Калигула. Гай Иудейский

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ (Из воспоминаний Никифора Тирского)

Я человек ничем не примечательный, всего лишь жалкий раб Господа нашего Иисуса Христа. Иные говорят обо мне как о великом проповеднике и человеке святой жизни. Но я — пыль в глазах Господа, а земная слава есть одна только тщета. Да и о какой славе я говорю, когда нас гонят повсюду и предают страшной смерти, не жалея ни стариков, ни женщин, ни детей. Община наша мала и немноголюдна, и мы живем, как горстка овец среди сонмища волков. Но я не ропщу, потому что вера в Господа и служение Ему есть единственное счастье человека. Жаль, что это понимают столь немногие.

Придет время, и я опишу все страдания и все победы нашей веры, хотя лучше об этом скажут другие, те, кто праведнее и достойнее меня. Я же хочу рассказать о том, как Господь призвал меня к служению Ему. Может быть, моя история будет кому-то полезна и направит еще сомневающихся на путь истины. Никто не ведает, куда повернется и к чему выйдет его жизнь, это знает только Господь, потому что пути Его неисповедимы. И только Он знает, кто и каким путем приведет человека к истине

Такой человек был в моей жизни, и я ему многим обязан, хотя зла в нем было значительно больше, чем добра, Вернее, он весь был сложен из зла, но при этом… Впрочем, лучше обо всем по порядку.

Отец мой был грек, мать — еврейка. У отца была шерстобитная мастерская, и некоторое время, пока дела шли хорошо, они жили в Иерусалиме[31]. Они переехали в Тир[32] незадолго до моего рождения. В ту пору дела в мастерской отца пошли значительно хуже, а когда мне минуло десять лет, он почти совсем разорился. Нас было восемь человек детей, и жили мы впроголодь. Я был третьим ребенком. Все мы, старшие дети, помогали отцу, но жизнь наша не делалась лучше. Мать бралась за любую работу, а отец совсем пал духом и часто болел. И вот, когда мы дошли до настоящей нищеты, в нашем ломе появился этот человек.

Он был не стар, лет тридцати пяти или сорока, одет не очень богато, но вполне достойно. Правда, казался он старше своих лет: в длинной редкой бороде было много седых волос, а лоб прорезали глубокие морщины, и взгляд его голубых глаз был очень усталым.

Не знаю, как он попал к нам, но пробыл у нас два дня и две ночи. Спал он на постели родителей, а они на это время ушли в сарай, где стояла лошадь гостя. Утром третьего дня отец позвал меня и в присутствии этого человека стал говорить, что хочет отдать меня ему в учение. Я не очень понимал, что это должно означать, и смиренно слушал отца. Отец говорил довольно долго, а потом спросил, согласен ли я пойти с этим человеком? Я сказал, что сделаю так, как хочет отец.

— У тебя послушный сын, — сказал гость, повернувшись к отцу.

Отец ничего не ответил, я заметил, что он как будто чем-то недоволен, но не хочет, чтобы гость видел это.

Тогда тот обратился ко мне:

— Скажи, как тебя зовут?

— Никифор, — ответил я.

— Хорошее имя, — улыбнулся он и, шагнув ко мне, положил руку на мое плечо.

Рука его была тяжела, он сжимал плечо пальцами, будто испытывая его крепость. Мне стало больно, я попытался отстраниться, но он не отпускал меня. Я посмотрел на отца, но тот отвел взгляд в сторону, будто ничего не заметив.

— Никифор, — сказал гость, наконец выпустив мое плечо, — теперь ты будешь жить со мной. Ты ни в чем не будешь нуждаться, но я хочу одного — чтобы ты был послушен. Скажи, ты будешь слушаться меня?

Я снова посмотрел на отца. Лицо его было как из камня, я никогда его таким не видел.

— Ну, — настаивал гость, — говори!

Вместо меня ответил отец:

— Он будет, — глухо произнес он и почему-то покачал головой.

— Хорошо, — сказал гость отцу, — пусть он идет пока. Будем считать, что мы договорились. Я беру его. Мы уедем сегодня же.

Отец сказал, чтобы я вышел. Я повиновался, но, выйдя из комнаты, неплотно прикрыл дверь и слышал весь их разговор. Я не все понимал, о чем они говорили, но было достаточно того, что понял. Выходило, что отец продает меня за деньги и что гость дает за меня очень крупную сумму. Отец просил добавить еще золотой, но гость упорствовал и говорил, что и того, что он дал, хватит нашей семье на несколько лет безбедной жизни. Отец вяло возражал, и мне было неприятно слышать его голос. Я так и не понял, сумел ли отец выпросить лишний золотой или нет, потому что в эту минуту меня позвала мать. Когда я подошел к ней, она молча обхватила мою голову руками, крепко прижала к груди и заплакала. Ее слезы капали мне на макушку.

Сборы были недолгими, но прощание тягостным и надрывным. Мать плакала в голос и заламывала руки, отец был бледен и стоял, низко опустив голову. Мои братья и сестры обступили меня и стояли молча, кажется, плохо понимая, что происходит и почему этот чужой, с тяжелым взглядом человек увозит меня с собой.

Не могу сказать, что в ту минуту я был очень расстроен. Если бы не причитания матери, то я и совсем бы не плакал. Я чувствовал себя значительно взрослее братьев: не их, а меня выбрал этот человек, не у них, а у меня начинается настоящая взрослая жизнь. Но когда мы отъехали — гость посадил меня перед собой на седло — и я оглянулся, слезы затуманили мои глаза. Я вдруг ясно почувствовал, что, может быть, уже никогда не увижу ни родного дома, ни родителей, ни братьев и сестер. Кто же мог знать, что детское предчувствие меня не обмануло. А мой новый хозяин, словно бы поняв то, что со мной происходит, пришпорил лошадь, и через пару минут мы уже были далеко.

Моего хозяина звали Гай. Я долго не мог понять, чем же он занимается, то есть каким ремеслом. Он не походил на ремесленника, а скорее был похож на торговца, но только ничем не торговал. Мы переезжали из города в город, из селения в селение и нигде не задерживались больше одной ночи. Чаще всего мы ночевали на открытом воздухе, прямо в поле, а если попадался лес, то в лесу (лес в наших местах попадается крайне редко). Мы передвигались довольно быстро — в первом же городе Гай купил для меня лошадь — и за довольно короткое время изъездили полсвета. Кесария, Иерусалим, Вифлеем, Александрия, Эдесса, Самосата[33] — это перечень только крупных городов, где мы побывали.

Гай был человеком суровым, требовательным, но при этом обращался со мной вполне хорошо и не бил даже за серьезные проступки. Впрочем, я был послушным ребенком и по-своему привязался к нему. Я готовил еду, стирал, ухаживал за лошадьми и выполнял всякие другие его поручения. Он сам обучил меня всему, ругал, когда я делал что-то плохо, и хвалил, когда делал хорошо. Вообще-то он был справедливым человеком и никогда не бранил меня зря.

Так прошел год, другой, третий. Я быстро рос и в свои четырнадцать лет чувствовал себя вполне взрослым. Я уже не думал, чем занимается Гай, потому что он ничем не занимался, а только путешествовал. Это было странное занятие, но тогда я еще не понимал этого.

Одевались мы хорошо, ели всегда сытно и никогда не мерзли — что еще нужно человеку, чтобы быть счастливым! Сначала я тосковал по дому, но потом привык к новому своему существованию и не представлял себе, как можно жить по-другому.

Признаюсь, мой хозяин очень меня интересовал, особенно когда я стал взрослее и привык к нему. Во-первых, он знал довольно много языков, но особенно чисто говорил на латинском. Здесь, на Востоке, никто так хорошо не изъяснялся на латыни, кроме разве римских чиновников. Но они стояли так высоко над всеми, что казалось, их и нет вовсе. Другие наречия он знал хуже и иногда спрашивал меня, что означает то или иное слово.

Во-вторых, в каждом крупном городе, куда мы приезжали, он отыскивал какую-нибудь религиозную общину и, хотя сам не участвовал в диспутах, очень внимательно слушал. Таких общин на Востоке бессчетное множество, и у каждой свои верования. Теперь-то я понимаю, как были они все слепы и глухи, проповедуя и отстаивая каждый свое, когда истина была уже открыта. Но тогда я этого не понимал и был ко всему этому равнодушен. Но Гая, напротив, все это очень интересовало, и порой мне казалось, что вся его жизнь только и состоит из удовлетворения такого интереса.

В-третьих, Гай все время что-то писал, занимаясь этим в любую свободную минуту, порой даже пренебрегая едой и сном. Мы возили с собой большое количество свитков и письменных принадлежностей, причем пергамент он покупал самый дорогой, самого лучшего качества. Он очень дорожил написанным и, когда ложился спать, всегда клал свитки у изголовья, а засыпал, положив на них руку. Я долго не понимал, чего он боится — разве это кому-нибудь могло быть нужно!

И, в-четвертых, самое главное. Не сразу, но по прошествии довольно долгого времени мне стало казаться, что мы от кого-то бежим и кто-то невидимый все время преследует нас.

Об этом нужно сказать особо. Я уже говорил, что мы никогда не оставались на одном месте больше одной ночи. Бывало, что мы жили в городе неделями, но место ночлега меняли каждый вечер. Это было очень неудобно — всякий знает, что такое переезд. Хотя вещей у нас набиралось не так уж много, но все равно переезжать каждый раз на новое место было обременительно. Конечно, со временем я привык к этому, и все же…

Но переезды тут не самое главное, а самое главное состояло в том, что Гай вел себя крайне осторожно. Скажу более, настороженно. Мне казалось, что он ни-когда не знает покоя. Если мы прибывали на постоялый двор, то, прежде чем поселиться, он внимательно осматривал все помещения, вглядывался в лица людей, долго и подробно о чем-то расспрашивал хозяина. Только убедившись, что все в порядке, он оставался там на ночь.

Он все время был в напряжении, даже когда мы останавливались в поле и вокруг не было ни души. Сначала я думал, что он боится разбойников, но оказалось, что я ошибался, потому что когда мимо нас проезжало или проходило несколько человек, он оставался спокойным, но стоило появиться одинокому путнику — все равно, пешему или конному, — как Гай вставал и незаметно клал руку на меч, который всегда возил с собой. И пока путник не проезжал или пока он не видел ясно его лица, он пребывал в напряжении. Я называю это напряжением, но правильнее сказать, что это был страх.

Хотя должен заметить, Гай не был трусливым человеком, в чем мне не раз пришлось убедиться. В путешествиях случается разное, и на нас неоднократно нападали. Правда, больше трех нападавших не было никогда, но Гай умел справиться с тремя Он ловко орудовал мечом и делался столь неистовым в драке, что те из нападавших, кого он сразу не убил, бежали в страхе. Я и сам боялся его неистовства, при том что в отношении меня он никогда его не проявлял.

Я даже стал думать, что, может быть, Гай какой-нибудь государственный преступник, скрывающийся от властей? Но от властей он особенно не скрывался, да и на преступника не был похож.

Было еще одно странное обстоятельство — у Гая никогда не кончались деньги. То есть, возможно (и даже наверняка), они и кончались, но откуда-то прибывали снова. Потому что не носил же он все деньги с собой. Я не один раз — сейчас мне стыдно вспоминать об этом — рылся в его вещах во время его отсутствия, но никаких денег не находил. Я знал, что у него под платьем на поясе висит кожаный кошелек, но туда могли поместиться от силы несколько золотых. Впрочем, золотыми он никогда не расплачивался, а только мелкими монетами. Это и понятно: опасно, если кто-либо видит, сколько у тебя денег.

Мне страшно хотелось расспросить его обо всем этом, любопытство временами просто съедало меня, но я не смел. Достаточно было встретиться с его взглядом, чтобы отпала всякая охота задавать ненужные вопросы.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, Гай взялся учить меня латыни. К тому времени я уже кое-что знал, но теперь учение было настоящим, серьезным Он был хорошим учителем, терпеливым и одновременно требовательным, а я — говорю без ложной скромности — оказался способным учеником. Он и сам говорил мне не раз:

— Я очень рад, мой Никифор, что взял у родителей тебя, а не кого-то из твоих братьев. Клянусь Юпитером, никто из них не смог бы превзойти тебя в таланте учиться. Учись, слушайся меня, и со временем ты станешь моим наследником, ведь я совсем одинок.

Однажды он сказал мне:

— Жаль, Никифор, что ты так поздно родился, а мы так поздно встретились. Если бы ты родился на десять лет раньше, ты мог бы познать совершенно другую жизнь и увидеть меня в таком величии, какого ты и представить себе не можешь.

— А какое это величие? — наивно спросил я.

— Смотри в пергамент, ты снова наделал ошибок! — раздраженно проговорил он вместо ответа, — Придется переписывать заново.

Такие его внезапные переходы от благодушия к раздражению, а то даже и гневу (бывало и такое) отбили у меня охоту спрашивать его о прошлом.

Обучение мое продвигалось успешно, с некоторых пор он стал говорить со мной только на латыни, и, когда я путал слова или употреблял неправильный оборот, он сердился, но все же терпеливо поправлял меня. Когда же я говорил правильно, а особенно когда правильно понимал, он был очень доволен и не скупился на похвалы. Полагаю, ему просто нужен был собеседник, говорящий с ним на родном языке. А то, что латынь его родной язык, у меня больше не было сомнений.

Всякое знание требует применения, и я уже довольно легко справлялся с латинскими авторами, сочинения которых покупал для меня Гай. Он не скупился, хотя сам никогда не читал и отзывался о писателях с нескрываемым презрением, называя их дурными актерами, не нашедшими применения на сцене и потому пишущими для других. К слову сказать, это было не самое резкое определение, которое он им давал.

Я же, напротив, чем больше совершенствовался в латыни, тем более увлекался чтением и просил Гая купить мне еще. С некоторых пор я стал свободно ориентироваться в сочинениях современных и старых авторов и даже мог читать длинные поэмы.

Гай не очень любил слушать мое чтение вслух, быстро утомлялся, и лицо его делалось сонным. Но зато он любил, когда я пересказывал прочитанное своими словами. Внимательно слушал, переспрашивал содержание отдельных эпизодов, просил меня рассказывать еще и еще. К слову сказать, я делал это охотно.

Такое его поведение несколько удивляло меня: мне всегда прежде казалось, что он хорошо образованный человек. Впрочем, все познается в сравнении, и когда я узнал многое и о многом, я понял, что Гай знает мало и никакого особенного образования не получил. Мне стало казаться, что он не обучен самым простым вещам, и я даже ощущал в отношении его некий род превосходства.

Но только временами и только некоторое время. Дело в том, что в Гае было нечто такое, чего я не знал, не понимал и чему — не побоюсь сказать — по-настоящему завидовал. Это трудно объяснить, но был в нем некий род величия, которое отличало его от других: и очень богатых, и очень образованных. Порой, когда он смотрел на человека, тот чувствовал — и это было довольно заметно — нечто подобное страху или смущению. Или тому и другому вместе. Не стану говорить, что люди трепетали перед ним, но некоторый неосознанный трепет все-таки испытывали. Испытываемый людьми трепет иногда выливался в подобострастие, а иногда в злобу. Но разве в этом дело! Гай вел себя и держался так, будто был по меньшей мере властелином мира, причем настоящим, а не придумавшим сам себя.

Я полагал, что если прочитаю то, что он пишет, то смогу понять в нем многое, если не все, но добраться до его сочинения было крайне трудно — чтобы не сказать: невозможно. Он не любил, когда я находился рядом во время его писаний, и всегда отсылал меня куда-нибудь или что-то поручал делать. Если он сам уходил, а я оставался то он непременно брал написанное с собой. Такое его поведение сделало мое любопытство особенно сильным, но я так и не смог тогда удовлетворить его.

Прошло еще время, мне минуло семнадцать лет. Я уже не был тем наивным мальчиком, который уехал неизвестно с кем и неизвестно куда Гай перестал быть для меня просто хозяином — я чувствовал в себе мужскую силу, а знания, которые я получил, читая литературные произведения, придавали мне уверенности в себе и порождали чувство собственного достоинства. Нет, я не перестал уважать Гая и подчинялся ему практически беспрекословно, но все же наши отношения стали другими. Он и сам уже не относился ко мне, как к мальчику, и в его приказаниях и наставлениях была та мера осторожности, которая указывала на то, что он учитывает и мой возраст, и мое ощущение самого себя.

Как-то он сказал мне:

— Послушай, Никифор, может быть, тебе лучше вернуться в родительский дом? Ты уже далеко не мальчик, скоро станешь настоящим мужчиной, ты достаточно хорошо образован и найдешь себе лучшее применение, чем без конца путешествовать со мной. Я вижу, что тебе скучно, что наша жизнь и я сам надоели тебе. Скажи прямо, не нужно стесняться. Я дам тебе денег, на первое время тебе вполне хватит, а там… Скажи, что ты думаешь об этом?

Я ответил не сразу. Он угадал — я в самом деле часто думал о том, чтобы покинуть Гая и жить самому (признаюсь со стыдом, что о родительском доме и своих родных я не думал вовсе, будто их и не было никогда у меня). Мне в самом деле несколько наскучила такая жизнь, моя молодость требовала развлечений, любви и всего того, чем тешится несовершенная человеческая натура. Мне представлялось, что, когда я стану свободен от Гая, у меня начнется другая, замечательная и интересная жизнь.

Но так я думал, пока молчал Гай. Но лишь только он сказал о том, о чем я думал сам, как я испугался: как же я буду без него? Все-таки за эти годы нашего бесконечного путешествия я повидал довольно много, и жизнь людей вообще не представлялась мне легкой. Эта наша с Гаем жизнь, несмотря на постоянные переезды, была более или менее беззаботной: нам не нужно было думать о заработке, у нас всегда были деньги. Мы не знали, что такое изнуряющий каждодневный труд и думы о завтрашнем дне. Несмотря на свою молодость, я все это достаточно хорошо понимал.

Я испугался еще и того, что подумал: Гай не хочет, чтобы я был с ним. Возможно, для него я уже не очень удобный спутник и, расставшись со мной, он снова возьмет какого-нибудь маленького мальчика из бедной семьи.

— Ну, Никифор, что же ты молчишь? — повторил он. — Отвечай же.

— Ты хочешь прогнать меня, — проговорил я с настоящим, а не притворным чувством, опустив голову, — я тебе больше не нужен.

Я не видел его лица, но по чуть слышному звуку, который сорвался с его губ, понял, что он усмехнулся. Я хорошо знал Гая, и, когда уловил этот звук, у меня отлегло от сердца. Я не ошибся, и он сказал:

— Нет, Никифор, мне хорошо с тобой. Скажу больше, я к тебе привязался. Но мне казалось, что я наскучил тебе.

— Нет, нет! — вырвалось у меня. — Ты не можешь мне наскучить.

Он посмотрел на меня пристально. Я понимал, что он знает обо мне больше, чем я говорю; порой мне казалось, что его и вообще невозможно обмануть — его взгляд проникал в самое сердце.

— Хорошо, Никифор, — проговорил он, отвернувшись, — тогда собирайся, нам пора ехать.

Сначала мне казалось, что мы путешествуем без всякого плана. Впрочем, когда я был моложе, я просто не задумывался над этим. Но, став старше, я увидел, что мы посещаем города с определенной периодичностью. Некоторое время я не придавал этому значения, но потом стал думать, что все это неспроста. Антиохия[34], Самосата, Эдесса, Пальмира[35], Иерусалим, Александрия: мы двигались как бы по кругу (я здесь не называю более мелкие населенные пункты). Но мало того что в наших передвижениях был свой маршрут и особая система — тут было еще что-то. Дело в том, что обязательно по прибытии в очередной город Гай оставлял меня одного на довольно продолжительное время и непременно под вечер. Куда он уходил и зачем, я не знал, не мог догадаться, а спрашивать его, разумеется, не смел.

Я не имею в виду здесь те часы, которые проводил Гай, слушая религиозные диспуты, а иной раз и участвуя в них. Во-первых, иногда он брал меня с собой, во-вторых, бывало, я приходил туда за ним, и он всегда оказывался на месте. Я имею в виду другое: в первый день прибытия в очередной город он оставлял меня, уходил, ничего не объясняя, и отсутствовал довольно долго. Возвращался всегда в хорошем расположении духа и, если мы ночевали на постоялом дворе, непременно заказывал хороший обед и делал мне мелкие, но приятные подарки.

Ходить с ним в общины я не любил. Меня утомляли скучные религиозные споры, тем более что многого я просто не понимал, а люди, занимающиеся этим, казались мне не вполне здоровыми. Но с тех пор, как меня заинтересовали вечерние отлучки Гая, я стал постоянно сопровождать его и терпеливо выслушивал все эти высокопарные глупости, что изрекали собравшиеся там люди, мнящие себя чуть ли не пророками. Должен заметить, что, когда говорил Гай — а случалось это крайне редко, — мне его слова глупостью не казались. Мысли и определения его были четкими, а вопросами он часто ставил в тупик своих самоуверенных собеседников. Но относились к нему там довольно хорошо и даже уважительно. Еще бы относились плохо — ведь всякий раз он покупал на свои деньги еду и питье для всех!

Однажды я спросил его, зачем он это делает, то есть зачем поит и кормит всех этих дармоедов? Он отвечал, что, во-первых, это его дело, а во-вторых, это он делает для себя, а не для них. Я не очень понял, что он имел в виду, но он больше ничего не сказал, а я постеснялся расспрашивать.

Я подозревал, что его рукопись тоже содержит какой-нибудь религиозный трактат, но, конечно, не был в этом уверен. Правда, с некоторых пор меня это меньше волновало, а я страстно желал другого: проникнуть в тайну его вечерних отлучек.

Долго я не решался проследить за ним, но любопытство стало сильнее страха. В тот раз мы прибыли в Эдессу, со всеми обычными предосторожностями поселились на постоялом дворе. Ближе к вечеру он собрался, дал мне несколько указаний по хозяйству и ушел. Я последовал за ним. Народу на улицах было много, и я боялся, что потеряю его в толпе, и потому шел за ним на довольно близком расстоянии. С другой стороны, люди на улицах прикрывали меня, и ему трудно было заметить слежку. Я был уверен, что он об этом даже не помышляет, ведь за все время пути он ни разу не оглянулся. Так мы вышли за город. Здесь следить за ним стало труднее, тем более что сумерки сгустились почти в темноту. Но его белое платье все равно хорошо виднелось, он шел в сорока — пятидесяти шагах впереди меня быстрым уверенным шагом, направляясь к роще за городом. Он все не оборачивался, хотя я каждую секунду ждал этого со страхом. Я решил, что если он обернется, то я тут же убегу, и он вряд ли сумеет понять в темноте, кто его преследовал.

Так мы вошли в рощу — он, потом я. Его белое платье мелькало среди деревьев, казалось, что он бежит, и я едва поспевал за ним. Вдруг он исчез, словно в одно мгновение растворился в темноте. Я в нерешительности остановился. Темнота, деревья вокруг, шум ветра в листве — все это страшило меня, и я пожалел, что пошел за Гаем. Но отступать было поздно, и, пересилив страх, я осторожно пошел вперед. Но удалось мне сделать всего несколько коротких шагов.

Внезапно меня сильно толкнули в плечо, я не удержался на ногах и с невольным стоном упал на землю. Тут же на меня навалилось чье-то тело, придавило, словно глыба камня, так что я не мог пошевелить ни руками, ни ногами, и я почувствовал, как острое железо уперлось мне в шею. От страха и неожиданности я не смог даже закричать, уже не говоря о том, чтобы позвать на помощь. Острие все глубже проникало в шею, и я понял, что наступила моя последняя минута. И тут я выдохнул едва слышно, сам не понимая, что говорю:

— Га-ай!

— Мерзкий ублюдок! — услышал я голос Гая и ощутил его горячее дыхание. — Мерзкий ублюдок, я убью тебя!

Это был Гай, и я не понимаю, почему сразу этого не понял. Сказать, что он был в гневе, значило не сказать ничего — я видел, что он впал в свое страшное неистовство. Не отпуская меня, он приподнялся над моим лицом, ткнул рукой, в которой держал меч, и лезвие, скользнув по моей шее, глубоко ушло в землю.

До сих пор не могу понять: промахнулся ли он или сделал это нарочно? Он дернул меч на себя, и я скорее почувствовал, чем увидел его острие у самых моих глаз.

— Говори, ублюдок, — процедил он сквозь зубы, содрогаясь всем телом, — говори, кто послал тебя?!

— Я… я… — только и смог выдавить я.

— Нет, ты ответишь! — прокричал он так громко, что его крик непременно услышали в городе. — Кто послал тебя, кто нанял тебя и сколько тебе заплатили?! Говори, или ты умрешь сию же секунду!

При всем ужасе, который я испытывал, при всем оцепенении, в котором находился, я каким-то невероятным образом все же сумел сообразить, что если сейчас не отвечу, то умру теперь же. И я выдавил из себя, хрипя:

— Я сам… я хотел… мне было…

— Сам! Сам! — прокричал Гай надо мной, но я ощутил, что сказал самое верное из того, что можно было сказать.

Еще несколько мгновений острие меча подрагивало где-то у глаз, но вдруг Гай, опершись рукой о мою грудь, поднялся.

— Вставай! — выговорил он уже довольно спокойно, но все еще тяжело и прерывисто дыша. — Иди за мной!

И, повернувшись, он пошел по направлению к городу. Я торопливо поднялся и, зажав рану на шее рукой, потрусил за ним. Странно, но у меня ни на одно мгновение не возникло желания бежать, хотя я легко мог это сделать (Гай шел быстро и ни разу не обернулся). У меня не только не возникло такого желания, но я больше всего боялся, что он уйдет, а я останусь. Теперь я страшился потерять его из виду больше, чем тогда, когда следил за ним. Все тело мое содрогалось от боли и страха, а рука, которой я зажимал рану, была в крови — кровь прожималась сквозь пальцы и текла по запястью к локтю, — но я шел и шел, не в силах оторвать взгляда от белеющей впереди спины Гая.

Когда мы вернулись на постоялый двор, я едва передвигал ноги. Хозяин и другие постояльцы смотрели на меня со страхом, но никто из них не посмел спросить Гая, что со мной случилось. Гай обернулся ко мне и коротким движением руки приказал, чтобы я шел в нашу комнату, а сам что-то тихо сказал хозяину. Тот как будто переспросил, и тогда Гай громко и раздраженно ответил:

— Я же сказал — лучшего!

Только потом я понял, что разговор шел о враче. До его прихода Гай сам промыл мне рану и перевязал чистым холстом, который принесла жена хозяина.

Врач явился довольно поздно, он почему-то с опаской взглянул на Гая, а тот кивнул ему на меня. Увидев повязку, сквозь которую сочилась кровь, он удрученно покачал головой, но тут же принялся за меня и возился с раной до поздней ночи.

По-видимому, я потерял много крови, хотя рана не была глубокой. К тому же она загноилась, и мы пробыли на постоялом дворе больше недели. Это случилось впервые, когда мы пробыли больше дня в одном месте. Все эти долгие дни Гай выглядел очень озабоченным: то ли оттого, что рана медленно заживала, то ли оттого, что пришлось задержаться здесь. Он почти никуда не выходил, но мы не разговаривали. Врач посещал меня каждый день и все так же с опаской поглядывал на Гая. Он менял повязки, накладывал на рану какие-то резко пахнущие снадобья, заставлял меня открывать рот и показывать язык, хотя это всякий раз причиняло мне боль.

То ли врач был хорош, то ли молодой организм справился с болезнью, а скорее всего и то, и другое, но к концу недели я чувствовал себя уже довольно хорошо, стал вставать и выходить во двор. И когда на следующий день Гай спросил меня, в состоянии ли я ехать, я ответил, что чувствую себя вполне крепким. Он недоверчиво посмотрел на меня, но тут же стал собираться.

Еще через неделю я был совершенно здоров, и, если бы не рубец, который я случайно задевал время от времени и болезненно это ощущал, я бы и не вспоминал о ране.

Гай не заговаривал со мной о происшедшем, и это томило меня. Теперь он говорил со мной только по делу, да и то односложно: сделай это, купи то, пойди туда. Было бы значительно легче, если бы он напоминал мне о моем проступке. Он едва не убил меня, но я не чувствовал к нему ни злобы, ни обиды и винил только самого себя. Порой я тоскливо смотрел на него, и, когда наши взгляды встречались, мне порой казалось, что он вот-вот скажет мне то, чего я жду. Но он молчал и равнодушно отводил взгляд. Он даже не злился на меня, по крайней мере, никак злобы не показывал, и это был род пытки, которую он для меня придумал.

Не выдержав, я как-то сказал ему с горячностью:

— Я больше так не могу, Гай. Ну скажи хоть что-то, только не мучай меня. Если ты желаешь, я уйду, хотя мне не хочется расставаться с тобой. Я не хотел принести тебе вред, мне было просто любопытно.

Он ответил сразу и очень спокойно, будто не заметил моего состояния:

— О чем это ты? И я не хочу расставаться с тобой. Кстати, я заметил, что твоя лошадь хромает. Посмотри, что с ней, нам предстоит долгий путь.

С этого самого дня стена, разделявшая нас, постепенно делалась все тоньше и тоньше, пока не исчезла совсем, и мы словно бы вернулись в прежнюю колею нашей жизни: снова я читал своих любимых латинских авторов, пересказывал прочитанное Гаю, он с интересом слушал, а порой просил повторить. Я занимался нашим хозяйством, он все писал свое сочинение, и мы продолжали наше нескончаемое путешествие.

В тот раз мы прибыли в Антиохию. Остановились на постоялом дворе (думаю, излишне объяснять, что всякий раз мы останавливались у новых хозяев), и к вечеру Гай собрался и хотел было уйти. Но замешкался, не уходил, время от времени странно поглядывая на меня. Я понимал, что это та же самая отлучка, как и тогда, когда я пытался следить за ним, но я делал вид, будто ничего не понимаю, и с особенным рвением продолжал заниматься хозяйством. Он вышел, но тут же вернулся.

— Послушай, Никифор, — сказал он, пристально на меня глядя, — мне кажется, что тебе нужно развлечься.

— Развлечься? — не понял я.

— Да, развлечься, ведь у тебя совсем нет развлечений. Наши однообразные путешествия, я вижу, утомляют тебя. А ты молодой человек, тебе скучно с таким, как я. Я и сам был молод и хорошо это понимаю.

— Нет, Гай, — ответил я, по-видимому, более горячо, чем было нужно, — ты ошибаешься, мне совсем не скучно с тобой. И я счастлив…

Но он не дал мне договорить, поморщился и махнул рукой:

— Оставь это, мы не первый день знаем друг друга. Я все понимаю, но молодость есть молодость. Вот скажи мне: разве тебе не хочется женщины?

Он никогда так со мной не говорил, я покраснел и опустил глаза. Дело в том, что он попал в самую точку — с некоторых пор женщины очень волновали меня. Я засматривался едва ли не на любую женщину, которая встречалась: на молодую и не очень, на красивую и некрасивую. Они снились мне каждую ночь — обнаженные, соблазнительные, источавшие особый запах, от которого голова идет кругом и самопроизвольно извергается семя. Я очень стеснялся этого и больше всего боялся, что Гай что-нибудь заметит.

Казалось, он читает мои мысли, потому что он произнес.

— Здесь нечего стесняться, все мужчины когда-нибудь в первый раз проходят через это. Оставь свою работу, пойдем со мной.

Я покраснел еще больше, но повиновался, и мы вместе вышли. Шли мы молча, он впереди, я чуть сзади. Гай остановился у довольно красивого дома, ярко освещенного изнутри, оттуда доносилось пение и веселые крики. Он сказал, чтобы я подождал здесь, а сам вошел внутрь. Через некоторое время он вышел, но не один: с ним была женщина. Она показалась мне очень красивой: одежда до половины открывала ее стройные ноги, пояс отмечал тонкую талию и широкий таз, а грудь… Грудь была такой, что я в смущении опустил глаза. Гай подозвал меня коротким движением руки. На ватных ногах я подошел к нему. Он вытащил несколько серебряных монет, протянул мне, проговорил, кивнув на женщину, которая стояла рядом — упершись одной рукой в бок, а другую заведя за затылок:

— Вот, отдашь ей, но только когда будешь уходить, не раньше Можешь остаться до утра, но помни, что на рассвете нам нужно ехать. Не бойся, иди, она сделает все сама.

И с этими словами он подтолкнул меня к женщине Только теперь я заметил, как сильно разукрашено ее лицо, и почувствовал особенный женский запах, исходивший от ее тела. У меня закружилась голова, а все тело сделалось тяжелым, словно не моим. Я посмотрел туда, где только что стоял Гай, но его уже не было.

— Какой красавчик, — произнесла женщина, особенным образом растягивая слова. — Ты в первый раз? Не бойся, это не страшно, я научу тебя.

И она крепко взяла меня за руку у запястья и повела за собой внутрь дома. Мы прошли просторную комнату, где стояли столы, сидело много мужчин и женщин, шум голосов и крики оглушили меня. Мы стали подниматься по скрипучей лестнице на второй этаж. Мужские голоса кричали снизу:

— Иди к нам, Мариам!

— Ты перешла на мальчиков?!

— Смотри, как бы он не испачкал тебя раньше времени!

Я готов был провалиться сквозь землю споткнулся на ступенях, но женщина поддержала меня. Моя неловкость вызвала внизу взрыв хохота.

— Что ты смеешься, Акила, — крикнула женщина, обращаясь к кому-то сидевшему внизу, — уж, верно, он не такой немощный, как ты!

И снова взрыв хохота потряс комнату. Ей что-то ответили, но мы уже были наверху, прошли короткий коридор, и она толкнула одну из дверей, пропуская меня внутрь. Войдя, она заперла дверь на засов и, повернувшись ко мне, улыбнулась:

— Не обращай внимания, они просто пьяны. Лучше выпей вина.

И, подойдя к столу в углу, она взяла кувшин, наполнила две чашки вином и одну подала мне. Я взял чашку, но руки мои дрожали, и я расплескал вино.

— Какой ты неловкий, — сказала женщина и, выпив свою чашку, взяла другую из моих рук.

Комната была маленькой, половину занимало ложе, широкое и низкое, покрытое каким-то тряпьем. Светильник на столе давал мало света, но все равно я сумел разглядеть, что стены выщерблены и неровны, а потолок закопчен. Больше ничего разглядеть не успел, потому что женщина вдруг скинула одежду и осталась совсем голой. Она прыгнула на ложе и поманила меня рукой:

— Иди, не бойся, тебе будет хорошо.

И мне было хорошо. Все происходило, как в тумане: тело освобождалось от того, что томило его, но тут же наполнялось снова, и все хотелось и хотелось освобождаться. Я так нравился Мариам, что всю ночь она не выпускала меня из объятий и научила многому тому, о чем я прежде и помышлять не мог.

Я уснул только перед самым рассветом. Едва провалился в сон, как Мариам разбудила меня:

— Уходи, твой хозяин велел, чтобы ты ушел на рассвете. Скажу тебе, он щедрый, твой хозяин.

— Это не мой хозяин, — холодно сказал я.

— А чей же? Разве мой?

— Это вообще не хозяин.

— А кто же? Не отец, не брат, не дядя. — Она приподнялась и заглянула мне в лицо.

— Откуда ты это знаешь? — спросил я.

Она усмехнулась:

— Дурачок, мне не нужно знать, я это вижу. Не хочешь, не говори, мне-то какое дело!

Мне нечего было ответить, я не знал, как мне определить наши отношения с Гаем. Впрочем, Мариам это и не интересовало, что, правда, несколько обижало меня, ведь молодость так ранима и придает большое значение тем вещам, которые с возрастом кажутся смешными.

Мне так не хотелось уходить, но уже рассвело, и я встал и оделся. Мариам не пошла провожать меня, лежала, уютно устроившись на ложе, и только напомнила мне про деньги, которые дал мне Гай и о которых я совсем забыл. Покраснев, я вытащил монеты и положил их на стол.

— Приходи, когда захочешь, — проговорила Мариам, махнув мне рукой на прощанье, — ты мне понравился.

Я хотел сказать, что люблю ее, но не сумел этого выговорить.

Когда я вышел из комнаты, то испугался, что кто-нибудь увидит меня. Но, пройдя по коридору и спустившись по лестнице, я так никого и не встретил.

Когда я вернулся на постоялый двор, Гай уже ждал меня у ворот с оседланными лошадьми. Я думал, что он станет выговаривать мне за опоздание или, еще хуже, будет подтрунивать надо мной, но он только сказал: «Пора ехать», — и подал мне повод моей лошади.

Еще долго я вспоминал о Мариам, строил какие-то несбыточные планы: как вернусь к ней, заберу ее с собой и мы станем жить вместе, как муж и жена. Жизнь с ней представлялась мне чувственной и счастливой. Мне все хотелось спросить Гая, когда мы снова будем в Антиохии, но, глядя на его покачивающуюся в седле спину, я только вздыхал.

Разве я мог знать, что прошедшая ночь была началом моего падения?!

В следующем городе, куда мы прибыли — кажется, это была Самосата или Эдесса, — повторилось то же самое. Под вечер Гай собрался уходить, подозвал меня, дал несколько серебряных монет, сказав, что мне нужно развлечься. В этот раз я взял деньги без особого смущения. Он указал несколько мест, куда я могу пойти, и добавил строго, чтобы утром я не опаздывал — он не хочет всякий раз делать за меня мою работу.

Новую женщину, которую я нашел, звали Лидия, она сказала мне, что она гречанка. Она мне очень понравилась, показалась даже лучше, чем Мариам, моложе и красивее. Мне не хотелось уходить от нее, но, помня о том, что сказал мне Гай, я заставил себя подняться.

Вернулся я вовремя, и по лицу Гая было видно, что он доволен. Когда мы отъехали, я стал думать о Лидии и уже не вспоминал о Мариам. Но, думая о Лидии, я теперь не представлял себе, что когда-нибудь заберу ее с собой и мы будем жить, как муж и жена. Я вспоминал ее ласки, ее шепот, запах ее тела, и мне было приятно об этом вспоминать. И еще я думал о других женщинах, которые у меня будут в будущем, и каждая из этих женщин, как мне казалось, обязательно откроет мне какую-то особую тайну своего тела.

В самом деле, женщин, с которыми я проводил ночь, становилось все больше и больше — по крайней мере, в каждом большом городе, где мы останавливались, было по одной. Но никаких тайн своего тела они мне не открыли. Просто потому, что в этом деле и не было никаких тайн. Были вожделение и страсть, было приятное от них освобождение, но больше не было ничего. Да вскоре мне ничего уже и не нужно было: я просто хотел женщину и покупал ее, когда Гай давал мне деньги. А Гай мне давал их не скупясь. Я посещал не самые лучшие притоны, но и не самые грязные, где женщины вульгарны, некрасивы и от них дурно пахнет. К тому же Гай предупредил меня, чтобы я был осторожен и не заразился какою-нибудь дурной болезнью. А в дешевых притонах вероятность заразиться была значительно больше.

Я вполне освоился в этих местах, которые прежде обходил стороной, знал женщин по именам, шутил с ними громко и непристойно, и завсегдатаи притонов, взрослые мужчины, считали меня равным себе, хлопали по плечу и пили вместе со мной. Я стал развязнее, грубее и временами грубо говорил даже с Гаем. Но только иногда, когда возвращался утром в сильном опьянении. Потом просил прощения, говорил, что виноват и что это никогда больше не повторится — ведь он давал мне деньги, и я зависел от него. Гай качал головой и смотрел на меня сурово. Порой мне казалось, хотя он этого никогда мне не показывал, что он доволен тем, каким я стал.

Я вошел во вкус такой своей жизни, и мне требовалось все больше и больше денег. Пока еще Гай давал мне их, но мне приходилось выпрашивать, и всякий раз это было сопряжено со все большими для меня трудностями. И снова меня стала посещать мысль о том, чтобы обнаружить, откуда Гай берет деньги — ведь откуда-то он их брал! Я считал, что будет справедливо получать от них хотя бы половину. Тем более что ему самому деньги были, как мне представлялось, не очень и нужны: он не пил, не посещал притонов, не покупал дорогой одежды.

Заниматься хозяйством — даже таким небольшим, какое было у нас, — мне стало крайне обременительно Я подумал, что мы вполне могли бы нанять для этого слугу, и однажды сказал об этом Гаю.

— Я согласен, — отвечал он с кривой усмешкой, — но при условии, что содержание слуги ты возьмешь на себя.

— Как так? — не понял я.

— Очень просто, мой Никифор, — сказал он, холодно на меня глядя, — я научу тебя. Ты будешь отдавать слуге половину тех монет, которые я даю тебе для развлечений. Но если ты сумеешь договориться, то сможешь отдавать даже меньше половины.

Мне нечего было ответить, а Гай не продолжал разговора. Я затаил злобу и сказал себе твердо, что все равно доберусь до источника, из которого Гай берет деньги. Никаких угрызений совести от таких моих мыслей я не испытывал.

Некоторое время спустя течение нашей жизни неожиданно изменилось. Участие Гая в религиозных диспутах и наша постоянная кочевая жизнь, полная лишений, принесла свои плоды: к нам стали приставать странники, которых в Иудее всегда было во множестве. Они, почти как и мы, кочевали из города в город, просили милостыню у храмов, говорили между собой о пророках и о мессии, который вот-вот должен был появиться, наказать богатых и облагодетельствовать бедных. Они приставали то к одной религиозной группе, то к другой в поисках пропитания и истины. (Замечу в скобках, что истина была уже открыта, но они не ведали об этом.)

И прежде случалось, что после диспутов, особенно когда там говорил и Гай, к нему подходили люди и просили объяснить его учение, а то и сказать, как нужно жить. Гай отмахивался от них довольно грубо, заявляя, что никакого учения у него нет, а как жить, он и сам не понимает. Но надо знать подобных людей — от них не так-то просто было отделаться. Они шли за нами до постоялого двора, а когда мы заходили внутрь дома, ждали нас на улице. А при каждом появлении Гая приставали снова. Но мы уезжали, а они оставались, и так до следующего раза.

Но, по-видимому, слух о Гае и его разговорах и жизни распространился достаточно широко, и вот в один из дней к нам подошла группа людей: шесть мужчин и две женщины.

В тот раз мы не въезжали в город, а остановились недалеко, у оливковой рощи. Как эти люди узнали о нашем местонахождении, до сих пор остается тайной. Они подошли, поклонились Гаю и мне, и самый старший из них, с седыми волосами и длинной, как у Гая, бородой, сказал:

— Мы пришли, Учитель, чтобы сопровождать тебя и прикоснуться к истине, которую ты в себе несешь.

— Я не несу в себе никакой истины, — довольно грубо ответил Гай, — уходите. И никакой я вам не Учитель!

— Нет, Учитель, — спокойно проговорил старший, — мы ощущаем эту истину в тебе и не можем тебя покинуть. Спроси всех, они скажут тебе то же самое.

И он повернулся к остальным, которые закивали головами и выговорили нестройным хором:

— Да, да, мы тоже так думаем.

— То, что вы думаете, — воскликнул Гай сердито и махнул на них рукой, словно пытаясь отогнать, — мне безразлично! Уходите, оставьте нас в покое, мне никто не нужен, я просто хочу отдыхать.

— Но, Учитель, — невозмутимо продолжил старший, — истина, которую ты носишь в себе, не принадлежит тебе одному, но принадлежит Богу и людям. Бог вложил в тебя эту истину для того, чтобы ты открыл ее нам. Мы жаждем ее, ты должен понять нас.

— Нет у меня никакой истины! — скорее с досадой, чем зло, выговорил Гай, и лицо его выразило нечто похожее на страдание. — Прошу вас, уйдите, мне нечего вам открыть! Вы ошибаетесь, я не тот, за кого вы меня принимаете. Вы ошибаетесь, поймите!

— Люди могут ошибаться, а Бог — нет, — резонно заметил старший.

— Да при чем здесь Бог! — вскричал Гай в страшном раздражении, и мне показалось, что то состояние неистовства, в которое он время от времени впадал, уже близко. — Я просто человек, я не могу вам ничего сказать.

— Пророки тоже люди, — вставил старший и зачем-то поклонился Гаю.

— Но я не пророк. Поймите вы, не пророк! Я более грешен, чем каждый из вас в отдельности и все вы вместе взятые! — уже не говорил, а кричал Гай, тяжело дыша и сбиваясь в словах. — Кроме того, у нас была трудная дорога, мы устали, мы хотим отдохнуть.

— Мы это понимаем, — кивнул старший, — мы не будем мешать, тебе.

Он поклонился Гаю, махнул рукой своим спутникам, зашагал вдоль рощи, и они все послушно двинулись за ним.

Мы с Гаем смотрели им вослед. Гай тяжело дышал и прижимал правую руку к груди, его лицо заметно побледнело. Я не очень понимал, отчего он так расстраивается: мало ли сумасшедших вокруг, и разве лучше было бы, если б вместо них на нас напали разбойники? А эти хотя и сумасшедшие, но все же вполне мирные люди — бедные и убогие. К тому же они ушли, не причинив нам никакого вреда.

Но я ошибался — они не ушли. То есть остановились невдалеке от нас, на расстоянии каких-нибудь ста шагов. Сели в кружок, кажется, достали какую-то еду, не таясь посматривали на нас.

— Что делать? — обратился ко мне Гай. В лице его были нерешительность и мольба (признаюсь, я никогда таким его не видел).

Я пожал плечами, сказал, хмыкнув, но, правда, не очень уверенно:

— Пусть себе сидят, нам-то какое дело.

— Собирайся, мы уезжаем, — быстро сказал Гай и пошел к лошадям.

— Но лошади устали, — возразил я, — лучше бы им дать отдохнуть.

— Мы уезжаем! — громко и зло крикнул он, так, что сидевшие поодаль люди не могли его не услышать.

Я вздохнул и принялся собирать вещи.

Мы въехали в город; за время всего пути Гай ни разу не оглянулся, зато я ежеминутно оборачивался назад — те люди упорно шли за нами. Они шли быстро, едва ли не вровень с лошадьми. Конечно, наши лошади устали, но все же…

Не буду подробно описывать, как это все происходило, но мы так и не смогли оторваться от идущих за нами: и в городе, и потом, когда на следующее утро покинули его. Они уже не подходили к нам близко, не заговаривали, но упорно и неотступно следовали за нами. Мы пришпоривали лошадей, меняли направление, прятались от них в лесу. И порой казалось, что все, мы уже никогда не увидим их. Но они появлялись снова и снова, и, как мне показалось, их стало больше. Они располагались в ста шагах от нашей стоянки или во дворе постоялого двора, если мы заезжали в город, но лишь только мы трогались в путь, как вставали и они.

— Это неспроста, — говорил мне Гай, поглядывая на преследователей, — говорю тебе, это неспроста.

При этом в глазах его был страх и руки заметно дрожали.

— Скажи, Никифор, что же нам делать?! — приставал он ко мне, хватая за руки.

Я уже перестал удивляться такому его состоянию. Более того, мне оно было выгодно: моя роль в нашем сообществе становилась значительно весомее.

— Не стоит обращать внимания, — успокаивал я его и сам ощущал в звуках собственного голоса покровительственные нотки, — они не причиняют нам никакого вреда. К тому же от них есть и определенная польза: они всегда рядом, и разбойники в этом случае вряд ли решатся напасть на нас.

— Есть кое-кто похуже разбойников! — воскликнул он возбужденно, и по тому, как он посмотрел на меня, я понял, что он сказал лишнее.

— Кто похуже? — быстро спросил я, не сумев скрыть любопытство.

— Это я так… вообще, — пробормотал он едва ли не смущенно и, отвернувшись, уже стоя ко мне спиной, добавил: — Не имеет значения.

Но тогда же я ясно понял, а не просто почувствовал, что за его словами скрывается какая-то тайна. Как же мне хотелось расспросить его и даже заставить открыть тайну, но я вполне понимал бессмысленность расспросов и решил дожидаться удобного момента.

Гай наконец смирился с нашими преследователями, но другого выхода у него и не было. Он сказал мне:

— Что с ними будешь делать, пусть остаются. А ты полагаешь, они защитят нас в случае чего?

— Ну конечно, Гай, — ответил я с нескрываемым удовольствием, — ведь они так любят и почитают тебя.

— Хорошо, — проговорил он, сдаваясь, — но сделай так, чтобы они не мешали мне и не подходили близко.

— Да, Гай, не беспокойся, я скажу им, — заверил я его с радостью.

Для моей радости были свои причины. Я уже говорил, что мне надоело заниматься хозяйством, и все думал, на кого бы переложить эти заботы. А тут являются эти люди — воистину, они мне были посланы Богом!

И я отправился к ним уверенным шагом, с выражением достоинства на лице. Они все поднялись при моем появлении, их было уже одиннадцать человек, восемь мужчин и три женщины. Из женщин всего одна могла еще как-то заинтересовать меня, да и то лицо ее было каким-то испуганным и неживым. Две другие в этом смысле не представляли никакого интереса: не старые еще, но какие-то бесформенные, с натруженными, узловатыми руками и широкими ступнями, разбитыми долгой ходьбой. Мужчины были разные — старые и молодые, — но на них я внимания не обратил.

Я сказал старшему, тому самому, кто тогда разговаривал с Гаем, что Учитель согласен, чтобы они были рядом, но пока не хочет вступать ни в какие беседы, а только разрешает сопровождать его. Еще я добавил, уже от себя, приняв самый строгий и неприступный вид, что Учитель излагает письменно свое учение, и если они хотят помочь ему в этом, то должны вести себя правильно, то есть так, как я им укажу.

Когда я закончил свою речь, среди них прошел шум одобрительных возгласов, а старший, многозначительно кивнув мне, выговорил:

— Мы сделаем все, чтобы Учителю было покойно.

И они это делали. Не знаю, как Гай, но я в самом деле обрел покой. Наступило время, когда мне просто нечего стало делать, и порой я не знал, куда себя деть. Все, что прежде делал я, делали эти люди: готовили еду, носили воду, ухаживали за нашими лошадьми, чинили наше платье и обувь и все такое прочее. Женщины особенно одна из них, старшая и самая некрасивая, — ; готовили отменно, я уже давным-давно не ел с таким удовольствием. Но они делали значительно больше, чем я мог мечтать.

Я уже упоминал, что они просили подаяние у храмов. Пристав к нам, они не оставили своего занятия. Когда мы прибывали в очередной город, часть из них оставалась возле нас — занимаясь повседневными делами и еще для охраны Учителя, — а другие отправлялись к храму. Прежде я не знал, что можно собирать так много, но, по-видимому, наши спутники были опытны в таких делах. Конечно, это было невесть что в сравнении с тем, сколько тратил Гай, но к тем деньгам, которые я получал от Гая на развлечения, эти, то есть их деньги, были весьма значительным и приятным дополнением. Я вел себя не по годам осмотрительно и не брал все, что они добывали, а часть оставлял им. Но, разумеется, ничего не отдавал Гаю. Да он и не знал ничего. Думаю, что если бы узнал, то очень бы рассердился. Во избежание случайностей я предупредил старшего, что Учитель будет недоволен, если увидит, что я беру деньги, и что я буду тратить их на Учителя сам, но так, чтобы он ни о чем не догадался. Старший сказал, что это правильно, потому что главное для Учителя — это покой.

Как бы я ни относился к этим людям, но должен отдать им должное: они в самом деле искренне любили Гая. Он никогда не разговаривал с ними, но они были счастливы только оттого, что он не гонит их от себя. Они все являлись на религиозные диспуты, которые посещал Гай, и сидели поодаль, внимательно слушая. Когда Гай выступал — что случалось довольно редко, — лица их по-настоящему светились счастьем. Порой я даже завидовал им: у них был смысл жизни, а у меня его не было.

Но вообще я чувствовал себя вполне хорошо в новом своем положении. Я имею в виду, что стал как бы управляющим нашей странной общины. Наши спутники, несмотря на молодость мою, относились ко мне с настоящим уважением: еще бы, ведь в их глазах я был приближенным Учителя и, в отличие от них, он разговаривал со мной. Я настолько освоился в новой своей должности, что, когда они спрашивали меня, что говорит Учитель, я не отвечал им, мол, ничего особенного он не говорит, но, напротив, изрекал придуманные мной глубокомысленные фразы вроде «Любите друг друга, как Бог любит вас» или что-нибудь в таком же роде. Они были очень довольны и по вечерам, собравшись в кружок — я это видел не раз, — подолгу обсуждали сказанное мной. Я усмехался про себя, думая: как же легко быть пророком!

Моя жизнь вне общины была такой же, как и прежде, и даже более интенсивной: я шатался по притонам, покупал множество женщин, пил вино, орал непристойные песни. Денег, что давал мне Гай и члены общины, на все это хватало с лихвой. Но, с другой стороны, известно, что развлечения ненасытны и с каждым разом требуют все больше и больше. И мне казалось, что денег уже мало. Я стал думать, как бы взять у Гая побольше, и снова решил проследить за ним.

Но судьба распорядилась по-своему. Однажды поздно вечером Гай вернулся в крайне подавленном состоянии. Таким я его еще никогда не видел. Все его тело сотрясалось от ужаса, и он долго не мог выговорить ни единого слова. Я спрашивал его, что случилось, но он только тряс головой и смотрел на меня с испугом.

В тот раз я ничего от него добиться не смог. Чуть только он пришел в себя, как приказал мне собираться, и мы выехали, несмотря на то, что на дворе стояла ночь. Наши спутники послушно последовали за нами.

Страх Гая не проходил, он стал по-настоящему болезненным. Он боялся заезжать в города и останавливаться на постоялых дворах. Мы разбивали лагерь в виду города так, чтобы подъезды к нему просматривались со всех сторон и чтобы никто не смог подойти к нам незамеченным. Он сказал мне, а я передал нашим спутникам, чтобы теперь они держались поближе к нам, и еще Гай велел купить для них оружие. Члены нашей общины были счастливы, все молодые мужчины довольно хорошо вооружились и ни на шаг не отходили от Учителя. Но все эти меры предосторожности никак, казалось, не повлияли на Гая — он плохо спал, кричал по ночам, порою вскакивал в страхе, и на лице его при этом было настоящее безумие. Днем он тоже не знал покоя, беспрерывно озирался по сторонам и порывался бежать, если кто-нибудь появлялся на горизонте. Я чувствовал, что все это не кончится просто так, но что-то обязательно должно случиться. И это случилось.

Мы с Гаем обедали, когда я увидел, что миска сначала застыла в его руках, а потом упала на землю, при этом руки его оставались на весу в том же положении, в каком они держали миску. Я поднял голову: Гай смотрел мимо меня остановившимся взглядом, и лицо его стало белым как полотно. Я оглянулся и сначала не увидел ничего и, только присмотревшись, заметил фигуру одинокого всадника у самого горизонта, на фоне заходящего солнца. Трудно было понять, двигается всадник или стоит на месте.

Я снова посмотрел на Гая. Не отрывая взгляда от всадника на горизонте, он оперся, кажется, не сгибавшимися руками о землю и медленно поднялся. Отступил назад, еще и еще и вдруг, страшно закричав, бросился бежать. Я сам ощущал оцепенение во всем теле и смотрел на него, не в силах сдвинуться с места.

Когда я пришел в себя, было уже поздно. Продолжая кричать, Гай добежал до лошади и вскочил в седло. Крик его был страшен, и лошадь, испугавшись, понесла. Когда я добежал до другой нашей лошади, Гай был уже далеко. Клубы поднявшейся пыли отмечали его путь.

Я скакал, не помня себя, и едва не затоптал Гая. Я увидел его, лежавшего ничком на земле, и в пыльном тумане едва успел повернуть лошадь в сторону. Когда я спешился и подбежал к нему, он только тихо стонал. Я осторожно перевернул его на спину: его лицо, шея и руки были в крови. Подбежали другие, подняли Гая и перенесли к стоянке. Он был в сознании, смотрел на нас, но, кажется, плохо понимал, что с ним происходит. Всадник же, его так напугавший, исчез, словно его и не было вовсе, и, хотя я видел всадника своими глазами, потом мне казалось, что, как и Гаю, он просто привиделся мне.

Гай долго не мог прийти в себя по-настоящему, и дело было не в одном только его испуге, а еще и в том, что он сильно разбился, упав с лошади. У него было разбито лицо, повреждена рука и еще что-то внутри самого организма: время от времени выступала розовая пена на губах, и он жаловался на боли в груди и в боку. Мы отвезли его в город, на постоялый двор, женщины заботливо ухаживали за ним, и каждый день приходил врач, которого я нанял. Врач сказал, что повреждения серьезные, что внутри образовалось опасное для жизни кровотечение, и он не уверен, выживет Гай или нет. Тогда же я испугался его возможной смерти и с горечью подумал: как же буду без него? В самом деле, я понял, что не смогу жить без Гая, и даже не мог себе представить, как именно буду жить. У меня не было никакого ремесла, я привык к большим деньгам, привык не отказывать себе ни в чем, а мое знание латыни — да кому оно было нужно! Неужели мне предстояла та же жизнь, что и членам нашей общины: кочевать из города в город и просить милостыню у храмов? Нет, это невозможно было представить.

Я брал Гая за руку, склонялся к нему и произносил горьким шепотом:

— Не умирай, прошу тебя!

Он смотрел на меня спокойно, и глаза его были пусты. Так продолжалось недели две — состояние Гая то ухудшалось, то улучшалось, и снова ухудшалось, так что казалось, он уже не выберется. Но организм его оказался довольно крепким, уход женщин за ним слишком хорош, да и судьбой ему начертано было, наверное, умереть не в этот раз. Врач потом говорил мне, что это его метод лечения принес желаемый результат, но я-то знал, что дело было не в лечении. Чтобы это понять, нужно было знать Гая, я знал его хорошо. Сначала он стал садиться на постели, потом вставать и ходить с

— 392 -

посторонней помощью и, наконец, стал ходить самостоятельно. Шрамы на лице затянулись, но рука, правда, так и осталась кривой, и он не мог действовать ею в полную силу.

За все время его болезни мы почти не разговаривали. То есть я пытался говорить ему что-то и даже пытался читать латинских авторов или пересказывать прочитанное, как он любил. Но сам он говорил мало, только тогда, когда ему было что-нибудь нужно или когда жаловался на сильную боль в груди.

Он все чего-то или кого-то боялся, велел, чтобы члены общины всегда находились рядом и чтобы, кроме врача, к нему не допускали никого.

Лишь только он стал вставать и передвигаться самостоятельно, как сказал мне, что мы должны уехать.

— Куда мы поедем! Ты еще так слаб, — пытался отговорить его я, но он упорно настаивал на своем: — Мы должны ехать сейчас же. Скажи им, чтобы собирались.

Делать было нечего, не мог же я удерживать его силой. И на следующее утро наш караван, в котором было уже четыре лошади, вышел из города. Я хорошо знал тот маршрут, по которому мы кочевали с Гаем, и не стал менять его. Переход был не очень длинным, но Гай оказался слишком слаб, и мы часто останавливались, разбивали лагерь и лишь тогда, когда он чувствовал себя лучше, собирались и двигались снова. В следующем городе — не помню точно, где это было, — Гаю снова сделалось плохо, он впал в забытье, метался на постели, что-то бессвязно выкрикивал и стонал. В его бессвязном бреду я довольно ясно расслышал только имя — Сулла. Оно мне ни о чем не говорило, никакого Суллы я не знал ни теперь, ни прежде. Но имя это он повторял часто, то ли обращаясь к этому неведомому Сулле, то ли умоляя его о чем-то.

Когда он пришел в себя и снова стал вставать, я решился спросить его: кто этот Сулла, который так часто являлся ему в бреду? Я и представить себе не мог, что этот вопрос так на него подействует.

— Что?! Что ты говоришь! Предатель! — вскричал он, вскинул руку и с силой ударил меня по лицу. В первый раз за долгие годы нашей совместной жизни он ударил меня.

Он пытался ударить еще раз, но я перехватил его руку. И вдруг он заплакал: зарыдал, затрясся всем телом, сел на пол и укрыл лицо в ладонях. Я растерялся, пытался его успокоить, стал говорить, чтобы он простил меня, если я его обидел, и что я этого не хотел, а спросил не думая. Но Гай долго не мог успокоиться.

Я поднял его и перенес на постель, укрыл, дал горячее питье, сел рядом, ласково гладя его по голове. А он плакал, сотрясаясь всем телом, и слезы неостановимо текли по щекам. Тогда-то у меня впервые мелькнула мысль, что Гай сошел с ума. То есть не то чтобы он стал совершенно сумасшедшим, но что и прежде в нем, в этом смысле, всегда было что-то странное, а теперь это проявилось так зримо и ясно.

Он не вставал весь следующий день, всю ночь и полдня еще. Он совсем не говорил со мной и не отвечал на мои вопросы. В тот день я куда-то выходил, а когда вернулся, женщины сказали, что Учитель хочет видеть меня. Несколько раз посылал за мной, меня искали, но не нашли.

Я вошел к Гаю. Он сидел на постели, разложив перед собой на коленях свитки написанного им сочинения.

— Сядь, — сказал он строго и тем тоном, который был у него еще до болезни, — мне нужно поговорить с тобой.

Велел закрыть дверь и сказать, чтобы к нам никто не входил. Я исполнил это и сел на постели, в ногах, внимательно на него глядя.

— То, что я тебе скажу, — начал он и тяжело вздохнул, — может показаться невероятным. Но ты обязан выслушать меня и верить каждому слову.

— 394 -

Он сделал паузу, пристально на меня посмотрел и, когда я опустил глаза, не выдержав его взгляда, медленно выговорил:

— Ты должен знать, кто я такой на самом деле. Я — император Рима, Гай Германик по прозвищу Калигула. — Он снова замолчал и наконец добавил: — Ну, что ты скажешь на это?

Каждый поймет, что мне нечего было ответить. Так же, как нечего было бы ответить, если бы он заявил, что он Юпитер или царь Эдип[36].

Я поднял глаза и со страхом посмотрел на него — как я еще мог после этого на него смотреть!

— Ты, конечно, не веришь мне, — проговорил он, усмехнувшись, — но у меня есть доказательства. Я хочу, чтобы ты прочел это. — И он тронул рукой свитки.

— Да, — отвечал я, — конечно.

Я понимал, что он не в себе, и мне не хотелось его раздражать.

— Ты понял меня? — сказал он и сдвинул свитки в мою сторону. — Приступай же. Приступай же!

— Сейчас? — спросил я недоуменно.

— Немедленно, — кивнул он.

Я пожал плечами и взял первый протянутый им свиток. Что мне еще оставалось делать, я стал читать!

Это была исповедь Гая Германика, написанная им самим. Должен заметить, что я увлекся чтением. Если бы я не видел, как Гай писал это свое сочинение, я бы никогда не поверил, что оно написано им — так хорошо и так проникновенно оно было написано. Исповедь оказалась длинной, и я читал ее целых два дня, отрываясь только на еду, короткий сон или тогда, когда необходимо было сделать какие-то распоряжения.

Когда я закончил чтение, он аккуратно сложил свитки в специальную сумку, которую всегда носил с собой, положил ее в изголовье и, повернувшись ко мне, спросил:

— Ну как? Что ты обо всем этом думаешь?

Я ответил то, что думал:

— Никогда не представлял себе, Гай, что ты… что ты умеешь писать так хорошо и интересно. Ты настоящий писатель, и многие из современных авторов позавидовали бы тебе. И многие из тех, известных, которые уже умерли, позавидовали бы тоже.

Моя похвала никак на него не подействовала, лицо его оставалось непроницаемым.

— Мне не нужны твои похвалы, — холодно проговорил он. — Хорошо или плохо написана моя исповедь, мне совершенно безразлично. Я писал ее не для кого-нибудь, а только для самого себя. Если бы не моя болезнь и не необходимость открыться, то никто и никогда не узнал бы, что там написано и кто я такой. Скажи мне прямо — ты веришь, что я Гай Германик, бывший император Рима?

— Да, — сумел выдавить я из себя, глядя в сторону.

— Значит, не веришь, — сказал он. — Но это понятно. И принимаешь меня за сумасшедшего, это понятно тоже. Но все это не имеет большого значения для того, что я хочу тебе открыть. Никогда бы не открыл, если бы не моя теперешняя немощь. И вот что я тебе хочу еще сказать. Ты никогда не думал, откуда у меня деньги? Я ни с кем не общаюсь, не веду торговли, не занимаюсь ремеслом. Ну, отвечай!

— Я не знаю, Гай, — смиренно улыбнувшись, отвечал я, — я правда не думал об этом.

— И потому пытался следить за мной, — усмехнулся он. — Ну ладно, забудем, что было, я давно простил тебя. Тебе уже известно из прочитанного, что по моему приказу Сулла положил деньги в разных тайниках, известных только мне и ему. Так вот, я хочу показать тебе один из тайников. Может быть, ты тогда лучше поверишь в мой рассказ. Сейчас вечер, самое время идти за золотом. Вставай, помоги мне. Мы отправимся сейчас же.

С этими словами он взял свою сумку со свитками, спустил ноги на пол.

Я был так поражен сказанным и прочитанным, что не мог ни возражать, ни спрашивать. Помог ему одеться и, поддерживая под руку, вывел наружу.

Расстояние было не очень большим, но шли мы долго. Несколько раз Гай останавливался, садился на землю и отдыхал. Наконец мы достигли места.

— Вот, — указал он рукой, — отодвинь эту плиту.

Лунный свет был достаточно ярким, но никакой плиты я не увидел. У меня мелькнула мысль — в который уже раз, — что Гай совершенно сошел с ума и не может контролировать своих поступков.

— Да вот же, — указал он рукой в то же самое место, — у самого дерева. Только сгреби. листву.

Я нерешительно шагнул туда, присел на корточки, сгреб ладонью листву. Каково же было мое удивление, когда рука моя ощутила гладкую поверхность камня! Я энергично сгреб остатки листвы. В лунном свете передо мной открылась гладкая плита, и, взявшись за край, я сдвинул ее в сторону. Она легко поддалась, будто управлялась изнутри каким-то особым механизмом.

— Сунь туда руку, — сказал Гай.

Я просунул руку в образовавшийся проем, рука моя нащупала целую россыпь монет, я ухватил, сколько смог, и вытянул руку. От волнения я выронил несколько монет, и они с глухим звуком запрыгали на поверхности плиты.

— Те, что выпали, возьми с собой, а остальные положи на место, — сказал Гай и поднялся.

Он стоял надо мной и казался сейчас значительно выше ростом. Настолько выше, что это представлялось нереальным. Более того, он как будто рос на глазах, нависая надо мной огромной человеческой глыбой. Меня охватил страх. Я бросил монеты внутрь и задвинул плиту на место. Потом поднял рассыпавшиеся монеты — их было четыре или пять, — припорошил листвой каменную плиту, медленно встал.

Мы с Гаем были одного роста, даже я чуть повыше, но сейчас он все равно возвышался надо мной. Его лицо было в тени, и, когда он заговорил, мне показалось, что голос идет откуда-то с неба:

— Ты не сможешь убить меня сейчас, хотя очень хочешь. Это просто сделать, но ты не сможешь. Есть еще несколько тайников, и там значительно больше денег. Их так много, что, если они достанутся тебе, ты будешь самым богатым человеком в империи, богаче самого императора. Кто у нас теперь император? Кажется, Нерон? Так вот, ты будешь богаче Нерона. А если убьешь сейчас, то будешь значительно беднее его. У тебя нет выбора — ты не убьешь!

Наступило долгое молчание. Я уже не видел, не чувствовал Гая рядом. Только огромная тень, как огромная туча, висела надо мной. И снова раздался голос. Теперь я был уверен, что он лился с небес:

— Ты уже прочитал мою исповедь и знаешь, кто такой Сулла, и понимаешь, что этот Сулла преследует меня. Он мститель, я не осуждаю его, но боюсь. Я боюсь не смерти, а его, мстителя. Если сможешь — пойми, если нет — то просто слушай. Незадолго до того, как я испугался всадника и пытался бежать, а потом разбился, упав с лошади, я обнаружил в одном из тайников записку Суллы. Там было одно слово: «Смерть». И это слово не смогла бы вывести ни одна рука, кроме его. Он единственный, кто знает расположение тайников, знает, что я появляюсь в этих местах, но не знает, в какое время и где я появлюсь. Он не взял из тайников ни одной монеты, хотя мог забрать все и сделать меня нищим. Ему нужны не деньги, ему нужна моя жизнь. Отныне ты будешь сберегателем ее, моей жизни. Если Сулла убьет меня, тебе никогда не разгадать тайны и не взять всех денег. А ведь ты никогда не сможешь удовольствоваться частью, если будешь знать, что можно взять все. Если ты попробуешь продать меня Сулле, то сумеешь продать, но денег все равно не получишь. Ты не знаешь Суллы, а я хорошо знаю его. Все, Никифор, пойдем.

Только это последнее — «Никифор, пойдем» — было произнесено голосом Гая. И в то же мгновение тень надо мной исчезла, и я увидел перед собой освещенное лунным светом лицо Гая. Оно было похоже на маску, но все же это было его лицо. Он молча повернулся и медленно, с трудом ступая, пошел в направлении города. Спустя несколько секунд я последовал за ним.

Уже когда мы вернулись на постоялый двор, я вдруг подумал, что при желании самостоятельно не смогу найти место тайника. Как его нашел Гай, да еще в темноте, мне неизвестно. По-видимому, он знал особые приметы.

Я не спал всю ночь, хотя очень устал. Я думал, думал, думал и ни к чему не мог прийти. В то, что Гай бывший император Гай Германик, — в это я не верил, то есть никаким образом поверить не мог. Да и кто из здравомыслящих людей, даже имея на руках неопровержимые доказательства, сможет поверить в такое?

Долгие годы ходит с тобой человек, ест, пьет, спит, как все другие люди, что-то пишет, о чем-то говорит, и вдруг — император. Нет, император — это не человек, это что-то другое. А Гай хоть и был странным, но все же был человеком. Конечно, он был не в своем уме, если смог придумать такое. С другой стороны, он все же написал исповедь. Я, конечно, не знал жизни императоров, но мне казалось, что все это так и было или должно было быть. Думаю, если бы исповедь прочитал кто-нибудь из его бывших приближенных, он был бы того же мнения, что и я.

Я строил догадки, опровергал их и строил новые. Голова моя шла кругом, я уже и сам чувствовал, что по-настоящему схожу с ума. Я сам видел деньги, сам брал их. И даже теперь, раскладывая на столе принесенные монеты, я не верил, что был там и что они есть. Не верил в тот тайник, который видел, и тем более не верил в другие тайники. Чем больше я не верил в это, тем больше мне хотелось добраться до денег. Не до одного тайника, не до двух, а до всех разом. Слова Гая о том, что я могу стать богаче императора Нерона, до сих пор звучали в моих ушах. Они проникли в глубь моего существа, в каждую клетку, я был отравлен ими. Хотел я этого или не хотел, верил или не верил, я не в силах был отступиться. Участь моя была решена.

Утром я вышел во двор, ощущая шум в голове и тяжесть в ногах, как будто за эту ночь я прибавил к своему возрасту лишних двадцать лет.

Но разве я мог предположить, что последующие события будут развиваться с такой невероятной быстротой и что развязка близка!

С рассветом, как и обычно, мы собрались и отправились в путь. Забыл сказать: в нашей общине к этому времени было уже около сорока человек. Мы передвигались значительно медленнее, чем прежде, когда были вдвоем. Лошади были только у нас с Гаем и для поклажи, остальные шли пешком.

Слух о Гае, Учителе, прошел по всем уголкам Иудеи, а возможно, и за ее пределами. Бывало, когда мы подъезжали к городу или деревне, нас встречала толпа людей, приветствующая Гая, протягивающая к нему грудных детей, чтобы он наложил на них руки. Чаще всего Гай отмахивался от них резко и раздраженно, но порой делал, как они хотели: возлагал руки на головы младенцев и говорил ласковые слова. Когда они обращались к нему, они говорили «Учитель», а когда говорили о нем, называли его Гай Иудейский. Я не раз сам это слышал от разных людей. Часто ему выносили еду и одежду и еще что-нибудь, нужное в хозяйстве. И еще многие просили взять их с собой. Гай неизменно отказывал, то резко, то ласково, но люди все равно приставали к нашей общине, и она становилась все многолюднее.

Здоровье Гая все еще оставалось слабым, и я уже не верил, что он когда-нибудь станет прежним Гаем. Тем более что его подозрительность и страх сделались совершенно болезненными. Он вздрагивал от каждого резкого звука, от обычного звука шагов, боялся всякого незнакомого человека, все равно — старика, мальчика или женщину.

Он часто говорил мне, беря за руку так крепко, что становилось больно:

— Ты будешь владеть всем, всем, будешь богаче любого смертного. Я все равно скоро умру, а у тебя длинная жизнь, и ты не пожалеешь.

Я кивал на его слова, успокаивал его как мог, говорил, что ничего мне не надо, а только чтобы он был здоров и спокоен. Но, оставаясь один, думал другое. Думал о том, что достаточно какой-нибудь случайности, чтобы Гай погиб, а ведь он может умереть и просто от страха. Что же тогда будет, с чем же я тогда останусь? Я так хотел разгадать его тайну, так желал этого несметного богатства, что совершенно забросил развлечения и больше не ходил по притонам. И женщины перестали меня волновать, я думал только об одном — как сделать так, чтобы Гай открылся мне, и чем быстрее, тем лучше. Я чувствовал, чувствовал, что времени у нас остается мало. И, как оказалось, чувство меня не обмануло.

Как-то Гай сказал:

— Никифор, ты должен меня внимательно выслушать.

Я ответил:

— Конечно, Гай, я внимательно слушаю тебя.

— Ты сделаешь то, что я тебя попрошу? — спросил он.

— Да, Гай, — кивнул я, — сделаю, ты можешь не сомневаться.

— Хорошо, — согласился он и после некоторого молчания продолжил: — Мы должны бежать от них, и как можно быстрее. — И он указал на членов нашей общины, сидевших поодаль. — Я терпимо относился к ним, они были нашей защитой. Но сейчас все изменилось. Если явится Сулла, они не смогут защитить меня. Они слишком болтливы, говорят обо мне первому встречному, так что найти меня, Гая Иудейского (он усмехнулся), не составляет большого труда.

— Нет, Гай, ты ошибаешься, теперь ты в большей безопасности, чем будешь тогда, когда мы останемся одни, — сказал я убежденно, хотя не был в этом особенно убежден. — Да, тебя легче обнаружить, но, пока эти люди вокруг нас, постороннему невозможно причинить тебе вред. Они не допустят, не позволят, они так любят тебя. Они отдадут свои жизни и жизни своих детей ради тебя. Посмотри на их лица, они не раз доказывали тебе свою преданность.

Гай вздохнул:

— Да, эти люди любят меня, я верю в их искренность. Но пойми, Никифор, их слишком много, ты не знаешь всех даже по именам, а есть такие, я уверен, кого ты не знаешь даже в лицо. А это значит…

Он замолчал, и я спросил:

— Что это значит?

— А это значит, что всегда найдется предатель, который предаст за деньги, или за идею, или за женщину, или просто так, чтобы только поглазеть на смерть ближнего. Ну, скажи, Никифор, разве я не прав?

Он был прав, мне нечего было возразить. Но уходить от общины так не хотелось. Здесь было тепло, уютно, беззаботно, безопасно. И мне явилась спасительная, как мне казалось, мысль, и я тут же высказал ее:

— То, что ты сказал, Гай, это верно, мне нечего возразить. И хотя я не могу сравниться с тобой по опыту жизни, но и я понимаю, что среди даже самых честных людей всегда можно найти предателя. В крайнем случае невольного.

— Да, Никифор, — сказал он, улыбнувшись, — я и не заметил, как ты стал взрослым Если ты согласен со мной, то нам придется сделать так, как я сказал.

— Подожди, Гай, я хочу сказать еще, — проговорил я, притрагиваясь к его руке (она была холодна). — Почему бы не использовать многолюдство нашей общины и твою известность тебе же во благо, Сулле в самом деле сейчас легче найти тебя. Но мы это знаем и устроим ему западню

— Я не понимаю тебя Никифор, — строго сказал Гай.

— Все очень просто, — как можно смиреннее продолжал я. — Мы обратимся к самым преданным из наших людей и объясним им, какая тебе угрожает опасность. Мы не будем говорить о Сулле, но скажем, что у тебя есть религиозные враги, лжепророки, которые только и желают твоей смерти. Скажем, что нам стало известно, будто они хотят подослать к тебе убийц, и что жизнь твоя ежеминутно подвергается страшной опасности.

— И что из того?! Что из того?! — воскликнул он нетерпеливо. — Ведь они не знают Суллы! Не могут же они не подпускать ко мне никого.

— Да, это трудно, — согласился я. — Но мы можем сделать так, что некоторые из них, самые верные твои последователи, сами будут распускать слухи, что недовольны тобой, что ты лжепророк, обманщик и все такое прочее, что говорится в этим случаях. Они будут трезвонить об этом повсюду и при этом будут следовать за нами. Если Сулла придет сам, то он обязательно выйдет на них, чтобы подобраться к тебе, а если наймет убийц, то на наших людей выйдут они. Как я понимаю, Сулла придет сам.

— Он явится сам! — проговорил Гай в страхе, озираясь по сторонам и почему-то пряча под одежду руки.

— Вот видишь, — сказал я осторожно, — значит, он выйдет на наших людей. Они схватят его и приведут к тебе.

— Нет, нет! — вдруг вскричал он. — Я не хочу его видеть!

— Хорошо, хорошо, — поправился я, уже жалея о сказанном. — Они не будут приводить его к тебе, а убьют его там же или передадут его мне, я сам убью его.

— Ты, — медленно выговорил Гай, крепко схватив меня обеими руками за ворот. — Но разве ты сможешь? Разве ты убивал кого-нибудь?

— Нет, не убивал, Гай, но ради тебя я сделаю это.

— Ты не знаешь Суллы, ты не представляешь себе, — говорил он, брызгая слюной и дергая меня за ворот. — Ты не знаешь, не знаешь., ты не можешь!..

И в это мгновение он обмяк разом и повалился на землю, увлекая меня за собой.

С ним случился припадок, один из тех, что повторялись время от времени, но этот был особенно сильным. Он бился, выкрикивал бессвязные слова, но минутами сознание его прояснялось, и, найдя меня взглядом, он кричал:

— Ты продал меня, продал! Я не верю, не верю тебе!

Должен заметить, что такие припадки Гая производили на членов нашей общины неизменно сильное впечатление, они видели в этом что-то вроде священного бреда пророка, в эти минуты общающегося с ангелами. Они внимательно вслушивались в его бессвязные речи и всегда извлекали из них нечто особенно мудрое. Внутренне я всегда смеялся над ними. Но, с другой стороны, эти припадки укрепляли авторитет Гая и власть его в нашей общине. А значит, и мою власть тоже.

Но сейчас, когда он начал выкрикивать, что я продал его и он не верит мне, наши спутники стали смотреть на меня подозрительно. Я почувствовал отчуждение, исходившее от них, и мне сделалось страшно. Слепая любовь к одному может воплотиться в столь же сильную ненависть к другому, к тому, кого люди сочтут врагом любимого.

Гай перестал выкрикивать свои обвинения и впал в забытье. Я сказал людям, чтобы они уходили и что я сам позабочусь о Гае. Они не повиновались, впервые за все время, как пристали к нам. Не ответили, не возразили, а как будто не услышали моего приказания. Перенесли Гая на постель и остались с ним до самого рассвета. Они сидели таким плотным кольцом, что если бы я и захотел подойти к больному, то не сумел бы этого сделать. Но я боялся их и не подходил.

С того самого дня они больше никогда не оставляли нас одних и всегда находились рядом. Думаю, если бы Гай приказал им обратное, то они не повиновались бы и в этом случае. Но Гай не приказывал и то ли не замечал, то ли делал вид, что не замечает их постоянного присутствия возле нас.

Я чувствовал на себе пристальные взгляды членов нашей общины — куда бы я ни шел, куда бы ни отлучался, я ощущал их взгляды спиной, затылком, каждой клеткой своего существа. Мне казалось, что Гай успокоился, но это было какое-то странное и неестественное спокойствие. Он почти не заговаривал со мной, а порой словно бы не замечал меня вовсе. Мне уже самому хотелось поговорить с ним, сказать ему, что он был прав, что люди, окружающие нас, опасны, несмотря на всю их любовь. И, более того, опасны этой своей любовью. Мы с Гаем потеряли самое главное, что было у нас, — свободу.

Те деньги, что мы взяли из тайника, закончились, а за. новыми, судя по всему, Гай не собирался идти. Впрочем, сейчас они были ему не нужны — все необходимое доставали члены общины, и ему не о чем было заботиться.

Сначала положение мое в общине выглядело двусмысленным, странным, а через некоторое время напряжение достигло едва ли не своей высшей точки. За мной стали следовать уже открыто. Когда я отправлялся куда-нибудь по делам, то двое или трое молодых и сильных людей следовали за мной — в нескольких шагах позади, но шли за мной настойчиво и упорно. Так не могло больше продолжаться, что-то нужно было предпринять, и после долгих раздумий и колебаний я решился.

Как-то я подошел к седому старику, старейшине нашей общины и старшему в ней, и сказал, что нам нужно переговорить. Он молча смотрел на меня, не отвечая. Я повторил свою просьбу, он помолчал еще, потом ответил:

— А Учитель знает, о чем ты будешь говорить со мной?

Этого я никак не ожидал, растерялся и с трудом выговорил:

— Да. То есть я хотел сказать… Да, конечно.

— Я не верю тебе, — сказал старик, — но выслушаю, а потом все расскажу Учителю.

— Хорошо, — сказал я, — но Учитель сам…

Тут он перебил меня и строго сказал:

— Говори.

Вокруг стояли люди, и я все никак не мог начать. Я был в таком напряжении, что у меня заметно дрожали руки.

— Но я хотел бы… — сказал я старику, с натугой выговаривая слова враз онемевшими губами, — хотел бы говорить с тобой один на один.

Он странно усмехнулся, посмотрел на меня с прищуром:

— У меня ни от кого нет секретов, а если они есть у тебя, то это твоя беда. Говори же, я слушаю тебя.

Я уже пожалел, что затеял этот разговор, но что мне оставалось делать? Путаясь и не находя нужных слов, высказал ему то, о чем мы говорили с Гаем. То есть, чтобы несколько членов нашей общины, живущих вместе с нами, стали бы распространять слухи, будто они недовольны Учителем, что Учитель обманщик, лжепророк и все такое прочее. И что делать это нужно для того, чтобы выявить людей, угрожающих жизни Учителя.

— Скажи же нам, Никифор, — снова усмехнувшись, проговорил старик, когда я закончил, — что это за люди, которые хотят смерти нашего Учителя, великого и святого Гая Иудейского? Я уверен, что во всей Иудее не найдется человека, способного поднять на него руку. Или это люди Рима? А? Скажи нам! Может быть, и ты один из этих людей?

Каким образом я устоял на месте, а не побежал тут же, лишь только он произнес эти слова, я не знаю. Наверное, страх был так велик, что разум уже плохо подчинялся, а чувство самосохранения было подавлено.

— Что… ты… такое… говоришь? — неуверенно промямлил я.

Но мой вопрос не смутил старика.

— Я говорю, что ты один из тех римлян, которые желают смерти Учителя.

— Но я не римлянин, я родился в Тире, я такой же. как вы! — умоляюще выговорил я, обводя взглядом стоявших вокруг.

Все они смотрели на меня неподвижно, и в их глазах был ледяной холод. В их глазах — я увидел это ясно — стояла смерть. Моя смерть.

Я уже не знал, что говорить, и стоял, опустив голову

— Мы разберемся, — сказал старик, — римлянин ты или нет. Й ты сам знаешь, что будет с тобой, если окажется, что ты один из них. — Тут он кивнул кому-то за моей спиной и строго произнес: — Отведите его и смотрите за ним хорошо и не подпускайте его к Учителю.

Я оглянулся. Один из двух молодых и сильных парней крепко взял меня за плечо и толкнул в сторону, а другой ухватился за одежду на спине. Они повели меня в конец лагеря, заставили сесть на землю, а сами сели рядом

Так я оказался пленником нашей общины.

Они не отходили от меня ни на шаг, стража менялась каждое утро. Меня плохо кормили, на ночь связывали по рукам и ногам крепко. Я пытался разговаривать с ними, умолял их отпустить меня, требовал, чтобы меня отвели к Учителю, но они молчали в ответ и смотрели в сторону

Когда наш лагерь поднимался, отправляясь в путь по известному уже маршруту, меня вели позади со связанными за спиной руками. Если им казалось, что я иду медленно, то они толкали меня в спину, а то и пинали ногами. Я все не мог понять, откуда у них такая ненависть ко мне. И еще я не мог понять одного, главного: почему не приходит Гай? Почему он не спрашивает, где я, и не велит привести меня к нему? Я понял это, когда сам увидел его.

На одной из стоянок я увидел Гая на лошади, он проезжал мимо в каких-нибудь тридцати шагах от того места, где сидел я. Я вскочил на ноги и попытался броситься к нему, крича: «Гай, Гай, это я, я здесь!» Мои охранники повалили меня на землю, и я получил несколько сильных и болезненных ударов ногами, один из них в голову. Лежа на земле с окровавленным лицом, я высоко поднял голову, и в это мгновение наши взгляды встретились. Гай посмотрел на меня так, будто я был камень или животное. Посмотрел и равнодушно отвел взгляд. Я ткнулся лицом в песок и заплакал, завыл страшно, по-животному. В моем Страшном вое была нечеловеческая смертная тоска. Меня подняли и поволокли куда-то, но я уже не ощущал боли, не осознавал ничего вокруг, да и не хотел осознавать.

Значит, это он, Гай, все дело в нем. Он хотел избавиться от меня и избавился таким страшным, таким предательским образом.

— Будь ты проклят! — прокричал я из последних сил. — Будь ты проклят!

А через три или четыре дня, сейчас точно не помню, ранним утром в лагере произошло какое-то странное движение: крики, хаотическое топтание людей, детский плач, конский топот. Те, что охраняли меня, стояли и напряженно смотрели в ту сторону. Мне показалось, что на лагерь кто-то напал, и у меня мелькнула мысль, что, возможно, мое освобождение близко. Некоторое время спустя к нам приблизилась группа людей. Они возбужденно переговаривались. Впереди шел тот самый старик. Они подошли, старик все никак не мог справиться с одышкой, наконец сказал, обращаясь ко мне:

— Ответь нам, римлянин, где Учитель?

— Я не римлянин, — отвечал я, — и почему ты спрашиваешь у меня об Учителе?

Он сделал знак охранникам, они взяли меня за плечи и сильно встряхнули.

— Отвечай, римлянин, где Учитель? — снова сказал старик.

— Я не римлянин! — закричал было я в ярости, но тут сильный удар по голове свалил меня на землю.

На некоторое время я потерял сознание, а когда открыл глаза, увидел лицо старика так близко от своего, что от неожиданности отпрянул назад.

— Говори, где Учитель, или мы убьем тебя, — медленно выговорил он, брызгая слюной и обдавая меня тяжелым чесночным духом.

— Я не знаю, я ничего не знаю! — отвечал я, вжимаясь затылком в землю. — Откуда мне знать, если вы держите меня здесь?

— Страшись, римлянин, ты еще не знаешь, что такое пытки любящих Учителя людей, — с угрозой выговорил старик и, протянув свой грязный корявый палец, больно ткнул меня в щеку.

— Но я не знаю! Как же я могу знать, — жалобно выговорил я и попытался закрыться от него рукой, но кто-то, крепко ухватившись за запястье, отвел мою руку в сторону.

— Ты знаешь, римлянин, и ты все скажешь нам, — проговорил старик, и лицо его отдалилось.

Меня подняли и поставили на ноги. Я увидел, что вокруг нас стоит целая толпа людей, едва ли не все члены нашей общины. Я почувствовал, что гибель моя близка, и, сам не сознавая, что делаю, пал на колени и обхватил ноги старика руками.

— Умоляю, умоляю тебя! — плакал я, прижимаясь мокрым лицом к его грубой, дурно пахнущей одежде. — Я ни в чем, ни в чем, ни в чем не виноват! Я ничего не знаю, я так любил Учителя! Я ничего не знаю, пойми меня!

Старик не ответил. Меня схватили за руки и оттащили от него.

— Смотрите, чтобы не сбежал, — сказал старик моим стражникам и, повернувшись, молча пошел к лагерю. Толпа людей, возбужденно переговариваясь, последовала за ним.

Я понял, что Гай бежал и мое пленение есть часть его плана И еще я понял — это трудно было не понять, — что если в ближайшие часы не смогу убежать от них, го меня ждет неминуемая смерть, и ни мои оправдания, ни мои мольбы не будут иметь для этих людей никакого значения и смысла.

В тот день мы находились вблизи города. Пришла женщина, сказала моим стражникам, что Иосиф (так звали старика) велел передать, что мы заночуем в городе, и приказал вести меня в середине колонны. Стражники кивнули и подтолкнули меня вперед. Я сделал несколько неуверенных шагов и упал на землю. Они пнули меня ногой, я с трудом поднялся, но через несколько шагов упал опять Я притворялся, делая вид, что не в силах двигаться У меня не было никакого определенного плана побега но что-то внутри меня подсказывало, что делать нужно именно так Они снова пнули меня, я снова поднялся и снова упал Тогда они взяли меня под руки и потащили за собой Ноги мои волочились по земле, а голова болталась из стороны в сторону. Дыхание было хриплым и неровным Когда меня подтащили к старику и он, ухватившись рукой за подбородок, поднял мою голову, я закатил глаза и простонал.

— Что с ним? — спросил он стражников. — Вы били его?

Стражники, оправдываясь, отвечали, что нет, не били и что, наверное, я притворяюсь. Они опустили меня на землю, я сделал вид. что пытаюсь встать, но не могу.

— Хорошо, — сказал Иосиф, сейчас некогда разбираться Положите ею на повозку и идите рядом — И, обращаясь ко мне, добавил — Смотри, римлянин, ты играешь в плохую игру

Я не ответил, а сам подумал, что игра моя, может быть, единственно возможная в моем положении и что если это не спасет меня, то уже не спасет ничто.

V нас была единственная повозка для перевозки поклажи, на нее не разрешалось садиться даже детям. Не знаю почему, но так распорядился Иосиф.

Меня бросили на повозку. Ноги мои свисали сзади и, если колеса попадали в яму, скребли по земле. Некоторое время я лежал закрыв глаза, стараясь отдохнуть и набраться сил. Стражники шли рядом и обращали на меня мало внимания. К ним подходили люди, и они заговаривали с ними. Разговоры были одними и теми же — об исчезновении Учителя. Говорили, что каких-то людей еще с вечера видели возле лагеря и что, конечно, Учителя выкрали не без моего участия. Говоря обо мне, никто не обращал на меня никакого внимания, будто меня и нет рядом. Наверное, все они полагали, что я без сознания. Осторожно, не поднимая головы, я огляделся. Город был уже виден, и, чтобы войти в него, нужно было миновать оливковую рощу. Я неплохо знал эти места, мы уже не один раз проходили здесь с Гаем. Дорога опускалась в низину, а потом поднималась в гору. Проход в роще был очень узким, и, когда наш караван вошел в него, повозка отстала. Я ждал, ждал и дождался того момента, когда стражники прошли чуть вперед, а возница, держа лошадь под уздцы, потянул ее в гору. Я сполз на землю, тут же вскочил и что было сил бросился в рощу.

Я ничего не видел и не слышал ни впереди, ни вокруг. Ветки хлестали по лицу, но я не чувствовал боли. Не знаю, как я не разбил голову о ствол, не напоролся на сук и ни разу не споткнулся. Если сзади и были погоня и крики, то я не слышал ничего. Я не бежал, а летел над землей, как выпущенный из пращи камень, и упал, как камень, когда закончилась энергия полета. Ударился о землю, и тьма покрыла меня.

Когда я открыл глаза, вокруг было темно, и я не сразу понял, жив я или мертв и где нахожусь. Перевернулся на спину и увидел звезды — они были яркими. Такими яркими я их не видел никогда. Тишина вокруг стояла такая, будто я был единственным живым существом на всей земле, и я не чувствовал ни страха, ни боли и не мог оторвать взгляда от звезд на небе. Мне так хорошо и покойно было лежать здесь, что хотелось лежать вечно. Темень, тишина, звезды, и больше ничего. И больше не надо ничего. Я поднялся только тогда, когда небо стало бледнеть и звезды исчезли. Сказка кончилась, и меня снова охватил страх. Я почувствовал озноб, боль в ногах, голод. Поднялся и побрел вперед, то и дело натыкаясь на стволы и цепляясь одеждой за сучья. Когда стало уже совсем светло, я добрался до города.

Не буду описывать всех своих дальнейших скитаний, скажу только, что мне пришлось тяжело. Одежда моя пришла в совершенную негодность, денег не было, а страх быть узнанным и пойманным преследовал меня повсюду.

Я ушел из того города тогда же, на рассвете. Шел, то прося пропитание, то воруя, если предоставлялась такая возможность, и много дней спустя, оборванный и грязный, со спутанными волосами и заострившимся от голода лицом, я наконец добрался до Эдессы, того города, где Гай показывал мне тайник.

Дождался вечера и пошел за город. Я бродил в роще до самого утра, но так и не обнаружил тайника. Искал до полудня, но все было тщетно. Несколько раз мне казалось, что я узнаю дерево и ручей, но все было не то. Я лег на землю ничком и долго лежал неподвижно. Мне было так плохо, что даже плакать не было сил. И не было сил проклинать Гая и свою несчастную судьбу.

Каким бы я несчастным и потерянным себя ни чувствовал после того, как не смог найти тайник, надежда найти Гая все-таки не покинула меня окончательно. Впрочем, никакого другого пути у меня и не было: либо найти Гая и попробовать добиться от него раскрытия тайны, либо — не хочется об этом говорить — нищее полуголодное существование.

Но некоторым образом я все же привык к этой своей новой жизни, и она уже не казалась мне столь страшной, как когда-то. Я брался за любую работу, умело просил милостыню, изучил людей, знал, что у этого можно просить и он даст, а у этого даже и спрашивать нет никакого смысла — хоть умри перед ним, все равно не даст и куска хлеба.

Не могу даже сказать, что я жил теперь впроголодь — недостаточно сытно, но вполне сносно для того, чтобы преодолевать такие большие расстояния. У меня была мечта обзавестись лошадью. Купить я ее, конечно, не мог, а решил украсть. Последнему я научился и делал это достаточно ловко. Однажды мне повезло, и я увел лошадь с рынка, едва ли не из-под носа у хозяина. Лошадь была старая, плохонькая, но и она значительно облегчила трудности долгих, утомительных переходов. Я шел по тому же маршруту, по которому мы столько лет ходили с Гаем, а потом вместе с членами нашей общины. Мне были знакомы каждая роща, каждое деревце, кажется, каждая выбоина на дороге — я мог идти по этому маршруту с закрытыми глазами. В каждом городе, в каждом населенном пункте, где мы прежде останавливались, я оставался по нескольку дней. Присматривался, осторожно выспрашивал людей и ждал счастливого случая, что вот вдруг где-нибудь на улице увижу Гая. Правда, с каждым новым городом эти надежды таяли. Но я шел дальше и верил, верил…

Однажды случилось чудо. Но не то, которого я желал и жаждал, но еще более чудесное. В тот час я обедал, сидя у стены храма, неторопливо и устало поглощая свою скудную еду. Сначала я увидел ноги — человек подошел и остановился передо мной. Я не поднимал головы и ждал, когда он уйдет. Мне не с кем было разговаривать и не о чем. Но он не уходил, и я вынужден был посмотреть на него.

Это был мужчина лет пятидесяти, с короткой, аккуратно подстриженной бородой и довольно красивым лицом. Среднего роста, среднего сложения, ничем особенно не примечательный. Одет был не богато, но и не бедно, так, как одеваются горожане среднего достатка. На плече висела объемистая дорожная сумка, он придерживал ее рукой. Другой рукой неторопливо теребил свою курчавую с проседью бороду и не сводил с меня взгляда.

Наши взгляды встретились, и он медленно, как бы узнавая, раздвинул губы в мягкой улыбке. Но глаза его при этом не улыбались и словно прожигали меня насквозь. Мне стало страшно, и это был не обычный испуг, а как будто какой-то потусторонний, неведомый мне до этого страх. Я смотрел на него и не мог пошевелиться.

— Никифор? — спросил он, четко выговаривая каждый звук.

Я не ответил, а только испуганно кивнул.

— Долго же я искал тебя, — проговорил незнакомец, — и все-таки не думал найти тебя так скоро.

Я снова бессмысленно кивнул, как будто он спрашивал меня о чем-то.

Он усмехнулся:

— Не надо бояться, Никифор, я не причиню тебе никакого зла. Напротив, я готов дать тебе денег. Вижу, что для тебя они будут не лишними.

— Я ничего не знаю, — быстро сказал я, хотя он не успел ни о чем спросить, кроме имени. — Я ничего не знаю, ты, наверное, ошибся.

— Нет, я не ошибся, — спокойно отвечал незнакомец. — Ведь ты Никифор, воспитанник некоего Гая, которого люди называют Гай Иудейский.

Когда он произнес это последнее «Гай Иудейский», мне показалось, что губы его задрожали.

— Я ничего… — начал было я, но он перебил:

— Оставь это. Повторяю, я не причиню тебе зла. Мне нужен Гай, и я хочу, чтобы ты провел меня к нему.

— Но я не знаю, где он, — сказал я. — Я сам ищу. То есть…

Тут я остановился и, с трудом сообразив, что этого не нужно говорить, продолжил:

— Я давно не видел его, и никто не знает. Никто не знает, и я не уверен, жив ли он вообще

— Жив, — неожиданно уверенно выговорил незнакомец, — Я знаю это — он не может умереть

— Почему? — сам не понимая, что говорю, спросил я.

— Потому что я знаю, — ответил он и вдруг, присев на корточки, протянул руку и крепко сжал мой локоть. — Ну, ты же разумный юноша, Никифор. ты проведешь меня к Гаю. Имей в виду, он будет рад встрече со мной и, думаю, тоже наградит тебя.

— Но я не знаю, — жалобно и просительно протянул я, не решаясь высвободить руку, хотя мне было боль но, — Я правда не знаю, где он, я не видел его уже больше года. Он бежал, а меня держали в плену Я сам едва уберегся от смерти. Если они найдут меня, то убьют Откуда же я могу знать, где он

Не понимаю, зачем я проговаривал ему всю эту бессмыслицу Наверное, всему виною этот неведомый, потусторонний страх и его взгляд, прожигавший меня насквозь.

А он смотрел на меня так, будто ему все было известно в подробностях — вся моя жизнь, от самого начала до сегодняшнего дня.

— Ладно, Никифор, — остановил он мои сбивчивые излияния. — Оставим это Может быть, ты вспомнишь, если я скажу тебе, кто я такой — Он сделал паузу и, приблизив свое лицо к моему лицу. четко и медленно выговорил — Я Сулла.

Лишь только он произнес это я в страхе отшатнулся от него так резко, что ударился затылком о стену, из глаз моих брызнули искры.

— Видишь, — сказал он, когда я чуть пришел в себя — значит, тебе все известно, — Значит, твоя память пойдет теперь по нужному руслу — И добавил с уже знакомым мне дрожанием губ — Значит, мой любимый Гай все таки открылся и страх его стал сильнее разума.

Он взял меня за руку и, довольно грубо дернув, сказал:

— Пойдем, Никифор, нам предстоит долгий путь, а человеческая жизнь так коротка.

С этого момента я сделался пленником Суллы. Пленником особого рода, почти добровольным пленником. Это трудно объяснить, почти невозможно. Но я так боялся его, что не смел бежать. Он не угрожал мне, не связывал меня на ночь, не говорил, что если я побегу, а он поймает меня, то мне будет плохо. Ничего этого он не говорил и не делал. Но я словно был привязан к нему невидимой веревкой: не очень короткой, не очень длинной, но очень крепкой, которую не развяжешь, не разрубишь, а главное, не посмеешь разрубить.

До сих пор не могу понять, верил ли он в то, что я не знаю, где Гай, но точно был уверен, что с моей помощью найти Гая будет значительно легче. Мы не жили вместе, так, как мы когда-то жили с Гаем, — я жил сам по себе, а он отдельно от меня, но все время находясь вблизи. И даже когда я не видел его, я все равно почти физически ощущал его незримое присутствие. Я мог бы сказать, что он постоянно следил за мной, но это неверно: не он следил за мной, а я не мог оторваться от него. Мне сейчас кажется, что если бы я сумел от него убежать и он потерял бы меня, то не он, а я не смог бы так жить.

Мои объяснения могут показаться путаными, но других у меня нет. Есть в мире вещи, которое не объяснишь человеческими словами, и чем упорнее будешь пытаться объяснять, тем дальше будешь уходить от истины. Только Господь знает все. С этим нужно смириться, но не с грустью, а с радостью.

Прошло больше полугода с того дня, как ко мне подошел Сулла. Сначала был страх, потом неудобство от его постоянного присутствия, потом, как это всегда бывает с человеком, я просто привык к нему. Когда я ехал по дороге, или когда останавливался отдохнуть у рощи, или сидел вместе с другими нищими у ворот храма, мне не нужно было оглядываться за спину и смотреть по сторонам — Сулла неизменно был где-то рядом. Ехал в двухстах шагах за мной, стоял на другой стороне улицы, его глаза встречали мой взгляд из толпы где-нибудь на рынке или на празднестве. Бывало, он исчезал на несколько дней, и тогда меня охватывало беспокойство. Я уже говорил, что не могу объяснить причину, но беспокойство было самым настоящим и все нарастающим. Когда он снова появлялся, я облегченно вздыхал.

Я ловил себя на мысли, что уже не ищу Гая, то есть не было уже прежнего упорства в достижении цели. Да и сама цель — Гай — потускнела и маячила передо мной нечетко, словно в рассветном тумане. Я все еще желал обещанного Гаем богатства, но уже не верил в него. Может быть, не знаю, но если бы не Сулла, я уже не ходил бы по известному маршруту, но, пока он был, я, как подталкиваемый чьей-то рукой, шел и шел неостановимо.

Время от времени до меня доходили слухи о жизни нашей общины. Она не распалась, даже разрослась и приобрела среди людей довольно заметное влияние. Их теперь называли последователями исчезнувшего Гая. Правда, не знаю, как они называли сами себя, наверное, по-другому. Я знал о них не много — то, что они есть, то, что проповедуют свое учение (мне неинтересно было, в чем оно заключалось) и что возглавляет общину Иосиф, тот самый старик. Когда-то я страшился встречи с ними и был очень осторожен. Но прошло много времени, и, думаю, обо мне забыли. Да и вряд ли кто-нибудь из них сейчас смог бы опознать меня. Давным-давно уже не было того уверенного, властного, самодовольного Никифора, а был обычный нищий странник, кочующий из города в город, смиренно и умело собирающий милостыню у храмов.

Не думал, что судьбе будет угодно столкнуть меня с одним из бывших спутников, и, разумеется, не предполагал, что эта встреча так круто изменит мою последующую судьбу. Если бы встреча эта произошла где-нибудь в толпе на рынке или на паперти храма, я не был бы так удивлен. Но она произошла на дороге, когда я был один, если не считать где-то вдалеке следовавшего за мной Суллы.

Я увидел странника, идущего мне навстречу, обычного странника, каких я встречал тысячами — бедно одетого, смертельно усталого, с неподвижным и отсутствующим выражением на лице. Когда мы поравнялись, равнодушно скользнув друг по другу взглядами, что-то как будто шевельнулось во мне. И я, оглянувшись на него, уже прошедшего мимо, вдруг окликнул:

— Ананий!

Он остановился, словно ткнулся в каменную стену. Я опять сказал.

— Ананий, ты ли это?

Он повернул ко мне лицо, долго, как бы не понимая, смотрел на меня, потом, едва заметно пошевелив губами, удивленно выговорил:

— Это ты, Никифор?

Это был Ананий, один из тех, кто первым пристал к нам с Гаем. Он узнал меня, но не подходил и смотрел настороженно

— Ананий, рад тебя видеть! Что ты делаешь здесь? Куда идешь? — воскликнул я, поворачивая лошадь и направляясь к нему.

И вдруг он сделал несколько торопливых шагов в сторону от дороги. Я остановился, и только тогда остановился он. И тут я понял, чего он боится. Вспомнил тот день, когда Гай бежал из общины, мой арест, угрозы старика. Да, да, конечно, Ананий стоял всегда рядом со стариком. Он боялся, что я буду мстить за свои тогдашние муки.

— Не бойся, Ананий, — сказал я ему как можно более приветливо, — я давно забыл, что произошло со мной в общине. Все прошло, я забыл об этом. Я не желаю тебе зла. Сам не знаю почему, но я так рад нашей встрече.

Я спрыгнул с лошади и направился к нему, выставив перед собой руки. Он шагнул мне навстречу, и мы обнялись. Краем глаза я увидел следовавшего за мной Суллу. Он остановился, тоже слез с лошади и уселся на обочине дороги.

У меня в седельной сумке была кое-какая еда, и я пригласил Анания разделить со мной трапезу. Он с радостью согласился, от его прежней настороженности не осталось и следа. Мы отошли от дороги, уселись на камни, и я достал еду. Ананий ел жадно, виновато поглядывая на меня. В ответ я поощрительно улыбался, а сам подумал, что есть люди, чье существование много хуже моего.

Насытившись, Ананий стал особенно разговорчив. Он сказал мне, что прошло уже несколько месяцев, как он покинул общину, потому что жизнь там сделалась совершенно невыносимой, и что он с грустью вспоминает то время, когда в ней были мы с Гаем. Иосиф, тот самый старик, захватил в общине полную и беспрекословную власть, держал всех в черном теле и жестоко наказывал провинившихся, иногда даже смертью. Никто не смел ему перечить, и все боялись одного только его недовольного взгляда. Ананий бежал от них так же, как когда-то бежал я. За ним гнались, но Бог, как выразился сам Ананий, в тот раз был на его стороне, и ему удалось оторваться от погони. Теперешняя его жизнь была похожа на мою как две капли воды, с той лишь разницей, что я вел ее дольше и был значительно опытнее, хотя и моложе годами.

— Да, — вдруг спросил Ананий, прервав свой рассказ и посмотрев на меня так, будто только что встретил, — а почему, ты не с Гаем?

— С Гаем? — переспросил я, не понимая.

— Ну да, — еще больше удивился он, — ведь вы с ним были неразлучны.

— Были когда-то, — сказал я и покосился в ту сторону, где на обочине дороги сидел Сулла. — Но с тех пор как он бежал, я больше не видел его и не знаю, где он. Порой мне кажется, что его давно уже нет в живых.

— Как нет в живых! Что ты такое говоришь! — воскликнул Ананий. — Не далее как месяц назад я сам видел его.

Если бы в эту минуту меня неожиданно ударили палкой по голове, я бы не так удивился.

— Ты… видел… Гая?! — выговорил я с таким трудом, будто только что научился говорить.

— Ну да, — отвечал он, пожав плечами, словно бы то, что он сказал, было известно всем, кроме меня одного, — видел, вот так же близко, как тебя. Он постарел, и рука у него такая же кривая, и он стал немного странным, но в остальном он такой же, как и был.

Только в эту минуту я осознал смысл сказанного Ананием, вскочил на ноги и, нависая над ним, воскликнул:

— Где?! Где же ты видел его?!

— В Антиохии, — проговорил он растерянно, глядя на меня снизу вверх.

— Как, как ты его нашел?! — Я схватил Анания за одежду у ворота и сильно потряс его.

— Что ты! Что ты! — испуганно закричал он. — Я случайно, я не хотел. Просто один мой родственник…

От волнения он не сумел договорить и уставился на меня округлившимися от страха глазами.

Не сразу я понял, что не добьюсь от него ничего, если стану пугать его своей взволнованностью и криками. И, осознав это, я заставил себя успокоиться, хотя спокойствие далось мне с большим трудом. Наконец я сумел разговорить Анания, и вот что он мне рассказал.

Убежав из общины, он скитался по разным городам и как-то забрел в Антиохию. Там у него жил дальний родственник, а Ананий уже дошел до полной нищеты и голодал в самом настоящем смысле. У него было мало надежд на помощь родственника, он помнил его как скаредного и недоброго человека. Но деваться было некуда, и он решился найти его. Каково же было удивление Анания, когда родственник встретил его ласково, накормил, одел, дал на дорогу немного денег, пригласил заходить не стесняясь, если будет нужда. Ананий поблагодарил за прием и заботу и, не удержавшись, спросил, отчего же в нем произошла такая перемена. Ведь шел он к нему без всякой надежды.

Родственник кротко улыбнулся (Ананий все никак не мог привыкнуть к этой его кроткой улыбке) и смиренно отвечал, что не нужно собирать себе богатств на земле, а нужно собирать себе богатства на небе. И еще он сказал, что всякому человеку следует поделиться с ближним последней рубашкой и последним медяком. И еще долго и увлеченно говорил ему родственник о тщете человеческой жизни и о благах небесной жизни, куда отлетает душа, когда человек умирает.

Ананий мало что понял, но больше из вежливости, чем из любопытства, спросил, что это за учение и кто его основатель? Родственник ответил, вдруг посмотрев на Анания строго, что это единственно истинное учение, как он выразился, Господа нашего Иисуса Христа, не какого-то там пророка, а настоящего Сына Божьего, распятого злыми людьми, врагами Бога и истины, и принявшего смерть за грехи всех людей на земле. Под строгим взглядом родственника Ананий, подражая ему, кротко улыбнулся и согласно кивнул. А родственник все продолжал говорить об учении Сына Божьего и, кажется, все никак не мог остановиться. Ананий внимательно слушал, но уже не понимал ничего.

Закончив, родственник сказал, что последователи Иисуса Христа называются христианами, и ему очень бы хотелось, чтобы и Ананий принял истинную веру и обрел настоящее бессмертие души.

— Ты хочешь, Ананий, — спросил он, — обрести бессмертие?

— Конечно, хочу, — отвечал Ананий самым убедительным тоном, на который вообще был способен.

Но родственника это не очень убедило, и, недоверчиво посмотрев на Анания, он сказал, что хотя их община не слишком велика, а власть преследует их везде, где может, к ним приходят не одни только бедняки, но и очень состоятельные и образованные люди. Например, есть у них человек, который пожертвовал общине все свое богатство. А на такие деньги можно жить с большой семьей и слугами и две, а то и три жизни. Ананий снова покачал головой, всем своим видом изображая почтение и удивление. Родственник посмотрел на него недоверчиво и сказал, что может отвести его в общину, пусть Ананий послушает и посмотрит на людей. Ананию ничего не оставалось, как только согласиться — чем ему еще можно было отблагодарить столь щедрого и милостивого родственника!

На следующий день, вечером, родственник повел его на окраину города, где находились заброшенные еще при императоре Августе серебряные рудники. Со всеми возможными предосторожностями по замысловато вьющейся тропинке они подошли к одной из пещер. Родственник сказал человеку, стоявшему у входа, какие-то непонятные слова, и тот пропустил их внутрь. В конце узкого прохода Ананий увидел свет и услышал негромкое пение. Пространство, где находились люди, было довольно небольшим: человек двадцать сидели прямо на земле, касаясь плечами друг друга; несколько человек пели, остальные слушали. Три или четыре факела были воткнуты в землю по обе стороны пещеры, и отсветы пламени делали лица людей особенно загадочными. Пение прекратилось, и один из них, не старый, с черной курчавой бородой и горящими глазами, стал говорить об истине, о бессмертии души, о тщете человеческой жизни, то есть почти то же самое, что говорил накануне Ананию его родственник. Ананий плохо воспринимал слова говорившего и слушал невнимательно, рассеянно поглядывая по сторонам.

И вот тут родственник вдруг легонько толкнул его в бок и, кивнув на человека, сидевшего у противоположной стены, сказал шепотом, что это тот самый, кто отдал все свое богатство общине и живет теперь, как и все они, одною истинною верой. Взглянув на того, на кого указал родственник, Ананий с удивлением узнал Гая. Гай внимательно слушал говорившего, иногда задумчиво кивал. Все то время, что они пробыли в пещере, Ананий не сводил глаз с Гая, но тот не смотрел на него. Он и вообще ни на кого не смотрел, слушал говорившего, кивал и одновременно будто бы был погружен в свои мысли.

Когда собрание закончилось и все разошлись, а они с родственником вернулись домой, Ананий так и не решился спросить его о Гае, а тем более не сказал, что знал его когда-то как Гая Иудейского. Почему-то он понимал, что этого говорить нельзя.

Сказать, что я был поражен рассказом Анания, значило не сказать ничего. Не могу сейчас передать своих тогдашних чувств, скажу только, что я был взволнован так, как если бы своими глазами увидел сходящего с небес Бога Я долго сидел в молчании, внутри меня образовалась пустота. Словно рассказ Анания открыл тайное окошко где-то внутри меня и вся моя прежняя жизнь вышла в это окошко и улетела неизвестно куда, оставив внутри пустое, мертвое пространство.

Ананий не прерывал молчания, только время от времени с любопытством и настороженностью поглядывал на меня.

Вдруг я сказал

— Ананий, ты отведешь меня к Гаю?

— Не знаю, — ответил он, — я не собирался в Антиохию.

— И я не собирался в Антиохию, — откликнулся я, — но теперь поеду туда. Прошу тебя, поедем со мной Ты должен отвести меня к Гаю.

Некоторое время Ананий сопротивлялся, пожимал плечами, делал недовольное лицо. Но я все же смог убедить его ехать со мной. Сейчас я отдал бы все на свете, только чтобы заставить его поехать. Правда, у меня ничего не было.

Убеждая его, я было собрался открыть ему тайну Гая и пообещать часть денег, причитавшихся мне, но вовремя сдержался. Зато я сказал ему, что вместе нам будет лучше, что по дороге мне известны места, где подают щедрую милостыню, а в некоторых местах нас будут кормить просто так. Еще я пообещал, что буду отдавать ему большую часть того, что соберу сам, и что мне ничего не нужно, а еды я возьму ровно столько, чтобы только не умереть с голоду. Кажется, этот последний довод его особенно убедил, и он сказал мне, что хотя это для него и неудобно и в Антиохию он не собирался так быстро, но только ради того, чтобы помочь мне, пожертвует своими планами.

— Ты не пожалеешь, Ананий, — сказал я ему. — Истинно говорю тебе, не пожалеешь!

Это последнее я произнес каким-то странным для самого себя голосом, словно бы не своим. Словно бы не я, а кто-то во мне произнес эти слова. И Ананий услышал их точно так же. Он смотрел на меня, раскрыв рот, и послушно, испуганно кивнул.

Я уступил ему место в седле, а сам пошел впереди, ведя лошадь. Лишь только мы двинулись в путь, как и Сулла (я все время не выпускал его из виду) прыгнул в седло и поехал за нами, держась на расстоянии все тех же двухсот шагов, что и прежде. Воистину, он был моей тенью.

Я шел, а Ананий ехал и болтал без умолку, как видно, довольный своим новым положением. Но я не слушал его, я думал о своем. Сейчас я почему-то совершенно не сомневался, что найду Гая. Меня тревожило только одно — как уехать от Суллы. Скоро у меня созрел план. Но я не открывался Ананию, я не знал, как он примет его и как поведет себя при этом.

Мы двигались довольно быстро, и я все время торопил Анания. Находясь в зависимости от него и боясь, что Ананий будет недоволен, я старался делать все, что было в моих силах, чтобы ему стало удобно со мной. Просил милостыню так проникновенно и с такой дрожью в голосе, будто от того, дадут мне или нет, зависела вся моя жизнь. И люди проникались этим и щедро одаривали меня. Я крал одежду, пищу и деньги, где только можно было украсть, и совершал это так смело и хитроумно, будто всю мою жизнь занимался только этим. Скажу без особого преувеличения, что ели мы сытно и жили вполне хорошо. По крайней мере, Ананий (я это отчетливо видел) был доволен. Сам он перестал ходить за милостыней и лениво ждал моего возвращения. Он так утвердился в новом своем положении, что даже стал помыкать мной — говорил, что это он есть не будет, а хочет другого, что одежда, которую я украл для него, подвергая опасности свою жизнь и свободу, тесна ему и он не собирается носить чьи-то обноски. Его поведение выводило меня из себя, но я был терпелив и, какие бы претензии он мне ни предъявлял, отвечал смиренно, что прошу у него прощения и впредь постараюсь делать так, как он хочет. Ананий милостиво прощал меня и напоминал, что, только снизойдя к моим горячим просьбам, изменил свой маршрут и потерял многое из того, что мог бы иметь, будь он один. Я снова благодарил его и старался всячески ему угодить.

Много дней спустя — это время показалось мне вечностью — мы наконец достигли Антиохии. Сулла, как и всегда, словно тень следовал за нами, то исчезая из поля моего зрения, то появляясь вновь. Глупый и беспечный Ананий так и не заметил его присутствия рядом. Больше всего я боялся, что Сулла подойдет к нам: заговорит, станет угрожать и, главное, поймет, что именно Ананий мой проводник к Гаю. Если бы он понял это, то я стал бы ему не нужен. Я решил про себя безжалостно, что убью Анания в тот самый миг, как только Сулла подойдет к нам, и при этом не буду выяснять., догадался ли он обо всем или подошел по другой причине. Я достал себе нож (украл у одного мясника), наточил его до самой невозможной остроты и, пряча от Анания, всегда носил при себе. Если бы Ананий узнал, какой опасности подвергается его жизнь ежеминутно и от чего она зависит, то умер бы от страха тут же передо мной. Но пока он лениво продолжал путь в моем мягком седле, сытно ел и сладко спал. Я удивлялся его безмятежности и завидовал ей.

Когда мы достигли Антиохии и, не въезжая в город, расположились недалеко, в поле, на отдых, я попросил Анания внимательно меня выслушать. Я сказал ему, что у Гая есть деньги, много золотых монет, которые он обещал мне и которые обязательно отдаст, лишь только я встречу его. Дальше я сказал, осторожно указав на Суллу, сидевшего поодаль, что вот этот человек враг Гая и хочет забрать у него те деньги, которые принадлежат мне. Он преследует меня повсюду и ждет той минуты, когда я встречусь с Гаем. Ананий посмотрел в ту сторону, где сидел Сулла, и лицо его вытянулось от удивления и страха.

— А что он сделает с тобой, с нами? — наконец сумел выговорить он, повернувшись ко мне.

— С тобой он ничего не сделает, — отвечал я, вздохнув, — а меня убьет.

— Убьет! — страшным шепотом произнес Ананий

— Убьет, — подтвердил я довольно спокойно.

Такое мое спокойствие было, конечно, наигранным.

Я хорошо чувствовал Анания и понимал, каким образом можно испугать его по-настоящему. И я не ошибся — Ананий был сильно испуган.

— Что же теперь будет? — едва не плача, произнес он.

— Не бойся, Ананий, — сказал я, — мы сумеем перехитрить этого человека.

— Но как? — пролепетал Ананий — Я не хочу, я боюсь! Это не мое дело, а твое.

Тут он, поминутно поглядывая на Суллу, стал упрекать меня за то, что я ввязал его в эту историю и что только одного того страха, которого он натерпелся, когда бежал из общины, хватит на всю его жизнь и другого такого переживания он просто не перенесет.

— Понимаю, Ананий, — сказал я с обреченностью в голосе, — но что же теперь делать!

— Я не хочу, я уйду… — заплакал он, и слезы крупными каплями побежали по его лоснящимся щекам.

Вот тогда я и сказал ему, что у меня есть план и что главное — это вовремя предупредить Гая. Ведь община христиан не даст его в обиду, но если этот человек, Сулла, явится к Гаю внезапно, то последний не сумеет защититься сам и не успеет позвать на помощь.

Наш разговор с Ананием был долгим и тяжелым. Впрочем, я заранее предполагал это. Он то плакал и просил отпустить его, то ругал и поносил меня самыми последними словами, то впадал в совершенное оцепенение и бессмысленно молчал. Но я все-таки сумел ему втолковать, что нужно делать, и убедил, что это наш единственный шанс на спасение. Ему некуда было деваться — причитая и жалуясь на свою несчастную судьбу, он вынужден был согласиться.

Мы въехали в город и, следуя указаниям Анания, оказались на той улице, где стоял дом его родственника. Когда мы проезжали мимо, Ананий незаметно указал мне на него. Я спокойно прошел дальше (напоминаю, что Сулла все время следовал за нами), и вскоре мы оказались на другой стороне города. У меня было припасено немного денег, и мы поселились на постоялом дворе. Я велел принести еды и сытно накормил Анания. Несмотря на свой страх, он ел с обычной жадностью и, насытившись, несколько успокоился.

Я дождался вечера и строго приказал Ананию делать, как я сказал. За все время нашего долгого пути впервые я не просил, а приказывал. Для большей убедительности я вытащил и показал ему нож, говоря, что, если он выдаст меня, у меня не будет никакого другого выхода, как только покончить с ним. Он в страхе смотрел на нож и беспрерывно кивал. Мы поменялись одеждой: он надел мою, я — его. Правильнее сказать, я делал все за него — его руки не слушались, а губы дрожали. В самом конце я повязал его голову моим платком, который стал носить некоторое время назад, так чтобы он запомнился Сулле. Лицо под ним, да еще в темноте, трудно было разглядеть.

— Ну все, Ананий, пора, — сказал я, оглядывая его внимательно и придирчиво.

Но Ананий не двигался с места. Его тело била мелкая дрожь, взгляд был неподвижен — мне показалось, что он вот-вот потеряет сознание. Я с ужасом подумал, что из-за глупости и трусости Анания мне так ничего и не удастся сделать. У меня мелькнула мысль оставить его в покое и положиться на судьбу.

Но отступать было поздно. Загасив светильник, я крепко взял Анания за плечи, толкнул к выходу. К моему удивлению, он пошел, к тому же довольно ровным шагом, хотя и напряженно ступая. Осторожно прячась за выступами коридора, в котором на мое счастье было почти совсем темно, я последовал за ним. Он медленно сошел со ступенек и оказался во дворе.

Тут произошло невероятное, я меньше всего ожидал этого. Постояв несколько мгновений, Ананий вдруг бросился со всех ног к лошади, которую мы привязали тут же, отвязал, вскочил в седло и, ударяя ее ногами и рукой, ускакал в темноту. Прошла минута, а то даже и две, когда я увидел проскакавшего мимо Суллу. Воистину, тогда Господь был на моей стороне, и я, никогда не думавший о Боге, мысленно вознес ему хвалу.

Лишь только затих топот копыт, как я соскочил со ступенек, прижимаясь к стене дома, и юркнул в темноту. Как и в тот раз, когда я бежал из общины, ноги несли меня сами — я не бежал, а почти летел над землей.

Едва ли не в несколько минут я оказался у дома, указанного мне Ананием. Справившись с одышкой, постучал и спросил хозяина. Ко мне вышел пожилой, опрятно одетый человек, вежливо и даже смиренно спросил меня, что мне нужно. Я принял самый несчастный вид и намеренно сбивчиво, но довольно понятно стал говорить, с какими трудностями я добирался до Антиохии, чтобы только примкнуть к общине христиан. Я увидел — что было естественно — недоверие в его взгляде и тут же сказал ему про Анания. Что встретил его в Эдессе, где он поведал мне об единственно истинном учении Господа нашего Иисуса Христа. Последнее я произнес твердо и с особенным чувством. Стоявший передо мной человек удовлетворенно повел головой, а я, не давая ему прервать меня, сказал, что жажду истины и что это единственный смысл и единственное оправдание моей ничтожной жизни.

Я еще довольно долго распространялся о своих исканиях, о тех сектах, к которым пытался примкнуть, но из которых уходил, понимая всю неправоту их учения. Я сказал ему, что и прежде слышал о христианах, но только Ананий смог разъяснить мне смысл бессмертия души и гибель Сына Божьего, умершего за грехи всех людей на земле.

— Не умершего, — мягко прервал меня хозяин, — а воскресшего.

Я принял лицом радостное выражение, будто воскресение из мертвых неведомого мне Сына Божьего могло быть моей личной радостью. Я находился в особенном вдохновении и при разговоре с родственником Анания, думаю, не сделал ни единой ошибки.

— Как тебя зовут, юноша? — спросил он.

— Никифор, — едва ли не пропел я.

— Где ты остановился, Никифор? — снова спросил он, ласково на меня глядя.

Я виновато пожал плечами и ничего не ответил.

— Понятно, — кивнул он, — оставайся пока у меня. У меня маленький дом и большая семья, но, как учил Господь: возлюби ближнего, как самого себя. Ты нравишься мне, Никифор, пойдем в дом.

Я остался у него на ночь, пробыл весь следующий день, до вечера. Должен признаться, хозяин замучил меня разговорами об учении христиан. Он говорил, говорил, говорил — по-видимому, это доставляло ему большое удовольствие. Я делал вид, что внимательно слушаю, изображал лицом крайнее удивление, страх, восторг. Но, честно сказать, я мало что понял из его разговоров, да и слушал невнимательно. Голова моя была занята другим. Я боялся, что Сулла, догнав Анания и выпытав у него все, вдруг явится сюда, за мной. И тогда… мне страшно было представить, что же будет тогда.

Внимая хозяину, я прислушивался к каждому звуку, доносившемуся с улицы, к каждому шороху в доме. Мой страх был так велик, что дрожали и губы, и руки. Я пытался скрыть свое состояние от хозяина, но, с другой стороны, дрожь была очень к месту — хозяину, конечно, казалось, что это он так взволновал меня пересказом учения христиан.

Уж не помню, как я дожил до вечера. Я молил Бога, чтобы хозяин повел меня в общину сегодня же, ведь завтрашнего дня у меня уже быть не могло. Если даже Ананий не сказал ничего или просто умер от страха, все равно Сулла доберется до меня.

Было уже поздно, когда хозяин сказал, что нам пора идти. Мы прошли на окраину города, к тем самым заброшенным серебряным рудникам, о которых упоминал Ананий, и вскоре оказались у одной из пещер. Хозяин сказал что-то стоявшему у входа человеку, и мы вошли. Да, рассказ Анания был точен: туннель, свет в конце туннеля, тихое пение, тесно сидящие люди, отсветы огня на лицах.

Лишь только мы сели, как я увидел Гая и уже не мог оторвать от него глаз. Ничего не видя и не слыша вокруг, я смотрел на него, и мне казалось, что, если только на мгновение отведу взгляд, Гай исчезнет. Он был в задумчивости, и за все время собрания ни разу не посмотрел в мою сторону.

Когда все закончилось и мы вышли, я спрятался і» темноте за камнями и не отзывался на голос хозяина, нетерпеливо и настороженно окликавшего меня. Наконец он ушел, и его голос звучал все глуше и глуше

— Никифор! Где ты, Никифор! Отзовись!

Я осторожно вышел из-за камней и побежал в ту сторону, куда ушли все, — так же, как меня потерял мой хозяин, я мог потерять Гая. Минутами казалось, что я его уже потерял, и сердце мое в страхе сжималось в груди, а крик: «Гай, где ты?!» — застревал в горле. Мне казалось, что к пещере в рудниках вела одна-единственная тропинка, но, возможно, их было несколько, и Гай ушел совсем в другую сторону. В темноте я едва различил, как люди, шедшие сначала плотной группой, стали расходиться. Я не знал, за кем мне идти, и просто двигался вперед.

И вдруг я увидел Гая. Он вышел из темноты в полосу света, будто бы чудесным образом соткался из холодного ночного воздуха. Показался и снова исчез в темноте. Я бросился туда, куда он исчез, и уже через несколько шагов ткнулся в его спину. Он быстро отступил в сторону, прижался спиной к стене дома. Я не видел его лица, но мне показалось, как что-то блеснуло в темноте.

— Га-ай! — позвал я протяжно — Это я, Никифор

Почему-то я побоялся сделать шаг в его сторону и,

оставшись на месте, тихо проговорил:

— Я так долго искал тебя, Гай Не уходи Я должен сказать тебе. Сулла где-то рядом

— Никифор, — наконец услышал я, и после недолгой паузы снова, со столь знакомыми мне интонациями: — Знал бы ты, Никифор, как близко стоял от своей смерти, всего в шаге от нее Не понимаю, почему ты не сделал этого шага

С этими словами его тень отделилась от стены, и я почувствовал его тяжелую руку на своем плече. Он что-то спрятал под одежду и вдруг я понял, что это было оружие — меч или нож. В самом деле, может быть, смерть еще никогда не подходила ко мне так близко.

— Пошли, — сказал он и быстро пошел вперед.

Я последовал за ним, стараясь не отставать, но ноги мои стали словно из камня, и я с трудом передвигал их.

Шли мы долго. Он привел меня к маленькому домику, едва ли не сараю, на противоположной от рудников окраине города, толкнул дверь — она оказалась не заперта, — вошел внутрь. Я — за ним. Остановившись сразу за порогом, ждал. Он что-то делал в темноте. Наконец зажег светильник и пригласил меня внутрь помещения.

Жилище его было убогим: земляной пол, глиняные, со сквозными дырами стены, низкая узкая кровать, стол. И больше ничего.

— Садись, Никифор, — сказал он, указывая на кровать, а сам остался стоять у узкого окна. — Садись, отдохни. Я вижу, ты очень утомился.

Я присел на самый край кровати, доски жалобно заскрипели.

— Говори, Никифор, я слушаю тебя, — сказал он некоторое время спустя.

Я не знал, с чего начать, молчал, и тогда он помог мне:

— Ты говорил о Сулле. Скажи, неужели он подошел так близко?

— Да, — кивнул я.

И вдруг меня словно прорвало. И я, волнуясь, стал пересказывать ему свою жизнь с того самого времени, когда Гай покинул общину. Он ни разу не прервал меня, не задал ни одного вопроса. Минутами мне казалось, что он не слышит меня. Жалкое пламя светильника почти не давало света, но порою глаза Гая словно вспыхивали ярко, и мне делалось страшно. Я сбивался в своем рассказе и не сразу находил нить продолжения. Наконец я закончил, сказав:

— Вот и все, Гай. Я искал тебя, чтобы предупредить.

Он долго молчал, потом неожиданно выговорил:

— Да ты, наверное, голоден, Никифор. У меня есть немного еды.

С этими словами вышел в прихожую, принес холщовую сумку, пододвинул стол к кровати, достал из сумки две лепешки, одну протянул мне. Ржаная лепешка больше походила на сухарь. Я откусил и стал жевать, с трудом глотая. Во рту у меня было сухо, и кусочки лепешки больно царапали горло. Я не мог есть и осторожно положил лепешку на край стола. Мне показалось, что Гай улыбается. Дожевав свою лепешку, собрав крошки в ладонь и отправив их в рот, он сказал:

— Прости, Никифор, больше у меня ничего нет.

Я не удержался и спросил:

— Зачем ты так живешь, Гай? Ведь у тебя есть…

Он остановил меня движением руки:

— У меня ничего нет, кроме веры в Господа нашего Иисуса Христа, — неожиданно проговорил он.

— Но, Гай, я хотел сказать…

Он снова перебил меня:

— Не говори о том, чего не знаешь.

Я уже боялся спрашивать его, а он, посидев некоторое время молча, вдруг стал говорить мне о тщете человеческой жизни, о бессмертии души, о распятом и воскресшем Боге, о богатстве, которое человек должен собирать не на земле, а на небе. Он говорил мне то же самое, что говорил родственник Анания, — заученные, скучные, непонятные слова. И даже голос его, когда он говорил это, был как будто не вполне его голосом. В паузе между его речами я быстро, чтобы он не успел перебить, спросил:

— Да неужели ты все отдал этим христианам? И жуешь теперь эти черствые лепешки, которые невозможно проглотить?

Он посмотрел в мою сторону и, усмехнувшись, ответил:

— Я их проглатываю очень хорошо. И больше мне ничего не надо.

— Но деньги, деньги!.. — вскричал я, забыв об осторожности. — Значит, ты отдал им все деньги!

— Если бы я отдал им все деньги, — тихо и медленно выговорил он, — то христиане давно бы уже правили Римом. Нет, Никифор, я не отдал все деньги. Мне и братьям моим нужно так мало.

— Но зачем нужно жить так, здесь? — воскликнул я, обведя рукою комнату, — Разве лучшая жизнь мешает вере?

— Мешает, — спокойно и убежденно проговорил он, — Здесь, на земле, человеку ничего не нужно, здесь он временный житель.

— Да я понимаю, — сказал я. — Но я не понимаю…

— Оставь это, Никифор, — перебил он меня. — Вот что я тебе скажу. Ты вроде Суллы, не можешь отстать от меня. Моя прежняя жизнь не отпускает меня, не позволяет спокойно приготовиться к жизни небесной. Что ж, — он вздохнул, — значит, я еще не искупил своих грехов. Не буду скрывать от тебя, я и сейчас боюсь Суллу. Не боюсь смерти и желаю ее, а его боюсь. Раз уж ты явился, значит, Бог снова послал тебя мне. Что ж, будем бежать вместе. Ты пойдешь со мной, Никифор?

— Да, да, пойду, — горячо воскликнул я. — Но мне кажется, что деньги…

— О Господи, — остановил он меня, впервые повысив голос, — Как же тебя интересуют деньги! Забудь о них, они больше не имеют значения. Забудь о них — будто их нет и не было никогда. Их не было никогда так же, как не было Гая Германика, императора Рима, самого грешного человека на земле.

Мы еще разговаривали некоторое время в том же духе, но я ни в чем не смог убедить его. Я подумал, что не напрасно считал его сумасшедшим, вот теперь его сумасшествие проявилось явно и вполне. «Гай Германик, — зло думал я про себя. — Разве бывший император Рима, каким бы он ни был и куда бы ни занесла его судьба, станет довольствоваться этой черствой лепешкой, до боли царапающей горло!»

Гай уже не интересовал меня, теперь я думал о Сулле. Конечно, я страшился его — трудно было предположить, как он поведет себя, если я выдам ему Гая. Но с ним, с Суллой, я связывал свою последнюю надежду. Деньги, проклятые деньги не давали мне покоя. Я уже не мечтал получить их все, я готов был довольствоваться небольшой их частью. Но я не мог смириться с тем, что не получу ничего.

— Завтра мы уйдем, — сказал Гай, — а теперь пора спать.

Он уступил мне свою кровать, а сам лег на полу у окна, подстелив под себя какую-то рваную холстину. Я был так удручен, что даже не стал протестовать. Волнения последних дней так утомили меня, что, лишь только голова моя коснулась подушки, я уснул.

Гай разбудил меня на рассвете:

— У нас мало времени, Никифор. Сулла может явиться в любую минуту. Вот тебе деньги. — Он протянул мне несколько золотых монет. — Пойди и купи для нас лошадей. Не торгуйся, плати, сколько запросят, у нас очень мало времени.

Он достал из своей сумки еще одну лепешку, как видно, последнюю, с хрустом разломил и отдал мне половину. Я взял, и мы вышли на улицу.

— Вон, видишь рощу на той стороне, — вытянув руку, указал мне Гай. — Там я буду ждать тебя. Как только ты вернешься, мы тут же уедем из этого города. Спеши, мой Никифор, — добавил он, подталкивая меня в спину, — и бойся встретиться с Суллой.

Последнюю фразу он проговорил каким-то странным тоном: внешне спокойно, но в глубине таились то ли насмешка, то ли угроза. Впрочем, это я понял несколько позже.

Мы расстались. Он вошел в дом, прикрыв за собой дверь, а я, зажав в руке монеты, зашагал вдоль улицы.

«Постарайся не встретиться с Суллой! — повторял я про себя, усмехаясь и прибавляя шаг. — Я постараюсь встретиться с ним как можно быстрее».

Я подошел к храму, где еще со вчерашнего вечера должен был ждать меня Ананий. Я молил Бога об одном: чтобы он оказался на месте — ведь в этом случае Сулла обязательно должен быть рядом. Я указал Ананию именно это место, потому что там всегда много народу, днем и ночью, и, пока Ананий находится там, Сулла не может на него напасть.

Я вышел на площадь и стал пробираться к храму, внимательно глядя по сторонам, сквозь толпу верующих и нищих, торговцев и калек. Но не успел я пройти и половины пути, как услышал:

— Я здесь, здесь, Никифор, — и увидел, как, стоя у входа, Ананий энергично машет мне рукой. Его лицо выражало такую радость, будто я мог принести ему весть о получении огромного наследства.

Я подошел к нему, он схватил меня за руки и, не выпуская их, быстро и возбужденно заговорил:

— Я думал, с тобой что-то случилось. Я так боялся, ты не представляешь, как я боялся. Он все время был здесь, он и сейчас где-то здесь. Подходил ко мне, понимаешь, подходил и спрашивал о тебе! Сказал, что убьет меня, если ты не вернешься! Видел бы ты его глаза — он может убить взглядом, не вынимая меча.

— Да, да, Ананий, — успокоил я его. — Все прошло, успокойся, ты в безопасности. Успокойся, вот тебе золотой.

Я протянул ему монету. Он взял ее и торопливо спрятал под одежду.

В ту же минуту меня как будто кто-то толкнул в спину. Я оглянулся и увидел Суллу. Он стоял далеко у стены дома на противоположной стороне площади. Но я увидел его так, будто он стоял здесь совсем один, а площадь была пуста. Не повернувшись к Ананию, словно тут же забыв о нем, я пошел к Сулле. Я прошел свободно, будто толпа расступалась передо мной. По крайней мере, я не замедлял шага и никто ни разу не толкнул меня.

— Я ждал тебя, Никифор, — спокойно сказал Сулла, когда я подошел. — Я знаю, что ты хочешь отвести меня к Гаю. Пойдем.

Я не ожидал от него этого и испуганно молчал.

— Пошли же, Никифор, — продолжал он, — чем быстрее ты сделаешь это, тем скорее тебе станет легче.

— Что — это? — с трудом выдавил я из себя.

— Как — что? — казалось, искренне удивился он. — Предашь своего любимого Гая. Я говорю о предательстве.

Он был прав: как бы там ни было, но никак по-другому мое намерение назвать было нельзя.

— Не переживай, Никифор, — взяв меня за руку, проговорил Сулла. — Гай предал в своей жизни стольких близких ему людей, что твое предательство совершенно ничтожная капля в море его предательств. Твое нельзя назвать даже каплей. Так что не думай ни о чем, и пойдем поскорее.

Он потянул меня за руку, и я послушно двинулся за ним.

— Никифор! А я, Никифор? А как же я? — услышал я за спиной крики Анания, но не обернулся.

Сулла вел меня за руку, все убыстряя шаг, я уже почти бежал за ним, едва успевая. Не я вел его, а он меня — мы кратчайшим путем приближались к дому Гая. Если он знал, куда идти, то зачем же я был ему нужен?

Вдруг, еще сам не понимая, что и зачем я делаю, я остановился и, резко дернув, вырвал руку.

— Ты чего это? — удивленно обернулся он ко мне.

— Я не пойду дальше, — сказал я, — не хочу.

— Не хочешь? — проговорил он. — Но ты уже предал его мысленно, рассказал, где он находится. Почему бы тебе не пойти вместе со мной?

— Я ничего не рассказывал! — воскликнул я. — Ты лжешь, лжешь, я ничего не рассказывал тебе.

— Еще как рассказывал! — спокойно возразил он, — Словами или по-другому, не имеет значения. Ты думаешь, предательство живет одними только словами?! Ты ошибаешься, словами оно живет меньше всего.

— Но я не пойду, — уже не очень уверенно отозвался я.

— Еще как пойдешь, — улыбнулся Сулла. — Ведь ты хочешь богатства, спрятанного в тайниках. И ты куда угодно и на что угодно пойдешь, лишь бы получить его.

— Но разве ты, — весь замерев изнутри, осторожно спросил я, — разве ты откроешь мне?..

Он повел плечами:

— Может быть, и открою, — и тут же добавил, подняв брови: — А может быть, и нет.

— Но тогда зачем, тогда зачем мне идти с тобой?! — Я выговорил это уже чуть не плача.

— Затем, что ты хочешь. Я единственный, кто может дать тебе то, что ты желаешь. Даже если я не дам, ты все равно пойдешь, потому что я могу дать. Впрочем, как хочешь. Мне некогда.

И, оставив меня, он быстро зашагал дальше.

Я смотрел на его удаляющуюся и все уменьшающуюся фигуру. И вдруг мне стало страшно — если он уйдет сейчас, то все кончено, навсегда и бесповоротно. А значит, снова бесконечные скитания, милостыня у храмов, бесприютная жизнь, голод и нищета.

Я сорвался с места и побежал за ним, крича на ходу во все горло:

— Подожди, Сулла, я с тобой, с тобой.

Догнал его и пошел рядом. Он не замедлил шага,

только мельком взглянул на меня. Тут я, еще не оправившись от бега, задыхаясь и торопясь, стал говорить ему, как я нашел Гая в общине христиан, как был у него дома и ночевал там и что Гай показался мне настоящим сумасшедшим. Сулла не смотрел на меня, ничего не отвечал, я боялся, что он не слушает и не слышит. Тогда я проговорил, озабоченно и по-деловому, стараясь подольститься к нему:

— Он приказал мне купить лошадей. Он ждет меня с лошадьми там, в роще. Я покажу. Как же мы придем к нему так, ведь он сказал…

Здесь Сулла перебил меня:

— Ему не понадобится лошадь. Туда, куда я отправлю его, не ходят даже пешком.

— Куда?! — невольно вырвалось у меня.

Он не ответил и только улыбнулся одной половиной лица. Я забегал вперед, указывая ему дорогу. Когда мы подошли к дому Гая, я протянул руку в сторону рощи:

— Вон там, там он ждет меня.

Сулла кивнул, потом толкнул дверь и вошел в дом. Минуту спустя он появился снова. Его лицо показалось мне побледневшим, а голос, когда он сказал мне: «Ну, где там? Веди», — заметно дрожал.

Мы быстро достигли рощи. Я подошел к тому месту, о котором говорил Гай, но там не было никого. Я виновато обернулся к Сулле:

— Не знаю… он сказал, что будет ждать здесь.

Сулла вздохнул и устало провел ладонью по лицу.

Некоторое время он молчал, бессмысленно глядя себе под ноги, потом проговорил едва слышно:

— Он уже далеко. Я должен был понять.

— Как — далеко? — не сообразил я. — Он же сказал, что будет ждать меня здесь, велел привести лошадей как можно быстрее. Он же сам сказал мне.

— Помолчи, — махнул на меня Сулла и медленно опустился на землю.

Я постоял перед ним, не зная, что же мне теперь делать, и ничего не понимая, потом торопливо проговорил:

— Подожди, я сейчас, я посмотрю. Я скоро. Он должен, должен быть где-то здесь.

Не дожидаясь ответа Суллы, я вбежал в рощу. Роща оказалась небольшой, и я быстро прошел ее всю из конца в конец. Гая нигде не было.

Я вернулся к Сулле. Он все еще сидел на земле, низко склонив голову. Я тихонько опустился рядом, не решаясь спросить, что же теперь делать.

Мы просидели так долго. Наконец Сулла поднялся.

— Ну что, Никифор, теперь будем искать вместе, — проговорил он без выражения; черты лица его заострились, а кожа стала серой; он выглядел так, будто только что потерял самого близкого на свете человека.

— А как же он, Гай? — почему-то испуганно спросил я. — Ведь он сам сказал мне…

— Ты наивен, Никифор, — перебил он меня. — Ты всего-навсего начинающий предатель, а Гай — мастер предательства, бог предательства, если хочешь. Вставай, пошли.

Я никогда не мог себе представить прежде, что буду странствовать с Суллой так же, как раньше странствовал с Гаем. Порой я ловил себя на том, что путаю Суллу и Гая, а иногда просто ошибаюсь, говоря «Гай» вместо «Сулла». Сулла никогда не поправлял меня: то ли делал вид, то ли не замечал моей ошибки. Должен сказать, что он обращался со мной хорошо: никогда не заставлял делать ту работу, которую не хотел делать сам, — мы все делали вместе. Он не брал себе лучшего куска, не покупал лучшей одежды и, кажется, вполне доверял мне. Одно было плохо — мы почти не разговаривали.

Я думал, что он будет рассказывать мне о Гае, о прошлой их жизни, но об этом он не заговорил ни разу, а я не решался спрашивать. Но он и вообще не вел никаких разговоров. Просто разговоров, что необходимы людям, когда они всегда вместе, делят стол и ночлег, все трудности и опасности долгого странствия. Впрочем, грех было жаловаться на жизнь — теперь я был сыт, одет и беззаботен. Что же до странствий, то к ним мне было не привыкать. Я думал, что если бы пришлось, то я уже не смог бы жить оседло, так я привык к беспрерывной перемене мест.

Мы двигались по тому же самому маршруту, по которому когда-то ходили с Гаем: Сулла так же хорошо знал его, как и я. В отличие от Гая, он не скрывался от меня, когда шел к тайнику, если мы прибывали в нужный город. То ли он был уверен, что я не стану преследовать его, то ли вообще никого и ничего на свете не боялся, то ли ему было все равно. Я не делал попыток следить за ним или выведать у него что-либо — опыт моей недавней жизни многому научил меня. Лучше так, чем среди нищих у храмов. Я молил судьбу только об одном: чтобы такая жизнь продолжалась всегда.

Прошло уже около года, когда Сулла однажды сказал мне:

— Никифор, ты хотел бы побывать в Риме?

— В Риме? — переспросил я. — Конечно, хотел бы. А что, разве мы едем в Рим?

Не сразу, после долгого раздумья, он ответил:

— Да, в Рим. Больше некуда. Все говорит за то, что Гай уже там.

— В Риме? — удивился я. — Но откуда ты это можешь знать?

Он посмотрел на меня со странной улыбкой:

— Откуда же я могу знать еще, как не от его братьев христиан? Гай сделался у них влиятельным человеком и отправился в Рим с какой-то особой миссией.

— Но тебе… тебе откуда это известно?! — нетерпеливо спрашивал я. — Разве ты входишь…

Он перебил меня:

— Вхожу. И уже очень давно. Пожалуй, раньше, чем твой Гай. Я слишком хорошо его знал и не мог не догадаться, к кому он примкнет в конце концов. И сам примкнул к ним. И, как видишь, не ошибся. Кроме того, — продолжал он, — Гай взял из тайников слишком много денег. Не все, конечно, зачем ему все, но много — больше, чем нужно, чтобы странствовать по Иудее, но достаточно для того, чтобы дойти до Рима и жить там. В местной секте христиан, где я вчера побывал, рассказали мне об этом. Так что, Никифор, готовься, тебе предстоит увидеть Рим.

— И императора? — не удержавшись, выпалил я.

— Может быть, и императора, — отвечал он, усмехнувшись загадочно.

Дорога до Рима показалась мне длиною в целую жизнь. Не буду описывать наше долгое странствие, скажу только, что по пути случилось много всего. Сулла не ошибся, Гай в самом деле отправился в Рим. Об этом нам говорили христиане едва ли не в каждом городе, через который мы проезжали. Я с удивлением обнаружил, что Сулла среди них был совершенно своим. К нему относились с большим уважением, внимательно слушали, когда он говорил, и старались помочь во всем. Я слышал, как он сказал однажды, выспрашивая о Гае, что у него к Гаю поручение от какого-то Павла[37]. Кто такой этот неведомый Павел, я не знал, но, по-видимому, христиане хорошо это знали — лица их при упоминании этого имени принимали восторженное и почтительное выражение. И спрашивали Суллу, чем они могут еще помочь, и помогал и, если он просил. Мы уже были в нескольких переходах от Рима, когда Сулла внезапно заболел.

Не могу точно сказать, отчего это произошло: то ли простудился, то ли его организм не выдержал стольких переходов, то ли он предвкушал встречу с Гаем сказались его волнения по этому поводу. Скорее от го вместе. Он слег в горячке и пролежал так несколько недель. Иногда мне казалось, что он уже не сможет подняться. Я заботливо ухаживал за ним и очень злился, что он умрет. Порой я плакал, глядя на его бледное с истончившейся кожей лицо и спутанные потные волосы, раскиданные по подушке.

Он был еще очень слаб, когда сказал мне, что нам нужно ехать.

— Но как же ты поедешь, Сулла? Ты слаб и не сможешь держаться на лошади, — попытался отговорить его я. — До Рима еще далеко, да и неизвестно, как будет там.

— Если я не смогу держаться в седле, — проговорил Сулла слабым, но уверенным голосом, — тогда ты привяжешь меня. Нам нужно в Рим. Каждую минуту со мной может приключиться худшее, и я могу не успеть. А я должен.

Вместо ответа я только вздохнул. Что он должен и что он может не успеть, я знал, и говорить с ним об этом было и напрасно, и излишне. Гай. Его волновал только Гай: встреча с ним и месть ему.

За время наших странствий с Суллой во мне произошла странная перемена. Я так привык к Сулле и так сроднился с ним, что поиски Гая представлялись мне чем-то совсем другим, не похожим на месть и убийство. Я сопутствовал Сулле и помогал ему в поисках так, будто мы искали родного, потерявшегося когда-то человека и будто розыск его и встреча с ним есть благо и радость для нас троих.

Я пытался убедить Суллу повременить с отъездом, но мне это не удалось, и уже следующим утром мы тронулись в путь.

Его не пришлось привязывать к седлу, но он и в самом деле был очень слаб. Мы ехали медленно, и я всегда был рядом. Дорога утомила его окончательно: его мучила одышка, боли в груди, и он мог передвигаться только с моей помощью.

Если бы не болезнь Суллы и связанные с ней заботы, то Рим, наверное, произвел бы на меня значительно большее впечатление. Но я так устал, так измотался, что, когда увидел стены великого города, у меня уже не было сил удивляться и радоваться по-настоящему. Да — город, да — большой и красивый, столица великой империи, но… рядом Сулла, который уже не мог обходиться без меня, долгий мучительный путь, неизвестность будущего. Мне даже показалось, что я уже был в Риме — когда-то давно, не помню когда, но был. Впрочем, все это уже не имело большого значения. Главным стало довезти Суллу до места. Сейчас, как никогда я был уверен в том, что ему не прожить долго.

Договорившись с каким-то мужчиной, торговавшим у ворот овощами, я перевез Суллу в его маленький дом. Жилище было тесным и неудобным, но какая разница! Я уложил Суллу в постель, велел хозяину пригласить врача, дал несколько монет женщинам, чтобы они являлись по первому зову и делали все, что я скажу. Сулла был бледен и смотрел на меня жалобно. Когда я, покормив его, сел рядом, он произнес:

— У меня никогда не было детей, а я всегда мечтал о сыне. Если бы он был у меня, Никифор, я бы желал, чтобы он походил на тебя.

На моих глазах выступили слезы. И, не смея броситься ему на шею, я только нежно дотронулся рукой до его руки.

— Я никогда не оставлю тебя, Сулла. Я всегда буду с тобой, — выговорил я, прерываясь на каждом слове.

Слезы душили меня.

Он странно улыбнулся мне:

— Успокойся, Никифор, мне не прожить долго. Денег я взял много, они будут твои. Это не то несметное богатство, о котором говорил тебе Гай, но на несколько лет хватит. Ты разумен и смел, и ты сумеешь устроить свою жизнь.

— Нет, нет, Сулла, не говори так, я не хочу оставаться один. Я хочу быть с тобой.

Он снова улыбнулся и, неопределенно поведя головой, вздохнул.

Ту ночь он спал плохо, бредил во сне, несколько раз я слышал, как он звал Гая. А утром он велел мне сходить к одному влиятельному члену общины христиан и узнать о Гае. Я сказал, что это может подождать, что я не хочу оставлять его одного.

— Это не может подождать, — строго ответил он. — Иди, Никифор, и не беспокойся, со мной ничего не случится. — И, помолчав, добавил: — Ты же знаешь, я не могу умереть, не увидевшись с нашим любимым Гаем.

Спорить с ним было бессмысленно, и, спросив адрес, я пошел.

Город был мне незнаком, и я долго искал нужный дом. Почему-то я думал, что это будет богатое жилище, но это оказался убогий домик, прилепленный к множеству таких же убогих домов. Я постучал раз и другой, но никто не отозвался. Тогда я, вдруг невольно разозлившись, стал бить кулаком в дверь.

— Что ты шумишь! — произнес женский голос позади меня.

Я обернулся. Передо мной стояла бедно одетая женщина, почти старуха, пристально и настороженно на меня глядевшая. Я сказал, что приехал издалека, что мне нужен хозяин, и назвал его имя. Лишь только я назвал имя, как женщина повернулась и быстро пошла вдоль улицы. Подождав несколько мгновений, я бросился за ней. Догнал, остановил; взяв за руку, сказал, что мне очень, очень нужен этот человек. Добавил, что я приехал издалека и что христианская община Антиохии послала меня к нему. Услышав последнее, женщина вырвала руку и попыталась убежать. Я снова догнал ее, преградив путь:

— Так ты можешь мне ответить, где он? Скажи только это!

— Тише, что ты кричишь! — проговорила она шепотом и боязливо огляделась по сторонам, — Иди за мной.

Шли мы недолго. Она вдруг свернула к одному из домов и, приоткрыв дверь, юркнула внутрь. Я последовал за ней и едва не натолкнулся на нее в темноте.

— Тихо! — предупредила женщина, и некоторое время мы напряженно молчали, прислушиваясь: я — к ней, она — к чему-то неведомому мне.

< Потом она спросила, что мне нужно, — так, будто я не говорил с ней только что. Пересилив досаду, я довольно спокойно объяснил ей, кого ищу и зачем, и, сам не зная почему, упомянул Гая. Может быть, это вырвалось случайно, а может быть, для того, чтобы просьба моя выглядела убедительней.

— Так ты знаешь Гая! — вдруг воскликнула она.

— Да, — ответил я горячо и неожиданно добавил: — Я знал его с детства, он мне как отец. Мы потерялись, и я уже столько времени не могу отыскать его.

— Ты опоздал, юноша, — проговорила она с тяжелым вздохом.

— Как, разве он умер?!

— Еще нет, — едва расслышал я, — но уже скоро.

— Что скоро? — вскричал я. — Где он? Я хочу видеть

его!

— Не кричи так! Если нас услышат… — Она не договорила, но ее молчание было красноречивее слов.

Я проникся ее испугом и напряжением и прошептал осторожно:

— Ты знаешь, где он? Скажи! Мне нужно увидеть его!

Я ждал долго. Наконец она сказала:

— В цирке. В клетках, где держат диких зверей. Он там не один, их много. Уже сегодня они примут мучения и смерть и уже сегодня предстанут одесную Бога, как мученики Его.

Кому пришлось жить во время правления проклятого Нерона, знают, какой мучительной смерти предавали христиан по его приказу. Муки продолжались и продолжаются по сей день, но то, что делал Нерон, вспоминается с содроганием. Убивали и другие, и другие издевались и мучили, но он не просто убивал и не просто мучил, он делал из мучений и смерти представление для потехи римской черни. Это нельзя назвать местью и нельзя назвать наказанием, это ужасная смертельная потеха — я не могу найти другого определения. Гладиаторы тоже гибли в цирках на радость толпе, но у них был хотя бы шанс на спасение. У несчастных христиан этого шанса не было никогда.

Женщина, говорившая со мной в темноте незнакомого дома, поведала, что проклятый Нерон[38] придумал очередное ужасное развлечение. Что будет представлено в цирке, она не знала, но знала, что всех последователей Христа, живших в Риме, всех, кого сумели выловить и забрать, ждет неминуемая гибель. Еще она добавила, что своими глазами видела среди пленников Гая.

— Где это? Куда нужно идти?! — забыв об осторожности, вскричал я.

— Там, в цирке.

— Где? Где это? Проводи меня! Прошу тебя, сделай это для меня так же, как ты сделала бы это во имя Бога.

— Хорошо, я отведу тебя, — после короткого молчания согласилась она.

Женщина шла торопливо, но мне казалось, что она движется еле-еле, и я беспрерывно подгонял ее. Она послушно кивала и все убыстряла шаг.

Мы подошли к цирку, и с одной его стороны я увидел довольно большую толпу людей.

— Там, — сказала женщина, указав на толпу. — Иди.

Я сделал несколько шагов в ту сторону, вдруг остановился, оглянулся, но — женщины уже не было на месте. Она словно бы растворилась в пространстве.

Я подбежал к тому месту, где толпились люди, и, с остервенением работая руками, протиснулся к самой стене цирка. Перед широкой железной решеткой стояла шеренга солдат. Толпа напирала на них, солдаты грубо отталкивали людей. За спинами солдат, за решеткой, тоже находились люди. Их было много. Я понял, что это пленники. Там были не только мужчины, но и женщины, и даже дети. Все они с каким-то особенно отрешенным выражением на лицах смотрели на толпу, но, кажется, не видели ничего.

— Гай! — закричал я что было сил. — Гай! Это я, Никифор! Гай! Гай! Позовите Гая!

Мой крик тонул в шуме толпы, в ругани солдат, в лязге железных доспехов. Его невозможно было расслышать, но в ту минуту, сейчас я совершенно уверен в этом, Бог вел меня.

Я стоял в каких-нибудь пяти шагах от решетки и вдруг за решеткой увидел человека, который махал мне рукой и с радостным выражением на лице кричал:

— Гая! Он зовет Гая!

Я ничего не понимал, невольно пожал плечами, но вдруг увидел его, Гая. Он протиснулся сквозь толпу пленников и, взявшись обеими руками за прутья решетки, смотрел в мою сторону. Человек, который мне махал, что-то говорил ему, указывая на меня пальцем. Взгляды наши встретились.

— Гай! Это я, Никифор! — закричал я. — Я люблю тебя, Гай! Ты слышишь меня!

Он слышал и видел меня, но он молчал. Он молчал и кротко улыбался. Так он не улыбался мне никогда. Слезы застряли в горле, и я не мог больше произнести ничего.

И тут я вспомнил о Сулле. Прохрипел натужно, больше для себя, чем для Гая, который не мог меня услышать:

— Подожди меня, Гай, я сейчас! Я скоро, ты только дождись меня!

Мне трудно было оторвать от него взгляд, но я заставил себя и, повернувшись, полез сквозь толпу.

Потом я бежал, задыхаясь и ощущая острую боль в боку, и мне все казалось, что если сейчас упаду, то уже не смогу подняться.

Я пробежал по двору, потом по коридору, мимо прижавшихся к стене испуганных женщин, и не вошел, а ворвался в комнату, где лежал Сулла. Я задыхался и не мог говорить. Сулла тяжело приподнялся на локтях, напряженно на меня глядя.

— Что?! Его нет? Он умер?! — отрывисто выговорил он.

— Нет, нет, — выдавил я, преодолевая одышку. — Он жив, только… они убьют его. Только ты можешь…

— Что я могу?

— Можешь… можешь спасти его!

И, торопясь, сбиваясь, путаясь поминутно и злясь на самого себя, я рассказал Сулле все.

— Помоги мне встать, — сказал он и опустил ноги на пол. — Одежду! Быстрей! Мы должны торопиться!

Я крикнул заглянувшему в комнату хозяину, чтобы он быстро приготовил лошадей. Лицо мое при этом, по-видимому, было страшным, потому что он кивнул испуганно и тут же исчез.

Я вывел Суллу во двор. Он ступал тяжело, но держался довольно прямо. Лошади уже ждали нас. С помощью хозяина мы усадили его в седло. Я вскочил на свою лошадь, обнял Суллу за плечи, и мы тронулись. Он крепко вцепился в гриву лошади, я видел, как побелели косточки его пальцев.

— Быстрее, быстрее! — повторял он. — Не бойся, Никифор, я смогу доехать.

Уже не помню, долго мы ехали или нет, но когда добрались до цирка, там у решетки стояла такая же толпа. Я спрыгнул с лошади, помог слезть Сулле и, придерживая его, прошел с ним сквозь толпу. Она расступилась, сам не знаю почему. Мы подошли к решетке и остановились перед шеренгой солдат.

— Постой здесь, Никифор, я сейчас, — сказал Сулла и медленно побрел вдоль шеренги.

Я видел, как он подошел к начальнику караула, стоявшему поодаль. Он стал что-то говорить ему, указывая на решетку. Тот сначала слушал, глядя в сторону, потом посмотрел на Суллу и кивнул. Сулла протянул руку к руке начальника караула, и мне показалось (но, может быть, я ошибаюсь), что он дал ему золотой. Начальник караула лениво обернулся и зычно крикнул:

— Эй, Антоний, возьми его, он тоже из этих.

Стоявший у решетки солдат подошел к Сулле, схватил его за одежду и потащил за собой. Там, с краю решетки, была калитка, которую я сразу не заметил. Солдат подтащил Суллу к ней, открыл и толкнул внутрь. Люди внутри приняли его, сомкнулись, и я больше не видел Суллу.

Я стоял онемев. Все произошло так быстро, что даже страх не успел овладеть мной. Я почти равнодушно глядел перед собой, и шеренга солдат перед решеткой, решетка и люди за ней — все это сливалось в моих глазах в однообразную колышущуюся массу.

Я понял, где нахожусь и что случилось, только тогда, когда толпа рассеялась, а за решеткой уже не было никого. Я бросился к воротам цирка и вместе с другими, стиснутый толпой со всех сторон, не прошел, а вдавился внутрь. Не помню, как я пробрался к местам у самой арены, помню, что меня несколько раз ударили по голове, но я плохо чувствовал боль.

Цирк был полон, шум стоял невыносимый. На арене установили множество столбов, они располагались на разных уровнях — одни на искусственно насыпанных горках, другие в вырытых ямах. По приветственным крикам и возгласам: «Да здравствует император!» я понял, что в цирк прибыл Нерон. Но я даже не посмотрел в ту сторону. Я неотрывно глядел в другую, туда, где во внутренней стене располагалась округлая решетка.

Ждать пришлось недолго — она медленно поднялась, и толпа людей, подгоняемая солдатами, вышла на арену. Солдаты хватали людей и привязывали их к столбам. Я смотрел, смотрел, ища Гая и Суллу, и вдруг увидел их.

Сулла едва передвигал ноги, голова его была склонена на грудь. Гай вел его, одной рукой поддерживая за плечо, а другую перекинув через шею. После того, как я увидел их, они успели пройти всего несколько шагов. Четверо солдат подбежали к ним, разъединили, потащили и привязали к ближайшим столбам. Столб Гая располагался чуть выше другого столба, где привязали Суллу.

Мучеников было много, человек семьдесят или восемьдесят. Когда подготовка завершилась, солдаты ушли с арены. А через короткое время откуда-то из невидимых мною труб на арену потоком хлынула вода.

Крики и стоны внизу, радостные вопли сверху и вокруг оглушили меня. Я не видел ничего, только эти два столба, и дрожал всем телом.

Когда вода дошла Сулле до половины груди, он поднял голову и прокричал что-то. Я видел только его раскрытый в крике рот. Гай рядом с ним молчал. Высоко закинув голову, он смотрел в небо.

В это же мгновение голова моя запрокинулась назад, и, успев увидеть бледный кусочек неба, я упал без чувств.

Не помню, как я вернулся в дом нашего хозяина — сам или с чьей-то помощью, в этот день или на следующий.

Болел я долго и тяжело и уже думал, что не смогу подняться. Но молодой организм пересилил болезнь. Я встал, распрощался с хозяином, не взявшим с меня ничего, и после нескольких дней поисков все-таки нашел ту самую женщину, которая провожала меня к цирку. Она свела меня с оставшимися в живых членами общины христиан. В сумке Суллы было еще много денег, я отдал их все и остался у этих людей.

Вся моя последующая жизнь не связана с предыдущей и является темой совсем другого рассказа.