Изумруды к свадьбе

10

В замке воцарилась тяжелая атмосфера. Женевьева выглядела постоянно угрюмой и замкнутой, и я тщетно пыталась понять, о чем она думает. Что касается Клод, она была зла и чувствовала себя униженной оттого, что граф отказался выполнить ее желание. Я постоянно ощущала ее растущую неприязнь ко мне. В том, что он выступил в мою защиту, она увидела определенный смысл, и, надо сказать, я тоже.

Филипп тоже чувствовал себя очень неловко. Однажды он зашел ко мне в галерею, и мне показалось по его смущенному виду, что он не хотел бы, чтобы его здесь увидели. Я подумала, что Филипп боится своей жены точно так же, как боится графа.

– Я слышал, что у вас был некоторый конфликт с... моей женой. Мне очень жаль. Я вовсе не хочу, чтобы вы уезжали, мадемуазель Лоусон. Но в этом доме... – Он пожал плечами. – И как скоро вы... закончите?

– Работы еще достаточно.

– Когда все будет сделано, можете рассчитывать на мою помощь. Но если вдруг захотите уехать раньше, я постараюсь найти для вас работу.

– Благодарю вас.

Он ушел довольно печальный. Вот человек, который хочет, чтобы все было хорошо и спокойно, подумала я. Однако он слишком бесхарактерный, чтобы повлиять на ход событий в замке.

И тем не менее, как это ни странно, между ним и графом прослеживалось что-то общее: его голос был похож на голос графа, чертами лица кузены тоже напоминали друг друга. При этом один явно положительная фигура, а другой – отрицательная. Филипп, должно быть, безбедно жил под крылышком богатых и влиятельных родственников. Возможно, это и сделало его таким, каков он есть, – робко ищущим мира и покоя. Но с самого начала он был добр ко мне, и я не сомневалась, что сейчас он хочет моего отъезда только из-за конфликта между мною и его женой.

Вероятно, он был прав. Мне действительно следовало бы уехать, как только я закончу с картинами. Дальнейшее пребывание в замке не сулило мне ничего хорошего. Чувства, которые пробудил во мне граф, грозили еще больше затянуть меня в бездонный омут.

Я уеду, пообещала я себе. Но поскольку в глубине души была преисполнена решимости не уезжать, то начала поиски настенной живописи, в существовании которой под толстым слоем штукатурки почти не сомневалась. Я могла бы отдаться новой работе и забыть о всех тех бурях, которые бушевали вокруг меня в стенах замка. И в то же время это был самый подходящий предлог, чтобы как можно дольше оставаться рядом с графом.

Меня особенно интересовала маленькая комната, примыкавшая к галерее. Она вся была залита солнечным светом. Из окна открывался прекрасный вид на виноградники, за которыми где-то далеко-далеко находится Париж.

Я вспоминала, как взволнован был мой отец, когда однажды натолкнулся на стену, очень похожую на эту. Он говорил мне тогда, что во многих английских домах под слоями штукатурки скрыты замечательные настенные росписи. Их могли просто замазать или заштукатурить потому, что роспись пришла в плохое состояние или больше не радовала глаз владельцев.

Трудно сказать, но, возможно, это был своего рода инстинкт, который я унаследовала от отца, но с того момента, как увидела эту стену, я пришла в такое волнение, что была готова поклясться, что под штукатуркой непременно что-то есть.

Удаление штукатурки – очень тонкая операция. Я попробовала поскрести ее мастихином, но надо было тщательно следить за тем, чтобы не повредить внутренний слой, так что я могла позволить себе лишь слегка снять его. Одно неосторожное движение было способно разрушить то, что могло оказаться очень ценной живописью.

Я проработала часа полтора. Больше работать было неразумно, поскольку требовалась предельная сосредоточенность, но за это время, к сожалению, я не обнаружила ничего такого, что подтверждало бы мои предположения.

Однако следующий день выдался более удачным. Мне удалось отслоить маленький кусочек штукатурки – не больше квадратного сантиметра – и стало ясно, что на стене есть фреска.

Но эти поиски оказались полезны для меня еще и потому, что помогали отвлечься от нервозного напряжения в замке, которое становилось все более гнетущим.

Я занималась очисткой стены, когда услышала голос Женевьевы:

– Мадемуазель... Мадемуазель, где вы?

– Здесь, – отозвалась я.

Когда она вбежала, я увидела, что девочка чем-то страшно расстроена.

– Я получила известие из Каррефура, мадемуазель. Дедушке совсем плохо. Он зовет меня. Поедемте со мной.

– Но ваш отец...

– Его нет... Они уехали верхом с ней... Пожалуйста, мадемуазель, прошу вас. Иначе мне придется ехать с конюхом.

Я сказала, что пойду переодеться, и велела через десять минут быть около конюшни.

– Только не задерживайтесь, – попросила она.

Всю дорогу до Каррефура Женевьева молчала. Я знала, что она боялась этих визитов и в то же время никогда не могла от них отказаться.

Когда мы добрались до места, мадам Лабисс уже ждала нас на пороге.

– Ах, мадемуазель, – воскликнула она, – я так рада, что вы приехали!

– Он очень плох? – спросила я.

– Еще один удар. Морис нашел его в плачевном состоянии, когда относил завтрак. Доктор уже был, и тогда я послала за мадемуазель.

– Вы хотите сказать, что он... умирает? – спросила Женевьева глухим голосом.

– Трудно сказать, мадемуазель Женевьева. Он еще жив, но очень плох.

– Мы можем сейчас пойти к нему?

– Да, конечно.

– Не оставляйте меня, – взмолилась Женевьева.

Мы вошли. Старик лежал на соломенном тюфяке, и мадам Лабисс постаралась устроить его поудобнее. Она накрыла его пледом, принесла в комнату маленький столик и стулья. На полу даже появился ковер. Но голые стены, единственным украшением которых служило распятие, и скамеечка для молитвы по-прежнему делали комнату похожей на монашескую келью.

Старик лежал, откинувшись на подушки. Жалкое зрелище: глубоко запавшие глаза, резкие морщины с обеих сторон длинного носа. Он был похож на раненую птицу.

– Месье, пришла мадемуазель Женевьева, – прошептала мадам Лабисс.

В его лице что-то изменилось.

– Внучка...

– Да, дедушка, я здесь.

Старик кивнул, и его взгляд остановился на мне. Я не была уверена, что он видел левым глазом, – таким тот казался неподвижным и мертвым, но правый был еще живым.

– Подойди, – попросил старик, и я подвинулась ближе к его ложу. Казалось, он остался этим доволен. – Франсуаза, – начал он.

Тогда я поняла, что он принимает меня за мать Женевьевы.

– Все хорошо. Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказала я.

– Не надо... – бормотал он. – Осторожно. Следить...

– Да, да, – произнесла я как можно ласковее.

– Ты не должна была никогда выходить замуж... за этого человека. Я знал, что это было... ошибкой...

– Все в порядке, – успокаивающе уверяла я его.

Однако лицо старика по-прежнему искажала гримаса страдания.

– Ты должна... Он должен...

– Ох, мадемуазель, – прошептала Женевьева, – я больше не вынесу этого. Он бредит и не понимает, что я здесь. Может, мне лучше выйти?

Я кивнула, и она вышла, оставив меня в этой странной комнате наедине с умирающим человеком. Я увидела, что он не заметил исчезновения внучки и почувствовал от этого облегчение. Казалось, старик делает над собой большое усилие.

– Франсуаза, держись подальше от него. Не позволяй ему...

– Почему? – спросила я. – Почему держаться подальше от него?

– Такой грех... такой грех... – простонал он.

– Вы не должны так истязать себя, – возразила я.

– Возвращайся сюда... Уходи из замка. Там только погибель и несчастье... для тебя.

Такая длинная речь, казалось, совсем истощила его. Он закрыл глаза, а я была напугана и расстроена, ибо поняла, что старик сказал мне нечто очень важное.

Внезапно он открыл глаза.

– Онорина, ты так прекрасна. Наш ребенок... Что с ней будет? О, грех... грех...

Тут силы совсем оставили его. Я подумала, что он умирает, и бросилась к двери позвать Мориса.

– Конец уже близок.

Морис взглянул на меня и кивнул.

– Мадемуазель Женевьева должна быть здесь.

– Я пойду и приведу ее, – сказала я, радуясь возможности покинуть комнату умирающего.

Глубоко опечаленная, я шла по коридору. Да, смерть была совсем близко. Я чувствовала ее. Но меня угнетала одна мысль: как могла бедная Франсуаза быть счастливой в этом мрачном доме, в котором даже смеяться считалось большим грехом. Как она, должно быть, обрадовалась, когда ей представилась возможность сбежать в замок!

Я дошла до какой-то лестницы и, остановившись у нижней ступеньки, стала смотреть наверх.

– Женевьева, – тихо окликнула я.

Никакого ответа. На лестничную площадку выходило окно, наполовину закрытое плотными шторами, которые совсем не пропускали свет. Так они, вероятно, всегда и были полуопущены, подумала я. Я приподняла их и посмотрела в окно на совершенно запущенный сад, надеясь увидеть Женевьеву там и подать ей знак возвращаться в дом. Но девочки в саду не оказалось.

Тогда я снова окликнула ее и, когда мне снова никто не ответил, стала подниматься по лестнице.

Со всех сторон на меня наваливалась царившая в доме тишина. Я решила, что Женевьева скорее всего спряталась в одной из комнат, чтобы быть подальше от умирающего, ибо не могла вынести самой мысли о смерти. Она всегда стремилась избегать того, что считала слишком тяжелым. Возможно, в этом и была причина всех ее проблем. Мне придется попытаться убедить ее в том, что если чего-то боишься, то лучше всего заставить себя посмотреть опасности прямо в глаза.

– Женевьева, – позвала я. – Где вы?

Я открыла какую-то дверь и оказалась в спальне с такими же полуспущенными портьерами на окне, какие я уже видела на лестничной площадке. Я закрыла дверь и открыла другую. Этой частью дома не пользовались, наверное, уже многие годы.

Еще один пролет лестницы, и я подумала, что он, должно быть, ведет в детские, которые обычно располагались в верхней части дома. Не думая о том, что в данный момент происходит в комнате внизу, я начала размышлять о детстве Франсуазы, о котором я уже читала в книжечках, которые одну за другой выдавала мне Нуну. Мне вдруг пришло на ум, а не приходилось ли Женевьеве слышать в этом доме рассказы о детстве ее матери? В таком случае, если она захотела спрятаться, то направилась бы в детскую. Я была уверена, что найду ее там, здесь, наверху.

– Женевьева! – позвала я более громким голосом, чем раньше. – Вы здесь?

Никакого ответа. Только слабый отзвук моего собственного голоса разнесся как призрачное эхо. Если она и находилась здесь, то не хотела, чтобы я обнаружила ее.

Я открыла дверь. Передо мной была небольшая комната с высоким потолком. Соломенный тюфяк на полу, стол, стул, скамеечка для молитвы, распятие на стене. Словом, точно такая же обстановка, как в комнате, где сейчас умирал старик. Но было здесь и нечто отличающее ее от кельи на нижнем этаже. Единственное окно, расположенное почти под потолком, было забрано решеткой, поэтому комната скорее напоминала тюремную камеру. Я инстинктивно почувствовала, что это и на самом была деле тюремная камера.

Моим первым порывом было закрыть дверь и поскорее убежать отсюда, однако любопытство взяло верх над испугом. И я вошла в комнату. «Что же это за дом? – спрашивала я себя. – Здесь и впрямь жили, как в монастыре!» Я знала, что дедушка Женевьевы всегда сожалел о том; что не стал монахом. Об этом свидетельствовало его самое драгоценное сокровище – монашеская ряса, хранимая в сундуке. Я знала об этом из первой записной книжечки Франсуазы. А хлыст? Он бичевал им самого себя... или своих жену и дочь?

И кто здесь жил? Кто каждое утро просыпался в этой комнате с зарешеченным окном и смотрел на эти суровые стены, жил в этой аскетичной обстановке?

Я заметила, что на стене, покрытой клеевой краской, было что-то нацарапано. Присмотревшись более внимательно, я прочла: «Онорина – пленница».

Итак, я оказалась права: это была тюрьма. Здесь несчастную женщину держали против воли. Она была такой же, как и те, кто попал в подземную тюрьму замка...

Вдруг я услышала звук приглушенных шагов на лестнице. Но это не были шаги Женевьевы. Затем кто-то остановился по другую сторону двери. Тогда я быстро подошла к ней и рывком распахнула.

Женщина уставилась на меня широко открытыми недоверчивыми глазами.

– Мадемуазель, это вы? – вскричала она.

– Да, я ищу Женевьеву, мадам Лабисс, – ответила я.

– Я услышала, что кто-то ходит наверху, и очень удивилась... Вы нужны внизу. Конец очень близок.

– А Женевьева?

– Она прячется в саду.

– Понятно, – сказала я. – Женевьева не хочет видеть смерть. Я думала, что смогу найти ее в детской.

– Детские находятся этажом ниже.

– А эта... – начала я.

– Это комната бабушки мадемуазель Женевьевы. Я ухаживала за ней до самой ее смерти, – пояснила мадам Лабисс.

– Она была очень больна?

Мадам Лабисс сдержанно кивнула. По ее мнению, я была слишком любопытной, чтобы мне рассказывать что-нибудь еще. Она не выдавала секретов, ибо ей за это хорошо заплатили, и не собиралась рисковать своим будущим благополучием.

Женевьева действительно оказалась в саду. И только после того, как старик умер, решилась вернуться в дом.

Вся семья отправилась на похороны в Каррефур, которые, как я слышала, были организованы с подобающей такому событию пышностью. Я осталась в замке. Нуну не пошла тоже – у нее, как она заявила, случился очередной приступ мигрени, во время которого единственное, на что она была способна, так это лежать в постели. Я подумала, что участие в похоронах могло бы пробудить в ней слишком болезненные воспоминания.

Женевьева уехала в карете вместе со своим отцом, Филиппом и Клод. И, как только они отбыли, я пошла навестить Нуну.

Как я и ожидала, старушка не думала ложиться в постель. Я спросила, могу ли остаться и немного поболтать с ней.

Она ответила, что будет рада моему обществу, сварила кофе, и мы уселись друг против друга.

– Не думаю, что Женевьеве хотелось идти на похороны, – заметила я.

Нуну молча кивнула.

– Но ей положено. Она ведь растет, не нужно считать ее ребенком. Не кажется ли вам, что девочка стала более сдержанной? Менее подверженной этим странным срывам?

– Она всегда была достаточно спокойной, – солгала Нуну.

Я грустно посмотрела на нее, и она ответила мне столь же печальным взглядом. Сказать ей, что теперь мы могли бы отбросить притворство? Мне очень хотелось, чтобы мы перестали лицемерить друг перед другом.

– Когда я была последний раз в Каррефуре, я видела комнату ее бабушки. Она очень странно выглядит, – скорее напоминает тюрьму, и Онорина тоже так считала.

– Откуда вы знаете? – воскликнула Нуну.

– Бедняжка сама так считала.

Ее глаза округлились от ужаса.

– Она... сама сказала вам? Но как?..

– Нет-нет, Онорина не воскресла из мертвых. Просто нацарапала на стене: «Онорина – пленница». Она действительно была пленницей? Вы должны это знать. Вы же там жили.

– Она тяжело болела и должна была всегда находиться в своей комнате.

– Странная комната для больного человека... прямо под самой крышей. Это наверняка создавало массу неудобств для слуг...

– Вы очень практичны, мадемуазель, раз думаете о таких вещах.

– Я думаю, что слуги тоже думали об этом. Но почему она считала себя пленницей? Разве ей не разрешалось выходить?

– Она была больна.

– Но инвалиды не пленные. Нуну, расскажите мне правду. Я уверена, что это очень важно... для Женевьевы.

– Каким образом? К чему вы клоните, мадемуазель?

– Если я пойму, это даст мне возможность помочь Женевьеве, сделать ее счастливой. У девочки было не совсем обычное детство. Дом, где жила ее мать, потом замок, где выросла она сама, и, наконец, трагедия, случившаяся с Франсуазой. Вы же понимаете, как все это могло отразиться на ребенке, тем более таком впечатлительном.

– Я на все готова ради Женевьевы.

– Тогда, пожалуйста, расскажите мне то, что знаете.

– Но я ничего не знаю, ничего...

– Ведь Франсуаза писала об этом в своих книжечках. Вы дали мне прочесть их все?

– Она не рассчитывала, что кто-то будет читать их.

– Нуну, есть другие книжечки, в которых рассказано гораздо больше...

Она вздохнула и, взяв ключ из висевшей на поясе связки, подошла к буфету и открыла его. Затем достала одну книжечку и протянула мне. Я заметила, откуда она ее вынула. Там оставалась еще одна, последняя в стопке, и я надеялась, что получу и эту тоже, но напрасно.

– Когда прочитаете, сразу принесите мне, – предупредила Нуну. – И обещайте никому ее не показывать.

Я пообещала.

Эта записная книжечка была совсем иной: ее писала женщина, охваченная глубоким страхом. Она боялась своего мужа. Когда я читала, то никак не могла отделаться от чувства, что тайно проникаю в ум и сердце уже умершей женщины. И граф, несомненно, имел какое-то отношение к ее смерти... Что бы он обо мне подумал, если бы знал, чем я занимаюсь?

И все-таки я должна была прочитать до конца. С каждым днем моего пребывания в замке необходимость выяснить правду становилась для меня все более настоятельной.

«Я легла спать вчера вечером, молясь о том, чтобы он не пришел ко мне. В какой-то момент мне показалось, что я слышу его шаги, но это оказалась Нуну. Она знает, в каком я состоянии. Она все время рядом со мной... и молится за меня, я это тоже знаю. Я боюсь его. И он об этом догадывается, но не может понять почему. Другие женщины просто без ума от него. И только одна я боюсь его...

Сегодня я виделась с папой. Он посмотрел на меня так, будто пытался проникнуть в мой мозг, чтобы знать буквально о каждом мгновении моей жизни, но особенно об этом. «Как поживает твой муж?» – спросил он. А я заикалась и краснела, потому что знала, что он имел в виду. «Я слышал, у него есть другие женщины», – сказал он. Но я не ответила. Казалось, он остался доволен моим молчанием. «Пусть о нем позаботится дьявол, ибо Бог его не приемлет», – пробурчал он. И тем не менее папа был очень доволен тем, что у мужа есть другие женщины, и я знала почему...

Нуну тоже не спится. Она очень напугана. Я страшусь ночей. Мне так трудно бывает заснуть. А еще я часто просыпаюсь от страха, и мне кажется, что в комнате кто-то есть. Это какой-то ненормальный брак. Лучше бы я осталась маленькой девочкой, играющей в детской. Какое это было прекрасное время, пока папа не показал мне свое хранящееся в сундуке сокровище незадолго до маминой смерти. Лучше бы я никогда не стала взрослой. Но тогда у меня не было бы Женевьевы...

Сегодня Женевьева просто разбушевалась. И все потому, что Нуну не позволила ей гулять из-за легкой простуды. Тогда Женевьева заперла Нуну в ее комнате, и бедняжка терпеливо ждала, пока я не выпустила ее. Нуну не захотела выдавать Женевьеву. А потом мы обе отругали Женевьеву, но она все равно вела себя ужасно, была необузданна и капризна. Я сказала, что она напоминает мне ее бабушку, а Нуну была очень расстроена ее непослушанием...

Нуну сказала: «Франсуаза, дорогая, никогда больше не говори таких слов. Никогда, никогда!» Я поняла, что это относится к моим словам о том, что Женевьева напоминает мне ее бабушку...

Этой ночью я опять проснулась от страха. Мне показалось, что в комнату вошел Лотэр. Накануне я виделась с папой. И он запугал меня в тот день больше, чем обычно. Но это мне просто приснилось: Лотэра в комнате не было. Да и зачем бы он вдруг пришел? Он прекрасно знает, как я ненавижу его приходы. Он уже больше не пытается заставить меня смотреть на жизнь его глазами. Это потому, что я ему безразлична. Он рад возможности не иметь со мной контактов. Я в этом уверена. Но мне приснился ужасный кошмар, что он все-таки пришел ко мне, и я очень боялась, что он будет груб со мной. Но это оказался всего лишь сон.

Потом пришла Нуну. Она призналась, что все равно не спала, а просто лежала и прислушивалась. «Я не могу уснуть, Нуну. Мне страшно», – сказала я, и она дала мне выпить несколько капель лауданума. Она принимала настой опия во время приступов мигрени. Нуну пояснила, что лауданум снимает боль и помогает ей засыпать. Я уснула, а утром постаралась забыть дурной сон. Лотэр больше никогда не станет навязывать мне себя. Ему это совсем не нужно – у него есть другие...

Сегодня мне пришла в голову неожиданная мысль. Вдруг это случится... Я ужасно боюсь и пока никому не скажу... Во всяком случае, только не папе: он будет просто в ужасе. Не скажу далее Лотэру... пока это не станет неизбежным. Я не скажу даже Нуну. Во всяком случае, не сейчас. Но рано или поздно она все равно узнает. Надо подождать и посмотреть, что будет дальше. Мне это могло просто показаться...

Сегодня утром Женевьева пришла ко мне чуть позже обычного. Она проспала. Я уже подумала, что с ней что-то случилось. Когда она вошла, то сразу же подбежала ко мне со слезами на глазах. Мы долго обнимали друг друга, и я никак не могла ее успокоить. Дорогая Женевьева, мне так хотелось бы сказать ей, но не сейчас, о, только не сейчас...»

На этом записи обрывались, и я так и не узнала того, что хотела узнать. И все-таки кое-что мне стало ясно: самой важной была та последняя записная книжечка, которая лежала в самом низу стопки. Интересно, почему Нуну не дала мне ее?

Я снова отправилась к ней. Старушка лежала на кушетке с закрытыми глазами.

– Нуну, – спросила я, – так в чем же заключается тайна? Что все это значит? Чего так боялась Франсуаза?

Она простонала в ответ:

– У меня страшно болит голова. Вы не представляете, как я мучаюсь этими головными болями.

– Мне очень жаль. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

– Ничем... Ничего нельзя сделать, нужен только покой.

– Там осталась последняя книжечка, – сказала я. – Та, в которой Франсуаза писала перед смертью. Возможно, ответ в ней...

– Больше ничего нет, – солгала Нуну. – Задерните, пожалуйста, шторы. Меня очень беспокоит свет.

Я положила записную книжку на стол рядом с ее кушеткой, задернула шторы и вышла. Но мысль об оставшейся книжке не давала мне покоя. Я была уверена, что найду в ней разгадку последних дней жизни Франсуазы.

На следующее утро я сделала столь потрясающее открытие, что почти забыла о своем желании прочесть последнюю записную книжку. Я терпеливо работала, с предельной осторожностью отслаивая кусочки известки ножом из слоновой кости, применяемым для разрезания бумаги. И, когда наконец увидела рисунок, сердце мое бешено заколотилось, а руки задрожали от возбуждения... Мне стоило большого труда подавить желание немедленно продолжить работу, но я заставила себя сдержаться. Ведь если это правда и я вот-вот открою скрытую от глаз настенную живопись – а я в этом уже не сомневалась, – мои руки должны быть абсолютно твердыми и уверенными.

Я отступила на несколько шагов, а мои глаза так и остались прикованы к магическому фрагменту, который был частью фрески.

Все последующие дни я работала почти украдкой, но, по мере того как раскрывала фрагмент за фрагментом, во мне все больше крепла уверенность в том, что всеобщему взору должна предстать фреска большой ценности.

Я решила, что первым, кто должен услышать новость, будет граф. И вот утром, оставив инструменты в галерее, я отправилась в библиотеку в надежде найти там графа, но его там не оказалось. Тогда я, как уже не раз делала, позвонила в колокольчик и, когда появился слуга, попросила его доложить графу, что мне надо срочно поговорить с ним.

Мне сказали, что он только что отправился в конюшню.

– Пожалуйста, передайте ему, что мне хотелось бы немедленно его видеть. Это очень важно.

Когда я осталась одна, мне пришла в голову мысль, что я веду себя слишком импульсивно. В конце концов, он может подумать, что с подобной новостью можно было бы подождать и до более подходящего момента. Возможно, граф не разделит моего восторга.

В библиотеку вошел граф, глядя на меня с некоторой тревогой.

– Что случилось? – спросил он, и в этот момент я поняла, что граф боялся услышать дурные вести о Женевьеве.

– Невероятное открытие! Вы можете сейчас пойти со мной и посмотреть? Под слоем штукатурки – фреска, и я думаю, что ее ценность не вызывает сомнений.

– О, конечно.

– Я, очевидно, нарушила ваши планы...

– Ничуть, мадемуазель Лоусон, главное – ваше открытие.

Я пошла вперед, показывая путь в маленькую комнату около галереи. На освобожденном из-под слоя штукатурки фрагменте была изображена рука, унизанная кольцами.

– Сейчас здесь темновато, но вы же видите, что результат стоил затраченных усилий. Это портрет, и можно с уверенностью сказать, что работал мастер. Разве это не прекрасно?

Он, улыбнувшись, произнес:

– Чудесно!

Я чувствовала себя победительницей. Все мои долгие часы работы не пропали даром.

– Но это лишь фрагмент, – заметил он.

– Да, но самое главное, что это есть. Мне не терпится скорее расчистить остальную поверхность, но я должна заставлять себя работать очень медленно и скрупулезно, чтобы, не дай Бог, ничего не повредить.

– Я вам весьма признателен.

– Думаю, теперь вы не сожалеете, что решили доверить свои картины женщине.

– Я понял, что вы та женщина, которой можно доверять.

Радость открытия буквально опьяняла меня. Я чувствовала блеск его скрытых под тяжелыми веками глаз. Вот самый счастливый момент в моей жизни! – мелькнула у меня безрассудная мысль.

– Лотэр! – перед нами стояла Клод. – Что здесь, черт возьми, происходит? Вы были в конюшне, а затем внезапно исчезли!

Он повернулся к ней.

– Мне передали нечто срочное. И очень важное. Мадемуазель Лоусон сделала удивительное открытие.

– Что такое? – Клод сделала шаг вперед и теперь, стоя рядом с ним, смотрела на меня.

– Удивительнейшее открытие! – повторил он, глядя мне в глаза.

– О чем это вы?

– Смотрите, указал граф. – Она обнаружила фрагмент фрески, по-видимому очень ценной.

– Вот это?! Скорее похоже на грязь от краски.

– Вы так говорите, Клод, потому что не смотрите на нее глазами художника. Мадемуазель Лоусон сказала мне, что это фрагмент портрета, который, судя по манере письма, принадлежит кисти талантливого художника.

– Вы, наверное, забыли, что этим утром мы собирались покататься верхом?

– Такое открытие вполне извиняет мою забывчивость.

– Мы уже опаздываем, – сказала Клод, игнорируя меня.

– Чуть позже вы должны рассказать мне поподробнее, мадемуазель Лоусон, – сказал граф, направляясь было вслед за мадам де ла Таль. Но затем он обернулся и улыбнулся мне.

Клод заметила взгляды, которыми мы обменялись, и я была уверена, что это еще больше подольет масла в огонь ее ненависти ко мне.

Последующие несколько дней я провела в упорном труде, сознавая, какие потенциальные опасности меня подстерегали. Но уже на исходе третьего дня мне удалось расчистить большую часть фигуры. Похоже, я оказалась права, считая фреску очень ценной.

И вот следующим утром я испытала шок, ибо, расчищая в одном месте штукатурку, натолкнулась на нечто такое, что не могла понять. Буква! На стене было что-то написано. Я никак не могла унять дрожь в руках. Наверное, следовало прерваться и постараться успокоиться, но это было бы уже слишком. Я продолжала работать, и вот, наконец, показались буквы «абы». Я аккуратно продолжала расчищать до тех пор, пока не смогла прочитать слово – «забывайте». К середине дня была видна целая фраза: «Не забывайте меня». Мне стало ясно, что слова были написаны намного позже, чем сам портрет.

Да, эту находку стоило показать графу. Когда он пришел, мы вместе внимательно изучили надпись. Казалось, он был взволнован не меньше, чем я, или, может, просто делал вид.

Неожиданно дверь в комнату открылась, и когда я обернулась, то увидела Клод. Она постаралась изобразить улыбку, за которой пыталась скрыть некоторое замешательство. Я никак не могла понять нового ее настроения.

– Я слышала, вы натолкнулись на какие-то слова, – сказала она. – Можно взглянуть? – Клод подошла близко к стене и, всматриваясь в нее, прошептала: – «Не забывайте меня». – Потом повернулась ко мне, ее глаза светились недоумением: – Но как вы узнали, что здесь что-то есть?

– По всей видимости, сработал инстинкт.

– Мадемуазель Лоусон... – Она колебалась, как будто затрудняясь высказать то, что было у нее на уме. – Боюсь, я была слишком резкой... в тот день... Понимаете, меня очень беспокоит Женевьева.

– Да, понимаю.

– И я думала... думала, что самое лучшее...

– Чтобы я уехала?

– Это не только из-за Женевьевы.

Я была поражена: уж не собиралась ли она поверять мне свои секреты? Или рассказать о том, что ревнует графа из-за его отношения ко мне? Но это же чушь!

– Вы можете мне не верить, но я забочусь и о вас тоже. Мой муж рассказывал мне о вас. Мы оба чувствуем, что... – Клод нахмурилась и беспомощно посмотрела на меня. – Нам кажется, что вы сами захотели бы уехать.

– Но почему?

– На то есть свои причины. Я слышала об одной возможности... ну просто сказочной... Между нами, мы с мужем, вероятно, могли бы предоставить вам отличную работу. Я знаю, как вы интересуетесь старинными зданиями, и осмелюсь сказать, что вам представился бы шанс детально изучить некоторые наши церкви и аббатства. И конечно же картинные галереи.

– Я бы с радостью... но...

– Так вот, мы прослышали о небольшом проекте. Несколько дам планируют совершить поездку по Франции. Им нужен человек, который хорошо разбирался бы во всем том, что им предстоит увидеть. Естественно, они не хотят, чтобы их сопровождал мужчина, и считают, что, если бы нашлась дама, которая могла бы... Словом, представится уникальная возможность. За работу хорошо заплатят, и, смею вас заверить, это откроет перед вами прекрасные перспективы: значительно повысит ваш авторитет и откроет доступ во многие наши старинные семьи. Вы были бы нарасхват, поскольку дамы, которые собираются в поездку, большие любители искусства и имеют собственные коллекции. Ведь это весьма заманчиво, не так ли?

– Просто фантастично, – подтвердила я. – Но эта работа... – Я указала рукой на стену.

– Вы же скоро закончите ее. Вам следует хорошо подумать об этом предложении.

Клод выглядела сейчас совсем другим человеком. В ней чувствовалась какая-то доброта. Я почти была готова поверить в ее искреннюю заботу обо мне. Я представила себе на минуту: совершить такую поездку и познакомиться с сокровищами Франции, иметь возможность говорить об искусстве с людьми, которые интересуются им так же, как я. Трудно было бы сделать более соблазнительное предложение!

– Я узнаю об этом более подробно, – пообещала Клод и покинула комнату.

Я была поражена. Она или сгорала от ревности и поэтому была готова на все, лишь бы избавиться от меня, либо хотела уберечь меня от графа. Возможно, хотела дать мне понять: «Будьте осторожны. Посмотрите, как он использует женщин. Меня выдал замуж за Филиппа, Габриэль – за Жака. А что будет с вами, если вы останетесь в замке и позволите ему распоряжаться вашей жизнью, ибо сие занятие доставляет ему большое удовольствие?»!

Но в глубине души я чувствовала, что Клод подозревает графа в некотором расположении ко мне и хотела бы убрать меня со своей дороги. Я стала думать о предложении, отказаться от которого любая честолюбивая женщина, мечтающая утвердиться и продвинуться в своей профессии, сочла бы величайшей глупостью. Это был шанс, который выпадает раз в жизни.

Когда я размышляла об этом – и о сложностях, которые мне сулило дальнейшее пребывание в замке, – меня мучили сомнения и страхи, хотя здравый смысл убеждал в обратном.

Я отправилась навестить Габриэль. Ее беременность стала уже заметной, и будущая мама выглядела очень счастливой. Мы поговорили о ребенке, и она показала мне приготовленное для него приданое.

– Появление ребенка все изменит. То, что раньше казалось таким важным, станет теперь самым обычным и даже тривиальным. Ребенок – это все. Не понимаю, почему я раньше этого так боялась? Если бы я сказала обо всем Жаку, мы могли бы что-нибудь придумать. Но я повела себя так глупо!

– А как Жак?

– Ругает меня за то, что я оказалась такой трусихой. Но мои опасения были вполне обоснованы.

Мы хотели пожениться уже давно, но знали, что Жак не сможет содержать свою мать и меня, не говоря уже о ребенке... Вот я и растерялась...

Боже, как нелепо с моей стороны было подозревать, что граф является отцом ее ребенка. Разве Габриэль выглядела бы такой счастливой, если бы это было правдой?

– А граф... – начала я. – Мне показалось странным, что вы сообщили графу то, что не осмелились сказать Жаку.

Молодая женщина безмятежно улыбнулась:

– Он сразу все понял. Я знала это. Кроме того, граф был единственный, кто мог бы помочь... И он сделал это. Мы с Жаком всегда будем ему благодарны.

Разговор с Габриэль помог мне избавиться от нерешительности, которую вселило в меня предложение Клод. Какие бы блестящие перспективы ни открывались передо мной, я не уеду из замка до тех пор, пока это не станет необходимо.

Теперь мне надо разрешить две проблемы: полностью расчистить то, что скрывалось под слоем штукатурки, и раскрыть истинный характер человека, который начинал так много – даже слишком много – значить в моей жизни.

Слова «Не забывайте меня» были такими интригующими... Все, что мне еще удалось сделать, так это открыть морду собаки, которая лежала у ног женщины, изображенной на фреске. Мне пришла в голову мысль, что эта часть фрески была выполнена в более поздние времена. Я пережила моменты страшного волнения, ибо знала, что существовала практика покрывать старую роспись слоем известки и писать заново. И я очень боялась, что в таком случае могу разрушить фреску, которая была написана поверх первого слоя, до которого я сейчас пыталась добраться.

Я могла только продолжать работать над тем, что было уже начато. И, к моему великому удовольствию, примерно через час обнаружила, что мои догадки подтвердились.

Внимательно изучив расчищенные фрагменты, я увидела, что собака оказалась спаниелем, похожим на того, что был изображен на миниатюре, подаренной мне графом на Рождество. Мне пришло в голову, что дама с изумрудами на моей первой отреставрированной картине, затем женщина, изображенная на миниатюре, и та, чей портрет написан на стене, – одно и то же лицо.

Как мне хотелось поделиться с графом своей идеей, поэтому я поспешила в библиотеку. Там оказалась Клод. При виде меня в ее глазах мелькнула надежда: видимо, она решила, что я готова принять ее предложение.

– Я ищу графа, – сказала я.

Ее лицо застыло, и на нем появилось уже знакомое выражение неприязни.

– Вы предлагаете послать за ним?

– Думаю, ему было бы интересно взглянуть...

– Когда я его увижу, то скажу, что вы посылали за ним.

Я предпочла не заметить насмешки.

– Спасибо, – ответила я и ушла работать.

Граф так и не появился.

В июне у Женевьевы был день рождения, отмеченный праздничным обедом в замке. Я на нем не присутствовала, хотя Женевьева меня пригласила. Я извинилась и нашла предлог отказаться, зная, что Клод, которая все-таки являлась хозяйкой замка, не желала моего присутствия.

Самой Женевьеве было все равно, приду я или нет, и, как мне показалось, – к моему великому огорчению – графу тоже.

Я подарила ей пару серых перчаток, которые Женевьеве очень понравились.

На следующий день, когда мы отправились на обычную прогулку верхом, я спросила, понравился ли ей день рождения.

– Не понравился, – заявила она. – Это было отвратительно. Что хорошего, если ты не можешь пригласить гостей. Мне хотелось бы устроить настоящий праздник, с тортом и чтобы в нем была корона...

– На дне рождения это не принято.

– Ну и что? Я думаю, есть свои традиции празднования дней рождения. Жан-Пьер, наверное, их знает. Надо спросить у него.

– Вы же знаете, как тетя Клод относится к вашей дружбе с Бастидами.

Ее лицо вспыхнуло от ярости.

– Я говорю вам, что сама буду выбирать себе друзей! Я уже взрослая. Они должны это понять наконец. Мне исполнилось пятнадцать!

– Не так уж много.

– Вы такая же плохая, как все остальные.

Я видела ее искаженный гневом профиль, а потом она пустила лошадь галопом и ускакала. Я последовала за ней. Мысли о Женевьеве не покидали меня ни на минуту.

Миновали теплые июльские дни. Наступил август, в жарких лучах солнца созревал виноград.

В кондитерской, куда я постоянно заходила выпить кофе с кусочком домашнего пирога, мадам Латьер рассуждала о хороших видах на урожай в этом году.

Время сбора винограда уже близилось, и, казалось, помыслы всех жителей округи были сосредоточены только на этом. А мне еще предстояло много работы, но не могла же я оставаться в замке до бесконечности? Не совершила ли я глупость, отказавшись от предложения Клод?

Но я не могла заставить себя даже думать о том, чтобы уехать из замка. Я прожила в нем уже около десяти месяцев, и мне уже стало казаться, что до приезда сюда лишь существовала. Жизнь вне замка представлялась мне просто невозможной, какой-то смутной, не реальной вовсе. Если я уеду отсюда, ничто, даже самое интересное, не сможет заменить мне то, что я теряла.

Я часто вспоминала наши разговоры с графом и спрашивала себя, а не виделось ли мне в них нечто такое, чего на самом деле не было. Может быть, граф просто посмеивался надо мной, и не более того?

Я полностью жила жизнью замка и, когда услышала о ежегодной ярмарке, захотела принять в ней участие. Мне об этом сказала Женевьева.

– Вы тоже должны иметь свой прилавок, мадемуазель. Что вы будете продавать? Ведь вы раньше никогда не были на ярмарке, да?

Вряд ли здешняя ярмарка очень уж отличается от наших, заметила я ей. А у нас они проходят регулярно.

Я собиралась разрисовать чашки, блюдца и пепельницы. Сделав несколько пробных образцов, я показала их Женевьеве, и та даже засмеялась от удовольствия:

– О мадемуазель, просто чудесно. Ничего похожего на наших ярмарках никогда раньше не было.

Я принялась за дело с огромным энтузиазмом, изображая на глиняной посуде не только цветы, но и животных – маленьких слонов, кроликов, кошек... Потом мне пришла в голову мысль писать на кружках имена. Женевьева сидела рядом со мной и называла их. В первую очередь, конечно, были сделаны кружки с именами Ива и Марго, но потом Женевьева стала называть имена и других детей, которые должны были быть на ярмарке.

– Это немедленно будет продано! – кричала она. – Они не смогут устоять перед соблазном купить кружку со своим именем. Можно, я постою за вашим прилавком? Торговля будет такой оживленной, что вам понадобится помощник.

Я была рада видеть ее такой счастливой и воодушевленной.

– Папа тоже посетит ярмарку, – сообщила она. – Хотя я не помню, чтобы он когда-нибудь делал это раньше.

– А почему?

– О, он всегда был в это время в Париже или еще где-нибудь. Он и так задержался здесь намного дольше, чем обычно. Я слышала, как слуги это обсуждали. И все из-за того несчастного случая с ним.

– Возможно, – сказала я, а сама подумала, что скорее всего, это объясняется присутствием в замке Клод.

Я готовилась о ярмарке и была рада тому, что Женевьева разделяет мое волнение и с удовольствием рассказывает о предыдущих.

– Знаете, мадемуазель, у нас никогда раньше не делали кружек с именами детей. Деньги, которые мы выручим, пойдут в монастырь. Я скажу матери-настоятельнице, что она должна быть вам благодарна.

– Не следует делить шкуру неубитого медведя, – напомнила я ей и добавила по-английски: – Цыплят по осени считают.

Женевьева задумчиво улыбнулась мне, и я знала, что она в этот момент подумала о том, что в любых ситуациях я веду себя как настоящая гувернантка.

Однажды после полудня, когда мы возвращались с прогулки верхом, мне в голову пришла идея как-то использовать ров. Я никогда не была там раньше, и мы решили вместе внимательно осмотреть его. Трава здесь была зеленой, сочной, и я решила, что здесь неплохо устроить ярмарочные павильоны и прилавки.

Женевьева признала идею великолепной.

– В этот раз все действительно будет по-другому, мадемуазель. Мы раньше никогда не использовали ров. Как здесь внизу тепло!

– Он защищен от всех ветров, – объяснила я. – Можете себе представить, как красиво будут смотреться наши павильончики на фоне серых стен.

– Прекрасно, установим их именно здесь. А вы не чувствуете себя здесь, внизу, как будто запертой, мадемуазель?

Я поняла, что Женевьева имеет в виду. Во рву было очень тихо, и расположенные совсем рядом высокие серые стены замка буквально нависали над нами.

Мы медленно шли вдоль стен, и я стала уже подумывать о том, что мое предложение установить прилавки и павильоны на неровной поверхности дна высохшего рва было опрометчивым, как вдруг увидела небольшой крест у подножия замка. Я указала на него Женевьеве.

Подойдя к кресту, она опустилась на корточки. И я последовала ее примеру.

– На нем что-то написано! – воскликнула Женевьева.

– «Фидель, 1747», – прочитала я. – Это могила... могила собаки.

Женевьева подняла на меня глаза. – Это было так давно! Забавно.

– Мне кажется, что это собака с той самой миниатюры, которую господин граф подарил мне на Рождество.

– Возможно. Фидель – какое милое имя!

– Хозяйка, наверное, его очень любила, раз похоронила как человека.

Женевьева кивнула.

– Ров оказался своего рода кладбищем. Думаю, что не надо устраивать ярмарку там, где погребен бедный Фидель. И вдобавок в этой высокой траве масса вредных насекомых.

Я не могла не согласиться с ней. Когда мы вошли в ворота замка, Женевьева сказала:

– Тем не менее я рада, что мы нашли могилу Фиделя, мадемуазель.

– Да, и я тоже.

Открытие ярмарки происходило в жаркий, солнечный день. Павильоны были расположены на одной из лужаек, и с раннего утра их владельцы уже раскладывали свой товар. Женевьева трудилась вместе со мной, стараясь придать нашему павильону привлекательный и нарядный вид. Она постелила на прилавок белую скатерть и с большим вкусом украсила его листьями прежде, чем мы расставили нашу разрисованную посуду. Все выглядело очаровательно, и я втайне была согласна с мнением Женевьевы, утверждавшей, что наш павильон будет самым симпатичным среди всех остальных. Мадам Латьер разместилась под тентом со своими закусками и прохладительными напитками. Среди выставленных на продажу товаров преобладали вышивки и вязаные изделия, были здесь и цветы из парков замка, торты, овощи, украшения и ювелирные изделия.

– Клод может составить нам конкуренцию, – сказала мне Женевьева, – ибо непременно выставит на продажу кое-что из своих нарядов, которых у нее несметное множество. И, конечно, каждый захочет купить платья, которые, как всем известно, были сшиты в Париже.

Местные музыканты под руководством Армана Бастида играли во второй половине дня. А когда начнет смеркаться, наступит время танцев.

Я действительно гордилась своими изделиями. Нашими первыми покупателями оказались дети Бастидов, которые удивленно ахали, находя на кружках свои собственные имена и считая это всего лишь случайным совпадением. Я принесла целую партию кружек, на которых не было никаких рисунков или надписей; заказов было хоть отбавляй.

Ярмарку открыл граф, что само по себе придавало ей особое значение. Это была первая ярмарка, которую он почтил своим присутствием после смерти графини. Кто-то заметил, что это можно считать знаменательным событием и что жизнь в замке теперь снова войдет в нормальную колею.

К нам заглянула Нуну и стала просить, чтобы я сделала кружку с ее именем. Я работала под голубым навесом и была рада жаркому солнцу, запаху цветов, звонкому гулу голосов и непрерывному смеху. Словом, я чувствовала себя счастливой.

Граф, проходя мимо, остановился понаблюдать за моей работой.

– О, папа, ну разве она не прелесть? – воскликнула Женевьева. – И так быстро все делает. Хотите кружку со своим именем?

– Да, конечно!

– Вашего имени на готовых кружках, похоже, нет. Вы не писали имя «Лотэр», мадемуазель?

– Нет, я не думала, что оно понадобится.

– И вы ошиблись, мадемуазель Лоусон.

– Да-да! – радостно согласилась Женевьева, как будто она, как и ее отец, была очень довольна тем, что я наконец-то допустила промах. – Тут вы ошиблись.

– К счастью, оплошность легко исправить, но, естественно, за солидное вознаграждение, – парировала я.

– Согласен.

Он облокотился на прилавок, пока я выбирала кружку.

– Какой цвет вы предпочитаете?

– Пожалуйста, выберите сами. Я уверен, что у вас прекрасный вкус.

Я внимательно посмотрела на него.

– Пурпур, я думаю, пурпур с золотом.

– Королевские цвета? – спросил он.

– Да, думаю, они будут наиболее подходящими. Собралась небольшая толпа, наблюдавшая, как я расписывала кружку для графа. То здесь, то там пробегал одобрительный шепот.

У меня возникло ощущение, будто голубой навес над нашим прилавком ограждает меня от всего неприятного. Да, в тот день я действительно была счастлива.

И вот кружка с его именем была готова – все буквы пурпурного цвета, надстрочный значок над предпоследней буквой и точка в конце имени – золотые. А затем, словно в каком-то забытье, нарисовала под его именем золотую королевскую лилию.

– Вот, – сказала я, – как раз то, что надо.

– Вы должны заплатить за это, папа.

– Если мадемуазель Лоусон назовет цену.

– Возьмите с него побольше, мадемуазель, прошу вас, ведь в конце концов это был специальный заказ.

Послышались возгласы изумления, когда граф бросил деньги в миску, которую Женевьева поставила на прилавок. Я была уверена, что он специально поступил так, чтобы собранная нами в пользу монастыря сумма была самой большой среди прочих пожертвований.

Женевьева так и сияла от удовольствия, не менее счастливая, чем я. Когда граф отошел, я увидела рядом с собой Жан-Пьера.

– Мне тоже хотелось бы иметь кружку, – сказал он, – и тоже с лилией.

– Пожалуйста, сделайте для него, мадемуазель, – попросила Женевьева, улыбаясь ему.

Я выполнила его заказ. И тут все стали просить нарисовать лилии, и даже те, кто, купил кружки раньше.

– С лилиями будет стоить дороже! – с триумфом кричала Женевьева.

Я рисовала, а Женевьева заливалась краской от радости и смущения, ибо рядом с ней стоял Жан-Пьер, глядя на нас обеих с доброй улыбкой.

Итак, мы испытали полный триумф. За кружки мы выручили денег больше, чем любой другой павильон. Все только о них и говорили.

А с наступлением сумерек заиграли музыканты и на лужайке, и в зале – кто где хотел – начались танцы.

– Так заведено, – сообщила мне Женевьева. – И все-таки такой ярмарки, как эта, не было и не будет никогда.

Графа нигде не было видно. Его обязанности не простирались дальше обычного посещения ярмарки. Я поймала себя на том, что с тоской высматриваю его, надеясь, что граф подойдет ко мне.

Жан-Пьер по-прежнему стоял рядом со мной.

– Ну, что вы думаете о наших сельских развлечениях?

– Что они очень похожи на сельские развлечения, которые мне знакомы.

– Я рад этому. Потанцуете со мной?

– С удовольствием.

Жан-Пьер взял мою руку и повел в медленном вальсе.

– Интересна вам здешняя жизнь? – спросил он. Когда я кивнула, Жан-Пьер продолжил: – Но вы не можете остаться здесь. У вас есть свой дом.

– У меня нет своего дома, есть только кузина отца Джейн.

– Не думаю, что мне нравится кузина Джейн.

– Почему же?

– Потому что она не нравится вам. Я чувствую это по вашему голосу.

– Неужели я так легко выдаю свои чувства?

– Я немного понимаю вас и надеюсь понять еще лучше, так как мы хорошие друзья, не так ли?

Надеюсь, что да.

– Мы были бы очень счастливы... моя семья и я... если бы вы относились к нам, как к друзьям. Скажите мне, пожалуйста, что вы будете делать, когда работа в замке закончится?

– Уеду отсюда.

– И они очень довольны вами... там, в замке. Это очевидно.

– Да, я думаю, что да. Во всяком случае, я льщу себя надеждой, что хорошо поработала над картинами.

– Вы не должны уезжать от нас, Даллас, – сказал Жан-Пьер. – Вы должны остаться с нами. Мы не можем быть счастливы, если вы уедете... все мы. Особенно я.

– Вы так добры...

– Я всегда буду добр к вам, всю оставшуюся жизнь. И прошу вас остаться здесь навсегда – со мной.

– Жан-Пьер!

– Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж, хочу быть уверенным, что вы никогда не покинете меня... никогда не покинете нас. Вы должны быть здесь, здесь ваше место. Разве не так, Даллас?

Я внезапно остановилась. Тогда Жан-Пьер взял меня за руку и увлек под тенистое дерево.

– Скажите да, Даллас!

– Это невозможно!

– Но почему? Скажите мне почему?

– Вы мне нравитесь... Я никогда не забуду, как вы были добры ко мне, когда я только что приехала сюда..

– Но вы хотите сказать, что не любите меня?

– Я хочу сказать, что вы мне нравитесь, но не думаю, что смогла бы стать вам хорошей женой.

– Но ведь я вам нравлюсь, Даллас?

– Конечно.

– Я знал это. И я не прошу вас говорить мне «да» или «нет» прямо сейчас. Потому что вы, может быть, еще не готовы к этому.

– Жан-Пьер, вы должны понять, что я...

– Я понимаю, моя любимая.

– Думаю, что нет.

– Я не стану настаивать и торопить вас, только прошу: не уезжайте! И со временем вы станете моей женой, потому что сами не сможете расстаться с нами, моя Даллас... вы сами убедитесь.

Жан-Пьер взял мою руку и поцеловал ее.

– Нет-нет, не возражайте, – быстро сказал он. – Вы принадлежите всем нам. И здесь для вас нет больше никого, кроме меня.

Вдруг раздался голос Женевьевы:

– О, вот вы где, мадемуазель! Жан-Пьер, вы должны потанцевать со мной. Вы обещали, что потанцуете.

Я смотрела, как он танцует с Женевьевой, и душа моя была полна смутной тревоги. Впервые в жизни я получила предложение выйти замуж. Я была смущена. Но я и никогда не могла бы выйти замуж за Жан-Пьера, когда мое сердце... Неужели он сделал предложение потому, что я выдала свои чувства? Или потому, что сегодня днем, стоя около моего прилавка, свои чувства обнаружил граф?

Вся радость сегодняшнего дня вмиг исчезла. Я была рада, когда танцы наконец кончились, была сыграна «Марсельеза» и все отправились по домам.

А я – в свою комнату в замке, чтобы поразмышлять о прошлом и вслепую предугадать будущее.

На следующий день все валилось из рук, и я подумала, что если в таком состоянии продолжать работать, то можно невзначай испортить фреску. Поэтому утром удалось сделать очень мало, ибо все мои мысли были заняты совсем иным. Казалось невероятным, что я, после неудачного романа с Чарлзом никогда больше не имевшая любимого человека, стала вдруг предметом интереса сразу двух мужчин, один из которых сделал мне предложение. Но каковы были намерения графа, что он собирался предпринять?

Когда вчера он стоял у моего павильона, то выглядел помолодевшим и почти веселым. В тот момент я была совершенно уверена, что он еще мог бы быть счастливым и что это счастье могу подарить ему я. Какая самонадеянность! Самое большее, о чем он думал, так это об очередном легком флирте, которым привык развлекать себя время от времени, но я не хотела в это верить.

Когда я уже позавтракала, в мою комнату вдруг ворвалась Женевьева. Она зачесала наверх свои длинные волосы, соорудив из них пучок на макушке, что делало ее выше и грациознее.

– Женевьева, что с вами? – вскричала я.

Она разразилась громким смехом:

– Вам нравится?

– Вы выглядите намного старше!

– Это именно то, что нужно. Мне надоело, что со мной обращаются как с ребенком.

– Кто с вами так обращается?

– Все – вы, Нуну, папа, дядя Филипп и его отвратительная Клод. Но вы не сказали, нравится ли вам?

– Я не думаю, что вам сейчас это нужно.

Замечание рассмешило ее:

– Теперь я всегда буду так причесываться. Я уже не ребенок. Моя бабушка вышла замуж, когда ей было шестнадцать, – всего лишь на год старше меня.

Я смотрела на нее с изумлением. Ее глаза сверкали от волнения, и я понимала, что разговаривать с ней сейчас совершенно бесполезно, и, чтобы хоть как-то отвлечься, пошла навестить Нуну. Придя к ней, поинтересовалась, как она себя чувствует после очередного приступа мигрени. Нуну ответила, что последние несколько дней головные боли мучают ее значительно меньше.

– Я немного беспокоюсь за Женевьеву. – В ее глазах промелькнуло испуганное выражение. – Она сделала себе высокую прическу и выглядит очень взрослой.

– Девочка растет. Ее мать была совсем другой, всегда такой нежной. Даже после рождения дочери Франсуаза выглядела ребенком.

– Женевьева сказала, что ее бабушка вышла замуж, когда ей исполнилось всего шестнадцать. Боюсь, как бы ей не пришло в голову сделать то же самое.

– Это очень в ее духе, – с грустью произнесла Нуну.

Спустя два дня Нуну пришла ко мне совсем расстроенная и сообщила, что Женевьева, которая после обеда уехала верхом одна, не вернулась домой, а было уже около пяти часов.

– Но ведь ее обязательно должен был сопровождать кто-то из конюхов, – возразила я.

– И тем не менее сегодня ей удалось улизнуть одной.

– Вы ее видели?

– Да, из окна. И насколько я могла судить, она сегодня не в себе. Я долго смотрела ей вслед, как она неслась галопом через весь луг, и с ней никого не было.

Я беспомощно развела руками.

– Она пребывает в таком состоянии с самой ярмарки, – вздохнула Нуну. – А я была так счастлива, видя, какой она проявила к ней интерес. А потом она как-то вдруг сникла.

– О, будем надеяться, что Женевьева скоро вернется. Наверное, она еще раз захотела доказать всем, что уже взрослая.

Я рассталась с Нуну, и мы обе, каждая в своей комнате, стали ждать возвращения Женевьевы. Я предполагала, что Нуну, как и я сама, гадала сейчас, что нам делать, если в течение ближайшего часа девочка не вернется. Но Бог, видно, услышал наши молитвы, ибо спустя примерно полчаса после нашего разговора с Нуну я заметила Женевьеву, въезжающую в ворота замка.

Я немедленно отправилась в классную комнату, через которую Женевьева должна была бы пройти в свою спальню, и обнаружила там Нуну.

И вот появилась Женевьева. Она выглядела почти красивой с ее темными сияющими глазами. Когда она увидела, что мы ждем ее, то ехидно улыбнулась.

– Мы очень беспокоились, – сказала я сдержанно. – Вы же знаете, что вам запрещены прогулки верхом без сопровождения взрослых.

– Но это было раньше, мадемуазель, а теперь все по-другому.

– Я этого не знала.

– Вы не можете знать все, хотя и думаете, что знаете.

Я была глубоко удручена, поскольку девочка, которая стояла сейчас перед нами, не желавшая ни с кем и ни с чем считаться, ничем не отличалась от той, которая встретила меня по приезде в замок. А я-то считала, что достигла какого-то прогресса в ее воспитании. Однако, похоже, никакого чуда не произошло. Да, бывали периоды, когда Женевьева могла быть приятной в общении, но по сути своей продолжала оставаться дикой и необузданной, особенно когда ее охватывало желание вести себя именно таким образом.

– Я уверена, что ваш отец был бы крайне недоволен.

Она сердито бросила мне:

– Тогда скажите ему! Скажите! Вы ведь с ним такие друзья!

Я возмутилась:

– Это абсурд! И потом, очень неразумно с вашей стороны одной отправляться на прогулки верхом.

Она стояла, продолжая ехидно улыбаться, и в этот момент мне пришла в голову тревожная мысль: а была ли Женевьева действительно одна?

Внезапно она воскликнула:

– Послушайте, вы, обе! Я буду делать то, что захочу. И никто, ну никто не сможет мне помешать в этом!

Женевьева схватила шляпу и исчезла в своей комнате, хлопнув за собой дверью.

Наступили нелегкие дни. У меня даже не было желания пойти к Бастидам, так как я боялась встретить там Жан-Пьера. Наши дружеские отношения, которые всегда доставляли мне такое удовольствие, грозили вконец испортиться. Сразу после ярмарки граф уехал на несколько дней в Париж. Женевьева старательно избегала меня. Я пыталась еще больше, чем раньше, отдаваться работе, и это немного помогало мне успокоить возбужденные нервы.

И вот однажды утром я вдруг обнаружила, что нахожусь в комнате не одна. У Клод была пренеприятная привычка бесшумно появляться у людей за спиной.

Она выглядела прелестно в голубом пеньюаре, отделанном лентой цвета красного вина. Я уловила слабый запах мускусной розы – духов, которыми она обычно пользовалась.

– Надеюсь, что не испугала вас, мадемуазель Лоусон? – любезно спросила она.

– Нет-нет, что вы!

– Видите ли, мне надо поговорить с вами. Я все больше и больше беспокоюсь о Женевьеве. Она становится невозможной, ее манеры просто безобразны. Сегодня утром она нагрубила мне и мужу.

– Это девочка, которая подвержена резкой смене настроений, но она может быть и очаровательной.

– Я нахожу ее крайне невоспитанной и неуклюжей. Не думаю, что какая-либо школа захочет терпеть подобную ученицу, если только она не изменит своего поведения. Я заметила, как она кокетничала на ярмарке с одним из виноградарей. При ее теперешнем настроении и непомерном упрямстве она может накликать на себя беду. Ее уже нельзя считать ребенком, и боюсь, что она может завести связь, которая...

Я кивнула, поскольку ясно понимала, куда она клонит. Клод имела в виду увлечение Женевьевы Жан-Пьером.

Она подошла ко мне ближе.

– Если бы вы могли использовать свое влияние на нее... Ведь если она будет знать, что мы беспокоимся о ней, то станет вести себя еще безрассуднее. Но я вижу, что и вы понимаете опасность, которая может грозить Женевьеве. – Клод лукаво посмотрела на меня. Я догадывалась, какие мысли бродили в ее голове: если вдруг случится беда, на которую она намекала, то я в какой-то степени буду в этом виновата. Разве не я поощряла дружбу Женевьевы с Бастидами? Ведь до моего появления в замке девочка едва ли вообще знала Жан-Пьера.

Я почувствовала себя немного неуютно. А Клод тем временем продолжала:

– Ну как, вы подумали над моим предложением?

– Сначала мне следует закончить работу здесь, а потом уже думать о чем-либо другом.

– Только не слишком тяните. Вчера я узнала, что одна дама из этой группы собирается создать в Париже школу искусств. Там наверняка будут очень хорошие вакансии.

– Звучит слишком заманчиво, чтобы быть правдой.

– Однако это именно так! Поэтому скорее принимайте решение.

Клод почти застенчиво улыбнулась и ушла. А я пыталась продолжить работу, но никак не могла сосредоточиться. Она хочет, чтобы я уехала. Это совершенно очевидно. Видимо, ее задело, что часть внимания, которое, как она считала, должно принадлежать ей без остатка, граф дарил мне. Возможно, и ее беспокойство о Женевьеве было искренним. Неужели я неверно судила о Клод?

Вскоре я убедилась, что Клод действительно заботилась о Женевьеве. Это подтвердилось, когда мне довелось услышать ее разговор с Жан-Пьером в той самой рощице, где произошел несчастный случай с графом. Я ходила навестить Габриэль и по дороге обратно в замок решила сократить путь, пройдя через рощу, когда услышала их голоса. Не знаю, о чем они говорили и почему выбрали такое место для свидания. Потом до меня дошло, что эта встреча, возможно, не была обговорена заранее. Они могли встретиться совершенно случайно, и Клод решила воспользоваться возможностью и сказать Жан-Пьеру, что не одобряет дружбы Женевьевы с ним.

А я-то в своей гордыне вообразила, будто ее обуревало одно-единственное чувство – ревность.

Тем временем моя работа над фреской подходила к концу. И теперь со стены на меня смотрела дама с изумрудами, которые хоть и потеряли свой цвет, по форме были идентичны тем, что были изображены на самой первой отреставрированной мною картине. Женщина была любовницей Людовика XV и положила начало коллекции изумрудов де ла Талей. По композиции фреска напоминала живописный портрет, за исключением того, что здесь на даме было надето платье из голубого бархата, а на картине – из красного. Кроме того, на стене был изображен спаниель. И еще эта поразившая меня надпись: «Не забывайте меня».

Теперь, когда фреска была расчищена почти полностью, стало видно, что собака находится как бы в стеклянном гробу и что рядом с ней лежит еще что-то. Я была настолько взволнована открытием, что забыла про все свои личные неурядицы. Это находившееся в гробу «что-то» очень походило на ключ, один конец которого был украшен цветком ириса.

Я была уверена, что наткнулась на своего рода зашифрованное послание, ибо слова, гроб, в который была помещена собака, и ключ – если только действительно это был ключ – не являлись частью более поздней росписи. Они были нанесены на портрет женщины с собакой рукой обыкновенного любителя.

Как только граф вернется в замок, я должна непременно показать ему это.

Чем больше я думала о любительском дополнении к фреске, тем более значительным оно мне казалось. Я старалась сосредоточить мысли только на этой загадке. Женевьева по-прежнему избегала меня. Каждый день после полудня она уезжала одна на свои прогулки верхом, и никто не мог ей воспрепятствовать. Нуну закрывалась в своей комнате и, как мне казалось, перечитывала ранние дневники Франсуазы в безнадежной попытке пережить еще раз то милое время, которое она проводила с более послушной подопечной.

Я беспокоилась о Женевьеве и все время думала о том, что вдруг Клод была права и я в какой-то степени виновата в ее поведении? Я вспомнила нашу первую встречу, о том, как она закрыла меня в камере забвения и как еще раньше собиралась познакомить меня со своей матерью и, приведя на ее могилу, сообщила, что та была убита... ее отцом.

Вероятно, именно эти размышления и привели меня однажды на кладбище де ла Талей. Я подошла к могиле Франсуазы и еще раз прочитала ее имя, высеченное на мраморе, а потом принялась искать могилу дамы с портрета.

Я не знала ее имени, знала только то, что была одной из графинь де ла Таль. Но поскольку в юности она слыла любовницей Людовика XV, можно было предположить, что дата ее смерти приходится на вторую половину восемнадцатого столетия. И вот я случайно набрела на могилу Марии-Луизы де ла Таль, умершей в тысяча семьсот шестьдесят первом году. Несомненно, это и была та самая дама с портрета. Я подошла к украшенному статуями склепу и вдруг почувствовала, что наступила на что-то. Посмотрела себе под ноги и увидела крест – точно такой же, как во рву, на который мы накануне ярмарки наткнулись с Женевьевой. Я наклонилась, чтобы внимательно рассмотреть его, и увидела выгравированную на нем дату и несколько букв. Опустившись на колени, я прочитала: «Фидель, 1790».

Та же кличка. Только дата была другой. 1790 вместо 1747. Этот Фидель умер, когда на замок наступали бунтовщики и юной графине пришлось спасаться бегством, чтобы сохранить не только свою жизнь, но и жизнь своего еще не родившегося ребенка.

Был ли во всем этом какой-то смысл? Несомненно! Тот, кто изобразил вокруг собаки ящик, похожий на гроб, и написал на картине слова: «Не забывайте меня», хотел этим что-то сообщить. Но что?

Я еще раз внимательно осмотрела крест. Ниже имени Фиделя и даты были нацарапаны какие-то слова. «Не забывайте тех, кого забывают» – разобрала я, и сердце мое бешено забилось от волнения, ибо надпись очень напоминала уже виденные мною раньше!

Что это должно было значить? Только одно – и мне предстояло убедиться в том, что это вовсе не могила, которую любящая хозяйка вырыла для своей собаки. До меня вдруг дошло, что у собаки была, конечно, только одна могила – та, что во рву. Кто-то, кто жил в тысяча семьсот девяностом году – самом роковом и богатом событиями в жизни французского народа, – пытался через десятилетия передать послание. Это был своего рода вызов, и я не могла не принять его.

Я поднялась на ноги и направилась к замку, по дороге припоминая, что где-то в парке есть сарай для хранения садового инвентаря. Найдя там лопату, я снова отправилась на кладбище.

Когда я шла обратно через рощу, у меня внезапно появилось неприятное ощущение, что за мной следят. Я остановилась, прислушавшись. Вокруг была тишина.

– Ей! Есть здесь кто-нибудь?

Никакого ответа. Не стоит валять дурака, мысленно сказала я себе. Я просто нервничаю. Мне удалось прикоснуться к прошлому, и поэтому я немного не в своей тарелке. Я очень изменилась с тех пор, как приехала в замок. А ведь всегда считала себя здравомыслящей молодой женщиной. Сейчас же делаю одну глупость за другой.

Что бы обо мне подумали, если бы обнаружили здесь с лопатой, собравшейся что-то раскапывать на кладбище? Тогда бы мне пришлось объясняться. А я хотела поделиться открытием только с графом.

Подойдя к кресту, я оглянулась. Никого и ничего не увидев, я все-таки подумала о том, что если кто-то и следовал за мной через рощу, то ему было бы совсем нетрудно спрятаться за одним из склепов, которые французы воздвигают своим умершим.

Я начала копать. Маленький ящик находился совсем неглубоко от поверхности, и я сразу же сообразила, что он слишком мал, чтобы хранить в себе останки собаки. Я подняла его и очистила от грязи. Он был сделан из металла, и на нем оказались нацарапаны слова, те же самые, что и на кресте.

Открыть ящик было очень трудно – металл заржавел, но в конце концов мне это удалось. В ящике лежал ключ, тот самый, что был изображен на картине рядом с покоящейся в гробу собакой. Я узнала его, потому что один его конец украшала королевская лилия.

Теперь мне предстояло найти замок, к которому подходил бы этот ключ, а затем узнать, что хотел сказать тот, кто оставил послание. У меня в руках оказался ключ к прошлому – самое захватывающее открытие, с каким нам с отцом когда-либо приходилось сталкиваться. Мне так хотелось рассказать о нем кому-нибудь... Кому-нибудь? Только графу, конечно!

Я взглянула на ключ. Где-то в замке должен быть замок, к которому он подходит. Я должна найти его.

Спрятав ключ в карман платья, я закрыла ящик, положила его обратно в ямку и засыпала землей. Затем пошла в сарай с инвентарем и аккуратно поставила лопату на место. Потом вернулась в замок, поднялась к себе в комнату и закрыла за собой дверь, но никак не могла отделаться от ощущения, что за мной следят.

То были дни удручающей жары. Граф оставался в Париже, а мне тем временем удалось полностью расчистить фреску. Оставалось отреставрировать еще несколько картин в галерее. Когда я их закончу, то у меня действительно не будет причин оставаться в замке. Было бы, наверное, гораздо разумнее сказать Клод, что я согласна принять ее предложение.

Приближалось время сбора урожая. У меня возникло ощущение, что мы все находимся накануне какого-то кульминационного момента, а затем останется позади еще один период моей жизни...

Куда бы ни шла, я всегда брала с собой ключ, который носила в кармане одной из нижних юбок. Это был очень удобный карман, в котором я всегда держала то, что боялась потерять, так как он надежно застегивался.

Естественно, я все время думала о ключе и пришла к выводу, что, если найду замок, к которому он подходит, то найду и изумруды. Все говорило в пользу такого предположения. Гроб-ящик был нарисован на картине поверх собаки в тысяча семьсот девяностом году, том самом году, когда восставшие пытались проникнуть в замок. Я была уверена, что изумруды были взяты из комнаты-сейфа и перепрятаны где-то в замке, и мой ключ открывал тайник, где они лежали. Ключ был собственностью графа, и я не отдала бы его никому другому. Мы вместе с ним могли бы попытаться найти замок, к которому он подходит.

Неожиданно у меня появилось непреодолимое желание найти тайник самой. Дождаться возвращения графа и торжественно заявить: «Вот ваши изумруды!»

Они не могли лежать в шкатулке, – тогда бы их давно обнаружили. Скорее их спрятали в чем-то таком, что не трогали десятки лет. Я начала с обследования каждого сантиметра своей комнаты, простукивая панели там, где, как я думала, могли быть пустоты. Занимаясь этим, я вдруг замерла, вспомнив стук, который мы с Женевьевой слышали ночью. Не только я, но кто-то еще, вероятно, занимался поисками изумрудов. Но кто? Граф? Вполне возможно. Но почему тот, кому принадлежит весь этот замок и кто имеет полное право искать спрятанные и принадлежащие ему сокровища, должен заниматься этим, таясь от других?

Я стала вспоминать об охоте за сокровищами, когда мне удалось найти все наводящие указатели, и я поняла, что слова, нацарапанные на ящике, в котором я нашла ключ, были своего рода указателями.

Может быть, те, «кого забывают», узники, прикованные цепями в своих клетках или сброшенные в камеру забвения? Слуги были уверены, что в подземельях и камерах обитают призраки, и поэтому отказывались туда ходить. Это могло относиться также к восставшим, штурмовавшим замок. Где-нибудь там, внизу, находился замок, к которому должен был подходить ключ.

И скорее всего, в камере забвения. Слово «забытые» является шифром.

Я вспомнила люк, веревочную лестницу и тот день, когда Женевьева заперла меня в камере забвения. Мне очень хотелось немедленно обследовать это ужасное место, но воспоминание, как я сидела там взаперти, удерживало меня от того, чтобы отправиться туда одной.

Должна ли я рассказать о своем открытии Женевьеве? Я решила, что нет. Мне следует пойти одной, но надо сделать так, чтобы кто-нибудь знал о том, куда я отправилась, на случай, если по какой-то причине люк вдруг захлопнется.

Я пошла к Нуну.

– Нуну, – сказала я. – Сегодня после обеда я собираюсь обследовать камеру забвения. Мне кажется, что там под слоем штукатурки может быть что-нибудь интересное.

– Вроде картины на стене, которую вы нашли?

– Да, что-нибудь вроде того. Чтобы попасть туда и выбраться назад, есть только один путь – веревочная лестница. Если к четырем часам я не вернусь, вы знаете, где меня искать.

– Она больше этого не сделает, – сказала Нуну. – Вы не должны бояться, мадемуазель.

– Я и не боюсь, уверяю вас.

Я также предупредила служанку, которая приносила мне еду.

– О, вы пойдете туда, мадемуазель! – воскликнула она с испугом. – Я бы ни за что!

– Вы не любите это место?

– Еще бы, мадемуазель! Когда подумаешь о том, что происходило в подземелье. Говорят, там обитают привидения. Вы слыхали об этом?

– О подобных местах всегда так говорят.

Я потрогала сквозь юбку ключ и подумала, с каким удовольствием отведу потом туда графа и скажу ему: «Я нашла ваше сокровище».

Когда я стояла в оружейной с ее дверцей-люком – единственным входом в камеру забвения, – мне пришла в голову мысль, что замок, к которому должен подойти ключ, может находиться и в этой комнате, ибо те, о которых должны были забыть, сначала проходили через нее.

Пока я стояла в раздумье, мой взгляд наткнулся на что-то блестящее на полу. Я нагнулась и подняла ножницы, которыми срезают гроздья винограда. Они были необычной формы. Я машинально сунула их в карман. Решив, что предмет моих поисков все-таки находится в камере забвения, я вытащила из шкафа веревочную лестницу, подняла крышку люка и спустилась. Я содрогнулась, вновь переживая те ужасные минуты, когда Женевьева выбралась одна наверх, затем втащила за собой веревочную лестницу и оставила меня здесь одну.

Это было жуткое место: тесное, мрачное и темное, куда свет проникал только тогда, когда был открыт люк. Но я пришла сюда не для того, чтобы позволить разыграться своей фантазии, которая подавила бы всякий здравый смысл.

Я исследовала стены, повсюду натыкаясь на уже знакомую мне штукатурку, слой которой, должно быть, был наложен лет восемьдесят назад. Я простукивала стены, надеясь обнаружить пустоты. Затем, осмотревшись вокруг, я взглянула на потолок, потом на выложенный каменными плитами пол и, собравшись с духом, шагнула в углубление в стене, которое, как сказала мне тогда Женевьева, было началом лабиринта. Может быть, где-то здесь? Тут оказалось слишком темно, чтобы что-то разглядеть, и я вытянула руку, впрочем сомневаясь в том, что в этом углублении можно было бы что-нибудь спрятать.

Я продолжала внимательно обследовать стену, и, пока это делала, слабый свет, проникавший в камеру через открытый люк, неожиданно исчез.

Вскрикнув от страха, я выскочила на середину тесного помещения и подняла голову. Сверху на меня смотрела Клод.

– Делаете очередное открытие? – поинтересовалась она.

Я постояла, задрав голову и глядя на нее, затем направилась к веревочной лестнице. Клод вдруг игриво подтянула ее на несколько сантиметров выше.

– Да, хотела посмотреть, нет ли здесь еще чего-нибудь интересного.

– Вы так много знаете о старинных замках. Я видела, как вы пошли сюда, и поняла, чем вы занимаетесь.

Неужели это она не спускает с меня глаз, следит за мной постоянно? – мелькнула в мозгу нелепая мысль.

Я подошла, чтобы взяться за лестницу, но она, смеясь, подняла ее еще выше.

– Как вам там внизу? Наверное, немножко страшновато?

– А почему мне должно быть страшно?

– Ну как же, а призраки погибших ужасной смертью и проклинающих тех, кто оставил их здесь умирать.

– У них нет повода питать ко мне недобрые чувства.

Мои глаза были прикованы к веревочной лестнице, которую Клод продолжала держать так, чтобы я не могла до нее дотянуться.

– Вы могли поскользнуться, сломать себе что-нибудь и остаться там, как те... другие...

– Но ненадолго, – ответила я. – Меня придут искать. Я предупредила Нуну и служанку, что буду здесь.

– Вы так же практичны, как и умны. Скажите, а вы рассчитывали и здесь найти настенную живопись?

– Когда речь идет о таких замках, как ваш, никто никогда не знает, что и где можно отыскать.

– Мне хотелось бы присоединиться к вам в этих поисках. – Клод опустила лестницу, и я почувствовала облегчение, когда смогла коснуться ее рукой. – Но не думаю, что сделаю это на самом деле. Если вы обнаружите что-нибудь, то обязательно дадите нам знать, не правда ли?

– Конечно. Однако сейчас я поднимаюсь наверх.

– И снова продолжите свои поиски?

– Весьма вероятно. Хотя осмотр, который я произвела сегодня, заставляет меня думать, что вряд ли здесь есть что-нибудь достойное внимания. – С этими словами я цепко ухватилась за лестницу.

Эпизод с Клод заставил меня забыть о своей находке в оружейной. Но, едва вернувшись к себе в комнату, я вспомнила о ножницах.

Было еще довольно рано. И я решила прогуляться до дома Бастидов. Я застала мадам Бастид одну. Немного поговорив о том о сем, я показала ей ножницы и спросила, не принадлежат ли они ее внуку.

– Ну как же, конечно, – сказала она. – Он их искал.

– Вы уверены, что это его ножницы?

– Несомненно. А где вы их нашли?

– В замке.

В ее глазах промелькнул страх, и я задумалась, что бы это могло значить?

– В оружейной, – уточнила я. – Весьма странно, не правда ли? Как они там оказались?

Наступила такая тишина, что я отчетливо слышала, как стоявшие на камине часы отсчитывали секунды.

– Он... потерял их несколько недель назад, когда ходил к графу... – Мадам Бастид явно пыталась найти правдоподобное оправдание пребыванию Жан-Пьера в замке и убедить себя в том, что внук потерял ножницы еще до отъезда графа.

Теперь мы избегали смотреть друг другу в глаза. Я понимала, что мадам Бастид очень встревожилась.

Этой ночью я почти не спала. День выдался слишком беспокойный. Меня занимала мысль о причине, заставившей Клод проследить за мной, когда я отправилась в подземелье. Что случилось бы, если бы я не приняла мер предосторожности и не предупредила Нуну и служанку о том, куда направляюсь? Я содрогнулась. Неужели Клод хочет убрать меня со своего пути любым способом?!

А теперь еще эта странная находка – ножницы Жан-Пьера в оружейной и непонятная реакция мадам Бастид, когда я пришла вернуть их. Стоит ли удивляться, что я никак не могла успокоиться.

Видимо, я задремала, когда дверь моей комнаты внезапно отворилась. Мгновенно проснувшись, я почувствовала, как сильно забилось мое сердце, будто собираясь вот-вот выскочить из груди.

Сев в постели, я увидела в изножье кровати фигуру, закутанную во что-то голубое. Мне казалось, что я все еще сплю, и в течение нескольких секунд была уверена, что передо собой маячит одно из привидений замка. Но это была Клод.

– Боюсь, что опять напугала вас. Я не думала, что вы уже уснули. Постучала в дверь, но вы не ответили.

– Я задремала.

– Мне надо поговорить с вами. – Я с удивлением посмотрела на нее, а она продолжала: – Вы, наверное, думаете, что следовало бы выбрать более подходящий момент, но это не так-то просто, скажу я вам. Мне пришлось ждать, пока я наконец смогу... и поэтому все время откладывала разговор.

– О чем вы?

– Я жду ребенка, – сказала она.

– Поздравляю вас. – Но почему же, подумала я, меня надо будить, чтобы сообщить об этом?

– Я хочу, чтобы вы поняли, что это значит.

– Что вы ждете ребенка? Это хорошая новость и, как я полагаю, не совсем неожиданная.

– Вы невероятная женщина!

Я чувствовала, что она пытается польстить мне, и это показалось мне очень странным.

– Если родится мальчик, то он в будущем станет графом де ла Таль.

– Полагаете, что у графа не будет собственных сыновей?.. Но вы, конечно, достаточно хорошо знаете их семейную историю, чтобы понимать: Филипп находится здесь потому, что граф не испытывает желания жениться. А если он не женится, тогда мой сын, действительно, станет наследником.

– Все верно, – кивнула я. – Но что вы хотите этим сказать?

– Только то, что, пока не поздно, вы должны принять предложение, которое я вам сделала. Оно не может так долго оставаться без ответа. Я собиралась поговорить с вами сегодня после обеда, но...

– И все-таки я вас не понимаю.

– Хорошо, буду с вами совершенно откровенной. Как вы считаете, от кого я жду ребенка?

– От своего мужа, естественно.

– Мой муж не интересуется женщинами – он импотент. А граф не хочет жениться, но желает, чтобы его сын был наследником. Теперь вы понимаете?

– Это меня не касается.

– Поверьте, я действительно пытаюсь помочь вам. Я знаю, вы считаете это странным, но такова правда. Я не всегда была обходительна с вами, и вы поэтому удивлены моим участием в вашей судьбе. Возможно, я поступаю так потому, что люди, подобные вам, более ранимы, чем все остальные. Граф – очень своеобразный человек. Впрочем, как и все де ла Тали. Они никогда не интересовались никем, кроме самих себя. Вы должны уехать отсюда и должны позволить мне помочь вам. Сейчас я могу это сделать, но пока вы колеблетесь, можете упустить шанс. Разве не согласны, что это блестящий шанс?

Я не ответила. Мои мысли теперь были заняты только тем, что Клод носит ребенка графа. И именно этот ребенок унаследует титул, все имущество и владения. А любезный Филипп будет выступать в роли отца. Это была плата за возможность стать графом де ла Таль, если Лотэр умрет раньше него, за то, чтобы называть замок своим домом.

Она права, подумала я. Мне надо уехать.

Клод внимательно посмотрела на меня и произнесла кротким, почти нежным голосом:

– Я знаю, каково вам сейчас. Лотэр был так внимателен к вам, не правда ли? Вы отличаетесь от всех нас, а его всегда привлекала новизна. Вот почему он не способен на нечто постоянное. Уезжайте! Этим вы убережете себя от... боли, которую вам могут причинить... Как же вы решили? – спросила она. – Могу я заняться организацией этой поездки?

– Я подумаю.

Клод пожала плечами и пошла к двери. Обернувшись у порога, мягко произнесла:

– Спокойной ночи.

Долгое время я лежала без сна. Если я останусь, мне предстоит пережить нелегкие испытания, которые глубоко ранят мою душу. До сего момента я даже не предполагала, до какой степени горька и печальна моя участь.