Как это было

В 22-ом году, когда я поступила в МВТУ и волею судеб попала на химический факультет, состав студентов первого курса был очень пестрым. Были ребята из средних школ, с заводов и сел, окончившие рабфаки, и взрослые люди, вернувшиеся с фронтов гражданской войны, прервавшие учебу в годы революции.

Лабораторные занятия вел в нашей группе молодой преподаватель, симпатичный вихрастый блондин Михаил Михайлович Дубинин.

Мы были его первые студенты, он наш первый преподаватель. И сразу же случился курьез. Ваня Столяров, крестьянский сын, очень старательный паренек, выслушав подробное объяснение о работе с аналитическими весами, требующими тщательной установки, неподвижности, схватил их и побежал вслед за преподавателем, чтобы еще о чем-то спросить. Он же, Ваня, занося в тетрадь последовательность операций при решении лабораторной задачи, написал: «Берем колбу за горло и ставим ее в стойло».

Однако многие из тех ребят стали известными учеными профессорами, академиками...

Николай Александрович Шилов начал читать нам курс неорганической химии только со второго полугодия. Лекции его были увле кательны, артистичны - на них старались попасть студенты с других факультетов: Николай Александрович увлекался сам и увлекал своих слушателей. Он был прекрасным педагогом и большим ученым, успел побывать во многих странах, поработал в лаборатории Резерфорда и у Оствальда. Во время первой мировой войны получил чин генерала за создание вместе с Н. Д. Зелинским первых противогазов с активированным углем. Плеханов называл Шилова одним из самых выдающихся русских материалистов-химиков.

По характеру это был человек очень экспансивный. К себе он относился довольно критически: «всегда шумит, не разобравшись толком» так заканчивалось шутливое стихотворение, которое Николай Александрович написал сам о себе. Одевался он совсем не по-профессорски. В свободной блузе, волосы зачесаны назад, он больше походил на художника. Писал стихи, играл на скрипке, был европейски образован.

Весной 23-го года проходил экзамен по неорганической химии. Принимали его Шилов и его ассистентка Лидия Карловна Лепинь, которая впоследствии стала академиком АН Латвийской ССР. Я сдавала самому Шилову и страшно волновалась, трепетала.

Передо мной сдавала наша хорошая студентка Наташа Ильина. Она вылетела из кабинета пулей, а Николай Александрович мчался за ней по коридору и кричал: «Так, по-вашему, хлор на воздухе горит?» Каково мне было после этого? Когда я закончила отвечать, Николай Александрович взял с полки книгу Финдлея «Правило фаз», в которой я тогда ничего понять не могла, и написал на титульном листе: «Моей ученице Елене Шатуновской ①, проявившей химическое мышление».

Об этом сразу же узнал весь наш курс.

В те времена с педагогами у студентов устанавливались самые тесные связи. Уже на третьем курсе мы бывали приглашены домой к Николаю Александровичу. Он играл нам на скрипке, показывал стереоснимки, сделанные Во время его многочисленных путешествий по Европе. Египту и другим странам.

Училась я долго, - с осени 22-го до весны 29-го года. Тогда разрешалось получать диплом с двумя профилями: инженера и научного работника. Инженерный проект на тему «Производство латуни в электрических печах "Аякс"» я делала у Анатолия Михайловича Бочвара. Сам Бочвар об этих печах, новых в технологии цветных сплавов, ничего не знал, а я уже два раза была на практике на Кольчугинском заводе и собрала весь необходимый для проекта материал.

Научную дипломную работу «Взаимодействие металлов с растворами солей. Кинетика процесса» я делала под руководством Шилова, а результаты в соавторстве с были опубликованы в «Журнале Русского физико-химического общества». Однажды, когда статья уже появилась в журнале, к нам домой явился «бой» в мундире с галунами с корзиной роскошных цикламенов, пачкой оттисков статьи и запиской от Николая Александровича, в которой он поздравлял меня с началом научной деятельности и желал дальнейших успехов.

Умер Ленин. Чтобы попасть в Дом Союзов, где в Колонном зале стоял гроб с телом Владимира Ильича, нужно было выстоять ночь. Лютый мороз. Я была в папиной шубе и в валенках, мама тоже закуталась так, что видны были одни глаза. На улицах и площадях жгли костры, у которых грелись люди,, — иначе не выстоять. Все стихийно, Никаких организаторов, ответственных, никаких списков. Просто люди шли и шли.

Вся Москва была там.

Вторым человеком после Ленина считали Троцкого. Ленина я не видела никогда.

А Троцкого не только видела, но и слышала его доклад о Доброхиме. Оратор он был классный и буквально гипнотизировал слушателей. Позже, когда Сталин отстранил его от партийных и государственных дел, он был назначен председателем Главконцесскома, который находился по соседству с нашим домом Малая Дмитровка, 18. Поговаривали, что скоро Троцкого вышлют из страны.

Я надумала попросить Яшу ② как-нибудь устроить, чтобы я могла увидеть Троцкого близко. «Больно просто», - сказал Яша и написал письмо ему, пометив на конверте «лично», чтобы я могла передать письмо в собственные руки Троцкого.

И вот с утра с отправилась в Главконцесском и узнала от секретаря, что Лев Давыдович будет позднее.

- Оставьте, я передам письмо, - сказала секретарь.

- Нет, только в собственные руки.

- Тогда ждите, он будет нескоро.

Проходит час, другой. Мама будет беспокоиться. Я решаю забежать домой, благо это рядом, и успокоить маму. Письмо при мне. Второпях открываю дверь, чтобы выйти, а мне навстречу идет человек, придерживая у живота большой портфель. Я так и врезалась в этот портфель. Троцкий, а это был он, стал извиняться, я тоже. Затем я отдала письмо.

Мы обменялись всего несколькими словами, зато я вблизи увидела знаменитого героя Октября и гражданской войны, о котором столько говорили. Небольшой, я бы сказала, даже невзрачный на вид смуглый человек в кожанке, с бородкой и в пенсне, очень бледный.

Вскоре его выслали.

Одной из самых выдающихся фигур на химическом факультете МВТУ был академик Алексей Евгеньевич Чичибабин - наш декан и одновременно заведующий кафедрой органической химии. Всемирно известный ученый, он, однако, дарованием лектора не обладал. Был рассеян, часто забывал, о чем только что говорил, заслонял собою написанное на доске.

Для нас практикум органического синтеза и сам курс органической химии были трудными. А со мной в лаборатории еще произошел такой казус. Нужно было наладить перегонку полупродукта с водяным паром, а для этого требовалось в резиновую пробку паровика ввернуть стеклянную трубку. Когда я изо всех сил нажала на трубку, она треснула, и острый конец стекла вонзился в ладонь. Началось сильное кровотечение. Кто-то из студентов закричал, что я перерезала вену и сейчас же умру. С перетянутой резиновым шлангом рукой меня отправили в медпункт.

Закончить практикум и сдать экзамен в срок я уже не могла, но Алексей Евгеньевич успокоил меня, сказал, что летом во время ремонта лаборатории он будет работать в своем кабинете и тогда сможет принять экзамен.

На сдачу экзамена я пришла, когда уже начались каникулы, как-то во второй половине дня. Позвонила у двери кабинета. «Ах, это Вы? Ну хорошо, я вам сейчас дам задание, вот книги, учебники, справочники. Можете пользоваться, а я пойду домой пообедаю».

Он ушел и запер меня снаружи.

Кабинет Чичибабина был всегда заперт: он работал с алкалоидами, на полках стояли банки с устрашающими изображениями черепов.

Я давно приготовилась к ответу, а он все не возвращался. Время шло, ремонтники ушли, тишина, я одна в пустом здании. Поздние летние сумерки, часов у меня нет, кругом черепа. Я наволновалась перед трудным экзаменом, проголодалась, мама беспокоится, в общем, я расплакалась...

И вдруг слышу быстрые шаги по коридору.

Алексей Евгеньевич в спешке не может попасть ключом в замочную скважину. Взвол нованный, запыхавшийся, он говорит мне: - Простите, бога ради, я совершенно забыл о вас!

Посмотрел мои листки, поставил «уд», Мы вместе ушли. С той поры он неизменно первым здоровался со мной.

Многим известна страшная трагедия в жизни Алексея Евгеньевича. У него была единственная дочь Наташа, наша студентка, в то время учившаяся уже на третьем курсе.

Двадцатилетняя очаровательная девушка, умница, с широким кругозором. Отец брал ее с собой во все заграничные поездки.

Летом 30-го года она проходила производственную практику на Дербеневском красочном заводе. Дежурила у сульфураторов, где под давлением обрабатывались горячей концентрированной серной кислотой промежуточные продукты производства красителей.

В обязанности практиканта входило время от времени брать пробу для анализа, перед этим аппаратчик во избежание выброса понижал давление до атмосферного.

То ли аппаратчик дал промашку, то ли отказал манометр, но когда Наташа открыла люк, струя горячей серной кислоты хлынула ей на грудь и свалила ее с ног. Смерть ее была мучительной.

Родители обезумели от горя. Алексею Евгеньевичу дали командировку во Францию на полгода в надежде, что перемена обстановки спасет их. Французы создали для Чичибабина все условия, он начал работать.

Когда я в начале тридцатых годов жила в Германии, от нас к Алексею Евгеньевичу посылали его бывшего ученика с поручением переговорить о возвращении на родину.

Но Чичибабин не вернулся, в 45-ом году в возрасте семидесяти четырых лет он умер во Франции.

О пестроте студенческого состава МВТУ я уже писала. Были среди нас мальчишки и девчонки, были и взрослые, зрелые люди, прошедшие гражданскую войну, а иные и фронты мировой войны,

К числу последних относился и Семен Борисович Жуковский. Он поступил в МВТУ в двадцать втором году, когда ему было 26 лет. До мировой войны он проучился год в Киевском политехническом и был призван в армию в чине поручика; в феврале семнадцатого вступил в партию большевиков и в гражданскую войну стал комиссаром.

Летом девятнадцатого он должен был заменить Фурманова в чапаевской дивизии, но пока добирался к месту назначения, Чапаев погиб. Окончание гражданской войны застало Семена Борисовича на посту комиссара Балтийского флота.

Мы мало общались с этими взрослыми, много испытавшими и занимавшими прежде значительные должности партийными товарищами. Жуковского избрали представителем от студентов химического факультета в ректорат МВТУ, на сходках он выступал от нашего имени, был нашим лидером. Для нас это была фигура героическая, недоступная, овеянный легендами человек из иного, не нашего мира.

В 25-ом году, когда Жуковский перешел на четвертый курс, его вызвал к себе Микоян и сказал, что сейчас не до учебников, есть большая нужда в культурных и верных партии, проверенных людях для работы за границей; председателю ВСНХ Пятакову требуется представитель его ведомства в Берлине. «Нам нужен большевик-биржевик, продолжал Микоян. - И мы рекомендуем тебя. Нужна валюта для развития народного хозяйства. Дело это тонкое, изучишь его и будешь действовать». Жуковский оставил учебу и с женой и годовалым ребенком отправился в Берлин.

Перед его отъездом друзья студенты «старшего поколения» Михаил Питковский, Гайк Овакимян, Шахмурадов устроили ему проводы. (Все трое в тридцатые годы занимали очень ответственные посты, они не избежали участи многих, а Питковский и Шахмурадов - расстреляны.) были арестованы,

Проводы решили устроить в ресторане на крыше дома Нерензее, что в Большом Гнездниковском переулке. Когда обсуждали кого пригласить, Жуковский предложил разбавить чисто мужскую компанию. Так в шикарном нэповском ресторане оказалась я со своей подругой Олей Баевой.

При свете цветных фонариков, в окружении разодетых женщин мы выглядели настоящими золушками. И хотя были польщены, что именно нас пригласили на проводы Жуковского, чувствовали себя скованно: не знали, что говорить и как вести себя. Однако скучно не было, да И ужин оказался очень вкусным.

Когда пришло время расходиться, один из «взрослых» пошел провожать Олю, а Жуковский меня, так как ему было по дороге.

Стояла теплая июньская ночь. Мы долго бродили по бульварам и только около двух часов ночи распрощались у моих дверей. Ни он, ни я не ведали, какое место займем в жизни друг друга.

Летом 28-го года меня и Олю Баеву включили в группу студентов, которая отправилась на экскурсию по Кавказскому побережью.

До Туапсе мы доехали поездом, а оттуда пешком с остановками на турбазах должны были дойти до Гагр. Путь наш лежал через Сочи, а там в это время в санатории Совнаркома отдыхал наш Яша. Я предложила навестить его, и мы всей группой отправились к нему.

- Вы ведь все из МВТУ, - сказал он. А знаете ли вы, что здесь отдыхает ваш ректор Николай Петрович Горбунов? Я сейчас его найду и приведу сюда.

Горбунов был в отличном расположении духа, приветлив, шутил с нами, а потом вызвался показать окрестные красоты.

Большого движения на дорогах тогда еще не было. Едем неспеща в открытой машине, непринужденно беседуем со своим ректором и вдруг замечаем на шоссе птенца.

Николай Петрович сразу остановил машину.

Он взял птенца в руки, объяснил нам, что эта птица - кобчик, из семейства соколиных. Мы удивились его осведомленности.

Мне тоже захотелось подержать маленького хищника. Только я протянула к нему руку, он впился когтем в мою ладонь, а коготь был загнутым. Пришлось Николаю Петровичу выдернуть его.

Птенца отнесли в сторону от дороги, чтобы не попал под колеса, посадили B чаще на ветку, а у меня остался на всю жизнь шрам - память о встрече с прекрасным человеком. Было Горбунову в ту пору всего 36 лет! В 37-ом году и он стал жертвой Сталина, был расстрелян, а в пятидесятые посмертно реабилитирован...

Пока жива была мама, в день моего рождения (27 февраля) всегда пекли пироги, готовили вкусный ужин, приглашали гостей. Запомнился день моего двадцатилетия. Пригласили товарищей-студентов, пришел папа и кое-кто из родных. Все как всегда, но неожиданным подарком для всех стал приезд Корнея Ивановича Чуковского. Еще перед революцией, когда он и папа были молодыми журналистами, они часто встречались, мы бывали у Чуковских в Куоккале. Позднее, когда Корней Иванович приезжал в Москву, он непременно останавливался у Ящи - в Доме на набережной. Счастливый случай: мой день рождения как раз совпал с пребыванием Корнея Ивановича в Москве. Еще днем он прислал нам целый куст белой сирени с милой, смешной запиской четверостишием.

А потом приехал и сам, весь вечер он был центром веселья. Помню, что прочел нам свое новое, еще нигде не напечатанное детское стихотворение «Лягушки и черепаха».

Окончив МВТУ в 29-ом году, я осталась аспиранткой на кафедре Шилова вместе с двумя Константинами Васильевичами Астаховым и Чмутовым. Нас на кафедре называли «шиловским детским садом». Кроме научной работы, мы должны были вести лабораторный практикум и семинарские занятия со студентами. По понедельникам Шилов устраивал коллоквиум, где докладывали результаты текущих работ, делали обзоры научной литературы, а в заключение всегда была чайная церемония. Чай заваривали в больших термосах и к нему подавали печенье «Лэнч» и пастилу. Чайной церемонией ведала я.

Вскоре в моей жизни произошло еще одно важное событие. После пятилетней работы в Германии вернулся в Москву и был назначен членом коллегии Наркомвнешторга Семен Борисович Жуковский.

По-видимому, в его планы входило увидеть меня, узнать, что произошло в моей жизни за прошедшие пять лет. Несмотря на свою отвагу в годы гражданской войны, он сам не решился напомнить о себе, а попросил об этом Михаила Питковского. Несколько раз мы встречались втроем. Потом однажды Жуковский позвонил мне и сказал, что Миша нездоров, но мы могли бы поехать куда-нибудь, например, в Нескучный сад.

Тогда за Калужской площадью все было по-другому, Ленинский проспект не существовал, город здесь почти не чувствовался. Ярким солнечным днем мы гуляли в парке.

Жуковский вдруг стал очень серьезен и сказал, что, хотя он и живет с женой под одной крышей, они разошлись, и жена собирается устраивать свою жизнь наново. Он ей не судья, но и сам должен подумать о себе. Он не собирается жить бобылем и думает жениться.

- Конечно, женитесь, — откликнулась я. Зачем вам жить одному? Вероятно, у вас уже кто-то есть. Если вы со мной так откровенны, может быть, скажете, кто она.

- Скажу, конечно. Это вы.

- Невозможно!

На следующий день - телефонный звонок.

Тон у Семена Борисовича виноватый:

- Простите меня, пожалуйста, я так бесцеремонно позволил себе говорить с вами. Я так сожалею о случившемся, о сказанном... Мы должны встретиться, я все объясню.

И мы стали встречаться. Называть его Жуковский как-то нескладно, по имени- отчеству тоже не годится; Сеня, как называли его товарищи, не получается. Но каким-то образом все сложности уладились, Мы все чаще бывали вместе, и 25-го мая 1930 года он переехал ко мне.

Никто об этом не знал, кроме соседей.

Были такие времена, что интимных вещей не афишировали. Ни Дворцов бракосочетания, ни колец, ни свадеб в нашем кругу все это не было принято. Жить или не жить с кем-то было сугубо личным делом. Никому и в голову не приходило спрашивать, зарегистрирован ли брак.

Папа пришел однажды вечером и застал Семена Борисовича. Он сразу разобрался в ситуации, отнесся к нему уважительно и с большой симпатией. Так мой муж вошел как свой в большую и очень дружную семью Шатуновских.

Характерный для тех лет, а для меня весьма памятный эпизод первых месяцев нашей совместной с Семеном Борисовичем жизни.

Однажды, возвратясь с работы домой, я нашла в почтовом ящике повестку. Приглашают явиться в тот же день к определенному часу в райсовет, кабинет такой-то. Я решила, что это связано с моей общественной работой в ОСОАВИАХИМе. Наверное, будут раздаваться какие-то грамоты или значки, а может быть, даже задуманы полеты над городом для активистов вроде меня.

Оставила записку Сене и отправилась в райсовет. В коридоре тихо, захожу в означенный кабинет. Навстречу мне из-за стола встает приветливый такой товарищ, хорошо одетый, приглашает садиться, заводит со мной разговор о том, что ему известно, как я успешно окончила МВТУ, поступила в аспирантуру, занимаюсь общественной работой.

И вот какое ко мне дело. Я ведь знаю, что мы окружены врагами, что троцкисты готовят покушение на наших руководителей. Одно из предательских гнезд как раз в доме, где я живу, ничего об этом не подозревая. (Я жила в доме, населенном журналистами из «Известий ЦИК», на Малой Дмитровке.) Я не могу не понимать, что каждый сознательный советский человек, а он не сомневается, что я как раз такой человек, должен помочь в борьбе с этим страшным злом, с этой гидрой, чем может. Сижу, киваю головой: конечно же, и я должна тоже бороться с гидрой...

Так вот, моя задача состоит в том, чтобы незаметно следить за журналистами, населяющими наш особняк, знать, кто их посещает, о чем ведутся разговоры, и сообщать ему, хорошо одетому товаришу, обо всем замеченном. Я должна приходить к нему через определенные промежутки времени с отче том, а подписываться буду условным именем Шура.

Только тут у меня сердце екнуло. Но все равно я понимала, что мне оказано большое доверие, что отказываться нельзя ни в коем случае. Кто же будет стоять на страже интересов нашей страны, если мы откажемся?

- Еще одна небольшая формальность, - сказал мой приятный собеседник. - Все, о чем мы говорили, строжайшая тайна. Ни один человек не должен об этом знать, и мы с вами несем за то полную ответственность.

В чем мне и предлагалось расписаться.

Я расписалась и вернулась домой в каком-то тяжелом настроении, хотя с сознанием исполненного долга. Дома меня ждал Сеня. Он сразу же спросил, зачем меня вызывали в райсовет.

Я начинаю вилять, ведь секрет, страшная тайна. Но мой муж умный, опытный человек, - я «раскалываюсь» и пересказываю все как было.

- Так, - сурово говорит он мне. - Иди сейчас же обратно и скажи, что походила по улицам, все обдумала и поняла, что с задачей не справишься. Пусть тебя от этого дела освободят. Что бы тебе ни ответили, пусть самое обидное, стой на своем. Знай, иначе ты погибла.

Когда я возвратилась в райсовет и сказала все, что велел муж, симпатичному молодому человеку, тот мгновенно превратился в обыкновенного хама. Не помню, как я вышла, как дошла до дома - потрясенная, уничтоженная тем, с чем соприкоснулась в тот день.

После отдыха мы возвращались из Тифлиса домой через Баку. На бакинском вокзале Сеня купил в киоске московские газеты. Когда мы устроились в купе и поезд тронулся, я увидела в траурной рамке такое знакомое имя: Николай Александрович Шилов...

Шилов был неистовым альпинистом. Во время очередного восхождения с ним случился сердечный приступ, и там, в горах, его нечем было купировать. Тело привезли в Москву, мы как раз успели к похоронам.

Химический факультет без Шилова. Это было невозможно, не умещалось в сознании.

Кафедра осиротела. Мы старались сохранить все как было. Но стало как-то не так. На какое-то время словно отлетела душа лаборатории, хотя сотрудники остались те же и крепко держались шиловских традиций.

В первой аудитории факультета и у нас в лаборатории повесили портреты Шилова - копии того, что много лет был выставлен в витрине фотографии Бенделя на Кузнецком мосту. Такой же портрет и по сию пору висит в кабинете академика Михаила Михайловича Дубинина в Институте физической химии.

По правилам прохождения аспирантуры того времени полагалось после завершения работы в своей лаборатории на какой-то срок перейти в родственную лабораторию другого института, чтобы и там провести собственное исследование. Так я в январе 31-го года оказалась в лаборатории Бориса Павловича Брунса в Карповском институте, которая входила в отдел поверхностных явлений, а им руководил академик Александр Наумович Фрумкин. Встретили меня благожелательно, а сам Фрумкин так шутя объяснил свое доброе отношение ко мне:

- Только не подумайте, что я вам как-то особенно симпатизирую, просто возвращаю долг вашему деду, учившему меня в Одессе математике ③.

Работы, выполненные мною на кафедре Шилова и в отделе Фрумкина, были затем опубликованы. На этом заканчивалась моя аспирантура. Я получила о том справку и все. Никаких привилегий она не давала, ученых степеней в СССР тогда еще не присуждали, они были введены только в 1934 году.

Осенью 31-го года я ждала ребенка, вскоре должна была получить предродовый отпуск, и тут со мной произошел случай, который мог стоить жизни не только моему будущему ребенку, но и мне самой. Я работала с хлором.

Баллон и вся установка находилась в вытяжном шкафу. Чтобы пустить ток хлора в систему, нужно было осторожно приоткрыть вентиль баллона, а он никак не поддавался моим усилиям. Тогда я не нашла ничего лучшего, как влезть в вытяжной шкаф и там открыла вентиль так, что вышибло пробки промывалок. Я упала, отравленная хлором.

К счастью, в лаборатории были сотрудники.

Меня вытащили, позвали Брунса, и он на руках отнес меня к себе домой: он и еще несколько молодых ученых жили на чердаке института. На улице Воронцово Поле (теперь улица Обуха) помещалась больница профзаболеваний имени Обуха. Вызвали специалиста. Выяснилось, что у меня обожжены хлором верхушки легких. Долго я не могла говорить, писала записки. Так я из-за неумения работать на некоторое время стала «героиней» Карповского института. А вскоре, 1 декабря 31-го года благополучно родила.

Я всегда мечтала иметь много детей, девочек и мальчиков. Но Сеня не поддерживал моих планов. Его первая дочь, тоже Наташа, умерла в младенчестве в тяжелых условиях военного коммунизма. Был у него от первого брака и сын Володя. Сеня говорил, что наша жизнь не устроена, что мы не знаем, что будет завтра с нами и нашими детьми, поэтому просто негуманно заводить большую семью. Как будто мог заглянуть вперед и увидеть то, что случится со всеми нами в начавшиеся уже тридцатые годы.

В остальном мы жили в согласии. Сеню просто нельзя было не любить, так он был заботлив, внимателен, всегда хорош со мной, несмотря на вечную занятость. В те годы не работа была, а какое-то безумие. Дни путались с ночами. Сидит начальство, значит, все должны быть на месте - вдруг понадобятся. Таких понятий, как рабочее и свободное время, для работников его ранга не существовало. Кроме того, будучи членом коллегии Наркомвнешторга, он был в весьма натянутых отношениях с наркомом Розенгольцем.

Я надеялась, что найду хорошую няню (тогда еще это было возможно) и смогу после отпуска вернуться в лабораторию.

Но все сложилось иначе. Когда я родила, Сеня прислал мне в палату хризантемы и записку, в которой поздравлял и желал скорейшего возвращения с дочерью домой, тем более что он получил назначение на долж ность заместителя торгпреда в Берлин, и мы должны не позже чем через месяц быть там.

У нас было отдельное купе в международном вагоне. Наташа помещалась в чемодане с отвернутой крышкой. До самой Варшавы никто из пассажиров не знал, что в вагоне едет младенец, так тихо вела себя эта кроха.

Мы подумали даже, что хорошо бы нам попросить проводницу присмотреть за ребенком, а самим сесть в экскурсионный автобус, который подают к вокзалу специально для пассажиров Берлинского экспресса, и посмотреть Варшаву. Сене очень хотелось доставить мне это удовольствие. Но, увы, ничего не получилось. Как только мы подъехали к Варшаве, Наташа начала громко плакать и успокоилась только когда поезд тронулся.

На вокзале в Берлине нас встречал Павел Сергеевич Аллилуев, родной брат Надежды Сергеевны - жены Сталина. Он был в чине генерала, работал нашим военным атташе в Германии, с Сеней они были знакомы еще с гражданской войны. В Берлине Павел Сергеевич жил со своей женой Женей и тремя детьми. Мы часто встречались с ними. Потом, в страшные годы повальных арестов, он покончил с собой, а Женю, как и всех Аллилуевых, арестовали.

Павел Сергеевич отвез нас в приготовленную для нашей семьи квартиру в западной части Берлина в Вильмерсдорфе. Красивый восьмиэтажный дом торгпредство снимало для своих сотрудников. В подъезде цветущие олеандры, на лестницах ковровые дорожки. Столовая, гостиная, спальня, детская полностью обставлены, в гостиной рояль, постели застелены, как в хорошей гостинице.

Сеню назначили заместителем торгпреда по импорту. Было еще два заместителя: по экспорту Фридрихсон и по финансам - Файнштейн. Торгпредом был Вейцер, который впоследствии стал мужем Натальи Ильиничны Сац. В конце тридцатых годов и он, и прежний ее муж, директор Госбанка Попов, которого мы знали тоже по Серебряному Бору, где жили после возвращения из Берлина на госдаче, были расстреляны.

Основной работой в торгпредстве был импорт. В первые пятилетки наш импорт был огромным. На это шли золотые запасы и наше ценное сырье; кроме того, за границу продавались художественные ценности и антиквариат. Продажей ведала жена Горького Мария Федоровна Андреева. Сеня ее хорошо знал, а я ее в Берлине уже не застала в то время она уже была в Москве, работала директором Дома ученых.

С семьей замторгпреда Абрама Самойловича Файнштейна мы жили в одном доме, подружились. Мои дружеские отношения с ними продолжались потом и в Москве.

Антонина Ниловна работала в Берлине в ТАССе стенографисткой. У них было двое очаровательных детей. Потом, уже после смерти Антонины Ниловны, я узнала, что она вместе с мужем, работая в Берлине, а до того во Франции, много лет помогала Рихарду Зорге.

Полпредом в Германии в то время был Лев Михайлович Хинчук. Приемы в посольстве СССР вела жена первого советника Вега Датовна Линде, молодая элегантная грузинка. Супруга посла была отнюдь не светской дамой. Чтобы придать ей подобающий вид, Вега затягивала ее в корсет, тщательно наряжала и тогда только могла показать ее дипломатической публике. Торгпред и его замы должны были являться на приемы с женами. У Вейцера жены не было, а мы, три «замши», всячески избегали этой обязанности. Как себя вести в официальной обстановке, как одеться, о чем и с кем говорить? Требовательная Вега вечно оставалась нами недовольна: Молодые женщины, а выглядите монашками... Вы посмотрите только на этих старух, жен послов и министров. Как они оголяются, как свободно себя держат.

Мужья наши являлись в смокингах, а нас специально одевали в Доме моды, но от этого мы никак не сходили за дам европейского света.

Много лет спустя я встретила Вегу Линде в лагерной больнице, где она, хирургическая сестра, спасла мне жизнь. Но об этом после.

Первые четыре месяца я была дома с ребенком, а потом нашлась хорошая няня, немка родом из Бреслау, окончившая Kinderpflege Institut и вырастившая уже двух советских девочек, тоже Наташ. Звали ее Клара Михаэль. Она гордилась своим дипломом, носила форму своего института и значок.

Утром во время завтрака она показывала нам накормленного, вымытого ребенка. Когда мы возвращались с работы, мы могли повозиться с Наташей, но вмешиваться в распорядок дня, режим питания и воспитание ни в коем случае. Фройляйн Клара гораздо лучше знала, что необходимо ребенку, была с ним ласкова и необычайно добросовестно выполняла свои обязанности. Институт ручался за нее и, если бы она нарушила его устав, ее бы лишили диплома. Вот как было поставлено дело. Стоило это достаточно дорого, зато стопроцентная надежность.

Клара, естественно, говорила с Наташей по-немецки. За все годы работы в русских семьях она заучила только три слова: «жайчик», «чипленок» и «чемондан». Нам она говорила, что Тati будет знать по-русски все слова, которые знает она - Клара.

По воскресеньям и праздникам, когда Клара со своими подругами по институту уходила на целый день развлекаться и гулять, мы брали реванш. Нарушали весь режим, говорили по-русски, позволяли нашей маленькой дочери все.

Теперь я могла начать работать, ибо для советской женщины не работать, быть на иждивении мужа считалось недостойным.

В торгпредстве нашлось для меня место в бюро информации. Поскольку у меня был диплом инженера по цветным металлам и сплавам, я этим и занималась. Попутно всерьез взялась за изучение языка.

В августе 32-го года торгпредству потребовалось командировать специалиста в Кельн, Бонн и Париж для приемки большой партии цельнотянутых дюралюминиевых труб для бурно развивавшейся советской авиационной промышленности. Прокат и профилированный прокат из дюралюминия мы уже производили в Кольчугине, его называли кольчугалюминий, а своих цельнотянутых труб еще не было. Заказ был на огромную сумму.

Мало того, что для столь важного дела требовался человек, знающий алюминиевую промышленность, он должен был хоть как-то владеть немецким и французским. Я по всем статьям подходила. Сеня успокоил меня Наташу вполне можно оставить на фройляйн Клару, и настоятельно советовал ехать неизвестно, появится ли когда-нибудь еще такая возможность. Я сомневалась: молоденькая женщина предстает перед директорами крупных европейских фирм в качестве ответственного приемщика заказов огромной страны, а вдруг они просто обведут меня вокруг пальца. Сеня успокаивал: все фирмы очень надежны, солидны и весьма заинтересованы в наших громадных заказах; эти заказы для них хлеб, спасение; я могу подписывать акты приемки буквально с за крытыми глазами.

И я отправилась в путь. Сначала Кельн с его великолепным собором. Возят меня в лимузине, немцы почтительны, сдержанны.

Что они думают о дамочке, которая явилась их контролировать, - неизвестно. Сначала деловой прием в ресторане моей гостиницы, изысканный обед. Толстый повар в бе лом колпаке при нас на жаровне готовит мясо дикой косули, закуски. Рейнские вина, заморские фрукты. Я стараюсь не выглядеть обалдевшей. На следующий день поездка на предприятие для подписания документов, а перед тем контрольные испытания труб.

Все очень солидно. Затем Бонн, где в дюралюминиевой компании повторяются те же процедуры: обед в лучшем ресторане, посещение завода, испытания продукции, подписание документов приемки. Все организовано с немецкой аккуратностью и пунктуальи деловые встречи, и осмотр достопримечательностей. В Бонне я побывала в университете, где занимался Маркс, в сопровождении жены и дочери директора фирмы проехалась на пароходе по Рейну.

Всех, должно быть, все-таки удивлял мой облик, никак не соответствующий высоким полномочиям. Тогда в Германии было очень мало женщин-инженеров, а женщин-металлургов, наверное, и вовсе не было.

Из Бонна, не заезжая домой, отправилась в Париж. А там, в пригороде Эпинэ-сюр-Сен, у меня родня. В то время советским командированным за рубеж еще можно было жить у родных, и я три недели прожила с ними. Мои кузены были безработными и зарабатывали тем, что ездили на своей машине с прицепом по городу, собирали у людей требовавшую ремонта мебель и, отремонтировав ее у себя дома, развозили заказчикам. Это давало возможность жить, по нашим советским нормам, более чем обеспеченно. Как они радовались моему приезду, все свободное время мы проводили вместе, где только ни побывали за эти три недели.

Выполнявшая наш большой заказ дюралюминиевая компания помещалась вблизи аэродрома Бурже. Ежедневно за мной приезжал шофер фирмы и после рабочего дня он же отвозил меня в Эпинэ. По дороге я упражнялась во французском языке, беседуя с шофером. Как у меня получалось, не знаю, но французы, впрочем, как и немцы, не уставали меня хвалить и никогда никто не позволил себе посмеяться надо мной. В то же время в отличие от немцев, с которыми я имела дело в Кельне и Бонне, непосредственные и живые французы откровенно удивлялись тому, что молодая женщина не может в России выйти замуж и вынуждена ездить по свету за какими-то трубами. Когда я говорила им, что у меня есть муж и девятимесячная дочь, они удивлялись еще больше: «Зачем же тогда работать? Неужели муж не может вас обеспечить?». По их мнению, нормальная замужняя женщина должна быть хозяйкой дома, женой, матерью, а старые девы ну, те пусть работают.