Как эмоции управляют мозгом. Измените свои эмоции, и вы измените свою жизнь

Сказать, что изучение эмоций было не очень популярно, когда я начинал писать свою дипломную работу на факультете психологии в Гарвардском университете в 1972 году, все равно что сказать, будто уровень сухости в Сахаре – сущая ерунда. Вряд ли какой ученый коснулся бы этой темы. С одной стороны, 70-е годы отмечены господством когнитивной психологии (этот термин был придуман только в 1965 году). Это ответвление психологии задает вопросы о том, как люди воспринимают, запоминают, решают проблемы, говорят и тому подобное, и совершенно серьезно называет человеческий разум своеобразным компьютером. Компьютеры производят вычисления без эмоций, конечно же, так что когнитивные психологи в то время рассматривали эмоции как некие незначительные «помехи», появляющиеся на пути тех ментальных процессов, которые они хотели понять.

Некоторые из выдающихся исследователей в области психологии заявляли, что эмоции вызывают нарушения когнитивной функции. Наиболее доброжелательный взгляд на эмоции среди когнитивных психологов состоял в том, что эмоции могут «вмешиваться». Это происходит тогда, когда наше поведение нуждается во вмешательстве, чтобы организм обратил внимание на какую-то ключевую информацию и изменил свое поведение. Так, скажем, мы чувствуем страх, когда видим змею на своем пути, потому что страх заставляет нас сфокусироваться на угрозе и убраться куда подальше. Или мы чувствуем печаль, когда кто-то, кого мы любим, страдает, потому что эта эмоция вмешивается и, что бы мы ни делали, заставляет нас уделить внимание нуждам близкого человека. Или же мы чувствуем злость, когда кто-то обижает нас, потому что злость велит нам сосредоточиться на враге и защищать себя. Такой взгляд противопоставляет эмоции когнитивной способности, представляя эмоции как разрушительную (хотя время от времени полезную) силу. Тем не менее в холодных и суровых исчислениях когнитивной психологии для эмоций не так уж много места. Она расценивает их как явно не заслуживающие доверия. Подобное отношение было в основном одним из проявлений презрения к тому, что такого рода «мусор» занимает тот же самый мозг, который дает начало познанию. Мысль о том, что эмоции могут быть полезны, что они способны иметь другие функции помимо вмешательства в наше поведение, противоречила идее эмоций как отвлекающих внимание и вызывающих нарушения.

Почти все исследования мозга и эмоций в настоящее время были проведены на лабораторных крысах. Эти опыты показали, что страх, любопытство, «поведение приближения» (при котором крысу привлекает, скажем, пища или особь противоположного пола, что расценивается как нечто наиболее близкое к человеческим эмоциям счастья или влечения), тревога – это все рефлекторная деятельность лимбической области и ствола головного мозга, а также гипоталамуса. Эта небольшая область располагается прямо над стволом мозга и дает сигналы телу генерировать множество висцеральных и гормональных изменений, которые зачастую сопутствуют эмоциям. В типичной научной работе экспериментатор разрушает некоторую часть гипоталамуса крысы и замечает, что она больше не проявляет страха, скажем, на приближение кошки. Разрушение другой части гипоталамуса лишает крысу интереса к размножению, питанию или борьбе. Считалось, что все эти типы поведения нуждаются в каком-либо побуждении, мотивации со стороны животного. Следовательно, вывод таков: гипоталамус является источником мотивации, потому как мотивация считается частью данных (а возможно, и каких-то других) эмоций. (Позже ученые обнаружат, что гипоталамус напрямую не участвует в генерировании мотиваций, он просто промежуточная станция для сигналов, берущих начало где-то в другой части мозга.)

Так как гипоталамус располагается ниже коры, эволюционно самой новой части мозга, к нему относились с некоторым пренебрежением. Я называю это кортикальным снобизмом: если функция возникла из деятельности в любой другой области, кроме благородной коры мозга, она должна быть примитивной и некоторым образом противоречить познанию. Такой образ мышления породил в психологии долгую дискуссию, которая достигла своего апогея в восьмидесятых годах прошлого века, противопоставляя познание и эмоции и рассматривая их как отдельные антагонистичные системы мышления и мозга.

Вдобавок к уверенности в том, что эмоции не играют никакой роли в мыслящем механизме, которым является человеческий мозг, другим препятствием к изучению эмоций было то, что в ту пору психология только выходила из мрака, видевшего еще господство бихевиоризма – школы, которая подчеркивает внешнее поведение и довольствуется этим, игнорируя все остальное. Эмоциональное поведение является честной игрой для бихевиористов, но, поскольку эмоции сами по себе идут изнутри, они вызывают подозрение и считаются неподходящими для приличного общества «настоящих» психологических явлений. В результате единственное значительное исследование человеческих эмоций сосредоточено в наблюдениях, которые сделал Чарльз Дарвин в середине XIX века. Хотя он более известен за открытие естественного отбора как движущей силы эволюции, Дарвин также время от времени рассматривал эмоции человека и животных, изучая, в частности, выражения лиц, которые отражают чувства. В 1970-х годах несколько психологов продолжили эту традицию, разбирая выражения лиц на мельчайшие компоненты (насколько это возможно). Они определяли, какие именно мышцы создают сдвинутые брови, улыбку и прочую мимику. Выражение лица было поведением, поддающимся наблюдениям и, следовательно, – тоже честной игрой для бихевиористской парадигмы. Примечательно, однако, что работа над мимикой ничего не говорит о мозге… чья таинственная работа была отвергнута бихевиоризмом как находящаяся вне пределов точных эмпирических изысканий.

Сладкие сны

Но даже в семидесятых годах я видел, что на скрытые внутренние явления можно пролить свет. В течение моего последнего года в средней школе в Бруклине я был волонтером в лаборатории сна, находящейся неподалеку от медицинского центра Маймонида (в этой больнице я родился). Участники исследования должны были появиться вечером, и затем один из ответственных за эксперимент ученых объяснил, что они должны хорошо выспаться (насколько это возможно в чужой комнате, на чужой кровати, с незнакомцами, входящими и выходящими из комнаты, с состоящей из проводов головой медузы Горгоны, приклеенной к коже вашей головы), чтобы потом перевести их в отдельную комнату. Чак, один из исследователей, должен был расположить электроды по всему лицу и на голове испытуемого. Электроды на голове проверяли волны мозга. Электроды вокруг глаз выявляли быстрые движения глаз, которые появляются во время сна. Электроды в других местах на лице измеряли мышечную активность (просто понаблюдайте за спящим как-нибудь ночью – и вы увидите, как мышцы щек, губ, лба напрягаются во время некоторых фаз сна). Чак убеждался, что электронная аппаратура работает, желал объекту сладких снов и включал полиграф – неуклюжий аппарат, тридцать две ручки которого записывали все физиологические показатели на непрерывных потоках бумаги, которая продвигалась не меньше чем на полтора сантиметра каждую секунду. Вот где я проводил время. Моя августовская работа заключалась в том, чтобы убедиться, что ручки наполнены чернилами и что чернила текли как надо. Позвольте мне сказать в свою защиту, что это было не так уж легко, как звучит: ручки часто забивались, и требовалось вставлять тонкую проволоку в центр ручки, чтобы прочистить ее. Так состоялось мое знакомство с научной методикой.

Как правило, испытуемые спали в течение нескольких минут, и данные ЭЭГ (электроэнцефалограммы) начинали стекаться в диспетчерскую. Я любил смотреть на то, как чертились волнистые линии ЭЭГ, показывающие, что человек перешел в фазу быстрого сна. Как только я хорошо освоил техобслуживание ручек аппарата, я был вознагражден работой по пробуждению спящего человека. Нужно было позвать его по имени по внутренней связи и спросить, что происходило в его голове непосредственно перед тем, как его будили. Я был заинтригован связью между остриями и волнами линий ЭЭГ и фантастическими образами и повествованиями о причудливых снах. И хотя я не могу вспомнить какую-то конкретную деталь сна, я очень живо помню, что был впечатлен тем, что фактически каждый сон содержал определенные эмоции – ужас и радость, гнев и печаль, ревность и ненависть. Этот опыт в лаборатории сна также показал мне, что один из путей понимания разума – это изучение мозга. Даже мне, пятнадцатилетнему, этот посыл был ясен: исключительно внутренние психические процессы (волны мозга и эмоциональная составляющая снов) без каких-либо внешних проявлений явно существуют и могут быть изучены в лаборатории. Вопреки утверждениям бихевиористов вам не нужно поведение – то есть действие, наблюдаемое со стороны, – чтобы иметь действительное психологическое явление.

Это подозрение усилилось во времена моего студенчества в Нью-Йоркском университете, где я специализировался по двум основным предметам – психологии и небольшой междисциплинарной программе (называемой «Столичная программа лидерства»), в которых акцент делался на небольшие семинары, а не на длинные лекционные курсы. Именно в эти годы мое юношеское убеждение в том, что психология необходима для изучения и объяснения внутренних ментальных процессов, натолкнулось на стену из мнений специалистов.

Председателем факультета психологии в Нью-Йоркском университете в то время был Чарльз Катанья, закоренелый бихевиорист. Катанья вел имеющие хорошую репутацию семинары, которые я выбрал, и после занятий мы часто вели с ним споры об основополагающем характере психологии. Катанья утверждал, что лишь поведение, наблюдаемое со стороны, представляет собой научные данные и тем самым является надлежащим объектом для изучения в психологии. Я, однако, дерзко настаивал на том, что предмет изучения бихевиористов – всего лишь маленький кусочек психологической реальности. Как насчет того, что люди чувствуют? – спрашивал я. Как можно это игнорировать? И что насчет того учебника, который я читал по курсу психопатологии и в котором (по истинно бихевиористской моде) высказывается мысль, что психические расстройства – это последствия странных, закрепляющих рефлексы случайностей? Другими словами, такие серьезные психические заболевания, как депрессия, биполярное расстройство и шизофрения, порицаются за отклоняющуюся от нормы систему поощрений и наказаний в обществе, утверждается, что люди, которые слышат голоса, не могут управлять своими эмоциями (ибо те похожи на неуправляемые американские горки) или чувствуют такое всеобъемлющее отчаяние, что думают о самоубийстве, делают все это потому, что они были вознаграждены за это или наказаны за то, что были «нормальными». Этот аргумент не только несовместим с нравственностью, как я доказывал Катанье, но также игнорирует биологию, в частности мозг! Я, конечно же, не отвратил Катанью от бихевиоризма (хотя все же забросил курс психопатологии спустя неделю), но эти продвижения и отступления помогли мне развить внимательность и убедили в том, что нечто более глубокое, чем видимое со стороны поведение, ждало своего открытия. Все, что было открыто в науке до настоящего времени касательно внутренней жизни разума, скажем так, не приводило в восторг, как я обнаружил, проводя исследования для студенческого научного доклада о личности. Это был первый раз, когда я узнал о существовании научной литературы об эмоциях. Большинство исследований человека проводилось социальными психологами, которые установили, что любая эмоция включает в себя две основные составляющие. Первая – это физиологическое возбуждение, к примеру, насколько быстро бьется ваше сердце, когда вы боитесь, или как сильно краснеет лицо, когда вы испытываете гнев. Предположительно, физиологическое возбуждение обеспечивает энергетический, или силовой, компонент эмоций – слегка ли вы раздражены, чувствуете ли такую ярость, что готовы схватиться за пистолет, немного завидуете или смертельно ревнуете. Второй «ингредиент» в этой изначально предложенной схеме эмоций – когнитивная оценка. Как следует из названия, это процесс наблюдения за вышеупомянутым сердцебиением или покраснением лица и размышления: «Кажется, я напуган (или зол)». Идея заключалась в том, что физиологическое возбуждение не определено и не разграничено; счастье ощущается так же, как и состояние злости, удивления, испуга или ревности. И только когнитивные интерпретации этого возбуждения говорят вам, как же вы себя чувствуете.

Подумайте об этом в таком ключе – а я преувеличиваю совсем немного – и вы сможете увидеть, как нелепа эта модель. Мысль о том, что не существует принципиальных качественных физиологических различий между эмоциями, означает, что нет разницы между тем, что вы чувствуете, когда вы счастливы, злитесь, печалитесь или ревнуете, и единственное, что отличает одну эмоцию от другой, – это когнитивная интерпретация или мысли, которые появляются у людей по поводу их внутреннего возбуждения. Все это кажется мне ошибочным – как лично для меня, так и с научной точки зрения. Я был недоволен этой моделью, чтобы начать разбираться в вопросе о том, всегда ли психологи думали подобным образом. Я начал читать Уильяма Джеймса, главу об эмоциях в его плодотворной двухтомной работе 1890 года «Принципы психологии». Джеймс предполагает, что эмоции – это восприятие телесных изменений. Согласно его мнению, страх, к примеру, главным образом идет от восприятия того, что наше сердце бьется быстрее или мы замираем, не в силах сдвинуться с места. Внутренние телесные изменения вызваны окружающими обстоятельствами (в данном примере это темная фигура в дверном проеме перед вами), а эмоции связаны с восприятием этих изменений. Для Джеймса различные эмоции имеют различные физиологические обозначения; они могли быть не просто недифференцированным физиологическим возбуждением, как это утверждалось в преобладающей модели.

Другим вдохновением для моего зарождающегося интереса к науке эмоций было волнение, которое я испытал, когда обнаружил, что Дарвин в 1872 году написал целую книгу об эмоциях – «Выражение эмоций у человека и животных» (сейчас вы можете скачать ее бесплатно, так как она является всеобщим достоянием). Подчеркивая отличительные признаки эмоций, в особенности выражение лица, Дарвин укрепил мои предварительные идеи о том, что разные эмоции должны быть связаны с различиями в физиологических особенностях. После того как я прочел Дарвина, я был убежден в трех вещах: в том, что эмоции имеют центральное значение для понимания важных качеств человеческого бытия, что в доминирующем подходе к эмоциям в современной психологии имелись серьезные недостатки и что мозг должен находиться в центре внимания любого исследования эмоций. Полное понимание разума, как я полагал, было просто невозможно без исчерпывающего понимания эмоций. Если бы наука не смогла понять эмоции, она никогда не смогла бы понять и личность, темперамент, заболевания (такие, как тревожные расстройства и депрессии) и, вероятно, когнитивные способности. Также я был уверен в том, что ключ к удивительной тайне человеческих эмоций находится в нашем мозге.

Несмотря на всю еретичность моих утверждений, Нью-Йоркский университет присудил мне степень по психологии. Я подумывал об аспирантуре, но мое «иконоборчество» (в частности, моя настойчивость по поводу рассмотрения мозга при изучении эмоций) не позволяло с легкостью найти подходящее место для дальнейшей работы. Меня привлекал Стэнфордский университет, и я направился туда с визитом. Там я встретил профессора психологии Эрнеста «Джека» Хилгарда, известного и просто очаровательного персонажа (до перехода на факультет психологии его приняли в теологический университет Йеля), который был примечателен тем, что внес свой вклад в теорию обучения, а позже и в науку гипноза, особенно в то, как при помощи гипноза контролировать боль. Мне понравилась идея обучения с Хилгардом, но он отговорил меня от поездки в Стэнфорд, так как на факультете психологии не было никого, кто бы занимался хоть какими-то биологическими исследованиями человека. Я подал заявку в образовательный центр городского университета Нью-Йорка, где, как я думал, буду на своем месте, а также в Гарвард. Там, во время прохождения собеседования, у меня состоялся замечательный разговор с Гари Шварцем, изучающим психофизиологию. В тот момент мы уже приблизились к мозгу: «психозиология» в данной дисциплине относится к таким телесным изменениям, как частота сердечных сокращений и кровяное давление. У меня также было собеседование с профессором психологии Дэвидом Макклелландом, который был известен всему университетскому городку своим участием в деле Рама Дасса десять лет назад. В то время Дэвид был директором Департамента социальных отношений Гарварда, который поддерживал исследование молодого преподавателя по имени Ричард Альперт. В рамках этого исследования студентам давали психоделические наркотики, такие как псилоцибин (Тимоти Лири, прославившийся исследованиями эффектов ЛСД, сотрудничал с Альпертом в его изысканиях). В Гарварде имели лишь смутное представление об этих исследованиях, тем более что Альперт зачастую принимал наркотики сам, что, как предполагали критики его работы, могло сделать для него затруднительным точное наблюдение воздействия психоделиков на добровольцев. К тому же пара студентов в результате участия в исследовании оказались в психиатрической больнице. В 1963 году университет уволил Альперта, который впоследствии сменил имя на Рам Дасс.

Я был не слишком в курсе всего этого, что только увеличило мой интерес к Макклелланду и придало храбрости поднять в разговоре такую тему, которая, затронь я ее в разговоре с любым другим видным исследователем психологии, серьезно ослабила бы мои шансы на поступление. Я как раз недавно прочел автобиографию Карла Юнга «Воспоминания, сновидения и размышления», которая произвела на меня большое впечатление. Я знал, что современная психология в значительной степени избегает Юнга из-за его нетрадиционных идей (например, о коллективном бессознательном или теории архетипов), но все-таки нашел некоторые из его наблюдений весьма проницательными – особенно те, что касались индивидуальных различий. Юнг был первым психологом, который говорил об интроверсии и экстраверсии как о характерных чертах личности и делал предположения о психологических и физиологических различиях людей каждого из этих типов. И каким-то образом мы закончили наш с Макклелландом разговор, обсуждая Юнга. Я был впечатлен тем, что такой знаменитый гарвардский профессор психологии был открыт для подобных идей, это укрепило меня в решении, что Гарвард – подходящее для меня место. Туда я и отправился, решив окунуться в исследования мозга и эмоций. Я не собирался позволить перспективе работы в академическом болоте (местном, а не в Гарварде) меня спугнуть.

Эксидриновая головная боль номер один

Отделение естественных наук в кампусе Перчейза было только что достроено, и с новым сооружением пришла как из рога изобилия электроника – логические вентили, осцилляторы и другие замечательные вещи просто стали подключаться к лаборатории электрофизиологии в современном ее состоянии. Так как у меня была уйма обязанностей в качестве нового сотрудника, мне был нужен кто-то, кто оборудовал бы мне лабораторию. Позвольте представить вам Клиффа Сарона.

Клифф был на втором курсе биологического факультета в Гарварде, когда я там же учился в аспирантуре. Мы встретились в 1973 году на конференции Ассоциации гуманистической психологии в Квебеке, а в следующем семестре Клифф выбрал курс Гари по психофизиологии, который содержал инструкции о том, как измерять функции мозга при помощи ЭЭГ. Клифф был очень заинтересован измененными состояниями сознания и тем, как биология порождает сознание, а кроме того, он очень легко обращался с электроникой. В бытность свою нью-йоркским подростком он был телефонным фрикером, сетевым взломщиком (версия компьютерного хакера 70-х; Клифф обнаружил, что, если воспроизвести свист определенной частоты – 2600 герц, для тех, кто хочет попробовать сделать это дома, – в телефонную трубку, можно разъединить один вызов и подключиться к другому) и занимался звуко- и радиотехникой в средней школе и колледже. Это делало его идеальным кандидатом для установки оборудования, которое было нам нужно для изучения электрофизиологии (посредством записи электрической активности головного мозга).

Клифф также посещал курс по психологии сознания, который вели мой друг Дэн Гоулман и я. Этот курс был примечателен во многом, но что действительно выделяло его среди прочих, так это совместные медитации студентов и преподавателей во время занятий. (У меня еще найдется что сказать о корнях моего интереса к медитации и сознанию в главе 9). Дэн продолжил свою звездную карьеру в «New York Times», охватывая разные области психологии, и написал мегапопулярную книгу «Эмоциональный интеллект». Клифф окончил Гарвардский колледж примерно в то же время, когда я получил ученую степень и отправился в Перчейз. К счастью, Дэн, который теперь работал редактором в журнале «Psychology Today», сжалился надо мной из-за недостатка предложений о работе и моей неспособности получить гранты по обычным каналам. Ему удалось убедить рекламное агентство, у которого был заказ от фармацевтической компании «Bristol-Myers Squibb», дать мне грант на определение качества рекламы эксидрина. Компания хотела понять, могут ли новые современные методы записи активности мозга дать полезную информацию об эффективности их телевизионных роликов. Например, если бы при Просмотре рекламы активизировалась схема, связанная с отвращением, это было бы плохо, а если схема, связанная с желанием, – хорошо. (Это рекламное агентство опережало свое время: измерение откликов мозга на рекламу постепенно приобрело популярность в новом веке и теперь называется нейромаркетингом.)

С грантом в семьдесят пять тысяч долларов (значительной суммой в то время) я был в состоянии нанять Клиффа, чтобы оборудовать свою лабораторию – используя все то добро, которым располагало новое отделение естественных наук, а также прибор для вычисления среднего значения сигнала (который измеряет небольшие изменения электрической активности мозга, вызванной внешними стимулами, такими как звуки и визуальные стимулы), который мне преподнес друг из Гарвардской медицинской школы в качестве прощального подарка. Мы с Клиффом вылетели из Бостона в Нью-Йорк с этими вещами в качестве ручной клади. Это оборудование было размером с телевизор, и в нем имелось достаточное количество циферблатов, ламп и кабелей, так что если бы я попытался пронести его в самолет в наши дни, меня потащили бы на допрос. Когда мы оснащали лабораторию, это было что-то вроде «Отважные ребята занимаются электрофизиологией». (Я был тем из отважных ребят, которого следовало подальше держать от опасного оборудования: однажды я поджег свою лабораторию в корпусе имени Уильяма Джеймса во время эксперимента. И хотя никто не пострадал, некоторое оборудование было уничтожено, и у меня не было никакого желания повторять подобный опыт.)

В рекламном агентстве мне, по существу, сказали: «Если вы дадите оценку нашим роликам, у вас могут быть свои программы на телевидении, которые будут идти между рекламными вставками, и вы можете делать с ними все, что захотите». (Большинство из нас считают, что это реклама перебивает телевизионные программы, но рекламодатели, похоже, думают иначе.) Хотя мы, конечно же, проводили исследования, за которые нам заплатила компания, мы были гораздо больше заинтересованы в изучении эмоциональной сферы. На записи содержались эпизоды из юмористического шоу Кэрол Бернетт и репортажи об аварии в шахте (показывалось, как встревоженные жены и дети выбегают из своих домов на городскую площадь, когда сирена сигнализирует об опасности). Другими словами, наши спонсоры снабдили нас видеоклипами, которые идеально подходили для того, чтобы создать хорошее настроение в первом случае и вызвать тревогу и страх во втором. Это предоставило отличную возможность определить, будут ли электронные сигналы мозга, зафиксированные с помощью электродов, закрепленных на коже головы, различаться при положительных и отрицательных эмоциях.

Клифф установил добровольцам датчики на мышцы лба и вокруг глаз (те, с помощью которых люди хмурятся или прищуриваются), а также надел на них специальные шапочки с шестнадцатью встроенными электродами. После чего испытуемые расположились перед телевизором, на котором мы и прокрутили записи шоу Кэрол Бернетт и репортаж о пропавших шахтерах.

Первая запись с большой вероятностью должна была вызвать положительные эмоции, такие как удовлетворение и веселье, а вторая – отрицательные, такие как страх или гнев. Под словами «с большой вероятностью» я подразумеваю следующее: я провел предварительное тестирование записей на других добровольцах, опросив их, какие эмоции вызвала каждая. Если, например, запись у некоторых людей вызвала злобу, а других позабавила или если испытанные эмоции были слабыми («Ну, может, я немного волновался о шахтерах, хотя вообще-то не очень»), то в решающее тестирование она не включалась. Только записи, однозначно вызывающие крайне положительные или крайне отрицательные эмоции, были включены в эксперимент.

Пока участники просматривали видео, мы провели мониторинг электрических сигналов мозга, которые улавливали электроды, находящиеся на специальной шапочке, чтобы убедиться, что все работает. Результат ЭЭГ проходит через электронные фильтры, а затем в этакую машину Руба Голдберга[2], которая каждые тридцать секунд или около того извергает из себя цифры, указывающие среднее количество энергии волн мозга, в которых мы были заинтересованы. (Чем больше энергия или амплитуда волны, тем более интенсивна деятельность мозга.) Затем мы вручную занесли эти числа на перфокарты и вставили их в компьютер, который занимал полкомнаты. Клифф также сделал для испытуемых кнопку, которую они должны были нажимать сильнее, если чувствовали эмоции интенсивнее, и мягче, если чувствовали эмоции слабо. Это в дополнение к мимике позволило нам сосредоточиться на деятельности мозга, которая сопровождалась четкими и мощными сознательными эмоциональными реакциями. Мы обнаружили, что добровольцы при просмотре записей, предварительно расцененных как вызывающие положительные эмоции, задействовали мышцы, отвечающие за улыбку, а области левой префронтальной коры стали высокоактивными. Просмотр записей, определенных как вызывающие сильные отрицательные эмоции, вел к выражению страха или отвращения, активировал правую префронтальную область. Я с облегчением увидел, что наши выводы полностью совпали с теми, которые были у Гайнотти, который говорил о том, что повреждение левой стороны мозга приводит к аффективному плачу, а повреждение правой стороны – к аффективному смеху. Если люди плачут без видимой причины, потому что часть их мозга, которая отвечает за положительные эмоции, «выбыла из игры», тогда работа Гайнотти указывает на левую часть мозга как на источник положительных эмоций – именно это мы и обнаружили у добровольцев, чья левая префронтальная область была взбудоражена просмотром шоу Кэрол Бернетт. Аналогичным образом, если люди с поврежденной правой стороной мозга были подвержены аффективному смеху, так как правая сторона поддерживает отрицательные эмоции, такие как страх и отвращение, в таком случае работа Гайнотти указывает на правое полушарие как на источник этих отрицательных эмоций – опять же, как и у наших добровольцев, чьи правые префронтальные области отвечали за переживания о шахтерах.

Наши выводы из этого эксперимента впервые показали, что положительные и отрицательные эмоции различаются активацией левой либо правой префронтальной коры соответственно. Но, сказать по правде, я не сумел толком оценить полученные данные. Хотя я и представил краткое резюме эксперимента на научной конференции, я никогда не писал об этом научных статей. В частности, это произошло потому, что, как я чувствовал, эмоции участников исследований не были измерены должным образом. Да, мы предположили, что люди находят Кэрол Бернетт смешной и переживают за шахтеров, но мы знали и то, что некоторые ее не переносят, а другие невосприимчивы к положению шахтеров. Хорошо, я преувеличиваю: у меня не было оснований думать, что любая из реакций была такой уж отклоняющейся от нормы, – но я чувствовал, что эксперименту не хватает строгости, необходимой для научной работы.

История о записи

В результате я провел этот эксперимент заново, на этот раз с гораздо более точными измерениями эмоций. Добровольцы появились в моей лаборатории в одном из государственных университетов штата Нью-Йорк в Перчейзе, где я объяснил, что проводится исследование мозга и эмоций, в рамках которого им будут продемонстрированы короткие видеоролики и во время этого измерена электрическая активность их мозга. Я снабдил каждого участника шапочкой с шестнадцатью электродами (сейчас мы используем двести пятьдесят шесть) и усадил их перед телевизором. Испытуемым были показаны четыре двух- или трехминутные записи – две были призваны создать положительные эмоции, такие как веселье или счастье (мы использовали видеозаписи, на которых щенки играли среди цветов и гориллы в зоопарке принимали ванну), а две другие должны были вызвать отрицательные эмоции, такие как отвращение или страх (мы использовали фильмы для обучения медсестер, где демонстрировались ампутация ноги и человек с ожогом третьей степени). В то время как участники смотрели видео, я отслеживал сигналы, которые электроды на шапочке улавливали в их мозге.

Без ведома участников эксперимента была установлена скрытая камера (ее замаскировали под громкоговоритель). В этот момент вступал в дело один из моих самых важных сотрудников. Пол Экман был психологом из Калифорнийского университета в Сан-Франциско и, пожалуй, ведущим ученым, занимающимся вопросами эмоций в то время. Пол входит в небольшую группу наставников и коллег, которые сильнее всего повлияли на мое профессиональное развитие. Впервые я встретился с ним в 1974 году, когда, будучи аспирантом, должен был выступить с кратким докладом на ежегодном собрании Международного нейропсихологического общества в Сан-Франциско. В течение предыдущих двух лет я читал множество плодотворных исследований Пола, которые показали, что выражения лиц при нескольких базовых эмоциях являются универсальными для всех людей. То есть люди, принадлежащие к разным культурам, из Новой Гвинеи и Борнео, Японии, Бразилии (во всех этих местах Пол успел побывать) и США используют одинаковые выражения лиц, когда испытывают одну из шести базовых эмоций: счастье, печаль, гнев, страх, отвращение или удивление. (Это всего лишь совпадение, что аспектов эмоционального типа тоже шесть.) В результате уроженец Новой Гвинеи может распознать выражение отвращения на лице парижанина, перуанец способен уловить выражение счастья на лице инуита, китаец может распознать страх или удивление, печаль или гнев на лице жителя Токио.

Исходя из этих открытий, Пол (один из самых эмоционально выразительных людей, которых я знаю) разработал очень подробную систему кодирования мышечных движений, которые представляют собой лицевые проявления эмоций. Она основана на измерениях сорока четырех независимых движений, различные комбинации которых однозначно описывают каждое выражение лица, на которое только способен Homo sapiens. Для разработки системы Пол сам научился двигать каждой из этих мышц. (Мало того, что Пол замечательный ученый, он, вероятно, лучше всех в мире управляет мышцами своего лица!) Эта система была использована службами безопасности, правоохранительными органами и другими, кому требовалось умение читать эмоции людей по их лицам, – часто дело касалось вопросов жизни и смерти. Исследования Пола взорвали поп-культуру в январе 2009 года запуском сериала «Теория лжи» на канале «Fox», который был вдохновлен его работой (сам Пол при съемках выступил в качестве консультанта).

Во время встречи в Сан-Франциско мы с Полом часами говорили об эмоциях, о перспективах их изучения в неврологии и общем состоянии психологии, а в начале 80-х мы стали сотрудничать, начав с того исследования с гориллами и ампутациями. Мы записали на видео каждого участника при помощи скрытой камеры, сфокусировавшись на лице, и зафиксировали электронную активность мозга, использовав датчики ЭЭГ на коже головы. Пол изучал мимику участников, отмечая, когда различные признаки эмоций на лице появлялись и когда исчезали. Он определял, когда доброволец испытывал пик эмоций. Затем мы сопоставляли полученное с показаниями ЭЭГ, что позволяло понять, какой из электронных сигналов мозга совпадает с тем или иным мимическим выражением. Таким образом мы начали разбираться, как деятельность мозга соотносится со счастьем, страхом и отвращением – первичными эмоциями, вызванными просмотром видеозаписей.

Начало получилось неудачным. Одна из первых вещей, которой мы уделили внимание, была электрическая активность – она сопровождала улыбки, стабильно появляющиеся при просмотре видеороликов о щенках и гориллах. К моему ужасу, электрическая активность мозга в течение нескольких секунд, пока длилась улыбка, не так уж отличалась от активности в начале исследования, когда испытуемые не видели ничего, провоцирующего эмоции. Как может активность мозга, сопровождающая счастье, удовольствие, радость или иное сходное ощущение, быть неотличима от той, что сопровождает ничто? Сначала я подумал, что, может быть, метод записи активности мозга через кожу головы был слишком грубым. Или же циничные ученые старшего поколения, которые скептически относились ко всей теории в целом, были правы: может быть, это просто несбыточная мечта – думать, что я способен заглянуть в эмоциональный механизм мозга, прикрепив электроды к голове.

Потом я вспомнил классические исследования XIX века, проведенные французским анатомом Гийомом Бенджамином Амандом Дюшеном де Булонь. Дюшен отметил, что при улыбке, вызванной истинным счастьем, двигаются мышцы глаз, а не только рта и щек. Это создает своего рода морщинки в уголках глаз. (В следующий раз, общаясь с кем-нибудь, обратите особое внимание на уголки глаз собеседника. Если они не морщатся, когда человек улыбается, то это не настоящая улыбка радости, а социальная. Морщинки означают, что человек действительно счастлив, испытывает радость, ему весело и он не притворяется. Или, как заметил Дюшен в своем шедевре 1862 года «Механизм выражений лица человека»: «Мышцы вокруг глаз не подчиняются воле; они вступают в действие только при истинном чувстве»).

Пол расшифровывал улыбки только на основании изменений в мышцах щек (скуловых мышцах), которые приподнимают уголки губ по направлению к ушам. Активность мозга, которая сопровождала эти движения, была очень разнообразна. У некоторых участников отмечались пики активности в левой префронтальной области во время искренних улыбок, но у других не было выявлено каких-либо заметных закономерностей.

Однако, как и обнаружил Дюшен, именно глаза, а не щеки или рот, передают настоящие признаки радости. Итак, вернемся к видеозаписи. На этот раз Пол расшифровывал улыбки на основе наблюдений не только за мышцами скул, но и за мышцами глаз: улыбку, которая получалась в результате действия всех этих мышц, мы впоследствии назвали «улыбкой Дюшена». Бинго! И данные собрали, и нашли в них смысл! Когда мы сравнили выражения лиц испытуемых с показаниями ЭЭГ, то увидели, что при наличии «улыбки Дюшена» отмечалась более высокая активность левой префронтальной области, тогда как при обычной улыбке («не-Дюшена») либо при отсутствии какого бы то ни было выражения лица такая активность не отмечалась. В последующих исследованиях мы сами просили участников улыбаться (а не полагались на видеозаписи, которые должны были заставить их это сделать), задействовав или только мышцы щек, или мышцы щек и глаз одновременно. Только когда участвовали обе группы мышц, мы видели сдвиг в сторону большей активности левой стороны мозга. Этот вывод подтверждает известную народную мудрость: если вы намеренно станете искренне улыбаться, вы почувствуете себя счастливее. И теперь у нас были данные, подтверждающие это.

Я отчетливо помню то волнение, которое испытывал, когда увидел, что мозг коррелирует с положительными и отрицательными эмоциями. Тот факт, что активность произошла не в стволе мозга или лимбической системе (примитивных областях, которые не играют никакой роли в познании), а в располагающейся выше префронтальной коре, дал мне намек на то, что наше исследование взволнует научное сообщество. В своем ограниченном размышлении о мозге и эмоциях психология пришла к выводу, что гипоталамус и другие части лимбической системы играют главную роль (вспомните эксперименты, в которых уничтожался гипоталамус крысы, что вело к нарушению эмоций животного). Тем не менее мы указали на префронтальную кору. Эта область считалась местом расположения человеческого рассудка, местоположением предусмотрительности и мудрости, рациональности и других когнитивных функций, которые отличают нас от «низших» животных. Но мы также говорили о том, что эта область управляет нашими эмоциями и эта преграда, которую психология возвела между разумом и эмоциями, фактически не была ничем обоснована.

Мозг младенца

Я сразу же начал задаваться вопросом, развивается ли эта латерализация, при которой правая префронтальная область поддерживает отрицательные эмоции, а левая – положительные, в течение многих лет или присутствует с самого рождения? Чтобы найти ответ, необходимо было изучать детей таких маленьких, каких мы только могли отыскать, чтобы они сидели смирно. К счастью, во время визита в Гарвард в 1978 году я столкнулся с бывшим одногруппником по аспирантуре Натаном Фоксом. Натан писал дипломную работу совместно с Джеромом Каганом, одним из ведущих психологов в области развития, и недавно переехал в Нью-Йорк для работы в больнице Рузвельта. Поболтав некоторое время во дворе Гарварда, мы договорились поговорить еще раз, когда вернемся в Нью-Йорк. Натан был заинтересован в изучении детского характера и развития эмоций, но никогда не проводил неврологические исследования. Я же никогда не изучал детей. Так началось наше сотрудничество.

Мы набрали тридцать восемь десятимесячных младенцев (возраст, в котором дети могут четко распознавать лица), дав объявления в нью-йоркских газетах о проведении исследования по «психофизиологии эмоционального развития». Я не верил, что видеозаписи, которые мы использовали ранее, могут вызвать требуемые эмоции у таких маленьких детей (в конце концов, необходимо довольно развитое чувство комического, чтобы находить купание горилл забавным), так что я решил начать с основ и использовал ролики с актрисой, которая смеялась либо плакала. Как и в моем первоначальном исследовании по поиску латерализации эмоций, я снабдил каждого ребенка крошечной шапочкой (на этот раз там было восемь электродов, а не шестнадцать). После того как я объяснял матери, что нас интересуют изменения в работе мозга, связанные с различными эмоциями, я просил ее устроиться поудобнее перед экраном телевизора, удерживая ребенка у себя на коленях. Затем я включал видеозапись.

Вы можете подумать, что вызвать определенные эмоции у десятимесячного ребенка было каверзной задачей. Все родители в конце концов теряли дар речи, увидев, что заставляет их детей плакать и смеяться. Но по двум важным причинам младенцы куда лучше подходили для такого рода экспериментов, нежели взрослые, которых я исследовал первоначально. Во-первых, дети очень эмоционально выразительны, они хихикают, плачут, вздрагивают от ужаса или отвращения так сильно, что у вас нет сомнений по поводу того, что они чувствуют. Кроме того, дети пребывают в блаженном неведении о социальных ограничениях. Взрослый человек может попытаться подавить хохот, если думает, что юмор в видеоролике недалекий (хотя и веселый), или подвергнуть цензуре гримасу отвращения, если считает, что показывать отвращение – это не по-мужски. Дети же открыто выражают свои эмоции.

И малыши не подвели нас. Когда они видели запись, на которой актриса смеялась, они улыбались – и левая лобная область их мозга «потрескивала» от электрической активности. Когда они смотрели ролик, в котором актриса рыдала, в наших руках немедленно оказывались угрюмые младенцы (некоторые даже вопили, приводя этим в ужас матерей), и активность в их правой префронтальной области становилась более оживленной. Это выглядело так, будто образцы лево- и правосторонней активности, лежащие в основе положительных и отрицательных эмоций, существуют уже на ранних стадиях жизни. Исследование было опубликовано в «Science», и этим в области аффективной неврологии был дан старт изучению мозга как основы эмоций. Теперь, увидев эти шаблоны («левое равно положительным эмоциям» и «правое равно отрицательным эмоциям») у десятимесячного ребенка, мы заинтересовались, существовали ли они с рождения или развились в первые десять месяцев жизни. Чтобы окончательно решить этот вопрос, мы должны были изучить новорожденных. К счастью, лаборатория Натана в больнице Рузвельта располагалась буквально в двадцати пяти шагах от предродовых и послеродовых палат. Поэтому мы крались по коридорам, «нападали из засады» на свежеиспеченных родителей (я подходил к отцу, пришедшему для посещения, или к матери, делающей какое-нибудь упражнение, и спрашивал, не заинтересованы ли они в том, чтобы принять участие в нашем исследовании). К моему удивлению, мы без проблем нашли тридцать три семьи, согласные на эксперимент.

Мы не могли показывать видео новорожденным: ни их зрение, ни их внимание не были готовы к той работе, которая требуется для наблюдения. Нам было нужно что-то другое, что вызвало бы четкий положительный или четкий отрицательный эмоциональный отклик. И тогда я вспомнил о Дарвине. В своей работе «Выражение эмоций у человека и животных» он утверждал, что чувство отвращения берет свое начало в отторжении вредных веществ изо рта. Я понял, что мы должны использовать вкусовые ощущения. Так что, после того как ребенок был накормлен в яслях (это происходило еще тогда, когда новорожденные находились в яслях – за этими большими стеклянными окнами, которые вы можете увидеть в старых фильмах) и был тихим, хотя и настороженным, мы устремлялись к нему и приносили его в близлежащую лабораторию Натана. Мы быстро прикрепляли электроды к шапочкам размером как раз для новорожденного и одну за другой капали на его маленький язычок несколько капель дистиллированной воды, затем воды, подслащенной сахаром, а затем лимонный сок.

Результаты были почти комичными. Простая вода вызывала небольшой отклик, но сахарная вода будто озаряла детские лица и приводила к тому, что, вполне вероятно, было их первой усмешкой. Лимонный сок заставлял их морщиться, их глаза щурились, а уголки рта опускались. И, к нашей радости, результаты ЭЭГ совпадали с этим: большая левосторонняя префронтальная активность в ответ на сахарную воду, большая правосторонняя активность в ответ на лимонный сок. Хотя префронтальная кора у новорожденных развита еще недостаточно, это показывает функциональные различия, связанные с положительными и отрицательными эмоциями с самого начала жизни.

Вы, вероятно, задаетесь вопросом, имеют ли эти различные уровни активности мозга – между левой и правой префронтальной областью у одного человека, между активностью левой (или правой) префронтальной области одного человека и другого – что-то общее с реальным миром и с тем, как люди себя ведут? Хороший вопрос. Всякий раз, когда вы проводите психологический эксперимент в лаборатории, вас беспокоит то, что ситуация настолько искусственная и совершенно не соответствует тому, как люди ведут себя в реальной жизни. Кроме того, вы думаете о том, что добровольцы могут заметить ваши попытки провести измерения и каким-либо образом воздействовать на результаты. Например, если они думают, что вы пытаетесь определить, какие аспекты личности влияют на поведение в духе доброго самаритянина, участники эксперимента могут начать вести себя как мать Тереза. Или же они просто могут соврать вам. Может быть, они говорят, что их вдохновил ролик с речью Мартина Лютера Кинга «У меня есть мечта», который вы им только что показали, и поэтому вы соотносите активность их мозга с чувством вдохновения… но на самом деле запись показалась им скучной. Сами того не зная, вы только что обнаружили нейронный коррелят скуки и ошибочно обозначили его как нейронный коррелят вдохновения.

Но дети не способны понять истинную цель вашего эксперимента и слишком невинны, чтобы солгать о том, что испытывают. Я упоминал наше первое исследование младенцев, во время которого мы с Натаном Фоксом обнаружили повышение активности левой префронтальной области, когда испытуемые смотрели на смеющуюся актрису, и повышение активности правой префронтальной области, когда они смотрели, как актриса плачет. Я предположил, что дети действительно чувствуют себя счастливыми или печальными. Но, конечно, они не могли нам об этом рассказать. Просто чтобы убедиться в том, что мои выводы были верны, я решил посмотреть, как дети ведут себя на самом деле.

К тому времени я работал в Висконсинском университете в Мэдисоне, куда я успел перебраться (я скоро расскажу об этом подробнее), и мое исследование вступало в новую фазу. Вместо того чтобы сосредоточиваться на общих закономерностях деятельности мозга, сопровождающей эмоции, я начал пытаться оценить невральную основу индивидуальных различий. До сих пор я искал схемы, которые применимы к каждому. Но, как я сказал в главе 1, люди очень различаются в том, как они испытывают и выражают эмоции. Я хотел узнать, смогу ли обнаружить основу этих различий, заложенную в мозге, начиная с младенцев.

Чтобы набрать детей десятимесячного возраста, мы использовали регистрационную запись младенцев, рожденных в этом районе, основанную на объявлениях о рождении в газетах. Объекты исследования появлялись в моей лаборатории один за другим, и, после того как я объяснял ситуацию каждой матери, я надевал на голову ребенка шапочку с электродами и измерял базовую активность мозга. После этого просил мать усадить ребенка в детское креслице и расположиться за ним. Когда дети успокаивались, я говорил матери, что примерно на десятой минуте эксперимента я подам ей знак (в виде вспышки света), который будет виден только ей. Это будет значить, что ей надо встать и выйти из комнаты. Именно тогда мы начинали снимать на видео покинутого ребенка. Меня интересовало, способны ли базовые показатели активности мозга, которые мы зафиксировали, спрогнозировать поведение детей в результате ухода матери.

К счастью для нас, дети не очень-то творчески реагировали на уход своих матерей: они либо почти сразу же начинали реветь, либо становились очень любопытными и оглядывали комнату, несколько огорченные. Показания активности мозга прогнозировали эти реакции идеально. У плачущих детей были более высокие базовые уровни активности правой префронтальной области, нежели у детей, которые сразу приняли тот факт, что их покинули. Это убедило меня в том, что базовые показатели активности мозга отражали нечто настолько реальное, что выражалось в различиях поведения.

Депрессивный мозг

Вспомните, как пациенты Гайнотти с их поврежденными левыми префронтальными областями были склонны к аффективному плачу, а также имели некоторые классические признаки депрессии. Это приводит к очевидному вопросу: уменьшается ли активность левой префронтальной коры у пациентов, страдающих депрессией? Чтобы выяснить это, я провел мое первое исследование того, что впоследствии станет длинной серией экспериментов, касающихся депрессии и мозга. Еще в государственном университете штата Нью-Йорк в Перчейзе, в ранние 80-е, я набрал шесть человек с депрессией и девять здоровых добровольцев для небольшого пилотного исследования. Я решил записать базовую активность мозга («базовую», то есть при отсутствии какого-либо стимула), во время которой добровольцам не было дано указаний делать что-либо определенное, к примеру смотреть видеозапись, нужно было просто «отдыхать», открывая и закрывая глаза в определенные моменты. Вуаля: у людей с депрессивными симптомами обнаружилась значительно меньшая активность левой лобной области в сравнении с участниками, не страдающими депрессией.

Вы были бы правы, скептически отнесясь к изучению всего лишь пятнадцати человек, и, если результаты появились из ниоткуда и физиологически не имеют смысла (например, утверждение, что люди, страдающие депрессией, имеют очень низкую активность зрительной коры головного мозга), ваш скептицизм был бы вполне оправдан. Но несмотря на некоторые ограничения, это исследование было важно по нескольким причинам. Во-первых, оно подтвердило на анатомически здоровых людях (без повреждений мозга) выводы насчет пациентов с повреждениями мозга (пациенты Гайнотти, перенесшие инсульт): в каждом случае низкий уровень активности в левой лобной области мозга был связан с депрессией или аффективным плачем. Во-вторых, это предполагает, что левая префронтальная область привносит что-то совершенно особенное в нашу эмоциональную жизнь, а именно: позитивные эмоции, способность удерживать в уме желаемые цели и умение формировать план действий для их достижения. Отсутствие этих двух компонентов является явным признаком депрессии: многие пациенты сообщают, что отсутствие радости даже более болезненно, чем присутствие печали, а неспособность участвовать в целенаправленной деятельности – одно из наиболее критических проявлений заболевания.

Подведем итог. Во-первых, когда здоровый взрослый человек испытывает положительные или отрицательные эмоции, левая или правая сторона его префронтальной коры, соответственно, становится активной. Во-вторых, по той же схеме процесс идет и у младенцев. В-третьих, пациенты, страдающие депрессией, имеют недостаток активности левой префронтальной коры либо повышение активности в правой или обеих.

Эти результаты меня заинтересовали, и я начал размышлять, есть ли лес вокруг этих трех деревьев. В частности, я задумался о том, может ли то, что мы обнаружили в префронтальной коре, быть нейронным коррелятом человеческих эмоций, соотносящихся по принципу «приближение-избегание». «Приближение» и «избегание» звучит как совершенный вздор, но каждая эмоция, которую мы испытываем, относится (по крайней мере, в некоторой степени) к одной из этих категорий. (На самом деле видный ученый в области сравнительной психологии Т. К. Шнейрла, которого впервые представил мне Джерри Каган, пришел именно к такому выводу: следует приближаться или лучше избежать контакта – это фундаментальное психологическое решение организм принимает по отношению к окружающей среде.) В таком случае положительная эмоция с сильным компонентом приближения (как, например, когда ждешь любимую, спускающуюся по трапу самолета, а затем бежишь навстречу и обнимаешь ее – как мы могли делать раньше, до мер предосторожности, принятых после событий 11 сентября) связана с активацией левой префронтальной области. Избегание (например, когда стараешься не смотреть на ужасающую сцену несчастного случая или сжимаешься от страха, когда слышишь, что кто-то проник в твой дом) будет связано с активацией правой префронтальной области.

Почему эволюция разделила функции приближения и избегания по разным полушариям? Возможно, это произошло, чтобы можно было минимизировать конкуренцию или путаницу между ними. Когда мы должны избегать болезненных или пугающих раздражителей, важно, чтобы ничто не мешало нам спастись от падающего камня или пещерного медведя. Эволюция, похоже, делает это, удерживая конкурирующее поведение – приближение – на другой стороне мозга, где почти нет шанса, что оно будет активировано по ошибке.

Индивидуальные различия

Вы могли заметить, что в некоторых ключевых экспериментах, с которых я начал свои исследования, пытаясь связать мозг и эмоции (здоровые взрослые, представляющие сцены с положительной или отрицательной эмоциональной окраской; дети, смотрящие на улыбку или плач актрисы; новорожденные, пробующие сладкое или кислое), я сравнивал два или более эмоциональных состояния и изучал нейронные различия между ними. Результаты первого из этих экспериментов были опубликованы в 1976 году. Но только в 1989 году, когда я пересматривал необработанные данные тех исследований в процессе работы над книгой, я понял, что упустил кое-что очень важное. Есть много способов, с помощью которых мы можем анализировать данные, и для той главы я решил нарисовать график, который показывал бы различия в активности мозга во время того, как мои здоровые добровольцы смотрели видеозаписи, вызывающие положительные или отрицательные эмоции. В первый раз я был сосредоточен на том, что, когда люди видели пугающие или отвратительные ролики, активность в правой префронтальной коре была больше, чем в левой, а когда они смотрели забавное или поднимающее настроение видео, активность была больше в левой префронтальной области. Это была средняя реакция более чем сотни участников, которых мы протестировали во время различных исследований. А теперь представьте несколько пар точек для, скажем, забавного видеоролика: одна точка идет вверх по миллиметровке, указывая активность левой области, а другая точка идет вниз, показывая очень низкую активность в правой области. А теперь вообразите линию, соединяющую эти две точки. Я нарисовал такие линии разными цветами для каждого участника наших исследований. Хотя изначально мое внимание привлек разрыв между высокими и низкими точками, на этот раз я заметил кое-что еще. Все высокие точки различались по своей высоте. Уровень активности левой префронтальной коры одного человека, когда он смотрел веселую запись, был намного выше активности у другого человека, который смотрел тот же ролик. Аналогичным образом уровень активности правой префронтальной коры у одного человека, когда он смотрел отвратительный фрагмент, был значительно ниже, чем у другого человека, смотревшего то же самое. Хотя активность левой части мозга может быть на тридцать процентов выше, чем активность правой части (у одного человека) при просмотре веселого видеоролика, различие между людьми достигало трех тысяч процентов. Счастье некоторых людей выходило за пределы графика – если мы примем за «счастье» количественную активность левой префронтальной области.

Это было первое мною полученное представление о значительных различиях между людьми в плане того, как они реагируют на жизненный опыт (хорошо: на то, чтобы пойти в лабораторию и посмотреть записи, которые вызывают эмоции), и того, как эти различия отражаются в шаблонах деятельности мозга. Тогда и родилась идея об эмоциональных типах.