Калямбра

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Когда-нибудь увижу прекрасное чучело подводника где-нибудь на севере нашей необъятной страны, в краеведческом музее, с растопыренными руками, с растаращенными глазами на подставке из скал и хрустящего ягеля.

На бирке под чучелом будет написано:

«Подводник-сапиенс, он же – вульгарис, он же – большой морской яйцекладущий подводник. Постоянного гнездования не имеет. Иногда пара грубых сучьев бережет кладку от скатывания.

Это временное пристанище тут же бросается в минуту опасности.

Но свои яйца защищает до последней капли. Взмывая, всегда их подхватывает.

Выживает и хорошо размножается в неволе. Редко имеет одного, чаще – двух птенцов. Когда желторотые дорастают до папы, они бьют его по голове и так получают желаемое.

Требует бережного отношения к себе и хочет попасть в Красную Книгу.

Отличается высоким уровнем развития чувства стадности и локтя.

Внутренняя организация сложна и недостаточно изучена.

Иерархическая лестница крута и неожиданна.

Отмечены случаи поедания себе подобных.

После десяти лет – вреден и склочен, не дорожит честью коллектива.

В больших скоплениях склонен к созданию нездоровой атмосферы.

Поставленный в зависимость от обстоятельств, ищет оригинальное решение.

Обвехованный – очень хорош. Тыл себе любит прикрывать. Перед носом любит морковку, под себя обожает бумажку.

Долго верит.

Легко заверяет и клянется мамой.

Часто хохочет и беспричинно плачет.

Спокоен, если пути заказаны и отступать дальше некуда. В этом случае наблюдаются случаи большого семейного счастья.

Беспокоен, если наблюдает отдельные перемещения.

Желательно околпачивание – хорошо его переносит.

Интересуется чужими болячками. Чувствует себя замечательно, если видит их много.

Покладист, куда ни положи.

Любит посторонний запах, называет его «новым веянием».

Ни одна зараза на нем долго не выживает».

ОТ АВТОРА

Сперва я вам хочу рассказать о нашем Уставе. Не о том, конечно, уставе, по которому теперь на флоте развивается жизнь, потому что я не знаю, что там сейчас происходит, а о том Уставе, по которому когда-то служил я.

Вот открыл я его недавно и понял, что и тогда наш устав никто по-настоящему не читал и над ним не думал, а уж теперь – и подавно, и после этих мыслей тотчас же пахнуло на меня чем-то забытым, смешным и трогательным, будто нашел я на старом чердаке, среди паутины и плесени, картину, изображающую моего родного деда при шашке, портупее, с закрученными усами.

На первой странице гимн: «Со-ю-з не-ру-ши-мы-й та-рата-па-ра… и … Ле-ни-н ве-ли-ки-й та-та-та-па-па…» – потом присяга: «Я – гражданин… клянусь… на-на… а если я нарушу, то пусть…» – потом «Общие положения», в которых одну фразу обойти уж точно никак нельзя, потому как хороша необыкновенно: «Ни одно иностранное правительство не имеет права вмешиваться в жизнь военного корабля СССР»…

Все! Остальные 442 страницы можно не листать вовсе.

Чушь потому что…

ИКРЫ ХОЧЕТСЯ

Жаль, что подводник не мечет икры. А как было бы хорошо! Представьте себе: сначала самка своим длинным яйцекладом делает для страны большое и нужное дело, а потом появляется самец, поливающий все это своими молоками. И – тысячи икринок, тысячи.

А сколько было бы новых подводников!

А подводных династий сколько бы было!

И никаких забот. Нужны подводники – да вон же они, чудный корень, – конвейер, икринка к икринке.

Конечно, пришлось бы где-нибудь на юге построить садки – неглубокие, полные солнечной зелени, легко прогреваемые ванны (конечно, пришлось бы), но все это невыразительные мелочи перед лицом такой значительной государственной проблемы, как икрометание подводников.

А как было бы хорошо: для каждого подводничка, даже для самого мелкого и неприветливого, обязательный летний отпуск.

И всей семьей под наблюдение врачей. Представляете? Жарко, и ты не в лодке, а в ванне, на юге, на нерестилище;

ласковый легкий ветерок; доносится зов недалекого моря (плеск), и вокруг все врачи и врачи – порхают; еда на выбор, умоляющие крики: «Съешьте это, не шевелясь!» – или: «Съешьте то!»

И куча процедур.

Куча «до» и куча «после».

А сами процедуры ненавязчивы, ненатужны и выполняются играючи.

Правда, все время «хорошо» у нас быть не может, и скоро за дело бы взялись селекционеры – эти друзья природы – и сдвинули бы нам период икрометания на декабрь, и стали бы подводнички метать это все в декабре; но те времена наступили бы не скоро, и на наш век был бы обязательный летний отпуск, и чтоб всей семьей, к морю, на юг, в ванну, и яйцекладом – икринка к икринке…

АМДЕРМА

Север Крайний – Амдерма.

Это место такое сахарное.

Название этого места все тянет произнести, отделяя первый слог, но это будет неправильно.

Зимой минус сорок, и кожу на роже ветер легонько снимает с помощью очень твердой ледяной крошки.

А собаки там величиной с годовалого тигра – мелких ураганом относит.

И блохи на них не водятся по той же причине.

Военный аэродром. Техники готовят истребители к вылету. Молодой лейтенант группы СД – самолетных двигателей – увлеченно работает, что-то там вдохновенно крутит. К нему неторопливо подходит майор Сан Саныч Штырь, инженер эскадрильи, и устало говорит:

– В штанах, случаем, не ебешься?

Когда начальство обращается к тебе с подобным вопросом, лучше осмотреть всего себя и свои дела бдительным оком, может, ты что-то упустил.

Лейтенант смутился, потом осмотрел, ничего не нашел и на всякий случай говорит:

– Так точно, товарищ майор!

Тогда майор ему уже несколько громче, с горячей настойчив остью:

– В штанах, говорю, случайно. НЕ ЕБЕШЬСЯ?

Еще один торопливый огляд себя – ну что я делаю не так, Господи?! – и блеянье:

– Так точно… товарищ майор!..

И тут майор сходит с ума – брови выше ушей:

– ГОВОРЮ, В ШТА-НА-ХХХ!!! НЕ Е-БЕ-ШЬ-СЯ? Истошный крик доведенного до крайности лейтенанта:

– НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!!!

И тогда полное смысла замечание старшего товарища:

– А ЧТО Ж ТОГДА В РУКАВИЦАХ РАБОТАЕШЬ?!! М-да.

Надо вам сказать, что и в этот раз было минус сорок. С ветерком.

ЖИВ, ЗАРАЗА!

На флоте невозможно долго жить и чтоб не вспомнить про говно.

Сейчас мы про него вспомним.

Вахтенный пятого в автономке пропал. Ночью пропал, перед самым получасовым докладом насчет того, что «в пятом замечаний нет».

Напрасно центральный звал его в железных джунглях, загораясь желтым глазом лампочки переговорного устройства «каштан»:

– Пятый!.. Пятый!.. Где он ходит, зараза?… Пятый!.. – все без толку, все напрасно.

Его искали. Сначала осторожненько, не докладывая командиру, а потом доложили.

Командир немедленно прибыл в центральный и обозвал всех «тихушниками»:

– Вы все тихушники! Вы втихаря все делаете! Гадите тишком! А того не понимаете… – командир говорил еще целую минуту, потом объявили тревогу и поискали еще минут двадцать – никого.

Командир вызвал в центральный командира подразделения, который к тому же был еще и командиром того самого пятого отсека.

– Где ваш личный состав?!! – спросил командир.

– А я откуда знаю! – был ему немедленный ответ.

И тут командир взорвался:

– Да вы вообще никогда ничего не знаете! Гляньте на себе, гляньте! Потому что спите на ходу! Вас и сейчас подняли с койки последним! Небось, и не знали даже, почему объявили тревогу? А? Не знали? Да? Не знали? Вот! Где может быть вахтенный пятого?

– Не знаю!

– А вы узнайте! Вы разберитесь! Для начала! Надо же когда-то начинать! – сказал по-нехорошему успокоившийся вдруг командир.

И командир подразделения, резко хрюкнув, отправился в отсек. По дороге он все-таки окончательно проснулся и разбушевался:

– «Где ваш личный состав?!!» (Где, где? В треугольной бороде! Под складками! Сразу влево и на ощупь! Там он и висит! И всегда висел! Где? В говно упал! Утонул там!) – он перелез, в конце концов, в свой любимый пятый отсек. – Где эта зараза?!! Звезда с ушами! Гиперболоид инженера Харина!..

Из гальюна пятого отсека никто не выходил. А многим, по тревоге, хотелось. У гальюна даже выстроилась очередь.

– Эй! – кричала очередь и стучала в дверь. – Умер там, что ли? Или веревку проглотил?!!

Дверь гальюна открылась наконец, и из нее вышел.

…Вахтенный пятого зашел в гальюн и взобрался на дучку поудобней.

«До доклада еще далеко, сейчас наделаем чего-нибудь и на докладик», – думалось ему. И он наделал. Осталось только встать и нажать на педаль. А что, если вставая, нажать?

Так он и сделал: вставая, нажал. И нога соскочила. Он рванул вверх, чтоб увернуться от подлетевшего, как в цирке, говна, но не удержался, оступился, и нога опять попала на педаль и опять соскочила.

Со стороны могло показаться, что вахтенного просто подбрасывает на унитазе (просто подбрасывает). Одновременно его всякий раз обдавало говном.

Он решил тут же помыться и все застирать, не выходя из помещения.

И вот когда дверь гальюна пятого отсека в результате открылась, и из нее вышел застиранный вахтенный пятого. Он вышел и обалдел. Он не слышал тревоги, он не слышал команд, он даже стуков в дверь не слышал, работая. Он думал, что все спят.

А все не спали. Все сгрудились и смотрели на него молча, как на счастье.

Вахтенный был в повязке и в рубашке. Больше на нем ничего не было. Все остальное, постиранное, он держал в руках. Только нательная рубашка и повязка, и внизу, из– под рубашки, что-то украдкой курчавилось и при походке поглядывало.

– Чего это, мужики? – спросил вахтенный.

– А мы думали, что ты где-то сдох!!! – выдали ему сейчас же.

НОВЫЙ ГОД

Летный гарнизон.

Предновогодняя ночь.

Что может быть лучше этой ночи?

Лучше нее может быть только ожидание, предвкушение праздника, когда ты не тут, а там, в прекрасном далеко, в будущем, за новогодним столом, и когда все-все кажется прошлым, глупым, смешным, когда заботы, обиды, тревоги забыты, и осталось только наполнить бокалы, да посмотреть в глаза любимой, да на часы – на них всего 22.00.

И вдруг по громкой связи раздается: «Всем офицерам срочно прибыть в штаб полка!» – и всех словно подняло и вставило в середину палец ростом с молодой микрофон.

Все вскочили, заметались, подхватились, и помчались, и с грохотом понеслись, сапогами об порог – в штаб.

Там их ожидал командир Вадик Фаритович. Он обратился к ним с речью:

– Вот! Товарищи офицеры! Полтора сутка (именно так: «сутка полтора») отсутствует солдат на службе, а я узнаю об этом только сейчас! Отправляйтесь немедленно все на поиски солдата!

Быстрее вихря офицеры взметнулись-взлетели и бросились вон.

Искать. ИСКАТЬ!!!

А где искать?

О, это легко. Рядом только деревня Бобровка – взять ее с разных сторон – и по хатам, по хатам, по хатам, сеновалам, погребам.

Ровно через полчаса солдат, стоящий на четвереньках (по-другому у него не получалось), был безжалостно оторван от груди возлюбленной (после чего ему дали ногой по сраке) и доставлен в расположение части и мордой в подушку ткнут.

А потом все побежали по домам и ровно в полночь за праздничными столами они уже мечтали, вздыхали и заглядывали в глаза любимым.

ЗАБУБЕНЬТРАВА

Адмирала Забубеньтрава у нас всякий знает. Про него легенды ходят. Внешне он даже на человека похож, но как только начинает говорить, так это ощущение и пропадает.

Вот стоит он на пирсе и распекает какого-то капитана третьего ранга:

– На одну тысячу человечества попадаются и кретины!

Адмирал у нас с русским языком не всегда в ладу.

– Поймите, наконец, корабль присутствует на дивизии, а на Луне он отсутствует! Вы когда это усвоите? Что вы на меня так пялитесь? Ходите тут с повадками пьяного воробья? У вас там даже тараканы прыгают, бегают и непонятно чем занимаются!

На испытуемого страшно смотреть. Он красный и глядит перед собой особенно преданно.

– Чем вы все время заняты? Лежите и разлагаетесь? У вас уже мухи на губах ебутся!

М-да, и это далеко слышно. У нас база находится как в чаше – по сторонам скалы, а адмирал с жертвой находятся в центре этой чаши – получается замечательная акустика.

– Что это за стиль работы? Сначала вы набираете воздух в рот целую неделю, потом два часа пыжитесь мне чего-то сказать, а как я вам дам за пять минут по ушам, так вы и замолкаете потом на целую вечность!

Капитан третьего ранга действительно как-то подозрительно пыжится.

– Ярче! Ярче надо осознавать! Чтобы не тужиться здесь потом!

Может, и тужится этот каптри, я даже не знаю.

– И не надо сваливать свою дремучую неисполнительность на мой природный долбоебизм! – Наверное, не надо. – Вы должны были у трапа схватить меня под белы рученьки и, бодро цокая копытцами, повести меня вдохновенно по своему заведованию на предмет устранения моих же замечаний! А теперь что? Что теперь, я вас спрашиваю? Что теперь? Что? ЧТО?!!

Я не знаю «ЧТО», но только горемыку капитана еще больше распирает – он надувается, смурнеет и еще раз надувается.

И тут этот несчастный капитан третьего ранга в совершенном отчаянии оглушительно пукает на всю округу – по-прежнему поразительная слышимость.

Не берусь описать, что было после.

ДЕРЬМО ЗАМЕРЗЛО

Север Крайний с Амдермой.

Дома на ножках, потому что вечная мерзлота.

Все коммуникации тоже на ножках и в коробах, чтоб не сомлели, не приведи Господь.

Но иногда Господь делает «приведи», и тогда однажды вечером, когда все уже дома, по громкой связи звучит: «Коммунисты и комсомольцы! Командование обращается к вам с убедительной просьбой не пользоваться туалетом в связи с размораживанием системы», – после чего, для контроля происходящего, по всем домам пускаются оповестители, вооруженные, как и любые оповестители, противогазами. Они звонят в каждую дверь, и когда она открывается, говорят: «Велели не срать!»

Я вам так скажу из своего личного опыта: трудная это задача, если нет под руками ведра.

А с ведром – это задача легкая и пустяшная, после чего боевая подготовка свернута сама собой, и все ходят друг к другу в гости, интересуясь, не срут ли соседи.

Первые этажи внимательно следят за ванной и туалетом и чуть чего производят ревизию в верхних этажах. Верхние этажи ведут наблюдение за нижними, и если и испражняются, то втихую.

Надо вам заметить, что от волнения гадится лучше и на двор с ведром бегается швыдче.

Примерно через неделю оказывается, что нет труб нужного диаметра.

Еще денька через два диаметр находят и ставят его в то самое место.

Потом по домам пускаются оповестители с тем, что «велено срать», а по громкой связи объявляется благодарность коммунистам и комсомольцам, а также беспартийным, воодушевленным их личным примером, то есть женщинам и детям.

Ах!.. Как я все это понимаю…

ТАРАКАН

Наш корабельный врач Кузьма относится к той категории народных целителей, у которой существует только два настоящих диагноза: «хуйня» и «пиздец» («хуйня» проходит сама, «пиздец» не лечится»). То есть он ленив и философичен.

Лежит Кузьма на койке в обеденный перерыв – волосы дыбом в подушку – и смотрит он на меня во все свои заплывающие жиром глазки – у него, собаки тайской, лирическое настроение, ему рассказ услышать хочется.

– Саня! – говорит он мне. – Ты мне рассказ обещал.

– Раз обещал, расскажу, конечно, – говорю я ему неторопливо (моряк калеку не обидит). – Только ты мне напомни, о чем надо рассказывать.

– О командире Тараканове, у которого было любимое выражение: «Сел в углу и плодит себе подобных».

– А я тебе разве о нем не рассказывал?

– Нет.

– Ладно, тогда слушай. Был у нас командир с настоящей, но редкой русской фамилией Тараканов. Я не знаю, кому бы еще собственная фамилия так подходила – маленький, злопамятный, быстрый, вредный, с усищами навылет, которыми от возбуждения шевелит.

Одно только обстоятельство до какого-то времени отличало его от вышеназванного насекомого – не умел он летать. Ты же лучше всех знаешь, что любой таракан в безвыходном положении летает – приподнимает надкрылья, и – поехали, а наш вот не умел. Но недолго это длилось – научился.

Вышли мы в море, погрузились, походили, продули среднюю (группу ЦГБ), всплыли – рубка над водой торчит. Таракан – тут как тут – винтом наверх, и сигнальщика с собой прихватил.

Не успел выскочить – уже докладывает вниз: «Облачность – пять баллов, видимость – двадцать миль, море – пять баллов!»

Только он про море доложил, как оно и приключилось – волна с чудовищным грохотом ударила в рубку. Откуда она взялась – хрен ее знает – не волна, а просто девятый вал. После такого удара немедленно возникла Ниагара, подхватившая самого Таракана и визжащего сигнальщика, а потом – как вихрь в раковине – она сбросила их в люк центрального.

Они пролетели метров семнадцать до палубы, куда первым жопой, с удивительной жизненной силой, впечатался командир с выражением на лице «коробочная спичка – это мозг динозавра», а ему на плечи тут же сел счастливый идиот-сигнальщик. Весь центральный обомлел – в «каштане» еще слышится командирское: «Море – пять баллов» – а он уже, зараза, прилетел.

И главное, на обоих – ни одной царапины.

– Врешь!

– Ну разве что смещение всех подряд позвонков одновременно и новое любимое выражение.

– Какое?

– «Все, как люди, а мы – как хуй на блюде!»

КОМЕНДАНТ

Комендант Валабуев – подполковник, с вашего разрешения – расстегнул верхний крючок кителя, чтоб облегчить себе вгрызание в котлету.

Комендант был по-мужски красив (он знал это наверняка): внешний вид, виски с проседью, строевая подтянутость и прочее.

В городе о нем ведала каждая собака. И это было приятно. Он всегда обедал в этом ресторане. Офицеры обходили его за версту. Кому охота нарываться? Никому.

Комендант любил остановить офицера на улице и при народе проверить у него в фуражке наличие двух пружин.

Комендантом надо родиться, и не просто родиться, а родиться на гауптвахте, чтоб вошло в кровь и плоть.

Котлета поедалась мерными движениями, и пока это происходит, заметим, что город имел отношение к морю. Море повлияло и на коменданта: глаза его были подернуты военно-морской пленкой, а лысина своим обрамлением напоминала атолл – плюс-минус дельта плешь.

Оригинальные, пронзительные мысли редко вспучивали ему лоб, а если и вспучивали, то оставляли на нем зарубки – их было ровно пять – выражение лица строго уставное: правая бровь на полпальца выше левой, улыбка – редкая гостья – только на ширину приклада.

Уставы, инструкции, наставления и директивы добавляли твердость взгляду и колючесть носу.

Комендант приступил к компоту.

И вот, когда он совсем уже собирался, прополоскав им рот, его же и проглотить, появились полковники морской авиации и с ними какой-то седоватый хрен в гражданке.

Бог с ней, с авиацией, но полковники, расположившись напротив, не только не обратили на коменданта никакого внимания, они еще, рассевшись, немедленно поставили на стол две бутылки коньяка.

Полуденная пленка спала с кошачьих глаз коменданта, он чуть не подавился компотом, и ноздри у него задышали, как у сивки-бурки.

– Товарищи полковники! Прекратите! – сказал комендант, а соседний столик на это никак не отреагировал.

– Товарищи полковники!.. – опять ничего, если не считать того, что седовласый обернулся и сказал буднично:

– Не мешайте обедать.

– А я не с вами разговариваю. Товарищи полковники!.. – коменданта мог теперь остановить только танк. И танк появился.

– А вы мешаете обедать! – седовласый чуть повысил тон.

Ресторан замер. Существует некоторое математическое ожидание ужаса, которого начисто лишены коменданты.

– ПА-ДАИ-ДИ-ТЕ СЮ-ДА! – сказал седовласый тоном, понятным всем Вооруженным Силам.

Комендант что-то почувствовал, но не до конца. Он подошел. Седовласый достал документ и сунул его коменданту.

– «Маршал авиации… заместитель Министра обороны…» – вот теперь он почувствовал все до конца, и конец тот у него в глазах завиднелся. Лицо отупело по стойке «смирно», глаза навылет.

– Есть! – взвизгнул он и совершил головой роющее движение. Брось его теперь наземь – выроет канаву. – Есть!

– У вас есть с собой записки об арестовании? – спросил его седовласый.

– Есть! – взвизгнул комендант. – Есть! Есть! – его заклинило.

Седовласый написал в записке: «Командующему! Комендант арестован за нетактичное поведение в ресторане!»

– Идите! – сказал седовласый.

– Есть!

Комендант вышел из ресторана приставными шагами.

На лбу у него немедленно появилась еще одна зарубка.

Последняя. На всю жизнь.

ГИГИЕНА

Ах, как хорош север летом, когда тугие лучи солнца бьют и бьют сквозь внезапно набежавшую тучку и освещают тундру – мох, ягель, кустики березы и озера, озера до горизонта – маленькие, мелкие, и такие, и большие, и глубокие, как расщелины.

И скалы, сверкающие вкраплениями кварца, а на них, словно вшитые, лапки брусники, а под скалами голубика, черника, морошка. Вышел на полчаса в тундру – и готово ведро.

И осень хороша – тундра красная, желтая от листьев и голубая и алая – от ягод.

А сколько грибов – пропасть грибов, просто пропасть.

А сколько рыбы – в озерцах, озерах, речушках, речках и в море.

А зимой – лисы-песцы-росомахи-куропатки, и всполохи северного сияния – задрал голову и стоишь-стоишь – неимоверная, невозможная, побеждающая все красота.

Много чего на севере есть, ой как много. Баб только нету.

И вот в отсутствие баб одинокий прапорщик договорился с одним ненцем, что тот за литр спирта ему свою жену на сутки уступит.

Ненец привел жену, а прапорщик ее помыл, нацедив воду с батареи – все равно другой воды нет – в детскую ванночку, потому что мала та девчушка необычайно.

Помыл и незамедлительно выебал самым неординарным образом.

На другой день ненец забрал жену и в тундру отбыл.

Но потом он явился к начальству: «Ваша офицера моя жена помыл, и теперь она заболел. Как оленя пасти?»

Оказалось, что ненки не очень часто моются.

Прапорщика вызвали и сказали ему: «Ну, блядь? Гигиена, на хуй! Как теперь оленя пасти?» А вокруг была тундра – красоты неимоверной.

КОГДА Ж ВЖАРЯТ?

Знаете ли вы, как мы стреляем ракетами? Вы не знаете, как мы стреляем ракетами. Мы ими замечательно стреляем. То есть я хотел сказать, что мы ими неплохо стреляем. Правда, иногда мы может так стрельнуть, что они в Норвегию улетают. Кэ-эк ахнем из всех стволов, а потом – ладонь ко лбу: вглядываемся, высматривая ее на нашем замечательном полигоне, а из Норвегии нам и говорят: «Не ваша ли ракета к нам случайно прилетела и все тут нам всюду каркнула?»

– Нет! – говорим мы. – Это не наша ракета. Наша должна вот-вот у нас на полигоне приземлиться!

– А чего это на ней написано «Сделано в СССР»?

– Х-де? – говорим мы и смотрим, куда показали.

А однажды попали в коровник – не все же в Норвегию попадать. Построил колхоз коровник, поднатужился, а мы – вжик! – и буренки опять на ветру.

Наши, чтоб скомпенсировать урон, нанесенный горячо любимой родине, решили за счет флота отгрохать колхозу новый коровник.

И отгрохали.

И приехал генерал проверять, как отгрохали.

Почему генерал? Потому что на такие дела, с коровником, у нас только генералы ездят.

И идет генерал по тому селу, в котором только что отгрохали, мимо серых, покосившихся избенок, и подходит генерал к коровнику и смотрит на него.

А тут его за рукав – цоп! Обернулся генерал – стоит сзади столетний дед.

– Слышь, касатик! – говорит дед. – Вы вот что. вы эта. когда в другой раз пулять будете, то прицел чуток пониже возьмите, чтоб аккурат по моей избенке вжарить.

– Это еще зачем? – спрашивает генерал.

– Плоха у меня избенка, того и гляди сама рухнется, а у колхозу не допросишси, а вы вот, хоть и вжарили нашим, теперь вона какой коровник отгрохали, чистый санаторий!

Посмотрел генерал на деда, прямо в серые дедовы водянистые глаза, и увидел генерал столько униженной тоски, столько наивности и печали, что не посмел генерал тому деду отказать.

– Обязательно, дед! – сказал генерал. – Как в другой раз вжарим, так аккурат по твоей избенке, а тебе телеграмму отобьем, мол, ховайся, дед, пришел твоей избенке конец.

Расчувствовался дед, и генерал тоже расчувствовался.

Обнялись они с генералом по русскому обычаю и поцеловались троекратно.

С тех пор ждет дед, когда по нему вжарят. Очень он на того генерала надеется.

КУРЛЫК-КУРЛЫК

Север, север, север, мгла.

Полярная ночь, и сияние тоже полярное.

Поземка – о, Господи – и уж такая поземка, такая, что кружит и вьется так, что к маме не ходи.

Дома. В них свет. Пока он горит.

Почему пока? Потому что подают его с перебоями.

Окно на первом этаже.

Если проникнуть за то окно, то сейчас же попадешь в комнату, почти теплую, где за столом жена – учительница, почти женщина – проверяет тетради.

Она торопится: могут окончательно вырубить свет.

К ней подходит муж и начинает вести нежные разговоры. Он курлычет, курлычет, что твой журавль – курлык-курлык!

Жена, все еще в тетрадях, говорит ему тоном портового грузчика: «Отстань!» – а он не отстает и все еще – курлык!

И тут свет начинает усиленно мигать, мигать, жизнь ускоряется, жена проверяет тетради все быстрей и быстрей, а свет мигает чаще и чаще, а муж все не отстает и не отстает, и тогда у нее под рукой оказывается детский автомат (тяжеленный), сделанный мужем когда-то из неподъемного дерева – помойного топляка – для маленького сына.

Она хватает тот автомат и бьет им шутейно его по голове.

Все.

Потом все поместились в госпиталь.

Он – в качестве потерявшего разум. Она – в качестве терпеливой сиделки.

ПЕРВЫЕ И ПОСЛЕДНИЕ

Когда набирали в отряд космонавтов первых кандидатов, Министр обороны решил, что, поскольку космонавтам особая летная подготовка вроде бы ни к чему, можно набрать народ отовсюду, чтоб потом никому обидно не было. То есть понемножку из всех видов и родов.

Семьдесят процентов офицеров Северного флота захотело стать звездными братьями.

Так как этого добра (братьев) набралось очень много, для их прореживания в каждой базе были созданы специальные медицинские комиссии, которые и проверяли кандидатов на предмет наличия космического здоровья, а также на соответствие их внешности некому космическому стандарту – а то их потом всему миру показывать.

Мелких, кривоногих и со злобными физиономиями отсеивали прямо с порога.

Высоких, как заведомо тупых, тоже не брали.

Потом тех, кто прошел базовые комиссии, просеивали на медкомиссии Северного флота.

Делалось это так: ставился длинный стол, за которым усаживалась комиссия во главе с медицинским генералом. Входил частично голый кандидат, и вся эта орава на него смотрела. Потом кандидат называл свою фамилию, а генерал, заглянув в специальную бумажку, выговаривал следующее:

– Вы нам не подходите, у вас по английскому в дипломе тройка.

Так и отсеивали.

И осталось только двадцать пять человек. Эти подходили. Они сдали в своих гарнизонах квартиры и должности и даже продали все вещи и мебель, чтоб, значит, легче было в космос лететь.

Но пришла команда: «Отставить!» – у нас иногда приходит команда «Отставить!».

А потому что выяснилось, наконец, что нужен только один кандидат, а не двадцать один, и из всей этой шайки звездных мальчиков выбрали его – одного, и он улетел в космос, кудахча от счастья по-английски.

Остальных не знали куда деть – их должности, квартиры и мебель в гарнизонах уже разобрали.

Когда с этим вопросом подошли к Главкому, он криво усмехнулся и сказал:

– В космос захотели сбежать? Ну дайте им космос.

И им дали. Их переодели в зеленое и назначили в стратегические войска, где просто полно космоса.

И разлетелись они кто куда – в тундру, в пустыни, в степи, в тайгу.

И главное, все они отлично говорили на иностранных языках.

КОБРА

Север, причем очень крайний. Гарнизон, можно так сказать, так назвать это место, чтоб никого не обидеть. Среди всего прочего затерялось офицерское общежитие.

Местные жители его называют дурдомом или чудильником.

Небольшие комнатки на двух человек, койки, окно, потолок, пол и туалет с говорливым унитазом.

В одной из таких комнат жили двое: Шурик – горький пьяница и двухгодичник, и его друг Юрик.

Их комната была примечательна еще и тем, что на одной стене висел написанный Юриком лозунг: «Цени любовь, но береги свободу», а на другой его же творение: «Направо пойдешь – на аэродром попадешь, налево – в морпорт, а прямо пойдешь – в «Нижний» попадешь.

«Нижний» – единственный на всю тундру здешний магазин.

И вот Шурик уехал в отпуск.

Через некоторое время другу Юрику приходит от него телеграмма: «Готовь камеру. Везу кобру».

Весь день служивые находятся на аэродроме, так что почту приносят коменданту общежития. Прочитав насчет кобры, она сразу бросилась в штаб. Во время полетов в штабе околачиваются только замполиты. Взволнованная комендантша заорала прямо с порога:

– Да! Согласна! У нас не общежитие, а дурдом! Чудильник! Ну и что из этого? Это все-таки не уголок Дурова! Нет! Не уголок! – помахала она пальцем перед носом начальства. – И куда я, по-вашему, ее дену?

– Кого? – спросило начальство, отступая от обезумевшей женщины.

– Как кого? Кобру! Змеюку он везет! Я не знаю, куда селить ядовитую кобру! Не знаю! Может, вы знаете?

Замполиты по очереди изучили документ. После этого они обратились к начальству.

Когда начальству показали телеграмму, оно сказало только два слова и один предлог:

– Гнать в шею!

– Есть гнать в шею! – сказали замполиты и вышли.

– Ты не знаешь, кого надо гнать в шею? – спрашивали они потом друг у друга. – Этого типа или же его кобру?

Решили, что обоих.

К вечеру того же дня всем обитателям общежития стала известна новость: к нам везут змею.

Мужчины посовещались и сурово сказали:

– А чего? Приютим пресмыкающееся!

Женщины были категорически против:

– Это что ж, она тут ползать везде будет?

– Да не будет она ползать! Она в террариуме будет жить!

– Знаем мы ваши террариумы! Нажретесь, и она уползет!

– Да причем здесь «нажретесь»? Не она же нажрется! Ну?

– А вам только дай животное! Вы его вмиг алкоголиком сделаете!

Дети тоже стояли в это время рядом, тоже переживали, некоторые даже плакали и говорили, что змей надо беречь.

Несколько дней, пока была нелетная погода, продолжалось обсуждение. В конце концов, все решили, что как интересно и счастливо все заживут, когда в общежитии появится кобра.

Долгими, понимаете ли, зимними вечерами, особенно когда нет света, можно будет приходить к ней, кормить из рук, потому что она к людям тут же привыкнет, и даже гладить по головке, потому что она тоже привыкнет, особенно если ей челюсть перебинтовать.

В общем, ждали все, и даже встречать пошли всем общежитием на летное поле.

Как только Шура показался из самолета, к нему тут же все бросились:

– Где кобра?

– Кобра?

– Ну!

– Ах… кобра…

Шура был смущен. Рядом с ним стояла девушка. Шура привез жену.

ВИТЬКИНЫ РАССКАЗЫ

Начало службы на флоте представлялось несколько иначе, чем оказалось на самом деле. Картинка не совсем совпадала, но спасибо родному училищу, оно все же подготовило жертвенное тело к «тяготам и лишениям».

Я же на Дальний Восток попал, так что изумление испытал. Получив в Техасе (поселок Тихоокеанский, как известно) командировочное предписание во Владивосток на объект Поломошнова, я прибыл в этот славный город, снял квартиру и на следующий день убыл искать свой «объект».

После представления комбригу ракетных катеров меня отфутболили дальше – направили к комдиву торпедных катеров, который меня тут же поставил в стойку «смирно»: «Как вы стоите? Пятки вместе, носки врозь! Грудь вперед! Взгляд высоко и прямо!» – и немедленно вздрючил за точеные звездочки и прическу: «А это что у вас за звездочки на погонах?!! Вырезаны любимым лобзиком старого папуаса? Не флот, а какие-то венерические забавы! Да вы еще и не стрижены!.. Совсем!..» – после чего мне было сказано, что «объект Поломошнова» – это торпедный катер «Т-88» проекта 206М, и сейчас он стоит в Патрокле (интересно, где это?) на брандвахте (интересно, что это?), и поэтому мне надо завтра прибыть, как положено, за полчаса до подъема флага и после его подъема убыть на «Т-88» с лейтенантом Бычковым (а это кто?) на «ЛАС-5» (а это что?).

На вопрос, все ли понятно, ответил: «Так точно!» – и, развернувшись через левое плечо, вышел чуть ли не строевым шагом.

М-да! Брандвахта – это слово смутно припоминалось, а что такое Патрокл и «ЛАС-5» – ни хрена не понимаю. Ну и Бычкова я в жизни никогда не видел. Но тут главное фамилию запомнить – Бычков – и потом все станет ясно по ходу дела.

На следующий день за полчаса до подъема флага начал спрашивать про Бычкова.

Флаг подняли – Бычкова нет.

Начало августа, жара и влажность, я в форме номер три – тужурка, брюки, не снимая фуражки – мозг через полчаса сам протекает.

И вот наконец-то в начале причальной стенки появилась фигура: голова рыжая, морда красная, форма одежды – брюки, голый торс.

– Да вот он, твой Бычков, – подсказали офицеры.

Я подошел, представился и объяснил ситуацию.

– В пять секунд, – сказал мне Бычков. Он вообще был немногословен.

Пара партий в нарды, променад по пирсу, и вот уже мы с Юрой (Бычковым) готовы следовать на мой объект.

Юрка оказался добрым малым. Он закончил Тихоокеанское училище (ТОВВМУ) на год раньше меня, но уже успел, как мне тогда показалось, обрасти ракушками. Минер по специальности, Юрик исполнял еще и обязанности помощника командира «Т-102», и еще он же был командиром БЧ-1, 2, 3 и начальник химической службы (кажется, никого не забыл).

А Патрокл – это бухта в Уссурийском заливе Японского моря.

А «ЛАС-5» – весельная резиновая лодка, рассчитанная на пятерых.

А брандвахта – это служба такая.

Патрокл находился через сопку от нашей бригады, и, когда мы спустились с нее к берегу бухты, Юрка сразу начал размахивать фуражкой, снятой с моей головы.

С катера, стоявшего в трех-четырех кабельтовых от берега на этой самой брандвахте, сбросили водолазный трап, два бойца спустились по нему в стоящую у борта лодку, после чего они погребли в нашу сторону – это было удивительно, и я замер.

– Что стоишь? Снимай брюки и ботинки. «ЛАС-5» к берегу не подойдет – камни, – заявил Бычков.

Раздевшись снизу до уставных трусов, я полез в лодку, и, когда все устроились в этом гиблом корыте, нас повезли, посекундно обещая опрокинуть, на катер, мой долгожданный корабль, первый шаг на который и доклад командиру я не раз прокручивал в мыслях. Получалось так: бравый, красивый командир и я в новенькой форме. Я подхожу к нему, четко подношу руку к головному убору и докладываю: «Товарищ капитан такого-то ранга, лейтенант Чичин, представляюсь по случаю назначения на должность такую-то!» – а он мне, как отец родной, улыбается, мол, все отлично, и жмет руку.

Подойдя к борту катера, вскарабкавшись на него и встав босыми мокрыми ногами на палубу, мы с Бычковым пошлепали потом в офицерский отсек. Брюки в одной руке, фуражка и ботинки с носками («карасями») – в другой.

Спустились по трапу, Юра постучал в дверь с табличкой «Каюта командира».

Она немедленно распахивается – будто только нас и ждали, и в проеме – фигура в черном спортивном костюме, с пузырями на коленях, трехдневной щетиной и взглядом в никуда.

– Кто такой?

– Лейтенант Чичин.

– Чего надо?

– Мне?

– Не мне же! Начальник, что ли?

Юра помогает:

– Это вновь назначенный командир БЧ-4, начальник РТС!

– Понял, – и в открытый люк с поворота крик: «Механик! Механик! Мех!»

По трапу спускается дядька в костюме танкиста и усами Мулявина – мех.

– Так! Размести, покажи и расскажи лейтенанту все! – дверь тут же захлопывается. До того быстро, что я все еще смотрю на табличку.

– Кто это был? – спрашиваю я теплым голосом.

– Командир катера.

– Ё-моё!

– Да не, мужик он нормальный. Бывает, правда, западает на три-четыре дня.

Так и состоялось мое знакомство с командиром.

Мой первый командир – старший лейтенант Поломошнов Александр Михайлович – тридцать шесть лет, сабля наголо, офицер-легенда, гроза побережья, король швартовки. Позывной – «Чапаев».

Я нисколечко не жалею, что начал службу под его командованием.

В обиду он нас, юных лейтенантов, никому не давал. Чуть чего – мог за нас и в драку полезть.

А еще он обучал нас хитростям торпедных атак и управления катером в сложных условиях.

За все время ни разу не наказал, не оскорбил и не наорал. Хотя и было за что.

Матросы его любили, боялись и уважали. В бой, говорили они, мы пойдем только с Поломошновым. Дембельнулся «Чапаев» в сорок лет капитан-лейтенантом с должности помощник начальника штаба бригады.

На выходе в море ракетный катер проекта 205. Зима. Командир, рулевой и механик на ходовом мостике, так как в ходовой рубке обзор ограничен. Иллюминаторы небольшие, стекла толстенные. В рубку спускаются только при ракетной стрельбе. Все, кто на мостике, одеты во все теплое. В частности командир в теплой накидке – альпаке, ватных штанах, сапогах, шапка с опущенными ушами, поверх нее – капюшон. В общем, визг и трепет, далеко не крейсерский офицер.

Возвращается катер с моря (с выхода, как мы говорим).

Ошвартовался, и командир, в чем был (рожа от езды по волнам перекошена), в том и пошел, да еще весь в дерьме и соли – брызги же оседают – и еще он малость подкопчен дизелями.

А пошел он доложить комбригу о результатах этого выхода.

А тот уже на пирсе, да не один, а с командующим флотилией, а вернее, в то время с командиром военно-морской базы (ВМБ) «Стрелок».

И вот командир, увидев комбрига, да еще с адмиралом, переходит на полустроевой шаг и тянет лапу к уху. Но комбриг, увидев, что к нему приближается полное страшилище, вовремя сориентировался и говорит:

– Слышь, мужик, катера сегодня были в море, помоев не будет, приходи завтра. Понял?!

– Ну, дык, эта… – сказал командир катера и прошел мимо.

– Кто это? – интересуется у комбрига адмирал.

– Это? Да так, мужик, на Артуре живет, свиней держит да у нас иногда пищевые отходы собирает.

– А-а, ну ясно, – сказал командир ВМБ. Он и не сомневается, что перед ним чучело.

А сейчас я вам расскажу, как я очутился на гарнизонной гауптвахте города Владивостока.

Но не в роли караула, а по прямому назначению.

Лето 1987 года. Наша КУГ (корабельная ударная группа) в составе трех ракетных катеров типа «Молния» вышла в море пострелять. А после выполнения артиллерийских стрельб нам дали добро подскочить к американскому фрегату УРО (управляемое ракетное оружие) «Нокс», который шарахался вдоль наших территориальных вод, да попугать его хлопаньем крышек контейнеров крылатых ракет.

И вот идем узлов двадцать пять по «большой дороге», то есть по рекомендованному на карте пути, и слышим доклад рулевого: «Товарищ командир, прямо по курсу какое-то бревно торчит».

Мы к иллюминаторам. Ебдтать! Я так близко торчащии из воды перископ подводной лодки никогда не видел!

– Стоп машины! Лево на борт! – командует комбриг (он старший на борту).

А за нами в кильватер бодренько шлепают еще два катера, и после резкого нашего торможения они расходятся за нашей спиной, как учили, без проблем. А мы наблюдаем за перископом, а он тут же скрывается под водой. Ф-фу, не померещилось ли, не массовый ли психоз? Не-е, вот он опять появился. Потом опять скрылся. Тут как-то ненавязчиво, в связи с находящимся рядом вражеским фрегатом УРО «Нокс», сама собой возникает мысль о вражеской субмарине в наших исконных водах! Идет доклад на флотилию, оттуда на флот об обнаружении ракетным катером подводной лодки в подводном положении.

А к этому времени мы уже легли всей толпой (в смысле КУГом) на параллельный с перископом курс, гуляем рядом и ведем слежение. И тут следом за перископом появляется из воды еще одно выдвижное устройство – «лопата» радиолокационной станции, и начинает она вращается.

А потом через несколько нырков и рубка появилась, и тут даже катерники определили, что лодка-то наша, дизельная, незабываемого проекта 641, такие точно напротив нас в Малом Улиссе стоят. Естественно, доложили оперативному дежурному флотилии, что, мол, все в порядке, свою лодку нашли, после чего последовал приказ Командующего флотом вице-адмирала Ясакова Н. Я. (зверь, а не адмирал) вернуться в базу и всему командному составу катеров и лодки прибыть к нему в штаб флота с документами.

И мы прибыли.

Подводники привезли с собой здоровенную «схему маневрирования Б-28 в районе боевой подготовки», выполненную на ватмане. На схеме был изображен наш пятиугольный район Б-28 в этом районе и мы, прущие со скоростью двадцать пять узлов прямо посередке.

Мы привезли с собой навигационные карты и журналы, в соответствии с которыми мы-то как раз шли, как и положено – по рекомендованному пути, в двадцати пяти кабельтовых от кромки района, а вот подводнички – не поймешь как.

Дискретность определения места корабля в море нами соблюдалась, прокладка велась, как и положено, благо на «Молниях» нормальные штурмана, не из бидона, не из минеров, чай, или там из ракетчиков. Даже командиры катеров до того у нас всегда закон блюли, что определяли место фактически, не на глазок выставленной перед правой рукой с карандашом, а с записью в навигационный журнал.

Ясаков, потрясающий грубиян, раздолбал подводников за «картину с петухами» и отправил за документами. Часа через два привезли и карты, и новенький, чистенький навигационный журнал, заполненный каллиграфическим почерком – только что все нарисовали, собаки. На их картах мы опять перли посреди района – вот сволочи.

Главному штурману флота контр-адмиралу Владимирову В. В. было поручено разобраться и доложить.

Разобрались. Б-28 перед автономкой замеряла шумность или что-то там такое и ходила мимо СФП (судно физических полей). Так вот, это судно стояло на якоре с ошибкой по широте в пять миль от заданной точки. Лодка определяла свое место не по навигационным ориентирам, а (охренеть можно) по пеленгу и дистанции до этого долбанного судна. В итоге и получилось, что лодка под перископом шлялась непонятно где. Это хорошо, что так все завершилось, и никто никого не утопил.

И вот после доклада главного штурмана вице-адмиралу Ясакову, отчаянному грубияну, начали раздавать «пироги»:

– Командира лодки от боевой службы отстранить! Флагманскому штурману бригады подводных лодок – неполное служебное соответствие! Командиру дивизии ПЛ – строгий выговор.

И так далее, и так далее. В общем, досталось всем. Но все – старшие офицеры, от капитана третьего ранга до адмирала. Один я стою неоприходованный – капитан-лейтенант у стеночки с тубусом, а в нем наши карты, из-за которых все во всем и разобрались. Все свое получили, теперь смотрят на меня. Нехорошая пауза.

– Сынок, – говорит мне вице-адмирал Ясаков, несусветный грубиян, – а ты кто такой?!

– Флагманский штурман 165 бригады ракетных катеров капитан-лейтенант Чичин, – сказал я голосом как-то по-особенному тонким.

– Сынок, – говорит он мне опять тоном старой маркитантки, – доставь старику тихую радость: посиди-ка ты трое суток на гарнизонной гауптвахте, а то как-то нехорошо – все свое получили, а ты – нет.

– Есть посидеть на гауптвахте! – говорю я. А что еще на это сказать?

Ясаков выдвинул ящичек письменного стола. Стол красивый, дубовый, резной. В таком столе только чековые книжки на миллион долларов держать.

И вот из ящичка появилась записка об аресте, печать и подушечка с красными чернилами.

С такой красной печатью на губу без очереди пускают.

А «уазик» для доставки на посадку любезно предоставили подводнички, ети иху мать!

И старшина гауптвахты мичман Колибеда (кличка «Полпидара» за гнусность, маленький рост и голос портовой шлюхи) принял меня в свое заведение в тот же день, как родного, с распростертыми объятьями.

Было это летом 1980 года.

Лейтенант Дубровский – трехгодичник, выпускник ЛЭТИ имени Владимира Ильича Ульянова (Ленина) – мой друг Сережа. Симпатяга, душа компаний и кают-компаний. Сообразительный и, как сейчас бы сказали, предприимчивый малый. Мог выполнить любое задание, не прилагая особых усилий.

Так вот, Серега, командир БЧ-4 и начальник РТС «Т-116», остался старшим на катере, который был выведен из состава постоянной готовности и находился в навигационном ремонте.

От чтения произведений Чейза его отвлекла команда: «Боевая тревога! Угроза ПДСС! Фактически!»

ПДСС – это «преодоление диверсионных сил и средств», а произнесение слова «фактически» всегда приводит все вокруг в тот ритм, какой и должен быть при объявлении настоящей боевой тревоги.

Все разбежались по боевым постам и доложили о готовности к бою, хотя два дизеля из трех ремонтируются, то есть привязаны к пирсу накрепко.

При угрозе ПДСС выставляется вахта на верхней палубе с оружием. Оружие хранится в пирамидах в рубке дежурного по дивизиону. Прибегают бойцы и докладывают Дубровскому, что карабинов на всех не хватило. Тем не менее вахта выставляется для наблюдения за надводной, и если сильно присматриваться, то и за подводной обстановкой.

Дубровский вооружает лишь одного матроса с редкой фамилией Ыппын. Вооружает он его выброской.

Ыппын – чудно эта фамилия не только слышится, но и выглядит написанной – на катере комендор, а вообще-то он из оленеводов малых народов Дальнего Востока, поэтому выброска в его руках еще и аркан. Получив инструктаж любого водоплавающего у борта арканить и звать на помощь, Ыппын заступил на вахту.

Выполнив все, что мог, Дубровский завалился в каюте спать, не раздеваясь, но спать ему не дали: через некоторое время офицерский отсек наполняется офицерами штаба бригады с их начальником – капитаном третьего ранга Ефременковым Ю. Я.

– Так, студент, где вахта?

– Вахта ПДСС выставлена. Вооружен один. Карабинов не хватило, так что вооружил лассо.

– Че-е-ем?

– Лассо, тащ начальник штаба, арканом со скользящей петлей.

– Иди ты? Ну пошли, поглядим.

На шкафуте (правый борт) нес вахту матрос Ыппын с выброской через плечо.

Проверив знания вахтенного действий по сигналу «ПДСС», ЮЯ (именно так мы звали своего НШ) решил проверить и практические навыки.

– Ну-ка, Ыппын, покажи, как ты владеешь этим лассо. Зааркань-ка мне вон тот грибок, – показал НШ на вентиляционный грибок метрах в семи.

Ыппын с нескрываемым удовольствием на плоском лице снял с плеча выброску и, картинно вращая ее над головой, запустил в цель. Все получилось в лучшем виде, а иначе и быть не могло.

– А ну давай теперь во-он тот грибок, – оживились офицеры штаба.

Ыппын с радостью выполнил еще пару результативных попыток.

– Хорошо, а по движущейся цели?! Цыганков, – обращается ЮЯ к флагманскому радисту, – побегай-ка по юту, а Ыппын тебя будет отлавливать, как джейрана. – ЮЯ потирал руки от предстоящего удовольствия. Хоть какое-то разнообразие в серых флотских буднях.

Но связист быть джейраном не захотел, да и за акваторией Ыппыну надо было наблюдать.

Утром прилетели вертолеты, полетали над бухтой Улисс и вернулись к себе. С кораблей бросали в воду гранаты – никто не вынырнул и не всплыл. Прибыли водолазы, попрыгали за борт, осмотрели все катера и пирсы – ничего.

Но это только середина истории, а начиналась она так: незадолго до полуночи вахтенный у трапа малого ракетного корабля «Вихрь» решил пойти и отлить. Подошел он к левому борту и увидел в момент отливания, что под бортом кто-то плывет. Присмотрелся, а тот «кто-то» в этот момент нырнул и пропал из поля зрения.

Боец вызвал звонком дежурного по кораблю и доложил, что видел, как кто-то сначала плыл у борта, а потом занырнул. Дежурный по кораблю доложил дежурному по дивизиону, тот – оперативному бригады (ОД).

– А пузыри видели? – спрашивает ОД.

– Да вроде видели.

ОД бригады докладывает ОД флотилии.

– А пузыри были?

– Были.

ОД флотилии – ОД флота.

– А пузыри видели?

– Видели.

– Боевая тревога! Угроза ПДСС! Фактически!

Так и началось то ПДСС.

А до всего этого было вот что. Около 17 часов того же летнего дня. Новостройка – малый ракетный корабль «Тайфун» (заказ 1002), обмотанный кабелем, стоит в бухте Улисс на стенде размагничивания. Флоту он еще не передан. Находится на стадии ходовых испытаний. Командир корабля капитан-лейтенант Соболевский приглашает своего друга, командира ракетного катера «Р-2» капитан-лейтенанта Валова отужинать в кают-компании.

Шила на новостройке немеренно, поэтому ужин затянулся.

Соболю захотелось доставить своему другу массу впечатлений и погулять по полной схеме. После «ужина», то есть после 23 часов спустили катер «Чирок» для прогулки с ветерком по ночной бухте. Постепенно набирая обороты, катерок дал полный ход. В общем, носились по ночной бухте до тех пор, пока со всей дури не въехали в бочку стенда размагничивания. Соболь в одну сторону вылетел, Валов – в другую, пластиковый «Чирок» – вдребезги.

Соболевский вынырнув, погреб к своему «Тайфуну», а Коля Валов, решив, что мероприятие закончено, можно и по домам, поплыл к своему катеру. Вот в это время его и засек ссущий с борта вахтенный. Коля, сделав нырок, вынырнул у своего катера, потом он поднялся на борт и, наказав вахте не беспокоить его ни при каких обстоятельствах, завалился спать в каюте.

В это время Соболевский, стоя у борта «Тайфуна», напряженно вглядывался в темноту в надежде увидеть своего друга и думал о самом худшем. Соболь потом не спал всю ночь, а утром он увидел вертолеты, а затем и водолазов и окончательно понял, что ищут утопленника.

И он знал имя этого несчастного. Он вызвал буксир и направился на нем в бригаду. Но сначала он зашел-таки на катер «Р-2» и спросил для очистки совести, не приходил ли ночью на борт Валов. Вахта, прикрывая своего пьяного командира, сообщила, что не видела его со вчерашнего вечера. Соболевский, весь обмякший, пошел «сдаваться» комбригу.

Рассказав комбригу, что произошло прошедшей ночью, выслушав все мыслимые и немыслимые, знакомые и впервые услышанные выражения, Соболь уныло побрел назад на пирс.

Тем временем Коля Валов, проснувшись, решил выяснить обстановку. Он побрился с чувством и, придав себе более или менее приличный вид, направился в штаб бригады.

Вот на переходе он с Соболевским и встретился.

– Колька! Живой! – завопил Соболевский. – Айда к комбригу быстрей, пока он на флот не доложил, – поволок он за собой ничего не понимающего приятеля.

Успели. Комбриг наверх еще не докладывал, потому что сидел и считал до ста. Он решил доложить при цифре сто.

– Бляди! – сказал он друзьям, когда все разрешилось. – Так глухонемым с вами станешь!

А «Чирок» завод поставил новый, со следующего 1003 заказа.

В МАРСЕЛЕ

А хорошо летом в Марселе. Правда, в Париже летом, наверное, еще лучше, но в Париже я не был, а в Марселе был. В Марселе хорошо.

Мы туда с дизелюхой пришли. Был такой дружеский визит в середине восьмидесятых, в который не постыдились включить и нашу дизелюху.

Ну, то, что на ней все сияло, об этом говорить не приходится: ради заграницы и дружеских чувств к иностранному народу мы так лижем матчасть, что даже внутри этой матчасти пахнет только ответственным моментом. А уж как перед убытием в город Марсель нас старались одеть, обуть и накачать всем необходимым наши любимые противолодочные тылы, уж как старались! Это было одно сплошное загляденье и больше ничего. Даже матросов одели во все новое и скрипучее.

В Марселе время текло и быстро, и густо. Насыщенным оно было в Марселе: визиты, экскурсии, встречи, улыбки, попытки встать поближе к француженкам, поддержать их за что-нибудь или рукой рядом провести, чтоб понять, наконец, чем же они отличаются от родных и уютных дам.

Все это так. Все это было, но вместе с тем нужно отметить нарастание того, что называется головокружением и пресыщением, когда хочется побыть одному и отдохнуть от грохота цивилизации, пошляться по пирсу, покурить, посмотреть на море со стороны побережья, процедив во время смотренья несколько русских, до боли знакомых фраз.

В эти мгновенья взор твой рассеян, и сам ты туманный, замечаешь лишь то, что дышит с тобой в унисон.

Но страдать можно и вдвоем. Офицеры, к примеру, могут страдать вдвоем, а могут и большим количеством. Вдвоем они ходят во время страданья, а большим количеством они стоят и курят в отведенных для этого местах, и болтают, болтают…

Этого невысокого сухонького старичка в светлом летнем костюме приметили давно. Бывал он на пирсе почти ежедневно. При этом он всегда старался держаться поближе к офицерским сборищам. Видно было, что он настороженно ловил обрывки фраз. Во всем его облике ощущалось что-то болезненно-старчески-птичье. Наверное, так волнуются древние гусаки перед общим отлетом, когда они уже не в силах подняться в воздух.

Вместе с тем он держался с той долей старомодного достоинства, которое исключает легкость в оценках.

И все-таки несколько слов о нем было сказано: что-то о том, что нехорошо подслушивать. Со смешком.

До старика долетело, и тогда все услышали его голос:

– Не извольте беспокоиться, молодые люди, – сказал он мягко на чистом русском языке, – я не филер, ручаюсь честью.

Наступила неудобная заминка. Наши засмущались, заторопились, в конце концов, он был приглашен.

Когда он подошел, возникла еще одна пауза, во время которой кто-то должен решиться, спросить. Кто-то решился, он назвался эмигрантом не первой волны, вспомнил двадцатые годы, сказал, что просто хотел послушать свежую русскую речь, что приехал издалека только за этим, что там у него дом, семья и все, все, все…

– Русских моих времен становится все меньше, – говорил он с возросшим волнением, – годы, видите ли… а ваш заход сюда. Господи… сколько надежд… и многие хотели бы прийти, поверьте, но силы уже не те… а я вот не усидел. Россия, Россия… господа… иногда, поверите ли, живу, как во сне… вижу ее… перед глазами стоит… вот вы пришли сюда… и я счастлив… безмерно.

Старик расчувствовался, вынул платок. Вокруг зашевелились, кто-то кашлянул, тут же случился и зам (когда он только появился – неведомо), подоспело и остальное начальство, и старика пригласили на корабль.

Он спустился вниз. Его провели по отсекам, показали, рассказали. Он смотрел жадно, задавал вопросы, во всем чувствовался ум.

Зам, чуя жаброй патриотическое мероприятие, быстренько собрал всех свободных от вахт матросиков и попросил старичка выступить.

Тот выступил с вдохновением, разошелся и закатил матросам такую лекцию о любви к Отчизне, что те только рты пораскрывали. Зам при этом присутствовал, с лица сиял и пускал внутрь приятные потоки.

Потом сидели в кают-компании, говорили о флоте, и в этом вопросе старичок явил окружающим поразительную осведомленность.

Проводить его вышли все тот же зам и еще несколько человек.

Прощаясь, зам сказал старику:

– Так что же вы не поедете в СССР? Перестройка же. Теперь уже можно, наверное. Поехали бы, приняли советское гражданство.

Старик посмотрел на него изучающе.

– Молодой человек! – молвил он через некоторое время. – Стар я, да и грехи не пускают. Я ведь в Гражданскую в контрразведке служил. И у Деникина, и у Врангеля. А время было жестокое. Слышали, надеюсь?

Потом он простился и ушел.

Сам я лицо зама в тот момент не видел. Но другие видели. Говорят, там было на что посмотреть.

ЕЩЕ ПИСЬМА

Это Женя Воробьев.

Эту историю мне рассказал один приятель. Он мичманом в Таллине служил одно время. Теперь он строительством занимается.

Как-то строил он дом в четыре этажа. На каждом этаже по одной большой квартире. Так вот, сроки поджимали, и прораб всех подгонял. А приятель мой делал штукатурные работы и втихаря наблюдал за тем, что творила группа сантехников, состоящая целиком из представителей гордой в последнее время эстонской нации.

Устанавливая унитаз, горячие эстонские парни настолько увлеклись, что, увидев вблизи отверстие камина, они, не долго думая, приняли его за канализацию и завели туда с унитаза трубу.

И вот люди стали потихоньку заселяться.

Как же были удивлены жители нижнего этажа, когда в ответ на то, что они разложили в домашнем очаге костер и сели у него уютно греться, им сверху вместе с водой приехало свежайшее дерьмо!

Лето. Утро. Тепло, даже жарко. Я – на вышке, охраняю покой и сон рядового и офицерского состава заставы. Чисто случайно посмотрел от нечего делать в ТЗК (труба зенитная командирская) и увидел, что недалеко от самой границы начинает гореть тайга. «Слава Богу, хоть какое-то развлечение», – подумалось мне, после чего я даю звонок дежурному по заставе. Через три минуты весь наличный состав, за исключением тех, кто на службе, стройными рядами семенящим маршем, прихватив шанцевый инструмент, удалился в сторону разгорающегося пожара. Приходит время сменяться (четыре часа прошло), а «Ленского все нет». На матерный звонок дежурному с законным вопросом: «А почему я еще здесь?» – получаю вполне резонный ответ: «А все убежали, так что бди и охраняй, пока не потушат».

Прошло еще четыре часа. Смотрю в ТЗК, тайга дымится, значит, еще не потушили – пришла мне логичная мысль. Я начинаю дуреть от безделья, и тут мой взгляд остановился на ржавой табличке, привернутой к парапету вышки: «Пограничник! В случае обнаружения вражеского летательного объекта срочно сообщи дежурному по заставе по системе «Воздух». Я тут же мысленно обнаружил, что вражеский летательный объект злостно нарушил священную границу СССР, и по системе «Воздух» начал торпедировать дежурного по заставе.

Тот, не будь дурак, со словами «Щас, подожди» соединяет меня с ПВО, с нашими соседями пэвэошниками. Делать нечего, и я им снова повторяю по системе «Воздух», что якобы вижу вражеский летательный объект. Они просят меня уточнить его местонахождение. Я смотрю на наш пограничный компас (кругляшок с зелеными буквами «С», «Ю», «З» и «В», прибитый в центре гвоздем к парапету и от времени жизни вращающийся «куда захочешь», и говорю:

– Северо-восток.

– А может, юго-восток?

– Может, и юго.

– Знаете, мы видим на экране три цели, давайте определим вашу.

Мне поплохело. Но пока не сдаюсь.

– В сторону «ЗАЛЕЖА» (14-я погранзастава).

– Дайте направление.

– Северо-северо-восток!

– Может быть, восток?

– Может!

– Пиздец им.

И отключились. У меня бурно заработала фантазия на тему «Пиздец им», которая для меня при любом раскладе закончиться хорошо не могла.

Меня сменили еще через пять часов, и что удивительно: в тот день пэвэошники действительно кого-то сбили.

Вот.

Ваш Петр.

Командир военно-морской базы «Стрелок» контр-адмирал Тихонов проводит в нашей 165 бригаде ракетных катеров строевой смотр. Форма одежды парадная. Процентов семьдесят пять младшие офицеры, у которых парадная фуражка с «дубами» носится в редких случаях при парадной форме, а повседневная фуражка – естественно, с голым козырьком. Ну а чтобы козырек лишний раз не портить дырками для крепления «дубов» парадной фуражки, их (дубы) лепили на сырую резину или на пластилин (жвачек тогда не было, а если у кого и появлялась, то ее жевали по очереди и на клейку «дубов» ни при каких обстоятельствах не пустили бы), а после окончания торжеств «дубы» отлепляли, и фуражка становилась повседневной. И вот контр-адмирал Тихонов (он ведь тоже начинал службу с лейтенанта) идет вдоль строя и ведет рукой по ряду козырьков, и с них, как с осенних деревьев, опадает металлическая листва, и ложится та листва ровным рядком вдоль строя. Затем он подходит к капитан-лейтенанту Оладушкину (инженеру судоремонтной мастерской, горькому пьянице и невезунчику), двумя пальцами берет его вроде бы белое праздничное кашне, вытягивает его из-под шинели и показывает его комбригу, и все при этом видят, что это не кашне вовсе, а майка, обыкновенная шелковая.

На этом строевой смотр заканчивается, и за него мы получаем два шара.

Письмо написал Витя.

Это Елисейкин.

Вот тебе история от знаменитого адмирала флота И. С. Исакова. В шестидесятые годы прошлого столетия он вспоминал.

1924 год. Набережная Севастополя. Первый парад военных кораблей Черноморского флота.

Рейд. Флажки. Экипажи. Толпы народа. Событие.

Молодой, только что назначенный командующий ЧФ (его имя по понятным причинам не упоминается) на белом катере начинает объезжать строй кораблей.

– Здравствуйте, товарищи краснофлотцы!!

– Здра-а-аа!..

Ну и так у каждого корабля. Все строго по уставу.

И тут в бухту входит корабль. Наш крейсер. Только что из Турции, первый визит советских военных кораблей в соседнюю страну окончен.

Здесь необходимо сделать пару отступлений, то бишь пояснений. В то время президентом Турции был Ататюрк. Он понимал опасность османских амбиций и круто с ними боролся. Так, по его указанию туркам было запрещено носить фески, ну, ты знаешь, такие круглые красные шапочки с кисточками, в результате чего такой ходовой раньше товар в огромных количествах скопился у торговцев на складах.

Ну а предприимчивые турки – не выбрасывать же добро – завалили наших этими сувенирами. Моряками на кораблях служили бывалые стреляные волки. Все прошли интервенцию, Гражданку, а кое-кто и у «зеленых» послужить успел. В общем, соленая морская хохма у них была уже запасена.

Едва командующий поднес ладонь к козырьку, как вся команда крейсера, сорвав уставные бескозырки, в один миг напялила себе на головы те самые фески!

Положение командующего было весьма двусмысленное. Все всё видят. Подчиненные, народ. Ругаться, наказывать? Неуместно, да и «лицо свое можно потерять», как говорят китайцы. С другой стороны, налицо грубейшее нарушение воинской дисциплины, вызов. Как реагировать?

Командующему хватило пяти секунд, чтобы разрулить ситуацию.

Поднеся руку к козырьку, он насмешливо рявкнул в трубу: «Салам аллейкум!»

Явно не готовая к такому повороту событий команда чего-то там промычала вразнобой.

А потом командующий всех их наказал месяцем без берега и каждодневными репетициями «Здра-а-аа!»…

Больше его никто не прикалывал.

Как-то авиация должна была стрелять по морским целям. Выделили им старый дырявый тральщик «ТР-225». Катерок отбарабашил его в район стрельб и оставил в квадрате, а сам пристроился для обеспечения не очень далеко, в пределах видимости, и лег в дрейф. Пока он лежал, его течением отнесло незаметненько на две мили и подтащило к границам того самого квадрата, где и должны были проистекать боевые действия с авиацией. И имел тот катерок, как на грех, тот же боевой номер, что и у тральщика – 225.

Авиаторы заходили на цель боевыми тройками.

Первая же тройка продырявила старый тральщик с ходу, и до подлета следующей тройки он тихонечно утонул. Так что следующие заходили уже на катер. Как потом нам всем объяснили, по нему стреляли асы.

Из тридцати выпущенных снарядов десять угодили в цель.

Нашим асам сверху все равно же – тральщик или катер – лишь бы номер был виден. А номера у них совпадали, как уже говорилось.

С первого же захода они снесли ему стойку мачты, прихлопнув командира и двух сигнальщиков.

Командир – вся голова в осколках – и один сигнальщик умерли на месте, второй двое суток еще жил. В госпитале скончался, весь перебинтованный.

И главное, телеграммой вызвали матерей этих парней, да перепутали, и той матери, у которой сын еще был жив, дали телеграмму, что он умер, а той, что умер, дали, что жив, а поскольку ни того ни другого узнать было невозможно, то матери сидели рядом, оплакивали, а потом и хоронили не своих сыновей.

Потом только разобрались.

У нас такое бывает. Я сам отвозил одного узбека. Ехать было почти три тысячи километров. Кто придумал везти его туда на машине, я не знаю. Деньги, наверное, экономили. Груз двести. Они его в цинковый гроб запаяли, а гроб (чтоб они все попередохли) сделали такой маленький, что он в него не поместился. Так они ему ноги сломали и подвернули под себя. Это я потом все узнал. От тряски гроб распаялся, и такая из него вонища поперла, что я в кабину удрал, а двум бойцам, которые со мной тот гроб сопровождали, я на каждой остановке бутылку водки покупал. Так и ехали незнамо сколько. Приехали в село. Стали сгружать – гроб упал, шов пайки еще более разошелся, и из-под крышки опарыши посыпались. Я стою рядом, неудобно же, давлю их ногой, а тут еще мать заставила гроб открыть, а он там с подломленными ногами. Такой вой поднялся! На нас вся деревня пошла, чуть не убили, трясли, как грушу. Спасибо военкому – спас. Он им закричал что-то по-местному, они нас и оставили в покое.

Мне кажется, Саня, смерть, она до того простая штука, что просто удивительно. Придет и по плечу тебя похлопает. Главное, заранее чтоб ничего не чувствовать. А то командир того катера, что авиаторы разбубухали, за неделю ее почуял. По бригаде белый ходил. Лица на нем не было. Не в себе был. Ерунду какую-то нес. Все о ней, о смерти. Никто не понимал, что он такое бормочет. Очень не хотел в море идти. Жена у него осталась беременная. На шестом месяце.

Твой Вадим.

Мы тоже называли «системой» наше Калининградское ВВМУ. Имени какого-нибудь героя революции у него не было, и потому мы называли его «имени Папы Карло». Потому что все «своимы рукамы», как говорил наш незабвенный начальник Герой Советского Союза вице-адмирал Пилипенко В. С., прославившийся тем, что во время Великой Отечественной на Черноморском флоте на свой торпедный катер он установил реактивную установку с «Катюши», после чего и дал немцам просраться.

Еще достопримечательность училища – электронные часы (большая редкость в те годы) на башне учебного корпуса у центрального входа. Они каждый час орали на весь Советский проспект и прилегающие аллеи мелодию песни «Ты – моряк красивый сам собою, тебе «отродье» двадцать лет…»

А какие у нас были картины по периметру плаца! Эти картины рисовали курсанты-художники во время сессии, и за это оценки им выставляли автоматом.

Картина рисовалась сначала на листе ватмана, затем по квадратам ее увеличивали раз в сто, а может, и в двести. Естественно, на военно-морскую тематику.

Краску наносили методом полива из ведра и размазывали валиками и кистями по щитам из гладкого шифера. Таких картин при нас было три (по одной с каждого факультета).

Еще у нас были фонтаны и дикие животные. Был медведь в клетке возле столовой. Каждый норовил проверить его (а может, свою) реакцию. Мишка вроде и увалень, но кому-то просунутый сквозь прутья ботинок прокусил вместе с пальцами, после чего его увезли в местный зоопарк.

А оттуда привезли ламу. С бельмом на глазу и всю обтрепанную.

Для нее, а также для косуль, которые бродили по училищу, как козы, построили здоровенный загон с домиками. А загон потому, что как-то ночью, часа в три, дежурный взвод возвращался с чистки картошки в роту и видят – две собаки не местные: большая и поменьше. Пригляделись – волки. И ну за ними – толпой-то не страшно. Волки оказались проворнее. А наутро нашли двух косуль с перерезанными глотками. Решили, что это волчица приводила волчонка на стажировку. Это в центре-то города! А еще у нас лебеди жили на водоеме с маяком «Малый Меккер».

Меккер – преподаватель кафедры кораблевождения. Под его руководством строился этот маяк, за что он получил звание капитана третьего ранга. Второго ранга ему дали после сдачи маяка «Большой Меккер» возле курсантского кафе «Океан», которое строил «своимы рукамы» весь наш факультет.

Лебеди не улетали. Только разгонялись над водой пруда. Когда у лебедей появлялись птенцы, то на пруду выставлялась вахта в виде мичмана с мелкашкой, так как ондатры (или норки) с удовольствием жрали этих птенцов. Ну, мичман и должен был их защищать. И защищал. А куда денешься, если вздрючат за каждого пропавшего детеныша, потому что их передавали при смене по описи. Виктор.

СКАЗКА ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

Жила-была корова.

Хорошо жила: стойло теплое, корма, хоть и грубые, но сочные и дойка всего два раза в день.

Но, поскольку все мы желаем жить лучше, полнее и интереснее, захотела и корова попасть на военно-морской флот. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Много пришлось корове на этом пути претерпеть от жизни и от людей всяких, но корова попалась настырная: «Хочу, и все!» – а настырным, как известно, всегда везет.

Мечта ее, в конце концов, осуществилась, и стала корова флотской – попала в ВМФ.

Но не успела она в ВМФ попасть, как принялись ее доить. Ее даже в стойло не поставили – ремонтировалось в те времена стойло, заделывались в нем отдельные дыры – а доить принялись.

– Так я же не готова! – промычала корова.

– Быть того не может! – объяснили ей. – У нас на флоте все и ко всему готовы!

И еще ей объяснили, что доить ее будут не два, а три раза в день, так что ей нужно будет стараться, поспевать.

Стоит корова под проливным дождем, поспевает и ждет: во-первых, когда корма подвезут, во-вторых, когда дыры заделают, в-третьих, когда в стойло поставят.

Но корма так и не подвезли – что-то там не сложилось. Кроме того, корма заменили: грубые и сочные на просто грубые, а грубые – поскольку их тоже под руками не оказалось – на веники березовые. И тут все честь по чести заменено – по таблице замен. Корове даже эту таблицу показали, но веников тоже не дали, потому что их не связали.

– Как же так? – вздохнула корова.

– Трудности это у нас такие, военно-морские, – объяснили ей.

– А долго ли терпеть? – не унималась корова.

– Трудности у нас не терпят. Их у нас преодолевают! – объяснили корове.

А вот дыры в стойле заделали, и так заделали, что просто загляденье. Но корову туда не поставили.

– Что ж так? – поинтересовалась корова.

– Это стойло у нас получилось такое хорошее, что принято решение сделать его образцово-показательным! – отвечали корове. – На его примере теперь другие будут учиться, как стойло ремонтировать! – добавили ей. – А вас поставят в другое, временное стойло. Его как раз сейчас готовят.

– А какая там температура? – поинтересовалась грамотная корова.

– А температура там различная, – сообщили ей, – где плюс, а где и минус. От того зависит, как стоишь. Там есть такая одна дырочка, так вот рядом с ней минус, а чуть левее – там уже почти что плюс. Но вы не волнуйтесь. Эти трудности у нас временные. И ведь что положительно в этом моменте: трудности мы не скрываем, мы их обозначаем и стойко преодолеваем тяготы и лишения.

Ждет корова корма день, ждет другой, ждет неделю, а доят ее, надо сказать, регулярно, исправно, как обещано – три раза в день. Просто ребята на дойке попались ответственные и исполнительные. Им сказали: «Доить!» – они и доят, а скажи им: «Не доить!» – они и перестанут.

Сначала корова давала ведро, потом – полведра, потом – четверть, потом – кружку, потом и вовсе отказалась:

– Нету! – говорит.

– Это возмутительно! – сказало начальство, когда ему про это «нету» доложили. – Как это «нету»? Быть не может! А вы ей сказали, что ее включили в план?

– Сказали.

– Ну и что?

– Ничего.

– Как это «ничего»?!!

– А так.

Ну, случай действительно исключительный. Чтоб на военно-морском флоте и такая возмутительная забастовка.

Собралось начальство и пошло взглянуть на безобразницу. Случай-то исключительный, другого такого может и не представиться. Идет начальство и рассуждает дорогой:

– Тут что-то не так! Видно, плохо поставлена индивидуально-воспитательная работа (с коровой). Не доводят до нее последние (коровьи) решения. А кто у нее командир подразделения? Надо бы его привлечь! Повоздействовать! Надо где-нибудь заслушать его о его работе (с коровой)… Видимо, не понимает он, что надо быть ближе (к корове)… Пристальней надо изучать (корову)… И вовремя реагировать (на нее же)… Не забывая при этом (о корове)… Потому что (корова)… Хотя, конечно, (корова)… В общем-то, опять же (она же)… М-да.

Все начальство уже почти полностью высказалось в том же самом духе, когда слово взял главный морской начальник. Все на флоте знают: если что и сказал главный морской начальник, то так оно и есть!

– Ерунда собачья! – сказал начальник. – Как это «нету»? Как это «нету» молока? А зачем она на военно-морской флот шла? А? Значит так: кровь из носу, а чтоб молоко было! Где хочет пускай молоко ищет!

– А может она того? – спросил заместить командира, в заведовании которого всегда было душевное здоровье окружающих, и повертел пальцем у виска. – Случай-то исключительный. Может, врача прихватим?

И прихватили врача.

Идет начальство дальше, строит про себя разные догадки и подходит оно, наконец, к корове.

– Почему молока не даем? – строго спросил у нее самый главный начальник.

– Так ведь корма… – начала было корова.

– С кормами вопрос решен! – перебил ее главный начальник. – Корма подвезут! Не сегодня, так завтра! Так почему же не даем молока?

Молчит корова, силы сберегает.

– Может, вы не понимаете? – сказал проникновенно заместитель. – Может, вы не знаете, как нам это молоко именно сейчас нужно, просто даже необходимо?

– А ну! – вмешался главный начальник. – Народ молока ждет, а у нее «нету»! Дойте при мне! Сейчас посмотрим, как его «нету»!

Бросились корову доить. Один доит, четверо держат. Оттянули ей сиськи до земли, а оттуда – ни капли, ни полкапли.

– М-да! – сказало начальство. – А может, она того?

И принялся за корову врач. Приложил он ухо к коровьему боку и говорит:

– Дышите!

Дышит корова.

– А теперь, – говорит врач, – не дышите.

Стоит корова, не дышит.

– Абсолютно здоровая корова! – сказал врач. – Просто поразительно здоровая, – добавил он.

– Просто низкая требовательность! – строго сказало начальство и посмотрело на корову.

И тут корова то ли от этих слов, то от взглядов упала и дух испустила, да так быстро она его испустила, что и на мясо ее прирезать, тоже очень нужное, не смогли – под руками ничего не оказалось, а куда послали, там тоже ничегошеньки не нашли.

Так что пришлось корову закопать, для чего долго долбили землю.

– Да! – сказал главный начальник. – Нехорошо! В следующий раз по-другому надо!

– Молока мало надоили! – совсем закручинился зам.

– В следующий раз, – строго глянул на зама старший морской начальник, – чтоб молока было побольше, я считаю, надо не три, а четыре раза доить!

На том и порешили.

Ведь у нас как самый главный морской начальник считает, так почти все считают.

Вот такое у нас единодушие. И от такого единодушия силы возникают огромнейшие, а возможности при этом открываются – невиданнейшие, а резервы – неисчислимые.

И стоит себе флот, стоит.

И ничего-то ему не делается.