Каин и Авель

ГЛАВА 8. БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ...

Секретарь Плеве, прилежный молодой человек Константин Ефимович Пакай, при появлении шефа почтительно встал и не садился все то время, пока тот отдавал последние указания перед тем, как отбыть в театр. В последнее время шеф отчего-то зачастил именно в балет, хотя до этого ни в каких пристрастиях к великосветским развлечениям замечен не был.

— К девяти положите мне на стол все бумаги для доклада государю. Я хочу еще раз проштудировать. Мне не нравятся выводы комиссии по Николаевской губернии. Если что-то срочное, вы знаете, где я. При любой новости высочайшего уровня мне нарочного. Не отлучайтесь, пока я не появлюсь у себя и не позвоню вам. Помните, в министерстве всего два работника — вы и я. Остальные — бездельники!

Это была дежурная шутка, на которую надо было обязательно рассмеяться, что Пакай чистосердечно и сделал. Он в самом деле считал это за правду: Плеве умел хорошо работать, и за это его которое десятилетие держали на вершине власти и терпели, потому что нормального человека не могло не раздражать ослиное упрямство в делах канцелярско-бумажных, собачья преданность престолу и неспособность понимать шутки.

Дождавшись, пока карета министра не отъедет к театру, Пакай на всякий случай запер входную дверь и положил на свой стол открытый дневник, который он вел на случай прикрытия. Дневник был полностью безобиден и насыщен весьма милыми характеристиками относительно Плеве. Уже несколько раз Пакай, уходя из приемной, якобы случайно оставлял там свои откровения.

Конечно же, Плеве никогда бы не стал читать чужие дневники, но пару раз он наверняка бросал случайный взгляд на открытую страницу, где соответственно моменту писались восторженные, но умные славословия, предназначавшиеся министру. Прием нехитрый, но очень действенный. Пакай это заметил по двойным наградным, незамедлительно поступившим сразу же после прочтения двух страниц.

Вот и сейчас дневник лег на стол, предупреждая своим хитрым телом возможный приход министра или его товарищей, которые имели право доступа в исключительных случаях. А сейчас, во время боевых действий, такие случаи могли происходить на каждом шагу.

Обезопасив себя свежей записью и стилом, брошенным якобы случайно поперек листа, Пакай уже совершенно спокойно зашел в кабинет Плеве. Гигантский письменный стол со столешницей из карельской березы, крытый посредине темно-синим сукном, удивлял своей пустынностью — Плеве был педантичен до сумасшествия, и любая неприкаянная бумажка тут же изгонялась с чистой, ничем не замутненной поверхности. Это помогало при поисках. Вот и сейчас Пакай уверенно выдвинул третий ящик и достал синюю папку Охранного отделения с последними донесениями Ратаева. Да, как и ожидал, есть совершенно свежее с пометкой «От Раскина!»

Никуда не отлучаясь, он стал копировать основные положения на отдельный листок, предусмотрительно украденный из канцелярии. На листке был личный шифр начальника канцелярии, что позволяло в случае обнаружения замести следы. Поскольку еще в гимназии маленький Костя прекрасно овладел искусством подделки учительских почерков, то сейчас он писал почерком Плеве, что наверняка бы вызвало дикое изумление при перехвате письма и увело бы дознавателей не в ту степь.

Он уже дописывал последние пункты, когда за дверью приемной что-то произошло: она вздрогнула, затем затряслась, точно за ней находился дикий зверь, ломящийся на свободу. Пакай быстро положил синюю папку на место, листок аккуратно сложил и сунул в карман сюртука и пошел открывать дверь, делая вид, что огорчен таким бесцеремонным поведением ломящегося.

Открыв дверь, он был поражен видом ворвавшегося внутрь начальника егерской службы генерал-майора Шахвердова, но своего поражения не выказал.

— Где Плеве? — вскричал генерал, выкатывая на Пакая и без того выкаченные восточные глаза.

Пакай иезуитски вздохнул, остужая пыл Шахвердова, но не охладил, ибо тот заорал еще неистовее:

— Где твой министр?!

— Он в балете, — тихо и достойно ответил Пакай. — Но в случае острой необходимости он велел слать курьера.

Шахвердов размышлял не более секунды, проорал что-то непонятное на каком-то восточном языке, скорее всего армянском, затем развернулся и мгновенно исчез. Чтобы сам предводитель егерей поехал к министру в балет? Невероятно! Случилось нечто, а он, Пакай, не ведает. Зато он теперь знает, что над начальником Департамента полиции Лопухиным нависла смертельная угроза — эсеры хотят его убить. Забавно. Поохотимся на зайца...

И Пакай, вернувшись в кабинет Плеве, аккуратно проверил ящик, внимательно осмотрел стол, затем спокойно удалился к себе закончить начатое дело. Письмо Азефу должно уйти завтра утром. Что бы ни случилось, порядок прежде всего. Но все-таки интересно, из-за чего такой дикий переполох?

Успели вовремя, хотя по дороге Франк таки умудрился нырнуть в одно уютное местечко и, прежде чем Путиловский его обнаружил, быстро опрокинул в себя рюмку коньяка, которую здесь держали наготове для постоянных клиентов.

— Запишите на мой счет! — кричал уволакиваемый профессор, цепляясь за латунные вензеля дверей. — Завтра!..

Крик его затих в направлении к Мариинскому театру. По дороге хмель выветрился, и посему в ложу уселись совсем серьезные знатоки балета, готовые при любом удачном антраша взвизгнуть от восторга «Фора! Фора! Бис!» и зарукоплескать.

В оркестровой яме уже слышались милые сердцу каждого меломана хаотичные звуки настраиваемых инструментов.

— Между прочим, идеальный хаос так же недостижим, как и случайные цифры, лежащие в основе криптографии, — вещал Франк, просвещая между делом Путиловского. — Приходится изобретать машинки для производства случайных цифр, но и они несовершенны и через какой-то промежуток времени цифры повторяются. Очень сложная математическая проблема!

— Хочешь наблюдать идеальный хаос? — усмехнулся Путиловский. — Зайди утром в понедельник в любое министерство — ты его увидишь в первозданном виде. Как перед сотворением тверди и воды.

— Все было! — продолжал Франк. — Это первым подметил еще Екклесиаст. Значит, уже тогда люди наблюдали цикличность, казалось бы, случайных процессов! Вот мы с тобой сидим в этой ложе, потом Питер будет разрушен, стерт до основания, затоплен наступающим Балтийским морем, а через десять тысяч лет вновь построят такую же зеленую конуру, два одиноких немолодых господина выпьют, сядут в ложу...

— ...и будут разглагольствовать на ту же тему!

— Вот именно. Смотри, твой Плеве приперся! — и Франк толкнул Путиловского мощным локтем.

— И смотреть не хочу! — буркнул Путиловский, однако посмотрел.

В директорской ложе стоял мрачный Плеве и строго оглядывал зал, отвечая на поклоны и полупоклоны подчиненных и просто заинтересованных склониться перед могущественным царедворцем. Путиловский привстал сообразно своему чину и показал министру набриолиненный пробор. Плеве обождал секунду, демонстративно показывая свое нерасположение к этому чиновнику, но потом все-таки кивнул, однако кивнул с пренебрежением, что стало заметно по небольшой гримаске, проглянувшей из-под усов.

— Он тебя не любит, — протянул Франк. — Мы его тоже не любим! Хочешь, в антракте подойду и спрошу: «Где я мог вас видеть? Вы ужасно похожи на человека, чье дело по обвинению в разбое мой друг следователь вел в суде!»

— Перестань, — хихикнул Путиловский, хотя в душе позавидовал такой несбыточной каверзе. — Давай лучше на дам любоваться! Смотри, вон в той ложе какое семейство угнездилось.

И он поклонился совершенно незнакомой молодой даме, которая вспыхнула от удивления, но в ответ улыбнулась и сразу же зашептала на ухо компаньонке, смерившей Путиловского опытным взором старой балетоманки.

— Это, брат, купчихи, — мечтательно протянул Франк. — Хороша рыбина! Одного приданого, поди, миллиона три... А что, Пьеро, слабо вот так, просто, из одного только чувства приятности взять да и жениться на купчихе? Сейчас попадаются весьма образованные! Ты посмотри, анахорет, какие плечики! Сам бы ел, да грехи не пускают!

— В моем случае это будет чистейшая имму-рация,— печально вздохнул Путиловский.

Франк задумался над значением сказанного, но не осознал.

— Сдаюсь, — признался философ.

— Иммурация — прижизненное заточение, ведущее к гибели. Им мурус — в стену. Я гибнуть не хочу. Я хочу умереть сам, по собственной воле. А не по воле данной красоточки.

— Это ты зря. Говорить о смерти могут только профессионалы.

— Доктора?

— Покойники!

Все обещало приятный вечер. Взгляды прелестной купчихи становились настойчивее и красноречивее. И тут произошло непредвиденное и инфернальное: в тяжелом занавесе образовалась узкая щель, и из нее вылезла знакомая всем фигура Теляковского, управляющего императорскими театрами. У плеча Плеве возник егерь и конфиденциально наклонился к уху министра.

Все это действо происходило одновременно, и у Путиловского непривычно заныло сердце: случилось нечто неординарное.

— Господа, прошу внимания. — Обычно громкий кавалерийский голос Теляковского звучал глухо и растерянно.

Возникшая было в зале некая суета и перешептывание вдруг прекратились, и воцарилась гробовая тишина.

— Господа, прошу внимания, господа! — повторил Теляковский и заплакал.

— Что еще? — глупо спросил Франк.

— Тихо!

Путиловский встал. Плеве исчез из своей ложи, точно растворился в ее темноте.

Наконец Теляковский справился с самим собой и неожиданно воскресшим голосом заговорил твердо и громко:

— Господа! Только что получено сообщение: сегодня утром на японской мине подорвался броненосец «Петропавловск».

Зал застыл на вдохе.

— Погибли адмирал Макаров, двадцать восемь офицеров и шестьсот двадцать матросов. Великий князь Константин Божьей милостью спасен. Согласно высочайшему распоряжению, увеселительные мероприятия и спектакли отменяются. Прошу разойтись.

Несколько секунд стояла полная тишина. И вдруг как прорвало: внезапный шум, вскрики, у нескольких дам началась истерика. Путиловский осмотрел зал — сейчас начнется паника. Что-то надо предпринять. На Теляковского надежды не было никакой, он стоял на авансцене и уже в открытую плакал, даже не утирая слезы платком. Сейчас зал превратится в кисель.

— Гимн! — негромко, но четко крикнул Путиловский.

Голоса подхватили:

— Гимн! Гимн!!

Занавес раздернулся, как по волшебству на сцене оказался хор, Направник взмахнул палочкой. Заиграли вступительные такты, и хор вначале нестройно, но набирая силу, запел вступительные строки «Боже, царя храни».

Все встали и подпевали по мере возможностей. Хор вступил во всю мощь. Такого сильного исполнения, как потом писали газеты, никто припомнить не мог. Даже безголосый Франк пел, ничуть не стесняясь своего дарования.

По давней привычке Путиловский незаметно осматривал публику. Офицеры, в особенности морские, были бледны чрезвычайно, почти не пели, но играли желваками скул — понятно было, что в душе у каждого бушуют нешуточные гневные страсти. Гражданские лица, наоборот, были в основном красны от возбуждения и желания тут же переговорить и высказать свое квалифицированное мнение о настоящих причинах гибели такого мощного линейного корабля, каким слыл « Петропавловск».

И точно: едва только в ошеломлении вышли на улицу, Франк тут же стал излагать свои военно-морские мысли, как будто всю свою жизнь пропил старшим боцманом на корабле.

— Как можно было плыть одним в таком опасном месте? В таких случаях впереди надо пускать несколько малозначащих судов, груженных пустой породой, и только за ними плыть «Петропавловску»! — трындел Франк. — Боже, какой позор! Пьеро, ну что ты молчишь?

— Во-первых, плавает одно дерьмо. А корабли ходят. Во-вторых, Макаров поумнее всех нас, сидевших в этом зале, вместе взятых! — Путиловский поднял меховой воротник шубы, почему-то вдруг ему стало зябко, — В-третьих, это война. И потери неизбежны. Будут еще. Впереди должны были идти минные заградители и тралить проход для тяжелого «Петропавловска». Он же очень большой. А проходы в минных полях делают специально извилистыми. Вот на повороте и зацепил. Скорее всего. Не пёр же он прямо в минное поле! Я тебя прошу, помолчи!

И Франк покорно замолчал.

Можно было взять извозчика, но сидеть вначале в экипаже, потом дома, без движения и мысли, не хотелось чрезвычайно. Нужен был какой-то выброс всей печальной энергии, внезапно обрушившейся на сидевших в зале. Эти шестьсот пятьдесят (без одного) погибших в единую секунду не могли исчезнуть из жизни просто так, они взывали к памяти настолько мучительно ощутимо, что хотелось выть, но выть было невозможно в силу цивилизованности. Отбросить ее в сторону и отдаться чувствам можно было лишь одним, знакомым способом. Что Путиловский с Франком и сделали.

Они нырнули в первый попавшийся винный погреб, не обращая внимания на странные компании, тихо переговаривающиеся по углам, сели за свободный столик, заказали графин водки, готовую закуску, чтобы не ждать, и молчали — слова не приходили, а болтать просто так не было никаких сил.

Путиловский сидел, уставившись в глухую стену, на которой услужливое воображение рисовало картину гибели еще живых людей, не могущих выбраться с нижних палуб на спасительный воздух. Недавно они с Бергом инспектировали на предмет возможных террористических актов корабли, на которых регулярно бывал государь, и пролазали целый день, проникая в такие узкие щели, куда не ступала нога человека. Но матросы были везде.

И теперь он вспоминал узкие люки, отвесные трапы и темноту, охватившую их с Бергом, когда внезапно обесточились вспомогательные механизмы. Было страшно. А ведь все это случилось на корабле, стоявшем в тихой гавани. Что же было там, в далеком Японском море?

Какой-то подвыпивший субъект воспринял этот недвижный взгляд на свой счет, картинно оскорбился, встал с места и двинул корпус в сторону Путиловского. Пока он добирался, принесли графин. Путиловский попросил два тонких чайных стакана, налил водки вровень с краями и застыл, вновь обездвиженный страшными картинами гибели.

Благополучно добравшийся до их столика субъект приступил к главному действу своего сегодняшнего вечера:

— Сударь! Что вы себе позволяете?

Путиловский непонимающе уставился на подошедшего. Слова никак не проникали в его сознание. Унылое лицо, обрамленное неряшливой бородой, очки в железной облупившейся оправе, дурной запах изо рта. Чиновник Судебной палаты, тринадцатый класс.

— Сударь! — не унимался тринадцатый, забыв на время о своем несчастливом в этой жизни номере (душа жаждала справедливости). — Как вы смеете так дерзко смотреть в лицо незнакомому человеку? Вы хам, сударь!

Путиловский взял в правую руку стакан с водкой, в левую — кусочек мягкого сыра и, не обращая никакого внимания на взгляды окружающих, спокойно, точно воду, высосал стакан до дна.

— Браво! — произнес кто-то невидимый за спиной.

Франк исполнил тот же номер с таким же выражением лица.

— Я требую удовлетворения! — не унимался судебный. — Мы, сударь, не знакомы-с для таких взглядов!

— Как же так? Енотов, Елпидифор Евлам-пьевич, — отправив сыр по назначению, спокойно признался в знакомстве Путиловский, отчего у Енотова открылся рот, борода взъерошилась сама собой, а лицо приобрело еще более глупое выражение, хотя глупее, казалось бы, не бывает. — Младший делопроизводитель Судебной палаты, холост, в пьянстве не замечен. До сего дня.

И вышли, оставив Енотова в раздумий о таинстве произошедшего. Водка подействовала, на душе стало спокойнее, но мысли не уходили, а просто ждали своего часа.

— Давай-ка, Саша, прогуляемся, — предложил Путиловский.

И Франк согласился. Идти забыться в ресторане не позволяло петропавловское известие. Возвращаться домой тоже не хотелось. Оставалось одно — мерить ногами столичные першпективы.

Энотека (от греческого эно — вино) на сей раз попалась небогатая, но приличная, восемь наименований позволили приятно провести вечер. Соседи по столику периодически менялись, но каждый уходил от Покотилова не просто накачанный виски по самые уши, но и основательно просвещенный в энологии, благородной науке о вине, чьи основы были заложены еще древними греками.

Занятия энологией привели этих самых греков к развитию древнегреческой философии, поскольку пить и не рассуждать есть удел варваров, каковыми, к сожалению, являются основные российские народы: малороссы, великороссы и бе-лороссы, искаженное белорусы. Расцвет классической философии однозначно связан с началом пития вина и обусловлен раздвинутыми горизонтами мироздания, которые появляются у человека при значительных дозах вина в кровеносной системе.

В сию минуту Покотилов просвещал очередного сотоварища, зашедшего согреться иностранной микстурой, относительно изобретения средневековых алхимиков. Называлось оно квинтэссенцией.

— ... До этого эпохального события сущностей в мире было всего четыре: вода, воздух, земля и огонь. Вы следуете за ходом моих мыслей? — строго спросил Алексей у молодого семинариста, изучавшего все проявления дьявольских искушений на земле.

— Яко за пастырем овец православных, — смиренно ответствовал молодец с таким румянцем в обе щеки, что об них можно было смело прикуривать.

Судя по физическому здоровью будущего батюшки, духовная крепость у него также отличалась непробиваемостью. Впереди светила ясная дорога: матушка, большой и богатый приход, минимум восемь чад и обожание всех прихожанок от двенадцати до девяноста девяти лет.

— Так вот, квинтэссенция — не что иное, как дословно «пятая сущность»! Так алхимики назвали винный спирт, который впервые был получен в той же Греции при дистилляции вина в надежде получить таким способом «винную душу». И они ее получили!

— Неисповедимы пути Господни, — вздохнул красавец-семинарист, перекрестился и с наслаждением выпил свой стаканчик. В приходе, небось, такого уже не нальют. Ну да ничего, на самогоне продержимся... его ведь тоже можно в дубовых бочках держать.

— Александр Афродизи...

— Не слыхал-с,— пробасил семинарист и добавил за здоровье незнакомого Афродизи.

— Знаменитый комментатор Аристотеля!

— Про Аристотеля знаем-с, язычник! — и будущий батюшка опрокинул по поводу благовременного обращения языческой Руси в православие.

К чести Покотилова следует отметить, что он от семинариста почти не отставал, ловко совмещая деятельность просветительскую с потребительской.

— Далее от греков сия операция стала известна арабам, некоему Разесу, оттуда в Гишпанию и только потом в Италию. Вот.

— Католическую церковь отвергаю, не верю в непогрешимость Папы Римского!

Почему-то в этот год вся Россия просто помешалась на непогрешимости Папы, которому, однако, ничего об этом не было известно. Впрочем, даже если бы его поставили перед этим фактом, то святость Папина не пострадала бы, так как истинная вера не зависит от людских суждений.

Последнее утверждение направило мысли Покотилова в сторону богоискательскую: если он совершит грех, убьет плохого человека, спасется ли он сам? Кто смоет грех с его собственной души?

— Вот вы — будущий священнослужитель, — обратился грешник к семинаристу, на что тот перекрестился и смиренно ответил:

— На все воля Божья!

— Допустим, я хочу убить. Только допустим!

— Допущение есть грех сомнения. Не сомневайтесь в истине, и допущений не понадобится.

— Но на минутку! Допустим, я хочу убить человека. На минутку!

— Сие есть смертный грех, — спокойно и равнодушно ответил семинарист выученный на всю жизнь урок.

— А если это плохой человек?

— Суд может быть только Божьим.

— А если я — Бог?

— Значит, вы впали в еще один грех — грех гордыни! Итого, у вас уже два греха. Многовато для одного. А зачем вам лишать жизни человека? Не вы ему жизнь дали, не вам и лишать. Он же вас не лишает!

— Нет, — понурился Покотилов. — Но он не дает дышать прогрессу! Он поощряет погромы! Он... он велит сечь студентов!

— Ох-хо-хо,— заулыбался семинарист. — Да как же их, подлецов, не сечь, ежели они смуту сеют? Смутьяны ведь и в церкви есть.

— Их секут?

— Хуже. Такую епитимью наложат, что уж лучше бы высекли!

И семинарист откланялся, чтобы не опоздать к ночной службе и не заработать оную епитимью.

Покотилов остался один. Наступало самое плохое время суток — ночь, когда надо бы спать, но никак не заснуть: мучают мысли, кошмары и, самое главное, страх смерти, который днем спит как убитый, но стоит стемнеть, и он высовывает свою змеиную головку и начинает охоту за тобой. Мерзость!

У него были выработаны свои методы борьбы с этим страхом. Сейчас надо добраться до гостиницы, выпить перед сном чарочку и быстро лечь спать, пока действие чарочки не закончится. Потом, в разгар ночи, самое мучительное — проснуться и не заснуть, а забыться в какой-то гнусной полудреме, когда не отличаешь сна от яви, себя от умершего и комнату от гроба. Брр... Пора. До гостиницы надо пройтись пешком — тогда организм будет обманут утомлением и, может быть, удастся заснуть сразу. Кстати, на понедельник назначен акт. Осталось жить всего три дня. Забавно.

Расплатившись с обычной для него щедростью, Покотилов вышел на улицу, глотнул воздух, морозный, но уже пахнущий весной. Идти было порядочно. Вперед!

Спать не хотелось ни ей, ни ему. Вечер в ресторане был испорчен известием о гибели какого-то судна у берегов Японии, всех заставили подняться, запеть «Боже, царя храни». Поначалу Савинков остался сидеть, но Дора сделала вид, что он зацепился за стул, и помогла ему подняться, укоризненно шепнув:

— Что за мальчишество?

Он согласился с женской мудростью. Действительно, не хватало еще привлечь внимание, начнут осведомляться, наведут справки... Будет поставлен под угрозу сам акт, назначенный на понедельник. Если по какой-то причине он не удастся, то после анализа ситуации в спокойной обстановке будет избрана новая тактика, которая неминуемо приведет к успеху. И точка.

В отношениях между собой он и она тоже применили новую тактику, ибо все старые способы любовной игры уже приелись и не давали того воодушевления, которое так прельщало обоих во время медового месяца их игрищ. Они стали чуть проникать друг в друга. Чуть-чуть, не более, чем на четверть дюйма.

Позади остались несколько недель полного отказа от соприкосновений чреслами, когда неистовые желания начинали переполнять все уголки тел, совершенно, казалось бы, непричастные к этому: большие пальцы ног, самые оконечности локтей, подмышки, зубы (в особенности мудрости), уголки глаз, небо и гортань, ладони и подошвы ног.

Часами они исследовали свои и чужие угодья, находя все новые и новые доказательства присутствия любовной жизни во всех клеточках тела.

Проходили сутки — и вся энергия плавно перемещалась в совершенно новое, неожиданное местечко, охота за которым занимала следующую ночь или утро сразу после завтрака. Как хотелось.

А хотелось постоянно.

Вследствие постоянного томления весь город превратился в рай, изгнания из которого они ждали с нетерпением, как ждали вкуса яблока Адам и Ева. Иногда, совершенно случайно, мимо них проносился министерский кортеж Плеве; и в эти секунды обоюдное возбуждение нарастало до такой степени, что пару раз Савинков еле удержался, чтобы не согрешить неподвластным ему телом: тело поняло, что при смерти проехавшего мимо человека оно будет допущено до последних заветных уголков. То же самое, но в меньшей степени, испытала и Дора. Она была зачинщицей и судьей в любовных прикосновениях. И Савинков безропотно ей подчинялся, понимая, что разрушительная сила динамита, источника их будущих наслаждений, ему не подвластна. Дора богиня смерти. А он только ее служка, жрец. Скорее всего, даже не верховный.

Он понимал, что все очарование их отношений может исчезнуть, как только ЦК даст указание на новый теракт, в котором, возможно, ему не найдется места. И решать это будет скорей всего один человек — Азеф. Именно ему Дора доверяла полностью, как доверяет сука, не спрашивающая хозяина, зачем ей нужно бежать за дичью. Ее первый вопрос при решении какой-либо проблемы был одинаков:

— Что сказал по этому поводу Толстый?

И делала только то, что он сказал.

Но сейчас она делала то, о чем «Толстый» никогда даже и не думал, потому что в этой области отрицал всякую революционность и не помышлял о новизне — ему хватало старых устоев. Впрочем, Азеф никогда не вмешивался в любовные дела своих подопечных, предоставляя им полную свободу, лишь бы это помогало делу.

Конечно же, мужская выдержка Савинкова не была беспредельной. Он, хотя и воспитывал в себе сверхчеловека, понимал, что сверхчеловек и сверхмужчина — далеко не одно и то же понятие. Можно даже сказать наоборот, что это понятия взаимоисключающие. Недаром же великий Ницше не знал женщин, а когда его уязвленные ученики принудили учителя вступить в связь с нанятой проституткой, создатель богочеловека был неприятно поражен своими далеко не лучшими ощущениями, правда, скрашенными весьма кратким временем соития.

Привычными путями, уже обнаженные и усталые прошедшим днем, они легли на разостланную постель. Савинков потянулся было продолжить уже привычное, начатое и брошенное на полдороге, но Дора отвела его руку и узкой теплой ладонью закрыла его губы, так что он дышал в ее ароматную ладонь, изредка позволяя себе покусывать нежные кожаные шишечки у оснований пальцев. Несколько минут она его успокаивала. А затем села на его сильные ноги кавалериста (он отродясь не садился на лошадь, но знал, что если сядет, то сделает это хорошо) и застыла в позе амазонки, ожидая какой-то ей одной понятной минуты, какого-то ей нужного момента.

Когда эта минута наступила, она начала медленно наползать на его тело так, что его охватил страх: неужели она сейчас сделает то, чего они всячески избегали делать все эти последние дни, ожидая разрешения своих мучений только им одним понятным способом? На его лице в полумраке комнаты, освещенной одинокой скудной свечой, этот страх проступил так явственно, что она отрицательно покачала головой: не бойся, я не нарушу нашего бессловесного уговора.

Медленно, долями дюйма она наползала на готовое ко всему мужское тело, но остановилась и одним движением направила его по нужному пути. И снова успокаивающе покачала головой: не бойся, ничего не будет. Он понимал, что это самая последняя, мучительная прелюдия перед свершением. Но уже сейчас в нем зародился страх: а не обманутся ли они в своих ожиданиях, когда можно будет все, а они не смогут этого всего взять? Или возьмут в рот блаженную долгожданную влагу, а она не утолит ни грана жажды?

Ну что ж, подумал он, это тоже будет ответом и опытом. Дальше они придумают что-то новое или просто посмотрят в глаза друг другу, понимая, что все ушло и теперь более их ничто и никогда не свяжет в странную супружескую пару со страстью, но без супружества. По крайней мере, они будут не первые, кто попытался таким образом обмануть чувственную смерть. И если у них, как и у их предшественников, не получится ничего, они все-таки могут сказать: «Мы попробовали. А вы не смогли даже и этого!» Пусть будет что будет. И он стал наслаждаться короткими чувственными прикосновениями сокровенного женского уголка ее тела. Наверное, так дразнили львов в римских цирках, подсовывая голодному зверю еще живую жертву и отдергивая страдальца в последний момент перед кровавым прыжком.

Время остановилось, хотя тела не останавливались, влекомые все нарастающей тяжелой невыносимой похотью. Он уже несколько раз пытался одним движением закончить это страдание, но каждый раз она легко уходила от его движений, прикладывая палец к его рту: держись, дальше будет хуже...

И тут произошло нечто непонятное: откуда-то издалека донесся тяжелый вздох, будто у них прямо под кроватью, потревоженный их ритмичными движениями, устало вздохнул неимоверный великан. Мелко затряслись все стекла в окнах, вся посуда в горке, часы стали бить совершеннейшую чушь; кровать качнуло так, что Дора чуть не слетела вниз.

Савинков вскочил с кровати и в два прыжка очутился у окна. Вдалеке к Литейному проспекту светилось желтым цветом какое-то образование, вроде облака в виде гигантской поганки, непонятным образом выросшей в ночном петербургском небе.

Дора застыла, прислушиваясь к происходящему, но все стихло и более не повторялось.

— Что это было? — спросил Савинков.

— Взрыв, — просто ответила Дора, встав рядом у окна и прижавшись своим холодным телом к его горячему.

— Господи... — на ходу забормотал Франк. — Какие-то маленькие, плюгавые япошки — и наш «Петропавловск». Гордость нации адмирал Макаров! умнейший человек! флотоводец! И нате вам! — закричал он на Путиловского.

Проезжавшая мимо спокойная лошадь встала на дыбки, сама подивившись своей резвости.

Прошли несколько шагов. Целительное водочное успокоение закончилось, и очень хотелось поговорить.

Ну почему ты молчишь? — не выдержал Франк.

— Не ори. Тоже мне Аника-воин. Морской мине, знаешь ли, все равно — плюгавый ты или гордость нации, — хмуро проговорил Путиловский.

— А вы куда смотрите?!

— Кто мы? При чем здесь мы? Мне своих плюгавых террористов во как хватает! Хотя тут все при чем...

— Такое громадное, сильное государство,— не унимался Франк. — Армия, флот, кавалерия, драгуны, кирасиры, уланы, гусары! Калмыки-головорезы! Казаки! Пластуны легендарные! Это же не государство, а просто Голиаф! И маленький Давид с какой-то пращей ему в лоб — шарах! — и все. Где они все были? Те, которые на парадах так красиво ходят, что все плачут от восторга? А теперь плачут от унижения!

— Ты же философ, такой умный, все понимаешь. Вот давай, философ, разложи по полочкам! — не выдержал и съязвил Путиловский.

— Для занятий философией требуется одно лишь условие, необходимое, но и достаточное — спокойный и невозбужденный ум. Если он взволнован, то все тонкие философские построения мгновенно исчезают за грудой путаных эмоциональных мыслей. Я сейчас очень взволнован и в эти минуты по мыслительному уровню ничем не отличаюсь от тебя или вон от того дворника.

— Спасибо! — Путиловский остановился и отвесил поясной поклон.

— Паяц!

— Я Пьеро.

Дворник, встревоженный вниманием влиятельных господ к своей малозначительной персоне, на всякий случай привстал со скамейки, на которой вкушал пирог с грибами, и спрятал пирог за спину. Потом малость подумал и второй рукой сдернул с головы шапку.

— Чисто метешь, братец, — обронил на ходу Путиловский, не чуждый демократизма и знавший благодаря Медянникову слабые струны петербургских гераклов, ежедневно чистящих столичные конюшни.

И услышал в спину:

— Покорнейше благодарю-с!

— Да ты демократ! — Франк выпустил весь воздух с накопившимся ядом. — Ты не понял главной мысли: в состоянии душевного возбуждения все люди одинаковы!

— Да знаю я все это, проходил в судебной практике. Состояние аффекта, состояние депрессии — все едино для всех, от графа до приказчика. Я спрашиваю тебя как человека, должного по образованию воспарить над всей нашей суетой и сказать: вот так, мол, и так. И не иначе! А ты кроешь японцев не хуже приказчика из мясной лавки. Дай мне истину! Любую!

— Истину? Она, брат, в вине, — и Франк тоскливо оборотился вокруг, но, не сыскав никаких признаков разлива истины в мелкую тару (не крупнее стопки), опять впал в уныние и вновь стал поносить японцев, точно они в этом укромном уголке столицы раздавали патенты на торговлю хлебным вином.

Путиловский шел молча и привычно думал о том, что пора менять свою жизнь, уходить из Департамента, из Охранного отделения, рассчитать Лейду Карловну (или оставить девушку? пропадет ведь без него), отдать Макса в хорошие руки (если не рассчитывать Лейду Карловну, зачем тогда отдавать Макса?)... Дальше мысли путались, как следы зверей в лесу, и приходилось возвращаться к самому началу: надо уйти из Департамента на вольные хлеба. Точно. Он может выступать в суде, у него есть адвокатское обаяние, зачем скрывать правду? Станет модным и высокооплачиваемым защитником в самых щекотливых делах — бракоразводных и убийствах из ревности.

— ...Я бы собрал вот сейчас всех этих паркетных гвардейцев — и на Дальний Восток! На Дальний Восток! — витийствовал тем временем Франк. — Каждому бы в руки по винтовке — и марш-марш! Под пули! И только тем, кто доказал свою честь, позволить вернуться в Питер. А струсил, сглупил — на Камчатку!

— Что же им делать на Камчатке? — резонно спросил Путиловский.

— Жить. С камчадалками, — заодно решил философ и национальный дальневосточный вопрос. — Пойдет новая порода — желтые, узкоглазые, с голубой кровью.

«Эк его несет!» — про себя, дабы не раздувать огонь, подумал Путиловский, а вслух сказал нейтральное:

— Да уж...

И тут нечто стремительное, темное и прыгающе-меховое накинулось на Путиловского и стало в прыжках лизать ему губы длинным горячим языком.

— Дуся! — Путиловский почесал извивающуюся в ногах и повизгивающую от собачьего узнавательного счастья доберманиху. — Откуда ты, прелестное дитя?

— Любят тебя всякие бабы! — только и вымолвил оторопевший и ревнующий Франк. — Доберман Дуся? Что за русофильство! Я понимаю — Брунгильда, Валькирия, на худой конец Лорелея!

Дуся обиженно залаяла. Это точно была Бергова сука. Тут же объявился и ее хозяин, вынырнувший из-за угла с поводком в руке. При общем сборе Дусина радость достигла такого высокого предела, что пришлось несколько раз легко хлестнуть собачку, на что, впрочем, она нисколько не обиделась, а наоборот, восприняла наказание как некое поощрение.

— Добрый вечер, господа! — Берг был розов, свеж и тонок, точно кавалерийский хлыст, облаченный в шинель, и, не услышав бодрого ответа, забеспокоился. — Что-то случилось?

Дуся тоже поняла, что не все так ладно в непонятном человеческом мире, уселась на стройный зад и наклонила голову чуть в сторону, что означало собачье непонимание ситуации.

«Коты в таких случаях только расширяют глаза и внимательно наблюдают», — подумал Путиловский.

Оказывается, Берг был в полном неведении относительно «Петропавловска», и Франк тут же начал просвещать его, точно сам был знатоком в деле минирования водных пространств и способов безопасного преодоления последних крупными военно-морскими силами.

Берг оживился — речь пошла о знакомых ему материях! — и несколькими профессиональными залпами разбил в пух и прах все Франковы построения. Но тот не огорчился, а стал жадно впитывать доводы, чтобы впоследствии на кафедре блеснуть потрясающим знанием мельчайших деталей всей трагедии бедного броненосца.

— Странно! — вещал Берг. — У броненосцев этого проекта чрезвычайно развитой защитный пояс в районе ватерлинии как раз для таких вот случаев встречи с миной. Он должен был выдержать взрыв любой современной мины!

— Простите, Иван Карлович, — перебил его Франк. — Не могли бы вы пояснить, что такое ватерлиния? Я понимаю, что это воображаемая линия, наподобие оси ствола, каким-то образом связанная с водой, и что скорее всего именно по ней Макаров и должен был вести «Петропавловск», но уклонился... и она... тоже не выдержала? Не так ли?

— Вы закон Архимеда знаете? — спросил в лоб оторопевший от такого невежества Берг.

— Который? — с ловкостью студента, уличенного в незнании основ, переспросил Франк.

Но и Берг был не лыком шит:

— Основной, разумеется! Он же и единственный!

Взгляд Франка обратился вверх, ко Всевышнему, но никаких видимых знаков от небес на ночном сером небе не проступило. Тогда он низвел очи долу, украдкой, точно в школьные времена, посмотрел на Путиловского: «Выручай!» И Путиловский пришел на помощь товарищу по парте:

— Ватерлинией называется линия вдоль корпуса судна по границе воды и сухого корпуса. Так?

— Ну-у,— протянул Берг, — разве что в первом приближении. Их же несколько, ватерлиний: грузовая, теоретическая, в дедвейте, в балласте! Но и такое определение годится. В общем, так: скорее всего «Петропавловск» был сильно перегружен углем, водой и боевыми припасами, поэтому осел в воду так, что броневой пояс оказался ниже головки мины. И когда произошел взрыв, именно это обстоятельство и стало первопричиной скорой гибели. От снарядов тоже защищают в первую очередь палубу и ватерлинию. А в остальных местах корпус облегчен до предела.

Балетоманам стало много яснее, когда они услышали грамотный комментарий профессионала: так, прибежав на пожар и внимая брандмейстеру, мы испытываем облегчение от его пояснений на тему, почему тушить уже поздно и можно лишь спасти окружающие пожар строения, чем он сейчас и командует. Затем, когда занимаются соседские постройки, он так же грамотно объясняет причины появления новых очагов. И это длится до бесконечности, когда в идеале сгорает весь город. Аналогичной достоверности комментарий дают гадалки погоды, экономисты и профессиональные политики, за что и почитаемы в народе.

— Может быть, зайдем ко мне? Посидим, обсудим в тепле? — вопросил Путиловский. — Лейда Карловна будет рада!

Вопрос Франка обнадежил, но в утверждении он сильно сомневался. Впрочем, не он первый предложил, хотя озвученное Путиловским предложение давно жгло Франков язык.

Понятливая Дуся, услышав звукосочетание «Лейда Карловна», взвизгнула то ли от радости, то ли в одобрение. Эти звуки объединялись в ее женском мозгу с парной печенкой и котом Максом. Хотя Макс ее явно не ждал и любое Дусино явление воспринял бы как незаконное вражеское вторжение на свою законную территорию.

Берг однозначно сглотнул слюну, сопоставив пустоту своего буфета и изобилие буфета под руководством Лейды Карловны, но вслух сказал скромное:

Разве что на минутку...

В это время мимо них, бормоча французские слова извинения, протиснулся молодой человек в дорогом пальто с бобровым воротником. От воротника сильно пахло спиртным. Франк инстинктивно повел носом: водка, виски, потом шартрез и снова виски. Убийственная смесь, но, по-видимому, молодой человек обладал незаурядной устойчивостью к такому сочетанию, что возвышало его в глазах Франка и всего пьющего человечества.

— Послушайте, вы же наш соседушка! — ласково пропел профессор философии вслед странствующему Покотилову (это был он!).

Покотилов отреагировал, как и подобает воспитанному человеку: обернулся, сфокусировал разбегающиеся глаза на Франке, затем на Пути-ловском и только тогда снял бобровую шапку с высокого чела, уязвленного легкой экземой.

— Ба! — только и сказал он, узнав своих собутыльников. — Ба, кого я вижу!

И, распахнув объятия, припал к широкой груди знатока французских вин. Франк принял заблудшего и облобызал, ревниво принюхиваясь и прикидывая, что и сколько тот успел влить в себя после их расставания.

Учитель атлетической гимнастики ограничился легким поклоном, а офицер щелкнул отсутствующими шпорами и наклонил голову. После этого какая-то отвратительная вонючая псина стала запанибратски хватать Покотилова за все места и вдруг, отпрянув, оглушительно, порой срываясь на визг, залаяла, оглядываясь на офицера, точно призывая его разрешить мучительную для себя загадку.

— Дуся! Фуй! — прикрикнул на собаку хозяин.

Но успеха эта команда не поимела. Вышеупомянутая Дуся точно с цепи сорвалась, указывая всем своим видом на особые причины, заставляющие добродетельную собаку вести себя неподобающим образом.

— Дуся! — укорил собаку Путиловский, но с тем же успехом он мог корить лошадь Медного всадника, вздумавшую разок проскакать по темным улицам столицы.

Берг натужно улыбнулся, пристегнул поводок к продолжающей уже даже не лаять, а кашлять собаке и пошутил:

— Динамит почуяла.

Покотилов, заслышав невероятное (здесь и сейчас) заветное слово, окаменел и внезапно протрезвевшим взором стал оглядывать троицу с собакой. Собака извивалась на поводке, стараясь добраться до него, и он сделал два шага назад, тем самым поставив себя в выгодную позицию на тот случай, если вдруг кинутся и станут вязать руки.

Нахлынувшая трезвость в мгновение ока пробудила все спавшие по сию минуту страхи, мозг стал кристально ясно анализировать сложившуюся ситуацию.

Та-а-ак... трое и собака. Это не учитель математики! И не профессор — профессора так не пьют! Они вели его! Это ОХРАНКА! Знают про динамит. И следят за его реакцией. У них все готово для ареста, за углом стоят городовые, сейчас выскочат. Надо опередить. Господи, ну почему он не взял с собой револьвер? Можно было бы погибнуть по-геройски! А так будут пытать, он не выдержит и все расскажет! Позор. Револьвер?! Нужен револьвер! Гостиница совсем рядом, за углом! Как же он не догадался сразу? Надо будет пойти, потом побежать (от собаки не уйдешь), потом взять револьвер, и все. Отстреливаться до последнего, а напоследок швырнуть в них бомбу. Погибнут все, и он в том числе, но не будет позора! Почему все стоят? И хорошо, что стоят, вон, один уже достал портсигар и собирается прикуривать. Отводит подозрение! Подождать, когда загорится спичка, и бежать! Внимание...

Путиловский улыбнулся шутке Берга и чиркнул спичкой. Результат получился весьма неожиданным: молодой человек подскочил на месте, а затем, словно сорвавшись с цепи, побежал, скользя калошами на уезженном снегу, не оглядываясь и крепко держа в руке бобровую шапку. Дуся, натянув поводок в струнку, захрипела вслед убежавшему, и Берг заскользил на том же снегу, еле удерживая собаку весом всего тела.

Путиловский от удивления забыл прикурить, и огонек спички уже подобрался к его пальцам.

— Что это с ним?

— Павел Нестерович, это динамитчик! — Берг с трудом оседлал Дусю и держал ее между ног.

— Черт! — Огонек добрался до путиловского пальца и обжег. — Вы с ума сошли.

— Клянусь, динамитчик! Давайте проверим, Павел Нестерович. Дуся не ошибается!

— Держи динамитчика! — весело закричал вслед молодому человеку Франк, отчего тот подпрыгнул на бегу и стал петлять, как заяц, уворачивающийся от собак.

— Уйдет же, Павел Нестерович! — взмолился Берг, а молодой человек в ту же секунду скрылся за поворотом.

— Вдруг действительно? — сказал себе вслух Путиловский и рванул к углу. — Бежим!

Дуся все поняла без команды и сразу взяла такой резвый аллюр, что Берг мгновенно поимел фору саженей три, а то и поболе.

— Я с вами! Я с вами! Это японский шпион! Ура-а! — и грузный Франк заскакал за ними козликом, радуясь новым героическим приключениям.

Завернувши за угол, они успели заметить, что «динамитчик» влетел в подъезд гостиницы средней руки «Северная».

— Уйдет через черный ход, — на ходу крикнул Путиловский.

— Ни черта! — прокричал в ответ Берг. — От Дуси не уйдешь!

Дуся, понимая серьезность погони, берегла силы и неслась молча. Франк сил уже не берег, потому что их у него не осталось вовсе, — тот малый запас, что был, утратился безвозвратно на первых десяти саженях бега.

Покотилов вбежал в вестибюль, проскочил мимо портье, чему тот нимало не удивился: бывало, господа и не так рвали по лестнице, только бы успеть в ванную комнату — перепили-с! Тем более амбре за бегущим тянулось вельми густое и осязаемое. Но не прошло и пяти секунд, как вслед за перепившим длинной вереницей последовали собаки, владельцы собак, какие-то делового вида офицеры в штатском. Венчал же всю эту фантасмагорическую процессию высоченный господин изрядной комплекции.

В голове у портье за несколько мгновений сложилась удивительная картина: у постояльца наверняка развилась белая горячка, чего и следовало ожидать со дня на день, судя по количеству спиртного, которое он поглощал. Далее по логично выстроенному пути (профессия портье удивительным образом развивает наблюдательность и логику) следовало, что собака есть фантом, преследующий больного! Но эта версия была отброшена как чересчур заманчивая. Собака отнюдь не фантом. Она преследует больного, сбежавшего от лекаря, потому что фигура, замыкавшая процессию, явно принадлежала лекарю, как по национальному признаку, так и по выражению лица — доброму, но в то же время озабоченному судьбой пациента!

Душа портье наполнилась ожиданием скандала, начало ночи обещало быть весьма пикантным. Он бросил свое основное занятие — протирание стойки байковой тряпицей — и весь обратился в одно большое ухо, стараясь не пропустить ни грана звуков, доносившихся со второго этажа.

Вначале там было тихо-тихо, точно все виденное явилось галлюцинацией самого портье. Но потом раздался сухой треск, похожий на тот, когда приказчик-ярославец лихо отрывает от штуки ситца отмеренное количество товара. Невидимый лихой приказчик проделал этот фокус ровно четыре раза, затем раздался вопль, совершенно непонятный сквозь тяжелые перекрытия, но означавший единственное: приказ и действие!

«Черт!» — подумал портье, и это была последняя мысль в его голове. Далее были одни лишь эмоции, правда очень короткие, но весьма емкие. Непонятным образом наверху поселился великан, который лопнул. Кто его надул и отчего он лопнул, для портье осталось неизвестным, потому что серая площадь потолка внезапно пошла паутинообразными трещинами, вспухла и исчезла, превратившись в груду камней, летевших с невообразимой скоростью в голову застывшего любопытца. Первым же пластом вырост этот срезало напрочь, и оставшиеся камни стали бестолково терзать неподвижно стоявшее тело портье без головы. Руки сведенными предсмертной судорогой пальцами упорно цеплялись за латунные поручни стойки, пока их не переломало рухнувшими сверху дубовыми балками...

Когда Покотилов вбежал в гостиницу, вид знакомого и родного места успокоил его до такой степени, что он чуть было не свернул протоптанной дорожкой в буфет, где его ждала севрюжин-ка (он почувствовал, что проголодался, потому что после завтрака маковой росинки во рту не было, если не считать выпитого, а кто его считает?). Но разум пересилил чувства, и он сиганул вверх по лестнице, имея к тому времени фору в несколько корпусов по отношению к собаке. Завидев спасительную дверь, он бросился в нее и охолодел: забыл взять у портье ключ!! Бежать назад не было никакого резона. Покотилов с разбега вышиб хилый замок и ввалился внутрь, ликуя и ища глазами тумбочку, в которую он накануне спрятал револьвер. Тумбочка оказалась на месте.

Хрипя и задыхаясь от усталости, он сорвал крышку, нащупал сверток, и тут ему на спину бросилась проникшая за ним дьяволица во плоти — та самая мерзкая собака. Она проникла без спроса в чужое жилище и должна быть примерно наказана! Резким поворотом туловища он сбросил собаку с руки, и та, прежде считавшая преследование какой-то новой игрой, мгновенно вызверилась, оскалилась и теперь уже по-настоящему стала целиться в горло Покотилову. Оба застыли перед решающим прыжком: Покотилов — распутывая комок тряпки со спрятанным внутри револьвером, и собака — хлеща себя по бокам несуществующим хвостом. Как только он взвел револьвер, собака прыгнула.

Покотилов выстрелил два раза навстречу черно-шоколадному телу, но промахнулся, ибо даже малейшее попадание сбило бы упругое тело если не на пол, то хотя бы с траектории полета. Собака тоже промахнулась, потому что в эти мгновения по быстроте реакции взвинченные нервы Покотилова сравнялись с лучшими собачьими. Он выстрелил вслед пролетевшему мимо телу еще два раза и попал, потому что раздался леденящий душу каждого собачника визг подстреленного пса. Собака извернулась кольцом, пытаясь укусить жалящее ее бедро насекомое, не смогла поймать и развернулась для новой атаки. Покотилов тщательно прицелился и спустил курок — револьвер заклинило!

В отчаянии он кинул его в морду ополоумевшей твари, та увернулась, прыгнула и впилась Покотилову в руки, которыми тот инстинктивно прикрыл горло. Клыки рвали руки, кровь била из порванных артерий во все стороны, что свидетельствовало о повышенном кровяном давлении и возможности скорой кондрашки. Но не это занимало все оставшиеся мысли Покотилова: он попался в лапы самому Дьяволу! И поскольку убить Дьявола простому человеку нет никакой возможности, в его мозгу стала шириться одна, но быстро растущая мысль: он должен сделать ЭТО!

Покотилов вместе с Дьяволом, повисшим на его руках, ринулся к заветному сундучку, сорвал с него крышку, и тут в Дусины ноздри ринулся такой плотный запах динамита, что она, совершенно обескураженная, расслабила свою смертоносную хватку и застыла над сундучком, ничего не понимая и ожидая команды Хозяина. Этот ступор Покотилов расценил однозначно радостно: он угадал! ОНО боится взрыва! И, не дожидаясь трусливого сопротивления собственной плоти, он поднял сундучок и швырнул его об пол.

Пока содержимое сундука входило в контакт с нижней стенкой и получало от него согласно принципу сэра Айзека Ньютона действие, равное противодействию, душа Покоти лова обрела так долго ожидаемое спокойствие и наблюдала за процессом передачи противодействия со стороны, одновременно глядя на склоненную набок недоуменную морду товарища по предстоящему эксперименту: бессмертна ли душа и ежели да, то куда она удаляется?

Тут весь полный пуд заботливо приготовленного динамита не выдержал реакции инициации и сдетонировал со вздохом великана, у которого ничего телесного, кроме вздоха, нет. Но и этого оказалось достаточно, чтобы превратить в пыль пропитанное отличным шотландским виски тело страдальца. Видимых остатков души не наблюдалось. Благодаря удивительным взрывным парадоксам от торса Дуси отделилась совершенно целая голова и улетела сквозь оконную раму в неизвестном науке направлении. Весь ближайший окружающий это действие мир исчез в короткую долю секунды...

Берг несся впереди всех не только благодаря Дусе: он чувствовал охотничий азарт не менее своей воспитанницы. Если это действительно динамитчик, весь мир узнает о совершенном им, поручиком Бергом, перевороте в деле борьбы с террористами, а именно: собаки могут предварительно ловить организаторов взрывов, как во время подготовки, так и при перевозке взрывчатого вещества! Более того, они будут способны разыскивать во всех укрытиях спрятанные там фугасы, мины и прочие диверсии.

Эти мысли тряслись в голове Берга, в то время как ноги совершенно самостоятельно несли его к славе и орденам. Однако рассогласование между мыслями и ногами рано или поздно должно было сказаться, что и произошло: на совершенно ровном месте Берг запнулся, потерял равновесие и растянулся на полу. Кожаная петля поводка соскочила с руки, и освобожденная Дуся, в два раза увеличив свою скорость, скрылась за поворотом коридора второго этажа. Берг не то чтобы вскочил — он вспорхнул с пола, но, завернувши за угол, был несказанно удивлен: Дуся нигде не наблюдалась. Совершенно по инерции он проскочил все короткое колено коридора и уже углубился в следующее, как услышал сзади знакомый лай и револьверные выстрелы. На полном ходу заворотить не вышло, он проскользил на хорошо навощенном полу метров пять, но справился и повернул на лай Дуси.

В это мгновение лай сменился визгом, и Берг обомлел: его любимицу убивают!

Ревя на ходу нечленораздельное, Берг ринулся вперед, но споткнулся о чью-то выставленную ногу и пролетел мимо поворота коридора в глухой тупик. Врезавшись головой в плинтус, он на секунду потерял ориентировку в пространстве и во времени. Прислушался, но больше не услышал Дусиного визга. Обошлось? И в эту секунду, точно сочувствуя Бергу, некто большой и необозримый вздохнул так, что Берг потерял сознание и никак его больше найти не смог. Тьма сомкнула его очи...

Путиловский ровным бегом держался за Бергом, на пути изловчившись достать револьвер и прокрутить, проверяя на слух, барабан. Он был полон. Движением большого пальца Путиловский поставил револьвер на боевой взвод и теперь следил, чтобы ненароком не выстрелить в спину Берга, — такие случаи встречались в его богатой следовательской практике. Берг растянулся лягушкой на полу, отчего Дуся получила долгожданную свободу и не преминула ею воспользоваться. На ходу свободной рукой Путиловский успел подхватить Берга за воротник, тот птичкой очутился на ногах и умчался вперед.

С ходу проскочив колено коридора, Путиловский понял, что динамитчик остался позади — впереди был тупик с неподвижными дверями. Каким-то чутьем он увидел, что двери заперты и не колышутся. Он притормозил движение и в этот момент услышал два револьверных выстрела сзади сбоку, потом еще два и понял, что убивают Дусю. Правильность этой догадки подтвердилась последовавшим за выстрелами Дусиным визгом.

Берг был чуть впереди него и, услышав то же самое, так рванул, что у Путиловского возник страх за его жизнь, за жизнь предполагаемого динамитчика и только потом за Дусину. Черт знает, может быть, это совершенно невиновный ни в чем, кроме как в пьянстве, человек. И чем от него пахнет в действительности, одному Богу известно. Может, он динамитом по лицензии торгует!

— Стоять! — проорал Путиловский и, дабы упредить Берга, подставил ему сзади ножку.

Берг, согласно законам механики, устоять не смог и полетел головой вперед и прямо, не меняя траектории вплоть до соприкосновения головы и стенки. Путиловский не удержался на ногах и въехал в мягкое место Берга, которое по причине природной худобы последнего мягким оказалось только по классификации, а на деле сухим и весьма жестким. И тут в подтверждение этому кто-то пожалел Путиловского и вздохнул. Вздох был так нежен и всеобъемлющ, что, казалось, проник глубоко в каждую клеточку тела. Такое проникновение удивило Путиловского, он скосил глаза и увидел серую пыльную пелену, надвигающуюся на него, как самум надвигается на бедуина. И бедуин закрыл глаза...

Неповоротливый Франк последние метры тащился шагом, дыша, как паровоз на последней стадии Транссибирской магистрали. Однако он упрямо завернул за угол и увидел бегущих ему навстречу Берга и Путиловского. Что означал этот бег в обратную сторону, Франк не понял, но на всякий случай прижался к стене, чтобы пропустить бегущих и потом подумать, бежать ли ему вслед. Вокруг что-то визжало и стреляло. На полном ходу Путиловский вдруг сделал невообразимое — подсек сзади ноги Берга, тот вытянулся в струнку и полетел вдоль коридора, минуя тот поворот, из-за которого они все только вылетели. Вслед за ним с криком «Стоять!» улетел и Путиловский. «Как стоять?!» — удивился Франк. Он не мог оставить друзей в беде и ринулся туда же. Не успел он миновать угол, как сзади кто-то горестно вздохнул и тут же выдохнул, отчего Франк отделился от земли (в последний раз это было в юности) и полетел в кучу малу, образованную товарищами по ночным играм. После такого кунштюка сознание философа-идеалиста исчезло и снизошло духовное просветление, продержавшееся, однако, не более мгновения. Далее наступила спасительная темнота...