К новой свободе

15. Стратегия свободы

И вот, новое либертарианство – истина, теоретически выверенная и способная решить наши политические проблемы,– у нас в руках. Но теперь, когда мы владеем истиной, как нам добиться победы? Мы стоим перед главной стратегической проблемой: как перейти из нашего несовершенного огосударствленного мира в великое царство свободы. Проблемой, подобной тем, что вставали перед всеми «радикальными» мировоззрениями.

Единой магической формулы не существует. Любая стратегия социальных изменений, предполагающая убеждение и изменение сознания людей, – это всегда искусство, а не точная наука. Но это знание не должно мешать нам в поисках разумных путей достижения наших целей. Существование плодотворной теории или, по крайней мере, теоретической дискуссии о надлежащей стратегии перемен, возможно.

Есть один пункт, который вряд ли вызовет разногласия: главным и необходимым условием победы либертарианства (как, впрочем, и любого другого социального движения – от буддизма до вегетарианства) является образование: убеждение и изменение взглядов большого числа людей. У образования, в свой черёд, есть два жизненно важных аспекта. С одной стороны, нужно привлечь внимание людей к существованию либертарианства и сделать их либертарианцами. Если бы наше движение состояло только из лозунгов, публичных акций и других средств привлечения внимания, нас услышали бы многие, но вскоре они обнаружили бы, что сказать нам нечего, и результат оказался бы эфемерным. Поэтому либертарианцы должны серьёзно размышлять и заниматься наукой, издавать теоретические и методические книги, статьи и журналы, участвовать в конференциях и семинарах. С другой стороны, ни одна теория никуда не приведёт, если никто и никогда не слыхал об этих статьях и книгах, а потому нам нужны публичные акции, лозунги, активная деятельность студентов, лекции, присутствие на радио и телевидении. Подлинное образование не может быть успешным без сочетания теории и практической деятельности, идеологии и людей, распространяющих эту идеологию.

Таким образом, нужно привлечь внимание публики к теории, а потому теория нуждается в людях, которые будут держать её знамя, обсуждать, агитировать, распространять свет истины. И теория, и движение пусты и бесплодны друг без друга. Теория засохнет на корню без сознательного движения, преданного делу распространения этой теории и разъяснения её целей. Но и движение обернётся бесцельной суетой, если упустит из вида идеологию и главную цель. Некоторые либертарианские теоретики полагают, что есть нечто неприличное или постыдное в организации активного политического движения, но как ещё прийти к свободе, если не бороться за неё? Однако некоторые воинственные активисты, жаждущие действий – любых действий, – презирают то, что им кажется бесплодным теоретизированием. Но все их действия окажутся пустыми и бесплодными, если они будут лишь смутно представлять себе, ради чего они их предпринимают.

Более того, часто приходится слышать жалобы либертарианцев (и членов других социальных движений), что все их книги, журналы и конференции ориентированы «только на своих», что во «внешнем мире» к ним мало кто прислушивается. В этом проявляется полное непонимание многосторонних задач образования в самом широком смысле этого слова. Важно обучать других, но точно так же необходимо и постоянное самообразование. Отряды либертарианцев, разумеется, должны постоянно заботиться о привлечении людей в свои ряды, но необходимо также поддерживать в своих рядах живую энергию. Обучая самих себя, мы достигаем двух жизненно важных целей. Во-первых, при этом мы развиваем и очищаем либертарианскую теорию, разрабатывающую цели и задачи всего нашего предприятия. Будучи учением живым и истинным, либертарианство не может быть выбито на каменных скрижалях. Оно должно оставаться живой теорией, развивающейся в теоретических трудах и дискуссиях, в ходе опровержения и устранения возникающих ошибок. В рамках либертарианского движения выпускаются десятки небольших бюллетеней и журналов, от скоропечатных листков до глянцевых изданий, постоянно возникающих и исчезающих. Это признак живого, растущего движения, образуемого размышлениями и спорами множества людей.

Но есть ещё одна существенная причина для того, чтобы «обращаться только к своим», даже если бы этим разговором всё только и ограничивалось. Это чувство локтя – психологически необходимое знание о том, что есть и другие люди со сходным умонастроением, с которыми можно говорить, рассуждать, да и вообще общаться и взаимодействовать. В настоящее время либертарианское мировоззрение стало достоянием сравнительно небольшого числа людей, и при этом оно предлагает радикальное изменение статус-кво. Поэтому оно обречено на замкнутость и уединённость, и знание о существовании движения, этот «разговор со своими», помогает преодолеть чувство изоляции. Нашему движению уже достаточно много лет, и в нём полно отступников.

Анализ отступничества показывает, что почти в каждом случае изменивший движению либертарианец был изолирован, отрезан от общения и взаимодействия с соратниками. Лучшим противоядием против отказа от дела свободы как безнадёжного или несбыточного предприятия является процветающее движение и чувство сплочённости и солидарности.

Итак, мы должны получать и теоретическое образование, и практическое, путём участия в движении. Но что же должно быть содержанием образования? Каждое радикальное мировоззрение обвиняли в утопизме, и либертарианское движение не является исключением. Некоторые либертарианцы и сами держатся того мнения, что не следует пугать людей чрезмерным радикализмом, а потому либертарианскую идеологию и программу во всей их полноте чужим лучше не показывать. Эти люди рекомендуют принять фабианскую программу постепенных перемен, заботиться только о постепенном сведении государственной власти на нет. Примером может служить налогообложение: вместо того чтобы добиваться радикальной отмены всех существующих налогов или хотя бы только подоходного, они советуют ограничиться призывом к небольшому улучшению – скажем, к снижению подоходного налога на 2%.

Что касается стратегического мышления, либертарианцам следует изучать опыт марксистов, потому что они размышляли о стратегии радикальных изменений общества больше, чем кто-либо другой. Так, марксисты видят два критически важных стратегических заблуждения, уводящих движение с верного пути: одно они называют левым уклонизмом, а другое – правым оппортунизмом. Критики экстремистских либертарианских принципов – это аналог марксистского правого оппортунизма. Главная проблема с оппортунистами заключается в том, что, ограничиваясь «практичной» программой, ориентированной на постепенное воплощение и имеющей все шансы быть немедленно одобренной к исполнению, они очень рискуют полностью потерять из виду конечную цель либертарианства. Тот, кто ограничивается требованием снижения налогов на 2%, помогает похоронить либертарианский идеал – ликвидацию системы налогообложения как таковой. Сконцентрировавшись на ближайшей цели, он помогает ликвидировать цель конечную, а тем самым и весь смысл самого либертарианства. Если уж либертарианцы отказываются высоко держать знамя своих принципов, своей верности конечной цели, кто же его поднимет? Ответ – никто, потому что ошибочный путь оппортунизма был в последние годы основной причиной отступничества в наших рядах.

Характерным примером отступничества, ставшего результатом оппортунизма, является история одного человека – назовём его Роберт,– бывшего преданным и воинственным либертарианцем в начале 1950-х годов. Войдя во вкус деятельности и быстрого успеха, Роберт пришёл к выводу, что правильная стратегия состоит в том, чтобы отказаться от всех разговоров о цели либертарианства и, прежде всего, скрыть его враждебность к правительству. Роберт начал акцентировать внимание только на позитивных аспектах либертарианства и тех его целях, которые можно достичь с помощью добровольных действий. По мере своего карьерного роста Роберт начал видеть помеху в бескомпромиссных либертарианцах и, соответственно, стал изгонять из своей организации каждого, пойманного на отрицании правительства. Потребовалось совсем немного времени, чтобы Роберт открыто и однозначно отринул либертарианскую идеологию и призвал к партнёрству между правительством и частными предприятиями, между принципами принуждения и добровольного действия, иными словами, открыто занял своё место в правящих кругах. Правда, будучи навеселе, Роберт всё ещё именует себя анархистом, но только в очень абстрактном смысле, не имеющем никакого отношения к реальной жизни.

Экономист Ф. А. Хайек, никоим образом не являющийся экстремистом, красноречиво написал о том, как важно для успеха свободы поддерживать чистоту и радикализм идеологии в качестве не подлежащего забвению символа веры. Он написал, что одной из самых привлекательных сторон социализма всегда было подчёркивание его идеальной цели, идеала, который пронизывает, воодушевляет и направляет действия всех своих сторонников. Затем Хайек добавил:

Здесь Хайек высветил важную истину и важную причину для того, чтобы постоянно подчёркивать конечную цель либертарианства,– это радость и энтузиазм, которые способна возбудить логически последовательная система. Кто, скажите, пойдёт на баррикады за двухпроцентное снижение налогов?

Есть и ещё одна веская тактическая причина для того, чтобы придерживаться неизменных принципов. Повседневные события общественной и политической жизни действительно являются результатом взаимодействия многих сил, зачастую – неудовлетворительным результатом противоположно направленных идеологий и интересов. Уже по этой причине для либертарианцев важно неустанно повышать ставки. Результатом призыва к двухпроцентному сокращению налога может стать только лёгкое понижение задуманного повышения налога, а вот призыв к резкому сокращению налогов может привести к существенному их понижению. Именно в этом заключается стратегическая роль экстремиста – постоянно толкать матрицу повседневных действий всё дальше и дальше в своём направлении. Социалисты были особенно хороши в этой стратегии. Если заглянуть в социалистическую программу, выдвинутую 60 или даже всего 30 лет назад, вы обнаружите, что меры, которые одно или два поколения назад считались однозначно социалистическими, теперь воспринимаются как неотъемлемая часть исконного американского наследия. Таким образом, день за днём компромиссы прагматичной политики неотвратимо толкали общество к коллективизму. Нет причин, которые могли бы помешать либертарианцам достичь того же. По сути, одна из причин того, что консерватизм оказался столь слабым противником коллективизма, заключается в том, что консерватизм в силу своей природы предлагает не последовательную политическую философию, а всего лишь практически возможную защиту сложившегося статус-кво, лелеемого как воплощение американской традиции. При этом по мере того, как этатизм крепнет и врастает в общество, он становится, по определению, всё более укоренившимся и, соответственно, всё более традиционным, в силу чего консерватизм не в состоянии найти интеллектуальное оружие для его низвержения.

Верность принципам означает нечто большее, чем приверженность идеалу либертарианства. За этим также стоит стремление как можно быстрее достичь конечной цели. Короче говоря, либертарианец не должен отдавать предпочтение постепенному пути к цели. Он всегда должен выбирать самые быстрые пути. В противном случае он принизит значимость собственных целей и принципов. А если он сам оценивает их столь невысоко, кто же оценит их выше?

Словом, либертарианец должен выбирать самые эффективные и быстрые методы достижения свободы. Образцом для него должно быть то воодушевление, с которым классический либерал Леонард Э. Рид, требовавший немедленной и полной отмены регулирования цен и заработной платы после окончания Второй мировой войны, заявил во время своего выступления: «Если бы на этой трибуне была кнопка, нажав на которую можно было бы мгновенно сделать свободными все цены и ставки заработной платы, я бы немедленно нажал на неё!»[2]

Либертарианец должен всегда быть готов нажать на такую гипотетическую кнопку, которая мгновенно ликвидировала бы все поползновения на свободу. Конечно, он знает, что такой волшебной кнопки не существует в природе, но для него все стратегические перспективы сформированы и окрашены его личными фундаментальными предпочтениями.

Подобная «аболиционистская» перспектива опять-таки не означает, что либертарианец утратил связи с реальностью и не отдаёт себе отчёта в том, как скоро могут быть достигнуты его цели. Так, либертарианский борец за отмену рабства Уильям Ллойд Гаррисон отнюдь не оторвался от реальности, когда в 1830-х годах первым поднял славный лозунг немедленного освобождения всех рабов. Его цель была морально оправдана, а его стратегический реализм выражался в том, что он не рассчитывал на быстрое достижение этой цели. В главе 1 мы отметили, что сам Гаррисон проводил здесь различие: «Необходимо со всей возможной настойчивостью требовать немедленной отмены рабства, но оно, увы, будет отменено лишь постепенно. Мы никогда не говорили, что рабство будет сметено одним ударом, а вот что так должно быть – да, это мы всегда утверждали»[3]. А иначе, проницательно предупреждал Гаррисон, «ориентация на постепенное продвижение к цели в теории – это вечность на практике».

Теоретическая ориентация на постепенное продвижение к цели принижает саму цель, отодвигая её на второе или третье место в ряду соображений нелибертарианских или даже антилибертарианских. Выбор в пользу постепенного продвижения означает, что все другие соображения имеют большее значение, чем свобода. Вы только представьте, что борец за отмену рабства сказал: «Я требую отмены рабства, но только через десять лет». Ведь тем самым предполагается, что было бы неправильно отменить рабство через восемь или девять лет, не говоря уж о том, чтобы сделать это немедленно, а потому лучше, чтобы оно длилось чуть дольше. Но это означало бы, что соображения справедливости отринуты и что достижение идеала не является больше для аболициониста (или либертарианца) главной целью. По сути дела, и для того, и для другого это означало бы, что они выступают за продление преступного и несправедливого режима.

Следование конечному и радикальному идеалу для либертарианца чрезвычайно важно, однако это, вопреки Хайеку, не делает его утопистом. Настоящий утопист – это тот, кто поддерживает систему, противоречащую природным свойствам человека и реальному миру. Утопична та система, которая не будет работать, даже если убедить всех и каждого в необходимости её поддержки. Утопическая система не может работать, т.е. не может функционировать устойчиво и эффективно. Утопическая цель левого коммунизма – ликвидация разделения труда и торжество единообразия – не может быть достигнута, даже если бы все пожелали немедленно её реализовать. Она не пригодна для жизни, потому что противоречит самой природе человека и мира, потому что отвергает уникальность и индивидуальность каждой личности, её способностей и интересов, и тем самым, несомненно приведёт к настолько резкому падению производительности труда, что обречёт бо́льшую часть рода человеческого на быструю гибель от голода и страданий.

Короче говоря, термин «утопический» смешивает два вида препятствий на пути реализации программы, ведущей к радикальному отказу от статус-кво. Одно дело, если программа идёт вразрез с природой человека и мира, а потому не сможет работать, даже если будет осуществлена. Таков утопизм коммунистический. Совсем другое дело, когда речь идёт о трудностях в том, чтобы убедить достаточно многих людей в необходимости принятия программы. В первом случае теория плоха, потому что пренебрегает природой человека, а во втором случае мы имеем дело всего лишь с проблемой человеческой воли, с трудностью убедить достаточное число людей в правоте учения. В обычном, уничижительном смысле эпитет «утопический» применим только в первом случае. Поэтому в самом глубоком смысле либертарианская доктрина не утопична, а в высшей степени реалистична, так как это единственная теория, реально соответствующая природе человека и мира. Либертарианец не отрицает разнообразия человеческой природы, он славит её и стремится к тому, чтобы эти особенности в полной мере развернулись в мире совершенной свободы. Тем самым он обеспечивает также огромное повышение производительности труда и уровня жизни каждого человека – чрезвычайно практичный результат, глубоко презираемый настоящими утопистами как недостойный материализм.

Либертарианец в высшей степени реалистичен, потому что только он один в полной мере понимает природу государства и его властолюбия. Настоящим непрактичным утопистом является скорее выглядящий реалистом консерватор, верящий в ограниченное правительство. Консерватор продолжает твердить, что полномочия центрального правительства должны быть строго ограничены конституцией. Неустанно сетуя на искажение первоначальной Конституции и на расширение федеральной власти после 1789 года, он не способен извлечь правильные уроки из этого перерождения. Идея строго ограниченного конституционного правительства была замечательным экспериментом, однако он провалился даже при очень благоприятных обстоятельствах. Но какие тогда есть основания рассчитывать, что другой подобный эксперимент не будет ждать та же участь? Нет, по настоящему непрактичным утопистом является именно консервативный сторонник экономической свободы, человек, который наделяет центральное правительство силой и правом принимать решения, а потом говорит: «Держи себя в рамках!»

Либертарианцы презирают безудержный утопизм левых ещё в одном, более глубоком смысле. Левые утописты неизменно постулируют необходимость резкого изменения природы человека – с их точки зрения, у человека нет своей природы. Предполагается, что человек бесконечно податлив к действию общественных институтов, а потому и возникает мечта, что коммунизм (или переходная социалистическая система) создаст нового коммунистического человека. Либертарианец верит, что в конечном итоге человек наделён свободой воли и сам себя формирует, а потому глупо надеяться на то, что новый общественный порядок обеспечит единообразное и одномоментное изменение людей. Либертарианец хотел бы стать свидетелем нравственного улучшения всех и каждого, хотя его нравственные идеалы вряд ли совпадают с социалистическими. Он, например, был бы чрезвычайно рад, если бы у человека отмерло всякое желание подавлять другого человека. Но он слишком большой реалист, чтобы на это рассчитывать. Поэтому либертарианская система задумана так, чтобы при любых имеющихся ценностях и установках людей она была бы более нравственной и работала бы лучше, чем любая другая. Чем меньше будет тяга к агрессии, тем, разумеется, лучше будет работать любая общественная система, включая либертарианскую, и тем меньше будет потребность, например, в полиции и судах. Но функциональность либертарианской системы не зависит от подобных изменений.

Если либертарианец должен настаивать на немедленной реализации свободы и ликвидации этатизма, если теоретическая ориентация на постепенные меры противоречит этой цели, что ещё можно сказать о стратегических позициях либертарианства в современном мире? Должен ли либертарианец всегда и везде требовать немедленного перехода к свободе? Всегда ли будут нелегитимны промежуточные требования, половинчатые шаги к практической свободе? Нет, это означало бы стать пленником другой стратегической ловушки, левого уклонизма. Если одни либертарианцы слишком часто оказывались оппортунистами, склонными забывать о своём идеале, то другие впадали в противоположное заблуждение и осуждали любое практическое продвижение к цели как предательство и забвение высших идеалов. Трагедия в том, что осуждающие любое практическое улучшение, не приводящее к конечной цели либертарианского движения, делают пустой и бессмысленной саму эту цель. Каждый из нас был бы невероятно рад, если бы удалось достичь полной свободы одним скачком, но ведь реальные перспективы такого счастья невелики. Социальные изменения не всегда бывают постепенными и малозаметными, но и глубокие резкие изменения тоже происходят нечасто. Осуждая любое постепенное продвижение к цели, эти сектанты от либертарианства делают невозможным её достижение даже в самом отдалённом будущем.

Поэтому в отношении к конечной цели и левые уклонисты, и правые оппортунисты в равной мере оказываются «ликвидаторами»[4]. Достаточно любопытно, что порой человек переходит от одной крайности к другой и после каждого такого перехода продолжает искренне презирать истинный стратегический курс. Так, разочаровавшись в бесплодности чистого идеала, не приносящего никаких реальных улучшений, левый уклонист может превратиться в ярого сторонника правого оппортунизма, готового ради небольших краткосрочных улучшений пожертвовать даже конечной целью. Либо правый оппортунист может преисполниться отвращения к компромиссной позиции своих коллег, пренебрегающих интеллектуальной последовательностью и честностью, и перейти на позиции левого уклонизма, порицающего установление любых стратегических приоритетов в отношении этой цели. Таким образом, эти два направления взаимно питают и усиливают друг друга, и оба чрезвычайно разрушительны для решения главной задачи, для достижения основной цели либертарианства.

Откуда же мы узнаем, чем является та или иная полумера или промежуточное требование – шагом вперёд или, напротив, оппортунистическим предательством? При ответе на этот вопрос нужно использовать два важнейших критерия: 1) о каком бы переходном требовании ни шла речь, следует не терять из виду конечную цель – достижение всеобщей свободы, и 2) никакие шаги или меры не должны явным или скрытым образом противоречить конечной цели. Тактические требования могут быть сколь угодно половинчатыми, но они никогда не должны противоречить главной цели, в противном случае они будут вести нас в противоположном направлении, а это и будет оппортунистической ликвидацией либертарианского идеала.

Примером такой пагубной оппортунистической стратегии может служить система налогообложения. Либертарианец стремится к полной ликвидации налогов. Для него борьба за резкое сокращение или отмену подоходного налога является шагом в правильном направлении. Но либертарианец не должен поддерживать увеличение существующих налогов или введение новых. Например, доказывая необходимость значительного сокращения подоходного налога, он не должен предлагать заменить его налогом с продаж или чем-нибудь в этом роде. Уменьшение, а ещё лучше отмена налога – это всегда однозначное уменьшение власти государства и существенный шаг к свободе, а вот замена одного налога другим или повышение налогов всегда имеет противоположное значение, потому что говорит о дополнительном наступлении государства на каком-то другом направлении. Введение нового налога или повышение налога просто противоречат конечной цели либертарианства.

Сходным образом, в нашу эпоху постоянного дефицита федерального бюджета часто приходится сталкиваться с практической проблемой: следует ли одобрить снижение налогов, если результатом этого будет увеличение дефицита бюджета? Консерваторы, которые по своим соображениям предпочитают сокращению налогов сбалансированный бюджет, неизменно выступают против любого снижения налогов, если это мероприятие не сопровождается равным или бо́льшим по величине снижением государственных расходов. Но поскольку налогообложение представляет собой нелегитимный акт агрессии, любое противодействие снижению налогов – любому снижению налогов – прямо противоречит цели либертарианцев. Против государственных расходов нужно выступать тогда, когда принимают бюджет, и в этот момент либертарианец должен призывать к резкому сокращению расходов. Короче говоря, нужно всеми мерами добиваться ограничения и уменьшения активности правительства. Любая оппозиция уменьшению налогов или расходов недопустима, потому что напрямую противоречит целям и принципам либертарианства.

Особенно опасным оппортунистическим искушением является склонность ряда либертарианцев, в первую очередь из числа членов Либертарианской партии, изображать ответственность и реалистичность, предлагая какой-нибудь четырехлетний план разгосударствления. Имеет значение не то, что план четырехлетний, а не, скажем, трехлетний, а сама идея утверждения программы планового перехода к полной свободе. Например, на первом году следует отменить закон А, изменить закон В, урезать налог С на 10% и т.д. На втором году нужно отменить закон D, а налог С урезать ещё на 10%. Главная проблема с этим планом, резко противоречащим самому принципу либертарианства, состоит в том, что из него следует, что закон D не следует отменять раньше, чем наступит второй год реализации программы. А ведь здесь и скрывается ловушка постепенных мер, о которой мы говорили выше! Эти якобы либертарианские стратеги заняли такую позицию, что оказались против более быстрого продвижения к свободе, чем это предусмотрено их планом. А ведь нет никаких основательных причин, чтобы двигаться к свободе медленно, а не быстро – скорее уж наоборот.

У идеи программы планового перехода к свободе есть ещё один внутренний изъян. Сам плановый характер тщательно продуманной программы предполагает, с одной стороны, что государство на самом деле не является общим врагом человечества, что можно и даже желательно использовать государство для осуществления постепенного и размеренного продвижения к свободе. С другой стороны, идея, что государство является главным врагом человечества, ведёт к совершенно другой стратегической позиции, в соответствии с которой либертарианец должен добиваться любого сокращения власти или активности государства. Такое сокращение нужно приветствовать всегда и везде как снижение уровня преступности и агрессии. Поэтому либертарианцу следует не мечтать об использовании государства для проведения планомерного разгосударствления, а уничтожать все проявления этатизма где и когда это становится возможно.

В соответствии с этими соображениями Национальный комитет Либертарианской партии в октябре 1977 года принял декларацию о стратегии, в которой было и следующее:

Таким образом, либертарианец должен всячески избегать ловушки, представляющей собой веру в позитивное действие государства. С его точки зрения, от правительства нужно только одно – как можно быстрее уйти из всех сфер жизни общества.

Необходимо также избегать противоречий в высказываниях. Либертарианец не должен допускать высказываний, не говоря уж о политических рекомендациях, которые могли бы повредить нашей конечной цели. Представим, например, что его попросили высказаться о проекте снижения налога. Даже если он чувствует, что в данный момент не стоит распространяться о необходимости отмены всех налогов, он обязан избегать при этом таких беспринципных высказываний в поддержку снижения налога, как: «Что ж, конечно, без каких-то налогов не обойтись». Высказывания, которые вводят публику в заблуждение и противоречат главному принципу, могут только навредить нашей конечной цели.

Все либертарианцы, независимо от фракций, к которым они принадлежат, и убеждений, подчёркивают значимость образования и привлечения как можно большего числа преданных и понимающих людей в свои ряды. Проблема, однако, в том, что подавляющее большинство либертарианцев имеет очень упрощённое понимание роли и масштабов этого обучения. Короче говоря, они даже не пытаются ответить на вопрос: а что будет после обучения? Действительно, что дальше? Что будет после того, как мы убедим в своей правоте то или иное количество человек? Скольких нужно убедить, чтобы переходить к следующей стадии? Каждого? Большинство? Многих?

Многие либертарианцы исходят из того, что образования достаточно: любого человека с равной вероятностью можно привлечь в свои ряды. Каждого можно обратить в свою веру. Логически, конечно, это верно и возразить тут нечего, а социологически – это слабая идея. Уж кто-кто, а либертарианцы должны понимать, что государство – это паразит и враг общества, что оно создаёт правящую элиту, которая господствует над всеми нами и получает доход с помощью принуждения. Убедить правящую группу в том, что она творит беззаконие, хоть и возможно логически, но на практике почти недостижимо (разве что одного-двух человек в виде исключения). Сколько шансов, например, на то, чтобы убедить руководство корпораций General Dynamics или Lockheed в необходимости отказаться от правительственных щедрот? Насколько реальна возможность, что президент Соединённых Штатов прочтёт эту книгу или любое другое либертарианское издание и воскликнет: «Они правы, а я был неправ. Всё, ухожу в отставку»? Очевидно же, что шансы обратить в свою веру тех, кто жиреет за счёт государственной эксплуатации населения, совершенно ничтожны. Мы можем надеяться лишь на то, чтобы переубедить основную массу людей, являющихся жертвой государственной власти, но следует забыть о тех, кому она выгодна.

Когда мы говорим это, мы одновременно утверждаем, что за проблемой обучения лежит проблема власти. После того как нам удастся привлечь в свои ряды достаточное число людей, мы встанем перед задачей найти пути и возможности удалить государственную власть из нашего общества. Поскольку государство не будет столь любезным, чтобы самому отказаться от власти, придётся использовать не только образование, но и меры давления. Какими именно будут эти меры – голосование, альтернативные неправительственные учреждения или массовый отказ от сотрудничества с государством – зависит от обстоятельств времени и от того, как всё будет развиваться. В отличие от вопросов теории и принципов, выбор тактики – при условии, что она не противоречит принципам и конечной цели нашего движения,– это дело прагматическое, дело суждения и политического искусства.

Образование останется нашей главной задачей на достаточно неопределённый срок. Но есть важный стратегический вопрос: кого обучать? Поскольку надеяться на то, что нам удастся перетянуть на свою сторону правящую элиту, не приходится, на кого следует нам рассчитывать? На какие социальные, профессиональные, экономические или этнические группы?

Консерваторы нередко обращают надежды на крупных предпринимателей. Этот взгляд на большой бизнес наиболее чётко выражен в известном изречении Айн Рэнд: «Большой бизнес – преследуемое меньшинство нашего общества». Преследуемое? Если не считать небольшого числа исключений, весь большой бизнес стоит в очереди к большой государственной кормушке. И кто же здесь чувствует себя преследуемым? Быть может, корпорации Lockheed, General Dynamics, AT&T или Нельсон Рокфеллер?

Крупный бизнес поддерживает корпоративное и милитаристское «государство всеобщего благосостояния» столь открыто и широко, причём на всех уровнях – от местного до федерального, что это были вынуждены признать даже многие консерваторы. Чем можно объяснить столь откровенную поддержку со стороны «преследуемого меньшинства нашего общества»? Консерваторы могли бы предположить, что либо a) эти дельцы туповаты и не понимают собственной экономической выгоды, либо б) левые интеллектуалы запудрили им мозги и отравили сердца чувством вины и искажённо понятого альтруизма. Ни одно из этих объяснений, однако, не выдерживает критики, и чтобы убедиться в этом, достаточно лишь бросить взгляд на корпорации AT&T или Lockheed. Крупные предприниматели обычно бывают убеждёнными этатистами и либералами-корпоративистами не потому, что их сознание отравлено интеллектуалами, а потому, что они умеют правильно ориентироваться в жизни. С тех пор, как в начале XX века началось ускоренное огосударствление американской жизни, они использовали огромные возможности, открываемые государственными контрактами, субсидиями и картелизацией, для того чтобы добиваться привилегий за счёт всех остальных. Не слишком большой натяжкой будет утверждение, что Нельсон Рокфеллер в основном руководствуется собственной выгодой, а не сумасбродным альтруизмом. Даже либералы, в общем, признают, что, например, обширная сеть органов государственного регулирования используется для картелизации всех отраслей в пользу частных фирм и за счёт общества в целом. Но чтобы спасти своё преклонение перед «новым курсом», либералам приходится утешать себя мыслью, что регулирующие ведомства и прочие реформы, проведённые администрациями Вильсона и Рузвельта, были созданы исключительно ради общего блага. Таким образом, идея и происхождение регулирующих ведомств и других либеральных реформ вполне благонамеренны, вот только на практике эти ведомства как-то запутались в грехах и в служении частным, корпоративным интересам. Но Колко, Вайнштейн, Домхофф и другие историки-ревизионисты показали с исчерпывающей полнотой, что всё это только либеральная мифология. В действительности эти реформы были задуманы, разработаны и пролоббированы на национальном и местном уровне самими привилегированными группами. В трудах этих историков убедительно показано, что безгрешного золотого века реформ не было. Нет, изъян присутствовал здесь с самого начала, с момента зачатия. Либеральные реформы периода прогрессистов, «нового курса», «государства всеобщего благосостояния» были задуманы для получения именно того результата, который мы все и имеем, для создания мира централизации, этатизма и партнёрства между правительством и бизнесом. Мира, который кормится за счёт предоставления субсидий и монопольных привилегий бизнесу и другим опекаемым группам.

Ожидать, что Рокфеллеры и легион подобных им привилегированных крупных предпринимателей станут либертарианцами или хотя бы примут идеологию экономической свободы,– это пустая и тщетная надежда. Но это не значит, что нужно списать со счётов всех крупных предпринимателей или бизнесменов в целом. Что бы там ни говорили марксисты, не все бизнесмены и даже не все крупные предприниматели образуют однородный экономический класс с одинаковыми классовыми интересами. Напротив, когда Комитет гражданской авиации наделяет монопольными привилегиями несколько крупных авиакомпаний, или когда Федеральная комиссия по связи США предоставляет монопольные привилегии AT&T, множество других фирм и бизнесменов, малых и крупных, терпят ущерб, потому что на них эти привилегии не распространяются. Когда, например, Федеральная комиссия по связи предоставила AT&T монопольное положение, это надолго затормозило развитие отрасли передачи данных, которая начала быстро развиваться только после того, как Комиссия разрешила конкуренцию. Привилегия подразумевает исключение, поэтому всегда существует множество фирм и бизнесменов, крупных и малых, кровно заинтересованных в том, чтобы покончить с государственным регулированием отрасли. А потому крупных и мелких предпринимателей – особенно среди тех, кто далёк от привилегированного «восточного истеблишмента»[5],– которые могут оказаться восприимчивыми к либертарианским идеям, всегда будет достаточно.

Так от каких групп можно ожидать особенной восприимчивости к нашим идеям? Где, как говорят марксисты, наш «фактор социальных изменений»? Для либертарианцев это, естественно, важный стратегический вопрос, поскольку от ответа на него зависит направление наших усилий в области образования.

Заметную роль в подъёме либертарианского движения сыграла университетская молодёжь. И не удивительно: учёба в колледже – это время, когда люди особенно открыты к основным проблемам нашего общества. Молодых людей очаровывает последовательность в достижении целей и неприкрытая правда, у студентов есть навык работы с абстрактными идеями, они ещё не обременены заботами, их кругозор пока что шире, чем у взрослых специалистов, а потому они представляют собой плодородное поле для распространения либертарианских идей. Мы можем надеяться на больший рост либертарианства в университетских кампусах страны в будущем, и этот рост уже подготовлен расширением нашего влияния среди молодых учёных, профессоров и аспирантов.

Молодых должна привлечь позиция либертарианцев по вопросам, которые особенно близки их интересам. Это, прежде всего, наши призывы к отмене всеобщей воинской повинности, отказу от холодной войны, расширению гражданских свобод, легализации наркотиков и других преступлений без потерпевшего.

Средства массовой информации также проявили себя как богатый источник благожелательного интереса к новым либертарианским идеям. Обладающих особенной отзывчивостью ко всему новому в общественной и политической жизни журналистов привлекают не только публикуемые либертарианцами материалы, но и их непреклонность. Будучи либералами, эти журналисты особенно чутки к провалам и углубляющемуся упадку господствующего либерализма. Враждебное консервативное движение, которое автоматически записывает работников прессы в ряды левых и занимает совершенно неприемлемую для них позицию в отношении внешней политики и гражданских свобод, не может быть привлекательным для средств массовой информации. Однако журналисты и редакторы благожелательно относятся к либертарианскому движению: оно безоговорочно соглашается с их инстинктивным подходом к вопросам мира и личных свобод, а кроме того устанавливает связь между действиями «большого» правительства в этих областях и правительственным вмешательством в экономику и сферу прав собственности. Всё большее число журналистов начинает понимать, что все эти области взаимосвязаны, и это, конечно, чрезвычайно важно в силу влияния прессы на публику в целом.

А как насчёт «средней» Америки – огромного среднего класса и рабочих, которые вместе составляют большинство американского населения и по основной части вопросов несогласны с университетской молодёжью? Можем ли мы чем-нибудь привлечь их? Если подходить логически, то для «средней» Америки мы должны быть особенно привлекательны. Мы прямо поднимаем те проблемы, которые вызывают особенное недовольство,– рост налогов, инфляция, дорожные пробки, преступность, скандалы в системе соцобеспечения. Только либертарианцы предлагают конкретные и последовательные способы решения этих проблем, предлагают вывести все эти сферы из-под влияния правительства и превратить их в зону частной добровольной деятельности. Мы можем показать, что во всех этих проблемах виновато правительство и что их решение заключается в том, чтобы сбросить с наших плеч государство с присущим ему принуждением и насилием.

Малому бизнесу мы можем пообещать мир подлинно свободного предпринимательства, мир, освобождённый от созданных государством и правящей верхушкой монопольных привилегий, картелей и субсидий. Им и крупным предпринимателям, не попавшим в привилегированный круг монополистов, мы можем обещать мир, в котором их личные таланты и энергия смогут полностью раскрыться в создании более совершенных технологий и росте производительности, что принесёт выгоду им и каждому из нас. Этническим группам и меньшинствам мы можем доказать, что в условиях свободы они смогут преследовать собственные интересы и развиваться, не опасаясь препятствий и насилия со стороны правящего большинства.

Короче говоря, либертарианство потенциально привлекательно для многих классов и групп. Его привлекательность не связана с расовой и профессиональной принадлежностью, с возрастом и экономическим положением. Каждый из тех, кто не принадлежит к правящей элите, потенциально восприимчив к нашим идеям. Каждый человек и каждая группа, если они ценят свободу и материальный достаток, могут стать приверженцами либертарианского мировоззрения.

Свобода привлекательна для всех групп общества. Но дело в том, что, когда всё идёт хорошо, большинство людей перестаёт интересоваться общественной жизнью. Радикальные общественные изменения, переходы к другой социальной формации происходят только при наличии того, что именуют «кризисной ситуацией». Короче говоря, разработка альтернативных решений начинается только тогда, когда рушится существующая система. А когда начинается широкий поиск социальных альтернатив, активисты диссидентского движения должны быть готовы предложить радикальную альтернативу, должны суметь соотнести кризис с внутренними недостатками системы, указать на то, как альтернативная система разрешит существующий кризис и предотвратит подобные ситуации в будущем. Будем надеяться, что диссиденты смогут также продемонстрировать, что они давно уже предостерегали публику о надвигающемся кризисе и предсказывали его неизбежность[6].

Более того, одной из особенностей кризисных ситуаций является то, что сами правящие элиты начинают отворачиваться от системы. В условиях кризиса даже часть государственного аппарата начинает терять вкус к власти. Короче говоря, у государства сдают нервы. В ситуации краха и упадка даже члены правящей элиты могут стать приверженцами альтернативной системы или, по меньшей мере, могут утратить преданность существующей. Историк Лоуренс Стерн подчёркивает, что необходимым условием радикальных перемен является упадок и разложение правящей элиты. «Элита может утратить искусство манипулирования или силовое превосходство, она может лишиться уверенности в себе и сплочённости, может утратить контакт с теми, кто не входит в элиту, прогнуться под давлением финансового кризиса; она может оказаться некомпетентной, слабой или зверски жестокой»[7].

Мы рассмотрели элементы либертарианского мировоззрения, то, как в его рамках трактуются основные современные проблемы, кратко описали общественные группы, которые это мировоззрение может привлечь, и условия, при которых это может произойти, а теперь должны оценить перспективы свободы. В частности, нужно рассмотреть наше твёрдое и продолжающее крепнуть убеждение в том, что либертарианство восторжествует не только в отдалённой перспективе, но что его победы следует ждать в самом недалёком будущем. Я убеждён, что тёмная ночь тирании заканчивается и недалека уже новая заря свободы.

Многие либертарианцы крайне пессимистичны в вопросе о перспективах свободы. Если задуматься о росте этатизма в XX веке и закате классического либерализма, представление о чём мы дали в вводной главе, жертвой пессимистического прогноза оказаться легко. Пессимизм может стать ещё безысходнее, если вспомнить историю человечества и мрачные летописи известных нам цивилизаций, полных деспотизма, тирании и эксплуатации. Можно было бы простить нам мысль, что подъём классического либерализма на Западе в период с XVII по XIX век был одним из редчайших проявлений славы и доблести в мрачных анналах прошлых и будущих веков. Но мыслить так было бы уступкой тому, что марксисты именуют импрессионизмом, – мы остались бы на поверхности исторических событий, не делая попытки глубже проанализировать действие причинно-следственных связей.

Аргумент в пользу оптимизма можно найти в серии своего рода концентрических кругов, начиная с самых широких и долгосрочных соображений и кончая самыми краткосрочными тенденциями. В самом широком и отдалённом смысле либертарианство в конечном счёте победит, потому что оно и только оно совместимо с природой человека и мира. Только свобода может дать человеку материальное благополучие, возможности для самореализации и счастья. Иными словами, либертарианство победит, потому что оно верно, потому что для человечества это самая правильная дорога, а в конечном счёте всегда побеждает истина.

Но это, пожалуй, слишком отдалённая перспектива, и живущих сегодня мало утешает надежда, что истина победит через много столетий. К счастью, есть основания надеяться и на более близкое будущее, поскольку можно быть уверенным, что мрачные исторические закономерности, действовавшие до XVIII века, на нас больше не распространяются.

Можно только радоваться тому, что история совершила огромный скачок, когда классические либеральные революции сделали возможной Промышленную революцию XVIII и XIX веков[8]. Ведь в доиндустриальном мире, в мире Старого порядка и крестьянской экономики, не существовало никаких помех тому, чтобы тирания и деспотизм не могли существовать неопределённо долго, многие-многие века. Крестьяне выращивали продукты питания, а короли, знать и феодальные землевладельцы оставляли им ровно столько, чтобы те могли сохранить жизнь и трудоспособность – всё остальное они забирали себе. Жестокий и мрачный аграрный деспотизм был устойчив по двум основным причинам: 1) экономика худо-бедно функционировала, хоть и на грани выживания, и 2) массы не знали лучшей жизни, а потому их можно было заставить работать как вьючный скот.

Промышленная революция всё изменила, потому что необратимым образом трансформировала исторические условия и ожидания людей. Впервые в мировой истории возникло общество, в котором уровень жизни масс поднялся от простого выживания до невиданных прежде высот. Появление новых рабочих мест и повышение уровня жизни запустили механизм увеличения численности населения Запада, которая веками оставалась неизменной. Пути возврата в доиндустриальную эпоху были закрыты. Мало того, что массы не согласились бы с крахом своих надежд на дальнейшее повышение уровня жизни, – возврат к чисто аграрной экономике означал бы массовый голод и гибель значительной части населения. Нравится нам это или нет, но пути назад больше нет.

Но если всё так, то за дело свободы можно не беспокоиться. Как показала экономическая наука, а отчасти продемонстрировали и мы в этой книге, индустриальная экономика может работать только в условиях свободы и свободного рынка. Иными словами, свобода экономики и общества были бы желательны и справедливы и в доиндустриальном мире, но в условиях развитой промышленности они стали жизненной необходимостью. Как показали Людвиг фон Мизес и другие экономисты, в условиях индустриальной экономики этатизм просто не работает. А поскольку все мы существуем в индустриальном мире, в конечном счёте – и намного быстрее, чем истина станет всеобщим достоянием, – станет ясно, что для выживания и процветания промышленности миру придётся принять режим свободы и свободного рынка. Именно это имели в виду Герберт Спенсер и другие либертарианцы XIX века, когда подчёркивали различие между военным и индустриальным обществом, между обществом статусным и договорным. В ХХ веке Мизес продемонстрировал, что: а) все акты государственного вмешательства в экономику искажают и уродуют рынок и открывают прямой путь к социализму и б) социализм – это катастрофа, поскольку он делает невозможным развитие индустриальной экономики в силу исчезновения регулирующего механизма «прибыли/убытки», а отсутствие прав собственности на капитал, землю и другие средства производства выводят из строя ценовой механизм. Иными словами, Мизес доказал неработоспособность как чистого социализма, так и всевозможных промежуточных форм огосударственной экономики и интервенционизма. А учитывая тот факт, что индустриальная экономика стала судьбой современного мира, эти формы этатизма неизбежно будут отброшены и заменены режимом свободы и свободных рынков.

Время уже сжалось и ускорилось, но для классических либералов начала ХХ столетия, таких как Самнер, Спенсер и Парето, всё выглядело так, будто оно застыло. И нельзя их винить в этом, потому что им пришлось стать свидетелями упадка классического либерализма и рождения нового деспотизма, приходу которого они противились с замечательной выдержкой и упорством. Увы, всё это в прошлом! Настоящее – это всегда становление. Миру придётся ждать – если не столетия, то десятилетия,– пока социализм и корпоративное государство не проявят свой тупиковый характер с окончательной убедительностью.

По большому счёту, будущее уже наступило. Нет нужды предсказывать разрушительные последствия социализма и этатизма – они повсюду перед нами. Лорд Кейнс как-то высмеял рыночных экономистов, предсказавших, что в долгосрочной перспективе последствия предложенной им инфляционной политики будут разрушительны. В ответ он с ухмылкой произнёс, что «в долгосрочной перспективе мы все – мертвецы». Лорд Кейнс мёртв, а мы живём в его долгосрочной перспективе. Цыплятки этатизма приготовились ночевать на насесте.

В первые десятилетия XX века подобной ясности ещё не было. Этатистские силы использовали всевозможные приёмы, чтобы сохранить и даже расширить индустриальную экономику, отвергая при этом любые требования о свободе и свободном рынке, без которых в длительной перспективе эта экономика нежизнеспособна. В течение полувека этатисты всех мастей проводили свои хищнические опыты над экономикой – её планировали, регулировали, подвергали действию растущих налогов и инфляции, но при этом очевидных кризисов и деформаций не возникало. Дело в том, что рыночная индустриализация XIX века создала в экономике огромную «жировую подушку», защищавшую её от последствий этих экспериментов. Правительство могло свободно, без фатальных последствий для экономики оперировать налогами, ограничениями и инфляционным давлением.

Но сегодня огосударствление экономики зашло настолько далеко и длится это уже так долго, что эта «подушка» истощилась. Ещё в 1940-х годах Мизес предсказывал, что резервный фонд, созданный эпохой laissez-faire, будет истощён. Поэтому сегодня негативные последствия действий правительства проявляются почти мгновенно – и эти пагубные последствия несомненны для всех, даже для самых упорных апологетов этатизма.

В коммунистических странах Восточной Европы даже коммунисты всё острее понимают, что социалистическое централизованное планирование в условиях индустриальной экономики просто не работает. В последние годы это стало причиной быстрого отхода от централизованного планирования к свободной экономике, что особенно заметно в случае Югославии. Да и в западном мире государственный капитализм повсеместно пребывает в состоянии кризиса, потому что финансовый фундамент государства трещит по швам: рост налогов грозит окончательно уничтожить стимулы к инвестициям и сбережениям, а дальнейшее печатание новых денег грозит разрушительной безудержной инфляцией. Поэтому о «необходимости не возлагать слишком больших ожиданий на правительство» заговорили повсеместно, причём даже самые твёрдые этатисты. В Западной Германии Социал-демократическая партия давно уже отбросила призывы к социализму. В Великобритании, страдающей от убийственных налогов и инфляции – сочетание, которое даже британцы стали называть «английской болезнью»,– партия тори, этот оплот несгибаемого этатизма, передала руководство фракции рыночников, а лейбористы отшатнулись от запланированного хаоса государственной экономики.

Особые основания для оптимизма дают Соединённые Штаты, потому что здесь благоприятных изменений можно ждать уже в ближайшем будущем. Можно с уверенностью утверждать, что в Соединённых Штатах возникла ситуация перманентного кризиса, и можно даже точно указать дату его начала – 1973–1975 годы. К счастью для дела свободы, США охвачены кризисом не только этатизма, но и самых разных сторон жизни общества. Поэтому кризисные явления в разных сферах имели синергетический эффект, поддерживали и усиливали друг друга. И дело не только в самом кризисе этатизма, но ещё и в том, что он был воспринят всеми как результат деятельности государства, а не как порождение свободного рынка или алчности бизнеса и населения. Наконец, единственный выход из этого кризиса предполагает выведение государства за скобки. Теперь нужно только, чтобы либертарианцы показали этот выход.

Я предлагаю бегло ознакомиться с разными сторонами системного кризиса, начавшегося в 1973–1975 годах. С конца 1973 и до 1975 года Соединённые Штаты пребывали в состоянии инфляционной депрессии – и это после 40 лет «точной настройки» экономики по кейнсианским рецептам, что должно было привести к окончательному устранению обеих проблем – инфляции и депрессии. В этот же период инфляция достигла пугающих двузначных значений.

Более того, в 1975 году Нью-Йорк испытал первый долговой кризис, приведший к частичному дефолту. Пугающего слова «дефолт» удалось избежать, а тяготы банкротства переложили на плечи кредиторов, которым пришлось обменять краткосрочные нью-йоркские облигации на новые долгосрочные. Это был лишь первый из целого ряда долговых кризисов, поразивших многие города и штаты страны. В дальнейшем властям штатов и городов придётся делать малоприятный выбор между радикальным сокращением расходов, повышением налогов, что может обернуться исходом с этих территорий предприятий и среднего класса, и объявлением дефолта.

С начала 1970-х годов стало ясно, что высокие подоходные налоги, сбережения и инвестиции наносят тяжкий ущерб деловой активности и производительности. Бухгалтеры только сейчас начинают понимать, что эти налоги, в сочетании с инфляционным искажением деловых перспектив, создали опасность того, что Америка может проесть свой производительный капитал, даже не заметив этого.

Страну захлёстывает протест против налогов – на недвижимость, на доход и на торговый оборот. Можно уверенно прогнозировать, что любое дальнейшее повышение налогов станет для политиков всех уровней политическим самоубийством.

Ужасающее состояние системы социального обеспечения, которая долгое время не подвергалась никакой критике, стало бесспорно очевидным, как об этом давно предупреждали либертарианцы и экономисты-рыночники. Теперь даже правящие круги признают, что системе социального обеспечения грозит банкротство, поскольку она никоим образом не является системой социального страхования.

Система отраслевого регулирования настолько зашла в тупик, что даже такой принципиальный этатист, как сенатор Эдвард Кеннеди, присоединился к призыву отказаться от регулирования авиаперевозок; начались разговоры о ликвидации Комитета гражданской авиации и Федеральной комиссии по связи.

Под огонь критики попала некогда неприкосновенная система государственного школьного образования. Государственные школы, диктующие решения в области образования целым районам, порождают острые социальные конфликты, связанные с расой, сексом, религией и самими образовательными программами. Нарастает критика государственной системы борьбы с преступностью и содержания под стражей: либертарианец д-р Томас Жаж почти в одиночку сумел освободить многих граждан от принудительного лечения, да и само правительство теперь признаёт, что государственная политика реабилитации оказалась бесплодной. Имеет место полный провал политики запрета наркотиков, таких как марихуана, и неконвенциональных форм сексуального поведения. В обществе зреет понимание необходимости отменить все законы, наказывающие за так называемые преступления без потерпевшего. Становится всё более и более ясным, что дальнейшие попытки проведения этих законов в жизнь могут привести лишь к возникновению полицейского государства. Близится время, когда все запреты в сфере личного поведения будут считаться столь же неэффективными и несправедливыми, как сухой закон.

На фоне катастрофических последствий государственной деятельности в области экономической и общественной жизни пришло известие о поражении во Вьетнаме, которое стало окончательным фактом в 1975 году. Поражение Америки в войне с Северным Вьетнамом привело к пересмотру всей интервенционистской внешней политики, проводимой США со времён президентов Вудро Вильсона и Франклина Д. Рузвельта. Растущее признание того, что Америке пора вернуться в собственные границы, что американское правительство не может успешно править миром, представляет собой неоизоляционистский аналог утверждения, что правительство не должно вмешиваться в экономическую и общественную жизнь. Хотя американская внешняя политика остаётся всё столь же агрессивной и глобалистской, эти неоизоляционистские настроения сумели ограничить американское вмешательство в дела Анголы в 1976 году.

Пожалуй, самым ярким признаком кризиса американского государства, краха его моральной основы, стал уотергейтский скандал, обрушившийся на страну в 1973–1974 годах. Именно Уотергейт стал знаком надежды на близкую победу свободы в Америке. Ведь Уотергейт, как с самого начала и предупреждали нас политики, разрушил всеобщую веру в правительство – и это было замечательно. Он заставил буквально каждого, независимо от его идеологической ориентации, изменить своё отношение к государству, открыв глаза на то, что правительство, практикующее подслушивание, подглядывание, игры с наркотиками, агентами-провокаторами и даже убийствами, является источником угрозы для личной свободы и частной собственности. Уотергейт открыл для критики прежде неприкосновенные ведомства – ЦРУ и ФБР. Что ещё важнее, приведя президента к импичменту, Уотергейт разоблачил и выставил в естественном свете саму эту должность, занимавшую столь важное место в сознании американской публики. Никогда впредь президент не сможет опять встать над законом, никогда впредь его больше не будут считать непогрешимым.

Но ещё важнее то, что та же участь постигла и само правительство. Никто больше не верит политикам или правительству, на власть смотрят с неизменной враждебностью, что возвращает нас в состояние здорового недоверия к власти, которое было характерно для американского общества и американских революционеров XVIII века.

Какое-то время казалось, что Джимми Картер сможет исполнить обещание и вернуть публике доверие к правительству. Но, благодаря фиаско Берта Ланса[9] и другим грешкам, обещания своего Картер не сдержал. Кризис правительства продолжается.

Таким образом, в Соединённых Штатах созрели условия для торжества свободы. Недостаёт лишь растущего и энергичного либертарианского движения, которое должно объяснить публике истоки этого системного кризиса и показать выход из созданной правительством трясины. Но, как было показано в начале этой работы, именно этим мы и заняты в настоящее время. Теперь мы подошли, наконец, к обещанному ответу на вопрос, поставленный во вводной главе: почему именно сейчас? Если уж либертарианские ценности так укоренены в американской традиции, то почему только в последние лет пять они вышли на поверхность?

Ответ в том, что возникновение и быстрый рост либертарианского движения не случайны, а являются отражением кризисной ситуации, поразившей Америку в 1973–1975 годах. Кризисные ситуации всегда пробуждают интерес к поиску решений. И кризис заставил ряд мыслящих американцев понять, что в это болото нас завело правительство, и только свобода – освобождение от правительства – может вывести нас из него. Мы растём, потому что появились условия. В известном смысле здесь всё как на рынке – спрос создал предложение.

Вот почему Либертарианская партия получила 174 000 голосов в 1976 году, когда она впервые приняла участие в борьбе за пост президента. Вот почему авторитетный информационный бюллетень по вопросам политики, The Baron Report – издание отнюдь не либертарианское по духу – опроверг недавние утверждения средств массовой информации о том, что избиратели склоняются к большему консерватизму. Бюллетень, напротив, указывает что «если и можно говорить о каком-то смещении общественного мнения, то оно направлено в сторону либертарианства – в сторону философии, выступающей против правительственного вмешательства и за личные права». Далее отмечено, что либертарианство привлекательно для обоих полюсов политического спектра: «Консерваторы одобряют эту тенденцию, когда проявляется недоверие публики к федеральным программам, либералы приветствуют её, когда она проявляется в форме повышения терпимости к расширению личных свобод в области наркотиков, ненормативного сексуального поведения и т.п., а также всё более сдержанному отношению общества к вмешательству в дела других стран»[10].

Наконец, либертарианство предлагает сохранение лучшей части американского наследия и обещает куда лучшее будущее. Даже в большей мере, чем консерваторы, которые нередко являются приверженцами монархических традиций обветшавшего европейского прошлого, либертарианцы крепки своей укорененностью в великой традиции классического либерализма, традиции, которая создала Соединённые Штаты и даровала нам стремление к личной свободе, мирной внешней политике, ограниченному правительству и свободной рыночной экономике. Сегодня либертарианцы являются единственными настоящими наследниками Джефферсона, Пейна, Джексона и борцов за отмену рабства.

Но будучи более традиционными и истинными американцами, чем консерваторы, мы в некоторых отношениях радикальнее самих радикалов. Не в том смысле, что мы мечтаем или намерены с помощью политических инструментов перекроить природу человека, нет, но в том смысле, что только мы готовы покончить с окрепшим в XX веке этатизмом. Старые левые хотели только увеличения масштабов всего того, от чего мы все сегодня страдаем.

Новые левые, в конечном счёте, предлагают ещё больший гнёт государства, ещё большую степень принудительного равенства и единообразия. Либертарианство – это логическая кульминация забытой теперь старой правой (1930–1940-х годов) оппозиции «новому курсу», войне, централизации и системе государственного интервенционизма. Только мы хотим покончить со всеми аспектами либерального государства: с его благотворительностью и воинственностью, системой социального обеспечения и военно-промышленным комплексом, монополистическими привилегиями и эгалитаризмом, наказанием виновных в преступлениях без потерпевшего как личного, так и экономического характера. Только мы предлагаем технологии без технократии, индустриальное развитие без загрязнения окружающей среды, свободу без хаоса, закон без тирании, защиту прав на собственную личность и на собственное имущество.

Нити и обрывки либертарианских доктрин окружают нас со всех сторон, они в нашем славном прошлом, в ценностях и идеях нашего противоречивого настоящего. Но только либертарианство берёт эти нити и обрывки и соединяет их в мощную, логичную и последовательную систему. Огромный успех Карла Маркса и марксизма был рождён не вескостью его идей – все они были ошибочны, а тем фактом, что он вплёл теорию социализма в мощную мировоззренческую систему. Свобода не сможет победить без столь же систематической теории, а до самого последнего времени у нас не было всеобъемлющей, целостной и последовательной теории свободы. Теперь такая теория есть. Мы выступаем во всеоружии нашего знания, подготовленные к тому, чтобы распространить нашу благую весть и поразить воображение всех слоёв и групп населения. Все другие теории и системы явно потерпели крушение: социализм отступает повсюду, и прежде всего в Восточной Европе, либерализм завёл нас в трясину неразрешимых проблем, консерватизму нечего предложить, кроме бесплодной защиты статус-кво. Ещё никогда в современном мире идею свободы не пытались реализовать в полной мере. Сегодня либертарианство предлагает осуществить мечту Америки и всего мира о свободе и процветании для всех и каждого.