Изумруды к свадьбе

4

Я сказала себе, что не мое дело решать, является ли хозяин дома убийцей или нет. Мое дело – оценить состояние картин и выяснить, какие методы реставрации могли бы дать наилучшие результаты. В течение нескольких недель я полностью отдавалась работе.

В замок прибыли гости, а это означало, что меня больше не будут приглашать обедать с семьей. Не могу сказать, что меня это огорчило, ибо гораздо большее беспокойство вызывало отношение графа. Похоже, он надеялся на то, что у меня ничего не получится. Я боялась, как бы он не подорвал мою уверенность в собственных силах. Когда занимаешься таким тонким и деликатным делом, как реставрация памятников искусства, совершенно необходимо верить в полный успех.

После того как граф в прошлый раз оставил меня в галерее, прошло несколько дней. И вот однажды утром он снова пришел как раз в тот момент, когда я работала.

– О, дорогая мадемуазель Лоусон! – воскликнул он, взглянув на стоявшую передо мной картину. – Что вы делаете?

Картина, над которой я работала, очень хорошо поддавалась реставрации, и я почувствовала, как вспыхнули мои щеки. Я уже собралась гневно отреагировать на его слова, как он вдруг произнес:

– Вы собираетесь восстанавливать те самые краски, которые снова напомнят нам о злополучных изумрудах?

Он улыбнулся при моем вздохе облегчения, который вырвался у меня, когда стало ясно, что граф вовсе не собирается критиковать мою работу.

Чтобы скрыть замешательство, я сердито буркнула:

– Так вы, значит, начинаете склоняться к мнению, что женщина тоже кое на что способна?

– Я всегда подозревал, что у вас большие способности. Кто, кроме женщины с таким характером и такой решимостью, рискнул бы приехать сюда, преисполненный желания защитить – хотя для этого нет никаких оснований – то, что называют слабым полом?

– Мое единственное желание – сделать хорошо свою работу.

– Если бы женщины в прошлом имели такой же здравый смысл, как вы, смею вас уверить, людям удалось бы избежать массы сложностей и несчастий!

– Надеюсь, что мне удастся помочь вам избежать некоторых проблем, поскольку, если бы эти картины оставались в таком же заброшенном виде и дальше...

– Я в этом уверен. Вот почему решил пригласить сюда вашего отца. К несчастью, он не смог приехать, но вместо него приехала дочь. Как нам повезло!

Я повернулась к картине, но боялась прикоснуться к ней. Вернее, мне не хотелось сделать какое-нибудь неловкое или лишнее движение. Ведь работа, подобная этой, требует абсолютной точности и полной сосредоточенности.

Граф подошел ко мне поближе и остановился рядом. Хотя он и делал вид, что рассматривает картину, я была уверена, что он следит за мной.

– Это кажется таким захватывающим и интересным, – сказал граф. – Вы должны открыть мне тайны своего ремесла.

– Я сделала одну-две пробы, чтобы убедиться в том, что собираюсь предпринять правильные действия и что именно такое решение является в данном случае наиболее целесообразным и эффективным.

– А что такое наиболее эффективное решение? – Его глаза остановились на моем лице, и я, почувствовав, как зарделись мои щеки, снова испытала ощущение внутреннего беспокойства.

– Я применяю слабый раствор спирта. Он был бы почти бесполезным на затвердевшем слое масляной краски, но в данном случае художник смешивал краски с мягкой камедью.

– Какая вы умница!

– Это моя работа.

– В которой вы, несомненно, являетесь специалистом.

– Вы в этом убеждены? – Мой голос прозвучал чуть более взволнованно, чем следовало, и я поняла, что мои губы уже готовы скривиться в гримасе неудовольствия в ответ на его реакцию, которую могли бы вызвать мои слова.

– Вы все больше и больше убеждаете меня в этом. Вам нравится эта картина, мадемуазель Лоусон?

– Это одна из ваших лучших картин. Ее, конечно, нельзя сравнить с Фрагонаром или Буше, но мне кажется, что художник мастерски владел цветом. Мазки немного резковатые, но... – Я замолчала, поняв, что он смеется надо мной. – Мне кажется, что когда я начинаю говорить о живописи, то становлюсь скучной и надоедливой.

– Вы слишком самокритичны, мадемуазель Лоусон.

Я? Самокритична? Такое я слышала впервые в жизни. И, тем не менее, это была правда. Я знала, что напоминаю настоящего дикобраза, который ощетинивает для самообороны все свои иглы. Так, значит, я выдала себя?!

– Вы, вероятно, скоро закончите реставрацию этой картины? – спросил он.

– Тогда я наконец узнаю, решитесь ли вы поручить мне продолжать работу?

– Думаю, вы уже знаете, каково будет мое решение. – И, улыбнувшись мне, вышел из галереи.

Через несколько дней я закончила работу с картиной, и граф пришел принять работу. Он несколько мгновений созерцал портрет, а я тем временем стояла и умирала от страха, хотя перед его приходом была уверена в успехе. Краски сияли во всем своем великолепии, а ткань на платье и манера художника передавать цвет очень напоминала Гейнсборо. Когда я начинала работать над картиной, все это было скрыто под слоем грязи и пыли, а теперь вновь ожило.

– Итак, – обратилась я к графу, не в силах больше ждать, – вам не нравится?

Он молча покачал головой.

– Господин граф, не знаю, чего вы ожидали, но смею вас уверить, что каждый, кто понимает в живописи...

Он оторвал взгляд от картины и посмотрел на меня, немного поднял брови, его рот скривился в слабой улыбке, которой он пытался скрыть застывшее в глазах изумление.

– ... Так же, как вы, – закончил он мою фразу.

– О да, мне следовало бы воскликнуть: «Чудо. Все, что было скрыто от нас, предстало теперь во всем великолепии! « Да, это так, это правда. Но я опять думаю об изумрудах. Вы не представляете себе, сколько они принесли нам несчастья. А теперь, благодаря вам, мадемуазель Лоусон, мы устроим еще одни поиски сокровищ. Возникнут новые идеи и предположения.

Я знала, что граф поддразнивает меня, но в душе пыталась убедить себя, что он надеялся на то, что я не справлюсь с работой. Но теперь был вынужден признать, что ошибся, и поэтому перевел разговор на изумруды.

Весьма типично для мужчины, подумала я. А потом быстро напомнила себе, что, каким бы он ни был и что бы ни совершил, – это не мое дело. Меня интересовали только картины.

– У вас есть какие-нибудь претензии к моей работе? – холодно поинтересовалась я.

– Вы вполне оправдали данные вам рекомендации.

– Так, значит, вы доверите мне работу над остальными картинами?

На его лице промелькнуло непонятное мне выражение.

– Я был бы очень разочарован, если бы этого не произошло.

Я вся сияла, чувствуя себя победительницей в нелегкой схватке. Однако мой триумф был неполным, ибо граф стоял и улыбался, давая понять, что догадывается, какие страхи и неуверенность снедали меня.

Никто из нас двоих не заметил, как в галерею вошла Женевьева. А девочка, очевидно, в течение нескольких минут наблюдала за нами. Первым увидел ее граф.

– Что вы хотите, Женевьева? – спросил он.

– Я... я пришла посмотреть, как работает мадемуазель Лоусон.

– Тогда подойдите и посмотрите.

Женевьева приблизилась к нам, угрюмая и насупленная, как это часто бывало, когда она находилась в чьем-либо обществе.

– Взгляните! – сказал он. – Разве это не прекрасно?

Она не ответила.

– Мадемуазель Лоусон жаждет услышать комплименты по поводу успешного окончания своей работы. Неужели вы не помните, как выглядела эта картина раньше?

– Нет, не помню.

– Боже, какое отсутствие художественного восприятия! Вы должны попросить мадемуазель Лоусон научить вас понимать живопись.

– А она... останется здесь и дальше?

– Надеюсь, – сказал граф, – что надолго. – Его голос неожиданно изменился: теперь он звучал почти убаюкивающе нежно: – Разве вы не видите, как многое в замке нуждается в ее внимании?

Женевьева метнула на меня быстрый взгляд – жесткий и неприветливый. Затем повернулась к картине и сказала:

– Может быть, если она такая умная, то найдет и наши изумруды?

– Да, они действительно великолепны, – сказала я.

– Несомненно, это благодаря художнику... его владению красками...

Я решила не обращать внимания ни на его подковырки, ни на явное неудовольствие Женевьевы. Только картины, одни картины волновали меня, а тот факт, что они пребывали в течение долгого времени в забвении и небрежении, еще больше усиливал мое желание привести их в порядок.

Даже в этот момент граф наверняка знал бродившие в моей голове мысли, ибо поклонился и сказал:

– Всего доброго, мадемуазель Лоусон. Я вижу, вам не терпится остаться наедине с картинами.

Он сделал знак Женевьеве следовать за ним. И, когда они направились к выходу, я проводила их взглядом, сосредоточенно глядя сначала на одного, потом на другого. Едва ли когда-либо в своей жизни я испытывала столь невероятное волнение.

Итак, я осталась в замке, чтобы выполнить необходимые реставрационные работы. Я решила воспользоваться сделанным графом предложением относительно прогулок верхом, ибо они давали мне возможность более подробно ознакомиться с окрестностями замка.

Я уже изучила соседний городок и зашла там в кондитерскую, где выпила чашечку кофе и поболтала с очень любезной хозяйкой, которая была рада встретить и услужить гостье из замка. Она говорила со мной с почтением. Однако не преминула намекнуть, что знает о господине графе слишком многое. О Филиппе де ла Тале хозяйка отзывалась с большим уважением, а о Женевьеве – с жалостью. «Ах, мадемуазель будет реставрировать картины! Так-так, очень интересно, но я надеюсь, что мадемуазель еще не раз заглянет в кондитерскую, и в следующий раз, возможно, не откажется отведать домашних пирожных, которые высоко ценятся в Гайяре!»

Я прошлась по рынку, все время ловя устремленные на меня любопытные взгляды. Потом побывала в церкви и ратуше.

Перспектива ознакомиться с новыми местами казалась очень заманчивой, поэтому я обрадовалась, когда обнаружила, что в конюшне ждали моего прихода.

Мне предложили лошадь по кличке Боном, с которой у нас с первой же минуты возникло полное взаимопонимание. Я была очень удивлена и обрадована, когда утром Женевьева спросила меня, не могла бы она составить мне компанию. Девочка пребывала в спокойно-сдержанном настроении, и, пока мы ехали медленным шагом, я спросила, почему она позволила себе такой глупый поступок и заперла меня в камере забвения.

– Да, но вы же сами сказали, что не боитесь привидений. Вот я и думала, что это не доставит вам неприятных ощущений.

– А если бы Нуну не поняла, что вы натворили?

– Сама бы выпустила вас через некоторое время.

– Через некоторое время?! А вам известно, что человек может от страха умереть!

– Умереть? – испугалась она. – Только потому, что тебя заперли?!

– Нет, потому что тебя заперли в таком страшном месте, как камера забвения.

– Но вам это не грозит! – И она внимательно посмотрела мне в лицо. – Вы не рассказали о моем поступке отцу. Хотя могли бы... поскольку у вас с ним такие дружеские отношения...

Когда мы вернулись в конюшню, она как бы мимоходом заметила:

– Отец не разрешает мне ездить одной. Я всегда должна брать с собой кого-нибудь из конюхов. А сегодня утром никого не было. Так что, если бы не вы, я бы лишилась прогулки.

– Очень рада, что оказалась вам полезной, – сдержанно ответила я.

Я встретилась с Филиппом, когда гуляла в саду, и мне подумалось, что он, должно быть, специально пришел сюда, чтобы поговорить со мной.

– Мои поздравления, – сказал он. – Я видел картину. Какая огромная разница. Ее едва можно узнать!

Я вся засветилась от удовольствия. Он действительно был рад за меня.

– Мне очень приятно, что вы так считаете.

– Кто бы мог подумать! Это просто чудо. Я в восторге – не только от того, что вы так успешно справились с работой, но и от того, что вам удалось доказать, на что вы способны.

– Вы очень любезны.

– Боюсь, что я был не слишком любезен в нашу первую встречу. Но меня настолько удивил ваш неожиданный приезд, да к тому же я не был уверен в том, какие шаги могу предпринять в сложившихся обстоятельствах.

– Не стоит винить себя. Я вполне понимаю ваше состояние.

– Всеми делами в замке ведает мой кузен, и я, естественно, не хотел, чтобы он остался мной недоволен.

– Конечно. И спасибо, что вы проявили ко мне такой интерес.

Он вскинул брови.

– Скорее чувство ответственности... Надеюсь, вы не сожалеете о том, что приехали сюда.

– Конечно нет. Работа обещает быть на редкость интересной.

– О да-да... работа.

Филипп вдруг торопливо заговорил о садах и стал настаивать на том, чтобы показать мне скульптуры, которые были выполнены Шарлем Лебреном вскоре после того, как он завершил работу над фресками в Зеркальном зале Версаля.

– К счастью, в дни Революции они не пострадали, – объяснил он.

Я чувствовала его благоговение перед всем, что было связано с замком. И этим он мне очень нравился. Я также испытывала к нему признательность за то, в какой деликатной форме он принес мне свои извинения за все сказанное им во время нашей первой встречи. Искренние радость и удовольствие, которые доставила ему моя победа, тоже не могли оставить меня равнодушной...

Моя жизнь в замке вошла в свою колею. Рано утром я приходила в галерею и работала до второго завтрака. Потом выходила погулять, возвращалась, когда начинало уже смеркаться, а в это время года – приблизительно после четырех часов. Потом я готовилась к следующему рабочему дню, смешивала различные растворы, перечитывала сделанные ранее заметки – так проходило время до обеда.

Обычно я ела у себя в комнате. Но несколько раз мадемуазель Дюбуа приглашала меня составить ей компанию. Я не могла отказаться, хотя каждый раз испытывала большое искушение придумать какой-нибудь предлог и остаться в своей комнате. Мне приходилось раз за разом выслушивать историю ее жизни. Она была дочерью юриста. Ее никогда не воспитывали в расчете на то, что ей придется самой зарабатывать на жизнь. Поэтому, когда отец умер от сердечного приступа, она, оставшись без единого пенни, вынуждена была пойти в гувернантки. Рассказывая, она уж слишком жалела себя. Ее история выглядела такой серой и скучной, что я решила не нагонять на нее ответную скуку рассказом о собственной жизни. После обеда я читала одну из книг, взятую в библиотеке.

Так прошел ноябрь, а я постигла лишь внешние проявления жизни в замке. Хотя порой мне казалось, что я начинаю ее понимать и осмысливать, правда, еще очень смутно. Как будто слышала музыку, но едва различала саму мелодию.

Однажды, выехав из замка верхом на Бономе, я встретилась с Жан-Пьером, который тоже был верхом. Он, как всегда, радостно приветствовал меня и спросил, не собираюсь ли я заглянуть к ним. Я сказала, что да.

– Тогда давайте сначала съездим на виноградники Сен-Вайян, а потом уже к нам.

Я еще никогда не была в Сен-Вайяне и потому с радостью согласилась. Мне нравилось его общество, и, когда Жан-Пьера не оказывалось дома в момент моего посещения Бастидов, все выглядело как-то по-другому. Он всегда был веселым и улыбающимся, что мне очень импонировало.

Мы разговаривали о наступающем Рождестве.

– Вы проведете праздник с нами, мадемуазель? – спросил он.

– Это официальное приглашение?

– Вы же знаете, что я не умею быть официальным. Это просто высказанное от всего сердца желание нашей семьи...

Я сказала, что с большим удовольствием принимаю приглашение.

– Но мои мотивы весьма корыстные, мадемуазель.

Жан-Пьер немного нагнулся и характерным движением чуть дотронулся до моей руки. Я не отвела взгляда от его глаз и подумала, что его манера давать мне понять, что я ему не безразлична, – всего лишь естественная галантность француза, с которой он обращается ко всем женщинам.

– Я ничего вам не буду рассказывать о праздновании Рождества, – сказал он. – Это должно стать для вас сюрпризом.

Когда мы добрались до Сен-Вайяна, меня представили месье Дюрану, тамошнему управляющему. Его жена принесла вино и очень вкусные маленькие пирожки. Пока мужчины обсуждали различные дела, мадам Дюран занялась мной.

Она знала обо мне очень многое: сразу стало ясно, что жизнь замка Гайяр обсуждалась в округе, порождая всяческие сплетни и слухи. Что я думаю о замке, о графе? Я тщательно обдумывала ответы, и она вскоре поняла, что вряд ли сможет узнать от меня что-нибудь новое, поэтому перешла к своим собственным делам, рассказывая, как много ей приходится трудиться за месье Дюрана, ибо сам муж уже стар и с трудом может работать.

– Ах, эти волнения и беспокойства! Каждый год одно и то же, и так вот уже десять лет – с тех пор, когда на виноградники напала эта ужасная болезнь. Словом, дела в Сен-Вайяне идут не самым лучшим образом. Но месье Жан-Пьер просто волшебник. Вино замка снова стало таким же прекрасным, как раньше. Я очень хотела бы надеяться, что господин граф скоро позволит моему мужу выйти на покой.

– Разве месье Дюран должен получить разрешение графа?

– Конечно, мадемуазель. Граф даст ему домик. Боже, как я жду этого дня! Я заведу цыплят и корову, а может быть, две. И для мужа это будет просто великолепно. Он уже достаточно потрудился, что еще надо старому человеку? Разве способен он в его возрасте бороться со всеми этими напастями? Разве кто-нибудь, кроме Бога, может знать, когда случатся заморозки, которые уничтожат виноградники? Особенно весенние. День может быть великолепным, и вдруг ночью, как вор, подкрадывается мороз, который мгновенно лишает нас урожая. А когда лето слишком влажное, на виноградники нападает масса вредителей, а ягоды родятся кислыми. Нет, это под силу только молодому мужчине, такому, как Жан-Пьер.

– Будем надеяться, что месье Дюран скоро отдохнет.

– Все в руках Господних, мадемуазель.

– Или в руках графа?

Она кивнула, как будто хотела сказать то же самое.

Через некоторое время Жан-Пьер освободился, и мы покинули Сен-Вайян. По дороге мы говорили о Дюранах.

– Мне сказали, что он ждет решения графа, – не без удивления заметила я.

– О да, – ответил Жан-Пьер. – Здесь все зависит от него.

– А вы с этим не согласны?

– Считается, что времена деспотичных правителей уже канули в Лету.

– Но вы же можете уйти? Неужели он способен помешать вам?

– И оставить свой дом?

– Но если вы его ненавидите... Когда вы говорите о нем, ваш голос становится жестким, и выражение ваших глаз...

– Это ни о чем не говорит. Я гордый, может быть, даже слишком. И это место – такой же мой дом, как и его. Разница лишь в том, что его семья живет в замке. Но все мы выросли и воспитаны под сенью замка, и это тоже наш дом... такой же наш дом, как и его.

– Я понимаю.

– И если я не люблю графа, ну что ж... Разве его это волнует? Да его тут практически не бывает. Он предпочитает жить в своем доме в Париже. Он не снисходит до того, чтобы замечать нас. Мы не достойны его внимания. Но я никогда не позволю ему заставить нас покинуть свой дом. Я работаю на него потому, что должен, но стараюсь не думать о нем и не видеть его. Скоро и у вас появится такое же чувство. И не исключено, что уже появилось.

И он неожиданно запел. У него был приятный тенор, который вибрировал от переполнявших его эмоций:

Кто они, эти богатые люди?

Разве они нечто большее, чем я, у которого ничего нет?

Я бегу, я иду, я двигаюсь, я прихожу;

И я не боюсь потерять свое счастье.

Я бегу, я иду, я двигаюсь, я прихожу,

И не боюсь потерять свое благополучие.

Он кончил петь и улыбнулся мне в ожидании комплиментов.

– Мне очень понравилось, – сказала я.

– Я рад.

Он так пристально смотрел на меня, что я смутилась и слегка пришпорила лошадь. Боном пустился галопом. Жан-Пьер быстро нагнал меня, и вскоре мы вернулись в Гайяр.

Когда мы проезжали мимо виноградников, я увидела графа. Он только что вышел из конторы. Увидев нас, он слегка поклонился.

– Вы хотели видеть меня, господин граф? – спросил Жан-Пьер.

– В другой раз, – ответил граф, сел в коляску и уехал.

– Вы должны были быть здесь? – спросила я.

– Нет. Он знал, что я поехал в Сен-Вайян. Граф сам меня туда отправил.

Он был немного удивлен. Но, когда мы проезжали мимо конторы, направляясь к Бастидам, из нее появилась Габриэль. Ее щеки пылали, и она выглядела прехорошенькой.

– Габриэль, – окликнул ее Жан-Пьер. – К нам едет мадемуазель Лоусон!

Она довольно отрешенно улыбнулась мне, и я отметила ее несколько рассеянный вид.

– Я вижу, сюда заезжал господин граф, – сказал Жан-Пьер. Его манера поведения очень изменилась. – Чего он хотел?

– Посмотреть кое-какие счета и записи... вот и все. Он приедет в другой раз, чтобы поговорить с тобой...

Мадам Бастид, как всегда, тепло и приветливо встретила меня. Но за время, которое провела у них, я заметила, что Габриэль вся ушла в себя, а Жан-Пьер выглядел несколько подавленным.

Когда утром следующего дня я работала в галерее, ко мне зашел граф.

– Как продвигается работа? – спросил он.

– Вполне удовлетворительно, – ответила я. Он с любопытством рассматривал картину, над которой я работала. Я указала на хрупкий и потерявший цвет красочный слой и сказала, что пришла к выводу, что наложенный сверху слой лака является причиной того, что краска покоробилась.

– Уверен, что вы абсолютно правы, – сказал он с легкой улыбкой. – Очень рад, что вы не заняты все время одной работой.

Судя по всему, он намекал на то, что видел меня накануне во время моей прогулки верхом, когда я должна была бы находиться в галерее и заниматься реставрацией, поэтому я ответила:

– Мой отец всегда говорил, что работать во второй половине дня не очень мудрое решение. Протрудившись целое утро, человек не может оставаться сосредоточенным и в рабочем состоянии.

– Но вчера, когда мы встретились, вы выглядели как нельзя более в таком состоянии.

– Состоянии? – глупо повторила я за ним.

– По крайней мере, – продолжал он, – так, будто все красоты и иные прелести за пределами замка столь же интересны, как и те, что находятся в самом замке.

– Вы имеете в виду лошадь? Но вы же сказали, что я могу кататься верхом, когда мне представится такая возможность?

– Я очень рад, что вы можете находить такие возможности и... друзей, с которыми можно разделить такую возможность.

Я была поражена. Не может же он, в конце концов, возражать против моих дружественных отношений с Жан-Пьером.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы интересуетесь тем, как я провожу свободное время.

– Да, вы знаете, как я озабочен состоянием моих картин.

Мы прошли по всей галерее, рассматривая полотна, но мне казалось, что он не обращает на них никакого внимания. Граф был явно настроен против моей прогулки верхом. Не против Жан-Пьера, а против того, что я гуляла в то время, когда должна была бы работать в галерее. Эта мысль приводила меня в негодование. Ведь я уже прикинула, сколько времени понадобится для восстановления картин, и, естественно, если мне удастся завершить работу раньше, я тут же уеду из замка и перестану быть обузой для его семьи.

– Если вас не устраивает скорость, с которой я работаю... – нервно возразила я.

Он повернулся ко мне с таким видом, будто мои слова позабавили его.

– Откуда у вас такие мысли, мадемуазель Лоусон?

– Я думала... Мне казалось...

Граф чуть склонил голову набок. Он отыскивал в моем характере черты, о которых я и сама не подозревала.

– Ну как же вы обидчивы! Почему? Потому что чувствуете себя уязвимой... слишком уязвимой?!

– Тогда скажите, – спросила я неуверенно, – вы удовлетворены моей работой?

– И даже очень, мадемуазель Лоусон.

Я вернулась к картине и даже не посмотрела на него, когда он вышел из галереи. Но всю оставшуюся часть дня работать спокойно уже не могла.

Когда после обеда я направилась в конюшню, меня догнала Женевьева.

– Мадемуазель, не могли бы вы поехать со мной в Каррефур?

– Каррефур?

– В дом моего дедушки. Если вы не поедете, мне придется взять с собой кого-нибудь из конюхов. А мне так надо повидаться с дедушкой. Я уверена, что он был бы рад познакомиться с вами.

Если я и была готова отказаться от столь нелюбезного приглашения, то упоминание о дедушке Женевьевы изменило мое намерение.

Из разговора с Нуну и записей Франсуазы я составила себе представление о скромной маленькой девочке, ее невинных и очаровательных привычках. Поэтому невозможно было упустить представившуюся мне возможность познакомиться с отцом этой девочки и увидеть дом, в котором протекала жизнь, описанная в ее дневниках.

Женевьева с легкостью опытной наездницы вскочила на лошадь. Время от времени она показывала мне по дороге что-нибудь интересное, а в одном месте мы имели возможность оглянуться и увидеть во всей красе замок Гайяр.

С дальнего расстояния он выглядел очень внушительно; отсюда можно было хорошо разглядеть и оценить симметрию древних защищенных зубцами и бойницами стен, массивные контрофорсы, цилиндрические башни и высокие конические башенки на крышах. И все это в окружении виноградников. Я видела также шпиль церкви и здание мэрии, стоявших на страже многочисленных домиков небольшого городка.

– Вам нравится? – спросила Женевьева.

– Да, прекрасный вид!

– Все это принадлежит папе, но никогда не будет принадлежать мне. Я должна была бы быть сыном. Тогда папа любил бы меня.

– Если вы будете хорошей девочкой с примерным поведением и достойными манерами, он будет доволен вами, – ответила я.

Она бросила на меня укоряющий взгляд, и я почувствовала себя немного смущенной.

– Действительно, мадемуазель, вы похожи на гувернантку. Они всегда говорят то, что вовсе не имеют в виду. Указывают, что вы должны делать то-то и то-то... но никогда не делают этого сами. – Она посмотрела куда-то мимо меня и рассмеялась: – О, я совсем не имею в виду Костяшку. Она вообще никогда ничего не делает. Однако некоторые...

Но тут Женевьева решила прекратить разговор. Она пришпорила лошадь и поскакала вперед, являя собой прекрасную картину: от быстрой езды ее волосы, спадавшие на плечи из-под шляпы, красиво развевались и летели вслед за ней. Я догнала ее и поехала рядом.

– Если бы у папы был сын, нам не пришлось бы вызывать сюда кузена Филиппа. Это было бы просто замечательно!

– А мне казалось, что он так добр к вам.

Женевьева посмотрела на меня долгим взглядом.

– Было время, когда планировалось, что я выйду за него замуж.

– Ах, вот как... А теперь уже нет?

Она покачала головой.

– Мне все равно. Думаете, мне очень хотелось стать его женой, да?

– Он значительно старше вас.

– Четырнадцать лет... почти вдвое старше.

– Но я полагаю, что, когда вы станете старше, эта разница не покажется вам столь уж значительной.

– Возможно, но папа все равно потом передумал. Как вы думаете, мадемуазель, почему? Ведь вы все знаете.

– Уверяю вас, что я ничего не знаю о планах вашего отца. Я вообще ничего не знаю о вашем отце! – Темперамент, с которым я произнесла эти слова, удивил меня саму.

– Так вы, оказывается, не все знаете? Тогда я вам кое-что скажу. Филипп очень разозлился, когда узнал, что папа передумал и не выдаст меня за него замуж.

Она вскинула голову и самодовольно улыбнулась, вызвав у меня желание сказать что-нибудь против.

– Возможно, он не знал вас слишком хорошо.

Это вызвало у Женевьевы смех.

– Нет, в действительности это не имеет ко мне никакого отношения, – сказала она. – Ведь я просто дочь своего отца. Просто когда мама... когда она умерла, папа изменил свое решение. Он тогда многое что изменил. Мне кажется, ему хотелось уязвить Филиппа.

– А почему?

– Ну... чтобы позабавиться. Он ненавидит людей.

– Я уверена, что это не так. Люди не могут ненавидеть просто так, без всяких причин.

– Но мой отец не такой, как все. – Она произнесла это даже с гордостью. Ее голос почти вибрировал от ненависти бессознательной, какой-то странной ненависти, переплетенной с нотками уважения.

– Мы все разные, – быстро отреагировала я.

Женевьева нервически засмеялась, как смеялась всегда, когда речь заходила о ее отце.

– Он ненавидит меня. А я, знаете ли, очень похожа на маму. И я напоминаю ему о ней.

– Вы наслушались слишком много сплетен и слухов.

– Будто вы их не наслушались!

– Слушать сплетни и слухи – не самое приятное времяпрепровождение.

Это снова ее рассмешило:

– Но я должна сказать, мадемуазель, что и вы тоже не всегда проводите время наилучшим образом.

Я почувствовала, как вспыхнули мои щеки: не очень-то приятно, когда тебе колют правдой в глаза. А Женевьева тем временем продолжала:

– И вы любите собирать сплетни, мадемуазель. Не сердитесь. Вы мне этим очень нравитесь. Я бы не могла вынести, если бы вы были действительно такой хорошей и правильной, какой хотите казаться.

– Почему вы никогда не можете говорить со своим отцом спокойно, не выказывая страха? – спросила я.

– Но все его боятся.

– Неправда, я не боюсь.

– Действительно, мадемуазель?

– А почему я должна его бояться? Если ему не нравится моя работа, он может сказать мне об этом. Тогда я уеду и больше никогда с ним не встречусь.

– Да, возможно. А моя мама боялась его... ужасно боялась.

– Она вам об этом говорила?

– Мне – нет, но я чувствовала. И вы знаете, что с ней случилось.

Я инстинктивно поспешила сменить тему:

– А не долго ли мы добираемся? Боюсь, что потом мы не сможем вернуться домой до темноты, если будем так долго болтать.

Женевьева какое-то мгновение смотрела на меня почти с мольбой, затем сказала:

– Не думаете ли вы, что, когда люди умирают... не так, как обычно... а когда они... Не думаете ли вы, что некоторые люди не остаются потом в своих могилах? Вам не кажется, что они приходят потом обратно, чтобы...

Я резко оборвала ее:

– Женевьева, ну что вы такое говорите?

– Мадемуазель, – воскликнула она, и это прозвучало, как крик о помощи, – иногда по ночам я просыпаюсь от страха и мне кажется, что я слышу в замке какие-то звуки!

– Моя дорогая Женевьева, люди часто просыпаются в испуге. Это все потому, что видят плохие сны.

– Какие-то шаги... тихое постукивание... Я же слышала это, слышала! Я сжимаюсь от страха в комочек и жду... когда появится...

– Ваша мама?

Девочка была напугана; она взирала на меня, ища защиты. Было бы совершенно бесполезно доказывать ей, что она говорит чепуху, что никаких привидений нет. Потому что она посчитала бы мои слова утешениями, которыми взрослые пытаются успокоить глупых маленьких детей. Поэтому я сказала:

– Послушайте, Женевьева, ну предположим, что духи и призраки существуют, предположим, что ваша мама действительно вернулась...

Девочка кивнула, ее округлившиеся глаза уставились на меня с огромным волнением.

– Она ведь очень любила вас, не так ли?

– О да, она очень любила меня... никто не любил меня так, как мама.

– Поэтому она никогда бы не причинила вам вреда, правда? А теперь, когда умерла, не могла же она изменить своего отношения к вам?

Я увидела выражение облегчения, промелькнувшее на ее лице, и осталась очень довольна собой. Мне удалось найти слова, которые успокоили и утешили девочку. А она нуждалась в утешении больше всего на свете.

– Когда вы были еще ребенком, она очень заботилась о вас, когда она видела, что вы должны вот-вот упасть, она всегда быстро подбегала, чтобы уберечь от падения, ведь так? – продолжала я. – А что могло измениться теперь, когда она умерла? Ничего. Она должна была бы остаться такой, какой была раньше, вы согласны? – Женевьева кивнула. – Я думаю, что те звуки, которые вам слышатся, это обычный шум и скрип, который раздается в каждом старом доме: скрип балок и досок, постукивание дверей и окон... Может быть, шуршание мышиных лапок... Но даже если это действительно призраки? Разве ваша мама не пришла бы, чтобы уберечь вас от бед или неприятностей?

– Да, – ответила Женевьева с сияющими глазами. – Конечно, пришла бы. Она так любила меня!

– Помните всегда об этом, когда просыпаетесь по ночам от страха.

– О да, – сказала Женевьева. – Я буду помнить.

Я замолчала, подумав, что продолжение разговора может только испортить достигнутый эффект, поэтому пустила лошадь галопом.

В молчании мы доехали до Каррефура. Это был старый дом, стоявший недалеко от перекрестка дорог. Его окружала каменная стена, но чугунные ворота красивой работы были открыты. Мы въехали под арку и оказались во внутреннем дворике. Я сразу почувствовала царившее здесь запустение и поймала себя на мысли, что совсем по-иному представляла себе дом, в котором выросла та милая девочка, которая записывала свои детские впечатления в маленькие книжечки, рассказывая в них о своей повседневной жизни.

Женевьева бросила на меня быстрый взгляд, чтобы увидеть мою реакцию, но я была уверена, что ничем не выдала своих мыслей.

Мы поставили лошадей в конюшню, и Женевьева повела меня в дом. Она подняла тяжелый молоток, ударила им в дверь, и я услышала, как стук отозвался глухим вибрирующим звуком во всей нижней части дома. Некоторое время царила тишина, потом послышались шаги и появился слуга.

– Добрый день, Морис, – сказала Женевьева. – Это мадемуазель Лоусон, она приехала со мной.

Мы обменялись приветствиями. Затем нас проводили в зал, пол которого был выложен мозаичной плиткой.

– Как сегодня дедушка? – спросила Женевьева.

– Как обычно, мадемуазель. Пойду посмотрю, готов ли он ко встрече с вами.

Слуга удалился, потом снова появился и сказал, что хозяин сейчас примет нас.

Камин в комнате не горел, и поэтому, как только я вошла в комнату, меня пробрал легкий озноб. Наверное, здесь когда-то было очень красиво, подумала я. Весь дом имел изящные пропорции, а эта комната была особенно хороша: потолок украшала лепнина, среди завитков которой виднелась надпись, как я могла понять, сделанная на старофранцузском. Закрытые ставни почти не пропускали света, обстановка была весьма скромная.

В кресле на колесиках сидел старик. Сначала я даже немного испугалась: он был скорее похож на скелет, чем на живое существо. Его глаза ввалились, но тем не менее светились жизнелюбием. В руках он держал книгу, которую закрыл, как только мы вошли. Он был одет в коричневый халат.

– Дедушка, – сказала Женевьева, – я приехала навестить тебя.

– Мое дитя, – ответил он неожиданно твердым голосом и протянул ей навстречу тонкую белую руку, на которой отчетливо проступали темные вены.

– И еще, – продолжала Женевьева, – я привезла с собой мадемуазель Лоусон, которая приехала из Англии и занимается реставрацией папиных картин.

Его глаза, которые казались единственно живыми на неподвижном лице, пытливо всматривались в меня, словно надеясь проникнуть в душу и понять, что я за человек.

– Мадемуазель Лоусон, простите меня за то, что я не могу встать. Я поднимаюсь с огромным трудом, да и то лишь с помощью слуг. Я очень рад, что вы приехали с моей внучкой. Женевьева, пододвинь кресло для мадемуазель Лоусон... и для себя тоже!

– Сейчас, дедушка.

Мы сели прямо перед ним. Он был очаровательно любезен, расспрашивал меня о работе с большим интересом и попросил, чтобы Женевьева показала мне его коллекцию. Возможно, некоторые его картины тоже нуждаются в реставрации. Мысль о жизни в этом доме, хотя бы в течение некоторого времени, показалась мне ужасной. Несмотря на все свои тайны, замок был полон какой-то своеобразной жизни! А этот дом был домом мертвых.

Старик все время обращался к Женевьеве, и я заметила, что он буквально не сводит с нее глаз. Наверное, он очень беспокоится за нее, подумала я. Но раз у нее такой любящий дедушка, почему это не сказывается на ее характере, не делает ее более уравновешенной?

Меня поразило, что старик говорил о мадемуазель Дюбуа так, будто был с ней хорошо знаком, хотя я слышала от Женевьевы, что он никогда ее не видел. А вот то, что он знал Нуну, меня совсем не удивило: она ведь когда-то жила в его доме и была фактически членом семьи.

– Как там Нуну, Женевьева? Надеюсь, что ты добра к ней? Всегда помни, что она прекрасной души человек. Может быть, слишком проста, но она делает все, что в ее силах. И всегда была такой. Помни об этом и относись к ней так же, как она к тебе, хорошо, Женевьева?

– Хорошо, дедушка.

– Надеюсь, ты не грубишь ей?

– Не часто, дедушка.

– Но все-таки иногда – да? – нахмурился он.

– Совсем немножко. Ну, например, я как-то сказала: «Ты старая глупая женщина».

– Это очень плохо. Ты потом помолилась и попросила прощения за содеянный грех?

– Да, дедушка.

– Однако бесполезно просить прощения, если ты вскоре снова совершаешь подобный же грех. Держи в руках свой характер, Женевьева. А если тебе так хочется совершать глупые поступки, помни о той боли, которую ты ими причиняешь людям.

Мне было интересно, много ли он знает о неуправляемости своей внучки, бывает ли здесь Нуну и рассказывает ли она старику о поступках внучки? Известно ли ему о том, что Женевьева заперла меня в камере забвения?

Он приказал принести вина и печенья. Появилась старая женщина, которая угрюмо поставила графин с вином, не проронив ни слова. Женевьева пробормотала приветствие, женщина кивнула в ответ и вышла.

Пока мы пили вино, старик завел разговор:

– Я слышал, что кто-то должен был приехать, чтобы заняться картинами, но вот уж не думал, что это окажется молодая женщина.

Я объяснила ему про смерть отца и про то, что взяла на себя выполнение всех его заказов.

– Сначала это вызвало некоторое замешательство. Но граф, кажется, доволен моей работой.

Я увидела, как сжались его губы, а руки вцепились в край пледа.

– Так, значит... он доволен вами. – Голос его изменился, да и сам старик тоже.

Женевьева сидела на самом кончике своего кресла и, явно нервничая, с испугом смотрела на деда.

– Во всяком случае, он дал понять, что доволен, иначе не позволил бы мне продолжать работу над другими картинами, – сказала я.

– Надеюсь... – начал он, но голос его дрогнул, и я не уловила конца фразы.

– Извините, что вы сказали? – спросила я.

Но старик только покачал головой. Упоминание о графе явно вывело его из равновесия. Итак, еще один человек, ненавидящий графа. Интересно, а что послужило причиной его неприязненного отношения к хозяину Гайяра?

После этого наш разговор уже не клеился, и Женевьева, стремясь поскорее уехать, спросила, не могла бы она показать мне дом.

Мы вышли из гостиной и, пройдя через несколько коридоров и залов, попали в кухню с каменным полом. Через нее вышли в сад.

– Ваш дедушка так рад встрече с вами, – сказала я. – Мне кажется, что ему хотелось бы, чтобы вы навещали его чаще.

– Он не обращает на это внимания, просто не замечает меня. Он все забывает. И еще он очень старый и очень изменился после... удара. Мне кажется, что у дедушки что-то с головой.

– А ваш отец знает, что вы наведываетесь сюда?

– Он никогда не спрашивает.

– Вы имеете в виду, что сам он здесь никогда не бывает?

– Да, со дня смерти мамы. Дедушка не хочет его видеть. Можете себе представить, что случилось бы, если бы папа вдруг приехал сюда?

– Нет, – откровенно призналась я.

Мы обернулись на дом и увидели, как в окне верхнего этажа шевельнулась штора. За нами наблюдали. Женевьева проследила за моим взглядом.

– Это мадам Лабисс. Она хотела бы знать, кто вы. Ей не нравится наша теперешняя жизнь. Ей бы хотелось, чтобы все шло, как раньше. В те времена она была горничной, а ее муж – лакеем. А кто они теперь, не знаю. Они бы никогда не остались здесь, если бы дедушка не завещал им кое-какое наследство при условии, что они будут жить в этом доме до его смерти.

– Очень странный дом, – заметила я.

– Это потому, что дедушка только наполовину живой. Он в таком состоянии уже три года. Доктор говорит, что он долго не протянет, поэтому-то Лабиссы решили остаться и потерпеть.

Три года, думала я. Именно три года назад умерла Франсуаза. Неужели старик так переживал, что с ним случился удар? Хотя если он любил ее так же, как любит внучку, то я могу это легко понять.

– Я знаю, о чем вы думаете! – воскликнула Женевьева. – Вы думаете о том, что это произошло как раз после смерти мамы. Но удар случился у дедушки за неделю до ее смерти. Правда, странно: все думали, что умрет он, а умерла... мама.

Как странно! Франсуаза приняла избыточную дозу настоя опия через неделю после того, как с ее отцом случился удар. Неужели это на нее так подействовало, что она решила покончить с собой?

Женевьева на ходу снова обернулась и посмотрела на дом, я молча шла рядом с ней. В ограде была дверь, и она быстро проскользнула в нее, продолжая держать ее открытой, чтобы дать мне пройти. Мы оказались в маленьком мощенном булыжником дворике, здесь царили тишина и покой. Женевьева прошла вперед, я за ней следом, не в силах избавиться от мысли, будто участвую в каком-то таинственном ритуале.

Затем мы очутились в темном коридоре.

– Где мы? – спросила я, но она приложила палец к губам, давая мне знак молчать.

– Я хочу показать вам кое-что.

Мы прошли по коридору, подошли к какой-то двери, и она распахнула ее. Это была совершенно пустая комната, если не считать соломенного тюфяка, распятия и сундука. На полу из каменных плит не было ни ковров, ни половиков.

– Любимая комната дедушки, – сказала Женевьева.

– Больше похоже на келью монаха, – ответила я.

Она удовлетворенно кивнула, огляделась и, подойдя к сундуку, открыла его.

– Женевьева, вы не должны...

Но мое любопытство не позволило сделать вид, что меня не интересует его содержимое. Наверное, там власяница, подумала я. Но там лежало нечто другое, что заставило меня вздрогнуть. Плетка! Женевьева захлопнула крышку сундука.

– Ну, что вы думаете об этом доме, мадемуазель? – спросила она. – Дом не менее интересен, чем замок, не правда ли?

– Нам пора возвращаться, – сказала я. – Мы должны попрощаться с дедушкой.

Всю обратную дорогу девочка молчала. Что касается меня, то я не могла думать ни о чем другом, кроме странного дома. Он никак не шел у меня из головы, как иногда бывает, когда увидишь плохой сон.

Находившиеся в замке гости наконец уехали. И я немедленно почувствовала перемены. Так, например, на следующее утро, когда вышла из галереи, я лицом к лицу столкнулась с графом.

– Ну вот, вы опять можете обедать с нами, мадемуазель Лоусон, – заявил он. – В семье, вы понимаете? Я уверен, вы сможете рассказать нам много интересного и просветить нас в вашей любимой области знаний. Мы могли бы рассчитывать на это?

Я ответила, что для меня это было бы большим удовольствием.

– Отлично, тогда присоединяйтесь к нам сегодня же вечером, – сказал он.

В прекрасном расположении духа я пошла к себе в комнату. Встречи с ним всегда поднимали мое настроение, несмотря на то, что очень часто они заканчивались для меня вспышками гнева. Я вытащила черное бархатное платье и положила его на кровать. Вдруг раздался стук в дверь и вошла Женевьева.

– Вы сегодня будете обедать у себя? – спросила она.

– Нет, – ответила я. – С вами.

– Вы, очевидно, очень довольны. Вас пригласил папа?

– Конечно.

Она внимательно посмотрела на мое бархатное платье и задумчиво произнесла:

– Я люблю бархат...

– Я как раз собиралась пойти в галерею, – сказала я. – Я вам для чего-то нужна?

– Нет, просто хотела увидеть вас.

– Тогда пойдемте со мной.

– Нет, не хочу.

Я отправилась в галерею одна и пробыла там как раз до того времени, когда пора было идти переодеваться к обеду. Я позвонила, чтобы принесли горячей воды, вымылась, буквально замирая в ожидании какой-нибудь счастливой неожиданности. Но когда вышла, чтобы надеть бархатное платье, то не поверила своим глазам. Теперь оно представляло собой странную картину – юбка свисала в виде бесчисленных, неровно накромсанных полос. Кто-то изрезал его от пояса до самой кромки подола. Лиф был разрезан поперек.

Я подняла его и застыла в полном изумлении и ужасе.

– Это невозможно! – воскликнула я и нервно дернула за сонетку.

Появилась запыхавшаяся Жозетт.

– Что такое, мадемуазель...

– Я ничего не понимаю, – начала было я.

– Я этого не делала, мадемуазель! – воскликнула потрясенная Жозетт. – Клянусь вам! Я только принесла горячую воду.

– Я и не думаю, что это вы. Но кто-то же испортил платье?

Она выбежала, почти истерически выкрикивая:

– Я не делала этого, не делала! Я не виновата!

А я стояла посреди комнаты, глядя на то, что осталось от платья. Потом подошла к шкафу, вытащила серое платье с пурпурными шелковыми полосами. Но едва я сняла его с плечиков, как вбежала Жозетт, победно держа в руках маленькие ножницы.

– Я знаю, кто это сделал, – заявила она. – Я пошла в классную комнату, и вот что нашла... как раз там, где она их оставила. Посмотрите, мадемуазель, на ножницах еще остались кусочки бархата. Видите ворсинки?

Я и сама это знала, знала с той самой секунды, когда увидела уничтоженное платье. Женевьева! Но почему она это сделала? Неужели она меня так сильно ненавидит? Я пошла в комнату девочки. Она сидела на кровати, глядя перед собой невидящим взором, в то время как Нуну, рыдая, ходила по комнате взад и вперед.

– Почему вы так поступили? – спросила я.

– Потому что так мне захотелось.

Нуну замерла, уставившись на нас обеих.

– Вы ведете себя, как малое дитя. Вы не думаете, прежде чем совершаете какой-нибудь поступок, не так ли?

– Нет, думаю. Я подумала, что мне очень хотелось это сделать.

– А теперь сожалеете о случившемся?

– Совсем нет.

– А я сожалею. Потому что у меня не так много платьев.

– А вы наденьте то, которое я изрезала. Вы будете выглядеть в нем очень неплохо, оно пойдет вам. Уверена, что некоторым понравится. – И рассмеялась, но я видела, что она готова расплакаться.

– Перестаньте, – потребовала я. – Вы ведете себя глупо!

– Но зато это помогло мне разрезать платье. Жик! Вы бы слышали, какой прекрасный звук издавали ножницы. Великолепно! – И она снова расхохоталась, а Нуну положила руку ей на плечо, которое сотрясалось от безудержного смеха, охватившего Женевьеву.

Я вышла из комнаты. Пока она была в таком состоянии, было совершенно бесполезно пытаться ее урезонивать.

Обед, о котором я так мечтала, оказался для меня очень тягостным. Я все время помнила о том, что устроила Женевьева, которая была молчалива и подавлена. Она украдкой посматривала на меня, и я знала, что она ждет, когда же я пожалуюсь на нее отцу.

За обедом мы беседовали в основном о картинах и о замке. Однако мой сегодняшний рассказ выглядел довольно скучным и не вдохновлял графа, который, как я ожидала, собирался задать несколько провокационных вопросов в обычной для него поддразнивающей манере.

Когда обед закончился, я была рада представившейся мне возможности удалиться наконец в свою комнату. Я пыталась выяснить для себя, как мне следует поступить и что теперь делать. Очень хотелось объяснить Женевьеве, что она не должна и не может испытывать удовольствия от подобных поступков.

Пока я была погружена в размышления, пришла мадемуазель Дюбуа.

– Какой ужас! – сказала она.

– Вы знаете о моем платье?

– Об этом знает весь замок! Жозетт рассказала дворецкому, и тот отправился к графу. Мадемуазель Женевьева перешла все границы дозволенного.

– И он...

Она метнула на меня быстрый взгляд. – Да... он знает.

– А Женевьева?

– В своей комнате прячется за юбки Нуну. Она будет наказана, и заслуженно.

– Не могу понять, почему подобные выходки доставляют ей удовольствие?

– Злобная, капризная девчонка! Ее заела ревность, потому что вас пригласили к обеду с семьей, потому что граф проявляет к вам интерес.

– Естественно, потому что он проявляет интерес к своим картинам.

Она хихикнула:

– Я всегда отличалась осторожностью. Поначалу, приехав сюда, я, конечно, не знала, в какое место попала. Граф... замок... звучало так прекрасно. Но когда услышала все эти ужасные истории, то чуть не умерла со страху и была готова собрать свои вещи и уехать. Но решила испытать судьбу, как бы опасно это ни было. Такой человек, как граф, например...

– Не думаю, что вам грозила с его стороны какая-нибудь опасность...

– Человек, чья жена умерла столь странным образом?! Вы очень наивны, мадемуазель Лоусон. По-вашему выходит, что я должна была бы оставить место из-за невнимательного и пренебрежительного отношения со стороны хозяина дома?!

Она вдруг покраснела, из чего я сделала вполне логичный вывод, что упомянутые ею попытки графа якобы соблазнить ее имели место лишь в воображении.

– Как это ужасно! – вздохнула я.

– Когда я приехала сюда, то сразу поняла, что необходимо соблюдать меры предосторожности в отношении графа. Такая уж у него репутация! С его именем всегда связывают какие-то скандалы.

– Скандалы бывают всегда, если есть люди, которые их устраивают, – заметила я.

Я не любила мадемуазель Дюбуа по многим причинам. За то, что ее радовали неприятности и несчастья других людей. За ее глупость и уверенность в том, что она представляет собой роковую женщину. Даже за длинный нос, который делал ее похожей на землеройку. Бедняжка, с такой внешностью... но тут уж ничего не поделаешь! Но низкая душа, которая сейчас так явно угадывалась по выражению ее лица, – вот за что я не любила ее больше всего!

Неудивительно, что я обрадовалась, когда она наконец ушла. Мои мысли полностью были заняты Женевьевой. Нашим отношениям был нанесен ощутимый удар. Потеря платья огорчала меня гораздо меньше, чем отсутствие доверия, которое, как я надеялась, начала завоевывать у нее. И как это ни странно, несмотря на содеянное ею, я испытывала к ней новый прилив нежности.

Бедное дитя! Она так нуждалась в ласке и заботе и тыкалась, как слепой котенок, в тщетных попытках привлечь к себе внимание – в этом я нисколько не сомневалась. Мне хотелось понять ее, хотелось помочь ей. До меня дошло, что здесь, в доме, она практически ни от кого, не видит поддержки – ее игнорирует и отвергает собственный отец, балует и портит собственная няня. Необходимо что-то предпринять, решила я. Мне не были свойственны импульсные поступки, но сейчас я решила действовать именно таким образом.

Я отправилась в библиотеку и постучала. Ответа не последовало, и я вошла. Никого. Я дернула сонетку. Появился слуга, и я попросила его передать графу, что мне необходимо немедленно поговорить с ним.

Лишь увидев на лице слуги крайнее удивление, я поняла всю степень безрассудства своего поступка. Однако проблема, как мне казалось, не терпела отлагательства, и я решила рискнуть. Мне подумалось, что слуга сейчас вернется и скажет, что граф занят и что, возможно, сможет поговорить со мной завтра. Но, к моему величайшему удивлению, дверь отворилась и на пороге появился хозяин замка.

– Мадемуазель Лоусон, вы за мной посылали?

От его иронии мое лицо залилось краской.

– Простите, но мне необходимо поговорить с вами, господин граф.

Он поднял брови:

– Это безобразное происшествие с платьем. Я готов принести извинения за поведение моей дочери.

– Я здесь не за тем, чтобы выслушивать извинения.

– Вы всепрощающая.

– О нет, я очень рассердилась, увидев, что стало с платьем.

– Естественно. Вам возместят расходы, а Женевьева попросит у вас прощения.

– Но я хочу другого!

Удивление на его лице могло быть и притворным. Он всегда давал понять – и делал это очень часто, – что совершенно точно знает, какие мысли бродят в моей голове и о чем я сейчас думаю.

– Тогда вы, может быть, скажете, зачем вы вызвали меня в библиотеку?

– Я вас не вызывала. Я спросила, не могли бы вы прийти сюда.

– Хорошо, я здесь. За обедом вы выглядели слишком тихой. Наверняка это из-за происшествия с платьем вы вели себя так сдержанно, выказывая присущее англичанам хладнокровие и скрывая негодование, которое, должно быть, у вас вызвала моя дочь. Но теперь это уже больше не тайна, и вам нет необходимости рассказывать всякие байки. И все же вы хотели... что-то сказать мне.

– Я хотела поговорить о Женевьеве. Может быть, это слишком дерзко и самонадеянно с моей стороны... – Я на минуту остановилась, надеясь, что граф возразит, но он только сказал:

– Пожалуйста, продолжайте.

– Она меня очень беспокоит.

Он взглянул на меня и, поскольку я сидела в кресле, сел напротив. Он смотрел на меня широко открытыми от удивления глазами, удобно устроившись в кресле и положив руки на подлокотники так, что я могла хорошо разглядеть его кольцо-печатку из жадеита. Глядя на него сейчас, я вполне могла поверить слухам о нем. Орлиный нос, гордая посадка головы, загадочная улыбка на губах, глаза с не поддающимся описанию выражением – все это принадлежало человеку, рожденному повелевать, человеку, который верил в свое божественное право делать все так, как ему вздумается, и который считал совершенно естественным устранять все и вся, стоявшее на его пути.

– Да, господин граф, – продолжала я. – Меня очень беспокоит ваша дочь. Как вы считаете, почему она это сделала?

– Она, несомненно, объяснит свой поступок.

– Как она может объяснить? Ведь она даже не знает саму себя. Девочка пережила ужасные моменты в своей коротенькой жизни.

Мне показалось, что на его лице действительно промелькнула тень беспокойства.

– О каких моментах вы говорите? – спросил он.

– Я имею в виду... смерть ее матери.

Его взгляд встретился с моим – он был упрям, жесток и непримирим.

– Но это случилось не вчера.

– Однако именно она обнаружила свою мать мертвой.

– Похоже, что вы неплохо знаете историю нашей семьи.

Я внезапно поднялась и сделала шаг к нему. Он тоже встал и, хотя я была довольно высокой, он все-таки был выше и смотрел на меня сверху вниз. Я пыталась хоть что-нибудь прочитать в его глубоких, бездонных глазах.

– Она такая одинокая, – сказала я. – Разве вы не видите? Пожалуйста, не будьте с ней таким строгим. Если бы вы были к ней добрее... если бы только...

Он больше не смотрел на меня – на его лице появилось выражение смертельной скуки.

– Мадемуазель Лоусон, мне казалось, что вы приехали сюда реставрировать наши картины, а не наши отношения.

Я почувствовала, что потерпела поражение, и сказала:

– Извините. Я не должна была затевать подобный разговор, так как изначально знала, что это бесполезно.

Граф направился к двери, открыл ее и, слегка склонив голову, дал мне пройти. Я вернулась к себе в комнату, пытаясь определить, что я наделала и что теперь будет.

На следующее утро я, как обычно, отправилась работать в галерею, ожидая каждую минуту, что меня позовут к графу, ибо была уверена, что он все это так просто не оставит. Ночью я несколько раз просыпалась, и у меня в голове снова и снова возникала одна и та же сцена. Однако мое воображение еще больше нагнетало страсти, и мне уже представлялось, что в кресле напротив меня сидел сам дьявол, наблюдая за мной из-под тяжелых век.

Как обычно принесли мой второй завтрак. Но, когда я принялась за еду, пришла Нуну. Несчастная женщина выглядела постаревшей и усталой, и я предположила, что она едва ли спала ночью.

– Сегодня в классную комнату пришел господин граф и провел там все утро, – сообщила она. – Я никак не могу понять, что бы это могло значить.

Он просмотрел все учебники, тетради. Бедная Женевьева была от страха. На грани истерики. – Нуну посмотрела на меня затравленным взглядом и добавила: – Это так на него не похоже. Он задавал массу вопросов, расспрашивал девочку о многих вещах и сказал потом, что считает ее совершенно невежественной. Бедная мадемуазель Дюбуа была почти в шоке.

– Уверена, господин граф решил, что пора уже обратить внимание на дочь.

– Прямо и не знаю, как все это понимать, мадемуазель. А мне бы так хотелось...

Я отправилась прогуляться и выбрала тропинку, которая не могла привести меня ни к дому Бастидов, ни в городок. Мне не хотелось никого видеть. Лучше побыть одной и подумать о Женевьеве и ее отце.

Когда я возвратилась в замок, в моей комнате меня ждала Нуну.

– Мадемуазель Дюбуа уехала, – объявила она.

– Как? – вскричала я.

– Господин граф просто выдал ей жалованье вместо уведомления.

Я была потрясена.

– О... бедная женщина! Куда же она пойдет? Мне кажется... это просто бесчеловечно.

– Господин граф принимает решения очень быстро, – сказала Нуну, – и так же быстро действует.

– Полагаю, теперь у нас будет новая гувернантка.

– Я не знаю, что теперь будет, мадемуазель.

– А Женевьева, как она?

– Она никогда не испытывала большой симпатии к мадемуазель Дюбуа... и, по правде сказать, я тоже.

После ухода Нуну я сидела в своей комнате и размышляла о том, что же будет дальше? И что будет со мной? Граф не мог назвать меня никчемной, не мог расценить мою работу как неквалифицированную. Реставрация картин шла довольно успешно, но ведь людей увольняют и за другие промашки. Например, за дерзость. А я осмелилась вызвать его в его собственную библиотеку и критиковать отношения дочери с отцом. Теперь, когда я обдумала свой поступок в спокойной обстановке, я поняла, что, если бы вдруг получила приказание покинуть замок, это было бы вполне естественно. А что касается картин, то можно пригласить еще кого-нибудь. Я ни в коей мере не считала себя незаменимой.

Да еще эта история с платьем. Я, конечно, являлась пострадавшей стороной, но каждый раз, встречая меня, граф должен был бы вспоминать о поступке, совершенном его дочерью. А также помнить о том, что я, к сожалению, слишком хорошо знала все тайны его семьи.

Женевьева пришла ко мне в комнату и пробормотала с угрюмым видом слова извинения, в которые, я знала совершенно точно, она не вкладывала никакого смысла. А я чувствовала себя слишком расстроенной, чтобы долго с ней разговаривать.

Когда я готовилась ко сну и убирала в шкаф вещи, я снова взглянула на платье, которое свернула и швырнула в угол. Но платья там не оказалось. Я удивилась и подумала, не Женевьева ли забрала его, но потом решила никому не говорить о пропаже.

Я работала в галерее, когда меня наконец позвали к графу.

– Господин граф хотел бы увидеть вас, он в библиотеке, мадемуазель Лоусон.

– Хорошо. Я там буду через несколько минут. – Итак, наступила моя очередь, подумала я.

Дверь закрылась, и я попыталась взять себя в руки. Что бы ни случилось, постараюсь быть беспристрастной. Он, по крайней мере, не может сказать, что я некомпетентна в своем деле.

Итак, я отправилась в библиотеку. На всякий случай я сунула руки в карманы своей широкой коричневой блузы, боясь, что они начнут дрожать и выдадут мое волнение. Сердце мое бешено колотилось. Подойдя к двери, я собралась пригладить волосы, которые, как обычно, растрепались во время работы, но потом передумала. Не все ли равно? Пусть не думает, будто я специально готовилась к встрече с ним. Я постучала.

– Входите, прошу вас. – Голос звучал мягко, словно приглашая, но я не верила его вежливости и учтивости. – А, мадемуазель Лоусон. – Он улыбался, внимательно и насмешливо разглядывая меня. – Садитесь, пожалуйста.

Граф пододвинул мне кресло, и, когда я села, он мог ясно видеть мое лицо, освещенное светом из окна, в то время как сам оставался в тени. Я почувствовала, что это не очень удачное начало.

– Когда мы виделись с вами в прошлый раз, вы выказали большое участие в моей дочери, – сказал он.

– Она меня очень интересует и беспокоит.

– Очень любезно с вашей стороны, особенно если учесть, что вы приехали сюда заниматься реставрацией картин. Можно подумать, что у вас слишком много свободного времени, раз вы тратите его на вещи, не имеющие к вам никакого отношения.

Ну вот, начинается. Значит, я трудилась недостаточно быстро. Моя работа его не удовлетворила. Сегодня после полудня я буду прощаться с замком точно так же, как вчера пришлось это сделать мадемуазель Дюбуа.

Ужасное уныние овладело мной. Уехав отсюда, я буду чувствовать себя очень несчастной, более несчастной, чем когда-либо в своей жизни. Мне никогда не забыть замок Гайяр. Эти воспоминания будут преследовать и мучить меня всю жизнь. И потом, я так хотела узнать всю правду о замке... о самом графе. Действительно ли он такое чудовище, каким считало его большинство людей. Был ли он таким всегда или стал только теперь?

Подозревает ли он, о чем я сейчас думаю? Очень внимательно посмотрев на меня, граф произнес:

– Не знаю, как вы отнесетесь к моему предложению, мадемуазель Лоусон, но единственное, в чем я уверен, так это в том, что вы ответите совершенно искренне.

– Я постараюсь не обмануть ваших надежд.

– Моя дорогая мадемуазель Лоусон, вам не придется стараться. Вы делаете все очень естественно, и это замечательное качество, которое, позвольте заметить, меня просто восхищает.

– Вы очень любезны. Прошу вас, скажите, что это за... предложение.

– Я понял, что образование моей дочери оставляет желать лучшего. Гувернантки – это всегда проблема. Многие ли из них берутся за работу потому, что чувствуют к ней призвание? Увы, нет. Большинство становятся гувернантками потому, что их самих ничему не научили, а они оказались вдруг в таком положении, когда им надо как-то зарабатывать себе на жизнь. Но это далеко не лучший способ, чтобы попробовать себя в одной из наиболее трудных и важных профессий. Вот в вашей, например, профессии необходимо дарование, призвание, талант. Вы сами художник...

– О нет... Я бы не стала претендовать...

– Художник по духу, – закончил он, и в его словах мне послышалась насмешка.

– Возможно, – холодно согласилась я.

– Вы так отличаетесь от бедных удрученных особ, которые приезжают учить наших детей. Я решил отправить свою дочь в школу. Вы были столь любезны, что хотели высказать некоторые идеи относительно ее правильного воспитания. Я вам буду очень признателен за беспристрастное мнение по этому поводу.

– Считаю, что это отличная идея, но все зависит от школы.

– Здесь не очень подходящее место для такого взвинченного ребенка. Вы согласны? Это хорошее место для историков, для тех, чьей страстью является архитектура, картины... или тех, кто сам пронизан старыми традициями, то есть связан с историей, сказали бы вы.

– Думаю, что вы правы.

– Я знаю, что прав. Я выбрал школу для Женевьевы в Англии.

– О!

– Вы, кажется, удивлены. А разве вы не считаете, что самые хорошие школы в Англии?

И снова мне почудилась легкая издевка, но я ответила вполне дружелюбно:

– Вполне возможно.

– Совершенно точно. Она там не только обучится языку, но и приобретет замечательное хладнокровие, которым вы, мадемуазель, столь богато наделены.

– Благодарю вас. Но она будет вдали от дома.

– От дома, в котором, как вы обратили мое внимание, она не слишком счастлива.

– Но она могла бы быть счастлива. Она способна на большую любовь.

Граф переменил тему разговора:

– Вы по утрам работаете в галерее, но во вторую половину дня свободны. Я очень рад, что вы пользуетесь нашими конюшнями.

Оказывается, он наблюдает за мной, подумала я. Знает, как я провожу свое время. Не трудно догадаться, что за этим последует. Он сейчас попросит меня оставить замок, как это уже проделал с мадемуазель Дюбуа. Моя дерзость оказалась для него столь же нетерпимой, как и ее некомпетентность.

Интересно, подвергал ли он ее такой же беседе? Он был явно из тех людей, кто любил помучить свою жертву прежде, чем убить ее. Мне вспомнилось, что однажды в этой библиотеке мне уже приходила в голову подобная мысль.

– Господин граф, – сказала я, – если вас не удовлетворяет работа, которую я проделала, скажите мне об этом. Я буду готова немедленно покинуть замок.

– Мадемуазель Лоусон, вы торопитесь. Я очень рад открыть в вас хотя бы этот недостаток, потому что, имея его, вы уже не являетесь совершенством. Совершенство – это так скучно! Я не говорил, что недоволен вашей работой. Наоборот, я нахожу ее великолепной. Даже как-нибудь зайду в галерею и попрошу вас показать мне, как вы достигаете таких изумительных результатов. А теперь позвольте сказать вам, что я надумал. Если моей дочери предстоит отправиться в Англию, она должна хорошо овладеть языком. Я не предполагаю, что она отправится в школу немедленно. Возможно, через год. А тем временем она будет заниматься с кюре. Он нисколько не хуже той гувернантки, которая только что покинула нас. Во всяком случае, должен быть не хуже, ибо просто не может быть хуже. Но меня больше всего беспокоит ее английский. До весны вы будете работать в галерее только по утрам. И у вас остается достаточно свободного времени. Поэтому я хотел бы спросить, не согласились бы вы взять на себя обучение Женевьевы английскому языку, когда не заняты картинами? Уверен, что при такой организации дела она могла бы многому научиться.

Я была настолько переполнена добрыми чувствами, что не могла вымолвить ни единого слова. Он быстро продолжил:

– Я не имею в виду, что вы должны привязать себя к классной комнате. Вы могли бы вместе кататься верхом... вместе гулять... Она знает основы грамматики. Во всяком случае, я хотел бы надеяться, что знает. Но ей очень нужна практика в разговорной речи и, конечно, необходимо поставить произношение. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Да, понимаю.

– Вы, конечно, будете получать за это соответствующее вознаграждение. Но этот вопрос с вами обсудит мой управляющий. Так что вы скажете?

– Я... я с удовольствием принимаю ваше предложение.

– Прекрасно. – Он поднялся с кресла и протянул мне руку. Я подала свою, которую граф крепко пожал. Вряд ли когда-либо в своей жизни была так счастлива!

Неделю спустя, войдя в свою комнату, я обнаружила на кровати большую картонную коробку. Подумав сначала, что это какая-то ошибка, я вдруг увидела на крышке свое имя. А в самой нижней части этикетки был написан парижский адрес.

Я открыла коробку. Зеленый бархат интенсивного изумрудного цвета. Это было вечернее платье очень простого покроя, но невероятно элегантное и дорогое.

Это, должно быть, все-таки ошибка. Но я приложила платье к себе и посмотрелась в зеркало. Мои сияющие глаза отражали необыкновенный цвет платья, и создавалось впечатление, что цвет глаз и цвет платья как бы специально подобраны друг для друга. Это было просто великолепно. Но как и почему оно сюда попало?

Я осторожно положила его на кровать и внимательно осмотрела коробку. Там был еще один сверток в мягкой бумаге. Я развернула его... Мое старое черное бархатное платье! И я все поняла прежде, чем прочитала выпавшую из него записку. На листке я увидела знакомый мне уже герб:

«Надеюсь, что это заменит испорченное платье. Если это не то, что вам надо, мы постараемся найти что-то другое.

Лотэр де ла Таль».

Я направилась к кровати, взяла платье и снова приложила к себе, а потом крепко прижала к своей груди. Короче говоря, я вела себя как глупая девчонка. А в это время мое другое «я», то самое, которым я все время старалась быть, настойчиво твердило: «Глупо! Ты не можешь принять это». Зато мое настоящее «я», которое проявляло себя очень редко, потому что пряталось и выжидало нужный момент, чтобы наконец предать меня, говорило совсем другое: «Это самое красивое платье на свете. Каждый раз, надевая его, ты будешь пребывать в блаженстве. В таком платье ты будешь выглядеть вполне привлекательной женщиной».

Я положила платье на кровать и сказала вслух:

– Надо немедленно пойти к господину графу и сказать, что не могу даже помыслить о том, чтобы принять его.

Я пыталась взять себя в руки и предстать перед ним с видом суровым и неприступным, но не могла избавиться от мысли, что он приходил в мою комнату – или присылал кого-нибудь, чтобы забрать изрезанное черное платье, а потом отправил в Париж заказ: сшить платье такого же размера.

Боже, какая я глупая! Что же со мной будет дальше? Мне нужно скорее увидеть его, чтобы без промедления вернуть подарок.

Я спустилась в библиотеку. Может быть, он ожидал увидеть меня, ибо должен был уже знать о прибытии коробки с платьем. Как будто ему было какое-нибудь дело до того, когда оно прибудет! Граф просто решил, что мне необходимо новое платье в качестве компенсации за испорченное, а потом и думать об этом забыл.

Он оказался в библиотеке.

– Я должна поговорить с вами, – сказала я и, как всегда, когда находилась в смущении, вела себя несколько воинственно.

– Садитесь, пожалуйста, мадемуазель Лоусон. Вы чем-то взволнованы.

Я сразу была сбита с толку, потому что совершенно не собиралась показывать ему своего истинного состояния, в котором сама не могла толком разобраться. Мне совсем было не свойственно волноваться из-за каких-то тряпок.

– Совсем нет, – возразила я. – Я просто пришла поблагодарить вас за то, что вы приказали прислать мне новое платье взамен старого, и сказать вам, что не могу принять его.

– Так, значит, оно прибыло? Оно вам не годится, не подходит?

– Я... я не примеряла. Но не было никакой необходимости посылать за новым платьем.

– Простите, что возражаю вам, но считаю, что была.

– Вы ошибаетесь. Это было уже очень старое платье. А новое... э-э-э...

– Вижу, оно вам не понравилось.

– Не в этом дело. – И опять в моем голосе прозвучала некоторая жесткость, вызвавшая у него улыбку.

– Да? А в чем же тогда?

– В том, что я даже не допускаю мысли оставить его у себя.

– А почему?

– Потому что в этом нет необходимости.

– Мадемуазель Лоусон, будьте откровенны и лучше скажите, что не считаете возможным принять от меня... предмет одежды... Вы это имеете в виду?

– Нет, совсем нет, это меня как раз не волнует.

Он снова сделал рукой этот сугубо французский жест, который мог означать все, что угодно: «Не знаю. Я просто не могу себе представить, как можно угадать то, о чем вы можете думать. Я всего лишь хотел найти причину: почему бы вам не принять замену тому, что было испорчено».

– Но это же платье!

– А чем платье отличается от каких-либо других предметов?

– Это же сугубо личная вещь.

– Ах вот что! Сугубо личная! Если бы я испортил один из ваших растворов, вы бы разрешили мне восполнить потерю? Или это просто потому, что платье... нечто, что вы будете надевать... нечто очень интимное, скажем так?

Я не могла даже смотреть на него. В его глазах светилось тепло, которое вызывало во мне большое беспокойство. Избегая встречаться с ним взглядом, я отвернулась и сказала:

– Не было необходимости вообще беспокоиться о возмещении уничтоженного платья. В любом случае зеленое бархатное стоит значительно дороже, чем то, которое оно было предназначено заменить.

– Ценность вещи – понятие относительное. Черное платье, похоже, было для вас куда более дорогим, чем зеленое. И поэтому вы были так опечалены его потерей и не хотите принять новое.

– Мне кажется, что вы поняли все совершенно неправильно.

Он быстро подошел ко мне и положил руку на плечо.

– Мадемуазель Лоусон, – мягко проговорил он, – вы очень меня огорчите, если откажетесь принять его. Ваше платье было испорчено членом моей семьи, и я желал бы возместить эту потерю. Не откажите мне в любезности...

– Ну, раз вы ставите вопрос таким образом...

Он убрал руку с моего плеча, но все еще продолжал стоять совсем близко ко мне. Я чувствовала себя очень неловко, но в то же время испытывала невообразимое счастье.

– Так вы согласны? Вы очень великодушны, мадемуазель Лоусон.

– Это вы очень великодушны. Не было необходимости...

– А я повторяю, что необходимость была.

– ...возместить испорченное платье таким необычным способом, – закончила я начатую фразу.

Граф неожиданно рассмеялся, и я поняла, что никогда раньше не слышала, чтобы он так смеялся. В его смехе не было ни горечи, ни издевки.

– Надеюсь, что придет день, когда мне будет позволено взглянуть на вас в этом платье.

– Но у меня вряд ли будет повод надеть его.

– Но поскольку платье есть, то придется придумать повод, чтобы вам пришлось его надеть.

– Не представляю, что для этого можно придумать, – ответила я, чувствуя, что, по мере того как я пыталась бороться и скрывать нарастающее волнение, мой голос становился все жестче и холоднее. – Я только хотела сказать, что в этом не было необходимости, но вы тем не менее были очень любезны. Я принимаю платье и благодарю вас за щедрость.

Я направилась к двери. Но он, оказавшись там раньше меня, уже распахнул ее передо мной и слегка опустил голову, чтобы не было видно выражения его глаз.

Когда я поднялась к себе в комнату, чувства переполняли меня сверх всякого предела. Следовало проявить благоразумие и попытаться немедленно разобраться в них. Благоразумие, которого сейчас у меня не было и в помине.