Изумруды к свадьбе

1

Даже когда поезд, следовавший по небольшой железнодорожной ветке, уже остановился на станции назначения, я все еще продолжала тихонько шептать:

– Еще не поздно, еще не поздно. У тебя есть время прямо сейчас повернуть назад...

Прошлой ночью мне пришлось пересечь пролив Па-де-Кале, а затем целый день ехать в поезде. Я настойчиво пыталась как-то укрепить свой дух, убеждая себя в том, что я вовсе не какая-то легкомысленная девчонка, а весьма здравомыслящая женщина, бесповоротно решившая предпринять определенные шаги и не отступать от задуманного. А что будет со мной, когда я наконец прибуду в замок, не знает никто. Я продолжала твердить себе, что в любом случае должна сохранять достоинство и вести себя так, чтобы ни один человек не заметил моего смятения и беспокойства. Никто в мире не должен даже заподозрить, сколь роковое значение может иметь для меня отказ от места.

К счастью, мой внешний вид – впервые в жизни – играл мне на руку. Мне исполнилось уже двадцать восемь лет, а моя коричневая дорожная накидка и мягкая шляпа такого же цвета придавали моей внешности вполне респектабельный вид. Даже после утомительной ночи в поезде я выглядела довольно прилично.

Я не была замужем и поэтому часто ловила на себе жалостливые взгляды знакомых и даже слышала иногда, как за моей спиной меня частенько называли старой девой. Это, конечно, раздражало, но лишь с той точки зрения, что в основе такого отношения было заложено распространенное мнение о том, что главным и единственным призванием любой женщины являются семья, дети и муж.

Ах, эта мужская самонадеянность! Мнение, справедливость которого я решила отрицать сразу же после своего двадцать третьего дня рождения. Ведь в жизни у женщины могут быть совсем иные интересы; и я утешала себя тем, что нашла себе иную точку опоры.

Поезд остановился. Единственным, помимо меня, сошедшим пассажиром была деревенская женщина, державшая в одной руке корзинку с яйцами и прижимавшая другой живую курицу.

Я вытащила из вагона свой багаж – несколько мест, ибо я привезла с собой все, что у меня было: небольшой гардероб, различные материалы и инструменты, которые я использовала в своей работе.

Единственный носильщик стоял у барьера.

– Добрый день, мадам, – сказал он женщине. – Если вы не поторопитесь, ребенок родится прежде, чем вы доберетесь до места. Я слышал, что схватки у Мари начались часа три назад. Акушерка уже там.

– Дай Бог, чтобы на этот раз оказался мальчик. А то все девочки, девочки... И куда только смотрит Бог...

Однако носильщика больше интересовала я, чем пол ожидаемого младенца. Я была уверена в том, что, разговаривая с женщиной, он наблюдает за мной.

Все мои чемоданы и сумки были уже на перроне, начальник станции шагнул вперед, намереваясь дать свисток к отходу поезда, как вдруг на платформе появился запыхавшийся пожилой человек.

– Эй, Жозеф! – приветствовал его носильщик и кивнул в мою сторону.

Тот, кого назвали Жозефом, взглянул на меня и отрицательно покачал головой.

– Вы из замка Гайяр? – спросила я по-французски, на котором говорила довольно хорошо еще с детства.

Моя мать была француженкой, и когда мы оставались с ней одни, то разговаривали между собой по-французски. Хотя в присутствии отца всегда говорили только по-английски.

Жозеф подошел ко мне, недоверчиво глядя на меня и приоткрыв рот от удивления.

– Да, мадемуазель, но...

– Вы приехали встретить меня?

– Мадемуазель, я приехал встретить месье Лоусона, – произнес он, с трудом произнося иностранное имя.

Я улыбнулась и попыталась вести себя как можно более непринужденно, думая о том, что это всего лишь начало тех испытаний, на которые я сама себя обрекла. Я указала на бирки на чемоданах, где было написано «Д. Лоусон».

Сообразив потом, что Жозеф, возможно, не умеет читать, я пояснила ему, что я мадемуазель Лоусон.

– Из Англии? – спросил он.

Я утвердительно кивнула.

– Мне сказали, что должен приехать английский джентльмен.

– Это ошибка. Приехала английская дама.

Он в замешательстве почесал голову.

– Не могли бы мы уже отправиться в путь? – спросила я и оглянулась, осматривая свой багаж. Тем временем носильщик ленивым шагом направился в нашу сторону, и, когда он подошел достаточно близко, я произнесла довольно уверенно: – Будьте любезны, погрузите мой багаж. Мы отправляемся в замок.

В течение многих лет я училась в любой ситуации держать себя в руках, и поэтому никто не заметил ни моего страха, ни моего беспокойства. Я вела себя очень непринужденно, как будто была хозяйкой положения. Жозеф и носильщик отнесли мои вещи в стоявшую неподалеку коляску, и через несколько минут мы уже были в пути.

– Далеко ли до замка? – спросила я.

– Километра два или около того, мадемуазель. Вы его скоро увидите.

Я с тоской смотрела на раскинувшиеся вокруг виноградники. Был конец октября, и урожай уже собрали. Мы проехали через небольшой городок, на центральной площади которого возвышались церковь и мэрия. И вот впереди показался замок.

Я никогда не забуду этого момента. Присущая мне от природы сдержанность, которой, как я думала, мне было не занимать, вмиг испарилась. Я мгновенно забыла обо всех трудностях, которым так безрассудно решила себя подвергнуть. Несмотря на тревожные перспективы и вероятные опасности, которые, как подсказывал мне мой разум, были совершенно неизбежны, я громко рассмеялась:

– Мне все равно, что со мной может случиться. Я рада, что приехала сюда!

К счастью, я произнесла это по-английски, и Жозеф ничего не понял.

– Жозеф, это замок Гайяр?

– Да, мадемуазель.

– Причем это не единственный замок Гайяр во Франции. Я знаю еще один, в Нормандии. В том замке содержали взятого в плен Ричарда Львиное Сердце. – Жозеф хмыкнул, а я продолжала: – Руины всегда восхитительны, а старые замки, пережившие века, впечатляют еще больше.

– В старом замке есть несколько потайных ходов. К несчастью, в годы террора он сильно пострадал. – Жозеф подстегнул лошадей.

– К счастью, он все же уцелел! – произнесла я с несколько чрезмерным волнением в голосе, которого, надеюсь, Жозеф не заметил.

Я была совершенно очарована внешним видом замка. Мне сразу захотелось пожить в нем, изучить его до мельчайших деталей. Казалось, это место притягивало как магнит, а если меня здесь не примут и отошлют обратно, я буду очень несчастна.

Где-то на севере Англии у меня была дальняя родственница – кузина моего отца, о которой он часто вспоминал. «Если со мной что-нибудь случится, ты всегда можешь обратиться к Джейн, – говорил он. – Она очень непростая женщина, и тебе придется нелегко, но, во всяком случае, она всегда выполнит свой долг».

Хорошенькая перспектива для женщины, лишенной той привлекательности, которая является столь необходимой для того, чтобы выйти замуж, и создавшей себе непреодолимую преграду в общении, имя которой – гордость.

Кузина Джейн... Никогда! – сказала я себе. Лучше стать гувернанткой, зависящей от капризов безразличных хозяев или несносных детей, которые иногда могут быть дьявольски жестокими. Или пойти в услужение к какой-нибудь ворчливой старой даме, став ее компаньонкой. Я буду, конечно, несчастна и не потому, что передо мной откроется темная пропасть одиночества и унижения, а потому, что у меня не будет возможности заниматься работой, которую я любила больше всего на свете.

Развернувшаяся передо мной картина определенно отличалась от той, что я себе представляла. Увиденное превзошло все мои ожидания.

Итак, я предалась созерцанию величественного замка пятнадцатого века, гордо возвышавшегося среди бескрайних виноградников. Мой натренированный глаз мог определить его возраст с точностью до одного-двух десятилетий. В шестнадцатом и семнадцатом веках замок был значительно перестроен, но эти переделки и пристройки никоим образом не нарушили его очарования – наоборот, они придали ему особый стиль.

По углам замка возвышались четыре башни. Мощные каменные стены и башни с узкими бойницами создавали впечатление, что замок был построен для обороны. Я вычислила толщину его стен, взглянув на узкие прорези окон. Безусловно, это была крепость. Замок окружал глубокий осыпавшийся ров, конечно сухой, заросший буйно растущей зеленью.

Старый Жозеф что-то сказал мне, но я была так увлечена зрелищем, что не сразу поняла, о чем он говорит.

– Да, – продолжал он, – в замке все остается по-прежнему, ничего не меняется. Наш граф следит за этим.

Граф... Владелец замка... Мне предстояла скорая встреча с ним. Воображение нарисовало мне надменного аристократа, предков которого везли в телеге по улицам Парижа на площадь Революции к гильотине. Такой вряд ли благосклонно примет мой неожиданный приезд.

«Вы мне не нужны, – скажет он. – Мое приглашение предназначалось только вашему отцу. Вам придется немедленно уехать».

Вряд ли мои мольбы: «Я такой же знаток своего дела, как и мой отец. Я работала вместе с ним много лет. В старых картинах я разбираюсь даже лучше, чем он. Эту сторону дела он всегда поручал именно мне» – разжалобят его сердце.

Господи! Ну как объяснить высокомерному графу, что женщина тоже может быть специалистом и так же хорошо реставрировать старые картины, как и мужчина?

«Господин граф, я сама художник...» Я представила себе его презрительное выражение лица. «Мадемуазель, меня нисколько не интересует ваша квалификация. Я посылал за месье Лоусоном, а не за вами. Поэтому вы меня весьма обяжете, если покинете мой дом»...

Жозеф бросил на меня проницательный взгляд. Мне показалось, что он думал о том, как это странно, что господин граф нанял женщину.

Мне не терпелось расспросить его о графе, но я, конечно, не посмела. У меня с собой было письмо графа, в котором он как бы приказывал моему отцу приехать.

«Граф де ла Таль просит господина Д. Лоусона незамедлительно прибыть в замок Гайяр для выполнения предварительно обговоренных работ по реставрации старых картин», – писал он.

Так в чем же дело? Я – Даллас Лоусон, и если этот вызов предназначался Даниэлу Лоусону, то мой ответ заключался бы в том, что Даниэл Лоусон умер, а я, его дочь, теперь вместо него могу выполнить этот заказ. Я выросла и была воспитана в духе величайшего почтения к искусству, которое со временем превратилось в страстное увлечение. Отец поощрял мой интерес, и мы чудесно провели время во Флоренции, Риме и Париже, ничего не делая, занятые только созерцанием художественных ценностей.

Моя мать часто болела, а отец был постоянно поглощен своей работой, поэтому неудивительно, что я в основном была предоставлена самой себе. Мы редко встречались с другими людьми, и поэтому у меня не выработалось привычки легко и просто сходиться с ними.

Не будучи хорошенькой, я всегда испытывала чувство дискомфорта и скованности, которые приходилось постоянно скрывать. Так что со временем это превратилось в малопривлекательную манеру вести себя с преувеличенным чувством достоинства.

Но я тосковала по возможности поделиться с кем-то своими мыслями и чувствами; страстно мечтала иметь друзей.

Меня безумно интересовали дела других людей, которые всегда казались мне более интересными, чем то, что происходило в моей жизни. Я с восторгом могла внимать разговорам, вовсе не предназначенным для моих ушей; могла часами просиживать на кухне, слушая, как две служанки – старая и молодая – обсуждают свои болезни и любовные похождения. Могла подслушивать разговоры людей в лавках и магазинах, куда мы с матерью заходили за покупками. Отец не одобрял мою дурную привычку и часто ругал меня.

Но, когда я пошла учиться в художественную школу, начала постигать жизнь не из разговоров, а, что называется, из первых рук, – на своем собственном опыте. Но это тоже не понравилось моему отцу, так как вскоре я влюбилась в студента.

В моменты наиболее романтического настроения я до сих пор с тоской вспоминаю весенние дни, когда мы бродили по Грин-парку и парку Святого Джеймса, слушали ораторов у Мраморной арки, гуляли по бесконечному серпантину Кенсингтонских садов. Эти сладостные воспоминания мучили меня, и поэтому я больше никогда не бывала там.

Отец противился нашим встречам, потому что Чарлз был беден. К тому же моя мать тяжело хворала и нуждалась в моей заботе и внимании.

Никакой особой сцены прощания не было. Весна и юность породили наш роман, а с приходом осени он закончился.

Отец боялся, чтобы у меня не повторилась подобная ситуация, поэтому предложил мне покинуть школу и работать вместе с ним. Он сказал, что я смогу научиться у него гораздо большему, чем может дать мне школа. Все так и получилось, но он лишил меня возможности встречаться с людьми моего возраста и жить своей собственной жизнью. Мое время было поделено между работой и заботой о матери.

Когда она умерла, я долгое время пребывала в горе и печали, а когда немного пришла в себя, то обнаружила, что я уж не так и молода. Со временем я убедила себя в том, что не представляю для мужчин никакого интереса, и мое желание выйти замуж по любви переродилось в страсть к живописи.

– Работа очень увлекает тебя, – сказал однажды отец. – Ты хочешь восстанавливать буквально все.

Я поняла, что он имел в виду. Я приложила немало сил, чтобы сделать из Чарлза выдающегося художника, но мои усилия пропали зря. Может быть, именно поэтому я его и потеряла. Я пыталась разбудить в матери ее былые силы и интерес к жизни, но явно не рассчитала свои силы – все оставалось по-прежнему. Я никогда не пыталась переделать отца. Это было бы просто невозможно. Но желание перекроить мир по своему усмотрению жило во мне до сих пор.

Я помню тот день, когда из замка Гайяр пришло первое письмо. Граф де ла Таль имел картинную галерею, которая требовала больших забот. В письме он спрашивал, не мог бы отец проконсультировать художников, реставрирующих картины.

Отцу польстило внимание графа.

– Я пошлю за тобой, как только это будет возможно, – сказал он мне. – Что касается картин, то мне понадобится твоя помощь. Это замок пятнадцатого века, и я уверен, что многое сохранилось там в первозданном виде. Это же просто великолепно!

Я была очень взволнована. Во-первых, потому что мне очень хотелось пожить и поработать во французском замке, во-вторых, потому что отец стал признавать мои знания и умение.

Но затем из замка пришло письмо, в котором граф откладывал приглашение на неопределенное время. «Непредвиденные обстоятельства делают Ваш приезд в настоящее время невозможным, – писал он, не вдаваясь в подробности. – Возможно, позднее я дам знать о своих намерениях».

Спустя два года после получения этого письма отец скоропостижно умер от сердечного приступа. Осознание того, что я осталась совсем одна на белом свете, было для меня ужасным ударом. Я почувствовала себя одинокой, покинутой, лишенной всего на свете, не говоря уже о том, что у меня почти не осталось денег. Я привыкла помогать отцу в работе и теперь гадала, что же будет дальше? Хотя люди и принимали тот факт, что я была его помощником и великолепно справлялась со своими обязанностями, но как они станут относиться ко мне теперь, когда я должна буду действовать совершенно самостоятельно?

Я поговорила об этом с Энни, старой служанкой, которая прожила у нас много лет, а теперь собиралась покинуть меня, уехав жить к своей замужней сестре. Она считала, что у меня есть лишь два выхода: стать гувернанткой, как это делают многие леди, или подыскать себе место компаньонки.

– Ненавижу и то и другое, – ответила я.

– Но нищие не выбирают, мисс Даллас. Кругом немало молодых леди таких же воспитанных и образованных, как вы, которые оказались в подобном положении. Думаю, найти подходящую работу будет нелегко.

– Но ведь я люблю свое дело и не собираюсь менять род занятий.

Энни кивнула в знак согласия, но я знала, что она думает о том, что никто не захочет нанимать женщину на ту работу, которую обычно делает мужчина.

Энни еще продолжала жить у меня в доме, когда из замка Гайяр пришло новое послание. Граф де ла Таль приглашал месье Д. Лоусона на работу.

– В конце концов, я и есть Д. Лоусон, – сказала я Энни. – Я могу реставрировать картины так же хорошо, как и мой отец, и поэтому не вижу причины, почему бы мне не поехать.

– А я вижу, – печально заметила Энни.

– Это вызов судьбы, Или это – или всю жизнь быть гувернанткой при чужих детях. Поверенные в делах отца сообщили: мне срочно следует искать себе заработок. Что может быть тоскливее, чем пытаться учить детей рисовать, если у них нет таланта или они вовсе не хотят этому учиться? А проводить время с капризной старой дамой, которая будет следить за каждым моим шагом?

– Вы должны смириться и согласиться с тем, как распорядится вами судьба, мисс Даллас.

– Вот она и распорядилась, и я как раз стараюсь ей подчиниться.

– Это не совсем так. Людям это не понравится. Когда вы работали вместе с отцом, это выглядело прилично и достойно. Но вы не можете ехать работать самостоятельно.

– Я уже заканчивала начатые им работы после его смерти, например, в Морнингтон Тауэре, помнишь?

– Да, это так. Но ехать во Францию... в чужую страну... молодой леди... одной? Вы не можете ехать, мисс Даллас. Это ни к чему хорошему не приведет.

– В каком смысле?

– Какой мужчина захочет жениться на молодой леди, которая самостоятельно, без сопровождения, ездила за границу?

– Но я не ищу мужа, Энни. Я ищу работу. И вот что я тебе скажу: моя мама вместе с подругой, находясь как раз в моем возрасте, одни отправились в театр. Можешь себе представить? Мама рассказывала мне, что совершила еще более дерзкий поступок. Она отправилась на политический митинг, тоже одна, и, между прочим, именно там встретила моего будущего отца. Так что если бы она не была такая смелая и не боялась приключений, то никогда не имела бы такого мужа.

– Вы всегда обладали талантом придавать всем своим желаниям характер правильности и целесообразности. Я-то знаю вас много лет, поэтому скажу: вы совершаете неверный шаг – я в этом уверена.

Но я думала по-другому. И после долгих сомнений и размышлений все же решила принять вызов судьбы и отправилась в замок Гайяр.

Коляска проехала по деревянному подъемному мосту. Мой взгляд скользил по древним стенам, заросшим мхом и плющом, по цилиндрическим башням, и я молилась про себя, чтобы меня не отослали обратно. Лошади остановились во внутреннем дворе, где буйная сочная трава пробивалась сквозь щели между огромными каменными плитами, которыми был вымощен двор.

В центре двора был пересохший колодец. Покосившиеся колонны поддерживали каменный купол. Здание опоясывала полуобвалившаяся балюстрада с истертыми от времени ступенями. Над входной дверью среди искусно выбитых по камню листьев и цветов ириса виднелась надпись «Де ла Таль».

Жозеф выгрузил мои вещи и громко крикнул:

– Жанна!

Появилась служанка, в глазах которой при виде меня вспыхнуло неподдельное изумление. Жозеф сообщил ей, что меня зовут мадемуазель Лоусон, и попросил доложить о моем приезде.

Вслед за Жанной через массивную дверь я вошла в большой зал, на стенах которого висели великолепные гобелены и старинное оружие. Я машинально отметила, что среди мебели есть предмет в стиле «регент» – великолепный деревянный стол, отделанный изящной резьбой, что было необыкновенно популярно во Франции в начале восемнадцатого века. Мне очень захотелось как следует все разглядеть, потрогать и изучить, но Жанна пригласила меня наверх, в библиотеку. Поднявшись по каменным степеням, покрытым дорогим ковром, Жанна откинула в сторону тяжелый занавес, и – я оказалась в библиотеке.

– Если мадемуазель немного подождет...

Я утвердительно кивнула. Дверь за служанкой закрылась, и я осталась одна.

Полутемное помещение с высокими, красиво разрисованными потолками выглядело очень таинственно. Мне подумалось, что здесь собраны удивительные редкости и ценности. До потолка возвышались книжные шкафы, заставленные старинными книгами в кожаных переплетах. На стенах висели охотничьи трофеи. Казалось, оскаленные морды зверей ревностно стерегут доверенные им сокровища.

Граф, должно быть, заядлый охотник, подумала я и тотчас же представила себе, как он безжалостно преследует свою жертву.

На каминной полке стояли старинные позолоченные часы, украшенные купидонами, и две великолепные вазы севрского фарфора с прекрасной росписью. Кресла были обиты гобеленовой тканью, а их деревянные части богато орнаментированы цветами.

Но как бы я ни была очарована и потрясена этой роскошью, я не могла позволить себе расслабиться и полностью переключить все свое внимание на обстановку. Я ужасно волновалась перед встречей с графом и мысленно проговаривала наш с ним диалог. Господи, ну как же мне заставить его поверить мне и разрешить остаться в замке? Что же нужно сделать?

Но тут я услышала голос Жозефа:

– В библиотеке, месье...

Шаги... Еще мгновение, и я увижу его! Я подошла к камину. В нем лежало несколько поленьев, но огня не было. С преувеличенным вниманием я стала рассматривать картину, висевшую над камином, но ничего от волнения не видела, только ощутила, как в груди сильно заколотилось сердце. Я сцепила руки, чтобы унять их дрожь, и в этот момент отворилась дверь. Я сделала вид, что не заметила вошедшего, и это дало мне несколько лишних секунд, чтобы попытаться овладеть собой.

Небольшая пауза, и я услышала слова, произнесенные холодным тоном:

– Это совершенно невероятно.

Граф был намного выше меня, а ведь я считала себя довольно рослой. Темные глаза, в которых застыло замешательство, орлиный нос, как бы напоминающий о благородном происхождении, полные, красиво очерченные губы, говорящие о доброте. Его костюм для верховой езды казался верхом элегантности. На шее был повязан красивый галстук, на мизинцах обеих рук поблескивали золотые перстни. Я решила, что он примерно одного со мной возраста.

Граф показался мне не таким уж и грозным, как я ожидала. Это меня обрадовало и немного приободрило.

– Добрый день, – сказала я и улыбнулась.

– Мадемуазель... – Последовала некоторая пауза, но граф тут же продолжил: – Пожалуйста, объясните мне цель вашего приезда.

– Я приехала сюда, чтобы заняться реставрацией картин.

– Но мы ждали месье Лоусона.

– К сожалению, он не может приехать.

– Почему?

– Несколько месяцев назад он умер. Я его дочь и выполняю все принятые им заказы.

Он выглядел немного встревоженным.

– Мадемуазель Лоусон, но наши картины представляют очень большую ценность...

– Если бы они не были ценными, не имело бы никакого смысла их реставрировать...

– Мы можем позволить работать с ними только настоящему мастеру, – сказал он.

– Вам рекомендовали моего отца. А я его ученица и выполняла заказы вместе с ним. Он занимался реставрацией зданий, а картинами – я.

Ну вот, теперь уж точно конец, подумала я. Сейчас граф меня выгонит, ведь я поставила его в неловкое положение. Я сделала отчаянное последнее усилие.

– Вы много слышали о моем отце. Это значит, что вы слышали и обо мне тоже.

– Но вы не объяснили...

– Я подумала, что проблема не терпит отлагательства. И незамедлительно откликнулась на ваше письмо. Поскольку мой отец принял заказ, я бы приехала вместе с ним, будь он жив, и мы бы работали вместе.

– Прошу вас присесть. – Граф учтиво указал мне на кресло.

Я опустилась в кресло с высокой резной спинкой, которая заставляла меня сидеть очень прямо, в то время как он небрежно, но с присущей ему грацией устроился на диване, вытянув перед собой ноги.

– Вы, очевидно, подумали, мадемуазель Лоусон, – продолжал он, – что если бы вы дали нам знать о смерти вашего отца, то мы бы отказались от ваших услуг?

– Я считаю, что вас прежде всего должно заботить состояние ваших полотен, а не пол реставратора.

Опять мои высокомерие и надменность, вызванные внутренним беспокойством и неуверенностью в себе! После этих слов я была совершенно уверена, что теперь-то граф наверняка попросит меня покинуть замок. Но я не хотела так легко сдаваться и решила бороться до последнего. Ведь если бы мне дали шанс, я бы показала, на что способна.

Легкая тень пробежала по лицу графа, как будто он пытался найти какое-то решение. Неожиданно он негромко рассмеялся и произнес:

– И все же это очень странно, что вы не написали, что едете одна.

Я поднялась с кресла. Этого требовало чувство собственного достоинства. Он тоже встал. Вряд ли я когда-нибудь чувствовала себя более жалкой и несчастной, чем в тот момент. Гордо вскинув голову, я направилась к двери.

– Одну минуту, мадемуазель.

Мне показалось, что я одержала маленькую победу.

– Хочу вас предупредить, что поезд отправляется с нашей станции всего один раз в день – в девять часов утра. Вам придется ехать километров десять, чтобы добраться до основной магистрали и сесть в поезд, идущий до Парижа.

– О! – Я позволила себе изобразить на лице беспокойство.

– Как видите, – продолжал он, – вы сами себя поставили в крайне затруднительное положение.

– Я никак не рассчитывала на то, что мне откажут без всякой попытки удостовериться в моих способностях. Я никогда еще не работала во Франции и поэтому совершенно не готова к такому приему.

Это был неплохой выпад, но он немедленно его парировал:

– Мадемуазель, смею вас заверить, что во Франции вам будет оказан столь же любезный прием, как и в любой другой стране.

Я пожала плечами:

– Полагаю, что здесь есть какой-нибудь отель, где я могла бы остановиться на ночь?

– О, я не могу этого позволить. Предлагаю вам остаться в замке.

– Очень любезно с вашей стороны, – заметила я холодно, – но в данных обстоятельствах...

– Кстати, не могли бы вы показать мне свои рекомендации? – перебил он меня.

– Да, пожалуйста. – Я открыла сумочку и стала рыться в ней. – Я работала в известных домах Англии, мне доверяли настоящие шедевры. Но вас, вероятно, это не интересует.

– Это не так, мадемуазель, интересует, и даже очень. Все, что касается замка, – для меня вопрос первостепенной важности и заботы.

По мере того как он говорил, выражение его лица менялось. Теперь оно буквально светилось неподдельной страстью – страстью к своему жилищу. Я бы тоже, наверное, с такой же любовью относилась к старому замку, будь он моим домом.

– Вы должны понять мое удивление, мадемуазель. Я ожидал приезда мужчины, а в результате вижу перед собой молоденькую девушку.

– Я уже не так молода, позвольте вам заметить. – С этими словами я протянула ему рекомендации.

Он жестом пригласил меня снова присесть в кресло, сам опустился на диван и погрузился в чтение бумаг. Еще мгновение назад я думала, что все потеряно, но теперь во мне затеплился огонек надежды.

Делая вид, что рассматриваю убранство библиотеки, я исподтишка наблюдала за ним. Он явно пытался определиться в своих впечатлениях и принять правильное решение в отношении меня. Это было странно. Я представляла себе графа человеком, которого редко одолевают сомнения и который быстро принимает решения, поскольку не испытывает затруднений с оценкой их правильности и целесообразности, ибо никогда не сомневается в своей правоте.

– Ваши рекомендации великолепны, мадемуазель, – сказал он, возвращая мне бумаги, потом немного нерешительно добавил: – Думаю, что вам, наверное, хотелось бы взглянуть на картины?

– Это вовсе не обязательно, поскольку мне не придется работать с ними.

– Полагаю, что это не так, мадемуазель Лоусон.

– Вы имеете в виду...

– Предлагаю вам остаться в замке, по крайней мере, до завтрашнего дня. Вы проделали нелегкий путь. Уверен, что вы очень устали. В замке есть несколько замечательных образцов живописи. И смею вас заверить, что наша коллекция достойна вашего внимания.

– Я не сомневаюсь в ценности ваших картин, но думаю, что мне лучше отправиться в гостиницу.

– Я бы не советовал вам это делать.

– Почему?

– Гостиница очень маленькая и кормят там неважно... Почему вы отказываетесь?

– Мне бы очень не хотелось доставлять кому-нибудь беспокойство.

– Не стоит говорить о беспокойстве. Я намерен настаивать на том, чтобы вы остались в замке, и теперь позвольте мне позвать служанку, которая проводит вас в вашу комнату. Комната была приготовлена заранее, хотя, как вы понимаете, мы не предполагали, что прибудет дама. Но это не должно вас смущать. Служанка принесет вам обед. Вы немного отдохнете, а уж потом посмотрите картины.

– Так вы хотите, чтобы я занялась той работой, ради которой сюда приехала?

– Сначала вы могли бы высказать свое мнение по поводу состояния полотен.

Я почувствовала такое огромное облегчение, что мое отношение к хозяину замка немедленно изменилось. Владевшая мной еще минуту назад неприязнь превратилась в совершенно противоположное чувство.

– Я приложу все старания, господин граф.

– О, вы заблуждаетесь, мадемуазель. Я не граф де ла Таль.

Я не могла оправиться от удивления:

– Тогда кто же вы?..

– Филипп де ла Таль, кузен хозяина замка. Так что я вовсе не тот человек, которому вам надо понравиться. Вы должны расположить к себе моего двоюродного брата. Именно он будет решать вопрос, следует ли доверить вам реставрацию картин. Но смею вас заверить, что, если бы принятие решения зависело от меня, я попросил бы вас начать работать уже сегодня.

– А когда я смогу увидеть графа?

– Его сейчас нет в замке, и он, судя по всему, будет отсутствовать еще несколько дней. За это время вы вполне успеете осмотреть картины и к моменту его возвращения сможете оценить их состояние.

– Несколько дней! – воскликнула я в полном унынии.

– Боюсь, что да.

Он подошел к стене и дернул шнурок звонка, а я тем временем размышляла: «Что ж, все, что Господь ни сделает – все к лучшему. Я смогу по крайней мере несколько дней побыть в замке».

Я высчитала, что моя комната расположена неподалеку от главной башни. Толщина стены оконного проема оказалась столь велика, что с внешней и внутренней стороны окна образовались два широких подоконника, и для того чтобы посмотреть из окна вниз, мне нужно было встать на цыпочки. Внизу был виден ров, позади которого простирались бескрайние виноградники и рощи.

Я, несмотря на неопределенность своего положения, не могла удержаться от того, чтобы дать оценку старому замку и всем его сокровищам с профессиональной точки зрения. Точно так же поступил бы и мой отец. Самым важным на свете он считал архитектурные памятники старины, картины у него всегда отходили на второй план. Для меня же самым главным всегда были именно картины.

Просторная комната с высоким потолком тонула в тени, потому что узкие амбразуры окон, как бы живописно они ни выглядели, не пропускали достаточно света. Огромный гобелен почти полностью покрывал одну из стен. На нем среди фонтанов, павлинов и колоннад гуляли галантные дамы и кавалеры – словом, явно шестнадцатый век.

Над кроватью возвышался балдахин, позади кровати я увидела занавесь. Отодвинув ее, я обнаружила типичный для всех французских замков альков. Он был достаточно просторен и походил скорее на небольшую комнатку, где разместились комод, сидячая ванна и туалетный столик с зеркалом. Я увидела свое отражение и неожиданно негромко рассмеялась.

Да, я действительно выглядела не очень привлекательно и мало походила на маститого мастера, имеющего кучу заказов. На лице печать усталости от длительного путешествия, шляпа съехала на затылок, волосы – длинные, густые и прямые, мое единственное украшение, были совершенно скрыты этой шляпой.

Служанка принесла кувшин горячей воды и спросила, не буду ли я возражать против холодного цыпленка и графина местного вина. Я ответила, что это как раз то, что мне нужно, и обрадовалась, когда она закрыла за собой дверь, потому что ее откровенное любопытство напомнило мне о моем безрассудном поступке.

Я сняла накидку и свою одиозную шляпу, вынула все шпильки и заколки, и волосы упали свободными волнами. Вид мой сразу изменился: теперь я выглядела не только моложе, но и более беззащитной, ранимой. Куда девалась уверенная в себе женщина, прекрасно знающая свое место в жизни, которую я пыталась изображать? Я очень гордилась своими волосами. Они были темными, но присутствие каштанового оттенка оказалось столь велико, что в лучах солнца они отливали медью.

Я вымылась с головы до ног в ванне и почувствовала себя заново родившейся. Надела чистое белье и серую юбку из мягкой шерсти со светлой кашемировой блузкой, хорошо сочетавшейся с ней по цвету.

Я любила комбинировать и смешивать различные цвета ради интереса, но никогда не экспериментировала с предметами своего туалета. Легкие блузы, в которых я работала, всегда были сшиты из ткани скучного коричневого цвета и казались так же просты и непритязательны, как те, которые носил мой отец. Иногда я трудилась и в его блузах, хотя они были мне несколько широковаты.

Я – как раз застегивала блузку, когда раздался стук в дверь. Я быстро глянула на себя в зеркало, стоявшее на туалетном столике. Мои щеки немного разрумянились, а с распущенными волосами, которые рассыпались по спине и накрыли меня наподобие накидки, я выглядела совершенно не похожей на ту безликую женщину, которая утром явилась в этот дом.

– Кто там? – спросила я.

– Мадемуазель, ваш обед. – В комнату вошла служанка.

Придерживая одной рукой волосы, я другой откинула занавес.

– Оставьте там, пожалуйста.

Она поставила поднос и вышла. Только теперь я поняла, как голодна. Ножка цыпленка, несколько булочек, еще совсем горячих, масло, сыр и графин вина. Я села и принялась есть. Это было прекрасно. Местное вино из винограда, который рос в окрестностях замка. От еды и вина меня немного разморило.

Я почувствовала, как меня начинает одолевать сон, закрыла глаза и тут же возникло ощущение, что я снова трясусь в поезде. Я стала думать о жизни в самом замке и за его пределами. О местных жителях, которые выращивают виноград и потом радуются хорошему урожаю. Вспомнила женщину, сошедшую вместе со мной с поезда, и подумала: интересно, кто у них родился – мальчик или девочка? Мысли мои начали путаться, и сладкая истома охватила тело.

Я спала и видела сон, что нахожусь в картинной галерее, пытаюсь очистить картину и под моими руками на холсте проступают такие яркие цвета, каких я никогда раньше не видела, – изумрудный, пурпурно-красный и золотой...

– Мадемуазель...

Я машинально поднялась с кресла и в первый момент не сразу могла понять, где нахожусь. Передо мной стояла невысокая худенькая женщина. Ее пепельно-серые волосы были уложены в локоны, взбитые и приподнятые в тщетной попытке скрыть их довольно небольшое количество. Любопытные серые глаза внимательно изучали меня из-под насупленных бровей. На ней была белая сатиновая блузка, отделанная бантиками, и темно-синяя юбка. Она нервно теребила розовый бантик, расположенный на вороте блузки под самой шеей.

– Простите, я, кажется, заснула, – сказала я.

– Вы, должно быть, очень устали с дороги. Господин де ла Таль попросил меня проводить вас в галерею, но, может быть, вы хотите еще отдохнуть...

– О нет-нет! Который час?

Я посмотрела на золотые часики, когда-то принадлежавшие моей матери, которые были приколоты к блузке. Когда я наклонила голову, волосы упали на лицо, и я почувствовала, как мои щеки вспыхнули румянцем. Торопливым жестом я отбросила их назад.

– Очевидно, я так устала, что незаметно для себя заснула. Ночь в поезде, вы понимаете...

– Конечно, ничего страшного. Я зайду за вами позднее, мадемуазель... Лоусон? Я правильно назвала вашу фамилию?

– Да.

– А я мадемуазель Дюбуа, гувернантка.

– О, я не знала... – И тут я замолчала.

А почему я, собственно, должна знать обитателей этого замка? Мысль о распущенных по спине волосах доставляла мне некоторое неудобство и беспокойство. Я почувствовала себя в присутствии мадемуазель Дюбуа неловко.

– Если хотите, я могу зайти за вами ну, скажем, через полчаса.

– Дайте мне десять минут, и я буду рада принять ваше предложение, мадемуазель Дюбуа.

Моя новая знакомая перестала хмуриться и даже улыбнулась. Как только она вышла из комнаты, я снова вернулась в альков и посмотрелась в зеркало. Боже, что за вид! Щеки раскраснелись, глаза блестят, волосы в полном беспорядке! Я резким движением забросила волосы назад и пригладила их на висках; затем скрутила в тугой жгут и соорудила на самой макушке некоторое подобие узла. Теперь я выглядела еще выше. Румянец постепенно сошел с моего лица, глаза потухли и снова стали скучно серыми. Такого цвета иногда бывает речная вода, только мои глаза, как правило, приобретали еще оттенок моей одежды, наподобие того, как вода меняет свой цвет в лучах солнца. Зная свойство моих глаз, я предпочитала носить одежду зеленых и голубых тонов.

Я давно уверила себя в том, что мои внешние данные не относятся к разряду сногсшибательных, в данном случае, чтобы заслужить доверие своих работодателей, мне надо было выглядеть хотя бы привлекательно. Обычно в одежде я предпочитала неяркие строгие цвета, которые способствовали созданию моего делового имиджа. Я считала, что это необходимое оружие для женщины, которая вынуждена в одиночку бороться с окружающим миром.

Я поджала губы, чтобы придать твердость и непреклонность своему лицу, свидетельствовавшие о том, что его обладательница является вполне здравомыслящей женщиной. К моменту возвращения мадемуазель Дюбуа я была уже во всеоружии и готова играть обычную свою роль.

Гувернантка обомлела, увидев меня, и я поняла, какое неблагоприятное впечатление произвела на нее в первую нашу встречу. Она с видимым одобрением взглянула на мою прическу, и я решила, что уж теперь-то никто не увидит ни одного моего волоска, который лежал бы не на своем месте.

– Я весьма сожалею, что побеспокоила вас, – принялась извиняться мадемуазель Дюбуа, хотя это было излишне.

Маленький – инцидент был уже позади, и я сама была виновата, что заснула, сидя в кресле, и не слышала стука в дверь.

– Итак, господин де ла Таль просил вас показать мне картинную галерею. Я сгораю от нетерпения увидеть ваши шедевры.

– Я плохо разбираюсь в живописи, но... Прошу вас. – Она открыла передо мной дверь.

– Вы сказали, что вы гувернантка. Так, значит, в замке есть дети? – спросила я, идя следом за ней по длинному коридору.

– Да, девочка. Женевьева. У господина графа только один ребенок.

Меня одолевало любопытство, но задавать вопросы было неприлично. Она тоже мгновение колебалась, как будто ей не терпелось поговорить. Ах, как мне хотелось обо всем узнать! Но я держала себя в руках и чем дальше, тем больше крепли во мне уверенность и оптимизм. Это просто чудо, что сделали со мной сытный обед и короткий сон, горячая вода и чистое белье.

Она повернула ко мне голову:

– Женевьева очень трудная девочка.

– Дети часто бывают неуправляемыми. Сколько ей лет?

– Четырнадцать.

– Но, я надеюсь, вы успешно справляетесь с трудностями переходного возраста?

Она бросила на меня скептический взгляд, и губы ее изогнулись в подобии усмешки:

– Сразу видно, мадемуазель Лоусон, что вы не знаете Женевьевы.

– Она, наверное, очень избалована, как обычно бывает, когда в семье один ребенок?

– Избалована?! – Ее голос прозвучал как-то странно, и я даже не смогла определить прозвучавшего в нем чувства. – О... Ну ладно.

Она, должно быть, была плохим наставником. Это совершенно очевидно. Лично я бы вряд ли взяла ее в гувернантки, но если уж они пригласили такую женщину на такую должность, то, значит, у меня появляется шанс показать себя и на этом поприще. В данный момент я считала себя более компетентной в вопросах воспитания, чем это несчастное создание.

– Должна сказать вам, мадемуазель Лоусон, что держать девочку в руках просто невозможно.

– Может быть, вы недостаточно строги и решительны, – мягко заметила я и сменила тему разговора: – Какой огромный замок... Надеюсь, мы уже недалеко от галереи?

– Сказать по правде, я до сих пор иногда путаюсь в этих бесконечных коридорах.

Да ты всегда, наверное, испытываешь затруднения, подумала я.

– Вы, очевидно, уже давно живете в замке? – спросила я просто для того, чтобы поддержать разговор.

– Довольно давно... уже восемь месяцев.

Я рассмеялась:

– И вы называете это давно?

– Другие пробыли здесь и того меньше. Никто не выдерживал более полугода.

Так почему же мадемуазель Дюбуа все еще оставалась в замке? Если Женевьева настолько избалована, то держать гувернантку было почти бесполезным делом. Тогда, может, сам Суровый Король Своего Замка был в состоянии справиться с дочерью? Или его мало занимала эта проблема? А графиня?

Странно, но до того как мадемуазель Дюбуа упомянула о Женевьеве, я ни разу не подумала о графине. Само собой разумеется, что у графа должна быть жена, раз в семье есть ребенок. Возможно, она находилась в отъезде вместе с графом, и поэтому я была принята его кузеном.

– Честно говоря, я постоянно твержу себе, что должна уехать отсюда, – продолжала гувернантка. – Но сложность заключается в том, что...

Она не закончила фразу, но мне и так все стало ясно. Куда ей бедняжке деваться? Я представила ее одиночество в какой-нибудь убогой комнате. А может быть, у нее была семья? Но в любом случае она сама должна зарабатывать себе на жизнь.

Да и разве мало таких, как она, кому приходится продавать свои гордость и достоинство за пищу и кров. Я хорошо понимала ее проблему. А разве жизнь не может уготовить мне аналогичную судьбу? Кто я? Благородная женщина без средств к существованию. Боже, как же это трудно – выносить благородную нищету! Быть воспитанной, как леди, и образованной, может даже лучше, чем те люди, которым приходится служить... Постоянно думать о том, что тебя держат почти из милости, и жить в неопределенности и забвении...

О, это бывает невыносимо, но, увы, часто, к сожалению, совершенно неизбежно. Бедная, бедная мадемуазель Дюбуа. Она даже не подозревала, какую вызвала во мне жалость... и какие страхи.

– В каждой работе есть свои отрицательные моменты, – пыталась я ее утешить.

– О да, конечно. Но здесь их слишком много...

– Этот замок – настоящая сокровищница.

– Мне кажется, что самое ценное здесь – картины.

– Да, я слышала об этом. – Мой голос прозвучал очень тепло и нежно. Я коснулась рукой полотняной обивки стен комнаты, через которую мы в данный момент проходили. Какая красота!.. Замечательное место, думала я про себя. Но вся эта старина требует постоянного внимания...

Мы вошли в большой зал, спланированный таким образом, чтобы максимально вбирать в себя солнечный свет. Я остановилась, чтобы повнимательней рассмотреть висевшие на стенах гербы. Они не выглядели очень старыми, и я подумала, что, должно быть, под слоем штукатурки могут находиться фрески.

Я вспомнила случай, когда отцу удалось открыть ценнейшую настенную живопись, которая была скрыта от глаз в течение двух веков. Какой был бы триумф, если бы мне посчастливилось сделать подобное открытие! Мой личный успех будет, естественно, на втором плане, да и подумала я о нем только потому, что вспомнила об оказанном мне в замке теплом приеме. Прежде всего это будет торжество самого искусства, как это и должно быть в случае подобных открытий.

– И граф, безусловно, очень гордится своими картинами.

– Я... я не знаю.

– Должно быть... В любом случае он так заботится о художественных ценностях, что решил подвергнуть их внимательному осмотру, а если нужно и реставрации. Вся его сокровищница – наследство. Владеть ею – своего рода привилегия, и необходимо помнить, что искусство – настоящее, мирового значения – не должно принадлежать только одному человеку.

Отец неоднократно говорил мне: «Тот, кому это интересно, возможно, и будет тебя слушать, а тот, кому это неинтересно, будет просто скучать». В данном случае он был абсолютно прав: мадемуазель Дюбуа относилась ко второй категории.

Гувернантка засмеялась, но в ее коротком, рассыпавшемся, как звон колокольчика, смехе не прозвучало ни радости, ни удовольствия.

– Вряд ли господин граф стал бы делиться своими чувствами или мыслями со мной.

– Нет, конечно. Я с вами согласна.

– Послушайте, дорогая, – несколько растерянно пробормотала мадемуазель Дюбуа, – будем надеяться, что я не сбилась с дороги. О нет... Вот наконец мы пришли.

– Мы сейчас находимся почти в центре замка, – заметила я. – Думаю, это самая ранняя по времени часть сооружения. Могу точно сказать, что мы стоим прямо под круглой башней. – Она изумленно посмотрела на меня. – Мой отец по профессии был реставратором старинных замков, – объяснила я ей. – И я многому научилась у него. Мы почти всегда работали вместе.

Мне показалось, что последняя фраза ей почему-то не понравилась, может быть, потому, что все сказанное было прямо противоположно ее собственной натуре. Она почти резко ответила:

– Я знаю, что здесь ожидали приезда мужчины.

– Да, должен был приехать мой отец. Его приглашали еще три года назад, но потом попросили повременить с приездом.

– Три года назад, – сказала она безучастным голосом. – Это как раз было то время, когда...

Я ждала, но она так и не закончила фразу, поэтому я продолжила:

– Но вас тогда еще не было в замке, не так ли? Он уже собирался ехать, как вдруг из замка пришло сообщение, что в данный момент его приезд был бы не очень удобен. А год назад отец умер, и поскольку я взяла на себя обязательство завершить все не законченные им работы, то, естественно, и приехала сюда.

Но она посмотрела на меня так, будто мое решение показалось ей обыкновенным чудачеством. В глубине души я была с ней вполне согласна, хотя и не собиралась раскрывать перед ней своих сокровенных мыслей.

– Вы хоть и англичанка, но очень хорошо говорите по-французски.

– Я одинаково владею обоими языками. Моя мать была француженка, а отец – англичанин.

– В данных обстоятельствах это очень хорошо.

– Мама не раз говорила, что у меня слишком большая склонность всех поучать и что я должна всячески обуздывать себя. Но с тех пор как умер отец, мне кажется, что это качество развилось во мне еще больше. Он однажды, смеясь, заметил, что я похожа на корабль, который палит сразу из всех своих орудий, желая показать, что вполне хорошо оснащен для зашиты.

– Вы, конечно, правы, – кротко заметила мадемуазель Дюбуа. – А вот и галерея.

И с этого момента я уже забыла о ней. Я находилась в длинной комнате, освещенной светом, лившимся из нескольких окон, а на стенах... картины!

Самого поверхностного взгляда было вполне достаточно, чтобы определить – полотна очень ценные. В основном здесь находились картины французской школы. Я увидела висящие рядом картины кисти Пуссена и Лоррена и была, как никогда ранее, поражена холодным самообладанием одного и внутренней драмой другого.

Я наслаждалась чистым золотистым светом пейзажа Лоррена, и мне хотелось обратить внимание стоявшей рядом со мной женщины на его тонкое и изящное письмо. Я подумала, что он, наверное, научился этому у Тициана – накладывать темные мазки поверх сочных цветов, которые создают такой неподражаемый эффект игры света и тени.

А вот и Ватто, как всегда причудливый и воздушный... Я в счастливом полузабытье переходила от картины к картине, от раннего Буше к веселому эротичному Фрагонару.

Но внезапно я почувствовала, что мною начинает овладевать чувство негодования, ибо все картины требовали немедленной реставрации. Как же можно было довести их до подобного состояния?!

Некоторые картины страшно потемнели; другие выглядели так, будто их покрыла туманная пленка, или, как говорят профессионалы, они «зацвели». Некоторые были явно повреждены сыростью. Виднелись характерные пятна, оставленные мухами, а в некоторых местах слой краски был настолько поврежден, что отделился от холста. Кое-где темнели следы ожогов, будто очень близко к картине подносили свечу.

Забыв обо всем на свете, я в полном молчании переходила от картины к картине, прикидывая, что понадобится не менее года работы, а возможно, и больше, чтобы привести все в относительный порядок. Каждое полотно требовало индивидуального подхода, а на это могут уйти месяцы. Ведь когда начинаешь изучать подобные вещи более придирчиво и внимательно, всплывает масса других, ранее не замеченных дефектов.

– Как вы находите коллекцию? – спросила мадемуазель Дюбуа.

– Она великолепна, но срочно нуждается в реставрации.

– Тогда, мне кажется, вам надо немедленно приступать к работе.

– Но нет никакой уверенности в том, что эту работу поручат мне. Я женщина, и поэтому, как видите, не могу считаться способной на такие дела.

– Реставрация действительно не совсем обычное для женщины занятие.

– Вовсе нет. Если у человека есть для этого призвание и талант, то его пол не имеет никакого значения.

Она засмеялась довольно глупым смехом:

– Позвольте не согласиться. Все-таки существует мужская работа и женская работа.

– Есть гувернантки, а есть наставники, не так ли? – Я дала ей понять, что не собираюсь продолжать этот бессмысленный разговор. – Поручат ли мне это дело – полностью зависело от графа. Но если он человек с предрассудками...

Где-то рядом раздался капризный голос:

– Хочу посмотреть на нее! Я же сказала тебе, Нуну, я желаю посмотреть на нее. Костяшке было приказано отвести ее в галерею.

Я взглянула на мадемуазель Дюбуа. Костяшка! Подходящее прозвище.

Негромкий, спокойный голос попытался урезонить юную особу, но тщетно:

– Дай же мне пройти, Нуну! Ты глупая старуха! Уж не думаешь ли ты, что сможешь остановить меня?

Дверь галереи с шумом распахнулась, и в зал влетела девочка. На ней было голубое платье, идеально гармонировавшее с ее распущенными волосами. Красивые темные глаза искрились от удовольствия – скандал был ей по нраву. Даже если бы меня и не предупредили заранее, я могла бы сразу определить, что Женевьева де ла Таль совершенно неуправляема.

Девочка устремила на меня пристальный взгляд, я ответила ей тем же. Она произнесла по-английски:

– Добрый день, мадемуазель.

– Добрый день, мадемуазель, – ответила я в том же тоне.

Кажется, ей это понравилось, и она вошла в галерею. Следом за ней появилась седовласая женщина. Это, конечно, была Нуну, ее няня. Видно, она находилась при девочке с самого ее рождения и, наверное, тоже была повинна в том, что ребенок вырос таким избалованным.

– Так, значит, вы приехали к нам из Англии? – сказала девочка и, не дожидаясь ответа, добавила: – А мы ожидали мужчину.

– Должен был приехать мой отец, но, поскольку он умер, я взяла на себя выполнение его обязательств.

– Я не понимаю, – ответила она.

– Может быть, будем говорить по-французски? – спросила я на ее родном языке.

– Нет, – решительно ответила она. – Я вполне прилично говорю по-английски. Я мадемуазель де ла Таль.

– Понятно. – Я обернулась к пожилой женщине и, улыбнувшись, поздоровалась с ней. – Я нахожу собрание картин великолепным и невероятно интересным, – обратилась я к ней и к мадемуазель Дюбуа, – но совершенно очевидно, что с ними плохо обращались.

Никто из них ничего не ответил, но девочка, явно обеспокоенная тем, что на нее не обращают внимания, грубо сказала:

– Это вас не касается, потому что вам все равно не позволят остаться в замке.

– О, моя дорогая... – прошептала шокированная Нуну.

– И я не буду молчать, если сама этого не захочу. Вот подождите, скоро вернется мой отец!

– Но, Женевьева... – Няня бросила на меня умоляющий взгляд, прося извинить ее подопечную за дурные манеры.

Девочка зло сощурила глаза.

– Может быть, вы полагаете, что сможете остаться здесь, но мой отец...

– Если, – сказала я, – ваш отец ведет себя подобным образом, то ничто в мире не заставит меня остаться в этом доме.

– Говорите по-английски, когда обращаетесь ко мне, мадемуазель.

– Но мне кажется, что вы забыли этот язык точно так же, как забыли хорошие манеры.

Она неожиданно засмеялась, вырвалась из рук няни и подошла ко мне.

– По-моему, вы подумали, будто я очень недобрый человек, – сказала она.

– Я вообще о вас не думала.

– А о чем же тогда вы думали?

– В данный момент о картинах.

– Они для вас представляют больший интерес, чем я?

– Безусловно, – ответила я.

Женевьева явно не знала, что ответить. Она нервно передернула плечиками, повернулась и произнесла более спокойно:

– Ну ладно, я посмотрела на нее. Эта дама не очень молода и привлекательна. – С этими словами девочка гордо вскинула голову и, прошествовав мимо нас, вышла из комнаты.

– Вы должны извинить Женевьеву, мадемуазель, – растерянно пробормотала старая няня. – У нее приступ дурного настроения. Я пыталась удержать ее. Боюсь, что она обидела вас.

– Нет, все в порядке, – ответила я. – К счастью, у меня крепкие нервы.

– Нуну! – требовательно и раздраженно позвала девочка из коридора. – Иди скорее сюда!

Няня вышла, а я, удивленно подняв брови, посмотрела на мадемуазель Дюбуа.

– Она не в настроении. И в такие моменты не поддается контролю. Мне очень жаль...

– А мне очень жаль и вас, и няню.

От моих слов она посветлела лицом.

– Допускаю, что ученики могут быть трудными детьми, но я не встречала в жизни ничего подобного. – Мадемуазель с ужасом посмотрела на дверь.

Проследив за ее взглядом, я подумала: а не страдает ли Женевьева еще и страстью к подслушиванию? Да, бедная женщина, решила я, но, чтобы не добавлять в ее жизнь еще больше трудностей, не стала говорить, что считаю совершенной глупостью терпеть такое обращение.

– С вашего позволения я хотела бы более внимательно осмотреть картины.

– Сумеете ли вы потом найти свою комнату?

– Уверена, что смогу. По дороге сюда я хорошенько запоминала маршрут.

– Тогда все в порядке, я покидаю вас. Если вам что-нибудь понадобится, я к вашим услугам.

– Благодарю вас за помощь.

Она бесшумно вышла из зала, и я вернулась к картинам, но никак не могла сосредоточиться, ибо была очень взволнована. Да, это был очень странный дом. А девочка – совершенно невозможная. Что же дальше? Граф и графиня? Какими окажутся они? У девочки отвратительные манеры, она очень жестока и эгоистична. Всего пяти минут оказалось достаточно, чтобы это увидеть и понять, и именно это беспокоило меня больше всего. Какая же обстановка, какое воспитание породили такое создание?

Я с тоской смотрела на бесценные, но такие запущенные картины. И вдруг мне в голову пришла мысль: а что, если мне завтра взять и уехать? Графу я принесу свои извинения.

Мне захотелось убежать от неизвестности, которая становилась просто невыносимой, и если бы не желание продолжить любимую работу, то сделала бы это немедленно. Словно какой-то внутренний инстинкт толкал меня на отъезд.

Но в таком случае зачем подвергать себя искушению заняться более подробным исследованием состояния картин? Нет, надо вернуться в свою комнату, которую мне предоставили, и попытаться отдохнуть перед длинной обратной дорогой.

Я направилась к выходу, взялась за ручку двери, чтобы ее повернуть, но та не поддалась. Глупо, но в эти секунды я испытала настоящий страх. Мне представилось, что я пленница, которая уже не сможет убежать, даже если и очень захочется. Мне стало казаться, что стены плотно обступают меня со всех сторон.

И вдруг дверь распахнулась, и я увидела стоявшего на пороге Филиппа де ла Таля. Я сразу поняла, почему не могла открыть дверь: в тот самый момент, когда я пыталась повернуть ручку изнутри, он как раз собирался войти.

Может быть, мне не доверяют, подумала я. Возможно, они не хотят, чтобы я на какое-то время оставалась одна, без присмотра, на тот случай, если мне вздумается что-нибудь украсть. Я знала, что это абсурд, но давали о себе знать две почти бессонные ночи и постоянная озабоченность своим будущим. Поэтому вполне понятно, что я была немного не в себе.

– Вы собирались уходить, мадемуазель?

– Я хотела пойти к себе в комнату. Мне больше нечего делать в галерее. Я решила уехать завтра утром. Должна поблагодарить вас за гостеприимство и принести свои извинения за доставленные хлопоты и беспокойство. Мне не следовало приезжать сюда.

Он удивленно поднял брови:

– Вы изменили свое решение? Почему? Считаете, что не справитесь с реставрацией?

Я возразила с сердитым видом:

– Вовсе нет. С картинами обращались очень дурно, я бы сказала, безответственно, но мне приходилось реставрировать полотна, находившиеся и в худшем состоянии. Я вижу, что мое присутствие здесь весьма нежелательно. Вам было бы лучше пригласить реставратора мужского пола, поскольку это для вас имеет такое большое значение.

– Моя дорогая мадемуазель Лоусон, – сказал он почти нежно, – все зависит от моего кузена, которому принадлежат эти картины и все, что есть в замке. А он вернется домой только через несколько дней.

– Тем не менее я решила завтра уехать. И чтобы отблагодарить вас за гостеприимство, подготовлю смету расходов по реставрации одной из картин галереи. Думаю, она пригодится, когда вы найдете реставратора-мужчину.

– Боюсь, что моя племянница вела себя с вами довольно грубо. И мой кузен будет очень недоволен, если не застанет вас в замке. Прошу вас, не обращайте внимания на девочку. В отсутствие отца Женевьева почти неуправляема. Он – единственный человек, которого она боится.

Мне почему-то тут же пришло на ум: «Уверена, что ты боишься его тоже». И я вдруг почувствовала такое же непреодолимое желание увидеть графа де ла Таля, как и желание работать с его картинами.

– Мадемуазель, может быть, вы все-таки останетесь еще на несколько дней и хотя бы выслушаете, что скажет мой кузен?

Мгновение я колебалась, но потом согласилась:

– Хорошо, я останусь.

Он с облегчением вздохнул.

– Теперь разрешите мне вернуться в мою комнату. Я чувствую, что слишком устала и вряд ли от моей работы сегодня будет толк. Завтра я тщательно осмотрю все картины и к моменту возвращения вашего кузена уже смогу подготовить для него точный отчет.

– Превосходно, – ответил он, отойдя в сторону, чтобы дать мне пройти.

Рано утром, свежая и отдохнувшая после глубокого сна, я встала, полная радостного волнения. Я намеревалась поближе познакомиться с замком и его окрестностями. Мне хотелось побывать в маленьком соседнем городке, старинная церковь которого была приблизительно одного возраста с замком. Здание ратуши, несомненно, было тоже очень старым.

Вчера вечером я поужинала у себя в комнате и потом рано легла спать. Уснула я мгновенно. Раннее утро вселяло в меня оптимизм.

Я умылась, оделась и позвонила, чтобы принесли завтрак. Горячий кофе, хрустящие домашние булочки и масло были великолепны.

Пока ела, я мысленно перебирала в памяти события вчерашнего дня, и они больше не казались мне такими непонятными и удивительными, как прошлой ночью. Мне еще предстояло узнать и понять этот дом – странный дом и странную семью.

Кузен Филипп, являющийся в отсутствие графа и графини главой дома, своенравная избалованная девочка, испытывающая страх только перед отцом, неумелая гувернантка и седовласая няня – все эти люди вызывали мое самое живое любопытство.

Помимо них в доме были еще многочисленные слуги – мужчины и женщины, которые ловко управлялись с огромным хозяйством. Вряд ли можно сказать, что это было необычно, но я все-таки ощущала присутствие какой-то тайны.

Быть может, это проскальзывало в той манере, в какой все говорили о графе, едва только о нем заходила речь. К примеру, что он единственный человек, которого боится своенравная девочка. Все испытывали перед ним страх. Его слово было решающим. Оставят ли меня здесь или нет?

Я отправилась в галерею и провела там прекрасное утро, внимательно осматривая картины и делая подробные записи о состоянии каждой из них. Это была очень интересная работа, и я удивилась, как быстро промелькнуло утро. Я забыла и думать о своих страхах и опасениях, с головой погрузившись в мир прекрасного, как вдруг неожиданно появилась служанка и объявила, что уже двенадцать часов и, если я желаю, она принесет в мою комнату второй завтрак.

Я почувствовала, что действительно очень голодна, и, собрав бумаги, отправилась в свою комнату, где мне была подана великолепная еда – суп, мясо и салат, а на десерт сыр и фрукты.

Я стала размышлять о том, что если всегда буду есть в полном одиночестве в своей комнате, то где я смогу увидеть графа? Я поймала себя на том, что начинаю думать о нем в ироничной форме и произносить про себя его имя с явной издевкой: «Другие могут вас бояться сколько угодно, господин граф, но от меня вы этого не дождетесь».

Послеобеденное время не располагает к работе, кроме того, мне нужно было размяться. Я, конечно, не могла без разрешения отправиться бродить по замку, но осмотреть его с внешней стороны и погулять по окрестностям, наверное, можно. Я быстро нашла дорогу во двор, но, вместо того чтобы выйти к подъемному мосту, пересекла балюстраду, соединявшую основное здание с той частью замка, которая была пристроена в более поздний период, и, пройдя еще через один двор, вышла к южной стороне замка. Здесь располагались сады, и я с грустью подумала о том, что, несмотря на усилия садовников, они все-таки требовали более тщательного ухода.

Прямо у моих ног простирались три террасы. На первой – лужайки и фонтаны, и я представила себе, как здесь должно быть прекрасно весной, когда расцветают первые цветы. Даже теперь, осенью, лужайки все еще были очень живописны. По вымощенной галькой дорожке я спустилась ко второй террасе. Здесь партером располагались украшенные цветочным орнаментом рабатки, отделенные друг от друга лентами живой изгороди и тиса, аккуратно подстриженных в виде самых различных форм, среди которых преобладала форма цветка ириса.

На самой нижней террасе находился огород, но он был очень разумно устроен, разбит на правильной формы квадраты и прямоугольники, кое-где отделенные друг от друга шпалерами, по которым карабкалась виноградная лоза. И весь огород был обсажен фруктовыми деревьями.

Кругом – ни души. Я подумала, что у работников, наверное, полуденный отдых, потому что даже в это время года солнце жарило во всю силу. Чтобы содержать все эти сады и огороды в порядке, очевидно, нужна целая армия работников.

Я стояла под сенью фруктовых деревьев, когда вдруг услышала чей-то голос:

– Мадемуазель! Мадемуазель! Повернувшись, я увидела бегущую ко мне Женевьеву.

– Я увидела вас из окна моей комнаты, – сказала она, взяла меня за руку и махнула в сторону замка. – Видите вон то окно, прямо наверху?.. Это и есть моя комната. Так называемая детская. – Она состроила гримасу и продолжала говорить по-английски: – Я выучила эту фразу сама, – объяснила она, – просто для того, чтобы показать вам, что я могу. А теперь давайте говорить по-французски.

Она показалась мне теперь совсем другим человеком, спокойным, безмятежным, возможно, немного капризным, но не больше, чем можно было бы ожидать от хорошо воспитанной четырнадцатилетней девочки. Я поняла, что у Женевьевы сегодня хорошее настроение.

– Как вам угодно, – ответила я ей по-французски.

– Я не возражала бы говорить с вами по-английски, но мне кажется, что он у меня недостаточно хорош, не так ли?

– Ваш акцент и неправильные ударения делают его почти неразборчивым. Что касается словарного запаса, то он вполне приличный.

– Вы работали гувернанткой?

– Никогда.

– Очень жаль. Из вас получилась бы неплохая гувернантка. – Она громко рассмеялась. – Тогда вам бы не пришлось приезжать сюда под вымышленным предлогом, не правда ли?

Я холодно ответила:

– Я собираюсь прогуляться. Поэтому позвольте попрощаться с вами.

– О нет-нет, пожалуйста, не уходите. Я спустилась вниз, чтобы поболтать с вами. Я показалась вам грубой, да? А вы были так холодны... Но так ведь и должно быть, верно? От англичан трудно ожидать иного.

– Я наполовину француженка, – ответила я.

– Так вот откуда в вас этот дух. Ведь я видела, что вы очень разозлились. Но ваш голос звучал так спокойно. А внутри у вас все клокотало, ведь правда?

– Я была удивлена, что такая, явно хорошо образованная, девочка может быть столь невежливой по отношению к гостье, впервые появившейся в ее доме.

– Но вы не гостья, не забывайте об этом. Вы приехали сюда под...

– Нет смысла продолжать этот разговор. Я принимаю ваши извинения, а теперь позвольте мне покинуть вас.

– О нет, не уходите!

– Мне хотелось бы продолжить мою прогулку.

– Так почему бы нам не пойти вместе?

– Я люблю гулять в одиночестве.

– Я очень рада, что вы приехали... Так что, может быть, и вы будете рады, если я пойду с вами?

Она так явно хотела помириться, что я, не будучи злопамятной, не сдержалась и улыбнулась.

– А вы становитесь хорошенькой, когда улыбаетесь, – сказала Женевьева. – Не то чтобы красавицей, – склонила она голову набок, – но выглядите гораздо симпатичнее.

– Мы все выглядим лучше, когда улыбаемся. И вы должны это всегда помнить.

Женевьева неожиданно рассмеялась. И я не могла удержаться, чтобы не присоединиться к ней. Она показалась мне очень милой в этот момент. Общение с людьми всегда доставляло мне большое удовольствие, пожалуй, не меньшее, чем работа с картинами. Отец в свое время пытался сдерживать мое желание совать нос в чужие дела. Он называл это праздным любопытством, но интерес к людям продолжал во мне жить, и я была не в состоянии подавить его.

Теперь мне захотелось побыть в обществе Женевьевы. При первой встрече она показала себя не с лучшей стороны, теперь же предстала передо мной живым, но чересчур любопытным ребенком. Однако разве я могла кого-нибудь критиковать за любопытство, когда сама страдала тем же недугом?

– Итак, – сказала девочка, – мы вместе отправляемся на прогулку, и я покажу вам все, что вы пожелаете.

– Благодарю вас. Мне будет очень приятно.

Она снова засмеялась:

– Надеюсь, вам здесь понравится, мадемуазель. Если я буду говорить по-английски, то не могли бы вы отвечать мне помедленнее, чтобы я могла лучше понимать вас?

– Безусловно.

– И не смеяться, если я скажу какую-нибудь глупость?

– Обещаю. Я очень ценю ваше стремление усовершенствовать свой английский.

Улыбка тронула ее губы, и я поняла, что в этот момент Женевьева наверняка подумала о том, какая бы из меня получилась хорошая гувернантка.

– Я не очень хорошая, – сказала она по-английски. – Все в доме меня боятся.

– Я не думаю, что вас боятся. Близкие скорее обеспокоены и удручены неподобающим поведением, которое вы себе иногда позволяете.

Это ее позабавило, но она тотчас же снова стала серьезной.

– Вы боялись своего отца? – неожиданно спросила она, переходя на французский.

Я поняла: поскольку девочка перешла к интересующему ее предмету, она предпочла говорить на более доступном ей языке.

– Нет, – ответила я. – Я скорее испытывала перед ним трепет.

– А в чем здесь разница?

– Можно относиться к человеку с уважением, любить его, считаться с ним, бояться обидеть. Это совсем не то же самое, что испытывать страх.

Да, она боится своего отца, подумала я. Что же он за человек, если смог внушить страх своему ребенку? Женевьева не легкий ребенок – своенравный, возможно даже слишком вспыльчивый. Но разве не он виноват в этом? А что же мать – какова ее роль в воспитании девочки?

– Так вы действительно не боялись своего отца?

– Нет. А вы своего боитесь? – Она не ответила, но я заметила промелькнувшее в ее глазах какое-то затравленное выражение. – А что... ваша мать?

Она обернулась ко мне:

– Я сейчас отведу вас к маме.

– Что?

– Я сказала, что отведу вас к маме.

– Она в замке?

– Я знаю, где она. Вы пойдете?

– Да, но... Конечно. Я была бы очень рада познакомиться с мадам де ла Таль.

– Очень хорошо. Пошли.

Она зашагала впереди меня. Темные волосы девочки были аккуратно связаны на затылке голубой лентой, и, может, именно это так изменило ее внешний вид. Гордая посадка головы, длинная красивая шея – было видно, что она вырастет красавицей.

Я пыталась представить себе, похожа ли она на мать, но потом стала репетировать в уме, что той сказать, как объяснить свой приезд. Может быть, графиня, будучи умной особой, не станет возражать против присутствия в замке женщины-реставратора?

Женевьева остановилась и подождала меня, чтобы идти рядом.

– Это правда, что во мне живут два разных человека?

– Что вы имеете в виду?

– Что есть две стороны моей натуры.

– Каждый человек многогранен.

– Но у меня все иначе. Разные стороны натуры у любого другого – это все равно одно целое. А я – два совершенно разных человека.

– Кто вам это сказал?

– Нуну. Я родилась в июне. По знаку зодиака я Близнецы, то есть двуликая. Вы сами видели, какой я была вчера ужасной. А сегодня совсем другая. Сегодня я хорошая. Простите меня, мне очень жаль...

– Надеюсь, что вы действительно сожалеете...

– Да, это чистая правда, если бы этого не чувствовала, я бы никогда не сказала.

– В таком случае, каждый раз, когда у вас дурное расположение духа, вспоминайте о том, что будете сожалеть о плохом поведении, и заставляйте себя образумиться.

– Да, – сказала она, – вам действительно следовало бы быть гувернанткой. Вы так объясняете, что все становится легко и просто. Но мне трудно бороться со своими дурными привычками, так как по натуре я плохой человек.

– Каждый человек может заставить вести себя по-иному.

– На характер человека влияют звезды. Это судьба. И никто не может пойти против судьбы.

Теперь я, кажется, поняла причину. Эта впечатлительная девочка находилась в руках глупой старой женщины, да в придачу гувернантки, особы явно невысокого ума. Какую роль в воспитании играл ее отец? Как на ее поведение смотрит мать? Да, очень интересно познакомиться с ней!

А может быть, графиня тоже запугана графом? Судя по всему, так оно и было, поскольку все домочадцы вели себя именно так. Я представила себе нежное и робкое создание, которое вряд ли отважится пойти против грозного мужа. С каждой минутой он превращался в моих глазах во все большее чудовище.

– Вы вполне можете быть умной девочкой, это вам под силу, – сказала я. – Полный абсурд убеждать себя в том, что вы двуликая, и мучиться от этого, постоянно выказывая себя именно с худшей стороны.

– Я не нарочно. Это получается помимо моей воли.

Произнося все это, я была недовольна собой. Ведь очень легко решать проблемы других людей. Женевьева была совсем ребенком и казалась младше своих четырнадцати лет. Если мы подружимся, возможно, мне и удастся помочь ей.

– Мне очень бы хотелось увидеть вашу мать, – сказала я.

Она не ответила, но опять побежала по дороге впереди меня. Я пошла за ней следом, но постепенно стала отставать и вскоре потеряла Женевьеву из виду. Дорожка неожиданно исчезла.

Я остановилась. Меня окружали довольно густые заросли, и я поняла, что попала в рощу. Я не совсем точно знала, с какой стороны вошла в нее, и не имела ни малейшего понятия, в каком направлении убежала Женевьева. Я поняла, что потерялась, и испытала такие же ощущения, которые мне довелось пережить в галерее, когда не удалось повернуть ручку двери. Очень неприятное чувство – в душу тихо и незаметно заползал страх.

Но какой абсурд испытывать подобные чувства среди бела дня! Девочка просто разыгрывает меня. Она как всегда в своем амплуа. Заманила меня в ловушку мнимым раскаянием во вчерашнем поведении, а сама просто издевается надо мной. Для нее это просто игра. Кстати сказать, довольно жестокая.

И вдруг я услышала ее голос:

– Мадемуазель! Мадемуазель, где вы? Идите сюда!

– Иду! – закричала я и пошла на голос.

И тут она сама появилась среди деревьев.

– Я испугалась, что потеряла вас.

Она взяла меня за руку, как будто боялась, что я могу исчезнуть, и мы несколько минут шли, взявшись за руки, пока не выбрались из рощи. Перед нами было открытое место, заросшее высокой травой. Я увидела несколько могильных камней и поняла, что мы попали на кладбище.

Да, теперь стало ясно: мать Женевьевы умерла. И девочка привела меня на ее могилу.

– Все мои родственники покоятся здесь после смерти, – сказала Женевьева тихо. – Я часто прихожу сюда. Идемте, я покажу, где лежит моя мама.

Она повела меня сквозь высокую траву к красивому памятнику. Он был похож на небольшую часовню, на крыше которой печально склонились друг к другу два ангела, державших в руках мраморную книгу. На страницах книги было высечено имя лежавшей здесь женщины.

– Смотрите, – сказала Женевьева, – вот ее имя. Я прочитала: «Франсуаза, графиня де ла Таль, 30 лет». Посмотрела на дату – графиня умерла три года назад. Девочке было одиннадцать лет, когда она осиротела.

– Я часто прихожу сюда, – вздохнула Женевьева, – чтобы немного побыть с мамой. Я с ней разговариваю, и мне это нравится. Здесь так спокойно.

– Но вы не должны сюда приходить одна, – мягко сказала я.

– А мне нравится говорить с ней наедине.

Я не знала, что заставило меня спросить:

– А ваш отец бывает здесь?

– Никогда. Он не любит приходить сюда.

– Откуда вы знаете, что он любит, а что – нет?

– О, я-то знаю. Кроме того, он как раз хотел, чтобы мама оказалась в могиле. Знаете, он всегда добивается того, чего хочет.

– Не думаю, что вы правильно понимаете ситуацию.

– Я не маленькая и все прекрасно понимаю. – Ее глаза недобро блеснули. – Это как раз вы не понимаете. Да и как вам сразу во всем разобраться? Вы же только что приехали. Я точно знаю, что он не жалел ее... Вот поэтому и убил.

От этих слов я застыла на месте, с ужасом глядя на Женевьеву. А она нежно гладила холодную мраморную плиту и, казалось, витала где-то в облаках.

Вокруг стояла тишина, неяркое осеннее солнце освещало надгробные плиты, под которыми покоились предки знатного рода. Меня охватывало нехорошее ощущение какой-то нереальности и опасности происходящего.

Инстинкт подсказывал мне, что надо немедленно уезжать из этих мест, но разум приказывал остаться. Возможность получить работу заглушала еще неясное чувство угрозы, которая как бы притягивала меня, заставляя забыть все на свете. Я поняла, что не уеду, пока не увижу графа де ла Таля, владельца замка Гайяр.