К морю Хвалисскому (СИ)

Плата духам

– Зачем тебе идти в Итиль одному? – спросил Вышата Сытенич, узнав о намерениях Лютобора. – Я вроде тоже туда собираюсь, только вот закончу кое-какие дела с Кегеном.

– Небезопасное дело мне предстоит, – попытался возразить русс. – Зачем подвергать людей и корабль лишнему риску.

– Небезопасное! – фыркнул боярин. – Кто страшится опасностей – сидит дома! Впрочем, – в его синих глазах зажегся веселый, молодой блеск. – Может быть, ты брезгуешь нашим обществом? Конечно, разве простой боярин, идущий, к тому же, по торговым делам, это тот вождь, который достоин, чтобы ему служил приемный брат великого хана?!

– Если бы приемный брат считал такого вождя недостойным, стал бы он пол лета сидеть на одной скамье с купленным холопом, – в лад Вышате Сытеничу отозвался Лютобор.

На том и порешили. Новгородцы хоть и разнежились маленько на сочной баранине да сыченых медах гостеприимных ханов Органа, хоть и свели короткие знакомства с пригожими дочерьми печенегов, дня отплытия ожидали с нетерпением. Принимали их, конечно, хорошо, но хотелось все же до холодов вернуться домой.

Воодушевления по поводу скорого прибытия в Итиль не выказывал один Анастасий. А ведь в хазарской столице, несмотря на разногласия между двумя державами, по-прежнему обреталось немало ромейских купцов, и там, наверняка, можно было сыскать человека, который помог бы соплеменнику вернуться на родину.

Поначалу Тороп решил, что все дело в Мураве. Чего греха таить, ради ее синих глаз молодой лекарь, да и не только он, был готов плыть не на родной Крит, а в сторону прямо противоположную. Потом, однако, мерянин стал замечать, что бывший хазарский пленник вместо того, чтобы использовать любую возможность общения с ненаглядной красой, большую часть времени проводит за различными гимнастическими упражнениями, усердно разрабатывая никак не желающую входить в силу покалеченную руку. Судя по всему, упрямцу было очень важно, чтобы она начала его слушаться до того, как боярская ладья покинет печенежский стан. Глядя на такое усердие, новгородцы только усмехались:

– Нешто ромей грести готовится?

– А может он от Кури отбиваться собрался?

Анастасий все вопросы и предположения оставлял без ответа, только придумывал для своей руки все новые и новые испытания.

* * *

Как-то раз, спустившись вместе с молодой хозяйкой по какой-то надобности на речной берег, мерянин застал Анастасия там. Вид парень имел страннее не придумаешь. Обнажившись по пояс, он сидел на песке, по-степному поджав под себя ноги, и неподвижно, как его соотечественник Архимед, вознамерившийся перевернуть Землю, смотрел в одну точку, где-то на середине реки. При этом правая рука у него выглядела так, словно на нее забрался чрезвычайно колючий еж, ибо в голое тело вокруг рубца тут и там были воткнуты несколько десятков тончайших игл.

– Что ты делаешь? – в ужасе вскричала Мурава.

– Восстанавливаю подвижность, – невозмутимо ответил молодой ромей.

Он вытащил несколько игл и, продемонстрировав их строение, начал рассказывать, как врачи далекой империи Аль Син лечат с их помощью самые различные заболевания. Он говорил с большим воодушевлением, что-то увлеченно чертил на влажном песке и вскоре окончательно унесся к далеким горизонтам, забыв и о том, где находится, и даже о воткнутых в тело иглах, видя только синие, манящие, как родник в полдень, глаза.

Во время рассказа на берег спустились ханы Органа, новгородцы и Лютобор. Увидев колючее диво, развлекающее боярышню, они сперва решили, что парня хватил солнечный удар и что неплохо бы его немного остудить, благо, река недалеко. Но когда Тороп рассказал то, что понял о лекарях Аль Син, немного успокоились, а Лютобор и вовсе стал внимательно прислушиваться.

– Так ты был в стране Аль Син? – спросил он у юноши, дождавшись, когда тот закончил. – Тогда понятно, почему Булан бей охотился на тебя.

Анастасий резко обернулся и тут же поморщился от боли в утыканной иглами руке.

– Булан бей потратил время зря. С таким же успехом он мог бы расспрашивать тебя или твоих соотечественников, служивших басилевсу, о секрете греческого огня.

– О каких секретах идет речь? – заволновались собравшиеся. По удивленным лицам было видно, что, хотя никто ничего не понял, всем очень интересно.

– Несколько веков назад, – охотно пояснил молодой ромей, – жители Аль Син изобрели удивительный огненный порошок, обладающий такой разрушительной силой, что с его помощью можно побеждать целые воинства и превращать в руины каменные стены. Говорят, способ его изготовления очень прост, но он держится в таком секрете, что удивительно, как сами хранители его не забыли.

– С таким же тщанием они берегли секрет изготовления шелка, – недобро усмехнулся Лютобор. – Однако вы, ромеи, нашли все же способ вывезти к себе на родину шелковичных червей.

Взгляды Анастасия и русса встретились, как две тучи в грозовом небе. Сверкнула молния. Как ни сильно Лютобор считал себя обязанным бывшему хазарскому пленнику, любой благодарности имеется свой предел. Анастасий это понял и перешел к защите.

– Это совсем другое дело! – возмущенно воскликнул он. – Шелк – великое благо, таить которое от людей просто грешно! Он не только дарует телу прохладу, но и предохраняет его от появления распространяющих болезни паразитов и насекомых. Что же касается огненного порошка, то я дорого бы дал, если бы люди вовсе забыли о нем, как, впрочем, и о других способах убивать себе подобных. Неужто им мало гнева стихий, превратностей судьбы, злокозненных хворей?

Пока Анастасий произносил эту пламенную речь, язвящее железо во взгляде русса спряталось в ножны. Молодой ромей избрал в жизни иное служение, и его преданность своему делу не вызывала сомнений.

– Я готов поверить тебе, – медленно проговорил Лютобор. – Однако, нет дыма без огня. Если ты действительно ничего не знаешь, то чего же добивался от тебя Булан бей?

При воспоминании о «гостеприимстве» хазарского посла, по лицу Анастасия пробежала дрожь.

– Булан бей – просто невежественный варвар! Он принял за секретный порошок горный бальзам и другие снадобья, которые, я вез с караваном к себе на родину. И никакие доводы не могли его убедить, что это не так!

Критянин замолчал, Лютобор тоже не говорил ни слова, видимо, обдумывая сказанное, только Малик, крутился по берегу, с интересом обнюхивая лежащие на песке иголки. Наконец русс скользнул глазами по помеченному свежим рубцом плечу Анастасия, видимо, вспоминая немыслимый побег, осуществленный не без его участия, затем веско проговорил:

– В таком случае я рад, что тебе удалось от него уйти до того, как ты его разубедил.

* * *

Испугалась ли сидевшая в плече Анастасия хворь чудодейственных игл или просто решила, что пришло время уходить, но через день ромей пришел к Торопу, держа в руках два деревянных меча.

– Я видел, ты неплохо фехтуешь, – начал он немного смущенно. – Ты не мог бы поупражняться со мной? Хочу проверить, действительно ли рука слушается. Я собирался обратиться к твоему наставнику, но, похоже, он сильно занят.

«Как же! – подумал Тороп. – Занят он! Мается от безделья в ожидании Кегеновых людей, коротая время в наставлении племянников да отрока. Просто ты, дружок, все еще боишься, что он тебе за Мураву голову даже деревянным мечом снесет!»

Они отошли ближе к берегу, где в этот час было почти безлюдно и веяло какой-никакой прохладой. Мечи взметнулись в воздух и начали выстукивать частую, хотя и не очень ритмичную дробь, напоминавшую не то разговор дятла с сосной, не то беседу пастуха с сигнальным барабаном.

Поначалу Тороп своего противника жалел. Не годится показывать свое превосходство над человеком, который только что оправился от раны. Хотя Анастасий и показал себя настоящим удальцом при встрече с туром, мерянин отлично помнил, что во время своих головоломных прыжков он, насколько это было возможно, руку правую берег и на нее ни разу не опирался. Да и боярышня не давала ему пока никаких обещаний или принятых у любящих залогов.

Но очень скоро выяснилось, что ни о какой жалости не может идти и речи: самого бы кто пожалел! Неизвестно, кто учил Анастасия рубиться, но дело свое он знал отменно, да и больная рука ромея работала от кисти до подмышки так, словно ее заново отковали из металла...

– А, ну! Дай ка, я теперь попробую!

Наставник отобрал у Торопа меч в тот момент, когда он приготовился потерпеть от своего противника сокрушительное поражение.

«Сейчас убьет!» – мелькнуло в голове у Торопа, когда Лютобор встал в позицию, вызывая ромея к борьбе.

Но переливчатые глаза русса смеялись.

– Где это ты так ловко научился? – поинтересовался он, напористо наседая на Анастасия.

– Я тоже ходил на боевом корабле под командой Никифора Фоки! – отражая выпад за выпадом, отозвался тот. – И защищая свободу родной земли, держал в руках не только ланцет!

Лютобор погонял его немного, потом передал подошедшему вместе с ним младшему брату. Однако, с Аяном молодой лекарь рубиться не стал. Отразив несколько выпадов, он опустил меч и, переведя дух, неожиданно сообщил:

– Я могу вылечить твою невесту.

– Что?!!

Две пары сильных рук сгребли парня в охапку.

– Я могу вернуть Гюльаим зрение!

– Врешь!

– А почему раньше молчал?

Анастасий посмотрел на братьев, и лицо его сделалось серьезным:

– Не хотел понапрасну обнадеживать, – сказал он. – Глаз – материя тонкая, тут обе руки здоровые нужны! Это вам не мечом махать!

* * *

– Ты сошел с ума! Если было с чего сходить!

Синие глаза боярышни горели огнем, брови были сдвинуты, тонкие ноздри яростно раздувались. Она наступала на слегка опешившего ромея, пытаясь отговорить его от осуществления казавшегося ей безумным замысла с такой решимостью, словно перед ней стоял Словьиша или Булан бей.

– Ты же вместе со мной осматривала ее, – пытался защищаться тот. – Все условия благоприятствуют! Это всего лишь тонкая пленка, рубец, оставшийся после болезни на оболочке глаза. Такую операцию делал еще Гален!

– А после Галена? Кто из христианских врачей сумел ее повторить?

– Врачи империи трепещут перед авторитетом древних, полагая своей задачей сохранение уже имеющегося знания! – горячо воскликнул юноша. – Между тем, под спудом древнего хлама гибнут молодые ростки.

Но боярышня только презрительно скривила губы:

– Не знала, что труды Гиппократа, Алкмеона Кротонского, Герофила, Эрасистрата и других – это всего лишь хлам! – насмешливо парировала она.

– Гиппократ, Алкмеон Кротонский, Герофил, Эрасистрат! – повторил Анастасий, картинно возводя очи к небесам. – Ты называешь имена ученых, живших сотни лет назад! А где же их последователи?! Где создатели новых школ и новых направлений? Где они?

Он сделал паузу, точно ритор во время выступления.

– Их нет! А между тем без поиска, без жажды нового, без открытий любая наука умирает, превращаясь в окаменелый остов, в великолепный, но никому не нужный скелет, подобно тем, что путешественники находят в пустынях Азии.

– Ты печешься о науке, а я говорю о жизни Гюльаим! – девушка досадливо поправила выпавшую из косы прядь. – На долю ее и ее близких и так выпало достаточно страданий, так зачем же усугублять их болью разочарования!

– Разочарования не будет! – с убежденностью заверил девушку ромей. – Я видел, как подобную операцию проводил почтенный Ахмед ибн Садам – придворный лекарь великого Хорезмшаха, и я могу повторить каждое его движение.

– А вдруг ты упустил что-то важное?!

– Не думаю, – покачал головой Анастасий. – Заслуга лекарей мусульманского мира состоит лишь в том, что они не боятся следовать указаниям Галена. Во всяком случае, Ахмед ибн Садам все время сверялся со списком перевода его трудов. Мы же, наследники и правопреемники великой культуры, имеем возможность читать сочинения Галена, и его последователей на их родном языке. Так кому же тогда говорить о неточностях! В любом случае, наихудший вариант у нас все равно уже есть!

* * *

– Я готова на все! – твердо вымолвила Гюльаим, и ее бедный жених побледнел и переменился в лице, словно жестоким булатом пораженный ее кроткой, но вместе с тем непоколебимой решимостью.

– Будет больно, – строго предупредила Мурава. – Мы с Анастасием, конечно, сделаем все возможное, но полностью избежать страданий все равно не удастся!

– О каких страданиях ты говоришь! – горячо воскликнула Гюльаим, – Разве какая-нибудь боль сможет сравниться с той, которую я испытала год назад, когда поняла, что мир света для меня потерян и моему избраннику придется искать себе другую жену. Теперь, когда все позади, я приму любую муку, как награду, ибо это будут страдания во избавление, боль, которая поможет мне снова увидеть этот мир и того, кого я больше жизни люблю!

Таких слов Аян уже вынести не смог. Ну почему эти испытания выпали не ему! В смятении он отправился к матери, дабы у нее испросить совета и найти утешение. За ним двумя золотыми ручейками, гордо неся длинные изогнутые хвосты, потекли два пардуса: верная Хатун в такую трудную минуту не могла покинуть любимого хозяина, а Малик не захотел оставить Хатун.

Госпожа Парсбит долго молчала, прищурив окруженные лучиками-морщинками глаза. Разбирала золотистую шерсть своих пятнистых родичей, устремляла взгляд в далекую небесную синь: советовалась с обитающим в запредельных чертогах великого Тенгу мужем. Затем посмотрела на сына долгим взглядом и притянула его к себе.

– Ты хочешь знать, что я думаю? – спросила она.

Аян кивнул.

– Этот чужестранец странно одевается, еще более странно говорит, – задумчиво проговорила Владычица, поправляя отделанный черным бархатом вдовий убор. – К тому же, он очень молод. Но он не похож на тех надменных чужеземцев и вонючих заклинателей, которые толпами приходили к нам в вежу, но так и не смогли ничем помочь. Спроси у Барса. Думаю, он не стал бы тащить на закорках через весь Булгар этого парня, если бы не имел на то веских оснований.

Хотя слова матери несколько ободрили несчастного жениха, прежде чем вверить судьбу своей возлюбленной силе врачебного искусства и воле богов, он решил еще раз переговорить с лекарем. Этот ромей, ровесник приемного брата, в самом деле так мало походил на долгобородых, заплесневелых стариков, которые вечно трясутся над секретами своего искусства, опасаясь с их разглашением утратить свою власть. Авось, объяснит, что к чему.

Анастасий как раз общался с родными его невесты, подробно расспрашивая их о характере недуга, поразившего год назад девушку, и о том, какие использовались средства, чтобы его изгнать.

– Скажи мне, – обратился к нему молодой хан, и голос его предательски задрожал. – А Гюльаим ты будешь лечить тоже с помощью игл?

Анастасий ответил на вопрос улыбкой, и Аяну почему-то стало легче на душе.

– Мне понадобится очень тонкий и прочный нож, сделанный из бронзы, а еще лучше – серебра. – сказал он. – Найдется ли здесь кузнец, способный мне помочь?

Ободренный Аян поглядел на старшего брата. Словно специально для подобного случая тот выкупил в прошлом году у соседа Кури пленного старика-ромея, оказавшегося настоящим кудесником по металлу. Он умел вытягивать из серебра и злата нить толщиной в волос и плел кольчуги, которые не пробивала ни одна стрела.

Только вот беда, старый мастер Флор обладал нравом невероятно сварливым и упрямым и, зная себе цену, брался за работу, только когда имел к ней какое-то свое, не всегда понятное прочим, расположение.

Хан Камчибек посулил мастеру свободу, по опыту зная, что от подобной награды не сможет отказаться ни один, даже родившийся в семье холопов человек. Расчет оказался верен. Хотя старик проворчал что-то типа: «А что я с ней делать-то буду на старости лет!», его вечно прищуренные от работы, покрасневшие от огненного жара глаза засветились. Хан Органа знал, что у мастера где-то в Херсоне осталась дочь с внуками и зятем. И было бы совсем неплохо хотя бы перед смертью их всех повидать.

Однако оказалось, что получить вожделенную награду не так-то просто. С мастера катился пятьюдесятью ручьями пот, в тигле плавился уже, наверное, сотый серебряный дирхем, на полу валялись кучей искореженные, смятые в гневе, испорченные заготовки, а до завершения работы было, как до Царьграда или еще далее. Упрямец Анастасий внимательно осматривал со всех сторон новый инструмент, сверялся со списком труда Галена, который все время держала наготове Мурава, и качал головой: надо переделать.

Так продолжалось много раз. В конце концов, терпение у мастера Флора лопнуло, и он высказал соотечественнику все, что о нем думает, используя выражения, принятые у матросов в Херсонском порту.

Тороп думал, что Анастасий ответит. Потомок моряков, задолго до падения священного Иллиона бороздивших виноцветное море, он знал немало смачных словечек и временами вставлял их в речь. Но сегодня то ли потому, что рядом находилась Мурава, то ли потому, что предстоящее ему дело требовало высокой душевной сосредоточенности и он уже не первый день очищал свою душу молитвой, а тело – постом, молодой лекарь выслушал брань с поистине христианским терпением. Вместо него вспылил Аян, хоть и отдаленно, но уловивший общий смысл выданной мастером тирады.

– Дунгус! Свинья неблагодарная! Что ты себе позволяешь? Хочешь, чтобы я тебя обратно Куре продал или отправил к хазарам в соляные копи и на булгарские серебряные рудники?!

– Да хоть в Тартар! – взорвался в ответ херсонец. – Только от этого сумасшедшего подальше! Пусть сам кует, раз такой умный! Ведать не ведает, что хочет, а все туда же, учить пытается!

– Пожалуйста, попробуй еще раз, – с ледяной вежливостью обратился к мастеру Анастасий, беря его за локоть своими цепкими пальцами. – Думаю, на этот раз у тебя все получится!

– Насмеялись над стариком, – проворчал мастер Флор с укоризной. – Свободу посулили!

– Если меня постигнет неудача, – пообещал ему Анастасий. – Я займу твое место!

Произвела ли на мастера впечатление невозмутимая непреклонность юноши, тронуло ли сердце обещание, данное человеком, который сам только что побывал в плену, но следующая заготовка превратилась в нож именно таких размеров и формы, какие были обозначены в списке. Анастасий просиял, облобызал мастера, весь перепачкавшись в саже, а затем повернулся к Аяну и сказал спокойным, будничным тоном:

– Завтра можно приступить.

Молодой Органа ничего не ответил, но на его лице появилось смешанное выражение ужаса и решимости его побороть, какое бывает присуще только очень храбрым людям при встрече с неизвестным.

В эту ночь почти никто не спал. С вечера Анастасий с Муравой еще раз выслушали сердце и легкие Гюльаим, осмотрели ее глаза, а затем, наказав ей не принимать никакую пищу и побеседовав с ее родичами, остаток ночи провели в благоговейном бдении перед опоясанным золотым сиянием ликом своего Бога. Тороп подумал, что премудрые лекари ведут себя в точности как юные отроки накануне дня, открывающие долгие и суровые обряды посвящения.

Приготовления начались вскоре после того, как белоснежный огненногривый конь тресветлого Хорса начал свое величественное шествие по лазурному мосту небосклона. Горячее дыхание зноя еще не сошло на землю, веял легкий ветерок, принося с реки прохладу, выпавшая в степи роса, прибила к земле вездесущую пыль. Наполненный успокаивающими ароматами цветущего шалфея, тимьяна и мяты воздух был так прозрачен, что внимательный глаз мог без труда разглядеть каждое перышко пестрой изнанки крыльев парящего в вышине стрепета или пересчитать сусликов, караулящих свои норки на другом берегу Итиля.

Впрочем, среди обитателей вежи Органа занимать себя подобными пустяками могли, разве что, отошедшие со стадом далеко в степь пастухи. Всех же прочих, не исключая еще не совсем выживших из ума стариков и более ли менее разумных детей, в это утро интересовали вопросы куда более важные. Все понимали, что в руках молодого ромейского лекаря находится сейчас не только судьба Гюльаим, но и будущее всего племени.

Понимал это и сам ромей. Перечитав еще раз затертый до дыр, ломкий от времени свиток Галена и перекрестив перед иконой лоб, чтобы в голове все лучше улеглось, он долго отмывал руки в проточной воде, тер их речным песком, а потом полоскал в настое семи трав.

Мурава тем временем готовила из кошачьей дремы, красавки и еще каких-то трав снадобье, которое должно было расширить зрачки Гюльаим и вместе с тем притупить боль. Тороп подбрасывал хворост в очаг, на котором в небольшом медном котелке под плотной крышкой кипели в воде нужные для лечьбы инструменты, Воавр раскладывала чистое полотно.

Анастасий и его помощники почти закончили приготовления, когда до их слуха донеслись какие-то странные звуки. Множество женских голосов, слившись в единстве, вели незнакомую заунывную мелодию, по строю напоминающую не то заговор, не то молебную песнь.

Возле высокого жесткого ложа, которое специально для ханской невесты соорудили мастеровитые новгородцы, собрались все девушки и молодые женщины рода. Убранные точно на той, сверкающие рассыпным серебром монист, яркими одеждами из крашеной шерсти и привозного шелка, напоминающие гирлянду из пестрых степных цветов, они сидели в два ряда друг напротив друга и пропевали поочередно строфу за строфой, не умолкая ни на миг.

– Это лечебный обряд бедик, – в ответ на вопрос Анастасия пояснила госпожа Парсбит. – Наше племя не так давно переселилось в здешние края, и потому злые дэвы здешних мест все еще сердиты на нас. Но ты не бойся! Туда, где звучат человеческие голоса, призывающие на помощь светлых Тенгу и духов предков, им непросто пробраться. К тому же, мои сыновья позаботились о выкупе, которые дэвы обычно требуют, как только проливается чья-нибудь кровь!

С этими словами она указала на братьев Органа, которые вели через становище отчаянно упиравшегося и жалобно блеявшего молоденького белоснежно-белого барашка.

– Это ыдук, священная жертва, – торжественным тоном сказала Владычица. – Мы окропим ее кровью место, где ты будешь заниматься делом, которое задумал, и никакой дэв туда не посмеет и близко подойти.

Тороп подумал, что идея неплоха. Хотя у него дома с отвращением слушали предание про какого-то древнего вождя, который, желая продлить жизнь, одного за другим приносил в жертву своих сыновей, если кто-нибудь заболевал, на дары богам не скупились. Обычно помогало. Однако Анастасий, как все приверженцы ромейской веры, на подобные вопросы смотрел иначе.

Его верхняя губа задрожала, в глазах появилось страдальческое выражение. Сжав кулаки и сдвинув брови, сделавшись лицом почему-то очень схожим с Муравой, он заступил братьям дорогу.

– Отведите его обратно на пастбище! – решительно распорядился он.

– Ты что, передумал? – не понял Лютобор.

– Что-нибудь с Гюльаим? – прерывающимся голосом воскликнул Аян.

Анастасий покачал головой.

– С девушкой все в порядке, – успокоил он встревоженного жениха. – И я как никогда полон решимости ее исцелить. Но дело в том, что Бог, именем которого я собираюсь отгонять хворь, не приемлет кровавых жертв. Он сам пришел на землю как агнец, и вы можете только вызвать его гнев, пролив здесь кровь животного, носящего это имя!

– А как же дэвы? – напомнил хан Камчибек. – Они потребуют плату с того, кто нарушит их спокойствие.

– Ничего! – заверил его Анастасий. – С дэвами я как-нибудь сам разберусь!

Хотя критянин свершал задуманное впервые в своей жизни, в его повадке даже самый внимательный глаз не обнаружил бы ни тени робости или тем более страха. В его движениях присутствовало отточенное совершенство взлелеянного с малолетства мастерства и природного дара, явно ниспосланного свыше, а голос, отдававший помощникам распоряжения, звучал спокойно и уверенно. Тороп подумал, что так же спокойно и даже буднично держался наставник, вступая в единоборство с Бьерном Гудмундсоном или Эйнаром Волком.

Убедившись, что приготовленное Муравой снадобье подействовало, молодой лекарь сделал на склере едва заметный надрез.

Две сотни глаз смотрели на него, две сотни глаз, наполненных ожиданием и надеждой. Даже Тороп, от которого, в сущности, мало что зависело, ощущал спиной их вопрошающие горячие прикосновения. И хуже любых углей обжигал взгляд сидящего одесную от Гюльаим Аяна. Молодой хан, хоть и позеленел, следил за происходящим не моргая, словно это его взор при помощи вострого ножа освобождали от тлетворной завесы. Его губы дрожали, а глаза источали невыразимую, захлестывающую, как поток, сбивающую с ног, точно ураган, боль, ибо это были глаза человека, с которого заживо сдирают кожу.

Еще одна пара полных сострадания, смешанного с недоумением, глаз принадлежала Акмоншаку. Старый волкодав не мог понять, почему его, давно позабывшего, что такое жесткий ошейник, словно неразумную суку в охоте, посадили на цепь, и именно в тот момент, когда его обожаемой хозяйке, судя по всему, нужна его помощь. Хотя пес не слышал голоса девушки, своим собачьим чутьем он ощущал разлитую по ее телу боль, видел, как тонкая рука, привыкшая к поводку, судорожно сжимает кисть жениха, оставляя ногтями длинные кровавые борозды. По-женски мудрая Хатун, как могла, пыталась ободрить мохнатого товарища, хотя им с Маликом, судя по всему, было тоже не по себе.

В воздухе стихли все разговоры, и даже голоса женщин, свершавших лечебный обряд, звучали глуше и неуверенней. Сидевшие ближе других, они, как никто другой, ощущали присутствие некоей светлой, бесконечно могущественной силы, сопутствовавшей молодому лекарю. И шептали молитвы губы новгородцев. И только Белен, привыкший толковать все навыверт, сидя в отдалении, негромко шипел:

– Ох, сестрица, ох, беспутная! Мало ей было татя лесного, теперь еще со слугой Чернобожьим, скоморохом прохожим связалась. Где это видано, человеку в глаза ножом тыкать!

Когда Анастасий закончил, его льняную рубашку можно было отжимать, да и повязка на лбу набрякла потом так, словно юноша только что свалил несколько десятков столетних дубов или одолел в одиночку оголтелый северный хирд. Что и говорить, враг с которым он привык сражаться, стоил любого, даже самого свирепого хирда.

Теперь следовало на несколько дней скрыть глаза Гюльаим под чистой повязкой, пропитанной целебным снадобьем. Эту работу вымотанный тяжким трудом и бременем ответственности лекарь поручил разумнице Мураве. Уж в чем-чем, а в выхаживании больных она знала толк. Девушка уже приготовила перевязь, пропитанную настоем ромашки, ноготков и еще каких-то трав, когда критянин тронул ее за рукав.

– Ты не очень рассердишься, если я попрошу тебя уступить для Гюльаим горный бальзам. Я знаю, у тебя его совсем немного осталось.

Красавица посмотрела на него взглядом, в котором уважение к познаниям и редкостному мастерству сочеталось с искренним восхищением и доверием.

– Думаю, это тот случай, когда не стоит жалеть!

Несколько следующих дней протекли в томительном ожидании, переживаниях и волнениях. К обоим целителям близко не стоило и подходить. Обычно ровные и спокойные, они срывались по любому пустяку, выказывая присущую обоим ромейскую горячность. Тороп, к примеру, с немалым удивлением услышал, как его добрая, ласковая хозяйка отчитывает за нерасторопность и неряшество свою служанку-корелинку. Бедной Гюльаим, словно она была отроковицей, ожидающей обряда приобщения к женскому роду, или невестой, справляющей канун свадебного дня, не позволяли на землю ступить и прятали от любых взоров солнца, сдувая каждую пылинку.

Наконец Анастасий после внимательного осмотра сказал, что время пришло.

Стоял звенящий тишиной свежий утренний час. Даждьбожий свет, приподняв завесу теней, не спеша, заполнял населенный мир. На влажной штукатурке вылинявшей после ночи серовато-блеклой небесной тверди писал свои фрески рассвет. Словно бесшабашный молодой подмастерье, он не жалел красок, расплескивая их повсюду: заливал охрой реку, зажигал багрянцем колеблемые ветром перья ковыля, отчего степь делалась похожей на огромный храм, в котором тьмы молящихся зажигали бессмертным богам свои свечи.

А под сводами этого обновляемого каждое утро нерукотворного святилища, чей купол не обрушится, покуда живы корни и зелена крона великого Мирового Древа, пробуждалась к новому дню разнообразная жизнь. Где-то в вышине, нанизанные на серебряную струну своей песни, порхали стрижи и жаворонки. Возле заводей плясали на длинных ногах, расправляя затекшие за ночь крылья, великанши дрофы и журавли. Из высокой травы то и дело выпархивали несущие стражу возле своих гнезд куропатки и перепела. На пастбищах резвились сайгакчата и телята туров, еще не ведая, что за ними пристально наблюдают голодные волки и властители здешних мест, горделивые пардусы. И весь этот прекрасный, многокрасочный мир через несколько мгновений должен был заново открыться для Гюльаим!

Но вот упали пелены и отважная девушка, во время лечения не проронившая ни единого звука, вскрикнула и в голос разрыдалась, не веря, что чудо свершилось с ней наяву. Она с трепетом вглядывалась в родные и любимые лица, пытаясь отыскать следы происшедших за год перемен, сопоставляя их со своими внутренними представлениями, основанными на воспоминаниях, знакомилась с новыми друзьями, которых прежде знала только по голосам.

С удивлением посмотрела на Анастасия:

– Да он же немногим старше моего Аяна! Знала бы, ни за что не доверилась бы!

Потом перевела восхищенный взор на боярышню:

– Великий Тенгри! Не спустилась ли это с небес божественная Умай! А я-то думала, в мире нет женщины краше княжны Гюлимкан!

Наконец, лекари сочли, что их подопечной пора отдыхать. Избыток впечатлений мог пагубно отразиться на ее здоровье, да и час стоял уже поздний. Однако Гюльаим слышать не желала ни о каком сне. Ей казалось, стоит смежить веки, и вновь обретенный, прекрасный, зримый мир опять растает, погрузившись во тьму, теперь уж навек.

Мурава с Анастасием сжалились над ней. Уговорив ее выпить целебное снадобье, в которое они подмешали настой кошачей дремы, они позволил ей выйти ненадолго из шатра и поглядеть на звезды.

Свет вечерней звезды Чолпан уже померк, сокрытый прочими звездами и высоко в беспредельной вышине горели семь ярких звезд созвездия Долон эбуген, называемого в славянских землях Ковшом, а в ромейских – Большой Медведицей. Степная легенда гласила, что в древние времена, когда Долон эбуген был еще ханом, он владел только шестью звездами. Седьмую, находящуюся на самом кончике ковша, он похитил у другого звездного хана, злокозненного Улькера, лишив тем самым того силы насылать на землю холод и мор. Со временем Долон эбугена причислили к роду великого Тенгри. Степняки верили, что свет его звезд дарует людям счастливую судьбу.

Успокоенная путеводным светом счастливых звезд, овеваемая свежим ветром, окруженная друзьями и родней Гюльаим уснула в горячих объятьях возлюбленного. И каким же радостным было ее пробуждение!

Весть о чудесном избавлении ханской невесты от мучившего ее недуга мигом облетела все соседние становища, и оттуда, увидеть собственными глазами эдакое диво и высказать молодому Органа слова благопожелания, начали поодиночке и сообща приезжать люди. Прибывали главы подвластных ханам Органа родов, люди из племени Кегена (им, помимо всего прочего, было поручено завершить дела с боярином) и даже несколько человек из племени Кури.

В числе прочих как-то пожаловал и хан Моходохеу. Бок о бок с его могучим Тарланом горделиво выступала белоснежная Айя, на которой с невозмутимым видом восседала княжна Гюлимкан.

Люди рода Органа и новгородцы не поверили своим глазам.

– Гюлимкан теперь моя невеста! – с гордостью пояснил Моходохеу. Его широкое лицо светилось, черные брови умильно стояли домиками.

– Она все-таки согласилась принять мой вызов! – задыхаясь от переполнявшего его счастья, продолжал он.

– Ну и?

– Да чтобы я с девкой не управился!

– Храни вас Тенгри-хан! – благословила будущую чету госпожа Парсбит. – Княжна Гюлимкан не могла сделать лучшего выбора!

– Мы не собираемся затягивать с исполнением обрядов и пиршеством позже начала осени, – сообщил польщенный жених.

– В таком случае той будут играть в двух кочевьях одновременно, – улыбнулась владычица. – Именно на это время мы наметили свадьбу Аяна и Гюльаим.

Торопу показалось, что при этих словах по лицу княжны Гюлимкан пробежала судорога. Или это была игра солнца и облаков.

Так получилось, что дочь хана Кури, теперь уже вместе с женихом, вновь попала на пиршество, которое ханы Органа давали в честь своих гостей: новгородцы уже поставили на воду снекку и заутра собирались, наконец, отплыть.

И вновь пылали в степи разгоняющие тьму костры, звучал задорный молодой смех и проворно мелькали в руках расторопных слуг подносы со снедью и пенные кубки, наполненные хмельной степной простоквашей и душистым янтарно-солнечным медом.

Два прекрасных степных цветка снова сидели за одной трапезой, иногда встречаясь взглядами. Княжна выглядела очень веселой и совершенно влюбленной в своего жениха. Правду, верно, бают мудрые сказители-песнетворцы, что богатырь, одолевший в честной борьбе хранимую древней магией деву-воительницу, обретает над ней неограниченную власть. Гюльаим, еще слабая после перенесенных страданий, вела себя, напротив, еще тише, чем всегда. Едва пригубив первый кубок, она отпросилась в свой шатер отдыхать. Аян проводил ее и, оставив под присмотром мудрого Акмоншака, вернулся к пирующим.

Торопу показалось, что в тот миг, когда молодой хан и его невеста покинули веселое собрание, княжна метнула им вслед взгляд, похожий на сулицу или кинжал…

Шибко разлетевшись с какой-то поклажей, Тороп споткнулся и едва не упал. Многие рассмеялись, а мерянин только подивился собственной неловкости – прежде не случалось ему на ровном месте летать. Не иначе кто подсобил, подножку поставил, и знамо дело кто. Невдалеке сидел бабкин внук Улан. Тороп решил не обижаться на недоростка: проживет на свете пару-тройку лет, глядишь, поумнеет. Но на его беду рядом с печенжским княжичем сидели те, кто, живи не живи, а ума набираться не собирались.

– Захотела лягушка меду отведать! Да бочка оказалась высока! Прыгала лягушка, прыгала, да только бока ободрала, так с тех пор драная и ходит.

Мерянин отлично знал, что, пройдясь по поводу его ободранной спины, Белен непременно скажет что-нибудь обидное в адрес наставника, нимало не заботясь тем, что пользовался гостеприимством его степной родни. Дабы не слушать хулу и не давать лишнего повода для ссоры, Тороп сунул свою ношу кому-то из ханских слуг и потихоньку пошел к реке, поглядеть, как при свете пузатой желтой, как половинка сырного круга, луны, похожая на огромную серебряную рыбину, покачиваясь на речных волнах, дремлет собранная в дорогу ладья.

Ему хотелось побыть одному, и потому он испытал легкую досаду, увидев на палубе чью-то одинокую фигуру. Очертания показались Торопу знакомыми. Еще бы! В этой части обитаемого мира один Анастасий по-прежнему ходил голоногим, несмотря на все насмешки степняков. Интересно, что он здесь делает? Уж не Мураву ли поджидает?

Но юноша встретил мерянина доброжелательной, открытой улыбкой, приглашая подняться на палубу. Они вместе измерили снекку шагами от носа до кормы, посидели на непочетной Тороповой скамье и спустились на берег. Напоследок Анастасий еще раз погладил блестящий смоленый борт, с видом знатока полюбовался, как ловко пригнаны одна к другой доски обшивки, а затем вдруг приник к ним лицом, жадно втягивая воздух.

– Удивительное дело! – взволнованно проговорил он, поворачиваясь к Торопу. – Этот корабль последние годы большей частью бороздил воды рек и озер, но его древесина все еще хранит запах моря!

Тороп принюхался. Он всегда гордился своим охотничьим обонянием, к тому же, ему до смерти хотелось узнать, как же пахнет это самое море, которого он никогда не видел и к которому так настойчиво с конца весны шел. Однако, ничего особенного уловить не удалось. Доски пахли сыростью, смолой и тиной. Его чуткий нос лесного жителя, привыкшего просыпаться или под пологом леса, или под сводом построенного из дерева жилища, улавливал изначально присущий им запах сосны. И надо было, подобно Анастасию, с младых ногтей дышать морскими ветрами, чтобы распознать в этом странном смешении едва различимое присутствие запаха морской соли.

– Этот корабль похож на меня, – сказал Анастасий задумчиво. – Когда долго стоит на берегу, то ждет не дождется, чтобы пуститься в плавание. Однако, заплутав в неведомых краях, начинает тосковать по родному дому.

Тороп подумал, что хорошо тосковать тому, у кого этот дом хоть где-нибудь есть. А что делать ему? Мечтать о разоренном пепелище, по которому бродят души оставшихся без погребения родичей, стремиться к оскверненным могилам предков? Увы. В этой жизни ему осталось только одно место, куда он действительно хотел бы попасть, – стольный град поганых хазар, город, в котором он надеялся свершить долг мести, а заодно, и это произойдет скорее всего, обрести и покой.

– Пора возвращаться, – сказал Анастасий. – Нехорошо, если добросердечные хозяева заметят наше отсутствие.

Их путь лежал мимо глубокой, забранной крепкими решетками ямы, в которой нынче обитали Гудмунд и прочие викинги. Тороп, который какое-то время сам провел в подобном узилище, подумал, что морским разбойникам еще повезло. По крайней мере, сверху не сыплет мокрый снег или колючий дождь. А от солнечного жара страдают нынче все. И все же ему хотелось бы обойти это место стороной.

Однако Анастасий потянул его за рукав:

– Смотри-ка, что это?

Тороп повернул голову, и крепкое ругательство само собой слетело у него с языка. Замки на решетке были сбиты, а викингов и след простыл. Только в нескольких шагах от ямы лежал с перерезанным горлом бездыханный страж. Похоже, смерть настигла его совсем недавно, тело еще не успело остыть.

– Иди, поднимай людей! – распорядился Анастасий. – А я пойду, погляжу, как там Гюльаим. Сдается мне, не обошлось здесь без невесты хана Моходохеу!

Критянин беспокоился не зря. Не успели они пройти и нескольких шагов, как со стороны шатров донеслось глухое и яростное собачье рычание, которое сменил вырвавшийся из глубин пораженного болью нутра стон и предсмертный хрип.

К сандалиям Анастасия, словно они принадлежали легендарному Персею или кому-нибудь из древних богов его земли, казалось, привязали крылья. Тороп едва за ним поспевал.

Храбрый Акмоншак к несчастью не принадлежал к числу тех пустолаек, которые чуть что поднимают шум. Встретившись лицом к лицу с опасностью, он просто молча встал на защиту той, которую берег, как делал это еще на кошаре не один десяток раз. Старый волкодав не принял в расчет людской хитрости и коварства. Пущенный умелой рукой дротик остановил его в самом начале прыжка, пригвоздив к земле.

Тороп хотел закричать, исправив недочет Акмоншака, но Анастасий прижал палец ко рту и стал напряженно прислушиваться: в шатре стояла тишина! У мерянина мелькнула надежда, а вдруг невеста хана Аяна передумала и вернулась к пирующим. Но кого же в таком случае стерег Акмоншак? И в это время они услышали доносящийся из шатра приглушенный голос, который, казалось, не принадлежал живому существу, столько в нем было ненависти и злобы:

– Живучая, змеюка! Не отыскали тебя стрелы и сабли приведенных мною хазар, не извела стужа и ледяная вода… А все одно! Не быть тебе женой моего Аяна!

Мудрая степная загадка про вход в шатер говорит: найди, открой, войди и опусти. Но вот как раз искать и открывать ни у Торопа, ни у Анастасия не было времени. Молодой лекарь, точно гноящуюся рану, вскрыл ножом войлочную обшивку и, раскрошив в щепы поддерживающую стены решетку, вломился едва не с противоположной стороны.

И в самое время. Склонившись над спящей и ничего не подозревающей девушкой, княжна уже занесла нож.

Дальнейшие события разворачивались быстрее, чем о них можно было бы поведать. Продолжая, видимо, ощущать на сандалиях крылья, Анастасий в одном прыжке покрыл расстояние, доступное только пардусу (вот где пригодились навыки древней игры тавромахии), и, поймав руку поляницы в самом начале замаха, сбил злодейку с ног, силясь отобрать нож.

Тороп хотел прийти ему на помощь. Но пока он разбирал в катающемся впотьмах по полу сцепленном насмерть живом клубке, кто свой, кто чужой, на нем живым комком ужаса и растерянности повисла Гюльаим, и расцепить ее сведенные судорогой, точно у утопающего, руки оказалось не менее сложно, чем разжать клешни рака или раскрыть створки жемчужной раковины. Хорошо хоть, пробудившись посреди побоища, невеста хана Аяна повела себя, как настоящая женщина, подняв крик, который услышали, верно, в соседних становищах. И уж такой призыв о помощи не остался без ответа.

Услышав приближающийся топот и голоса, княжна перестала сопротивляться. Однако, когда Анастасий уже издал торжествующий возглас, означающий, что скрутил, нанесла ему резкий и сильный удар в одну из болевых точек, так, что он невольно ослабил хватку. Злодейка рыбкой скользнула в проделанное им отверстие, и через миг ветер донес издалека ржание Айи и частый перестук копыт.

В погоню пустились все, кто был молод, легок на ногу и крепок в седле. Хотя и меда, и кумыса было выпито достаточно, чтобы Итиль показался по колено, привычка жить начеку, в постоянной готовности отразить чье-то нападение, оказалась сильней: оседлали коней и собрали вооружение на удивление быстро и основательно. Свежий ветер и охотничий азарт изгоняли из буйных голов последние остатки хмеля, а заходящий месяц и далеко обогнавшие отряд Малик и Хатун указывали дорогу по следам беглецов.

Среди преследователей ехал и хан Моходохеу. Недолгим оказалось его счастье с коварной красавицей, все любовные уверения которой обернулись подлостью и обманом.

– Скажи спасибо, что все произошло до того, как ты отвез ее отцу выкуп и свершил обряд беташар, раскрытие лица, – попытался утешить несчастного жениха хан Камчибек. – Я бы не удивился, если бы в первую брачную ночь ты обнаружил на спине у своей ненаглядной змеиную чешую, а на руках и ногах медные когти, ибо наш сосед Куря, похоже, породил не дочь, а демона Ювху.

– Женщина или демон, она моя нареченная невеста! – упрямо проговорил Моходу хан. – И право ее убить или помиловать должно принадлежать только мне!

И он грозно глянул на скачущего бок о бок со старшим братом Аяна, который, конечно, тоже жаждал свершить над злодейкой справедливый суд.

В это время к ним подъехал державшийся все это время чуть в стороне от отряда и внимательно читавший книгу следов Лютобор.

– Странно, – сказал он, осаживая рвущегося вперед, всхрапывающего и косящего огненным глазом Тайбурыла. – Почему они не уходят порознь?

– Может быть, твои северные знакомцы недостаточно хорошо знают степь? – предположил хан Камчибек.

– Не думаю, – возразил ему русс. – Вряд ли сухой путь в безоблачную ночь может показаться сложным человеку, привыкшему отыскивать дорогу в море по звездам.

– В таком случае, мы их скоро настигнем.

– Интересно, зачем Гюлимкан понадобилось освобождать этих морских бродяг? – задумчиво проговорил Анастасий.

– Ну уж точно не для того, чтобы приставить к отаре вместо прежних пастухов, – отозвался старший Органа. – Уж больно хорошо тут все продумано!

– Глядите!

Зоркие глаза Торопа различили на горизонте что-то, напоминающее облачко пыли.

– Ну, наконец-то, – облегченно вздохнул хан Камчибек.

Он хотел скомандовать, чтобы егеты отпустили поводья, однако в это время пардусы, верные дозорные отряда, вместо того, чтобы победоносно завершить преследование, повернули вспять и помчались прочь во всю прыть своих быстрых ног. Вид у них при этом был такой, словно они несут очень важную и вместе с тем тревожную весть.

Первым это послание разобрал, конечно, Лютобор, недаром его в степи прозывали Барсом:

– Брони надеть, луки приготовить! – резко скомандовал он.

– Вот шайтан! Неужели засада, – недовольно проворчал великий Органа, натягивая через голову кольчужную рубаху.

И точно. Далекое облачко, оказавшееся, вероятно, группой дозорных, теперь заметно разрослось. Над гребнем холма взметнулись увеличенные луной тени всадников, и через миг оттуда посыпались стрелы.

– Хазары! – определил хан Камчибек, привычным движением оттягивая тетиву лука. – Этого следовало ожидать.

В хазарском отряде оказалось около сотни воинов, почти столько же, как воинов Ветра, так и новгородцев, участвовали в погоне. Схватка оказалась кровопролитной, но недолгой. После нескольких ложных атак, во время которых обе стороны щедро осыпали друг друга стрелами, противники сошлись врукопашную. Хазарские сабли оказались отменно остры, а сами воины – превосходно обучены. Но и люди Органа не зря ели свой хлеб, да и новгородцы, как оказалось, умели сражаться не только в пешем строю.

Очень скоро хазары поняли, что им не выстоять. Все же не было в их рядах бойцов, равных искусством хану Камчибеку и Лютобору, да и сердца их, в отличие от сердец ханов Моходохеу и Аяна, а также Анастасия, не воспламеняло возмущение и праведный гнев. Потеряв около трети людей, они отошли за холм, прикрывая отступление выстрелами из луков.

Молодые воины Ветра и самые горячие из новгородцев хотели броситься в погоню, но хан Камчибек скомандовал отбой.

– Еще навоюетесь! – строго сказал он. – Нет смысла дальше загонять лошадей. Княжна и викинги все равно уже ушли.

Отрядив самых неугомонных в дозор и строго-настрого велев им все разузнать, но ни в какие стычки больше не ввязываться, он приказал поворачивать к дому.

Ехали не спеша, давая отдых лошадям. Люди если и думали о каком-то отдыхе, то лишь телесном, ибо на душе у всех было неспокойно. Хотелось понять, существует ли какая-то связь между злодейской выходкой княжны, побегом викингов и нежданным появлением хазар, и если да, то кто за этим стоит. И какими еще бедами может взойти кровавый посев, который принесла сегодняшняя ночь.

И беды не замедлили себя явить. Позади оставалась, примерно, половина пути, и грядущий рассвет окутал загадочной зеленоватой дымкой светлеющие небеса, когда Анастасий, успевший проявить себя в стычке отважным бойцом, внезапно вдруг пошатнулся в седле и непременно упал бы, если бы его не подхватили.

– Что с тобою, ты ранен? – спросил у юноши Лютобор.

Тот со стоном сжал пальцами правый бок.

Тороп без лишних слов разрезал на нем рубашку и, путаясь в хитрых узлах, размотал промоченную кровью повязку. Хотя рана была нанесена, судя по всему, довольно давно и не выглядела глубокой, ее края угрожающе зияли, а кровь сочилась, не собираясь сворачиваться. Ткань вокруг вздыбилась уродливым бугром, а на смуглой коже проступила какая-то страшноватая синева.

– Что за лихо? – почесал в затылке мерянин.

За свое недолгое ученичество у премудрой боярышни он насмотрелся достаточно на различные раны и язвы, однако подобное видел впервые.

Анастасий приоткрыл затуманенные болью глаза, поймал недоумевающий взгляд Торопа и горестно улыбнулся.

– Это яд! – пояснил он слабым, но спокойным голосом. – Княжна отравила кинжал.

Хан Аян переменился в лице:

– Гюльаим!!!

Быстроногий Кары без особого приказа взвился на дыбы и сорвался с места в галоп.

Тороп тем временем, как учила боярышня, очистил и обработал рану, приготовил свежую повязку. Лютобор молча высек огонь, накаляя наконечник меча.

– Эх, приложить бы сюда тот кинжал! – задумчиво проговорил Талец. – Авось, хоть чуть-чуть бы свое зло забрал!

– Да где ж его теперь взять? – взъерошил мокрые от пота волосы Твердята. – Если только где-нибудь в шатре завалялся.

– А может это и не кинжал был вовсе! – захлопал белесыми ресницами Путша. – Слыхали, как ханы про какой-то коготь говорили! А что если княжна и вправду ведьма или навья зловредная!

– Хватит пустое болтать! – сердито сверкнул глазами Лютобор, сажая раненого на спину Тайбурыла впереди себя. – Ехать пора!

Являлась или нет дочь Кури демоном или ведьмой, Даждьбог весть. Однако злодеяние ее осуществилось не совсем так, как она задумала. Когда отряд подъехал к становищу, всадники с облегчением узрели среди встречающих женщин Гюльаим. Благодаря самоотверженности Анастасия яд ее не коснулся.

– Нашли кинжал? – спросил Лютобор, вместе с другими новгородцами, устраивая критянина на приготовленном для него ложе.

Хотя Мурава кивнула в ответ, на лице ее была написана безнадежность, и когда она подняла глаза, они оказались полны слез.

– Это редкая отрава, обладающая замедленным действием, – пояснила девушка, пытаясь говорить спокойно и внятно. – Она исподволь проникает в тело, разрушая кровь, а потом останавливает сердце. Противоядие от нее существует, но необходимых ингредиентов у меня здесь нет!

– Должен же быть какой-то способ! – нахмурил брови русс. – Может быть, попробовать как с Соколиком. Если позволишь, я готов!

Что ж, особого выбора у Муравы не было. Может и впрямь свежая кровь как-нибудь переможет яд.

Поначалу Анастасию стало лучше. Он пришел в себя, и первый его вопрос был о Гюльаим. Затем он попросил показать ему кинжал. Мурава не смогла отказать. Святая врачебная ложь здесь не имела смысла, критянин, сам лекарь, и так обо всем догадывался. Осмотрев желобок для яда, расспросив Мураву о сделанных ею выводах и сопоставив все это с наблюдениями за своим состоянием, он заключил, что девушка не ошиблась.

– По крайней мере, мой опыт может пригодиться для науки, – не без горечи пошутил он. – Кто еще из врачей может похвастать, что изучал действие отравы изнутри.

Он немного помолчал, а потом проговорил задумчиво и грустно:

– Здесь мог бы помочь горный бальзам!.. Он обладает свойством восстанавливать кровь, замедляя действие яда… Я его много вез с караваном из Азии. Нескольким сотням человек хватило бы. А еще там было противоядие. Да только где теперь тот караван… Небось, еще весной достиг Херсона!

Мурава стиснула зубы, чтобы не застонать. Почему она позволила себе так бездумно истратить редкое и бесценное лекарство.

Анастасий поймал ее исполненный муки взгляд и покачал головой.

– Тебе не в чем себя винить, – сказал он. – Я ведь сам попросил тебя отдать снадобье Гюльаим. К тому же того количества здесь все равно не хватило бы, а девушке он сослужил неплохую службу…

Меж тем яд медленно и неотвратимо свершал свое разрушительное действие, все глубже и глубже проникая с током крови в тело. Анастасию стало совсем плохо, и о всяких исследованиях пришлось забыть. Он лежал, обессиленный и бледный, под двумя меховыми одеялами и дрожал в летний зной от холода, который терзал его изнутри, замедляя течение крови и медленно подбираясь к сердцу. Его правильные, точеные черты были искажены жестокой болью, а затуманенные лихорадкой глаза почти не открывались. Что могла сделать Мурава? Прикладывать к вздувшемуся боку целебные снадобья, которые хоть чуть-чуть оттягивали яд, подносить к почерневшим губам плошку с питьем, которое юноша уже не мог проглотить, вытирать пот со лба, согревать холодеющие руки и молиться.

Девы и женщины рода, сидя в два ряда у шатра, пели лечебную песню бедик. Перекликаясь друг с другом, не умолкая ни на миг, они выводили строфу за строфой, словно строили терем или храм, укладывая за венцом венец. А на самую вершину этой постройки сияющей маковкой возносился голос Гюльаим, звучавший сегодня так страстно и проникновенно, что, будучи услышанным, подобно голосу легендарного Орфея, наверняка тронул бы сердце даже самого сурового божества.

Анастасий с трудом приподнял веки, и угол его рта шевельнулся в слабой попытке улыбнуться.

– Не думал, что эту песню когда-нибудь споют и для меня.

Мурава крепко обняла его скованную холодом руку:

– Держись! Ты обязательно выкарабкаешься!

Но Анастасий только покачал головой:

– Боюсь, не на этот раз! – он посмотрел на девушку с выражением нежности и боли. – А я столько еще хотел сказать тебе, моя прекрасная госпожа!

– Еще скажешь! – стиснул его другую руку Лютобор. – Завтра мы вновь перельем тебе кровь, и через неделю ты будешь говорлив, как ученый скворец!

– А кто же заплатит дэвам? – печально глянул на него ромей.

Ближе к полудню стало ясно, что надеяться уже не на что и что дэвы твердо вознамерились так или иначе получить положенную им мзду. Анастасий почти не приходил в сознание, и живчик на его шее бился все слабее и медленнее.

В это время в шатер тихонько вошел Улан. Мальчишка держал в руках небольшую, потемневшую от времени дощечку, на которой виднелось какое-то изображение.

– Может, это поможет, – проговорил он, виновато глядя на бабушку и отца. – Мастер Фрол сказал, что это образ матери Белого Бога…

Он повернул образок к свету, и новгородцы, находившиеся поблизости, благоговейно перекрестились. С темной кипарисовой доски, окруженная золотым сиянием в сонме пестрокрылых ангелов и огненных серафимов, смотрела Богородица. И хотя икона несколько потускнела от времени и чада лампад, от ее присутствия в шатре сделалось светлее.

Анастасий открыл глаза и взглядом попросил дать ему икону. Взяв образ дрожащими, немеющими пальцами он с помощью Муравы поднес его к губам.

– Все-таки я еще раз ее увидел! – прошептал он. – Эта икона – чудотворная…– продолжал он, делая остановки почти после каждого слова. – Она принадлежала раньше моему деду… Он ее очень любил… Он говорил… что на это образ… была похожа моя мать.

Тороп, да и не только он, вгляделся в образ внимательнее и понял, что где-то уже видел эти черты. С древней доски глазами Богородицы на него смотрела боярышня Мурава, какой она должна была стать, надев убор замужества и изведав великое таинство материнства. Сходство заметил не только он. Каштановые брови Лютобора сдвинулись в задумчивости. Видел ли русс этот образ прежде, чем встретил его живое подобие в весеннем лесу? Смотрел на икону и Вышата Сытенич, и о чем он думал, Даждьбог весть.

– Где ты это взял? – удивленно посмотрел на сына хан Камчибек.

– Ну как где? – удивился тот. – Помнишь тех купцов, которые за проход через наши земли расплатились с Аяном тюками с какой-то трухой и сушеными кореньями. Он потом еще их догнал и сам взял, что пожелал, прихватив заодно и их жизни. Аян тогда в досаде мне всю эту труху в Итиль кинуть велел. А я подумал, зачем выбрасывать, зимой на растопку сгодится, стал перетаскивать на кошару. А оттуда эта дощечка и выпала…Я собирался ее распилить, лошадку для Барджиля и других малышей выстругать, да мастер Флор отсоветовал, сказал – вещь ценная, а лошадку потом из олова отлил. Куда как гораздо получилось!

Пока Улан рассказывал, черты Муравы, скованные холодом, веявшем из бездны, в которую она глядела, озарились призрачным, как блуждающий огонек, светом попытки надежды. С отчаянным исступлением малиновки, пытающейся защитить гнездо от гадюки, она бросилась к мальчишке:

– У тебя еще осталось что-нибудь из содержимого тех мешков? – прерывающимся голосом, со сведенными судорогой зубами, проговорила она.

– Как не быть! – с готовностью ответил Улан. – До зимы пока далеко. А летом и хворост найти можно!

В глазах Лютобора удивление странным интересом, который проявила к неведомому барахлу боярышня, сменилось пониманием.

– А ну-ка, показывай, где ты это добро хранишь!

Содержимое тюков уже было доставлено в шатер, и Мурава, приложив одну долю снадобья к ране, разводила еще одну в плошке, чтобы приготовить питье, а Улан все не мог понять, почему половина его родичей и их гостей с облегчением смеются, в то время, как другие возносят благодарственные молитвы своим богам.