Как по лезвию

В чистом поле — дожди косые.

Эй, нищета — за душой ни копья!

Я не знал, где я, где Россия

И куда же я без нея?

Только время знобит, колотит.

Кто за всех, если дух — на двух?

В третьей роте без крайней плоти

Безымянный поет петух.

Не умею ковать железо я —

Ох, до носу мне черный дым!

На Второй Мировой поэзии

Призван годным и рядовым.

В чистом поле — дожди косые,

Да нет ни пропасти, ни коня.

Я не знал, как любить Россию,

А куда ж она без меня?

И можно песенку прожить иначе,

Можно ниточку оборвать.[73]

Только вырастет новый мальчик

За меня, гада, воевать.[74]

Так слушайте, как же нам всем не стыдно?

Эй, ап — спасите ваши души!

Знаешь, стыдно, когда не видно,

Что услышал ты то, что слушал.[75]

Стань живым — доживешь до смерти.

Гляди в омут и верь судьбе —

Как записке в пустом конверте,

Адресованный сам себе.

Там, где ночь разотрет тревога,

Там, где станет невмоготу —

Вот туда тебе и дорога,

Наверстаешь свою версту.

В черных пятнах родимой злости

Грех обиженным дуракам.

А деньги — что ж, это те же гвозди,

И так же тянутся к нашим рукам.

Но я разгадан своей тетрадкой —

Топором меня в рот рубите!

Эх, вот так вот прижмет рогаткой —

И любить или не любить!

А тех, кто знает, жалеть не надо.[76]

А кровь — она ох красна на миру!

Пожалейте сестру, как брата —

Я прошу вас, а то помру.

А с любовью — да Бог с ней, с милой...

Потому как виновен я.

Ты пойми — не скули, помилуй,

Плачь по всем, плачь, аллилуйя!

В чистом поле — дожди косые.

Да мне не нужно ни щита, ни копья

Я увидел тебя, Россия.

А теперь посмотри, где я.

И я готов на любую дыбу.

Подними меня, милая, ох!

Я за все говорю — спасибо.

Ох, спаси меня, спаси, Бог!

Когда пою, когда дышу, любви меняю кольца,[77]

Я на груди своей ношу три звонких колокольца.

Они ведут меня вперед и ведают дорожку.

Сработал их под Новый год знакомый мастер Прошка.

Пока влюблен, пока пою и пачкаю бумагу,[78]

Я слышу звон. На том стою. А там глядишь — и лягу.

Бог даст — на том и лягу.

К чему клоню? Да так, пустяк. Вошел и вышел случай.

Я был в Сибири. Был в гостях. В одной веселой куче.

Какие люди там живут! Как хорошо мне с ними!

А он... Не помню, как зовут. Я был не с ним. С другими.

А он мне — пей! — и жег вином. — Кури! — и мы курили.

Потом на языке одном о разном говорили.

Потом на языке родном о разном говорили.

И он сказал: — Держу пари — похожи наши лица,

Но все же, что ни говори, я — здесь, а ты — в столице. —

Он говорил, трещал по шву — мол, скучно жить в Сибири...

Вот в Ленинград или в Москву... Он показал бы большинству

И в том и в этом мире. — А здесь чего? Здесь только пьют.

Мечи для них бисеры. Здесь даже бабы не дают.

Сплошной духовный неуют, коты как кошки серы.[79]

Здесь нет седла, один хомут. Поговорить — да не с кем.

Ты зря приехал, не поймут. Не то, что там, на Невском...

Ну как тут станешь знаменит, — мечтал он сквозь отрыжку, —[80]

Да что там у тебя звенит, какая мелочишка?

Пока я все это терпел и не спускал ни слова,

Он взял гитару и запел. Пел за Гребенщикова.

Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса.

Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать.

Потом окончил и сказал, что снег считает пылью.

Я встал и песне подвязал оборванные крылья.

И спел свою, сказав себе: — Держись! — играя кулаками.

А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками.

Хвалил он: — Ловко врезал ты по ихней красной дате. —

И начал вкручивать болты про то, что я — предатель.

Я сел, белее чем снега. Я сразу онемел как мел.

Мне было стыдно, что я пел. За то, что он так понял.

Что смог дорисовать рога,

Что смог дорисовать рога он на моей иконе.

— Как трудно нам — тебе и мне, — шептал он, —

Жить в такой стране и при социализме.

Он истину топил в говне, за клизмой ставил клизму.

Тяжелым запахом дыша, меня кусала злая вша.

Чужая тыловая вша. Стучало в сердце. Звон в ушах.

— Да что там у тебя звенит?

И я сказал: — Душа звенит. Обычная душа.

— Ну ты даешь... Ну ты даешь!

Чем ей звенеть? Ну ты даешь —

Ведь там одна утроба.

С тобой тут сам звенеть начнешь. —

И я сказал: — Попробуй!

Ты не стесняйся. Оглянись. Такое наше дело.

Проснись. Да хорошо встряхнись. Да так, чтоб зазвенело.

Зачем живешь? Не сладко жить. И колбаса плохая.

Да разве можно не любить?

Вот эту бабу не любить, когда она — такая!

Да разве ж можно не любить, да разве ж можно хаять?

Не говорил ему за строй — ведь сам я не в строю.

Да строй — не строй, ты только строй.

А не умеешь строить — пой. А не поешь — тогда не плюй.

Я — не герой. Ты — не слепой. Возьми страну свою.

Я первый раз сказал о том, мне было нелегко.

Но я ловил открытым ртом родное молоко.

И я припал к ее груди, я рвал зубами кольца.

Была дорожка впереди. Звенели колокольца.

Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу,

В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка?!

Но этого не выношу. И не стираю. И ношу.

И у любви своей прошу хоть каплю молока.

Когда дважды два было только четыре,

Я жил в небольшой коммунальной квартире.

Работал с горшком, и ночник мне светил,

Но я был дураком и за свет не платил.

Я грыз те же книжки с чайком вместо сушки,

Мечтал застрелиться при всех из Царь-пушки,

Ломал свою голову в виде подушки.

Эх, вершки-корешки! От горшка до макушки

Обычный крестовый дурак.

— Твой ход, — из болот зазывали лягушки.

Я пятился задом, как рак.

Я пил проявитель, я пил закрепитель,

Квартиру с утра превращал в вытрезвитель,

Но не утонул ни в стакане, ни в кубке.

Как шило в мешке — два смешка, три насмешки

Набитый дурак, я смешал в своей трубке

И разом в орла превратился из решки.

И душу с душком, словно тело в тележке,

Катал я и золотом правил орешки.

Но чем-то понравился Любке.

Муку через муку поэты рифмуют.

Она показала, где раки зимуют.

Хоть дело порой доходило до драки —

Я Любку люблю! А подробности — враки.

Она даже верила в это сама.

Мы жили в то время в холерном бараке —

Холерой считалась зима.

И Верка-портниха сняла с Любки мерку —

Хотел я ей на зиму шубу пошить.

Но вдруг оказалось, что шуба — на Верку.

Я ей предложил вместе с нами пожить.

И в картах она разбиралась не в меру —

Ходила с ума эта самая Вера.

Очнулась зима и прогнала холеру.

Короче стал список ночей.

Да Вера была и простой и понятной,

И снегом засыпала белые пятна,

Взяла агитацией в корне наглядной

И воском от тысяч свечей.

И шило в мешке мы пустили на мыло.

Святою водой наш барак затопило.

Уж намылились мы, но святая вода

На метр из святого и твердого льда.

И Вера из шубы скроила одьяло.

В нем дырка была — прям так и сияла.

Закутавшись в дырку, легли на кровать

И стали, как раки, втроем зимовать.

Но воду почуяв — да сном или духом —

В матросской тельняшке явилась Надюха.

Я с нею давно грешным делом матросил,

Два раза матрасил, да струсил и бросил.

Не так молода, но совсем не старуха,

Разбила паркеты из синего льда.

Зашла навсегда попрощаться Надюха,

Да так и осталась у нас навсегда.

Мы прожили зиму активно и дружно.

И главное дело — оно нам было не скучно.

И кто чем богат, тому все были рады.

Но все-таки просто визжали они,

Когда рядом с ритмами светской эстрады

Я сам, наконец, взял гитару в клешни.

Не твистом свистел мой овраг на горе.

Я все отдавал из того, что дано.

И мозг головной вырезал на коре:

Надежда плюс Вера плюс Саша плюс Люба

Плюс тетя Сережа плюс дядя Наташа...

Короче, не все ли равно.

Я пел это в темном холодном бараке,

И он превращался в обычный дворец.

Так вот что весною поделывают раки!

И тут оказалось, что я — рак-отец.

Сижу в своем теле, как будто в вулкане.

Налейте мне свету из дырки окна!

Три грации, словно три грани в стакане.

Три грани в стакане, три разных мамани,

Три разных мамани, а дочка одна.

Но следствия нет без особых причин.

Тем более, вроде не дочка, а сын.

А может — не сын, а может быть — брат,

Сестра или мать или сам я — отец,

А может быть, весь первомайский парад!

А может быть, город весь наш — Ленинград!..[81]

Светает. Гадаю и наоборот.

А может быть — весь наш советский народ.[82]

А может быть, в люльке вся наша страна!

Давайте придумывать ей имена.

Хорошо, коли так. Коли все неспроста,

Коли ветру все дуть, а деревьям — качаться.

Коли весело жить, если жить не до ста.

А потом уходить — кто куда, — а потом все равно возвращаться.

Коли весело жить, не считая до ста.

А потом уходить — кто куда, — а потом все равно возвращаться.

Возвращаются все. И друзья, и враги

Через самых любимых да преданных женщин.[83]

Возвращаются все. И идут на круги.

И опять же не верят судьбе — кто-то больше, кто — меньше.

Возвращаются все. И идут на круги.

И опять же не верят судьбе — кто-то больше, кто — меньше.

Хорошо, коли так. Значит, ищут судьбу.

А находят себя, если все же находят.

Если дырку во лбу вы видали в гробу,

Приказав долго жить, вечным сном, дуба дав,

Или как там еще в обиходе.

Да хорошо и в гробу! Лишь бы с дыркой во лбу.

Приказав долго жить... или как там еще в обиходе.

Только вечный огонь все равно прогорит.

Пусть хорош этот сон. Только тоже не вечен.

На Молочном пути вход с восхода открыт.

И опять молоко — по груди, по губам...

И нельзя изменить место встречи.

На Молочном пути вход с восхода открыт.

И опять молоко... и нельзя изменить место встречи.

Если баба трезва, если баба скушна,

Да может ей нелегко, тяжело да невесело с нами.[84]

А налей ей вина, а достань-ка до дна —

Ох, отсыплет зерна и отдаст тебе все,

Чем поднять в печке пламя.

Да налей-ка вина, да достань-ка до дна!

Ох, отдаст тебе все, чтоб поднять в печке пламя.

И опять каравай собираешь по крохам.

И по каплям опять в кипяток свою кровь.

Жизнь... она не простит только тем,

Кто думал о ней слишком плохо.

Баба мстит лишь за то, что не взял,

Что не принял любовь.

Жизнь... она не простит тем, кто думал о ней слишком плохо.

Баба мстит лишь за то, что не взял, что не принял любовь.

Так слови свое Слово, чтобы разом начать все дела.[85]

Как положено, все еще раз положить на лопатки.

Чтобы девочка-Время из сказок косу заплела.

Чтобы Время-мальчишка пугал и стрелял из рогатки.

Чтобы девочка-Время из сказок косу заплела.

Чтобы Время-мальчишка пугал и стрелял из рогатки.

Чтоб они не прощали, когда ты игру не поймешь,

Когда мячик не ловишь и даже не плачешь в подушку.

Если ты не поймешь, не услышишь да не подпоешь,

Значит вместо гитары еще раз возьмешь погремушку.

Если ты не поймешь, не услышишь да не подпоешь,[86]

Значит вместо гитары еще раз возьмешь погремушку.[87]

А погремушка гремит, да внутри вся пуста.

Скушно слушать сто раз! — надоест даже сказка.

Так не ждал бы, пока досчитают до ста.

Лучше семь раз услышать — один раз сказать

Или спеть, да не сдвоить, а строить, сварить, доказать,[88]

Но для этого в сказке ты должен учуять подсказку.

Чтобы туже вязать, чтобы туже вязать,

Нужно чувствовать близость развязки.

Колея по воде... Но в страну всех чудес

Не проехать по ней, да еще налегке, да с пустым разговором.

Так не спрашивай в укор: — Ты зачем в воду лез?

Я, конечно, спою, я, конечно, спою, но хотелось бы — хором.

Так не спрашивай в укор: — Ты зачем в воду лез?

Я, конечно, спою, но хотелось-то — хором.

Ведь хорошо, если хор в верхней ноте подтянет,

Подтянется вместе с тобою.

Кто во что, но душевно и в корень,

И корни поладят с душой.

Разве что-то не так? Вроде все, как всегда.

То же небо опять голубое.

Да, видно, что-то не так, если стало вдруг так хорошо.

Да только что тут гадать? Высоко до небес.

Да рукою подать до земли, где месить тили-тесто.

Если ты ставишь крест на стране всех чудес,

Значит ты для креста выбрал самое верное место.

Если ты ставишь крест на стране всех чудес,

Значит ты для креста выбрал самое верное место.

А наши мертвые нас не оставят в беде.

Правда, наши павшие, как на часах часовые.

Но отражается небо во мне и в тебе,

И во Имя Имен пусть живых не оставят живые.

Да, в общем, места в землянке хватает на всех.

А что просим — да мира и милости к нашему дому.

И несется сквозь тучи забористый смех.

Быть — не быть... В чем вопрос, если быть не могло по-другому.

И несется сквозь тучи забористый смех.[89]

Быть — не быть? В чем вопрос, если быть не могло по-другому.

Сегодня ночью — дьявольский мороз.

Открой, хозяйка, бывшему солдату.

Пусти погреться, я совсем замерз,

Враги сожгли мою родную хату.

Перекрестившись истинным крестом,

Ты молча мне подвинешь табуретку,

И самовар ты выставишь на стол

На чистую крахмальную салфетку.

И калачи достанешь из печи,

С ухватом длинным управляясь ловко.

Пойдешь в чулан, забрякают ключи.

Вернешься со своей заветной поллитровкой.

Я поиграю на твоей гармони.

Рвану твою трехрядку от души.

— Чего сидишь, как будто на иконе?

А ну, давай, пляши, пляши, пляши...

Когда закружит мои мысли хмель,

И «День Победы» я не доиграю,

Тогда уложишь ты меня в постель,

Потом сама тихонько ляжешь с краю.

...А через час я отвернусь к стене.

Пробормочу с ухмылкой виноватой:

— Я не солдат... зачем ты веришь мне?

Я все наврал. Цела родная хата.

И в ней есть все — часы и пылесос.

И в ней вполне достаточно уюта.

Я обманул тебя. Я вовсе не замерз.

Да тут ходьбы всего на три минуты.

Известна цель визита моего —

Чтоб переспать с соседкою-вдовою,

А ты ответишь: — Это ничего... —

И тихо покачаешь головою.

И вот тогда я кой-чего пойму

И кой о чем серьезно пожалею.

И я тебя покрепче обниму

И буду греть тебя, пока не отогрею.

Да, я тебя покрепче обниму

И стану сыном, мужем, сватом, братом.

Ведь человеку трудно одному,

Когда враги сожгли родную хату.

Куда с добром деваться нам в границах нашей области?[90]

У нас — четыре Франции, семь Бельгий и Тибет.

У нас есть место подвигу. У нас есть место доблести.

Лишь лодырю с бездельником у нас тут места нет.[91]

А так — какие новости? Тем более, сенсации...

С террором и вулканами здесь все наоборот.

Прополка, культивация, мели-мели-мели-орация,

Конечно, демонстрации. Но те — два раза в год.[92]

И все же доложу я вам без преувеличения,

Как подчеркнул в докладе сам товарищ Пердунов,

Событием высокого культурного значения[93]

Стал пятый слет-симпозиум районных городов.

Президиум украшен был солидными райцентрами —

Сморкась, Дубинка, Грязовец и Верхний Самосер.

Эх, сумма показателей с высокими процентами!

Уверенные лидеры. Опора и пример.

Тянулись Стельки, Чагода... Поселок в ногу с городом.

Угрюм, Бубли, Кургузово, за ним Семипердов.

Чесалась Усть-Тимоница. Залупинск гладил бороду.

Ну, в общем, много было древних, всем известных городов.

Корма — забота общая. Доклад — задача длинная.

Удои с дисциплиною, корма и вновь корма.

Пошла чесать губерния. Эх, мать моя целинная!

Как вдруг — конвертик с буквами нерусского письма.

Президиум шушукался. Сложилась точка зрения:

— Депеша эта — с Запада. Тут бдительность нужна.

Вот, в Тимонице построен институт слюноварения.

Она — товарищ грамотный и в аглицком сильна...

— С поклоном обрашшается к вам тетушка Ойропа

И опосля собрания зовет на завтрак к ней...

— Товарищи, спокойнее! Прошу отставить ропот!

Никто из нас не завтракал — у нас дела важней.

Ответим с дипломатией. Мол, очень благодарные,

Мол, ценим и так далее, но, так сказать, зер гут!

Такие в нашей области дела идут ударные,

Что даже в виде исключения не вырвать пять минут.

И вновь пошли нацеливать на новые свершения.

Была повестка муторной, как овсяной кисель.

Вдруг телеграмма: — Бью челом! Примите приглашение!

Давайте пообедаем. Для вас накрыт Брюссель.

Повисло напряженное, гнетущее молчание.

В такой момент — не рыпайся, а лучше — не дыши!

И вдруг оно прорезалось — голодное урчание

В слепой кишке у маленького города Шиши.

Бедняга сам сконфузился! В лопатки дует холодом.

А между тем урчание все громче и сочней.

— Позор ему — приспешнику предательского голода!

Никто из нас не завтракал! Дела для нас важней!

— Товарищи, спокойнее! Ответим с дипломатией. —

Но ярость благородная вскипала, как волна.

— Ту вашу дипломатию в упор к отцу и матери![94] —

Кричала с места станция Октябрьская Весна.[95]

— Ответим по-рабочему. Чего там церемониться.

Мол, на корню видали мы буржуйские харчи! —

Так заявила грамотный товарищ Усть-Тимоница,

И хором поддержали ее Малые Прыщи.

Трибуну отодвинули и распалили прения.

Хлебали предложенья, как болтанку с пирогом.

Объявлен был упадочным процесс пищеварения,

А сам Шиши — матерым, но подсознательным врагом.

— Пущай он, гад, подавится Иудиными корками!

Чужой жратвы не надобно, пусть нет — зато своя!

Кто хочет много сахару — тому дорога к Горькому!

А тем, кто с аппетитами — положена статья...

И населенный пункт 37-го километра

Шептал соседу радостно: — К стене его! К стене!

Он — опытный и искренний поклонник стиля «ретро»,

Давно привыкший истину искать в чужой вине.

И диссидент Шиши горел красивым синим пламенем.

— Ату его, вредителя! Руби его сплеча!

И был он цвета одного с переходящим знаменем,

Когда ему товарищи слепили строгача.

А в общем, мы одна семья — единая, здоровая.

Эх, удаль конармейская ворочает столы.

Президиум — Столичную, а первый ряд — Зубровую,

А задние — чем бог послал, из репы и свеклы.

Потом по пьяной лавочке пошли по главной улице.

Ругались, пели, плакали и скрылись в черной мгле.

В Мадриде стыли соусы. В Париже сдохли устрицы.

И безнадежно таяло в Брюсселе крем-брюле.

В рабочий полдень я проснулся стоя.

Опять матрац попутал со стеной.

Я в одиночку вышел из запоя,

Но — вот те на! — сегодня выходной.

И время шло не шатко и не валко,

Горел на кухне ливерный пирог.

Скрипел мирок хрущевки-коммуналки,

И шлепанцы мурлыкали у ног.

Сосед Бурштейн стыдливо бил соседку —

Мы с ней ему наставили рога.[96]

Я здесь ни с кем бы не пошел в разведку,

Мне не с кем выйти в логово врага.

Один сварил себе стальные двери.

Другой стишки кропает до утра.

Я — одинок. Я никому не верю.

Да, впрочем, видит Бог, невелика потеря —

Весь ихний брат и ихняя сестра.

Экран, а в нем с утра звенят коньки...

В хоккей играют настоящие мужчины.

По радио поют, что нет причины для тоски,

И в этом ее главная причина.

В «Труде» сенсационная заметка

О том, что до сих пор шумит тайга.

А мне до боли хочется в разведку,

Уйти и не вернуться в эту клетку,

Уйти — в чем есть — в глубокий тыл врага.

Из братских стран мне сообщает пресса:

Поляки оправляются от стресса.

Прижат к ногтю вредитель Лех Валенса,[97]

Мечтавший всю Варшаву отравить.

Да, не все еще врубились в суть прогресса

И в трех соснах порой не видят леса.[98]

Бряцает амуницией агрессор,

Но ТАСС уполномочен заявить:[99]

«Тяжелый смог окутал Вашингтон.

Невесело живется без работы

В хваленых джунглях каменной свободы,[100]

Где правят ЦРУ и Пентагон.

Среди капиталистов наших стран[101]

Растет угар военного психоза.

Они пугают красною угрозой

Обманутых рабочих и крестьян.

А Рейган — вор, ковбой и педераст —

Поставил мир на ядерную карту».

Тревожно мне. Кусаю свой матрац.

Дрожу, как СС-20 перед стартом.

Окончился хоккей. Пошли стрекозы.

А по второй насилуют кларнет.

Да как же можно? Ведь висит угроза!

И ничего страшней угрозы нет!

Да, вовремя я вышел из запоя...

Не отдадим родимой Костромы!

Любимый город может спать спокойно

И мирно зеленеть среди зимы.[102]

Буденовку напялю на затылок.

Да я ль не патриот, хотя и пью?

В Фонд мира сдам мешок пустых бутылок

И из матраца парашют скрою.

Возьму аванс. Куплю себе билет[103]

На первый рейс до Западной Европы.

В квадрате Гамбурга — пардон, я в туалет![104]

Рвану кольцо и размотаю стропы.

Пройду, как рысь, от Альп и до Онеги

Тропою партизанских автострад.

Все под откос — трамваи и телеги, —

Не забывайте, падлы, Сталинград!

Пересчитаю все штыки и пушки.

Пускай раскрыт мой корешок-связной —

Я по-пластунски обхожу ловушки

И выхожу в эфир любой ценой.

Я — щит и меч родной Страны Советов![105]

(вариант, декабрь 1985)

Пока меня успеют обложить —

Переломаю крылья всем ракетам,

Чтоб на Большую землю доложить:

Мол, вышел пролетарский кукиш Бонну.[106]

Скажите маме — НАТО на хвосте!

Ваш сын дерется до последнего патрона[107]

На вражьей безымянной высоте.

Хочу с гранатой прыгнуть под колеса,

Но знамя части проглотить успеть.

Потом молчать на пытках и допросах,

А перед смертью — про Катюшу спеть.

Бодун крепчал. Пора принять таблетку.

В ушах пищал секретный позывной.

По выходным так хочется в разведку.

Айда, ребята! Кто из вас со мной?

В отдаленном совхозе «Победа»

Был потрепанный старенький «ЗИЛ»,

А при нем был Степан Грибоедов,

И на «ЗИЛе» он воду возил.

Он справлялся с работой отлично,

Был по обыкновению пьян.

Словом, был человеком обычным

Водовоз Грибоедов Степан.

После бани он бегал на танцы.

Так и щупал бы баб до сих пор,

Но случился в деревне с сеансом

Выдающийся гипнотизер.

На заплеванной маленькой сцене

Он буквально творил чудеса.

Мужики выражали сомненье,

И таращили бабы глаза.

Он над темным народом смеялся.

И тогда, чтоб проверить обман,

Из последнего ряда поднялся

Водовоз Грибоедов Степан.

Он спокойно вошел на эстраду,

И мгновенно он был поражен

Гипнотическим опытным взглядом,

Словно финским точеным ножом.

И поплыли знакомые лица,

И приснился невиданный сон:

Видит он небо Аустерлица,

Он не Степка, а Наполеон!

Он увидел свои эскадроны,

Он услышал раскаты стрельбы,

Он заметил чужие знамена

В окуляре подзорной трубы.

Но он легко оценил положенье

И движением властной руки

Дал приказ о начале сраженья

И направил в атаку полки.

Опаленный горячим азартом,

Он лупил в полковой барабан.

Был неистовым он Бонапартом —

Водовоз Грибоедов Степан.

Пели ядра, и в пламени битвы

Доставалось своим и врагам.

Он плевался словами молитвы

Незнакомым французским богам.

Вот и все. Бой окончен. Победа.

Враг повержен. Гвардейцы, шабаш

Покачнулся Степан Грибоедов,

И слетела минутная блажь.

На заплеванной сцене райклуба

Он стоял, как стоял до сих пор.

А над ним скалил желтые зубы

Выдающийся гипнотизер.

Он домой возвратился под вечер

И глушил самогон до утра.

Всюду чудился запах картечи[108]

И повсюду кричали «Ура!»

Спохватились о нем только в среду.

Дверь сломали и в хату вошли.

А на них водовоз Грибоедов,[109]

Улыбаясь, глядел из петли.

Он смотрел голубыми глазами.

Треуголка упала из рук.

И на нем был залитый слезами

Императорский серый сюртук.

Говорила о нем так, что даже чесался язык.

Не артист знаменитый, конечно, но очень похожий.[110]

Молодой, холостой, в общем, с виду — хороший мужик.

Только как же: мужик ведь — какой он хороший?

Он к утру приходил на рогах и клонился, как штык.

А она, уходя по утрам, укрывала рогожей.

И сегодня, шагая с работы, сказала: — Хороший мужик.[111]

— Ой, да брось ты, мужик ведь — откуда хороший?

И пила свою чашу и горькую стопку до дна.

Только тем и ломила хребты с недоноскою ношей.

— Не сердись, ты хороший мужик, — утешала она.

И он думал: — Гляди-ка, мужик я, а все же хороший.

И на бранное ложе всходила, как на пьедестал.

Лишь слегка задыхалась. Да нет же! — дышала, как юная лошадь.

Ну а он еще спал. Жаль, конечно. Да, видно, устал.

— Ну а ты как хотела? Мужик ведь — и сразу хороший?

Подметала свой пол белой ниткой да прям сквозь толстый ватин.

Чтоб не лечь натощак, до рассвета на кухне курила.

— Ты хороший мужик, — кружевами его паутин

Перепутала все, говорила и боготворила.

И однажды, сорвав ее швы да с изнанки судьбы —

Да клочками резина и вата, да клочьями кожа —

Он схватил и понес на руках — как на дыбу, поставил ее на дыбы.

Только крикнуть успела: — Мужик-то и вправду хороший!

Не Варвара-краса, да не курица-Ряба.

Не артистка, конечно, но тоже совсем не проста.

Да Яга не Яга, лишь бы только хорошая баба.

И под мышку к ней влез и уснул, как за пазухой у Христа.

Холостые патроны да жены про всех заряжены.

Он по ней, как по вишне, поет над кудрявой ольхой.

Так и поняли все, что мужик он хороший, груженый.[112]

Ну, а вы как хотели? Мужик ведь — с чего бы плохой?

Хочешь, я спою тебе песенку,

Как мы вчетвером шли на лесенку?

Митенька с Сереженькой шли в краях,

А в середке Настенька шла да я.

Впереди себя бежал

по лесенке

И такие пел

песни-песенки.

— Не ворчи, Сереженька, не ворчи!

Ухаешь, как филин в глухой ночи.

Да не ной, Сереженька, ох, не ной —

Что ж ты, недоволен своей страной?

Да не ной, Сереженька, ох, не ной —

Холодно зимой — хорошо весной.

— Да я не ною, Сашенька, не ворчу.

Да может быть я, Сашенька, спеть хочу.

Силушку в руках нелегко согнуть,

А вот песенку пока что не вытянуть.

Да помнится ты, Саша, ох как сам скрипел,

Прежде, чем запел, прежде, чем запел.

Я бегу с тобой по лесенке,

Даже, может, фору в ноге даю!

Только, может быть, твоя песенка

Помешает мне услыхать свою.

Так бежали мы, бежали

вверх по лесенке.

И ловили мы

песни-песенки.

— Ой, не спи ты, Митенька, не зевай,

Делай шире шаг да не отставай.

Не боись ты, Митенька, не боись!

Покажи нам то, чем ты любишь жизнь.

— Да не сплю я, Сашенька, не боюсь!

Да только как прольюсь, сей же час споткнусь.

Я ж наоборот — хорошо пою,

Да ногами вот еле топаю.

Да помнится, ты, Саша, когда сам вставал,

На карачках полз да слабину давал.

А теперь с тобою куда дойдешь? —

Жмешь себе вперед, никого не ждешь.

Так бежали мы, бежали

вверх по лесенке,

На плечах несли

песни-песенки.

— Ой, не плачь ты, Настенька, не грусти —

В девках все равно себя не спасти.

Вяжет грудь веревкою грусть-тоска.

А ты люби хорошего мужика!

Все как трижды два, значит — глупости.

А в девках все равно себя не спасти.

Все вокруг груди, как вокруг стола.

Да какие ж, Настя, важней дела?

— Да я не плачу, Сашенька, не грущу,

Да тоску-занозу не вытащу.

А мне от тоски хоть рядись в петлю.

Что мне мужики? Я тебя люблю.

Да я б вокруг стола танцевать пошла,

Да без тебя никак не идут дела.

Сколько же мне лет куковать одной?

Душу мне до дыр ты пропел, родной.

Так бежали мы, бежали

вверх по лесенке...

Да только как теперь

допеть эту песенку?

А зачем допеть? Пел бы без конца.

Без меня ж тебе не спрыгнуть, не выбраться.

Ты же, брат, ко мне на всю жизнь зашел, —

Знаешь сам, что все будет хорошо.

Как по лезвию

лезем лесенкой

За неспетою

песней-песенкой.

Да как по лезвию

лезем лесенкой

За неспетою

песней-песенкой.