Как мимолетное виденье

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Нет, не забыла Таня вчерашнее. Нет, пришла к сфинксам. Нет, ждала.

Ей было несколько не по себе. Она волновалась. Почему? Этого она не могла бы сказать. Многое в ней, как всегда, было безотчетным и тайным для нее самой. Она не старалась разгадывать свои тайны, ей было не тяжело с ними, и инстинктом здоровой молодости она не трогала этих тайн своих, не ворошила и не мучилась ими.

В противоположность Ивану Алексеевичу она отлично спала ночь и встала довольно поздно, благо в воскресенье не надо было никуда спешить с утра. И она не спешила. Она прожила день в бездумной легкости и в каких-то малоприметных домашних копошениях. Выстирала две пары чулок, погладила блузку, затеяла уборку в ванной комнате, где накопилось удивительное количество ненужных баночек, коробочек и прочих мелочей, которые неведомо откуда берутся и которыми обрастает человек совершенно для себя неприметно.

Потом сходила в продовольственный магазин и в булочную. Потом позанималась на рояле, но скоро бросила. Однако, бросив заниматься, она не отошла от рояля, а продолжала сидеть возле него, положив голову на крышку и думая невесть какие, но легкие думы.

Под вечер ввалились шумной компанией консерваторские товарищи и в течение двух часов перевернули квартиру вверх дном. Потом, отшумев и оттанцевав свое, гости схлынули. Таня пошла провожать друзей до Дворцового моста и, с трудом отвязавшись от мальчишек, осталась на улице.

На набережной было не так людно, и она медленно прошла от самого моста до спуска со сфинксами. Широкие каменные ступени торжественно ниспадали к воде — тяжелой и весенне-стылой.

Таня спустилась к воде, поглядела на нее, поежилась от струившегося от воды холодка и медленно поднялась к сфинксам. Сфинксы глядели на нее каменными глазами мертвых фараонов, выставив вперед львиные лапы. Полагалось сфинксам быть загадочными, но ничего загадочного Тане в них не виделось. Просто были они чужие, и непонятным оставалось в них одно — зачем этих древних чудищ, простоявших три с половиной тысячелетия в далеких Фивах, приволокли в молодую приневскую столицу и поставили у чужой им серебряной воды.

Впрочем, сейчас Таня над этим не задумывалась. Она умела иной раз смотреть на вещи не думая о них. Но все же они присутствовали при ее мыслях о другом, и даже, случалось, помогали думать об этом другом, или даже чувствовать другое. Вот она прислонилась плечом к постаменту одного из сфинксов, и холодок гранита, как давеча холодок невской воды, почувствовался ею как нечто неприятное, пожалуй даже — как предчувствие неприятного.

И в ту же секунду она увидела идущего по набережной Ивана Алексеевича. Дурные предчувствия, только что постучавшиеся в сердце, мгновенно исчезли. Небо посветлело и поднялось. Он шел к ней.

Ждала ли она его? Думала ли о нем? Если бы ее спросили об этом, она, пожалуй, ответила бы — нет. Но вот сейчас, увидя идущего к ней, она вдруг потянулась к нему навстречу и почувствовала, что думала о нем весь день, что и тогда думала, когда блузку гладила, и тогда, когда в булочную бегала, и тогда, когда сидела застыв у рояля, и даже тогда, когда танцевала и хохотала со своими приятелями. И она поняла, что жадно ждала этого вечернего часа, ждала этой встречи. И вот встреча сейчас будет. Он идет к ней.

Она улыбнулась ему навстречу, улыбнулась всем прекрасным своим лицом. Она улыбнулась ему, хотя он был еще далек и не мог, верно, увидеть не только ее улыбки, но и ее самое, так как она стояла вплотную возле постамента сфинкса.

Подумав об этом, она отодвинулась от гранитной глыбы постамента и стала открыто на панели набережной. Ей захотелось, чтобы он поскорей увидел ее. И он, кажется, увидел ее. Он прежде шел с опущенной головой, глядя куда-то себе под ноги, но теперь поднял голову. Он поднял голову, ища ее глазами. И он нашел ее. У нее появилась вдруг уверенность, что он видит ее. Она была совершенно уверена, что это так. Она была даже уверена, что он обрадовался, увидя ее, и ускорил шаг. Он не сделал никакого жеста, только ускорил шаг, — и это было очень хорошо, очень понравилось ей. Ее приятели-мальчишки, те на его месте конечно замахали бы издали руками. Он не сделал этого. Он молча устремился к ней, и тут же словно осек себя. Она увидела, что он снова замедлил шаг. Она ясно видела, что он замедлил шаг. Вот и еще замедлил. Он идет все медленней, медленней…

И вдруг он остановился. Он еще глядел на нее, но не двигался с места.

Если бы он был ближе и она могла бы видеть его лицо, она разглядела бы на этом лице и закушенные губы, и внезапную бледность его. Потом кровь снова прилила к лицу и на лбу забились, запульсировали синие вздувшиеся вены. Но внезапно кровь опять отхлынула от лица и оно побелело как бумага. Даже нос побелел и словно заострился, а скулы резко обозначились на изменившемся лице.

Она не могла видеть всего этого. Она видела только, что он замедлил шаг и, не спуская с нее глаз, остановился. Он уже не шел к ней. Он остановился. Но почему он остановился? Она не знала этого и не понимала. А он — постоял с минуту на месте, потом опустил голову, повернулся к ней спиной и пошел в обратную сторону.

Она сперва не поняла, что произошло, не могла понять. Она глядела на удаляющуюся сгорбленную спину — смятенная и растерянная, не зная, что делать, что думать.

Сердце коротко и сильно ударило в грудь: она поняла наконец — он уходит от нее. Он не хочет этой встречи. Он зачеркивает и эту, и вчерашнюю встречу. Он уходит, уходит, уходит…

И тогда ей стало вдруг стыдно. Ей стало стыдно, что она стоит посредине тротуара и улыбается ему навстречу. Она погасила улыбку и отодвинулась к постаменту сфинкса. Потом она зашла за угол этой гранитной глыбищи, точно хотела спрятаться за нее, и внезапно засмеялась. Ведь это в самом деле смешно: шел, шел — и вдруг… Какой трус, какой жалкий трус.

О, как она презирает его.

— Трус.

Она заплакала. Слезы вдруг полились из глаз помимо ее воли. Она смеялась и плакала, и сфинксы глядели на нее мертвыми глазами. И ничего-то, ничего они не понимали. И вовсе они не загадочные и не старые. Подумаешь, три с половиной тысячи лет. Сердце человеческое и старей и мудрей их. Только одно плохо — оно очень болит.