Киеве, то ли в Харькове, адреса мы не знаем. Будем искать. Пока по фамилии Горемыко ни в Киеве, ни в Харькове никого похожего на дочь гражданина Степана Кузьмича Горемыко мы не нашли. Возможно, она проживает под фамилией мужа. На почте адрес узнать невозможно, или начальница не желает сообщать. С пенсии он посылал дочери деньги, но с почты предприятия, на котором служил, в другом посёлке. Пошлю туда нашего новенького, пусть роется. Деньги и письма дочке по его просьбе отправляли и его подружки, Анжела и Кристина, но они помалкивают. У них свои хитрости на уме. Соседка вспомнила, что письма от дочки шли на её адрес и в обратном адресе значился Харьков, а название улицы и фамилию дочки она не помнит – ей ведь тоже за восемьдесят. Но фамилия не Горемыко, не отца, а другая. Даже когда Мария Михайловна уже лежала, в его почтовый ящик опускали только газеты. Вот такой он был конспиратор. Боялся своей законной половины, темнил, а она всё о нём знала. Кто её навещал – соседка, врач, медсёстры, почтальонша доносили ей о его делишках. А он был ходок. Найдём концы, конечно. Пока займёмся описью имущества. Нужна ваша подпись, Люба, поскольку вы являетесь родственницей покойного. Найдём адрес дочери – дадим срочную телеграмму, вызовем. Квартиру надо освобождать, дом ведомственный, на эти метры уже целая очередь выстроилась. Я вас жду, дело не терпит отлагательства.

Узнав о случившемся, Елизавета Ивановна побледнела и сказала:

– Будь там столько, сколько потребует необходимость. Разведай про муху. Тебе ведь тоже кое-что причитается, как родственнице. Не теряйся! С Богом.

В квартире было всё в беспорядке. Шкаф и сервант были раскрыты, ящики комода выдвинуты, на столе груда посуды и столового серебра. Шла опись имущества. За столом сидели участковый Тришин и Капитолина Семёновна. Тришин принимал из рук красной от злости Капитолины Семёновны предметы и заносил один за другим в список.

– Ложки серебряные, двенадцать штук, с пробой… чашки с блюдцами, дореволюционные, блюда фарфоровые, кузнецовского завода, с маками… заварной чайник серебряный… подносы серебряные… ларец жестяной… серьги две, золотые, с красным камнем…

Люба принимала предметы из рук Тришина, заворачивала в бумажки, складывала в ларец старинный, из которого вещи были вынуты. Давно стемнело, когда процедура была наконец закончена. Люба поставила свою подпись на двух экземплярах, один экземпляр участковый взял себе, другой отдал Любе. Вещи были сложены обратно в шкаф, в комод и в сервант, заперты, ключи Тришин отдал Любе. Сказал:

– Ключи мне на хранение дала ещё покойная Мария Михайловна, отобрала их у старика. Она знала, что старика без неё оберут… Он пробовал вскрыть ящики, ковырял – вон следы. Да раньше такие мастера были, что только родными ключами открыть можно было. Сработано на славу!.. Она интересная была, с ней приятно было поговорить. Такую жизнь прожила, много знала… Теперь к делу: до приезда дочери Степана Кузьмича вы отвечаете за сохранность имущества. Передадите ей ключи от имущества и свою копию описи. Я буду присутствовать. Вам, Люба, придётся задержаться. Вручаю также ключи от квартиры, под вашу ответственность. Никого не впускайте, если кто будет ломиться в дверь. Звоните мне. Постараюсь сегодня вскоре забежать. Адрес найдём. Завтра или по крайности послезавтра дочка будет здесь.

– Но мне на работу. Я не готова… – растерялась Люба. – Квартиру можно опечатать!

– Не можно. Вскроют, обчистят. Как пить дать. Я этот местный бабий народец знаю. Сейчас вообще люди такие – на ходу подмётки рвут. Мы с вами материально ответственные. Буду наведываться. Вот мой номер телефона. Запирайтесь. А вам, Капитолина Семёновна, больше здесь делать нечего. Спасибо за содействие.

– Я сейчас, сейчас. Приведу себя в порядок, умоюсь. Кругом такая пыль, – засуетилась Капитолина Семёновна.

Тришин козырнул и ушёл. И тут же в квартиру, открыв дверь своим ключом, ворвались Анжела с Кристиной.

– Ночью помер, – всхлипнув, запричитала Анжела. – Утром с Кристиной приходим, а он…

– Люба, ты не беспокойся, мы тебя не бросим, – поддержала её Кристина. – Он нам был как родной.

– Да будет вам, – деловым тоном прервала их стенания Капитолина Семёновна и вперила в Любу тяжёлый взгляд. Люба давно заметила, что Капитолина Семёновна верила в магическую силу своего взгляда. – Люба, послушайте меня. Всё надо сделать по-умному, – продолжала она. – Ну кто она такая, его дочь? Она за ним, больным стариком, не ходила. Я ходила за ним, и Анжела с Кристиной помогали. Ты приезжала. Так или не так? А уж какой он был жадный, сама знаешь. Сберкнижку Тришин унёс, для дочки старается. А нам, девочки, тоже кое-что полагается, тут барахла на тыщи, – Капитолина Семёновна гипнотизировала Любу тяжёлым взглядом. – На опись никто смотреть не будет, с участковым я разберусь. Все свои, типа того. Мы не дурочки. Сейчас на дураках воду возят. Правильно я говорю? Мы друг друга не первый день знаем…

Резкий звонок в дверь прервал поток разумных соображений Капитолины Семёновны.

– Опять Тришин? Чего забыл? Проверяет меня. Надоел, ей-богу… Анжелка, открой, – раздражённым тоном скомандовала Капитолина Семёновна.

На пороге стояли трое незнакомых людей. Первой вошла небольшая полная женщина лет пятидесяти, за ней богатырского сложения лысоватый мужчина помоложе. Оба были одеты по-спортивному: яркие куртки с капюшонами, джинсы и сапоги-дутики. По погоде – день был дождливый. Сзади шла сухонькая тётенька неопределённого возраста, одетая обыкновенно, со сломанным зонтиком.

Капитолина Семёновна поспешила в прихожую и встала на пути незваных гостей.

– Здрасте, – сказала первая женщина. – Мы Малинниковы. Это Миша, внучатый племянник, я его супруга, меня Шурой зовут, а это тётя Маруся. Входи, тётя Маруся, не стесняйся.

– Надо же, недавно у него были, он был ещё огурцом, а сегодня уже помер, – неожиданно высоким голосом проговорил Миша. – Нам бабка внизу сказала. Ну и дела!

– Запрошлый раз видно было, что не жилец, – загудела тётя Маруся, но Миша мотнул головой в её сторону, и она поперхнулась, замолкла.

– Вы, значит, будете внучатый племянник супруги покойного. Так, да? – подозрительно глядя на незваных гостей, уточнила Капитолина Семёновна. Теснимая их могучими телами, она прошла в комнату и села в кресло во главе стола.

Анжела и Кристина примостились на кровати Марии Михайловны, «мы здесь не чужие», как бы давали они понять нагрянувшим невесть откуда родственникам, а может, и не родственникам вовсе.

– Это точно, не чужие, можете не сумлеваться, – как будто прочитав их мысли, уверенно произнесла Шура и села за стол напротив Капитолины Семёновны.

– Вот Люба внучатая племянница покойницы, мы её знаем, а вас нет, – буркнула с кровати Анжела.

– Нам Степан Кузьмич ничего про вас не говорил, – поддержала её Кристина.

– И вообще вы не его наследники, у него другая фамилия. Он Горемыко, – авторитетно заявила Капитолина Семёновна.

– Мы и есть Горемыкины, его родственники, – затараторил Миша, но под убийственным взглядом супруги осёкся. – То есть я Малинников, а супруга Горемыкина, так что мы родственники со всех сторон!

– Правильно, так и есть, у нас все документы с собой, – сказала Шура.

Люба и тётя Маруся стояли.

– А вы кто такие будете? – обратилась Шура к Капитолине Семёновне, Анжеле и Кристине и стала внимательно их рассматривать.

– Мы самые что ни на есть близкие его женщины, – задушевным голосом ответила Капитолина Семёновна. – Я Капитолина. А эти женщины – Анжела и Кристина. Спросите у Любы, она подтвердит.

– А кто с ним зарегистрированный? – быстро сообразил Миша.

– Да что вы, мы не такие. Мы ради хорошего человека, – нашлась что ответить Анжела и стыдливо потупилась. – Мы самые нужные ему женщины были.

Испуганная вторжением чужаков, Кристина открыла было рот, но смолчала.

– Наследница у него есть, дочка, на Украине живёт, её сейчас милиция ищет. Ей всё завещано, – отрезала Капитолина Семёновна, глядя в упор на Мишу.

– Ну раз вы нужные, это хорошо, – задумчиво проговорила Шура, что-то, видно, замышляя. – У нас тётя Маруся тоже нужная, свой человек. Безотказная, да? Садись, тётя Маруся.

Тётя Маруся принесла с кухни табуретку и села в углу у двери. Она знала своё место.

Люба продолжала стоять у двери, соображая, как выпроводить этих наглецов и явных мошенников.

– Постой, дык дочка у его померла, он говорил, – оживился Миша. – Точно, прошлый год. Сам говорил, когда мы у яво надысь были. Факт.

– Говорил, говорил, – подтвердила тётя Маруся. – От астмы, что ли. Типа того.

– В Красноярске жила. Очень её жалел, – сказала Шура и стала осматривать комнату. Жадно, с любопытством, не смущаясь. – Во богатства тут сколько, всем хватит!

– В шкафах, в серванте, поди, битком, – вертя головой, прохрипела тётя Маруся. Она откашлялась, расстегнула старое пальтишко, достала папиросы и закурила.

– А ты губы-то не раскатывай, – рявкнул на неё Миша и продолжал спокойнее: – Мебель старинная, фасонная, видать, дорогая, а часики – мать честная, пудов двести небось весят. Их до машины не донесёшь. Я далеко поставил, чтоб не привлекать…

– Ничего, тачку подгонишь, тётя Маруся подсобит, она сильная, мертвяков на себе таскает… – соображала вслух Шура. Повернувшись к Капитолине Семёновне, участливо спросила: – Помирал – мучился?

– Сразу, – констатировала Капитолина Семёновна. – Инфаркт миокарда.

– Милиция была? Имущество описывали? – поинтересовался Миша.

– Всё по закону, у Любы опись и ключи, – многозначительно взглянув на Мишу, тихо сказала Капитолина Семёновна.

– Правильно, закон надо уважать, – одобрительно отозвалась Шура.

– Значит, мы с вами вроде как троюродные, – повернулся к Любе Миша и широко улыбнулся, сверкнув золотыми коронками на мелких ровных зубах. – Присаживайтесь, в ногах правды нет. Рад познакомиться. Тётя Маруся, займись. Ты, Шура, знаешь. Всякое такое, жареное-пареное. Надо помянуть, правильно?

Капитолина Семёновна оторопело глядела на Мишу, Анжела с Кристиной жались друг к другу, испуганно переглядываясь.

Люба открыла дверь на лестницу и, обращаясь к непрошеным гостям, сказала:

– Я материально ответственное лицо, понятно? Ваше вторжение незаконно, я не знаю, кто вы. Мне не нравятся ваши разговоры. Прошу вас покинуть квартиру. Иначе я буду вынуждена вызвать милицию.

– Ой-ой-ой, – сказал Миша и с силой оттеснил Любу от двери. – Тётя Маруся, сядь здесь и не выпускай её. И к телефону не подпускай. И этих тоже. Мы с Шурёнком мигом. Девчонки, дайте ключики от квартиры.

Кристина послушно протянула ключи. Они вернулись гружённые тюками со спальными мешками и баулами с продуктами. Скинули куртки и сапоги. Под куртками они одеты были по-летнему в одинаковых майках с эмблемой зарубежного университета. Шура принесла с кухни тарелки, вилки, стаканы и большой нож для разделки мяса. Разложила на столе, застеленном клеёнкой, продукты, доставая их из выгруженных из баулов пухлых свёртков.

– Присаживайтесь к столу, девочки, – радушно пригласила женщин Шура и выставила на стол четыре бутылки коньяку. – Коньячок у нас в багажнике завсегда. Выпьем за помин души, как говорится. Закуска всякая, угощайтесь, жареное-пареное.

Миша, жмурясь, как кот, в предвкушении вкусной жирной трапезы, нарезал крупными ломтями толстую жирную колбасу и хлеб, нарубил кусками огурцы и разлил коньяк по стаканам.

– Надо помянуть, а как же? – гудела тётя Маруся. – Ну-ка, Любка, Капка, вон, глядите, как Анжелка с Кристинкой на коньяк клюнули. Наворачивайте, девки, будьте попроще, я простых люблю. Царсньбесн! – она опрокинула в рот полстакана коньяку и опять закурила. Пепел стряхивала на край тарелки.

Люба сидела на краешке кровати и соображала, как пробраться к телефону, чтобы позвонить участковому. Тришин не звонил и не появлялся, и это её тревожило. Ведь сказал, что наведается.

– Пейте, девчонки, не жалейте, в багажнике ещё есть, на всякий пожарный, – говорил Миша, кривляясь и поглядывая на женщин. – А что, старик был не лох. Тётку взял упакованную, то есть мою двоюродную бабку. Вот бы всё это загнать – и в турне! А?! Гульнём?! – он толкнул локтем в бок раскрасневшуюся Капитолину Семёновну.

Капитолина Семёновна захохотала и откинулась на спинку кресла. Миша ей определённо нравился. Он тоже возбудился: вскочил из-за стола, заходил по комнате, играя мускулами рук и торса, почёсываясь и хлопая себя по животу и бёдрам, тихонько рыгал. Он присматривался к Анжеле и Кристине, видимо, пытаясь решить, кто из них посговорчивее. Они в это время жадно поглощали закуску, отпивая из стаканов коньячок.

– Я те гульну! – лениво заговорила Шура. – Дочке машину надо. У Руслана дублёнка старая. Руслан – наш зять. Тебе шапку из норки подавай, сам просил. Гараж надо чинить, – Шура была из них самая трезвая.

– Хорошая у вас семья, сразу видно, – вкрадчивым голосом заметила Капитолина Семёновна. – Я тут завмаг, не последний человек. Вы мне сразу понравились. Бывает же так. Надо бы с вами поближе…

Шура охотно разговорилась:

– Мы при деле. Тут недалеко есть богоугодное заведение для стариков. Я директор, бухгалтер и завхоз, Миша у нас массажист и физрук. И типа экстрасенс. Лечит гипнозом, может сиделкой. Дочка Виолетка шеф-повар, красавица. Степан Петрович, ой, Кузьмич, всё просил его с ней познакомить. Прям надоел. Щас! Старый кобель, на всех лез… То есть я хотела сказать, что она всё же мужняя жена. Не то что. Ейный муж Руслан шофёр, и дворник, и садовник, и санитар. Экскурсии по окрестностям возит. У нас свой автобус, за дополнительную плату, натурально. Тётя Маруся при кухне на нарезке, туши разделывает как мясник, несмотря что такая тощая с виду. Силища как у мужика! Подопьют – как начнут с Мишенькой бороться… Она и уборщица. Горшки за стариками выносит. Это кто сам до ветра не ходит… Она наша родня, дальняя, сватья, типа того. Трудимся день и ночь. Неплохо на круг получается. Пока денежки от государства текут помаленьку, хотя не то что раньше, но мы крутимся… – глядя в глаза Капитолине Семёновне, говорила Шура. – Вы мне тоже сразу же… Как гритца, гора с горой, а человек с человеком…

Они сидели через стол, их полные тела тянулись друг к другу. Глаза, не мигая, смотрели в глаза, и это скрещение взглядов говорило неизмеримо больше, чем произносилось вслух. Остальные, принимавшие участие в застолье, как будто понимали подтекст этого диалога и не вмешивались. Ждали, что будет дальше. Миша торжественно разлил коньяк, и все молча выпили. Сделка состоялась.

Теперь они все повернулись к Любе.

– Чего не пьёте, Любочка? Может, вы нездоровы? – ласково обратилась к ней Шура.

– Больная – полечим! – захихикал Миша. – Медицинский работник, разрешите представиться! – он был пьян, куражился, у него заплетался язык.

– Помянем по полной! – тётя Маруся до краёв наполнила стакан для Любы.

– А ну, ср-р-разу! – рявкнул Миша и опрокинул половину своего стакана в рот.

– Земля пухом, – пропела Шура. – Пей, Любка, чего ломаешься?

– Из себя меня строишь, сестричка, ёксель-моксель? – ревел Миша.

– Люб, будь попроще. Мы простых уважаем, – гудела тётя Маруся.

– Люба у нас простая, хорошая, – задушевным тоном проговорила Капитолина Семёновна – её тоже уже порядком развезло. – Мы её уважаем, родной считаем, правду говорю. Люба, послушай умных людей. Всё сделаем по-тихому. По-честному всё поделим.

– Отзывчивая, негордая, – прибавили свои голоса к хору Анжела и Кристина.

– Ключики у тебя? Дай-ка их сюда, милая, – ласково попросила Шура. – Надо разобраться, что тут малинниковское.

– Тут всё наше, чего башку ломать! Тётеньки, не дрейфить, и вам, девчонки, обломится! – задиристо орал Миша. – Не обидим, ё-моё!

– Только вы, девчонки, губы-то не очень раскатывайте, – загудела тётя Маруся.

– Ты замолчишь или нет? – одёрнула её Шура и обратилась к Любе: – Люба, милая, плевали мы на Кузьмичёву дочку! Кто она такая? Тут всем обломится по куску. Тёте Марусе ковёр. Или ты хочешь холодильник?

– Да у меня свой, финский! Мне телевизор! – надулась тётя Маруся и вскочила с табуретки.

– Чего-то ей холодильник! Ковром обойдёшься! Размечталась! Даже у нас такого телевизора нет! – вопил Миша.

– Телевизор! – упёрлась тётя Маруся и снова замерла на своей табуретке с папиросой в зубах.

– Ты заткнёшься?! Ща я тя размажу… – Миша пошатнулся и рухнул на стул. Стул под ним хрустнул.

Шура внимательно следила за компанией и молчала. Молчали и все остальные. Капитолина Семёновна, развалясь в кресле, похрапывала. Анжела и Кристина клевали носами. Хмель брал своё. Люба сидела на кровати и оценивала обстановку. Ни выбраться из комнаты, ни выскочить из квартиры не получалось – тётя Маруся заняла все подступы к дверям. Люба оглядела комнату. Она впервые заметила, что тут сильно поубавилось предметов. Вместо люстры висел цветастый матерчатый абажур с бахромой, портьер не было, остался один ковёр, на котором стояла кровать. Не было настольных ламп. Не было портретов, сцен охоты, бра и пары канделябров. Вторая пара, погнутая, видимо, во время драк, осталась. Не было китайских ваз. На серванте в одиночестве остались прекрасные каминные часы. Не было хрусталя на верхних полках серванта – нижние были заперты. И не было бесчисленных статуэток, игрушек тёти Муры. Ни пастушек, ни гусаров, ни коломбин, ни галантных кавалеров с дамами в париках, ни собачек, ни амуров, ни голубков, ни мартышек, ни резвящихся лошадок, ни целующихся влюблённых, ни японок, ни китайца, ни барынь, ни негритёнка, ни медведя с бочкой мёда. Исчезла из-под окна кушетка стиля мадам Рекамье. Не было пуфика у кровати. В комнате стало просторнее. Ну-ну, усмехнулась про себя Люба, быстро «девчонки» распорядились.

Шли часы, Люба мучительно искала выхода из жуткой ловушки. На пути к телефону сидела на табуретке «верная личарда» Шуры тётя Маруся. Она дремала, посасывая папиросу. Люба сделала вид, что ей надо в туалет. Тётя Маруся шла за ней по пятам, сзади маячила Шура.

– Пива нет? – из комнаты заорал Миша. – Шурёнок, ты его вроде в холодильник сунула. Давай сюда. Освежиться надо.

Миша присосался к бутылке с пивом. Утолив жажду, заговорил:

– Сделаем так. Мы тебя легонько свяжем, вроде как ограбление. Ночью всё увезём в укромное местечко. С вами, девчонки, свяжемся, напишите ваши телефоны. Тебе, Люб, позвоним, привезём, чего ты захочешь. Всё по чесноку. Лады? – он стоял над ней, играя пустой бутылкой, дыша на неё запахом пива и чеснока.

– Это разбой. Вы преступники, – крикнула ему в лицо Люба.

– Так. Кончать надо эту бодягу. Пора определиться. Найти консенсус. Любка, решай. Сама отдашь ключи, или мы тебя свяжем, в рот тряпку, и не пикнешь. Возьмём своё и смоемся, а ты тут сдохнешь. Всё чётко. Не первый год замужем. Нас тут никто не знает. Девчонки не проговорятся, они как соучастницы. Щас темно, нас не увидят. Пять минут на размышленье, – Миша приблизил к Любе свое искажённое злобой лицо.

Люба вскочила и стала с силой стучать кулаком в стенку. Соседка! Должна же она услышать!

– Ах ты сука, росомаха! – зарычал Миша и кинулся к ней. – Ур-р-рою! Замочу суку!

Но на его пути встала Шура:

– Постой, тут надо по-умному.

Он подчинился. Сел, тяжело дыша, яростным взглядом пиявя Любу. Тётя Маруся скрутила Любе руки. Капитолина Семёновна, бледная от страха, выбежала в прихожую, закрылась в ванной.

– Сидите! Ишь струсили! И в кусты, да? – велела Шура притихшим Анжеле и Кристине. – Тётя Маруся, отпусти её. Покарауль-ка дверь.

Она быстро налила коньяка в стакан, в бумажную салфетку сложила два бутерброда с колбасой и вышла на площадку.

– Здрасте, – ласково поздоровалась она с открывшей ей дверь соседкой. – Простите, что вас побеспокоили. Вот поминаем. Помяните покойного Степана Кузьмича.

– А, приехали? Вас ждали. С приездом, – ответила любезная старушка. – Я не очень хорошо слышу, так что вы меня не очень беспокоите. У вас общая стена с моей кухней, а я больше в комнате, у телевизора. Там бразильский сериал. Вы не смотрите? Душевный. Вино не буду, бутерброды возьму. Благодарствую.

Дверь за соседкой захлопнулась, Шура вернулась довольная собой.

– Чего притихли, девочки? Куда собралися? Доедайте, допивайте. Скоро спать ложиться.

Но «девочки» от угощения отказались. Завтра рано вставать на работу. Капитолина Семёновна направилась было к двери, но Миша рявкнул:

– Никого не впускать и не выпускать! Кишки вспорю! – и показал большой кухонный нож, которым резал колбасу.

Капитолина Семёновна с «девчонками» отступили к кровати.

– Ложимся спать! Вы там на кровати втроём, у нас есть спальные мешки. Тётя Маруся, ты у двери, чтоб ни одна душа не выскочила. Сечёте? – распорядился Миша и матерно выругался в сторону Любы. – Куда эту девать? Может, сразу…

– Закроем её в кухне. Ну-ка, девка, греби в кухню, – сказала Шура. – Утро вечера поумнее.

Люба прилегла на сундуке Степана Кузьмича. Напротив неё в прихожей у двери на своей табуретке уподобилась каменному сфинксу тётя Маруся.

Люба лежала и соображала: где, где мог старик хранить письма от дочери? Она заглянула в ящик кухонного стола. Квитанции, вырезки из газет, старые листки календаря с рецептами блюд. Взгляд её упал на фартук. Тихо встала, сделала вид, что хочет попить воды из-под крана. Ощупала фартук. В кармане зашуршало. Вытащила конверт с письмом и обмерла. Адрес! Быстро всё точно запомнила: Харьков, название улицы, номер дома, квартиры, фамилию. Это она, Валентина. Он именно так называл свою дочку. Фамилия не Горемыко, по мужу другая. Профессиональная память не подвела. Приходилось запоминать фамилии и имена авторов, названия произведений, выходные данные книг. Сжав конверт в комок, сунула его в лифчик, где в носовом платке лежали ключи и там же сложенная в несколько раз опись. Снова улеглась, укрылась плащом. Из комнаты доносился разноголосый храп. Люба старалась не заснуть, но под утро сморилась. Проснулась, когда уже было светло. Каминные часы нежно пробили восемь часов утра. В квартире все спали. Тётя Маруся спала на своём пальтишке рядом с дверью, табуретка стояла в стороне. Люба бочком, держа в руке туфли, пробралась в прихожей мимо посапывающей тёти Маруси, тихонько отперла дверь и выскользнула на лестничную площадку. Она побежала сразу на почту. Почта уже была открыта. Никого из посетителей не было. Девушка за окошком красила ресницы, не спешила. Люба схватила бланк, аккуратно его заполнила: «Срочно приезжайте степана кузьмича похоронили необходимо освободить квартиру вывезти имущество требование милиции». Девушка докрашивала глаз и отложила текст, но Люба закричала, что это срочно: «Срочно, вы не поняли?!» Та раздражённо пожала плечами и пошла отсылать телеграмму в соседнюю комнату. Получив квитанцию, Люба побежала в милицию. Дежурный лениво объяснил, что участковый на вызове, у начальника автобазы ночью сняли новую резину с его «Волги». Сейчас там все, прибавил он.

– Скажите Тришину, что в квартире у Горемыко воры, что он срочно там нужен! – истерически крикнула Люба. – Почему он не звонит, не приходит? Обещал! Меня того гляди замочат!

Дежурный странно на неё посмотрел, протянул ей лист бумаги и лениво произнёс:

– Предъявите паспорт и пишите заявление.

Люба плюнула и выбежала из участка. Паспорт был где-то в лифчике. Хорошо, что лифчик немецкий, из эластичной ткани. И плотный свитер хорошо прижимал. По дороге в палатке купила бутылку молока и батон хлеба. Вошла в квартиру спокойно, как будто отлучилась на минутку. На кухонный стол выложила хлеб, налила в чистый стакан молока.

– Далеко ходила, Люб? – ласково спросила Шура.

– В ментуру, куда же! Деловая! Она с ними заодно! – заорал из комнаты Миша.

– А вы куда? – зашипела на «девчонок» тётя Маруся. – А ну, назад! Врезать им, что ли?

– Пусть идут. Им на работу. А то ещё хватятся, кто-никто пожалует сюда, – сказала Шура. – Они женщины умные, языки не распустят. Тут ничего и не было. Поминали. Правильно я говорю?

– Правильно, всё правильно, – закивали «девчонки».

– Вякнете – ур-р-рою. И костей не найдут. Усекли? – пригрозил Миша.

Осунувшаяся, постаревшая за беспокойную ночь Капитолина Семёновна возглавила отступление. Люба осталась в компании непрошеных страшных гостей. Но дело было сделано – она дала телеграмму. Надо ждать, тянуть время. Тришин, где ты?! Нервы, нервы…

– Чего решила? – миролюбиво обратилась к ней Шура. – Сегодня надо решать. К вечеру нас здесь не будет. Ночевать тут не собираемся.

– Моё решение неизменно. Покиньте квартиру, я требую! – твёрдо сказала Люба.

Шура вернулась в комнату. Они с Мишей долго шептались, потом раздался звон стаканов, запахло колбасой и коньяком. Семейка завтракала. Тётя Маруся угощалась, сидя на табуретке в прихожей. Она была красная и злая, видно, ей влетело за то, что упустила пленницу. И теперь была наказана. К столу её не допустили. Любе захотелось курить, но в сумке сигарет не было. Ни сигарет, ни зажигалки. Заметила, что в сумке рылись. Подкладка была порвана. Ничего не нашли, кроме губной помады и детектива в бумажной обложке на английском языке. Кошелёк с деньгами был у Любы в кармане плаща. Люба плащ не снимала, застегнулась на все пуговицы, наивно полагая, что если бандюги начнут её трясти, он станет препятствием к свитеру и майке, под которыми в лифчике хранилось то, что не должно было попасть им в руки. После полудня компания зашевелилась. Миша с тётей Марусей силой выволокли Любу в комнату и усадили на стул.

– Ща мы тя свяжем, падла, вырубим и возьмём своё, просекла? – завопил уже изрядно выпивший Миша. – Хочешь сама всё захапать, ясно. Щас! Жить хочешь?

– Погоди, попробуем договориться, – запела Шура. – Мы ничего тебе не сделаем, если… Даём пять минут… Тётя Маруся, покажи ей верёвку. А потом упакуем тебя в спальный мешок, в багажник и… Тебе это надо?

Люба сидела и с тоской думала: где же Тришин? Где это трепло Тришин? Какая-то резина какого-то начальника какой-то автобазы! А тут я, живой человек…

– Ну хватит! – взревел Миша и пошёл на неё, выставив вперёд руки наподобие клешней.

Его остановил телефонный звонок. От неожиданности он замер, и Люба рванулась в прихожую к телефону. Схватила трубку. Это была Катерина:

– Мам, ты как? Может, мы с Петей приедем, чтоб тебе не было скучно?

– Не забудь, о чём я тебя просила. Муха, муха! – донёсся до Любы голос Елизаветы Ивановны. Катерина звонила из комнаты бабушки.

– Я ничего, Катюша, всё в порядке. Не надо, не приезжайте. Завтра утром вернусь. Бабушка волнуется? Ничего, тут всё тихо, – Люба старалась говорить спокойно.

– Тебе Эдик звонил. Я дала телефон старика, ты не против? Ну пока, ждём.

Шура как будто смягчилась. Молча указала Любе на стул, но Люба ушла в кухню. Миша, сопя, уселся в кресло и потянулся за стаканом. Он был мрачен и словно что-то обдумывал. Задремал. Шура прилегла на кровать. Люба понимала, что всё ещё впереди. Прошёл час, и семейка снова пришла в движение. Снова Любу выволокли в комнату, привязали к стулу. Она пыталась кричать, но ей заткнули рот салфеткой. Почти теряя сознание, Люба ощутила на себе руки тёти Маруси. И тут снова зазвонил телефон. Подошла Шура, сладким голосом спросила, кто Любу спрашивает.

– Какой-то чокнутый, орёт, – сказала Шура. – Как бы чего не сотворил…

Любу развязали, за её спиной у телефона встала Шура.

Это был Эдик:

– Любка, ты что, решила там поселиться?! Есть серьёзный разговор, срочно надо встретиться. Приезжай сегодня же, слышишь? Я приехать не смогу. Много дел! Возникла необходимость… Что за истерика? Что ты там орёшь? Не пойму… Прихоть в твоём духе! Повторяю: нет, не смогу, приезжай ты! Хватит орать! Не приеду! Не понимаю…

– Уже едешь? Я жду! Скоро будешь? Скорей! – стараясь заглушить его голос, кричала в трубку Люба. – Ты мне нужен! Как никогда! Это серьёзно! Очень серьёзно! Убедительно прошу, поторопись! Жду, жду! Уже недалеко?

Шура выхватила трубку, подоспевший Миша вырвал телефонный шнур из розетки. Всё, никакой надежды на то, что Тришин хотя бы позвонит, у Любы не осталось.

– Кого ждёшь, росомаха? А?! – Миша замахнулся, чтобы ударить, но Шура его остановила. Успеется, сказала.

– Пусть сидит на стуле. Тётя Маша, глаз не спускай. В этот раз не прозевай.

Оставив на время Любу в покое, супруги принялись за дело. У Любы кончились силы, она сползла на пол. Сидела на полу, спиной прижавшись к кровати. Вскрыв сундук Степана Кузьмича, они начали вынимать оттуда его тёплые вещи, меховые шапки, полушубки, зимнее пальто с меховым воротником, носки, варежки, ватники – всё, что ему полагалось как вахтёру на месте его былой службы. Выходные костюмы, вязаные жилетки. Сильно запахло нафталином. В них упаковывали канделябры, оставшиеся вазы, мелочи из ящика туалетного столика, кухонную утварь, сковородки, кастрюли, миски, фаянсовые кружки. Всё запихивали в баулы.

Люба стала молиться. От бабушки она знала наизусть только одну молитву – «Отче наш» и теперь повторяла её и два слова, которые были написаны на её крестике: «Спаси и сохрани». За окном стемнело. Закончив с вещами, сели перекусить. Освежились пивом.

– Ща начнём медицинский осмотр. Небольшая операция, ёксель-моксель, – начал Миша.

– Вперёд снесём, что взяли, – предложила Шура. – Тётя Маруся, разведай-ка.

Тётя Маруся вышла из квартиры. Через минуту вернулась:

– Щас нельзя. У входа внизу шухер. Пацаны передралися, поножовщина, видать. Милиции полно.

Миша длинно матерно выругался. От расстройства он откупорил бутылку коньяку.

– Ты шашлык не захватила? Жрать охота.

– Чего захотел. Переждём. Разнимут хулиганов и уедут, – сказала Шура.

– Ждать надоело! – вопил Миша. – Ихние разборки нам…

Тётя Маруся несколько раз выглядывала на лестницу:

– Мусора по квартирам пошли, затихни! Дверь не откроем. Нету тута никого.

Миша злобно поглядывал на Любу:

– Все нервы измотала, падла. За своё такое терпеть! – он вернулся к столу, уселся в кресло, налил себе коньяку.

За дверью был слышен топот ног, свистки, грубые мужские голоса. Кричали женщины, хлопали двери. Хоть бы позвонили, заглянули сюда, думала в отчаянии Люба. Наступила ночь, а в подъезде всё ещё ходили, громко выясняли отношения. Свистел милиционер. Скандал то затихал, то разгорался с новой силой. Миша почти допил бутылку и заснул, утонув в кресле. Шура легла на кровать, устроившись так, чтобы ей было видно Любу. Тётя Маруся примостилась у двери на тулупе Степана Кузьмича, который из тёплых вещей выбрала себе. Часы пробили три часа ночи.

Утром Люба проснулась первая, прошла тихо в ванную, умылась, попила воды. К двери добраться не удалось, тётя Маруся открыла глаза и зорко за ней следила. Люба ушла в кухню. Часы пробили десять. Вскоре зашевелились и супруги. Миша с перепоя стонал и матюкался. Шура пошла в кухню, вскипятила чайник, нашла на полке банку растворимого кофе.

– Шурёнок, перекусим и начнём хирургическую операцию, – Миша нервно грыз ногти. – Или сначала пощупаем… Хватит резину тянуть. Скоро одиннадцать. Ну, гадюка, иди сюда. Устроим тебе расчленёнку. В бауле вынесем. Ну как, а? Жить надоело?

– Всякое терпение лопнет, – поддержала его Шура. – Ненормальная какая-то.

– Где ключи? Последний раз спрашиваю, – зарычал Миша. – Издевается, в натуре.

– В кухне, за полками, – сказала Люба. Надо было тянуть время. А что ещё ей оставалось?

Супруги ринулись в кухню, перевернули всё вверх дном. Ключей там не было.

Часы пробили полдень.

– Набрехала, дрянь! Ну ща… тётя Маруся, подсоби! – Миша ринулся на неё с кулаками.

Люба увернулась, подбежала к окну, попыталась его открыть и тут же получила удар по голове. Она отскочила и дала сдачи. Началась схватка. Она дралась, как в детстве, в школьные годы, когда они дрались во дворе с мальчишками. Била куда попало. Отбивалась ногами, кусалась. Она почти не чувствовала ударов. Шура орудовала скалкой, но чаще промахивалась. Неповоротливый Миша тоже больше бил мимо. Острые кулаки тёти Маруси были ощутимее.

– Сука, она мне нос сломала, – завизжал Миша, выматерился и больно смазал Любу по уху.

Люба понимала, что падать нельзя – точно затопчут. Силы уходили. Боялась упасть. Но ноги уже не держали. Миша занёс над ней табуретку. Ну всё, мелькнуло у неё в голове.

Резкий настойчивый звонок в дверь грянул как гром небесный. За нам второй. Третий. Семейка отступила от Любы. Переглянувшись, поправили на себе одежду. Шура, отдуваясь, тяжело опустилась на стул. Тётя Маруся скрылась в кухне. Миша отбросил табуретку и, тяжело дыша, прокрался в прихожую. Люба стояла посередине комнаты, готовая кинуться к двери. Миша её опередил. Он бесшумно приблизился к двери и вкрадчивым тенорком, подделываясь под женский голос, спросил:

– Кто там?

– Из Харькова, – ответил ему женский голос.

– Мы никого не ждём, – буркнул Миша.

За дверью начали терять терпение. Раздался звонок, ещё звонок. И ещё – дли-и-и-инный.

– Откройте, милиция, – услышала Люба суровый голос Тришина.

За дверью стояла рослая крупная женщина, довольно миловидная блондинка лет пятидесяти или чуть побольше. Одета она была богато. На ней было кожаное тёмно-коричневое пальто с меховым воротничком, модное. В руках большая чёрная лаковая сумка. Лаковые чёрные высокие сапоги. Она решительно шагнула в комнату. За ней вошли два таких же рослых светловолосых парня в кожаных куртках с рюкзаками на плечах. Позади шёл маленький сердитый Тришин. У двери остался стоять молодой милиционер.

– Ну и вонища здесь! Надо бы окна открыть, – сказала женщина. – Я Валентина Степановна Гольдман, дочь Степана Кузьмича Горемыко. А это мои сыновья, Олег и Игорь Гольдманы. Вызваны двумя телеграммами по наследственному делу. А вы кто такие? – обратилась она к Шуре, Мише и тёте Марусе.

Тришин представил ей Любу. Он сразу разобрался в обстановке и про семейку сказал:

– Это местные, криминальная семейка. Я их машину утром приметил на пустыре, ещё гадал, к кому пожаловали. Ну-ка, предъявите документы. Налицо попытка ограбления. Будем составлять акт. Люба, вы свидетельница. Толя, вызови наряд, – скомандовал он молодому милиционеру.

Дальше для Любы всё было как во сне. Её спрашивали, она отвечала. Подписалась под своими показаниями. Она сидела на кровати и смотрела на то, что происходит, сквозь зыбкую пелену сознания. Тришин заставил Мишу, Шуру и тётю Марусю вытряхнуть украденные вещи из баулов. Молодой милиционер под его диктовку всё записал. Появились соседки, понятые. Акт подписали. Миша было рванулся к двери, но на пороге его остановил ещё один оперативник. Люба не сразу поняла, что обращаются к ней:

– Люба, вы можете подать иск как пострадавшая. На вас ведь было совершено нападение, так? – спрашивал её Тришин.

– Нет, не надо никакого иска. Я только хочу скорее попасть домой. И больше никогда не вспоминать об этом кошмаре. Извините меня, – ответила она.

Тришин кивнул.

Прежде чем семейку увели, Тришин им сказал:

– Теперь вас упакуем по полной. Давно прокуратура по вам плачет. Известно, чем вы там занимаетесь в доме для престарелых. Ишь оккупировали! Ну погодите, я вас достану на этот раз!

Шура, уходя, повернулась к нему и, нагло улыбаясь, пропела:

– Ещё неизвестно, кто кого! – в её голосе слышалось злое ликование.

Она шла первая с видом оскорблённого достоинства. За ней обмякший, сникший Миша. От былого удальства не осталось и следа. Мешок с мускулами. Плечи опущены. Какая у него маленькая голова, подумала Люба. Позади тащилась, сгорбившись, тётя Маруся и жевала потухшую папиросу. Валентина с сыновьями молча наблюдали за происходящим. Едва за арестованными и оперативниками закрылась дверь, как Валентина с сыновьями, сняв верхнюю одежду и переобувшись, очистили стол от грязной посуды, собрав всё в клеёнку. Валентина бросила всё это в мойку. Накрыла стол скатертью, которую достала из рюкзака. Поставила на стол бутылку с горилкой, два высоких термоса с чаем и с кофе, выложила на чистые тарелки пирожки, бутерброды с салом, сваренные вкрутую яйца, малосольные огурчики в стеклянной банке, круглый сдобный хлеб. Высыпала на середину стола гору конфет.

– Наши харьковские, угощайтесь, – улыбнулась она.

Олег починил розетку, телефон заработал. Игорь помыл стаканы, вилки, ножи. Принёс из кухни пачку бумажных салфеток. Всё молча, споро, аккуратно. Валентина помогла Любе снять плащ, на котором не осталось пуговиц. Люба вытряхнула из лифчика ключи, сильно помятую опись имущества и свой паспорт. Умылась, пришла в себя. Тришин хотел было сразу заняться описью, но Валентина сказала, что опись подождёт. Надо подкрепиться и накормить ребят. Им предстоит сейчас же отправиться в Москву, чтобы забронировать на завтрашний день товарный вагон под мебель. Тришин пообещал дать фургон с автобазы и грузчиков.

– Я заплачу, деньги есть, мы не бедные, – горделиво заявила Валентина.

– Надо же, а Степан Кузьмич на всех перекрёстках рассказывал, что вы бедные, и любил без конца повторять, что вам помогает, всё вам отдаёт.

Валентина вспыхнула, вынула из сумки носовой платок. Помолчав, дрожащим голосом заговорила:

– Мы? Бедные?! Мой муж первый ювелир на весь Харьков! К нему из Одессы приезжают, из Киева! У него золотые руки. Его изделия на выставках… Сейчас он постарел, занимается только починкой. Да, я обирала папашу. Сознательно. Он не мне должен был, а маме моей. Она всю войну его ждала. Мы в деревне у родных прятались. Мама работала в поле. Меня кормила. Сама голодала. Когда папаша с ней развёлся, она заболела, сердце такого предательства не выдержало. Мы вернулись в Харьков, она работать не могла, всё по больницам. Инвалидом стала. Я пошла на завод к станку в пятнадцать лет. Училась в ремеслухе. Алименты грошовые. Полуголодная ходила. Маму надо было тянуть. Наш дом на окраине города сгорел. Мы ютились по углам за занавеской в общаге. В нашем дворе на первом этаже ювелирная мастерская была. Над ней жил её хозяин Наум Гольдман. Вдовец, жена и дочка погибли в концлагере. Не успели выехать. Фронтовик, был ранен, контужен. Много медалей имел. Жалел нас с мамой. Меня зазывал к себе и кормил обедом. Конфетами угощал. Маме в кастрюльке посылал курочки кусочек, рыбку. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, пришёл к маме просить моей руки. Она сначала была против – он был старше меня почти на тридцать лет и старше её, моей матери. Я согласилась. Надоела полуголодная жизнь. Наум обеспечил нас всем. Маме нашёл врачей. Отправлял нас с ней в санатории, в Крым и в Кисловодск. Маму уважал, любил, заботился. С таким сердцем двадцать с лишним лет прожила. В достатке, в ласке. Меня снял с работы, баловал. Я родила ему трёх сыновей. Выучил их, вывел в люди. Младший, Илюша, остался с отцом – мы папочку одного не оставляем. Да, а деньги из своего папаши я тянула. На бедность жаловалась, да. Не желала ему счастья с этой, как её, Мурочкой. И чем больше он на неё жаловался, тем больше я радовалась. И просила ещё, ещё… Видит Бог, я на себя ни копейки не потратила. Всё на маму. Я ей такой памятник на кладбище поставила – весь Харьков ходил смотреть. На поминки чуть не полгорода пришло! С Наума мы с сыночками пылинки сдуваем. Он постарел, и былые раны мучают. Но крепится, настоящий мужчина. Дай Бог, чтобы исполнилась вся долгота его дней, чтоб он жил так долго, как прародитель его Авраам… Поминать я буду маму, только маму. А вы как хотите. Ну вот, я высказалась. Угощайтесь, миленькие. Люба, вы совсем тут исхудали.

Тришин сидел притихший. Ребята опустили глаза. Вот тебе и поминки, Степан Кузьмич, не без иронии подумала Люба. Валентина ей нравилась. Но начать трапезу не получилось. В квартиру неожиданно ворвались Капитолина Семёновна, Анжела и Кристина. Они были возбуждены, встрёпаны, как будто сбежали из какой-то перепалки. Ворвались беспрепятственно. Уводя арестованных, оперативники не сочли необходимым захлопнуть за собой дверь, только прикрыли. Капитолина Семёновна закричала, что у неё остались тут тапочки, встала на коленки и, запустив руку по плечо под ковёр, принялась, пыхтя, шарить под кроватью. Даже Тришин растерялся. Он направился было к ней, но его отбросили в сторону Анжела с Кристиной. Упав на колени, они тоже стали шарить руками под кроватью. Капитолина Семёновна вдруг выпрямилась. Её спутницы вскочили, повисли на ней. Но она стряхнула их, неожиданно для её комплекции проворно подбежала к окну и сделала такой жест, как будто что-то выбросила за окно. После чего повернулась и выскочила из квартиры. За ней, ругая её последними словами, кинулись Анжела с Кристиной. Драка продолжилась под окном. Затрещали кусты, женщины ползали по газону, копались в сырой после дождя земле, осыпая Капитолину Семёновну крепкими ругательствами. Тришин, высунувшись из окна, пронзительно свистел. Валентина припала к окну, и за ней ребята. Они хохотали. Подошла к окну и Люба. Капитолина Семёновна отбилась от нападавших женщин и побежала к станции. Они нагнали её, все трое рухнули в грязь, извалялись в куче прелых листьев. Вскочили и побежали дальше, толкая и награждая друг друга тумаками. Тришин свистел им вдогонку.

– Не пойму, чего они тут ловили, – заметил озадаченный Тришин. – Вроде она что-то будто выбросила за окно.

– Муху, наверно, – предположила Люба.

Все засмеялись, им понравилась Любина шутка. Но Люба не шутила. Только не стала ничего разъяснять. А они всё смеялись и смеялись.

– Муху ловили! Скажете тоже! В грязи! Колотили друг друга, непристойности орали, ну и женщины, стыд и срам, – огорчался Тришин. – Не ожидал, не ожидал… Грешки за ними водятся, но такое…

Олег и Игорь подкрепились и отбыли в Москву. Повеселевший Тришин выложил бумаги на стол. Валентина, пристально посмотрев на Любу, великодушно заключила, что описью она займётся с Тришиным, а Люба в это время пусть поспит. Ей ещё домой надо добираться. Спала Люба часа три. Прощаясь, Валентина её расцеловала и насовала ей в сумку и в карманы плаща конфет. Участковый Тришин пожал ей руку, пожелал здоровья и благополучия её семье. Страница под названием «Расторгуево» для Любы была окончательно перевёрнута. Милицейская машина подбросила её до станции.

Люба вернулась домой поздно вечером. Тихо разделась, прошла к себе в комнату. Елизавета Ивановна говорила по телефону:

– Душенька моя, сейчас столько новых слов появилось. Бизнес, конкуренция, фирма, сделка, аренда, субаренда, рыночная экономика, свободный рынок, кризис, дефолт, олигарх, пакет акций, капитализация, акционер, фонд, компания, грант, спонсор… Главного слова не говорят: капитализм. Стесняются. Получится, что семьдесят лет нас подвергали эксперименту, жестокому, бесчеловечному. Вы тоже такого мнения? Откуда они капиталы возьмут? Кто будет нынешними капиталистами? Полагаю, что крупные чиновники – в России на чиновников никогда дефицита не было. Бывшие партийные боссы, аппаратчики всех мастей, их подросшие дети – «как не порадеть родному человечку?» – и, конечно, перезрелые комсомольские вожаки. Вылезут из своих нор воротилы подпольного бизнеса – им всегда безбедно жилось и при советской власти. Я так скажу: «те же из тех же дверей». Помните известную ремарку в пьесе? Смеётесь? В точку попала? Вот-вот: те же из тех же дверей, хе-хе-хе… Лишь бы всё миром кончилось. Драгоценный мой папенька, царствие ему небесное, прошедший три войны, говорил: «Любая заваруха в мире что горящая спичка, поднесённая к пороховой бочке». Сейчас я бы сказала так: «…спичка, поднесённая к термоядерной бочке». Да-с!.. Согласна с вами, душа моя, Бог милостив. На то и будем уповать… Да что вы говорите! Вам стали давать ложечку красной икорки на закуску? По воскресеньям, к обеду? Значит, ещё не перевелись меценаты на Руси. Спонсоры, по-теперешнему, хе-хе… Что будет? Как вы верно тогда сказали: доживём – увидим!.. Ой, кажется, Любка вернулась. Пойду узнаю, чем там у стариков дело завершилось. Целую, мон анж. До завтра.

Люба бросила сумку на пол, стянула свитер и юбку и легла поверх одеяла. Она никогда ещё так не уставала. Спать, спать. Но в дверях появилась Елизавета Ивановна:

– Ну что? Отделалась наконец-то? Муху привезла? Я спрашиваю: муху привезла? Что? Нет? Не может быть! Может, не хочешь, чтобы я знала? Скрываешь?

– Не было никакой мухи. Дай поспать, – еле ворочая языком, ответила Люба.

– То есть как так не было?! Не привезла! Эх ты, лопушок! Я чувствовала… – начала было с возмущением Елизавета Ивановна, но ей помешал продолжить телефонный звонок. Сняв трубку, она передала её Любе. Это был Эдик:

– Любка, еле тебе дозвонился. Не могу больше скрывать от тебя: я женился. Она моя аспирантка, мы работаем по одной теме. Она молодая, способная. Летом ходили на байдарках, поэтому я не мог позвонить. Медовый месяц, понимаешь? Сейчас отбываем на Дальний Восток, на нашу базу. Она всё время со мной, это классно. Но ведь мы останемся друзьями, да? Я всегда тебя ценил как друга. Может, приеду завтра попрощаться?

– Нет. Не приезжай!

– Тогда, как вернёмся, позвоню, ладно?

– Не надо, не звони. Не звони ни когда вернёшься, ни завтра, не звони ни-ког-да! Всё!

Он что-то ещё кричал, но Люба бросила трубку.

– Мужик с возу, бабе легче, – железным тоном сказала Елизавета Ивановна и вернулась к прежней теме: – Ну ты меня разочаровала. Надо было использовать все возможности… Да, кстати, могу тебя поздравить: у нас новый жилец – Петюня. Катерина решила поселить его у нас. Дескать, к его маме ходит друг, она того гляди выйдет замуж. Придумала благовидный предлог, не спросив, хотим мы этого или не хотим.

– И хорошо, пусть живут с нами, – тихо сказала Люба. Глаза сами закрывались.

– Баб, слышишь, мама совсем не против. Наоборот! – вскипела возникшая за спиной Елизаветы Ивановны Катерина. – И вообще, это и мой дом, я тут родилась. Мы с Петей муж и жена! Мне через полгода будет восемнадцать, а ему уже!

– Сговорились, да?! Выживаете меня из дома? Бабку старую! Хотите сдать меня в дом престарелых? Пожалуйста, я хоть завтра попрошусь в ДВС!

– Знаешь, нам с Петей легче убраться отсюда, хоть завтра! Завербуемся на Север или в Африку! Лишь бы не жить с такой мегерой!

– Я мегера?! Ах ты огрызок собачий! – от ярости задохнулась Елизавета Ивановна.

– Прекратите! – не своим голосом закричала Люба. – Пошли вон! Оставьте меня в покое! Вон! Вон! Все, все! Никого не хочу видеть! Достали! Вон! Вон! Все! Все!

Она каталась по кровати, колотила руками по одеялу, слёзы катились градом, и всё время повторяла: вон, вон, вон! Скатилась на пол, билась и кричала, кричала. Катерина кинулась к ней, пыталась успокоить. Люба отшвырнула её и продолжала биться и кричать. Петя первый сообразил, что делать. Он вызвал неотложку и велел Катерине смочить полотенце и приложить Любе ко лбу. Люба боролась, отталкивала руки пытавшихся успокоить её Петю и Катерину. Побледневшая Елизавета Ивановна стояла неподвижно. Губы её шевелились, похоже, она читала молитву. Вошли две женщины в белых халатах. Вместе с Петей положили сопротивляющуюся Любу на кровать. Попросили Петю её подержать и сделали ей два укола в руку. Одно сердечное, другое снотворное и успокаивающее. Сейчас заснёт, сказали. Пусть спит, не беспокойте её. Ночью поглядывайте. Учитесь в медицинском? Утром проснётся – измерьте давление.

– Что с ней, доктор? Не эпилепсия ли не дай бог? – взволнованно спросила Елизавета Ивановна.

– Нервный срыв, истерика. Довели человека, – сказала старшая и почему-то с упрёком посмотрела на Катерину.

Петя проводил их до двери. Потом подобрал ампулы и прочитал названия введённых Любе препаратов.

Ночью Люба несколько раз просыпалась. Она слышала, как к ней входили Катерина с Петей, наклонялись над ней, шептались. Приходила Елизавета Ивановна, вздыхала. Люба пробудилась не рано. Было около десяти. Она приняла душ, пошла на кухню завтракать.

Елизавета Ивановна сидела у окна. Они пожелали друг другу доброго утра. Люба выложила на стол конфеты, которыми её угостила Валентина. Их было много, на тарелке они не помещались. Люба избегала смотреть матери в глаза, но чувствовала, что та ловит её взгляд. Взгляды их встретились. У Елизаветы Ивановны покраснели глаза, лицо распухло от слёз. Люба никогда не видела такого выражения на лице Елизаветы Ивановны – совершенно детского, беспомощного. В глазах её была мольба – так смотрят провинившиеся дети, когда хотят сказать: «Я больше так не буду, прости». Люба улыбнулась ей, давая понять, что извинения приняты.

– Петя убежал в институт, Катерина в школе, забирает документы, потом отправится в вечернюю школу устраиваться. Сказала, что будет дома к трём. Петя будет дома к четырём. Катерина купит антоновку для пирога, я её попросила. Бабушка у метро продаёт. Я им сварила пельмени на завтрак. Да, тебе звонила Татьяна. Вчера и сегодня с утра пораньше.

Значит, мир, подумала Люба. Хорошо. И пошла звонить Татьяне.

– Любка, я тебе обзвонилась. С бабулей пообщалась. Она ещё бодренькая. Береги её – она динозавр! Так ты освободилась наконец?! Слушай, приезжай немедленно, должен прийти один чувак из бывших репортёров. Теперь на телевидении. Ошивается в самом пекле. Всё знает, что творится. Расскажет, жутко интересно! Принесёт сухонького, взял на работе в буфете. Раздобыл сардельки, принесёт. У меня есть бутылка «Столичной», дружок на Восьмое марта подарил. С тех пор храню, прикинь! Картошка, полпачки масла, хлеб. Больше ничего.

– А у меня есть пельмени в заморозке, ой, прости, их съели Катька с Петькой. Пачка чая грузинского, конфеты харьковские. Привезу немного. И банка килек в томатном соусе! – похвасталась Люба.

– Шикарно! Кильки в томатном соусе даже наш поэт воспел, то есть воспела. Пардон, она воспела устрицы во льду, а не банку килек в томатном соусе! Но вообрази – какое изобилие у нас на столе! Чувак пожалует к двум. Ныряй в метро и дуй ко мне! Захвати по дороге сигареты, у меня полпачки, на завтра не хватит. Давай скорее, я ставлю варить картошку!

Оставшись одна, Елизавета Ивановна уселась поудобнее в своём кресле и набрала номер подружки из ДВС:

– Душка моя, сейчас сидела вспоминала. Поступила я в Щепкинское училище в сезон 1932 года. Это был первый набор после долгого перерыва, когда при Малом театре не было школы. Училась с удовольствием, мы все были энтузиасты… Помните, какие мы разыгрывали капустники? Даже старухи приходили смотреть! Довоенная постановка «Горе от ума» на нашей сцене! Судаков ставил. Фамусова играли в очередь Пров Садовский и Михал Михалыч Климов. Оба были великолепны. Режиссёр не мог решить, кому играть премьеру. А вы знаете, что для актёра значит играть премьеру. Кажется, бросали жребий. Не помню, чем кончилось, но кто-то из них играл генеральную, а кто-то премьеру. Очень хороша была сцена с Хлёстовой: «Четыреста! – Нет, триста. Триста, триста!» Её играла Масалитинова. Мы, студенты, были заняты на выходе, в сцене бала. Обожали этот спектакль! А помните Грибоедовский юбилейный вечер на сцене Большого театра? Мы туда давали весь третий акт, бал у Фамусова. Страшно волновались, конечно. Вообразите – танцевать на сцене Большого! Не шутки! А старики нам сказали: «Не теряться! Смелее! Вы Малый театр!» Вообще, мы когда-то одним Императорским театром считались, потом разделились… Да, так вот. «Горе от ума» у нас оформлял Лансере. Ах какие дивные были декорации! Какие костюмы! Всё строилось на круге. Гостиная Фамусова, налево – портретная, там играли в карты. Позади был виден белый зал с колоннами. Это пространство заполнялось гостями. Там сидели наши красавицы: Наташа Карнович, Раиса Романна, Луиза Фёдоровна, Елена Николавна Щепкина. Нет, почему же? Она тоже интересная была… Круг пошёл, музыка заиграла, развернулся белый зал и начался бал! Мы вышли с таким восторгом, так лихо, так красиво – гос-по-ди! Что-то незабываемое. Все одеты, причёсаны, комар носа не подточит! Сразу видна школа. Танцкласс у нас вела Наташа Шаламытова, бывшая балерина. Исполнили блестяще, сорвали аплодисменты, нас отпускать со сцены не хотели. Принимали замечательно. На сцене Большого театра. Да-с! Ах, дорогая, мы были влюблены в свой театр. Вы помните эту историю с памятником Островскому? Андреевский, великолепный. Его «зашивали» во время войны. Только уж я не помню, до войны дело было или после. У нас администратор был деятельный, так то ли из пламенной любви к театру, то ли от скудного ума он решил однажды, что памятник потускнел, надо бы его освежить. Он дал распоряжение покрасить его бронзовой краской. Вспоминаете? Счёл его недостаточно привлекательным. Хорошо, что кто-то из актёров заметил и прямо ахнул! Так всю ночь рабочие сцены трудились, отмывали памятник! Все потом смеялись. Очень была смешная история. Слава богу, нам есть что вспомнить! Пора идти в столовую? Бегите, бегите обедать, моя дорогая. Ваш визави ещё предан вам? Как мило, как трогательно! До вечера, моя радость. Земной поклон всем, всем нашим.