Каждый может умереть

Глава 9

Позднее этим же вечером, после внесения залога, доктор Гэм и прокурор Мортон разговаривали с Евой Мазерик в вестибюле полицейского участка голливудского сектора. Она искренне настаивала, что понятия не имеет, как из кабинета доктора Гэма в Беверли-Хиллз попала сначала в публичную библиотеку Санта-Моники, потом на набережную с аттракционами, а оттуда — в коктейль-бар неподалеку от Каса-дель-Сол, где ее и человека, Пристававшего к ней в заведении, арестовали и поставили на учет за нарушение общественного порядка.

Ева отчетливо помнила утро. Она помнила, как позвонила в офис Гэма, чтобы записаться к нему на прием. Она помнила, как просила передать миссис Кац, что вернется через несколько часов. Она помнила, что пришла на прием к Гэму. Но остаток дня, с того времени, когда вскоре после ее ухода из кабинета доктора первый шок, вызванный содержанием письма от мисс Шмидт, прошел, имел весьма расплывчатые очертания.

Все, что она помнила, — это как ехала в такси, сожалея, что добрая фрау отставного полковника так о ней пеклась. Будь она по-прежнему в лагере Ein und Zwanzig, ей бы не пришлось принимать это решение. Если бы она и не умерла от слишком частого внимания герра Гауптмана, то к этому времени он настолько истощил бы ее физически и эмоционально, что она, во всяком случае, была бы не способна думать.

Однако в тот момент все было очень ясно. Спокойно, но целенаправленно передвигаясь в унылой тиши читального зала библиотеки, Ева отыскала словарь и посмотрела, что такое «инцест».

Ева поразмышляла над определением. Она не считала себя такой уж распущенной. Этот этап ее жизни был насильно ей.навязан. И конечно же ее не интересовала духовная сторона вопроса. Она хотела знать лишь две вещи: юридический статус девушки, которая, того не зная, вышла замуж за собственного брата. Каковы шансы, что зачатый ими ребенок родится здоровым и нормальным?

Энциклопедии не слишком помогли. Но Ева узнала, что «начало обычаю заключать браки между братьями и сестрами, согласному с моралью Древней Персии, а также Древнего Египта, было положено Птолемеем Вторым, когда тот женился на своей родной сестре Арсиное Филадельфе».

В статье о браке говорилось следующее:

И далее, в той же статье, после обсуждения в ней браков между матерью и сыном и между отцом и родной дочерью:

Было несколько утешительно узнать, что она не одинока в своей дилемме, что такие браки случались и прежде. Но ни в одной статье даже не упоминались дети, рожденные в таких брачных союзах. Статья, касающаяся инцеста, была несколько более содержательна, хотя и архаична. В ней говорилось, что в Англии — а Ева домыслила, что тот же самый закон действовал в Соединенных Штатах, — половое сношение между людьми, настолько связанными между собой кровным родством или свойством, что законный брак был невозможен, в 1650 г. каралось смертью. И, хотя смертная казнь больше не применялась, «тем не менее в 1908 г. был принят законодательный акт (Акт о наказании за инцест от 1908 г.), согласно которому половое сношение мужчины со своей внучкой, дочерью или матерью карается каторжными работами от 3 до 7 лет или тюремным заключением сроком до двух лет с тяжелым трудом или без оного». То, что половое сношение происходило с согласия женщины, несущественно; более того, согласно параграфу 2, женщина, с согласия которой оно происходило, признается виновной и подвергается такому же наказанию, что и мужчина.

Ева поставила энциклопедию обратно на полку и села за стол, крепко сцепив кисти рук на коленях, пытаясь избрать для себя наилучшую линию поведения. Она не хотела, чтобы Пол угодил в тюрьму. Она не хотела, чтобы ее ребенок родился в тюрьме. Но даже если она сделает аборт, это не решит главного вопроса: рассказывать ли ей Полу или нет, и не определит характера их будущих отношений.

Если она не расскажет Полу, то с этого момента каждый раз, когда он будет брать ее, она будет сознавать тот факт, что они — брат и сестра. Если она все-таки расскажет ему, то, учитывая, что он за человек, одному Богу известно, что он может натворить. Он может застрелиться. Он может застрелить ее. Он может убить их обоих и ребенка. Уголки рта у Евы поползли вниз. Убить их, чтобы защитить честь ее вновь обретенной семьи.

Оставался еще вопрос и с герром Гауптманом. Помимо всего прочего, Пол был человеком дотошным. Когда он прочтет письмо миссис Шмидт, если Ева даст ему его прочитать, он не примет на веру неподтвержденную догадку западногерманских социальных работников. Он затеет полномасштабное расследование каждого месяца ее детства, с того времени, когда тетя Гертруда взяла ее под свое крылышко, и до того, как ее с Врановыми перевели в лагерь для перемещенных лиц Ein und Zwanzig. Даже если будет доказано, что они не являются родственниками, вся история с герром Гауптманом во время расследования вылезет наружу. И если к тому времени Пол еще не убьет ее, тут он наверняка это сделает.

Ева нащупала в своей сумочке пачку сигарет, вспомнила, где она находится, и снова защелкнула замочек. Может быть, Бог есть. Тетя Гертруда настаивала, что есть. Она даже учила ее, как преклонять колени и сцеплять руки и молиться о том, чтобы ее семья пришла и разыскала ее. Ее нашли. Но если Бог и есть, он наверняка наблюдал за падением малой птицы, а не за ней в ту ночь, когда der Schulmeister впервые зашел в ее комнатку. И он определенно мало контролировал или совсем не контролировал эрогенные зоны, которые возделывал герр Гауптман. Ева подняла глаза на пожилого человека, сидевшего по другую сторону стола и разглядывавшего ее грудь со старческим интересом. Она встала и пошла к двери библиотеки. Мужчины!… От этого слова во рту у нее оставался дурной привкус.

Когда она проходила мимо стола выдачи, дежурный библиотекарь вежливо спросила:

— Вы нашли то, что искали?

— Нет, — сказала ей Ева. — По правде сказать, не нашла.

Держась за железные перила, она прошла по низкому лестничному пролету на улицу, а по ней — через главный деловой район Санта-Моники, к эспланаде, выходящей к океану.

Они с Полом часто приходили сюда в тот период, когда ее приемные родители умерли и он уговаривал ее выйти за него замуж и позволить заботиться о ней.

— В конце концов, — увещевал он, — у нас столько общего!

Оба мы родились в Венгрии. Мы оба — беженцы. Мы оба потеряли семьи во время войны. Да что там говорить, у меня даже была маленькая сестренка по имени Ева, которой было бы примерно столько же лет, сколько тебе. Одна из последних вещей, которые я сделал перед этой заварухой в Будапеште, — это сходил снова на развалины нашего сельского имения и положил цветы на могилы — ее, моей мамы и отца.

Потом они с Полом спокойно обсудили «совпадение» — то, что ее фамилия, перед тем как она поменяла ее на Хоффман, совпадала с названием пограничного городка, на окраине которого были убиты его отец, мать и маленькая сестра.

Ева зажгла сигарету и затянулась, идя по переходу над транспортным потоком в час пик к пандусу, ведущему к набережной с аттракционами. Это была еще одна вещь, о которой он не знал.

Кто тот ребенок, которого похоронили в могиле с надписью «Ева Мазерик, 4 года»?

На набережной было прохладнее, чем в деловой части города или на эспланаде. Наступила ночь, но перила по обе стороны были усеяны оптимистично настроенными рыболовами. Ева прошла до конца набережной, к закусочной и станции береговой охраны, потом вниз, по пролету ступенек, к одной из скамеечек с видом на море. Здесь они с Полом много раз сидели, как бы отделенные от другого мира одним только каменным волнорезом.

Она не знала, что делать. Если она что-нибудь скажет Полу, придется столько всего рассказать… Ева зажгла новую сигарету от окурка. А если она не смогла рассказать доктору Гэму о мальчишке в душе, то как она сможет рассказать Полу о Генрихе Гауптмане?

Вся эта история с мальчишкой — детская и бессмысленная.

Даже Пол простит ей это. Но он не простит ей герра Гауптмана.

Эта история случилась, когда после нескольких месяцев беспрестанного движения на запад ее с герром и фрау Врановыми перевели в лагерь Ein und Zwanzig, за пределы русской оккупационной зоны, недалеко от Берлина. И до того момента это было прекраснейшее из всех мест, которые ей приходилось видеть. Отставной полковник, отвечавший за лагерь, с тевтонской педантичностью следил за тем, чтобы дорожки и жилые помещения содержались в чистоте, еда была обильной и здоровой, а также за наличием надлежащих мест для отдыха.

Первые несколько месяцев она была счастлива, так, как может быть счастлива двенадцатилетняя девочка, отчаянно нуждающаяся в своей собственной семье. Потом, поскольку красивая фрейлейн, преподававшая в средней школе, уволилась, чтобы выйти замуж, полковник нанял нового der Schulmeister.

По лагерю ходили слухи, что Гауптман — это не настоящее его имя. Одни поговаривали, что на самом деле он — лишенный духовного сана ксендз из Польши. Другие — что он профессор, уволенный из одного крупного русского университета.

Находились и такие, кто говорил, что он — бывший австрийский граф. О нем было известно лишь то, что все видели. Это худой, но мускулистый мужчина чуть старше тридцати, с мягкой манерой говорить, с безумными глазами и с неестественно высоко изогнутой бровью над одним из них, придававшей ему вечно удивленное выражение.

Ева опустилась на скамейку. Поначалу, наряду с другими девочками из ее класса, она была повинна лишь в том, что считала нового der Schulmeister самым красивым мужчиной, которого она когда-либо знала. Вдобавок он оказался превосходным учителем, и, так как знал свои предметы и умел преподавать их другим, класс за один день уходил вперед на столько же, на сколько до этого, под наставничеством у хорошенькой фрейлейн, — за неделю.

Первый день герра Гауптмана в качестве их учителя был омрачен лишь для нее одним обстоятельством. Каждый раз, когда Ева отрывала взгляд от своего учебника или от заданной ей работы, новый учитель, казалось, смотрел только на пышную грудь, обтянутую шерстяным свитером. Она даже боялась, что он может во всеуслышание сделать ей замечание за приход в класс в нескромной одежде.

Ева стряхнула пепел за перила, и ей показалось, что она слышит негромкое шипение сквозь плеск моря возле свай.

Впрочем, она напрасно беспокоилась. По окончании занятий герр Гауптман потрепал ее за щеку, назвал прелестным ребенком и сказал, что хочет познакомиться с супружеской парой, у которой она живет. Другие девочки прямо позеленели от зависти, а на следующий вечер он нанес официальный визит Врановым и пообещал герру Вранову, что попробует найти ему работу по его прежней специальности каменщика, так что все они смогут выбраться из лагеря и снова начать нормальную жизнь. И на нее, и на Врановых это произвело огромное впечатление, особенно когда der Schulmeister сказал им, что у него есть связи за пределами лагеря. Это продолжалось в течение недели — почти каждый вечер герр Гауптман заходил на несколько минут. Потом, в конце недели, незадолго до того, как сказать им gute Nacht [Доброй ночи (нем.)], der Schulmeister открыл свой потрепанный портфель и подарил герру и фрау Врановым квартовую бутылку дефицитного шнапса.

— Чтоб скрепить нашу дружбу, — сказал он. два часа спустя, когда она сидела на холоде, пока еще совсем одетая и охваченная смутной непонятной тревогой, герр Гауптман молча вошел в дверь их жилища. Она впервые осознала его присутствие, когда он приподнял кретоновую занавеску, которая отделяла ее альков с кроватью от храпевших Врановых. Ева объяснила очевидное: — Герр и фрау Врановы легли спать. Пожалуйста, приходите снова завтра вечером.

Но герр Гауптман лишь приподнял еще выше свою выгнутую дугой бровь, сел в кресло лицом к ее кровати и сказал, что пришел ее проведать.

— Видишь ли, мне нравится знать все о моих учениках, — сказал он ей.

Потом он задал ей несколько ужасных вопросов:

— Это правда, что у тебя нет собственной семьи? Когда тебе исполнится тринадцать? У тебя уже начались месячные? Ты когда-нибудь позволяла мальчику быть близким с тобой? Мужчины нравятся тебе больше, чем мальчики? Я тебе нравлюсь?

Никогда еще ей не было так стыдно. Но поскольку он был ее der Schulmeister, она ответила на его вопросы правдиво:

— Да. По крайней мере, если у меня и есть семья, чиновники не в состоянии ее разыскать. Мне только через шесть месяцев исполнится тринадцать. Нет, у меня еще не начались месячные. Нет, я никогда не позволяла мальчику быть близким со мной. Да, мужчины мне нравятся больше, чем мальчики. Да, вы мне нравитесь.

Ева зажгла последнюю сигарету в пачке. Оглядываясь назад с расстояния лет, она знала, почему герру Гауптману так понравились ее ответы. Настолько понравились, что он положил руку ей под юбку и погладил ее ногу выше коленки. Потом он сказал, что уже поздно, и маленьким девочкам пора быть в кроватках и, поскольку она так хорошо к нему отнеслась, он поможет ей раздеться.

Она устыдилась еще больше, но не знала, как выйти из положения, не обидев его. Так что, когда он велел ей встать, она встала, и он стянул ее свитер через голову, и сбросил ее юбку на пол, и долго расстегивал ее длинную рубашку, при этом его пальцы задерживались на каждой пуговке и ласкали плоть, которую открывали.

Даже будучи такой юной, она знала — то, что происходит, дурно, но ничего не могла поделать. Потом, когда она уже стояла совершенно обнаженная, герр Гауптман велел ей лечь в постель, разделся, улегся в постель вместе с ней, поцеловал ее в губы и прижал ее груди к своей голой груди.

— Я хоть немного тебе нравлюсь? — спросил он ее.

— Ja, herr Schulmeister [Да, господин учитель (нем.)], — сказала она почтительно.

— Зови меня Генрих, — сказал он ей.

— Генрих, — уважила она его просьбу.

Потом, в то время как ей отчаянно хотелось закричать и она боялась, что никто не услышит, если она это сделает, герр Гауптман перевернул ее на спину и погладил трепещущий пушок между ее бедер, любуясь ею.

— Nein. Прошу вас, не надо, герр Гауптман, — умоляла она его.

Но он только называл ее маленькой дурочкой, целовал ее груди и ласкал их и ее, не так, как мальчишка в душевой, а изощренно, со знанием дела, со все возрастающей настойчивостью.

— Nein. Bitte nein [Не нужно, пожалуйста, не нужно (нем.)], — просила она, стараясь оттолкнуть его руки.

Ева беззвучно заплакала при этом воспоминании. Но герр Гауптман не обращал на нее никакого внимания. Он лишь остановил ее возражения поцелуями и продолжал заниматься своим делом, шепча, что это принесет ей облегчение, до тех пор, пока помимо ее воли ее двенадцатилетнее тело не начало отзываться, а ее пышные бедра — подаваться вверх и вперед в инстинктивном ритме соития.

— А… сейчас, — выдохнул герр Гауптман.

Потом, накрыв ее маленькое тело своим и разведя ее ноги, он силой лишил ее девственности, бормоча при этом: «Прости меня, kleine liebchen» [Маленькая возлюбленная (нем.)].

Никогда еще она не испытывала такой боли. Но когда она попыталась крикнуть и отстраниться от него, он зажал ей рот своими ладонями и заговорил с ней резко. И поскольку она растерялась и он был учителем, а ее с младенчества учили подчиняться голосу вышестоящих, она оставила попытки бороться с ним, повернула голову на подушке в другую сторону и вытерпела то, что он делал с ней.

Он еще долго делал ей больно. Потом, когда, наконец, он прошел через пик своей страсти, а его мужские соки все еще текли в ней, и единственными звуками в алькове были ее всхлипывания и пьяный храп супружеской пары по другую сторону кретоновой занавески, герр Гауптман снова перевернул ее на бок и целовал ее мокрые глаза, и гладил ее по волосам, и умолял ее никогда никому не рассказывать о том, что он с ней сделал.

— Прошу тебя, kleine liebchen, — умолял он. — Меня могут за это расстрелять. Но больше этого никогда не случится.

И поскольку он называл ее своей маленькой возлюбленной, а она видела, как расстреливают людей, а он говорил, что это больше никогда не случится, Ева в конце концов пообещала, что не расскажет.

Неделю спустя, едва дав ей время поправиться, он вернулся в альков, и это была одна из сотен таких же ночей. Ее любовная связь с герром Гауптманом, если изнасилование двенадцатилетней девочки и последующие плотские отношения между ними можно называть любовной связью, продолжалась еще почти два года, и школьный учитель проводил с ней четыре-пять вечеров в неделю.

Ева была честна перед собой. Да, действительно, часть вины лежала на ней. После того как боль ослабла, а потом исчезла, и это занятие стало в какой-то степени приятным, она начала с нетерпением ожидать его визитов. Они приносили ей ощущение своей исключительности и значимости. Der Schulmeister предпочитал ее всем другим девочкам в классе. В первый раз с тех пор, как умерла тетя Гертруда, у нее появилось чувство, что она чья-то, что кому-то есть до нее дело. Кроме того, кем бы ни был герр Гауптман — священником, лишенным сана, уволенным профессором или дьяволом, он хорошо разбирался в психологии молодых девушек. Он обычно приносил ей конфеты или добавочную порцию еды и, полюбовавшись и попользовавшись ею, никогда не забывал называть ее своею маленькой возлюбленной и говорить, что она воистину прекрасная маленькая девочка.

Если Врановы и знали о том, что творится в алькове, а она не представляла, как это могло от них ускользнуть, они никогда не высказывались на эту тему. В конце концов, они были простыми деревенскими людьми, а герр Гауптман — школьным учителем. К тому же время от времени он оставлял на их столе очередную бутылку шнапса и снова обещал подыскать работу герру Вранову.

Если ночью Генрих Гауптман был настойчивым любовником, то днем он превращался в требовательного учителя. День за днем он гонял ее и весь остальной класс по чтению, письму, естественным наукам, математике, литературе, философии и языкам до тех пор, пока они не опередили на многие месяцы учебную программу для своего класса.

Ветер, задувавший с моря, внезапно похолодал, и Ева поежилась. Так могло бы продолжаться многие годы. Она до сих пор могла бы находиться в лагере для перемещенных лиц Ein und Zwanzig, если бы Генриха не погубила его порочная сущность.

Это произошло во второй половине второго года их связи.

Поскольку в развитии ее организма, возможно подстегнутом почти еженощной стимуляцией ее половых органов, наступил соответствующий этап, она уже была способна испытывать оргазм, и с этого времени герр Гауптман уже не мог оставить ее в покое.

Ева вытерла свои щеки тыльной стороной ладони. Поскольку для него было забавой, без сомнения садистской, смотреть, как лицо его детки перекошено и искорежено страстью, Генрих вел себя так, словно его охватила лихорадка. Он удвоил число своих визитов, оставался дольше, оттягивал собственное удовлетворение, при этом приучая ее к воздействию разных форм эротического искусства, заставляя тем или иным способом расходовать свои скудные эмоциональные и физические резервы, — до тех пор, пока она не оказалась на грани нервного и физического срыва. Он буквально старался залюбить ее до смерти.

Возможно, ему это бы и удалось. Но однажды утром, после особенно изнурительной ночи, когда она шла в школу, жена коменданта лагеря заметила бледность и вялость девочки и, опасаясь туберкулеза — бича всех таких лагерей, велела немедленно отвести ее в лагерный изолятор.

Главный врач, не сумев выявить каких-либо признаков подозреваемой болезни, был озадачен, обнаружив, что Ева страдает тем, что выглядело как бессонница, крайнее перенапряжение мышц и острая форма физического истощения. Когда тщательное медицинское обследование вскрыло тот факт, что она уже не virgo intactus [Девственница (лат.)], он задал ей несколько вопросов по существу дела, а она была так напугана, что рассказала ему правду.

— Как долго тянется эта история? — спросил он.

— Почти два года, — сказала она ему.

— С одним из мальчиков в лагере?

— Нет. С одним мужчиной.

— С кем?

— С герром Гауптманом.

— С der Schulmeister?

— Ja.

Семейный человек, имевший собственных дочерей, одну лет девяти-двенадцати, а другую — подросткового возраста, доктор пришел в ярость. Равно как и отставной полковник, ответственный за лагерь. И в течение нескольких часов в лагере наблюдалось величайшее смятение. Потом разговоры о том, что герра Гауптмана вначале выпорют, а потом кастрируют.

Тем не менее в конечном счете вызвали полицию, и после короткого судебного процесса в соседней деревне, на котором ей пришлось рассказать всю эту гнусную историю с места для дачи свидетельских показаний, бывший школьный учитель лагеря Ein und Zwanzig был признан виновным в изнасиловании и в том, что вступал в сексуальные отношения с несовершеннолетней, и приговорен к бессрочному содержанию в больнице для умалишенных.

В последний раз она увидела и услышала его, когда закованного в наручники учителя выводили из здания суда. Щеголявший в тирольской шляпе, лихо заломленной набекрень, с одной бровью, приподнятой выше, чем когда бы то ни было, он остановился перед ней и улыбнулся.

— Зря ты им рассказала, Ева.

Ева снова вытерла глаза. Потом, когда ей только пошел четырнадцатый год, она согласилась, чтобы ее удочерили, и Хоффманы увезли ее в Америку. И вот теперь, в утренней почте, письмо от мисс Шмидт.

Захочет ли Ева, чтобы ее муж узнал такого рода историю?

Особенно после того, как она только-только сообщила ему, что она не только его жена, на третьем месяце беременности, но также и его светловолосая младшая сестренка, которая, как он считал, вот, уже семнадцать лет как мертва и похоронена.

Ева подавила взрыв истерического смеха. Когда она все-таки расскажет Полу, не исключено, что он попытается упечь и ее в психиатрическую больницу. А как ему еще отреагировать? Что ему говорить? Благослови тебя Бог? Добро пожаловать, kliene Schwester? [Маленькая сестренка (нем.)].

Она достала свою косметичку из сумочки и подкрасилась, как могла, при тусклом свете, потом тяжело встала, взобралась по деревянным ступенькам и отправилась пешком туда, откуда пришла, приподнимая подбородок чуть повыше каждый раз, когда рыбак постарше отворачивался от перил, чтобы полюбоваться на нее.

Пока она прошла весь пирс, пока проходила перед ярко освещенным рестораном, в котором они с Полом так много раз ели, коренастый, хорошо одетый мужчина лет тридцати пяти вынул изо рта толстую сигару, негромко присвистнул и спросил:

— Эй! Как насчет этого, красотка?

Ева ненадолго остановилась и смерила его взглядом.

— Пошел к черту. Пошел ты к черту! — яростно проговорила она и двинулась дальше.