Каждому по заслугам

– Завтра после работы. В субботу в ночи вернемся. Или можно до воскресенья остаться, если у тебя нет дежурств. Правда, ночевать предлагается у неведомой старушки, но там и гостиницы есть.

– А что! Выходные у меня свободные, – сказал Константин и вдруг улыбнулся: – Роскошная идея. Как же она мне самому в голову не пришла?

– Тогда поедем на моей машине, – обрадовалась Нюся, – чтобы Болонин зависел от нас, а не мы от него. Я, правда, не знаю, получится ли устроиться на ночлег в гостинице с Тобиком. Но в крайнем случае они в машине переночуют или у той старушки. А мы в гостинице.

Ей вдруг пришло в голову, что со стороны это звучит немного неприлично. Как будто Нюся предлагала остановиться в одном номере. От смущения у нее вспыхнули уши. Сильно. Как в далеком детстве. С тех пор она была уверена, что переросла привычку краснеть.

– А мы в гостинице, – повторил Костя, подошел к ней близко-близко и наконец-то поцеловал.

Настя понимала, что следователь Зимин вовсе не собирается выполнять данное ей обещание и рассказывать о ходе следствия. Наивной она не была и характер Зимина прекрасно представляла. Каково же было ее удивление, когда на зазвонившем телефоне высветилось его имя.

– Да, Михаил Евгеньевич, – ответила она на звонок осторожно, – что-то случилось?

– Анастасия, по-моему, мы с вами заключили пакт об обмене имеющейся информацией. Поэтому я готов рассказать про врача, лечившего Гольцова и его помощника Илью.

– С чего вдруг такая уступчивость?

– Ну, это вы первая раскопали, что Гольцов наблюдался в частной клинике, так что я вам должен. Кроме того, признаюсь, что предпочитаю держать вас в поле своего зрения, чтобы вы чего-нибудь не натворили.

Настя мгновенно ощетинилась:

– Я не собираюсь ничего творить.

– Хорошо, – примирительно сказал Зимин. – Вы слушать будете или нет?

– Буду!

Он рассказывал, а Настя притянула лист бумаги и начала быстро записывать, используя только ей понятные крючки и сокращения, чтобы не потерять информацию. Итак, врач Павел Игоревич Глушко и медбрат Илья Вакулин были вхожи в квартиру нелюдимого и закрытого Гольцова. Эти имена ничего Анастасии Пальниковой не говорили.

Частные вызовы, курс уколов и капельниц на дому, регулярный массаж… Как интересно.

– Слушайте, Михаил Евгеньевич, – сказала она, когда Зимин закончил свой рассказ, – а откуда у одинокого пенсионера деньги на все это великолепие? Я немного знакома с прайсами частных клиник, это недешевое удовольствие.

– Зрите в корень, Анастасия. Вот и я задался именно этим вопросом. Равно как и вопросом, точно ли сын Гольцова не общался с отцом все эти двадцать лет? Почему-то мне кажется, что это не так.

– И что планируете делать?

– Для начала еще раз поговорить с Вершининым. Писатель знает, из-за чего отец с сыном поссорились, но не хочет говорить, ссылаясь на то, что дал слово хранить семейную тайну. Постараюсь объяснить, что эта информация может быть важной. А еще собираюсь по второму разу осмотреть квартиру Гольцова. Анастасия, не хотите случайно пройти мимо и побыть понятой?

– Конечно хочу, Михаил Евгеньевич, вы еще спрашиваете. – Настя так обрадовалась, что даже не смогла это скрыть.

Отчего-то ей казалось, что в жилище старого искусствоведа она обязательно увидит что-то, позволяющее раскрыть взаимосвязь убийства и найденной картины Левитана. В том, что эта связь есть, она совершенно не сомневалась.

– Тогда жду вас у подъезда Гольцова ровно через сорок минут. Думаю, о полной конфиденциальности можно не предупреждать?

– Можно, – заверила Настя.

Спустя полчаса Настя припарковала машину у нужного дома, вылезла на улицу и огляделась. Дом, где жил Гольцов, располагался в районе, который в их городе назывался «дворянским гнездом». Дома здесь были старые, построенные еще в конце семидесятых годов прошлого века, но квартиры в них до сих пор стоили бешеных денег, во-первых, из-за расположения (как говорится, «центрее некуда»), а во-вторых, из-за отличных планировок.

Здесь, в квартирах, большие кухни, просторные холлы, правильной формы комнаты и высокие потолки. Вот только без лифтов, так что подъем на пятый этаж заставлял изрядно запыхаться. Три так называемых обкомовских дома стояли чуть в стороне, на отшибе, а эти два квартала располагались через дорогу, напротив, и селили тут помимо средней руки партийных чиновников еще деятелей культуры и искусства.

Арина Морозова жила в доме на параллельной улице, а квартира Гольцова выходила в чистый зеленый закрытый двор, заросший давно не стриженными кустами и деревьями, ветви которых угрожающе кренились над дорогой. Несмотря на элитность, дома были старыми, и двор тоже. И жильцы-старожилы имели весьма преклонный возраст.

Молодые успешные люди предпочитали селиться совсем в других местах, например строили загородные дома. Здесь все дышало прошлыми заслугами, ушедшей молодостью, потерянным здоровьем и ускользающими надеждами. Вот как Настя воспринимала окружающую ее атмосферу.

Дом Дениса, в котором она сейчас жила, располагался в двух кварталах дальше от центра, но построенный на пятнадцать лет позже, он был многоподъездным, девятиэтажным, менее удачным с точки зрения планировки и населенным разномастными жильцами, поскольку квартиры в нем давали военным, работникам строительного треста и агропромышленного комплекса.

Много квартир сейчас сдавалось, и в них обитали приезжие из райцентров. Разношерстная публика, не то что в «дворянском гнезде» с его чопорностью и тишиной. Из подъезда, в котором жил Гольцов, вышла старушка, неодобрительно осмотрела и Настю, и ее припаркованную машину. Чужаков здесь не любили и побаивались.

– Ну что, Анастасия, вы готовы?

Она и не заметила, как подошел Зимин. Именно подошел, а не подъехал. Странно.

– Я домой забегал, – объяснил следователь, видя ее недоуменный взгляд. – Я же тут живу напротив. В доме, где ателье.

– Точно. Это же ателье вашей жены, – вспомнила Настя.

– Да. Она ждет ребенка. До родов осталось чуть больше недели. Я стараюсь не пропустить этот момент, поскольку в силу моей профессии это вполне возможно. Вот, пользуясь своим визитом сюда, зашел домой проведать.

– Ясно. – Настя отвернулась, скрывая улыбку, потому что этот высокий и крупный, очень суровый мужчина выглядел сейчас крайне трогательно. – Я готова, Михаил Евгеньевич, пойдемте.

Подошел Костя Малахов, помахал Насте рукой. Выглядел он каким-то непривычно счастливым. Аж светился весь. Интересно, в лотерею выиграл или влюбился?

– Где второго понятого будем брать?

– В любую из соседских квартир позвоним. Тут одни пенсионеры живут, так что проблемы не составит.

Жилище Гольцова встретило их тишиной и какой-то безысходностью. Алексея Аркадьевича убили ночью, так что шторы повсюду так и остались закрытыми, не пропуская солнечный свет. Зимин прошагал к окну в гостиной, раздвинул их, но веселее не стало.

Настя подумала, что такое ощущение создает антикварная мебель, которая заставляла комнату так плотно, что съедала и пространство, и воздух. Мебель была дорогая, сразу видно. И техника… Большой современный телевизор чуть ли не во всю стену гостиной, еще один в спальне, компьютерный моноблок в библиотеке. И это не говоря о водонагревателе в ванной, качественной кухне из натурального дерева, недешевом матрасе на кровати. Да, покойный явно жил на широкую ногу.

Костя и Зимин начали осматривать квартиру. Старушка-соседка, приглашенная понятой, пугливо умостилась в углу дивана. Насте же не сиделось. Трогать она ничего не могла, зато оглядывалась с полным на то правом, стараясь примечать детали. К примеру, дверь в квартиру одна, но сейфовая, чуть ли не бронированная. Неужели покойный так боялся грабителей? Хотя да, тут явно есть что грабить.

Картин на стенах нет. А это странно, ведь Гольцов считался знатоком живописи. И вообще из антиквариата только мебель, больше ничего. Ну и еще очень много книг и альбомов по искусству. Одна из комнат заставлена стеллажами, на которых хранится целое научное состояние.

Настя подошла ближе, принялась рассматривать книги. Следить за тем, как мужчины вытаскивают ящики шкафов, ей было неинтересно. Если найдут что-то стоящее, все равно позовут. Она же понятая. Стеллажей было пять. Настя медленно прошлась вдоль них, жалея, что не может погладить пальцами прохладные корешки. Четыре стеллажа, по два с каждого края, были заставлены именно книгами, среди которых, надо признать, имелись не только научные труды, но и классика, и даже беллетристика, включая детективы.

Например, Алексей Аркадьевич очень любил Дика Френсиса с его детективами о скачках и Рекса Стаута с его Ниро Вульфом. Что ж, не самый плохой выбор, как и полное собрание сочинений Агаты Кристи. На среднем стеллаже, более широком, чем прочие, лежали альбомы.

У Настиной мамы дома тоже была неплохая библиотека, и альбомы с живописью в ней имелись. Лежали они сверху и сильно выступали вперед, что портило внешний вид, придавая неряшливость. Мама из-за этого злилась, все грозилась что-нибудь придумать, но руки не доходили. Здесь же этот вопрос был продуман изначально.

Она бы взяла альбом, на глянцевой суперобложке которого было написано «Русский музей», полистала бы страницы. К живописи Настя, в отличие от подруги Нюси, была равнодушна. Это та в какой-то момент так увлеклась искусством, что записалась к Гольцову в кружок. И дома у него бывала. Наверное, эти альбомы ей прекрасно знакомы.

– Анастасия, подойдите, пожалуйста. – Голос Зимина вернул ее из раздумий.

Настя прошла в спальню, куда переместились Зимин и Малахов. Там, в одной из прикроватных тумбочек, была обнаружена коробка из-под шахмат, а в ней перетянутая резинкой пачка долларов. Три с половиной тысячи. Не много, но и не мало. Для одинокого пенсионера особенно.

– Больше ничего ценного, – сказал Костя. – Правда, еще одна комната осталась.

– Да, библиотека, – кивнула Настя. – Но там только очень много книг, диван, рабочий стол с компьютером и кресло.

– Может, документы какие найдем. Договоры. Откуда-то у него все же были средства на такую безбедную жизнь. И убийца, похоже, ничего не забрал. Даже пачку долларов, которая лежала в открытом доступе. Такое чувство, что он вообще ничего не трогал. Пришел, убил, слил кровь и ушел.

Все, включая соседку, переместились в библиотеку. Теперь старушка сидела на самом краешке дивана здесь. Настя опустилась рядом, потому что все, что ее интересовало, уже посмотрела. Больше здесь ничего не было. В ящиках стола действительно оказались документы, в том числе старые трудовые договоры с юридической академией, где Гольцов недолго читал лекции.

Компьютер оказался запаролен, и Зимин досадовал, что не сможет посмотреть электронную почту.

– Может, спецам показать? – спросила Настя.

– Чтобы показать спецам, изымать надо, а у меня на то ни малейшего основания. Гольцов – жертва, а не подозреваемый. И ничего подозрительного мы так и не нашли. Костя, среди книг посмотри.

– И зачем ему такая прорва альбомов? – Малахов подошел ближе, поднял стопку, покачал на ладони. – Это за всю жизнь не пересмотреть.

– А надо бы, если хочешь считаться культурным человеком, – засмеялся Зимин. – Мою Снежинку из этой комнаты было бы не увести.

– Ребята, тут что-то не так, – в голосе Малахова послышалась легкая растерянность.

– Что именно не так? – Зимин моментально насторожился, как медведь, почуявший угрозу.

Он вообще походил на медведя. Это Настя еще при первом знакомстве отметила. Большой медведь с густой, чуток свалявшейся шерстью, медленными движениями и способностью постоянно быть начеку.

– Ширина полок. У этого среднего стеллажа они шире, чем у остальных.

– Кость, так это из-за альбомов, – предложила Настя, удивленная, что Малахов может не понимать такой очевидной вещи. – Они шире стандартной книги, поэтому и стеллажи так заказаны.

– Настя, я не тупой, – сказал Костя весело и достал из кармана рулетку. – Смотри. Полка с книгами глубиной двадцать сантиметров. Полка с альбомами – тридцать. А этот средний стеллаж выступает вперед не на десять сантиметров, а на двадцать. Точнее, даже на двадцать два.

– Ничего не поняла, – призналась Настя.

Зато Зимин с заинтересованным видом шагнул вперед:

– А ну-ка, покажи.

Костя протянул ему рулетку, и Зимин повторил какие-то непонятные Насте манипуляции с замерами, после чего отдал рулетку и озадаченно почесал затылок. Медведь взъерошил шерсть.

– Ну ты, Константин, глазастый. Действительно, сантиметров двенадцать лишних.

– И что это значит? – жалобно спросила Настя.

– А это значит, что за средним стеллажом есть полость или еще какое свободное пространство, аккурат в эти двенадцать сантиметров.

– То есть тайник? – сообразила Настя.

– Ага. Надо только понять, как эта штука открывается.

Они с Малаховым начали ощупывать конструкцию, а Настя с интересом наблюдала за их действиями. Неужели и правда тайник?

– Может, надо книги снять? – спросил Костя.

Настя хмыкнула:

– Вряд ли. Они весят килограммов сто. А Гольцов уже был старичок. Вряд ли он каждый раз, когда ему нужно было открыть свой тайник, таскал такие тяжести.

– Логично, – согласился Малахов. – Тогда что?

– Обычно поворотные механизмы прячут в каких-нибудь фигурках. Или часах. Я в кино видела, – сообщила Настя любезно.

На среднем стеллаже действительно стояли старинные часы, довольно массивные и тяжелые. Посередине Купидон держал лук со стрелами, и его голова была подозрительно похожа на рукоять. По крайней мере, обхватывать ее было очень удобно. Настя так и сказала.

Зимин положил на ангела руку, поелозил, пристраиваясь удобнее, понажимал, повернул, раздался легкий щелчок, и средний стеллаж начал отходить от стены, открываясь, словно распашная дверь. Старушка-соседка, сидя на диване, взвизгнула от неожиданности.

– Ух ты! – искренне восхитилась Настя.

За стеллажом оказалась узкая, не более десяти сантиметров глубиной ниша, в которой прислоненными к стене стояли два прямоугольных пакета, завернутые в холст и перетянутые бечевкой. Достав их, Зимин развязал бечевку, положил пакеты на диван, откуда согнал соседку, и, развернув ткань, присвистнул. В пакетах оказались две картины.

Настя подошла ближе. Она плохо разбиралась в живописи, поэтому о ценности полотен ничего сказать не могла.

– Надо Золотаревой звонить, – предложила она.

– Что? – Зимин, до этого завороженно разглядывавший лежащие на диване полотна, словно отмер.

– Я говорю, надо позвонить Елене Николаевне Золотаревой. Она разбирается в живописи и может хотя бы приблизительно сказать, что это такое.

– А если она это… замешана? – неуверенно сказал Малахов.

– Костя, ты – балда. У нее муж бывший полицейский, который занимался расследованием краж культурных ценностей. Именно он раскрыл дело по хищению в картинной галерее шесть лет назад. Елена Николаевна – честнейший человек. Понятно, что картины все равно придется отправлять на экспертизу, но вы хотя бы первое представление будете иметь, что именно нашли. Не Морозовой же звонить. Вот та как раз может быть замешана.

Зимин немного подумал о словах Насти и достал телефон из кармана. Съездить за Золотаревой вызвалась Настя. На то, чтобы привезти Елену Николаевну, времени понадобилось немного. Через полчаса она появилась на пороге, коротко поздоровавшись с открывшим дверь Зиминым, прошла в квартиру, вслед за Настей проследовала в библиотеку, встала перед диваном и, наклонившись, бережно взяла в руки одну из работ.

– Я глазам своим не верю, – проговорила она сдавленным голосом.

– Елена Николаевна, это что-то ценное?

– Понятно, что я могу ошибаться, – женщина повернула к ним лицо, ее глаза блестели от волнения. – Я могу ошибаться, но мне кажется, нет, я вполне уверена, что это Филонов.

– Кто? – это спросил Костя.

– Павел Филонов. Последняя из его работ, считавшаяся пропавшей.

– В смысле, последняя? Елена Николаевна, вы рассказывайте по порядку, – рассердился вдруг Зимин. – Мы, конечно, мало смыслим в живописи, но это не повод над нами издеваться. Мы вас вызвали для помощи. Сами понимаете.

– Да, простите, – покладисто согласилась Звонарева и принялась рассказывать.

Художник Павел Филонов был одним из самых загадочных представителей русского авангарда. Его считали маргиналом и человеком не от мира сего. Он дружил с поэтом Велимиром Хлебниковым и категорически отказывался продавать свои картины западным коллекционерам, хотя жил в крайней нищете.

В июне 1977 года его выжившая в блокаду сестра передала в дар Русскому музею триста картин своего брата, включая рисунки. По устному указанию Министерства культуры РСФСР их отправили в специальный закрытый фонд, к которому не имели доступа специалисты.

Спустя шесть лет разразился международный скандал. Представители Музея Помпиду опубликовали в научном журнале статью, из которой следовало, что в распоряжении их музея имеются работы Павла Филонова. Этого не могло быть, потому что весь архив художника хранился в Русском музее, была начата проверка, которая в 1985 году установила, что в его фондах часть рисунков заменена на подделки.

Из официальной переписки между Русским музеем и Национальным музеем современного искусства Центра имени Жоржа Помпиду следовало, что французский музей официально приобрел рисунки в Париже в «Галерее Жоржа Лаврова» за шестьдесят две с половиной тысячи французских франков.

Разумеется, в Ленинграде возбудили уголовное дело по факту хищения из фондов Русского музея и контрабанды рисунков Павла Филонова. К делу подключилось КГБ. Однако спустя долгие двенадцать лет дело было прекращено. Людей, спланировавших и организовавших преступление, хоть и установили, однако не наказали. Более того, не все их имена даже были преданы огласке.

– И что было дальше? – спросил Зимин.

– Центр Помпиду хранящиеся у него работы вернул в Русский музей. Дело в том, что свои бесценные работы художник завещал России. На то, чтобы их вернуть, ушло пятнадцать лет. Это произошло в двухтысячном году.

– И как тогда эта картина оказалась здесь?

Золотарева покачала головой и развела руками:

– Этого я не знаю. Французы вернули семь работ, которые хранились у них. А всего их пропало десять. Три картины остались ненайденными. И мне кажется, точнее, я почти уверена, что это одна из них.

– И сколько она может стоить?

– Это невозможно сказать без экспертизы.

Настя быстро влезла в интернет на своем телефоне, ввела необходимый текст в поисковик.

– Самым крупным считается уход картины «Поклонение волхвов» на аукционе Christie`s в 2006 году, – доложила она. – Эта картина находилась в коллекции сестры Филонова, а впервые была продана в 1990 году. Новый владелец выставил ее на Christie`s с эстимейтом 250–350 тысяч фунтов, но в ходе торгов цена выросла в несколько раз и картина была продана за 904 тысячи фунтов, или за 1,8 миллиона долларов, – доложила она Зимину. – Вторая крупная продажа тоже датируется 2006 годом. На аукционе Sotheby`s с молотка ушел холст «Нищие и беспризорники». Он обошелся новому владельцу в полтора миллиона долларов.

– Сколько? – тяжело дыша, спросил Малахов. – Да за такие деньги убить можно.

– Ну так вот Гольцова и убили, – философски заметила Настя. – Мы же, кажется, именно убийство расследуем.

– Были и менее крупные сделки, – мягко сказала Золотарева. – Две картины без названия, изображающие головы без тел, попали из коллекции сестры художника в Кельнскую картинную галерею, где проводилась экспозиция картин Филонова. Одна из них была продана в 2016 году за 124 тысячи долларов. Я помню, как об этом писали. А вторая за девять лет до этого ушла за 177 тысяч долларов.

– Тоже вполне достаточно, – заметил Малахов.

– Это рисунок, тем более украденный. Думаю, что на черном рынке его можно продать за не меньшие деньги. Но точнее скажет эксперт. К примеру, мой муж. Он завтра приезжает из командировки.

– Сто лет Дорошина не видел. – Зимин улыбнулся. – С удовольствием повидаюсь, пусть и по рабочему поводу. Елена Николаевна, а как рисунки Филонова попали в вашу картинную галерею и когда исчезли?

Золотарева покачала головой:

– Что вы, у нас никогда не числились в архивах работы Филонова. Я же вам говорю, они находились на хранении в Русском музее.

Она бережно положила картину на диван, взяла в руки вторую, тоже представляющую собой некий графический эскиз. И вдруг сдавленно охнула.

– Что еще? – спросил Зимин, чутко улавливающий изменения ее интонации.

– Это, похоже, Репин, – тихим голосом, почти шепотом ответила Елена Николаевна. – И, предвосхищая ваш вопрос, – в нашей картинной галерее он тоже не значился. Я не знаю, откуда у Алексея Аркадьевича эти работы, но они действительно стоят целое состояние.

Оказывается, жена у Зимина что-то спросила, а он и не слышал. Михаил вынырнул из своих дум и обнаружил себя стоящим у окна, в которое он уставился, не видя картинки. Картинка, к слову, была чудесная. По двору радостно бегала с мячом обожаемая Зиминым дочка Танюшка, которой было два года и три месяца. А чуть в стороне, неотрывно следя за девочкой глазами, стояла его теща Ирина Григорьевна. Судя по выражению умиления на ее лице, уговаривать внучку идти домой к ужину она не собиралась.

Он улыбнулся, потому что делал это всегда, когда думал о своей семье, и повернулся к жене:

– Прости, Снежинка, задумался. Ты что-то сказала?

Он знал, что она не обижается на него за постоянную рассеянность, которую так легко спутать с невниманием. Снежана прекрасно знала особенности работы следователя, которую нельзя оставить за закрытой дверью рабочего кабинета и забыть о ней до начала следующего дня. Его график никогда не укладывался во временные рамки с восьми до пяти или с девяти до шести. Он вообще ни в какие рамки не укладывался.

Вызовы могли поступать и вечером, и ночью, разумеется, в те дни, когда он не дежурил по ночам. Но и в те редкие часы, которые Зимин проводил дома, он все равно постоянно гонял в голове мысли, имеющие отношение к расследуемым делам. Так уж был устроен его мозг, что он не прекращал решать интересные задачки практически никогда, даже во сне. И жена об этом знала.

– Я спросила, будешь ли ты гарнир или мяса с салатом вполне достаточно.

Зимин сделал несколько шагов и положил руки на ее огромный, выпирающий огурцом живот. Когда она ждала Танюшку, живот был круглый, как арбуз, а сейчас напоминал дыню-торпеду. Ну да, по результатам двух УЗИ они точно знают, что на этот раз у них будет мальчик. Сын.

До срока родов оставалось чуть больше недели, и Зимин уж привык к испытываемому в связи с этим волнению и нахождению в постоянной боевой готовности. Снежане тридцать восемь, вторые роды. Они могут начаться стремительно, и дай бог, чтобы все прошло гладко и без осложнений.

Его бесила собственная постоянная тревога за Снежану. Она была несвойственна его прагматичному и рациональному уму, позволяющему распутывать самые сложные дела. Он сто раз на дню объяснял себе, что нет причин для беспокойства, и все равно тревожился.

– Как ты себя чувствуешь?

Жена неторопливо оставила деревянную лопатку, которой снимала со сковородки мясо, положила ладони на его руки, поглаживающие ее живот.

– Мишка, прекрати страдать. Я прекрасно себя чувствую. Все случится не сегодня. Так тебе варить картошку или макароны?

– Нет, салата хватит. – Он со вздохом убрал руки, осознав, что больше всего хотел бы сейчас не ужинать, а оказаться с женой наедине за закрытыми дверями спальни.

Даже глубоко беременная, она по-прежнему его волновала. Нет, не сейчас. Ирина Григорьевна приведет Танюшку с прогулки, и они все вместе сядут за стол, чтобы провести тихий семейный вечер. Такой, как он любит.

– Садись за стол, сейчас буду тебя кормить. Только покричи маме в окно, чтобы они уже возвращались. Ты почему такой задумчивый? На работе проблемы?

Он знал, что жена спрашивает не ради приличия, а потому что ей действительно интересно. Ее любопытство Зимин не одобрял. Снежана с риском для жизни помогла ему раскрыть два серьезных преступления, так что его постоянная тревога за нее возникла не совсем уж на пустом месте. Впрочем, сейчас все ее мысли были связаны исключительно с предстоящими родами и подготовкой к ним, так что удовлетворить ее любознательность казалось ему вполне безопасным.

– Такого запутанного дела у меня, пожалуй, еще не было, – признался Зимин, наблюдая, как Снежана ловко и споро накрывает на стол.

Ее руки мелькали так же быстро, как когда она перебирала коклюшки, плетя кружевной узор.

– Расскажи.

– Понимаешь, совершено три зверских убийства. Убийца расчетлив и холоден эмоционально. Иначе он вряд ли смог нанести точный удар, позволяющий аккуратно слить кровь жертв. Те никак не связаны между собой. По крайней мере, на первый взгляд. При этом у одного из них дома в тайнике хранятся две картины, стоящие миллионы. Если Гольцова убили из-за них, то почему Филонов и Репин так и остались в тайнике? И при чем тут Лопатин и Дубинин, у которых никаких картин не было и в помине?

– Может, их убили просто для отвода глаз? – предположила Снежана.

– Может быть. Но почему тогда оба незадолго до своей смерти собирались вдруг резко разбогатеть? И какое отношение, черт подери, ко всему этому имеет картина Левитана, найденная в стене музея? При этом, заметь, она числится в картинной галерее как пропавшая при краже несколько лет назад, а в тайнике пролежала более двадцати лет. Почему ее не хватились сразу? Ведь именно двадцать два года назад в галерее сработала сигнализация, но тогда Гольцов уверял, что ничего не пропало. А еще примерно в то же время он перестал общаться со своим сыном, который уехал прочь из города. И только незадолго до своей смерти вдруг стал вести телефонные переговоры с каким-то Ванечкой.

– Погоди, я правильно понимаю, что найденный в стене Левитан в коллекции нашего музея числился, а вот обнаруженные в доме Гольцова работы предположительно кисти Филонова и Репина – нет?

– Да, правильно. Никто не знает, откуда они взялись. Я поговорил с Виктором Дорошиным, это человек, много лет занимавшийся расследованием краж антиквариата, прекрасный эксперт в этой области. Он завтра вернется из командировки и организует экспертизу, а также проверку, чтобы выяснить, откуда вообще могли пропасть эти раритеты. Но в нашей картинной галерее они не значатся, это точно.

– То есть фактов много, но в единую схему они не укладываются?

– Совершенно. Тянешь за ниточку, а она, р-раз – и обрывается у тебя в руках. Куча подозреваемых, но у них либо алиби, либо отсутствие мотива, либо никакой связи с жертвами. К примеру, медбрат Вакулин. К Гольцову был вхож, про существование картин мог знать. Допустим, хотел их украсть. Но Лопатина и Дубинина он не знает. Даже если он убил для отвода глаз, то почему выбрал именно их?

– Может, случайно? Они просто шли по улице. Оказались не в том месте. Просто не повезло.

– С одинаковой группой крови?

– Ну да, такое совпадение тоже возможно.

– Хорошо. – Зимин как обычно, по любимой привычке, набычился. – Но картины. Почему Вакулин, если это был он, их не забрал? Тело Гольцова нашли спустя неделю после убийства. У преступника было время. Он же не мог не понимать, что после обнаружения трупа квартиру опечатают. И надеяться на то, что это произойдет нескоро, он тоже не мог. На улице жара.

Он почти кричал.

– Я не знаю, Миш, – мягко сказала Снежана. – Но уверяю тебя, что ты обязательно все поймешь. И дело это раскроешь. Я в этом даже не сомневаюсь.

Хлопнула входная дверь, и квартира сразу наполнилась звонким дочкиным голосом. Танюшка ворвалась на кухню, румяная и взлохмаченная после прогулки.

– Папочка!

Он подхватил ее на руки, прижал к себе, зарылся носом в льняные кудряшки волос. Господи, как же хорошо. Какое же счастье, что они все у него есть. И Танюшка, и Снежана, и будущий малыш, и Ирина Григорьевна.

– Миша, ребенку нужно помыть руки после улицы, – напомнила теща строгим голосом, но Зимин знал, что она улыбается, видя, что он соскучился по дочке.

У него мировая теща.

За столом разговоры о преступлениях пришлось прекратить, но, уложив дочь и вымыв посуду, Снежана сама вернулась к тому, что занимало мысли мужа.

– И что ты собираешься делать?

– Для начала дождаться результатов экспертизы, чтобы понимать, с чем мы имеем дело. Вполне возможно, что найденные картины – это подделки или копии. Хотя тогда непонятно, зачем хранить их в тайнике. Потом еще раз поговорю с писателем Вершининым. Мне интересно, знал он про несметные сокровища своего друга или нет. Ну и выяснить, почему поссорились Алексей Аркадьевич с Иваном Алексеевичем все-таки пора. Вдруг из-за картин и поссорились.

– Сын даже на похороны не приехал.

– Да. Но при этом является единственным наследником. И по закону, и по завещанию. Если Витя Дорошин выяснит, что за найденными Филоновым и Репиным нет криминального следа, Гольцов-младший, то есть Иван Карпов, станет очень богатым человеком.

– Он точно не мог совершить убийства?

– Первые два точно. В момент гибели своего отца и Тимофея Лопатина он был за границей, в отпуске в Турции. Мы проверили. К моменту убийства Ивана Дубинина Карпов уже вернулся в Новосибирск, но преступления-то совершил один человек, а не разные. Возможно, он и замешан, но только как заказчик, не как исполнитель. Еще один обрывок нити, который никуда не ведет.

– Приведет, – с уверенностью в голосе сказала Снежана.

Впрочем, она всегда в него верила. Даже тогда, когда по своей собственной глупости он ее чуть не потерял.

У Зимина зазвонил телефон. Он вздрогнул, представил, что сейчас ему придется ехать на вызов, оставив дома семью, но это был всего лишь один из работавших по делу оперативников, напарник Кости Малахова, которого Зимин отправил к вдове и родителям Ивана Дубинина поискать возможную связь с Ильей Вакулиным.

Вообще-то Малахову он доверял больше, но Костя сегодня после сложного ночного дежурства выглядел совсем вареным, так что Зимин сжалился и оставил ему свободный вечер. Пусть отоспится.

– Михаил Евгеньевич, – услышал он в трубке голос оперативника, в котором сквозило тщательно удерживаемое ликование – неужели нашел? – Михаил Евгеньевич, тут такая интересная вещь выяснилась. Я решил вам сразу позвонить, до утра не ждать. Вам, наверное, важно это знать. Простите, если отвлекаю.

– Слушай, Усольцев, ты не тяни кота за причиндалы, – пробурчал Зимин и мотнул головой, показывая Снежане, что нет, никуда не поедет. Не нужно никуда. – Рассказывай давай.

– В общем, Илью Вакулина в семье Дубининых никто не знает. В клинику «Пульс» они никогда не обращались, массаж не заказывали. Не пересекались нигде. Но зато другая связь вырисовалась. Знаете с кем?

– Усольцев! – взревел Зимин. – Хватит этих театральных эффектов!

– Ладно-ладно. Короче, я узнал, что у погибшего Ивана Дубинина есть старший брат. Ему пятьдесят. Его Никита зовут. Он военный, сейчас в отставке, разумеется. Живет в Калининграде. Семья там у него. Так вот, он учился в одном классе с Иваном Гольцовым. Одноклассники они, понимаете.

Так-так. А это уже интересно. Получается, что связь между убитыми Гольцовым и Дубининым все-таки имеется? Через старшего брата последнего. И что же это дает?

– Усольцев, а ты молодец, – искренне сказал Зимин. – Ты вообще как на этот факт вышел-то?

– Ну, они все говорили, что никакого Илью Вакулина не знают, а я решил, что, может, не помнят просто. И попросил их семейные альбомы посмотреть. Там же обычно много интересного можно найти, если глядеть внимательно. Меня так Дмитрий Воронов учил. В общем, стал я смотреть альбом, пухлый такой, все вперемешку. И Иван Дубинин, и брат его. И в том числе фотография выпускная старшего Дубинина. Никиты то есть. Я ее машинально стал смотреть и подписи читать, а там под одним из портретов подпись «Иван Гольцов». Я уточнил, а они говорят, да, мол, дружил наш Никитка с Ванечкой. Лучшими друзьями были. И дома он у нас часто бывал. И до сих пор они переписываются и даже раз в пару лет встречаются. Гольцов-младший даже в Калининград в отпуск приезжал, а Никита Дубинин летал в Новосибирск в гости. Он, кстати, на похороны Ивана приезжал, только уже обратно уехал.

– Я, Усольцев, скажу твоему начальству, чтобы премию тебе выписали, – искренне радовался Зимин. – Это ж надо таким глазастым быть. Мое почтение Диме Воронову, хороших учеников воспитал. Орлов просто.

Дмитрий Воронов был очень хорошим оперативником, сейчас уже вышедшим на пенсию и работавшим начальником службы безопасности одной из лесных корпораций. Зимин его знал и уважал. Он и кинологом был отличным, а способности его учеников Усольцева и Малахова к оперативной работе свидетельствовали о том, что он и людей тренировал хорошо, не только собак.

– Задание тебе будет. Как передовику производства, – скомандовал Зимин.

– Сегодня? – ликование в голосе сменилось легким унынием.

Еще бы, часы показывали без четверти десять.

– Нет, на завтра, – успокоил Зимин. – Повторишь свой подвиг и поедешь к Лопатиным. Там тоже посмотришь альбомы и поищешь связь между Тимофеем и Гольцовым-младшим. Ну и про Вакулина на всякий случай не забывай. Понял?

– Да, Михаил Евгеньевич. Сделаю.

– Что, туман понемногу рассеивается? – спросила Снежана, когда он закончил разговор и положил телефон на тумбочку.

– Нет, его становится еще больше, – честно признался Зимин. – Один из моих ребят нашел связь между двумя жертвами. Вот только я все равно никак не могу взять в толк, при чем тут эти проклятые картины. И те, и другие хранились замурованными в стене. Они все ворованные? Или только Левитан?

– Слушай, Миш, я несколько лет тому назад читала, как из одного провинциального музея украли, а потом нашли картины именно Левитана. Их было несколько, почти на семьдесят миллионов рублей. Художник не один сезон провел в Плесе, поэтому там есть небольшой музей, обладающий двумя десятками левитановских подлинников. И вот в двухтысячном году на музей был совершен хорошо подготовленный налет, в результате чего пропали пять картин.

– Что ж там, систем охраны не было?

– Были. Налетчики воспользовались отсутствием решеток на окнах. Им на кражу всего три минуты понадобилось. Они камеры видеонаблюдения краской из баллончиков закрасили, выбили окно, сняли пять картин, которые приглядели заранее, и сбежали. Когда наряд приехал, их уже и след простыл.

– Похоже на то, как двадцать два года назад был осуществлен налет на нашу картинную галерею. Левитан именно тогда и исчез, вот только Гольцов, возглавлявший в то время это культурное учреждение, уверял, что ничего не пропало, и заявление писать отказался.

– Все пять украденных в Плесе картин были небольшого формата, но оказались лучшими полотнами из коллекции музея. А спустя три года работы нашлись. Просто действовала профессиональная банда, которую задержали в ходе расследования совсем другого дела, а у них в схроне лежали украденные шедевры.

– В схроне. Как и в нашем случае.

– Да. Картины вернули в музей. Их, кстати, воровали уже во второй раз. Те же самые полотна. В первый раз это случилось в начале девяностых, но тогда преступление удалось раскрыть по горячим следам. А тут три года понадобилось, да и случайно нашли. Чего уж там.

Почему-то Зимину вдруг показалось, что рассказанное сейчас Снежаной очень важно для его расследования. Казалось бы, связи между событиями двадцатилетней давности в Плесе с нынешними событиями нет и быть не может. Или все-таки есть? Похоже, неизвестные злоумышленники, действовавшие через год после событий в Плесе уже в их картинной галерее, просто до мелочей воспроизвели картину первого преступления. Замазали краской камеру, разбили окно, вынесли картину, которую явно присмотрели заранее, и спрятали ее, не торопясь продавать. Вот только нашли ее через двадцать два года, а не через три. Опять совпадения, опять обрывки фактов, которые предстоит как-то связать в единую цепь.

Ночью следователю Зимину снились художественные ценности. В своем сне он бродил по большим выставочным залам со стенами, увешанными картинами. В одном из залов на пустой белой стене была устроена видеоинсталляция. Огромные буквы, то синие, то зеленые, то кроваво-красные вспыхивали, исчезали и снова появлялись, наползая друг на друга и складываясь в слова.

«Левитан», «Репин» и «Филонов» сменялись фамилиями «Гольцов», «Вакулин», «Дубинин», «Лопатин», «Карпов» и снова «Левитан». Фамилия знаменитого пейзажиста почему-то была написана крупнее прочих. Она становилась все больше, больше, буквы наливались краснотой, словно кровью, пока вдруг не лопнули. Внутри сна Зимин почувствовал, как на его лицо упали тяжелые маслянистые капли, и резко проснулся, сел в кровати, растирая ладонями лицо.

Фу, какой неприятный сон. Он покосился на лежащую рядом жену и вздыбленную гору ее живота под одеялом. Снежана крепко спала, равномерно дыша, и живот ритмично вздымался и опускался, убаюкивая безмятежного малыша внутри. Как пускать его в этот мир, в котором так много зла? Не безответственность ли это – давать жизнь детям, если ты не уверен, что можешь обеспечить их безопасность? И как жить потом, если выяснится, что ты не смог.

«Старею я, видимо, – мрачно подумал Зимин и вылез из кровати, чтобы сходить на кухню. Выпить воды и успокоиться. – Тревожен стал без меры. И по-старчески сентиментален». На кухне он взглянул на часы. Половина третьего ночи. Еще можно спать и спать. Сквозь открытое окно вдруг донесся короткий, словно придушенный вскрик, и тут же снова стало тихо. Сделав несколько глотков воды из стоящей в холодильнике бутылки, Зимин прислушался, навострив уши. Как собака. Или как медведь, почуявший опасность.

Было совсем тихо, и он решил, что короткий вскрик ему почудился. Пришел из неприятного сна. Вернув бутылку на место, Зимин закрыл дверцу, вернулся в постель и заснул. До утра никакие сновидения его больше не беспокоили.

Минувшей ночью Костя впервые остался у Нюси ночевать. Возможно, он и не решился бы на такой смелый шаг, просто после того как между ними произошло то волшебное, что следовало за поцелуем, о котором Нюся так мечтала, Костя тут же снова уснул мертвым сном, только теперь не на диване, а в Нюсиной кровати.

Это было настолько неромантично, что, вернувшись из ванной комнаты и обнаружив своего возлюбленного спящим, Нюся не выдержала и рассмеялась. Нет, ей и в голову не пришло обижаться. Она знала, какая тяжелая у него работа, с бессонными ночами, днями, проводимыми на ногах, и постоянным столкновением с человеческой подлостью, гадостью и грязью.

Как любовник Костя оказался внимательным и нежным, в первые минуты трогательно смущался, гораздо больше самой Нюси, которая считала себя девушкой раскованной и без предрассудков. То, что происходит в постели между мужчиной и женщиной, касается только их двоих. В этом нет ничего постыдного, а мера допустимого определяется лишь добровольным желанием обоих. Это были единственные правила, которых она придерживалась.

Впрочем, по мере того как между ними разгорался огонь, из тлеющего превращавшийся в бушующий, стеснение Кости проходило, так что результатом Нюся была вполне довольна. Умелый, опытный, выносливый, что ж, отлично. Будем считать, что повезло. А теперь пусть поспит.

Утром она проснулась первой, выскользнула из кровати, ушла на кухню готовить завтрак. Кажется, Костя как-то говорил, что на работу ему к восьми. Значит, до того, как уйти, нужно успеть хорошенечко подкрепиться. Она поджарила полоски бекона, сделала яичницу-скрэмбл, которую сама очень любила, намазала бутерброды свежеприготовленной пастой из авокадо, шлепнув сверху небольшие кусочки соленой семги, выложила на блюдо маленькие красно-бордовые помидоры черри, полюбовалась на дело своих рук. Красиво.

Костя проснулся ровно в семь, словно в него был встроен будильник, вышел из спальни в наспех натянутых джинсах. Вид у него опять был смущенный. Ну да. Первое утро всегда испытание. А уж если накануне заснул…

– Доброе утро.

– Монинг, – улыбнулась Нюся. – Я в ванной тебе два полотенца приготовила, большое и маленькое. Ты сходи в душ, а потом завтракать. Ты будешь чай или кофе?

– Кофе, – ответил он быстро. – С молоком, если можно. Нюся, я…

– Ничего не нужно говорить, – прервала она его. – Все просто отлично. Я надеюсь, что ты смог хотя бы немного отдохнуть. Кость, давай собираться. Тебе же наверняка еще домой заехать надо, раз мы же еще сегодня в Малодвинск собирались. Или ты передумал?

– Я – нет. А ты?

– Я тоже нет. Так что вперед.

Они мило позавтракали вдвоем, после чего Костя уехал, а Нюся вымыла посуду, тоже сходила в душ, натянула джинсы и футболку и уселась за компьютер, чтобы доделать всю намеченную на сегодняшний день работу. Около часа дня позвонил Толик.

– Ну что, наша поездка в силе? Во сколько за тобой заехать?

– Да. Только поедем мы на моей машине и возьмем с собой Костю Малахова. Он освободится к шести.

Если известие о том, что с ними в поездку отправляется кто-то третий, и задело Толика за живое, виду он не подал.

– Отлично. Я тоже к шести освобожусь. Приеду домой, покормлю Тоба, и можно двигать. Продукты для бабки Илюха мне на работу привезет. Останется их только в твой багажник перегрузить. Давай вы приедете ко мне в половине седьмого. К ночи доберемся до места.

– Да. Я сейчас забронирую гостиницу. Тебе номер нужен или ты у этой бабки останешься?

– Я у бабки, – неуверенно сказал Толик. – Зачем тратиться, если можно сэкономить. Ты же знаешь, что у меня нет лишних денег.

Нюся знала. Толик Болонин, будучи сыном весьма успешного бизнесмена, жил хоть и не бедно, но исключительно на свою зарплату старшего менеджера по продажам, которая составляла шестьдесят тысяч рублей в месяц. Квартиру и машину ему, конечно, купил отец, но на повседневную жизнь Болонин-старший не давал ни копейки.

– Он меня и в должности не повышает, и зарабатывать не дает, – уныло жаловался Толик Нюсе. – С одной стороны, ему хочется мной гордиться, он всем рассказывает, что видит во мне преемника. А с другой, вообще не подпускает к принятию решений, самостоятельности не дает. Так и состарюсь под его гнетом.

– Уволься, – пожимала плечами Нюся, которая была уверена, что не бывает безвыходных ситуаций. Только трудные решения. – Найди себе другую работу, где ты сможешь расти по карьерной лестнице, ничего не доказывая папочке.

– Как будто это так просто.

– Я не говорю, что это просто. Но это возможно. В конце концов, я свое право на независимость отстояла, хотя мой папочка тоже был не в восторге, что его дочь забросила юриспруденцию и трудится обычным фотографом.

– Не сравнивай. Ты ушла совсем в другую сферу, в которой твой отец просто не может тебя достать. А меня никто из конкурентов не возьмет на работу, потому что я – Болонин. Ты что, не понимаешь?

– Так ты не иди к конкурентам. Выбери тоже совсем другую сферу, в которой Сергей Борисович тебя не достанет. Или поезжай в другой город. В Москву там или в Питер. Где фамилия Болонин не будет никому ни о чем говорить.

– Тебе легко рассуждать, – снова гнул свое Толик, и Нюся от него отстала, потому что поняла, что он не хочет ничего менять.

Идти по линии наименьшего сопротивления, постоянно склоняя голову перед деспотичным отцом, было проще. Нюся знала, что в глубине души Толик такой же, как его отец. Она однажды заехала к Толику на работу и слышала, как он разговаривает с подчиненными: надменно, грубо, на грани хамства. Что ж, гены пальцем не выковырить.

– Ладно, у бабки так у бабки, – вздохнула она. – И еще. Ты не против, если мы до утра воскресенья останемся? Хочется побродить по городу, свежих фотографий наделать.

– Да без проблем, – тут же согласился Толик. – Кроме того, Беседина, если мы будем на твоей машине, я ж все равно никуда от вас не денусь. Пешком домой не уйду.

На том и договорились. После работы Костя приехал к Нюсе, она успела быстро покормить его ужином, за которым он рассказал ей свежие новости по делу. Нюся с интересом выслушала историю о том, что сын Алексея Гольцова, оказывается, учился в одном классе со старшим братом Ивана Дубинина.

О найденных в тайнике Гольцова картинах он успел рассказать ей вчера, до того как уснул на диване, и, разумеется, Нюся с утра, разобравшись с важными заказами, успела позвонить Насте, в присутствии которой и была сделана находка, чтобы узнать обо всем поподробнее, дав подруге слово, что будет молчать как рыба.

Если бы не то обстоятельство, что она проходит свидетельницей по делу, Нюся вряд ли принимала происходящее так близко к сердцу. Но перед ее глазами то и дело вставало тело Тимофея Лопатина в кустах, и Нюся знала, что не забудет пережитый ужас и не успокоится до тех пор, пока злодея, убившего Тимофея и еще двух человек, не найдут и не накажут.

Судьба картин интересовала ее гораздо меньше. Однако информация о том, что в квартире Гольцова, оказывается, был тайник с подлинниками Филонова и Репина, не могла оставить ее равнодушной. Надо же, она часто бывала у Алексея Аркадьевича в гостях, много раз подходила к стеллажу с альбомами по искусству, могла часами разглядывать их, слушая пояснения старого искусствоведа, и даже представить не могла, что на расстоянии вытянутой руки находятся спрятанные шедевры.

Быстро собравшись, они с Костей спустились вниз, сели в машину и отправились к дому Толика. Он уже ждал их на улице с верным Тобиком на поводке.

– Привет, ребята, – сказал он, когда они вышли из машины. – Нюся, открывай багажник, я сумку с продуктами переложу.

Сумка оказалась достаточно большой и тяжелой. Видно было, что друг Толика действительно заботится о своей бабушке. Похвально.

– А почему Илья сам поехать не может? – рассеянно спросила Нюся, наблюдая за тем, как Костя и Толик грузят сумки в ее багажник.

– А у него подписка о невыезде, – пояснил Толик. – Он проходит свидетелем по какому-то уголовному делу.

Нюся краем глаза заметила, как замер Костя.

– Толик, ты ведь со мной один институт окончил, – быстро среагировала она. – Ты же экзамены сдавал. Ты же у нас юрист дипломированный. А раз так, то не можешь не знать, что свидетелю не могут дать такую меру пресечения, как подписка о невыезде. Это по закону невозможно. Максимум ему может быть вынесено обязательство о явке в рамках статьи 102 УПК РФ, а оно лишь вынуждает сообщать следствию о месте своего пребывания и являться по первому требованию дознавателя. И почему тогда, спрашивается, Илья не может проведать бабушку?

– Да не знаю я, – махнул рукой Толик. – И не лови ты меня на незнании законов. Я по специальности не работаю. Зато, если хочешь знать, прекрасно разбираюсь в марках бетона. Хочешь, расскажу?

– Нет, спасибо, – вежливо отказалась Нюся.

– А Илья Вакулин – твой друг? – поинтересовался Костя невзначай.

– Ага. В армии вместе служили. С тех пор дружим. Стойте, ребята. Я лакомство для Тобика забыл. – Толик хлопнул себя по лбу. – Вот растяпа. Нюсь, подержи поводок, я быстро сгоняю. Одна нога здесь, другая там.

Он передал Нюсе собаку и быстрыми шагами скрылся в подъезде. Тобик, обрадованный, что на него обратили внимание, потянул Нюсю к клумбе, на которую можно было поднять лапу. Она послушно пошла за ним. Ехать далеко и долго, пусть собака сделает все свои дела, чтобы потом не терпеть.

Из подъезда вышла сердитая старуха, одетая, несмотря на теплую погоду, в плотный фланелевый халат и шерстяные носки. Стуча палкой, спустилась со ступенек, кряхтя подошла к лавочке, уселась на нее, широко расставив ноги, оперлась на свою клюку, неодобрительно оглядела писающего Тобика и стоящую рядом Нюсю.

– Вот ведь тварь поганая. Хоть бы сдохла уже, – со злобой заявила старуха. – И гадит, и гадит, и воет, и воет. Аж сердце заходится.

– Простите, это вы нам? – металлическим голосом осведомилась Нюся.

Она с подозрением относилась к людям, которые не любят собак. Ей это казалось противоестественным.

– А то ж кому? Заведут погань этакую, а она потом людей будит в два часа ночи, спать не дает. Воет, как по покойнику. Хребет бы ей перебить.

Она подняла свою клюку и потрясла ею в воздухе.

– А вам бы было приятно, если бы кто-то вам собрался хребет перебить? – спросила Нюся. – Что вам собака сделала? Он, если хотите знать, совершенно добродушное и беззлобное существо. Не лает никогда. И воет крайне редко. Только от тоски. Так что вас ночью кто-то другой разбудил. Не Тобик.

– Да мне без разницы, всех их травить надо, как крыс, – равнодушно продолжала бабка. – Одна зараза от них и беспокойство.

«Еще и правда, чего доброго, отравит, – испуганно подумала Нюся и оттащила закончившего свои дела Тобика подальше. На всякий случай. – Надо Толика предупредить, чтобы смотрел под ноги. С этой старухи станется разбросать вокруг отраву».

Ее друг в этот момент выскочил из подъезда, потрясая в воздухе пакетом с куриными твистерами – любимым лакомством Тобика.

– Фу, хорошо, что вспомнил. Оно у меня обычно по всем карманам распихано, потому что Тоб его любит. А тут закончилось. Я хотел взять и забыл.

Старуха при виде Толика поджала и без того тонкие губы, превратившиеся в узкую щель. Видимо, говорить гадости о собаке при ее рослом и крепком владельце ей было страшновато. Толик забрал поводок и уселся на заднее сиденье. Нюся влезла на водительское место и хлопнула дверцей.

– Ну что, друзья мои, поехали в путешествие? Все пристегнулись? – спросила она.

В пятницу вечером выезд из города занял у них довольно много времени. Единственная городская магистраль, ведущая в сторону Малодвинска, была полностью загружена.

– Раньше надо было выезжать, – с легкой досадой сказал Толик.

– Да по пятницам такие пробки уже часов с трех, – ответил сидящий на пассажирском сиденье Костя. – Нюся, если хочешь, я за руль сяду.

– Попозже, – ответила она. – Я люблю водить машину, и по трассе ездить мне нравится. Правда, не в темноте. А дни уже стали короче, август. Так что стемнеет, и я с тобой с удовольствием поменяюсь местами.

Они почти доехали до поворота на трассу, когда у Кости зазвонил телефон.

– Не-е-е-т, – простонал он, доставая свой мобильник. – Только не это.

– Что, брат, на работу вызывают? – хохотнул сзади Толик. – А ты скажи, что уже из города уехал. Мол, так и так, нахожусь не в городской черте, выпил водки, за руль сесть не могу.

– У нас так не принято, – коротко ответил Костя и нажал на кнопку ответа. – Да, Михаил Евгеньевич. Слушаю. Что-о-о-о? Где? Вы уже там? Да, я сейчас буду.

Он отключил звонок и повернулся к Нюсе:

– Останови, пожалуйста, машину.

– Что случилось? – напряженно спросила Нюся.

– Ты прости, я знаю, что это форменное свинство с моей стороны, но я не смогу поехать с вами в Малодвинск.

– Что случилось? – Нюся повысила голос, потому что ей вдруг стало очень страшно. По виду старшего лейтенанта Малахова она понимала, что произошло что-то очень плохое. Хотя и не с ним. Слава богу, не с ним.

– Нашли еще один труп. Четвертый, – мрачно сказал Костя. – После перерыва почти в три недели этот вурдалак опять начал убивать.

У Нюси перед глазами опять встало распростертое в кустах тело с безжизненным, совершенно белым лицом. Закружилась голова, во рту появился металлический привкус, сильно затошнило, и она вдруг испугалась, что прямо за рулем потеряет сознание. Включила поворотник, начала пробираться из пробки ближе к тротуару, чтобы припарковаться и встать. Ну и Костю выпустить, он же попросил. Ему надо идти. У него работа.

– Где нашли? – спросила она хрипло. – Опять недалеко от моего дома?

– Да. Точнее, практически рядом с домом, где живет Зимин. Там во дворе пустырь заброшенный. Раньше стояли сараи, а потом они сгорели. Участок большой, травой заросший. Вот там в траве и нашли.

– Днем?

Он понял, о чем она спрашивает.

– Нашли недавно. А убили его еще ночью. Криминалист говорит, между полуночью и тремя часами. Так что вурдалак верен себе.

– И кто жертва?

– Пока не знаю. Документов при себе нет. И телефона нет. И… – он замолчал, не договорив.

– И крови нет, – тихо закончила за него Нюся. – Это мужчина со слитой кровью первой группы.

– Да.

– Ужасы какие-то говорите. – Толик на заднем сиденье зябко передернул плечами. – Слышь, подруга дней моих суровых, я не могу в Малодвинск не ехать, я другу обещал. Я и так из-за тебя поездку на сутки отложил, да и продукты испортятся. Так что Костя как хочет, а мы с тобой обязательно должны туда сегодня домчать.

– Сейчас отвезем Костю и домчим, – сквозь зубы сказала Нюся.

Иногда Толик ее ужас как бесил своей непрошибаемостью. Он что, не слышит, что человека убили? Уже четвертого.

– Нет, – решительно ответил Костя. – Никуда меня везти не надо. Я сейчас вылезу и такси возьму. Вы поезжайте, нечего вам из-за меня менять свои планы. Только, Нюся, пожалуйста, будь осторожна и, как приедешь в Малодвинск, обязательно мне позвони. Хорошо?

– Да, позвоню. – Нюся остановила наконец машину. Перегнулась через подлокотник и поцеловала Костю в губы. – Ты тоже, пожалуйста, будь осторожен. Мы завтра же утром двинемся обратно, так что вечером увидимся. Хорошо?

– Ты же до воскресенья остаться хотела, – снова подал голос Толик. – Говорила, что тебе фотографий наделать надо.

– Болонин, ты что, совсем тупой? – не выдержала Нюся. – Ты вообще не втыкаешь, что именно происходит? Да если бы мы сейчас были на твоей машине, я бы тоже вылезла и никуда не поехала. Просто я обещала тебя отвезти и Илюху подводить не хочу. Доедем, продукты отдадим, у бабки переночуем и с утра назад. Понял?

– Да ладно-ладно, как скажешь, – тут же согласился Толик, знавший, что когда подруга в бешенстве, ее лучше не злить дополнительно.

Костя попрощался и ушел, Нюся тронула машину с места и снова влилась в поток, двигающийся на выезд из города. Настроение у нее испортилось, и ехать никуда не хотелось. А придется. Анна Беседина всегда-всегда выполняла взятые на себя обязательства. Она ехала, погруженная в невеселые мысли.

– Ты так до самого Малодвинска будешь молчать? – не выдержал наконец Толик. – Может, поделишься, что тебя гнетет? Я ж тебе все-таки друг.

– Толь, с этими убийствами вообще ничего непонятно, – сказала Нюся, решив, что проговорить свои сомнения вслух будет не лишним. Конечно, Болонин – бездельник и разгильдяй, но все-таки не дурак, так что взгляд со стороны вполне может быть полезен. – С одной стороны, какие-то вампирские убийства. Не зря же Костя убийцу вурдалаком назвал. А с другой, подлинники Левитана, Репина и Филонова. Убийца-то эстет, получается. Как вурдалак может быть эстетом?

– Какие подлинники? – не понял Толик. – Ну ладно. Левитана в стене музея нашли, это я слышал, хотя и не понимаю, каким боком это к убийствам относится. А Филонов и Репин-то тут при чем?

– Ой, ты ж не знаешь ничего, – спохватилась Нюся. – Толь, я расскажу, только ты языком не болтай, ладно?

– Зуб даю, – торжественно пообещал Толик.

Нюся ехала и рассказывала о тайнике в квартире Гольцова. Теперь молчал ее друг, по крайней мере, с заднего сиденья машины не доносилось ни звука. Нюся не выдержала, бросила взгляд в зеркало заднего вида и обомлела, такое напряженное и посеревшее было у Болонина лицо.

– Толь, ты чего? – спросила она осторожно.

Он очнулся, моргнул, встретился в зеркале с ее глазами. Взгляд у него был то ли больной, то ли растерянный.

– Нюся, получается, Гольцов что? Краденые картины у себя хранил? Которые миллионы стоят?

– Мы не знаем, краденые они или нет, – мягко ответила Нюся. – Мы, если строго говорить, даже не уверены в том, что это подлинники. Экспертизы еще не было. Просто директор областной картинной галереи сказала Насте, что с вероятностью в девяносто процентов это действительно настоящие Репин и Филонов. Но в хранилище музея они не числятся. По крайней мере, нашего. Может, Гольцов их купил. И хранил на черный день.

– На что купил? На зарплату директора провинциальной галереи? – спросил Толик с горькой усмешкой. – Нюсь, не смеши меня. Господи, подумать только… Репин и Филонов. Это ж миллионы. Тут из-за каких-то жалких копеек по краю ходишь, а миллионы вот они, рядом. Только руку протяни.

– По какому краю, Толик? – спросила Нюся. – Это ты про свои отношения с отцом, что ли? И что значит, просто руку протяни? Это ж чужие картины.

Он снова сморгнул, взгляд в зеркале стал осмысленным, менее тяжелым.

– Тьфу ты, господи. Наваждение какое-то просто, – пожаловался он. – Морок. Я про такое раньше только в кино видел. Ладно, Беседина, смотри на дорогу, а то съедем в кювет, что я твоему Косте скажу. И включи музыку, чтобы веселее было.

Всю оставшуюся до Малодвинска дорогу оба провели в своих мыслях.

Виктор Дорошин, полковник полиции в отставке, человек-легенда, на счету которого немало раскрытых краж произведений искусства, вернувшихся благодаря ему на свое законное место в музеи и храмы, своей устоявшейся жизнью был доволен.

Выйдя в отставку, он по приглашению своего давнего друга и коллеги Эдика Киреева устроился на работу в агентство, занимающееся оценкой и подбором антиквариата, включая картины и иконы, а также их поиском в случае возможной пропажи.

Эту работу он знал и любил, и оплачивали ее очень достойно, что позволяло содержать семью: жену Лену и двух детей, сына и дочь. Правда, командировок было много. Некоторые дела требовали его присутствия в Москве, да и поездки по стране стали привычными, но это ему даже нравилось. Работа позволяла делать то, что он умел лучше всего, а частые отлучки из дома держали градус накала любовных отношений на том же уровне, что и в первый год знакомства.

Они с Леной, Еленой Николаевной Золотаревой, были уже немолоды, а главное, вполне самодостаточны и временную разлуку переносили без истерик и эмоционального надрыва. Как у Кострова: «Жизнь такова, какова она есть, и больше – никакова». А значит, и воспринимать ее нужно спокойно, как данность.

Поэтому Дорошин уезжал и приезжал, зная, что дома его всегда ждут, а Лена работала в картинной галерее, вела быт в большом доме, доставшемся Дорошину в наследство от дяди и расположенном на берегу реки, в самом центре города, воспитывала детей и так же искренне радовалась возвращению мужа, как спокойно относилась к его отъездам.

В этот раз она, правда, ждала его особенно сильно. Из-за неприятностей, вновь свалившихся на картинную галерею, она сильно нервничала, хотя и старалась не показывать мужу своего беспокойства. Найденная в стене картина Левитана, считавшаяся украденной почти семь лет назад, а на самом деле хранившаяся в схроне на пятнадцать лет больше, ничем не угрожала репутации Елены Николаевны лично, но все, что касалось галереи, она воспринимала остро и болезненно. За годы работы музей стал ее вторым домом.

Именно поэтому вернувшийся из поездки Дорошин назначил встречу с ведущим дело следователем сразу же по приезде. Сойдя с поезда и добравшись до дома, он только душ принял и съел приготовленный женой завтрак, после чего поехал в следственное управление, к Зимину.

Конечно, он мог настоять, чтобы следователь приехал к нему. Проявил уважение к эксперту, так сказать. Но никогда в своей жизни Дорошин не увлекался тем, что называл пустыми понтами. Зимин занят, слишком занят, как бывают заняты только следователи по особо важным делам, а он, Дорошин, сегодня свободен, а потому ему нетрудно доехать до места, чтобы поделиться своими соображениями.

Соображения у него, кстати, действительно были. Отправленные на экспертизу картины, найденные в квартире Алексея Гольцова, оказались подлинными. Одна принадлежала кисти Филонова, вторая – Репина, и стоили они десятки миллионов рублей. При этом картина Филонова в списках пропавших произведений искусства числилась, а вот Репин нет. Ни один из российских музеев не заявлял о его пропаже.

На задниках обеих работ, конечно, остались следы инвентарных номеров, но определить, в каком музее или картинной галерее страны когда-то хранился неизвестный Репин, оказалось невозможно.

– Вот ты скажи, Вить, такое разве бывает? – спросил у Дорошина Зимин.

– А почему нет. Не скажу, что встречается сплошь и рядом, но в то же время достаточно часто. Так случается, когда картина хранится не в основном фонде, а в запасниках. Про фондохранилища ходит огромное количество легенд, и, к сожалению, некоторые из них не лишены оснований.

– Поясни, – попросил Зимин.

Они были давно знакомы, еще с тех пор, когда Дорошин не собирался в отставку, и относились друг к другу с профессиональным уважением, хотя близко и не дружили, но были на ты.

– Свои запасники есть у каждого крупного музея: они недоступны для зрителей и потому всегда вызывают повышенный интерес. Пару раз крупные учреждения даже устраивали выставки, на которых демонстрировали экспонаты оттуда. По крайней мере, Русский музей и Третьяковская галерея делают такое регулярно. Необъятные фондохранилища не только дают нам право гордиться тем, что в России так много произведений искусства, но и приносят немалую головную боль. Хищения здесь зачастую могут быть обнаружены только годы спустя. Например, в Эрмитаже около трех миллионов единиц хранения. Чтобы просто проверить, на месте ли они, соответствуют ли описанию, не подменили ли их копией, понадобится несколько лет. И, к сожалению, одна паршивая овца вполне может на протяжении довольно длительного времени выносить ценные предметы и продавать их.

– К примеру, как в нашей галерее и произошло.

– И в нашей, и не в нашей. В том же Эрмитаже при проверке однажды не досчитались двухсот двадцати одного экспоната, которые выносила одна сотрудница. Да и историю с тем же Филоновым ты знаешь. Вообще считается, что ежегодно в музеях по стране происходит от пятидесяти до ста крупных краж. Но основная проблема заключается не в людской жадности.

– А в чем же? – Зимин слушал внимательно. Ему действительно было интересно.

– Да в том, что зачастую даже сами музейщики не всегда знают, чем именно владеют. В советские годы благодаря государственной политике именно музеи были главными собирателями и хранителями уникальных художественных и исторических ценностей, а частные коллекционеры довольствовались в основном «немузейными» работами. Столичные музеи часто передавали часть «излишков» другим городам, краям, областям и союзным республикам, но все равно в фондохранилищах скопилось огромное количество произведений искусства, археологических находок и предметов старины. Любой музей хранит в своих стенах гораздо больше, чем может выставлять.

– И что с того?

– Мишка, много лет, десятилетия точнее, все это богатство описывалось и вносилось в реестры вручную. Где-то учет и контроль был налажен лучше, где-то хуже. Даже крупные музеи, к которым власть всегда относилась с пристальным вниманием, периодически сообщают о сенсационных находках в собственных фондах. Если я не ошибаюсь, в 2002 году в Государственном музее изобразительных искусств началась научная реставрация полотна, которое долгое время приписывали кисти Себастьяно дель Пьомбо. По итогам исследований, доктор искусствоведения, хранитель коллекции итальянской живописи Виктория Маркова выдвинула гипотезу о том, что портрет принадлежит кисти Тициана. Работ Тициана в России чрезвычайно мало: несколько полотен в Эрмитаже. Провели исследования, и гипотеза подтвердилась. Это оказался действительно Тициан. И заметь, нашли его случайно. Он пятьдесят лет не имел регистрационного номера, лежал, намотанный на какой-то вал под эскизами мозаик Васнецова, и только отправленный на реставрацию стал сенсацией. Или вот еще тебе пример. В Историческом музее в запасниках обнаружили картину, кстати, именно Ильи Репина «Гайдамаки готовят оружие на острове Умань». Она не числилась в каталогах, а лишь упоминалась в личной переписке художника. Сам Репин считал, что «Гайдамаки» проданы за границу. Нашли, отреставрировали, представили широкой публике.

– Витя, но это же все давно было.

– Давно, да не очень. В начале – середине двухтысячных. Ну и что? В больших музеях после этих находок начали постепенно бардак ликвидировать. Разбирать фонды, переводить картины и рисунки из запасников на цифровые носители, выставлять в интернет то, что до этого никто не видел. Раньше же не существовало фотофиксации коллекций, все описание шедевров мировой живописи существовало только в виде текста на бумажной карточке.

– Может, оно было и не хуже, – задумчиво сказал Зимин. – Лежали себе картины, никто о них не знал, в том числе и злоумышленники. А выложили всю информацию в открытый доступ, тут мошенники и активизировались. Теперь они тоже знают, где что лежит и что можно «брать».

– Поговорку о палке, что о двух концах, не мы с тобой придумали, – согласился Дорошин. – Но я сейчас это все тебе рассказываю для того, чтобы ты понял. Если даже в крупных музеях разбирать архивы начали относительно недавно, то уж про маленькие, такие как, например, наша картинная галерея, и говорить не приходится. В нашем музее провели проверку фондохранилища только шесть лет назад, как раз когда случилась та громкая история с пропажей этюда Куинджи, которая и выявила все остальное. Теперь там порядок, все лежит на своих местах, и где именно эти места, Лена и ее сотрудники прекрасно знают. Они же еще и в новое здание переехали, так что инвентаризация прошла по высшему разряду. Но в те годы, когда галереей руководил Гольцов, в ней был крайний беспорядок в делах. Что было принято на хранение? Что привезено из других музеев? Что поставлено на учет, а что нет? Где это все лежало? Понимаешь, к чему клоню?

– К тому, что покойный Гольцов мог годами выносить вверенные ему ценности, продавать их на сторону и на эти деньги безбедно жить. А еще создать неплохую заначку из ворованного, обеспечив себе достойную старость. Когда выносить стало нечего, а в музеях начались процессы наведения порядка, он ушел на пенсию от греха подальше.

– Тут что-то не сходится, Витя. – Зимин набычился, как всегда недовольно. – Если ты прав и Гольцов выносил из музея то, что не числилось в фондах, то при чем тут Левитан, который как раз стоял на балансе? И почему после кражи его не продали, а запрятали в стену музея?

– Понятия не имею. – Дорошин вдруг засмеялся: – Я ведь аналитик, а не ясновидящий, Мишка. Весь мой скромный опыт работы с похищенными произведениями искусства вопиет, что Левитана спер кто-то другой. Влез в музей и стащил. Из-за сработавшей сигнализации приехала полиция, вызвали Гольцова, тот, разумеется, пропажу картины обнаружил, но чтобы не привлекать внимания к фондам галереи, заявлять об исчезновении Левитана не стал. Как тебе такая версия?

– За неимением никакой другой сойдет, – вздохнул Зимин.

Дверь его кабинета открылась, и в нее просунулась голова писателя Вершинина. Зимин сегодня вызвал его по повестке и, погрузившись в крайне интересный разговор с Дорошиным, совсем забыл об этом.

– Здравствуйте, можно к вам?

– Да, Владимир Петрович, проходите, присаживайтесь.

Вершинин вошел в кабинет, вальяжно расположился на указанном ему стуле. Вид у него был невозмутимый и совершенно не встревоженный.

– Есть ли что-то новое в деле об убийстве Алексея Аркадьевича? – спросил он. – Время идет, преступник бесчинствует. Я слышал, что нашли еще одну жертву. А вы топчетесь на месте.

– Ведется следствие, – сообщил Зимин бесстрастно. Лишь желваки на щеках заходили. – Владимир Петрович, у меня появилось несколько вопросов к вам.

– Задавайте свои вопросы, – милостиво разрешил писатель. – Правда, не очень понимаю, чем я могу быть вам полезен в поимке кровавого маньяка.

Дорошин хотел выйти из кабинета, находиться в котором во время опроса свидетеля не имел теперь никакого права, но Зимин сделал ему знак остаться. Виктор послушно сел на стоящий в углу стул, чтобы не привлекать внимание Вершинина, и обратился в слух.

– Владимир Петрович, нами был проведен повторный осмотр квартиры Алексея Гольцова, в ходе которого наши сотрудники обнаружили тайник, а в нем работы кисти Павла Филонова и Ильи Репина. Экспертиза установила их подлинность. Вам известно, что Гольцов хранил дома подобные ценности?

Писатель выглядел озадаченным.

– Простите, что?

Зимин повторил, внимательно наблюдая за реакцией визитера. Да, похоже, тот ничего не знал о маленьком «увлечении» своего старинного друга.

– Я ничего не понимаю, – жалобно сказал Вершинин. – Как это подлинники Филонова и Репина?

– То есть вы не были в курсе существования тайника.

– Да дело совершенно не в том, в курсе я или нет. Хотя мне действительно ничего не было об этом известно. Вы понимаете, этого не могло быть. Просто не могло.

– Почему?

– Потому что… – Вершинин запнулся. – Алексей Аркадьевич крайне негативно относился к коллекционированию произведений искусства, торговле ими и связанными с ней преступлениями. Он не мог хранить у себя украденные подлинники.

– Заметьте, Владимир Петрович, я ничего не сказал о том, что картины, найденные у Гольцова, краденые. Он мог их купить, мог взять на хранение. Нам предстоит выяснить жизненный путь этих шедевров, и именно поэтому я сейчас с вами разговариваю.

– Но я ничего не знаю! – голос Вершинина сорвался на фальцет. – Вы не понимаете. Боже мой, вы просто ничего не понимаете.

– Чего именно я не понимаю? – Зимин говорил жестко, что называется, давил на свидетеля, но эта мера сейчас была оправдана. Еще бы – четыре убийства.

Вершинин съежился на стуле, от былой вальяжности не осталось и следа. Сейчас он походил на воздушный шарик, из которого выпустили весь воздух.

– Поймите, это не моя тайна, – прошептал он. – Я слово дал, что не дам ей достичь чужих ушей.

– Владимир Петрович, если вы дали слово Гольцову, так он уже мертв, а значит, вряд ли сможет призвать вас к ответу за нарушенное обещание. Или, может, вы верите в загробную жизнь? Вы знали о махинациях своего друга с подлинниками произведений искусства? Вы эту его тайну пообещали унести с собой в могилу? Или, может, вы тоже пользовались деньгами, вырученными от их продажи?

Вершинин отшатнулся:

– Вы с ума сошли. Кто дал вам право так со мной разговаривать? Да я за всю жизнь ни копейки… Я живу на гонорары от своих книг…

– Владимир Петрович, я расследую жестокие убийства. Как вы верно заметили, жертв уже четыре, и одна из них – ваш друг. Информация, которую вы так тщательно оберегаете, может пролить свет на личность убийцы и позволит, во-первых, остановить его, а во-вторых, наказать.

– Я не верю, что эта информация может иметь отношение к убийствам и, в частности, к смерти Алексея. Это все случилось почти четверть века назад.

– Позвольте мне самому судить, что имеет отношение к делу. Рассказывайте. Давайте я вам помогу начать. Ответьте мне на вопрос, из-за чего Алексей Гольцов так сильно поругался со своим сыном, что навсегда выгнал того из дома?

На Вершинина было жалко смотреть. Он сидел на стуле, безвольно свесив руки вдоль тела. Пальцы его мелко вздрагивали, лицо подергивалось. Этак его инсульт хватит, отвечай потом.

– Ваня… организовал тот налет на картинную галерею, – почти неслышно произнес он.

– Что? В 2001 году Иван Гольцов был организатором нападения на картинную галерею? В тот раз, когда сработала сигнализация оттого, что неизвестный злоумышленник выбил окно?

– Да, – голос Вершинина окреп и стал звучать чуть громче. Видимо, потому, что самое страшное уже было произнесено, ему стало легче.

– И что было дальше? Рассказывайте, рассказывайте, Владимир Петрович.

И Зимин, и Дорошин внимательно слушали повествование, которое писатель Вершинин вел мастерски: логично, подробно, последовательно, с нужными паузами в особо драматических местах.

В тот день летом 2001 года сигнал тревоги поступил на пульт охраны, свидетельствуя о нарушении защитного контура картинной галереи. Приехавший на место наряд обнаружил разбитое стекло и следы обуви на полу внутри одного из залов.

Камер в помещении не было, так что воочию увидеть, кто именно влез в окно, не представлялось возможным. Вызванный на место директор галереи Алексей Гольцов после беглого осмотра помещения заявил, что ничего не пропало, и писать заявление в полицию, тогда еще милицию, отказался. Ему стало плохо, и пришлось вызывать «Скорую помощь» прямо на место происшествия.

Разумеется, все были уверены, что проблемы со здоровьем связаны с волнением и тревогой за безопасность экспонатов, и только близкий друг директора Володя Вершинин знал, что, приехав в галерею, Гольцов обнаружил там кепку своего сына Ивана. У того была очень запоминающаяся кепка. Отец привез ее из командировки в Японию, куда ездил в составе областной делегации налаживать культурные связи.

Кепка лежала в хранилище, в одной из комнат, дверь в которую была, разумеется, заперта. Гольцов спрятал кепку, поскольку объяснить присутствие там своего сына все равно не смог бы. Разумеется, он сразу обнаружил и пропажу картины кисти Исаака Левитана. Она стояла накрытой холстиной на специальной треноге, потому что за пару недель до этого Гольцов-старший лично ее туда поставил, поскольку собирался писать по ней научную работу.

Это была акварель «После дождя», до этого хранившаяся в каком-то дальнем углу. Мало того что Алексей Аркадьевич выставил ее в центр комнаты, так он еще и рассказывал дома жене о том, чем она отличается от более известной работы мастера «После дождя. Плес», хранящейся в Третьяковской галерее.

Иван Гольцов слышал тот разговор. И мог сделать слепки с ключей, открывающих дорогу в хранилище. И конечно же, мог разработать дерзкий план по похищению картины и реализовать его. Поэтому, испугавшись, что его сын имеет отношение к преступлению, директор картинной галереи и не сказал ничего приехавшим милиционерам.

– Понимаете, он собирался поговорить с Ваней, сказать, что все знает, заставить сына вернуть Левитана, после чего просто принес бы картину обратно. Никто бы ни о чем не узнал. Но все пошло совсем не так, как он себе представлял.

– Иван Гольцов отказался признаваться? – спросил Зимин.

Заставляя Вершинина рассказать правду, он был готов к чему-то подобному. Интуиция, что ты будешь делать. Или, как называет это Виктор Дорошин, «скромный опыт работы».

– В том-то и дело, что нет. Ваня не стал отпираться. Он с вызовом заявил отцу, что именно он организовал похищение Левитана, но наотрез отказался возвращать картину. Заявил, что акварель спрятана в надежном месте и что он ни за что не скажет в каком. Алексей оказался перед ужасным выбором. Он должен был либо скрыть сыновний грех, тем самым фактически превратившись в соучастника преступления, либо выдать его милиции. Вы же понимаете, что своими руками отправить единственного сына в тюрьму он не мог.

– И тогда он заставил его уехать в другой город?

– Да. Припугнул, что если Ваня не уедет, он пойдет в милицию. Понимаете, он все эти годы не мог себя простить за то, что принял именно такое решение. У его жены, матери Вани, не выдержало сердце. Она начала болеть и очень скоро умерла. Горе очень сильно ожесточило Алексея. Он даже слышать не хотел, чтобы Ваня приехал на похороны матери. Больше чем на двадцать лет он вычеркнул его из своей жизни. Но не из своего сердца, понимаете?

– Владимир Петрович, вы знали о том, что в последнее время Гольцовы возобновили общение?

– Что? Нет! Не знал. А вы уверены, что не ошиблись?

– Нет, не уверен, – буркнул Зимин. – Ладно, Владимир Петрович, пока вы можете идти. Чуть позже мы оформим ваши показания протоколом. А пока можете считать, что у нас была просто беседа.

Когда за Вершининым закрылась дверь, Зимин посмотрел на Дорошина.

– Ну, что скажешь?

– Повторю твои слова, что тут что-то не так.

– Вот-вот. Попробуй сформулировать свои сомнения.

– Допустим, что Гольцов-старший узнал, что его сын ограбил музей, и решил его прикрыть. Это возможно. Допустим, что, рассердившись, он выгнал парня из дома, разорвал с ним всякие отношения. Кстати, сколько лет молодому человеку тогда было?

– Двадцать восемь.

– Не школьник, не студент, вполне себе созревший мужчина идет на дерзкое преступление, которое удается скрыть, теряет на этом отца и мать, навсегда уезжает на другой конец страны, но почему-то оставляет похищенную картину в тайнике, в который он ее спрятал сразу после ограбления. Не возвращает по требованию отца, но и не достает из тайника, не забирает с собой, не продает, просто бросает на долгие двадцать лет лежать в стене, в ста метрах от хранилища, в котором она числилась. Зачем?

– Вот-вот. А в это время у честного, неподкупного и безутешного отца дома, в таком же тайнике, хранятся подлинники мировых шедевров, о которых никому не известно. Откуда они взялись? Их тоже похитил Иван Гольцов, только в отличие от картины Левитана отдал отцу? Или они не имеют никакого отношения к той давней краже?

– В Новосибирск бы слетать, – с тоской в голосе заметил Зимин. – Самому встретиться с этим самым бывшим Гольцовым, ныне Карповым. Поговорить, прощупать, посмотреть на реакцию. Так не отпустят же. Не дадут командировку. Все это разговоры и наши домыслы, которые, как известно, к делу не пришьешь и санкции не получишь.

Дорошин немного помялся.

– Слушай, Миш, а давай я слетаю, – наконец предложил он. – Я – человек свободный, да и деньгами не обделен. Билет на самолет вполне могу себе позволить. Составим с тобой план беседы, я его в точности придерживаться обещаю, а там видно будет.

– Что? Соскучился по оперативной работе? – засмеялся Зимин. – А знаешь что, Витя. А давай. Мне, конечно, начальство шею намылит, что я гражданское лицо к делу привлек, но это будет потом. А до этого мы, глядишь, чего и узнаем.

Настя летела в Новосибирск. Честно говоря, произошло все случайно. Точнее, по тому совпадению, которое иногда встречается в жизни, когда Вселенная вдруг отвечает на какой-то твой посланный в нее запрос, иногда даже неосознанный.

С Новосибирском именно так и получилось. Утром Елена Золотарева, которой Настя позвонила, чтоб узнать результаты экспертизы картин, найденных в квартире Гольцова, посетовала на то, что только что вернувшийся из длительной командировки муж снова уезжает по просьбе следователя Зимина, причем в Сибирь, а вечером вернувшийся с работы Денис грустно сообщил, что ему нужно лететь в Новосибирск. Расставаться с Настей он не любил.

Сеть ресторанов Феодосия Лаврецкого, в которой Настин возлюбленный теперь был младшим партнером, продала очередную франшизу, и лучший шеф-повар Денис Менделеев должен был лично проследить за соблюдением обязательных условий. Они с Лаврецким дорожили репутацией и старались контролировать работу открытых под их торговой маркой ресторанов.

– А хочешь, я полечу с тобой, – тут же предложила Настя.

Предложение вылетело до того, как она его осознала, но спустя мгновение Настя утвердилась в мысли, что поступить так будет хорошо и правильно.

– Было бы здорово, мы так давно никуда вместе не летали, – обрадовался Денис, и она тут же устыдилась, что предлагает свою компанию из корыстного интереса. Точнее, корысти в ее действиях не было, но с насиженного места ее гнало не желание не расставаться с любимым, а любопытство доморощенного детектива. – Ты сможешь отпроситься с работы?

– А на сколько дней? – уточнила Настя, запоздало спохватившись, что ее расследование требует однодневного визита, в то время как дела Дениса могут задержать их в Новосибирске и на неделю.

На такой срок Ветлицкий ее не отпустит, да и в расследовании можно пропустить что-нибудь интересное.

– Если бы я полетел один, то уложился бы в два дня, чтобы поскорее вернуться. Но если мы вдвоем, то можно задержаться, чтобы все там посмотреть и просто погулять. Я уверен, Феодосий не будет против. Тем более что мы с тобой в этом году в отпуске еще не были.

– В отпуск потом слетаем, – сказала Настя. – Давай полетим, как ты и планировал, на два дня. Пока ты будешь в ресторане, я найду чем заняться. А в свободное время мы прекрасно все успеем. Надолго Аркаша не согласится обойтись без меня.

– Ладно, – тут же согласился Денис. Все-таки он у нее совсем бесхитростный, Насте снова стало стыдно. – Тогда я покупаю билеты.

Вылетать из Москвы предстояло завтра, и в оставшееся время Настя успела не только собраться, но и уломать полковника в отставке Дорошина взять ее с собой к сыну Гольцова. Действовать пришлось через Золотареву, и пусть и не с первой попытки, но у них все получилось.

– Вы ведь тоже действуете не как официальное лицо, – с хитрым прищуром настаивала Настя. – И для вашей легенды, как мне кажется, я вполне могу пригодиться. Вы – эксперт по произведениям искусства, я – адвокат. Что удивительного, что мы действуем вместе. Наша задача – расположить Гольцова-младшего к себе, а женщина в этом может преуспеть гораздо больше, чем мужчина.

– Я не понял, вы что, соблазнять его собираетесь? – с усмешкой спросил Дорошин.

Настя обратила внимание, что у него очень умные глаза, и поежилась, потому что ей показалось, что они видят ее насквозь.

– Я лечу со своим молодым человеком, – с достоинством сообщила она. – И вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

– Зимин меня убьет, если я втяну вас в это дело, – со вздохом сказал Дорошин.

– А мы ему не скажем. – Анастасия была безмятежна, как море в штиль. – Кстати, если уж на то пошло, привлекать вас к расследованию он тоже не имеет права, поскольку вы теперь сугубо гражданское лицо, но делает это в интересах следствия. Так вот, от меня может быть много пользы.

Дорошин молчал так долго, что Настя уже решила, что все пропало.

– А знаете что, пожалуй, вы правы, – наконец решился он. – Более двадцати лет этот Иван Гольцов, так ненавидящий своего отца, что даже стал Карповым, скрывает совершенное им дурацкое преступление. Преступление, в котором абсолютно отсутствует смысл. И чтобы разговорить его, нам понадобится стройная и очень логичная версия, почему мы интересуемся делами давно минувших дней. Да, вы действительно можете мне пригодиться.

Просиявшая Настя чуть было не расцеловала сурового полковника, но удержалась, разумеется. Так и получилось, что назавтра они с Денисом уже сидели в самолете, уносящем их в далекий Новосибирск. Дорошин летел другим рейсом, и, поразмыслив, Настя решила, что это даже лучше. Не надо, чтобы Денис знал настоящую причину, погнавшую ее в путешествие.

Несмотря на начало осени, Новосибирск встретил их чудесной летней погодой. С учетом разницы во времени прилетели они вечером, почти ночью, успев лишь немного прогуляться перед сном неподалеку от гостиницы. Утром Денис, позавтракав, собрался уходить на встречу с деловыми партнерами.

– Мне неудобно бросать тебя одну, – сказал он виновато. – Может, пойдем вместе. Посмотришь новый ресторан. Продегустируешь вместе со мной основное меню.

– Нет, Дэнчик, – ласково ответила Настя, у которой в телефоне шла активная переписка с Дорошиным. Через тридцать минут тот ждал ее неподалеку от места работы Ивана Карпова. – Иди сам. Я немного понежусь в ванной, почищу перышки, а потом погуляю. Звони, когда освободишься.

Иван Карпов оказался невысоким, худощавым мужчиной пятидесяти лет. Надо признать, что выглядел он младше своего возраста, скорее всего, за счет поджарой спортивной фигуры и рельефных, со знанием дела накачанных бицепсов и трицепсов.

Работал он учителем истории в лицее с громким названием «Будущее Сибири». Скорее всего, абы кого туда на работу не брали, так что с репутацией у Ивана Алексеевича должно быть все в порядке. Что ж, если станет юлить и выкручиваться, то ему вполне можно намекнуть, что репутацию нетрудно и испортить. Особенно когда речь идет о серийных убийствах и махинациях с шедеврами мирового искусства.

– Здравствуйте, Иван Алексеевич, – поздоровался Дорошин, когда Карпов вышел к ним в коридор из учительской. – Меня зовут Виктор Дорошин. Это я договаривался с вами о встрече.

– Здравствуйте, – новый знакомый выглядел совершенно спокойным и доброжелательным, – только я не очень понял из нашего разговора, кто вы. Вы сказали, что приехали из моего родного города. Вот только зачем?

– Я имею отношение к некоторым обстоятельствам гибели вашего отца.

– У меня нет отца, – во взгляде Карпова промелькнуло что-то жгучее. То ли ненависть, то ли боль. Настя не успела понять. – Вы из полиции? Я уже разговаривал с нашими местными сотрудниками Управления внутренних дел и думал, что они все поняли. У вас появились новые вопросы?

– Нет-нет, – Дорошин примирительно поднял вверх обе руки. – Мы не из полиции. Я – эксперт по оценке произведений искусства, а это адвокат Анастасия Пальникова. Мы работаем вместе в интересах директора нашей областной картинной галереи Елены Золотаревой.

Хотя Настя и участвовала в проработке их совместной легенды, все равно восхитилась, как точно и четко излагает ее Дорошин. Ведь ни слова неправды не сказал. Молодец Виктор Сергеевич.

– Если вы – частные лица, то я не хочу с вами разговаривать. Кроме того, простите, у меня урок.

– У вас сейчас нет урока, – мягко настаивал Дорошин. – Я выяснил это в канцелярии. Иван Алексеевич, поверьте, нам очень нужно с вами поговорить. Я не из органов следствия, поэтому ничего из того, что вы нам расскажете, нельзя будет использовать против вас. Но эта информация может помочь вычислить убийцу вашего отца, понимаете?

– У меня нет отца.

Похоже, на чемпионате по упрямству Иван Карпов стоял бы на пьедестале почета.

– Иван Алексеевич, – вступила в разговор Настя, – возможно, у вас и нет отца, но кроме него погибли еще три человека. И у их детей теперь отца тоже нет. Кстати, один из погибших – младший брат вашего школьного друга и ваш тезка. Скажите, вам не жалко его мать? Вы, кажется, в детстве частенько угощались испеченными ею пирогами. И торт ее фирменный очень любили, «Прагу».

Всю эту информацию она раздобыла, накануне побывав в семье Ивана Дубинина. Его мать рада была поговорить о детстве своих сыновей, вежливому вниманию представившейся адвокатом гостьи не удивлялась, и выпытать у нее нужные факты оказалось совсем несложно.

То, что факты действительно нужные, она видела по задергавшейся щеке Ивана Карпова, на которой мелко-мелко дрожала какая-то жилка. Не такой уж он и железобетонный, как пытается представить.

– Я не понимаю, какое отношение искусство имеет к смерти моего отца, – помолчав, проговорил тот. – Вряд ли орудующий в городе маньяк интересуется живописью.

– Вряд ли, – согласился Дорошин. – Вот только в квартире вашего отца найден тайник с подлинниками Филонова и Репина, происхождение которых совершенно необъяснимо. Вполне возможно, что убийца искал этот тайник и не нашел, а все остальные жертвы тоже как-то связаны с этим обстоятельством. По крайней мере двое из них собирались внезапно разбогатеть. Вдруг таким же способом, как и вы двадцать лет назад, когда проникли в картинную галерею и вынесли оттуда картину Левитана, оставив на месте преступления свою кепку.

Он говорил тихо, потому что осознавал, что они стоят в школьном коридоре, где вокруг достаточно ушей, для которых подобная информация точно не предназначена. Прозвенел звонок, давая сигнал, что перемена закончилась. В коридоре моментально стих гул, дети разошлись по кабинетам. Из учительской начали выходить спешащие в свои классы педагоги, поглядывая на разговаривающего с двумя незнакомцами Карпова. Впрочем, без особого интереса. Стоит учитель, беседует с чьими-то родителями. Ничего особенного.

– Вы же сказали, что не из полиции, – криво усмехнулся собеседник. – Откуда вы знаете про кепку?

– Полиция про кепку как раз не знала, – Дорошин вовсе не собирался его жалеть. Наворотил дел и сбежал, оставив украденную картину в стене. Даже если он блестящий учитель и прекрасный человек, а все равно вор. – Ваш отец ничего никому не сказал, а кепку спрятал. Единственный человек, с которым он поделился своим ужасным открытием, что его сын – преступник, организовавший налет на картинную галерею, был его друг Вершинин, хранивший доверенную ему тайну больше двадцати лет.

– А, дядя Вова… Он хороший. – Карпов снова усмехнулся. – Как человек, он гораздо лучше моего отца. И, разумеется, мой папаша не сказал ему правду. Точнее, всю правду.

– Отца у вас нет, а папаша, значит, есть. Иван Алексеевич, расскажите уже, что тогда случилось. И душу облегчите, и в поисках истины поможете. Ну не верю я, что вам все равно. Вы, кстати, о смерти Ивана Дубинина знаете?

– Да, – Карпов судорожно сглотнул. – Мне Никита сразу позвонил. Так же, впрочем, как и я ему. Он с детства был моим лучшим другом. Им и остался, несмотря на все обстоятельства и расстояния. Когда мне сообщили о гибели отца, я первым делом сообщил Никите. А спустя несколько дней раздался ответный звонок. Никита уверен, что между двумя этими смертями есть какая-то связь.

– А вы так не считаете?

– Нет. Точнее, я не знаю. Никита убеждал меня рассказать о событиях двадцатилетней давности, потому что, по его мнению, они могли стать причиной случившегося. Я упросил его немного подождать, а он был так раздавлен смертью брата, что у него не было сил спорить. Мы с ним решили, что если полиция за месяц-два не разберется, то мы оба приедем в город своего детства и во всем признаемся.

– Признаетесь в налете на картинную галерею?

Их собеседник криво усмехнулся:

– Да. Все сроки давности давно вышли, да и картина, как я понимаю, нашлась. Все эти годы я думал, как ее вернуть, не вызывая подозрений.

– Зачем вы вообще ее украли? – воскликнула Настя и испуганно ойкнула.

В пустом коридоре ее звонкий голосок моментально разнесся, эхом отскакивая от стен. Карпов заметно побледнел.

– Давайте выйдем на улицу, и я вам все расскажу, – попросил он. – В конце концов, Никита именно этого хочет. Значит, пусть так и будет.

Они вышли из здания, в соседнем дворе нашли какую-то пустующую лавочку, на которой не было любопытных старушек, и Иван Карпов начал свой рассказ.

В их семье царил культ отца. Мать Ивана, беззаветно любящая своего мужа, слушалась его во всем, создавая условия для научной работы, не вовлекая в бытовые вопросы и самостоятельно воспитывая сына. В советские годы семья неплохо жила, поскольку директор картинной галереи, уважаемый в городе человек, член партии, имел доступ к специальному распределителю.

Они жили в трехкомнатной квартире в «дворянском гнезде», не страдали от недостатка продуктов, выдаваемых простым людям по талонам, ездили отдыхать в Сочи. В годы перестройки ситуация изменилась. Зарплату работникам культуры платили с задержками, распределители отменили, продукты появились, но стоили столько, что денег на них категорически не хватало, и семья еле-еле сводила концы с концами.

В такой обстановке, которую можно было назвать почти нищенской, Иван Гольцов окончил школу, поступил в местный педагогический институт, поскольку о том, чтобы учить ребенка в Москве, не могло быть и речи, получил диплом учителя истории и устроился на работу в школу.

Почти все однокурсники Ивана пошли работать в милицию. Но Гольцова-младшего погоны не прельщали. Ему нравилось учить детей, он любил историю, поэтому поступил в заочную аспирантуру и был вполне доволен своей жизнью. Погруженный в нее, он не сразу заметил, что обстановка в доме кардинально изменилась. У родителей теперь снова появились деньги. На ужин мама готовила не пустую картошку, а жаркое, курицу или блины с икрой. В квартире сделали ремонт и заменили старую, хоть и чешскую мебель на антикварную. Матери купили сразу две шубы, и отец тоже теперь одевался если и не броско, но довольно дорого.

При этом Гольцов-старший по-прежнему всего лишь возглавлял картинную галерею, остальные сотрудники которой выглядели так, словно голодали. Мама работала учительницей музыки, и Иван вдруг осознал, что она какое-то время назад отказалась от частных уроков, которые до этого помогали как-то сводить концы с концами.

С вопросом «откуда деньги» Иван пришел к матери, которая ответила, что отец пишет статьи в заграничные научные журналы и гонорары там платят вполне приличные. Иван принял сказанное на веру, тем более что перед глазами был пример отцовского друга дяди Вовы, писателя Вершинина, авторские отчисления которого позволяли тому вести безбедную жизнь.

Однако через какое-то время сомнения стали одолевать молодого человека с новой силой, и он начал приглядываться к происходящему вокруг. Выглядело это так, будто Иван вел расследование. Он регулярно наведывался к отцу на работу, а потому хорошо знал, как устроено хранилище и какие ценности в нем есть.

Отцу он свой внезапный интерес пояснял подготовкой диссертации, тема которой находилась на стыке истории и искусствоведения. Разумеется, подобные начинания сына Гольцов-старший поддерживал, даже не догадываясь, что фактически сын шпионит за ним, пытаясь разгадать источник неожиданного благосостояния.

Каков же был ужас Ивана, когда он понял, что его отец выносит из галереи неучтенные объекты хранения, продавая их на черном рынке. Алексей Аркадьевич регулярно ездил в столицу, объясняя это научной необходимостью. На самом же деле тот оказался вхож в круги коллекционеров, не брезгующих ворованными произведениями искусства.

– В фондохранилище был ужасный бардак, – рассказывал Иван Дорошину и Насте. – Неучтенных фондов имелось много, очень много. Отец обнаружил несколько ящиков с картинами, которые вывезли на хранение в годы войны из блокадного Ленинграда. Их просто задвинули в дальний угол и совершенно о них забыли. Он нашел их случайно. Галерея же располагалась в старом здании, практически аварийном, и в какой-то момент у нее протекла крыша и промокла одна стена в подвале. Тогда все экспонаты отодвигали подальше от стены, и отец обнаружил этот ящик, а когда понял, что в нем, то смекнул, что напал на золотую жилу. Конечно, вынести из музея можно было что угодно, но стоящих на балансе экспонатов рано или поздно могут хватиться, неучтенка же в этом плане оставалась совершенно безопасной.

– И ваш отец унес этот ящик домой? – догадалась Настя.

– Не сразу, конечно. Он понимал, что нужно действовать, не привлекая внимания, поэтому выносил картины по одной. Никто, кроме него, не имел доступа в ту часть хранилища, где они лежали. На вырученные от продажи деньги он сделал ремонт, во время которого и оснастил тайник в библиотеке.

– То есть про тайник вы знали? – уточнил Дорошин.

– Да. Я его вычислил. Было понятно, что рано или поздно, но кто-нибудь может найти схрон в галерее, поэтому безопаснее держать свою кубышку рядом. Отец как огня боялся двух вещей – увольнения и инвентаризации, тем более что о последней в их кругах говорили все активнее. В крупных федеральных музеях она уже шла полным ходом, так что отец должен был перенести картины домой и спрятать в укромном месте. Я искал это место и нашел. Открыл, когда отец был на работе, а мать ушла в магазин, и ужаснулся. Там лежали пять мировых шедевров, которые счел бы за честь иметь у себя любой музей мира. Я неплохо разбирался в живописи, поэтому мог с уверенностью опознать картину Филонова, две работы Репина, один портрет кисти Серова и полотно Рериха. Я был в шоке.

– Понимаю, – пробормотала Настя, вспомнившая, как обомлела при виде того, ЧТО достали из тайника Гольцова. А ведь она совершенно не разбирается в живописи. – А Левитан?

– Левитан из другой оперы, – горько улыбнулся Иван Карпов. – Понимаете, я тогда не понимал, что все, что я вижу, неучтенка, которая не значится на балансе галереи. Я был уверен, что отец просто разворовывает фонды и что рано или поздно это вскроется.

– И что вы сделали? – это спросил Дорошин.

– Я? Я сделал глупость.

Он рассказывал дальше, и постепенно перед Дорошиным и Настей открывалась тайна случившегося двадцать с лишним лет назад ограбления. Став носителем страшного секрета отца, Гольцов-младший несколько дней ходил сам не свой. С одной стороны, он не мог оставить все как есть. Будучи человеком честным, он чувствовал, как от осознания того, что его отец – вор, у него тугим узлом сворачиваются все внутренности.

Поговорить с отцом? Сказать, что он все знает? Открыть тайник и приказать вернуть ценности? А если отец не послушается? А если засмеется ему в лицо? Позвонить в полицию и сдать отца правоохранительным органам молодой учитель тоже не мог. Подвиг Павлика Морозова всегда казался ему спорным, а облик пионера-героя омерзительным. Иван просто хотел, чтобы отец остановился и больше не расхищал то, что по праву должно считаться национальным достоянием.

И тогда он придумал отличный, как ему казалось, план. Ограбить картинную галерею, чтобы привлечь к ней внимание. За несколько дополнительных визитов на отцовскую работу план был оточен до мелочей. Помочь в его реализации Иван попросил Никиту Дубинина, своего лучшего друга.

Будучи кадровым военным, тот как раз в те дни приехал в родной город в отпуск. Разумеется, во все детали предстоящего «дела» Иван друга посвящать не стал. Сказал только, что ему нужно хорошенько «встряхнуть» отца, и заверил, что картина Левитана, которую он присмотрел в качестве основного «улова», в течение нескольких дней вернется на свое законное место.

По плану друзья должны были разбить окно, быстро проникнуть в хранилище, открыть дверь нужной комнаты дубликатом заранее сделанных ключей, забрать стоящего отдельно Левитана и спрятать его в заранее присмотренном тайнике. О том, что в кладке старинной стены имеется такая ниша, друзья знали с детства. Как-то играли рядом с галереей и обнаружили тайник, о котором ничего никому не сказали.

Приехавшая на сработавшую сигнализацию милиция должна была провести проверку, обнаружить исчезновение Левитана и инициировать инвентаризацию. В такой ситуации Гольцову-старшему не оставалось бы ничего другого, как вернуть похищенное в музей. О местонахождении картины Левитана после этого можно было сообщить в милицию анонимным звонком.

– Вас в молодости звали Дон Кихотом? – спросил Дорошин язвительно. – Вы на полном серьезе сражались с ветряными мельницами?

– Да. Вот таким наивным, не знающим жизни дурачком я тогда был, – горько согласился их с Настей собеседник. – Первая часть моего плана полностью удалась. Мы разбили окно, на котором не было решеток, я залез внутрь и сбегал за картиной. Никита принял ее у меня из окна и быстро побежал прятать, а я выскользнул обратно и присоединился к нему. Мы аккуратно завернули акварель в несколько слоев холста и полиэтилена, чтобы она нечаянно не пострадала от влаги, спрятали ее в схрон и закрыли его. Мы слышали милицейские сирены, но спокойно ушли, не вызывая ни у кого подозрений. У нас в руках ничего не было.

– А потом отец нашел вашу кепку.

– Да. Я снял ее машинально. Отец сразу понял, что это сделал я, спрятал кепку и заявил в милиции, что из музея ничего не пропало. Понимаете, никакой проверки не было. Все решили, что звон сигнализации спугнул незадачливых воришек, и они убежали. Вот и все.

– И что было дальше?

– Отец потребовал, чтобы я вернул картину, которую он собирался тихонько пронести назад. Тогда его заявление, что ничего не пропало, полностью соответствовало бы действительности. Я ответил, что сделаю это, если он возвратит в галерею пять картин, которые спрятаны у него в тайнике. Он побелел так, что я испугался, что его хватит удар. Потом отец объяснил мне, что между этими работами и Левитаном существует огромная разница. Что акварель «После дождя» числится в фонде, а потому украсть ее безнаказанно невозможно. А вот то, что хранится у него, никто никогда не будет искать, потому что документально этих полотен не существует. Я сказал, что не скажу, где Левитан, до тех пор, пока он не вернет украденное. Он ответил, что даже и не подумает это делать.

– И тогда вы решили уйти из дома.

– Это отец велел мне убираться. Он сказал, что я не ценю того, что он делает для семьи. Что я – чистоплюй, привыкший жить на всем готовом и не заработавший за всю жизнь ни рубля. Я понимал, что мы оба оказались в безвыходной ситуации. Мы не могли донести друг на друга и жить под одной крышей после всего сказанного тоже не могли.

– А ваша мама? – в голосе Насти звучало сострадание.

– Мама встала на сторону отца. Нет, он не признался ей в своих преступлениях, зато рассказал про мое. Она была в шоке, что ее любимый нежный мальчик мог так поступить. Она шепотом кричала, что я хочу свести отца в могилу, а я не мог даже слова сказать в свое оправдание, потому что правда ее убила бы. Отец всю жизнь был для нее божеством. Вместо этого я уехал максимально далеко, как только смог. Сначала я хотел отправиться во Владивосток, но билеты на самолет были только в Новосибирск, и я прилетел сюда и начал новую жизнь.

Отец не хотел слышать обо мне, а я не мог простить их с матерью, а потом мама умерла. Я позвонил, хотел прилететь на похороны, но отец так кричал на меня, чтобы я не смел даже приближаться к ее могиле, в которую я ее свел, и я не полетел. Женился, взял другую фамилию и забыл про то, что у меня есть, то есть были родители.

– И про Левитана вы тоже забыли?

– Про него я помнил, вот только сделать ничего не мог. Сообщи я анонимно, что в стене спрятана картина, неминуемо началось бы расследование, откуда она взялась, и тот факт, что отец умолчал о ее пропаже, неумолимо приводил к тому, что он знал и покрывал вора. Никите я сказал, что картину вернул. Он все равно никак не мог это проверить.

– И что сказал ваш друг, когда картина в стене нашлась? Он ведь об этом узнал, правда?

– Да. Ему брат рассказал в телефонном разговоре. Мол, представляешь, в стене картинной галереи клад нашли. И тогда Никита Дубинин понял, что двадцать лет назад я ему соврал, и у него появились ко мне вопросы.

– А потом? – напряженно спросила Настя.

– А потом выяснилось, что и отец, и Ваня Дубинин убиты.

Пожалуй, впервые за свою карьеру Зимин ничего не понимал. У него в производстве находились два дела, точно связанные между собой, это он чуял нутром, но свидетельства этой связи никак не выстраивались в единую систему. Пусть нечеткую, с дырами и прорехами, но все же систему. Разрозненные факты громоздились друг на друга, создавая ощущение полного хаоса, и новая информация никак не помогала ничего упорядочить, хаос лишь усиливался.

Виктор Дорошин вместе с Анастасией Пальниковой, увязавшейся за ним в Новосибирск, помогли понять, почему в свое время поссорились отец и сын Гольцовы. Кроме того, стало очевидно, что в 2001 году кражу картины Левитана из областной картинной галереи осуществил Иван Гольцов вместе со своим другом Никитой Дубининым.

Что ж, как картина оказалась в стене и почему пролежала там двадцать два года, теперь понятно. Но имеет ли эта кража отношение к убийствам, по-прежнему оставалось неясным. Предположим, после случайного обнаружения картины Никита Дубинин рассказал историю давнего ограбления своему младшему брату, и тот решил, что может на этом заработать. Скажем, шантажировать старика Гольцова тем, что расскажет правду. И за это его убили. Надо бы Никиту Дубинина допросить…

Нет, не получается. Во-первых, Гольцов-старший был убит первым, и случилось это примерно за неделю до того, как был найден Левитан. Во-вторых, кто именно мог совершить убийство? В-третьих, при чем здесь Тимофей Лопатин, которого никто из участников истории с украденными шедеврами вообще не знал?

Последний труп тоже не укладывался в схему. Четвертой жертвой маньяка, сливающего кровь из яремной вены, стал тридцатипятилетний Евгений Мазин, зарабатывающий на жизнь косметическим ремонтом квартир. Ни одного пересечения с кем-то из Гольцовых, а также с Лопатиным и Дубиниными у него не было. Бывшая жена, с которой Мазин был в разводе, категорически отвергла и возможность знакомства жертвы с Ариной Морозовой. В картинную галерею он не ходил, искусством, понятное дело, не интересовался. В частной клинике «Пульс» никогда не был, массаж у Ильи Вакулина не заказывал и вообще отличался отменным здоровьем.

При этом группа крови у него была первая положительная, а потому Зимин просто физически ощущал, как его, словно циркового пони, ведут по манежу на второй круг. Начальство, крайне недовольное тем, что расследование топчется на месте, было уверено в том, что вся эта история с живописью вообще не имеет к убийствам никакого отношения, и требовало срочной поимки маньяка, терроризирующего город.

Больше всего Зимина мучило то обстоятельство, что он слышал, как убивали Мазина. Убийство на заброшенном пустыре недалеко от его собственного дома совершили ночью. И именно в начале третьего разбуженный от какого-то внутреннего толчка Зимин пошел на кухню попить воды и услышал странный звук, похожий на стон, который действительно был предсмертным криком Евгения Мазина.

На пустыре тот оказался из-за того, что задержался на объекте, который завтра нужно было сдавать хозяину. Кто знал, что он будет так поздно возвращаться, причем путем, пролегающим через пустырь? В крови Евгения было найдено определенное количество алкоголя. Бывшая жена утверждала, что он в последнее время начал довольно сильно поддавать, что и стало причиной развода.

Если убийца совершал преступления для заготовки крови, то вряд ли мазинская могла ему подойти. Не почувствовать «выхлоп», подойдя к жертве вплотную, он не мог, но все равно убил и слил кровь, содержащую достаточное количество промилле. Зачем? Не мог сдержать позыв убивать?

Вопросов было больше, чем ответов. Точнее, ответов совсем не имелось, и Зимина это раздражало. Он боялся не того, что его отстранят от дела, выкатят неполное служебное соответствие и понизят в должности. Нет. Он страшился появления новых жертв, потому что ему было жалко всех этих людей и их родственников. Убийцу нужно было остановить.

У Евгения Мазина неведомый кровопийца тоже забрал мобильный телефон. Разумеется, будучи столь же хитрым, сколь и жестоким, аппараты он держал выключенными, так что пеленг ничего не давал. Не может этот человек проколоться на такой малости. Не может.

– Михаил Евгеньевич, – голос Малахова вывел Зимина из задумчивости.

– Да, Костя.

– Я вот тут подумал. Глупость, конечно, но Воронов всегда говорил, что любая, даже самая безумная версия может оказаться правильной.

– Ты, давай, танцы с бубнами заканчивай. Я не красна девица, чтобы ко мне издалека подъезжать. Выкладывай.

– Мы же ищем связь между жертвами. Смотрите. Иван Дубинин в свободное от работы время делал ремонт в своей квартире. А Евгений Мазин занимался ремонтами. Вдруг они на этой почве как-то пересекались.

Зимин заинтересованно посмотрел на Малахова. Хороший мальчик. Правильный. Думающий, что по нынешним временам редкость.

– Нет, не получается, – продолжил он, подумав. – Жена Дубинина говорила, что ее муж делал ремонт своими руками. В свободное от работы время, поэтому медленно. Кроме того, Гольцов и Лопатин никакого ремонта вообще не делали. Так что опять целостная картина не вырисовывается.

– У Лопатина невеста работает в строительном магазине, – продолжал рассуждать Малахов, но уже с меньшим энтузиазмом в голосе. – Да, понимаю, что натягиваю сову на глобус, но меня так учили.

– Учили тебя хорошо. Качественно. Но Гольцов в схему все равно не вписывается. У него невесты в строительном магазине не было. Кстати, о невестах. Как у тебя продвигается с этой девушкой? Свидетельницей Анной Бесединой.

Костя покраснел и, чтобы скрыть это, отвернулся к окну, с преувеличенным вниманием разглядывая там что-то, видимо, очень интересное. Зимин усмехнулся. Ему была знакома та небольшая придурковатость, которая нападает на недавно влюбленных. Плавали, знаем. Сами через это проходили.

– Она хорошая очень, – наконец признался Малахов. – Талантливая. У нее фотографии, по которым сразу видно жизнь, понимаете. Словно все покровы сорваны. Если это портрет, то в глазах вся душа отражается. Если пейзаж, то он сердце биться чаще заставляет. Она недавно в Малодвинск ездила с другом, так такие снимки храмов оттуда привезла, что даже на меня, Фому неверующего, какая-то божественная благодать снизошла.

– Что значит с другом? – мимолетно удивился Зимин.

– Ну, у нее друг есть. Она еще его собаку иногда на передержку берет, когда ему уехать надо. Помните, она с собакой была, когда нашла труп Лопатина, так вот, это его собака. Вы не подумайте, они действительно просто друзья. Со школы еще. Я так-то с ними должен был поехать, но тело Мазина нашли, так что вы меня уже на выезде из города поймали.

– Да я ничего и не думаю, – заверил его Зимин. – Уверен, что ты и с девушкой, и с ее другом без меня разберешься.

– Он, кстати, с Ильей Вакулиным знаком. И Нюся тоже.

– Нюся?

– Анну Беседину близкие зовут Нюсей. Ну и я, – Малахов снова покраснел.

– Значит, ты близкий, – порадовался за оперативника Зимин. – Погоди, так что получается, свидетельница знает Вакулина?

– Да, они с Толиком, это который друг с собакой, вместе в армии служили. Они и в Малодвинск поехали, чтобы бабушке Вакулина продукты отвезти. Он им почему-то сказал, что сам не может из города уехать из-за подписки о невыезде. Хотя нет у него никакой подписки. Зачем соврал?.

– Каждой твари по паре, – сказал Зимин.

Костя посмотрел на него непонимающе.

– Что, простите?

– В этом деле все факты складываются попарно. Гольцов связан с Дубининым через историю с картинами. Дубинин и Мазин, как ты верно заметил, через ремонты. Морозова знала Гольцова и родственницу Дубинина. Твоя Нюся нашла тело Лопатина и при этом знакома с Вакулиным, имевшим доступ в квартиру Гольцова. И Лопатин, и Дубинин собирались разбогатеть. И все. Все, понимаешь. Дальше этих простейших связей дело не идет. Стопорится. Ниточки просто рвутся в руках.

Зимин прервал свой горестный спич, потому что у него зазвонил телефон.