Канун трагедии: Сталин и международный кризис. Сентябрь 1939 — Июнь 1941 года

Первая часть книги охватывает период с начала сентября 1939 до лета 1940 г. В ней показано определение стратегии СССР после подписания пакта Молотова — Риббентропа от 23 августа 1939 г. Значительное внимание уделено становлению новых отношений Советского союза с Германией, в которых довольно большое место занимали экономические аспекты.

Рассматриваются отношения с Англией и Францией, конкретные действия в Польше и Прибалтике, советско-финская война и маневры вокруг Турции. В сентябре — октябре была решена судьба Польши, подписаны договоры Москвы со странами Прибалтики.

Существенным направлением внешнеполитической деятельности СССР было определение характера его дальнейших отношений с бывшими партнерами по переговорам — Англией и Францией. Москва не прервала контактов с ними, но свела их к минимуму, исходя и из своей общей линии, и из боязни вызвать раздражение нового «союзника» — Германии.

Отдельного внимания заслуживает «смена вех» в теоретических установках советских лидеров, проявившаяся в их отказе от критики фашизма и в новых директивах, которые Сталин давал руководству Коминтерна.

Пакт Молотова-Риббентропа и советский внешнеполитический поворот

Историки, занимающиеся исследованием советско-германского пакта от 23 августа 1939 г., как правило, задаются вопросами — когда начался поворот в советской внешней политике в сторону сотрудничества с Германией и каковы были его причины. От ответа на эти вопросы во многом зависит понимание сущности самого пакта и его последствий.

Некоторые специалисты склонны считать, что отмеченный поворот начался еще весной 1939 г. Действительно, в марте 1939 г., выступая на XVIII съезде партии, Сталин впервые за много лет заговорил о возможности улучшения отношений с нацистской Германией[27].

В самом начале мая, как известно, произошли перемены в руководстве советского внешнеполитического ведомства. С поста наркома по иностранным делам был снят М. М. Литвинов, находившийся в этой должности почти 15 лет. Его смещение было, конечно, также знаком грядущих перемен. Литвинов был активным инициатором и сторонником идеи коллективной безопасности, т. е. союза с Англией и Францией для противоборства планам и намерениям фашистской Германии. Он имел репутацию англофила, к тому же был женат на англичанке.

Замена его на В. М. Молотова — на второе лицо в советской иерархии, человека наиболее близкого к Сталину, была не только признаком грядущих перемен, но означала и больший контроль лично Сталина за деятельностью Наркоминдела.

Сигнал, поданный Германии еще в марте 1939 г., совпал с новыми веяниями и в Берлине. На приеме в немецкой столице в январе Гитлер публично и демонстративно беседовал с советским послом, в контакты с которым он до этого не вступал[28].

Для советского руководства эти пока еще не очень видимые перемены имели свое основание. Главная идея Москвы, состоявшая в желании избежать вовлечения в международный конфликт и ставившая центральной задачей использование «межимпериалистических» противоречий, была сильно поколеблена в результате Мюнхенского соглашения в сентябре 1938 г. Советские лидеры увидели возможность соглашения Англии и Франции с Гитлером без Москвы и, может быть, за счет СССР. У Сталина эти действия лишь усилили его общее недоверие к английской политике, являвшейся мотором Мюнхена.

В течение многих лет Советский Союз проводил активную антифашистскую линию, больше других осуждая немецкий аншлюс Австрии и действия Германии в Чехословакии; он помогал испанским республиканцам, осознавая, что Гитлер оказывает помощь испанским антиреспубликанским силам. Подобная линия легко вписывалась и в идеологические советские приоритеты. Пропагандистская машина максимально раскручивала антифашистскую борьбу, внедряя в сознание людей опасность идеологии и практики немецкого фашизма.

Но для сталинизма был характерен прикладной и весьма прагматический подход к идеологическим представлениям. Как показывают многочисленные примеры, Сталин легко менял идеологические приоритеты, если они не соответствовали его общим и часто весьма практическим планам и устремлениям.

Анализ донесений советских послов из европейских стран и инструкций, получаемых ими из Центра в конце 1938 — начале 1939 г., показывает то серьезное беспокойство, которое испытывали в Москве в связи с возможностью соглашений англо-французских лидеров с Германией. В аналитических записках, подготавливаемых в советском МИД и в идеологических отделах Центрального Комитета партии, подчеркивалась опасность и «глубокая непоследовательность» британской политической элиты и французских политиков типа Даладье.

Мы не располагаем данными об обсуждении в Москве в высшем руководстве принципиальных внешнеполитических проблем в конце 1938 — начале 1939 г. Но общее и возрастающее беспокойство в Кремле прослеживается довольно четко. И как следствие этого в Москве, видимо, решили видоизменить ту конфигурацию, которая превалировала в середине 30-х годов.

По нашему мнению, это еще нельзя было назвать поворотом и пересмотром внешнеполитических приоритетов и ориентации. Очевидно, пока речь шла лишь о модификации общего курса в сторону большей сбалансированности, характерной для кремлевских руководителей еще с 20-х годов.

Начиная с Рапалло, Германия занимала в планах Москвы первостепенное место. Собственно германофильские настроения в России имели многолетнюю традицию. В большой мере это было связано с географическими и геополитическими факторами. И хотя Первая мировая война столкнула обе державы, это не изменило общих представлений в Москве. Советские руководители в течение весны и лета 1939 г. постепенно стали налаживать контакты с германскими властями, особенно в торгово-экономической области. Но одновременно, как известно, продолжались переговоры между представителями Советского Союза, Англии и Франции. Вначале речь шла о политических переговорах, а затем в них приняли участие и военные миссии. Ознакомление с подробными протоколами этих переговоров убедительно показывает, что обе стороны прилагали мало усилий для их успешного окончания[29]. Англо-французские представители невысокого ранга с неполными полномочиями не демонстрировали готовность к компромиссу с советской военной делегацией. И советское правительство не проявляло большого интереса к успешному завершению переговоров.

Однако они имели весьма интересную особенность. Одним из камней преткновения на них был вопрос о пропуске советских войск через Польшу и Румынию в случае начала объединенных военных действий против Германии. И формально переговоры в Москве зашли в тупик именно вследствие нежелания Польши дать согласие на пропуск советских войск. И хотя в последний момент Франция осуществила нажим на Польшу и буквально вырвала у нее такое согласие, было уже поздно, и переговоры закончились неудачей.

Но в связи со всем этим возникают два вопроса, касающиеся советской позиции на переговорах. Первый состоит в том, что они были обречены на неудачу хотя бы еще и потому, что Москва вряд ли пошла бы на подписание любых договоренностей, имеющих целью возможные конкретные операции против Германии в то время, как шли активные контакты с Германией по торгово-экономическим вопросам. Из этого можно сделать вывод, что Москва участвовала в них скорее по инерции, нежели из желания достичь практических результатов. В то же время и западные партнеры явно не хотели каких-либо обязывающих договоренностей с большевистским режимом, предпочитая использовать переговоры для зондажа или для нажима на Германию.

Второй момент представляет больший интерес. Он касается уже упомянутого спорного вопроса о пропуске советских войск через Польшу и Румынию. Настойчивость представителей СССР явно показывала возрастание интереса в Москве к Восточной Европе. А если добавить к этому советские усилия весной и летом 1939 г. получить для себя какие-либо гарантии и в Прибалтике, то складывается впечатление о желании Москвы укрепить позиции в этом регионе. Было очевидно, что ситуация в Восточной Европе (включая Польшу и Прибалтику) рассматривалась руководством Кремля как важный фактор обеспечения безопасности СССР.

У историков нет данных о том, насколько далеко шли устремления Советского Союза. Мы не располагаем свидетельствами о каких-либо конкретных намерениях Москвы укрепиться в этих областях, да и вряд ли в Кремле могли в тот момент на это рассчитывать.

На таком фоне проводились активные консультации советских и немецких представителей. Динамика развития событий оказалась такой, что в Москве довольно быстро двигались от простых контактов с Германией в сторону достижения с ней более крупных договоренностей. Конечно, этому способствовала позиция самого Берлина. Как видно из многочисленных документов, в Германии активно готовились к быстрому нападению на Польшу и были в связи с этим готовы к войне с Францией и Англией.

Следуя традиционному стремлению избежать войны на два фронта, нацистское руководство стремилось как можно скорее обезопасить себя на востоке и было готово к заключению договора с СССР, притом на максимально выгодных для него условиях. В Москве, очевидно, понимали, что в самое ближайшее время может произойти нападение Германии на Польшу (об этом с тревогой писала вся мировая пресса) и что вполне возможное начало войны Англии и Франции с Германией создаст принципиально новую расстановку сил в мире.

В течение августа 1939 г. в Москве и в Берлине ускоренным темпом шло согласование позиций. Обе стороны были готовы к заключению договора о ненападении, который был бы довольно традиционен для международной практики того времени. Но в русле своего повышенного интереса к Восточной Европе советские представители поставили перед Германией, как и ранее на переговорах с Англией и Францией, вопрос о гарантиях для Советского Союза в этом регионе.

До сих пор идут споры о том, кому впервые конкретно пришла идея о так называемом разграничении сфер интересов, а фактически о разделе зон влияния между Германией и Советским Союзом в восточноевропейском регионе. Но ясно, что она в тот момент устраивала обе стороны. Немецкие представители были слишком заинтересованы в немедленном соглашении с Москвой и были хорошо осведомлены о ее беспокойстве за ситуацию в Восточной Европе и о старых «российских амбициях» в целом. Гитлер и его сподвижники всегда рассматривали большевистский Советский Союз как одного из главных стратегических противников. Но ради решения своей основной задачи — нейтрализации России в условиях подготовки войны с Францией и Англией и реализации германских планов в Европе в Берлине, очевидно, считали возможным идти на максимально большие уступки, в том числе и в территориальных вопросах, полагая, что в сравнительно недалеком будущем Германия вернет себе все то, что она отдаст в сферу влияния Советского Союза. Именно поэтому, по воспоминаниям современников, Гитлер не скрывал своей радости, когда получил известие из Москвы о подписании договора с Советским Союзом.

Что касается Советского Союза, то здесь объяснение было более сложным. Выше отмечалось общее желание советских руководителей «уравновесить» свои переговоры с Англией и Францией контактами с Германией. Но в середине августа Москва оказалась перед необходимостью сделать уже другой, более сложный и драматический выбор. Прежде всего встал вопрос о подписании с Германией полновесного договора о ненападении. Этот договор вполне вписывался в наметившиеся перемены в советской политике. Он позволил бы Советскому Союзу извлекать пользу из своего баланса между различными империалистическими группировками. Но этот баланс подвергался серьезной угрозе, так как в Москве становилось ясным, что Европу ждет большое потрясение в связи с близким нападением Германии на Польшу и возможным военным ответом Англии и Франции, связанными договором о гарантиях Польше.

Итак Москве предстояло сделать нелегкий выбор. На одной чаше весов были общая опасность германского фашизма, его неприятие большинством мирового сообщества и вполне ожидаемое осуждение им любых соглашений с нацистским режимом, фактический отказ СССР от переговоров о создании системы коллективной безопасности, имеющей прежде всего антифашистскую направленность. На другой — реальная опасность приближения враждебной Германии к советским границам, явное и подозрительное для Москвы нежелание Англии и Франции договариваться с СССР и идти навстречу советским требованиям о возможном пропуске советских войск через Польшу и Румынию, что ставило под сомнение возможность тесного военного сотрудничества с англо-французским блоком.

В Кремле должны были серьезно взвесить свою политику в случае начала конфликта между Германией и англо-французской коалицией. Это был бы уже не просто баланс между враждующими группировками, а нечто другое.

В общем плане советское руководство, послав сигнал Берлину еще в марте 1939 г., уже показало свою готовность осуществить корректировку или даже смену своего внешнеполитического курса. Теперь на исходе августа в результате очевидной неудачи переговоров военных миссий Англии, Франции и Советского Союза и по мере успешного завершения экономического и кредитного соглашения с Германией Сталин все более склонялся к выбору в пользу соглашения с Гитлером.

Историкам хорошо известны драматические события между 18 и 23 августа 1939 г., когда из Берлина ежедневно и почти ежечасно бомбардировали Кремль телеграммами, настаивая на немедленном приезде германского министра иностранных дел И. Риббентропа в Москву для подписания договора. Из документов также видно, что, в принципе соглашаясь с этим, в Москве хотели немного оттянуть развитие событий.

И тогда Гитлер бросил на чашу весов свой сильнейший аргумент и козырь — он выразил готовность подписать секретный протокол о разделении сфер влияния в Восточной Европе. Можно себе представить настроения, которые были тогда в кругах советского руководства. В течение многих лет Советский Союз находился в состоянии, близком к изоляции, в жестком капиталистическом окружении. Влияние Советского Союза на развитие мировых событий было весьма ограниченным.

Ранее упоминалось, что на переговорах летом 1939 г. советские представители выдвигали требования о пропуске советских войск в случае возникновения конфликта через территорию Польши и Румынии, что сулило Москве усиление ее позиций в Восточной Европе. Но теперь без всякого конфликта, а напротив, избегая его, появилась перспектива включения в советскую сферу влияния старых исконных территорий, бывших владениями Российской империи. Линия разграничения интересов или сфер влияния, на которую соглашались в Берлине, позволяла включить в советскую сферу часть Польши (населенной в своем большинстве украинцами и белорусами), Прибалтику, Бессарабию и даже Финляндию.

Естественно, подобная перспектива оживила старые настроения Кремля: она давала Сталину возможность реально подумать о том, чего он не мог даже себе представить на протяжении 20-х и 30-х годов. Разумеется, немецкие предложения еще не предрешали вопроса об окончательной судьбе этих территорий. Подписание договора с Германией меняло всю геополитическую ситуацию в этом европейском регионе. Кроме того, как казалось в Кремле, такое решение давало существенные гарантии обеспечения безопасности страны. Советский Союз мог в полной мере использовать ожидаемое столкновение между Германией и англо-французским блоком, оставаясь как бы в стороне от военного противостояния двух империалистических группировок.

Вряд ли в Москве были в тот момент полны иллюзий об отказе Гитлера от антисоветских планов. Но на определенном отрезке времени казалось, что Советский Союз выходит из международного кризиса с явными дивидендами — договором о ненападении с Германией и с неожиданной перспективой утвердиться в восточноевропейском регионе. При этом мало брались в расчет моральные и правовые факторы, связанные, во-первых, с тем, что социалистическая страна фактически вступала в соглашение с фашистским режимом, вызывавшим осуждение большинства стран мира, и, во-вторых, с тем, что предстояло решать судьбы других суверенных стран Европы за их спиной вопреки их собственным интересам и желаниям.

Некоторые исследователи, ссылаясь на косвенные свидетельства, указывают, что 19 августа в Москве проходило заседание Политбюро, которое якобы обсуждало вопрос о предстоящем визите Риббентропа и о договоре с Германией[30]. В протоколах Политбюро не удалось обнаружить свидетельств подробностей обсуждения этого вопроса именно в те дни. Но даже если оно и было, совершенно очевидно, что вопрос решался не на заседании. В конечном счете принципиальное решение зависело от Сталина, который, видимо, говорил об этом прежде всего с Молотовым и Ворошиловым.

Н. С. Хрущев в своих мемуарах сообщает: члены Политбюро собрались лишь 23 августа вечером, и Сталин сказал, что «Риббентроп уже полетел в Берлин. Он приехал с проектом соглашения, и мы такое соглашение подписали». Сталин заявил, что в соответствии с соглашением в сферу влияния СССР отходят Эстония, Латвия, Литва, Белоруссия и Финляндия и мы сами будем решать с этими государствами их судьбу без участия Германии. Что касается Польши, то, по словам Сталина, Гитлер нападет на нее и сделает своим протекторатом. Восточная часть Польши, населенная белорусами и украинцами, отойдет к Советскому Союзу. Естественно, пишет Н. С. Хрущев, мы одобряли последнее, но чувства ощущали самые смешанные. Поняв это, Сталин сказал: «Здесь происходит игра, кто кого перехитрит и обманет». И далее Хрущев отмечает: «Самого соглашения с Германией я не видел. Думаю, кроме Молотова, Сталина и некоторых причастных к этому чиновников Наркоминдела, его у нас никто не видел». Даже если считать воспоминания Хрущева весьма субъективными, они подтверждают общее мнение, что вся эта проблема решалась Сталиным в узком составе[31].

Согласно официальным дипломатическим документам, в Москве уступили настойчивому нажиму Берлина и дали согласие на немедленный приезд Риббентропа в Советский Союз. Это был первый приезд в СССР представителя столь высокого ранга нацистской Германии.

Анализ документов о подготовке визита Риббентропа и о переговорах в Москве показывает, что текст договора о ненападении был предварительно согласован между советскими и немецкими представителями по дипломатическим каналам. В то же время можно с уверенностью предположить, что окончательный текст секретного дополнительного протокола к договору определялся уже в Москве. Риббентроп на переговорах несколько раз упоминал Польшу, ясно давая понять, что события развиваются таким образом, что Германии в самое ближайшее время предстоит решать «польский вопрос». Не вызывает сомнений, что советские лидеры поняли, о чем идет речь.

Итак, давая согласие на приезд немецкого министра иностранных дел, в Москве сделали выбор в пользу соглашения с Германией, включая и территориальное размежевание сфер влияния. Верх взяли соображения геополитические и военностратегические, соблазн столкнуть между собой две империалистические группировки, а самим оставаться в стороне.

На основании анализа различных источников можно сделать вывод, что в Москву по дипломатическим и разведывательным каналам поступала информация об усиливающемся напряжении на германо-польской границе, о военных приготовлениях в Германии, и в частности о переброске немецких войск в восточном направлении. Эти данные ясно показывали, что германское нападение на Польшу можно было ожидать в самые ближайшие дни. По некоторым сведениям в ходе переговоров упоминалась и возможная дата нападения — конец августа или 1 сентября 1939 г.

Несмотря на то что проект о разграничении сфер влияния с Германией возник непосредственно перед визитом немецкого министра, на переговорах советские представители обсуждали уже не только общие проблемы, но и чисто конкретные вопросы, связанные с предстоящей границей разделения сфер интересов.

Подписание договора, известного как пакт Молотова — Риббентропа, состоялось 23 августа в Кремле в торжественной обстановке. Стороны не скупились на высокопарные слова, говорили о новой эре во взаимоотношениях между двумя странами и т. п. Договор вызвал огромный резонанс во всем мире.

В стенограммах о переговорах в Москве нет упоминаний о наличии секретного приложения к договору. Обе стороны тщательно следили за тем, чтобы сведения о нем нигде не просочились. Он был глубоко упрятан в архивах обеих стран. В Москве он пролежал до конца 80-х годов, и на протяжении 50 лет здесь отрицали всякую возможность его существования. Интересно, что и гитлеровская Германия не разгласила сведений о протоколе, даже в период войны с Советским Союзом.

Впервые текст протокола, обнаруженный в немецких архивах, был предан гласности и опубликован в 1947 г. в США в собрании документов под названием «Нацистско-советские отношения»[32]. В Советском Союзе изданный документ постоянно объявляли фальшивкой, сфабрикованной ранее в Германии. Для подтверждения этого советские идеологические службы и официальные власти, в частности, указывали, что под протоколом не было подписи Молотова на русском языке и т. п. И лишь в период перестройки и гласности под давлением общественности М. С. Горбачев объявил о «находке» в виде секретного протокола, и он бы опубликован.

Но это произошло спустя 50 лет после тех драматических событий. А тогда, в конце августа 1939 г. политические деятели, дипломаты и журналисты обсуждали смысл и последствия советско-германского пакта, имея перед собой лишь официальный текст договора без приложения.

В Германии царила эйфория. Как видно из многочисленных документов, Гитлер рассматривал подписание договора с Советами как свою великую победу. В откликах мировой печати уже в те августовские дни некоторые журналисты писали, что, по слухам, к договору были какие-то секретные приложения, но это были лишь домыслы и предположения.

Как известно, американцы имели своего агента в немецком посольстве в Москве, от которого они получали значительную информацию, но даже и через этот канал официально не просочились сведения о наличии секретного протокола к договору от 23 августа, хотя слухи о какой-то договоренности и циркулировали в дипломатических кругах.

В целом же реакция на советско-германский пакт была ожидаема: беспокойство в Лондоне и Париже, брожение и тревога в балканских, восточноевропейских и прибалтийских столицах, негативное восприятие среди европейской, да и всей мировой общественности, непонимание и растерянность в коммунистических партиях, которые в течение многих лет считали своей главной задачей борьбу с фашизмом.

Буквально спустя несколько дней после подписания договора последовали публикации серьезных аналитических статей и материалов, во многих из которых говорилось о том, что, несмотря на этот поворот в советской политике, речь идет лишь о пакте о ненападении и что только последующие события должны показать его реальный смысл и самое главное — его результаты.

Последняя мирная неделя в августе 1939 г. в Европе проходила в тревожном ожидании. Группа британских политиков и в их числе бывший премьер-министр Д. Ллойд Джордж и даже ряд деятелей консервативной партии публично критиковали правительство за неспособность или за нежелание добиться компромисса с Москвой. Европа словно замерла перед развязкой, от которой ее действительно отделяли лишь несколько дней.

Но нас интересуют в первую очередь события, происходившие в Москве. Несмотря на то что контакты с Германией велись уже довольно длительное время, они не были широко известны. Поэтому подписание пакта было совершенно неожиданным и для советской общественности.

Это был действительно резкий и кардинальный поворот во всей советской внешнеполитической стратегии. И если бы договор ограничивался только соглашением о ненападении, то при всех изменениях он не поднял бы столько вопросов для советских лидеров, которые теперь, после подписания секретного протокола, должны были принимать решения, затрагивающие принципиальные проблемы внешней политики, идеологии и пропаганды, а также внутренней политики и обороны. В Москве ясно понимали, что до нападения Германии на Польшу остаются считанные дни.

1 сентября немецкие войска вторглись на территорию Польши. А на следующий день правительства Англии и Франции объявили Германии войну. Так началась Вторая мировая война.

После подписания советско-германского пакта: судьба Польши

Договор о ненападении между СССР и Германией поставил советских лидеров перед необходимостью выработки новых внешнеполитических ориентиров как в теоретическом, так и в конкретном плане. Линия, которой придерживались в Москве начиная с середины 30-х годов, теперь должна была пересматриваться в результате соглашений с Германией.

Среди внешнеполитических приоритетов Советского Союза главными были проблемы обеспечения безопасности государства в условиях начала глобального конфликта. С сентября 1938 г., когда в Мюнхене Англия и Франция подписали с Германией известное соглашение, которое отдавало нацистам часть Чехословакии и открывало путь для последующей агрессии, страна оказалась в положении изоляции. Советское руководство испытывало глубокое недоверие к англо-французской коалиции и, несмотря на только что подписанный договор с Германией, опасалось вовлечения СССР в мировое противостояние.

В общей расстановке сил пристальное внимание было обращено на Восточную Европу. Практически на всех переговорах летом 1939 г. представители Кремля ставили центральным вопрос о возможном пропуске советских войск через Польшу и Румынию в случае возникновения конфликта. Многие месяцы обсуждалась и проблема гарантии странам Прибалтики. В Москве с беспокойством следили за антисоветской ориентацией Польши и Прибалтики. Угроза так называемого санитарного кордона вызывала постоянный синдром у советских лидеров. Все эти вопросы теперь должны были рассматриваться в Кремле в контексте совершенно новой ситуации, возникшей в результате советско-германского пакта и секретных приложений.

Если не вызывало сомнений, что в самое ближайшее время состоится нападение Германии на Польшу[33], то далеко не очевидной была реакция Англии и Франции. Объявление ими войны Германии, видимо, рассматривалось в Москве как наиболее приемлемый шаг, поскольку это соответствовало принципиальной и, пожалуй, одной из самых основных идей советского руководства, состоящей в стимулировании и использовании межимпериалистических противоречий. Поэтому первая неделя после подписания договора прошла в Москве в ожидании.

В течение нескольких дней в Наркоминдел стекались десятки посланий от советских послов из разных стран с описанием прежде всего откликов в мире на советско-германский пакт. В целом они давали довольно противоречивую картину. Лидеры государств пока воздерживались от специальных комментариев, но дипломаты и журналисты строили всевозможные догадки. Большинство комментариев сводились к предположению, что контакты Советского Союза с Англией и Францией будут продолжаться.

Несмотря на отсутствие прямых данных, можно заключить, что в Кремле почти ежедневно проходило обсуждение сложившейся ситуации. До конца августа официальные источники воздерживались от каких-либо комментариев. Первое официальное заявление последовало 31 августа, когда на срочном заседании Верховного Совета В. М. Молотов выступил с обоснованием только что подписанного договора[34]. В речи, хотя и в довольно общей форме, были намечены некоторые контуры новой внешнеполитической линии страны. Нарком старательно избегал каких-либо слов о конкретных намерениях. Он обвинил Англию и Францию в их нежелании прийти к соглашению с Советским Союзом и высоко оценил подписанный договор с Германией.

Самым интересным в речи главы советского внешнеполитического ведомства была ее тональность в отношении Германии. От прежней антифашистской риторики уже не осталось и следа. Говорилось о большом вкладе подписанного договора в укрепление мира, о его значении для развития дружественных отношений между двумя крупнейшими странами Европы.

Известно, что в советской политической системе Верховному Совету отводилась декоративная и чисто представительская роль; никакого реального значения для выработки внутри- и внешнеполитического курса он не имел. Поэтому и его созыв 31 августа был чисто формальным актом, хотя некоторые основные тенденции можно было проследить и в заседаниях Верховного Совета.

1 сентября немецкие войска, используя надуманный предлог, вторглись на польскую территорию. На следующий день правительства Англии и Франции, ссылаясь на соглашение о гарантиях Польше, объявили Германии войну. Произошло то, что ожидали в Москве. Теперь советским лидерам предстояло определить линию поведения на близкую и более длительную перспективу. И фактически уже с 3 сентября начались практические шаги Советского Союза в соответствии с положением, которое сложилось в результате договора с Германией и начала войны между Англией и Францией, с одной стороны, и Германией — с другой.

Мы отметили в качестве отправной даты 3 сентября, потому что, по некоторым данным, именно в этот день состоялось заседание Политбюро, на котором обсуждалась возникшая ситуация; судя по дальнейшим действиям, на этом заседании были даны инструкции различным ведомствам — Наркомату иностранных дел, Наркомату обороны, многим местным органам власти.

Но прежде чем говорить о первых шагах советского правительства, остановимся на некоторых общих проблемах, с которыми столкнулись руководители Советского Союза. В Москве должны были прежде всего определить, в каком направлении будут развиваться советско-германские отношения. Договор от 23 августа давал на этот счет общие ориентиры. Но после стольких лет антифашистской линии, которая пронизывала и политико-дипломатическую и идеологическую сферы, предстояло выработать новый курс в отношении Германии. Это касалось условий реализации советско-германского соглашения о кредитах и торговле, подписанного также в августе 1939 г. Однако главное было связано с политическими и идеологическими вопросами; необходимо было установить пределы и лимиты контактов с Германией, их направленность, сферы приложения и возможные результаты и последствия.

В качестве новых партнеров советских руководителей выступали лидеры нацистского режима, осуждаемые в мире за их фашистские эксперименты, которых советская пропаганда клеймила в течение многих лет. Следовало учитывать и то, что связи с Германией развивались не в вакууме, а во взаимодействии с другими странами в совершенно иной международной ситуации. Понимая планы и намерения Берлина, в Москве отдавали себе отчет в том, что Германия начала действовать и соответственно требовала от Москвы быстрых решений.

В этом общем раскладе особое место принадлежало идеологической сфере. В принципе перед советскими руководителями было несколько возможных путей действия. Можно было ограничить отношения в политической и экономической областях, не распространяя их на военную и идеологическую сферы. Сталин и его окружение не могли не понимать, что в условиях начавшейся войны во всем мире будут прежде всего интересоваться, какую позицию займет Советский Союз — станет ли он военным или политическим союзником Германии либо сохранит нейтралитет. Москва должна была решить для себя этот кардинальный вопрос. При этом важно установить, что в советских планах было выражением истинных намерений, а что могло быть использовано для внешнего камуфляжа, для предъявления бывшим партнерам по летним переговорам и всей мировой общественности. Иными словами, речь шла о том, как в действительности предполагали строить советские лидеры отношения с Германией и что рассчитывали оставить в тайне от всего мира.

Следующий большой вопрос касался взаимоотношений с Англией и Францией. После многолетнего недоверия к лидерам в Лондоне и в Париже, особенно в связи с Мюнхенским соглашением и длительными переговорами летом 1939 г., теперь в Москве должны были решить, продолжать ли контакты с этими странами или прервать их. Здесь присутствовал и публичный аспект (информация в прессе, официальные заявления и т. п.) и возможные «закрытые контакты». Все это, несомненно, обсуждалось в Кремле, и необходимо было разработать конкретный план действий.

Но, пожалуй, самая сложная проблема, которая должна была решаться максимально быстро, состояла в том, как следует реализовывать тот секретный протокол, который прилагался к советско-германскому договору от 23 августа 1939 г. В целом договоренности между двумя странами о разделе сфер интересов были в какой-то мере неожиданными для Москвы и превосходили все прежние ожидания. Предстояло определить пути реализации этих договоренностей, причем применительно к каждой из указанных в протоколе территорий — к Польше, Румынии, странам Прибалтики и Финляндии с учетом возможной реакции указанных стран и других государств Европы и США.

Совершенно очевидно, что решение вставших проблем требовало довольно сложных и комплексных мероприятий различных ведомств и организаций. Хотя для советских лидеров вопросы морали и этических норм занимали второстепенное место, они не могли не учитывать того, что реализация секретного протокола затрагивала независимые суверенные государства, имеющие не только свои интересы, но и систему договоров и соглашений со многими государствами Европы и США.

Мы не имеем подробных документальных свидетельств, как проходило обсуждение этих проблем в советском руководстве в конце августа — первых числах сентября 1939 г. Нам лишь известно, что Политбюро дало поручение Наркоминделу подготовить необходимые соображения по всему комплексу возникших проблем. Судя по документам, возглавлял всю эту работу В. М. Молотов, именно он координировал действия различных ведомств и находился в постоянном контакте со Сталиным.

Параллельно с этим в первых числах сентября, точнее после 3 сентября в советские посольства за рубежом начали поступать инструкции из Центра, касающиеся оценки ситуации и содержащие указания о возможных действиях. В них не было ни слова о Польше, Прибалтике и т. п., но были первые признаки намерений в отношении Англии, Франции и других стран.

Следует особо подчеркнуть, что экстраординарность ситуации и необходимость принятия быстрых шагов накладывали отпечаток на процесс выработки решений. Определение общей линии шло одновременно с конкретными действиями, что взаимно дополняло и влияло друг на друга. В итоге в течение сентября были в основном определены контуры будущего внешнеполитического курса, который, однако, подвергался существенной модификации по мере развития событий в зависимости от поведения различных участников развертывающейся драмы.

На процесс принятия решений в Москве оказывали влияние самые различные факторы — доктринальные установки, идеологические пристрастия и предубеждения, новая геополитическая ситуация в условиях войны, сложившаяся в результате образования враждующих империалистических группировок, «соображения обеспечения» безопасности, возрождающиеся имперские амбиции и устремления. В этот процесс было включено высшее партийное руководство, Наркоминдел и Наркомат обороны, органы НКВД, идеологический отдел Центрального Комитета партии и руководство Коминтерна, специально подключенное к обсуждению в самом начале сентября 1939 г. Как свидетельствует множество документов, в центре и на вершине всего этого процесса был Сталин. Именно он в конечном счете определял общее направление политики и конкретные шаги, участвовал в ключевых беседах с германским послом в Москве, с министрами стран Прибалтики и Финляндии, лично писал инструкции для Коминтерна, вел переговоры с представителями других стран и т. п.

Документы показывают также, что в выработке решений важная роль принадлежала В. М. Молотову и К. Е. Ворошилову. На различных этапах обсуждения привлекался А. А. Жданов, а также руководители ведомств и наркоматов, видные военные и партийные руководители страны. Но участие всех этих лиц носило больше консультативный характер. Реально все главные вопросы обсуждались узким кругом лиц без протоколов и стенограмм и решались Сталиным.

Если говорить о сентябре 1939 г., то основное, причем неотложное внимание в Москве было обращено на три вопроса — польские дела, советско-германские отношения, срочная подготовка предложений по реализации секретного протокола применительно к странам Прибалтики и Финляндии. Параллельно формировались общетеоретические основы нового курса, затронувшего и деятельность Коминтерна.

Анализируя совокупность названных фактов, можно проследить, как шло становление нового советского внешнеполитического курса.

Сразу же после подписания советско-германского договора вся мировая печать была заполнена откликами и комментариями. В основном газеты и журналы Англии, Франции, США, Швейцарии, Скандинавских стран весьма негативно оценивали это событие, увидев в нем «сговор нацистской Германии с большевистским режимом», осуществленный за спиной «западных демократий». В отдельных публикациях делались намеки на существование каких-то дополнительных договоренностей между Москвой и Берлином, касающихся Польши и других стран. Но все это были лишь домыслы и предположения.

Гораздо важнее была официальная реакция западных держав. 23 августа 1939 г. немедленно после получения известий о подписании пакта в Париже состоялось заседание военного кабинета министров. Премьер-министр Даладье так определил повестку дня:

По первому вопросу докладывал министр иностранных дел Ж. Боннэ. Надо, заявил он, как минимум подождать. Подчеркнув важность вопроса о судьбах Польши и Румынии, Боннэ также отметил значение позиции Турции и опасность нападения на Балканские страны. В заседании приняли участие представители военного руководства Франции.

В итоге было сказано, что Франция не имеет выбора: единственное решение состоит в сохранении обязательств перед Польшей, которые предшествовали переговорам с Советским Союзом летом 1939 г.[35] Как видно, не имея никакой информации о секретных приложениях к пакту, французские официальные лица понимали, что судьба Польши и Румынии могла обсуждаться при советско-германских переговорах. Столь же выжидательной была и позиция британского кабинета[36].

Ситуация кардинальным образом изменилась после 1 сентября и начала немецкого наступления против Польши. 2 сентября французский посол в Москве Пайар срочно встретился с Молотовым и спросил, сохранится ли в этих условиях французско-советский пакт о взаимопомощи[37]. Аналогичный вопрос Пайар задал в тот же день заместителю наркома В. П. Потемкину[38]. При этом он выразил сожаление в связи со столь резким поворотом во внешней политике Советского Союза. Характерно, что руководители советского внешнеполитического ведомства избегали прямых ответов на поставленные вопросы и ограничивались словами, что Англия и Франция должны принять на себя ответственность за неудачу попыток достичь советско-англо-французского соглашения[39]. На следующий день в телеграмме полпреду в Турции А. В. Терентьеву В. М. Молотов повторил ту же аргументацию и просил довести ее до сведения турецких властей[40].

9 сентября советский посол в Бельгии Е. В. Рубинин телеграфировал в Москву, что он получает из разных источников информацию о наличии «секретного» советско-германского соглашения, предусматривающего военное сотрудничество. Рубинин сообщал, что он повторяет слова Молотова и просит «не искать в советско-германском договоре того, чего там нет»[41].

В те же дни советский посол в Париже Я. З. Суриц направил в Москву две обстоятельные телеграммы. В них говорилось о настроениях в правительственных и военных кругах Франции. По его мнению, французский генштаб не ожидал таких быстрых немецких успехов в Польше, но считает, что рано или поздно Америка вступит в войну на стороне Антанты и война будет доведена до победы. Однако единственным фактором, способным изменить соотношение сил, является позиция Советского Союза. Разброс мнений во французских политических кругах очень широк. Французский посол в Германии Кулондр привез из Берлина известие, что между Москвой и Берлином (с согласия Рима) имеется уже полная договоренность и заключено секретное соглашение о разделе Польши или о едином дипломатическом фронте. Другие считают, что эти разговоры преувеличены и что Советский Союз будет проводить свою политику нейтралитета с уклоном в сторону Германии. Меньшинство (в основном среди «левых») допускает возможность, что если Германия зарвется в Польше, то СССР может даже выступить против нее. По словам посла, все серьезные политики сходятся во мнении, что нельзя давать волю чувствам, нужно считаться с фактами и не игнорировать СССР[42].

В другом послании Суриц снова пишет, что существует «большой пессимизм» в отношении советской позиции. По мнению некоего французского деятеля, в правительстве считаются с возможностью оккупации Советским Союзом части Польши и что в этом случае французские гарантии Польше будут действовать и против СССР. Прессе и радио дано указание более осторожно высказываться в отношении СССР. Вчера радиоцензура «получила взбучку за допуск слишком резкого выступления против СССР посла Клоделя»[43].

Данные французского дипломатического архива подтверждают эту оценку. Французское правительство не хотело обострять ситуацию и занимало выжидательную позицию.

Сходной была линия и британского кабинета. По данным советского посла И. М. Майского, британское правительство также придерживалось осторожной позиции. А известный английский политик Ллойд Джордж в беседе с советским послом резко критиковал премьера Чемберлена, считая, что тот продолжает мюнхенскую политику и готов «договориться с Гитлером». Но такая линия не сможет быть реализована из-за германских аппетитов и настроений британской общественности. Ллойд Джордж солидаризировался с той частью речи Молотова, в которой он критиковал английских политиков за провал тройственных переговоров летом 1939 г.[44]

Сопоставляя различные советские документы с материалами из британских и французских архивов и с документами Госдепартамента США, можно прийти к выводу, что общая линия стран Антанты и их союзников и партнеров в первой половине сентября 1939 г. была осторожно выжидательной.

И хотя, как известно, Англия и Франция, следуя данным ранее гарантиям Польше, объявили 3 сентября войну Германии, ни в одном документе французского и британского правительств и военных не было даже намека на принятие каких-либо военных мер против Германии и оказания реальной помощи Польше. Складывалось впечатление, что гарантии Польше ограничивались словесными заявлениями, декларацией об объявлении войны и не предполагали конкретных действий в ином направлении. Франция не отправила ни одного солдата к германской границе. Англия не объявила о военном призыве резервистов. Все те военные выкладки, которые делались в ходе московских переговоров английскими и французскими представителями, не были подкреплены конкретными шагами.

Советско-германский пакт вызвал огромный резонанс не только у основных участников международных событий, но практически во всех регионах и странах мира. Отметим лишь крайне озабоченную и нервную реакцию в странах Северной Европы. Она может быть свидетельством позиции малых государств.

В этом плане любопытны отклики в Швеции. Как писала в своих дневниках бывший советский посол в Швеции А. М. Коллонтай, подписание пакта было совершенно неожиданным для Запада и вызвало шок. «Вся подготовка этого важнейшего события ускользнула от разведки великих держав Запада и от их пронырливых журналистов»[45]. Еще не имея никакой подробной информации о сущности договора, бельгийский посланник в Стокгольме говорил советскому послу уже 24 августа 1939 г.: «И вы, Советский Союз, покидаете нас, малые страны, на произвол Гитлера. А мы так радовались вашему сближению с Англией и Францией. Мы так надеялись на вашу политику укрепления мира»[46]. Через несколько дней член кабинета министров Швеции Г. Меллер говорил, что договор СССР с Берлином подорвал симпатии и доверие к СССР широких рабочих масс»[47].

Основные комментарии Запада сводились к прогнозам относительно способности Польши к сопротивлению и к предположениям о возможной позиции Советского Союза в связи с быстрым германским продвижением по польской территории.

Значение информации, получаемой в Москве, состояло в том, что советские руководители как раз в эти дни были заняты выработкой долгосрочной и немедленной реакции на происходящие события. Как показывает дальнейший ход событий, они учитывали позицию Англии и Франции и их возможную реакцию на советские действия, главным образом в отношении Польши. Лондон и Париж прежде всего стремились прояснить возможные намерения Москвы, получить информацию о характере и степени договоренностей СССР с Германией и, может быть, получить какие-либо заверения о сохранении контактов СССР с его прежними партнерами по летним московским переговорам.

Польские события в сентябре 1939 г. освещаются практически во всех книгах и статьях, посвященных истории Второй мировой войны и истории международных отношений XX в. В историографии Англии, Франции, США, ФРГ они, как правило, трактовались как новый раздел Польши между Германией и Советским Союзом. Подобная оценка вписывалась в общую интерпретацию советско-германских отношений после заключения пакта от 23 августа 1939 г., согласно которой Гитлер и Сталин, национал-социализм и коммунизм рассматривались в одном ряду[48]. Советская политика и особенности тактики Кремля в польских событиях сентября 1939 г. глубоко не изучались, им давалась лишь общая негативная оценка.

В то же время советская историография полностью оправдывала действия СССР, концентрируя внимание на историческом значении воссоединения Западной Украины и Западной Белоруссии с украинским и белорусским населением Советского Союза. Поскольку в советской исторической литературе не признавалось существование секретных протоколов к советско-германскому пакту, то и любые намеки на какие-либо договоренности Москвы с Берлином, в том числе и касающиеся Польши, в ней не фигурировали.

Разумеется, наибольшее число работ по этому вопросу создавалось в Польше. Но в «социалистической Польше» историография в основном мало чем отличалась от советской.

Ситуация полностью изменилась после 1988–1991 гг. После признания в СССР и в России секретных протоколов к пакту Молотова — Риббентропа, их официального осуждения в 1989 г. и общей критики сталинизма в историографии начало меняться и освещение событий 1939–1941 гг. Соответственно, это сказалось и на освещении польских событий[49]. Во многих трудах, изданных в 90-е годы, говорилось о новом разделе Польши, осуждались репрессии против польского населения, особенно в связи с оценками так называемого катынского дела. Однако в условиях отчетливой поляризации общественного мнения и различных позиций историков вышло немало трудов, в которых советские действия в Польше в сентябрьские дни 1939 г. оцениваются лишь как воссоединение украинского и белорусского народов и в общем контексте мер по обеспечению безопасности страны.

В западной историографии в 90-е годы XX в. оценки событий 1939–1941 гг. практически не изменились. Можно отметить лишь явное общее снижение интереса к польским событиям того времени.

Известной компенсацией может служить резко возросшая активность и польской общественности и польской исторической науки. Во многих трудах, изданных в Польше в последние 10–15 лет, содержатся резкая критика политики Германии и СССР в отношении Польши и, как правило, заявления об их равной ответственности за случившееся с Польшей осенью 1939 г.[50] Несмотря на наличие уже опубликованных советских документов, в том числе и архивных, которые позволяют подробно проанализировать советские намерения и действия, польские авторы, как, впрочем, и историки стран Запада, предпочитают писать о них в общем осуждающем плане без детального рассмотрения.

Все эти обстоятельства дают дополнительное основание для более подробного освещения целей и конкретных действий советского руководства, что характерно для некоторых трудов российских историков, опубликованных в 90-е годы.

Итак, 1 сентября 1939 г. германские войска вторглись на польскую территорию; вслед за этим Англия и Франция, следуя соглашениям о гарантиях Польше, объявили войну Германии. Уже 3 сентября германские политики и военные начали массированный нажим на Москву, настаивая на немедленном военном наступлении Советского Союза на Польшу[51].

Польша всегда была чувствительным и раздражающим фактором в международной политике Советского Союза. Не говоря уже о трагических событиях многовековой истории, связанной с разделами Польши и др., в XX столетии было накоплено много «горючего материала» в советско-польских отношениях. Эхо советско-польской войны, после которой к Польше отошли территории, населенные украинцами и белорусами, постоянно давало о себе знать, что усугублялось прозападной ориентацией Варшавы, которую Сталин постоянно обвинял в антисоветских намерениях. Именно отказ Польши согласиться на возможность пропуска советских войск через ее территории стал главным препятствием на советско-англо-французских переговорах в Москве в июле — августе 1939 г.

Намерения Германии после ее нападения на Польшу были вполне очевидны. Нацистское руководство мало считалось с реакцией общественного мнения, но в складывающейся обстановке ему было крайне выгодно привязать Советский Союз к своим действиям в Польше, тем самым сделав его соучастником антипольской операции и еще больше противопоставив Англии и Франции.

Предложив Советскому Союзу столь выгодное соглашение о разделе сфер влияния, названное в протоколе «разграничением сфер интересов», Гитлер требовал теперь за это плату в виде немедленного движения советских войск в Польшу до линии разграничения. В Берлине, несомненно, отдавали себе отчет о том резонансе, который вызовет в мире фактически новый раздел Польши, и понимали ту ситуацию, в которой окажется советское руководство. Когда Гитлер, по отзывам современников, пришел в восторг, услышав известие о завершении московских переговоров Риббентропа, он ясно представлял себе те сети, в которые загонял Советский Союз, и, видимо, поэтому не скупился на обещания в определении советской сферы влияния.

3 сентября Гитлер встретился с советским послом в Берлине А. А. Шкварцевым и заверил его, что Германия полностью выполнит свои обязательства по договору и в результате успешной войны будет ликвидировано положение, созданное Версальским договором, а СССР и Германия установят границы, существовавшие до Первой мировой воины[52]. В тот же день немецкая газета «Франкфуртер Цайтунг» в передовой статье, озаглавленной «Гитлер и Молотов», написала: «Необходимость установить новый порядок в большом пространстве Восточной Европы и устранить там в будущем опасность конфликтов стала задачей, к которой Германия и Советская Россия подходят с общих точек зрения»[53].

3 же сентября Риббентроп направил специальную памятную записку немецкому послу в Москве Шуленбургу, в которой откровенно изложил позицию Германии. «Мы определенно рассчитываем, — писал Риббентроп — окончательно разгромить польскую армию в течение нескольких недель. Затем мы будем удерживать под военным контролем ту территорию, которая была определена в Москве как сфера германских интересов. Естественно, однако, что мы будем вынуждены по причинам военного характера продолжать боевые действия против тех польских вооруженных сил, которые будут находиться в тот момент на польской территории, принадлежащей к сфере русских интересов». Германский министр просил немедленно обсудить этот вопрос с Молотовым и выяснить, не считает ли Советский Союз желательным, чтобы русские вооруженные силы выступили в соответствующий момент против польских вооруженных сил в районе сферы русских интересов и со своей стороны оккупировали бы эту территорию. По нашему мнению, заключил Риббентроп, это было бы не только облегчением для нас, но также соответствовало бы духу московских соглашений и советским интересам[54].

Шуленбург довел содержание этой записки до сведения Молотова.

4 сентября главнокомандующий немецкими сухопутными силами генерал Браухич встретился в Берлине с советским военным атташе в Германии М. А. Пуркаевым. Браухич сообщил, что германская армия наступает в соответствии с планом на польскую территорию и что до Варшавы остается всего 100 км. В связи с этим он спросил Пуркаева, будет ли разоружена польская армия при ее отходе за линию разграничения в направлении к границам Советского Союза[55]. Браухич добивался ответа, желая знать о военных намерениях Советского Союза.

Судя по намекам германского генерала, немцы не просто оказывали давление, но использовали некое подобие шантажа, давая понять, что в случае задержки с наступлением Красной Армии немецкие войска могут вступить на территорию, зафиксированную как зона советских интересов. Москва оказалась в положении, когда надо было определиться в условиях настойчивого давления со стороны Германии.

Вопрос приобретал для СССР принципиальный смысл. По мнению британского историка Дж. Хаслэма, требовалось время, чтобы перебросить подразделения Красной Армии из Сибири в европейскую часть страны[56]. Такой вопрос действительно существовал, но представляется, что речь шла о соображениях больше политических, чем военных.

Учитывая тот факт, что пакт с Германией был в значительной мере неожиданным для Сталина, в Москве соответственно не было какого-либо продуманного плана действий. Видимо, в период после его подписания и до начала сентября советское руководство обсуждало вопрос о долгосрочной политике и конкретных действиях. На это косвенно указывают сведения об инструкциях, которые получили сотрудники Наркоминдела в первых числах сентября, предусматривавших подготовку договоров со странами Прибалтики и Финляндии.

По отношению к Польше в те первые дни сентября 1939 г. в Москве вели более тонкую игру. Советские лидеры (и, видимо, такая тактика была выработана в самом конце августа — начале сентября) не хотели выглядеть воюющим союзником Германии и соучастником очередного раздела Польши. При этом в Москве учитывали общественное мнение, причем не только мировое, но и настроения внутри страны. Это отметил в одной из своих телеграмм такой проницательный дипломат, как германский посол Шуленбург. Пытаясь, видимо, несколько сдержать нетерпение германских правящих кругов, посол писал, что в течение нескольких лет благодаря усилиям пропаганды, направленной против Германии как агрессора, население СССР было озабочено угрозой войны. Это сильно повлияло на его настроение. Внезапное изменение советской политики еще не полностью понятно. Далее Шуленбург сообщал:

«Советское правительство делает все, чтобы изменить позицию населения и отношение к Германии. Пресса трансформирована.

Атака на поведение Германии не только полностью прекратилась, но освещение политики Германии основано теперь на ссылках на отчеты германских новостей; антигерманская литература удалена из книжных магазинов…

Начало войны между Германией и Польшей сильно подействовало на общественное мнение и подняло новые страхи, что Советский Союз может быть втянут в войну.

Недоверие, годами насаждаемое пропагандой и неоднократно выражаемое на собраниях на заводах и т. д., не может быть столь быстро преодолено. Существует страх, что Германия, разгромив Польшу, может повернуть и против Советского Союза. Воспоминание о германской мощи в первой мировой войне еще живо повсюду.

Следует понять, с учетом советских условий, что советское правительство всегда обладало мастерским умением оказывать влияние на настроение населения в желаемом для него направлении и в современных условиях правительство также не отрицает необходимости осуществления пропагандистских мероприятий»[57].

Как показали дальнейшие события, в Москве не хотели полностью закрывать двери для контактов с Англией и Францией, также создавая впечатление, что Советский Союз ведет свою игру. К тому же содержание секретного протокола было неизвестно для всего мира и формально никто не мог обвинить СССР в сговоре с Германией за счет стран Восточной Европы.

В Москве, конечно, предвидели неблагоприятную реакцию в мире на вступление советских войск в Польшу и, видимо, старались уменьшить возможное негативное восприятие советской политики. 5 сентября Молотов встретился с Шуленбургом и ответил на записку Риббентропа:

«Мы сознаем, что в подходящий момент обязательно нам придется начать конкретные действия. Но мы считаем, что этот момент пока еще не назрел… Нам кажется, что торопливостью можно испортить дело и облегчить сплочение противников. Мы понимаем, что в ходе операции одна из сторон или обе стороны могут оказаться вынужденными временно переступить линию соприкосновения интересов обеих сторон, но такие случаи не могут помешать точному выполнению принятого плана»[58].

В таком же духе ответил Браухичу в Берлине и советский военный аташе[59]. Очевидно, что эти ответы отражали решения, принятые в Кремле.

Во время очередной встречи с Шуленбургом 10 сентября Молотов был более откровенен и фактически изложил реальный смысл советской позиции. По его словам, столь быстрые военные успехи германской армии явились неожиданными для советского правительства. В соответствии с расчетами Красная Армия предполагала начать действовать через несколько недель, а теперь речь идет о нескольких днях. Советские военные власти поэтому оказались сейчас в трудном положении, поскольку им требуется две — три недели для подготовки. Около 3 млн человек уже мобилизованы.

Шуленбург объяснил Молотову, что быстрые действия Красной Армии крайне необходимы. Молотов в ответ повторил, что делается все возможное[60], и перешел к политической стороне дела: советское правительство намеревается заявить, что в результате наступления немецких войск Польша перестает существовать и поэтому СССР должен прийти на помощь украинцам и белорусам, которым угрожает Германия. Такой аргумент будет понятен массам и в то же время позволит избежать представления о Советском Союзе как об агрессоре.

Эта линия, по мнению Молотова, была «заблокирована» вчерашним заявлением в Германии, в котором со ссылкой на генерала Браухича говорилось: «Больше нет необходимости в германских военных действиях на восточных границах Германии, и это создает впечатление, что германско-польское перемирие было необходимо; если, однако, Германия заключит это перемирие, Советский Союз может не начать военных действий». Шуленбург, сообщая в Берлин об этой встрече, заявил, что это заявление соответствует фактам[61].

Через два дня — 12 сентября Шуленбург вновь встретился с Молотовым. Немецкий посол сказал, что получил от пресс-департамента МИД Германии информацию. Из нее следует, что заявление, упоминаемое Молотовым, неправильно интерпретируется Советами, в частности, в нем не говорится о перемирии. По словам Шуленбурга, Молотов больше не возвращался к этому вопросу[62].

На следующий день 13 сентября Риббентроп опять обратился к этой теме в телеграмме Шуленбургу. Поскольку становится очевидным, писал он, что «великая битва в Польше» подходит к концу, мы должны дать Красной Армии информацию о польской армии. «Но даже теперь я прошу Вас информировать Молотова, что его замечание относительно заявления Браухича основано на полном недоразумении. Это заявление направлено исключительно на то, чтобы создать исполнительную власть на старых территориях Рейха, существовавшую до начала военных действий Германии против Польши и не имеет в виду никакого ограничения наших военных операций к востоку от бывших польских территорий. Не существует никакого вопроса о заключении немедленного перемирия с Польшей»[63].

Все эти встречи, обмен посланиями между представителями Германии и СССР, а также конкретные события позволяют довольно ясно раскрыть сущность советской политики в первой половине сентября 1939 г. В результате интенсивных обсуждений в Кремле выработали определенную позицию в отношении Германии и бывших партнеров Советского Союза по переговорам и в вопросе о реализации секретного протокола, подписанного 23 августа[64].

Выше отмечалось, что Молотов в беседе с Шуленбургом сказал о призыве в армию 3 млн человек. 16 сентября на заседании Политбюро рассматривался вопрос о работе политуправлений Киевского и Белорусского особых военных округов и т. д.[65] Москва комплектовала вооруженные силы и принимала меры в отношении готовности армии на западной границе. Одновременно велась усиленная политико-идеологическая работа с целью обоснования ввода войск в Польшу. По поручению Политбюро составлялись пространные записки о государственном устройстве Польши, о ее национальном составе, экономике, вооруженных силах и т. п.[66] В директиве наркома обороны К. Е. Ворошилова от 9 сентября перед военными ставились конкретные задачи по действиям в Польше[67].

Одновременно советское руководство явно не желало представить Советский Союз воюющим союзником Германии и участником наравне с немцами оккупации и раздела Польши. Из слов Шуленбурга и намеков Молотова с очевидностью вытекало, что в Кремле учитывали и внутренний фактор и сильные антигерманские настроения. При всей монолитности советского строя и возможностей пропаганды руководство понимало необходимость проведения определенных мер, чтобы население уяснило смысл поворота во внешнеполитическом курсе страны.

Для этого требовалось время. Поэтому, видимо, было решено заявить о необходимости прийти на помощь украинцам и белорусам, «страдающим многие годы под игом польской буржуазии и помещиков и теперь рискующим подпасть под господство Германии». Именно такое объяснение обеспечивало поддержку советским акциям внутри страны, позволяя апеллировать к национальным чувствам и настроениям братской солидарности.

Этот же аргумент был приемлем и в международном плане. Для всего мира он выглядел как защита народов от агрессора, что позволяло внешне как бы дистанцироваться от Германии. Понимая, что Англию и Францию очень беспокоит вопрос, не станет ли Советская Россия германским союзником, советские лидеры уже на этой подготовительной стадии употребляли слова «советский нейтралитет». Именно в таком духе были составлены инструкции из Москвы советским послам в различных странах Европы. Следуя им, например, А. М. Коллонтай, пытаясь опровергнуть мнение шведских деятелей, что Москва и Берлин собираются поделить между собой весь мир и что «расчленение Польши — это первый шаг», заявляла: соглашение с Германией имеет «целью не совместную агрессию, а именно обуздание агрессивных планов Гитлера», и в Белоруссии мы уже даем отпор завоевательным планам Гитлера»[68]. Этот аргумент постоянно присутствовал в беседах советских представителей за рубежом, свидетельствуя о том, что он был утвержден в Москве.

Наконец, в стране была начата пропагандистская кампания с целью полного прекращения критики Германии, а значит, и антифашистских лозунгов и идей. Таковы были первые советские шаги после заключения пакта с Германией и секретного протокола.

В Москве готовились к польскому походу. Впервые после 1920 г. Советская Россия собиралась двинуть войска за пределы своих границ, да еще в такой чувствительный регион, каким на протяжении многих веков была Польша.

Подробно Сталин объяснил цели и намерения Советского Союза в отношении Польши позднее, 27 сентября 1939 г. на очередной встрече с Риббентропом в Москве. Обращаясь к событиям начала сентября, Сталин сказал: «Было два варианта решения польского вопроса — первый осуществить раздел Польши, что было бы неудобно; второй — оставить за немцами этническую Польшу (там живет 4 млн поляков, а население Литвы всего 2 млн). Германия делает хороший гешефт, так как люди — это самое важное, что можно получить». Что касается Советского Союза, то речь шла о приобретении территорий, населенных украинцами и белорусами. Касаясь намеков на возможные претензии Германии на некоторые территории, населенные украинцами, Сталин жестко заметил: «Моя рука никогда не шевельнется, чтобы потребовать от украинцев такую жертву»[69].

16 сентября на очередной встрече с Шуленбургом Молотов сказал, что советские операции начнутся сегодня или в крайнем случае завтра. В те сентябрьские дни Молотов встречался с немецким послом почти ежедневно; судя по документам, очень часто в этих беседах участвовал и Сталин. Шуленбург упомянул и о своих телефонных разговорах со Сталиным. Очевидно, советские лидеры рассматривали эти события как ключевые в плане реализации секретного протокола к пакту.

Что касается немецкой стороны, то и для нее вопрос о вступлении советских войск в Польшу имел в тот момент весьма важный смысл. Еще 15 сентября накануне упомянутой встречи с Молотовым Шуленбург получил секретную телеграмму из Берлина от Риббентропа. В ней сообщалось:

Немецкий министр повторил свои прежние намеки, что задержка с советским вмешательством создает вакуум к востоку от германской зоны влияния. Немецкая сторона не собирается делать что-либо на этой территории, если этого не потребуют военные операции. И далее Риббентроп впервые поднимает вопрос о желательности опубликования совместного советско-германского коммюнике для того, чтобы, по его словам, поддержать продвижение Красной Армии.

Немецкий министр предложил свой вариант такого коммюнике. Он гласил:

Предлагая текст этого коммюнике, Риббентроп сослался на слова Молотова о том, что советское вмешательство имеет целью защитить украинское и белорусское население от угрозы со стороны Германии. «Действительно, — писал немецкий министр, — такое объяснение выдвигалось Москвой, видимо, конечно, в порядке зондажа. Такая формулировка, конечно, в наибольшей степени устраивала бы Москву в глазах мировой общественности, да и советского общественного мнения». Но германский министр отвергает подобный мотив, заявляя, что он «противоречит истинным немецким намерениям, которые имеют единственную цель — «реализацию хорошо известных германских жизненных интересов». Такие советские формулы противоречили бы, по мнению немецкой стороны, стремлениям к дружеским отношениям между двумя странами и представляют оба государства врагами в глазах всего мира[71].

Учитывая заинтересованность в начале советских операций, немецкий министр просит сообщить ему день и час начала наступления советской армии и выражает пожелание осуществить необходимую координацию действий военных представителей обеих сторон, предлагая начать переговоры по этим вопросам в г. Белостоке[72]. Как видим, немецкая сторона продолжала оказывать давление на Москву. Она отвергала советские объяснения о необходимости защиты украинских и белорусских земель от Германии и настаивала на начале сотрудничества военных представителей.

Совершенно очевидным были советские намерения избежать обвинений в союзе и соучастии вместе с Германией в разделе Польши. Поэтому для Советского Союза было явно нежелательно упоминание в объединенном коммюнике слов «о естественных сферах влияния» обеих стран.

На следующий день Молотов уведомил Шуленбурга о начале вступления советских войск в Польшу. В тот же день была опубликована статья в «Правде», которая служила пропагандистским обоснованием начинающихся акций.

Дискуссии между СССР и Германией вокруг советского объяснения своего вступления в Польшу продолжались в течение нескольких дней. 16 сентября на встрече с Шуленбургом Молотов сообщил, что в настоящий момент Сталин проводит совещание с военными, и после него, вероятно, уже ночью станет известен день и час советского наступления[73].

Что касается совместного коммюнике, то Молотов вообще выразил сомнение в его необходимости. Советский Союз намерен объяснить свои действия тем, что Польское государство распалось и больше не существует и что поэтому все прежние договора, заключенные Польшей, потеряли силу; что третьи страны могут попытаться использовать эту ситуацию, чтобы создать хаос, и в этих условиях советское правительство считает себя обязанным вмешаться, чтобы защитить украинских и белорусских братьев и дать им возможность мирного развития.

Молотов согласился уступить и убрать из предполагаемого советского заявления в связи с вступлением войск в Польшу те места, которые кажутся для немцев наиболее чувствительными, но в то же время просил учесть «трудную ситуацию для советского правительства». «Советское правительство, к несчастью, не видит других возможностей для мотивации своих действий, так как СССР имеет родственные обязательства перед национальными меньшинствами в Польше и должен оправдать в других странах тем или иным путем свое нынешнее вмешательство в польские дела».

В заключение Молотов поднял вопрос о судьбе г. Вильно; СССР хотел бы избежать столкновения с Литвой и просил сообщить мнение немцев о судьбе Вильно и о том, кто должен занять этот город[74].

Итак, приведенные документы показывают, что Москва не хотела выглядеть соучастником раздела Польши вместе с Германией; наилучшим объяснением своих действий она считала необходимость защиты украинского и белорусского населения[75]. При этом отправной точкой была констатация того, что Польское государство фактически перестало существовать.

Конечно, наиболее благоприятным для Москвы были бы упоминания о защите украинцев и белорусов от немецкой угрозы, но для Германии это было неприемлемо. Молотов попытался поставить под сомнение необходимость совместного коммюнике в принципе, ибо для советских лидеров было бы лучше вообще не делать никаких совместных с немцами заявлений по польским делам. Но германская сторона настаивала, и в итоге в Москве подготовили свой вариант коммюнике. Судя по запискам Шуленбурга, Сталин лично занимался редактированием документа.

17 сентября в 3 часа дня из Берлина по телефону в немецкое посольство был передан проект совместного коммюнике[76]. Это был в основных чертах тот самый проект, который упоминался выше и который уже был известен в Москве. Шуленбург передал проект Молотову на одобрение, который заявил, что он должен проконсультироваться со Сталиным. Молотов соединился со Сталиным по телефону и зачитал ему текст. Сталин заявил, что коммюнике может быть сделано, но поскольку в нем «факты излагаются слишком откровенно», он сам напишет новый проект и направит его германскому правительству.

18 сентября в 12 час. 30 мин. этот советский проект поступил в посольство и тотчас был отправлен в Берлин[77]. В тот же день из Берлина сообщили, что текст коммюнике одобрен и в таком виде оно должно быть напечатано в газетах[78]. В 2 часа ночи Берлин известил о том, что текст будет опубликован в вечерних немецких газетах[79].

Данная информация была немедленно доложена Молотову и двумя часами позднее текст коммюнике появился на телетайпах и был передан по германскому радио. В свою очередь, немцы очень интересовались публикациями коммюнике в Советском Союзе. Из посольства сообщили, что в воскресенье (а 18 сентября был выходной день) советские газеты не выходят, но заверили, видимо, после консультации с Наркоминделом, что коммюнике будет передано по советскому радио после 4 часов дня[80].

В итоге текст коммюнике, названный Шуленбургом «сталинским проектом», гласил следующее:

«Во избежание всякого рода необоснованных слухов насчет задач советских и германских войск, действующих в Польше, правительства СССР и Германии заявляют, что действия этих войск не преследуют какой-либо цели, идущей вразрез интересам Германии и России и противоречащей духу и букве пакта о ненападении, заключенному между СССР и Германией.

Задача этих войск, наоборот, состоит в том, чтобы восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенные распадом Польского государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования»[81].

Вся история с подготовкой и публикацией советско-германского коммюнике довольно интересна. В Москве прежде всего отвергли всякие ссылки на то, что в немецком проекте обозначены «сферы интересов» двух держав; Сталин провел идею о распаде Польского государства и убедил немцев согласиться на весьма расплывчатый и общий характер коммюнике, из которого нельзя было официально сделать вывод о каком-либо соглашении между двумя державами в отношении Польши.

Затягивая с походом на Польшу, советские лидеры смогли избежать обвинений в том, что они вместе с немецкими лидерами планировали ее раздел. Москва давала понять, что действия СССР обусловлены разгромом Польши немецкими войсками, которые приближаются к линии раздела сфер интересов. И в дальнейшем они неоднократно повторяли, что Польское государство перестало существовать (подразумевалось, по вине Германии), и именно этим как бы объяснялось вступление советских войск в Польшу.

Не получив согласия немцев на упоминания о судьбе украинского и белорусского населения на территории Польши, Москва с лихвой компенсировала это содержанием своего собственного пространного заявления, опубликованного в СССР и переданного за границу, объясняющего цели и причины ввода советских войск на польскую территорию. Здесь идея этнической братской солидарности и необходимость защитить интересы украинцев и белорусов разъяснялась подробно и пространно; собственно, она была в центре заявления СССР. И хотя, учитывая немецкие резкие заявления, в Москве не решились даже намеком упоминать о необходимости защиты украинцев и белорусов перед лицом немецкого наступления, при желании такой вывод можно было бы сделать из объяснения причин советской военной акции.

Задержка с вступлением Красной Армии в Польшу и история с подготовкой совместного советско-германского коммюнике показывали, что в первой половине сентября 1939 г. Москва вела свою линию в трактовке советско-германского пакта и секретных протоколов; она стремилась не быть воюющим союзником Германии, как бы дистанцируясь от нее даже в совместных действиях против Польши. В Кремле явно хотели сохранить лицо в глазах мирового общественного мнения, успокоить правительства Англии и Франции и одновременно найти пропагандистское обеспечение своих действий в глазах населения Советского Союза. В то же время демонстрировалось начало реализации той политики, которая вытекала из договора с Германией и прежде всего из секретных приложений к нему.

В отношении польских территорий, занятых Германией, последовали репрессивные меры эсэсовцев и карательных органов. Декретом Гитлера от 8 октября Польское государство объявлялось ликвидированным. Познанское, Поморское, Силезское, Лозинское воеводства, часть Варшавского и Кемцкое были объявлены немецкими областями. На остальных оккупированных территориях создавались генерал-губернаторства. Польшу опутала сеть концлагерей, в их числе Освенцим и др., в которых беспощадно уничтожалось польское и еврейское население. Гитлеровцы разрушили польскую экономику и культурные ценности[82].

17 сентября 1939 г. советское правительство обнародовало ноту, в которой объявило о походе Красной Армии в Польшу. Главным объяснением этого шага было желание защитить украинское и белорусское население. В заявлении не упоминались германские войска, которые стремительно двигались по территории Польши и приближались к той зоне, которая входила в сферу советских интересов.

В ноте также подчеркивалось, что Польское государство фактически перестало существовать. Эта же мысль превалировала и в контактах советских представителей с польскими официальными лицами. Когда польский посол в Советском Союзе посетил 19 сентября заместителя наркома иностранных дел В. П. Потемкина и просил выдать всем сотрудникам дипломатической миссии одну общую визу, последний жестко заявил, что «польский посол может рассматриваться как частное лицо, так как Польского государства, посольства и консульства уже не существует», и что возможное содействие будет оказываться лишь в частном порядке[83].

Польское правительство, в том числе и те его министры, которые уже покинули Польшу, не объявило войны СССР; поэтому советские войска, перешедшие польскую границу, не встречали большого сопротивления и в течение нескольких дней уже приближались к той линии раздела сфер интересов и влияния, которая была определена по секретному протоколу.

Официальное объявление о том, что Польша как самостоятельное государство перестало существовать, облегчало советским лидерам простое включение ее восточных областей в состав СССР без формальностей. На заседании Политбюро ЦК в конце сентября уже рассматривались вопросы строительства железнодорожной сети на территории Западной Украины и Западной Белоруссии[84]. Тогда же Политбюро приняло решение о строительстве автомобильной дороги Новгород-Волынский — Львов[85].

К 30 сентября войска Красной Армии заняли территорию Польши, отведенную Советскому Союзу по секретному протоколу. СССР официально объявил о своих потерях — 735 убитых и 1862 раненых[86].

Уже очень скоро — 1 октября, т. е. спустя всего две недели после перехода советских войск через польскую границу, Политбюро ЦК принимает развернутое специальное постановление, посвященное Западной Украине и Западной Белоруссии. Характер постановления, его объем и детальная проработка самых различных вопросов не оставляют сомнений, что оно готовилось не один день. Видимо, весь сентябрь различные ведомства и организации по поручению руководства страны составляли свои планы и намечали меры по включению Западной Украины и Западной Белоруссии в состав Советского Союза.

Политбюро наметило созыв Украинского и Белорусского народных собраний для формального провозглашения о вхождении этих областей в СССР и решения последующих вопросов — передачи помещичьих земель крестьянам, создания местных властей, национализации банков и крупной промышленности и т. п.[87] Общая ответственность за выполнение постановления возлагалась на Н. С. Хрущева (первого секретаря ЦК Украины) и П. К. Пономаренко (первого секретаря ЦК Белоруссии).

Содержание и направленность намечаемых мер ясно показывали, что речь шла о советизации этих территорий. Единственная модификация состояла в том, что на этом этапе не предполагались коллективизация и национализация мелких хозяйств.

Прибывшие вместе с частями Красной Армии представители органов НКВД начали выявление антисоветских элементов, крупных помещиков и предпринимателей, представителей буржуазных партий и организаций. Многих из них ожидали аресты и высылка в восточные районы Советского Союза. Вместе с тем советские газеты и радиопередачи были заполнены рассказами о том ликовании, с которым встречали жители Западной Украины и Западной Белоруссии войска Красной Армии. Действительно, напряженная социальная обстановка в Польше, недовольство значительной части населения политикой польских правящих кругов создавали для этого соответствующую социальную базу. Тому же способствовал и этнический момент — идея воссоединения с советской Украиной и Белоруссией.

Объясняя необходимость пресечения кое-где оказываемого сопротивления и деятельности подпольных групп, созданных во Львове и некоторых других городах, представители органов НКВД осуществляли массовые аресты, задержание и последующую депортацию в северные и восточные районы лиц польской национальности[88]. Стремясь придать этому процессу организованный характер, Политбюро ЦК 2 октября 1939 г. приняло специальное постановление под названием «О военнопленных». Согласно ему было организовано несколько лагерей в районе Козельска и ряде других городов специально для размещения в них задержанных польских граждан, названных военнопленными. Среди них преобладали военнослужащие, главным образом офицеры.

Отметим, что в постановлении численность польских военнопленных в создаваемых лагерях определялась в 25 тыс. человек. Одновременно намечалось их использование на строительстве железной дороги Новгород-Волынский—Львов[89].

По решению Политбюро от 5 марта 1940 г. в местечке Катынь, а также в некоторых населенных пунктах вблизи Харькова, Киева, Минска были расстреляны около 22 тыс. польских военнопленных. Эти расстрелы получили название трагедии в Катыни. В течение десятков лет советские власти скрывали свою ответственность за это преступление. И лишь в 1988 г. они признали убийства в Катыни[90].

Сразу же после перехода польской границы начались активные переговоры с немецкими представителями об установлении демаркационной разграничительной линии между двумя странами и армиями. Вопрос этот возник раньше, до начала советского наступления, когда некоторые немецкие политики и военные намекали на возможность перехода немецкими войсками разграничительной линии, определенной секретным протоколом.

Новый импульс дискуссиям о границе был дан следующим фактом. Германский посол 20 сентября сообщил в Берлин, что его посетил Молотов. В сильном волнении он информировал о том, что г-н Варлимонт, глава оперативного отдела германского генерального штаба, показал вчера советскому военному атташе в Берлине карту, на которой будущая граница была отодвинута. Она проходила вдоль Вислы, через Варшаву, но далее была изменена и оставляла Львов на германской стороне. Подобная граница, заявил Молотов, идет вразрез с соглашением, подписанным в Москве в присутствии немецкого министра иностранных дел, по которому р. Сан должна была быть южной границей и Львов оставался в сфере советских интересов, советское правительство и лично Сталин удивлены очевидным нарушением Московского соглашения. Он просил как можно скорее прояснить ситуацию[91].

По словам посла, он ответил Молотову, что это, вероятно, результат недоразумения и что советскому военному атташе была показана карта не границы Рейха, а линия демаркации. Ввиду экстраординарной ситуации посол просит немедленно сообщить ему, что он должен ответить советскому правительству. Через несколько часов Шуленбург снова информировал Берлин о том, что Молотов по поручению Сталина предлагает провести переговоры в Москве по вопросу о судьбе Польского государства и об окончательной демаркации советско-германской границы по линии Тисса — Нарев — Висла — Сан[92].

Разъясняя ситуацию, Молотов через несколько часов уточнил, что он неоднократно разговаривал со Сталиным по вопросу о границе и что советское правительство не может согласиться с линией, проходящей по городам Премышль — Турка — Изотк — Пасс. Упоминание о ней, видимо, было неслучайно, так как, по данным материалов немецкого посольства в Москве, в телефонном разговоре между Риббентропом и Кёстингом 20 сентября предлагалось, чтобы именно эта демаркационная линия, включающая Премышль и Турку, а также железную дорогу и автостраду, входила в сферу германских интересов[93]. В Москве, очевидно, знали об этом, и Молотов сообщил немецкому послу, что на части территорий, отходящих к Германии, проживает много украинцев и поэтому советское правительство не может согласиться на такое разграничение. В обмен на получение территории у р. Сан советское правительство было готово передать немцам г. Сувалки и железную дорогу, за исключением г. Огустоу[94].

В заключение беседы Молотов предложил принять совместное коммюнике, устанавливающее демаркационную линию между войсками Германии и СССР вдоль рек Тисса, Нарев, Висла и Сан. Молотов признал, что линия имеет прежде всего политический характер, и поэтому должна быть принята, ее необходимо определить, а в дальнейшем путем переговоров могут последовать уточнения. Однако в любом случае она должна проходить по верховьям р. Сан[95].

В итоге всех этих переговоров и чрезвычайного упорства Москвы германское правительство пошло навстречу советским пожеланиям и согласилось с предлагаемой демаркационной линией. Соглашение между двумя странами было подписано 22 сентября. Оно устанавливало демаркационную линию по р. Тисса до ее впадения в р. Нарев, далее по р. Нарев до ее впадения в Буг и по Бугу до его впадения в р. Вислу, затем по р. Висла до впадения в нее р. Сан и по р. Сан до ее истоков[96]. В результате Москва добилась включения в советскую сферу также городов Львов и Огустоу.

Настойчивость Советского Союза и вмешательство в это дело лично Сталина показывали неординарный характер, казалось бы, рутинного вопроса о демаркации границы. Речь шла о том, что новая демаркационная линия между СССР и Германией почти полностью соответствовала известной «линии Керзона», предлагаемой британским правительством еще в 1920 г. как возможная граница между Россией и Польшей. Тогда, после поражения Советской России, часть территории по «линии Керзона» отошла от России к Польше. Возвращение к этой «естественной» границе облегчало советскому правительству объяснение своих действий в глазах мирового общественного мнения, что входило в общую стратегию Москвы в сентябре 1939 г.

Таким образом, в течение короткого времени советское правительство уже пожинало первые плоды договоренностей с Германией. Фактически без единого выстрела были возвращены исконные русские земли.

Что касается Польши, то ее судьба, конечно, была трагична. В течение длительного времени польское правительство следовало линии «на равное удаление» и от Германии и от Советского Союза. И эта политика, по мнению известного польского историка Е. Дурачинского, потерпела неудачу. Заслон в виде договоров Варшавы с Парижем и Лондоном также не сдержал агрессию, хотя обе западные державы и объявили 3 сентября войну Третьему рейху[97]. Однако, как считает Дурачинский, Польша стала первым европейским государством, которое осуществило вооруженный отпор войскам Рейха, что «расстраивало гитлеровские планы установления гегемонии в Европе, а может быть, и в мире». Конечно, автор несколько преувеличивает непосредственные последствия польского сопротивления, но оно, безусловно сыграло определенную роль в создании прецедента противодействия действиям нацистской Германии.

Принятое удовлетворяющее Москву соглашение как будто подтверждало, что она может добиваться от германского союзника того, к чему стремилась. Это усиливало в Кремле настроения эйфории и самоуспокоенности. Но оставался весьма важный и существенный вопрос о мировой реакции на события в Польше и на включение в состав Советского Союза части польских территорий.

Вступление советских войск в Польшу 17 сентября 1939 г. вызвало бурные отклики во всех странах Европы и США. Последовали статьи в газетах и журналах Англии, Франции, США, Италии, Бельгии, Швейцарии, Финляндии, Швеции и других стран. События в Польше обсуждались в парламентах, на заседаниях правительств, в дипломатических ведомствах.

Отметим сразу же одно обстоятельство. Как известно, 1 сентября немецкие войска вторглись в Польшу, и немедленно правительства Англии и Франции объявили Германии войну, опираясь в том числе и на англо-польское соглашение от 26 августа 1939 г. Однако это не повлекло за собой никаких практических шагов с их стороны. На заседании военных кабинетов Англии и Франции даже не обсуждался вопрос о возможности вооруженного вмешательства; и в последующий период в странах Антанты не было никаких перемещений вооруженных сил.

Странность подобного поведения состояла еще и в том, что фактически речь шла о начале мировой войны, и от стран Антанты можно было бы ожидать более активных действий и заявлений. Между тем начиная с 23 августа 1939 г. и в течение всего сентября западная печать и общественное мнение большее внимание уделяли характеру советско-германского пакта и перспективам поведения Советского Союза. В аналитических статьях и прогнозах первой половины сентября не раз выдвигалась возможность советско-германских договоренностей, касающихся судьбы Польши.

Анализ мировой реакции на советские действия в Польше представляет большой интерес во многих отношениях. Во-первых, он позволяет лучше понять некоторые особенности советской политики. Во-вторых, позиция официальных лиц и представителей западных стран дает возможность понять реальный смысл англо-французского курса, установить пределы их «возмущения» и готовности к активным действиям.

Итак, 17 сентября 1939 г. последовало уже упоминавшееся официальное заявление правительства СССР, и Красная Армия пересекла советско-польскую границу. И на следующий день, 18 сентября, появились первые отклики из всех стран мира. При этом разброс мнений был велик. В целом органы печати в Англии и Франции и союзных с ними держав осудили Советский Союз, обвиняя его в интервенции и т. п. Некоторые журналисты связывали эту акцию с общей сущностью «советского режима», «имперских традиций и амбиций».

Учитывая в целом отношение Запада к большевистской России, такую оценку можно было ожидать. Но более интересным моментом в этих откликах были попытки уже в первые дни найти объяснение и предсказать последствия советской акции.

Подобные нотки были замечены и в статьях лондонских газет «The Times», «The Daily Telegraph», «Manchester Guardian» и др. Лейбористская британская печать сразу же заняла прагматическую позицию. Журнал «New Statesman» поместил статью под названием «Реванш за Брест-Литовск». Обращаясь к советско-германским переговорам в Брест-Литовске, завершившимся подписанием Брестского мира в 1918 г., по которому от России были отторгнуты часть Польши, Прибалтика и др., автор даже как бы оправдывает ввод советских войск. В том же духе высказался в лондонской «Sunday Express» видный британский политик Д. Ллойд Джордж.

Разброс мнений можно было наблюдать и в газетах Франции, Швейцарии, Бельгии и других государств.

Несомненный интерес вызвало сообщение советского посла И. Майского из Лондона 21 сентября о том, что во время встречи с ним известный чехословацкий деятель бывший президент Э. Бенеш «полностью одобрил вступление Красной Армии в Польшу», по его словам, и Карпатская Украина должна входить в состав Советской Украины[98].

По донесениям советского посла в Афинах М. Г. Сергеева, «вступление советских войск в Польшу встречено в греческих правительственных кругах с удовлетворением и без всякого беспокойства»[99]. Похожую позицию заняли и правящие круги Югославии. Здесь многие вспоминали события 1914 г., когда Россия защищала сербов против австрийцев, и сейчас надеялись, что она поддержит те силы, которым может угрожать гитлеровская Германия[100].

Разумеется, подобные отклики имели большое значение для Москвы прежде всего в моральном плане. С точки же зрения политической для нее важной была реакция лидеров Англии и Франции. Формально правительства этих стран должны были дать ответ на советскую ноту, врученную им 18 сентября. В ней Москва уведомляла о решении взять под защиту население Западной Украины и Западной Белоруссии в условиях краха Польского государства. В ноте особо подчеркивалось, что Советский Союз намерен придерживаться политики нейтралитета и верности своим прежним обязательствам. Получив эту ноту, и в Лондоне и в Париже начали готовить ответ с учетом информации, поступавшей от их представителей в Москве и в других странах.

18 сентября французский посол в Лондоне Корбен сообщил в Париж, что послам Англии и Франции в Москве необходимо начать без задержки подготовку ответа Молотову, который должен быть общим по своему духу и содержанию[101].

В те же дни в Париже были получены первые донесения французских послов из других стран. Шарлеруа сообщал из Рима, что, видимо, Германия и СССР хотят создать нейтральную зону, которая отдалила бы Рейх от СССР. В то же время, по мнению посла, вряд ли есть сомнения, что Германия и Россия действуют совместно в отношении Польши[102]. По сведениям французского посла в Вашингтоне, Госдепартамент пока не дал никаких комментариев на советскую ноту[103].

20 сентября Корбен в очередной телеграмме премьеру Да-ладье обращает внимание на то место ноты, где говорится, что Советский Союз будет следовать политике нейтралитета[104].

На следующий день, 21 сентября французский посол в Москве Пайар посетил Потемкина и после беседы с ним сообщил в Париж: «Советы мало интересуются тем, чтобы уменьшить тот ров, который последними событиями был вырыт между Советами и нами». Пайар пишет также, что пока события развиваются весьма благоприятно для Советского Союза. «Сомнительно, чтобы СССР хотел бы разрыва с западными державами, но реально также и то, что СССР не будет ничего делать, чтобы рискнуть и вернуться снова к солидарности с большими обещаниями[105].

Французский посол в Стокгольме писал в Париж, что, по некоторым сведениям, высшие руководители Рейха испытывают беспокойство столь большими успехами, одержанными русскими в Польше[106]. В другой его телеграмме говорится: в шведских политических кругах опасаются, что движение в Польшу может быть лишь прелюдией к восстановлению старых имперских границ, а также об угрозе «большевизации» Европы[107].

В обширной записке на имя Даладье французский посол в Лондоне излагает общее настроение британских политических кругов. По его мнению, после подписания советско-германского пакта для многих было очевидным существование секретных статей о разделе Польши. Сейчас главная задача британских кругов состоит в том, чтобы не способствовать «цементированию германо-русских отношений». Поэтому в Лондоне полагают, что в совместных заявлениях следует избегать «обвинений» в адрес Советского Союза[108]. По заявлению посла, «если в первые дни после советского вторжения в Польшу тон был резко осуждающим, то сейчас произошла определенная эволюция и многие уже пишут о том, что «с возвращением России на европейскую сцену следует ждать увеличения трудностей для Рейха»[109].

Схожую оценку событий можно видеть и в сообщениях советских дипломатов. Еще 20 сентября И. Майский писал из Лондона, что «нет оснований ожидать со стороны британского правительства какой-либо резкой реакции на занятие Красной Армией Западной Украины и Западной Белоруссии». Это окончательно выяснилось на заседании Парламента, на котором премьер Чемберлен, констатировав «советское нашествие на Польшу», заявил, что «пока рано выносить суждение о его мотивах и последствиях». По мнению Майского, из частных разговоров с депутатами Парламента он вынес впечатление, что в Лондоне довольны выходом советских войск на польско-румынскую границу, усматривая в этом стремление СССР поставить преграду движению Германии в Румынию и к Черному морю[110].

На следующий день Майский пишет Молотову: у Англии нет иного выхода, как продолжать войну до победного конца. Новый Мюнхен невозможен, так как Англия потеряла бы последний престиж среди своих друзей и нейтралов. В этой обстановке политика СССР приобретает решающее значение. Самый острый вопрос состоит в том, будет ли Советский Союз снабжать Германию сырьем, продовольствием и т. п. Существует боязнь во всех слоях общества излишне раздражать Советы и тем самым «бросать СССР в объятия Германии»[111].

Пока шли эти депеши, в Лондоне и Париже велись активные переговоры по поводу возможного совместного коммюнике о действиях советских войск в Польше. Уже 18 сентября состоялось срочное заседание британского военного кабинета, который осудил «советскую агрессию» и обсуждал линию поведения. Любопытно, что сразу же государственный секретарь по иностранным делам подтвердил, что статьи англо-польского соглашения не предполагают военных операций в «случае агрессии советского правительства против Польши». Он уточнил, что эти меры намечены лишь в случае нападения на Польшу со стороны Германии. Далее слово взял премьер-министр, который выразил осуждение в связи с действиями Советского Союза. Британское правительство отвергло также утверждение в советской ноте, что Польское государство перестало существовать.

Госсекретарь информировал кабинет, что он получил послание польского посла, в котором правительство Польши просит Англию направить протест Советскому Союзу по поводу его действий в Польше. Однако общее настроение военного кабинета не соответствовало такой позиции, и было решено, что заявление премьер-министра может рассматриваться как осуждение действий советского правительства[112]. По сообщению госсекретаря, французское правительство озабочено тем, чтобы был послан формальный протест Москве от имени обоих правительств.

В итоге заседания военный британский кабинет принял резолюцию, которая чрезвычайно интересна для понимания общей позиции Великобритании. В первом пункте кабинет официально определил, что в соответствии с англо-польским соглашением «Великобритания не связана обязательством вступить в войну в результате советской агрессии против Польши; такое обязательство касается лишь исключительно агрессии со стороны Германии. Во втором пункте заявлялось об осуждении действий Советского Союза и в то же время указывалось, что официальный текст, направляемый в Москву, не должен содержать об этом никаких заявлений. Если французское правительство будет настаивать на формальном протесте, госсекретарь по иностранным делам должен войти в контакт с французскими властями со следующими разъяснениями:

— правительство Великобритании принимает к сведению советскую ноту, но оставляет за собой право для дальнейших действий в связи с нарушением правительством СССР прежних договоров;

— правительство принимает к сведению заявление советского правительства о том, что оно будет следовать политике нейтралитета по отношению к правительствам, с которыми оно имеет дипломатические отношения[113].

Для подтверждения своей позиции к решению военного комитета была приложена копия того самого секретного протокола англо-польского соглашения о гарантиях, на который ссылалось британское правительство в постановлении[114]. В приложенных к постановлению мнениях имелась записка британского дипломата Сарджента, в которой он советует не соглашаться с французской нотой и не отвечать на русское заявление. Достаточно ограничиться, по его мнению, уже сделанным сообщением для прессы и лучше вообще игнорировать заявление Молотова[115].

В выступлении ответственного сотрудника британского Foreign Office Кадлана критиковался французский проект. По мнению британского дипломата, следует учитывать ситуацию на Балканах и позицию Турции. Кадлан ссылался на донесение из Москвы о беседе французского поверенного в делах с Молотовым, в ходе которой выяснял, преследуют ли советские действия цель «освобождения национальностей» или, может быть, их задачей является ограничение германского наступления и т. д. Французы считают, что именно английский вариант ответа опасен и что лучше всего сблизить оба варианта.

Через несколько дней со своими соображениями выступил английский военный атташе в Москве. Он анализировал ситуацию уже после установления советско-германской демаркационной линии. Сообщив, что новая линия границы проходит в 150 милях от прежней советской границы, он не считает, что она улучшает оборонительные возможности СССР, так как разрушаются его старые укрепления. Советские города становятся теперь более уязвимыми для немецких воздушных бомбардировок. Из этого британский военный атташе делает вывод, что советская акция носит не оборонительный, а «агрессивный» характер и что Красная Армия теперь в состоянии угрожать германским интересам. Немецкие города, включая Берлин, отныне оказываются в сфере ее бомбовых ударов. «Советские войска — резюмирует он, — в их нынешней позиции представляют серьезную угрозу для Германии[116]. Они могут оказывают давление на Германию, имея прямые контакты с Румынией, Венгрией и Словакией[117].

25 сентября английский посол в Москве Сиде уведомил Foreign Office, что 19 сентября французский посол в Москве Пайар получил инструкции из Парижа запросить объяснения от советского правительства о «природе оккупации польской территории» и насколько она соответствует политике нейтралитета. Пайар имел инструкции получить вербальные ответы, но одновременно ограничиться простым запросом «объяснения» в более общей форме.

Пайар предложил Парижу не ставить вопрос о «разрыве», а запросить разъяснения. По его сведениям, во время беседы с Потемкиным последний спросил, исходит ли запрос от французского правительства или лично от посла. Пайар заявил, что вопросы поднимает он сам, но как официальный представитель для ответа французскому правительству[118]. Потемкин не дал определенного ответа, но сообщил в общей форме, что российская политика определяется ее собственными интересами. Со своей стороны Сиде сообщил, что считает подобные акции бесполезными и рискованными и что позиция британского правительства ему кажется более адаптированной в этой деликатной и опасной ситуации[119].

Таким образом, первое рассмотрение польской акции Советского Союза в правительстве Великобритании показало, что английские лидеры отвергли какие-либо шаги и даже заявления официально осуждающие советские действия. Они отвергли также решительные намерения Парижа.

Весь вопрос увязывался Лондоном с противостоянием Германии. Как мы видели, британский военный атташе даже находил преимущества новой демаркационной линии в плане возможно большей напряженности в советско-германских отношениях. Но в итоге и французы не пошли дальше словесной риторики и запроса объяснений о намерениях СССР.

Интересно сопоставить эти данные из британских и французских архивов с донесениями советских послов. Полпред в Париже Я. З. Суриц сообщал в Москву 20 сентября, что в МИД Франции готовится «вопросник», касающийся нейтралитета СССР. Полякам вчера «рекомендовали» воздержаться от каких-либо официальных шагов. Это было вызвано зондажем польского посла Лукасевича относительно намерений польского правительства объявить войну СССР. Ю. Лукасевичу было указано, что это поставило бы Париж и Лондон в исключительно трудное положение, которые хотят избежать осложнений с Советским Союзом и не могут разделить этих намерений[120].

В следующей телеграмме Суриц пишет о ситуации в Париже: «Все сходятся на том, что демаркационная линия между советской и германской армиями в Польше крайне выгодна для СССР (это — крупнейшая победа Москвы), и не только потому, что под контроль советского оружия поставлена значительная часть Польши, но и потому, что создан заслон на наиболее вероятных путях гитлеровского наступления против СССР». Объяснение этому одно — Гитлер был вынужден отступить, чтобы развязать себе руки на западе. Одновременно с констатацией «германского поражения» заявляется, что своими действиями СССР показал свою решительность свернуть на путь защиты «национальных» и «имперских интересов» России, и это может быть полезным для Франции, поскольку создает более прочную плотину против Германии. Сейчас самое опасное для Франции, полагают многие, — создать в Москве уверенность, что занятые в Польше области (во временный характер оккупации никто не верит) СССР сможет удержать лишь в случае поражения Антанты. Поэтому рекомендуют «меньше кричать» о восстановлении Польши в прежних пределах, так как это может повлечь за собой лишь укрепление военного сотрудничества между Москвой и Берлином. Здесь исходят из того, что германо-советское соглашение пока еще локализовано одной Польшей и не возлагает на СССР обязательства поддерживать Германию в ее войне против Антанты[121].

23 сентября советский посол в США Д. С. Чувахин сообщал в Москву, что позиция США в отношении вступления Красной Армии в Польшу остается выжидательной. Госсекретарь К. Халл заявил, что правительство США еще не изучило обстановку во всех деталях в условиях, когда непосредственно заинтересованные страны еще не определили свои позиции[122]. Через неделю посол информировал Москву о пресс-конференции Ф. Рузвельта и К. Халла в связи с событиями в Польше и пакте СССР с Эстонией. Оба снова говорили о необходимости изучить ситуацию. Один из руководящих работников Госдепартамента в ответ на вопрос об оценке последних шагов СССР сказал: «Выигрывает только Сталин, и над Европой вновь нависла угроза большевизма»[123].

В подобном же духе сообщал из Лондона и посол И. М. Майский. Главное, на что в итоге решились Лондон и Париж, был упомянутый уже «вопросник», адресованный советскому правительству. Почти синхронно он был направлен из Франции и Англии, о чем, как мы указывали выше, говорилось на заседании британского правительства 10 сентября.

Итак, Майский был приглашен в Foreign Office, где Галифакс поставил ему три вопроса:

По мнению советского посла, Англия встревожена нынешними отношениями между СССР и Германией и хотела бы знать, как далеко они зашли[124]. Англия думает о возможности новых контактов с СССР, но не знает, как будут встречены ее демарши.

Как мы отмечали, схожие по существу вопросы были в тот же день поставлены премьером Франции Даладье в беседе с советским послом в Париже. При этом следует подчеркнуть различия в их тональности. Даладье был более резок и очень часто его вопросы напоминали характер ультиматума[125].

После обсуждения в Москве было принято решение дать общий ответ, но с некоторой модификацией в тональности. Галифаксу Молотов сообщил следующее. По первому вопросу: Англия может начать переговоры о торговле, так как СССР остается и предполагает далее оставаться нейтральным в отношении войны в Западной Европе, если, конечно, сама Англия своим поведением не толкнет СССР на путь вмешательства в эту войну; по второму вопросу: нынешняя демаркационная линия не представляет государственной границы между Германией и СССР. Судьба будущего Польши зависит от многих факторов, учесть которые в настоящее время пока нет возможности; по третьему вопросу: советско-германские отношения определяются пактом о ненападении и двумя опубликованными коммюнике[126].

В том же духе был дан ответ Даладье и передан через посла Я. З. Сурица. При этом Молотов просил при встрече с Даладье заявить, что в Москве оскорблены тоном его вопросов, которые напоминают допрос, недопустимый обычно в отношении с равноправными государствами. Что касается существа вопросов Даладье, то он может руководствоваться содержанием ответов на вопросы Галифакса[127].

По донесениям Майского, Галифакс был не вполне удовлетворен ответами, а по вопросу о будущем Польши он дополнительно спросил советского посла, предполагает ли Москва совместно с немцами создать буферное польское государство. Английский министр поинтересовался также советской позицией в отношении Румынии и Прибалтики. Майский сослался на советскую ноту от 17 сентября о нейтралитете, которая была вручена и Румынии, и Балтийским государствам.

В последующем Майский записал в дневнике об этой встрече с Галифаксом. «Все-таки, — говорил британский премьер-министр, — я никак не могу примирить события последних недель с теми принципами внешней политики, которые были провозглашены г-ном Сталиным на последнем съезде Вашей партии»[128].

В общем плане реакция французского премьера была столь же осторожной, что видно из нескольких его телеграмм, посланных французскому послу в Рим. Главная идея Даладье состояла в необходимости быть предельно осторожным, не ставить вопросы официально и не брать на себя обязательств.

К концу сентября ажиотаж вокруг польских дел стал спадать, и в качестве некоего итога дискуссий можно привести два аналитических материала — советского посла во Франции и французского посла в Москве.

Л. С. Суриц сообщал из Парижа в конце сентября, что о восстановлении прежней Польши никто серьезно уже не думает. На Кэ д'Орсэ распространяется старая записка французского дипломата Бертелло, писавшего в конце 20-х годов, какую опасность для мира представляет присоединение к Польше украинских и белорусских областей. Зона, отошедшая к СССР, всеми знатоками в МИД Франции признается непольской территорией (за исключением Ломнии). Если смотреть с экономической точки зрения, говорил один французский эксперт, СССР ни в каком разделе Польши не участвовал. Иным было отношение к областям, которыми овладела Германия. За исключением Силезии и части Познани, их считают чисто польскими. Против сохранения этих областей за Германией (хотя бы и в форме богемского протектората) все высказываются единодушно. По-разному интерпретируется и характер соглашения о Польше: одни считают, что демаркационная линия — не граница между Германией и СССР и она не предрешает вопроса о буферной Польше. Другие имеют противоположное мнение. Проблема восстановления Польши все больше воспринимается в плане создания этнической Польши на территории, занятой сейчас немцами. Здесь для французов скрещиваются как основные, так и частные цели войны (борьба с «германской гегемонией» и восстановление Польши)[129].

Серьезная аналитическая записка была подготовлена и французским послом в Москве Ж. Пайаром, направленная в Париж. Он пишет, что политика Кремля после подписания советско-германского пакта менялась столь стремительно, что за ней едва ли возможно быстро проследить. По мнению французского дипломата, советская политика развивалась от нейтралитета к превентивным действиям и далее к националистическому и революционному наступлению. Понадобилось всего несколько недель, чтобы эти этапы были пройдены, и СССР сбросил маску даже в отношении Рейха, не боясь провозгласить свои имперские претензии. Когда было объявлено о германско-советском пакте, казалось, что решение Кремля продиктовано страхом. В дальнейшем Сталин быстро эволюционировал от идеи Польши как «тампона между Германией и Россией (по типу 1772 г.) и быстро перешел к опыту 1792 г., когда в результате раздела Польши она исчезла с европейской карты, хотя и Гитлер в одном из первых заявлений намекал на возможность мирных переговоров с ее властями. Он согласился эвакуировать население с территорий, уже занятых его войсками, и отдал миллионы европейцев Красной Армии, пустив Сталина вплоть до Варшавы.

Итак, считает Пайар, нацистские руководители, которые рассчитывали, что война позволит им завоевать жизненное пространство на Востоке, отдают теперь Восточную Европу Советскому Союзу. Великие планы Кремля находятся сейчас на пути к реализации[130].

Приведенное высказывание ясно показывает восприятие событий того времени западным дипломатом. Это тем более ценно и интересно, так как ни он, ни его коллеги не знали о существовании секретного советско-германского протокола. Несмотря на это, посол делал выводы о германских и советских намерениях.

И как бы завершая эту тему, отметим запросы в британском парламенте в связи с польскими делами, сделанные, правда, уже позднее, 18 октября 1939 г. Один из них сделал У. Черчилль: «Насколько велика польская территория, аннексированная Советским Союзом, по отношению к той, которая была передана СССР в соответствии с линией Керзона» и «что представляет собой сама линия Керзона»[131]. Вопрос был обращен к заместителю министра иностранных дел сэру А. Кадогану.

В ответ М. Санделл подготовил соответствующую справку, которая находится в архивах британского МИДа[132]. Согласно этой справке, «линия Керзона» касалась всей восточной границы Польши и была одобрена Высшим военным советом Антанты. В документе признавалось право польских властей осуществлять власть на территориях к западу от линии и выражалось сомнение в том, что оно распространяется на территории к востоку от линии. Между тем в реально военной ситуации польские вооруженные силы практически оккупировали эти территории, включая и округ с г. Вильно. «Линия Керзона» представляла собой, по мнению британского МИДа, этнографическую границу между компактным польским населением собственно Польши и белорусским и литовским населением к востоку от нее. Она брала в расчет «польский анклав, включая и г. Вильно, никогда не признаваемый поляками».

«Линия» оставалась основой союзнической позиции по вопросу о границах вплоть до того времени, когда вся ситуация полностью изменилась после поражения большевиков под Варшавой и контрнаступления польских армий. Окончательная русско-польская граница была установлена Рижским договором 18 марта 1921 г. Она была отодвинута на восток на 150 миль от этнографической польской границы. Таковой была официальная позиция британского МИДа.

Одновременно с запросом Черчилля к премьер-министру обратился А. Гендерсон. Его интересовало, сколько жителей-поляков проживает в областях, аннексированных в сентябре 1939 г. Германией, и сколько в округах, занятых Россией[133]. От имени правительства Батлер ответил следующее: «На основании сведений переписи 1931 г. (весьма приблизительных), в германской зоне — 17 млн 250 тыс. и в советской зоне — 4 млн 750 тыс. Более поздних сведений не имеется[134].

В общую проблему англо-французской реакции на польские события и их последствия входят взаимоотношения британских и французских властей с эмигрантским польским правительством во главе с В. Сикорским. Оно начало функционировать в Париже, а затем переехало в Лондон. В переговорах с лидерами Англии и Франции осенью 1939 г. Сикорский изложил свою позицию — Польша должна сохранить независимость и территориальную целостность и получить в будущем какие-либо права на Восточную Пруссию. Проведя переговоры с Сикорским, руководители этих стран думали, скорее, о будущем, нежели о конкретных требованиях поляков (в том числе и в отношении СССР). С начала сентября, т. е. с момента нападения Германии на Польшу, и Англия и Франция, объявив войну Германии, не предпринимали никаких реальных шагов в защиту Польши; обещанная ей ранее военная помощь не была оказана, а в отношении советской акции они ограничились, как уже отмечалось, формальным заявлением[135].

Итак, к концу сентября большая часть Польши была оккупирована Германией, которая приступила к формированию органов управления. Другая часть, населенная в основном украинцами и белорусами, была занята советскими войсками. Здесь начался процесс советизации, и очень скоро она была включена в состав Советского Союза. Вся эта «операция» была проведена Германией и Советским Союзом за 3–4 недели.

Гитлер посчитал все произошедшее своим большим успехом. С минимальными потерями он завоевал большое европейское государство, начав реализацию своей программы завоевания нового «мирового пространства». Пока Германия не ставила в повестку дня проведение военных операций на западном направлении. Гитлер планировал, захватив Польшу и оказавшись в состоянии войны с Англией и Францией, осуществить ускоренную подготовку к боевым действиям на Западе, постепенно перегруппировав силы. В Берлине решили, что добились главного — избавились от опасности войны на два фронта, т. е. той постоянной цели, которая ставилась германскими деятелями еще с конца XIX столетия и которой им не удалось достигнуть в ходе Первой мировой войны.

Как показали дальнейшие события, Германия не снимала одной из центральных геополитических и идеологических задач нацизма — сокрушения и покорения «большевистской России». До поры до времени Гитлер согласился на включение значительной части Восточной Европы в сферу советского влияния, посчитав, что этим он на длительный срок привлечет Москву к своим собственным интересам, дозируя степень сближения и сотрудничества с ней.

Стремление германского руководства к союзу с Советами было столь велико, что в сентябрьские дни оно демонстрировало готовность идти Москве навстречу по многим пунктам. Вначале в Берлине рассчитывали втянуть Сталина в операции против Польши одновременно с германским наступлением с тем, чтобы сделать Советский Союз соучастником раздела Польши, а может быть, и своим военным союзником и тем самым обострить или даже свести к минимуму всякие отношения Москвы с Англией и Францией В стране прекратилась всякая критика большевизма, хотя он и не восхвалялся. В то же время в немецких документах, закрытых от общественности, прежние оценки советского режима и общие цели Германии отнюдь не исчезли и не камуфлировались.

Для Советского Союза конец августа — сентябрь 1939 г. был периодом выработки новой линии его внешней политики после подписания советско-германского пакта. Осознавая стратегический характер своего поворота в сторону Германии, советские лидеры намечали соответствующие пути реализации договоренностей с Германией с учетом собственных интересов.

Мы уже отмечали неожиданность для Москвы столь далеко идущих германских уступок, связанных прежде всего с предоставлением Советскому Союзу свободы рук в Восточной Европе. И среди прочих мер первым пробным камнем стала Польша. Следует признать, что с точки зрения интересов Кремля и методов действий польская акция была разыграна достаточно дипломатично. Сначала попытки Германии втянуть СССР в прямой и «публичный» раздел Польши и в совместные с ней военные операции были отклонены. Затем все страны были информированы о том, что Советский Союз остался приверженным политике нейтралитета, сохраняя соглашения и связи с прежними партнерами. Действия в Польше объяснялись необходимостью защиты украинского и белорусского населения. Германская опасность никогда не упоминалась (чтобы не раздражать союзника, хотя зондаж на такое упоминание московские представители делали даже в Берлине), но создавалось впечатление, что войска вводятся в Польшу именно с целью помешать ее захвату Германией. Не следует забывать, что Красная Армия перешла польскую границу, когда немцы были уже около Варшавы. По закрытым каналам, как это видно из документов российских, английских и французских архивов, советские дипломаты прямо говорили о немецкой угрозе.

В таком же направлении делался акцент на то, что советские войска выходили на «линию Керзона», признанную международной общественностью еще в начале 20-х годов и нарушенную Польшей после поражения Советской России в советско-польской войне. Расчет Москвы оправдался, так как и в Лондоне и в Париже общий тон откликов подтверждал, что эта «линия» предлагалась самой Англией после Первой мировой войны. Участием в польской акции Советский Союз возвращал себе территории, принадлежавшие царской России.

В короткий срок Москва, казалось, получила подтверждение стратегического преимущества от соглашения с Германией. Дипломатическим путем она добилась расширения сферы интересов на своих условиях, избежав повода открыто быть обвиненной в сговоре с Германией.

Сталин, кроме того, мог в полной мере удовлетворить свое честолюбие, взяв реванш за поражение в войне с Польшей. Необходимо также подчеркнуть, что воссоединение населения Западной Украины и Западной Белоруссии получило поддержку украинских и белорусских жителей этих областей и населения всего Советского Союза. И, наконец, Сталин реализовывал свою цель — оставаться в стороне от схватки двух империалистических группировок.

Одновременно уже в эти сентябрьские дни появились первые последствия политики Москвы, которая была и по сей день остается предметом острых дискуссий. Речь идет о свертывании в Советском Союзе всякой критики фашизма (его политики и идеологии) и первых указаниях средствам пропаганды и агитации говорить и писать о Германии как о партнере и союзнике.

Следует отметить и то, что встречало осуждение и по сей день вызывает острую реакцию в Польше и в мире, — это репрессии, которым подвергалась часть польского населения (их высылка, аресты и депортация, кульминацией чего стало последовавшее через год преступление в Катыни), осуществленные органами НКВД.

В те же сентябрьские дни 1939 г. в Москве заявляли о политике нейтралитета и желании продолжать контакты с Англией и Францией, хотя на практике Кремль явно избегал каких-либо серьезных переговоров с ними, ограничиваясь протокольными связями по дипломатическим каналам.

Весьма примечательной, как мы отмечали, была реакция Англии, Франции и США на польские события в сентябре 1939 г. Осуждающие первые устные заявления в Лондоне и Париже быстро сменились взвешенными и более спокойными формулировками. Правительства и Англии и Франции после детальных обсуждений вообще отказались не только от протестов, но и от каких-либо письменных представлений в адрес Москвы, ограничившись вопросами, переданными по обычным дипломатическим каналам. И Лондон и Париж предпочитали не обострять отношения с Москвой. Кроме того, их явно устроило объяснение, что Советский Союз лишь выходит на «линию Керзона», установить которую они сами в свое время предлагали.

Таким образом, в Англии и Франции легко смирились с советской акцией, рассматривая ее в широком контексте противостояния с Германией. На этой стадии они были более всего озабочены тем, чтобы Москва не стала ее военным союзником, поэтому любые предположения о возможных трениях между СССР и Германией заставляли их быть осторожными в выражении недовольства советскими действиями.

Следует также иметь в виду, что, объявив Германии войну на основании гарантий, данных Польше, Англия и Франция не предприняли никаких реальных действий в защиту Польши (союзники не помышляли о военной помощи или о каких-либо даже простых перемещениях своих войск к германским границам). В этой ситуации всякие разговоры, а тем более действия, направленные в защиту восточной части Польши против Советского Союза, выглядели бы явно нелогичными. Именно поэтому в Лондоне сочли целесообразным сразу же после начала ввода советских войск в Польшу официально заявить, что английские гарантии Польше (подтвержденные 24 августа 1939 г.) имеют в виду лишь германское наступление, а отнюдь не распространяются на любые акции СССР в Польше.

Действия СССР в отношении Западной Украины и Западной Белоруссии сразу же вписались в общую советскую политику. Москва ускоренными темпами осуществляла советизацию этих районов (включая в ближайшем будущем создание колхозов и совхозов).

Польская акция явилась прелюдией к сложным и противоречивым событиям конца 1939 и 1940–1941 гг.

Москва-Прибалтика. Сентябрь-октябрь 1939 года

Одновременно с акцией в Польше советские лидеры приступили к реализации своих планов, относящихся к Прибалтике[136]. В отличие от Польши, где СССР и Германия действовали одновременно и речь шла о стране, терпящей поражение и фактически перестающей существовать, Прибалтийские государства были независимыми, суверенными, сохраняя все международные атрибуты.

В конце августа — начале сентября 1939 г. Москве предстояло определить конечную цель и промежуточные решения в отношении этого региона, реакцию Германии и бывших советских партнеров по переговорам летом 1939 г.

В течение многих лет советское руководство испытывало недоверие к политике стран Прибалтики, обвиняя их в антисоветизме, в тесных связях с Германией и странами англо-французской коалиции. Уже упоминавшийся синдром антисоветского «санитарного кордона» включал в себя помимо Польши и эти страны. В таком же контексте в Москве оценивали и соглашение о так называемой балтийской Антанте.

Прибалтийский вопрос постоянно присутствовал и на международном уровне, на переговорах с Англией и Францией летом 1939 г. и с Германией накануне подписания советско-германского договора. В подходе к его решению после заключения договора с Германией советские лидеры учитывали разные факторы. Во-первых, это были старые воспоминания о тех временах, когда прибалтийские территории входили в состав Российской империи. Они имели важное стратегическое значение, обеспечивая России выход к Балтийскому морю, к торговым путям и коммуникациям. Признав в 1920–1921 гг. независимость Латвии, Эстонии и Литвы, Москва не прекращала попыток сохранять здесь свое влияние, но в 20 — 30-е годы они успеха не имели. Режимы, господствовавшие в этих странах, были враждебны Советскому Союзу в политическом, идеологическом и военно-стратегическом планах. Они имели соглашения с ведущими странами Запада, находясь в том числе и в орбите германского влияния. Вместе с тем понимание необходимости поддерживать отношения со своим мощным соседом заставляло их лидеров быть осторожными и не переходить грани недружелюбного в целом отношения к Советскому Союзу.

В упоминавшейся выше книге эстонского историка М. Ильмярва на многочисленных примерах показано, как авторитарные балтийские режимы постоянно ориентировались на большие страны, прежде всего на Германию; причем эстонский президент Пяте имел личные связи в Германии, в том числе и в финансовых кругах[137]. Эта ориентация, по мнению автора, начавшаяся в середине 30-х годов, оказала пагубное влияние на политику и поведение балтийских лидеров в последующий период. Особенность внутриполитической ситуации состояла и в том, что режимы Ульманиса в Латвии, Сметоны в Литве и Пятса в Эстонии вызывали недовольство, особенно своей социальной политикой, в широких слоях населения, повышая возможности левых сил. И именно это привело к тому, что правящая элита этих стран оказалась в значительной мере изолирована от общественности и особенно интеллигенции во время драматических событий 1940 г.

Во-вторых, в Москве принималась во внимание роль Прибалтийских государств для укрепления позиций СССР на севере Европы. Видимо, осознавая неизбежность в недалеком будущем конфронтации с Германией, советское руководство стремилось включить их в орбиту своего воздействия, чтобы ослабить германское влияние на этот регион. Интерес к нему в значительной мере был также связан с политикой СССР в отношении Финляндии, Швеции и Норвегии.

В-третьих, наличие общей границы позволяло широко использовать страны Прибалтики в целях революционной пропаганды (в том числе и по линии Коминтерна) и для проведения разведывательных операций. Все это в совокупности делало регион весьма важным для планов и устремлений московского руководства.

Судя по документам, во время переговоров в Москве в августе 1939 г. представители Германии не только соглашались отдать Прибалтику в сферу советских интересов, но и дали понять, что немецкий рейх не будет вмешиваться в действия Советов на ее территории. Однако тогда было еще неясно, какова будет на практике реакция Берлина и, самое главное, как реализовать включение Прибалтики в сферу интересов СССР. В отличие от Польши этнический фактор не мог быть использован, так как речь шла об исконно балтийских народах, имевших глубокие связи и с немцами, и с финнами, и с поляками (особенно в Литве).

Основываясь на архивных данных, в том числе и опубликованных, можно прийти к выводу, что в Москве в начале сентября проходили оживленные обсуждения на этот счет, рассматривались конечные цели, конкретные шаги и этапы их реализации. Соответствующие поручения были даны от имени Сталина, Молотова и Политбюро различным советским ведомствам и прежде всего Наркомату иностранных дел. Эта работа была возложена непосредственно на начальника Отдела Прибалтийских стран Наркоминдела Васюкова и начальника правового отдела Куроптева (общее поручение касалось не только Латвии, Литвы и Эстонии, но и Финляндии)[138].

В целом инструкции руководства исходили из идеи о постепенном проникновении в Прибалтийские страны, намечался комплекс различных мер. При этом, как и в случае с Польшей, имелась в виду также задача защиты и обеспечения безопасности СССР. В Москве, очевидно, исходили из того, что на Западе (в частности, в Англии и Франции) свяжут это с попытками противодействия усилению германского проникновения в этот регион.

Решение, принятое руководством страны, нацеливало на выработку предложений, относящихся ко всем Прибалтийским странам и к Финляндии, схожих по содержанию документов, которые могли быть отнесены ко всем этим государствам. Некоторая модификация касалась Литвы, ибо, как показали дальнейшие события, литовские проблемы стали предметом особых переговоров Советского Союза с Германией.

Итак, что же было намечено в Наркоминделе и в других ведомствах страны.

Была выдвинута идея предложить странам Балтии подписать с Советским Союзом пакты о взаимопомощи. Общая идея договоров, очевидно, исходила непосредственно от Сталина и Молотова. В их основу предполагалось положить тезис о необходимости обеспечения безопасности Советского Союза и этих государств в условиях начавшейся войны и возникновения различных угроз. Конкретный возможный источник военной опасности не назывался. В этом смысле каждый из участников договоров был волен выдвигать свои варианты, но Москва явно не возражала, если бы посчитали, что такая опасность могла бы исходить от Германии. Предполагаемые пакты о взаимопомощи создавали некие гарантии для участников, как в отношениях друг с другом, так и третьих сторон.

В такой констатации и в таком содержании договора могли рассматриваться в контексте сложной международной обстановки, фактического разгрома Польши со стороны Германии и состояния войны между англо-французским блоком и Германией. Они обосновывались именно крайней нестабильностью общей ситуации в Европе.

В Наркоминделе сформулировали политическую и правовую основу договоров, их условия и продолжительность. «В целях обеспечения безопасности и взаимных интересов» советское правительство предлагало Прибалтийским государствам предоставить Советскому Союзу военные базы и согласиться на размещение в них контингентов советских войск. Они должны располагаться в некоторых пунктах Латвии, Эстонии и Литвы (зафиксированных в договорах или в приложениях к ним), включая аэродромы и прибрежные морские порты. Москва намеревалась объявить, что при этом не будет ущемляться суверенитет Латвии, Литвы и Эстонии, и о невмешательстве в их внутренние дела.

Подготовив предложения, Москва поручила своим дипломатам начать зондажи в самих Прибалтийских государствах и в столицах других стран. Укажем в этой связи на активность советских представителей в Германии, Англии и т. д.

14 сентября советский посол в Германии А. А. Шкварцев встретился с литовским послом, который говорил о желательности иметь общую границу с СССР. По его мнению, Литве следовало воспользоваться случаем и занять Виленскую область[139]. Как видно из дневниковой записи Шкварцева, литовский посланник уверял, что Литва больше тяготеет к Советскому Союзу, чем к Германии, и боится, что немцы, захватив Польшу, лишат его страну самостоятельности. Он снова ставил вопрос о возможности присоединения к Литве части территории на северо-востоке Польши, населенной главным образом литовцами[140].

В те же дни пресс-атташе посольства СССР в Германии А. А. Смирнов беседовал с литовским журналистом, который интересовался, что будет делать СССР, если Германия, закрепившаяся в Польше, протянет свою руку к Прибалтике? Сегодня, ответил Смирнов, вряд ли Германия станет действовать таким образом, а что касается СССР, то он будет рассматривать всякую агрессию против Прибалтийских государств как непосредственную угрозу своим жизненным интересам[141].

Намеки на литовские претензии к Польше не прошли незамеченными. В Наркоминделе готовили специальные записки по данному вопросу, в частности историческую справку о границах Литвы и Польши[142].

В связи с беспокойством в Литве было решено несколько отодвинуть подписание договора с ней и сконцентрировать прежде всего внимание на договорах с Эстонией и Латвией. В Москве сложилось впечатление, что начать следует именно с Эстонии, что создавало прецедент для других Балтийских государств.

Эстонские деятели вели переговоры с советскими представителями и одновременно зондировали ситуацию в других странах. В британских архивах имеется специальное досье о ситуации в Прибалтике в сентябре — октябре 1939 г. Уже 22 сентября в Лондон сообщали из Таллина, что там очень озабочены советской активностью на эстонской границе[143]. Через несколько дней английский консул в Таллине сообщил, что эстонский начальник генерального штаба адмирал Питка был послан в Финляндию с целью узнать, будут ли финны сражаться против СССР[144].

В донесениях советского посла в Эстонии К. П. Никитина также сообщалось о нескольких встречах с представителями эстонского руководства, в ходе которых они выражали опасение в связи со слухами о том, что при переговорах Риббентропа в Москве затрагивался вопрос о Прибалтике и достигнута какая-то договоренность о ее судьбе. Советский посол все отрицал и стремился успокоить эстонцев[145].

По данным, полученным в Лондоне из Таллина 27 сентября, Советский Союз намеревался разместить контингенты своих войск на морских и воздушных базах в Эстонии. К Англии, Франции и Германии последовали обращения[146], которые, судя по документам, успеха не имели. Англия, а тем более Германия дали понять, что не намерены вмешиваться в прибалтийские дела.

29 сентября Рига сообщала в Лондон, что советские войска концентрируются на латвийской границе. Министр иностранных дел Латвии сказал французскому послу, что латыши не рассчитывают на германскую помощь[147]. Английский посол в Греции доложил в Лондон, что по информации из Берлина немцы дали понять греческому послу в Германии, что вопрос об Эстонии касается не Германии, а только России[148].

25 сентября германский посол Шуленбург был приглашен в Кремль. Сталин сказал ему: «Советский Союз в соответствии с протоколом от 23 августа немедленно займется решением прибалтийских проблем». По донесению Шуленбурга, советский лидер добавил, что ожидает широкой поддержки Германии в этом вопросе. При этом он назвал Эстонию, Латвию и Литву, но не упомянул Финляндию[149].

И именно в эти дни начались переговоры с Эстонией. Видимо, 25 сентября советские требования были доведены до сведения эстонской стороны.

27 сентября в Москву был приглашен эстонский министр иностранных дел Сельтер, который в течение двух дней вел переговоры с Молотовым. Из протокола этих переговоров проясняются те аргументы, которые использовались советской стороной. Главное, о чем говорил нарком, состояло в том, что СССР нуждается в действенных гарантиях для укрепления своей безопасности. Молотов жестко заявил, что «так дальше продолжаться не может»[150] и Советский Союз решил потребовать от правительства Эстонии таких гарантий, предлагая заключить военный союз или договор о взаимной помощи, который вместе с тем обеспечивал бы Советскому Союзу право иметь на территории Эстонии опорные пункты или базы для флота и авиации[151].

В качестве одного из доказательств был также использован инцидент с польской подводной лодкой, которая зашла в таллинский порт и неожиданно ушла из него. В Москве оценили этот факт как недружественный, учитывая состояние отношений СССР с Польшей. По мнению советских должностных лиц, таинственная лодка находилась где-то в водах Финского залива, создавая угрозу безопасности Советского Союза[152]. И хотя эстонские представители всячески доказывали непричастность к этому эстонских властей, в Москве продолжали говорить об угрозе для советского флота.

В ходе переговоров Молотов употребил термин «военный союз» как возможный тип соглашения между СССР и Эстонией, но одновременно сказал и о возможности иметь «пакт о взаимной помощи». Сначала эстонский министр Сельтер заявил, что предлагаемый договор означал бы нарушение эстонского нейтралитета и заключение договора о союзе с великой державой поставило бы малую страну в зависимость от СССР и парализовало бы ее независимость[153]. На это Молотов заявил: «Не бойтесь, договор о помощи с Советским Союзом не представляет никакой угрозы. Мы не намереваемся затрагивать ни Ваш суверенитет, ни государственное устройство. Мы не собираемся навязывать Эстонии коммунизм. Мы не хотим затрагивать экономическую систему Эстонии. Эстония сохранит свою независимость, свое правительство, парламент, внешнюю и внутреннюю политику, армию и экономический строй. Мы не затронем всего этого»[154].

Несмотря на эти заверения, эстонские представители продолжали сопротивляться, утверждая, что существующий уже мирный договор 1920 г. и договор о ненападении вполне обеспечивают отношения между двумя странами. Молотов снова упомянул инцидент с подводной лодкой, охарактеризовав его как опасный «симптом»[155], и далее сказал: «Советский Союз теперь великая держава, с интересами которой необходимо считаться. Скажу Вам — Советскому Союзу требуется расширение системы своей безопасности, для чего ему необходим выход в Балтийское море. Если Вы не пожелаете заключить с нами пакт о взаимопомощи, то нам придется использовать для гарантирования своей безопасности другие пути, может быть, более крупные, может быть, более сложные. Прошу Вас, не принуждайте нас применять силу в отношении Эстонии»[156].

Эстонские представители запросили перерыв для консультации с правительством и начали готовиться к немедленному полету в Таллин. Но через 30 мин. им позвонили из Кремля и снова пригласили на встречу, на которой Молотов и Микоян представили письменный текст проекта договора вместе с дополнительным протоколом, который предусматривал предоставление Советскому Союзу базы на островах, в Таллине, Пярну и «возможно еще где-нибудь». Эстонские делегаты пытались возражать, особенно против размещения советской базы в столице и т. д. На этом переговоры были прерваны, и эстонский министр выехал в Эстонию. Их сроки были выбраны в Москве не случайно. Именно в те дни германский министр иностранных дел Риббентроп снова приехал в Москву для переговоров о подписании нового договора между двумя странами. Мы уже упоминали о разговоре Сталина и Молотова с Шуленбургом, который, судя по всему, состоялся как раз после первого дня переговоров Молотова с эстонским министром иностранных дел.

Тем временем в Таллине 26 сентября состоялось совместное заседание комиссий по иностранным и военным делам парламента, на котором были обсуждены советские предложения о заключении договора и предоставлении СССР военных баз. Ключевым было выступление главнокомандующего вооруженными силами генерала И. Лайдонера. Он сразу же заявил, что если мы не достигнем соглашения с Россией, то будет война. По мнению генерала, проект договора не является ультиматумом. Далее он объяснил, что в случае вооруженного столкновения Эстония «известное время сможет сопротивляться», однако конец будет ясен. Хотя Россия, возможно, и не очень сильна в военном отношении, она все же в состоянии выставить против нас достаточное количество войск[157]. Есть ли у нас, ставил вопрос генерал, надежда на помощь. И отвечал:

Примерно в таком же духе выступали и многие другие участники заседания. Президент и член Государственного совета В. Пяте, как бы подытоживая дискуссию, сказал:

Посол Эстонии в Москве А. Рей, также присутствовавший на заседании, сказал, что не следует воспринимать всю ситуацию столь трагически, в данной ситуации нет возможности выбора другого пути, иначе страну постигнет участь Польши. По его мнению, реальным противовесом России могли бы быть Польша и Германия и никто другой. Британская мощь сюда не дойдет. Не в состоянии этого сделать и Франция. Но теперь и Германия нейтрализована пактом с Россией. Он сослался также на слова Молотова о том, что в Эстонии сохранится парламент, правительство и т. п.

В итоге участники заседания высказались за принятие советских требований и просили министра иностранных дел продолжать бороться за улучшение условий договора[159].

27 сентября в Москве возобновились советско-эстонские переговоры. Сразу же Молотов сослался на то, что в Лужской бухте замечены перископы двух подводных лодок, это еще более обостряет обстановку, и в таких условиях Москва увеличивает свое требование о праве разместить в Эстонии не 25 тыс., о чем шла речь ранее, а уже 35 тыс. человек.

Последовала трудная и долгая дискуссия по этому и другим вопросам и формулировкам. К переговорам присоединился Сталин. В его присутствии Сельтер назвал требование о размещении на территории Эстонии 35 тыс. человек «военной оккупацией». Сталин включился в дискуссию и сказал: «Ввод частей Красной Армии в Эстонию безусловно необходим. Заверяю Вас, что без этого заключение договора невозможно, и мы были бы вынуждены искать другие пути для укрепления безопасности Советского Союза»[160]. В конце дискуссии Сталин пошел на уступку, и число войск было уменьшено до 25 тыс.

Острой темой на переговорах стало и требование Москвы включить в число мест, где будут размещаться военные базы, столицу страны. После долгих споров Сталин согласился исключить Таллин (он был заменен на базу в Палдиски) и в качестве компромисса предложил упомянуть в протоколе таллинский порт, куда советские суда будут заходить для снабжения провиантом и топливом и для стоянки.

В итоге тексты Пакта о взаимопомощи и Конфиденциального протокола были согласованы и подписаны. Обращаясь к Сельтеру, Сталин сказал: «Соглашение достигнуто. Могу Вам сказать, что правительство Эстонии действовало мудро и на пользу эстонскому народу, заключив соглашение с Советским Союзом. С Вами могло бы получиться как с Польшей. Польша была великой державой. Где теперь Польша? Заверяю Вас откровенно, что Вы действовали хорошо и в интересах своего народа»[161].

Отметим, что во время одного из перерывов на переговорах советские представители сделали так, чтобы, выходя из зала, эстонская делегация увидела Риббентропа, ожидающего встречи со Сталиным. Этим самым как бы еще раз было подчеркнуто, что эстонцам нечего ждать поддержки из Берлина.

В целом подписание Пакта и Конфиденциального протокола с Эстонией становилось для Москвы прецедентом, открывая путь к заключению аналогичных договоров с Латвией и Литвой. Пакт устанавливал за Советским Союзом право иметь на эстонских островах Сааремаа (Эзель), Хийумаа (Даго) и в г. Палдиски (Балтийский порт) базы военно-морского флота и несколько аэродромов для авиации на правах аренды. В целях охраны этих баз и аэродромов СССР получил право держать на этих базах гарнизоны в общей сложности до 25 тыс. человек наземных и воздушных вооруженных сил»[162].

Первые же отклики на советско-эстонский пакт подтвердили соображения эстонской стороны о том, что, несмотря на беспокойство многих стран Запада, Эстонии неоткуда было ждать какой-либо помощи и поддержки.

Во время переговоров эстонский представитель по поручению директора политической полиции посетил Берлин, где ответственный германский деятель заявил, что «пребывание советских войск в Эстонии может рассматриваться как временное»[163].

Посланник США в Эстонии и Латвии Дж. Уайли в пространной телеграмме в Вашингтон сообщал 3 октября: «Достоверная информация подтверждает впечатление, что Германия далеко не в восторге от подобного нового появления Советского Союза в Прибалтике. Действительно, текст пакта о взаимопомощи может оказаться направленным в первую очередь против Германии… Советский Союз может в ближайшем будущем успешно бросить вызов Германии по поводу восточной Прибалтики». Представитель США сделал общий вывод: «Советская политика не только не соответствует основным положениям политики Германии, но даже препятствует ее продвижению в Центральной Европе на юго-восток»[164]. Схожие оценки ситуации давались и в других столицах Европы.

На Запад просочились сведения о советских условиях. Эстонский посол в Хельсинки сообщал, что на переговорах Молотов использовал жесткие формулы, что в последний момент Сталин сделал великодушный жест, и теперь условия стали вполне приемлемыми для подписания договора[165]. Ту же версию передали в Лондон непосредственно из Таллина[166].

А в самой Эстонии президент страны К. Пяте, выступая с речью, заявил:

«Пакт о взаимопомощи не задевает наших суверенных прав. Наше государство остается самостоятельным, таким, каким оно было и до сих пор. Заключение пакта означает, что Советский Союз проявляет по отношению к нам свою доброжелательность и оказывает нам свою поддержку, как в экономическом, так и в военном деле…

Учитывая историю нашего государства и наше географическое и политическое положение, становится ясным, что мы должны были вступить в соглашение с СССР. В качестве прибрежного государства мы всегда были посредниками между Западом и Востоком. Переговоры закончились подписанием пакта о взаимопомощи и были подлинно равными переговорами, в которых выслушивались и учитывались мнения и предложения обеих сторон»[167].

Принимая во внимание весь комплекс проблем и складывающуюся обстановку, эстонский президент настраивал политическую элиту страны на признание реальностей и на нормальные отношения с их великим соседом. Он отдавал себе отчет, что в тех условиях у Эстонии не было иной альтернативы. Один из главных его аргументов заключался в том, что Эстония сохранила свой суверенитет, государственный строй и все атрибуты государственной власти. М. Ильмярв, подробно осветив все перипетии дискуссии в Таллине, снова связал решении эстонского правительства с внутренней ситуацией в Эстонии, с авторитарным характером режима.

Тем временем в Москве немедленно после подписания договора с Эстонией обратились к Латвии. Именно здесь советское правительство столкнулось с большими трудностями, чем с соседней Эстонией.

Еще 2 сентября советский посол в Латвии И. Зотов сообщал в Москву о своей беседе с латвийским министром иностранных дел Мунтерсом, который выразил тревогу по поводу слухов о соглашении между Советским Союзом и Германией в отношении Прибалтики[168]. Беспокойство в Риге усилилось также в связи с публикацией в «Известиях» заметки о намерении СССР увеличить войска на своих западных границах[169]. Мунтерс зондировал возможность публикации в советской прессе заявления, опровергавшего упомянутые слухи[170].

13 сентября Мунтерс посетил Москву, где был принят Молотовым, и снова касался обстоятельств подписания советско-германского пакта и его вероятных последствий для Латвии. Молотов попытался успокоить латвийского министра, намекнув, что советско-латвийский пакт о ненападении может явиться базой для нормальных отношений[171].

В связи с усиливающимися слухами латвийский МИД 15 сентября разослал своим представительствам за рубежом специальный отчет о сложившейся ситуации[172].

На следующий день И. С. Зотов сообщал в Москву, что в беседе с ним военный министр Латвии выразил озабоченность в связи с возможным «приходом Красной Армии». Мысль об этом была навеяна частичной мобилизаций войск в Советском Союзе. Министр упомянул и о возможности сближения между двумя странами в экономической и политической областях[173].

В ходе переговоров с Риббентропом в конце сентября Сталин сообщал немцам, что эстонское правительство дало согласие на советские условия и в самое ближайшее время аналогичные условия будут предъявлены и Латвии[174]. Это и произошло, видимо, 28–29 сентября. Во всяком случае известно, что 1 и 3 октября 1939 г. в Риге состоялись экстренные заседания кабинета министров. На первом из них президент Латвии К. Ульманис сообщил об отъезде в Москву министра иностранных дел для переговоров с советским правительством. Необходимость такой поездки он объяснил состоявшимся подписанием договора СССР с Эстонией. Кабинет министров согласился с двумя целями переговоров — «сохранить мир в стране и защитить интересы латвийского народа и государства[175].

По возвращении Мунтерса из Москвы и до начала следующего заседания кабинета министров президент Ульманис встретился с германским послом в Риге Котце, чтобы выяснить позицию Германии в связи с советскими требованиями, выдвинутыми в отношении Латвии[176]. Из беседы с Котце Ульманис понял, что Латвия не сможет ожидать поддержки от Германии[177]. Очевидно, после этой беседы сам Ульманис написал предложения для заседания кабинета министров. Вот их содержание: «Правительство одобряет действия Мунтерса и поручает ему достичь соглашения с Москвой на основе принципов эстонского соглашения, пытаясь достичь, насколько это возможно, позитивных результатов»[178]. Они были обсуждены на упомянутом заседании кабинета министров Латвии 3 октября, который, дав свое согласие, поручил Мунтерсу «делать все необходимое, чтобы улучшить текст уже подписанного советско-эстонского соглашения, пытаясь достичь более благоприятных условий для соглашения с Латвией».

В общем плане кабинет министров уполномочил Мунтерса подписать пакт о взаимной помощи с Советским Союзом. Стремясь реализовать идею об «улучшении текста соглашения, правительство решило направить в Москву помимо Мунтерса О. Озолиньша из гражданского департамента Сената и директора отдела Министерства иностранных дел Кампе[179].

По многочисленным данным, латвийская сторона заняла на переговорах с Москвой более неуступчивую позицию. В дневнике Г. Димитрова имеется запись об одной из встреч в Кремле, на которой Сталин в резкой форме заявил о том, что вынудит латышей принять советские требования[180].

В итоге 5 октября в Москве двумя министрами — Молотовым и Мунтерсом были подписаны Пакт о взаимопомощи между Советским Союзом и Латвийской республикой и Конфиденциальный протокол. В целом пакт с Латвией полностью совпадал с текстом договора с Эстонией. В этом смысле расчет Кремля оказался точным: взяв за образец договор с Эстонией и добившись его подписания, он открыл себе дорогу и в другие Балтийские страны.

Москва, так же как и в случае с Эстонией, добилась права на создание базы военно-морского флота и нескольких аэродромов (на правах аренды) в городах Лиепая (Либава) и Венспилсе (Виндава). На этих базах и аэродромах Советский Союз мог также иметь гарнизоны до 25 тыс. человек наземных и воздушных вооруженных сил[181]. Чтобы реализовать эти договоренности, Москва немедленно приступила к организации гарнизонов на выделенных базах и аэродромах.

Более сложный комплекс проблем был связан с подписанием пакта Советского Союза с Литвой. Особенность заключалась в том, что с самого начала была выдвинута идея приращения литовской территории за счет земель в северо-восточной части Польши. Собственно уже в текст секретного протокола к советско-германскому пакту был внесен пункт о том, что «интересы Литвы по отношению Виленской области признаются обеими сторонами»[182].

Хотя содержание секретного протокола было неизвестно, но, видимо, в Литве, как и в других балтийских столицах, были убеждены, что их судьба во многом зависит от советско-германских отношений.

В Москве идея передать Вильно и прилегающие районы Литве получила одобрение. Именно поэтому в Кремле, готовя пакты со странами Прибалтики, отделили «литовский случай», отложив подписание договора о взаимопомощи. Кроме того, решение литовского территориального вопроса предполагало проведение новых дополнительных переговоров между Советским Союзом и Германией.

В ходе бесед литовских представителей с советскими дипломатами литовцы говорили о желательности более тесных связей Литвы с Советским Союзом, о предпочтительности этих связей перед литовско-германскими. Литовские деятели поднимали вопрос о передаче им Вильно с прилегающей областью не один раз[183]. В дальнейшем они почти ежедневно возвращались к этому, выдвигая в качестве дополнительного аргумента свое желание иметь общую границу с Советским Союзом[184].

Примерно к 20 сентября в Москве приняли решение поставить этот вопрос на предстоящей советско-германской встрече, намеченной на конец сентября. Накануне очередного приезда Риббентропа в Москву 25 сентября Молотов затронул его в предварительных беседах с немецкими представителями[185]. В ходе переговоров с Риббентропом Сталин и Молотов снова подняли эту проблему, и немцы в принципе дали согласие на передачу Литве части восточной Польши (Вильно с округой) с соответствующей компенсацией для Германии, предложив в дальнейшем продолжить обсуждение конкретных вопросов, чтобы определить, какую часть литовской территории Германия получит в счет компенсации за уступку Вильно. Впоследствии, 8 октября Шуленбург просил Молотова подтвердить, что между Советским Союзом и Германией существует согласие по вопросу о Литве, и в связи с этим просил, чтобы части Красной Армии в случае вступления на территории Литвы не занимали территорию, которая должна отойти к Германии[186].

Несколькими днями раньше Риббентроп просил Молотова на его переговорах с министром иностранных дел Литвы Урбшисом не упоминать секретного соглашения между Германией и СССР от 28 сентября относительно уступки Германии части литовской территории[187]. Видимо, немцы вели какую-то игру в отношениях с Литвой, выделяя эту страну из общего контекста своих отношений со странами Прибалтики.

Решив вопрос с Германией, Москва немедленно приступила к реализации своих планов и в отношении Литвы. В конце сентября Молотов пригласил в Кремль литовского посла Л. Наткявичюса и заявил, что правительство СССР выражает пожелание, чтобы премьер-министр или министр иностранных дел Литвы немедленно прибыли в Москву[188].

3 октября министр Ю. Урбшис приехал в Москву, и сразу же начались переговоры. Тон и стиль партнеров были аналогичными тем, которые советское руководство уже вело с Эстонией и Латвией, был добавлен только вопрос о Вильно. Сталин, принявший участие в переговорах, заявил: Советский Союз договорился с Германией о том, что большая часть Литвы отходит к советской сфере интересов, а узкая приграничная часть — к Германии[189]. При этом он подчеркнул, что этот раздел потребовали немцы. Молотов заметил, что любое империалистическое государство заняло бы Литву, но «мы не были бы большевиками, если бы не искали новые пути». Сталин уточнил, что Литва должна подписать с СССР два договора — один о возвращении Вильно Литве, другой — о взаимопомощи[190].

Таким образом, вопрос свелся снова к тем пактам о взаимопомощи, которые уже были достигнуты в отношении Эстонии и Латвии. Советские лидеры заявили также, что пакт о взаимопомощи предполагает право СССР ввести на территорию Литвы контингент войск до 50 тыс. человек. В отличие от других стран Балтии в Литве не фиксировались районы для получения советских баз. Речь шла просто о праве иметь войска в Литве для совместной защиты государственных границ Литвы.

Литовский министр начал свое выступление с того, что не имеет полномочий из Каунаса. Молотов напомнил, что такой договор с Эстонией уже подписан и вскоре будет подписан с Латвией; Москва, как и прежде, остается дружественно настроенной по отношению к Литве и желает ей добра. Ссылаясь на договор с Эстонией и Латвией, Молотов произнес: «Неужели Литва хотела бы нарушить всю оборонительную систему».

Сталин согласился сократить численность советских войск до 35 тыс. человек. Он сказал, что советские военные гарнизоны могут быть размещены в ряде районов литовской территории, вне Каунаса, и в вильнюсском крае[191], и, обращаясь к литовскому министру, заявил: «Германия отрезала у вас территорию. Мы же, напротив, даем»[192]. Как видно, на переговорах вопрос о Вильно рассматривался как ключевой аргумент.

Литовская делегация вернулась в Каунас, где последовало обсуждение советских требований примерно в таком же духе, как и в Таллине и Риге. Как и в этих столицах, литовцы попытались связаться с Германией, но чиновник немецкого МИДа ответил, что на проблему присоединения к Литве Вильно «Германия махнула рукой»[193].

Решающим аргументом для литовских политиков в пользу принятия советских требований было возвращение Вильно. Они поручили министру попытаться убедить советское правительство не вводить в договор пункт о советских гарнизонах на территории Литвы в мирное время, но в целом литовские власти дали согласие на подписание договора о взаимопомощи.

7 октября вечером Ю. Урбшис возвратился в Москву, и переговоры возобновились. Министр заявил о согласии Литвы на подписание договора о взаимопомощи и снова просил не включать пункт о вводе советских войск. Но Сталин и Молотов ответили на это решительным отказом. Они напомнили, что «любое капиталистическое государство в таких обстоятельствах просто заняло бы Литву», в то время как Советский Союз отнюдь не посягает на ее независимость[194].

9 октября правительство Литвы подтвердило свое согласие на договор, и 10 октября в Москве состоялось его подписание.

По предложению Москвы проекты обоих договоров были объединены в один под названием «Договор о передаче Литовской республике города Вильно и Виленской области и о взаимопомощи между Советским Союзом и Литвой». Перечень конкретных мест расположения гарнизонов был опущен, а количество войск определено в 20 тыс. человек. В договоре было указано, что г. Вильно и Виленская область передаются Литовской республике в целях закрепления дружбы между СССР и Литвой[195].

Говоря в целом о договорах Советского Союза со странами Прибалтики, следует еще раз подчеркнуть значение для принятия ими решений позиции Германии и англо-французского блока. Что касается Германии, то, несмотря на свои традиционные связи со странами Балтийского региона, в Берлине твердо придерживались политики невмешательства, вытекавшей из секретного протокола с Советским Союзом о разделении сфер влияния. В пространной беседе с итальянским министром иностранных дел графом Чиано 1 октября фюрер заявил, что в немецкие интересы не входит иметь враждебного соседа на востоке и что политическая и экономическая организация на территориях к востоку от известной линии является исключительно делом России[196]. Судя по документам, эта линия была доведена немцами до сведения Таллина, Риги и Каунаса.

В любом случае руководители Эстонии, Латвии и Литвы, как мы уже видели, отчетливо понимали, что ни на какую поддержку Берлина они рассчитывать не могут. В этом отношении следует упомянуть сообщение Риббентропа немецким послам в октябре 1939 г. До их сведения доводилось, что во время переговоров в Москве состоялась конфиденциальная дискуссия о разделении сфер интересов в Восточной Европе, и в частности касающихся бывшего Польского государства, а также Литвы, Латвии и Эстонии. При этом была упомянута советско-германская граница в Польше по договору от 28 сентября и германо-литовская. И в заключение следовал вполне определенный вывод: «Это означает, что Литва, Латвия, Эстония и Финляндия не принадлежат к германской сфере интересов». «Я прошу Вас, — обращался министр к немецким послам в Таллине, Риге, Хельсинки, — воздержаться от каких-либо заявлений по этим вопросам»[197].

Схожая позиция была изложена Гитлером и Риббентропом во время их беседы с эстонским послом в Берлине Меллерсоном. Они активно защищали соглашение с Советским Союзом, подчеркивая, что Германия извлекает большую пользу от связей с Россией[198]. Естественно, в сентябре — октябре, после подписания договора с Советским Союзом, Германия была заинтересована в соблюдении его условий, всячески подчеркивала это и особенно стремилась полностью выполнять те из них, которые касались разделения сфер влияния.

Следует обратить особое внимание на германскую позицию, поскольку все Балтийские страны в той или иной степени ориентировались в 30-е годы именно на Германию, а также и на Великобританию. По мнению М. Ильмярва, именно ставка на Германию оказала негативное воздействие на политику Эстонии и других стран Балтии, ослабив их позиции и в целом и на переговорах с Советским Союзом.

Страны Балтии не получили поддержки и со стороны Англии и Франции, влияние и интересы которых традиционно в меньшей степени распространялись на этот регион. Кроме того, находясь в состоянии войны, Лондон и Париж предпочитали занимать более осторожную позицию. Наконец, в отношении Прибалтики линия Лондона очень напоминала ту, которую британский военный кабинет вел после вступления советских войск в Польшу. Фактически, как и в этом случае, руководители Великобритании и Франции не выразили серьезного недовольства или протеста Советскому Союзу. К тому же весьма активно муссировалась идея, что договоры СССР со странами Прибалтики могут препятствовать распространению влияния Германии и в дальнейшем даже привести к обострению отношений между ними.

Особый интерес в этой связи вызывают аналитические записки, которые готовились в недрах британской разведки начиная с 1 октября 1939 г. и представлялись английскому правительству. Они разрабатывались по одному и тому же формату и содержали анализ ситуации в разных странах мира. В материалах от 10 и 17 октября, касавшихся Балтийского региона, фиксировались фактические данные о договорах Советского Союза со странами Прибалтики. Британская разведка называла их «жертвами русского давления». Во всех октябрьских записках отмечалось, что массовый отток немецкого населения из Прибалтики и общая реакция Германии показывают, что страны Балтии, кажется, теперь потеряны для германского проникновения[199]. Эти соображения британских спецслужб шли в одном русле с позицией британского кабинета о том, что советское продвижение в Прибалтику может создать напряженность в отношениях СССР с Германией.

Посол СССР в Англии И. Майский сообщал в Москву о своих беседах с британскими политиками и дипломатами, в которых они затрагивали и балтийские дела. У. Черчилль заявил, что Англия не имеет оснований возражать против действий СССР в Прибалтике. Конечно, кое-кто из сентиментальных либералов и лейбористов может пускать слезы по поводу «русского протектората» над Эстонией или Латвией, но к этому нельзя относиться серьезно. Черчилль, писал советский посол, прекрасно понимает, что СССР должен быть хозяином на восточном берегу Балтийского моря, и он очень рад, что Балтийские страны включаются в нашу, а не в германскую государственную систему. Это исторически нормально и вместе с тем сокращает возможный «лебенсраум» для Гитлера. Здесь опять-таки интересы Англии и СССР не сталкиваются, а скорее совпадают[200]. По словам Майского, Черчилль даже добавил: «Если Балтийские страны должны потерять свою самостоятельность, то лучше, чтобы они включились в советскую, а не в германскую государственную систему»[201].

Но это была все же еще не позиция руководителей британского правительства. Однако через 10 дней уже Галифакс встретился с советским послом, интересовался балтийскими делами и в конце концов признал, что «пакты с Эстонией, Латвией и Литвой стабилизировали отношения и явились вкладом в дело укрепления мира в Восточной Европе»[202].

Схожую позицию заняло и правительство Франции. По информации советского посла в Париже Я. Сурица, «французы и ранее относились гораздо спокойнее к нашему укреплению на Балтике, чем англичане». Объяснимо это сравнительно слабой заинтересованностью французов в Балтике. Балтийская акция все время расценивалась в двух разрезах — в разрезе бесспорных и никак не оспариваемых советских интересов и в планах оттеснения немцев от Балтики. Последний момент особенно оттеняется и подводит к выводам Черчилля о совпадении конечных интересов[203]. В другой телеграмме в Москву Я. Суриц снова указывал, что после подписания советско-эстонского договора в Париже вынуждены были признать, что это было «законной защитой наших интересов в Балтийском море и проведено в рамках соблюдения эстонского суверенитета»[204].

В середине октября заместитель наркома иностранных дел В. П. Потемкин имел беседу с бельгийским посланником Хейдриксом, который интересовался ситуацией в Прибалтике. Потемкин уверил бельгийского дипломата, что «договора с Литвой, Латвией и Эстонией показали, насколько успешно нам удалось достигнуть миролюбивых соглашений с этими странами и обеспечить безопасность как их собственных, так и советских государственных границ от любого нападения»[205].

Страны англо-французского блока больше волновало, как советское движение в Прибалтику отразится на советско-германских отношениях и каковы могут быть цели СССР в этом регионе. В этом плане показательны также телеграммы Я. Сурица в Москву уже 19 октября. По его мнению, французские политические круги в первую очередь задаются вопросами — существует ли договоренность между СССР и Германией в отношении Прибалтики и компенсируются ли германские уступки обязательствами со стороны Советского Союза; каковы возможные последствия советских акций для будущей Восточной Европы; повлекут ли они за собой окончательное утверждение там СССР и оттеснение Германии. Суриц считал, что оценки и выводы французского руководства «оптимистичны». Преобладает мнение, что «СССР не выйдет из нейтралитета и что его балтийская политика, ослабляя германизм и преграждая ему дорогу на Восток, объективно и в перспективе выгодны Франции»[206].

Эта же идея прозвучала и во многих других комментариях и беседах. Так, в ходе беседы югославского посла и латвийского посланника в Бухаресте 10 ноября 1939 г. по поводу Балтики также был употреблен термин «оборонительный барьер»[207].

Таким образом, позиция Англии и Франции и их союзников в отношении советских действий в Прибалтике была умеренно-выжидательной и объективно выгодной для Советского Союза. Не прозвучало никаких заявлений и протестов, не было оказано никакой поддержки Прибалтийским государствам. Нет сомнения, что для лидеров Англии и Франции интересы борьбы с Германией и постоянное стремление удержать Москву от слишком тесных с ней отношений заставляли Лондон и Париж воздерживаться от каких-либо резких движений. И если в случае с Польшей в Лондоне удовлетворились намерением Кремля остановиться на «линии Керзона», то в отношении Прибалтики у западных государств не было и такой «спасительной формулы». Видимо, здесь превалировали два фактора — общий геостратегический, связанный с войной против Германии, и отсутствие прямой заинтересованности и прочного влияния в балтийской зоне.

В итоге советские действия в Прибалтике и подписание договоров с Эстонией, Латвией и Литвой вслед за польской акцией позволили Москве продолжать усиливать свои позиции в Восточной Европе и укреплять безопасность СССР в условиях начавшейся войны.

Как уже упоминалось, Сталин раскрыл смысл советских действий в Прибалтике в сентябре — октябре 1939 г. На одной из встреч в Кремле вместе с Димитровым и Ждановым 25 октября он сказал: «В пактах о взаимопомощи (с Эстонией, Латвией и Литвой) мы нашли ту форму, которая позволит нам поставить в орбиту Советского Союза ряд стран. Но для этого нам надо выдержать и строго соблюдать их внутренний режим и самобытность. Мы не будем добиваться их советизации. Придет время, когда они сами это сделают»[208].

Многое в решении будущих проблем зависело от международной ситуации. В любом случае после заключения договоров о взаимопомощи и размещения советских войск в странах Прибалтики Москва получала сильные рычаги воздействия, чтобы усилить свои позиции в этом регионе.

Следует подчеркнуть, что, закрепляясь в Литве, Латвии и Эстонии, СССР усиливал свое влияние, ограничивая продвижение Германии на Восток, и, как казалось советскому руководству, обеспечивал свою безопасность на своих северо-западных границах.

В контексте современных дискуссий, в том числе и с участием историков стран Балтии, можно отметить, что договора о взаимопомощи (хотя и с использованием политического давления Москвы) были подписаны официальными представителями Прибалтийских государств после решений, принятых их руководством, в условиях (как отмечают ряд историков этих государств) отсутствия каких-либо иных реальных альтернатив[209].

Новые партнеры или союзники? Сентябрь 1939 — весна 1940 года

Взаимоотношения с Германией после августовского пакта заняли главное место в советской внешней политике. Они развивались по двум основным направлениям. Во-первых, в тот период шло активное становление новых ориентиров в отношениях с Германией в экономической, политической, военной и даже идеологической сферах. Во-вторых, советское руководство реализовывало положения секретного протокола, обеспечивающие советское присутствие в Восточной Европе, прежде всего в Польше и Прибалтике. Постепенно в Москве готовились к аналогичным действиям в отношении Финляндии. По всем этим вопросам, естественно, происходили оживленные советско-германские контакты. Советский Союз нуждался в немецкой поддержке своих действий в этом регионе.

Ситуация, возникшая в результате договора от 23 августа, требовала от Москвы выработки определенной политической линии в подходе к отношениям с Германией. При этом необходимо было учитывать многие факторы. В течение ряда лет Москва осуждала германский фашизм, на это были ориентированы все идеологические ведомства и средства информации. Поскольку германский режим и после подписания пакта оставался неизменным, советское руководство должно было как-то объяснить свой новый курс. Конечно, можно было ограничиться чисто прагматическими действиями, решая конкретные внешнеполитические задачи. Но Кремль был заинтересован в долгосрочной перспективе.

В российских архивах нет большого массива документов, которые позволили бы проанализировать процесс выработки позиций в отношении Германии в сентябре — октябре 1939 г. В целом в Кремле были удовлетворены ходом событий после подписания августовского договора с Германией. Советские войска фактически без единого выстрела вернули себе часть территории Польши, населенные украинцами и белорусами; Прибалтийским странам были предъявлены требования, и первые же отклики из Таллинна показали, что запланированное заключение договора с Эстонией было близко к завершению.

Во второй половине сентября, особенно после вступления Красной Армии на территорию Польши, естественно, встал вопрос о демаркации новой советско-германской границы. Формально именно этот вопрос был поводом для очередной встречи. Но он не мог быть причиной для обязательного визита в Москву деятеля столь высокого ранга, как Риббентроп. Вопрос о демаркации оказался второстепенным, а на первый план выдвинулись иные политические проблемы.

И все же конкретные переговоры по поводу точной границы между Германией и Советским Союзом, проходившие между 18 и 22 сентября, послужили формальным поводом для телеграммы Риббентропа Шуленбургу 23 сентября. В ней, касаясь проблемы границ Рейха на Востоке, Риббентроп впервые упоминает о том, что «хорошо бы пригласить Молотова в Берлин», но если это невозможно, то он готов сам приехать в Москву, и далее указывает возможные конкретные даты — 27 или 28 сентября[210].

Таким образом, история как бы повторялась спустя один месяц. В августе вопрос о визите Риббентропа в Москву решался буквально в течение двух — трех дней и теперь был решен 24–25 сентября, поскольку Молотов ответил, что не сможет в ближайшее время поехать в Берлин.

Судя по германским документам, между 23 и 27 сентября в Берлине оживленно обсуждались новая граница и текст совместного германо-советского коммюнике. Берлин постоянно связывался с Шуленбургом, который почти ежедневно контактировал с Молотовым и Сталиным. И именно для окончательного согласования и подписания документов Риббентроп прибыл в Москву вечером 28 сентября.

Разумеется, участники предстоящих переговоров понимали, что речь будет идти прежде всего о ситуации, возникшей после завершения польской кампании. В связи с демаркацией новой советско-германской границы накануне переговоров встал вопрос и более серьезного политического свойства. Он касался судьбы Литвы. В договоре от 23 августа этот вопрос был лишь обозначен и фактически оставлен до последующего решения.

20 сентября Молотов в беседе с Шуленбургом предложил обсудить судьбу Польского государства[211]. Через несколько дней в ходе очередной встречи с германским послом он предлагает рассмотреть вопрос об «изменении границы сферы интересов с целью «обмена» Восточной Польши на Литву»[212]. В Москве, видимо, усматривали такую возможность во время августовских переговоров и в ходе контактов в сентябре.

Несмотря на настойчивые рекомендации Гитлера, чтобы Красная Армия вступила и на территории Восточной Польши, Кремль проявлял осторожность, ограничиваясь территориями, населенными украинцами и белорусами, взяв в качестве рубежа реки Нарев, Западный Буг и Сан. Сталин, следуя своей общей линии, не хотел продвижения до Вислы, чтобы не создавать в мире впечатления о новом разделе Польши. Но теперь, в 20-х числах сентября, после взятия немцами Варшавы и вступления советских войск на территорию Польши, Москва посчитала для себя возможным снова заняться территориальными вопросами. На этот раз речь шла о включении Литвы в сферу советских интересов. В Кремле намеревались сделать это, во-первых, обменяв, как мы уже отмечали, часть Восточной Польши на Литву, и, во-вторых, передав Литве Виленский край (с г. Вильно) с соответствующей компенсацией Германии.

Во время предстоящей встречи в Москве Германия должна была решить этот вопрос, поскольку, как это видно из немецких документов, в сентябре в определенных кругах Берлина существовало мнение о возможности перехода Литвы под немецкое покровительство[213]. Таким образом, вопрос о демаркации советско-германской границы приобретал на переговорах политический характер и связывался со всей ситуацией в Восточной Европе, включая Прибалтику после ликвидации Польского государства. Можно предположить, что решение Берлина о визите Риббентропа в Москву было обусловлено прежде всего желанием обсудить с советским правительством общую ситуацию в Восточной Европе и в мире и перспективы германо-советских отношений.

Итак, 27 сентября в 18 час. самолет Риббентропа приземлился в Москве и с 22 час. этого дня до 3 час. ночи 28 сентября проходила его встреча со Сталиным и Молотовым в Кремле. По данным Архива МИД России, в Москве не существует протокола переговоров, и исследователи имеют дело с записью, которую вел советник германского посольства в Москве Хильгер, причем она была обнаружена не в архивах германского МИД, а в личном архиве посла Ф. Шуленбурга[214]. Согласно этой записи Риббентроп начал встречу с подробного изложения ситуации на Западном фронте. По мнению германской стороны, до настоящего времени ни англичане, ни французы военных действий не ведут. В то же время немецкий министр заверил советских руководителей, что германская «укрепленная линия представляет собой величайшее сооружение такого рода, которое когда-либо было построено. Эта укрепленная линия идет вдоль всей западной германской границы, включая границу с Бельгией и Голландией. Германия чувствует себя за этой линией в абсолютной безопасности»[215].

Далее Риббентроп перешел к главным пунктам переговоров:

По первому вопросу Риббентроп изложил общую позицию фюрера. Германское руководство поставило в центр общих интересов двух стран их отношение к Англии. В откровенной форме Риббентроп сказал о первоначальном желании Германии иметь дружественные отношения и договоренности с Англией, но после того как Англия отклонила немецкие намерения, фюрер принял решение сделать выбор в пользу Советского Союза, и это решение «является непоколебимым».

Германский министр не упомянул в тот момент об идеологических разногласиях между двумя странами, но отметил, что, несмотря на это, «возможны действительно длительные дружественные отношения между Германией и Советским Союзом. Реальные интересы обеих стран при точном их определении исключают возможность принципиальных трений». Германия приобрела большую территорию Польши; Советский Союз получил выход к Балтийскому морю и установил связь с близкими по крови белорусами и украинцами. По словам Риббентропа, фюрер не стремился к «безбрежным территориальным завоеваниям», а СССР настолько велик, что у него не может быть никаких стремлений вмешиваться в немецкие территориальные дела. Тем самым заложен фундамент для пассивного баланса взаимных интересов.

Далее немецкий министр перешел к «активной» стороне этого вопроса. А она состояла в желании Германии договориться с Советским Союзом в отношении Англии. «У нас полагают, что в английском комплексе существует параллелизм между немецкими и советскими интересами». Если принять во внимание, что Риббентроп при этом сослался на опыт «совместного урегулирования польского вопроса», то становится очевидным, что германское руководство намекало на возможность какого-то соглашения об определении сфер интересов двух стран применительно к упомянутому «английскому комплексу».

Заканчивая этот сюжет, Риббентроп сказал, что «дело шло бы тогда к сотрудничеству на долгие времена, ибо фюрер мыслит крупными историческими категориями». Немецкий министр сообщил, что он привез текст соответствующего совместного заявления и его следует придать гласности. «Германия не ждет военной помощи от Советского Союза, так как она справится с Англией и Францией сама, но смысл совместного заявления состоял бы в том, чтобы продемонстрировать перед всем миром сотрудничество между Германией и Советским Союзом и их согласие в принципиальных вопросах внешней политики».

Мы сознательно столь подробно изложили эту часть заявления германского министра, так как она отражает намерения Германии в отношениях с Советским Союзом. Нацистское руководство в общем плане не скрывало идеологических расхождений между двумя странами и режимами. Но оно переводило вопрос в геополитическую плоскость. Гитлер и его окружение стремились активнее втянуть Советский Союз в антианглийскую деятельность, вплоть до возможного соглашения о судьбе английских владений в Азии. Из приведенных в дальнейшем материалов станет ясным, что в первую очередь они имели в виду Афганистан. Их желанием было выступить с каким-нибудь совместным заявлением антибританского содержания, чтобы застраховать себя от возможного сохранения связей Советского Союза с Англией и Францией.

Следует заметить, что в целом Риббентроп избегал слишком явных формулировок, делая акцент на совпадении политических интересов. Он выделил два вопроса, интересующих немецкую сторону. Первый касался окончательного очертания границы между двумя странами. Германия хотела бы несколько скорректировать протокол от 23 августа и получить район нефтяных месторождений на юге, в верхнем течении р. Сан, а также у Овгустово и Белостока, где находятся обширные леса. Риббентроп объяснял это потребностями в нефти и лесе. Германия выступила против сохранения независимой Польши, поскольку самостоятельность Польши была бы источником постоянного беспокойства.

Второй пункт касался Прибалтики. Риббентроп заявил, что Германия приветствует постепенное решение прибалтийского вопроса, рассматривая предстоящее подписание договора с Эстонией, а затем и с другими Балтийскими странами как первые шаги в этом направлении. Явно выражая одобрение советских планов, Риббентроп сказал: «Мы не заинтересованы в делах Эстонии и Латвии». Напомнив о согласии фюрера дать Советскому Союзу незамерзающие гавани на Балтике, он добавил, что Гитлер склонен передать в сферу советских интересов Литву (как этого хотел Советский Союз), но Германии необходим несколько больший эквивалент за эту уступку, чем ранее предлагала Москва. При этом он провел на карте линию от южной оконечности Литвы в сторону соединения с Бутом.

В целом германская позиция была высказана достаточно определенно. Нацистское руководство не скрывало заинтересованности продолжать сотрудничество и взаимодействие в политической, экономической и военной областях. В сущности предложения Германии вносили мало нового в тот поворот, который был сделан Гитлером ранее и который привел к пакту Молотова — Риббентропа от 23 августа.

Однако нас больше привлекает не изложение германской позиции, а точка зрения советского руководства. Переговоры 27–28 сентября должны были дать ответ, насколько далеко Москва хотела и могла идти в своей ориентации на Германию. Следует еще раз подчеркнуть, что Советский Союз только начал реализацию секретного протокола в части разграничения сфер интересов и потому нуждался в германской поддержке.

В ответном слове Сталин обрисовал общее направление советской политики и коснулся вопросов, поднятых Риббентропом. Он начал с обоснования стремления Советского Союза к сотрудничеству с Германией. Вспомнив Рапалло, Сталин заявил, что с приходом национал-социалистов к власти отношения между двумя странами ухудшились, «так как немецкое правительство видело необходимость отдать приоритет внутриполитическим соображениям». Когда этот вопрос исчерпал себя, тогда немецкое правительство проявило добрую волю к улучшению отношений. И теперь Советский Союз «с чистой совестью» приступает к возобновлению сотрудничества с Германией.

Далее Сталин перешел к резкой критике Великобритании. Он прямо заявил, что Ленин и его ученики всегда больше всего ругали Англию. Согласившись со словами Риббентропа о том, что Германия не нуждается в военной помощи, Сталин в то же время заявил: «Если Германия попадет в тяжелое положение, то она может быть уверена, что советский народ придет Германии на помощь и не допустит, чтобы Германию задушили. Советский Союз заинтересован в сильной Германии и не допустит, чтобы Германию повергли на землю».

Перейдя к конкретным вопросам, советский лидер высказался за то, чтобы оставить в одних (немецких) руках территории, этнографически принадлежащие Польше, а за Советским Союзом все земли, населенные украинцами, и категорически отклонил предложения Германии о переделе территорий по верхнему течению р. Сан. Но для компенсации он согласился продавать Германии половину добываемой в тех районах нефти и поставлять ей вторую половину непосредственно из Советского Союза.

Сталин также отклонил немецкие идеи о расчленении Литвы, предпочитая оставить ее целиком в зоне советских интересов. Говоря о Прибалтике, он сказал о намерении разместить в Эстонии и Латвии военные контингенты, при этом оставив в них нынешнюю правительственную систему.

В заключение первого дня переговоров был поднят вопрос о Турции, тем более, что ее политика в тот период становилась все более распространенной темой для дипломатических маневров и дискуссий. По словам советского лидера, турки сами не знают, что хотят, и скорее всего желали бы договориться и с Англией, и с Францией, и с Германией, и с Советским Союзом.

На следующий день переговоры были продолжены, и Риббентроп сразу же информировал советских лидеров, что фюрер принял сталинские предложения о судьбе поляков (оставив их в составе Германии). После долгих споров был согласован вопрос о границах. Немцы попытались настаивать на передаче им всего г. Перемышля (разделенного р. Сан на две части), ссылаясь, в частности, и на то, что Советский Союз получает большой и прекрасный г. Львов. Но Сталин и Молотов были непреклонны, и немцы были вынуждены уступить.

Риббентроп выразил желание получить существенную экономическую помощь от Советского Союза. Он просил советских руководителей облегчить транзит нефти и зерна из Румынии в Иран и из него, из Афганистана и в Афганистан, а также из стран Дальнего Востока, особенно это касается перевозки соевых бобов и китайских трав через Транссибирскую железную дорогу в Германию. Напомнив сделанное накануне заявление Сталина, Риббентроп упомянул и о нефтепоставках из района Дрогобыча и Борислава. По вопросу о транзите Сталин сказал, что в принципе Москва никому не дает подобных преимуществ, но для Германии готова сделать исключение.

Риббентроп вернулся к вопросу о Прибалтике, желая подробнее узнать о советских целях и намерениях. Сталин сообщил о содержании подписываемого соглашения с Эстонией. Он согласился оказать Германии помощь в использовании Мурманской гавани для ремонта немецких подводных лодок и вспомогательных крейсеров.

В связи с вопросом о Бессарабии Риббентроп подтвердил незаинтересованность Германии (как было отмечено в протоколе от 23 августа) и сообщил только о нервозности в Румынии. Сталин сказал: «В настоящее время правительство Советского Союза не имеет намерения что-нибудь предпринимать против Румынии», но не исключал этого в дальнейшем в случае изменения обстановки на Балканах.

На ужине, проходившем после завершения переговоров, Риббентроп особо подчеркивал, что теперь после ликвидации Польши Германия и Советский Союз снова становятся непосредственными соседями и открывается перспектива успешного сотрудничества в будущем. Фюрер, заявил немецкий министр, желает, чтобы между обеими странами установились дружеские отношения, «несмотря на существующие различия в обеих системах».

Затем переговоры продолжились, в ходе которых Сталин предложил несколько изменить текст совместного заявления, составленный немецкой стороной. Его смутили слова об «империалистических целях западных держав», и он высказался за то, чтобы выразить это в более замаскированной форме. Сразу же состоялся телефонный разговор Риббентропа с Гитлером и текст был изменен.

Следующая небольшая поправка касалась фразы в немецком проекте о советской экономической поддержке Германии в условиях войны. Теперь, сформулированный советскими представителями, этот пункт звучал так: «Советское правительство исполнено воли всеми средствами повысить товарооборот между Германией и Советским Союзом».

Риббентроп высказался за немецкое посредничество для достижения компромисса между Советским Союзом и Японией. Сталин поддержал эту идею, напомнив при этом, что японцы признают только силу.

В заключение Риббентроп снова вернулся к вопросу об Англии и поинтересовался о намерениях английского правительства. Сталин довольно подробно сообщил о беседах посла Майского с Галифаксом и отметил, что Советский Союз преследует лишь одну цель — «выиграть время и разузнать, что, собственно говоря, Англия задумывает в отношении Советского Союза. Если немецкое правительство получит информацию об этих беседах, то оно не должно об этом беспокоиться. За ними ничего серьезного не скрывается, и советское правительство не собирается вступать в какие-нибудь связи с такими зажравшимися государствами, как Англия, Америка и Франция».

По словам Сталина, советский посланник в Париже Суриц по указанию из Москвы отверг все попытки Даладье в грубой форме выяснить состояние отношений между Советским Союзом и Германией. Цель контактов с Францией, повторил он, состоит в попытке выяснить, чего Франция хочет от Советского Союза. «Во всяком случае, — заключал советский лидер, — ежели Германия услышит из другого источника о беседах между Даладье и Сурицем, то она не должна думать, что между Советским Союзом и Францией что-нибудь происходит».

Акцент на связях СССР с Англией и Францией был весьма примечателен. В Москве опасались малейших осложнений, если в Берлине получили бы информацию о встречах и беседах советских послов в Лондоне и Париже. И в то же время советские лидеры как бы предупреждали о продолжении подобных контактов.

По окончании переговоров были подписаны: Германо-советский договор о дружбе и границе между СССР и Германией, в котором шла речь об установлении новой границы между обеими странами; Доверительный протокол, в котором советская сторона соглашалась не препятствовать немецким гражданам, проживающим на отошедшей к ней территории, переселяться в Германию или в подконтрольные ей районы[217]. Соответствующее обязательство брало на себя и германское правительство относительно лиц украинского или белорусского происхождения. Были также подписаны два новых секретных протокола. По одному из них обе стороны согласились не допускать на своих территориях никакой польской агитации. «Они ликвидируют зародыши подобной агитации на своих территориях и будут информировать друг друга о целесообразных для этого мероприятиях».

Второй протокол касался судьбы Литовского государства, которое включалось в сферу интересов СССР, одновременно Люблинское воеводство и часть Варшавского входили в сферу интересов Германии[218].

Наконец, было принято и упоминавшееся выше совместное заявление советского и германского правительств с учетом поправок советской стороны и ее желания не включать слова об «империалистических целях Англии и Франции».

В итоговом варианте было сказано, что Германия и Советский Союз создали прочный фундамент для длительного мира в Восточной Европе и выражают общее мнение, что ликвидация настоящей войны между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией — с другой, отвечала бы интересам всех народов. Поэтому оба правительства направят свои усилия для достижения этой цели. Если, однако, эти усилия останутся безуспешными, то Англия и Франция понесут ответственность за продолжение войны и в этом случае Германия и СССР будут консультироваться друг с другом о необходимых мерах[219].

Анализ всех материалов о переговорах в Москве позволяет оценить как в целом политическую линию обоих государств, так и ее конкретные аспекты спустя месяц после подписания пакта от 23 августа. Германия решила судьбу Польши и в условиях странной войны со своими главными (на этой стадии) противниками стремилась продолжить сотрудничество с Советским Союзом. Она не вмешивалась в сферу его интересов, предоставив свободу действий в Прибалтике. Нацистское руководство не оставляло попыток теснее привязать СССР к своим политическим интересам и предотвращать какое-либо сближение СССР с Англией и Францией. Оно было весьма заинтересовано закрепить экономические связи с Советским Союзом и получать от него так нужные ей товары — нефть, зерно, лесоматериалы и цветные металлы. Говоря о взаимоотношениях двух стран на данном этапе, Риббентроп дважды упомянул о разногласиях двух систем. Гитлер намекал Сталину о возможности соглашения о разделе сфер влияния на этот раз за счет Великобритании и ее территорий.

Но, разумеется, в наибольшей степени нас привлекает политическая линия Москвы. Сталин добивался урегулирования вопроса о границе и ее демаркации, стремясь закрепить советские территориальные приобретения в бывшей восточной Польше, населенной главным образом украинцами и белорусами. В Москве считали своим успехом включение Литвы в сферу советских интересов и получение согласия Германии не вмешиваться в прибалтийские дела, предоставив СССР свободу рук. Кремль продолжил линию на дистанцирование от военного противостояния Германии с Англией и Францией, тем более, что фактически никаких военных действий со стороны обеих враждующих сторон не велось. Поддержав Гитлера и выразив свою неприязнь к Англии и Франции, Сталин одновременно дал понять, что контакты с этими странами будут продолжены. При этом, опасаясь утечки информации, он всячески заверял нацистское руководство в лояльности и нежелании развивать отношения с Англией и Францией за спиной немцев.

Оценивая в целом ход этой советско-германской встречи, можно констатировать, что в Москве были готовы наращивать сотрудничество с Гитлером. Ни Сталин, ни Молотов не обмолвились ни словом об идеологических противоречиях, что сделал Риббентроп. Наоборот, советские лидеры включили в название договора слова «о дружбе», что явно выходило за рамки прежнего договора о ненападении и договоренностей о разделе сфер интересов и не диктовалось ни международной обстановкой, ни германскими требованиями. Сталин спустя месяц после подписания договора с Германией о ненападении явно переступил грань чисто дипломатических отношений, употребив термин «дружба» в отношении режима, вызывавшего осуждение всей мировой общественности. Эта линия соответствовала и переменам в идеологической линии Коминтерна, которые обозначились в те недели.

В то же время проявились, хотя и в самой начальной стадии, некоторые симптомы будущей напряженности в отношениях двух стран, которые дали о себе знать позднее. Речь шла о советских контактах с Турцией, к которой Германия проявляла интерес. Риббентроп также вскользь затронул вопрос о Румынии (судьба Бессарабии).

Поздравления Москвы по случаю взятия немцами Варшавы и совместный военный парад в Бресте свидетельствовали о выходе за рамки необходимых формальностей и о курсе на сближение с нацистским руководством. Сталин этим демонстрировал нежелание считаться с общественным мнением и в Советском Союзе и в мире, свою уверенность в абсолютном контроле за положением в СССР, в подчинении коммунистического движения политике Москвы.

Общая линия в советско-германских отношениях, обозначившаяся после заключения пакта от 23 августа, подтвержденная ходом событий в сентябре и подписанием договора от 28 сентября, продолжилась в течение октября — декабря 1939 г. и в первой половине 1940 г. Она может быть прослежена как в двусторонних отношениях между Советским Союзом и Германией, так и в ее оценке действующими лицами.

Сразу же после подписания договора Риббентроп направил в Берлин послание с просьбой немедленно показать его фюреру. В нем он информировал о ходе переговоров в Москве и отмечал их «дружественный тон»[220].

30 сентября статс-секретарь германского МИД Вайцзекер в первом циркуляре, разосланном в германские посольства, отметил, что германо-русские отношения восстановлены ныне в духе исторической дружбы. «Идеологии двух стран, — отмечалось в циркуляре, — остаются неизменными, и было бы неразумным обращаться к этому в договоре».

Спустя три дня в Берлине состоялась встреча Гитлера с министром иностранных дел Италии Чиано, в ходе которой немецкий лидер сообщил о результатах переговоров в Москве и дал свою оценку международной ситуации. Весьма примечательным в этой пространной беседе было то, что наибольшее место в ней занял вопрос о Польше. Гитлер подробно изложил ход военных действий на германо-польском фронте, оценивая в самых превосходных выражениях немецкую военную мощь. Собеседники весьма подробно обсудили будущее Польского государства, причем Гитлер явно уклонялся от вопросов Чиано относительно степени самостоятельности и размеров Польши в будущем. Гитлер поставил решение всех этих вопросов в зависимость от хода войны и перспектив на заключение мира в дальнейшем.

Говоря о соглашении с Россией, фюрер подчеркнул, что их целью было определить сферы интересов в приобретенных территориях. Не в интересах Германии, сказал он, иметь за своей спиной враждебного соседа, а теперь ситуация прояснилась и удалены основания для возможности конфликтов и непонимания в будущем. Россия получает исключительное право распоряжаться политическим и экономическим устройством территории к востоку от новой линии границы, а Германия — к западу от нее[221]. По словам Гитлера, Германия имела две цели — отменить границы Версальского договора, установив приемлемые для нее границы с этнографической, исторической и экономической точек зрения, и создать на оставшихся польских территориях такой порядок, который навсегда устранял бы какую-либо исходящую оттуда угрозу для рейха[222].

Значительное место в беседе заняли общие вопросы войны на западном фронте и перспективы будущего мира, о чем Гитлер намеревался говорить в своей речи в рейхстаге, которая состоялась в октябре. Обращает на себя внимание предложение Гитлера, чтобы Италия попыталась бы сформировать некий блок нейтральных государств, видимо, для того, чтобы они не вошли в англо-французскую коалицию.

Вернувшись в заключение беседы снова к вопросу о России, Гитлер заявил, что Германия «хочет жить в мире с Россией, как она это делала в течение нескольких столетий». Реализация этого облегчается тем, что Россия традиционно опасалась слишком тесных контактов с Западом, следуя своей высокой культуре и укладу жизни[223]. По мнению фюрера, пример разделения сфер интересов с Россией мог бы стать основанием для такой же акции в Средиземноморье (которое должно быть зоной влияния Италии) и в Центральной Европе (Австрия и Чехословакия — соответственно Германии) и т. д.[224] Таким образом, сам принцип и практика разделения сфер интересов занимали весьма существенное место в германской внешней политике.

В целом в течение октября — ноября 1939 г. советско-германские отношения развивались по следующим направлениям:

— шло уточнение экономических и торговых связей с учетом прежних соглашений и специальных договоренностей в конце сентября;

— происходил обмен мнениями в связи с проблемами, возникшими в результате советских действий в Прибалтике;

— велась подготовка к возможному сотрудничеству в военно-технической сфере;

— между представителями обеих стран обсуждались вопросы более общего характера, касающиеся проблем войны и мира, политики Англии, Франции и США;

— определенное место стала занимать ситуация на Балканах и отношения с Турцией.

14—15 сентября немецкий дипломат и представитель на прошлых экономических переговорах с Советским Союзом Шнурре имел продолжительные беседы с Риббентропом об экономических и торговых отношениях с Москвой перед своей очередной поездкой в СССР[225]. Прежде всего речь шла о реализации соглашения о кредитах и торговле от 19 августа. По мнению Шнурре, оно не было конкретизировано. Шнурре поставил вопрос о заинтересованности Германии в скорейшем получении от Советского Союза сырых материалов (примерно на сумму 180 млн немецких марок). Он сообщал также, что видит свою главную задачу на предстоящих переговорах в том, чтобы выяснить, может ли Москва покрыть наши потребности в импорте по морю и если да, то в каких размерах. Согласно запросам военных и гражданских ведомств, Германия срочно нуждается в поставках на сумму в 70 млн марок.

Шнурре намеревался, как это видно из его досье, сделать Москве предложение, в развитие договора от 19 августа, поставить Германии сырье (на сумму 10 млн марок), как произведенное в России, так и купленное ей для Германии в нейтральных странах. Далее он замечает, что компенсация за эти поставки не должна последовать немедленно, она будет связана с программой инвестиций в Россию, рассчитанной на пять лет[226]. В связи с этим немецкий дипломат предвидел трудности на предстоящих переговорах в Москве именно вследствие того, что Германия просит осуществления российских поставок заранее. Позитивное решение данного вопроса, по его мнению, зависит от высших российских властей, которые должны показать, насколько далеко Сталин готов идти в следовании новому политическому курсу. При этом он выразил понимание, что поставки сырья — не простое дело для России ввиду внутренних трудностей, в частности с продовольствием. Шнурре говорит также о желательности решения на переговорах вопроса о транзите через Россию поставок в Германию из Ирана, Афганистана, Маньчжурии и Японии[227].

Как видно, германские представители подходили к экономическим отношениям с Советским Союзом чисто прагматически, не очень считаясь с советскими интересами.

Сообщив о своих беседах с Риббентропом, Шнурре пишет в записке Шуленбургу в Москву, что ему необходима некоторая отсрочка визита в Москву, чтобы лучше подготовиться к переговорам. Чтобы избежать «излишней чувствительности» советского правительства по этому поводу, он рекомендует немецкому послу объяснить задержку чисто техническими причинами.

Шнурре просит Шуленбурга выяснить способность и готовность Москвы к намеченным поставкам сырья. Что касается Германии, то она, вне всякого сомнения, осуществит в порядке компенсации дополнительные поставки немецких машин и оборудования[228].

Как мы знаем, на переговорах советские лидеры дали согласие на поставки нефтепродуктов и лесоматериалов и на транзит. Это была как бы плата за уступки при решении вопроса о границе и о судьбе Литвы.

Тем временем в Германии велась активная подготовка к реализации экономических соглашений с Россией. 6 октябре 1939 г. Департамент экономической политики МИД подготовил специальный меморандум для предстоящих переговоров по экономическим вопросам, названный «новой версией», видимо, с учетом состоявшихся в конце сентября в Москве политических переговоров[229]. Согласно ему немцы рассчитывали получить от России в течение предстоящего года сырых материалов на сумму 1300 млн марок. В нем содержался также список германских платежей и компенсационных выплат[230]. Общая стоимость последних составляла 810 млн марок. Дефицит в сумме 500 млн марок должен был быть покрыт товарами за несколько лет. План на более широкие поставки предлагалось представить позднее[231]. Любопытно, что по этому плану поставки планировались на 1943 г.

Предусматривалось совместное германо-советское экономическое планирование. 4 октября Риббентроп инструктировал Шуленбурга информировать Молотова о решении направить в Москву советника посла Риттера по экономическим вопросам для переговоров и о желании Германии добиться соглашения о немедленной экономической программе, по крайней мере на ближайшие шесть месяцев[232]. Делегация, прибывшая в Москву 7 октября, включала 37 человек, в том числе представителей МИД, транспорта, экономики, Рейхсбанка, ряда немецких финансовых групп и промышленных фирм.

11 октября Риттер и Шуленбург направили в Берлин первый отчет о ходе переговоров в Москве. Немецкие делегаты встречались с Молотовым и Микояном. Непосредственные переговоры вел Микоян. По мнению немецких послов, в целом советская сторона «была готова предпринять специальные усилия, но ее позиция по конкретным вопросам пока не слишком удовлетворительна».

В Москве также тщательно готовились к переговорам с Германией по экономическим вопросам. Еще 4 сентября 1939 г. Политбюро ЦК ВКП(б) поручило Микояну «подготовить две группы работников и представить на утверждение ЦК для посылки в Германию» для осуществления заказов моторов и самолетов. Одновременно было решено направить туда специалистов с целью заказа станков и другого оборудования для снарядного производства[233].

Накануне переговоров 8 октября Политбюро постановило послать в Германию знатоков судостроения и черной металлургии во главе с И. Ф. Тевосяном (не более 25–30 человек) с задачей выяснить технические достижения немцев в этих отраслях и возможности размещения заказов[234].

Решением Политбюро от 3 ноября для закупки в Германии оборудования для строительства заводов авиационных топлива и масел выделялось 2697 тыс. руб.[235]

На переговорах в Москве советские представители согласились со списком металлов и каучука, причем изъявили готовность закупать их за границей, в частности в Японии и Америке, считая, что вопрос об оплате требует обсуждения. Немцы полагали, что товары можно перевозить через Мурманск. Их особенно интересовали поставки зерна. Относительно транзита из Ирака, Афганистана и Дальнего Востока советские власти уже дали соответствующие указания местным российским властям, причем еще раз было подчеркнуто, что он разрешен только как исключение и только для Германии[236]. В дальнейшем в результате обмена письмами между Шнурре и Микояном — 30 октября и 1 ноября советское правительство согласилось уменьшить свои финансовые требования на ряд товаров и их доставку[237].

Из отчета послов в Берлин также видно, что велись переговоры и по секретным вопросам, протоколы которых не найдены[238].

Через несколько дней, 18 октября Риттер и Шуленбург вновь направили большое послание в Берлин о ходе переговоров в Москве. Они сообщили, что в вопросе о поставках из России зерна достигнуто согласие и они начнутся в ближайшие два месяца и составят 900 тыс. т. В вопросе о поставках нефти получено обещание советской стороны на 100 тыс. т авиационного и 200 тыс. т моторного бензина, 300 тыс. т дизельного топлива и т. д. (указания об этом были даны лично Микояном), 100 тыс. т хлопка[239]. Речь шла также о хроме и железной руде.

Что касается Германии, то с ней был заключен контракт о поставке специальных судов (на сумму 10 млн марок), а также 300 тыс. т труб стоимостью 3–3,5 млн марок. Начались переговоры о поставках материалов для вооружений. В целом немецкая делегация сообщала о своем удовлетворении их ходом и призывала согласиться с советским методом постепенных (шаг за шагом) решений.

По завершению московских переговоров Микоян устно сообщил Риттеру список товаров, которые СССР хотел бы получить из Германии, и сказал, что этот список будет официально вручен в течение двух — трех дней[240]. Было достигнуто соглашение направить в Берлин делегацию[241], чтобы специально обсудить на этот раз список поставок Советскому Союзу. Накануне ее визита Риттер и Шнурре провели переговоры в Берлине со всеми заинтересованными ведомствами и лидерами.

26 октября советские представители также из разных ведомств и организаций во главе с наркомом Тевосяном и «генералом от артиллерии» Савченко прибыли в Берлин[242]. В самый канун их отъезда Шуленбург имел разговор с Микояном о транзите на кораблях иностранных сырых материалов через черноморские порты. Микоян сообщил, что советская сторона в принципе согласна на это, но необходим «камуфляж» (речь шла, в частности, об использовании Одессы и затем отправке в нейтральные порты, может быть, болгарские или румынские)[243]. В следующей телеграмме в Берлин от 1 ноября снова поднимался вопрос о транзите и опять упоминались слова Микояна о процедуре «германо-советской конспирации»[244].

Через несколько дней Шуленбург сообщает Риттеру и Шнурре в Берлин о своем разговоре с Молотовым. «Если Германия благосклонно встретит пожелания советской экономической делегации и будет достигнуто соглашение о поставках в СССР, то советское правительство, — заверил нарком, — будет готово согласиться оплатить за транзит в рейхсмарках. Это сможет покрыть весь германский транзит через СССР в торговле из Ирана, Афганистана, Дальнего Востока и из Румынии»[245]. Молотов также сообщил о решении транспортировать морским путем в Германию «несколько миллионов тонн железной руды с 35 — 40-процентным содержанием железа при условии, что это будет сопровождаться ответными поставками. И, наконец, советское правительство готово начать экспорт зерна и нефтяных продуктов в Германию, чтобы показать свою добрую волю и в надежде, что поставки к нам также последуют в ближайшее время[246].

Во время пребывания в Берлине группы во главе с Тевосяном возникло некоторое замешательство. Савченко отметил, что немецкие власти отказываются показывать советской делегации различные виды вооружений. По словам Риттера, речь шла о секретах, которые немцы не хотели раскрывать. Риттер написал об этом специальное послание Шуленбургу. Он просил сообщить Молотову, что русские в целом имели в Германии такие возможности, которые не предоставлялись до этого другим иностранцам. Они увидели не только все то, что уже имеется на вооружении немецкой армии, но также и то, что еще находится в стадии разработок.

Как свидетельствует меморандум статс-секретаря Вайцзекера, фельдмаршал Геринг, адмирал Рэдер и генерал-полковник Кейтель (независимо друг от друга) говорили ему, что русская делегация хотела слишком много знать о немецких военных материалах. По словам Кейтеля, мнение фюрера было следующим: материалы, постоянно поставляемые в войска, могут быть представлены русским; что из них подлежит продаже, мы будем решать сами, а образцы вооружения, находящиеся в стадии разработок или секретные, не должны показываться русским[247]. Немецкий представитель заверял советские власти через Шуленбурга, что все проблемы будут решены, хотя и отмечал завышенный характер их требований[248].

Прошло всего несколько дней, и Шуленбург телеграфирует в Берлин о «сильном» протесте советским официальным лицам в связи с вопросом об изменениях в линии железной дороги между Львовом и Перемышлем. Он жалуется на то, что заместитель наркома Потемкин, не разобравшийся в деле, делает безответственные заявления. Изменений в железнодорожной колее требуют и те в Германии, кто связан с импортом советской нефти[249].

Тем временем подходило к концу длительное пребывание в Германии делегации во главе с Тевосяном. Вернувшись в Москву 29 ноября, Тевосян и Савченко представили на следующий день перечень советских заказов, которые предполагалось разместить в Германии. Он включал в себя военные материалы, машины и промышленные изделия. Политбюро ЦК ВКП(б) продолжало рассматривать и утверждать различные виды оборудования, которые Москва хотела бы закупать в Германии[250].

2 декабря список советских заказов был рассмотрен в германском министерстве экономики. В меморандуме, составленном Шнурре, отмечалось, что фюрер рассмотрел лист советских заказов и согласился на их поставку в СССР[251]. Окончательное подписание соглашения по этому поводу должно было произойти на встрече между Риттером, Шнурре и Молотовым. Было решено, что если не удастся договориться с Молотовым, то необходимо встретиться со Сталиным[252].

8 декабря Риттер подготовил меморандум о торговле с Россией, имея в виду, что поставки железного оборудования для России оцениваются примерно в 70 тыс. т в месяц (из общего количества в 185 тыс. т). Фельдмаршал Геринг одобрил этот расчет в специальном письме министру экономики[253]. Судя по меморандуму, этот вопрос активно обсуждался в немецком руководстве. Это решение фигурировало как решение Геринга — Функа (министр экономики).

11 декабря Риббентроп встречался с советским послом А. А. Шкварцевым и в ходе беседы касался вопроса об экономических связях. Риббентроп настойчиво стремится провести мысль, что германское правительство делает все возможное, чтобы удовлетворить советские заказы на военные и прочие поставки, но нельзя забывать, что Германия ведет войну и некоторые из них просто нереальны. Германский министр выражал надежду на скорое заключение общего соглашения в Москве. Советский посол заверил Риббентропа, что вся информация, привезенная советской делегацией, будет держаться в секрете[254].

В тот же день Риттер посылает телеграмму послу Шуленбургу и просит довести до сведения Микояна или Молотова следующее: советская сторона после нескольких недель инспекций представила список военных заказов, который вызвал в Берлине огромное удивление. По подсчетам они составляют более 1 млрд марок и включают почти все современные материалы, в том числе те, что находятся в стадии разработки. Кроме того, добавлены еще товары из предшествующих списков на сумму 300 млн марок и выражена просьба осуществить многие заказы до конца 1940 г.

В итоге советские требования исчислялись в сумме почти 1,5 млрд марок. Риттер обращает внимание на расхождения этих требований с кредитным соглашением от 19 августа 1939 г. и содержанием писем между Молотовым и Риббентропом от 28 сентября. В итоге возникла серьезная диспропорция между пожеланиями советской и немецкой сторон явно в пользу Советского Союза.

Сначала немецкие представители предлагали ограничиться компенсацией за поставки хлопка, никеля и т. д. на сумму 58 млн марок, но Микоян отклонил это. Риттер настаивал, что советские требования идут вразрез с соглашением Молотова-Риббентропа, одобренным Сталиным. В целом, заключает Риттер, ситуация находится в противоречии с упоминаемыми документами. По его мнению, продолжать обсуждение этого вопроса в Берлине бессмысленно, поэтому он предлагает продолжить их в Москве уже на предстоящей неделе. При этом рекомендует Шуленбургу исходить из того, что было согласовано со Сталиным. Риттер просит далее сообщить в Москве, что поведение советской комиссии испытывает терпение германских генералов и адмиралов, которым подобные действия напоминают методы Межсоюзной комиссии по контролю над разоружением после поражения Германии в Первой мировой войне[255].

19 декабря Риттер и Шуленбург направили в Берлин информацию о своей беседе с Микояном, который настаивал на германских компенсационных поставках. Риттер сообщал Риббентропу, что ввиду такой позиции Микояна он намерен позвонить Молотову с тем, чтобы привести переговоры к той линии, которая соответствовала бы духу писем между Риббентропом и Молотовым 28 сентября[256].

На следующий день Риббентроп информировал Риттера о своем полном согласии с его оценками и предложениями и просил, используя влияние Молотова, вернуть переговоры к основе, согласованной в письмах от 28 сентября, а также передать наркому, что он очень удивлен поведением Микояна[257].

22 декабря состоялась встреча Молотова с послом Шуленбургом, на которой позиции обеих сторон были предельно ясно изложены. Шуленбург сразу же начал с того, что переговоры идут намного хуже, чем ожидалось. И главный пункт разногласий, по его мнению, состоял в неправильном истолковании советской стороной термина «промышленные поставки», упомянутого в обмене письмами от 28 сентября. Он жаловался на Микояна, говорил о его явном отходе от договоренностей между Молотовым и Риббентропом.

Молотов сказал, что находится в курсе возникших трудностей и прекрасно помнит, что во время переговоров с Риббентропом речь шла и о военном сотрудничестве. Термин «промышленные поставки», по его словам, появился только из соображений секретности, так как обмен письмами должен был быть опубликован и не следовало обнародовать перед всем миром факт военного сотрудничества и поставки вооружения и военных материалов из Германии в Советский Союз. Молотов занял более умеренную позицию, заявив, что СССР готов подойти к этому вопросу не столь категорично, например, вместо упомянутых трех крейсеров готов ограничиться только одним. Советское правительство стремится к реализации своих пожеланий на все 100 %, но одновременно не одобряет неблагоприятную реакцию германской стороны на переговорах. В заключение он снова напомнил слова Риббентропа о дружеском сотрудничестве обеих стран в военной области.

Шуленбург, в свою очередь, также «дал задний ход», сказав что Германия не отказывается от некоторых военных поставок, но затем вернулся к тактике Микояна, который придерживается позиции «всё или ничего». Молотов защищал Микояна, говорил о необходимости доброй воли с обеих сторон и сообщил, что в соответствии с пожеланием германской стороны готов встретиться с Риббентропом и Шнурре в Кремле на следующий день с участием и Микояна[258].

Докладывая в Берлине об этой встрече, Риттер и Шуленбург просили Риббентропа направить письмо Молотову с объяснением спорного толкования вопроса в письмах от 28 сентября. В ответ по поручению Риббентропа Гаус отклонил эту идею, но сообщил Риттеру, что считает «ошибкой со стороны Молотова» объяснение термина «промышленные поставки» боязнью огласки. Вопрос о военных поставках со стороны Германии в то время никогда не обсуждался. Не было на этот счет и устных переговоров. Гаус писал также, что общие слова Риббентропа не означали, что Германия должна производить неограниченные поставки всего, что хочет Советский Союз[259].

Мы привели столь пространные материалы о переговорах советских и германских представителей, поскольку упомянутые «детали» ясно показывают сложность и динамику двухсторонних отношений, весьма далеких от идиллических.

Переговоры по экономическим вопросам, проходившие в Москве и в Берлине в октябре — декабре 1939 г., выявили в более общем плане разные подходы к ним с обеих сторон. Содержание переговоров и сущность разногласий выходили за рамки чисто экономических и приобрели совершенно определенный политический характер.

Получив от Германии поддержку и свободные руки в Восточной Европе, советские руководители хотели участия германских фирм и правительства в реализации программы перевооружения Красной Армии. Представленный немцами перечень советских заказов и пожеланий подтверждал это намерение. Он включал самые разнообразные виды вооружений (крейсеры, торпеды, мины, самолеты и т. д.)[260]. Для реализации этих планов Политбюро решением от 20 января 1940 г. создало при советских торгпредствах в США, Италии и Германии Авиационные информационно-технические бюро, утвердив Положение о таких бюро, состав работников и смету расходов[261].

Москва явно хотела извлечь из соглашений с Германией максимум политических, экономических и даже военных выгод. При этом советские руководители ссылались на слова о дружбе и сотрудничестве, на новый этап в отношениях между двумя странами и т. п. Настойчивая линия советских представителей на переговорах и во время посещения ими немецких предприятий, их стремление ознакомиться с новейшими типами немецких вооружений вызвали такое крайнее недовольство германского генералитета, что, как указывалось выше, они даже сравнивали советские действия с позицией победителей над Германией после Первой мировой войны. Видимо, в целом в Кремле были убеждены, что Германия так сильно заинтересована в сотрудничестве с Москвой, что пойдет на любые уступки. Эта уверенность укрепилась после того, как Берлин не стал вмешиваться в советские действия в Прибалтике в конце сентября — начале октября.

Но Сталин явно недооценивал, что Гитлер и его окружение вели свою игру. Германия, действительно, получила уже немало от договоренностей с Москвой, главным образом свободу рук на Западном фронте, избегая «привычного для немцев кошмара враждебности или даже столкновений с обеих сторон». Гитлер, как показали дальнейшие события, не собирался заходить слишком далеко в своих отношениях с Москвой. И это, очевидно, проявилось уже при решении экономических вопросов осенью и зимой 1939 г. Он считал, что дал и так слишком много. Теперь он хотел получать от Советского Союза прежде всего зерно и нефть и так нужное Германии стратегическое сырье в виде цветных металлов (кобальт, медь, никель и т. д.). Поэтому в германском руководстве были так раздражены неумеренными требованиями и отказом Москвы выполнить все германские заказы.

Политический характер экономических переговоров был особенно ясно продемонстрирован в конце декабря 1939 г., в январе и в феврале 1940 г. Вместо просимой немцами встречи Риттера и Шнурре с Молотовым 31 декабря состоялись переговоры, в которых участвовали Сталин, Молотов, Микоян, Тевосян и советский торгпред в Германии Бабарин, с немецкой стороны — Шуленбург, Риттер, Шнурре и советник посольства Хильгер. Участие Сталина подчеркивало политический характер возникших разногласий, его заинтересованность в их преодолении и в получении от Германии запрашиваемых заказов.

В немецком отчете о встрече, подписанном Риттером, особо подчеркивалось, что Сталин впервые, говоря о советско-германских отношениях, употребил слова «взаимная помощь», имея в виду готовящееся торговое соглашение. Сталин выразил готовность помочь Германии в поставках сырья и продовольствия, но в обмен на ожидаемую помощь Германии[262]. При этом он прямо сказал о «военном оружии».

Посол Риттер согласился с тем, что по обмену нотами от 28 сентября Германия обязывалась компенсировать советские поставки сырья, однако никогда ранее ни один иностранный эксперт не выдвигал так много требований, как делегация СССР[263]. Советское правительство, заметил Риттер, не должно забывать, что Германия находится в состоянии войны с двумя сильнейшими державами и нуждается в вооружениях. Немцы как бы ставили советских представителей на место, причем делали это в весьма жесткой манере.

Затем Риттер поставил вопрос о необходимости советских поставок для производства стали — 200 тыс. т чугуна, 1,5 млн т железной руды со средним содержанием железа 55 %, а также 180 тыс. т хромовой руды[264]. Сталин ответил, что Советский Союз не имеет такого количества руды подобного качества и сомневается в возможности осуществить другие требования. Может быть, сказал он, ситуация улучшится в следующем году. Далее Сталин перешел к советским пожеланиям, назвав морскую артиллерию, крейсер «Лютцов», который немцы уже согласились поставить, самолеты и т. д.[265]

Риттер выразил глубокое разочарование по поводу невозможности поставок железной руды. Он согласился с мнением советских представителей обсуждать все по статьям, что могут делать эксперты.

Следующей большой темой, вызвавшей дискуссию, стал вопрос о поставках специфических металлов. Риттер ссылался, что без этого Германия не сможет выполнить советских заказов. Затем он оспорил предложение Советского Союза осуществлять обмен поставками в течение одного года, так как это противоречит тексту писем от 28 сентября, где речь шла о более продолжительном периоде времени[266].

Сталин указал на необходимость сбалансировать и поставки и компенсации к концу года. Он оценил советские поставки на конец года в 500 млн марок и германские — в 400 млн марок[267]. В своем меморандуме Риттер отмечает, будто бы пытался возражать, но следует принять во внимание, что он писал свой отчет для МИДа и хотел выглядеть, как стойкий защитник интересов Германии.

В заключение Сталин заявил, что Советский Союз, учитывая германские трудности, готов сократить свои пожелания в поставках для морской артиллерии до минимума. Он просил осуществить поставки в течение 1940 г., а Риттер повторил, что такие короткие сроки фактически невозможны.

После столь обстоятельной беседы со Сталиным создалось ощущение, что основные вопросы решены. Но через неделю, 7 января 1940 г., посол Шуленбург имел встречу с Молотовым, в которой вернулся к обсуждавшимся вопросам. Самое интересное состоит в том, что он опять затронул содержание писем, которыми обменялись Молотов и Риббентроп 28 сентября 1939 г. Шуленбург напомнил, что Советский Союз согласился поставить Германии сырье, за которое она должна была расплатиться промышленными изделиями в течение более длительного периода времени. Он напомнил обстановку, в которой происходил обмен письмами. Шла германо-польская война.

После того как германский вермахт сломил польское сопротивление, Советский Союз стал обладать Западной Украиной и Западной Белоруссией. Таким образом, Германия оказала ценную услугу в расширении его территорий[268]. И переговоры между Риббентропом и Молотовым проходили именно в этой атмосфере, на этой «реалистической основе».

Такой пассаж со стороны германского посла был очень примечателен. Через него немецкое руководство напомнило, что Советский Союз отказался выступить против Польши, пока немцы не заняли Варшаву и не овладели бóльшей частью ее территории, т. е. благодаря Германии он расширил свою территорию. Оно как бы ставило советское руководство на место и переводило вопрос в жесткие реальные рамки.

Далее посол заявил, что Германия готова получать сырые материалы за соответствующую компенсацию, но не в состоянии сделать это столь быстро, как этого хочет советская сторона. Кроме того, он затронул вопрос о возможном советском кредите (речь также шла о поставках сырья в счет кредита). «Если Микоян, — говорил Шуленбург, — считает, что вопрос о кредите ранее не поднимался, то он прав, но это не соответствует реальному положению вещей, поскольку в ходе военной кампании против Польши Германия дала Советскому Союзу такую благоприятную поддержку, которая без сомнения оправдывает любые компенсации»[269]. Как видим, он снова жестко напоминает, кто «заказывает музыку» в советско-германском альянсе.

По словам Шуленбурга, Германия может осуществить свои компенсационные поставки до 1 апреля 1941 г. (т. е. в течение 15 месяцев). Он даже упомянул срок в 18 месяцев. Уступая, советская сторона согласилась на дату 1 апреля 1941 г. В заключение посол просит Молотова дать соответствующие инструкции Микояну[270].

В изложении Шуленбурга ответ Молотова звучал следующим образом. Он начал с вопроса о кредите, согласившись, что этот вопрос не обсуждался, но было бы странным говорить о советском кредите, в то время как Советский Союз только что получил кредит от Германии в размере 200 млн марок. Говоря о сроках компенсационных поставок, Молотов повторил желание советской стороны сбалансировать расчеты до конца 1940 г. В то же время он повторил просьбу получить ответ, когда и сколько поставок будет осуществляться в конкретных условиях.

В итоге Молотов заявил, что Микоян и Риттер могут быстро решить практические вопросы, проявив взаимопонимание. Для Советского Союза — это не теоретические, а чисто конкретные проблемы. «Широкие поставки сырья означают, — заявил нарком, — что Советский Союз сокращает свои собственные экономические интересы и готов к значительному ограничению внутреннего потребления. Тот факт, что СССР готов к таким жертвам, показывает то значение, которое он придает экономическому соглашению с Германией»[271]. В конце беседы Шуленбург попросил Молотова по возможности передать решение вопроса снова Сталину.

Итак, советское руководство, видимо, следовало линии — не обострять отношения с Германией и уходить от обсуждения общих проблем, предпочитая определяться по сугубо конкретным вопросам, в том числе и экономическим. Москва находилась в сложной ситуации в связи с неудачным ходом войны с Финляндией и реакцией на нее в мире. Поэтому Сталин и Молотов сознательно переводили все вопросы в практическую плоскость, как бы не замечая раздражения германской стороны. Очевидно, для Москвы было очень важно получить, хотя бы в небольшом количестве, образцы немецкого вооружения для переоснащения Красной Армии.

Судя по немецким документам, 13 января состоялась встреча Риббентропа с Гитлером, после которой министр направил Риттеру сообщение, касающееся экономических переговоров с Москвой[272]. В списке, одобренном Гитлером, в листе «А» указаны поставки из Советского Союза: зерно, овощи, табак, нефть, хлопок, цветные металлы, магний, хром, никель, фосфаты, асбест и другие продукты на общую сумму в 490 млн марок. С добавлением поставок по кредитному соглашению общая сумма составляла 730 млн марок[273].

Что касается военных поставок из Германии, то в изложении Риттера (со ссылкой на Риббентропа) фюреру было трудно принять решение. Очевидно, Гитлер не хотел этого в принципе. Но, как сказано в меморандуме Риттера, он все же решился, исходя из всей ситуации и желая довести переговоры до конца, о чем распорядился передать лично Сталину. Риббентроп инструктировал Риттера сообщить Молотову, что «последние заявления министра иностранных дел по вопросам военных поставок были ошибочными»[274].

Видимо, фюрер решил сделать шаг навстречу Сталину, согласившись в принципе на военные поставки, даже дезавуировав своего министра иностранных дел, но свел их к минимуму и в противовес советским требованиям растянул сроки на 1941 и даже на 1942 г. В вопросе о крейсере «Лютцов» он вообще выступил за то, чтобы затянуть его решение до того момента, когда необходимость в этом отпадет, что звучало очень двусмысленно. Одновременно им были повторены все требования о поставках так нужного для Германии зерна, нефти, цветных металлов и т. п.

В целом Гитлер не обострял ситуацию, шел вроде бы навстречу Сталину, но на практике стремился провести линию на быстрое получение нужного из СССР и на затягивание военных поставок России (к тому же в ограниченном количестве).

Перед окончанием переговоров выявилась еще одна трудность. В специальной телеграмме Риббентропу от 28 января Шнурре и Шуленбург сообщали о беспокойстве в Москве тем обстоятельством, что многие немецкие фирмы и компании не выполняют обязательств по кредитному соглашению от 19 августа 1939 г. и что это может неблагоприятно отразиться и на заключительной фазе переговоров о предстоящем соглашении[275].

29 января в Кремле состоялась встреча Сталина, Молотова, Микояна, Тевосяна и Бабарина с Шуленбургом, Риттером, Шнурре и Хильгером[276]. На ней дискутировались те же острые вопросы, что и ранее, — о сроках немецких и советских поставок, о видах вооружений. Сталин предложил заключить два договора — на текущий и последующий год. Он указал на то, что будущие поставки будут осуществляться для «наших собственных программ вооружений». В заключение Молотов и Микоян обратили внимание на трудности, существующие в Германии по реализации кредитного соглашения от 19 августа 1939 г.[277]В итоге стороны опять не пришли к согласованному решению.

Очевидно, сложившаяся ситуация была обсуждена в Берлине. В планы Германии в тот момент явно не входило обострение отношений с Москвой, к тому же перспектива внедрения на советские рынки продовольствия и сырья казалась очень заманчивой.

Результатом обсуждения явилась телеграмма Риббентропа Шуленбургу от 3 февраля 1940 г. Констатировав, что русская позиция оказалась весьма мало связанной с духом сентябрьских соглашений, Риббентроп отметил, что идея двух договоров будет означать для Германии потерю русских поставок в 1940 г. и что теперь он надеется только на свое непосредственное вмешательство. Министр просит посла передать устное личное послание Сталину, а в случае необходимости готов и на письменное послание.

Рассмотрев сущность разногласий — о сроках, о размерах поставок и о балансе при финансовых зачетах, Риббентроп обратился к политической стороне дела. По его словам, Советский Союз должен рассматривать вопрос о таком балансе в более общем плане взаимоотношений между двумя правительствами. Он напомнил, что советское правительство реализовало свое желание, касающееся бывшей польской территории и развития своих интересов в Балтийском регионе. Германские победы в Польше оправдывают желание Германии получить поддержку Советского Союза в войне Германии против Англии и Франции, в том числе и в виде быстрых и широких поставок сырых материалов[278].

Выразив готовность к осуществлению военных поставок, Риббентроп также напомнил, что среди них есть такие, которые Германия никогда ранее не предоставляла другим странам. Она делает это в том числе и в расчете на помощь советского правительства и будет сожалеть, если не получит ее так быстро, как это необходимо. Он просил Сталина снова рассмотреть этот вопрос и дать указание ускорить поставки Германии, даже если ей для компенсационных поставок потребуется более длительное время по сравнению с тем, на которое рассчитывал Советский Союз[279].

Послание Риббентропа показало, что нацистское руководство решило использовать последний шанс, чтобы договориться с Москвой. Министр явно намекал на неблагодарность Кремля, упомянув и Польшу и Прибалтику (судьбу которых Советскому Союзу еще предстояло решать). И в Москве поняли и приняли этот сигнал. 8 февраля Сталин вместе со своими соратниками снова встретились в Кремле с теми же германскими представителями. Он сказал, что получил послание от Риббентропа, которое дает основание для обсуждения. Сталин сообщил, что теперь располагает информацией и может обещать поставки вольфрама, кобальта и молибдена.

Советский лидер согласился иметь один договор. СССР готов осуществить поставки на сумму от 420 до 430 млн марок в течение 12 месяцев с момента подписания договора. Германия должна также осуществить поставки на сумму от 420 до 430 млн марок, но в течение 15 месяцев. В следующие 6 месяцев СССР поставит товары на сумму от 220 до 230 млн марок, а Германия сделает это в течение года[280]. В целом Советский Союз поставляет товары на сумму 650–660 млн марок в течение 18 месяцев, а Германия на ту же сумму в течение 2 лет и 3 месяцев (или 27 месяцев). Сталин затронул также вопрос о поставках металлов, о ценах на вооружение, в том числе аэропланы и крейсер «Лютцов», подчеркнув, что Москва действует в соответствии с пожеланиями немецкой стороны.

Риттер поблагодарил Сталина и сообщил о согласии германского правительства на поставки запрашиваемых Москвой образцов артиллерийских орудий[281].

В итоге текст соглашения был согласован и подписан 11 февраля 1940 г. Обе стороны приняли равные эквивалентные по стоимости суммы поставок. Отличие было по срокам их реализации. Фактически Советский Союз должен был поставлять немцам сырье и зерно сразу же после подписания соглашения и главным образом в 1940 г., до февраля 1941 г. и далее до августа 1941 г., а Германия в СССР — образцы вооружения и промышленных изделий на ту же сумму, но до мая 1941 г. и позднее до мая 1942 г.[282]

В соглашении самым подробным образом перечислялись все виды поставок. Со стороны СССР это были руды различных металлов, лом, нефть и нефтепродукты, сельхозтовары (в основном зерно), лес, золото, платина. Из Германии помимо военной техники Советский Союз получал промышленное оборудование, полуфабрикаты, сортовой уголь[283]. В целом обе стороны обязались осуществить взаимные поставки на сумму 640–660 млн марок каждая. Стоимость советских военных заказов составила 133,3 млн марок[284].

Ход переговоров и заключение торгового соглашения наглядно показали не только экономические, но и политические намерения сторон. Сталин продолжал курс на сотрудничество с Германией.

Зимняя война показала военную слабость Красной Армии, и советское руководство стремилось «выжать» у немцев образцы новых и старых вооружений. Именно этим, видимо, объяснялась настойчивость советского руководства по включению в текст соглашения обязательств Германии по военным поставкам. Понимая, что это вызовет естественную реакцию в Англии и Франции, Москва настояла, чтобы в соглашении было оговорено, что переданные из Германии в СССР образцы вооружения будут держаться в секрете.

Ради достижения поставленных целей Сталин и Молотов были готовы даже выслушивать от немецких представителей среднего ранга нелестные, а иногда весьма жесткие слова и формулировки. В речах советских руководителей по-прежнему не затрагивались идеологические различия двух стран. Напротив, они постоянно говорили о дружбе. Впервые в ходе этих переговоров Сталин употребил слова «взаимная помощь», чего в Москве избегали еще в начале сентября.

В отношении Германии было ясно, что на этой стадии она также нуждалась в сотрудничестве с Россией. Решающие военные операции против Англии и Франции были еще впереди и в Берлине были заинтересованы в дружеском нейтралитете или даже поддержке СССР. По крайней мере как минимум нацистское руководство гарантировало себе свободу рук на Западном фронте, снимая многолетний синдром войны на два фронта. Немецкие представители без труда добились так нужных им поставок зерна, нефти и цветных металлов. В трудные периоды переговоров они не гнушались напоминанием советским лидерам, что те и так уже много получили от Германии (называя Польшу и договора с Балтийскими странами).

Немецкая позиция выглядела прагматичной и порой достаточно циничной. Гитлер и Риббентроп также иногда говорили о новом этапе отношений, но немецкие документы показывают, что на совещаниях и в позиции германского генералитета явно чувствовалось желание не идти слишком далеко в сотрудничестве с русскими. А в целом в ходе переговоров довольно часто ощущались напряженность и скрытая раздраженность обеих сторон.

22 декабря 1939 г. было принято решение об открытии воздушного сообщения между СССР и Германией[285].

В те же дни последовало предложение Берлина о пропуске «на территорию германских интересов» до 60 тыс. беженцев. Речь шла о жителях тех областей Западной Украины и Западной Белоруссии, которые хотели переместиться под контроль Германии. Со своей стороны Москва давала согласие на перемещение на территорию, находившуюся под советским контролем, до 14 тыс. беженцев из зоны германских интересов[286].

Тогда же был рассмотрен вопрос о военнопленных. Именно решением Политбюро еще от 1 октября 1939 г. были созданы лагеря, в которых должны были содержаться лица польской национальности. Любопытно, что военнопленных солдат предписывалось в дальнейшем по договоренности с немецкой стороной отправить по домам. А офицеров и генералов надлежало содержать отдельно, причем вопрос об их возвращении к местам их жительства не предусматривался, в то время как задержанных чехов предусматривалось отпустить, взяв с каждого из них подписку, что они не будут воевать против СССР.

Польских офицеров и генералов предписывалось разместить в лагерях в Старобельске, Осташкове (Калининская область), в Козельске (Смоленская) и в Путивле (Сумская)[287]. В данном случае речь шла о тех самых лагерях, где позднее были уничтожены тысячи польских офицеров (так называемое Катынское дело). 13 октября Политбюро снова вернулось к этому вопросу, определив по предложению Берии практические мероприятия по передаче военнопленных в германскую часть Польши[288].

В советско-германских отношениях обозначились и другие трения. С 27 ноября 1939 г. германское посольство направило ноту Наркоминделу, в которой выражался протест по поводу национализации помещичьих земель на территории Западной Украины и Западной Белоруссии, в соответствии с решением народных собраний этих территорий от 28 и 30 октября 1939 г., поскольку она касалась и имущества граждан немецкой национальности. Наркоминдел в ответной ноте заявил, что решения о национализации принимались еще до включения этих областей в состав СССР и в этих решениях ничего не говорилось о национализации каких бы то ни было имуществ[289].

11 октября заместитель наркома иностранных дел В. П. Потемкин встретился с Шуленбургом и выразил ему недовольство «паникой и поведением немцев в Прибалтике». Германское правительство закрывает немецкие школы. «Создается впечатление, — сказал советский дипломат, — что немцы рассматривают заключенные нами договора с Эстонией и Латвией как катастрофу, угрожающую их собственной безопасности»[290]. Он заявил, что считает позицию германского правительства неправильной. Она дает пищу враждебной Советскому Союзу иностранной печати, которая уже пишет, что «вместо мира и порядка СССР несет в Центральную Европу и Прибалтийские страны пожар и потрясения»[291].

Шуленбург попытался успокоить Потемкина и согласился с тем, что германскому правительству следует принять меры для успокоения паникеров. 14 октября оно направило в Москву пространный ответ, в котором возложило ответственность на английскую пропаганду. По мнению германских властей, переселение немецкого населения на территории бывших польских областей осуществляется в полном спокойствии в соответствии с московскими соглашениями и займет много месяцев. Советское правительство должно приветствовать такое мероприятие, так как снимаются всякие затруднения для отношений между Германией и СССР и Прибалтийскими государствами[292].

Вопрос по поводу переселения немцев из Прибалтики был предметом специального обсуждения на Политбюро ЦК ВКП(б)[293]. В дальнейшем он снова поднимался в ходе контактов советских и германских представителей.

Значительный интерес представляет также состояние советско-германских отношений в целом, их оценка обеими сторонами и в других странах. Обратимся к некоторым фактам.

Еще 9 октября советский посол в Италии докладывал в Москву о реакции Чиано на его встречу с Гитлером. По его словам, Гитлер и Риббентроп рассыпались в восторженных комплиментах по адресу Сталина и выражали абсолютную уверенность в прочности, солидности и взаимной искренности советско-германской дружбы[294]. В одной из телеграмм посол писал, что у Чиано создалось впечатление, будто Гитлер готов в угоду Сталину переименовать свою партию из национал-социалистской в национал-большевистскую. Трудно сказать, чего было в этих отзывах больше — наивности или же (что более вероятно) желания Гитлера через Чиано вызвать определенное отношение к Германии.

Следуя намеченной линии, Москва также подчеркивала свою доверительность Гитлеру. Так, 19 октября в беседе с Шуленбургом Молотов информировал его о беседах Майского в Лондоне с Иденом, Черчиллем и Батлером. По мнению Молотова, именно Батлер намекал на возможность заключения мира с Германией. Шуленбург просил уточнить, насколько такая возможность реальна[295].

Однако это не исключало мелких и более серьезных «стычек» и выражения недовольства. 26 октября Молотов в беседе с Шуленбургом отрицательно отозвался о намерении Германии осуществить контроль над торговыми судами Латвии, Эстонии и Финляндии и входом в Рижский и Финский заливы[296]. По мнению наркома, предполагаемый контроль затрагивает зоны военно-политических интересов России и потому создает большие неудобства. Молотов фактически не принял объяснений Шуленбурга и просил германское правительство отменить свое решение[297]. Советское правительство расценивало это также как демонстрацию Германии в поддержку Финляндии, которая может стать «причиной срыва советско-финских переговоров». На следующий день советский посол в Берлине заявил, что Германия приняла решение отодвинуть границу торговой войны (речь идет о борьбе против контрабанды), но по существу продолжает эту войну[298].

13 ноября состоялась обстоятельная беседа Молотова с Шуленбургом и среди прочих вопросов снова была обсуждена тема о зонах германского контроля в Балтийском море. Шуленбург сказал, что германское правительство «полностью идет навстречу пожеланиям СССР о перенесении германского морского контроля на Балтике в более западную ее часть, но оставляет за собой принципиальное право вести борьбу с военной пропагандой». Молотов согласился, но при этом твердо заявил, что «граница советского влияния в Балтике лежит на широте южной границы Литвы, а вопрос о морской границе не теоретический, а военный вопрос. Советские интересы на Балтике должны быть учтены германским правительством». Шуленбург подтвердил, что все будет сделано согласно желанию советского правительства[299]. И на этом вопрос был исчерпан.

Весьма характерно, что, казалось, столь мало значительный эпизод вызвал резкую полемику и болезненную реакцию в Москве. Видимо, в Кремле увидели в действиях Германии желание повлиять на столь трудно проходившие советско-финские переговоры и, может быть, подкрепить финскую неуступчивость к требованиям Советского Союза. Сталин не хотел никаким образом допускать Германию в сферу советских интересов, определенную секретным протоколом к договору от 23 августа 1939 г. И этот случай снова показал, что за общими словами о дружбе возникали острые разногласия, которые обе стороны, исходя из своих интересов, старались преодолевать.

В октябре — ноябре 1939 г. в ходе встреч и обмена письмами между представителями СССР и Германии поднимались некоторые более общие вопросы. Среди них следует выделить встречу Молотова с Шуленбургом 13 ноября. Молотов сообщил о сведениях, поступивших от турецкого посла, о некоем проекте создания блока юго-восточных стран с участием Балканской Антанты, т. е. Румынии, Турции, Югославии и Греции. И якобы должны состояться переговоры между этими странами, с одной стороны, Венгрией, Болгарией и, может быть, Италией, с другой — о включении последних в блок. Шуленбург заявил, что, по его сведениям, никто из названных стран, кроме Румынии, не выражает такого желания. Он спросил Молотова, верны ли слухи о концентрации советских войск на бессарабской границе, на что нарком ответил, что ничего об этом не слышал.

Далее Шуленбург затронул вопрос о войне и мире. По мнению германского правительства, Англия говорит о мире, а тем временем Чемберлен и Галифакс произносят воинственные речи. В этих условиях германское правительство считает нужным сделать сильный нажим на Англию, в частности и в связи с концентрацией английских и французских войск в Сирии и в Египте. И в этой связи Шуленбург довольно неожиданно высказал мысль о том, что следовало бы послать в Афганистан Амануллу и его людей для нажима на англичан, «идеалом была бы военная демонстрация СССР на границах Афганистана и Кавказа без агрессивных намерений. Если это окажется невозможным, то желательно, чтобы советское правительство не опровергало бы подобных слухов, если таковые будут. Преследуется цель отвлечь Англию от приготовлений на Балканах»[300].

Так впервые появилась тема Афганистана. Цель Германии была очевидной: нацистское руководство хотело активнее подключить Советский Союз к антианглийским действиям, причем в районе Среднего Востока. Предложение Германии было ее первым зондажем о возможности будущего разграничения здесь сфер интересов, о чем Гитлер позднее говорил Молотову более подробно во время его визита в Берлин в ноябре 1940 г. Молотов не отреагировал на это, он лишь заявил, что советское правительство считает базой возможных мирных переговоров речь Гитлера (очевидно, имелось в виду его выступление в рейхстаге 6 октября). Продолжая тему, Молотов заметил, что в статье «Мир или война» Англия заклеймена как поджигатель войны. «Нникто другой ничего подобного не сделал»[301].

Через несколько дней, 17 ноября, в ходе очередной встречи с Шуленбургом Молотов сам затронул вопрос об Афганистане. «В связи с просьбой германского правительства, — заявил он, — о проведении мер по нажиму на Англию в виде военных демонстраций СССР на границах Афганистана и на Кавказе, советское правительство имело в виду усилить там свои войска. Что касается возможности распространения об этом слухов с германской стороны, то советское правительство против этого не возражает»[302].

К вопросу об Афганистане, но уже в другой связи немцы вернулись 8 декабря, когда советник германского посольства в Москве В. Типпельскирх сообщил В. П. Потемкину, что в Афганистане существует смешанное германо-афганское общество, получившее концессию на добычу золота. Наиболее богатые залежи этого металла находятся недалеко от советско-афганской границы. Ранее Германия получила отказ афганского правительства о начале разработки, ссылаясь на возражения советского правительства, но теперь Германия рассчитывает на иную позицию правительства СССР[303].

17 декабря во время следующей встречи с Молотовым Шуленбург снова затронул вопрос об Афганистане. Германский посол напомнил, что Молотов желал получить более подробную информацию о том, какая требуется от советского правительства помощь в переброске некоего Шефера в Тибет и Амануллы в Афганистан. Шуленбург сообщил, что Риббентроп уже прислал в Москву своего доверенного человека г-на Клейста для связи с Шефером. Последнего они хотели бы вместе с одним из бывших министров Амануллы отправить в Москву под другими фамилиями.

А в целом, по словам Шуленбурга, по Афганистану намечается следующий план действий: устранить нынешнее афганское правительство, находящееся под английским влиянием, поставить Амануллу и создать базу для нападения на Индию; на советско-афганской границе создается корпус из высланных афганцев, который и ударит по Афганистану. Предполагается, что афганское правительство не обратится к Англии за помощью, а потому дело пройдет легко.

На вопрос Молотова, в чем должна выражаться роль СССР при переезде Шефера в Тибет, Шуленбург сказал, что германское правительство просит помочь провезти с Шефером 30 человек и оружие[304]. Отвечая на германское предложение в целом, Молотов заявил следующее: «Чтобы затевать дело свержения афганского правительства, надо иметь какую-то перспективу, надо знать, насколько это дело подготовлено, какие имеются данные для этого, шансы на успех и т. д. Поэтому необходимо знать, имеет ли германское правительство все эти данные… Об Афганистане же я имею много меньше информации, а чтобы затевать такое дело, надо иметь налицо все шансы, перспективу». Шуленбург согласился с этим и обещал предложить германскому правительству вернуть г-на Клейста в Берлин ввиду недостаточности информационного материала[305].

В те же дни германское военное руководство снова вернулось к вопросу об Афганистане. Речь шла о возможности развязывания там гражданской войны. По мнению немецких экспертов, можно было бы организовать со стороны афганцев обращение к англичанам за помощью и таким образом втянуть их в события в Афганистане. При этом следует соблюдать осторожность, чтобы не потерять эту страну как базу для борьбы против Британской Индии. В этом случае СССР мог аннексировать северные провинции (по аналогии с Балтийскими странами), что исключило бы германское влияние в данном регионе.

Немецкие военные в то же время предлагали немедленно приостановить намеченные МИД меры и отозвать эмиссаров из Москвы, опасаясь, что афганское правительство узнает о переговорах, а это станет подтверждением слухов, раздуваемых англичанами в Кабуле, о планируемых Германией и Советским Союзом действиях против Британской Индии через Афганистан. Они намечали осуществить давление на афганское правительство, открыть границы для афганских племен, которые настроены антианглийски, оказать им неофициальную помощь, показав таким образом благоприятное отношение Германии и Советской России, полагая, что в этом случае правительство согласится изучить возможность войны против Британской Индии. Как предварительное условие необходимо получить согласие Москвы гарантировать нынешние границы Афганистана, т. е. добиваться доступа к Индийскому океану через Афганистан[306]. Это было мнение германских военных, и в немецких документах есть упоминание даже о разногласиях и конфликте между МИД Германии и военным ведомством[307].

В Москве фактически отвергли германские инициативы и предложения в отношении активности СССР в Афганистане. Причем советские руководители не только отклонили их, но и через неофициальные каналы довели это до сведения британского кабинета.

Все дискуссии вокруг так называемого афганского вопроса представляют значительный интерес. Во-первых, видно, что в германских правящих кругах существовали разногласия по этому вопросу, причем немецкий генералитет не скрывал своих опасений по поводу намерений СССР продвигаться на юг, явно желая сохранить там свое влияние. При этом немецкие генералы прямо ссылались на советские действия в Прибалтике, где Германия утратила свои преимущества. В то же время германский МИД проводил свою линию, продолжая и попытки теснее втянуть Советский Союз в антибританскую борьбу и намекая на возможность соглашения о сферах взаимных интересов.

Во-вторых, эти дискуссии показывали прагматический характер германской позиции по отношению к Советскому Союзу. За ритуальными фразами о новом этапе в отношениях и т. п. стояли чисто конкретные планы и интересы Германии в Европе и в мире. Свидетельством этому могут служить некоторые отрывки из пространной беседы Гитлера с итальянским послом в Берлине графом Маджистрати 2 февраля 1940 г. Помимо оценок хода советско-финской войны и советско-германских отношений фюрер оправдывал последние экономическими соображениями[308].

Говоря о Красной Армии, Гитлер отметил: «Все знают, что это был могущественный инструмент, с ограниченными человеческими и экономическими ресурсами. Но, честно говоря, он теперь сомневается, чтобы Россия могла бы успешно сражаться против Японии, хотя бы и вследствие транспортных трудностей, и мы, немцы, не боимся Красной Армии, хотя в сражениях на Севере или Юге Россия может быть очень существенным военным фактором. Наша главная забота в это время состоит в том, чтобы не иметь эту великую державу против нас» (курсив мой. — А. Ч.)[309].

В таких откровенных выражениях, порой весьма нелестных для СССР, Гитлер обрисовал свои главные цели на новом этапе взаимоотношений с ним: стремление получить зерно, нефть и нефтепродукты, цветные металлы и желание не иметь на востоке недружественного соседа.

И, как показано выше, советские представители постоянно сталкивались с этой явной линией Германии на переговорах. Однако она камуфлировалась весьма дружеской риторикой немецких средств информации, которые, конечно, имели указания на этот счет. Эффект был очевиден. Даже в секретном политическом отчете посольства СССР в Берлине, полученном в Москве в мае 1940 г., говорилось: «Оценивая результаты 1939 г. с точки зрения советско-германских взаимоотношений, следует признать, что истекший год целиком стоит под знаком того огромного поворота, который произошел в этих взаимоотношениях». Германская печать, подводя итоги 1939 г., писала: «Еще многие поколения политиков будут чувствовать всемирно-историческое значение этой даты» («Национальцайтунг». 1940. 10 янв.)[310].

Что касается лидеров Советского Союза, то они в конце 1939 — начале 1940 г. также делали широкие показные жесты. Средства информации получили указания воздержаться от всякой критики Германии и национал-социализма. Ради сближения с Германией Москва пошла на уступки и компромиссы в экономических вопросах, правда добившись, в свою очередь, согласия Германии на поставку военных материалов и образцов оружия. В то же время по конкретным вопросам советские представители часто занимали жесткую линию, выражая неудовольствие теми или иными действиями немецких властей.

Советско-германские отношения после августа 1939 г. имели свою логику, противоречия, внешнюю сторону и скрытый подтекст. В целом Сталин также решал главные цели. Во-первых, он стимулировал межимпериалистические противоречия; СССР оставался как бы в стороне, в то время как Германия и англо-французская коалиция находились в состоянии войны. Во-вторых, Советский Союз активно наращивал влияние в Восточной Европе.

Москва, Лондон, Париж — ни войны, ни мира

Подписание советско-германского пакта произошло буквально через пару дней после очередного заседания военных миссий СССР, Великобритании и Франции в Москве. Заключение договора означало провал переговоров, но возникал весьма существенный вопрос: как будут строиться отношения советского руководства со своими бывшими партнерами по переговорам и как они, в свою очередь, будут реагировать на договоренности СССР с Германией.

Как уже отмечалось, в течение длительного времени советские лидеры испытывали глубокое недоверие к политике Великобритании. Оно особенно усилилось после Мюнхенского соглашения, которое, по мнению Москвы, не только явилось выражением политики «умиротворения агрессора», но и преследовало цель направить его на восток, в сторону Советского Союза.

На сотрудничестве СССР с Францией в начале 30-х годов отрицательно сказался приход к руководству французской внешней политикой П. Лаваля, который не скрывал своего враждебного отношения к Советскому Союзу. И на переговорах в Москве летом 1939 г. Англия и Франция явно не демонстрировали своего желания достичь с ним компромиссного соглашения, что существенно повлияло на отношение Сталина к этим державам. После подписания советско-германского пакта в Москве значительно усилились антибританские и антифранцузские настроения, а в Лондоне и Париже антисоветские, особенно в условиях начавшейся войны Англии и Франции с Германией.

На основании первых откликов на договор можно констатировать, что Лондон все же надеялся на продолжение отношений с Советским Союзом. На Западе опасались, что СССР может стать союзником Германии.

В первые же дни сентября, как мы помним, советское руководство старалось всячески подчеркивать свой нейтралитет и намерение продолжать отношения с другими странами. Несмотря на настойчивые попытки Германии ускорить вступление Красной Армии на территорию Польши, советское правительство не торопилось это делать до тех пор, пока немецкие войска не вышли к Варшаве, а фактически на линию Керзона. При этом зарубежные страны уведомлялись в том, что цель СССР состоит в защите украинского и белорусского населения[311].

Официально секретные протоколы к советско-германскому пакту не были обнародованы, но по многим косвенным данным их основной смысл стал известен, в том числе и английскому правительству. В связи с этим в британском руководстве постоянно муссировался вопрос о том, насколько далеко готово идти советское правительство в своих договоренностях с Германией и не означают ли они и военного сотрудничества двух стран.

Анализ британской политики целесообразно вести по двум направлениям. Сначала обратимся к тому, как она виделась из советского посольства в Лондоне и как официально реагировала на нее Москва (что может быть сделано на основании донесений советского посла в Наркоминдел и ответов Молотова, содержащихся в отечественных публикациях документов). Затем будет рассмотрен процесс выработки британского внешнеполитического курса.

20 сентября, выступая в палате общин, премьер-министр Англии Чемберлен сказал, что пока еще рано выносить суждение о мотивах и последствиях советского движения в Польшу[312].

21 сентября в телеграмме в Москву советский посол в Англии И. М. Майский сообщал: «Самый острый интерес здесь вызывает сейчас вопрос: будет ли СССР снабжать Германию сырьем, продовольствием и всем прочим или не будет? Отсюда чрезвычайное беспокойство, явно наблюдающееся во всех слоях, по поводу наших дальнейших намерений, отсюда боязнь раздражать и тем самым, как здесь часто выражаются, «бросать нас в объятия Германии»[313]. Через два дня британский министр иностранных дел Галифакс пригласил Майского и поставил перед ним те три основных вопроса, о которых упоминалось в предыдущих разделах[314]. Они сводились к тому, как смотрит СССР на нынешнее состояние англо-советских отношений.

26 сентября Молотов направил Майскому телеграмму с ответом советского правительства на поставленные Галифаксом вопросы[315]. Судя по ответу, в Москве действовали осторожно, стремясь успокоить Лондон общими заверениями, не вдаваясь в подробности. Новым элементом было, конечно, предложение начать переговоры о торговле. Как показали дальнейшие события, советское правительство оставляло дверь для контактов с Англией открытой, избегая при этом конкретных дискуссий.

На следующий день Майский докладывал Молотову, что Галифакса не вполне удовлетворили ответы по вопросу о будущем Польши. Британский министр остался доволен согласием на торговые переговоры и интересовался советской позицией в отношении Румынии и Прибалтики[316]. В дневнике Майского приводится более подробная запись его беседы с Галифаксом, в ходе которой британский министр сказал: «Все-таки я никак не могу примирить события последних недель с теми принципами внешней политики, которые были провозглашены г-ном Сталиным на последнем съезде вашей партии»[317].

В те же дни, как отмечалось выше, вопрос о советских акциях в Польше был рассмотрен на заседании британского военного кабинета, решение которого было довольно сдержанным и умеренным. Британское правительство считало даже, что вступление Красной Армии в Польшу может создать трудности в отношениях между СССР и Германией и что линия Керзона предлагалась в свое время именно английским правительством.

Упоминание Галифаксом Румынии и Прибалтики подтверждает мнение, что в Англии имели какие-то сведения о секретных протоколах, ибо в них были обозначены именно эти территории как часть сферы советских интересов. Успокаивая Англию, одновременно, как отмечалось ранее, советское руководство информировало Берлин о контактах Майского в Лондоне, чтобы там не заподозрили Москву в двойной игре и в каких-либо контактах с Англией, о которых Германия могла узнать из других источников.

Столь же сдержанно отреагировали в Лондоне и на советско-германский договор от 28 сентября. Выступая в парламенте в начале октября, Чемберлен заявил, что это соглашение не вносит ничего нового в создавшуюся ситуацию, Англия и Франция не боятся угроз и будут по-прежнему мобилизовывать свои силы для продолжения войны[318]. На этом же заседании парламента известный британский политический деятель бывший премьер-министр Д. Ллойд Джордж заявил, что к решению вопроса о мире следует привлечь «великие нейтральные державы — СССР, Италию и США»[319]. Эти слова Ллойд Джорджа звучали в контексте тех дискуссий, которые происходили в начале октября и были вызваны намеками Гитлера о возможности мирных переговоров, вызвавшими отклики в Англии и других странах.

Тем временем в Лондоне продолжались встречи советского посла с представителями властей и общественности. 7 октября с Майским беседовал У. Черчилль. По его мнению, отношения между двумя странами отравлены недоверием, в частности Англия подозревает СССР в заключении военного союза с Германией. Основные интересы двух стран сейчас нигде не сталкиваются. Шок от советско-германского пакта уже прошел. По словам Черчилля, тот факт, что весь восток и юго-восток Европы находятся вне зоны войны, имеет положительное значение. Англия не имеет оснований возражать против акций СССР в Прибалтике. Как следует из письма Майского, Черчилль доволен, что Балтийские страны включаются в советскую, а не в германскую государственную систему.

В ходе беседы Черчилль подошел к карте и провел черту по линии новой советско-германской границы, северной части Румынии и Югославии и заявил: «Дальше этой черты Германию нельзя пускать ни на Балканы, ни в Турцию, ни к Черному морю, так как затем она потянется к малой Азии, Ирану, Индии… для Англии важна дружба с Турцией, которая должна иметь две протянутые руки — СССР и Англии, и они обе должны закрыть доступ Германии к Черному морю». «Сталин сейчас играет большую игру, — сказал Черчилль, — и играет ее счастливо. Он может быть доволен»[320]. Согласно комментарию Майского, британское правительство, считает Черчилль, принимает заявление о нейтралитете как положительный факт и хочет чтобы это был дружественный нейтралитет. Инициативу Черчилля Майский объяснял тем, что он все больше играет в правительстве руководящую роль, а Галифакс продолжает находиться в состоянии крайнего раздражения против СССР[321].

На следующий день Майский докладывал в Москву о беседе с министром здравоохранения Эллиотом. По словам министра, в английских властных структурах наблюдается растерянность, поиски подходов к советскому правительству для восстановления дружеских контактов. Британское правительство при этом не хотело бы нарваться на отказ или афронт. Эллиот даже зондировал вопрос о возможном совместном пакте о ненападении[322].

13 октября Майский сообщает о разговоре с Иденом, в ходе которого тот также коснулся вопроса об улучшении советско-английских отношений, который обсуждается в привилегированных кругах. Как пишет Майский, не переоценивая значения его бесед, все же следует принять во внимание, что на протяжении одной недели об этом говорили три министра. Иден, в частности, упомянул о двух возможных шагах — направить в Москву ответственную делегацию и начать переговоры о торговле, назначить английского посла в Москве, более авторитетного в глазах советского правительства. В связи с этим Майский просит указаний[323].

16 октября Майского пригласил к себе министр иностранных дел Галифакс и заявил, что британское правительство хотело бы улучшить англо-советские отношения и готово начать с переговоров по вопросам торговли (сначала с советским послом в Лондоне, а затем, направив делегацию в Москву). Но все это Галифакс говорил в самом общем виде. Он интересовался советско-турецкими переговорами и балтийскими делами, признав, что пакты с Эстонией, Латвией и Литвой стабилизировали отношения и явились вкладом в дело укрепления мира в Восточной Европе[324]. Конечно, следует иметь в виду, что все эти встречи излагались в интерпретации посла. Большее беспокойство Галифакса вызывали советско-финские переговоры. В связи с выступлением Чемберлена в парламенте и, видимо, имея в виду речь Гитлера в рейхстаге 6 октября, Галифакс подчеркнул решимость «вести войну до конца», но одновременно дал понять, что если бы Гитлер выдвинул какие-либо более приемлемые предложения, британское правительство было бы готово их рассмотреть.

На следующий день Майский имел беседу с заместителем министра иностранных дел Батлером, который затронул широкий круг проблем. Сначала он коснулся вопроса о войне и мире. Англия, по его словам, готова заключить мир хоть завтра, если бы соглашение имело стабильный характер и при условии гарантий великих держав, в частности США и СССР. Ради прочного мира британское правительство могло бы пойти на значительные уступки Германии даже в отношении колоний. По мнению Батлера, германская мирная инициатива провалилась, и сейчас мира ожидать нельзя. Как и другие собеседники, он уверял, что Англия ставит своей задачей улучшение англосоветских отношений. Батлер также затронул вопрос о Польше, заявив, что не может быть и речи о возврате ей Западной Украины и Белоруссии.

Батлер снова интересовался советско-турецкими переговорами. По его словам, Англия готова примириться с закрытием Проливов для военных судов всех государств, она спокойно приняла бы доминирующее положение СССР на Балканах, но только не хотела бы их разделения на сферы влияния между Советским Союзом и Германией. Во всяком случае Англия готова быть посредником в советско-турецких переговорах[325].

По поводу торгового обмена Батлер повторил идеи Галифакса, заявив, что Англия готова импортировать из СССР лес, хлеб и пр. В заключение он зондировал возможность о замене нынешнего английского посла в Москве[326].

В Кремле заинтересовались соображениями Батлера о войне и мире. Молотов уже 19 октября запросил Майского, можно ли считать, что Батлер намекал на желательность советского посредничества в вопросе заключения мира с Германией на известных условиях[327]. Сопоставляя беседы Молотова с Шуленбургом 19 октября, в ходе которых Шуленбург попросил уточнить[328], чье мнение выразил Батлер, можно заключить, что срочность запроса из Москвы была связана именно с этим. Майский уже на следующий день сообщил в телеграмме, что Батлер явно излагал точку зрения Чемберлена и Галифакса, но у него не сложилось впечатления, что Батлер имел в виду посредничество. Скорее, речь шла о разъяснении и оправдании линии британского правительства. Тем не менее из слов Батлера вытекало, что если бы СССР согласился на такую роль, а главное, взял на себя гарантию соблюдения соглашения, которое могло бы быть результатом мирной конференции, то британское правительство, безусловно, не возражало бы против переговоров[329].

В той же телеграмме Майский уведомлял о новой встрече с Ллойд Джорджем, который был убежден, что после налетов германской авиации на Англию и потопления «Ройал Оак» продолжение войны неизбежно. По его словам, если бы СССР выступил с инициативой не в качестве представителя Германии, а как совершенно независимое нейтральное государство, эффект был бы большим[330].

27 октября Майский беседовал с главным советником Чемберлена Г. Вильсоном. Основной темой был вопрос о мире, навеянный речью Риббентропа, в которой он заявил: поскольку англичане отклонили предложение Германии, она принимает этот отказ. Из германских документов известно, что зондажи насчет мира имели лишь отвлекающий характер, и Германия не имела серьезных намерений его заключить.

Вильсон, вслед за своими британскими коллегами, говорил о превращении Германии в федерацию (с широкой автономией Австрии и Баварии), в которой Чехословакия могла бы стать ее членом на правах британского доминиона. Польшу он предлагал восстановить как самостоятельное государство, но без Западной Украины и Западной Белоруссии. Накануне Галифакс, выступая в палате лордов и фактически разделяя взгляды Черчилля в отношении СССР, тоже подтвердил, что Англия не имеет возражений против занятия СССР Западной Украины и Западной Белоруссии[331].

Некоторую полемику вызвала нота Наркоминдела Великобритании от 25 октября. Это был ответ на ноту английского правительства от 6 сентября, в которой оно объявляло военной контрабандой список товаров, включающий оружие, боеприпасы, химические препараты, машины для их производства, топливо всех видов, карты, фотографии, бумагу, монеты, слитки, валюту и многие другие[332]. Советское правительство квалифицировало решение британских властей как нарушение принципов международного права, поскольку в списке перечислялись предметы массового потребления и тем самым создавалась возможность для произвола. Равным образом Наркоминдел протестовал против досмотра торговых судов нейтральных стран[333]. Советская нота была составлена в достаточно твердом тоне и отражала напряженность в двусторонних отношениях.

Молотов ответил на все запросы Майского только 11 ноября. «В связи с Вашими беседами, — писал нарком, — с Черчиллем, Иденом, Эллиотом и др. о желательности улучшения англо-советских политических и торговых отношений, Вы можете заявить при случае, что советское правительство сочувствует их желанию, но так как теперешнюю политику Англии определяют не указанные лица, то СССР не видит сейчас благоприятных перспектив в этом деле. Факты же в действительности таковы — британские власти занимают в отношении СССР враждебную позицию. Это видно во всех концах Европы, от Скандинавии и особенно от Финляндии до Балкан и Ближней Азии, не говоря уже о Дальнем Востоке». Поэтому, по мнению Молотова, для улучшения отношений Англии необходимо изменить свою политику в лучшую сторону[334].

Следуя этим указаниям, уже на следующей встрече с Черчиллем Майский подчеркнул недружественный характер политики британских властей по отношению к СССР. Черчилль сказал, что удовлетворен состоянием англо-советских связей, однако «внезапный поворот в советской политике в конце августа был шоком», многие подозревают, что у СССР есть военный союз с Германией, поэтому возникли подозрения. Проявляющаяся враждебность со стороны англичан, заявил он, как бы оправдываясь, исходит от «местных органов и отдельных чиновников», а не от правительства[335].

24 ноября состоялась встреча Майского с Батлером, по мнению которого советско-германский пакт оказался даже более благоприятным для Англии, чем для Германии. В результате его Англия получила нейтралитет Италии и Испании, смягчение отношений с Японией. Германия же потеряла позиции на Балтике, половину Польши и легкие подступы к Румынии и Черному морю. Батлер заметил, что обвинения СССР в адрес Англии несправедливы. Британское правительство не объявило войну СССР и даже не отозвало своего посла из-за вступления Красной Армии в Польшу, хотя некоторые круги требовали этого. Оно не вмешалось в переговоры между СССР и тремя Балтийскими государствами. Англия проявляет меньшую активность в финском вопросе, чем того хотят финны. В отличие от Даладье Англия не требует возвращения Польше Западной Украины и Западной Белоруссии. Нет оснований подозревать Англию в желании начать войну против СССР, тем более, что это было бы глупостью, когда она находится в состоянии войны с Германией.

В то же время, по словам Батлера, в СССР идет возрождение российского империализма. В Москве мечтают о гавани в Персидском заливе. Вот из-за этой мечты Англии, вероятно, пришлось бы вести войну против СССР. Если СССР захотел бы захватить Ирак, то Англия вместе с Турцией также объявила бы войну советскому правительству[336].

28 ноября Галифакс приглашает Майского, чтобы специально поговорить о торговых делах. Сначала он вел речь о Финляндии, но затем в связи с вопросом о торговых переговорах прямо спросил, хочет ли советское правительство таких переговоров или нет? Уже прошел месяц с тех пор, как Майскому был передан ряд предложений о торговле. Галифакс энергично поддерживал открытие торговых переговоров, как шаг к общему улучшению экономики. Однако продолжительное молчание советского правительства вызывает сомнения в его заинтересованности вести эти переговоры.

Майский пытался связать вопрос о торговле с политическими проблемами, но Галифакс перешел к вопросу о советской прессе. По его мнению, в последнее время она занимает крайне враждебную позицию в отношении Англии, что затрудняет работу по улучшению англо-советского сотрудничества[337]. В ответ Майский заявил, что советская пресса платит той же монетой, ибо британские средства информации крайне недружелюбно отзываются об СССР. Кроме того, британская дипломатия ведет сейчас пропаганду против СССР во всех концах мира — на Дальнем и Ближнем Востоке, на Балканах, в Скандинавии и т. д.[338]

Обмен репликами между Галифаксом и Майским отражал реальное положение дел. Действительно британская пресса постоянно помещала весьма резкие критические статьи о Советском Союзе. Успокоительные заверения английских должностных лиц и политических деятелей, звучавшие в кабинете советского посла или в резиденциях британского министра, оставались неизвестными широкой общественности.

Статьи в английской прессе касались советских акций в Польше и сотрудничества с Германией. Довольно много материалов посвящалось внутренним проблемам СССР. Газеты писали о новом витке советского национализма и имперских настроений. Муссировалась и такая тема, как возможная угроза британским интересам в Индии и Афганистане и Среднему Востоку в целом.

Не отставала и советская печать. Фактически полностью исчезнувшее осуждение фашизма восполнялось критикой так называемых западных демократий, главным образом Англии и Франции. Резкие высказывания Сталина против Англии и лично Чемберлена во время встреч с Риббентропом отражали не только его личную позицию. Весьма сильны были антибританские настроения и среди политической элиты СССР.

Советские средства информации действовали в русле тех указаний, которые они получали от идеологического отдела Центрального Комитета партии и Наркомата иностранных дел. Английское правительство подвергалось резкой критике за продолжение войны (Сталин и Молотов приветствовали слова германских руководителей, называвших Англию главным «поджигателем войны»). По-прежнему не сходила со страниц периодических изданий тема о британском колониализме. Значительное место занимало разоблачение английской буржуазной системы. Англия и Франция как бы заполняли тот вакуум, который образовался в СССР после запрета критики нацизма и германского фашизма. Все это в своей совокупности отнюдь не создавало благоприятной основы для улучшения советско-британского сотрудничества.

11 декабря Майский посылает Молотову большое письмо с обзором советско-английских отношений в сентябре — ноябре 1939 г., отмечая, что, как и во время московских переговоров летом 1939 г., политика Англии остается противоречивой. С одной стороны, постоянные разговоры об улучшении отношений, с другой — антисоветские интриги во всех концах мира. Но Советский Союз не попался в расставленные ему сети, и теперь в Англии разочарованы. Но найден новый повод для выпадов против СССР, которые отличаются небывалой резкостью. Англичане, по мнению посла, всячески раздувают антисоветскую кампанию, чтобы «потрафить американцам»[339].

Мы еще вернемся к оценке советско-английских отношений, а пока отметим, что Майский явно переоценивает советские намерения касательно развития отношений между двумя странами. Из его обзора вытекает, что СССР будто бы заранее был горячим сторонником их улучшения. Во всяком случае Майский делал выводы, исходя из указаний Молотова, а его рекомендации, в свою очередь, влияли на антианглийские настроения в советском руководстве.

Так выглядела британская политика в представлении советского посла, в таком духе он информировал Москву на основе заявлений и выступлений политических лидеров и общественных деятелей Англии и своих с ними контактов.

Из приведенных документов видна и официальная линия советского руководства, прослеживаемая в инструкциях Наркоминдела советскому посольству в Лондоне.

Прежде чем сделать общее заключение о состоянии советско-английских отношений и британском внешнеполитическом курсе, обратимся к тому, что происходило в кругах истеблишмента Англии и не становилось известным широкой общественности и что оставалось за рамками бесед английских деятелей с советским послом в Лондоне и руководства СССР с Сидсом — английским послом в Москве.

Вначале отметим, о чем сообщал Сиде в Форин Офис осенью 1939 г. и какова была реакция британского военного кабинета на действия СССР.

Еще 17 сентября Сиде в связи с событиями в Польше настоятельно советовал не разрывать дипломатические отношения с Советским Союзом[340]. Через два дня он снова призывает к сдержанному подходу к советскому вторжению в Польшу[341]. 18 сентября на заседании военного кабинета в Лондоне обсуждалась ситуация в связи с вступлением Красной Армии в Польшу и преобладающим был умеренный тон. Но уже в первой половине октября в переписке между Сидсом и Форин Офис рассматривается возможность войны между СССР и Англией в ближайшем будущем[342].

Основополагающим документом, раскрывающим британскую политику в отношении России в тот период, является аналитический обзор о ситуации, сложившейся в результате советско-германского договора, подготовленный комитетом начальников штабов по указанию британского военного кабинета. Еще 2 сентября военный кабинет был информирован о предложении премьер-министра Австралии, чтобы комитет начальников штабов дал оценку военной ситуации на случай, если Россия объявит войну и будет действовать совместно с Германией. 6 октября военный кабинет обсуждал ситуацию на Ближнем Востоке и принял решение также просить начальников штабов изучить вероятность советских акций на Балканах, возможно совместно с Германией. В течение двух дней такой документ был подготовлен и представлен кабинету[343]. В нем были проанализированы оба случая.

В документе отмечалось, что Россия действительно может создать серьезные трудности для союзников, оставаясь номинально нейтральной. Поэтому предлагалось такое развитие событий, при котором Россия будет благожелательно нейтральной к Германии и одновременно не враждебной по отношению к Англии.

Затем рассматривалась возможная позиция различных держав. Япония не будет действовать вместе с Германией и Россией. Италия озабочена германо-советским сближением и может присоединиться к ним, если почувствует, что они побеждают. Турция вряд ли станет противостоять России. Румыния, Болгария, Югославия и Венгрия проявят склонность выражать симпатии Германии и России и вряд ли смогут оказать им серьезное сопротивление. Испания займет антибольшевистские позиции, но может находиться под влиянием Италии, чтобы решать свои проблемы (например, Гибралтар). Балтийские страны и Финляндия беспомощны перед лицом русской агрессии. Иран, Ирак и Афганистан в случае вторжения будут сопротивляться при соответствующей поддержке.

Остальная часть документа посвящена непосредственно России. Главная ее цель, по мнению Комитета, состоит в распространении мировой революции, поэтому она стремится расширить свое влияние повсюду, где возможно, прежде всего вернуть старые территории, чтобы улучшить собственные стратегические позиции и создать новые центры пропаганды. Она предпочла бы иметь слабую Германию (как своего соседа) и, вероятно, не хочет ее проникновения на Балканы и к Черному морю. Задачей СССР является истощение не только Германии, но и Британской империи.

Несмотря на огромные людские и естественные ресурсы Советского Союза, вряд ли, по мнению комитета, он способен к крупным военным операциям и активным действиям. Экономическая помощь Германии сопряжена с трудностями в военной сфере. Кроме того, его руководство, видимо, понимает, что война против Англии чревата образованием антикоминтерновского фронта из стран, недовольных германо-российским соглашением. В документе подробно рассмотрены два возможных варианта развития событий — если Россия будет номинально нейтральной или изберет другую позицию в зависимости от ситуации в различных регионах мира[344].

Общие заключения Комитета начальников штабов сводились в целом к следующему:

— русская пропаганда, особенно в районах наших непосредственных интересов на Среднем Востоке, может быть интенсифицирована и потребуются чрезвычайные меры, чтобы помешать этому;

— германо-русское экономическое сотрудничество может уменьшить эффект экономического давления Англии на Германию;

— русское вмешательство чревато блокированием немецкого проникновения в Юго-Восточную Европу;

— возможное проникновение России в Иран, Ирак и Афганистан создаст для Британии наиболее серьезные осложнения, а в сочетании с враждебной Италией почти нерешаемую проблему ресурсов на Среднем Востоке;

— опасность японского союза с Германией миновала, но возрастание русских интересов в Китае способно развязать руки Японии;

— российский подводный флот может активизировать свои действия, использование Мурманска расширит зону операций противника;

— вследствие ослабления экономического давления и отчасти из-за рассеивания британских сил на второстепенных театрах военных действий сроки наступления союзников на земле и в воздухе, вероятно, придется отодвинуть;

— партнерство между нацистской Германией и большевистской Россией вряд ли будет легким; контакты с русской армией и осложнения, обусловленные русско-германским сближением, могут вызвать внутренний взрыв в Германии, особенно, если не будут реализовываться ее военные планы[345].

Доклад комитета датирован 8 октября, а уже 10 октября его основные положения были рассмотрены и одобрены на заседании военного кабинета. Комитету начальников штабов, Министерству иностранных дел и Министерству по делам доминионов поручалось подготовить меморандум для отправки премьер-министрам всех доминионов[346], проект которого прилагался. Доработанный проект надлежало направить на одобрение военного кабинета[347]. Фактически в нем обобщались выводы и предложения, сделанные комитетом начальников штабов.

Аналитическая работа была продолжена, и 13 декабря министр иностранных дел Великобритании подготовил новый меморандум об отношениях между Германией и СССР. Он обратил внимание на четыре вопроса:

Эти выводы Галифакс подтверждал и дипломатическими донесениями. По его мнению, в середине ноября из авторитетных источников стало известно, что германское влияние на Москву направлено на то, чтобы она не предприняла военных мер против Финляндии. Вторжение Красной Армии в эту или в какую-либо другую скандинавскую страну противоречило германо-советским договоренностям. Германия приветствовала сотрудничество с СССР в организации давления на нейтралов, но хотела на этом остановить его действия.

По словам Галифакса, в октябре Гитлер заявил, что Финляндия не входит в сферу советских интересов, и финны должны это понять. Фюрер не двинет пальцем в их защиту, но уверен, что СССР не намерен воевать с Финляндией. Однако, если это все же случится, Финляндия будет потеряна для Германии. Британский министр считает, что Германия может посоветовать русским избежать крайних мер.

Что касается Балкан, то, по мнению Галифакса, имеющаяся информация показывает, что Германия по условиям пакта дала Советскому Союзу свободу рук в Бессарабии. Пока нет определенных данных, указывающих на германо-русское соглашение о разделе сфер интересов на Балканах. По крайней мере, к концу октября такового не существовало. В Германии многие настроены против уступок русским на Балканах. Галифакс ссылается на некий циркуляр германским посольствам на Балканах о разделении сфер интересов, но серьезных подтверждений этому нет. По некоторым данным, немцы хотели бы сохранить свое влияние на Балканах, отдав русским Бессарабию. В октябре многие данные подтверждали мнение, что после укрепления своих позиций на Балтике русские повернутся в сторону Балкан.

Если судить по ссылкам Галифакса на данные британских спецслужб, то видно, что наибольшие опасения Англия испытывала в отношении Центральной Азии. Так, «Фелькишер Беобахтер» писала в декабре, что Риббентроп не прочь использовать СССР, который, действуя через Иран и Афганистан, спровоцирует революцию в Индии и волнения на Среднем Востоке в целом. По мнению британских деятелей, советская пропаганда вместе с Коминтерном предпринимают шаги в этом направлении, а советское радио значительно усилило свое внимание к Индии.

Британские власти сообщали, что получили информацию, будто в октябре Берлин оказывал давление на Москву, чтобы она расширила контингент войск в Среднеазиатском военном округе, но получил отказ, по крайней мере сейчас. Вплоть до конца ноября не было никаких свидетельств об увеличении советских военно-воздушных сил в этом округе, но имеются данные о возрастании числа самолетов в районе Батуми и Баку. Как видим, английские спецслужбы были прекрасно осведомлены о весьма конфиденциальных переписке и беседах между германским и советским руководством, о чем говорилось выше.

Британский министр иностранных дел обращал внимание на сведения о серьезных разногласиях в германском руководстве по вопросу об отношениях с Россией. В частности, Геринг и некоторые другие предостерегали Гитлера о коварстве Сталина и опасности большевизации Германии, особенно в связи с советским проникновением в страны Балтии. Но в целом, делал вывод Галифакс, сейчас нет данных, которые бы указывали на желание немцев разорвать договоренности с русскими[348].

Особый интерес вызывает комплекс документов, относящихся к донесениям британской разведки о положении в мире. Начиная с 1 октября 1939 г. она представляла в правительство еженедельные обзоры о положении в различных регионах и странах мира. И постоянно в них содержалась информация о намерениях, действиях и целях Советского Союза и соседних стран (прежде всего Польши, стран Балтии и Скандинавии). Разумеется, одно из центральных мест занимала и оценка советско-германских отношений.

Любопытно и то, что многие оценки в этих обзорах совпадали с заявлениями, меморандумом и решениями британского военного кабинета, что доказывает их использование британским правительством, министерством иностранных дел и другими ведомствами Великобритании.

Впервые информация о Советском Союзе появилась в обзоре от 10 октября 1939 г. В нем оценивалась реакция СССР на речь Гитлера и его намеки на возможность мирных переговоров. Речь сопровождалась обвинениями капиталистических стран (вероятно, Англии и Франции), которые хотят покончить с нацизмом, чтобы сохранить свои колониальные империи. СССР, значительно расширивший свои территории в Восточной Европе в результате соглашения с Германией, стремился сохранить их за собой.

Сталин, по мнению авторов обзора, видимо, больше склоняется к миру, чтобы закрепить свои новые позиции, нежели в условиях войны стремится к распространению большевизма. В отличие от Троцкого он всегда был готов к сотрудничеству с капиталистическими странами ради усиления российской промышленности любыми средствами, в том числе к сохранению торговых отношений с Британией и Германией. Советский Союз готов осуществлять поставки в Германию, если война будет продолжаться. В отношении Балтийских стран и Финляндии авторы полагают, что Эстония и Латвия вряд ли сохранят независимость. Вероятнее всего, их нынешняя структура власти будет разрушена и они попадут в зависимость от Советского Союза. Беспокойство в Германии в связи с массовым уходом оттуда немецкого населения это подтверждает. Эти страны потеряны для Германии и рассматриваются как сфера советских интересов. Скорее всего, то же произойдет и с Литвой[349].

В обзоре от 17 октября говорилось о настоящих и конечных целях Сталина. Авторы полагали, что он хочет воспользоваться столь благоприятной ситуацией, чтобы сохранить свой режим власти. Его стратегическая цель — укрепить позиции на Балтике и на Черном море, избегая серьезных трудностей. Для этого он будет использовать и средства пропаганды. Поэтому Сталин сохранит нейтралитет, так как он дает преимущества, позволяя не втягиваться в борьбу на той или другой стороне, что не означает, однако, исключения возможности быть дружески нейтральным к одной из сторон. Не исключена попытка СССР пойти против британских интересов на Ближнем и Среднем Востоке, и в этом случае возможна кооперация с Германией.

Авторы считают, что правительства Латвии и Эстонии стремятся к сохранению независимости своих стран и усиливают в них националистические элементы (например, в Эстонии). Что касается Германии, то она потеряла свой престиж в Балтийских странах[350].

В обзоре от 24 октября отмечается, что после быстрого продвижения в Восточную Европу и успехов на Балтике активность России постепенно будет спадать. По мнению авторов, теперь ее главные интересы концентрируются на Финляндии и Турции.

Сталин, по словам обозревателей, еще раз изменил европейскую карту с замечательной быстротой и успехом. Он вернул завоевания Петра Великого на Балтике и идет по пути Екатерины II на Черном море. Его влияние на Балканах даже на начальной стадии дает ему значительные преимущества. Насколько успешными будут его действия, зависит от того, в какой мере Германия и ее противники будут заняты на Западном фронте, и от усилий западных держав по объединению Италии и Турции для создания нейтрального блока на Балканах, который получит прямую поддержку Британии и Франции. В обзоре по-прежнему муссировалась тема о возможности распространения коммунизма в Германии и о намерениях Советского Союза играть активную роль в германских внутренних делах.

7 ноября 1939 г. британские спецслужбы комментировали речь Молотова на заседании Верховного Совета СССР. Они отметили искажение в ней действительности. Подчеркивалось, что Молотов выступал в таком же духе, что и Риббентроп неделю назад. «Архивраги» — нацистская Германия и Советская Россия использовали одинаковые средства, чтобы оправдать свои действия и клеймить британскую политику. Советское правительство всегда выступало как «апостол мира». Молотов заявил, что Германия предлагает мир, а Англия и Франция предпочитают войну и поэтому теперь выступают как агрессоры. В обзоре содержалась критика советских действий, а желание прекратить войну называлось «чисто платоническим».

Речь Молотова приветствовалась в Берлине, но не устранила предчувствия опасности. Касаясь переговоров по экономическим вопросам между Германией и СССР, авторы продемонстрировали полное знание их хода. С их точки зрения Советский Союз может столкнуться с трудностями на бывших польских территориях, особенно там, где проживает много поляков[351].

В обзоре от 14 ноября, комментируя речь Молотова в связи с годовщиной Октябрьской революции, авторы отмечают ее направленность против западных демократий. В нем же говорится о заявлении Коминтерна, в котором упоминаются Англия, Франция и Германия, ведущие войну за мировое господство, и делается вывод, что Сталин пытается использовать Коминтерн, чтобы оправдать поворот во внешней политике[352].

Почти весь обзор от 5 декабря посвящен оценке личности Сталина, где он сравнивается с Гитлером. По мнению авторов, для борьбы с трудностями коммунистического движения Сталин пытается привлечь Коминтерн. Нападение СССР на Финляндию, считают составители обзора, должно вызвать неблагоприятный отклик и беспокойство в Германии[353].

Начиная с середины декабря одной из главных тем обзоров становятся действия Красной Армии против Финляндии. Не снимается вопрос и о советских интересах на Балканах. Так, в обзоре от 12 декабря излагалось содержание статьи из журнала «Коммунистический Интернационал», в которой автор высказывал пожелание заключить пакт о взаимопомощи между СССР и Румынией[354].

В обзоре от 19 декабря говорится, что сопротивление финнов оказалось для Сталина неожиданным. Престиж СССР после его успехов в Польше стал падать[355]. В условиях трудностей на советско-финском фронте помощь Финляндии становится задачей первостепенной важности[356].

Один из январских обзоров 1940 г. акцентирует внимание на враждебном отношении СССР к Англии. 28 декабря русское радио выступило с нападками на британское господство в Индии. Это происходит в контексте с русско-германскими планами о стимулировании напряженности в Индии путем пропаганды и, может быть, военных действий[357].

Весьма любопытен обзор от 9 января 1940 г., посвященный анализу советской политики в 1939 г. Согласно Московскому радио, СССР добился больших успехов (пакт с Германией, освобождение 13 млн украинцев и белорусов, соглашения с Балтийскими странами, возвращение Вильно Литве, улучшение отношений с Японией). В то же время отмечается, что советские солдаты, вступившие в Польшу и в Балтийские страны, увидели, что их уровень жизни намного выше. Теперь они слушают финское радио и, по мнению авторов обзора, начинают сомневаться в правдивости слов красных комиссаров.

В другом январском обзоре за тот же год, обращаясь к истории, авторы приходят к выводу, что Сталин сохраняет в своей нынешней политике верность клятве, данной на похоронах Ленина в 1924 г., «усиливать и расширять союз республик»[358].

Сопоставляя еженедельные обзоры, специально составляемые британской разведкой, с обсуждениями на заседаниях военного кабинета, можно заключить, что они играли весьма существенную роль в процессе принятия решений британским руководством. Эти обзоры базировались на разведданных, в том числе и на сведениях о советско-германских отношениях. В то же время их аналитическая часть и выводы показывали, что британские спецслужбы часто весьма поверхностно судили о действительных целях и намерениях Сталина и его окружения.

Анализ различных документальных источников о советско-английских отношениях позволяет прийти к следующим заключениям. Продолжая линию, начатую в сентябре 1939 г., СССР избегал резких действий, которые могли бы представить его как воюющего союзника Германии. Советские представители стремились создать впечатление в Лондоне, что СССР остается нейтральным государством.

В октябре 1939 г. в беседах с британскими деятелями в Москве затрагивалась проблема переговоров о мире. Об этом же говорил Гитлер, выступая в рейхстаге 6 октября, и советские дипломаты намекали на возможную посредническую роль СССР. Между тем в реальные намерения и Гитлера, и Сталина в те месяцы отнюдь не входила такая задача. Да и в Великобритании к этому также не стремились.

В Москве в тот момент начались переговоры с финской делегацией, и СССР был очень заинтересован в немецкой поддержке. Кроме того, как видно из документов, Молотов постоянно информировал Шуленбурга и через него Риббентропа обо всех разговорах Майского в Лондоне и Сидса в Москве. В Москве опасались, что немцы узнают об этих контактах из других источников, и тогда возникнут нежелательные осложнения в советско-германских отношениях.

В то же время, формально оставляя дверь открытой для контактов с Лондоном, советское руководство явно не намеревалось их активно развивать. Собственно, единственное, что могло бы быть реальным, — это переговоры о торговом соглашении. Но, проявив готовность пойти на них, Кремль быстро потерял к ним интерес. На все вопросы англичан по этому поводу в Наркоминделе долго не давали ответа, затем начали обвинять Англию в проведении антисоветской политики и, наконец, заявили, что переговоры возможны лишь при условии отказа ее руководства от пропаганды против СССР. Подобная тактика лишь подтверждала во многом пропагандистский характер согласия на торговые переговоры. Москву в тот период устраивало установившееся между Лондоном и Москвой состояние «ни войны, ни мира».

Кроме того, из донесений Майского было ясно, что английские лидеры удовлетворены неучастием Советского Союза в войне, который избегал вовлечения в активные действия на стороне Германии. Москву же устраивала весьма сдержанная реакция Лондона на советские акции в Польше и в Прибалтике. В тот момент Сталин явно не хотел большего. Резко враждебная антисоветская позиция британской прессы и общественного мнения добавляла аргументы не в пользу улучшения отношений с Великобританией. Свою лепту вносили и обзоры советского посольства, в которых подчеркивалась общая враждебность к СССР правительства Чемберлена — Галифакса, британского истеблишмента и прессы.

Но и в Москве изменили пропагандистский тон; все газеты и радио перешли к резкой критике британского империализма, объявляя Англию сторонником войны, агрессором, стремящимся к мировому господству. Отклонив попытки Германии вовлечь СССР в реальные действия в Афганистане, направленные против Англии и США с целью подрыва английских позиций в Индии, в то же время советские средства пропаганды усилили критику колониальной политики Великобритании в Индии и на всем Среднем и Ближнем Востоке. В советской политике немалое место занимало положение на Балканах и в Турции. СССР стремился ослабить там влияние и Великобритании, и Германии, вызывая подозрение в обеих странах.

В целом же позиция СССР по отношению к Англии была сдержанной и умеренно враждебной. Москву в тот момент явно устраивало создание впечатления, что она сохраняет контакты с британскими властями, но не идет ни на какие реальные шаги к их развитию.

Схожая ситуация была и в Великобритании. После шока, вызванного подписанием советско-германского пакта, здесь занялись калькулированием дальнейшего хода событий. Если судить по документам из британских архивов, английское руководство больше всего было обеспокоено перспективой советско-германского сотрудничества, в том числе и в военной сфере. В Лондоне догадывались о советско-германских секретных договоренностях. Чемберлен и Галифакс понимали, что польский поход и договоры со странами Балтии вытекали из каких-то договоренностей. Но им было неясно, какую цену за это должен был заплатить Советский Союз.

Впрочем, весьма скоро в Лондоне пришли к выводу, что советское правительство, несмотря на сближение с Германией, не собиралось активно вовлекаться в войну. Британское правительство принимало к сведению уверение о советском нейтралитете. Такая позиция в определенной мере устраивала Лондон, и британское руководство смирилось с присоединением к СССР западных областей Украины и Белоруссии и с договорами со странами Балтии.

В октябре — ноябре наибольшее беспокойство Лондона вызывало возможное движение СССР на Балканы и особенно в Афганистан и районы Ближнего и Среднего Востока. Британское и французское правительства смогли преодолеть активные попытки Советского Союза помешать заключению договора Англии и Франции с Турцией. Но в Британии с крайним опасением следили за советскими планами в отношении Румынии (Бессарабии), Болгарии и других Балканских стран.

В условиях войны возможности Англии воздействовать на события были довольно ограничены. Она опасалась главным образом советско-германских договоренностей в отношении Балкан. Но к концу ноября в британском МИД и в разведке пришли к заключению, что совместные операции СССР и Германии на Балканах, по крайней мере в те месяцы, вряд ли осуществимы. В Лондоне уже тогда полагали, что существует немало факторов, вызывающих напряженность между СССР и Германией. И именно ввиду этого, не желая создавать новых осложнений, в Лондоне не протестовали против советских акций в Польше и Прибалтике, рассчитывая, что со временем и там интересы СССР и Германии могут столкнуться.

Сопоставляя записки комитета начальников штабов британских вооруженных сил, еженедельные обзоры английской разведки и донесения британских дипломатов, можно заключить, что их выводы шли в одном и том же русле и по основным позициям совпадали. Как показывает один из обзоров, разведка была осведомлена о конфиденциальных беседах Шуленбурга с Молотовым и о предложении германского правительства об усилении советского военного присутствия и даже ввода войск в Северный Афганистан. Известно было и о том, что советское руководство отклонило это предложение. Но в Лондоне были сильно встревожены. К тому же советские средства информации начали активно муссировать идею об империалистической политике Британии в Индии. По мнению британских военных и разведки, именно из-за этих районов Англия могла быть втянута в конфликт с СССР.

В Лондоне также активно работали над тем, чтобы мешать развитию советско-турецких и советско-итальянских отношений в направлении, которое не устраивало Лондон.

Что касается двусторонних англо-советских отношений, то в Лондоне ухватились за согласие СССР начать переговоры о торговом соглашении, использовали задержку с началом переговоров для того, чтобы обвинять СССР в нежелании идти на улучшение отношений с Великобританией. Судя по всему, английское правительство также устраивало такое состояние отношений с СССР, при котором сохранялись контакты. Москва уклонялась от слишком тесного сотрудничества с Германией, а Лондон избегал дискуссий о советских акциях в Восточной Европе.

Данные настроения в английском истеблишменте и беседы различных деятелей с советскими дипломатами позволяют заключить, что в английских властных структурах, в том числе и правительстве, сложились две группы. В одну входили премьер-министр Чемберлен, министр иностранных дел Галифакс и ряд других, которые стояли на довольно жестких позициях в отношении СССР еще со времен Мюнхена; хотя и они в целом следовали осторожному курсу и ставили своей задачей помешать тесному сближению СССР с Германией. В другую группу входили министры — Черчилль, Иден, Батлер и некоторые другие. Следуя общей линии британских правящих кругов, они считали в то же время полезным поддерживать более тесные контакты с Москвой и стремились к улучшению взаимоотношений между обеими странами.

Франция, так же как и Великобритания, активно участвовала в московских переговорах летом 1939 г. и была шокирована заключением советско-германского пакта. В отличие от Англии французские правящие круги имели опыт плодотворного сотрудничества с СССР в начале 30-х годов, которое, однако, в конце 30-х годов сменилось охлаждением и даже враждебностью.

Франция имела традиционные связи со многими странами Восточной Европы. Она патронировала Польшу, опекала Балканскую Антанту и с большим беспокойством относилась к советско-германскому сближению и к событиям вокруг Польши.

Согласовывая свои позиции с английским правительством, Франция, как уже говорилось, 18 сентября задала Москве те же вопросы, какие были поставлены Лондоном. Даладье передал их советскому послу в Париже Я. С. Сурицу, а французский поверенный в делах в Москве Пайяр — заместителю наркома Потемкину[359].

В отличие от Англии вопросы французского правительства были составлены в резкой форме, оно настаивало на том, что «должно знать всю правду». Поэтому в Москве сочли нецелесообразным отвечать Даладье. В Париж, как уже отмечалось, был отправлен тот же текст ответа, что и в Лондон, а Сурицу предписывалось при встрече сделать жесткий комментарий[360].

Любопытно, что теперь из опубликованных французских документов видно, что первая редакция вопросов была более сдержанной (и именно такой вариант был первоначально послан Пайяру 18 сентября), а дополнения, вызвавшие явное недовольство в Москве, были сделаны позднее при редактировании и отправлены в Москву в срочном порядке 19 сентября[361]. А в перерыве между этими посланиями Даладье принял советского посла Сурица и эмоционально воскликнул: «Что вы делаете?» Судя по французским документам, Суриц в сильном возбуждении сказал, что еще не имеет инструкций от своего правительства.

Здесь уместно добавить, что в телеграмме Пайяра в Париж сообщалось о его встречах в Москве с послами США, Турции и Китая, все они считают, что разрыв отношений Франции с СССР будет использован Германией[362]. И все же создается впечатление, что, несмотря на резкий тон вопросов, реакция французского правительства на вступление советских войск в Польшу была также довольно сдержанной.

Как сообщал Суриц 4 октября, во французских кругах «ширится мнение, совпадающее с выводами Черчилля, что советская политика оправдывается не только с точки зрения национальных интересов СССР, но в конечном счете совпадает с интересами Антанты. Так, в частности думает Беранже — председатель комиссии по иностранным делам французского парламента»[363].

11 октября Суриц телеграфирует в Москву, что французы относятся к советскому укреплению на Балтике даже спокойнее, чем англичане. Посол объясняет это в целом слабой заинтересованностью французов в регионе Балтийского моря. Советская акция на Балтике осенью 1939 г. оценивается в Париже в двух аспектах — «в разрезе бесспорных и фактически никем не оспариваемых наших интересов» и в плане оттеснения немцев из Балтики. Последний момент особо подчеркивается и приводит Черчилля и ему подобных к выводу о совпадении «конечных интересов».

Несколько по-иному, сообщает посол, рассматривается финляндская проблема ввиду того, что Франция гораздо больше связана с Финляндией и со Скандинавскими странами[364]. Эту же мысль Суриц повторил и 19 октября, снова подчеркнув, что в балтийских делах французов интересует в первую очередь вопрос о том, какие договоренности существуют между СССР и Германией и чем СССР компенсирует германские уступки в Прибалтике и свои акции в Восточной Европе — повлечет ли это за собой окончательное утверждение там Советского Союза и оттеснение Германии?[365] Ставится, как уже отмечалось ранее, вопрос и о том, на какой грани задержится экспансия СССР и в какую форму она выльется?[366].

Как видим, это — те же вопросы, которые задавались и многими британскими экспертами. В целом, по словам Сурица, преобладает мнение, что СССР не выйдет из нейтралитета и его балтийская политика, ослабляя Германию и преграждая ей дорогу на восток, объективно и в перспективе выгодна Франции[367].

Особенный интерес в Париже был прикован к пакту о взаимопомощи между Англией, Францией и Турцией. Многие считают, что Москве не удалось сорвать его подписание.

Суриц отмечает некоторые признаки перелома в настроениях французов в плане восстановления связей с СССР. Главная их забота — обеспечить советский нейтралитет и ради этого они готовы на определенные уступки[368].

Все вышеприведенные документы шли от советских представителей в Париже. Теперь обратимся (как и в случае с Англией) к тому, как все события сентября — ноября 1939 г. виделись из Парижа. Недавно опубликованный том документов МИД Франции вместе с бумагами Даладье и другими материалами дает нам такую возможность.

Сначала рассмотрим реакцию на вступление советских войск в Польшу в контексте взаимоотношений между СССР и Германией. Первое серьезное послание из Москвы было получено в Париже 14 сентября от М. Пайяра, который пишет о возможном скором вступлении Красной Армии в Польшу. Конечно, сообщает французский дипломат, в этом случае возможен разрыв франко-советских отношений, который отвечал бы законным чувствам общественности. Но тогда единственным игроком на советском поле осталась бы Германия. «Нельзя забывать о противоречиях, которые существуют между СССР и Германией и, оставляя поле, мы как бы не даем Советскому Союзу иного выбора, как развитие отношений с Германией. Не следует также сбрасывать со счетов и нынешние деликатные российско-турецкие переговоры, в которых мы также заинтересованы»[369]. Как видим, Пайяр советует занять более осторожную позицию.

15 сентября премьер Даладье отправил телеграмму французскому послу в Лондоне и со своей стороны также подчеркнул, что Советский Союз находится между двумя группами держав и мы не должны отдать его в объятия Германии[370]. Общая линия французского правительства начала вырисовываться, и она совпадала с позицией британского кабинета. Уже на следующий день французский посол в Лондоне М. Корбен телеграфировал Даладье: «Лорд Галифакс разделяет Вашу точку зрения в том, что касается отношений с СССР». Галифакс отметил в беседе с Корбеном, что «англо-польский договор не предусматривает никаких обязательных действий в случае, если советская армия вторгнется в некоторые польские территории»[371].

Как результат этого обмена мнениями Даладье в телеграммах французским послам в Лондон и Москву указывает, что вторжение в Польшу не должно вести к автоматическим немедленным ответам, такой автоматизм будет только на руку Германии, которая стремится «вбить клин» между СССР и западными державами[372]. И когда 17 сентября советское движение в Польшу стало свершившимся фактом, Пайяр, следуя инструкциям Даладье, подтверждал, что «разрыв с СССР был бы вредным»[373].

4 октября французский посол в Риме М. Франсуа-Понсе информировал Даладье о своей конфиденциальной беседе с итальянским дипломатом, который рассказал о беседе Чиано с Гитлером в Берлине 2 октября[374]. Дипломат изложил общую политическую линию итальянского правительства, откровенно сказав, что Италия опасается победы и усиления и Германии, и Англии. Что касается России, то, по мнению Чиано, она имеет очевидную цель использовать войну для распространения мировой революции. Советские руководители могут даже вернуться к политике царизма. Италия опасается, что в условиях «советизации Германии» существует большая опасность и для Италии, и для Франции. Итальянский дипломат, впрочем, не верит в искренность германо-русского сотрудничества и допускает возможность их соперничества на Балканах, особенно в связи с желанием России сохранить свое влияние в Болгарии и укрепиться в Константинополе и в Турции[375]. Из всей пространной беседы Франсуа Понсе вынес впечатление, что Италия также склонна к сдержанности в том, что касается России, и к тому, чтобы использовать советско-германские противоречия.

Параллельно с дипломатическим зондажом в Париже проводился общий анализ ситуации, который отразился в двух аналитических записках, подготовленных в министерстве иностранных дел в сентябре и в октябре. Большой интерес вызывает также подробная записка Пайяра из Москвы от 24 сентября, в которой говорится об общих целях Советского Союза и о сложившейся ситуации[376]. С момента заключения германо-советского пакта политика Кремля эволюционировала столь быстро, писал Пайяр, что было весьма трудно следовать за событиями. Здесь и меры по обеспечению нейтралитета, и превентивные шаги для наступления в националистическом и революционном духе. Первое впечатление от пакта было такое, что решение Кремля было продиктовано страхом. Наблюдатели полагали, что Сталин был весьма озабочен хрупкостью внутренней ситуации в России, чтобы пойти на риск войны. Немецкое вторжение в Польшу подтвердило силу германских армий.

После 17 сентября СССР и Германия согласились сохранять «государство-тампон» между двумя странами, чтобы каждая из сторон смогла получить то, что она хотела, опираясь на прецеденты 1772 и 1796 гг. Пайяр говорит о социальных экспериментах Советского Союза на перешедших к нему землях. Затем настала очередь Балтийских стран, которые были покинуты немцами. Итак, нацистская Германия, которая объявляла о необходимости получения жизненного пространства, теперь оставляла Восточную Европу Советскому Союзу. Широкий проект Кремля начал реализовываться[377].

Далее Пайяр переходит к Балканам. Он полагает, что организация мира в этом регионе зависит сегодня в большей степени от Москвы, чем от Берлина или Рима, и ставит вопрос о причинах германских уступок. По его мнению, немцы хотят сконцентрировать все силы на Западе, а пока получать из России зерно и нефть. Затем Германия рассчитывает урегулировать отношения с СССР, поставив ему преграду для дальнейшего продвижения на Запад. По мнению Пайяра, если Франция в этих условиях останется без контактов с официальными кругами в Москве, без информации о ней, посольству будет трудно выполнять свою миссию. Совместные действия коммунизма и национал-социализма готовят еще много сюрпризов.

В записке от 26 сентября французский МИД напоминал историю разделов Польши и о постоянном соперничестве между Россией и Германией в этой части Европы. Авторы призывали к согласованию позиций Англии и Франции, цитировали недавнюю речь Чемберлена, в которой он говорил о необходимости избегать авантюр и о том, что после войны и победы союзников Польша не будет забыта. По их мнению, в конечном счете Россия заинтересована в победе Франции и Англии, но она должна знать, что ее территориальные интересы и завоевания в результате соглашений с Германией не будут оспорены. Заключение авторов совпадало с позицией, преобладавшей в тот момент в Париже и Лондоне, — надо проявлять сдержанность в отношении СССР[378].

Большой интерес представляет записка от 1 октября, также подготовленная в МИД Франции, об отношениях СССР с Германией, Англией и Францией[379]. Первая ее часть, озаглавленная: «Цели, которые действительно ставил перед собой Советский Союз, подписывая пакт с Германией 23 августа», гласила:

Германия представляла главную опасность для СССР, который хотел достичь своих целей, поддерживая Рейх материально и морально лишь в той мере, которая позволяла бы Германии сопротивляться и вести длительную войну. Конечная фаза должна была бы привести к поражению Германии.

Исходя из такого понимания советских целей, Франция, по мнению авторов записки, должна избегать действий, которые укрепят союз СССР с Германией; поэтому надо сохранять контакты с Москвой. Следует немедленно вернуть посла в Москву, что будет расценено как доказательство не разрывать связей с СССР, и попытаться добиваться встречи нового посла М. Наджияра с Молотовым. Необходимо дать понять русским, что именно Германия, а не Англия или Франция угрожает СССР. В телеграмме в Москву 5 октября М. Пайяр подробно описывает, в какой мере Германия заинтересована в торговле с Советским Союзом (в получении сырья, даже каучука и т. п.). И опять общая тональность его сообщения состоит в том, что с точки зрения дальних перспектив и в настоящее время союзники должны продолжать поддерживать контакты с Москвой[380].

К экономическим проблемам французский поверенный обратился 22 декабря. На этот раз уже новый посол Наджияр сообщал в Париж о продолжительных переговорах делегации Шнурре с советскими представителями[381].

Значительное место в публикации французских дипломатических документов занимает тема взаимодействия Франции и Англии. В частности, французские послы в Лондоне и Москве обнаруживают хорошую осведомленность о контактах Майского с британскими политическими и общественными деятелями, информацию о которых они получали из Лондона[382].

По мнению ряда французских дипломатов, можно было бы согласиться на линию Керзона, если Москва не будет оказывать прямую или косвенную военную помощь Германии и не станет интенсифицировать торговый обмен с Рейхом. При соблюдении этих условий можно даже послать специальную миссию в Москву для ведения экономических переговоров.

В одном из вариантов текста записки от 1 октября было сказано о возможности получить от Молотова заверения поддерживать такие условия мира, которые не давали бы Германии свободы рук на востоке, и в то же время сообщить СССР, что «мы будем готовы после победы союзников признать специальные советские интересы на Балтике и рассмотреть новую советско-польскую границу по линии Керзона[383].

В целом позиция Франции в отношении Советского Союза в сентябре — ноябре 1939 г. совпадала с британской. В Париже также приняли решение сохранять контакты с Москвой, рассматривая действия СССР в Польше и в Прибалтике как возможный в будущем повод для обострения отношений между СССР и Германией. В то же время французские политические круги реагировали на происходящие события более эмоционально, проявляя беспокойство и плохо скрываемую враждебность к «большевистскому режиму». Средства массовой информации постоянно выступали с резкой критикой в адрес Советского Союза. Но политические соображения и задачи борьбы с Германией брали верх над идеологическими факторами и заставляли французское руководство сохранять определенную сдержанность.

Важным инструментом франко-английского сотрудничества были периодические встречи руководителей и полного состава военных кабинетов обеих стран, на которых определялись совместные действия в отношении Германии и других международных проблем. На этих встречах в сентябре — ноябре была скоординирована общая политика двух стран и в отношении Советского Союза[384]. Акции Советского Союза после подписания пакта Молотова — Риббентропа вызвали противоречивую реакцию в Лондоне и Париже. Взаимная враждебность, имеющая глубокие корни, неприятие советских социальных «экспериментов» влияли на официальную линию руководящих деятелей Англии и Франции. В то же время была очевидна необходимость сохранения контактов с Советским Союзом, чтобы не допустить его дальнейшего сближения с Германией.

СССР, используя пакт с Германией для реализации своих целей в Восточной Европе, считал одной из главных целей стимулирование войны между двумя империалистическими группировками, но вместе с тем подчеркивал статус «нейтральной страны» и сохранял контакты с Англией и Францией. В этих условиях используемая нами формула «ни мира, ни войны», как представляется, в конце 1939 — начале 1940 г. соответствовала целям и политическим устремлениям и Москвы, и Лондона, и Парижа.

Основное содержание записки и меморандум британского военного кабинета сводились к следующему[385].

Россия сможет, не участвуя в военных действиях, дать Германии максимум товаров, включая сырые материалы. Это приведет к дальнейшему снижению уровня жизни в России, который и без того низок и вряд ли поможет Германии справиться с английским экономическим давлением[386].

На юго-востоке Европы Россия сможет блокировать германское движение, что может побудить Германию начать наступление на Западе.

Но, с другой стороны, Германия может почувствовать, что улучшение ее экономического положения позволит ей занимать выжидательную позицию в надежде, что давление нейтрального мнения и нашего собственного народа может заставить нас начать переговоры о мире[387].

Россия может, оставаясь нейтральной по типу «невмешательства» во время испанской войны, разрешить Германии использовать русские морские и воздушные базы и поставлять ей военные корабли и самолеты[388].

Россия может оказывать Германии косвенную помощь путем использования пропаганды, угроз военных действий на второстепенных театрах военных действий[389].

Такими районами могут быть Балтийские страны. Все Балтийские страны уступят России даже без военных действий с ее стороны. Сопротивляться сможет только Финляндия, но и она будет сломлена. Но это не представляет, по мнению кабинета, никаких непосредственных угроз британским интересам.

Вполне возможна русская аннексия Бессарабии, а Болгария захватит часть Добруджи.

В то же время не исключена возможность раздела Румынии по германо-русскому соглашению. Но вряд ли Россия жаждет германского проникновения к Черному морю и к Проливам. Германия заинтересована в Румынии, прежде всего по экономическим соображениям.

Турция может и не вмешаться в события, чтобы не осложнять свои отношения с Россией.

Вряд ли союзники могут в чем-то помочь Румынии.

В то же время не исключается возможность разделения Балкан на германскую и русскую сферы влияния, хотя кабинет считает, что сейчас нет проявления такого раздела[390].

Действия русских против Турции через Кавказ кажутся невероятными, но концентрация русских войск на границах вполне вероятна[391].

Действия России в Маньчжурии и Китае сейчас мало вероятны, но такое положение может быть недолгим[392].

Далее кабинет рассматривает ситуацию во втором случае, т. е. если Россия будет открыто враждебной и даже может оказаться в состоянии войны с Великобританией.

Русская враждебность резко усилит силу вражеского подводного флота, хотя русские подлодки менее эффективны, чем немецкие. Опасность будет представлять и использование немцами незамерзающего порта в Мурманске.

Английские силы вряд ли будут отрезаны от Черного моря ввиду русско-турецких отношений.

Вряд ли следует ожидать значительного русско-германского сотрудничества.

Русские военные операции будут лимитированы отправкой небольшого числа технических войск и поставок некоторого числа сателлитов на Западный фронт[393].

Здесь кабинет занял более жесткую позицию, считая необходимым, с военной точки зрения, остановить русское продвижение даже ценой объявления войны, если будут затронуты британские интересы в англо-иранской компании и в Мосуле (также нефтяной район). Ситуация может потребовать усиления войск в Индии и отправки их со Среднего Востока в этот район.

Завладев северными провинциями в Афганистане, Россия может вести воздушные действия против Индии. И хотя широкие атаки вряд ли вероятны, но даже в ограниченных масштабах они создадут проблему для внутренней безопасности. И в этом случае будут затронуты английские позиции в Индии[394].

Острые споры вокруг Турции

Значительное внимание после заключения советско-германского пакта уделялось ситуации вокруг Турции. Ее стратегическое положение оказывало влияние на политику европейских стран и было причиной конфликтов, иногда длительных, а порой весьма драматических. Особое место принадлежало Турции в политике Российской империи и Советского Союза, что было связано с режимом черноморских Проливов и непосредственно касалось безопасности южных российских границ. Проливы давали стране и выход в Средиземноморье. Поэтому сохранение нормальных и дружественных отношений с Турцией, в крайнем случае ее нейтрализация, составляли важное направление во внешней политике Советского Союза.

В 20 — 30-е годы XX столетия Москве это в основном удавалось. Дружеские связи с кемалистским режимом, заложенные договором 1921 г., шли на пользу обеим странам. Но Турция была постоянным объектом внимания европейских держав. С начала XX в. Германия значительно усилила проникновение на Юг и в этом контексте активизировала свое внимание к политическому курсу Турции.

Давние связи существовали между Турцией, Великобританией и Францией. Англии они позволяли воздействовать на ситуацию вокруг Проливов. Кроме того, с положением Турции, как моста, соединяющего Европу и Азию, британские руководящие круги связывали свои интересы на всем Ближнем и Среднем Востоке и в Британской Индии.

Турция влияла самым непосредственным образом на положение на Балканах, и в этом отношении она также пользовалась особым вниманием в Лондоне, Париже и других европейских столицах.

Французская дипломатия, имевшая традиционные весьма глубокие и разветвленные связи с Балканскими странами, опекавшая и Балканскую, и Малую Антанту, постоянно пристально следила за политикой Турции.

Имела свой стратегический интерес к позиции Турции и Италия, поскольку от этой позиции зависела ситуация в Средиземном море.

Близость Турции к Балканскому региону в целом также влияла на ее стратегическую роль. Политические дискуссии вокруг Болгарии, Греции, Румынии и Югославии в той или иной степени постоянно затрагивали турецкую политику и ее ориентацию.

Перечисленные факторы определяли подход всех европейских стран к проблемам вокруг Турции и в 30-е годы. Нацистская Германия связывала с ней собственные планы на юго-востоке Европы. Англия и Франция стремились, используя свои традиционные связи, сохранить или даже усилить свое присутствие в Турции и ее ориентацию на англо-французский блок.

Для Сталина позиция Турции была важна прежде всего в контексте ситуации на Черном море и непосредственно южных границ Советского Союза. В отношении Проливов его вполне устраивал режим, установленный конвенцией в Монтрё, в соответствии с которым военным судам был закрыт проход через Босфор и Дарданеллы без соответствующих согласований и решений участников конвенции.

Борьба вокруг Турции особенно усилилась летом 1939 г. Во время подготовки и в ходе тройственных переговоров между Англией, Францией и Советским Союзом и в связи с усиливающейся напряженностью между Англией и Францией, с одной стороны, и Германией — с другой, английская дипломатия направила предложение Турции заключить англо-турецкий договор о взаимопомощи. Для Англии такой договор должен был обеспечить сохранение британских интересов в этом регионе и противодействие германскому и итальянскому влиянию.

В ответе на английские предложения от 25 апреля 1939 г. Турция в принципе соглашалась на заключение договора с Англией, но при соблюдении ряда условий, в числе которых было и такое: англо-турецкое соглашение о взаимной помощи должно быть дополнено договором между Англией и СССР, а также специальным соглашением Турции с СССР, определяющим способы их взаимопомощи в Проливах и в Черном море[395].

Советский Союз также активизировал свою позицию в отношении Турции. В связи с требованием Англии о гарантиях СССР в отношении Голландии и Швейцарии, советское правительство заявило, что оно в принципе было бы готово на это, но при условии компенсации в виде договоров о взаимопомощи СССР с Польшей и Турцией[396].

Параллельно с Англией подготовку соглашения с Турцией осуществляла и французская дипломатия. На этой основе в 1939 г. одновременно с британской инициативой во Франции возникла идея о подписании Тройственного договора между Англией, Францией и Турцией. Как и в отношении английского предложения, Турция дала свое принципиальное согласие, также обусловив его рядом взаимных дополнительных обязательств. Кроме того, Турция хотела включить в договор пункт о политической и финансовой помощи, в том числе и в военной области со стороны Англии и Франции[397].

Информированное в общих чертах о ходе переговоров Англии и Франции с Турцией, советское руководство высказало принципиальное одобрение идеи сближения Турции с Англией, так как оно совпадало с начавшимися переговорами между СССР, Англией и Францией. И именно тогда из СССР последовало предложение о возможности заключения отдельного соглашения между ним и Турцией.

В такой обстановке Советский Союз подписывает договор с Германией, что в корне меняет всю ситуацию. Уже 3 сентября Молотов предписывает послу в Анкаре А. В. Терентьеву передать турецкому министру иностранных дел Сараджоглу, что «изменившаяся в корне международная обстановка требует другого подхода к вопросу об оформлении дружеских отношений между СССР и Турцией, чем тот, который намечался обеими сторонами недели две тому назад. Мы были и остаемся друзьями Турции и считаем, что при доброй воле с обеих сторон можно найти общий язык»[398].

Совершенно ясно, что в новых условиях договоренностей с Германией и после объявления ей войны Англией и Францией Советский Союз уже не хотел стимулировать заключение Турцией договора с этими странами. В Москве начали подумывать и о ином подходе к возможному заключению прямого договора с Турцией.

Со своей стороны и турецкие власти намекнули англичанам о необходимости новых обязательств с их стороны. А если учесть, что Турция незадолго перед этим подписала торговое соглашение с Германией, то становится очевидным, что в политическом плане она почувствовала возможность более выгодного торга с Англией и Францией.

4 сентября французский посол в Лондоне М. Корбен сообщал в Париж, что Foreign Office настаивает на ускорении подписания договора о политическом и военном сотрудничестве с Турцией. В то же время англичане чувствуют, что турецкие власти не хотят подписывать договор до получения более благоприятных условий в области экономики и финансов[399]. Английский МИД считал бы также недопустимым и противоречащим конвенции в Монтрё согласие Турции на пропуск через Проливы военных материалов[400]. Как видим, вокруг Турции завязывался тугой узел противоречий.

5 сентября Молотов встречается в Москве с турецким послом, который заявил, что «Турция продолжает поддерживать хорошие отношения как с Англией и Францией, так и с их противниками»[401], и спросил Молотова об отношении СССР к вопросу о намечаемом пакте с Турцией. По словам наркома, международная обстановка изменилась и ее надо изучить. Посол прямо ставит вопрос: «Значит ли это, что проблема с пактом откладывается, а отношение добрососедства и дружбы остаются прежними». Молотов в ответ снова повторяет, что обстановка изменилась и требует изучения[402].

Трудно понять, почему Москва так быстро и резко отложила вопрос о заключении договора с Турцией, зная, что переговоры с Англией и Францией были уже близки к завершению.

В тот же день 5 сентября советский посол в Турции официально передал главе турецкого МИД Сараджоглу заявление советского правительства. Согласно инструкциям из Москвы, посол начал активно муссировать тему о том, что Турция своевременно не информировала Москву о своих переговорах с англичанами и она ничего не знает ни о них, ни о содержании переговоров с Францией. Он также подчеркнул, что в Москве известно об англо-турецкой и франко-турецкой декларациях, но декларации — это еще не пакты.

Посол в донесении в Москву, явно подыгрывая Молотову, обвинял Сараджоглу в том, что именно он повинен в несвоевременном информировании об англо-французских переговорах, что он англо- и франкофил, что в Турции есть немало деятелей, которые осуждают намерения правительства слишком поспешно обмениваться декларациями с англичанами и французами вместо того, чтобы разговаривать с ними за одним столом вместе с СССР[403].

И в этом, и в последующих донесениях посол рисовал турецкую политику в негативных тонах, создавая в Москве впечатление о ее враждебности Советскому Союзу. В данном случае линия Молотова и позиция посла явно совпадали, причем на этой ранней стадии не было ясно, в чем же состояла реальная цель советского правительства.

В те же дни (7 сентября) состоялась важная ключевая встреча советского посла с президентом Турции Исметом Иненю. Посол снова начал беседу с упреков турецкого правительства, которое не сочло нужным своевременно информировать СССР о своих переговорах с англичанами. Президент оспаривал это утверждение, уверяя, что Турция была, есть и останется другом СССР. Затем он спросил, что думают в Советском Союзе о перспективе захвата Германией Румынии, Болгарии, Проливов и ее желания стать хозяином Европы. Отвечая, Терентьев ссылался на речи советских руководителей. Иненю интересовала позиция СССР в случае, если Турция будет атакована в районе Проливов или со стороны Балкан. Главная его мысль заключалась в том, что Турция может найти общий язык с Советским Союзом. Он настаивал на возможности Турции определять свою позицию в Средиземном море, не согласовывая ее с СССР, чего нельзя сказать о Балканах и Проливах.

Выводы советского посла об этой беседе состояли в следующем. Президент находится в растерянности и еще нет твердого решения турецкого правительства; оно боится германской и итальянской агрессии против Турции; президент несколько раз подчеркнул желание сотрудничества с СССР и хотел бы заявить о крепкой дружбе двух стран[404].

Действительно Англия и Франция сильно давили на турецкое правительство, требуя подписания договора, а оно не хотело раздражать своего могущественного соседа и стремилось найти какую-то формулу, устраивающую обе стороны. Этот факт подтверждается телеграммой французского посла в Анкаре М. Массигли в Париж в тот же день 7 сентября. Он сообщал, что турецкий министр иностранных дел в срочном порядке информировал послов Франции и Англии об упомянутой встрече советского посла с президентом страны. Массигли довольно точно и пространно писал об этой встрече, особенно обращая внимание на готовность СССР договориться о взаимной помощи в случае агрессии на Балканах, в зоне Проливов и в Черном море[405]. У него сложилось впечатление, что президент и министр иностранных дел склоняются к тому, чтобы прояснить позицию СССР, но советские гарантии должны применяться во исполнение договоренности Турции с Англией и Францией. Посол выразил скептицизм относительно советской позиции, считая ее маневром в расчете на разрыв англо-франко-турецких связей. Он сообщил, что завтра встретится с президентом Республики, и просил держать все это в секрете[406].

9 сентября Сараджоглу передал срочное послание Молотову, в котором изложил реакцию турецкого руководства на позицию советского правительства. Согласившись с тем, что Советы и Турция остаются друзьями, министр высказал следующие соображения: обе страны будут сотрудничать и оказывать помощь друг другу в случае агрессии европейских держав в районе Черного моря, включая Проливы, против Турции и СССР; то же относится и к району Балкан. Эти обязательства не имели бы силы, если бы они привели Турцию в состояние вооруженного конфликта с Англией и Францией, а также в случае, если будет стоять вопрос об СССР. Сараджоглу выражал готовность немедленно приехать в Москву, чтобы конкретизировать «соответствие взглядов»[407].

14 сентября Молотов сообщил в Анкару, что считает желательным приезд Сараджоглу в Москву, чтобы решить вопрос о заключении пакта о взаимопомощи[408]. Таким образом, развитие событий до этого времени вроде бы показывало, что в Москве готовы к подписанию договора с Турцией, не связывая его соглашением с Англией и Францией.

Тем временем союзники усиливали давление на Турцию. Документы британского военного кабинета показывают, что она занимала большое место в планах и действиях английских правящих кругов. Положение Турции, ее отношение с Советским Союзом фигурировали в записках Foreign Office; эта тема постоянно присутствовала и в еженедельных отчетах британской разведки, представляемых правительству[409].

С 9 по 13 сентября в Анкаре был министр обороны Франции генерал Вейган, который пытался ускорить подписание военной конвенции. По его словам, он готов снять сомнения Анкары, касающиеся Греции. Оставалась неясной ситуация в отношении Италии, от которой Турция хотела получить о. Додеканез[410]. По мнению генерала, турецкое правительство считает, что в настоящий момент Россия обеспокоена близкой границей с Германией и хотела бы сохранения связей с Англией и Францией через Турцию. Поэтому турецкое руководство с оптимизмом смотрит на новую тактику СССР. В то же время оно опасается усиления советского военного давления[411].

В телеграмме в Париж 12 сентября французский посол снова пишет о вероятности подписания СССР договора с Турцией[412]. 17 сентября в очередной телеграмме он сообщает о влиянии ввода советских войск в Польшу на советско-турецкие отношения, ссылаясь на свои разговоры с представителем турецких властей. Массигли считает, что СССР не может допустить Германию к Проливам. Англия и Франция не должны объявлять войну СССР и вообще осложнять ситуацию накануне визита Сараджоглу в Москву. Если этот визит завершится подписанием договора, то это будет свидетельством того, что «германо-русский союз сильно ограничен»[413].

Как явствует из телеграммы Массигли, отправленной на следующий день, Турция на переговорах с Англией и Францией стремилась сделать оговорки, касающиеся России. Турция готова оказывать помощь Румынии и Греции, если они будут атакованы только Германией. Причем в ходе бесед с французским послом было прямо заявлено, что Турция не будет оказывать помощь Румынии в случае ее конфликта с СССР[414]. Она сохраняет нейтралитет в отношении германо-русского союза. Все сказанное турецкие власти связывали с предстоящими переговорами в Москве[415].

Как видно, турецкое правительство всячески пыталось лавировать. В принципе в Анкаре согласились включиться вместе с Англией и Францией в антигерманский фронт, но в том, что касалось СССР, хотели, видимо, совместить этот курс с какой-либо договоренностью с Советским Союзом. Для Англии и Франции такая позиция была бы весьма выгодна, ибо шла явно вразрез с интересами Германии и ограничивала ее влияние на действия Москвы, а советскому руководству давала возможность самостоятельных действий в условиях новых отношений с Германией.

20 сентября Даладье дал инструкции послу в Анкаре. Он должен был обратить внимание турецкого правительства на то, что визит Сараджоглу в Москву может привести Балканские страны к заключению, будто Турция их покинула, уступая политическому и экономическому давлению Рейха. А совпадение позиций Германии, Италии и России в Средиземном и Эгейском морях и в Проливах создавало бы также впечатление, что Турция больше их не поддерживает. По мнению Даладье, только образование блока на Балканах с участием в нем Франции, Англии и Турции способно дать реальную помощь в условиях германо-советского соглашения. «Ясное и немедленное подтверждение турецкой солидарности с нами кажется сегодня существенным условием укрепления балканского фронта и Италии»[416]. Всякая оттяжка такого подтверждения сопряжена с риском ослабить сопротивление, которое уже пять месяцев руководство Франции вместе с правительством Турции пытается организовать на Балканах и в восточном Средиземноморье. Даладье заключает, что для ориентации на ближайшие месяцы войны он просит довести все это до Сараджоглу и дать ему настойчивые и убедительные советы[417].

Как видим, союзники были весьма встревожены поездкой Сараджоглу в Москву и перспективой заключения турецко-советского договора, опасаясь, что он может ослабить их позиции на Балканах и в Черноморском регионе. Но задача мобилизации всех сил против Германии была явно важнее маневров вокруг СССР. Кроме того, и Лондон, и Париж тревожили колебания турецкого руководства. Видимо, в этих столицах были склонны к этому договору, только бы он привел к снижению степени согласия между СССР и Германией.

Тем временем турки продолжали свою игру. 20 же сентября Массигли уведомил Даладье о реакции турецкого правительства на доводы французской стороны. Сараджоглу заявил, что не в его власти изменить что-либо в отношении визита в Москву, но добавил, что нет оснований говорить о каких-либо изменениях в политике Турции. «В присутствии моем и посла Англии, — писал Массигли, — турецкий представитель заявил, что все, что может быть нам предложено в Москве и что будет разделять нас с Францией и Англией, будет нами отклонено[418]. Со своей стороны посол также уверял Даладье, что не видит причин для беспокойства в отношении визита Сараджоглу в Москву[419].

В течение нескольких дней турецкие представители продолжали заверять французских и английских дипломатов, что они не имеют намерения менять свой политический курс и не допустят на предстоящих переговорах в Москве никаких шагов, нарушающих заключение договора с Францией и Англией[420]. Стремясь всячески успокоить правительство этих стран, турецкие официальные лица даже заговорили о возможности парафирования Тройственного договора накануне отъезда Сараджоглу в Москву с целью убедить их в том, что вне зависимости от результатов предстоящих переговоров, Турция подпишет Тройственный договор.

С такими настроениями Сараджоглу отбыл в Москву. Но вскоре возникло еще одно обстоятельство, на которое немедленно отреагировали и в Лондоне, и в Париже. После начала советско-турецких переговоров в Москву прибыл Риббентроп для встреч с советскими руководителями.

Массигли, сообщая об этом в Париж, отметил, что он уже обсуждал этот вопрос в турецком МИД. Турецкие дипломаты пытались успокоить его, сказав, что, видимо, советские дипломаты хотят потребовать от Сараджоглу ограничить обязательства перед Англией и Францией. Массигли назвал это «неприемлемым»[421].

Таким образом, в этой сложной конфигурации Турция оказалась в фокусе разных тенденций, под нажимом Парижа, Лондона, Москвы и Берлина.

Перед советскими руководителями встала задача определить позицию СССР. Конечно, она не была стратегической, но имела важное значение в период после заключения пакта с Германией.

Выше отмечалось о совпадении сроков пребывания в Москве Сараджоглу и Риббентропа. На переговорах с Риббентропом 27 сентября зашел разговор о Турции. Сталин, как уже говорилось, заявил, что «турки не знают, чего они хотят». Он согласился с мнением Риббентропа, что лучшим выходом является абсолютный нейтралитет Турции. По словам Сталина, если пакт о взаимопомощи между СССР и Турцией будет содержать с турецкой стороны оговорки, касающиеся Англии и Франции, а с советской — о Германии, то он вообще не будет иметь никаких внешних последствий, если только не говорить о Болгарии, «…если Турция будет упорствовать в своем странном поведении, то, возможно, возникнет необходимость проучить турок»[422].

В последний день переговоров Риббентроп спросил Сталина о переговорах с Сараджоглу. Советский лидер ответил, что еще не встречался с ним за неимением времени, тем самым дав понять, что сомневается в заключении договора о взаимопомощи[423].

Из реплик Сталина оставалось неясным, в чем же состоял смысл приглашения Сараджоглу в Москву, если она уже заранее не была настроена на подписание договора с Турцией. Эта цель в какой-то мере стала понятна после первой встречи Сараджоглу со Сталиным и Молотовым, состоявшейся 1 октября. Сама беседа производит весьма противоречивое впечатление. Молотов начал встречу словами о том, что в Москве ознакомились с проектом англо-франко-турецкого пакта взаимопомощи, однако неясно, против кого направляется этот пакт, в чем его основное назначение и насколько далеко Турция зашла в переговорах. Не лучше ли было этого пакта вообще не заключать? На встречный вопрос о советско-турецком пакте Молотов совершенно определенно ответил, что отношение к нему зависит от ситуации вокруг Тройственного договора. Сараджоглу долго объяснял, что Тройственный пакт направлен против всякого агрессора. Затем он напомнил историю, связанную с этим пактом, и добавил, что в вопросах безопасности в Турции за прошедшее время ничего не изменилось и что для Турции было бы невозможно отказаться от подписания соглашений с Англией и Францией.

Задаваясь вопросом, против кого может быть направлен советско-турецкий договор, Молотов сказал: «Заключать пакт против Германии мы не можем, против Италии тоже сложно, так как она является союзницей Германии; что касается Болгарии, то она ведь не угрожает Турции». Если турецкая сторона не считает для себя возможным отступить от англо-турецкого пакта, то следует договориться о «советской оговорке» в Тройственном пакте, которая должна зафиксировать, что обязательства Турции по этому пакту теряют силу в случае, если Англия и Франция выступят против СССР[424].

Далее в беседу вмешался Сталин и уже вел всю встречу. Он посоветовал не подписывать пакта с Англией и Францией, признал, что Англия и Франция могут помочь Турции получить острова в Средиземном и Эгейском морях, но в отношении Балкан сомневается, что Турция может что-либо получить. Кроме того, у нее могут возникнуть осложнения с СССР из-за Румынии или Болгарии. Затем Сталин прямо заявил: «Мы с Германией разделили Польшу, Англия и Франция нам войны не объявили… Мы против Германии не выступили. Что же остается от пакта? Ничего. Хотим ли мы заключить пакт с Турцией? Хотим. Являемся ли мы друзьями Турции? Да. Но вот имеются обстоятельства, о которых я говорил и которые превращают пакт в бумажку»[425].

Сараджоглу поставил ключевой вопрос. «Если бы договор между Турцией и Англией был составлен так, как об этом советует товарищ Сталин, то не было бы никаких помех к заключению советско-турецкого пакта о взаимной помощи?» Сталин ответил: «Безусловно». По убеждению Сараджоглу, «англичане и французы склонны договориться с Советским Союзом. Турецкий договор может урегулировать все недоразумения»[426].

Сталин спросил: «В пактах турецко-английском и турецко-французском трудно что-либо менять?» Если бы возник конфликт между СССР и Румынией, сказал Сараджоглу, то Турция останется в стороне и он готов сделать об этом оговорку, как, впрочем, и на другие изменения, если СССР их предложит. Кроме того, англичане сами проявили инициативу внести поправку, в соответствие с которой Турция может отказаться от помощи Румынии, если из-за нее может возникнуть конфликт. Но Сталин парировал это заявлением: англичанам и французам нельзя верить, ибо они выполняют свои обязательства только тогда, когда им это выгодно (например, Чехословакия, Польша и т. д.), и внес новое предложение — перенести обязывающую статью из Тройственного пакта в разряд консультаций, что дало бы Турции свободные руки[427]. Сараджоглу предложил заменить это заключением отдельного пакта с СССР.

В завершение беседы турецкий министр снова спросил об оговорках СССР. Молотов сказал, что обязательства Турции немедленно теряют силу, если Англия и Франция выступят против СССР. На вопрос Сараджоглу, как поведет себя СССР, если Германия двинется к Турции, нарком ответил: Советский Союз не поддержит Турцию, если она выступит против Германии, но если Германия выступит против Турции, то «мы воспротивимся»[428].

Сараджоглу заявил, что он доложит своему правительству ситуацию, обратив внимание на два вопроса:

Ссылка Сараджоглу на позицию Англии была, без сомнения, согласована им с британским правительством. Об этом, в частности, говорит беседа Майского с Черчиллем в Лондоне 7 октября, во время которой Черчилль сказал, что Англия не только понимает, но и вполне одобряет дружбу Турции с СССР. Черчиллю хотелось бы видеть Турцию в положении человека, одна рука которого протянута СССР, а другая — Англии. Если бы СССР один или вместе с Турцией могли бы закрыть доступы к Черному морю для Германии, то Англия примирилась бы с закрытием Проливов для своих судов и вообще отказалась бы от серьезной активности на Балканах[430]. В последующих беседах английские представители намекали, что они готовы признать особые советские интересы в отношении Румынии.

Итак, Турция сама и с поддержкой Англии всячески побуждала СССР заключить пакт с Турцией, не скрывая его возможной антигерманской направленности.

Примерно в том же духе действовала Франция. Уже 2 октября, т. е. на следующий день после встречи Сараджоглу со Сталиным и Молотовым, французский посол в Анкаре Массигли направил Даладье информацию о ней. В последующие дни на встрече французских и английских послов в Анкаре с генеральным директором турецкого МИД последний рассказал о беседе Сараджоглу с советскими лидерами и заявил, что не видит ничего страшного в их реакции и предложениях. Они, по словам турецкого дипломата, почти ничего не меняют в существе Тройственного пакта[431] и будут мало приятны для Германии. Реакция британской дипломатии на донесения послов из Анкары была относительно сдержанной. Создавалось впечатление, что Англия была готова использовать любые средства, чтобы стимулировать советско-германские разногласия.

Но Франция отреагировала бурно и жестко. В тот же день Даладье отправил телеграмму французскому послу в Лондоне Корбену, в которой дал резкую оценку советским поправкам и заявил об их неприемлемости, особенно имея в виду, что они дают Турции карт-бланш и могут сыграть на руку Германии. Даладье был уверен, что Москва согласовала свои действия с Берлином[432]. В таком же духе он послал телеграмму и в Анкару к Массигли. Получив депешу из Парижа, Массигли в тот же вечер дал ответную телеграмму, в которой солидаризировался со своим премьер-министром[433].

4 октября Даладье направляет подробную телеграмму французскому послу в Анкаре, в которой снова отрицательно высказывался о советских предложениях, говорил о преимуществах, которые получит Советский Союз в ущерб интересам Англии и Франции. Подписание одновременно договора в Москве и Тройственного пакта будет означать, что обещанная прямая помощь России, после советско-германского договора от 28 сентября, окажется косвенной поддержкой Германии, и в этом случае правительство Турции, хочет оно того или нет, будет действовать в пользу Германии[434]. Даладье просил посла передать его личное послание президенту Турции Исмет Иненю. Об этом же Даладье уведомил в тот же день и Лондон[435].

Французский посол в Лондоне информировал Даладье, что Англия поддерживает французский демарш и надеется, что турецкое правительство отклонит советские предложения. В то же время, по словам посла, в Foreign Office видят трудности, если Турция окажется одна со сложностями на Черном море и на границе с Советским Союзом[436].

Буквально через несколько часов в Париже получили телеграмму от своего посла в Анкаре, в которой Массигли сообщил о своей беседе с генеральным секретарем МИД в присутствии английского посла. Массигли, следуя инструкциям из Парижа, доказывал, что Тройственный пакт должен быть подписан в том виде, как он уже парафирован, в ином случае Турция будет загнана в угол.

На следующий день Корбен сообщил из Лондона о своей встрече в Foreign Office, на которой представитель британского МИД Сарджент сообщил, что во время встречи английского посла в Москве Сидса с Сараджоглу Сиде не добился большого результата, так как Сараджоглу не видит ничего плохого в статьях, предлагаемых Советским Союзом. Англия полагает возможным употребить в договоре слово «о консультациях»[437].

7 октября Массигли сообщает в Париж об очередной встрече в турецком МИД, где снова обсуждались все «про и контра» и где посол Франции подробно отмечал трудности, возникающие в случае принятия советских поправок[438]. В тот же день в МИД Франции приняли специальное заявление. В нем отмечалось: «Мы не можем согласиться с тем, что в договоре с Россией Турция окажется прямо направленной против Франции и Англии… мы принимаем меры предосторожности против русских маневров, направленных в пользу Германии. Не вызывает сомнений, что Риббентроп перед своим отъездом из Москвы касался проблем Тройственного пакта». И далее французский МИД давал возможную редакцию статьи договора, по которой Турция могла бы не выполнять своих обязательств (в случае вооруженного конфликта между Англией и Францией с СССР)[439].

На следующий день Даладье в пространной телеграмме Корбену выразил сожаление, что британское правительство имеет точку зрения, отличную от Франции; он дал инструкцию Массигли в Анкаре сообщить турецкому правительству, что Франция не может принять изменений в Тройственном пакте, парафированном 28 сентября.

Наконец, 9 октября генеральный секретарь турецкого МИД уведомил послов Франции и Англии, что Сараджоглу больше не может оставаться в Москве. Если ответ общих держав будет позитивным, то Сараджоглу продолжит переговоры в Москве, если нет (или в случае молчания) — он прерывает их и возвращается в Анкару[440].

В итоге после всех дискуссий последовали указания из Парижа своему послу в Лондон. 9 октября Даладье писал для сведения в Foreign Office о тех инструкциях, которые французский премьер-министр направлял в тот же день во французское посольство в Москве. Снова подвергнув критике советские оговорки и признав в то же время, что текст русско-турецкого договора вполне может быть совмещен с Тройственным пактом, чтобы облегчить для Турции подписание договора в Москве, Даладье предложил компромиссную формулировку. Ее суть сводилась к тому, что в случае вооруженного конфликта между союзниками с СССР Турция не будет оказывать поддержку Англии и Франции[441].

Британский министр Галифакс уведомил французов, что, по мнению английского правительства, из-за большого влияния СССР на Турцию она может и не подписать Тройственный договор. Чтобы избежать этой ситуации, оно полагает возможным принять условия, по которым советско-турецкий договор не будет содержать ничего, что помешало бы Турции действовать в духе ее собственных интересов[442]. Англия еще раз подчеркнула свои опасения по поводу более тесного союза России с Германией в случае резкого отказа от советских предложений.

В итоге обсуждений в Анкаре турецкие официальные лица пришли к следующему выводу:

— сохраняется текст Тройственного пакта, уже предварительно согласованный в Анкаре;

— делается одностороннее заявление советского правительства о тех пунктах, которые касаются СССР;

— статья 3 переводится из разряда «консультаций» в разряд «помощи»[443].

Судя по всему, это был последний согласованный проект, как некий предел, за который Англия, Франция и Турция не хотели выходить. Но так как все эти переговоры и коллизии касались Советского Союза, то, конечно, главные решения следовало ожидать из Москвы.

Как мы видели, Англия и особенно Франция оказывали массированное давление на Турцию. А в Москве столь же сильный нажим делала Германия. Выше говорилось об обмене репликами между Сталиным и Молотовым, с одной стороны, и Риббентропом — с другой, когда речь шла о переговорах с Турцией. Видимо, одновременно проходил и неофициальный обмен мнениями.

8 октября Шуленбург передал Молотову записку о том, что Риббентроп обеспокоен сведениями из Истамбула, «согласно которым советско-турецкие переговоры приведут в ближайшее время к заключению пакта о взаимопомощи». Риббентроп снова заявил, что германское правительство будет очень сожалеть, если советскому правительству не удастся побудить Турцию отказаться от заключения договора с Англией и занять позицию абсолютного нейтралитета». Если советское правительство не сможет избежать заключения пакта о взаимопомощи с Турцией, то германское правительство твердо рассчитывает на оговорку в пакте, по которой советское правительство не будет оказывать помощь, направленную против Германии. «Отсутствие такой оговорки было бы нарушением советско-германского договора о ненападении. Эту оговорку следовало сделать в договорной письменной форме и опубликовать, чтобы не создавать нежелательное впечатление, противоречащее смыслу и букве германо-советских соглашений[444].

В тот же день на встрече с Шуленбургом Молотов, подтвердив получение записки, сообщил, что «советско-турецкие переговоры не продвинулись ни на шаг вперед. Не было и никаких обсуждений». Что касается оговорки, то Молотов не согласился с тем, что она вытекает из договора между двумя странами, но выразил готовность сделать ее, исходя из установки на дружбу с Германией. «Нас удивляет нервозность германских руководителей, — заявил Молотов. — Я сомневаюсь, чтобы мы пришли к какому-либо соглашению с турками. Но если оно и будет подписано, то не будет направлено против Германии… Если мы и ведем переговоры, то ведем их для выяснения позиции Турции». Шуленбург поинтересовался, какова же цель советско-турецких переговоров: состоит ли она в том, чтобы добиться турецкого нейтралитета, закрыть Дарданеллы и обеспечить мир на Балканах? Молотов заявил о солидарности с этой позицией Германии[445]. В советских дипломатических кругах получали одновременно сообщения об интересе к советско-турецким переговорам в Италии и на Балканах[446].

Германский нажим заставил Кремль рассмотреть снова вопрос о переговорах с Турцией. Сараджоглу находился в Москве и ждал почти две недели ее реакции и продолжения переговоров. И только 13 октября Молотов встретился с турецким министром иностранных дел.

Сразу же по окончании встречи Даладье получил отчеты о ней из Анкары и от посольства Франции в Москве[447]. По сведениям из Анкары, текст советско-турецкого пакта не обсуждался. А далее последовали сюрпризы для Сараджоглу. Сначала Молотов заявил, что СССР снимет с себя все обязательства на Балканах в случае германской агрессии. Сараджоглу сказал, что такой шаг был бы абсолютно неприемлемым, поскольку перечеркнет весь договор между Турцией и Россией. Затем Молотов поднял вопрос о Проливах, предлагая принять документ по этому поводу, что Сараджоглу также отверг. Наконец, и это было абсолютно неожиданно, Молотов спросил, не может ли Турция объявить о своем нейтралитете по отношению к Болгарии, на что Сараджоглу ответил отказом[448].

Правительство Турции, получив этот отчет, послало Сараджоглу следующие инструкции: следует отстаивать позицию, которую министр занял по поводу молотовских вопросов. Было бы желательно одновременно подписать и Тройственный пакт, и военную конвенцию между тремя странами двумя днями позднее[449].

В сообщении из Москвы турецкий дипломат дополнил информацию соображением о том, что отсутствие на беседе Сталина может означать его нежелание рисковать присутствием на отказе Советов от договора. При этом он сам не исключил возможности продолжения переговоров[450].

16 октября Даладье отправил письмо послу в Лондон, в котором снова говорил о германских претензиях и о том, что турецкое правительство должно отказаться от германских или российских попыток изменить подготовленные договора с Англией и Францией[451]. Тем временем нервничающий Сараджоглу ждал в Москве продолжения переговоров, и 17 октября они, наконец, состоялись. Согласно телеграмме из Москвы в Париж неблагоприятное впечатление Сараджоглу после предыдущей встречи подтвердилось и теперь, когда Молотов снова поднял вопрос о Проливах. Сараджоглу категорически возразил. Поскольку Молотов повторял формулу, которая, по мнению французов, поддерживается Германией, Сараджоглу констатировал несогласие по всем пунктам и решил назавтра утром уехать, хотя Молотов и пытался его удержать.

Слово «разрыв» не было упомянуто, но фактически это было именно так. Впервые Молотов выдвинул предложения о Проливах еще 1 октября во время первой встречи в Кремле с участием Сталина. По мнению французских дипломатов, Советский Союз уступил давлению Германии, которая имеет «открытый кредит в Кремле». Как считали турки, они имеют дело с новым вариантом русского империализма в отношении Турции[452]. В таком же духе комментировал ситуацию в Москве и Массигли из Анкары[453].

17 октября Даладье направил немедленно телеграмму в Лондон, в которой сообщил: турецко-советские переговоры прерваны. Мы теперь можем подписать Тройственный договор со всеми приложениями и военной конвенцией»[454]. Французский посол сообщил о реакции Лондона. Британское правительство, отмечал он, особо подчеркнуло, что разрыв произошел исключительно из-за проблем, относящихся к советско-турецким отношениям, а не к тексту Тройственного договора[455].

Договор Англии и Франции с Турцией, как и военная конвенция, были подписаны 19 октября. Договор заключался сроком на 15 лет. Он предусматривал англо-французскую помощь Турции в случае агрессии против нее, а также помощь со стороны Турции в случае войны в зоне Средиземного моря, в которую будут вовлечены Франция и Англия. По договору Турция была обязана оказать помощь Болгарии и Румынии, если Англия и Франция будут вовлечены в войну, в связи с гарантиями, которые они дали этим странам[456].

Приложенный к договору протокол гласил: «Обязательства, принятые на себя Турцией в силу договора, не могут принудить Турцию к действию, результатом или последствием которого будет ее вовлечение в вооруженный конфликт с СССР». Этой оговоркой Турция как бы получала компенсацию за неудачу с заключением советско-турецкого пакта, обещая свой нейтралитет в отношении СССР при возникновении международных осложнений (предполагались действия СССР, возможно в отношении Бессарабии).

Через несколько дней Массигли сообщал из Анкары, что советский посол Терентьев поставил перед турецким министром иностранных дел несколько вопросов. Например, посол спросил, почему стороны подписали Тройственный договор, не дождавшись возвращения Сараджоглу. В ответ турецкий министр заметил, что заранее было решено подписать одновременно оба договора, но переговоры в Москве не принесли результатов. Советское правительство, сказал Терентьев, не считает это разрывом, а сожалеет, что переговоры в Москве не были успешными, но их можно продолжить. Следующий его вопрос звучал так: если соглашение будет достигнуто между СССР и Турцией, возможно ли изменение Тройственного пакта в духе дискуссий, проходивших в Москве? В ответ Сараджоглу заявил, что Турция не видела неудобств в этом, но сейчас договор уже подписан и его содержание должно решаться с Англией и Францией. Терентьев снова спросил, каково будет мнение Турции о Проливах, если СССР будет в состоянии войны с Румынией. Сараджоглу заявил, что на этот вопрос он не может ответить без консультации с правительством. В заключение посол повторил слова, сказанные советскими представителями ранее о Тройственном пакте: «СССР не может положить руки на этот договор»[457].

Прежде чем подытожить ситуацию и дать оценку действиям СССР по отношению к Турции, отметим, что в донесениях советских послов из Анкары, Парижа, Лондона и некоторых других столиц еще в течение некоторого времени освещалась реакция на состояние советско-турецких отношений и на подписание Тройственного пакта. Так, 19 октября Суриц сообщал из Парижа, что неуступчивость турок имеет, вероятно, и материальную подкладку. Помимо словесных гарантий ей, видимо, обещаны и более весомые компенсации[458]. Подтверждая это, советский посол в Анкаре сообщал в ноябре, что Турция получит или уже получила от Англии большие кредиты. Назывались разные цифры — 62 млн ф. ст., 15 млн в золотых слитках и некоторые специальные кредиты. Предусматривалось оснащение турецкой армии военными материалами и снаряжением[459].

В телеграмме от 20 октября Суриц писал: в местной печати «перерыв в переговорах расценивается как поражение Германии, а не СССР; выражается надежда, что соглашение между СССР и Турцией будет достигнуто. Делались даже намеки, что СССР не очень огорчен отклонением Турцией его предложений, выдвинутых им лишь в порядке лояльности к Германии»[460].

В следующей телеграмме от 21 октября Суриц информировал, что перерыв в советско-турецких переговорах вызвал двойственные настроения: радость, что Москве не удалось сорвать или ослабить пакт между Францией и Турцией, и огорчение тем, что не заключен аналогичный пакт между СССР и Турцией. Рекомендовано всячески избегать задевать СССР. Вчера на конференции представителей печати молодой Бонкур дал такую директиву от министерства иностранных дел: говорите о провале немцев, но ни звука в этой связи об СССР[461].

Тем временем в Анкаре продолжались встречи советского посла с турецкими властями, на которых происходил обмен мнениями и выяснение отношений[462]. Но 28 октября последовала грозная телеграмма Молотова: «Продолжение хождений к Сараджоглу не имеет смысла. Не стоит также посещать Иненю, если он сам не попросит к себе. Мы не нуждаемся в пакте о взаимопомощи с Турцией»[463].

Получив столь ясные инструкции, Терентьев начал активно информировать Москву в пространных телеграммах об антисоветских настроениях в Турции, о том, что турецкие руководители, включая президента и министра иностранных дел, уже давно действуют по указке Англии и Франции. Словом, он рисовал мрачные картины и перспективы советско-турецких отношений[464].

Наконец, дважды, в ноябре и декабре, к турецкой теме возвращались в Москве в связи с советско-германскими отношениями. 26 ноября во время беседы Молотова с Шуленбургом немецкий посол спросил, «не имели ли места какие-нибудь разговоры с турками, которые дали повод для ложных сообщений в печати[465]. Молотов ответил, что никаких разговоров с турками не было, при этом добавил: «Вначале наш полпред, вернувшись в Турцию, имел несколько бесед с Сараджоглу, повторял наши старые формулы, но вскоре и эти беседы были по указанию Наркоминдела прекращены[466].

17 декабря во время очередной встречи Молотова и Шуленбурга немецкий посол затрагивал тему о возможности советского движения в Афганистан, о свержении там правительства и создании базы для нападения на Индию. Как известно, Москва отклонила этот план, ссылаясь на необходимость тщательной и длительной подготовки к таким делам. Неожиданно Молотов заявил буквально следующее: «… хотелось бы знать, имеет ли германское правительство все эти данные, тем более что у германского правительства уже была один раз неправильная информация, касающаяся Турции, когда оно заявляло, что достаточно, чтобы СССР только указал Турции на невыгоду ее соглашения с Англией и Францией — как та откажется от этого соглашения… Я не делаю упрека германскому правительству, так как мы действовали не только на основании Вашей информации, но и на основании своей информации, тем не менее мне это вспоминается»[467].

Итак, Молотов расставил последние акценты и в какой-то мере прояснил всю ситуацию. В принципе договор с Турцией не представлял в тот момент нечто исключительно важное для Советского Союза. Главное состояло в том, что все перипетии вокруг договора должны были ответить на вопрос о степени договоренностей СССР с Германией и ее отношений с Англией и Францией. Договор с Турцией, видимо, помог бы советскому руководству несколько дистанцироваться от Германии и ослабить впечатление о их взаимозависимости перед всем миром. Но в то же время подписание этого договора не было изолированным шагом, он шел бы в неразрывной связке с Тройственным пактом. И подписание советско-турецкого договора, причем публичное, было бы очевидным жестом в сторону Англии и Франции, чего в Москве всячески старались избегать. Кремлевские лидеры, как мы знаем, поддерживали контакты с Англией и Францией, но делали это весьма закрыто и в ограниченных масштабах, особенно относительно Франции.

В то же время был, конечно, большой соблазн для Сталина закрепить советские позиции на южных границах, в районе Черноморских проливов и на Балканах. Видимо, Германии пришлось бы проглотить возможное подписание договора СССР и Турции, но в Москве начали трудные переговоры с Финляндией, только что были подписаны договора со странами Прибалтики и т. п. И во всем этом советские лидеры нуждались в поддержке Германии. Кроме того, опыт прошлого продолжал вызывать недоверие в Москве к «обещаниям» Англии и Франции.

Все это в совокупности и предопределило тот образ действий, который выбрали в Москве. Но из приведенной беседы Молотова с германским послом становится очевидным и то, что в Москве сделали тактическую ошибку, положившись на мнения и советы Риббентропа и других германских дипломатов. Именно этим, очевидно, объясняются явно противоречивые шаги советских лидеров, полагавших (по мнению в Берлине), что Турция не решится подписать договор с Англией и Францией в результате энергичного нажима Советского Союза. Продолжение переговоров с Турцией и более гибкая позиция на них, вероятно, позволили бы Москве вести дальше сложные маневры.

В Москве недооценивали стратегические интересы Германии на Балканах. Уже скоро советскому руководству пришлось думать о противодействии германскому проникновению в этот регион.

Существенное влияние на проблемы вокруг Турции оказывала и позиция англо-французского блока и особенно Франции. Турецкому руководству были поставлены довольно жесткие условия с отказом согласиться на любые изменения в подготовленном Тройственном договоре. Тем самым уменьшались тактические возможности Турции на переговорах с Москвой. Французские лидеры не верили в искренность советских намерений и опасались, что СССР использует ситуацию, чтобы закрепиться в районе Средиземного и Черного морей, открывая путь на Балканы и к тому же прокладывая дорогу в этот регион и для Германии.

Политика Англии была несколько более сбалансированной. Британские лидеры хотели использовать советско-турецкие переговоры для своей большой игры в Европе, считая возможным пойти на большие уступки Москве в целях противодействия Германии. К этому призывали в Лондоне ряд политических и общественных деятелей, группирующихся вокруг Черчилля. Но и для Англии район Турции и Проливов были путем к британским владениям на Среднем и Ближнем Востоке и в Индии. И английский истеблишмент стремился противодействовать проникновению в тот регион и Германии, и Советского Союза. Английская политическая элита видела свою главную цель в ослаблении советско-германского сотрудничества, а интересы СССР в этом регионе мало учитывались в Лондоне.

Необходимо иметь в виду и роль Италии. Союзники (Англия и Франция) проводили сложные маневры для ее нейтрализации и ослабления связей с Германией. Они полагали, что заключение Тройственного пакта будет способствовать этим целям.

В истории дипломатической игры вокруг Турции ее участники следовали своим интересам. Во всей этой сложной ситуации в первые месяцы после начала Второй мировой войны и заключения советско-германского пакта действовали многие противоречивые тенденции и факторы. Давление Германии, неуступчивость Англии и Франции, метания Турции и нежелание СССР хотя бы несколько модифицировать свой курс — все это затруднило для советских лидеров осуществление каких-либо более решительных и самостоятельных действий в отношении Турции в конце 1939 г.

Советско-финская война

Столь недолгое и сравнительно безболезненное решение вопроса о договорах со странами Прибалтики породило у советских лидеров настроение быстро осуществить свои планы и в отношении Финляндии. Но события пошли совершенно по иному пути и вызвали острый политический и военный кризис, привели к обострению международных позиций Советского Союза и в итоге к длительной войне.

Для Советского Союза ситуация вокруг Финляндии была тесно связана с проблемой безопасности СССР, особенно если учесть, что от нее до Ленинграда было всего 32 км. Руководство СССР постоянно беспокоила активность Германии в этой стране, а также тесные связи финской элиты с Великобританией и Францией. В Москве не забывали и о тех временах, когда Финляндия входила в состав Российской империи. Дискуссии с финскими политическими деятелями активно велись еще в 1938 г. и летом 1939 г. Так, 14 апреля 1938 г. резидент советской разведки, сотрудник советского посольства Б. Н. Ярцев (Рыбкин) имел встречу с министром иностранных дел Финляндии Р. Холсти, во время которой передал от высшего руководства Советского Союза желание улучшить советско-финские отношения[468]. В Москве Б. Н. Ярцев мотивировал это тем, что Германия планирует напасть на Советский Союз, для чего намерена использовать финскую территорию. В этом случае Красная Армия будет вынуждена вступить в пределы Финляндии для отпора немецким войскам. Но ситуация сложится по-иному, если Финляндия будет готова сопротивляться германскому вторжению, и СССР предлагает ей всю возможную военную и экономическую помощь, гарантируя вывод своих войск сразу же после войны. Главный смысл советских предложений состоял в том, чтобы убедить Финляндию пойти на более тесное сотрудничество с СССР.

В ответ Холсти сообщил, что финское правительство не видит такой большой опасности для своей страны и при этом Финляндия полагается на свою приверженность скандинавскому нейтралитету. Однако Ярцев настаивал на том, что «советское правительство должно иметь «гарантии», что Финляндия не окажется на стороне Германии в случае войны». На вопрос, о каких гарантиях идет речь, Ярцев уклонился от подробностей, сказав лишь, что эти гарантии могут быть определены на переговорах между двумя правительствами[469].

Схожие идеи еще ранее высказывал и А. А. Жданов — глава коммунистов Ленинграда. «Если какие-либо малые страны, например Финляндия, — говорил он, — будут вести себя враждебно по отношению к СССР, подстрекаемые более крупными странами, и будут готовы предоставить свою территорию для агрессивных действий фашистских держав, то в длительной перспективе такие малые страны «были бы потеряны»[470].

В дальнейшем вопрос о «гарантиях» для СССР в отношении Финляндии и о возможном военном сотрудничестве двух стран неоднократно поднимался советскими представителями, в частности в 1939 г. на летних англо-франко-советских переговорах в Москве. Но Финляндия по-прежнему рассчитывала на свой нейтральный статус, полагая также, что заключенный в 1934 г. пакт с СССР о ненападении сроком на 10 лет позволит ей сопротивляться возможному давлению.

Но уже осенью 1939 г. Сталин отреагировал на желание финнов придерживаться политики нейтралитета: «Я хочу понять, что вы в Финляндии хотели бы оставаться нейтральными, но я могу заверить вас, что это невозможно. Великие державы просто не позволят вам этого»[471]. Тогда же Жданов заявил: «Мы, жители Ленинграда, смотрим на мир через наши окна. Вокруг нас находятся малые страны, которые мечтают о больших делах… Мы не боимся этих малых стран… Мы достаточно сильны, чтобы открыть наше окно пошире и призвать нашу Красную Армию защищать нашу страну»[472].

Значительную активность развивали в Хельсинки и представители Германии. Тогда, в 1938 и в 1939 гг. немецкий посол в Хельсинки В. фон Блюхер давал ясно понять, что сотрудничество Финляндии с Советским Союзом противоречит желаниям и намерениям Германии. Только Германия может оказать помощь Финляндии. По этой причине она должна быть заинтересована в сильной Германии[473].

Теперь, хотя и в иной обстановке после подписания советско-германского пакта, в Москве снова были готовы использовать в том числе и упомянутые прежние аргументы. Было ясно, что для финнов предстоят весьма трудные переговоры. По секретному протоколу от 23 августа Финляндия, как известно, также была включена в сферу советских интересов. Составляя проекты договоров со странами Прибалтики, в Москве одновременно готовили аналогичный проект договора с Финляндией[474].

Советские лидеры, очевидно, должны были отдавать себе отчет в том, что в системе международных интересов западных государств положение Финляндии отличалось от стран Прибалтики. Германия имела прочные и длительные отношения с финской политической и военной элитой. В планах англофранцузского блока Финляндия также занимала значительно бóльшее место, чем Прибалтийские государства.

Однако в Москве в начале сентября 1939 г. подошли к финской проблеме с теми же мерками, что и в отношении стран Балтии. Те же отделы и лица в Наркоминделе: правовой отдел и отдел Прибалтийских стран и соответственно их начальники Куроптев и Васюков, следуя указаниям, прежде всего Сталина, Молотова и Ворошилова, подготовили тексты возможного договора с Финляндией.

Судя по архивным материалам, в отличие от Латвии, Литвы и Эстонии в начале сентября 1939 г. по Финляндии были подготовлены два варианта договора — минимальный и максимальный. По минимальному варианту она передавала Советскому Союзу восточную часть Выборгской губернии — по линии Местерви — Калленерви — Похлерви — Коневец, острова в Финском заливе — Лавансаари, Писниксаари, Сейскари и западную часть о. Рыбачий; предоставляла СССР право на строительство морской и воздушной базы на островах Ханко и Суурсаари, обязывалась не укреплять без его согласия Аландские острова.

В соответствии с максимальным вариантом Финляндия должна была уступить СССР большую часть территории в Выборгской губернии; кроме упомянутых островов в Финском заливе передавала также острова Суурсаари, Руускери; уступала СССР район Петсамо (общей площадью 2761 кв. км). Требования, касающиеся о. Ханко и Аландских островов, совпадали в обоих вариантах. В обмен советское правительство предлагало Финляндии вдвое большую часть территории Советской Карелии (5529 кв. км). СССР получал право размещать войска, строить склады, иметь аэродромы на передаваемых в аренду территориях о. Ханко и в других районах.

В обоих вариантах регламентировались условия размещения советских войск (сухопутных, воздушных и военно-морских), места их диспозиции и т. п.[475] В целом они предназначались для решения важнейшей задачи СССР — существенно отодвинуть финскую границу от Ленинграда.

Эти советские требования имели длительное историческое прошлое. Достаточно вспомнить меморандум, подготовленный российским Генеральным штабом накануне Первой мировой войны, где говорится, что Германия может попытаться атаковать Петроград через Финляндию, захватить Аландские острова, послать войска на о. Ханко и т. д. В 1920 г. во время переговоров о заключении Тартуского мира советская делегация просила финнов уступить часть территории на Карельском перешейке к северу от Ленинграда и некоторые острова в Финском заливе[476]. Тогда, конечно, они не хотели об этом слышать. Похоже, что в Москве всего этого не забыли.

7 октября проекты договора были представлены Молотову. Предстояло решить, какому из вариантов следует отдать предпочтение.

А тем временем в Финляндии внимательно следили за развитием событий. Еще 3 сентября финский посланник в Москве встретился с Молотовым и сообщил, что в Хельсинки готовы улучшить экономические и торговые отношения с Советским Союзом[477]. Через несколько дней он беседовал с заместителем наркома В. П. Потемкиным и говорил о заинтересованности Финляндии начать переговоры о торговом соглашении[478]. 19 сентября Молотов снова обсуждал с ним вопрос о торговом соглашении[479]. Как мы знаем, в те же дни в Наркоминделе активно готовили прежде всего политические и военные требования к Финляндии.

6 октября Молотов направляет срочную телеграмму советскому послу в Хельсинки В. К. Деревянскому, в которой информирует его о том, что 5 октября он направил финскому правительству через финского посланника в Москве предложение о желательности скорейшего приезда в Москву финского министра иностранных дел для «обсуждения актуальных вопросов советско-финских отношений»[480]. Это означало, что в Наркоминделе завершили разработку советских предложений. И сразу же заработала политическая и дипломатическая машина. Советское правительство не хотело никакого промедления. Уже на следующий день Молотов снова встретился с финским посланником и почти в ультимативной форме спросил, почему до сих пор нет ответа финляндского правительства. Он мотивировал свою настойчивость тем, что «идет война, в которой участвуют крупнейшие державы Европы — Англия, Франция и Германия, и нужно спешить с вопросом улучшения отношений между странами[481]. Финское правительство тотчас же ответило о своем согласии и о предстоящем отъезде финской делегации в Москву.

В Хельсинки развили большую политическую и даже военную активность. 6 октября состоялось срочное заседание так называемого внутреннего круга финского правительства, включая военных и руководителей иностранного ведомства. Лейтмотив обсуждения состоял в том, что Финляндия не может потерять ни своей независимости, ни своего нейтралитета и свою принадлежность к Скандинавскому сообществу[482]. 9 октября после заседания Государственного совета президент Каллио утвердил инструкцию для делегации на переговорах в Москве. В Финляндии (после договоров СССР со странами Прибалтики) понимали, какого рода требования можно ожидать на переговорах. К тому же часть из них была упомянута в телеграмме Молотова.

Главная идея финнов состояла в том, чтобы не давать немедленного ответа, а начать переговоры, на которых сразу же отвергнуть в принципе идею о возможности создания в континентальной части Финляндии советских военных баз, поскольку это означало бы нарушение ее нейтралитета. Инструкции финской делегации давали мало возможности для маневра.

Одновременно финское правительство начало немедленно интересоваться позицией других стран. По данным советского посольства министр иностранных дел Эркко перед отъездом в Москву встречался с британским посланником в Хельсинки Сноу. Кроме того, финские власти направили своих представителей в Берлин, чтобы узнать, какой может быть позиция Германии. По информации советского дипломата в Великобритании английский посланник советовал финнам не идти ни на какие уступки в случае предъявления со стороны СССР территориальных требований и даже быть готовыми к вооруженной борьбе[483].

Обсуждая инструкции своей делегации на переговорах в Москве, финские руководители стали выяснять возможность получения поддержки в других странах. Министр иностранных дел Эркко срочно совершил поездку в Берлин. Он просил статс-секретаря германского МИДа о поддержке финской делегации в Москве. Шведский посол в Берлине также просил об этом. Но эти обращения не имели успеха. Финским представителям сообщили, что не собираются вмешиваться в советско-финские переговоры и посоветовали быть более уступчивыми к требованиям СССР. А когда бывший финский премьер П. Свинхувуд, известный своими прогерманскими настроениями, изъявил желание встретиться с Гитлером, Блюхер получил указание из Берлина (германский посол в Швеции) отговорить Свинхувуда от этой затеи[484].

Эркко обратился, конечно, за военной помощью в Стокгольм. Здесь не скрывали своих симпатий к Финляндии, но одновременно шведский министр иностранных дел Сандлер дал понять, что в этой сложной ситуации следует быть предусмотрительными.

Ситуация, связанная с Финляндией, интересовала шведских министров, шведское общество и средства массовой информации гораздо в бóльшей степени, чем «война между великими державами» или положение вокруг Польши. Москву обвиняли в агрессивных намерениях[485]. В одной из бесед с Коллонтай шведский министр заявил, что «в отношении Финляндии Москва применяет немецкий метод», стремясь запугать финнов, заставить их принять советские требования или перейти к военному сопротивлению[486]. Шведский король Густав V пригласил королей Норвегии и Дании и президента Финляндии собраться в Стокгольме 18–19 октября для обсуждения положения дел[487].

Послы Скандинавских стран в Москве накануне начала советско-финских переговоров получили инструкции вручить ноты, выражающие надежду, что ничего не будет сделано в ущерб финской независимости, ее нейтралитета и сотрудничества с другими Скандинавскими странами. Однако Молотов даже отказался лично принимать послов, которые оставили свои ноты в Наркоминделе[488].

Наибольшую, по крайней мере моральную поддержку Финляндия получила в тот момент из Вашингтона. В результате активности финского и шведского послов в США президент Ф. Рузвельт направил послание М. И. Калинину, в котором отметил «глубокие чувства дружбы между США и Финляндией» и выразил «надежду, что Советский Союз не будет требовать от Финляндии чего-либо несовместимого с дружбой и мирными отношениями между обеими странами». Но сам Рузвельт признавал, что эффект его послания «равен нулю»[489]. Молотов уверил американского посла, что СССР не имеет намерений наносить ущерб независимости Финляндии и будет действовать «в духе согласия». Но позднее, выступая с речью, он посоветовал президенту Рузвельту больше позаботиться о независимости Филиппин и Кубы нежели Финляндии[490].

С самого начала переговоров все возрастающее значение приобретал военный аспект. Военные приготовления Советского Союза на финском направлении начались еще в первой половине сентября, когда К. Е. Ворошилов и начальник Генерального штаба Б. М. Шапошников в директиве от 11 и 14 сентября распорядились усилить войска на советско-финской границе. На аэродромах приводились в боевую готовность военно-воздушные силы, началось минирование Финского залива. 13 сентября Ворошилов обратился в Экономический совет правительства СССР с предложением расширить работу по строительству укреплений на Карельском перешейке[491].

Значительные военные приготовления начались и в Финляндии. В армию были призваны резервисты, направляемые к советской границе, и туда же перебрасывалась авиация.

Финское правительство решило направить в Москву для ведения переговоров делегацию во главе с известным политическим деятелем, государственным советником Паасикиви, бывшим тогда послом в Швеции. Назначение Паасикиви было умелым шагом финского руководства. Трудно представить себе более благоприятную фигуру. В молодости он получил образование в Петербурге, хорошо говорил по-русски, знал историю и традиции России. Паасикиви был главой финской делегации еще на мирных переговорах в Тарту в 1920 г. Будучи консервативным деятелем, он не боялся быть обвиненным в каких-либо симпатиях к России. В то же время всем было известно, что он являлся сторонником политики примирения с Россией, признавал ее стратегические интересы в Финском заливе. Это была приемлемая фигура и для Финляндии, и для советских лидеров.

Но ситуация для Паасикиви складывалась весьма непросто, поскольку общим настроением всех политических сил в Финляндии было желание не принимать требований Советского Союза. 6 октября состоялось заседание финского правительства, на котором было принято решение о линии поведения делегации в Москве. Общий смысл решения был одобрен и всеми фракциями парламента. В соответствии с инструкциями Паасикиви должен был отклонить идею военного союза, предоставление военных баз и уступки территорий. В ходе обсуждения в финских правящих кругах речь шла лишь о возможности передачи СССР нескольких внешних островов в Финском заливе, исключая Суурсаари.

12 октября в Москве открылись переговоры, на которых советская сторона сразу же предложила Финляндии заключить с Советским Союзом такой же договор, который Москва уже подписала с Прибалтийскими странами. Через два дня Молотов предъявил финской стороне конкретные условия, связанные с уступкой и арендой территории.

Из предъявляемых требований стало ясно, что в Кремле остановились на программе минимум. Главным обоснованием советское руководство избрало необходимость обеспечения безопасности Ленинграда, имея в виду начавшуюся войну в Европе, которая может создать непосредственную угрозу Советскому Союзу, и в частности Ленинграду, расположенному всего в 32 км от советско-финской границы и от Финского залива.

Советские требования предусматривали передачу Советскому Союзу части Карельского перешейка, внешних островов в Финском заливе, соседней с Петсамо западной части п-ва Рыбачий, а также предоставление в аренду якорной стоянки в Лаппохья. В качестве компенсации Финляндия получала значительную территорию в Восточной Карелии. В отношении Аландских островов СССР соглашался на возможность их укрепления, но при условии, чтобы финны делали это самостоятельно[492].

СССР особенно настаивал на передаче ему в аренду о. Ханко сроком на 30 лет, мотивируя это тем, что он должен был иметь возможность «перекрывать» Финский залив. Советский Союз намеревался отодвинуть границу от Ленинграда на 80 км.

Советское правительство мотивировало свои требования и конкретными интересами к каждой из требуемых территорий. Уточнялся также перечень тех островов, которые в Москве считали необходимым получить от Финляндии. В своем заявлении оно отмечало, что размер передаваемой Финляндии в обмен территории составлял 5523 кв. км. Предлагалось также усилить существующий пакт о ненападении между двумя странами пунктом о взаимных обязательствах не вступать в группировки и коалиции государств, прямо или косвенно враждебных той или другой договаривающейся стороне[493].

Оценивая содержание и характер советских условий, отметим, что в общем плане они шли в том же направлении, что и принятые Прибалтийскими странами и включенные в уже подписанные с ними договора. В частности, это касалось требований о согласии на предоставление СССР военных и военно-морских баз и размещение на них военных частей (на о. Ханко — не более 5 тыс. человек). Это ограничение было связано с тем, что в Москве, видимо, понимали, что более крупные советские военные контингенты встретят сильное возражение с финской стороны.

Главное отличие условий, предъявленных Финляндии, от тех, которые выдвигались Прибалтийским государствам, состояло в том, что Москва настаивала на уступке ей части непосредственной финской территории (на Карельском перешейке) и аренде группы островов (в Финском заливе).

Финские представители сразу же пытались опровергнуть заявление Молотова об опасности нападения на территорию Советского Союза, указав, что нет никакой угрозы для СССР со стороны Финляндии. Но и Молотов, и Сталин, также участвующий в переговорах, заявили: «Мы не боимся нападения со стороны Финляндии. Но приходится опасаться провокаций со стороны третьей державы». На возражения и вопросы финских представителей, о каких странах может идти речь, Сталин назвал «Британию и Германию» и сказал: «У нас теперь хорошие отношения с Германией, но все в этом мире может измениться», и хотя теперь опасность не исходит ни со стороны Германии, ни со стороны Англии, но «надо принимать во внимание наихудшие перспективы. После окончания войны между Англией и Германией флот победителей может подойти к Финскому заливу, что будет составлять угрозу для Советского Союза»[494].

Как видно, советские лидеры использовали ту же аргументацию, что и во время переговоров с Прибалтийскими государствами. Вероятно, в Москве полагали, что намеки на германскую угрозу должны будут успокоить и Лондон, и Париж. В действиях советского руководства просматривалась совокупность нескольких факторов — попытка укрепить безопасность Советского Союза, в том числе и военными мерами, и стремление возвратить территории, принадлежавшие ранее России. Кроме того, судя по аналитическим запискам, хранящимся в российских архивах[495], в Москве рассчитывали на то, что предпринимаемые советским руководством меры должны вызвать подъем левого коммунистического движения в странах Прибалтики и в Финляндии, который в дальнейшем поможет их советизации. Мы не располагаем данными, ставили ли в Москве уже в октябре 1939 г. вопрос о будущем Финляндии и о смене в ней режима. Но в общем плане такие идеи имели место. Сталин, конечно, весьма расширительно толковал понятие «сферы интересов», рассчитывая, что они постепенно, а может быть, и очень скоро превратятся в нечто большее, чем простые «сферы влияния».

Мы помним, что в ходе переговоров с Балтийскими странами и после подписания с ними договоров и Сталин, и Молотов неоднократно подчеркивали, что Советский Союз не намерен ущемлять их независимость и ликвидировать их суверенитет. В отношении Финляндии таких заявлений не делалось, очевидно, потому, что Москва требовала простой уступки территорий, не претендовала на размещение советских войск на территории Финляндии (кроме островов, сдаваемых в аренду).

Трудно точно определить, каковы были планы Сталина в октябре 1939 г., но ясно, что он прекрасно помнил те времена, когда Финляндия входила в состав России, и тот размах левокоммунистического движения, который был в Финляндии после Октября 1917 г. Моральные и правовые соображения при этом не брались в расчет. Впрочем, советские лидеры видели, что такая практика уже получила распространение. (В сентябре 1938 г. во время Мюнхенского соглашения о судьбе Чехословакии; при нападении Германии на Польшу 1 сентября и т. п.) И, конечно, нельзя сбрасывать со счетов и соображения военно-стратегического и геополитического плана, состоящие в том, что в Кремле стремились создать более благоприятные условия на случай расширения войны. Видимо, здесь брали в расчет и то, что укрепление советских позиций в Прибалтике и Финляндии (в том числе и военных) значительно усилит позиции СССР на севере Европы в целом.

Предъявление советских требований 17 октября открыло целую серию острых и драматических дискуссий внутри Финляндии и в большинстве стран Европы и в США. Историки многих стран и по сей день продолжают обсуждать возможность каких-либо альтернатив развитию событий в октябре — ноябре 1939 г.

После окончания Второй мировой войны в самой Финляндии был опубликован ряд мемуаров и исторических исследований[496]. По мнению их авторов, Финляндия должна была проявить больше уступчивости и готовности к компромиссу, что позволило бы избежать советско-финской войны. Они убеждены, что советские лидеры могли бы удовлетвориться выдвинутыми требованиями и даже модифицировать их в лучшую для финнов сторону и сохранить независимость Финляндии. В той сложной обстановке, считают авторы этих трудов, в финских руководящих кругах одержали верх сторонники более жесткой и бескомпромиссной позиции. Но большая часть историков на основе анализа последующих событий оправдывают позицию, занятую тогдашними финскими деятелями, полагая, что в противном случае с Финляндией произошло бы то же самое, что случилось с Прибалтийскими странами, включенными в состав СССР.

В современных странах Балтии также продолжают обращаться к событиям 1939–1940 гг., при этом некоторые историки и общественные деятели, особенно в Латвии и Эстонии, критикуют тогдашние правительства за то, что они не последовали решению Финляндии, которая отказалась принять советские требования.

В истории, как известно, далеко непросто анализировать несостоявшиеся альтернативы. Сегодня трудно с полной определенностью сказать, что было бы с Финляндией, если бы финское правительство приняло советские условия. Сложности с ответами на поставленные вопросы состоят и в том, что историки не имеют в своем распоряжении документов, проливающих свет на те совещания, которые были в Кремле в сентябре — октябре 1939 г., и на конечные и промежуточные цели, которые были выдвинуты Сталиным и его окружением.

В Москве, конечно, считались с фактором войны в Европе, последствия которой были трудно предсказуемы, и в этих условиях СССР стремился закрепить свое влияние в стратегически важных областях — в районе Балтийского моря, Финского залива, а также в Восточной и Юго-Восточной Европе. Идеологические и геополитические цели советского руководства соединялись в единое целое. В октябре 1939 г. в отношении к Финляндии вопрос заключается в том, насколько далеко советские лидеры были готовы идти, чтобы добиться реализации поставленных целей. Этого тогда еще не знали ни в Хельсинки, ни в европейских столицах. Единственной очевидной реальностью было то, что Москва сталкивается с серьезными трудностями и что в отличие от Прибалтийских государств Финляндия проявляет неуступчивость и сопротивляется принятию советских требований.

Принципиально иной оказалась и мировая реакция на советские требования к Финляндии. Ее руководство, отказавшись сразу же в принципе принять советские условия, запросило перерыв в переговорах. Получив конкретные предложения между 12 и 14 октября, финские представители вернулись в Хельсинки, и новые переговоры возобновились в Москве лишь 23–25 октября. Затем они были снова прерваны и продолжились 2–4 ноября. В течение всего этого периода и в Финляндии, и в европейских столицах проходили интенсивные и бурные обсуждения складывающейся ситуации, в ходе которых определялись позиции и официальных кругов и мировой общественности. Разумеется, главным было определение позиции политических деятелей в Финляндии. Как уже отмечалось, на первом этапе переговоров в Москве финскую сторону представлял Паасикиви. На втором и третьем этапах к нему присоединился министр финансов социал-демократ Таннер.

В целом среди финских политиков можно выделить тех, кто призывал занять на переговорах более жесткую и неуступчивую позицию, и тех, кто был сторонниками бóльшей гибкости и поисков возможных компромиссов. К числу «ястребов» можно отнести в первую очередь министра иностранных дел Эркко и министра обороны Ниукканена. Их главный довод состоял в том, что Советский Союз вряд ли пойдет на военное решение вопроса и что нужно максимально расширять международную поддержку Финляндии. Главными представителями более умеренных были уже упоминавшийся Паасикиви и известный военный, весьма популярный в стране маршал Маннергейм, назначенный главнокомандующим вооруженными силами страны. Они стояли за необходимость бóльших уступок Москве, чтобы избежать войны. По мнению Маннергейма, Финляндия не располагает достаточными средствами для обороны.

Следует подчеркнуть, что и «твердые» и «умеренные» считали невозможным соглашаться на советское требование о передаче СССР о. Ханко у входа в Финский залив. Большинство политических и общественных деятелей Финляндии также высказывались за то, чтобы передать СССР как можно меньше территорий и на Карельском перешейке. Паасикиви призывал к тому, чтобы вместо Ханко передать СССР какой-либо другой остров, но Эркко и его сторонники выступали против каких-либо уступок в этом вопросе.

Стремясь обеспечить себе как можно более широкую поддержку, финское правительство подключило к дискуссии парламент. В целом практически все парламентские фракции поддержали линию правительства — не уступать о. Ханко (рассмотрев при этом возможность передачи нескольких островов) и согласиться на то, чтобы несколько отодвинуть границу на Карельском перешейке.

Анализ положения в стране показывал, что в своем абсолютном большинстве финское население поддерживало линию правительства. В отличие от Прибалтики левые крути (прежде всего коммунисты) не имели сильных позиций, и в этом отношении Москве трудно было рассчитывать на поддержку своей линии внутри Финляндии. В стране прочные позиции занимали социал-демократы во главе с Таннером, к которым по традиции в Москве относились крайне враждебно. В советских средствах массовой информации Таннер был постоянной мишенью для всевозможных обвинений и критики. Аналогичным было отношение и к Маннергейму, который был известен еще в дореволюционные времена, находясь на императорской службе.

Анализируя в целом позицию финских правящих кругов и учитывая, что в последующем историки (и в самой Финляндии) разделились во мнениях по вопросу об оценке действий финских политических сил накануне войны, можно, видимо, сделать следующий вывод: финские политики имели необходимый ресурс для того, чтобы продолжать переговоры в Москве, пытаясь предложить что-либо взамен о. Ханко и соглашаясь на небольшие уступки на Карельском перешейке.

Главная дилемма переговоров формулировалась в Хельсинки — «как совместить сохранение Финляндией своей независимости с требованиями России как великой державы». И в этом плане решающим для финского руководства стало опасение, что, получив стратегически важную военную базу в Финском заливе, Советский Союз будет иметь сильный рычаг дальнейшего давления на Финляндию и попытается изменить существующие в стране порядки и поставить ее в лучшем случае в зависимое от СССР положение.

Финское правительство возлагало большие надежды на поддержку других государств. Прежде всего оно обратилось к Швеции. Через два дня после приезда Паасикиви из Москвы финский президент Каллио, сопровождаемый министром Эркко, направился в Стокгольм, где прошла серия его встреч со шведским руководством. Премьер Ханссон и министр иностранных дел Сандлер заявили о моральной поддержке и о «северной солидарности». Но в конкретном плане они заявили, что «правительство должно принимать в расчет возможность германского вмешательства и что в этих условиях Швеция не может принимать решения без учета того, что происходит вне страны»[497]. Шведов больше интересовала также проблема Аландских островов. В итоге встречи в коммюнике не было упомянуто о советской угрозе Финляндии. Было сказано лишь, что Скандинавские страны должны (каждая в отдельности) отстаивать свой нейтралитет.

По ходу переговоров в Хельсинки продолжали обсуждать различные варианты и возможности. Но никаких серьезных уступок финские правящие круги делать не хотели. Тем временем в Москве на заседании 21 октября после очередного резкого обмена мнениями Молотов спросил финских делегатов: «Вы хотите найти повод для конфликта? Мы этого не хотим». В ответ Паасикиви бросил реплику: «Нам кажется, что в этом состоит Ваша цель»[498].

Было очевидно, что переговоры подошли к критическому рубежу. В этот момент финские делегаты предприняли еще один шаг. Таннер, находившийся в Москве на переговорах, решил обратиться с личным письмом к шведскому премьер-министру Ханссону — своему коллеге по социал-демократии, и 26 октября финский социал-демократический политик К. Фагерхольм вручил лично ему письмо. В нем Таннер ставил прямой вопрос: может ли Швеция обещать поддержку, чтобы остановить Россию?

Накануне получения этого письма 22 октября в шведском правительстве проходило обсуждение внешнеполитических вопросов. И главный упор в дебатах снова делался на вопросе об Аландских островах. И опять, как и ранее, шведский премьер и министр иностранных дел давали понять, что Швеция не может активно вмешиваться в советско-финские конфликтные переговоры. Они, кроме того, опасались и раскола в своем кабинете. И 27 октября Ханссон ответил на письмо Таннера, включив в него фразу: «Швеция не может, присоединяясь к защите Аландских островов, брать на себя риск оказаться включенной в конфликт с Советским Союзом… Вы не должны в ваших расчетах полагаться на шведское вмешательство»[499].

Конечно, шведские политические деятели учитывали все сложности международной ситуации. Они не хотели оказаться втянутыми в большой конфликт и надеялись балансировать между враждующими группировками. Как пишет М. Якобсон, «очевидно, Ханнсон не был убежден, что шведские интересы требуют спасения Финляндии»[500].

Как бы то ни было, но в Хельсинки стало ясным, что они не могут рассчитывать на серьезную шведскую поддержку. Финский кабинет в самом конце октября принял решение предложить Москве незначительные уступки маленьких островов, но по-прежнему отклонить главные требования Москвы. Имея широкую поддержку и в парламенте, и в стране, финское руководство продолжало рассчитывать, что в сложной международной обстановке того времени Советский Союз не решится на применение силы, рискуя оказаться в международной изоляции. Финские военные в целом довольно оптимистично оценивали готовность своих вооруженных сил к обороне и этим также стимулировали более твердую позицию политического руководства.

А в Москве решили усилить нажим на Финляндию. До этого времени ход переговоров не был известен широкой общественности, и 31 октября Молотов, выступая на заседании Верховного Совета по вопросам внешней политики, впервые дал публичную оценку советско-финским переговорам. Речь Молотова была твердой, и хотя она предназначалась для внутреннего потребления, это был и новый сигнал финскому правительству. Самим фактом обнародования своих требований Москва как бы закрывала двери для возможного отступления от своих позиций.

Советские средства информации развернули сильную антифинскую пропагандистскую кампанию. 3 ноября «Правда» писала: «Мы обеспечим безопасность СССР, не глядя ни на что, ломая все и всякие препятствия на пути к цели»[501]. Как бы отвечая Молотову, финский министр Эркко заявил также публично: «Мы не можем жертвовать основными нашими ценностями и будем защищать их любой ценой»[502].

В эти же дни третий заключительный раунд переговоров снова оказался безрезультатным. Он начался уже без участия Сталина. Выслушав финских представителей, Молотов бросил многозначительную фразу: «Мы, гражданские люди, кажется, не смогли придти к решению, теперь должны заговорить военные»[503].

На следующий день финнов снова пригласили в Кремль, и присутствовавший уже Сталин заявил: «Советское правительство единственное в мире, которое терпит независимую Финляндию. Ни царское правительство, ни правительство Керенского не терпело этого. Но советское правительство требует, чтобы его границы были бы защищены. По этим причинам проблема Финского залива является важнейшей. Советское правительство не изменит своей позиции относительно Ханко». Молотов добавил, что Финляндия может формально «отдать Ханко в концессию или в аренду, продать и сделать то, что она хочет»[504]. Паасикиви ответил: «Боюсь, Ханко не может быть отдан ни при каких обстоятельствах»[505]. На этом советско-финские переговоры завершились.

Наступил перерыв в переговорах, который породил у финских деятелей иллюзию, что ситуация как будто стабилизировалась. И у некоторых из них появились настроения, что на этом может закончиться эта драматическая история.

Ряд финских и западных историков высказывают и такое мнение: финские политики не хотели и боялись принять какое-либо решение. Ряд исследователей видят в этом нежелание посмотреть правде в глаза. Но существует точка зрения, что помимо действительно реальной близорукости и слабого учета ситуации было недопустимое для политических деятелей неумение строгого и, может быть, жесткого учета всех факторов. Судя по имеющимся документам, отсутствовали глубокий всесторонний анализ ситуации и разработка различных альтернатив и вариантов. Все это и влияло на ту драму, которая разыгрывалась в Хельсинки в октябре — ноябре 1939 г.

Как мы отметили, ноябрь был неким успокоением для финских политиков. Но одновременно в Хельсинки продолжала стекаться различная информация, а среди финской элиты не прекращались дискуссии и острые споры. М. Якобсон назвал советско-финский ноябрь «странным миром» (по аналогии со «странной войной» на Западе)[506]. По его словам, совпадающим и с другими авторами, Паасикиви в своем отчете после провала московских переговоров видел три возможности в советской позиции: русские откажутся от своих требований, русские начнут войну, ничего не будет происходить»[507].

Для большинства политиков третий вариант казался самым удобным. Поэтому-то и наступило некое успокоение. Но даже в эти три недели события не стояли на месте. Прежде всего отметим, что и Паасикиви и маршал Маннергейм и их сторонники продолжали предупреждать об опасности «игры с Москвой», о слабости финской армии и о том, что в конце концов в этих условиях принятие советских требований было бы лучше, чем возможное полное поражение в грядущей войне. Их противники, в том числе и Эркко настаивали на том, что принятие советских требований и есть шаг к полной потере независимости.

В этот же период продолжали поступать сведения и из-за границы. По различным каналам из Берлина шли сигналы о том, что «русские очень рассержены» и что финны должны быть более осмотрительны и «уступчивы»[508]. Любопытно и то, что некоторые схожие «советы» шли и из враждебного Берлину Лондона, хотя советские средства информации уверяли советских граждан, что именно англичане подстрекают финнов. Но, как показывают документы, позиция британского кабинета и крупных английских деятелей состояла в том, что движение русских в районе Балтики (и в Прибалтику, и в Финляндию) может быть направлено против германских устремлений и даже совпадать в этом смысле с британскими интересами[509].

Однако финское руководство уверяло, что русские лишь хотели попугать финнов и прозондировать их позиции. 23 ноября финский премьер Кояндер призвал сограждан ввести свою жизнь в нормальное русло[510]. Финские военные, в отличие от Маннергейма, также полагали, что угроза военного столкновения во второй половине ноября явно снизилась; возможности ведения военных действий со стороны СССР будут затруднены с наступлением зимы, с чем он будет вынужден считаться.

Что же происходило в октябрьские и ноябрьские дни 1939 г. в Советском Союзе? Какова была реакция Сталина и его окружения на ход советско-финских переговоров? Уже на первом их этапе советское руководство столкнулось с ситуацией, отличной от той, которая сложилась в результате переговоров с Прибалтийскими государствами.

Упорство финских делегатов продолжалось на всех этапах переговоров. Их готовность к уступкам касалась лишь незначительной части территории. К тому же они ни при каких условиях не соглашались на передачу Советскому Союзу о. Ханко для создания там военно-морской базы.

Советские лидеры решили применить к Финляндии тактику сильного нажима и угрозы применения силы. В ноябре 1939 г. Молотов говорил советскому послу в Швеции А. Коллонтай, когда она была в Москве: «Нам ничего другого не остается, как заставить их понять их ошибку и заставить принять наши предложения, которые они упрямо, безрассудно отвергают при мирных переговорах. Наши войска через три дня будут в Хельсинки (курсив мой. — А. Ч.), и там упрямые финны вынуждены будут подписать договор, который они отвергают в Москве»[511]. Вспомним также слова Молотова о том, что «за дело должны взяться военные».

На переговорах с Прибалтийскими странами Москва как бы дозировала требования, сочетая их с некоторыми небольшими уступками. Причем их делал лично Сталин. Тот же метод он попытался использовать и на переговорах с финской делегацией. В частности, он заявлял, что Советский Союз готов несколько уменьшить запрашиваемые территории на перешейке (приблизив новую границу на 10–20 км к Ленинграду). Но эта «уступка» не затрагивала существа вопроса; и поскольку финская делегация, как мы отмечали, не соглашалась, Москва усиливала политический и пропагандистский нажим на Финляндию.

Покидая Москву после третьего этапа переговоров, финская делегация заявила о надежде на продолжение переговоров, но, как известно, советское руководство больше не возвращалось к идее возобновления переговоров, очевидно, полагая, что это бесполезно.

На основании имеющихся документов и анализа происходившего можно предположить, что между 15 и 20 ноября в Москве приняли решение о военной акции против Финляндии. На заседании Главного военного совета Сталин заявил: «Нам придется воевать с Финляндией». Собственно военные приготовления велись уже с конца октября. 29 октября по указанию из Москвы Военный совет Ленинградского округа представил Ворошилову «план операции по разгрому сухопутных и морских сил финской армии»[512]. В округах, примыкающих к советско-финской границе, была объявлена повышенная боевая готовность, а Северный и Балтийский флоты также начали активную подготовку к боевым действиям, в том числе и в Финском заливе. Об этом в книге «Зимняя война» советских и финских авторов приводится значительное число документов.

В то же время авторы книги указывали, что уже на этой стадии обнаружились серьезные трудности, связанные с перемещением войск и с их боевым развертыванием. Они также отмечают распыленность советских воинских частей. 14 ноября на совещании в Ленинграде А. А. Жданов подверг резкой критике состояние подготовки войск, а 16 ноября состоялось совещание в Москве с участием Сталина, Ворошилова и военных руководителей. По данным архивов, подобные совещания проходили в тот период почти ежедневно. Военная операция против Финляндии разрабатывалась ускоренным темпом. Согласно поставленной задаче войска должны были начать военные действия к 20 ноября. 17 ноября Ворошилов подписал директиву Военному совету Ленинградского округа о форсировании подготовки к наступлению против Финляндии[513].

Уже на этом этапе выявлялись слабости в состоянии советских вооруженных сил. Как показало проходившее уже после войны совещание в Кремле в апреле 1940 г., военное руководство имело весьма смутное представление о состоянии финских вооруженных сил и степени укрепленности так называемой линии Маннергейма. Военные и разведывательные органы давали явно заниженные данные о способности финской армии к вооруженному сопротивлению.

Обстановка самонадеянности и восхваления силы советской страны распространялась и на ее вооруженные силы. Сталин и его соратники ориентировали советский народ и Красную Армию на быстрые победы над армией столь маленькой страны, как Финляндия. Согласно воспоминаниям маршала артиллерии Н. Н. Воронова, в ноябре на одном из совещаний в Кремле обсуждалась предстоящая финская военная кампания с участием генерала Г. И. Кулика, Л. З. Мехлиса. На вопросы о том, как артиллерия готова к военным действиям, Воронов, в свою очередь, спросил: «Вы планируете наступление или оборону? Какими силами, в каком секторе? Как много времени Вы отводите на всю операцию?» Ответ, по словам Воронова, был моментальным: «10–12 дней». Воронов сказал: «Я был бы рад, если бы все решилось в течение 2 или 3 месяцев». На что Кулик заявил: «Маршал Воронов, Вы должны основывать ваши расчеты на том, что вся операция будет продолжаться 12 дней»[514].

И такие настроения, видимо, преобладали в Кремле. В своих мемуарах Н. С. Хрущев писал: «В России не планировали какое-либо финское сопротивление. Все, что мы должны были сделать — это чуть-чуть повысить голос, и финны должны были повиноваться. А если это не поможет, мы делаем один выстрел, и финны поднимают руки вверх и сдаются. Но финны опровергли наши воинственные надежды. Мы вскоре поняли, что мы были укушены гораздо больше, чем мы могли предполагать»[515].

Одновременно с военными мерами, передвижением и оснащением войск в СССР началась пропагандистская кампания. В ее основе лежало убеждение в том, что вступление советских войск на финскую территорию будет приветствоваться «трудовыми людьми и рядовыми солдатами» Финляндии, которые, следуя своим классовым интересам, выступят против «финской буржуазии».

В дело вступал революционно-классовый фактор. «Оптимизм» советского руководства усиливался и подогревался многочисленными сообщениями из Финляндии о растущем недовольстве рабочих, крестьян и молодежи политикой своего правительства. В Главном политуправлении Красной Армии были подготовлены обращения «К финским солдатам», «К трудящимся, крестьянам и интеллигенции Финляндии», цель которых состояла в том, чтобы усиливать раскол в финском обществе, изолируя правящие круги. Советское руководство продолжало жить иллюзиями о том, что большинство рабочих и крестьян капиталистических стран готово выступить против своих правительств и поддержать мысль о смене буржуазного общественного строя. Идея осуществить кардинальные перемены в Финляндии, видимо, обсуждалась в Кремле с середины ноября[516].

Сначала на переговорах с финскими представителями Москва брала за образец свои действия в отношении Прибалтики, приведшие к подписанию договоров о взаимопомощи. Теперь советские руководители были готовы опробовать в Финляндии вариант, связанный с изменениями общественного строя в стране.

Советское посольство продолжало направлять послания в Москву, в которых сообщало о положении в Финляндии, о настроениях среди финской элиты и простого населения. 12 ноября временный поверенный в делах СССР в Финляндии М. Г. Юданов направил в Наркоминдел подробную справку о положении в Финляндии. Прежде всего он подчеркивал, что правительство, военное командование и др. не желают никаких договоров с СССР и делают крайне недружественные заявления в адрес Советского Союза. Главный вывод Юданова был сформулирован в словах — «у власти в Финляндии враждебные силы». Они находятся в полном подчинении у Англии, разжигая среди финнов ненависть к советскому народу. Шовинистическая и антисоветская кампания, превращение страны в военный лагерь «возымели свое действие не только на мелкобуржуазные круги, чиновничество, но и захватили в военный угар известную часть мелких служащих, крестьян и рабочих». Далее шла речь о военных мероприятиях правительства и настроениях в армии.

«По своему составу финская армия неоднородна. Четвертая часть состоит из шюцкористов, преданных эксплуататорским классам лиц, имеющих неплохую военную подготовку; остальная часть финской армии состоит из резервистов — рабочих, крестьян и мелких служащих. Они в военном отношении слабо подготовлены, а с политической стороны представляют довольно опасную силу для финской буржуазии» (курсив мой. — А. Ч.). Среди резервистов растет большое недовольство, в частности их бесцельной задержкой на военной службе. Автор записки заключает, что в финской армии происходит разложение, финансовое положение в стране все более ухудшается[517].

Сопоставляя информацию, получаемую из разных ведомств, в Москве могли составить впечатление, что военная акция СССР против Финляндии приведет к резкому обострению ситуации в стране, взрыву недовольства широких кругов финского населения политикой правящих кругов и может вызвать усиление разногласий среди финских военных.

Москва имела и дипломатические контакты, прежде всего в Берлине и в Лондоне. В частности, 13 ноября во время беседы с германским послом Ф. Шуленбургом В. М. Молотов проинформировал посла о трудностях в ходе советско-финских переговоров. Он объяснил это происками Англии и заявил, что «наши требования минимальны, и мы от них ни на шаг не отступим и обеспечим их проведение в жизнь».

На вопрос посла, каким способом это будет сделано — только ли мирными средствами, — Молотов ответил: «Сейчас это трудно сказать, но от своих минимальных требований СССР не отступит»[518]. Как видно, Молотов явно намекал на возможность использования и немирных средств.

16 ноября И. М. Майский сообщал в Москву о беспокойстве английских правящих кругов в связи с советско-финскими переговорами. Советский посол в Лондоне информировал о своей беседе с известным британским общественным деятелем Бивербруком, в ходе которой последний заявил: «Какой-либо вооруженный конфликт между СССР и Финляндией явился бы для британского общественного мнения еще большим шоком, чем в свое время оказался даже советско-германский пакт о ненападении»[519].

Через несколько дней Майский снова докладывал о своей беседе с Батлером, который заявил: едва ли можно ожидать, что СССР нападет на Финляндию, так как советские руководители «слишком умны и не пойдут на такие грубые и опасные методы для достижения своих целей. Однако если бы СССР все-таки напал на Финляндию, Англия не стала бы воевать из-за этого с СССР»[520]. Майский встречался также с британским министром иностранных дел Галифаксом, разговор в значительной части касался и советско-финских переговоров. По словам министра, он не один раз указывал финскому посланнику в Лондоне на необходимость для Финляндии не быть «неразумной» в переговорах с СССР. Одновременно Галифакс настойчиво выражал надежду, что советско-финский конфликт будет разрешен добрососедски[521].

Как отмечалось, в Москве знали и об официальных настроениях в Вашингтоне, в частности из послания Ф. Рузвельта М. И. Калинину.

Итак, примерно к 20 ноября советское руководство приняло решение об осуществлении военной акции против Финляндии. Возникает естественный вопрос: что лежало в основе такого решения и почему Сталин был готов пойти на такой шаг? В общем плане Сталин действовал в контексте договоренностей с Германией о разделении сфер интересов, согласно которым Финляндия попадала в советскую сферу. Уже имелся опыт реализации договоренности в отношении восточной части Польши и республик Прибалтики. В Москве были уверены, что хотя Финляндия имела для Германии большое значение, последняя не станет противодействовать советским намерениям.

Важной для советских руководителей была позиция Англии и Франции. В Москве считали ситуацию весьма благоприятной, поскольку шла война между Германией и англо-французским блоком. Многочисленные послания советских послов из Лондона, Парижа и других стран убеждали советских лидеров, что англо-французское вмешательство практически невероятно. Позднее, уже после зимней войны, выступая на совещании в ЦК ВКП(б) по итогам войны, Сталин говорил о благоприятной международной обстановке для финской кампании — война на Западе, где «три самые большие державы вцепились друг другу в горло. Когда же решать вопрос о Ленинграде, если не в таких условиях, когда руки (этих держав. — А. Ч.) заняты и нам предоставляется благоприятная обстановка, чтобы их в этот момент ударить»[522].

Существует весьма важный вопрос о том, как далеко шли советские планы в отношении будущего Финляндии. Скорее всего, первоначально в Москве намеревались точно следовать прибалтийскому примеру — получить ключевую военную базу в Финском заливе, расширить территорию на Карельском перешейке, разместить там небольшие контингенты войск, а затем в удобный момент попытаться решить и более широкую задачу о смене режима в Финляндии, возможно, путем изменений в составе финского правительства. И все это мыслилось осуществлять, используя войну между Германией и англофранцузским блоком. Именно характер этой войны, когда обе стороны не предпринимали активных военных действий, сохраняя некое равновесие сил, позволял СССР решить задачу «освоения» территорий, принадлежащих ранее России.

Одновременно в Кремле, очевидно, учитывали и еще одно обстоятельство. Как раз в октябре из Берлина последовало предложение о мирных переговорах. Всем было ясно, что это было чисто пропагандистское заявление, сразу же отклоненное Лондоном. И все же постоянные опасения о возможности соглашений между «империалистическими странами» заставляли советских лидеров спешить реализовать свои намерения и планы, согласованные с Германией, поскольку в случае мирных переговоров немцы могли и воспрепятствовать этому. В Москве связывали решение финского и прибалтийского вопросов с обеспечением большей безопасности СССР в обстановке войны в Европе. Стремясь удерживать страны Прибалтики и Финляндии вне конфликта и создавая там советские военные базы, Советский Союз укреплял свои позиции в этом регионе, усиливал влияние на севере Европы в целом, ограничивая сферу действий и активности западных держав и Скандинавских стран. Решив пойти на применение военной силы, в Москве, видимо, также рассчитывали продемонстрировать военные возможности СССР, причем перед обеими враждующими группировками, включая и Германию.

В сложившейся ситуации Сталин, видимо, посчитал возможным ускорить события и добиться реализации не только советских требований, предъявленных Финляндией, но и другой задачи, связанной со сменой власти внутри Финляндии. Для этой цели и было решено использовать силы компартии в самой Финляндии и финских коммунистов, проживавших в Советском Союзе и работавших в Коминтерне.

В Москву был вызван известный финский коммунист Туоминен. В те же дни, между 10 и 15 ноября Сталин и наиболее близкие к нему лица из руководства партии и страны выдвинули идею создания «народного правительства» Финляндии, о котором должны были объявить после вступления советских войск на финскую территорию. Для этой цели был выбран находившийся в Москве известный деятель финской компартии О. Куусинен. Он входил в состав Исполкома Коминтерна. В помощь ему в Москву были вызваны и другие лица. Одновременно предполагалось немедленно приступить к созданию военных формирований этого «народного правительства» из числа финнов и карел, проживающих на северо-западе Советского Союза. Уже 11 ноября Ворошилов издал специальный приказ о начале формирования армии «народного правительства»[523], которое, как предполагалось, вступит на территорию Финляндии одновременно с Красной Армией. Оно будет немедленно признано Советским Союзом и по мере продвижения Красной Армии и создаваемых финских вооруженных формирований должно будет усиливать свое влияние внутри страны.

Так, объединились в единое целое геополитические проблемы и идеи мировой революции — восстановление территории и границы старой России и распространение социализма и советской модели развития. В военно-стратегическом плане намечаемые шаги должны были укрепить советские позиции в Восточной и Северной Европе и содействовать обеспечению безопасности страны.

К началу 20-х чисел ноября советское руководство посчитало, что военная, политическая и пропагандистская подготовка к военным действиям завершена. Оставалось лишь использовать для этого какой-либо повод. И события не заставили себя долго ждать. Уже 26 ноября «Правда» опубликовала резкую статью, направленную лично против финского премьер-министра. А на следующий день ТАСС выпустило специальное сообщение о том, что финская артиллерия обстреляла на Карельском перешейке советскую территорию, в результате чего было убито четыре красноармейца. По названию местности этот эпизод вошел в историю как «выстрел в Майниле». Финское руководство, в свою очередь, заявило, что обстрел велся из советских орудий. В дальнейшем обе стороны обвиняли друг друга в преднамеренной провокации.

В книге «Зимняя война» указывается, что выстрелы в Майниле были «инспирированы СССР»[524]. Одновременно в советской печати появились сообщения о столкновениях и в других районах. В Москве не согласились с финским предложением о совместном расследовании. Вместо этого Наркоминдел направил правительству Финляндии резкую ноту протеста, требуя принятия немедленных мер и отвода своих войск от границы. В ответ финское правительство предлагало отвести от границы и финские, и советские войска. 28 ноября в своем ответе Наркоминдел отверг все предложения финнов, обвинив их во враждебности и сообщил, что СССР денонсирует пакт о ненападении с Финляндией.

29 ноября Молотов направил финскому посланнику в Москве ноту, в которой уведомил правительство Финляндии, что СССР не может больше поддерживать с ней «нормальные отношения» и отзывает «своих политических и хозяйственных представителей»[525]. В тот же день Молотов выступил с речью по радио, в которой возложил на финские власти всю ответственность за обострение советско-финских отношений. Он указал также, что финский народ должен сам решать свои внутренние и внешние дела.

По некоторым данным, в ночь с 28 на 29 ноября в Кремле состоялось совещание, продолжавшееся восемь часов. Видимо, на нем было принято решение о начале военных действий, что и произошло на следующий день[526]. 30 ноября Молотов в беседе с германским послом Шуленбургом сообщил, что советские войска перешли финскую границу и что «действует авиация»[527].

И точно в соответствии с подготовительными мероприятиями 1 декабря было объявлено, что в маленьком городке Терийоки, расположенном на финской территории, уже занятой советскими войсками, образовано Народное Правительство Финляндской Демократической Республики во главе с упоминавшимся О. Куусиненом. Советское правительство немедленно установило с ним дипломатические отношения, и на следующий день Молотов и Куусинен подписали в Москве Договор о взаимопомощи и дружбе[528]. В нем отмечалось, что «финляндский народ образовал свою Демократическую Республику» и «наступило время для осуществления вековых чаяний финского народа о воссоединении карельского народа с родственным ему финским народом»[529]. По договору Советский Союз получал все то, что предъявлялось финским властям в октябре (о. Ханко и прилегающие территории, часть территорий на Карельском перешейке и т. д. и в обмен СССР уступал Финляндии район Северной Карелии площадью 70 тыс. кв. км).

Итак, советское правительство приступило к реализации не только программы максимум, но и к попыткам смены правительства Финляндии. Куусинен находился в постоянном контакте со Сталиным, Молотовым и советским военным командованием, согласовывая с ними все шаги нового правительства.

Расчет Сталина был совершенно очевиден. Он мало сомневался в том, что Красная Армия добьется немедленных и быстрых успехов и вступит в финскую столицу. Предполагалось, что «правительство Куусинена» тотчас же приступит к преобразованиям в стране в намеченном направлении. Состав правительства, его первые заявления и шаги не оставляли никакого сомнения, что речь должна была идти о включении Финляндии в орбиту социализма.

В Советском Союзе не реагировали на первые зарубежные отклики в мире на происходившие события[530]. А они выявили любопытную картину: создание правительства Куусинена вызвало бóльший шок, чем начало самих военных действий. Советский посол во Франции Я. З. Суриц телеграфировал уже 2 декабря: прежние «разговоры, что СССР своими действиями преграждает путь германской агрессии, почти совершенно замолкли». Созданием правительства Куусинена СССР фактически полностью перечеркнул ту линию, которую он проводил во время польских и прибалтийских событий в сентябре — начале октября 1939 г.

Во всех странах Запада на первый план снова вышли обвинения СССР в распространении мировой революции. Как заметил тот же Суриц, «особенно обиженными себя чувствуют французские сторонники «черчиллевского варианта» — вроде бы Москва действует как наследник Петра Великого и вдруг — Куусинен»[531]. Такими же были настроения в Англии, Италии и других странах. Особенно острой и болезненной была реакция в Скандинавских странах, которые помимо геополитических угроз увидели в советских действиях опасность «социального» нажима на Швецию, Норвегию и на всю Скандинавию. По воспоминаниям А. М. Коллонтай, шведская печать и даже «левые» круги осудили создание правительства Куусинена. Журналист Викман, имевший репутацию антифашиста, писал в газете «Дагенс Нюхетер»: «Что это за договор с Куусиненом? И что за Териокское правительство? Неужели Москва хочет последовать дурному примеру фашистской Испании и создать марионеточное правительство на манер франкистского, чтобы разжечь гражданскую войну в Финляндии?». Да и в записях самой Коллонтай, всегда, естественно, поддерживавшей действие советского правительства, явно сквозило непонимание акции с правительством Куусинена[532].

Тень Коминтерна снова нависала над Европой. Мы не имеем сведений, просчитывалась ли подобная реакция в Кремле. Скорее всего, советские лидеры полагались на быстрые успехи Красной Армии и на неспособность стран англо-французского блока, США и Скандинавских стран предпринять что-либо реальное и серьезное против Советского Союза.

Ход и итоги советско-финской (зимней) войны подробно описаны во многих трудах финских, российских и западных ученых. Остановимся лишь на трех основных проблемах — военной, внутриполитической и дипломатической.

В плане чисто военной операции Советский Союз сразу же столкнулся с бóльшими трудностями, чем ожидал. Мы помним заявления советских военачальников о двух неделях и т. п. Но уже к середине декабря обнаружилось, что финское сопротивление было весьма упорным. Вначале Молотов объяснял, что Красная Армия вынуждена преодолевать густую сеть минных полей. Но уже очень скоро стало очевидным, что советские войска не могут прорвать известную «линию Маннергейма», несут тяжелые потери. К тому же впервые с 1928 г. в Финляндии были сильные морозы.

Оказалось, что советским войскам не хватало боевой техники и обмундирования, военное командование действовало мало согласованно. 500-тысячная армия не могла ничего сделать со значительно менее численной финской армией. Красная Армия несла все возрастающие потери и в живой силе, и в самолетах, и в танках. Финны сбивали десятки советских самолетов, тысячи солдат были убиты, ранены или обморожены в финских лесах.

31 декабря германский генеральный штаб, который очень внимательно следил за ходом военных операций в Финляндии, обнародовал свою оценку действий Красной Армии. В отчете говорилось: «По количеству это была гигантская военная машина… Организация, оборудование и уровень руководства были неудовлетворительными; хотя в общих принципах подход руководства был неплохим, но сами командующие войсками были слишком молоды и неопытны. Система коммуникаций, связи и транспорта также плохо работала. Русские солдаты в своей массе не были обучены обращению с современной техникой, офицеры — новым методам командования»[533].

В 1942 г. тогдашний советский посол в США М. М. Литвинов заявил, что «Красная Армия не была готова к войне против Финляндии, потому что такая война не планировалась». Видимо, прав был Макс Якобсон, когда написал, что скорее у советских лидеров были другие расчеты, они не ожидали столь сильного финского сопротивления[534].

Судя по многим данным, в Кремле были раздражены и обескуражены военными неудачами Красной Армии. В конце декабря 1939 — начале 1940 г. у Сталина проходили постоянные заседания, на которых были приняты решения о смене значительного числа военных командиров и наращивании вооруженных сил, действующих в Финляндии. Очевидно, что они были вызваны не только военными соображениями. На карту был уже поставлен престиж Советского Союза. Сталин, Молотов, Ворошилов и другие советские лидеры постоянно говорили о силе и мощи Красной Армии, о том, что она готова сокрушить любого противника. И теперь в глазах всего мира Красная Армия не может ничего сделать с маленькой страной, в отношении которой у советских лидеров были столь сильные амбиции.

На финский фронт были срочно переброшены войска с Украины, из Сибири и из других округов. По некоторым оценкам, общая численность советских войск в Финляндии достигала в итоге 1 млн человек. Начался перевод в Финляндию значительного количества новой техники. Одновременно произошла замена десятков военных руководителей. Многие из них были осуждены за «измену, предательство и трусость». Вместо генерала К. А. Мерецкова, командовавшего частями Красной Армии, был назначен маршал С. К. Тимошенко, командовавший Северо-Кавказским, Харьковским и Киевским военными округами.

Нарком по военным делам К. Е. Ворошилов был фактически отстранен от общего руководства войной в Финляндии, отныне его осуществлял С. К. Тимошенко. Он срочно подготовил войска к наступлению. Главный упор делался на Карельский перешеек, где были сосредоточены 25 советских дивизий, основной задачей которых был прорыв «линии Маннергейма». 1 февраля советская авиация приступила к массовым бомбардировкам и артиллерийскому обстрелу финских позиций. 6 февраля началось финальное наступление 300 тыс. советских войск. Финны отчаянно сопротивлялись, и лишь 16 февраля начался их массовый отход с оборонительных позиций в западной части Карельского перешейка.

В итоге к концу февраля советские части, понеся большие потери, смогли прорвать «линию Маннергейма», заняли опорный пункт Суммо и часть Карельского перешейка и продолжили продвижение вперед. Теперь Москва могла говорить о военных победах. Учитывая закрытый характер советского общества, ни население СССР, ни мировая общественность не имели подробной информации о той огромной цене, которую уже заплатил Советский Союз за прорыв «линии Маннергейма» и продвижение в глубь финской территории. Следует при этом подчеркнуть, что финская армия продолжала сопротивление и намеревалась, перегруппировав свои силы, вести оборону и в марте. По данным финских военачальников (от середины февраля), они были в состоянии оказывать активное сопротивление по крайней мере в течение месяца.

По мере развертывания военных действий в Финляндии продолжались острые внутриполитические дискуссии. Маршал Маннергейм, критиковавший в конце ноября 1939 г. правительство за недостаточное внимание к армии и написавший даже заявление об отставке, сразу же после начала войны был назначен главнокомандующим вооруженными силами Финляндии и к своим прежним заслугам добавил образ «героя» финского сопротивления и успешной борьбы с войсками Красной Армии в 1939–1940 гг.

Значительно усилились позиции В. Таннера, который стал министром иностранных дел и фактически главным лицом, которое пыталось получить для Финляндии международную поддержку и который начал попытки возобновления контактов с Москвой. Сменился и финский премьер-министр, которым стал президент финляндского банка Рюти.

Именно эта тройка и осуществляла руководство Финляндией в драматический для нее период. Вопреки расхожему мнению Москвы о постоянно враждебных действиях Таннера, он в то время реально пытался возобновить переговоры с Москвой.

Финское руководство действовало по нескольким направлениям. Прежде всего оно продолжало нажим на Швецию — главного своего союзника в Скандинавии. Таннер посещал Стокгольм и просил заверений шведского правительства в его готовности оказать помощь Финляндии и в прямом смысле, и в плане содействия в расширении международной поддержки. Особенно активными финно-шведские контакты были в январе-феврале 1940 г.[535] Но, несмотря на все старания Таннера, его шведские партнеры в итоге всех переговоров дали отрицательный ответ, сославшись на то, что ни шведский парламент, ни общественное мнение не поддерживают идею включения Швеции в конфликт. Соглашаясь на свою заинтересованность в укреплении Аландских островов, шведы заявляли, что бóльшего, чем переговоры по этому поводу, они не могут себе позволить.

Чтобы получить хотя бы что-нибудь, Таннер просил шведов согласиться на пропуск через их территорию возможных военных поставок и проезд военных из Англии и Франции. Но в конечном счете и на это шведы ответили отказом. Они готовы были лишь взять на себя возможные посреднические усилия для достижения мира.

Помимо заботы о своем нейтралитете шведы опасались быть втянутыми не только в финские дела, но и в общеевропейский конфликт. К этому времени уже стало очевидным, что Германия усиливает внимание к Скандинавии, а Англия и Франция были бы не прочь создать в Норвегии и Дании противовес Германии. Это создавало для шведов вероятность оказаться вовлеченными в конфликт. Поэтому они были очень осторожны и к тому же не хотели ради Финляндии портить отношения с Советским Союзом, опасаясь возможных совместных советско-германских действий в Скандинавском регионе.

Таннер даже не предпринимал усилий для контактов с Германией, поскольку еще ранее немцы дали ясно понять, что они не будут вмешиваться в советско-финский конфликт еще и потому, что Финляндия находится в сфере советского влияния. Все же представители финской элиты предприняли одну попытку. Бывший президент Финляндии Свинхувуд, используя личные каналы, совершил частную поездку в Берлин и в Рим, где имел встречи с Гитлером и Муссолини и также просил о поддержке. Но в обеих столицах финский деятель получил твердый отказ.

Оставалась лишь надежда на Англию и Францию. В Лондоне и в Париже общественность активно поддерживала Финляндию, осудила советские бомбардировки финских городов и военные действия Красной Армии в целом. Особенно неблагоприятное впечатление в Англии и Франции вызвало создание правительства О. Куусинена, ясно демонстрировавшее, что идеи и методы достижения мировой революции и стремление «советизировать» Европу не ушли из Кремля и продолжали служить инструментом политики советских лидеров. В то же время, оценивая позицию Великобритании, следует отметить ее двойственный характер. В общем плане финские события рассматривались британскими политиками в общеевропейском контексте и прежде всего в связи с войной. Для Лондона было ясно, что назревают германские акции против Норвегии и Дании, и в этих условиях для британской элиты и особенно военных было весьма соблазнительным, удовлетворяя требования общественности, попытаться отправить военный контингент и технику в Финляндию через Норвегию, а может быть, через Швецию. Некоторые историки и обозреватели не без основания полагают, что этот контингент мог бы «задержаться» в Норвегии, чтобы противодействовать германским акциям в Скандинавии.

В советской литературе политика Англии и Франции в «финском вопросе» квалифицировалась, как откровенно антисоветская, направленная на участие в военных действиях против Советского Союза, в целом вписываясь в общие оценки британской политики накануне и в первый период Второй мировой войны[536]. Но в Лондоне некоторые деятели подходили к событиям с учетом более общих позиций. Мы уже упомянули о скандинавском аспекте. Но были и другие соображения. В Лондоне ясно понимали, что Москва не пойдет на военные столкновения с Англией и Францией и что в таком случае можно будет вовлечь Советский Союз в более сложную игру и в связи с финскими делами и в отношении Европы в целом. Во всяком случае, начальник британского генерального штаба генерал Айронсайд сообщил, что Великобритания готова направить в Финляндию группу добровольцев и альпийских стрелков в количестве 100 тыс. человек. При этом было выдвинуто условие, что должна быть официальная просьба правительства Финляндии и самое главное — согласие Скандинавских стран на пропуск через их территорию британского контингента.

Следует иметь в виду, что часть британского истеблишмента, включая У. Черчилля, вообще подвергала сомнению целесообразность английского вмешательства[537]. И, наконец, отметим, что все переговоры по этому вопросу велись англичанами в течение всего февраля и начале марта и никаких действий так и не было предпринято до окончания советско-финской войны.

Схожая ситуация была и во Франции, которая собиралась направить в Финляндию контингент в 50 тыс. человек. Во Франции существовал и серьезный внутриполитический фактор. Премьер-министр Даладье подвергался острой критике за неудачи французской политики и, объявляя о посылке военного контингента в Финляндию, рассчитывал успокоить общественное мнение и показать себя политиком, способным на решительные действия. В отличие от Лондона французы объявили о намерении направить этот контингент на Балканы и в район Черного моря, чтобы в случае необходимости подвергнуть атаке южные (особенно нефтяные) районы Советского Союза. Это уже были проявления общей антисоветской линии кабинета Даладье и желания интернационализировать конфликт, отвлекая внимание от Западной Европы. Но и французский контингент ждала та же судьба, что и британский, — дальше планов и разговоров дело не пошло, хотя они оказали определенное влияние на позицию Москвы[538].

Острые дискуссии вокруг советско-финской войны происходили не только непосредственно во Франции и в Англии. Эта тема заполнила дипломатическую переписку и активно обсуждалась на встречах дипломатов в Москве, Париже и Лондоне. Недавняя публикация документов, предпринятая Министерством иностранных дел Франции, содержит значительное число материалов, показывающих реакцию французских и британских правящих кругов на события вокруг Финляндии[539].

Сразу же после начала конфликта советское руководство при встречах с послами Франции и Англии не затрагивало проблему отношений СССР с Финляндией[540]. Но уже с середины января и в феврале по мере возраставших трудностей для советских войск в Финляндии Сталин и его окружение начали проявлять интерес к позиции Англии и Франции. Этот интерес особенно усилился после решения о фактическом исключении СССР из Лиги наций и получения многочисленной информации от советских послов в Париже и Лондоне о планах посылки союзнических войск в Финляндию и даже о возможных бомбардировках Баку и других советских городов[541].

Особенно любопытны документы, подтверждающие ранее известный из многих других источников (в том числе касающихся парламентских дебатов) факт о том, что руководители Франции и Англии в итоге обсуждений отвергли идею о разрыве отношений с Советским Союзом. Наиболее трезво мыслящие политики исходили из того, что в случае разрыва Москва могла бы лишь еще теснее сблизиться с Германией[542]. Как показали дальнейшие события, лидеры этих стран вплоть до подписания мирного договора пытались создавать в Хельсинки впечатление о своей готовности оказывать финнам военную и другую помощь, но, как известно, все это не получило продолжения.

В моральном плане может быть наиболее эмоциональной была реакция Соединенных Штатов Америки. Говоря о морально-политической стороне дела, следует упомянуть, что еще в декабре 1939 г. по настоянию прежде всего Англии и Франции вопрос о советских действиях в Финляндии был поставлен на обсуждение Совета Лиги Наций. Это заседание впоследствии тщательно учитывали в Москве, оценивая позиции различных стран. В итоге, как известно, Совет (под сильным нажимом Англии и Франции) осудил Советский Союз и принял решение исключить СССР из Лиги Наций.

В итоге своих действий в феврале Таннер потерпел неудачу в Швеции. Возможности помощи со стороны Англии и Франции были также весьма сомнительны. Но оставалась третья возможность — снова попытаться завязать диалог с Москвой. Эту идею Таннер обсудил с Паасикиви, и они решили действовать. Неожиданно Таннер получил частное письмо из Стокгольма от некоей Вуолиоки, которая была известна своими левыми взглядами и находилась в хороших отношениях с советским послом в Швеции А. Коллонтай. Она предложила Таннеру свои услуги в контактах с Коллонтай[543].

Вскоре из Швеции сообщили: Коллонтай запросила Москву, но Молотов не проявил к этому интереса. Однако всего через два дня пришла новая информация: в Стокгольм прибыл небезызвестный Ярцев и заявил, что советская сторона готова обсудить вопрос. Его интересовало, что шведы могли бы предложить, помня прежние советские требования[544].

Пребывая в эйфории от действий финской армии, сдерживающей советские войска, Таннер предложил передать СССР несколько небольших островов. Неясно, понимал ли Таннер, что Москва никогда не пошла бы на подобное унижение, или он намеренно хотел лишь завязать игру. Во всяком случае в Москве дали понять, что на такой основе никакие переговоры невозможны. Как проницательно заметил М. Якобсон, ответ пришел не от Молотова, а от Ворошилова, ибо именно в эти дни началось общее наступление Красной Армии[545].

Некоторое время Таннер пребывал в ожидании, поскольку финская армия еще сдерживала натиск советских войск. Но уже через несколько дней была прорвана «линия Маннергейма» и от Коллонтай пришло сообщение, что Москва готова к переговорам с правительством Рюти и предъявила советские условия. Они повторяли все те требования, которые выдвигались в октябре — ноябре 1939 г., в качестве условия добавлялась передача Советскому Союзу всего Карельского перешейка с г. Выборгом.

Первая реакция финского правительства была отрицательной. Но дальнейшие, причем быстро нарастающие события заставили Хельсинки поменять свою позицию. Маннергейм ясно заявил, что максимум, на что может рассчитывать финская армия, — продержаться не больше месяца, особенно с учетом того, что Красная Армия наращивала свое наступление. В это же время стало очевидно, что помощи от Англии и Франции не последовало. Все это вместе взятое и привело к тому, что в Хельсинки выразили готовность к официальным переговорам.

Паасикиви, на этот раз с другими членами делегации (ибо Москва не желала иметь дело с Таннером), снова, как три с лишним месяца назад, прибыл в Москву. Теперь Сталин не участвовал в переговорах, их вели Молотов, Жданов и генерал Васильев.

Прежде чем завершить рассказ об этих переговорах, попытаемся ответить на вопрос — что же повлияло на Сталина и побудило его пойти на подписание мира, особенно если учесть, что советские войска вели успешное наступление и при благоприятных обстоятельствах могли бы двинуться на Хельсинки или потребовать оккупации части финской территории. Сопоставим цели, которые были поставлены в Москве перед началом наступления, и их реальные результаты. Советское руководство изменило диспозицию своих намерений поэтапного решения вопроса.

В начале января 1940 г. стало очевидным, что в военном плане Красная Армия столкнулась с непредсказуемыми трудностями — она несла значительные потери и не смогла фактически продвинуться вперед, завязнув в финских лесах. Выявились серьезные упущения и слабости советской военной техники и системы управления войсками, что наносило большой ущерб общему международному престижу Советского Союза, особенно опасный с учетом возможного столкновения с ведущими европейскими державами. Н. С. Хрущев писал в своих мемуарах, что и Германия и другие страны решили, что Советский Союз — это «колосс на глиняных ногах»[546]. Все эти итоги войны были в центре внимания специальной комиссии, созданной по результатам войны[547].

Произошла консолидация финского общества. Практически все политические силы страны, включая и представителей интеллигенции, объединились в стремлении противостоять советскому наступлению. Критика собственного правительства и его действий отошла на второй план перед задачей общенационального единства.

В этих условиях фактор «народного правительства» О. Куусинена просто сошел со сцены. Если в начале декабря 1939 г. Молотов заявлял иностранным представителям, что «мы признаем только одно народное правительство Финляндии», и это же он повторил 6 апреля в ответ на зондаж о возобновлении мирных переговоров с правительством Рюти — Таннера, то уже через два дня Молотов официально сообщил, что Советский Союз готов к таким переговорам именно с правительством Рюти. Это было очевидным признанием того, что идея «большевизации» Финляндии была отброшена и к идее «народного правительства» в Москве больше не возвращались.

Об изменениях в позиции Сталина могут служить следующие его слова: «Мы не хотим финской территории. Но Финляндия должна быть страной, дружеской по отношению к Советскому Союзу»[548].

В международном плане советские лидеры также сталкивались со все бóльшими трудностями. Они сумели убедить правительство Швеции, чтобы оно отказалось от помощи Финляндии, но в Москве были прекрасно осведомлены о симпатии и моральной поддержке Скандинавских стран по отношению к Финляндии.

Германия внешне отказалась от вмешательства в советско-финский конфликт, но в Берлине явно не собирались оказывать какую-либо помощь СССР. Чем с бóльшими трудностями сталкивался Советский Союз в Финляндии и чем продолжительнее грозил продлиться советско-финский конфликт, тем слабее могла быть поддержка Германии, которая была единственной страной, не осудившей советскую акцию в Финляндии. Гитлер явно не хотел идти на помощь своему партнеру. То, что именно такой была его позиция, он заявил позднее Молотову во время его визита в Берлин в ноябре 1940 г.

В Москве понимали, что ни Англия, ни Франция не пойдут на серьезный военный конфликт с Советским Союзом, но Сталин при всей критике «британской политики» отдавал себе отчет, что продолжение войны в Финляндии грозит Советскому Союзу полной изоляцией, что может сломаться вся идея о советском нейтралитете и т. п. Кроме того, даже чисто символически в Москве не могли не считаться с планами посылки британского и французского контингентов на помощь Финляндии и отправки французских добровольцев к южным границам СССР. Все это грозило ему оказаться вовлеченным в конфликт с англо-французским блоком, что было выгодно лишь Германии и втягивало Советский Союз в европейскую войну. В Москве, хотя и не подавали вида, но, конечно, были уязвлены исключением СССР из Лиги Наций.

То, что решение Кремля о прекращении войны с Финляндией не было просто тактическим решением, обусловленным военными неудачами в декабре 1939 — январе 1940 г., подтверждается следующим фактом. Именно сразу же после начала успешного нового наступления Красной Армии и прорыва «линии Маннергейма» Молотов сообщил в Хельсинки, что Москва готова к мирным переговорам.

В исторической литературе впоследствии, да и по сей день обсуждается вопрос о том, почему Сталин не продолжил наступления на финскую столицу и не оккупировал часть Финляндии. Были учтены все перечисленные факторы. Кроме того, ход войны и консолидация финского общества показали те сложности и то возможное длительное сопротивление, с которым мог бы столкнуться Советский Союз в случае продолжения кампании. Немаловажное значение имело и то, что советское руководство, приняв общее решение, хотело «успеть» осуществить его до возможного прибытия в Финляндию военных контингентов из Англии и Франции.

Успешное наступление Красной Армии в первых числах апреля позволило советским лидерам «спасти лицо». В конечном итоге Москва вынудила финнов принять те требования, которые выдвигала осенью 1939 г., добавив к ним передачу СССР двух крупных финских городов — Выборга (второго по величине в стране) и Сортавалы. Как писал один из историков, отказ Швеции прийти на помощь Финляндии стоил ей потери этих двух городов[549].

В своей совокупности все перечисленные факторы составили основу для стратегического решения Москвы отказаться от идеи изменения финского общественного строя и ограничиться реализацией прежних требований. В нашем распоряжении нет сведений и документов о совещаниях в Кремле, на которых принимались решения по Финляндии. Поэтому мы не знаем, на каких требованиях могли остановиться в Москве еще до начала апрельского наступления Красной Армии. Во всяком случае ясно, что «добавленные советские требования» были, конечно, результатом военных успехов в апреле 1940 г.

Но в целом согласие Молотова на контакты с такими антисоветчиками, как Рюти и Таннер, еще до апрельского наступления показывало, что общее стратегическое решение было принято Сталиным, видимо, в январе — феврале 1940 г. В то же время зондаж Молотова в Берлине в ноябре 1940 г. относительно того, что «финский вопрос» еще окончательно не решен, свидетельствовал, что в Москве еще не сняли полностью с повестки дня возможность вернуться к планам реализации положения Финляндии в сфере «советских интересов».

Война с Финляндией стоила СССР больших потерь. Согласно данным, уточненным в 1992 г., Красная Армия потеряла убитыми 71 214 человек, пропавшими без вести около 40 тыс. К этому следует добавить 188 671 раненого, 58 370 заболевших и 17 867 обмороженных[550]. Потери финских войск составили 66 400 человек, из них 48 243 убитых, 4 тыс. пропавших без вести и 43 557 раненых[551].

В 1999 г. была опубликована стенограмма совещания, проведенного в апреле 1940 г. высшим руководством страны с участием Сталина и командного состава Красной Армии по итогам советско-финской войны. Оно было посвящено военным вопросам, и лишь в конце в своем выступлении Сталин затронул некоторые общеполитические аспекты войны.

Прежде всего поражает необычная для тех времен откровенность и критический настрой участников совещания. Представители различных родов войск, командующие корпусов, дивизий и других военных подразделений вскрывали недостатки и ошибки в состоянии вооруженности и оснащения армии, в тактике и в системе подготовки армии накануне войны. Это свидетельствовало об обеспокоенности состоянием армии и военными итогами войны.

Большой интерес представляют и те выступления, в которых говорилось о просчетах разведки, «проглядевшей» военную укрепленность «линии Маннергейма». При этом критика не затрагивала высшего звена и ошибок руководства страны. Разумеется, не единого слова не было сказано и о том, что массовые репрессии в конце 30-х годов выбили из армии тысячи опытных военачальников и среднего командного состава.

В заключительной речи Сталин, поддержав критический дух, решил, очевидно, «сбалансировать» ситуацию и дал в целом положительную оценку итогов войны, следуя, видимо, правилу, что победителей не судят. Он прямо заявил, что Советский Союз решил те вопросы, которые он ставил накануне войны, и добился окончательного успеха. При этом он как бы оправдывал неудачу с идеей правительства Куусинена, заявив, что советское правительство решило пойти на компромисс с финскими властями, предъявив им требования — или заключить мир или получить правительство Куусинена, хотя для Сталина и его соратников должно было быть ясным, что вся идея с «финским правительством в изгнании» потерпела неудачу.

Март — апрель 1940 г. во многом повлияли на ситуацию на севере Европы на длительную перспективу. Это были месяцы активной и драматической политики. Для финской политической элиты это было время решающего выбора. Ее лидеры беспрерывно ездили в Стокгольм, постоянно контактировали с Лондоном и Парижем, вели скрытые и жесткие диалоги с Москвой.

Прежде всего они столкнулись с острой внутриполитической борьбой. Таннер, Рюти и Паасикиви считали, что следует принять советские требования (речь по-прежнему шла прежде всего об о. Ханко и части Карельского перешейка). Они шли на это, поскольку знали, что ни при каких условиях Швеция не будет оказывать помощь и не разрешит проход через свою территорию британского и французского контингентов. Они также понимали, что эти контингенты, численность которых постоянно уменьшалась, могут быть направлены не столько ради спасения Финляндии, сколько из желания остаться в Скандинавии, чтобы создать там новый фронт борьбы с Германией. Они разделяли мнение Маннергейма, который еще до начала решающего советского наступления считал, что возможности финской обороны весьма ограничены.

В то же время два члена кабинета активно выступали против принятия советских требований. И речь шла не о простом голосовании в правительстве, а о расколе среди населения страны. В принципе сторонники мира смогли убедить Комиссию по иностранным делам парламента, но решительно отрицали требование об о. Ханко. Желая создать впечатление, что они постоянно ищут другие варианты, и рассчитывая испугать Москву своим нажимом на Швецию, пытаясь смягчить советские условия мира, они снова и снова продолжали задавать Стокгольму один и тот же вопрос и неизменно получали негативный ответ. Этот ответ, как правило, исходил от шведского премьера или министра иностранных дел. Но когда в финской печати появились сообщения о «недружественной» позиции северного соседа, то в Стокгольме в ситуацию вмешался лично шведский король. В своем заявлении он выражал симпатии и поддержку всему финскому народу в его борьбе за независимость, однако в конце заявил то же самое, что говорили его министры: Швеция не сможет ни помогать финнам, ни дать согласие на пропуск войск через свою территорию (кроме частных лиц), чтобы не быть втянутой в войну[552]. Позиция короля и правительства была подкреплена и решениями Комиссии по иностранным делам шведского парламента, которая также постановила отказать англо-французам в пропуске их войск через шведскую территорию[553].

Почти ежедневно финские деятели контактировали с представителями Лондона и Парижа. Чемберлен и особенно Даладье не хотели окончания советско-финской войны, рассчитывая на возможность своей игры в Скандинавии и продолжение давления на Советский Союз, пугали его возможностью посылки своих войск (все понимали, что об этом хорошо известно в Москве). Даладье настолько блефовал и так много обещал финнам, что усиливал их недоверие. Так, в конце апреля он уверял Хельсинки, что добьется от шведов согласия на пропуск войск. Финские политики понимали, что это были пустые слова.

В итоге в Хельсинки сложилось впечатление, что и их скандинавские партнеры и англо-французские политики думали прежде всего о своих собственных интересах, а отнюдь не о судьбе Финляндии. По словам Коллонтай, нажим Франции «перешел все границы» (и в Париже, и в Стокгольме, и в Хельсинки)[554].

Тем временем пришли плохие вести с фронта — началось успешное наступление советских войск, Москва ужесточила свои претензии, требуя передачи ей двух крупных финских городов. Финские лидеры негодовали. Они опять отправились в Стокгольм и вернулись с тем же результатом. Они снова просили у Лондона и Парижа помощи, получив от Даладье уже упомянутый блефующий ответ.

Москва продолжала дипломатический нажим. В Стокгольм была направлена официальная нота, в которой Швеция предостерегалась от оказания помощи Финляндии и от вовлечения в европейский конфликт, что было чревато для нее возможными негативными последствиями.

Советские газеты гневно осуждали политику Англии и Франции, критиковали заявление президента США Ф. Рузвельта. Красная Армия нанесла сильные удары финским войскам, вынудив их начать общее отступление в важных районах на Карельском перешейке, и достигла пригородов г. Выборга, на который теперь претендовал Советский Союз.

И все эти события спрессовались во времени — все они произошли в течение месяца. И в Москве и в Хельсинки убедились, что у финских политиков нет больше выбора, и Рюти сообщил в Москву (через Стокгольм) о готовности приехать на переговоры.

Швеция все это время выполняла функции посредника. В последний момент финны пожаловались советскому послу в Швеции, что в Москве слишком сильно увеличили свои запросы. Посол посоветовала им начать переговоры, имея в виду, что в ходе их Сталин может сделать какой-нибудь великодушный жест.

В Москве тем временем снова дали понять, что не желают видеть на переговорах Таннера, который вместе с Маннергеймом стали для нее одиозными и неприемлемыми фигурами. Сталин, как известно, на переговорах не появился, и никаких «жестов» не последовало.

В итоге 13 марта 1940 г. мирный договор между Советским Союзом и Финляндией был подписан[555]. Его основные статьи включали следующие положения. В преамбуле отмечалось, что оба правительства создают условия для обоюдной безопасности, включая обеспечение безопасности городов Ленинграда и Мурманска и Мурманской железной дороги. Согласно статье второй национальная граница между Финляндией и Советским Союзом устанавливалась таким образом, что в состав СССР отходила вся территория Карельского перешейка, включая города Виппури (Выборг) и Виппур Вад с островами; западные и северные края Ладожского озера с городами Кегхольм и Сортавала и г. Суоярви; часть островов Финского залива; территория к востоку от Маркаярви с г. Куоярви; часть о. Рыбачий и Среднего полуострова. Более детальное разграничение должно было быть сделано специально создаваемой совместной комиссией.

Обе стороны отказывались нападать друг на друга и обязывались не участвовать в каких-либо коалициях, направленных против другой стороны.

Финляндия сдавала СССР в аренду сроком на 30 лет о. Ханко и воды, примыкающие к нему в радиусе 5 миль к югу и востоку и 3 миль к северу и западу, а также несколько прилегающих островов для создания морской базы, способной защищать вход в Финский залив против возможного нападения. В дополнение к этому СССР получал право размещения там необходимого количества солдат и воздушных сил.

Финляндия обязывалась в течение 10 дней вывести все свои военные формирования с о. Ханко и других островов и передать их под юрисдикцию Советского Союза. СССР, в свою очередь, должен был освободить от своих войск район Петсамо, территорию, уступленную Финляндии по договору 1920 г. Финляндия не могла создавать здесь военных баз, иметь подводные лодки и т. д. В подтверждение договора 1920 г. граждане Советского Союза имели право транзитного пересечения Петсамо для следований в Норвегию и обратно. Добавлялась статья о создании советского консульства в Петсамо.

Финляндия гарантировала Советскому Союзу право транзита товаров между СССР и Швецией. С этой целью предусматривалось строительство в течение 1940 г. железной дороги, которая связывала бы советский город Кандалакша с финским городом Кемиярви. Восстанавливались торгово-экономические отношения между двумя странами.

Договор предусматривалось ратифицировать в течение 10 дней. Специальный дополнительный протокол устанавливал прекращение военных действий с 13 марта 1940 г. и определял порядок ухода финских войск с территорий, отходивших к Советскому Союзу. Полная эвакуация финских войск должна была быть завершена к 22–25 марта 1940 г.

В Финляндии многие годы обсуждались итоги финской войны. Общий тон книг и комментариев состоял в том, что Финляндия проиграла войну, но не была побеждена и оккупирована. Отмечалось даже, что итоги зимней войны не вписываются в обычное противопоставление — «поражение или победа». М. Якобсон и некоторые другие авторы придумали даже формулу — «победа в поражении»[556].

Но в марте 1940 г. история советско-финского противостояния еще не завершилась. В Финляндии распространилось враждебное отношение к Советскому Союзу. Политическая элита и общественность страны были глубоко разочарованы позицией Швеции, Англии и Франции. Определенные финские круги не оставляли идеи реванша. И в этой ситуации Германия решила усилить свое присутствие в Финляндии.

В ноябре 1940 г. на переговорах с Молотовым Гитлер отверг молотовские идеи о завершении «финского вопроса» как сферы советского влияния, сославшись на германские экономические интересы в Финляндии. Тем самым он фиксировал то, что в сентябре 1940 г. Финляндия специальным соглашением предоставила Германии право проезда через свою территорию в уже оккупированную немцами Норвегию. Германия создала на севере Финляндии базу. С одной стороны, это подогревало некоторые финские крути к возможному реваншу против СССР с помощью Германии, а с другой, определило политику финнов в июне 1941 г.

Финляндия сразу же объявила войну Советскому Союзу. Вместе с немецкими ее войска перешли новую советско-финскую границу и в конце сентября дошли до старых финских границ, далее продвинулись в глубь советской Карелии и остановились на линии р. Сувери около Онежского и Ладожского озер, где стояли в течение трех лет.

В финских политических и научных кругах войну против Советского Союза называют «продолжающаяся война», или «вторая война», являющаяся продолжением зимней войны 1939–1940 гг. Некоторые деятели в Финляндии предпочитали не считать ее союзником нацистской Германии, а лишь «воюющей» страной, которая воевала не на стороне Германии, а лишь за свои жизненные интересы и за возвращение утраченных территорий.

Естественно, это утверждение не было принято ни странами антигитлеровской коалиции, ни Германией. Гитлер рассматривал Финляндию как своего союзника, а коалиция считала ее участником фашистской агрессии. Финская «голубая дивизия» воевала против Советского Союза.

Симпатии и сочувствие к Финляндии, столь распространенные в Европе и в США в 1939–1940 гг., рассеялись (хотя формально США воздерживались от официального объявления войны Финляндии). И хотя на заключительном этапе войны Финляндия выступила против Германии, потребовав, чтобы 200-тысячное немецкое войско ушло с ее территории, это не спасло финнов от того, чтобы они рассматривались как побежденные участники войны, воевавшие на стороне германского блока.

Союзники определили, что Финляндия должна выплачивать репарации. Была создана Контрольная комиссия, где Советский Союз играл ведущую роль (А. А. Жданов стал ее председателем). СССР вернулся к границам, установленным в 1940 г. В отличие от всех других германских сателлитов Финляндия не была оккупирована.

В 1945 г. был подписан советско-финский договор, который зафиксировал нейтральный статус Финляндии и его признание СССР, подтвердил ее границы и открыл новую эпоху во взаимоотношениях между двумя странами, основанную на мире, добрососедстве и взаимопонимании. Этим была подведена окончательная черта под трагическими событиями советско-финской войны 1939–1940 гг.

«Смена вех» в теории, идеологии и пропаганде. Первые признаки отрезвления

Полный драматизма и сложных переплетений период с конца августа 1939 до июня 1941 г. сопровождался существенными изменениями в теоретических построениях и в идеологическом обосновании советской внешней политики. Общая тенденция к сближению с Германией, наблюдавшаяся еще с весны — лета 1939 г., до начала сентября почти не отразилась на направленности советской пропаганды и на объяснении мирового развития и международных отношений.

По-прежнему основным постулатом советских оценок было осуждение фашизма, который рассматривался как главная опасность для мира и для построения социализма в Советском Союзе. Общие оценки немецкого фашизма как порождения монополистической буржуазии и ударной силы международного империализма, как главного врага трудящихся, закрепленные во многих документах партии большевиков и в решениях Коминтерна, сохраняли свою силу и направленность.

Одновременно, хотя порой и с несколько меньшим нажимом, шла критика и так называемых демократических режимов, прежде всего Англии и Франции, которые рассматривались такими же противниками рабочего класса всего мира. В условиях проходивших летом 1939 г. политических и военных переговоров между представителями Советского Союза, Англии и Франции накал пропагандистских выступлений против этих стран был несколько снижен, но, подчеркнем это с особой силой, общие оценки империализма, его агрессивной антинародной сущности и необходимость борьбы с ним по всем направлениям оставались основополагающими линиями советской теоретической мысли и идеологии. Они вытекали из идей мировой революции, проводились после 1917 г. и были снова провозглашены в начале 30-х годов, после прихода нацистов к власти в Германии и неоднократно подтверждались в решениях партийных съездов, в выступлениях Сталина и других руководителей партии и страны.

Важным постулатом советской внешнеполитической теории и пропаганды была идея об СССР как «осажденной крепости», существовавшей во враждебном капиталистическом окружении. И при всех изменениях в конкретной внешней политике, в оценке тех или иных буржуазных партий и их лидеров эти общие линии сохранились. Характеристика империализма в целом, резкое осуждение фашизма, жесткая критика англофранцузского капитализма, особенно усилившаяся после Мюнхенского соглашения, составляли основное содержание всей советской идеологии. И «История ВКП(б). Краткий курс» и другие произведения теоретической и идеологической мысли, вся пропаганда и агитация, учебники и пособия для средней и высшей школы были пронизаны призывами борьбы с империализмом и фашизмом.

На судебных процессах 30-х годов главным обоснованием массовых репрессий всегда была связь «обвиняемых» с международной буржуазией, их агентурная деятельность в пользу тех или иных капиталистических стран.

Для многих тысяч людей, работавших в идеологических учреждениях, да и для миллионов простых граждан теоретические постулаты, базировавшиеся на основах идеологии марксизма-ленинизма, особенностях мирового развития и характеристике фашизма, казались незыблемыми, выражавшими суть советской теории и идеологии.

Известно также, что острым разоблачениям постоянно подвергалась и международная социал-демократия, объявленная главным врагом коммунистических партий и проводником буржуазных идей в рядах рабочего класса. Однако после некоторой переоценки событий, связанных с приходом фашизма к власти в Германии, VII конгресс Коминтерна, в соответствии с решениями Политбюро ЦК ВКП(б) несколько сместив акценты в критике социал-демократии и левых, выдвинул идею Народного фронта. Имелось в виду, что это станет средством объединения более широких сил в борьбе против угрозы фашизма.

Эти направления большевистской теории и практики отражали сталинскую интерпретацию идеологии мировой революции и национальные задачи строительства социализма и коммунизма в Советском Союзе. Анализ статей и выступлений Сталина 20 — 30-х годов дает основания заключить, что для него (может быть, во многом в отличие от Ленина и ряда других сталинских соратников) практика и идеология интернационализма и коммунизма во многих случаях являлись скорее средством, чем целью, идеи национализма и прагматических национальных интересов часто являлись приоритетными и выдвигались на первое место.

Постоянный дуализм идеологии интернационализма и реальных интересов, характерный для советской теории и практики, как правило, разрешался в пользу real politic. Но при этом, разумеется, разнообразные зигзаги в советской внешней политике всегда мотивировались общими соображениями борьбы с империализмом и буржуазной идеологией. Большевики никогда не посягали на «священные постулаты», связанные с критикой империализма, а в 30-е годы и фашизма, как его главной ударной силы. Любые отклонения от этих принципиальных установок рассматривались как «ревизионистские» или «антипартийные», и те, кто следовал этой «ревизии», подвергались осуждениям или преследованиям.

Прежде чем перейти к рассмотрению событий, связанных с подписанием договора с Германией, отметим, что в советской идеологии и международно-политической практике со времен Ленина и в годы правления Сталина либерально-демократические и социал-демократические режимы часто вызывали у большевиков большее отторжение и неприятие, чем «правые» и авторитарные режимы. Можно вспомнить острую ленинскую критику Ллойд Джорджа и ллойд-джордизма, бичевание британских колонизаторов и «душителей» жителей колоний, английских либералов и лейбористов за их наиболее изощренную антинародную политику.

Похожей критике подвергались в советской идеологии Соединенные Штаты Америки за их «псевдодемократические» лозунги и политику, в действительности выражавшие интересы наиболее могущественных монополий, противостоящих трудящимся во всех странах мира. Столь же распространенной была жесткая критика в адрес французских социалистов и «буржуазных радикалов», «обманывавших» французский народ псевдодемократическими лозунгами и демагогией.

В то же время еще со времен революции 1917 г. и времен Раппало германофильские настроения были довольно распространенными в кругах советской элиты. Но в условиях поворота к критике фашизма советские политики и идеологи усилили осуждение антинародной сущности германского национал-социализма и его идеологии, экспансионистского характера германского империализма.

В плане идеологического воздействия на население в 30-е годы в советской пропаганде преобладала также идея о возможной войне, в которой Советскому Союзу, вероятно, придется участвовать. Собственно она вытекала из положения о том, что СССР в любой момент мог подвергнуться нападению, поэтому всячески осуждались пацифизм и притупление бдительности.

Но одновременно советские люди воспитывались в уверенности в силе и мощи социалистического государства, способного дать отпор любому агрессору. Для закрепления этой уверенности использовались и исторический опыт, и традиции русского прошлого, когда нападавшие на Россию терпели поражение. Героизм и самоотверженность советских людей пропагандировались в художественной литературе и в искусстве.

Постулаты о постоянных кризисах империализма, об обострении его внутренних противоречий занимали важное место в советской идеологии и пропаганде. Уверенность в конечной победе социализма базировалась прежде всего именно на доказательствах внутренней слабости империализма. Фактически в довоенное время отсутствовала идея о расширении зоны победившего социализма за счет каких-либо конкретных соседних или иных территорий. Коминтерн ориентировал коммунистические партии на работу по разложению капиталистических режимов в своих странах, на разоблачении их антинародной сущности. Преобладающее направление всей деятельности Коминтерна состояло в поддержке Советского Союза, его общей международной линии и конкретных внешнеполитических мероприятий.

В связи с этим еще раз отметим, что в современной исторической литературе уже длительное время ведутся острые дискуссии о том, была ли советская стратегия наступательной или преследовала оборонительные цели. С точки зрения идеологии эти споры представляются во многом надуманными. Советская идеологическая доктрина постоянно исходила из наступательной стратегии. В теоретических трудах, как правило, говорилось, что критика капитализма должна вестись в наступательном духе, в постоянном и активном разоблачении всех проявлений империализма.

С началом 30-х годов непременным атрибутом этих разоблачений была критика фашизма, его идеологии и практики. От каждого советского коммуниста и от всех коммунистических партий требовались активные действия, направленные на раскрытие достижений социалистической страны и на анализ глубоких противоречий и кризисов стран капитала и всей системы империализма.

В теоретическом багаже компартий было также обоснование глубоких противоречий между различными капиталистическими государствами, между «буржуазными силами» и группами и необходимости использования этих противоречий в интересах социалистического Советского Союза и коммунистического движения в целом.

Все эти концепции рассматривались как незыблемые, вытекающие и из общих положений марксизма-ленинизма и из конкретной ситуации в мире в 30-е годы.

Уместен вопрос, в какой мере и каким образом изменились советская стратегия и идеология после подписания советско-германского договора о ненападении вместе с приложениями от 23 августа 1939 г. В данной постановке содержится и другой вопрос — готовилось ли советское руководство к столь решительной «смене вех» и ориентиров.

Представляется очевидным, что, несмотря на поворот Москвы в сторону сближения с Германией, который обозначался еще весной и летом 1939 г., он не давал советским лидерам оснований для какого-либо пересмотра их теоретических и идеологических позиций.

Было неясно, во что выльются советско-германские контакты, к тому же продолжались тройственные переговоры между Советским Союзом, Англией и Францией. Поэтому идеологические органы (пресса, научные издания, кино, устная пропаганда) по-прежнему следовали той же линии, которая была взята из 30-х годов и которая базировалась на постоянных стереотипах социалистической теории.

Выше отмечалось, что как само подписание договора, так и особенно секретные приложения к нему были в известном смысле неожиданными для Сталина и его соратников. Им требовалось несколько дней, а может быть, и недель интенсивной работы, чтобы определить направления своей внешнеполитической деятельности. В первые недели выработка линии поведения определялась как долгосрочными целями, так и сугубо прагматическими задачами момента. В еще большей степени это касалось теории и идеологии. Любые кардинальные перемены требуют, как правило, длительного времени для переосмысления.

То, что произошло в коридорах Кремля в сентябре — октябре 1939 г., показывает, что советское руководство в принципе было готово к новой стратегии в теоретической и идеологической областях. Видимо, постепенно взяв курс на поворот в сторону Германии, Сталин продумывал влияние этого поворота и на область теории и идеологии. Но как и в какой форме это произойдет, стало очевидным, видимо, лишь после интенсивных обсуждений, начавшихся сразу же после подписания договора.

Прежде всего кремлевский лидер стоял перед необходимостью объяснить своему народу и всему миру (главным образом коммунистическому движению) причину такого резкого поворота в сторону соглашения с фашистской Германией, разоблачение и борьба с которой были главной задачей Советского Союза, коммунистических партий и всех прогрессивных сил. Следующий вопрос, который мог обсуждаться в Кремле, состоял в том, насколько далеко намеревались идти советские лидеры в своих отношениях с нацистской Германией. В принципе могли существовать разные варианты. Москва могла ограничиться подписанием договора с Германией (даже с соответствующими приложениями), решая главную задачу оставаться в стороне от конфликта между империалистическими странами, сохраняя контакты с Англией и Францией, и не менять общую идеологическую стратегию, лишь приглушив прежнюю антифашистскую и антигерманскую направленность. При такой постановке вопроса объяснить издержки от подписания договора мировому общественному мнению и собственному народу было бы не столь трудно.

Возможен был и другой вариант. Советская идеология приспосабливается к изменившейся обстановке (сохраняя дистанцию от нацистских теоретико-идеологических постулатов), но не дает никаких установок к перемене позиций коммунистических партий других стран и всего коммунистического движения в целом.

Но в Москве рассудили иначе, что ясно отразил сталинский подход к только что заключенному договору с Германией.

Последствия договоренностей с Берлином лишь начали проявляться, а в Кремле уже приступили к подготовке и претворению в жизнь кардинальной идеологической «смене вех». Видимо, настроения, воцарившиеся в Москве в последнюю неделю августа 1939 г., распространились и на сферу идеологии.

Первая реакция на договор произошла по линии Коминтерна, и сразу же Сталин получил сигналы о замешательстве и растерянности руководителей европейских компартий. 27 августа 1939 г. Г. Димитров и Д. Мануильский направили Сталину письмо, в котором сообщили: компартии «заняли правильные позиции поддержки советско-германского пакта». Одновременно они отмечали, что компартии, видимо, «рассчитывали сочетать эту поддержку с продолжением критики фашистской агрессии»[557].

Ситуация стала еще более сложной через несколько дней, когда после нападения Германии на Польшу Англия и Франция объявили войну Германии. Естественно, что компартии должны были определяться в своей тактике отношений к собственным правительствам. Об этом запрашивали Москву лидеры Коминтерна, руководители французской и бельгийской компартий, а также английской, американской и других стран. Они должны были также реагировать на германское вторжение в Польшу, которое, судя по первой реакции компартий ряда стран Европы, были готовы осудить[558].

Здравый смысл должен был подсказать Сталину и Димитрову, что по крайней мере на первых порах следовало не спешить, позволить компартиям «не терять лица» и с модификациями продолжать прежний курс. Но Димитров, как обычно, побоялся взять на себя решение вопроса и уже 5 сентября направил секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Жданову письмо, в котором сообщал, что идет разработка документа о тактике компартий в условиях начавшейся войны, и просил о срочной встрече со Сталиным[559].

7 сентября прошла известная встреча Димитрова со Сталиным в присутствии Молотова и Жданова. Сталин фактически изложил сущность того самого поворота, который начал немедленно претворяться в жизнь. Уже из его первых установок видно, что был выбран действительно крайний, наиболее резкий вариант.

Вначале Сталин повторил обычную точку зрения, что война идет между двумя группами капиталистических стран за передел мира, за господство над ним. «Мы непрочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если руками Германии было расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не зная, подрывает капиталистическую систему»[560]. И далее: «Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались». Заявив, что пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии, Сталин намеревался в следующий момент подталкивать другую сторону[561].

В этих словах вождя не было ничего необычного. В довольно упрощенной форме (все это известно, но не из протоколов, а из «Дневника» Г. Димитрова) Сталин повторял известные положения марксизма-ленинизма об использовании межимпериалистических противоречий.

Но затем он выразил то, что стало реальной установкой и для мирового коммунистического движения, и для идеологического поворота внутри страны. Сталин заявил, что в условиях войны между империалистическими державами деление стран на фашистские и демократические уже неправильно и что коммунисты должны «решительно выступать против своих правительств, против войны». Он предложил снять лозунг единого народного фронта и фактически выступил за прекращение борьбы против фашизма. Особо резко советский лидер осудил Польшу, назвав ее фашистским государством, которое угнетает украинцев, белорусов и другие народы[562].

Итак, спустя лишь две недели после подписания договора о ненападении Сталин уже выдвигал установку на прекращение критики фашизма (причем с теоретическим обоснованием), ориентируя компартии стран Европы и США на осуждение войны этих государств против Германии и на критику своих правительств. Тем самым он сталкивал компартии с общественным мнением стран Европы, давал повод обвинять их в антипатриотизме, в игнорировании национальных интересов.

Советский лидер одним махом снимал все усилия, направленные на создание единых народных фронтов и сотрудничество коммунистов и социал-демократов. Подобная тактика помимо пренебрежения интересов и положения компартий была в какой-то мере еще и лишена здравого смысла, отстраняя те силы в странах Европы, которые Москва при случае могла бы использовать для своих интересов в качестве противовеса Германии.

Как отмечалось ранее, Сталин таким же образом отказывался от возможности использования в отношениях с Германией в качестве средств нажима свои сохраняющиеся связи с Англией и Францией. А теперь он снимал и фактор общественного мнения и возможности коммунистических сил в странах Европы.

И, наконец, впервые за многие годы Сталин начал обосновывать лозунг «расширения социализма». Вообще идея распространения мировой революции всегда присутствовала в той или иной степени в арсенале советской политики, но теперь она выдвигалась в совершенно новом контексте, в связи с подписанием советско-германского пакта.

В соответствии с установками Сталина буквально в следующие дни — 8–9 сентября была принята новая директива компартиям от имени Секретариата Исполнительного Комитета Коминтерна. Фактически документ почти дословно повторял сталинские слова, сказанные им накануне. Единственным добавлением стало предупреждение компартиям Франции, Англии, США и Бельгии, выступающим вразрез с этими установками. Им предлагалось немедленно выправить свою политическую линию[563].

Однако некоторые компартии (Франции, Бельгии, Великобритании, Канады) не сразу полностью согласились с директивами руководства Коминтерна, продолжая отстаивать идею борьбы на два фронта. Президиум ИККИ снова вернулся к этой проблеме 19–20 октября[564]. И лишь в конце октября 1939 г. руководству Коминтерна удалось «исправить ошибки» ряда компартий.

Видимо, по согласованию со Сталиным Г. Димитров начал работу над программной статьей под названием «Война и рабочий класс», которую Сталин несколько раз правил, давая рекомендации автору статьи. Вообще-то сам Сталин избегал каких-либо публичных выступлений (вплоть до апреля 1940 г.). Всю работу по изложению новых установок (даваемых лично им) он возложил на Г. Димитрова и В. М. Молотова.

В этот момент Гитлер завершил разгром Польши и обратился с предложением о заключении мира. Было совершенно очевидно, что это демагогическое заявление не имело никакого реального смысла, а было направлено на то, чтобы приглушать негативный резонанс от оккупации Польши.

Но неожиданно этот нацистский демарш придал новые аргументы советскому руководству и для конкретных акций и для формирования нового теоретического подхода. В Москве начали усиленно пропагандировать мысль о том, что правящие круги Англии и Франции выступают против мира, как главные поджигатели войны, в то время как Германия демонстрирует готовность к миру. Одновременно по прямым указаниям Сталина лидеры Коминтерна отвергли попытки германских коммунистов продолжать борьбу против нацистского режима, за народную республику[565].

Сталин и Жданов торопили Димитрова с написанием статьи, и 25 октября в Кремле состоялась повторная встреча Сталина и Жданова с Димитровым, на которой советский лидер опять разъяснял новые теоретические установки. По словам Димитрова, Сталин прямо указал ему: «Мы не будем выступать против правительств, которые за мир» (имея в виду прежде всего нацистскую Германию), повторив, что не следует помогать Чемберлену[566]. Он подвел базу под свои рассуждения, заявив, что надо выдвигать только те лозунги, которые соответствуют нынешнему моменту. Стремясь подкрепить свои позиции, Сталин подверг критике позицию большевиков во время Первой мировой войны, когда ставился лозунг превращения войны империалистической в войну гражданскую. Он особенно акцентировал внимание на необходимость консолидации с СССР, подразумевая прежде всего поддержку новой советской линии в отношении Германии.

Сталин повторил этот тезис на обеде в Кремле после парада и демонстрации на Красной площади 7 ноября 1939 г. Он опять обратился к событиям Первой мировой войны, заявив, что и тогда лозунг превращения империалистической войны в войну гражданскую подходил только для России, а не для европейских стран. Характеризуя современную ситуацию, Сталин заявил, что «мелкобуржуазные националисты» в Германии (видимо, он имел в виду национал-социалистов) проявляют гибкость и способность на крутой поворот, они не связаны с капиталистическими традициями в отличие от буржуазных руководителей типа Чемберлена. Он призвал не держаться за прежде установленные правила и рутину, а вносить новые, что диктуется изменившимися условиями[567]. Таким образом советское руководство стремилось теоретически обосновать свой внешнеполитический поворот и заставить принять его коммунистическое движение, прежде всего в странах Европы.

Если беседы Сталина с Димитровым, его замечания по поводу позиции Коминтерна были рассчитаны на внешний мир, то доклад Молотова на заседании Верховного Совета 31 октября делался главным образом для внутреннего потребления. Излагая внешнеполитические итоги деятельности Советского Союза в сентябре — октябре 1939 г. и высоко оценивая дружбу с Германией и сотрудничество с ней на прочной базе взаимных интересов, в том числе и после подписания договора о дружбе и границах от 28 сентября, Молотов столь же высоко оценил советские акции в отношении Польши, договора с Прибалтийскими странами.

Но глава советского правительства и народный комиссар по иностранным делам на этом не остановился. Он фактически дословно повторил сталинские слова, сказанные во время бесед с Димитровым, в частности и такие: «Старые формулы явно устарели и теперь неприменимы»[568].

Он заявил, что понятия «агрессия» и «агрессор» приобрели новый смысл и что Германия стремится к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, выступают за продолжение войны и против заключения мира. И далее он резко осуждал действия Англии и Франции в защиту Польши и т. п.

Однако глава советского правительства и на этом не остановился. Он обратился к идеологическим проблемам и обвинил правящие круги Англии и Франции в объявлении чего-то вроде «идеологической войны» против гитлеризма (напоминающей старые религиозные войны). «Но такого рода война не имеет для себя никакого оправдания… Идеологию гитлеризма, — заявил Молотов, — как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это — дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с ней войной»[569].

Этот пассаж советского наркома, конечно, свидетельствовал о многом. В своем стремлении оправдать внешнеполитический поворот, советские лидеры перешли границы. Глава правительства и дипломатического ведомства мог защищать подписание договора и внешнеполитические акции, но брать на себя функцию защиты гитлеризма как идеологии было не просто бессмысленно и непонятно, но и крайне вредно для самого Советского Союза.

Прежде всего напомним, что за две недели до этого, объясняя ввод советских войск в Польшу, Молотов настаивал на советской политике нейтралитета, а теперь он взялся защищать гитлеровскую идеологию, которую СССР клеймил по всем линиям и осуждал на всех уровнях в течение многих лет. Оправданием гитлеровской идеологии советские руководители словно нарочито противопоставляли себя всему миру и общественности стран Европы и других континентов. А главное, в этом не было никакой необходимости для конкретной советской политики.

Трудно найти этому какое-либо рациональное объяснение, тем более, что в идеологии нацистского руководства не произошло такой же перемены. Конечно, из печатных изданий и в официальных речах исчезли все антисоветские и антибольшевистские клише и обвинения, но не появилось и прославление идеологической доктрины большевизма. А если такие намеки и были, то как желание «подыграть» тональности, появившейся в советской пропаганде.

По линии Коминтерна в течение октября 1939 — примерно мая 1940 г. компартиям постоянно давались рекомендации поддерживать советские внешнеполитические акции, в том числе и позицию СССР во время зимней войны с Финляндией. Наиболее болезненным результатом были указания Коминтерна германской компартии. В конце декабря 1939 г. руководство Коминтерна направило свои соображения о «Политической платформе КП Германии», отметив, что в Германии сложились два фронта. Один — фронт господствующего режима, заключившего договор о дружбе с Советским Союзом (хотя и не гарантирующий последовательную дружбу с СССР), и второй — включающий некоторые круги буржуазии, часть католических и социал-демократических кругов. Этот фронт направлен непосредственно против пакта и против дружбы с СССР и идет «в услужение к англо-французскому военному блоку, выступая и против германского народа и против Советского Союза»[570]. Компартии Германии предлагалось прекратить борьбу против нацистского режима, а выступать против тех сил (по большей части умеренных кругов), которые ориентировались на англо-французский блок. Следуя этим указаниям, германские коммунисты должны были отказаться от борьбы с теми, кто организовал травлю и преследования коммунистов, кто арестовал многие тысячи активистов КПГ и держал в тюрьме генерального секретаря КПГ Э. Тельмана.

Таким образом, в своем стремлении задобрить Гитлера и доказать ему свою дружбу и лояльность советские лидеры были готовы даже пожертвовать делом германских коммунистов. Москва как бы расчищала для нацистского режима поле и вне и внутри страны, облегчая ему реализацию своей программы подавления демократических сил в Германии и пропаганды идей мирового господства.

Завершая вопрос о международно-политической сфере, отметим, что крайне жесткую критику советские лидеры обрушили на деятелей социал-демократии. В статье «Война и рабочий класс», которую Сталин редактировал, Г. Димитров посвятил специальный раздел разоблачению деятельности II Интернационала, в том числе и за прошлые прегрешения[571]. Главный вывод автора статьи был высказан предельно откровенно: «У коммунистов не может быть никакого единого фронта с теми, кто находится в общем фронте с империалистами и поддерживает преступную антинародную войну»[572]. В редакционной статье «Коммунистического Интернационала» № 5 за 1940 г. снова звучит крайне резкое по тону осуждение «вожаков социал-демократии»[573].

В общую критику социал-демократии включился и В. М. Молотов. В своем докладе на заседании Верховного Совета СССР 29 марта 1940 г. он в свойственном для него стиле заявил: «В яростном вое врагов Советского Союза все время выделялись визгливые голоса проституированных «социалистов» из II Интернационала… лакеев капитала, продавших себя поджигателям войны»[574].

Таким образом, руководство Советского Союза и Коминтерна вернулись к практике начала 30-х годов, когда социал-демократия была объявлена «социал-фашизмом». Ирония судьбы состояла в том, что на этот раз ее обвиняли уже не в пособничестве немецкому фашизму, а в том, что она призывала к борьбе с этим самым германским фашизмом, который превратился из главного врага в партнера Советского Союза.

Как известно, роспуск Коминтерна произошел в других условиях в 1943 г., но его действия начиная с осени 1939 г. во многом дискредитировали эту организацию в глазах мировой общественности и коммунистического движения и в значительной степени способствовали прекращению ее существования.

Все перечисленные выше мероприятия были обращены на международную сферу, но существенный идеологический поворот произошел и внутри Советского Союза.

Буквально через несколько дней после подписания советско-германского договора в центральных советских газетах появились первые комментарии, которые уже содержали непрозрачные намеки на «дружбу народов СССР и Германии». 31 августа, выступая на внеочередной сессии Верховного Совета, Молотов заявил, что ранее «были некоторые близорукие люди», которые увлекались «упрощенной антифашистской агитацией»[575]. Это был явный знак к переменам не только во внешнеполитической, но и в идеологической сфере. Российский историк В. А. Невежин приводит реакцию писателя И. Г. Эренбурга: эти слова Молотова «меня резанули. В ту зиму мне пришлось обзавестись очками, но признать себя «близоруким» я не мог: свежи были картины испанской войны; фашизм оставался для меня главным врагом»[576].

Слова, брошенные Молотовым как бы вскользь, были неслучайными. Как показали дальнейшие события, советские лидеры намечали резкий поворот во всей системе «пропаганды и агитации». Они осознавали, что этот поворот вызовет непонимание у многих советских людей, поэтому-то и начиналась артподготовка к смене идеологических ориентиров.

Даже западные деятели, в том числе и германские, отмечали замешательство в различных кругах советской общественности. Об этом сообщал в Берлин германский посол Ф. Шуленбург 6 сентября 1939 г.: изменения советской политики «после нескольких лет пропаганды именно против германских агрессоров все-таки не очень хорошо понимаются населением»[577]. Об этом же писали многие зарубежные дипломаты и журналисты. А. Верт констатировал, что «миллионы русских были просто шокированы случившимся»[578]. При этом речь шла и о самом факте подписания договора, и о том пропагандистском фоне, который его сопровождал.

В условиях советской действительности, когда на собраниях и митингах принимались, как правило, решения, одобряющие советскую политику, в том числе и заключение договора с Германией, казалось, не могло быть и речи о какой-либо критике действий советских властей. И в этом плане чрезвычайно интересны находящиеся в РГАСПИ подборки писем трудящихся в адрес Молотова, в которых в том числе шла речь и об оценках пакта с Германией. Разумеется, для Молотова отобрали особо интересные письма, а не обычное восхваление советской политики.

Приведем лишь некоторые из писем. 24 августа 1939 г. некая Родина в письме к Молотову писала по поводу советско-германского пакта:

«Договор краткий, но содержательный, но меня удивляет, почему не предусмотрен следующий пункт: «При нарушении странами ст. I, II и IV договор расторгается автоматически со дня установления прямого или косвенного его нарушения, так как всем известно, что Германия по своей дурной «привычке» использует малейшую недоговоренность»[579].

Еще более определенно высказывается рабочий из Набережных Челнов Ст. И. Панфилов, который писал Молотову 28 августа:

«Договор о ненападении можно еще (условно) приветствовать, как некое болеутоляющее и обнадеживающее. О практической же пользе для нас судить подождем: не бросит ли Гитлер в нужную ему минуту этот договор в мусорный ящик, как ничего не стоящий клочок бумаги, что он неоднократно проделывал с другими, и не будет ничего удивительного, если он это проделает также и с нами. Вспомните-ка покойного Козьму Пруткову, говорившего: «Единожды солгавши, кто тебе поверит! Ломаный грош — вот цена словам таких людей, как герр Гитлер и Кº.

А вот торгово-кредитное соглашение — это особая статья. Я лично думаю (более, уверен!), что этим соглашением мы поможем фашистской Германии пережить трудную для нее минуту, предоставляя ей кредит в 200 млн марок, может быть, для закупки военного сырья. Не помогать изворачиваться, да точить на нас нож надо, а бойкотировать, блокировать фашистских каннибалов, отгородиться от них китайской стеной, рвами, колючей проволокой, рогатками, волчьими ямами. Пусть жарятся в собственном (арийском) соку. А помогать им спрыгнуть с горячей сковороды — не в наших интересах. Наоборот! Нужное же нам машинное оборудование, полагаю, могут поставить нам не хуже и не дороже, другие страны, а не только Германия.

Вот почему я отношусь к торгово-кредитному соглашению с фашистской Германией отрицательно и против его заключения протестую. Никаких подобных сделок ни с Германией, ни с Японией, ни с Италией, пока там власть в руках теперешних каннибалов! Бойкот им и эмбарго»[580].

Панфилов призывал «выгнать японцев со всего Дальневосточного края и ликвидировать все японские концессии на Сахалине»[581].

Мастер завода «Компрессор» Петров в письме, посланном после начала польского похода 19 сентября 1939 г., выражает недовольство тем, что у немцев остается часть Украины и Белоруссии, которые «Гитлер прибрал к рукам». Автор требует включения в СССР всей Галиции и Белоруссии и городов Кракова, Люблина, Брест-Литовска, Белостока, Гродно, Вильно[582]. Ничего не зная о секретном протоколе к пакту, автор письма призывает присоединить к СССР Бессарабию и освободить «наших братьев по крови в Финляндии»[583]. «Мнение всех, — пишет Петров, — Прибалтика должна быть наша, пусть Прибалтийские государства войдут в качестве равноправных республик в нашу семью. Не надо забывать, что много крови пролито русской за прорубание окна в Европу. Бессарабия также наша. Ждать нечего, если надо — все пойдут в большой бой»[584]. Автор письма просит Молотова, чтобы генштаб подробнее сообщал о боях Красной Армии, о реакции на наши шаги Англии, Франции и США[585].

Любопытно, что все это писалось 19 сентября, т. е. до переговоров и заключения договоров со странами Прибалтики.

Комсомолец Полканов из Курска 21 сентября своеобразно откликнулся на советско-германский пакт, призывая Молотова сказать Гитлеру: «Если он согласен быть во всех отношениях с Советским Союзом, то надо предложить ему стать коммунистом. Ибо так или иначе земной шар должен быть в два цвета, вода — в синий, а земля — в красный»[586].

В своем послании некий Ведков одобряет слова Молотова о том, что СССР будет давать отпор японцам. В отношении стран Балтии он пишет: «Заключив мир с маленькими Балтийскими странами, признав их внутреннюю самостоятельность, мы отнюдь не предполагаем, что им предстоит стать очередной жертвой фашизма и трамплином для нападения на нас». Поэтому он предлагает заявить: «Посягательство на какое-либо нарушение свободы этих малых государств ни в коем случае не будет допущено. Это своевременное заявление дает возможность в будущем сэкономить не один рубль, так как захват соседних с нами Балтийских стран потребует дополнительных расходов на вооружение»[587].

Как видим, приведенные немногочисленные письма отражают далеко неоднозначную реакцию простых советских людей на столь неожиданный поворот в советской внешней политике.

Особенно непонимание ощущалось среди интеллигенции, писателей, ученых и журналистов. Многие из них, видимо, не могли принять прекращение всякой критики Гитлера и Геббельса, тех самых вождей национал-социализма, против которых столько лет велась пропагандистская война.

Малейшее упоминание о Германии, даже об ее истории, фашизме в критическом плане теперь изымалось органами цензуры. Поскольку ученые и публицисты «не успели перестроиться», то из газет и журналов, из фильмов и радиопередач почти полностью исчезла германская тема. Зато в большом количестве публиковались самые разнообразные материалы, относящиеся к Англии, Франции и США, причем теперь все публикации были выдержаны в резких обличительных тонах. Ознакомление с журналами по исторической и международнополитической тематике показывает, что в конце 1939–1940 гг. в них печатались десятки статей об истории и современной политике стран Европы, Азии, Америки и Африки, но Германия практически почти не упоминалась. Даже в материалах с критикой колониализма ни слова не говорилось о германской политике в отношении стран Ближнего и Среднего Востока и т. п.

Поскольку все же в редакции поступали статьи, содержащие критику фашизма, пришлось вмешаться лично Сталину. Так, он имел беседу с Л. З. Мехлисом о газете «Красная Звезда», которая помещала подобные материалы, и дал указание немедленно прекратить их публикацию[588].

Как всегда, в советской идеологической практике многие хотели доказать свою лояльность и явно переусердствовали в своем стремлении представить Германию как «постоянного друга Советского Союза». Уже не могло быть и речи о том, что она может быть эвентуальным противником.

После начала польских событий с ведома А. А. Жданова начали издаваться материалы, характеризующие Польшу как страну полуфашистского типа. Сам он опубликовал статью под названием «О внутренних причинах военного поражения Польши», в которой клеймил польские власти, угнетавшие людей других национальностей[589].

Представляют интерес те многочисленные директивы, которые давались руководством ВКП(б) и Главным политическим управлением Красной Армии военным округам. Практически во всех воинских частях выходили газеты. Их редакторам давались указания печатать материалы в духе общих идеологических установок. Это означало, что и в воинских частях снималась всякая критика фашизма и Германия уже не представлялась как возможный противник.

В конкретном плане подобный подход имел еще один отрицательный аспект. В армии фактически полностью прекратилось идеологическое обоснование вероятности войны с Германией. Вместо этого развертывалась антибританская и антифранцузская пропаганда, что в военном отношении было лишено смысла, поскольку ни о каких предполагаемых военных операциях против них речь не шла.

В связи с польским походом Красной Армии в сентябре 1939 г. в советской пропаганде выдвигалась тема освободительной миссии Советского Союза. Все органы пропаганды и информации получили указание активно писать о советских воинах-освободителях, которые пришли на помощь украинцам и белорусам, живущим под гнетом польской буржуазии. И эта тема в отличие от лозунгов, обеляющих фашизм, получила одобрение советских людей, в том числе и интеллигенции. В ряде научных трудов приведено немало высказываний и выдержек из писем участников похода в Польшу, а также советских писателей и журналистов, в которых они практически полностью одобряют и поддерживают «освободительную миссию» Советского Союза.

В дальнейшем, когда из освобожденных территорий стали поступать известия о процессах советизации и коллективизации, об арестах и высылках нежелательных элементов, тон публикаций стал несколько менее восторженным, но в целом идея «освобождения» заняла существенное место в арсенале советской идеологии.

Явно меньший энтузиазм был проявлен по отношению «освободительной» миссии Советского Союза в Финляндии. Это было связано с сильным финским сопротивлением и большими потерями Красной Армии. Сама идея «освобождения» возможно и получила бы бóльшую поддержку, если бы не сопровождалась столь значительными жертвами.

В упомянутой книге В. А. Невежина приводятся слова ответственного редактора газеты «Красная Звезда» Е. А. Болтина о том, что войну с Финляндией мы начали под лозунгом выполнения Красной Армией ее интернациональных задач. Однако практика заставила нас убедиться, что этот лозунг, обращенный к красноармейцам, оказался неправильным, и его пришлось заменить другим, правильным — о защите северо-западных границ СССР и Ленинграда[590].

Идея освобождения и освободительной миссии, получившая распространение с сентября 1939 г., трансформировалась летом 1940 г. в теорию «расширения социализма». Она находилась в органической взаимосвязи с постоянным постулатом о капиталистическом окружении и об СССР как «осажденной крепости». В этом плане всякие действия по расширению зоны социализма находили понимание у советских людей.

По свидетельствам Г. Димитрова, еще в ходе беседы в ночь с 7 на 8 сентября 1939 г. Сталин заявил, что он не видит ничего плохого в «расширении социалистической системы… на новые территории и население»[591].

В докладе 6 ноября 1939 г. Молотов сказал, что с присоединением Западной Украины и Западной Белоруссии «капиталистическому миру пришлось потесниться и отступить, а СССР вырос на своей территории, а по количеству населения — примерно на 13 млн человек»[592]. В следующем докладе 1 августа 1940 г. он снова вернулся к этой теме. По его словам, после вхождения Прибалтийских стран в СССР и присоединения Бессарабии и Северной Буковины население Советского Союза увеличилось на 10 млн человек, а вместе с населением Западной Украины и Западной Белоруссии — более чем на 23 млн[593]. Молотов отметил, что ¹⁹⁄₂₀ всего этого населения раньше входило в состав Советского Союза, но было силой отторгнуто в момент его военной слабости империалистическими державами Запада. Теперь это население должно воссоединиться с Советским Союзом. Речь шла и о возвращении исконных земель, и о том самом расширении социализма, о котором говорили Сталин в тесном кругу еще 7–8 сентября 1939 г. и Молотов в публичных речах на сессиях Верховного Совета.

Соответственно эта тема оставалась одной из центральных в идеологическом арсенале советской пропаганды. На совещании 9 сентября 1940 г. в связи с выходом художественного фильма «Закон жизни» Сталин заявил: «С точки зрения борьбы сил в мировом масштабе между социализмом и капитализмом СССР делает большое дело, поскольку мы (Советский Союз) расширяем фронт социализма и сокращаем фронт капитализма[594].

Следует отметить, что во всей пропагандистской работе в связи с реализацией лозунга «расширения социализма» имелись по крайней мере две особенности. Во-первых, население, ничего не зная о секретных договоренностях с Германией, никак не связывало расширение зоны советских территорий с отношениями с Германией. Во-вторых, в силу взятого курса на полное замалчивание военной угрозы со стороны Германии советские идеологи не могли использовать тезис о значении присоединяемых территорий в плане противодействия германскому продвижению на Восток (на что советские дипломаты постоянно намекали в беседах с представителями Великобритании и других стран).

Примерно с весны 1940 г. в советско-германских отношениях начали сказываться первые признаки напряженности. Как мы знаем, сначала они затронули экономическую сферу, где обе стороны проявляли недовольство взаимным исполнением принятых на себя обязательств. В частных беседах советские руководители разных рангов все чаще выражали недовольство действиями Германии и намекали, что она остается потенциальным противником Советского Союза. И хотя пресса и научные журналы продолжали следовать линии, намеченной в сентябре-октябре 1939 г., тон научных и пропагандистских материалов стал более сдержанным.

Прежняя эйфория в Кремле явно отходила на второй план. Уже не было восхвалений фашистской идеологии и тем более гитлеризма. Участились случаи, когда обобщенная безымянная критика империализма могла подразумевать и Великобританию, и Германию. В. А. Невежин приводит пример, когда Сталин говорил в марте 1940 г. советскому генералу Петрову: «Учтите: договор с Германией, хотя мы и подписали, но фашистская Германия была и остается нашим злейшим врагом»[595].

Весной 1940 г. Москву посетила известная польская писательница В. Василевская. В беседе с ней Сталин заявил 28 июня 1940 г., что война с немцами начнется «рано или поздно»[596].

И таких заявлений, намеков или полунамеков становилось летом 1940 г. все больше. Совершенно ясно, что советские деятели разных рангов (писатели, ученые, служащие наркоматов, руководители средств информации) могли это делать лишь при одном условии — они знали о настроениях в Кремле. И хотя не было никаких специальных постановлений по этому поводу, но разными способами и Молотов, и Жданов и, наконец, сам Сталин выражали растущее недовольство Москвы поведением германских лидеров, которые по всем линиям демонстрировали явные препятствия для реализации экономических связей и осуществляли самостоятельные (без консультации с Москвой) действия в разных регионах мира. Беспокойство значительно возросло после молниеносного разгрома Франции, когда рухнули надежды Сталина на длительный конфликт Германии с ее противниками в Европе.

Аналогичные тенденции стали заметны и в действиях Коминтерна. Анализ многочисленных документов Коминтерна показывает, что летом 1940 г. проявились признаки его переориентации. 8 июня 1940 г. в директивах компартии Голландии давались рекомендации усилить сопротивление германской оккупации. Аналогичные советы направлялись другим компартиям[597].

Значительные дискуссии проходили в Коминтерне в связи с выработкой новой позиции французской компартии. После многочисленных согласований с Москвой было определено, что продолжающаяся борьба с собственной буржуазией должна увязываться с борьбой против иноземных (т. е. немецких) захватчиков.

Интересна оценка момента, данная германскими коммунистами 24 мая 1940 г. Уже говорилось (явно с согласия Москвы) об империалистическом насилии со стороны германской буржуазии, о сочувствии германских коммунистов народам Дании, Норвегии, Бельгии, Люксембурга, порабощенным польскому, чешскому и австрийскому народам[598].

В ряде документов компартий сохранялись резкие оценки деятельности британских и французских правящих кругов, но теперь они сочетались (чего не разрешалось ранее) с явной критикой германского империализма и его оккупационной политики. В ноябре 1940 г. Г. Димитров говорил Молотову: «Мы взяли курс на разложение оккупационных немецких войск в разных странах». Он спрашивал Молотова, не помешает ли это советской политике, на что получил ответ: «Конечно, это надо делать. Мы не были бы коммунисты, если не вели бы такой курс. Только это надо делать без шума»[599].

В это же время Москва стала использовать Коминтерн и для осуждения политики Германии, например, в связи со вторым венским арбитражем и германской политикой на Балканах[600].

Любопытно и то, что в ряде документов Коминтерна в конце 1940 — начала 1941 г. снова ставился вопрос о возможности создания национальных антифашистских фронтов. При этом речь шла об Италии, Франции и, может быть, других стран[601].

После неудачи визита Молотова в Берлин тенденции к критике Германии возросли[602]. Примером использования идеологического давления на немцев может служить история с публикацией в газете «Труд» в январе 1941 г. статей немецкого писателя Л. Фейхтвангера, известного своим критическим отношением к нацизму. Этим Москва хотела показать свое недовольство позицией германских представителей на торговых переговорах между СССР и Германией. Известен, в том числе и по дипломатическим каналам, факт недовольства ведомств Геббельса этой советской публикацией. По этой или по другой причине, но немцы в итоге заняли на переговорах более примирительную позицию, а публикация Фейхтвангера была немедленно приостановлена[603].

Следует особенно подчеркнуть, что многие указанные действия (и со стороны Коминтерна и в советских идеологических и пропагандистских органах) иллюстрировали признаки отрезвления советских лидеров, их постепенный, хотя и весьма ограниченный и осторожный отход от прежней линии на дружбу с Германией, на оправдание фашизма и его идеологии, на отказ от любой критики фашизма (его идеологии, оккупационной практики), на прекращение любой критики германских действий. Но все это было скрыто от общественности. Конечно, сведения об этих переменах доходили до германского руководства. Но оно, как правило, не реагировало на поступающую информацию, видимо, потому, что в Берлине уже приняли решение готовить войну против Советского Союза.

В публичном же плане в советской пропаганде прогерманская линия полностью не прекратилась. По-прежнему материалы о Германии (в том числе и об ее истории) публиковались в малой степени и в весьма общем и примирительном духе. Но все же хвалебный тон этих материалов был явно снижен. Недовольство в Кремле некоторыми действиями Германии, ее нежелание считаться с советскими интересами влияли на содержание и формы советской пропаганды и агитации.

Советская элита получала с лета — осени 1940 г. сигналы, которые несколько разрушали дружественный прогерманский стереотип, созданный осенью 1939 г. Это еще не вылилось в «образ будущего врага», но появились намеки, которые шли в этом направлении. Они разрушали миф о «вечной и нерушимой советско-германской дружбе и сотрудничестве».

Однако для миллионов советских людей по-прежнему помещались оптимистические статьи в прессе, шли радиопередачи о высоком уровне политических и экономических связей с Германией. Во всяком случае после победных отчетов и докладов о росте силы и могущества Советского Союза не могло возникнуть больших сомнений в правильности и успехах советского внешнеполитического курса на развитие сотрудничества и дружбы с нацистской Германией.