Каждый день, каждый час

ГЛАВА 4

Лука очень волновался. Это была его первая выставка. Школьная, но все равно первая. Все устроила фрау Месмер, учительница рисования. Она потратила время, просматривая, разбирая и сортируя его картины в свободное от уроков время, откладывая их, а потом доставая снова, снимая очки, молча разглядывая картины с расстояния вытянутой руки, снова откладывая. Наконец она отобрала двадцать акварельных рисунков и пять картин, написанных масляными красками. «Прекрасно, — все, что она сказала, прежде чем закрыла глаза и глубоко вздохнула. — Прекрасно».

В первую субботу последнего учебного месяца собралась вся школа, пришли родители, бургомистр, знакомые, лидер партийной организации, друзья. Даже старая акушерка Анка, в очках с толстыми стеклами и палкой в руках, не захотела остаться в стороне. «Ты навсегда останешься моим маленьким мальчиком», — прошептала она, когда Лука подошел к ней поздороваться. Приехал журналист из Сплита. Фрау Месмер действительно обо всем позаботилась. Слава богу, Луке не пришлось ничего говорить. Он должен был просто стоять и улыбаться. Фрау Месмер коротко его представила, а затем господин Мастилика, школьный директор, произнес длинную хвалебную речь, хотя не отличался красноречием. Он часто запинался, но никто не смеялся — по крайней мере, вслух. Лицо директора было красное и самодовольное. Из-за жары у него под мышками появились круглые мокрые пятна. Он постоянно теребил галстук, как будто ему было нечем дышать. Повторив пять раз подряд: «В заключение хочу сказать», директор, наконец, закончил. Теперь можно было посмотреть картины. Ходить по выставке было можно сколько угодно. Лука стоял на маленькой сцене, где по праздникам танцевали и пели. Глядя на лица посетителей, он видел, что им нравятся его картины. Госпожа Месмер переходила от одной группы к другой, общалась, объясняла, отвечала на вопросы. «Да, это он все сам. Неповторимый. Непревзойденный талант. Какие цвета. Такой молодой. Да, конечно, ее можно купить. Какое чутье. Да, я тоже так считаю. Магическое притяжение. История. Да, я тоже ее вижу. Так глубоко. Мы им очень гордимся. Я всегда говорила...»

Луке только исполнилось пятнадцать, а все вокруг уже хотели, чтобы его картины висели у них в гостиных. Пускай пока только в Макарске. Он должен с этим бороться, закрыть глаза и перестать дышать. Все снова начало кружиться: один, два, три, четыре, пять...

Сбоку стояла Ана и пыталась нащупать его руку. Она ничего не говорила. Ей всего десять лет. Но рядом с ним она будто взрослела. Ей хотелось сказать ему: «Брат, возьми себя в руки, нельзя все так драматизировать». Ана всегда о нем заботилась.

Ее теплая ручка вызвала такие сильные воспоминания, что он немедленно открыл глаза и глубоко вдохнул. Его глаза были полны слез, но он их больше не закрывал. Луке казалось, что это его осознанное решение, принятое впервые за целую вечность. Он крепко сжал руку Аны, но ничего у нее не спросил. «Хорошо прошло», — тихо сказала она, не взглянув на брата. Лука внезапно почувствовал, что она единственный человек на его планете. Единственная, кто умеет молчать на его языке.

Половину из своих двенадцати лет Дора провела в этой чужой стране. Которая теперь была не такая уж и чужая. Она говорила на языке, который тоже был не таким уж чужим, возможно, в чем-то даже лучше ее родного. Дора могла легко выразить свои мысли, ритм совпадал, мелодика и ударения — тоже. Но прежде всего — выражение лица. Оно подходило на все сто процентов. Naturellement[1]. Она стала одной из них. Ah, oui, bien sur[2]. Она могла рассказать на новом языке о себе, о своей семье, о своем папе Иване, о его профессии, которая привела его сюда, mon papa est un architecte[3] о своей маме Хелене, которая с восторгом последовала за ним, радовалась большому, волнующему, полному событий городу, самому прекрасному городу на земле — Парижу. Дора постоянно рассказывала, что она приехала из Хорватии, а не из Югославии; о своих бабушке и дедушке, которые жили в большом городе, но в другой стране, на ее родине; о новой квартире в центре Парижа, рядом с парком Монсо, откуда открывался едва различимый, а оттого еще более прекрасный вид на реку; о своей комнате, которая была намного больше старой, где стояло много новой мебели; о новых соседях, они были очень милы и приветливы, а их дочка, ровесница Доры, они хорошо ладили, да, можно сказать, та была ее лучшей подругой, потому что c Жанной, так звали девочку, было не только весело играть, ей можно было доверять. Дора была в ней так же умерена, как и в красивых зданиях, которые придумывал ее отец, и которые затем она могла увидеть воочию, важно задирая нос, ведь она была папиной дочкой! Эти постройки были так же надежны, как папины сбережения в банке — его работы были очень востребованы и дорого стоили, — возможно, они были даже более надежны, ведь банки часто лопаются, Дора и Жанна читали об этом в газетах. Но девочки чувствовали себя абсолютно защищенными, так как у Жанны была собака по кличке Папу, которую они повсюду брали с собой. Втроем они исследовали парк, кривые дорожки, случайно разбросанные статуи, маленькие египетские пирамиды и коринфские колонны, между которых они часто играли в салки и в прятки. Порой они просто сидели и шушукались под памятником Мопассану или Шопену, Папу лежал у них в ногах и спал или притворялся спящим, так как его левый глаз всегда был открыт. Казалось, он хотел подслушать, о чем они говорят. О своих любимых фильмах, о книгах и музыке Дора тоже могла рассказывать на новом языке, который, впрочем, ей очень нравился, так как она осталась все той же открытой и любопытной девочкой, какой была раньше. В парке, в розовом саду, Дора уже могла декламировать своей подруге стихи и поэмы; испанские консьержки, приходившие сюда на перерыв, аплодировали ей и просили прочесть еще что-нибудь. Французский язык стал очень важен для Доры, хотя в самом начале внушал ей страх.

Только про море Дора не говорила ни слова. Море знало только один язык. Дора понимала, чувствовала это. Было нечестно рассказывать о море, волнах, утесе, чайках, подводном плавании, галечном пляже, лодке, леденцах, ракушках и облаках на новом языке. В этом не было бы никакого смысла. Только слова, пустые слова, которые может произнести каждый. Это невозможно выдержать. Это значит отречься от чего-то, что принадлежит только ей, и никому больше. По крайней мере, не тому, о ком она не хотела и не могла думать. Дора прятала эти слова в душе, позволяя им свободно блуждать. И ждать. Что однажды появится прекрасный принц и освободит их из высокой башни, где иногда так мало воздуха, что слова могут задохнуться.

И была одна вещь, которую Дора совсем позабыла. На всех языках.