Каменное брачное ложе

ИСТОРИЧЕСКОЕ МЕСТО

Держась очень прямо, он пересек ведущую вниз аллею и взглянул на дом. Шофер стоял, опершись локтями о крышу машины; внутри «северный» кореец читал китайскую газету. У машины стояли хозяин пансиона и какая-то женщина. Оба молчали. Поднятый меховой воротник касался затылка Коринфа, ноги его затекли от долгого сидения в автомобиле. Воздвигнутый на высоком каменном фундаменте, оплетенном подмерзшим плющом, дом казался огромным: кошмарный сон архитектора — террасы, веранды, балконы, соединяющие все это лестницы, амбразуры, ниши, фонтаны, замурованные и вновь пробитые двери, башенки, садики на крышах, а сами этажи — кирпичные, каменные, деревянные, из сланца, песчаника… Его не построили — скорее вырастили подобно дереву. Коринф оглядывал этот замок и нервничал, понимая, что должен повернуться.

Он снял шляпу, повернулся, и ветер коснулся его изуродованного лица, выражавшего легкую заинтересованность: вот, я тут стою и смотрю, куда выходят окна дома.

Они выходили в безграничный простор. В глубокую зелень деревьев, росших вдоль вилл, из которых лишь в одной, полуразрушенной, со снесенной крышей, кто-то жил; извилистая улица спускалась к железному мосту, перекинутому через струящуюся меж широких лугов Эльбу. А на другой стороне реки, в долине, лежало то, что осталось от города. Бескрайнее поле обугленных, искрошенных снарядами развалин, прорывавшихся сквозь густой туман, словно невеста, разрывающая на себе свадебный наряд при виде жениха. Дальше к юго-востоку, где кончалось пожарище, волны голубых холмов уходили к Богемским горам Чехии. Коринф застыл на месте. День был теплым. Вдали, над мокрыми полями, протянулся белым рукавом дым, выползавший из фабричной трубы. Он поглядел выше, не в небо, но поверх города, туда, где ничего не было: ничего, кроме захватывающего дух простора. Прохладный ветер дул с реки ему в лицо — и тут он услышал зеленый шепот… Который затих прежде, чем он разобрал слова.

(Зеленый шепот, преследовавший его, иногда превращался в рев; громкий мужской голос, будто в огромном зале, выкрикивал: «…на размер больше…», «…турели, и кто…», — ночью он появлялся из стены, а потом исчезал в ней; иногда голос был женским и звучал в его мозгу: «…ах так? Оттуда…», или: «…все звери, м…»; голос мог хамить или насмехаться; мог шептать или громко кричать в пустоте; мог единственным словом всплывать над молчанием; возможно, голоса принадлежали реальным людям; он их не знал и никогда не видел, но мог себе представить: портовые рабочие, женщина у кухонной плиты, мальчишка, ссорящийся во дворе. Обычно они звучали на грани сна, но однажды это случилось в школе, во время урока, и он не понял ни слова. В том, что они говорили, не было смысла, как и в этом шепоте, явившемся снизу, из города.)

Он заметил краем глаза приближение Хеллы и хозяйки пансиона, двух новых персонажей, неожиданно вошедших в его жизнь. Ее ноги, подернутые дымкой светлых волосков… На шее — золотая цепочка, к которой подвешен молочный зуб.

— Наш гость издалёка погружен в медитацию? Герр Людвиг может рассказать вам много интересного.

Людвиг уже шел к нему. Коренастый седой человек в тельняшке, с трубкой в зубах: капитан своего дома, корабля, плывущего по долине. Он двигался, небрежно покачиваясь, держа руки в карманах штанов.

— Да, герр доктор, тут у нас историческое место. С этого холма в тысяча восемьсот тринадцатом году великий император Наполеон командовал последним сражением, в котором ему удалось победить. Он попал сюда по той же дороге, по которой вы приехали, оттуда, из-за сада. К северу располагались войска Бернадота[4], в Силезии стоял Блюхер[5], а оттуда, — трубкой, зажатой в кулаке, он указывал то влево, на Богемию, то на другие точки долины, — подошел Шварценберг[6] со своими австрияками. Здесь, у вас под ногами, их и порубили, как картофельный салат. Потом был Лейпциг, Ватерлоо и — конец Бонапарту.

Последние слова он произнес, словно уничтожая это имя, и кивнул, глядя на город, которого там, в долине, больше не было.

Недоверчиво — но не потому, что он не поверил рассказу хозяина, — Коринф покосился на Людвига, потом — на женщину, которая ему улыбнулась. Неужели она понимает его? Когда понимают — стараются понравиться. (А та, на другой стороне мира, была обычной шлюхой, ничего не слушавшей, просто ложилась на спину, раздвигала ноги…) Хелла отвела глаза и словно удалилась в какой-то другой мир, где Людвигу не было места, словно — не глядя — посмотрела на него, и у Коринфа перехватило горло. Желание подняло голову, ему стало холодно от того, что он должен был сделать, и он подумал: «Конечно, конечно, я хочу ее».

Трубка Людвига засипела; он заглянул в нее, дунул в мундштук, поковырялся в ней пальцем и выбил о каменную балюстраду. Горка пепла осталась на перилах.

— Вы романтичны, герр доктор?

— Весьма, — сказал Коринф.

Людвиг отвернулся — слишком рано, слишком неожиданно он увидел лицо Коринфа — и задумчиво поглядел на башенку вверху.

— Идемте со мной!

По извилистым коридорчикам и лесенкам, сперва вверх, потом вниз, они прошли в заднюю часть дома.

— Этот дом, — вещал Людвиг наигранно-таинственным голосом, сопровождая слова театральной жестикуляцией, — точная копия одного из домов в Риме, он был возведен здесь по распоряжению известного Кршовского, а назавтра, после того, как строительство завершилось — тут еще краской пахло, — Кршовский покончил с собой.

— Тому могло быть множество причин, — откликнулся Коринф.

Людвиг говорил по-немецки медленно и очень правильно, но с каким-то вязким акцентом. На шутку он не отреагировал; может быть, его история не была розыгрышем. Широким взмахом руки он указал на высокий витраж в темном зале — полуобнаженная женщина среди облаков, в одеждах, развевающихся на ветру, поднимает чашу на фоне пейзажа из воды, скал и рыб — и сказал:

— Таинственная женщина! О, mia bella Roma![7]

— Герр Людвиг, — оборвала его Хелла, — доктор Чуй Юнсан не может так долго ждать.

— Конечно, конечно, высокочтимая дама, — отвечал Людвиг, с глубоким поклоном распахивая перед нею дверь, — я лишь хотел ввести вас в свой дом.

— Вы не можете этого хотеть.

Она торопливо прошла внутрь. Людвиг густо покраснел. «Он сам и есть этот Кршовский», — подумал Коринф. Людвиг попытался закрутить подтекающий кран, потом сказал:

— Позволительно ли мне спросить, где будет жить доктор Чан Кайши?

— Доктор Чуй Юнсан снимает комнату в городе, — коротко ответила Хелла. — Я посмеюсь над вашими шутками после, сейчас у меня нет времени. А вам, герр доктор, удобно будет здесь, наверху?

— Более чем, — отвечал Коринф, не глядя на нее.

— Внизу всегда полно народа, — встрял Людвиг. — Иногда они проводят одновременно по четыре-пять конгрессов. Сила коммунизма — в конгрессах.

— Вы находите, герр Людвиг, что мы должны их реже проводить?

Хелла сердито посмотрела на него. Коринфу это понравилось: глаза ее воинственно сверкали. Интересное лицо: ей, должно быть, не меньше тридцати пяти, но выглядит моложе. К тому же — отлично сложена: роза долин Саронских, чья судьба была — превратиться в матрону и воссесть в креслах своего прошлого, а не в восторженную идиотку с замашками гарпии, но тут подул боковой ветер, и снес ее на новый курс: к аэропортам, куда прилетали китайцы и американцы; к конгрессам, проводившимся в уничтоженных городах; к надменным, не вполне благонадежным хозяевам пансионов с подозрительными политическими взглядами.

Она повела Коринфа в эркер, выложила на стол бумаги и стала просматривать их. Потом выдала ему несколько листков и брошюр.

— Это то, что вам необходимо знать. Вы писали нам, что не собираетесь делать доклад, но, может быть, вам захочется сказать несколько слов о состоянии терапии в Соединенных Штатах? Участникам конгресса это было бы очень интересно.

Впервые с тех пор, как они поздоровались в Темпельхофе, она взглянула ему прямо в лицо, и он знал, что она думает: «Откуда у него эти шрамы?» И: «Урод, настоящий урод, прости Господи». На лице ее ничего не отражалось, она ждала ответа.

— Я сам приехал сюда, чтобы чему-то научиться, фрау Вибан. И многого не знаю. Или не совсем понимаю. И пока даже не знаю, чего именно. Я очень устал. В самолете я тоже не спал; я никогда не сплю в самолетах. Перед вами человек, не спавший несколько дней.

Он кивнул ей и не стал отворачиваться: пусть полюбуется на него — девочка, ранним осенним вечером потерявшая дорогу среди развалин в дальнем конце луга и, всхлипывая, бредущая в густой тени, вдоль разбитых стен с амбразурами, сквозь которые трубит и свистит ветер; черная вода, звезды на камнях…

Хелла кивнула, лицо ее оставалось невозмутимым.

— Как хотите. Сейчас я должна отвезти доктора Чуй Юнсана. Там, внизу, у меня работы по самые уши. Возьмите, пожалуйста: здесь двести пятьдесят марок, вдруг вам захочется купить что-то на память.

— Не согласитесь ли вы пообедать со мной сегодня или завтра?

— Большое спасибо, но ничего не выйдет, мы вряд ли сможем видеться часто, — она произнесла эти слова с сильным, раскатистым акцентом, а когда Коринф улыбнулся, холодно продолжала: — Кстати, сегодня вечером герр профессор, доктор Карлхейнц Рупрехт из Лейпцига, дает обед в честь иностранных гостей. Хватит ли у вас сил? Жаль будет, если вы, единственный американец… Но если вы слишком устали, можете перекусить прямо здесь и лечь пораньше.

— Конечно, конечно, — встрял Людвиг. Он крутил в пальцах плектр, красную плоскую штучку для игры на гитаре.

— Меня нелегко свалить с ног, — сказал Коринф.

— Я тоже так подумала. — Хелла быстро повернула голову к окну: там какая-то птица с криком вылетела из кустов, пересекла террасу и понеслась вниз, в долину. — Собственно, вы можете пока прилечь, а я пришлю машину назад и встречу вас внизу, в отеле. Гюнтер вам поможет.

И тотчас же шофер, пританцовывая и хохоча, как безумный, втащил багаж в темную, странную комнату: в ней стояли три кровати и диван, стены были обиты панелями, квадратные колонны подпирали потолок. За двустворчатыми дверями, ведущими на террасу, оказалось окно с подоконником, так что открыть их было невозможно. Возле умывальника стояли две тумбочки, на одной лежал коробок спичек.

Людвиг повел Коринфа к другим дверям; за окном промелькнула женщина в темном платье.

— Фрау Вибан прелестна, не правда ли, герр доктор? Она часто бывает здесь с иностранными гостями. Очаровательна, как всегда. Проходите, сейчас я дам вам ключ. Здесь у нас, кстати, подается завтрак.

Они вошли в большую, заставленную мебелью комнату. У окна, выходившего в сторону города, светловолосый мальчик дышал на стекло и что-то писал пальцем на запотевшей поверхности. Обернувшись, он сердито поглядел на них.

— Пишешь книгу на стекле? Это герр доктор, познакомься-ка с ним, живо, — приказал Людвиг и пошел к шкафу.

Светленький мальчик — на вид ему не было шестнадцати, — хихикая и виляя бедрами, подошел к Коринфу и, кокетливо пожимая плечами, протянул ему руку. Коринф почувствовал, что мальчик специально задерживает его руку в своей.

— Как тебя зовут? — спросил он, высвобождая руку.

— Южен. Какие у вас холодные руки!

— Южен, герр доктор, — поправил его Людвиг.

— Южен, герр доктор.

За его спиной влага на стекле высыхала, и слова исчезали в небесах над горизонтом. Мальчик изящно повернулся, продолжая глядеть на Коринфа. Шрамов он как будто не замечал. Коринф смотрел поверх его плеча на улицу.

— Давай, Южен, пошевеливайся, — скомандовал Людвиг, не оглядываясь; он искал что-то, перекладывая бумаги и коробки.

Южен повернулся на каблуках и отошел к окну. Там он принялся с деловым видом возить карандашом вдоль корешков книг, стоявших на полке под подоконником, исподтишка поглядывая на Коринфа. Коринф сдерживался, чтобы не рассмеяться: боялся, как бы мальчик не подумал, что смеются над ним. Мальчик слегка покраснел.

— Где ключ от этого шкафа, Южен?

— Откуда мне знать? — рассмеялся Южен, оборачиваясь к Коринфу.

— Он у нас такой шутник, — сказал Людвиг. — За шкафом, конечно?

— Да! — Продолжая хохотать, Южен изящным прыжком подлетел к Людвигу, помог ему приподнять и повернуть шкаф, и Коринф увидел, что позади этой комнаты пристроена другая, с окнами, лесенкой и дверью, и там лежит на кровати женщина; видны были только ее светлые волосы на подушке: она лежала лицом к окну, за которым был город, но ей он не был виден. На покрытом скатертью столе стоял букет цветов и лежали апельсины.

— Ага! — С обретенным ключом в руках Людвиг пересек комнату: Великий Критик, Магистр; он отпер дверь и поклонился: — Не будете ли вы так любезны?

По лабиринту коридоров и лестниц, мимо ниш и полукруглых окошек во внутренних стенах он повел Коринфа вверх, неся в руках его сумку.

— Да-да, герр доктор Коринф из Соединенных Штатов, — проговорил он, скорее всего, чтобы поддержать разговор; потом, несколько раз кашлянув: — Позвольте спросить, что это за конгресс, на который вы прибыли? У нас, на востоке, не часто встретишь американца.

— Зубы, — ответил Коринф. Людвиг оглянулся. Коринф постучал по своим зубам. — Меблировка персональной столовой.

— Ах, дантист. Прекрасная профессия. Зубы — это замечательно, если есть что ими жевать. — Кивнув, он двинулся дальше. — Конгресс дантистов, — пробормотал он себе под нос. — Вы попали в очень странную страну, герр доктор. — Он огляделся. — Слыхали, какой пожар у нас тут приключился?

— Пожар? — откликнулся Коринф, глядя ему в спину. — Вы сказали — пожар?

— В Луизенхофе, наверху, — он ткнул пальцем в стену, покрытую белым налетом, — неподалеку отсюда. Самый красивый отель в городе. На прошлой неделе сгорел дотла. По необъяснимой причине. Полиция действует на ощупь. Вот так, — в голосе Людвига явственно звучало недоверие.

— Жертвы были?

— Мария Флрстер. Манекенщица. Одна из самых красивых женщин ГДР.

— Что-то было не в порядке?

— У них всегда все в порядке, — пожал плечами Людвиг. — Всегда все в порядке.

Коринф промолчал и стал подниматься по каменной винтовой лесенке. Было душно, откуда-то доносилось жужжание. У маленького окошка, выходившего в сторону города, он остановился. Множество дохлых и полудохлых мух лежали в пыли на подоконнике, живые — на спинках — вертелись так быстро, что становились почти невидимыми, дохлые валялись друг на друге. Он некоторое время наблюдал за представлением, склонившись над ними.

— Ничего нельзя сделать, — крикнул Людвиг сверху; он уже стоял на крыше, на фоне сиреневого неба, и, нагнувшись, глядел в люк. — Каждый год одно и то же. Стоит начаться ветру, и они слетаются в дом. Чего же вы хотите? У нас, в Дрездене, теперь такая традиция: помирать целыми толпами.

Коринф стал подниматься вслед за ним и через несколько секунд стоял на цинковой крыше рядом с Людвигом, на самом верху, среди дымовых труб, антенн, вентиляционных решеток, посреди окружавшего их мира. Смеркалось; с востока, из Богемии, наплывала пурпурная ночь, и долина внизу наполнялась туманом. Совсем рядом он увидел комнату, в которой должен был поселиться: окна по всему периметру, металлическая лесенка ведет вверх, на смотровую площадку.

— Я не слишком много наболтал? — спросил Людвиг. — А вот такого в Америке не бывает! — Он указал вниз: там, на одной из крыш, вокруг трубы, был устроен садик. — Здесь повесился Кршовский.

— Вы его знали?

— Как можно знать сумасшедшего? — спросил Людвиг, разводя руками. Он опустил сумку на пол в комнате, где стояли кровать, белый стол и стул, и принялся выгонять мух полотенцем.

Комната оказалась с сюрпризом: с кровати открывался широкий вид. Коринф подошел к окну, закурил и посмотрел на огоньки, зажигавшиеся внизу. В несколько секунд они превратили туман в кружевные одежды, «…нет, потому что я…» [маленькая девочка]. Впервые в нем проснулось ощущение чужой, неприветливой страны; что-то звериное, осознание того, что находишься среди чуждого пейзажа. «Я просто устал», — подумал он, касаясь рукой холодного стекла и глядя вниз: там машина, в которой сидели Хелла с корейцем, выехала за ворота и медленно начала спускаться к реке по дороге меж темных деревьев. Не глядя более в долину, он сел на подоконник, сдвинул шляпу на затылок и выдохнул дым.

— М-м, — промычал Людвиг, бросив бороться с мухами.

Коринф протянул ему пачку «Лаки страйк». Наклонив голову, Людвиг взял сигарету.

— Берите всю пачку.

— О nein, герр доктор, мы не нищие. — Он решительно покачал головой.

Коринф почувствовал себя неловко. Людвиг искал соучастника в своей ненависти к режиму, но не доверял гостю этого режима, он искал сообщника, но тотчас от него отказывался с гордостью человека, имеющего кое-что за душой (скажем, пансион). Застонав, Коринф повалился на кровать в надежде, что теперь хозяин его наконец-то покинет. Людвиг стоял, держась рукой за щеколду.

— Будьте осторожны, когда вечером захотите выйти из комнаты. Тут, наверху, бывает скользко из-за росы. Вам больше ничего не нужно?

— Спасибо, нет. Вы очень добры ко мне.

— Да чего там. Отдохните пока немного. Туалет на втором этаже. — Он умолк, но, когда Коринф поглядел на него, снова заговорил: — Извините, конечно, что я вас об этом спрашиваю, герр доктор. — Вопрос был ясно нарисован на его лице. — Вы что, в катастрофу попали? — Лицо его сочувственно сморщилось, пальцы теребили плектр.

— Это случилось из-за любви, — ответил Коринф.

Людвиг исчез за гребнем крыши. Ночь наступала все быстрее, наплывала со всех сторон. Держа в одной руке фляжку с коньяком, а в другой — крышечку, из которой он пил, Коринф глядел в потолок. Он в Дрездене. Он видел себя, лежащим на кровати в башенке, в Дрездене… Он курил, пил коньяк и смотрел в потолок: в углу штукатурка растрескалась, и оттуда выползали изумительные серо-розовые облака плесени. Он думал: «Если я не верю, что нахожусь в Дрездене, где я тогда? Я не в Америке, я никогда не был в Америке». Он вспомнил, что когда-то прочел (или сам это придумал?): Душа путешествует верхом. Когда он впервые приехал в Нью-Йорк — ему было тринадцать, — он три дня не мог поверить, что он там, пока, переходя улицу, в самой ее середине, вдруг осознал: это Нью-Йорк. Душа догнала его наконец на своей лошади. Она не могла себе позволить путешествие в автомобиле. И в эту минуту она преодолевала на шхуне под парусами те несколько сотен километров, что отделяли пляжи Лонг-Айленда от Европы; в порту Гавра она пересядет в почтовую карету. Пройдет много времени, пока она вернется назад, в Балтимор, — месяцы спустя, когда он, в белой рубахе с короткими рукавами и нейлоновой повязке на лице, склонится над женщиной, разинувшей полный золотых коронок рот в окно, в небо, на фоне которого вырисовываются серые горы — Дрезден. Душе придется подняться по лестнице вслед за Людвигом и поглядеть на издыхающих мух. Долгие месяцы ему придется обходиться без себя самого — как после войны, когда он несколько лет прожил, потеряв себя. Он выпил, закрыл глаза и подумал о том, что на земле полно людей, чьи души унеслись вперед — в поездах, автомобилях и самолетах, — туда, где уже собрались запыхавшиеся души восемнадцатого века, прибывшие верхом, на лодках, в дилижансах; некоторые так и остаются потерянными. По всему миру умирают тела, не получившие своих душ назад, а одинокие души все путешествуют по кругу, меняя лошадей, ночуя в тавернах, все вперед и вперед, на пути к могиле. И одни души гибнут в катастрофах, других убивают разбойники, а некоторые сами становятся разбойниками, надвигают на глаза шляпы, скрывают лица под черной повязкой и, жаждущие убийства, выскакивают из кустов, когда на дороге появляется добрая душа, святой, ангел…

«…прекрасная Хелена больше не играет…» [парень на мосту].

Он разом проснулся. Стемнело; коньяк пылал в его крови. Перед глазами стояла короткая поездка через Восточный Берлин: старинная панорама, здание рейхстага на площади, почерневшее, с проломленным куполом. Вильгельмштрассе: руины правительственных зданий — прогоревшие насквозь скелеты — напоминали выстроившихся в шеренгу прокаженных. Хелла показала ему на остатки гигантского бетонного яйца посреди пустыря. Там, произнесла она безличным тоном экскурсовода, отрицающим сам факт его существования (черт побери, он должен ее получить), — была рейхсканцелярия, а в яйце находилась система вентиляции для гитлеровского бункера. Секунду он ощущал близость чудовищного секрета. Из колокольных глубин Азии пригнали толпы несчастных, погибавших на каждом шагу, чтобы где-то здесь выкурить таракана из его погреба. Он стоял среди развалин здания, рядом с этим местом: все разрушено, разорвано, прогнило; между балками видно небо. Он попробовал на вкус мысль о том, что когда-то отсюда управляли уничтожением мира. Здесь, по залитым светом, застеленным толстыми коврами коридорам, они носились со своими бумагами от увешанной орденами свиньи перед зеркалом, распоряжавшейся от имени таракана, к колченогому пауку, спавшему с кинозвездой; здесь праздновали они свою кровавую свадьбу. Вся страна провоняла дымом горящей человечьей плоти, умерщвленной, когда планета встала на дыбы. Он думал: «Может быть, мы не должны были сюда лететь, чтобы превратить это гнездо в кучу щебня?» Несколько минут он смотрел на скелет широкой лестницы, тоскливо скрипевшей в просторном пролете, и тоска была в его глазах; из лужи в углу торчала блестящая проволока.

Он обжег пальцы и вскочил, наступив на валявшуюся у кровати одежду; окурок прожег коврик. «Пожар», — подумал Коринф, затушил его ногой, покачнулся и подошел к окну. Поясницу ломило от усталости; фляга была пуста. Море. Ночь подступила ближе. Звезды упали в долину. Там, где должен находиться центр города, было темнее, чем на окраинах: предместья светились в тумане, а в середине пробивались сквозь сумрак только ряды фонарей вдоль нескольких улиц. Он подумал о Хелле. «Она думает, — думал он, — что я думаю, что она думает, что у меня изуродовано лицо. Ей предстоит, — думал он, — уступить мне сегодня, вечером». Он вспомнил, как она подошла к нему в первый раз, на аэродроме, и потом, на террасе; он прижался лбом к стеклу. Река врезалась в город, корчась, словно от боли, вода текла, мягко переливаясь (а в ней полно железа и оружия); у подножья холма, под террасой, росли деревья, темнели руины и дороги ползли вверх.

Он зажег свет и разделся. Обнаженный, стоял он перед умывальником и обтирался губкой, думая при этом: «В бинокль весь город может сейчас меня видеть», — он прижал губку к шее и застонал от удовольствия; он думал: «Я совсем пьяный».

— Ты меня поражаешь, приятель, — сказал он громко и оглядел в зеркале свое тело.

Здороваясь с ним в Темпельхофе, она сглотнула, ее горло шевельнулось — это движение было заснято и приобщено к делу. Потом, когда он спросил, замужем ли она (в машине; она была разведена), она начала крутить свое кольцо. Она могла с тем же успехом сказать: я хочу тебя, ты, безумная уродская морда, войди и наполни собой мое лоно, я мечтаю о тебе. Это было тоже заснято и передано в подземную ставку, главный штаб, отдел фотографий, архив бункера.

— Я возьму тебя. Я тебя получу.