К морю Хвалисскому (СИ)

Тень огненного сокола

Следующие два дня прошли без каких бы то ни было приключений и происшествий. И вскоре дядька Нежиловец отыскал под сводами по-весеннему благоухающего, покрытого яркой свежей зеленью леса устье знакомого притока Итиля, на берегах которого скрывалась от посторонних слишком жадных глаз деревня рода Щук. Особой радости, впрочем, лицо старика не выражало. На нем скорее проступало не осознанное пока что умом, но подсказанное многолетним чутьем предчувствие тревоги: уж больно тихо было вокруг.

Как ни мало успел повидать в своей жизни Тороп, а и он понял, что чего-то не ладно. И дело было даже не в том, что возле деревни обычно снуют верткие челны охотников и рыбаков, слышатся голоса девчонок, собирающих в окрестном лесу щавель, крапиву, остатки сладкой зимней клюквы. Над лесом висела нехорошая, неспокойная тишина. А ведь всякая тварь в эту пору года голосит, поет и стрекочет на всякий лад, прославляя весну, любовь, и самою жизнь. Нынче же только комары, стараясь изо всех сил своих прозрачных крыл, вызванивали над рекой заунывную писклявую песнь.

– Что за напасть? – озадаченно проворчал дядька Нежиловец. – Мор что ли какой?

Вышата Сытенич бросил взгляд на шедший сзади плененный драккар. Там сейчас распоряжался Лютобор: дядька Нежиловец не пожелал покинуть свою любимую снекку, а Малов кормщик лежал в горячке с перебитыми ногами, и Мурава собиралась не сегодня-завтра одну ногу отнять. Что же до молодого русса, то он на удивление быстро восстановил свои силы и мог хоть нынче выдержать еще один поединок, да и командовать кораблем, судя по всем его ухваткам, ему было не внове. Боярин хотел сделать молодому воину знак, чтобы шел потише, но тот уже сам без излишних распоряжений велел свернуть вполовину парус и перейти на весла.

Волнение Вышаты Сытенича было понятно: на драккаре нынче находилась и Мурава. Юная льчица сочла своим долгом быть рядом с ранеными, постоянно проверяя, не стало ли кому хуже, не сбилась ли у кого повязка, не надо ли кому какого питья, мази, или припарки. Воавр и остальные девушки помогали ей.

Боярышня старалась оделить своей заботой всех, не делая различия между воинами своего отца и соседскими ватажниками. Она успокаивала мучимого жестоким раскаянием и страхом за сыновнюю жизнь Мала. Вселяла надежду в Милонега, уверяя его, что за воина с такой почетной отметиной любая красавица согласится пойти. Одергивала Тальца, который, несмотря на головную боль и тошноту, все норовил подскочить на ноги.

Единственный человек, который не дождался за эти два дня от нее ни слова, ни взгляда, был Лютобор. Сам виноват! Не стоило вновь веру ромейскую ругать. Теперь, небось, раскаивается, украдкой лаская наложенную давеча Муравой повязку на руке. Другое дело, что никакая сила не заставит упрямца признаться в том, что был неправ. Разве что в уголках глаз нет-нет да мелькнет странный блик. Или это все проделки солнца?

Стоя у правила драккара, русс внимательно смотрел на берег, зорко высматривая что-то в переплетении древесных ветвей. Обе ладьи приблизились к устью речонки, и тут уж пришел черед Лютобору делать боярину какой-то знак. Молодой воин приложил палец к губам, прислушиваясь, и все, хотя и так вели себя достаточно тихо, в момент замолчали.

Торопу показалось, что он различает в зарослях на берегу какое-то движение. Затем послышался скрип тетивы.

– Берегись! – разом крикнули боярин и Лютобор, и в это время из лесу полетели стрелы.

Новгородцы нырнули под щиты и, негромко переругиваясь, принялись надевать брони. Лютобор сбил на палубу невовремя высунувшуюся из-за борта боярышню и скомандовал, чтобы прикрыли раненых.

– Это что же Райво делает? – услышал Тороп обиженный голос дядьки Нежиловца. – Сдурел что ли на старости лет?!

Ох, и неприветливо встречала усталых путников дружеская заводь. Ощерилась зубами нескольких десятков хищных щук. Гридни подняли луки, готовясь ответить. Стрелять на звук им было не внове: в прежние годы Вышата Сытенич ходил и на чудь, и на емь, и на сумь, и далеко не везде его встречали как друга. Однако боярин сделал знак опустить луки. Он распрямился во весь рост и, не надевая брони, видимый для каждого из лесных стрелков прошел на нос ладьи и медленно отстегнул от пояса ножны с мечом как знак добрых намерений.

– Дед Райво! – позвал он тишину. – Это я, боярин Вышата. Али не признал?

В зарослях произошло какое-то движение. Ветви приподнялись, и к реке спустился невысокий сухонький старичок, копия дедушки Чекленера, отца Тороповой матери. Длинные изжелта-белые пряди обрамляли его скуластое морщинистое лицо, седая борода спускалась до самых колен. Подслеповато прищурив бледно-голубые, бывшие некогда ослепительно лазоревыми глаза, он некоторое время смотрел то на безоружного новгородского вождя, то на драккар, потом удивленно промолвил:

– Вышата Сытенич! Ты ли это?

– Как видишь.

Боярин по-прежнему неподвижно стоял на носу, обратившись лицом к лесу, чтобы все, кто укрылся в зарослях, могли разглядеть, что он не оборотень, не обманка, не бесплотное порождение злокозненной нави.

– А на том корабле кто?

– Люди мои.

В выцветших глазах старейшины отразилось сразу три чувства: удивление, недоверие и затем ликование. Они смешались, сменяя одно другое, и потому лицо деда Райво, точно небо в ветреный, облачный день, то хмурилось, то прояснялось, пока, наконец, не просияло окончательно.

Боярин, впрочем, на эту радугу настроений не обратил или сделал вид, что не обратил, никакого внимания. Он подождал, пока старейшина осмыслит его слова, а затем невозмутимо продолжал:

– Вот, хотели зайти к тебе в гости: в баньке попариться, пару деньков отдохнуть, а ты нас стрелами встречаешь. Может нам, пока не поздно, уйти? Скажи, что не ко двору пришлись. Я обиды держать не буду.

Дед Райво замахал на него руками и замотал головой, так, что его долгая борода распалась на множество прядей. Он не стал ее приглаживать. Вместо того, зычно, как умеют только финны – жители непроходимых лесов, свистнул. На берегу тотчас появился вихрастый парнишка верхом на прирученном лосе. Дед Райво что-то сказал ему по-мерянски, и тот исчез в зарослях. Тороп разобрал, что старейшина распорядился вернуть баб и детишек из лесного убежища в деревню и срочно готовить для дорогих гостей угощение и баню.

Вслед за гонцом из зарослей показались верткие финские челны, наполненные крепкими белоголовыми охотниками. Наряду с Щучанами в них сидели незнакомые новгородцам парни и мужи, как оказалось, жители деревень, стоявших выше по течению. Охотники улыбались и приветливо махали руками, однако находящиеся при каждом – тяжелые топоры да луки с тулами, полными стрел, говорили о том, что гостям иного рода, нежели Вышата Сытенич, пришлось бы здесь нелегко.

Ручной лось гонца, точно скачущий по волнам конь Одина, вероятно, имел две пары запасных ног: когда ладьи, сопровождаемые челнами, подошли к Щучьей Заводи, там уже вовсю кипела работа. На берегу топили баньку, и курился добрый дымок. Хлопотливые бабы срочно собирали для дорогих гостей самую лучшую снедь, а светлокосые девчонки в берестяных венчиках, забыв о том, что их позвали помогать, вместе с любопытной ребятней крутились на берегу и во все глаза пялились на ладных боярских гридней и их соседей.

Новгородцы отдали должное и мерянским красавицам, и щедрому угощению, но прежде всего, не заходя в деревню, отправились на буевище. Следовало предать земле павших в бою. К счастью, за прошедшие два дня благодаря неусыпной заботе Муравы их число не увеличилось.

Совершив погребальный обряд, воины долго и с наслаждением парились в знаменитой на всю округу баньке. Дед Райво водил приятельские отношения с Банником, и потому пар у него был всегда сухим, обжигающим только ноздри, прогревающим самые простуженные кости и на редкость легким. И только очистив тела и души от скверны убийства и присутствия смерти, отрезав алчущим мести душам датчан всякий доступ к человеческому жилью, новгородцы, наконец, сочли возможным войти в деревню.

***

По давно заведенному обычаю угощение накрыли в доме старейшины. Шедшие на битву, а попавшие на пир охотники из соседних деревень тоже пожаловали к столу. Их оружие заняло свое место на стенах рядом с оружием хозяев и новгородцев.

– На кого же вы это все приготовили? – с улыбкой спросил Вышата Сытенич, разглядывая ощеренные стрелами тула и недружелюбно ухмыляющиеся во всю ширину отточенных лезвий тяжелые топоры. – Уж не на нашего ли знакомца Бьерна Гудмундсона? Чем он вам не угодил?

Тут разом заговорили все, заговорили возмущенно и громко, перебивая друг друга, путая мерянские слова и словенскую речь. Так говорят о наболевшем, о свежей, еще не изглаженной временем обиде.

Меряне, так же, как и мурома, и их славянские соседи вятичи вот уже не одно поколение платили дань хазарам, как еще при дедах было заведено. Сборщики дани приходили из степи, забирали что положено и уходили обратно в степь. Однако в этот год вместо знакомого темнолицего тиуна в ближайшие к Щукам деревни пожаловал со своей ватагой Бьерн.

Наложенной хазарами дани ему и его хирдманам показалось мало, и он потребовал, чтобы дали вдвое больше, а то, дескать, не хватает на прокорм ему и его дружине. Меряне пытались протестовать, но из этого не вышло толку: что могли сделать необученные ратному делу, почти безоружные охотники против матерых головорезов. Викинги только побили их и сами взяли то, что пожелали: где меха, где серебряные и золотые украшения, а где и девчонок, которые показались краше других. А в деревне Утки, где кто-то из охотников ранил одного из Бьерновых людей, вспороли старейшине брюхо и заставили шагами измерить длину собственных кишок…

– Мы решили не дожидаться подобной напасти, – подытожил повествование сородичей дед Райво. – Собрали мужчин со всех окрестных деревень, вооружились чем смогли да устроили засаду, как наши предки делали. Да ты нас, хвала Куго-Юмо, опередил.

Старейшина посмотрел на Вышату Сытенича с глубокой благодарностью, потом вздохнул, и глаза у него сделались виноватыми, как у умной собаки, которая в пылу горячей драки нечаянно укусила хозяина.

– Ты уж, батюшка боярин, не серчай на нас, глупых, что так неласково по-первам встретили, – продолжал он. – С нами там Утичи стояли. Они как увидели пестрый корабль, так, не дожидаясь приказа, стрелять начали.

– Да уж, – проворчал в седые усы дядька Нежиловец. – После того, что датчане у них натворили, сдержаться трудно. А я-то, старый дурень, еще надеялся с этими нелюдями дело миром решить.

Вышата Сытенич обвел внимательным взглядом собравшихся в доме охотников.

– А ну-ка храбрецы! Кто из вас пришел из деревни Утки?

Парни и мужи притихли. С новгородским вождем ссориться не хотелось, чай, второй раз он отвел от деревни беду. Но не выдавать же сородичей на расправу.

Вышата Сытенич все понял, по достоинству оценил тихую храбрость робких лесовиков, и в его синих глазах загорелись лукавые огоньки.

– Ну что притихли? – усмехнулся он. – На реке вы показали себя куда более бойкими. Вон, какой страх на моих людей навели, они, чай, до сих пор опомниться не могут.

В золотисто-рыжеватых и русых бородах охотников замелькали робкие улыбки. Поверить в то, что деревенские жители напугали отчаянных мужей, только что в капусту порубивших озверелый датский хирд, они не могли. Стало быть, боярин шутит, а значит настроение у него хорошее. К тому же вся округа знала, что Щуки не видали от него ничего, кроме добра.

Гости расступились, и к боярскому месту протиснулись четверо коренастых парней, похожих друг на друга одинаковыми «уточкой» носами. Они заметно нервничали, то и дело облизывая пересыхающие губы.

Вышата Сытенич пристально посмотрел на них, и лицо его посерьезнело.

– Когда вернетесь домой, – сказал он. – Сходите на могилу своего старейшины. Скажите ему, пусть спит спокойно. Мы видели, какого цвета у Бьерна и его людей потроха.

Новгородцы прогостили в Щучьей Заводи три дня. Парились в бане, отдыхали, долечивали раны, покупали у хозяев меха, обменивая их на товары новгородской земли. Белен с приятелями ходил на охоту, но, увы, ничего не добыл. Зато пятнистый Малик каждый день притаскивал из лесу по полудюжине зайцев и тетерок, а один раз на виду у всех с одного прыжка завалил вышедшую в недобрый для нее час на лесной прогалок легконогую косулю. Мерянские охотники, глядя на пятнистое диво, только в затылках чесали: вот кабы так же приручить лесную кошку рысь. А их неугомонные сынишки целыми днями не давали Лютобору прохода: дай котика погладить!

Охотников же помоложе больше привлекало диво иного рода. Всеми правдами и неправдами они пытались проникнуть в примыкающую к дому старейшины просторную клеть, в которой разместились раненые, ибо только там в эти дни удавалось увидеть новгородскую боярышню. Лесные жители заглядывали внутрь и выходили с ошарашенным видом: «Нешто бывает на свете подобная красота!?»

Дед Райво, видя это, только белой головой качал да в шутку пенял боярину:

– Совсем головы потеряли, точно туры по весне. Что делать с ними буду, когда свою красу ненаглядную увезешь?

– Ничего, дай им только срок, – отшучивался Вышата Сытенич. – Жены да невесты их быстро в чувство приведут. Следи только, чтобы обошлось без жертв.

Про жертвы боярин, впрочем, говорил зря: мерянские девчонки и сами думать забыли про своих неотесанных лесовиков и вовсю расставляли сети на залетную дичь. Мурава же наоборот по своему обыкновению лишний раз от работы глаз не поднимала: тех, кто более всего пострадал в битве, решили оставить на попечении Щук, и боярышня хотела сделать все, чтобы уход за ними оказался для радушных хозяев как можно менее обременительным.

***

Помощь требовалась не только людям: Малова ладья нуждалась в основательном и продолжительном ремонте. После тщательного ее осмотра купец оставил всякую надежду на торг в хазарской земле и вернулся в клеть, чуть не плача, с тяжелым сердцем подсчитывая убытки. Увидев боярина, он воззрился на него с мольбой:

– Вышата Сытенич, соседушка! Выручи еще раз меня невезучего!

– Что случилось?

– Товар у меня пропадает: товар красный, недешевый; зуб рыбий; скоры, мед. Возьми его, соседушка! Прибыль себе оставишь, а мне хоть бы свое вернуть!

– Да как же я его возьму-то? – озадаченно проговорил Вышата Сытенич. – У моей ладьи трюм раза в два меньше и весь забит.

– Так у тебя же нынче два корабля! – не понял его Мал. – Датчанин вон, какой вместительный оказался, еще и место свободное осталось. И кормщик у тебя теперь второй есть, дай Велес ему здоровья.

Он указал на сидевшего неподалеку Лютобора. Русс зашел в клеть проведать Соколика. Купеческий сын привязался к нему как к родному и иначе, чем братом, не называл. Лютобор подбадривал юношу. Рассказывал, как сам во время осады Хандака неосторожно подставил грудь под арабскую сулицу. Показывал две небольших, но не ставших от этого менее страшными отметины на груди и на спине.

Боярин вопросительно посмотрел на молодого воина:

– Что скажешь? Не надоело ли еще на непочетном месте сидеть?

Лютобор равнодушно пожал плечами.

– Твоя воля, вождь, – спокойно ответил он. – Оставишь на весле – буду грести, определишь к кормилу – поведу драккар, мне не привыкать. Да только, окажись я на твоем месте, в хазарскую землю на этом корабле ни за что б не пошел.

– А чем плох тебе корабль?

– Корабль-то хорош, – недобро усмехнулся русс. – Только владыки у его прежних хозяев нехороши. Как начнут спрашивать, что с их данью да ее сборщиками стряслось, так весь товар как виру и заберут, да еще и с головами в придачу.

– Спаси Велес! – в ужасе проговорил купец.

Вышата Сытенич обнажил зубы в улыбке.

– А Бьерн Гудмундсон, похоже, был прав, – заметил он, с прищуром глядя на Лютобора. – Советы давать ты мастер! Только, в отличие от ютландца, я, пожалуй, им последую.

Он повернулся к Малу:

– Ну, что скажешь?

Гость робко, заискивающе улыбнулся.

– Да вот я подумал, Вышата Сытенич, зачем я буду тебе лишнюю мороку устраивать. Товар мой за год вряд ли испортится, а по весне я его и сам продам.

Такого ответа Вышата Сытенич и ждал. Он переговорил, о чем хотел, с Муравой и собрался уже уходить. Но тут на пороге клети появился Твердята.

Вид у парня был, как у бедового воробья, чудом выбравшегося из кошачьих когтей: нос расквашен, одежда порвана, под глазом наливается лиловый синяк.

– Кто это тебя так? – участливо спросил находившийся все эти дни при раненых Тороп.

Твердята посмотрел на него зверем.

– Хочешь знать? Да? – прогнусавил он, вытирая кровавую юшку. – Да родичи твои мерянские, лягушки болотные.

– А ну-ка пойди сюда! – окликнул гридня Вышата Сытенич. – Кто тебе беспутному дал право наших друзей и хлебосольных хозяев задирать? Белена тебе, что ли мало?

– Нет здесь больше друзей! – едва не расплакался гридень. – Остались лишь щуки зубастые да волки рыскучие! Только что гонец прискакал. Наш князь стоит с войском у границ мерянской земли!

Лютобор одним кошачьим прыжком оказался у двери. Остальные, кто мог ходить, потянулись за ним.

Тихая Щучья Заводь нынче бурлила и кипела, как грозный рокочущий водопад. Кричали испуганные дети, голосили бабы, мужи-охотники возбужденно потрясали топорами и луками. Какие-то горячие головы уже выкатывали из домов напоминающие бочонки мерянские лари-укладки – закапывать добро и прятаться в лесную крепь.

Вышата Сытенич нашел глазами своих людей и удовлетворенно провел рукой по сивой бороде. Все-таки не зря он их учил. Кроме Твердяты все сразу сообразили, что делать надобно. Большинство без кольчуг, но при оружии стояли около кораблей. Остальные и среди них Лютобор сплотились возле клети: в случае чего прикрыть раненых.

Волоча за собой растерзанного Твердяту, боярин продрался сквозь толпу.

– Что здесь происходит? – возвысив голос, спросил он. – Почто, хозяева дорогие, моих людей обижать вздумали?

Дед Райво опустил очи долу:

– Нет, Вышата Сытенич, у нас более мира с Русью! – горестно проговорил он. – Ваш князь примучить нас собрался. Дани требует!

– А велика ли дань?

– Как обычно, по щелягу с сохи, по белке с рала.

– Тогда в чем же дело? – удивленно повел бровью боярин. – Али Куго-Юмо на землю вашу разгневался, дичь в лесу перевелась, оскудела рыба в море, снедь в закромах иссякла?

«Ай да боярин! – подумал Тороп. – Сразу видно не первый год с лесными жителями общается. Даже речку по мерянскому обычаю морем назвал!»

– Не с чего Куго-Юмо на нас гневаться, – продолжая разглядывать свои мягкие сапоги, отвечал Щучий старейшина. – Есть и зверь в лесах, и рыба сетей не избегает. Да только как же мы станем платить русскому князю дань, – впервые поднял он наполненные немой мольбою глаза. – Когда уже даем мы дань хазарам?

Лицо Вышаты Сытенича сделалось суровым, в синих глазах появился лед.

– Хазарам, говоришь? – переспросил он. – А за что ты им платишь, Райво, за какую такую особую заботу? Где, спрашивается, они были пятнадцать лет назад, когда урманские разбойники решили твои дворы грабить. По чести сказать, я тогда вмешался только потому, что имел большой зуб на Олафа Горбатого. А кого они в этот год дань собирать в твой край прислали? Думаю, не от большой любви ты Бьерна Гудмундсона с луками да топорами поджидал!

Среди умений, необходимых хорошему вождю, не на последнем месте стоит искусство красно говорить, воодушевляя своих воинов перед битвой, увещевая противников, когда можно решить дело миром. Вышата Сытенич им владел в полной мере. И верно потому, что слова его шли от сердца, они почти всегда достигали своей цели.

Так вышло и на этот раз. Сначала по Заводи пробежала легкая рябь, потом началось небольшое волнение, затем дошла очередь и до волн. Щучане загомонили, зашумели, послышались возмущенные голоса:

– Правду говорит боярин!

– За что мы их кормим, окаянных?

– Мало того, что никакой заступы от них никогда не видели, так они еще в этот год прислали разбойников и душегубов дань собирать!

– Не хотим хазар! Не станем им больше дань давать!

– А ежели придут, так у нас есть, чем их встретить!

И в воздух вновь взметнулись луки и топоры.

Дед Райво замахал на сородичей старческими иссохшими руками:

– Сохрани Куго-Юмо от подобной беды! Вы с кем воевать собрались, чада неразумные?! Мы от полсотни воинов не чаяли отбиться, а у кагана их тьмы! Не видали от хазар заступы против ворогов. Да разве мы дань даем, чтобы они за нас заступались? Нешто не ведаете, что все от них откупаются, чтобы от них самих заступу иметь! Как же можно хазарам дани не давать?!

– А Святославу отказать еще страшнее! – возразил старейшине один из вятших мужей. – Он сын Ольги, а она знала, как застать лесных жителей врасплох, еще когда нынешний воитель под стол пешком ходил. Помните, как она расправилась с древлянами? Как бы с нами подобного не приключилось!

– Что ты, что ты! – плечи старейшины передернул озноб, словно на него неожиданно дохнуло могильным холодом, глаза раскрылись так широко, что он стал похож не на щуку, а на карася. – Сам знаю, что и русского князя прогневать страшно! – дед Райво с силой дернул себя за бороду. – А коли давать и Руси, и хазарам – понурив голову, продолжил он, – так и без портов остаться недолго! Вышата Сытенич, благодетель наш! – по впалым щекам старейшины текли медленные старческие слезы. – Скажи, что делать нам горемычным, как от ворот своих беду отвести?

Вышата Сытенич еще больше нахмурился.

– Что делать, что делать, – проворчал он. – Ты старейшина, тебе и твоим людям решать. А я знаю только одно. Половина из того, что бают про Ольгу и древлян – сказки, другая половина – выдумки! Мы с дядькой Нежиловцем были там и как-то не припомним, чтобы кого-то в землю живьем закапывали или в бане жгли. Про побоище это правда, но древляне, чай, князя нашего убили. На месте Ольги любой захотел бы отомстить. Вы, насколько мне известно, людям русским никакого зла пока не причиняли, стало быть, князю нашему не за что на вас гневаться. А коли дани потребует, так дайте ему в этот год то, что для хазар приготовили: Бьерна уже нет, а других сборщиков каган в этот год вряд ли пришлет.

– А потом?

– Потом видно будет. Год – срок немалый. Кто знает, что случится. А вдруг князь Святослав уговорит царя Иосифа уступить ему дань!

Деревня вновь заволновалась: как русские князья уговаривают, всем было отлично известно, и потому многие глаза загорелись безумной надеждой. Вышата Сытенич сделал вид, что не замечает этих взглядов. Брови его продолжали хмуриться, но лед в глазах начал таять:

– Думай, Райво! – сказал он, выразительно глядя на старейшину. – А я тебе еще пятнадцать лет назад говорил: кабы у тебя здесь крепость стояла, а в ней жили люди княжеские, ни полосатые урманские паруса, ни пестрые хазарские халаты были бы тебе не страшны!

***

Гонец отдохнул ночь и ускакал обратно, унося с собой боярский совет. Вслед за ним пустились в путь и новгородцы. Вышата Сытенич поддался-таки на уговоры соседа и согласился, пусть даже в ущерб себе, взять часть Малова товара. Надо же было хоть как-то утешить несчастного купца, которому нынче приходилось рассчитывать только на милость Щук. Лесные жители, конечно, пообещали, что бы ни случилось, не оставлять своей заботой раненых, но мало ли что может произойти, если в окрестностях деревни появится грозный Святослав.

Эта же мысль была написана и на изборожденном морщинами лбу старейшины. Его люди по давно заведенному обыкновению собирали боярина в дорогу, снося к берегу мешки с зерном, корзины с мягкими, еще не успевшими зачерстветь хлебами, сыры, связки вешенных грибов и вяленого мяса. Дед Райво ходил между них, и вид у него был настолько потерянный, словно отпускал в далекий путь не прохожих, пусть даже и не совсем чужих, но все же сторонних людей, а родную плоть и кровь, надежу и опору, которой крепнет от года к году род.

Что поделаешь, такова доля старейшины отвечать за все, болеть душой за всех.

Вышата Сытенич тем временем прощался с Малом. Купец больше ни на что не жаловался, а только благодарил. Вышата Сытенич на какие-то слова кивал головой, на какие-то отшучивался, а потом вдруг взял Мала за локоть здоровой руки и отвел в сторонку.

– Ты вот, что, соседушка, – негромко проговорил он. – Держи все-таки драккар наготове. Мало ли что случится. Вниз по Итилю на нем действительно лучше не ходить, но до Новгорода эта посудина и тебя, и твоих людей запросто довезет!

Что мог на это ответить Мал?

Боярин оставил его и подошел к деду Райво. Почтенный старец хмурился, кряхтел, растирал изведенные ломотой натруженные пачленки.

– Почто журишься, старинушка. Не на век, чай, расстаемся.

– Кто знает, Вышата Сытенич, кто знает.

– Ты это о чем? – нахмурился боярин. – Нешто опять о Святославе? Сказано тебе, не станет он людей мирных трогать, чай он сокол огненный, а не коршун! Да и люди русские, гости новгородские у тебя здесь остаются, найдут, что княжьим кметям сказать.

– Так-то оно так, – грустно улыбнулся старейшина. – А все равно боязно. Вот кабы ты, Вышата Сытенич, словечко за нас своему грозному князю замолвил, куда бы как хорошо было!

– Да какое словечко? – удивился Вышата Сытенич. – Я, брат, ведь совсем в другую сторону иду. Да и как я узнаю, где нынче князь. Что я, его буду с ладьей по здешним корбам да болотам разыскивать?

Дед Райво обреченно кивнул и совсем понурил свою седую голову. Он побрел было прочь, подметая долгой бородой дорожную пыль, когда его кто-то окликнул.

Лютобор-русс спускался по сходням, зажав в руке какой-то предмет, при ближайшем рассмотрении оказавшийся небольшим, только мясо на пиру резать, кинжалом. Простые кожаные ножны скрывали остро отточенный клинок франкской закалки. Навершие рукояти украшал крупный кусок драгоценного северного янтаря, которому рука искусного мастера придала сходство с головой пардуса. Сразу видно – вещь дорогая и, может быть, памятная.

– Когда придут княжьи люди, покажешь им это, – пояснил Лютобор, вручая кинжал старейшине. – Если спросят, откуда, скажешь, Хельгисон кланяться велел. Ну а уж если и это не поможет, значит, сильно вы своего Куго-Юмо прогневали.

Дед Райво недоверчиво посмотрел на молодого воина, потом перевел глаза на Вышату Сытенича. Тот утвердительно кивнул.

Уже скрылись из виду окруженные лесом дома Щучьей заводи, уже Великий Итиль поманил путешественников своей убегающей за горизонт синей далью, а на палубе снекки все не стихали споры: что же передал Лютобор старейшине и почему имя его отца должно возыметь такое действие на суровых княжеских людей.

Тороп эти разговоры слушал, но мысли его блуждали совсем в других краях. Три дня, проведенные среди сородичей, всколыхнули в его душе такие чувства и переживания, которые, казалось, навсегда были погребены под плотной коркой спекшегося пепла. Разговаривая с Щуками на языке матери, он смаковал на губах каждое слово, как когда-то в безвозвратно ушедшем прошлом смаковал только что вынутый из печи хлеб, помнящий тепло материнских рук. Матушка, матушка, где ты теперь?

Накануне вечером Торопу удалось поговорить с гонцом. Молодой охотник второй год жил женихом в роду Чирков, а к этому роду мать и принадлежала. Свадьбу должны были сыграть еще осенью, но веселье пришлось отложить, так как дедушка Чекленер надолго заболел, узнав о горькой судьбине выданной замуж к вятичам дочери и ее родни.

Тороп вначале хотел передать деду весточку о том, что жив, но потом передумал: много ли радости старику узнать, что любимая дочь и ее сын живут холопами у чужих людей. Другое дело приехать в гости на добром коне или длинном корабле, красуясь нарядной одеждой боярского ватажника, да подарков из-за моря привезти. Говорят, свободу можно не только выкупить за серебро, но и заработать верной службой. Недаром в шахматах, игре древней и мудрой, которой сам боярин не брезговал, есть правило про простого смерда ратника, который, пройдя через все преграды и опасности поля бранного, у врат захваченного вражьего града становился вождем. Вот кабы и у людей так выходило почаще!