Как это было

В сентябре 32-го года мы, оставив Наташу в Берлине с Кларой, уехали в отпуск сначала в Москву, а затем в Крым в санаторий ЦИКа. Тогда существовало правило: все советские служащие за границей должны были проводить отпуск на родине. Наверное, чтобы не отвыкали и не отрывались от нее.

Повидавшись с моим отцом, родными и друзьями, мы отправились в Форос. В то время санаторий располагался во дворце Кузнецова, до революции владевшего, если не ошибаюсь, фарфоровыми заводами. По берегу моря растянулся прекрасный парк, второй по красоте и богатству флоры после знаменитого Никитского сада. Сейчас там санаторий ЦК партии, выстроено еще шесть больших корпусов. Парк хорошо сохранился.

Я была там с друзьями глубокой осенью 83-го года. Отдыхающих было уже мало, и нас пускали в парк и на пляж этого закрытого санатория. А тогда, в 32-ом году, все жили во дворце, нас было немного, ели за одним большим столом. Плавали, играли в волейбол, гуляли по окрестностям, поднимались в горы. С нами вместе были люди, которых Сеня знал по совместной работе и службе в армии. Он был неизменным капитаном волейбольной команды.

Возвращаясь из отпуска, я побывала у себя в лаборатории и узнала, что химического факультета МВТУ нет больше, все факультеты преобразованы в самостоятельные вузы.

Химический факультет стал Академией химической защиты имени Ворошилова, электротехнический это теперь Московский энергетический институт, кафедра аэродинамики превратилась в Военно-воздушную академию имени Н. Е. Жуковского, строительный факультет стал институтом, МИСИ имени Куйбышева, а механический теперь, собственно, и есть МВТУ имени Баумана.

Наши сотрудники произведены в разные чины, их одели в военную форму.

Студенты стали слушателями Академии.

Все изменилось.

Побывала я и в Карповском институте у А. Н. Фрумкина, который предложил мне продолжить научную работу в Институте физической химии и электрохимии, входящем в число всемирно известных своими трудами институтов Кайзера Вильгельма.

Ученые разных стран стремятся там поработать под руководством ведущих ученых мира. Как же мне этого добиться?

Оказывается, недавно в Москве на конференции по физической химии был один из директоров этого института профессор Михаэль Поляни. Александр Наумович может обратиться к нему с просьбой предоставить мне возможность поработать у него, пока я по семейным обстоятельствам буду жить в Берлине. Сказано - сделано. С рекомендательным письмом в руках я уехала в Берлин,

Поляни принял меня очень хорошо, сказал, что хотел бы продолжить свои связи с русскими учеными и охотно предоставит мне возможность поработать в его отделе.

Трудность заключается в том, что я не только не буду ничего получать за свою работу, но придется, по правилу для всех иностранцев, работающих в Институте, платить самой, и немало, за научное руководство, рабочее место, приборы, препараты, услуги мастерских. Профессор Поляни по моему лицу понял, что нам, советским, такая роскошь не по карману, не то что богатым американцам или японцам. Он обещал договориться с администрацией о льготных условиях для меня.

Когда я снова пришла, он сообщил, что полностью избавить меня от платы не удалось, но он лично отказался от вознаграждения за руководство, за место в лаборатории платить тоже не придется. И все-таки оставалась порядочная сумма. Мы с Сеней решили ее выкроить, отказавшись от дорогой квартиры в фешенебельном районе Берлина.

Не терять же исключительный шанс поработать в лучшем научном учреждении Европы!

В Институте физической химии и электрохимии работали три мировые знаменитости: нобелевский лауреат профессор Фриц Габер, избранный, кстати, почетным членом Академии наук СССР в 1932 году; профессор Фрейндлих, автор знаменитой книги «Капиллярхеми», переведенной на все языки культурных стран мира, и самый молодой из директоров института профессор Михаэль Поляни, в тесном общении с которым я проработала целый год. Получив медицинское образование в Венгрии, он перед самой мировой войной переехал в Германию, был военным врачом. После войны отправился в экспедицию, изучавшую физику и химию океана. Попав в состав экспедиции врачом, он вернулся физикохимиком. Человек талантливый, увлекающийся, он после прихода к власти Гитлера покинул Германию и, имея уже мировое имя, успев сделать основополагающие работы в области физикохимии поверхностных явлений, снова резко изменил направление своих научных исследований занялся мировой экономикой. Работы его в этой области тоже получили признание.

Все семнадцать институтов этого большого научного центра находились в живописном районе Берлина Далеме, здесь же были разбросаны виллы, где жили ведущие ученые.

Сами институты небольшие, большей частью двухэтажные здания, при каждом сад, а уж виллы были просто загляденье - ни одна не похожа на остальные, а сады вокруг них один живописнее другого. Улицы носили имена классиков науки Фарадея, Эдисона, Коперника и других великих.

Сотрудников в далемских институтах было на удивление мало. Кладовщик, библиотекарь, кассир в одном лице. В отделе Поляни работал одноногий лаборант, он же стеклодув, электрик, механик. У нас было всего девять научных сотрудников, три небольших кабинета. А во всех трех отделах института - человек сорок.

Когда я, вернувшись в Москву, рассказала Фрумкину об этом, он слушал меня с нескрываемым интересом: за границу Александра Наумовича не выпускали. В Карповском же институте числились 350 сотрудников, но фактически работали тоже не более 40, остальные им только мешали. Так он считал, полагаю, не без оснований.

Я проработала у Поляни до самого нашего отъезда в августе 33-го года. Плодом этой работы была статья, опубликованная в Германии в ведущем специальном журнале.

Ее авторами были Поляни, Жуковская, немецкий физхимик Хеллер и японец Кадама.

В Далеме был клуб и спортивный комплекс при нем. Назывался он «Харнакхауз».

Чего только там не было! Большой, прекрасно оборудованный актовый зал, библиотека, бильярдные столы, кинозал, ресторан, танцевальная школа И зал, теннисные корты... Там проводились конференции. Там же я однажды слышала доклад Макса Планка. Конечно, я ничего не поняла, но ведь не каждому довелось увидеть великого ученого!

Приезжал к нам Вильгельм Оствальд, почтенный старик, иностранный член Петербургской Академии наук, лауреат Нобелевской премии. Это был последний год его жизни. В сопровождении Габера и Поляни он заходил и в нашу рабочую комнату. Как приятно было пожать руку самому Оствальду!

Работать с Поляни было большим удовольствием. Он не сидел в своем маленьком кабинете, а все время вертелся в лабораториях своих сотрудников, помогал, когда возникали трудности, поражал фонтаном идей и эрудицией. Но часто, когда он был срочно нужен кому-то, его находили в «Харнакхаузе» в школе танцев, на теннисном корте или в баре. Никакой солидности! Да ведь ему и было-то всего 42 года тогда.

Как я уже говорила, чтобы оплатить мою работу у Поляни, нам пришлось съехать с дорогой квартиры в доме торгпредства.

Снять квартиру было нетрудно. На окнах квартир, предназначенных к сдаче, были наклеены бумажки крест накрест. Как-то в воскресенье мы отправились искать жилье вблизи Далема. Зашли в один небольшой дом с наклейками на окнах. Когда мы осмотрели квартиру и узнали цену, то на вопрос хозяина доктора Отто, нравится ли нам квартира, мы любезно ответили, что нравится, и, если мы остановим на ней свой выбор, непременно вернемся к нему. На всякий случай он попросил оставить наш адрес.

Мы сняли другую квартиру, более подходящую. Собрались уже переезжать - и вдруг получаем официальное письмо из юридического бюро от адвоката доктора Отто с иском на крупную сумму. Мы якобы дали обещание хозяину поселиться у него, и он отказывал всем другим возможным жильцам, отчего понес большие убытки. Все его материальные потери были в письме перечислены и суммированы; нам во избежание судебного процесса предлагалось в короткий срок выплатить господину Отто указанную сумму.

Было ясно, что расчет был на то, что мы не захотим доводить дело до суда, тем более что немецкий суд будет всегда на стороне немца, особенно если он предъявляет иск гражданину СССР.

Сеня только рассмеялся, прочитав бумагу.

Господин Отто не ведал, что имеет дело с гражданами СССР, неподсудными суду Германии. Так что доктор остался с носом, да еще заплатил адвокату за услуги.

На самом краю Далема за последними виллами была маленькая улочка Иннэштрассе. Там в двухэтажном доме находилась наша новая скромная квартира. Домовладелица, старая вдова, свои, очевидно, немалые средства вкладывала в грандиозный аквариум на первом этаже. Был специальный человек, который обслуживал сложную автоматику: термостаты, каскады, подсветка.

Агенты поставляли пополнение обитателям аквариума. Сама хозяйка даже побывала в Японии, где познакомилась с знаменитыми коллекционерами и приобрела редких экзотических рыбок. Она очень любила показывать нам и нашим гостям свой аквариум.

Все восхищались, и это доставляло ей большое удовольствие.

Сейчас Далем отошел к Западному Берлину.

Гитлер поднимал голову, готовился фашистский переворот, это чувствовалось во всем. В январе 33-го года должны были состояться выборы рейхсканцлера.

Восьмидесятишестилетний Пауль фон Гинденбург терял свои шансы быть избранным, Гитлер завоевывал умы. Мы часто слышали по радио его демагогические речи с истерическими выкриками. Видеть его не приходилось, хотя он часто выступал перед толпами людей на аэродроме «Темпельгоф». Советским сотрудникам и их семьям было строжайше запрещено посещать эти сборища во избежание каких-либо провокаций.

30 января Гитлер был избран рейхсканцлером Германии, Гинденбург фактически уступил ему власть. Темные силы распоясались.

По городу маршировали группы СС и гитлерюгенда. Распевали свои песни, выкрикивали лозунги. Начался погром, Громили и грабили еврейские магазины и предприятия. На больших витринах универмагов, принадлежавших евреям, черным дегтем малевали горбоносые профили и свастики. То же самое - на окнах и дверях домов, где жили известные в городе банкиры, адвокаты, писатели, ученые. Всюду антисемитские лозунги.

Ох уж эта немецкая любовь к порядку!

Как только погром кончился, на улицы вышли чистильщики. Смывали, стирали лозунги и рисунки, восстанавливали в городе чистоту и порядок. Началось повальное бегство из Германии не только евреев, но и всех, кому был ненавистен гитлеровский режим.

Мы мечтали уехать как можно скорей домой; все, что мы слышали и видели вокруг, было омерзительно. И было ясно, что скоро нас отзовут. Но когда? Скорей бы!

Проблема, о существовании которой раньше никто и не думал, неожиданно встала и перед Институтом физической химии электрохимии и его сотрудниками. Все три директора (так называли руководителей отделов) оказались еврейского происхождения. Габер был крещеный еврей. За большие заслуги перед кайзером, за научные работы, имевшие огромное значение в первой мировой войне, он получил звание тайного советника.

Поляни участвовал в первой мировой войне как врач, а Гитлер давал льготы тем, кто сражался на стороне Германии. Так что и Поляни и Габер могли продолжать работать.

Но этой привилегией они не воспользовались, хотя первым из трех директоров уехал все-таки Фрейндлих.

С Поляни получилось так: у меня было письмо от Фрумкина; Александр Наумович писал, что, если встанет вопрос об отъезде Поляни из Германии, мне поручается вполне официально вести с ним переговоры о переезде с семьей в Москву, где ему будут созданы все условия для плодотворной научной работы.

Я сказала Поляни, что хотела бы поговорить с ним о переезде в Россию. Он ответил, что такая беседа в стенах института небезопасна и пригласил меня с мужем и дочерью на воскресный обед к себе.

Нас хорошо приняли, очень вкусно накормили. Маленькой Наташей занялись мальчики - сыновья Поляни, а мы за чашкой кофе перешли к главному вопросу. Вот что ответил Поляни на наше предложение. Он высоко ценит советских ученых, но, посоветовавшись с фрау Поляни, не может принять столь лестное для него предложение по трем причинам. Во-первых, там ему будет недоставать комфорта и привычных условий для научной работы, во-вторых, ему необходим теннисный корт и он сомневается, что его получит, и, в-третьих, он опасается, что его насильно запишут в коммунисты.

Поляни доверительно сообщил нам, что собирается в Манчестер и ведет об этом переговоры с английскими научными учреждениями. Крыть, как говорится, было нечем.

Тем не менее добрые отношения сохранились у нас до конца августа 33-го года, когда мы смогли наконец покинуть Германию. На память о нашей совместной работе решили сфотографироваться всем отделом.

^{Профессор М. Поляни (в центре) среди сотрудников своего отдела. Первая слева в первом ряду - Е. Г. Жуковская.}

У профессора Габера все обстояло сложнее. В то время ему было уже 64 года возраст, когда трудно думать о переезде в другую страну, тяжело менять привычную обстановку и окружение. Он все тянул и тянул с отъездом. Дошло до того, что стали поговаривать о его терпимости к фашизму, кое-кто перестал подавать ему руку. Он решился все-таки уехать и поселиться в Швейцарии. Через год Габер покончил жизнь самоубийством.

Грустным было наше расставание с няней нашей Наташи фройляйн Кларой Михаэль.

Она проработала в русских семьях десять лет, считая, что это и приятнее (меньше придирок) и выгоднее (русские не мелочны).

Кто-то ей сказал, что в России можно легко выйти замуж даже за инженера или врача, причем без всякого приданого. И она решила поехать с нами, жить у нас и растить Таtі до тех пор, когда она, Клара, встретит своего избранника. Бедняга не могла себе представить, что мы-то сами не знали, где будем жить, что поселиться в Москве далеко не просто, а уж для иностранца и подавно.

Объяснить ей это было невозможно. Мы были очень обязаны Кларе за все, что она сделала для нашей дочки, за любовь к ней и ласку, но взять ее с собой не могли. Сделали ей хороший подарок и нежно попрощались.

Так закончилась наша жизнь в Германии.

По возвращении из Берлина в Москву пришлось устраиваться на новой квартире. Дом был расположен в самом центре города на улице Станкевича за Моссоветом. Квартира из трех небольших комнат, совсем без прямых углов, все они были кособокими.

Трудно понять, как это удалось строителям. А чтобы попасть в ванную комнату, нужно было из двери сначала влезть в ванну.

Квартира на пятом этаже, и, чтобы погулять с ребенком, приходилось тяжелую массивную немецкую коляску тащить вниз и вверх по лестнице.

Решили найти для Наташи хорошую няню.

Образцом для нас была наша Клара Михаэль. И поэтому мы долго не могли ни на ком остановиться. Хотя мой муж был партийным, как говорится, с ногтей, он твердо сказал, что няню нужно искать верующую. И мы такую нашли - в прошлом монашку Анфису Павловну Осокину. Была она высокая, сухая, тихая женщина непонятного возраста. При нас она ни разу не сняла с головы черного платка; мы так и не узнали цвета ее волос. К Наташе относилась она очень нежно, баловала ее, рассказывала сказки, мастерила игрушки, называла ее нежными именами: «капля моя дождевая», «воробушек мой серенький». Все это прелестным говором на «О». И наша кроха с немецкого перешла прямо на нижегородский - тоже стала окать.

Вскоре она заболела ветряной оспой, и наш детский врач Алексей Сергеевич Соколов приходил в восторг от ее говора.

Это и вправду было очень забавно.

- «Это что у тебя, Наташенька?». - «Пятнушки» - «А они болят у тебя?» «Не болят, но чошутся.»

Мирные домашние дела... А ведь уже начался 34-й год. В конце января состоялся ХѴІІ партийный съезд, получивший громкое название съезда победителей. Сейчас мы знаем, что при тайном голосовании на выборах Центрального Комитета наибольшее число голосов получил Киров и наименьшее Сталин, знаем мы и о том, что почти все «победители» были потом расстреляны.

Семен Борисович снова приступил к работе в качестве члена коллегии Наркомвнешторга, но сработаться с наркомом Розенгольцем никак не мог. Несмотря на дооктябрьский партийный стаж и высокую должность, он не получил даже пригласительного билета на съезд и был очень этим огорчен. «Это его работа, Розенгольца», - сказал он мне.

Съезд уже заканчивался. Утром, открывая свежий номер «Правды», Сеня в списке избранных в Комиссию Партийного Контроля нашел свою фамилию. Он не поверил своим глазам. Теперь вся работа Наркомвнешторга и самого наркома оказалась под его контролем - Семен Борисович возглавил отдел внешней торговли в КПК.

Изменилось и наше положение. Нам уже положено было приобретать продукты в так называемом закрытом распределителе, а тогда еще было очень трудно с продуктами.

По воскресеньям мы ездили в Серебряный Бор в однодневный дом отдыха ЦК и там попадали в окружение партийных верхов.

Появилась машина с шофером. Когда наступило лето, нам предоставили госдачу в Томилино по Казанской железной дороге.

На Анфису Павловну вполне можно было оставлять ребенка, и мне предложили работу в Академии химической защиты на кафедре Михаила Михайловича Дубинина в качестве научного сотрудника, вольнонаемного.

Мои товарищи уже имели чины и большие должности: К. В. Чмутов заведовал кафедрой коллоидной химии, К. В. Астахов - кафедрой неорганической химии, бывшей шиловской, И. Л. Кнунянц кафедрой органической химии, чичибабинской. Но моя работа откладывалась, потому что ранней весной 34-го года я уже ждала второго ребенка.

Сережу я родила 7 октября 34-го года.

А когда я вернулась домой, меня ждал неприятный сюрприз: в передней, одетая в свой салоп, с чемоданчиком на коленях, сидела Анфиса Павловна и ждала нас, чтобы попрощаться и уехать. А я так на нее рассчитывала! В чем же дело?

«Если бы вы родили девочку, я бы с вами всю жизнь прожила, а с мальчиком мне неудобно», - объяснила она.

Так я осталась одна с двумя малышами. Нелегко было одной справляться со всеми делами, бабушек у нас не было, Сеня и папа работали без учета времени.

Впрочем, я не теряла связи с товарищами по академии. Они мне рассказали однажды, что введены научные степени кандидата и доктора наук, появилось новое учреждение ВАК - там дают справки тем, кто прошел аспирантуру или присуждают степень по совокупности научных трудов.

Мне, прошедшей нормальную аспирантуру, нужно туда пойти и получить диплом кандидата. Я поинтересовалась, что он дает.

Оказалось, ничего не дает. «Зачем он мне», подумала я и не пошла в ВАК. «Там, наверное, очередь, а у меня двое, один из них еще и грудной. Нужно будет, получу потом». Срок был упущен, а с ним и степень кандидата наук.

В самом конце 34-го года мы уже жили в арбатском переулке - Большом Афанасьевском, 17 - на углу Сивцева Вражка. Это был дом ЦК партии, там нам дали хорошую квартиру из четырех комнат и еще маленькой комнатки при кухне. Мы нашли няню Наталью Петровну Новикову. Она, кстати, и готовила вкусно; мы устроили такой режим, что обедали все вместе дома.

Семен Борисович тоже приезжал с работы.

Первого декабря Наташеньке исполнилось три года. Мы решили днем собрать ребятишек, а вечером взрослых - родных и знакомых. Совершенно неожиданно траурная музыка по радио и страшное сообщение: вражеской пулей убит в Ленинграде Сергей Миронович Киров, член Политбюро ЦК, секретарь ЦК... он стал жертвой террора...

Все были подавлены чудовищным убийством. Само собой, праздник отменили, предупредив об этом гостей. Не смогли найти лишь одну гостью - Рину Зеленую, которая у нас часто бывала, как никто другой умела занимать общество. И вот в этот траурный вечер мы уложили детей, в доме стало тихо. Вдруг является Рина с двухкилограммовым мороженым тортом. Торт сделан на заказ, с клубникой, украшен цукатами. Что делать? Холодильников домашних еще не было, на улице оттепель.

Сели мы вчетвером - няня, Семен Борисович, Рина и я - и ели молча этот торт долго, сколько могли.

Через много лет, в 54-ом году, я вернулась в Москву после шестнадцатилетнего отсутствия и на улице Кирова встретила Рину с теннисной ракеткой в руке. Мы бросились в объятия друг к другу и решили зайти посидеть в кафе. Рина сказала: «Ты знаешь, Лена, я с того вечера никогда больше не могла есть мороженое. А ты?»

«Не знаю, - ответила я. - Может, и смогла бы, только за эти годы у меня не было случая проверить».

... Наступило лето 35-го. Дети подрастали, мы вдвоем с няней вели хозяйство. Получили на сезон дачу ЦК в Серебряном Бору пополам с членом КПК Петром Николаевичем Поспеловым. Одна сторона дачи наша (две комнаты, кухня и терраса), другая - их. Жена Петра Николаевича Зина была перед родами, я приглядывала за ней и одиннадцатилетней Женей, дочерью Поспелова от первого брака. Жили мы дружно, мужей своих видели мало.

Вскоре после переезда на дачу Зина родила девочку и через несколько дней умерла от послеродового сепсиса, который врачи приняли за приступ малярии. С Женей и крохотной Зиной на руках Петр Николаевич оказался совсем беспомощным.

Из кремлевской больницы привозили искусственное питание, какой-то прикорм, чистые пеленки. Но ребенку денно и нощно был необходим уход. Само собой, я все взяла на себя. Только к концу лета у Поспеловых появилась молодая девушка Галя, только что окончившая мединститут. Вскоре Петр Николаевич женился на ней, и у ребенка появилась мама.

Кстати сказать, и Петр Николаевич в тяжелую для меня годину принял большое участие в нашей судьбе.

Осенью 35-го года я вернулась к научной работе, меня приняли научным сотрудником на кафедру противогазовой защиты, где начальником был Михаил Михайлович Дубинин.

За детей я была спокойна. Продукты привозили на дом, Семен Борисович обедал в «кремлевке», я - в академии. Отец жил поблизости, в переулке на Остоженке, и часто наведывался к нам. Жил с нами тогда и мой двоюродный брат Женя. У него не было ни семьи, ни квартиры. Он был поэт, писал сценарии, вообще занимался литературным трудом, но печатали его редко.

Женю все очень любили. Он вносил всегда оживление в нашу повседневность, в нашу слишком серьезную и будничную жизнь.

В академии мне дали тему, которую можно было бы в дальнейшем представить как диссертацию, так как я в срок не получила диплома по собственной халатности.

Чувствовала я себя среди своих товарищей хорошо, работа шла успешно.

Как будто ничто не предвещало грозы.

В 36-ом году осенью мы поехали в отпуск в санаторий ЦК «Приморье» в Сочи. Взяли с собой Наташу, а двухлетнего Сережу оставили вместе с одиннадцатилетним Володей, сыном Семена Борисовича, на няню.

Отдыхали в санатории в основном цековские. Наташа играла со своим сверстником Романом, сыном Романа Кармена, с семьей которого мы часто проводили время вместе.

Играли в волейбол, теннис, плавали, ездили по окрестностям.

Однажды вечером во время сильного дождя все собрались в гостиной у радиоприемника. Звучала музыка, потом она прервалась и мы услышали сообщение: в аппарате НКВД обнаружены серьезные злоупотребления, допущенные во время, когда во главе наркомата находился Ягода; Центральный Комитет партии принял решение о коренной чистке и оздоровлении аппарата НКВД; из руководящих органов ЦК в помощь новому руководству наркомата выделяются следующие товарищи... Все замерли. И тут мы слышим среди названных фамилий Сенину. Он побледнел и шепнул мне: «Это мой конец». Он хорошо понимал, что происходит в стране.

Какой уж там отпуск. Мы уехали с тяжелым сердцем домой.

В том году Семену Борисовичу исполнилось сорок лет. Если и прежде мы мало видели его дома, то теперь, вступив в новую должность, он и вовсе пропадал допоздна на работе. Стал мрачным. И только дети порой заставляли его улыбаться.

Семен Борисович был назначен начальником административно-хозяйственного управления наркомата в ранге замнаркома. Он, к счастью, не имел никакого касательства к злодейской, палаческой деятельности. В тюрьмах, на этапах, в лагерях я нигде и никогда не встречала даже упоминания фамилии Жуковского, не встретила ее и потом, когда читала сотни, тысячи страниц документов той страшной эпохи. Bce это подтверждает его полную непричастность к преступлениям Сталина, Ежова и других палачей нашего народа. Да и не могло быть иначе. Семен Борисович был чистым человеком.

В нашем подъезде стали появляться печати на дверях квартир. Я узнавала, что арестован кто-то еще из известных нам людей, безупречных, преданных делу и партии, и стала понимать, что происходит. А ведь еще недавно на банкетах в Георгиевском зале Кремля, где мне доводилось бывать с мужем, я вблизи видела Сталина и умилялась чуть не до слез. Так бывало в октябрьские и майские праздники, на встречах челюскинцев и папанинцев.

Когда собрали «избранных» на встречу с папанинцами, нас посадили (места всегда обозначались в пригласительных билетах) за столик вместе с редактором «Правды» Никитиным, Михаилом Кольцовым и Алексеем Толстым.

Кольцов, смеясь, сказал: «Подумайте, как интересно: за одним столом собрались Жуковский, Никитин, Кольцов и Толстой. И все не те». Толстой, уже отдавший дань отличным винам, расточавший комплименты и целовавший ручки нам, женам «избранных», поднялся и резко сказал: «Вы все не те, а я как раз тот». И не прощаясь, покинул зал - что вообще-то не было принято.

Так вот, теперь мы знаем, что кроме Толстого все трое мужчин погибли, став жертвами Сталина. А жены? Их не миновали тюрьмы, лагеря, ссылка.

Запомнился другой эпизод тех же дней.

Володя взял с отцовского письменного стола справочник высших партийных и советских органов и в нем отметил тех, кто уже был арестован. Обнаружив это, Семен Борисович в своем кабинете при закрытой двери долго отчитывал мальчика. Ясно помню его взволнованный голос.

Наша няня Наташа Новикова решила поступить на государственную службу, чтобы получить комнату, и устроилась поварихой в столовую. К тому времени нам подыскали новую няню Олю Генералову, молодую, веселую девушку из подмосковного рабочего поселка. К детям она была добра и внимательна, много времени проводила с ними на Гоголевском бульваре, где у нее завелись подруги. Дети тоже были заняты с гуляющей детворой. Однажды в летний воскресный день я с детьми и Олей отправилась в цирк «Шапито» в Парк культуры на представление театра зверей Дурова. Шел сильный дождь, и цирк был полупустой. Мы уютно разместились в ложе у самого барьера. У ковра был любимец детей Карандаш, Михаил Румянцев. Дети визжали от радости и восторга, когда он бегал и вдруг падал у ног слонихи Маши. Больше всех, наверное, радовался мой трехлетний Сережа. Карандаш подошел поближе, ребенок потянулся к нему ручонками, и вот уже Карандаш тащит из моих рук его к себе. Я в ужасе.

На арене полно зверей, а публика думает, что это задуманный заранее аттракцион, все громко смеются. Я еле удержала Сережу у себя на коленях.

Лето 37-го и 38-го года мы прожили на даче в Жуковке по Белорусской дороге. К этому времени у нас появился еще один член семьи. Женя женился на совсем молоденькой девушке, красивой, сероглазой Вале Дикаревой. Первое время она ему говорила «вы». На даче она жила вместе с детьми, вместе бегали, играли, собирали ягоды.

Вечером мы возвращались с работы, дети бежали нам навстречу, и Валюша с ними, как они, в трусах и майке.

Весной 38-го года моя диссертационная работа уже шла к концу. Оставалось окончить какие-то эксперименты и засесть за написание. Предположительно защита намечалась на октябрь-ноябрь. Когда мы переехали с дачи в город, Сеня решил отправить меня на отдых в Сочи. Сам же вскоре тоже собирался приехать.

Это была небольшая двухэтажная дача на берегу моря. Отдыхающих всего несколько человек, столько же обслуживающего персонала. Я, как всегда, много плавала, но теперь за мной следовала лодка: не дай бог что-нибудь случится со столь драгоценной особой. В Сочи в санатории имени Фабрициуса проводил отпуск Михаил Михайлович Дубинин с женой. Мы вместе ездили на Красную Поляну, в Гагру, на Пицунду.

Время шло, а Сеня все не приезжал.

Я забеспокоилась, в один день собралась и уехала в Москву.

Захожу в квартиру и вижу: Семен Борисович и Женя сидят на диване в накуренной комнате, явно подавленные. Чувствую, что-то случилось. Оказывается, уже несколько дней как Семен Борисович уволен с работы, сдал дела своему заместителю. Его вызвал Каганович и сказал о новом, очень ответственном назначении - начальником Риддерстроя (Риддер - так назывался до 41-го года Лениногорск в восточном Казахстане, центр добычи полиметаллических руд). Вскорости Семену Борисовичу сообщат время его отъезда.

Медленно тянулось время. У меня продолжался отпуск, Женя и Валя, все мы были вместе, старались разрядить атмосферу. Я пыталась убедить Сеню, что нужно только радоваться, избавившись от проклятого наркомата, теперь мы все бросим и уедем в Риддер, далеко от Москвы, от всего ужаса, который здесь творится. Сеня молчал.

Папа заболел острым радикулитом. Лежит, двигаться не может - отчаянные боли. Ходим его навещать. Сидим однажды у постели, Сеня говорит: «Георгий Борисович, прошел месяц, а никто меня не вызывает. Ясно, никакого назначения не будет. Неясно другое: сегодня 21 октября, а я еще на воле».

В ту же ночь около двух часов раздался телефонный звонок из Наркомата внутренних дел. Семену Борисовичу сказали, что за ним послана машина, нужно срочно решить какой-то вопрос, связанный с передачей дел. Сеня быстро оделся и вышел. Больше мы его никогда не видели.

На ночном столике осталось яблоко и томик «Похождений бравого солдата Швейка».

Под утро к нам явилась бригада с ордером на обыск, подписанным Берия. В кабинете Семена Борисовича одна стена была сплошь завешана застекленными книжными полками. Их вырвали из стены, вытащили все ящики из стола, разбросали бумаги, рылись в книгах, журналах. Наконец нашли «крамолу» : в одном иностранном журнале красовались портреты королей и царей всех стран, в том числе и Николая Второго.

Журнал изъяли.

Я всегда думала, что выражение «волосы встали дыбом» всего лишь образ. Но в ту ночь, сидя во время обыска рядом с Женей, я своими глазами видела, что у него и впрямь волосы встали дыбом.

Кабинет Сени опечатали.

Дети спали и не проснулись.

Через несколько дней пришел ко мне Лазарь со своей женой Валей ④. Они убеждали меня, что я с детьми должна немедленно уехать, хотя бы на Украину. Там еще помнят моих родителей, найдутся добрые люди, которые мне помогут. В том был свой резон: поговаривали, что жен арестованных тоже арестовывают, а детей забирают в детские дома только для того, чтобы завладеть квартирами и имуществом. Так это или не так, но впоследствии я узнала, что действительно бывали случаи, когда, скрывшись вовремя, жены избегали арестов. Именно так спаслась жена Николая Крыленко. Она рассказывала мне об этом.

Убедить меня Лазарь не смог. Зачем бежать из собственного дома, как преступнице? Сеня ни в чем не виноват, я ни в чем не виновата. Здесь у меня работа, Оля детей не оставит. Смогу передать что-нибудь для Сени, узнать, где он находится. Я осталась с детьми и няней. Володю забрала его мать Люба.

Когда в 19-ом году погиб его отец, Сеня взял на себя заботу о своих двух братьях и двух сестрах. Постепенно перевез всю семью в Москву. Сестры и младший брат получили высшее образование, вступили в партию, а старший приехал уже с семьей, работал бухгалтером.

Как только стало известно о нашей беде, старший брат позвонил по телефону и сказал мне, что он сжег все фотографии, которые могут их скомпрометировать, и советует мне поскорее сделать то же самое. Потом позвонила старшая сестра: она должна меня предупредить, что ей, коммунистке, теперь неудобно со мной встречаться, скоро октябрьские праздники, но мне не следует рассчитывать на приглашение к ним. Младшие брат и сестра Семена Борисовича вообще не отозвались.

Но у меня были родные И друзья, товарищи по работе, которые горячо откликнулись на постигшую нас беду, приходили ко мне, помогали чем могли.

Когда я пришла на работу, то увидела, что на висевшей в вестибюле доске почета моей фотографии уже нет - ее вырезали бритвой. Я зашла в кабинет Михаила Михайловича.

- На доске меня уже вырезали, а вы меня еще не уволили?

- Как это вырезали? Кто мог себе это позволить? Прошу вас завтра же принести свою фотографию, мы тотчас же ее вклеим на место.

Мой портрет вернули на доску почета, но некоторые сотрудники перестали здороваться со мной, проходили мимо, делая вид, что не заметили. Однако таких было немного.

Каждый день кто-нибудь из мужчин провожал меня с работы до самых дверей моей квартиры. Ведь часто людей арестовывали прямо на улице, чтобы избежать прощаний, слез, семейных сцен.

К этому времени в Академии химзащиты тоже успели уже забрать достаточно «врагов народа» и «изменников родины». Был арестован талантливый профессор Лейбензон и сам начальник Академии генерал Авинавицкий. Обоих и еще многих других расстреляли.

^{С. Б. Жуковский}

Во дворе Академии, на плацу, где обычно проходили парады, устраивали митинги, на которых заранее назначенные сотрудники клеймили «врагов» и «изменников», требовали для них высшей меры наказания. Однажды настала очередь выступить профессору Петру Гавриловичу Сергееву с кафедры органической химии. Пожилой, тихий человек не очень уверенно клеймил тех, кого полагалось клеймить, а в заключение сказал: «Это в капиталистическом мире человек человеку волк, а у нас человек человеку товарищ».

Вскоре и его арестовали.

^{Через несколько дней и отца, и мать заберут. После их ареста «на свободе» останутся Сережа и Наташа Жуковские.}

Страшное было время. За двадцать дней, которые прошли со дня ареста Сени до моего ареста, мне довелось постичь весь диапазон человеческих отношений - от дружбы и участия до брезгливого отчуждения.

Все мои попытки узнать, где находится Сеня, хождение по тюрьмам и стояние в очередях у окошечек, которые и без меня уже достаточно хорошо описаны, не привели ни к чему. «Не значится» - таков был неизменный ответ.