Изумруды к свадьбе

7

В первый день Нового года Женевьева сообщила мне, что хотела бы съездить в Каррефур навестить дедушку и поэтому просит меня сопровождать ее.

Я подумала, что мне было бы интересно еще раз побывать в этом доме, и с готовностью согласилась.

– Когда мама была еще жива, – сказала Женевьева, – мы в первый день Нового года всегда с ней ездили в гости к дедушке. Так во Франции поступают все дети.

– Замечательная традиция.

– Детей в этот день угощают пирожными с шоколадом, а взрослые пьют вино и едят специально приготовленные пироги. Потом дети играют на фортепьяно или на скрипке, чтобы продемонстрировать, чему они научились за год. А иногда читают стихи.

– Вы тоже собираетесь это сделать?

– Нет, мне придется читать катехизис. Мой дедушка любит молитвы гораздо больше, чем игру на фортепьяно или стихи.

Мне было интересно знать, как Женевьева относится к своим визитам в этот странный дом, и поэтому я не могла удержаться от вопроса:

– Вам нравится ездить в Каррефур?

Она пожала плечами и посмотрела на меня немного озадаченно.

– Право не знаю. Мне – хочется туда поехать, а потом, когда я оказываюсь там, мне хочется быстрее убежать оттуда... убежать и больше никогда не возвращаться. Моя мама всегда так много рассказывала о своей жизни в этом доме, что порой мне кажется, будто я жила в нем сама. Не знаю, мадемуазель, хочется мне туда ездить или нет...

Когда мы добрались до места, Морис открыл нам дверь и проводил в комнату. Дедушка выглядел еще более слабым, чем когда мы видели его в прошлый раз.

– Ты знаешь, какой сегодня день, дедушка? – спросила Женевьева.

И поскольку он не ответил, она приблизила губы к его уху и громко сказала:

– Новый год! Я приехала навестить тебя. И со мной мадемуазель Лоусон.

Он уловил мое имя и кивнул.

– Очень хорошо, что вы приехали. Извините за то, что я не могу встать.

Мы уселись рядом с ним. Да, он очень изменился. В его глазах почти отсутствовало прежнее выражение живости – они скорее напоминали глаза человека, который тщетно пытается выбраться из джунглей. Мне показалось, что он пытается что-то вспомнить.

– Я могу позвонить? – спросила Женевьева. – Мы довольно голодны. Я хотела бы получить свои пирожные и шоколад и уверена, что мадемуазель Лоусон томится от жажды.

Он не ответил, и Женевьева позвонила. Появился Морис, она высказала свои пожелания и добавила:

– Дедушка не очень хорошо чувствует себя сегодня.

– Да, для него наступили не лучшие времена, мадемуазель Женевьева.

– Я даже не уверена, что он помнит, какой сегодня день. – Женевьева вздохнула и снова уселась в кресло. – Дедушка, – опять заговорила она, – у нас в замке в новогоднюю ночь снова устраивали поиски сокровищ, и мадемуазель Лоусон вышла победительницей.

– Единственное сокровище – на небесах, – ответил старик.

– Конечно, дедушка, но пока мы живы, неплохо бы найти что-нибудь и здесь, на земле.

Он выглядел немного растерянным.

– Ты уже читала свои молитвы?

– И вечером, и утром, – ответила она.

– Этого мало. Ты, мое дитя, должна молиться более усердно, чем все остальные. Ты нуждаешься в помощи. Ты была рождена во грехе.

– Да, дедушка, я это знаю и читаю молитвы. Нуну меня заставляет.

– Ах эта чудесная Нуну! Будь всегда внимательна к Нуну – она добрая душа.

– Она никогда не даст мне забыть о молитвах, дедушка.

В комнату вошел Морис, неся вино, шоколад и пирожные.

– Благодарю вас, Морис, – сказала Женевьева. – Я все сделаю сама. Дедушка, – продолжала она, – в первый день Нового года я и мадемуазель Лоусон были в гостях у Бастидов, у них там были устроены ясли для Христа-младенца, а потом был пирог с маленькой короной внутри. Если бы у тебя было много сыновей и дочерей, тогда их дети были бы моими кузенами и кузинами. И все они собрались бы здесь сегодня, и мы могли бы тоже получить такой же большой пирог с короной.

Старик не слышал Женевьевы, не понимал, что она ему говорила, его взгляд остановился на мне. Я пыталась заговорить с ним, но перед моими глазами неотступно стояло видение той, похожей на келью, комнаты с сундуком, в котором хранились власяница и плетка.

Он, совершенно очевидно, был фанатиком. Но почему? Что сделало его таким? И какова была жизнь Франсуазы в этом доме? Почему она умерла после того, как с ним случился удар? Неужели потому, что не могла бы вынести его смерти, не смогла бы жить без него? Без этого человека, похожего на труп с широко раскрытыми глазами, живущего в мрачном доме с кельей и сундуком?

Однако не каждый мог бы посчитать такую судьбу столь же замечательной, как казалось это мне...

Я попыталась разобраться в своих мыслях. Замечательная судьба... когда человек страдал от выпавшей на его долю участи – да, именно это слово являлось наиболее подходящим – и решил лишить себя жизни?

Но почему... почему? То, что сначала казалось простым любопытством, превратилось теперь в настоятельную необходимость докопаться до правды. И в этом не было ничего удивительного. Страстный интерес к делам и жизням других людей был изначально заложен во мне. Да, во мне всегда жило неуемное желание знать, как и что думают люди, как срабатывает их ум. Это мне было столь же интересно, как и знать, почему художник выбрал для своей картины тот или иной сюжет, почему представил его именно в таком виде, почему использовал такой колорит...

Старик никак не мог оторвать от меня глаз.

– Я не в силах как следует рассмотреть вас... Не могли бы вы подойти поближе? – попросил он.

Я подвинула свое кресло вплотную к нему.

– Это была ошибка, – прошептал он, – это, была ошибка... – Он говорил сам с собой, и я взглянула на Женевьеву, которая была занята шоколадом. – Франсуаза не должна знать...

Я поняла, что его рассудок странствует в прошлом, и подумала, что его состояние со времени нашего предыдущего визита заметно ухудшилось.

Тем временем старик внимательно посмотрел на меня:

– Вы сегодня молодец. Совсем спокойны.

– Благодарю вас, я чувствую себя хорошо.

– Ошибка... Это мой крест, но я оказался не настолько сильным, чтобы нести его.

Я молчала, раздумывая, не позвать ли Мориса. Но тут старик откинулся на спинку кресла, как будто испугался меня. От резкого движения плед соскользнул с его колен и упал на пол. Я нагнулась, подняла плед и хотела накрыть старика, но он вдруг отшатнулся и закричал:

– Иди прочь! Оставь меня в покое! Ты знаешь мой крест, Онорина.

– Позовите Мориса, – сказала я, и Женевьева выбежала из комнаты.

Старик схватил меня за руку; я почувствовала, как его ногти впились в мое запястье.

– И не ты виновата, – лихорадочно зашептал он. – Это мой грех. Мой крест. И я буду нести его до самой смерти... Почему ты не?.. Почему я?.. Какая трагедия... Франсуаза... маленькая Франсуаза. Пойди прочь! Не трогай меня! Онорина, зачем ты вводишь меня в искушение?

Морис поспешно вошел в комнату. Он взял плед, укутал старика и бросил нам через плечо:

– Вам лучше уйти.

Затем Морис снял крест, висевший на шее старика, и вложил в его руку.

Мы с Женевьевой вышли из комнаты.

– Это было так страшно, – прошептала я.

– Вы испугались, мадемуазель? – спросила Женевьева почти с радостью.

– Его мозг запутался в каких-то давних воспоминаниях.

– Он часто бывает в таком состоянии. В конце концов, он ведь очень стар!

– Нам не следовало приходить сюда.

– Именно это и говорит папа.

– Вы имеете в виду, что он запрещает вам приезжать к дедушке?

– Не совсем так, потому что он не знает, когда я здесь бываю. Но если бы узнал, то наверняка запретил бы.

– Тогда, значит...

– Дедушка – отец моей мамы. И именно поэтому папа не любит его. Да он и маму тоже не любил, разве не так?

Пока мы ехали обратно в замок, я сказала Женевьеве:

– Он принял меня за кого-то другого. Раз или два он назвал меня Онориной.

– Так звали мать моей мамы.

– Кажется... он боялся ее.

Женевьева на мгновение задумалась.

– Очень странно, что мой дедушка мог бы кого-нибудь бояться.

Я не могла удержаться, чтобы не рассказать Нуну о нашей поездке в Каррефур. Она покачала головой:

– Женевьева не должна туда ездить. Так было бы лучше.

– Но она хотела навестить дедушку в первый день Нового года, потому что у вас существует такая традиция.

– Что хорошо для одних семей, плохо – для других. К тому же традиции – это удел бедняков. Они придают какой-то смысл их жизни.

– Но мне кажется, что им радуются и богатые, и бедные. Однако вы правы: нам не следовало ездить в Каррефур. Дедушка Женевьевы начал бредить, и это была малоприятная картина.

– Мадемуазель Женевьеве лучше ждать, пока он не пошлет за ней, а не наносить самой неожиданные визиты.

– Он, наверное, был совсем другим, когда вы жили там... когда Франсуаза была ребенком.

– Он всегда был очень суровым человеком. И по отношению к самому себе, и к другим. Ему следовало бы стать монахом.

– Думаю, что у него возникали такие намерения. Я видела странную, похожую на келью комнату, где, мне кажется, он спал какое-то время.

Нуну снова кивнула.

– Такой человек никогда не должен жениться, – заметила она. – Но Франсуаза не знала, что происходит. Я пыталась сделать так, чтобы девочка ничего не замечала, чтобы все казалось ей обычным и естественным.

– А что происходило? – спросила я.

Она бросила на меня быстрый взгляд.

– Он не был создан для отцовства. Ему хотелось превратить свой дом... в монастырь.

– И ее мать, Онорина...

Нуну отвернулась.

– Она была инвалидом.

– Нет, – сказала я, – детство Франсуазы совсем нельзя назвать счастливым... Отец – фанатик, мать – тяжело больной человек.

– Но я знаю, что девочка была счастлива.

– Да, если судить об этом по урокам игры на фортепьяно и любви к вышиванию, можно сказать, что она была счастливой. Франсуаза пишет обо всем этом так, будто получала от занятий большое удовольствие. Когда ее мать умерла... она очень переживала?

Нуну поднялась с места и вытащила из ящика одну из маленьких записных книжечек.

– Почитайте, – сказала она.

Я открыла книжечку. Она ходила на прогулку. У нее был урок музыки. Она вышивала покрывало для алтаря, занималась уроками с гувернанткой. Обычная жизнь обыкновенной маленькой девочки.

А потом шла такая запись:

«Сегодня утром, когда мы занимались историей, в классную комнату пришел папа. Он был очень грустным и сказал: «Франсуаза, у тебя больше нет мамы! « Я понимала, что должна была бы заплакать, но у меня ничего не получалось. А папа смотрел на меня так печально и так строго. «Твоя мама была больна в течение очень долгого времени и не могла уже поправиться. И Бог внял нашим молитвам». Но я не молила Бога, чтобы она умерла, сказала я. А папа ответил, что пути Господни неисповедимы. Мы просто молились за нашу маму, и Бог даровал ей облегчение. «Она теперь больше не страдает», – сказал он и потом ушел...

Папа просидел в комнате мамы два дня и две ночи. Он не выходил оттуда, и я тоже ходила в ту комнату, чтобы отдать долг умершей. Я долго стояла на коленях перед ее кроватью и горько плакала. Я думала, что плакала потому, что умерла мама, но скорее всего потому, что было очень больно коленкам и я не хотела больше оставаться в этой комнате. Папа все время молился и просил прощения за свои грехи. Мне стало очень страшно, ибо если он считал себя грешным, то что же тогда говорить тем, кто не проводит в молитвах даже и половины того времени, которое проводит он!..

Мама лежала в гробу в вечернем платье. Папа сказал, что теперь она умиротворена. Все слуги пришли сказать ей последнее «прости» и засвидетельствовать свое почтение. А папа все стоял и просил прощения за свои грехи...

Сегодня состоялись похороны. Торжественная и великолепная церемония. Лошади были украшены султанами и красивыми попонами. Я шла вместе с папой во главе процессии под черной вуалью и в новом черном платье, которое Нуну старательно шила всю ночь. Когда мы вышли из церкви и остановились около катафалка, я расплакалась. Какой-то человек говорил всем, что мама была святая. Это просто ужасно, когда умирает такой хороший человек...

В доме тихо и спокойно. Папа в своей келье. Я знаю, что он молится. Если остановиться около его двери, то слышны слова. Он просит о прощении, о том, чтобы его великий грех умер бы вместе с ним, чтобы страдания пали только на его голову. Мне кажется, что он просит Бога не быть слишком суровым с мамой, когда она вознесется на небеса, и что, каким бы ни был великий грех, совершил его он, папа, а не она...»

Я кончила читать и посмотрела на Нуну.

– Что это за великий грех? Вам что-нибудь об этом известно?

– Это был человек, который усматривал грех даже в простом смехе.

– Так почему же он женился? Почему не пошел в монастырь, а продолжал жить в своем доме?

Нуну только пожала плечами.

В Новый год граф уехал в Париж, и Филипп отправился вместе с ним. Моя работа продвигалась вперед, и я уже закончила несколько картин. Как восхитительны они были в своей первозданной красоте! Мне доставляло огромное удовольствие просто смотреть на них и вспоминать, как потихоньку, сантиметр за сантиметром возвращались из многолетнего небытия изумительные краски. Но это было не просто возвращение красоты, а мое собственное самоутверждение. Мне еще никогда не приносила такого удовлетворения сделанная мною работа, и я еще никогда не встречала такого дома, который интриговал бы меня больше, чем замок Гайяр...

Январь выдался особенно холодным, и на виноградниках кипела работа: люди боялись, как бы морозы не погубили растения. Женевьева и я во время прогулок верхом часто останавливались или даже шли на поля, чтобы посмотреть, как работают люди. Иногда мы наведывались к Бастидам, и однажды Жан-Пьер взял нас с собой в погреба, чтобы показать бочки с бродящим вином и рассказать о длительном и сложном процессе приготовления вина.

Женевьева сказала, что глубокие погреба напоминают ей камеру забвения в замке, на что Жан-Пьер ответил ей, что у них здесь никогда и ничего не забывали. Он показал нам небольшие отверстия, через которые проникало немного света и воздух, что давало возможность регулировать температуру в подвале. Еще он предупредил, что сюда нельзя приносить никаких растений или цветов, ибо их запах может повлиять на вино и испортить его вкус.

– Давно построили эти подвалы? – поинтересовалась Женевьева.

– Тогда, когда здесь появились первые виноградники, то есть сотни лет назад.

– В одно и то же время наши предки заботились о вине и регулировали температуру воздуха в подвале, – прокомментировала Женевьева, – и бросали людей в подземную тюрьму умирать от холода и голода.

– Вино, безусловно, было более важным для ваших славных предков, чем их враги.

– И все эти долгие годы виноделием занимались Бастиды, – заключила Женевьева.

– Да, и один из них удостоился чести стать врагом де ла Талей. Его кости лежат в замке.

– О, Жан-Пьер! Где?

– В камере забвения. Он позволил себе быть дерзким с графом де ла Талем. Однажды тот вызвал его в замок... Представьте себе эту картину. «Входи, Бастид. Чем ты там недоволен? В чем дело?» – спрашивает граф. Отважный Бастид пытается что-то объяснить, наивно полагая, что он такой же человек, как и его хозяин. Но вот господин граф чуть шевелит ногой, и люк открывается... Храбрый, непокорный Бастид летит вниз, туда, куда до него ушли многие другие, чтобы умереть от холода и голода, ран и увечий, полученных при падении. Но какое это имеет значение? Зато он больше не будет досаждать господину графу.

– Вы так и кипите от возмущения, – заметила я. – О нет. Ведь потом пришла Революция. И тогда наступила очередь Бастидов торжествовать.

Не думаю, что он сказал это серьезно, ибо почти сразу же начал громко смеяться...

Погода неожиданно изменилась, виноградникам уже не грозила опасность, хотя, как сказал нам Жан-Пьер, весенние заморозки являются для виноградной лозы еще более страшным врагом, ибо всегда ударяют совершенно неожиданно.

Дни текли мирные и спокойные. Случались какие-то милые происшествия, которые сохранились в моей памяти. Мы с Женевьевой проводили много времени вместе; наша дружба крепла медленно, но верно. Я не делала никаких попыток форсировать наши отношения, ибо, хотя становилась ей все ближе и ближе, бывали моменты, когда она проявляла ко мне откровенную враждебность. Женевьева была права, когда говорила, что в ней живут два совершенно разных человека. Иногда я замечала на себе ее коварный взгляд, а иногда она держалась с наивной нежностью и любовью.

Я постоянно думала о графе, и теперь, когда он снова был в отъезде, начала создавать себе его образ, который, как подсказывал мне здравый смысл, не соответствовал действительности. Я вспоминала о том, что он проявил терпение и дал мне шанс доказать свои способности, о его великодушии, когда он понял, что напрасно сомневался в моем профессионализме и в знак признания своей неправоты подарил мне миниатюру. Я вспоминала и то, что он все-таки положил рождественские подарки в башмаки, – свидетельство его желания видеть свою дочь счастливой. Я была уверена, что он был рад моей победе во время поисков сокровищ, когда я выиграла брошь. Почему? Просто потому, что ему хотелось, чтобы у меня была хоть какая-нибудь ценность, которая могла бы пригодиться мне в трудные времена.

При мысли о будущем меня охватывал трепет. Действительно, ведь не могу же я вечно оставаться в замке. Я уже отреставрировала несколько картин, как раз тех самых, для которых и была оставлена в замке. Но в мире фантастических мечтаний, в котором я жила последние недели, мне грезилось, что я останусь в замке на долгие-долгие годы.

Некоторые люди умудряются верить в то, что все будет так, как им хочется. Я не относилась к ним... во всяком случае, пока не относилась, предпочитая смотреть правде в глаза и гордясь своим здравым смыслом. Но с тех пор как сюда приехала, я очень изменилась и, как ни странно, даже не собиралась выяснять, в чем причина этих перемен.

В один из вторников – последний перед постом – традиционно устраивали карнавал. И Женевьева была взволнована не меньше Ива и Марго, которые учили ее делать из бумаги различные маски. Поскольку я считала, что ей было бы полезно принять участие в карнавальных празднествах, мы вместе с Бастидами отправились в соседний городок, спрятавшись за смешными масками и украсив друг друга бумажными цветами.

Мы вместе со всеми гуляли по площади, где веселившиеся люди вешали карнавальное чучело на игрушечной виселице, потом танцевали в большой праздничной толпе.

Когда мы возвратились в замок, Женевьева была буквально в экстазе от восторга.

– Я слышала о карнавале, – сказала она, – но даже не подозревала, что он такой веселый!

– Надеюсь, – сказала я, – ваш отец не стал бы возражать против вашего участия в этом празднике.

– А он не узнает об этом, – капризно сказала Женевьева, – потому что мы ему об этом не скажем, хорошо, мадемуазель?

– Если он спросит, мы должны будем ему сказать, – возразила я.

– Он не спросит. Он нами не интересуется.

Девочка была немного обижена? Однако сейчас невнимание отца заботило ее гораздо меньше, чем раньше. Да и Нуну теперь не возражала, ибо, куда бы ни отправлялась Женевьева, я всегда сопровождала ее. Казалось, няня полностью мне доверяла, и это очень льстило.

А когда мы отправлялись в городок, с нами был Жан-Пьер. Собственно, он и предлагал эти увеселительные прогулки, получая от них не меньшее удовольствие, чем мы, а Женевьеве очень нравилось быть в его компании...

В первую неделю поста граф и Филипп возвратились в Гайяр. Филипп был помолвлен, и вскоре должна была состояться его женитьба на мадемуазель де ла Монель.

Эта новость быстро распространилась и по замку, и в соседнем городке.

Граф пришел в галерею, когда я работала. Стояло прекрасное солнечное утро, а поскольку дни стали длиннее, я проводила теперь за работой гораздо больше времени. При ярком освещении отреставрированные картины выглядели еще лучше, и граф рассматривал их с большим удовольствием и интересом.

– Великолепно, мадемуазель Лоусон, – прошептал он. Его глаза смотрели на меня с таким выражением, которого я никак не могла понять. – И в чем состоит смысл операции, которой вы сейчас заняты?

Я объяснила ему, что картина, над которой в тот момент трудилась, была сильно повреждена. На ней отошли целые слои краски, и я заполняла отсутствующие места гипсовой мастикой, которую потом собиралась подретушировать.

– Вы настоящий художник, мадемуазель Лоусон.

– Как вы уже однажды заметили – художник по призванию, но не состоявшийся как профессионал.

– Но вы мне простили, хотя и не забыли это не слишком любезное замечание?

– Человек не обязан прощать других, если они говорят ему правду.

– Вы такая умная и энергичная. И мы все, в том числе эти картины, нуждаемся в вас.

Он подошел ко мне совсем близко, его глаза по-прежнему были прикованы к моему лицу. И в них сквозило восхищение... Или я ошибалась? Я хорошо представляла себе, как сейчас выглядела. Коричневая блуза никогда не была мне к лицу, а волосы имели привычку выбиваться из-под шпилек и заколок. Так что вряд ли его могла привлечь моя внешность.

Конечно, это было всего лишь проявление нарочитого внимания, обычного для всех волокит и донжуанов. Подобная мысль мгновенно испортила мне настроение и радость от такого милого обращения со мной графа, и я постаралась выбросить ее из головы.

– Вам не следует волноваться, – заметила я. – Я использую краску, которая легко растворяется, поэтому ее очень просто смыть. Вы знаете, в чем сложность реставрации старых картин?

– Нет, – ответил он.

– Когда создавались эти полотна, художники сами смешивали краски. Только они знали секреты своего ремесла... и у каждого был собственный метод. Вот почему работы старых мастеров считают уникальными и так высоко ценятся. Вот почему их так сложно копировать.

Он внимательно слушал.

– Ретуширование – очень тонкая операция, – продолжала я. – И реставратор, конечно, ни в коем случае не должен привносить в оригинал свое собственное видение натуры.

Неожиданно мне показалось, что граф понимает, что за потоком слов я пытаюсь скрыть свое смущение, и это его забавляло.

Затем он вдруг сказал:

– Оказывается, это весьма опасно. Пожалуй, то же самое, как пытаться создать человека в том виде, в каком вы хотели бы его видеть, то есть пытаться подчеркнуть хорошее... и скрыть, убрать злое и недоброе.

– Я думала только о картинах. Это единственный предмет, о котором я могу говорить с достаточной уверенностью.

– А ваш энтузиазм показывает, что вы являетесь настоящим экспертом. Скажите, а каковы успехи моей дочери в английском языке?

– Они просто замечательны.

– А вы не считаете, что забота о картинах и занятие с моей дочерью являются для вас слишком большой нагрузкой?

Я улыбнулась:

– И то и другое доставляет мне огромное удовольствие.

– Я очень рад этому. А то я боялся, что жизнь у нас покажется вам весьма скучной.

– Ни в коем случае. И еще – я должна поблагодарить вас за разрешение пользоваться конюшней.

– Не за что. Теперь жизнь в замке стала более тихой и спокойной, чем прежде. – Он взглянул куда-то вдаль и добавил холодно: – После смерти моей жены мы больше не развлекаемся, как бывало. Может быть, что-нибудь изменится после женитьбы моего кузена, когда его жена станет хозяйкой замка.

– Или если вы сами, женитесь, – импульсивно вставила я и была уверена, что услышала прозвучавшую в его голосе горечь, когда он спросил:

– А что заставляет вас думать, что я могу жениться?

Поняв, что допустила бестактность, я, как бы себе в оправдание, промямлила:

– Ну, это вполне естественно, что со временем...

– Полагаю, что вам известны обстоятельства смерти моей жены, мадемуазель Лоусон?

– Да, я слышала... разговоры, – ответила я, ощущая себя при этом так, будто угодила одной ногой в трясину и должна как можно скорее отступить обратно, пока меня не засосало.

– О, – усмехнулся он, – разговоры! Находятся люди, которые считают, что я убил свою жену.

– Уверена, что вы не обращаете внимания на подобный вздор.

– Вы смущены? – спросил он с недобрым блеском во взгляде. – Это свидетельствует о том, что вы вовсе не убеждены, что слышали вздор. Вы считаете меня способным на самые темные поступки. Ведь так?

Мое сердце бешено забилось в груди.

– Вы, конечно, шутите, – сказала я.

– Это как раз то, что можно было бы ожидать от англичанина, мадемуазель Лоусон. Малоприятная тема для разговора, и мы больше не будем обсуждать ее тему. Лучше верить в то, что виновата сама жертва.

Он вновь обрел спокойствие, причем так же быстро, как за мгновение до этого стал вдруг резким и злым.

– А вы, мадемуазель Лоусон, просто восхитительны. Вы же понимаете, что в данных обстоятельствах я никогда не смогу снова жениться. Вы, наверное, удивлены тем, что я обсуждаю с вами свои взгляды на брак?

– Да, действительно, удивлена.

– Вы такой благодарный и сочувствующий слушатель, так откровенно демонстрируете здравый смысл и искренность, что эти качества толкнули меня на столь неблагоразумный поступок, как обсуждение с вами моих личных дел.

– Я даже не знаю: благодарить ли мне вас за комплименты или извиниться за то, что втянула вас в такое искушение.

– Поступаете, как всегда – или почти как всегда, – говорите то, что думаете. Именно поэтому я хотел бы задать вам вопрос, мадемуазель Лоусон, Сможете ли вы ответить на него откровенно?

– Я постараюсь.

– Прекрасно, тогда я спрашиваю: считаете ли вы, что я убил свою жену?

Я была потрясена. Его глаза были наполовину прикрыты веками, но я знала, что он внимательно и настороженно смотрит на меня, пока я в течение каких-то секунд не отвечала на его вопрос.

– Благодарю вас, – коротко сказал он.

– Но я еще не ответила.

– Нет, ответили. Вам потребовалось время, чтобы найти слова для тактичного ответа. Но мне не нужен такт. Мне нужна правда.

– Но вы должны позволить мне сказать, раз уж поинтересовались моим мнением.

– Хорошо.

– Я ни секунды не верила в то, что вы дали своей жене смертельную дозу опия, но...

– Но...

– Возможно, вы... разочаровали ее... Я имею в виду, что она, по всей вероятности, чувствовала себя в браке глубоко несчастной и, чтобы не мучиться больше, решилась на отчаянный шаг.

Он смотрел на меня с кривившей его губы улыбкой. Я чувствовала, насколько он несчастен, и меня вдруг охватило непреодолимое желание сделать его счастливым. Это был абсурд, но я ничего не могла поделать с собой. Я была уверена, что за показным упрямством, самонадеянностью и безразличием к людям скрывается живой, тонко чувствующий человек, которого я не сумела разглядеть.

Казалось, что он прочитал мои мысли, ибо на его лице появилось суровое выражение:

– Теперь вы знаете, мадемуазель Лоусон, почему я не испытываю желания жениться. Даже вы считаете, что я косвенно виноват в ее смерти, и вы, такая мудрая молодая женщина, без сомнения, правы.

– Лучше считайте меня глупой, нетактичной, неловкой... кем угодно...

– Я считаю вас свежим ветром, мадемуазель Лоусон. И вы знаете об этом. Но мне кажется, у вас, англичан, есть поговорка: клевета, что уголь – не обожжет, так замарает. Правильно? – Я утвердительно кивнула. – Оклеветать кого-нибудь – простое дело. Ну да ладно! В обмен на преподанный вами урок по реставрации картин я поведал вам кое-что из семейной истории. А сейчас я собираюсь сказать вам, что сразу же по окончании Пасхи мы с кузеном уедем в Париж. Я не вижу причины откладывать свадьбу Филиппа. Мы с ним примем участие в обеде по поводу подписания брачного контракта в доме невесты, а затем и в самих церемониях. После медового месяца они возвратятся в замок, и мы здесь тоже отпразднуем это событие.

Как он мог так спокойно говорить о предстоящей свадьбе? Зная о его роли во всей этой истории, я очень злилась на него за такое поведение, а заодно и на саму себя за то, что была готова так легко забыть все его отрицательные качества и принимать его таким, каким он казался в настоящий момент.

А граф тем временем продолжал:

– Как только они возвратятся в замок, мы устроим бал. Новая мадам де ла Таль непременно захочет этого. Еще через два дня мы устроим бал для тех, кто имеет какое-нибудь отношение к замку... работников виноградников, слуг, словом, всех. Это старая традиция, которую соблюдают каждый раз, когда женится наследник замка. Надеюсь, вы примете участие в обеих церемониях?

– Я хотела бы принять участие только во второй – для работников виноградников, ибо не уверена, что мадам де ла Таль захочет видеть меня на балу.

– Этого хочу я, а значит, так тому и быть. Моя дорогая мадемуазель Лоусон, я – хозяин замка. И мое положение может изменить только моя смерть.

– О, я не сомневаюсь в этом, – ответила я.

– Вот и замечательно. А теперь не смею вас более задерживать. Я вижу, как вам не терпится вернуться к своим картинам.

И он ушел, оставив меня в замешательстве и породив во мне ощущение, что меня все глубже и глубже затягивает в зыбучие пески, вырваться из которых с каждым днем становится все труднее и труднее. Не затеял ли граф этот разговор только для того, чтобы предупредить меня об опасности?

Граф и Филипп уехали в Париж на следующий день после страстной пятницы, а в понедельник я отправилась навестить Бастидов. Ив и Марго играли в саду. Они увидели меня и тут же позвали посмотреть пасхальные яйца, которые нашли в воскресенье – какие в доме, какие за его пределами; их было столько же, сколько и в прошлом году.

– Вы, наверное, не знаете, мадемуазель, – сказала Марго, – что церковные колокола летают для благословения в Рим, а по дороге роняют яйца специально для того, чтобы потом их могли найти дети.

Я созналась, что никогда об этом раньше не слышала.

– У вас в Англии нет пасхальных яиц? – изумился Ив.

– Есть... но в качестве подарков.

– Эти яйца тоже подарки, – сказал он. – Колокола в действительности их не роняют. Но мы же их находим, видите? Хотите одно?

Я сказала, что с удовольствием отнесла бы одно яйцо Женевьеве, которой такой подарок доставит радость. Яйцо было тут же тщательно завернуто и торжественно вручено мне. Я сказала детям, что теперь повидаюсь с их бабушкой. Они обменялись взглядами.

– А ее нет... Она ушла...

– С Габриэль, – добавила Марго.

– Тогда приду к ней в следующий раз. Что-нибудь случилось?

Дети пожали плечами, и тут я увидела их служанку Жанну, которая возвращалась с реки, неся корзину с бельем.

– Добрый день, Жанна, – сказала я.

– Добрый день, мадемуазель.

– Я заходила к вам, но не застала мадам Бастид дома.

– Она пошла в городок.

– Но она так редко выходит из дома в такое время дня.

Жанна кивнула и усмехнулась:

– Будем надеяться, что все в порядке.

– А у вас есть основания думать, что что-то не так?

– Да у меня самой есть дочка.

Я страшно удивилась и подумала, что, по-видимому, не совсем правильно поняла ее, ибо она говорила на местном наречии.

– Вы имеете в виду мадемуазель Габриэль...

– Мадам очень расстроена, и я знаю, что она повела мадемуазель Габриэль к врачу. – Жанна воздела к небу руки. – Я молю всех святых, чтобы все обошлось, но, когда играет молодая горячая кровь, всякое может случиться.

Я не могла поверить в то, на что намекала Жанна, и спросила:

– Надеюсь, у мадемуазель Габриэль ничего инфекционного?

Я оставила ее улыбаться про себя моей наивности и отправилась дальше. Но беспокойство заставило меня на обратном пути в замок еще раз заглянула к Бастидам.

На этот раз мадам Бастид была дома. Она выглядела расстроенной и грустной.

– Я, наверное, не вовремя? – спросила я. – Лучше я пойду...

– Нет, не уходите. Все равно все скоро узнают... и потом я знаю вашу порядочность. Садитесь, Даллас.

Она сама тяжело опустилась в кресло. Я последовала ее примеру в полной растерянности. Мадам Бастид после долгого молчания наконец произнесла:

– И чтобы такое произошло в нашей семье?!

– Габриэль?

Она кивнула.

– Где она?

– Наверху, в своей комнате. Не говорит ни слова... такая упрямая...

– Она больна?

– Больна... Если бы! Все, что угодно, только не это! Я бы никогда не поверила, что такое может случиться. Она не из тех девиц, которые привыкли шляться. Всегда была такой тихой и смирной девочкой.

– Может быть, все можно уладить?

– Надеюсь, но страшно боюсь, что Жан-Пьер ужасно разозлится на нее, когда узнает.

– Бедная Габриэль! – прошептала я.

– Бедная Габриэль! Я заметила, что в последнее время она сделалась строптивой, нервной, обеспокоенной... стала избегать нас. А сегодня утром, когда умывалась, ей стало плохо. К тому времени я уже кое-что заподозрила, и поэтому мы быстро отправились к врачу, который подтвердил мои наихудшие опасения.

– И она отказывается назвать вам имя своего возлюбленного?

Мадам Бастид кивнула.

– Вот это-то меня как раз и беспокоит. Если это кто-то из молодых парней, то можно было бы постараться все сделать по закону. Но поскольку она молчит... мне кажется, что речь идет о ком – то, кто как раз и не собирается поступить как положено.

Я спросила у нее, не приготовить ли ей кофе, и, к моему большому удивлению, она позволила мне отправиться в кухню. Она сидела за столом, глядя прямо перед собой невидящим взглядом. Я подала ей кофе и сказала, что могла бы отнести чашечку и Габриэль.

Мадам Бастид кивнула. Я отправилась наверх и постучала в дверь.

– Не надо, бабушка, – ответила Габриэль. Тогда я отворила дверь и подошла к ней, протягивая чашку дымящегося кофе. – А, это вы, Даллас.

– Я принесла кофе, вы не возражаете?!

Она лежала и смотрела на меня безразличным взглядом. Я взяла ее за руку. Бедная Габриэль, она сейчас была в таком же положении, как тысячи других девушек, для каждой из которых это была совершенно новая и сугубо личная трагедия.

– Мы можем для вас что-нибудь сделать? – спросила я.

Она отрицательно покачала головой.

– Вы не можете выйти замуж и...

Она снова отрицательно покачала головой и отвернулась к стене, чтобы я не могла видеть ее лица. – Он... женат? Ответа не последовало.

– Ну хорошо, в таком случае, если он не может жениться на вас, вам остается только набраться терпения.

– Они все будут ненавидеть меня, – прошептала Габриэль. – Все... Теперь в нашем доме уже никогда не будет, как раньше.

– Это неправда, – возразила я. – Они все в шоке... потрясены, но потом все пройдет, и они успокоятся. А когда родится ребенок, все полюбят его.

Она повернулась ко мне и слабо улыбнулась.

– Вы всегда стараетесь сделать так, чтобы все устроилось по-хорошему, Даллас. Но здесь уже ничего нельзя сделать. Я сама, как они сказали, приготовила эту постель, и лежать в ней предстоит тоже только мне.

– Но ведь есть еще кто-то, кто должен разделить с вами возникшие трудности.

Но она опять замкнулась, не желая продолжать разговор.

Я в грустном настроении отправилась обратно в замок, вспоминая о счастливом Рождестве, о праздничном веселье за столом у Бастидов и думая о том, как неожиданно порой меняется наша жизнь.

После свадьбы Филипп и его молодая жена отправились в Италию проводить там свой медовый месяц. А я тем временем задавала себе вопрос: теперь, когда граф так цинично сбыл Клод кузену, нашел ли он ей замену? Именно такой вариант представлялся мне наиболее разумным объяснением его отсутствия в замке.

Он появился в замке незадолго до того, как Филипп и Клод должны были возвратиться после медового месяца, но, и вернувшись, не сделал попытки увидеться со мной. Я спрашивала себя, а не чувствует ли он мое неодобрительное отношение ко всему происходящему?! Хотя; собственно, его вряд ли волнует, что я думаю по этому поводу.

Я была обескуражена, ибо надеялась снова поговорить с ним, и очень боялась того момента, когда должны были вернуться Филипп и его жена. Ведь Клод невзлюбила меня, а она, по моему убеждению, была из тех женщин, которые не делают секрета из своего отношения к тому или другому человеку. Возможно, придется принять предложение Филиппа – помочь мне найти другую работу.

После трех недель медового месяца они возвратились в замок. И уже на следующий день мне пришлось столкнуться с Клод и еще раз убедиться в том, насколько глубоко она меня невзлюбила.

Мы встретились с ней, когда я шла из галереи.

– Я думала, что вы уже закончили работу, – сказала она. – Я помню, на каком этапе вы находились в рождественские праздники.

– Реставрация картин – вещь чрезвычайно тонкая и кропотливая. А коллекция живописи в замке находилась в очень запущенном состоянии.

– Но я полагала, что это не представит больших трудностей для специалиста.

– Трудности есть всегда, но работа...

– ... требует такого напряжения, что вы не можете трудиться целый день?

Это был откровенный намек на то, что я попросту тяну время, чтобы продлить свое пребывание в замке!

– Могу вас заверить, мадам де ла Таль, – сказала я как можно мягче, – что закончу реставрацию картин как можно быстрее.

– Жаль, что вы не управитесь до бала, который мы устраиваем для друзей. Надеюсь, что вы, как и остальные люди замка, ожидаете второго бала?

Она совершенно ясно дала понять, что не хотела бы видеть меня на первом балу. Хотелось крикнуть ей вслед: «Но господин граф меня уже пригласил, и пока еще он является хозяином замка!»

Я пошла к себе в комнату и стала рассматривать зеленое бархатное платье. А почему бы не пойти на первый бал? Я же уже получила приглашение, и граф будет ждать меня. Разве можно отказаться от триумфа быть тепло встреченной им под откровенно враждебным взглядом новой мадам де ла Таль?

Но в ночь перед балом я передумала. Он не нашел возможности увидеться со мной. Неужели я могу серьезно думать о том, что он встанет на мою сторону и выступит против своей возлюбленной – пусть даже и бывшей?!

В тот вечер, когда в замке давали первый бал, я рано легла в постель и попыталась читать. Но из зала доносились звуки музыки, и у меня перед глазами неотступно стояла одна и та же картина. На помосте, позади огромных корзин с гвоздиками, с которыми, как я видела, весь день возились садовники, играли музыканты. Я представляла себе, как граф вместе с женой своего кузена открывает бал. В своем воображении я видела себя в зеленом платье с изумрудной брошью, которую выиграла в качестве приза при охоте за сокровищами. Потом стала думать об изумрудах на портрете дамы из галереи и представлять, как в этих драгоценностях выглядела бы сама. Наверное, как настоящая графиня.

Я рассмеялась и снова взялась за книгу, но никак не могла сосредоточиться. Я думала о голосах, которые слышала тогда на верхних ступенях лестницы, ведущей в подземелье, и пыталась представить себе этих двоих. Интересно, они и сейчас вместе? Наверное, поздравляют друг друга с тем, как хорошо придумали всю эту затею с браком, которая дала им теперь возможность постоянно находиться под одной крышей.

Какая невероятная ситуация! И что из этого получится? Недаром имя графа связывали всегда со скандалом. Неужели он вел себя так же безрассудно и по отношению к своей жене?

В коридоре около моей комнаты послышались шаги. Я прислушалась. Шаги остановились прямо у двери. Кто-то стоял перед моей комнатой.

Я села в постели, не спуская с двери глаз. Неожиданно ручка двери повернулась.

– Женевьева! – закричала я. – Вы меня напугали!

– Извините. Я стояла за дверью, раздумывая, не спите ли вы.

Она вошла и присела на кровать. Голубое бальное платье из шелка было очаровательно, но сама Женевьева выглядела насупленной и подавленной.

– Противный бал! – буркнула она.

– Почему?

– Тетя Клод! – воскликнула Женевьева. – Но она мне не тетя. Она жена кузена Филиппа.

– Говорите по-английски, – сказала я.

– Когда я злюсь, то не могу говорить по-английски. Я должна думать, но, когда я злая, я не могу думать и говорить одновременно.

– Но тогда, наверное, вам в голову пришли бы гораздо лучшие идеи.

– О мадемуазель, вы говорите как Костяшка. Одна мысль о том, что эта женщина теперь будет жить здесь...

– Почему вы ее так не любите?

– Не люблю? Я ее ненавижу!

– Но что она вам сделала?

– Она будет здесь жить. Ни за что не осталась бы с ней под одной крышей, будь на то моя воля!

– Но, Женевьева, ради Бога, не запирайте ее в камере забвения!

– Нуну немедленно вытащит ее оттуда, так что нет никакого смысла.

– Почему вы столь агрессивно настроены против нее? Она такая милая дама.

– А мне не нравятся милые дамы. Я люблю простых, обычных, как вы.

– Какой очаровательный комплимент!

– Такие люди все портят.

– Да она еще не успела пробыть здесь достаточно долго для того, чтобы что-нибудь испортить.

– Она еще это успеет сделать, вот посмотрите! Моя мама тоже не любила «миленьких» женщин. Они ей тоже все испортили.

– Но вы ничего не знаете об этом.

– Нет, знаю и расскажу вам. Они часто ссорились, ссорились очень тихо и вежливо. Я всегда думала, что тихие ссоры гораздо хуже, чем шумные. Папа просто спокойно говорил ужасные вещи, и этот его сдержанный тон делал их еще более ужасными. Он говорил их так, будто это доставляло ему удовольствие... будто люди забавляли его тем, что они такие глупые. Он считал, что мама глупая. И это делало ее очень несчастной.

– Женевьева, вам не следует без конца терзаться тем, что произошло много лет назад, тем более что вы многого не знаете.

– Но я знаю, что он убил ее. Я знаю это!

– Вы не можете этого знать.

– Они сказали, что произошло самоубийство. Но она никогда бы не оставила меня одну.

Я взяла ее за руки.

– Не думайте об этом! – сказала я с мольбой в голосе.

– Но как же не думать о том, что произошло в твоем доме. Ведь именно из-за того, что случилось когда-то, у папы нет жены. Ведь именно поэтому должен был жениться Филипп. Если бы я родилась мальчиком, все было бы по-другому. Папа не любит меня из-за того, что я не сын. Я думаю, что мой отец убил маму, и она выходит из могилы, чтобы мстить ему.

– Что за чушь!

– Она бродит ночью по замку вместе с другими призраками камеры забвения. Я слышала их, поэтому можете не убеждать меня в том, что их не существует.

– В следующий раз, когда вы их услышите, придите и скажите мне.

– Вы это серьезно, мадемуазель? Но я уже давно не слышала их. И я их не боюсь, потому что мама не позволит им причинить мне зло. Вы помните, что сами сказали об этом?

– Обязательно дайте мне знать, когда услышите их в следующий раз.

– Вы думаете, что мы сможем пойти и посмотреть на них, мадемуазель?

– Не знаю. Сначала послушаем.

Женевьева наклонилась ко мне и прошептала:

– Решено.

В замке только и было разговоров, что о предстоящем бале для слуг и работников виноградников. Подготовка шла полным ходом и была более активной, чем подготовка к первому балу, который граф устраивал для своих друзей.

По этому случаю я надела зеленее бархатное платье. Оно придавало мне уверенности. Я соорудила себе высокую прическу и была очень довольна своим видом.

Вечером должен был состояться обед «а-ля фуршет». Предполагалось, что, когда бал будет в самом разгаре, появятся новобрачные – незаметно, без всяких церемоний, и немного потанцуют с некоторыми из приглашенных. Затем дворецкий Буланже, как бы совершенно случайно, обнаружит их в зале и провозгласит тост за здоровье молодых. Все выпьют по бокалу вина из подвалов замка – гордость Гайяра.

К тому времени, когда я появилась в зале, Бастиды были уже там. Среди них находилась и Габриэль, которая выглядела очень хорошенькой, хотя и немного меланхоличной в своем бледно-голубом платье, которое она сшила своими руками.

Мадам Бастид вошла под руку со своим сыном Арманом. Она тут же шепнула мне на ухо, что Жан-Пьер еще ничего не знает. Затем ко мне подошел Жан-Пьер и пригласил на танец.

Когда мы танцевали, он тихо напевал мне на ухо «Кто они, эти богатые люди...».

– Вот видите, даже здесь, среди всего этого великолепия, я все-таки могу петь. И это для нас, скромных и смиренных тружеников, большое событие. Не так часто нам выпадает честь танцевать в залах замка.

– А разве это лучше, чем танцевать в вашем собственном доме? Мне так понравилось у вас на праздновании Рождества, и Женевьеве тоже.

– Она очень странная девочка.

– Я была очень рада видеть ее счастливой.

Жан-Пьер мягко улыбнулся мне, а я продолжала вспоминать, как Габриэль вошла в комнату, неся на подушечке корону, и как он потом поцеловал нас, пользуясь своей привилегией, – ведь он был король на весь день.

– Она стала, пожалуй, более веселой и счастливой с тех пор, как вы появились в замке, – заметил Жан-Пьер. – Да и не одна она.

– Вы преувеличиваете мои заслуги.

– Ничуть.

– В таком случае я очень этому рада.

Он слегка сжал мою руку.

– О, вы только посмотрите... среди нас великие люди. И господин граф внимательно смотрит на нас. Может быть, он ищет вас – ту, которая не столь покорна и бессловесна, как слуги или те, кто работает на виноградниках, и которая могла бы стать для него наиболее подходящей партнершей.

– Уверена, что он так не думает.

– Вы всегда столь горячо его защищаете.

– Нет, он мне безразличен, да он и не нуждается в защите.

– Это мы еще посмотрим. Хотите пари? Первой партнершей, с которой он пойдет танцевать, будете вы.

– Я не играю в азартные игры. Музыка смолкла.

– Тоже как бы случайно, – прошептал Жан-Пьер. – Господин Буланже подает незаметный знак: прекратить танцы!

Он отвел меня к креслу, и я села. Филипп и Клод отошли от графа, который направился в мою сторону. Снова заиграла музыка. Я повернула голову и стала смотреть на музыкантов, ожидая каждую секунду, что он вот-вот появится передо мной, ибо, как и Жан-Пьер, думала, что граф решил танцевать со мной. Я была крайне удивлена, когда увидела его, промелькнувшего мимо меня в паре с Габриэль.

– Как жаль, что я не отважилась на пари, – со смехом обратилась я к Жан-Пьеру.

Тот провожал не менее удивленным взглядом танцующих – графа и свою сестру.

– Я тоже очень сожалею, что вам придется довольствоваться всего лишь хозяином виноградника вместо хозяина замка.

– Но я сделаю это с огромным удовольствием, – весело ответила я.

Клод танцевала с месье Буланже, а Филипп – с мадам Дюваль, которая командовала женской прислугой. Я подумала, что граф выбрал Габриэль потому, что она была из семьи Бастидов, которые заправляли на виноградниках.

Когда танец окончился, Буланже произнес тост и пригласил всех гостей выпить за здоровье Филиппа и Клод. Потом музыканты заиграли «Свадебный марш», и на сей раз танец открыли Клод и Филипп.

В этот момент ко мне подошел граф. Несмотря на свое намерение оставаться равнодушной, я почувствовала, что зарделись мои щеки, едва он дотронулся до моей руки и попросил доставить ему радость, подарив этот танец.

– Я не уверена, что мне он знаком, – смутилась я. – По-моему, это что-то сугубо французское.

– Не более чем сама свадьба. И вы же не можете утверждать, мадемуазель Лоусон, что мы единственная нация, которая вступает в брак.

– Я и не собираюсь этого делать, но танец мне действительно не знаком.

– Вы много приходилось танцевать в Англии?

– Нет, не много.

– Жаль. Я тоже никогда не был заядлым танцором, но подозреваю, что вы танцуете так же хорошо, как делаете все остальное, если это вам по душе. Кстати, вы не приняли моего приглашения на бал. Хотелось бы знать почему?

– Мне кажется, я пыталась объяснить вам, что не очень-то склонна к участию в подобных мероприятиях.

– Но я очень надеялся, что увижу вас на балу.

– Вот не думала, что мое отсутствие будет замечено.

– Да, представьте себе...

– Мне очень жаль.

– Глядя на вас, этого не скажешь.

– Я имею в виду, что очень сожалею о том, что стала причиной разочарования, но никак не о пропущенном бале.

– Очень хорошо, мадемуазель Лоусон. Это говорит о вашем заботливом отношении к чувствам других людей.

Мимо нас промелькнула Женевьева, танцующая с Жан-Пьером. Она чему-то радостно смеялась. Я увидела, что граф тоже заметил танцующую пару.

– Моя дочь похожа на вас, мадемуазель Лоусон, – она отдает явное предпочтение одним видам развлечения и не жалует другие.

– Нет сомнения в том, что это празднество намного веселее, чем первое – более официальное и грандиозное.

– Но как вы можете судить об этом, если сами на нем не присутствовали?

– Я просто предполагаю, а не констатирую факт.

– О, я должен был догадаться. Вам следует преподать мне еще один урок. Предыдущий мне очень понравился. Так что ждите меня у себя в галерее в какое-нибудь ближайшее утро.

– С большим удовольствием.

– Это правда?

Я взглянула в странные, прикрытые нависшими веками глаза и сказала:

– Да, конечно.

Танец окончился, и он уже больше не мог танцевать со мной, ибо это вызвало бы никому не нужные разговоры. С любым из служащих замка – только один танец, а после шести танцев он имел право вообще покинуть зал, – таков обычай, объяснил мне Жан-Пьер. Он, Филипп, Клод и Женевьева должны выполнять свой долг, а потом, один за другим, тихо выскользнуть из зала. В этом случае их уход не выглядел бы слишком официальным, потому что именно непринужденность была особенностью этого празднества, но граф должен был уйти первым, а остальные – кто когда захочет.

Все произошло именно так, как сказал Жан-Пьер. Я заметила, как спокойно и незаметно удалился граф. А после его ухода у меня уже не было желания оставаться в зале.

Я танцевала с месье Буланже, когда заметила, что Габриэль собирается уйти. Делая вид, что с интересом разглядывает гобелен, она быстрым взглядом окинула зал, потом еще раз оглянулась через плечо и выскользнула в дверь.

Я на короткое мгновение увидела ее лицо, на котором запечатлелось выражение полного отчаяния. Меня охватило беспокойство, не наделает ли она каких-нибудь глупостей.

Мне было необходимо удостовериться в том, что с ней все в порядке. Как только смолкла музыка и я смогла оставить партнера, я тоже незаметно покинула зал.

Не имея ни малейшего понятия, куда могла отправиться Габриэль, я пыталась представить себе, как в подобной ситуации поступит отчаявшаяся девушка. Бросится вниз с высокой башни? Утопится в старом колодце во дворе замка? После некоторых размышлений я решила, что оба варианта абсурдны. Ведь если Габриэль решила покончить жизнь самоубийством, зачем ей это делать в замке...

Об одной из причин ее странного поведения я догадывалась, но пока мой мозг отказывался воспринимать ее. Мои ноги сами понесли меня к библиотеке, где обычно происходили мои встречи и беседы с графом.

Мне бы так хотелось посмеяться над внезапной мыслью, пришедшей мне в голову! Но, подойдя к библиотеке, я услышала голоса, которые тотчас же узнала: прерывающийся, поднимающийся почти до истерических нот голос Габриэль и низкий, спокойный голос графа.

Я повернулась и пошла в свою комнату. У меня не было никакого желания возвращаться в зал. Мне хотелось побыть одной.

Несколько дней спустя я отправилась навестить Бастидов. Мадам Бастид была рада встрече со мной, и я заметила, что теперь она была гораздо спокойнее и чувствовала себя более уверенно, чем в мой прошлый визит.

– Хорошие новости, Габриэль выходит замуж.

– О, я так рада!

Мадам Бастид улыбнулась мне:

– Я знала это. Вы всегда готовы разделить все наши радости и горести. Конечно, со временем люди скажут, что это была поспешная свадьба... но жизнь есть жизнь, и такое случается довольно часто. Они свяжут себя брачными узами, как это делают многие молодые люди, а потом исповедаются и получат отпущение грехов. И тогда их ребенок не будет незаконнорожденным. Ведь в таких случаях всегда страдают дети!

– Да, конечно. И когда Габриэль выходит замуж?

– Через три недели. Это замечательно, что теперь Жак может жениться. В этом-то и была вся загвоздка. Он не мог бы содержать жену и мать. А зная об этом, Габриэль не говорила ему о своей беременности. Но господин граф все устроил наилучшим образом.

– Господин граф?

– Да. Он назначил Жака управляющим виноградниками в Сен-Вайяне. Ведь месье Дюран очень стар. А теперь он получит наконец свой домик, а Жак займет его место. Если бы не господин граф, они не смогли бы пожениться.

– Да, понимаю, – сказал я упавшим голосом.

Габриэль вышла замуж, хотя во время моих походов в городок, в самом замке или на виноградниках до меня доходили самые разнообразные сплетни по этому поводу. Их передавали друг другу шепотом и недоуменно пожимали плечами. Подобные события вызывали обычно волнения и разговоры на неделю-другую, ибо никто не мог быть уверен в том, что и его семья не попадет в аналогичную ситуацию. Габриэль стала замужней женщиной, и даже если ребенок родится раньше положенного срока, что ж такого, – в конце концов, дети во всем мире имеют привычку иногда появляться на свет раньше, чем предназначено природой.

Свадьбу отпраздновали в доме Бастидов в соответствии с традициями, которые мадам Бастид считала необходимым соблюсти, несмотря на то что времени для подготовки почти не было. Граф, как я слышала, был так добр к своим работникам, что преподнес в качестве свадебного подарка деньги, позволившие им купить мебель.

С Габриэль произошли разительные перемены. Страх уступил место безмятежному спокойствию, и она выглядела еще более хорошенькой, чем обычно. Когда я отправилась в Сен-Вайян навестить ее и старую мать Жака, она встретила меня тепло и радушно. И когда я стала прощаться, пригласила заглядывать к ним каждый раз, когда я буду проезжать мимо, совершая прогулки верхом. Я пообещала...

После свадьбы минуло уже четыре или пять недель. Весна уверенно вступала в свои права, и молодые побеги виноградной лозы тронулись в рост. На виноградниках закипела работа, которая не затихнет теперь до уборки урожая.

Женевьева почти все время находилась со мной, но наши отношения не были такими гармоничными, как раньше. Присутствие в замке Клод отрицательно сказывалось на девочке, и я постоянно находилась в напряжении, гадая, чем все это может кончиться? Раньше я думала, что мне удалось в чем-то переубедить Женевьеву, но на поверку оказалось, что это всего лишь кажущийся эффект. Так, например, случается при реставрации: вы можете получить играющую красками картину, применив раствор, который очищает ее и восстанавливает яркость колорита, но лишь на время, а впоследствии все это ей может даже повредить.

– Не навестить ли нам Габриэль? – спросила я однажды во время нашей прогулки верхом.

– Пожалуй...

– Однако, если вы не горите желанием, я поеду одна.

Женевьева пожала плечами, но продолжала ехать рядом со мной.

– У нее скоро родится ребенок, – сказала она.

– И они с мужем будут очень счастливы, – ответила я.

– Но он вроде бы собирается появиться на свет раньше, чем положено, и все судачат по этому поводу.

– Все?! Ну, не преувеличивайте. А почему вы не говорите по-английски?

– Я устала говорить по-английски. Это такой трудный язык. – Девочка рассмеялась: – Очень удобный брак. Так говорят, я сама слышала.

– Все браки должны быть удобными.

Женевьева снова рассмеялась, потом сказала:

– До свидания, мадемуазель. Я не еду. Боюсь огорчить вас, если вдруг скажу что-то не очень деликатное...

Она пришпорила лошадь и повернула обратно. Я хотела было последовать за ней, потому что ей не разрешали ездить одной за пределами замка. Но она намного опередила меня и уже скрылась в маленькой роще.

Минуту спустя я услышала выстрел.

– Женевьева! – закричала я. Пустив лошадь галопом и подскакав к роще, я услышала ее стенания и снова закричала: – Женевьева, где вы? Что случилось?

Она всхлипывала где-то совсем рядом:

– О, мадемуазель... мадемуазель...

Я поскакала на звуки ее голоса и вскоре наткнулась на Женевьеву. Она лежала в траве, а ее лошадь покорно стояла рядом.

– Что случилось? – начала было я и вдруг увидела распростертого на земле графа и лежавшую рядом с ним лошадь. На его костюме для верховой езды проступали пятна крови.

– Его... его... убили, – произнесла Женевьева заплетающимся языком.

Я рванулась вперед и опустилась на колени рядом с лежащим графом. И тут меня охватил жуткий страх.

– Женевьева, быстро поезжайте за помощью. Ближе всего – Сен-Вайян. Пошлите кого-нибудь за доктором.

Следующие несколько минут прошли для меня как в тумане. Я слышала удаляющийся звук копыт лошади, на которой уехала Женевьева.

– Лотэр, – шептала я, впервые произнося вслух его необычное имя. – Этого не может быть, я не переживу этого, я могу вынести все что угодно, только не вашу смерть!

Я смотрела на короткие густые ресницы. Тяжелые веки были опущены, лишая света его жизнь и... мою тоже. Я взяла его руку и испытала дикую радость, почувствовав, как бьется его пульс, правда, довольно слабо.

– Он не умер... – прошептала я. – О, благодарю тебя, Всевышний, благодарю тебя. – Рыдая, я вдруг почувствовала, как меня охватило безумное счастье.

Я расстегнула пуговицы на его жилете. Если ему попали в грудь, – в чем я до сего момента была абсолютно уверена, – я должна увидеть пулевое отверстие. Но я не обнаружила никакой раны.

И тут я вдруг поняла, что произошло. В него не попали. На нем была кровь его лошади, которая бездыханно лежала рядом.

Я сняла свой жакет и, свернув его, подложила ему под голову. Мне показалось, что его смертельно бледное лицо начинает постепенно приобретать розовый оттенок и наконец чуть-чуть дрогнули веки. И тут я услышала свой голос:

– Он жив... жив... Благодарю тебя, Господи.

Я молилась, чтобы скорее подоспела помощь. Стоя на коленях, я неотрывно смотрела на его лицо, а губы еле слышно шептали молитву.

И вот тяжелые веки дрогнули, медленно поднялись, и наши глаза встретились. Я увидела слабую улыбку на его губах и невольно подалась вперед. Я чувствовала, как дрожат мои губы, – напряжение последних минут было невыносимым. Безумный страх сменился неожиданной, но пока еще очень слабой надеждой.

– Все будет в порядке, – прошептала я. Он закрыл глаза, а я продолжала стоять на коленях, ожидая помощи.