Канун трагедии: Сталин и международный кризис. Сентябрь 1939 — Июнь 1941 года

Стремительное и неожиданное поражение Франции и оккупация Германией большей части Западной и Северной Европы означало, что Гитлер выполнил часть своего стратегического плана — был разгромлен давний противник (Франция), а Великобритания оттеснена на острова. Теперь предстояло определить дальнейшее направление действий — либо подготовка к вторжению в Англию, либо движение в сторону Балкан, либо поворот на Восток, поскольку сокрушение России оставалось одной из главных задач нацистского режима.

В совершенно новой ситуации оказалось советское руководство. В изменившихся условиях необходимо было определить действия на ближайшее время и главное на длительную перспективу, поскольку идея Сталина находиться «над схваткой» и использовать в полной мере войну между двумя империалистическими группировками уже не могла быть реализована.

На фоне нарастания напряженности в советско-германских отношениях раскрываются итоги поездки В. М. Молотова в Берлин, определившей новые установки Кремля в отношении Германии, маневры в Лондоне и реакция Москвы на перспективы советско-английских отношений. Значительное внимание уделяется противоборству великих держав на Балканах, куда все больше смещались интересы воюющих сторон.

Осознав изменившуюся международную обстановку, руководство Кремля с конца 1940 г. взяло курс на постепенную подготовку к возможному столкновению с Германией.

В завершающих разделах рассматриваются внешнеполитические усилия советского руководства и меры, предпринимаемые внутри страны, в связи с нарастающей угрозой войны с Германией против СССР.

Присоединение и советизация Прибалтики

События в Прибалтике лета 1940 г. продолжают привлекать внимание многих историков, общественных деятелей и журналистов, в том числе в самих странах Балтии. За годы после обретения независимости там было издано значительное число научных и публицистических книг, статей и сборников документов, проведены десятки конференций и круглых столов, в которых шла речь о событиях 1939–1940 гг.[604] Особый всплеск интереса произошел в связи с празднованием 60-летия окончания Второй мировой войны.

Большинство авторов и общественных деятелей этих государств называют тот период началом «советской оккупации», которую доводят до 1990 г. Характерная черта изданных здесь исторических трудов состоит также в явной недооценке внутренних процессов в Литве, Латвии и Эстонии, выразившихся в недовольстве значительной части населения социально-экономической и политической ситуацией, на основе чего усиливались позиции левых сил. Не берется в расчет и такой фактор, как понимание того, что страны Прибалтики находились между Германией и Советским Союзом и некоторая часть этих сил, в том числе и среди интеллигенции, была готова сделать выбор в пользу Советского Союза.

Анализируя современную историческую литературу стран Балтии, необходимо выделить объемистый труд эстонского историка Магнуса Ильмярва «Тихое подчинение» («Silent Submission»)[605], в котором дается несколько иная трактовка событий 1939–1940 г. в Прибалтике. Основные положения автора сводятся к тому, что авторитарные режимы, установивившиеся в Эстонии, Латвии и Литве еще в середине 30-х годов, вызывали недовольство широких масс населения, в том числе интеллигенции, особенно левого направления. Все внутри- и внешнеполитические решения правительств этих стран принимались без широкой информированности населения.

В своей недавно изданной книге «Прибалтика и Кремль» российский историк Е. Зубкова пишет в этой связи: «Отсутствие политического плюрализма, подавление оппозиции, усиление государственного контроля в сфере экономики, национализм и ограничение прав национальных меньшинств — эта тенденция проявилась в Литве, Латвии и Эстонии по-разному и с разной степенью интенсивности, но эволюция всех трех Балтийских стран накануне советского вторжения шла именно в этом направлении»[606].

М. Ильмярв констатирует, что элита всех трех стран постоянно стремилась ориентироваться на великие державы, среди которых первое место принадлежало Германии. Именно такая направленность превалировала и в действиях прибалтийских лидеров в драматические 1939—1940-е годы. Опираясь на эту линию, они склонялись то в пользу Германии, то СССР, при этом левые круги предпочитали в этой ситуации Советский Союз.

Проблема «выбора» между Германией и СССР действительно существовала. Е. Зубкова приводит следующую цитату из книги А. Штромаса: «После 1933 г. прогрессивные интеллектуалы, видя усиливающуюся нацистскую угрозу, начали думать о возможности включения своих стран в «интернационалистский» Советский Союз, предпочитая его Третьему рейху»[607]. Теория «выбора» широко обсуждалась в кругах интеллигенции всех трех Балтийских республик. Советский дипломат писал из Латвии в сентябре 1939 г.: «Значительная часть влиятельных кругов восприняла пакт (о взаимопомощи между СССР и Латвией. — А. Ч.) как наименьшее зло — лучше мол быть под влиянием русских, чем немцев, ибо при русских латыши все же сохранят свою национальность, а немцы уничтожат не только национальную культуру, но и самих латышей[608].

Анализируя состав первых правительств Эстонии, Латвии и Литвы, М. Ильмярв отмечает, что это были видные представители прибалтийской интеллигенции левого спектра. Он дает и своеобразную трактовку действий СССР. Основываясь на определении понятия «оккупация» в международных правовых документах, которое означает занятие войсками всей или части чужой территории, автор не считает советские действия оккупацией в точном смысле этого слова, называя их «оккупацией мирными способами» (или «мирной оккупацией»).

Представляется, что именно значительное внимание автора к внутриполитической ситуации в Прибалтийских странах, к расслоению общества и политических элит, к постоянной ориентации на великие державы дает возможность представить картину событий 1939–1940 гг. более сложной и многофакторной, чем это делает большинство современных историков стран Балтии. Не случайно книга М. Ильмярва вызвала широкую полемику в Эстонии и явное недовольство в националистических кругах эстонской элиты.

Все сказанное не оправдывает противоправных и аморальных акций сталинского руководства, так же как и массовых репрессий против местного населения. Но учет различных факторов абсолютно необходим, в том числе внутренней политики, реакции Германии, Англии и Франции на события в Прибалтике летом 1940 г. Кроме того, вызывает много вопросов и возражений характеристика положения в странах Балтии после 1945 г. как продолжение советской оккупации. Хорошо известно, что в послевоенной Прибалтике не было советских войск и что советский режим в этих республиках был даже более либеральным, чем на остальной территории СССР.

В последние годы ряд историков стран Балтии включились в кампанию по оправданию действий тех, кто сотрудничал с нацистами в годы Второй мировой войны. Они считают этих коллаборационистов ветеранами войны, давая им часто бóльшие привилегии, чем тем, кто воевал против немецких оккупантов.

К сожалению, историография Балтийских стран демонстрирует постоянную связь с интересами современных политиков этих государств, что ведет к политизации истории, как бы стимулируя те круги в России, которые в ответ пытаются полностью оправдывать действия сталинского руководства в 1939–1941 гг. Тем самым создается некий заколдованный крут, который предельно затрудняет возможности для поиска каких-либо компромиссных формулировок.

В то же время и в российской исторической литературе за последние годы произошло заметное размежевание. После известного Постановления Съезда народных депутатов, осудившего советско-германский пакт 1939 г., в исторической литературе и публицистике стали преобладать оценки летних событий 1940 г. как нарушение принципов международного права и морали.

Однако с середины 90-х годов появились работы, авторы которых или возвращались к старым оценкам (согласно им действия сталинского руководства диктовались только соображениями обеспечения безопасности страны), или давали более сбалансированные объяснения событий тех лет. При этом снова возрос интерес к внутренним прибалтийским аспектам рассматриваемого периода, к анализу режимов в Латвии, Литве и Эстонии, существовавших до 1940 г. Различия в освещении событий отражали отношение к более общим вопросам, прежде всего к советско-германским договорам 1939 г., положению Советского Союза в Европе и в мире в 1939–1941 гг. Российские историки Н. С. Лебедева и Е. Ю. Зубкова, трактуя события 1940 г., считают период с 15–17 июня до 3–5 августа оккупацией Прибалтийских стран (хотя, как пишет Зубкова, и с большей долей условности), а после вхождения их в состав СССР они стали частью «коммунистического режима» советского образца[609].

За прошедшие годы после распада СССР и образования независимых государств, в том числе и в Балтийском регионе, после обнародования секретных протоколов к советско-германским договорам и публикации множества документальных свидетельств появилась возможность воссоздать реальную картину происходившего, с учетом всей совокупности самых разнообразных и противоречивых факторов развития, международных и внутриполитических аспектов. Необходимость именно такого подхода была подтверждена и стала очевидной и в связи с празднованием 60-летия окончания Второй мировой войны. Эта годовщина показала также непродуктивность излишней политизации истории, ее подчиненности потребностям определенных политических кругов.

Несомненно, драматичность событий 1940 г. и их острое восприятие в странах Балтии и во всем мире продолжает оказывать влияние на историографию, порождая споры и различия в оценках.

Обращаясь к истории присоединения Прибалтики к Советскому Союзу летом 1940 г., следует сконцентрировать внимание на нескольких моментах. Прежде всего встают вопросы, каким образом и в какое время Сталин намеревался решать прибалтийскую проблему после сентября 1939 г. Это относилось ко всем территориям, отошедшим к сфере советских интересов. С ответом на эти вопросы связаны следующие: когда и почему советское руководство приняло решение приступить к решению проблем Прибалтики.

Прежде всего необходимо учитывать необходимость обеспечения безопасности СССР, которая встала особенно остро в условиях Второй мировой войны и быстрых германских побед в Европе. Важно также иметь в виду внутренние факторы развития Балтийского региона и весь аспект двустороннего взаимодействия советских властей с правительствами и общественными организациями Латвии, Литвы и Эстонии. Наконец, весьма интересен для исследователей этой темы анализ внешнего контекста событий 1940 г., куда входят и расчеты Советского Союза, и вся международная обстановка весной и летом 1940 г., и реакция обоих воюющих блоков на возможные и реальные действия СССР в Прибалтике.

Мы помним, что вопрос о советских гарантиях в Прибалтике был одним из ведущих на англо-франко-советских переговорах летом 1939 г. Как отмечалось выше, в какой-то мере решения, принятые в ходе переговоров о заключении советско-германского пакта в августе 1939 г., были неожиданными для Москвы. Максимум, чего добивались представители СССР на упомянутых переговорах с Англией и Францией, было согласие Польши и Румынии на проход советских войск через их территорию в случае общих военных действий предполагаемых союзников. В отношении же Прибалтики на протяжении всего 1939 г. намерения СССР концентрировались на нейтрализации Прибалтики, ослаблении там германского влияния и усилении своей роли в этом регионе. В таких условиях произошло подписание пакта Молотова — Риббентропа и признание Германией включения Прибалтики в сферу советских интересов.

Судьба Восточной Польши решалась в условиях разгрома Польши немецкими войсками в сентябре 1939 г. А в Прибалтике, Финляндии и Бессарабии советским лидерам предстояло действовать самостоятельно. При этом была своя специфика в отношении Бессарабии. Ее захват Румынией никогда не признавался Советским Союзом, поэтому ее возвращение было как бы естественным его требованием. Что касается Прибалтики и Финляндии, и здесь ситуация имела свою специфику. Латвия, Литва, Эстония и Финляндия, бывшие ранее частью Российской империи, после революции в России стали самостоятельными государствами, с которыми СССР имел нормальные дипломатические отношения со всеми вытекающими международно-правовыми последствиями.

Как уже отмечалось, согласно документам АВП РФ два отдела Наркоминдела в начале сентября 1939 г. начали готовить проекты новых договоров о взаимопомощи с Латвией, Литвой, Эстонией, которые были подписаны в сентябре — октябре 1939 г.[610] Теперь известно во всех деталях, что, отдавая эти территории в сферу интересов своего нового союзника, Гитлер рассчитывал в ходе будущей войны, в том числе против СССР, вернуть их «Великой Германии».

Но об этом в сентябре — октябре 1939 г. речь не шла. Сталин и Молотов, очевидно, приняли решение вернуть в сферу советского влияния то, что прежде принадлежало Российской империи, укрепляя тем самым свои границы и безопасность. Осуществить это намерение предполагалось в несколько этапов.

Согласно договорам о взаимопомощи страны Балтии сохраняли свою независимость. Судя по заявлениям Сталина и Молотова, расчет делался на постепенное усиление советского влияния в странах Прибалтики.

В Москве верили также, что антинародная политика руководства в этих странах будет усиливать недовольство среди населения, которое в итоге приведет к постепенной смене режимов и приходу к власти левых сил, ориентирующихся на Советский Союз.

Естественно, в Москве учитывали и общее развитие международной обстановки. Были критически проанализированы и учтены ход и итоги финской кампании. «Странная война» между Германией, с одной стороны, Англией и Францией, с другой, давала Сталину возможность для маневра, для постепенного усиления влияния в Прибалтийских странах. Как свидетельствуют документы (и опубликованные, и архивные), до мая 1940 г. обстановка здесь не обострялась. Советские военные, расквартированные в Латвии, Литве и Эстонии, получили строгий приказ не выходить за расположение советских баз и по возможности не вмешиваться в жизнь Балтийских республик, избегать тесных отношений с населением.

Судя по документам, в Москве проявляли недовольство излишне активными контактами советских военных с местным населением. В октябре 1939 г. Молотов писал советскому полпреду в Эстонии К. Н. Никитину: «Нашей политики в Эстонии в связи с советско-эстонским пактом о взаимопомощи Вы не поняли. Видно, что Вас ветром понесло по линии настроений советизации. Вы обязаны, наконец, понять, что всякое поощрение этих настроений насчет «советизации» Эстонии или даже простое непротивление этим настроениям на руку нашим врагам и антисоветским провокаторам. Главное, о чем Вы должны помнить, — это не допускать никакого вмешательства в дела Эстонии»[611].

В инструкции Молотова, данной советскому полпреду в Литве Н. Г. Позднякову еще 14 октября 1939 г., советский нарком писал: «Всякие заигрывания и общения с левыми кругами сократите»[612]. А через неделю Молотов снова повторил: «Малейшая попытка кого-либо из вас вмешаться во внутренние дела Литвы повлечет строжайшую кару на виновного… Следует отбросить, как провокационную и вредную, болтовню о советизации Литвы»[613]. Об этом же говорилось и в приказе наркома обороны, в котором предписывалось пресекать «самым беспощадным образом настроения и разговоры о советизации среди военнослужащих»[614]. Судя по документам, до весны 1940 г. эти приказы сохраняли силу.

По запросам и инструкциям из Москвы советские полпреды в Латвии, Литве и Эстонии направляли в центр аналитические обзоры и телеграммы, в которых отмечался рост недовольства широких слоев населения экономическим положением и социальной политикой режимов Ульманиса в Латвии, Сметоны в Литве и Пятса в Эстонии. Эти режимы характеризовались как профашистские, антинародные и ультрареакционные.

4 декабря 1939 г. советский посол в Латвии И. С. Зотов направил в Наркоминдел пространное письмо, в котором писал о постоянном саботаже со стороны латвийских властей действий советских воинских частей, о попытках всячески изолировать и советское полпредство и торгпредства. По его словам, в речах министров проводится мысль, что свою независимость Латвия может защитить только сама[615]. И хотя в официальных беседах латвийские деятели постоянно заверяют советских представителей, что они намерены выполнять условия договора о взаимопомощи, на деле все выглядело иначе. Последний раздел письма озаглавлен «Симпатии латвийского народа к СССР и меры правительства». В нем сообщалось, что, несмотря на притеснения и преследования на фабриках и заводах, трудящиеся благожелательно настроены к Советскому Союзу.

В тот же день в аналогичном духе в Москву было направлено письмо Н. Г. Позднякова. Он писал, что литовская буржуазия отрицательно относится к расположению частей Красной Армии в стране и стремится опорочить ее в глазах населения. В то же время прогрессивные круги по-иному оценивают положение. «Люди прямо заявляют, что с приходом советских войск стало спокойнее за судьбу Литвы, за судьбу ее независимости и трудящегося населения. Создалась уверенность в том, что никакой враг, а главным образом Германия, в Литву уже не сунется»[616].

В дневнике советского полпреда в Эстонии К. Н. Никитина давалась примерно схожая оценка обстановки в Эстонии. Правда, он одновременно весьма обеспокоенно писал о случаях «самовольного обмена валюты со стороны советских красноармейцев и краснофлотцев и о необходимости выдавать пайки советским войскам в эстонских кронах» и т. п.[617]

В январе 1940 г. в пространном письме из Риги И. С. Зотов сообщал, что латвийское правительство выполняет пакт о взаимопомощи с большим нежеланием и затягивает разрешение жизненно необходимых вопросов. Организованно ведется пропаганда против СССР и советских гарнизонов; в министерстве общественных дел создан отдел по фабрикации антисоветских слухов; усиленно вынашивается мысль «спихнуть» к весне советские базы в море и навсегда «покончить с русскими»[618].

В письме из Риги 10 марта 1940 г. Зотов пишет об ухудшающемся экономическом положении, о неурожае и об усилении недовольства населения политикой правительства Ульманиса, что выражается в оживлении деятельности революционных элементов, призывах к свержению правительства, в ярко выраженных симпатиях к советским гарнизонам[619].

В письме из Каунаса Н. Г. Поздняков описывал ситуацию в более спокойных тонах, считая, что литовские власти будут лояльно выполнять обязательства по договору с СССР, но одновременно постоянно ориентируются на Англию и Францию, надеясь на их победу[620]. Он переслал в Москву выдержки из бюллетеня департамента государственной безопасности Литвы, в котором отмечалось ухудшение экономического положения рабочих, повышение цен на продовольственные товары. Директор департамента признает, что агенты Коммунистической партии умело используют ситуацию для своей пропаганды. По мнению Позднякова, необходимо удовлетворить ряд требований рабочих, чтобы подавить их протест против существующего социального строя[621].

В обширном политотчете советского полпреда в Литве от 30 марта делается вывод: литовцы согласились на договор с Советским Союзом как на наименьшее зло, без всякой искренности, от договора они будут пытаться освободиться при первой же возможности, «правящая верхушка Литвы меньше всего ценит созданное Советским Союзом спокойствие в этом участке Европы»[622].

Во всех трех Прибалтийских республиках компартии при поддержке советских представителей значительно активизировались. 3 марта компартия Латвии обнародовала резолюцию, в которой в качестве главной была поставлена задача «свержения фашистской диктатуры»[623]. В апреле аналогичное воззвание было принято компартией Эстонии, в котором она призывала к свержению реакционного правительства Пятса — Лайдонера и его замене народным правительством. В мае схожее заявление было принято и компартией Литвы[624].

Примерно с декабря 1939 г. советское руководство начало обращать внимание на активность так называемой Балтийской Антанты. Впервые после годичного перерыва ее заседание состоялось 7–8 декабря 1939 г. в Таллине. В связи с этим Поздняков писал Молотову из Литвы: «Любопытно, почему вдруг правительства Литвы, Латвии и Эстонии заторопились с созывом давно не состоявшейся конференции мининделов (Балтийская Антанта) и намечают провести ее в первых числах декабря месяца. Им, видимо, нужно о чем-то поговорить и затем сговориться. Зачем, спрашивается, после визита в Эстонию на днях в Литву приезжал с визитом «вежливости» начальник латвийского генерального штаба»[625].

С 14 по 16 марта 1940 г. в Риге проходила новая конференция министров Балтийских стран. Представитель советского посольства в Риге сообщал в Москву, что на ней рассматривался вопрос о распространении военного оборонительного союза, который Латвия уже имеет с Эстонией, и на Литву. По его мнению, речь идет о создании «тайного военного союза между тремя Балтийскими странами, который направлен против СССР»[626]. Позднее в письме к Молотову ответственный руководитель ТАСС Я. Хавинсон прямо назвал Балтийскую Антанту «легальной формой англо-французского влияния в Прибалтике» и отмечал, что в настоящее время «Балтийская Антанта занята закулисной антисоветской возней»[627]. Параллельно с информацией об активности Балтийской Антанты советские представители в Латвии, Литве и Эстонии обращали постоянное внимание на попытки Англии и Франции усилить свое влияние в этих странах также в антисоветских целях.

Вся эта информация внимательно отслеживалась в Москве. Однако до конца февраля, видимо, в связи с продолжающейся зимней войной, советское руководство не предпринимало каких-либо активных действий в отношении Прибалтики. Отметим лишь директиву наркома обороны Советского Союза о повышении боеготовности расположенных здесь частей Красной Армии, направленную в войска в начале февраля[628]. Как следует из доклада Тимошенко Сталину, ко 2 мая в Прибалтике насчитывалось 66 976 человек, 1630 орудий и минометов, 1065 танков, 150 бронемашин, 526 самолетов[629]. 28 февраля было принято постановление Совнаркома «О мероприятиях, связанных с размещением советских вооруженных сил на территории Эстонии, Латвии и Литвы»[630].

Показателем растущего внимания в Москве к Прибалтике может служить и специальная резолюция Секретариата Исполкома Коминтерна по литовскому вопросу, принятая 23 марта. Коммунистам Литвы предлагалось усилить борьбу за создание массового движения народного фронта, который поддерживал бы политику СССР. Коммунисты должны были выступать против любой поддержки «англо-французских поджигателей войны», против любых контактов с противниками советско-германского пакта, делающих ставку на разрыв между Германией и СССР[631].

Очевидно, после окончания зимней войны в Москве начали подумывать об активизации советских действий в Прибалтике. Именно с этим была связана подготовка в Наркоминделе и в других советских ведомствах аналитических материалов о внутриполитической ситуации в Прибалтике и о внешнеполитической ориентации правительств Латвии, Литвы и Эстонии. Даже если отбросить явную заданность отчетов советских представительств из Прибалтийских стран, было ясно, что внутриполитическая ситуация в этих государствах была далеко не «идиллической». Их авторитарные режимы и социальная политика вызывали недовольство части населения, к тому же явно ухудшалось экономическое положение. На этой основе росли левые настроения.

Учитывая международную ситуацию и внутриполитическое положение, правящие круги стран Прибалтики должны были проявлять осторожность и понимать, что их попытки объединить свои действия могут вызвать недовольство и ответную реакцию в Москве. До апреля 1940 г. Советский Союз не предпринимал каких-либо активных действий. Видимо, руководство СССР, особенно в условиях советско-финской войны, стремилось не обострять отношений с правительствами Латвии, Литвы и Эстонии. Такая линия была понятной еще и потому, что в Москве нуждались в посредничестве Швеции, в спокойной позиции Англии в условиях начала и хода мирных переговоров с Финляндией.

Однако в апреле—мае произошли кардинальные перемены в международной ситуации, особенно в ходе войны между Германией и англо-французским блоком, что сказалось на настроениях, планах и действиях советского руководства. До этого времени оно рассчитывало на продолжающуюся длительную и вялую войну между двумя империалистическими блоками. Но 9 апреля начался новый драматический период европейской истории. В этот день германские войска вступили в Данию и Норвегию, 10 мая — в Бельгию и Голландию, а затем вторглись во Францию. 20 мая немецкие вооруженные силы вышли к Ла-Маншу, а в начале июня почти без сопротивления пал Париж. Французская армия была разгромлена буквально в несколько недель, а британский экспедиционный корпус, потерпев поражение в сражении под Дюнкерком, покинул континент и вернулся в Британию. Англия постоянно ожидала немецкого вторжения.

Странная война, которая велась в Европе после сентября 1939 г., таким же странным образом закончилась совершенно неожиданным молниеносным разгромом Франции. Фактически большинство европейских стран оказались в германских руках.

По свидетельству очевидцев, в Москве были потрясены таким стремительным поворотом в войне. Расчеты Сталина на длительное противостояние воюющих держав и на возможность долгого использования Советским Союзом этого конфликта не оправдались. Прежде всего в Кремле справедливо опасались, что Германия может постепенно потерять интерес к СССР, поскольку страх перед угрозой войны на два фронта уже почти не существовал. Отмечаемые признаки периодического роста напряженности в советско-германских отношениях могли нарастать. К тому же в телеграммах советских послов из Прибалтики проскальзывала мысль о сохраняющемся интересе Германии к этому региону, хотя официально ее деятели разных уровней заверяли Москву, что ни Прибалтика, ни Финляндия больше не входят в сферу немецких интересов.

Для Сталина были неясны намерения Гитлера после победы над Францией: обратится ли он к подготовке вторжения в Великобританию или примет какие-либо иные решения. После захвата Германией практически бóльшей части Европы и усиления хотя и скрытых, но очевидных для Москвы противоречий с Германией перед советскими лидерами все более вставал вопрос о безопасности страны и создании более благоприятных условий на случай столкновения или даже войны с Германией. И в этом плане Сталин явно стремился продвинуться на Запад и предотвратить германское проникновение, преобладание или даже захват Прибалтики. И это обстоятельство также побуждало Москву ускорить решение прибалтийской проблемы.

Советское руководство понимало, что не могло быть и речи о серьезной реакции в оккупированных Германией европейских странах на какие-либо акции СССР в Прибалтике или в других районах. Вместе с тем оно, видимо, постоянно опасалось возможных секретных договоренностей между Германией и Англией, хотя заявление нового британского лидера У. Черчилля о том, что Англия будет вести войну с Германией до победного конца, несколько успокаивало. Именно в те дни впервые за много месяцев Сталин лично принял нового британского посла в Советском Союзе Стаффорда Криппса, но, как известно, дальше этого жеста дело не пошло.

В условиях, когда вся Европа была потрясена столь быстрыми германскими победами и когда можно было ожидать немецкое продвижение на Юг, Юго-Восток Европы и на Балканы, видимо, Сталин и решил ускорить решение прибалтийской проблемы. Мы не располагаем документами о каких-либо заседаниях Политбюро, касающихся обсуждения вопросов внешней политики. Но, учитывая дальнейший ход событий, можно предположить, что, получив известие о выходе 20 мая немецких войск к Ла-Маншу и фактическом разгроме Франции, советское руководство, видимо, немедленно приступило к действиям в Прибалтике. С учетом многочисленных фактов из донесений советских послов об усилении левых сил в Прибалтийских странах, скорее всего, в Москве полагали, что наступила благоприятная ситуация для изменения политической ориентации этих стран и реализации советских намерений.

Сначала сценарий был похож на сентябрьские действия СССР, когда главным требованием Советского Союза было согласие Прибалтики на размещение там советских войск. И на этот раз в конце мая 1940 г. это требование было одним из ключевых. В качестве повода для резких заявлений в Москве выбрали информацию об исчезновении нескольких советских военнослужащих в Литве. Вообще она фигурировала в заявлениях СССР еще в начале мая. Но именно после 20 мая в Москве не только вновь вернулись к этому вопросу, но и сделали его основным. Действия литовских властей квалифицировались как «похищение военнослужащих и как провокационные действия, чреватые самыми тяжелыми последствиями»[632]. 30 мая в «Правде» появилось официальное сообщение ТАСС, составленное в жесткой форме.

В Литве советские демарши вызвали серьезное беспокойство. В этой связи отметим мнение о ситуации в Каунасе латвийского посла в Литве. Он писал министру иностранных дел Мунтерсу в Ригу, что 25 мая Молотов вызвал литовского посла в Москве и представил ему два документа, в которых речь шла именно об исчезновении советских солдат. По словам латвийского дипломата, литовский министр Урбшис опасается, что Москва имеет более широкие цели. Он чувствует, что советская акция может касаться и Латвии и Эстонии[633]. Через два дня латвийский посол снова информировал Ригу, что в Каунас прибыл русский генерал А. Д. Лактионов, но он не имел контактов с литовскими властями.

Все это вызывало беспокойство в Каунасе. Правительство впало в депрессию. Никто не сомневается, что русские готовят что-то весьма неприятное и, возможно, выдвинут новые требования[634].

Спустя несколько дней латвийский посол в Лондоне сообщал в Ригу, что состоялась обычная регулярная встреча балтийских послов, на которой литовский посол информировал о советских требованиях, о вызове премьер-министра Литвы А. Меркиса в Москву. Эстонский посол заявил, что русские выдвигают требования к Эстонии, в частности касающиеся арендуемой русскими военно-морской базы в Палдиске. Все балтийские дипломаты задавались вопросом, что все это могло бы означать. Они полагали, что применительно к Литве, может быть, речь идет об увеличении гарнизонов или создании специальной полиции, или все это вызвано страхом перед активностью Германии[635].

Перед отлетом в Москву 10 июня литовскому министру иностранных дел Урбшису, по его словам, было неясно, чего действительно хотят в Москве[636]. 11 июня латвийский министр иностранных дел Мунтерс имел встречу в Риге с заместителем наркома обороны Лактионовым и советским послом Деревянским, на которой советский генерал осуждал инциденты в Литве. В целом вся беседа, как сказал Мунтерс, была живой и дружеской[637].

Главным объектом давления Москвы оставалась Литва, Латвии и Эстонии никаких требований пока не предъявлялось. Латвийский посол в Каунасе сообщил 11 июня, что на встрече с литовскими представителями в Москве советские официальные лица впервые критически заговорили о военном сотрудничестве трех стран в военной области, и в частности о подписании Литвой военного соглашения с Латвией и Эстонией[638]. Все это вместе взятое начало беспокоить уже не только власти Литвы, но также Риги и Таллина.

3 июня последовал приказ наркома обороны СССР, по которому войска, размещенные в Прибалтике, переходили в непосредственное подчинение заместителя наркома А. Д. Лактионова[639].

7 июня в Москву прибыл премьер-министр Литвы А. Мер-кис. В беседах с ним Молотов обвинил литовское правительство в нелояльном отношении к СССР, охарактеризовал Балтийскую Антанту как военный союз, направленный против Советского Союза. 11 июня в беседе с Молотовым принял участие и министр иностранных дел Литвы Ю. Урбшис, уже имевший опыт переговоров с советскими представителями в конце сентября—начале октября 1939 г.

На встречах с литовскими лидерами Молотов прежде всего потребовал принять меры против министра внутренних дел и начальника полиции Литвы. 14 июня он заявил о необходимости изменения состава литовского правительства с тем, чтобы оно «честно выполняло бы договор о взаимопомощи» и согласилось на пропуск на территорию Литвы дополнительных частей Красной Армии (имелось в виду еще 9—12 дивизий)[640]. В тот же день требования, изложенные Молотовым, были оформлены как официальное заявление советского правительства.

Помимо вопроса о похищении советских военнослужащих в заявлении делался особый акцент на вступление Литвы в военный союз с Латвией и Эстонией. Это превратило так называемую Балтийскую Антанту в военный союз, направленный против Советского Союза, что является нарушением советско-литовского Договора о взаимопомощи[641].

В сложившейся ситуации литовский президент Сметона настаивал на сопротивлении Красной Армии, однако генерал В. Виткаускас отказался от этой идеи. 15 июня в 9 час. 45 мин Ю. Урбшис сообщил Молотову о принятии советских требований и о создании нового правительства Литвы во главе с генералом С. Раштикисом[642]. Президент Сметона и сопровождавшие его лица перешли границу Германии. Временным президентом Литвы был объявлен премьер-министр А. Меркис.

На следующий день состоялась беседа Молотова с посланником Латвии в Москве Ф. Коуиныпем и латвийскому правительству было направлено заявление правительства СССР. В нем почти дословно повторялась та часть советского обращения к Литве, в которой говорилось о Балтийской Антанте. Латвия обвинялась в привлечении к этому союзу Литвы и в попытках вовлечь в него также и Финляндию. Далее выдвигались те же требования — о вводе дополнительного контингента советских войск и о сформировании нового правительства[643].

Одновременно советское заявление было направлено и правительству Эстонии, фактически дословно повторяя обращение к Латвии[644]. Правительству Латвии давался срок для ответа до 23 час. 16 июня, а правительству Эстонии — до 24 час. И в тот же день обе страны сообщили о принятии советских требований.

Все вопросы, связанные с размещением в Прибалтийских странах новых контингентов советских войск, были оформлены соответствующими протоколами представителей командования Красной Армии и новыми военными представителями Прибалтийских государств. Уполномоченными для ведения дальнейших переговоров Президиум Верховного Совета направил А. Я. Вышинского — в Латвию, В. Г. Деканозова — в Литву и А. А. Жданова — в Эстонию.

Следует отметить, что в заявлениях советского правительства, а также Латвии и Эстонии ни слова не говорилось об изменении статуса этих государств. Так, и.о. президента Литвы Ю. Палецкис отметил, что «первостепенной задачей правительства будет установление подлинно сердечных и дружественных отношений с Советским Союзом, с которым у Литвы существует тесный союз на основе пакта о взаимопомощи»[645]. С такими же словами выступили латвийское и эстонское правительства[646].

В отличие от Литвы, президент которой Сметона бежал из страны, латвийский президент К. Ульманис не только председательствовал на заседании кабинета, принявшего советские требования, но и продолжал оставаться формально президентом до 20 июня 1940 г.[647] Именно Ульманис в обращении по радио к населению Латвии сообщал о вводе советских войск и о формировании нового правительства и заявил, что все это делается на основе решения латвийского правительства. Он призвал дружественно относиться к советским военным, подчеркнув, что конечная и наиболее важная цель состоит в развитии добрососедских отношений с «нашим великим соседом — Советским Союзом»[648]. Назначив Кирхенштейна новым латвийским премьер-министром, Ульманис обратился к нему с теми же призывами[649]. В таком же духе говорил на заседании нового правительства Латвии и его глава Кирхенштейн[650].

Необходимо подчеркнуть, что в составе новых правительств всех трех республик были представители не компартии, а левой интеллигенции — деятели науки, образования и культуры, достаточно хорошо известные в своих странах, что также усиливало позиции тех кругов, которые лояльно относились к Советскому Союзу и предпочитали выбор в пользу СССР, а не Германии.

Любопытна была реакция Москвы на распространяемые слухи о введении в Прибалтику от 100 до 150 советских военных дивизий по причине неудовольствия Москвы военными победами Германии на Западе, что отражает ухудшение отношений между СССР и Германией. В специальном сообщении ТАСС от 22 июня 1940 г. все эти слухи были отклонены и заявлено, что в Прибалтике находится всего 18–20 дивизий, цель которых состоит в том, чтобы гарантировать выполнение пактов о взаимопомощи между СССР и Балтийскими странами[651]. В сообщении не говорилось ни слова о планах СССР по включению их в состав Советского Союза. Оно вполне соответствовало тому, о чем сказал Сталин осенью 1939 г.: мы не собираемся советизировать эти страны, они сделают это сами.

Теперь же, в июне — июле 1940 г. Москва делала ставку на принятие решений в самих Балтийских государствах. Собственно все условия для этого советские лидеры уже создали (прежде всего для изменения в составах правительств).

По сведениям немецкого посла в Латвии фон Котце, он имел последнюю встречу с Мунтерсом 17 июня. Латвийский министр заявил ему, что он и его коллеги отвергают мнение, что военный пакт между Латвией и Эстонией представляет военный заговор против Советского Союза и враждебен ему. Латвийское правительство было полно решимости, приняв советские требования и реорганизовав состав правительства, налаживать отношения и с правительством СССР, и с советскими военными властями[652].

Во всех трех Прибалтийских странах левые силы, прежде всего компартии, начали организовывать массовые митинги и демонстрации, создавать различные объединения и союзы, значительно активизировались профсоюзы. 17 июня нарком обороны СССР С. К. Тимошенко, докладывая Сталину о военных мерах в этом регионе, сообщал, что началось разоружение военизированных организаций и изъятие вооружения у населения[653].

2 июля по предложению Литвы был аннулирован Договор 1937 г. между Эстонией, Латвией и Литвой (Балтийская Антанта). И именно с начала июля на многих больших митингах в Латвии, Литве и Эстонии, организованных компартиями и левыми силами, прозвучали первые заявления и призывы к объединению с Советским Союзом.

Об этих митингах и демонстрациях среди историков существуют различные точки зрения. Они, конечно, проводились с согласия и одобрения советских властей. Но столь же ясно и то, что левые силы в Прибалтийских странах были в числе одних из главных их организаторов.

Советские лидеры составляли свои представления о ситуации в Прибалтике не только из сообщений дипломатов, но и из донесений советских резидентов спецслужб в Прибалтике. Так, советский агент в Эстонии в течение июня — июля 1940 г. информировал в том же духе, что и дипломаты. Доклады содержали сведения о митингах и демонстрациях (в Нарве, Изборске и других городах), направленных против политики буржуазного правительства и буржуазных элементов, о легитимизации компартии, об издании левых и прокоммунистических журналов, о спокойствии в Таллине и т. д. «По улицам иногда ходят люди с эстонскими национальными значками в петлицах, женщины носят белые цветы, подчеркивая этим, что они белые, а не красные. Но таких лиц немного».

Особый интерес представляет информация о слухах о предстоящем столкновении между Германией и Советским Союзом. Такие слухи исходят от контрреволюционных элементов, которые уверяют, что «именно Германия будет освободительницей Эстонии от большевиков». Сообщалось и о выжидательной позиции эстонской интеллигенции.

В своей совокупности донесения дипломатов и разведслужб подкрепляли мнение советских лидеров (а большинство агентурных донесений докладывались от имени Берия лично Сталину и Молотову) о том, что подавляющая часть населения (прежде всего «трудящиеся массы») настроены в пользу Советского Союза.

Началась ускоренная подготовка к выборам в парламенты всех трех государств, которые были намечены на 14 июля. В первых числах июля были образованы избирательные комиссии, где лидирующие позиции занимали представители левых сил, включая коммунистов, и примыкающие к ним организации и люди. Как известно, выборы, проходившие по советскому образцу (лишь при одном кандидате) завершились «полной победой» народных фронтов. При этом процент полученных ими голосов превышал 90 %.

Созданные в результате выборов народные сеймы Литвы и Латвии, а также Государственная дума Эстонии приняли решение (21 и 22 июля) просить Верховный Совет СССР включить свои страны в состав Советского Союза в качестве союзных республик. 1–6 августа на заседании VII сессии Верховного Совета эта просьба была удовлетворена.

Итоги этой драматической истории подвел в своем докладе на сессии Молотов. Он заявил, что договора о взаимопомощи не дали должных результатов и не привели к сближению Литвы, Латвии и Эстонии с Советским Союзом, так как этому мешали правящие буржуазные группы. Советский нарком снова упомянул Балтийскую Антанту, охарактеризовав ее как военный союз против СССР с участием всех трех стран после присоединения к нему Литвы. По словам Молотова, пакты о взаимопомощи были грубо нарушены, и СССР больше не мог этого терпеть. Далее он заявил:

«В результате принятых мер и прошедших выборов три Прибалтийские республики вошли в состав СССР, и теперь СССР увеличивает свою численность на 10 млн (включая также Бессарабию и Северную Буковину), а если к этому добавить 13 млн населения Западной Украины и Западной Белоруссии, то СССР увеличил свое население за последний год более чем на 23 млн человек.

Многие из этих территорий раньше входили в СССР, но были силой отторгнуты от СССР в момент его военной слабости. Теперь население страны уже составляет 193 млн человек, и границы СССР будут перенесены на побережье Балтийского моря.

И все это было осуществлено мирным путем при активном участии и поддержке широких народных масс этих стран и с опорой на левые силы в самих этих странах»[654].

Подводя итоги произошедшего, можно констатировать, что решение о присоединении к СССР стран Балтии было принято их законодательными органами, хотя выборы в них проходили по советскому сценарию, без альтернативных кандидатов, и что присоединены они были с использованием силы. Затем в Прибалтийских республиках была осуществлена их советизация, в них устанавливались порядки и действовали те же законы, которые существовали на всей территории Советского Союза. Они стали частью СССР. В них действовали советские органы управления и силовые ведомства, в которых преобладающую роль играли и местные национальные кадры.

Нарушения законности и репрессии, которые предпринимались в Прибалтийских республиках, в том числе и массовые депортации, не были чем-то изолированным. Эти методы использовались в отношении многих тысяч граждан СССР на всей его территории.

Советские руководители полагали, что перемены в странах Балтии, вхождение их в состав СССР помимо соображений обеспечения безопасности СССР и расширения зоны социализма отвечали интересам народных масс Литвы, Латвии и Эстонии. Так, социальный аспект и концепция мировой революции тесно соединялись со стратегическими и геополитическими целями. При этом соображения права и морали не брались в расчет. Считалось, что решение судьбы других стран и народов — обычная политическая и дипломатическая практика того времени.

Прошлый опыт и выбор момента давали основания советским лидерам не опасаться слишком резкой реакции западных правительств и мировой общественности на присоединение стран Балтии. Договоры о взаимопомощи, заключенные с ними Советским Союзом в конце сентября — начале октября 1939 г., предусматривавшие ввод советских войск на их территорию, не вызывали каких-либо сильных протестов западных держав, особенно если сравнить их с гораздо более резкой реакцией на финские события. Видимо, Прибалтика не занимала значительного стратегического места в их политике. Она оценивалась скорее в системе взаимоотношений Германия — Советский Союз — Англия — Франция — Скандинавские страны. И в этом контексте выбор момента в 1940 г. был удобен для Москвы.

Германия всегда проявляла большую чувствительность к ситуации на Балтике, особенно в отношении Литвы. Судя по откликам, может быть, в Берлине предпочли бы более легкий и постепенный вариант советских действий, но, занятый решающими операциями на западном фронте, Гитлер предоставил Сталину полную свободу действий в отошедшей к СССР сфере интересов. К тому же советские действия 1939–1940 гг. были предопределены соглашениями с Германией. Во всяком случае и Шуленбург в Москве, и Риббентроп, и другие официальные лица в Берлине сразу же заявили о своем невмешательстве.

Еще 17 мая 1940 г. Сталин поручил Молотову сообщить Шуленбургу, что СССР решил присоединить Бессарабию и Балтийские страны. Сообщая об этом, советник немецкого посольства в Москве заметил: «Было очевидно, что советское правительство, обеспокоенное быстрыми успехами Германии во Франции, решило расширить и усилить свои позиции в этом районе и добиться максимума преимуществ от соглашений с Германией о разделении сфер интересов»[655].

17 июня в беседе с Шуленбургом Молотов поздравил посла с победами германской армии на Западе и одновременно информировал его о том, что СССР договорился с Латвией, Литвой и Эстонией о смене в них правительств и о вводе советских войск на их территории. Основной причиной этих мероприятий СССР назвал свое нежелание оставлять в Прибалтийских странах «почву для французских и английских интриг». В то же время СССР не хочет, чтобы оно явилось поводом для ссоры с Германией[656].

Спустя месяц, 17 июля во время очередной встречи Молотова с Шуленбургом германский посол заявил: «Германия не имеет намерения вмешиваться в политические дела Прибалтийских государств, но она уверена, что правительство СССР учтет и обеспечит германские экономические интересы в этих государствах»[657]. В связи с этим заметим, что позднее, в сентябре во время довольно острой пикировки советских и германских представителей по вопросу о дунайской комиссии советская сторона выражала недовольство тем, что немецкое руководство заранее не проинформировало Москву о своих намерениях и, напротив, советское правительство заблаговременно сообщило в Берлин о предпринятых им акциях и в Бессарабии и в Прибалтике, начав их лишь после получения согласия Германии.

На это в целом рутинное замечание неожиданно отреагировал заместитель Риббентропа Вайцзекер, который поручил Шуленбургу обратить внимание советского правительства на следующее различие. «В то время как акция Советского правительства в Литве и вообще в Прибалтийских странах представляла собой захват территорий (курсив наш. — А. Ч.) (Вайцзекер сразу же слово «захват» заменил на «приобретение» и просил воспринимать именно в этой редакции), то действия Германии при разрешении венгеро-румынского конфликта были направлены на сохранение мира в этой части Европы»[658]. Конечно, эта немецкая оговорка отражала напряженность в советско-германских отношениях в тот момент и показывала, как в Берлине реально оценивали советские действия в Прибалтике.

Однако в июне — августе 1940 г. Германия уверяла Москву в своем невмешательстве. В то же время в отношениях между Германией и Советским Союзом возник ряд проблем. Прежде всего отметим экономические интересы Германии, о чем говорил Шуленбург во время своих встреч с Молотовым. Немецких представителей волновали вопросы обеспечения имущественных интересов германских граждан в Прибалтике, а также их переселения и лиц немецкой национальности из стран региона (главным образом из Латвии). Для их решения были созданы специальные смешанные комиссии по Латвии и Эстонии и отдельная комиссия по Литве.

В меморандуме Шуленбурга, врученном Молотову 17 июля, были перечислены меры, подлежащие выполнению. Среди них — беспрепятственный перевоз из Латвии и Эстонии в Германию имущества немецких переселенцев, сохранение неприкосновенности собственности германских подданных и лиц немецкой национальности, сохранение объема торговли Германии с Прибалтийскими государствами и т. д. Размер сумм, принадлежащих немецким переселенцам, определялся в 50 млн германских марок, половина которых находилась на счетах Латвийского банка. Речь шла также о немецких кредитах на сумму 30–35 млн немецких марок. Всего германские имущественные интересы в Прибалтике оценивались в размере 160–180 млн немецких марок[659].

Наибольшие интересы Германии были связаны с Литвой. В обзорной записке о внешней политике Москвы, подготовленной в советском посольстве в Каунасе, подчеркивались особые связи между Литвой и Германией. Причем речь шла и о торговле, и об экономических связях, и о геополитических проблемах. Даже если убрать явную идеологизированность автора записки, все равно остается ощущение, что Германия действительно располагала существенными рычагами давления на Литву[660].

Как и в отношении других стран Балтии, Политбюро ЦК ВКП(б) 24 июля приняло решение о национализации банков и крупной промышленности Литвы. В их число включались предприятия с более чем 20 рабочими, а также особо важные. Германская сторона обратилась с просьбой отказаться от национализации немецких банков, предприятий, зданий, имущества граждан немецкой национальности[661]. 27 июля вечером Сталин лично дал советскому полпреду Позднякову указание приостановить применение в Литве закона о национализации в отношении немецких банков и крупных предприятий. Через 45 минут в повторном разговоре с Каунасом Сталин предложил литовцам сделать исключение для немцев и приостановить действие закона о национализации, имея в виду предстоящее переселение немцев в Германию, с тем чтобы урегулировать эти вопросы в дальнейшем путем прямых переговоров между Москвой и Берлином[662].

Между СССР и Германией возник еще один вопрос, который также относился к Литве. Он касался небольшого участка территории Литвы, который по советско-германскому протоколу от 28 сентября 1939 г. находился в зоне немецкого влияния[663], что было некоторой компенсацией за согласие Германии отнести Литву к сфере советских интересов. Но 13 июля 1940 г. Молотов в специальном обращении, подтвердив все формальные права Германии на этот участок прежней литовской территории, в то же время выразил свое и Сталина желание пересмотреть этот вопрос. По словам советских лидеров, теперь в контексте отношений между СССР и Литвой его решение имело бы для СССР особое политическое значение. При этом для немецкого населения, живущего на этой территории, будут созданы все условия для переселения в Германию. Ответ последовал уже после официального вхождения Литвы в СССР. Германское правительство соглашалось приступить к рассмотрению этого вопроса. Однако Берлин отмечал, что это будет большой жертвой для Германии и она интересуется, какую компенсацию СССР готов предложить за просимую территорию[664].

Через несколько дней Молотов вручил Шуленбургу памятную записку, в которой говорилось о невозможности каких-либо уступок со стороны СССР. Отмечалось также, что на территории, на которую претендует Советский Союз, проживает 82,3 % литовцев и только 7,3 % населения принадлежат к немецкой национальности. В итоге СССР предлагал материальную компенсацию в размере 3 млн 860 тыс. золотых долларов, уплачиваемых в течение двух лет. При этом Молотов заявил, что эта сумма составляет половину тех денег, которые США уплатили царской России за полуостров Аляска, что, естественно, не имело никакого отношения к обсуждаемому вопросу.

После долгих переговоров Германия согласилась уступить территорию, которую просил Советский Союз, и 10 января 1941 г. был подписан соответствующий протокол. СССР соглашался уплатить Германии в порядке компенсации 7 млн 500 тыс. золотых долларов (т. е. в 2 раза больше, чем ранее предлагал СССР). Протокол устанавливал порядок выплат — поставками цветных металлов и золотом[665]. К 24 мая 1941 г., т. е. к завершению демаркации этого участка границы, СССР расплатился за уступленную ему территорию.

В состав Советской Литовской Республики включалась часть территорий Белоруссии, где преобладало население литовской национальности. Об этом Литва просила СССР еще в октябре 1939 г. во время переговоров о подписании договора о взаимопомощи. Тогда литовцам было категорически отказано, но теперь этот вопрос был решен.

В дальнейшем между СССР и Германией периодически возникали вопросы (в том числе и спорные) в связи с переселением немцев, финансовыми и иными делами. В частности, 9 сентября немецкая сторона просила Москву оставить германские представительства в Риге и Таллине до окончания переселения немцев, аналогично тому, как это было предусмотрено в Каунасе[666]. Молотов обещал рассмотреть эту просьбу, но в итоге советское правительство не дало согласия.

Таким образом, как и предполагалось, германская реакция на включение Прибалтики в состав Советского Союза не вызвала каких-либо проблем для Москвы. Возникающие трудности и спорные вопросы были скорее отражением общего характера советско-германских отношений, чем связанными непосредственно с прибалтийскими делами. Германия продолжала нуждаться в союзе с СССР, учитывая неясный исход германоанглийского противоборства, нерешенность балканских проблем и т. п. В целом же Гитлер, видимо, считал, что в будущем столкновении с СССР прибалтийские, как и другие вопросы, будут решены в пользу Германии. На данном этапе в Берлине были удовлетворены исходом зимней войны и неудачей СССР с присоединением Финляндии.

Значительно сложнее обстояло дело с реакцией другого блока воюющих держав.

Наиболее ясной с самого начала была позиция Соединенных Штатов Америки. В заявлении заместителя государственного секретаря США было указано, что США не признают изменений, произошедших в странах Прибалтики, и соответственно отказываются признать их включение в состав Советского Союза. Эта позиция оставалась неизменной и в ходе Второй мировой войны, когда СССР и США были союзниками, и фактически в послевоенное время[667].

Франция, как раз в те майские и июньские дни 1940 г. была разгромлена Германией и, естественно, практически почти не реагировала на события в Восточной Европе и в Прибалтике. Хотя в нашем распоряжении имеются донесения, которые направлял в вишистскую Францию ее посол в СССР Лабонн[668].

Безусловно, наиболее активную позицию занимали британские власти. Прежде всего отметим, что в целом английское общественное мнение и средства массовой информации реагировали на события в Прибалтике летом 1940 г. более сдержанно, чем это было осенью 1939 г. во время событий, связанных с Польшей, с первым введением советских войск в Прибалтику и, конечно, с советско-финской войной.

Отметим, что в трудные для Британии дни непосредственно после поражения Франции и опасности германского вторжения все остальные события, в том числе и в Прибалтике, а затем и на Балканах оценивались английскими лидерами в общем контексте международной ситуации и главным образом в связи с войной против Германии. Когда же опасность миновала и Черчилль отклонил всякие возможные соглашения с Германией, началась трудная и многомесячная воздушная и морская война с Германией, британское руководство стало активнее интересоваться международными делами, особенно в тех районах, где можно было ограничить германские аппетиты.

Следует также иметь в виду, что как раз в тот период правительство Англии предпринимало попытки расширить контакты с Советским Союзом. В Москву был назначен новый британский посол Ст. Криппс, который в самый разгар прибалтийского кризиса имел встречи со Сталиным и Молотовым, вручив Сталину послание недавно ставшего премьером У. Черчилля. Очевидно, во время этих бесед и в последующие дни британские представители, пытавшиеся улучшить отношения с Советским Союзом и по возможности ослабить советско-германский альянс, проявляли сдержанность и осмотрительность и в оценке прибалтийской ситуации и в официальной реакции на действия советских властей.

В анализе позиции Англии мы располагаем различными типами документов — среди них донесения британских послов в Прибалтийских странах о ходе событий непосредственно в этих странах, донесения Ст. Криппса из Москвы. Важное значение для понимания британской позиции имели еженедельные донесения английских спецслужб о ситуации в разных районах мира, в том числе в Прибалтике и, наконец, непосредственно материалы британского военного кабинета и Foreign Office, показывающие процесс выработки решения британского правительства. Несомненный интерес представляют и послания советского посольства в Великобритании, а также донесения агентов спецслужб СССР, работающих в Англии.

Итак, обратимся сначала к донесениям британских дипломатов из Прибалтики. 17 июня Престон сообщал из Каунаса о занятии Литвы русскими войсками. Причем, по мнению английского посла, это стало сюрпризом для немцев и не явилось результатом русско-германского соглашения. Вообще в Каунасе преобладает мнение, сообщал он, что русские действия представляют собой удар для Берлина и это может дать преимущество для союзников[669]. Через два дня в следующем послании из Литвы Престон сослался на разговор с советским военным атташе, который заявил, что цель русских войск состоит в том, чтобы продвинуться как можно дальше в направлении Восточной Пруссии[670]. На это влияли и сообщения из Москвы, в которых советские представители стремились успокоить Лондон и, как это уже было в сентябре 1939 г., создать впечатление, что действия СССР имеют антигерманскую направленность. Получая всю эту информацию, военное ведомство Англии направило срочное послание своему послу в Риге и просило выяснить ее подлинность, а также сообщать об оценке силы Красной Армии в Балтийском регионе[671].

26 июня Престон сообщал из Каунаса, что многие здесь считают русско-германскую войну неизбежной и для многих главная надежда — это Британская империя[672]. 5 июля британский посол в Таллине Гальяни и Престон из Каунаса доносили, что в результате выборов и Эстония и Литва войдут в состав СССР. По словам Престона, хотя Молотов говорил министру иностранных дел Литвы, что ввод русских войск осуществляется с согласия немецкой стороны, многие убеждены в неизбежности войны России с Германией[673]. Уже после выборов Престон назвал единогласное голосование на выборах странным, особенно если учесть, что и социалисты и националисты выступали против включения Литвы в состав Советского Союза[674].

В донесениях британских дипломатов и в разговорах в Лондоне начала фигурировать тема признания или непризнания со стороны Англии присоединения Прибалтики к СССР. Об этом ответственный чиновник Foreign Office Кольер беседовал в Лондоне с эстонским послом, который выражал надежду, что Англия не будет признавать включение Эстонии в состав СССР. Об этом же говорит и литовский посол[675]. Стала обсуждаться и тема статуса нынешних послов Балтийских стран в Англии.

В этой связи представляют интерес донесения британских спецслужб о ситуации в Прибалтике. Анализ обзоров департамента политической разведки МИД Англии с 5 июня до 20 августа в части, касающейся политики СССР, дает большой материал для понимания советских намерений и возможной реакции Лондона. При этом следует иметь в виду, что сами обзоры составлялись в достаточно объективистском, информативном духе. Ознакомление с решениями британского военного кабинета и министерства иностранных дел показывает, что они учитывали информацию своей политической разведки, сопоставляя ее с источниками информации, получаемыми по другим каналам.

5 июня авторы обзора предсказывали попытки СССР усилить свои стратегические позиции в районе Балтийского и Черного морей. Отмечалось, что Россия сильно шокирована столь быстрыми успехами Германии[676].

В обзоре за 12 июня речь шла о явном желании советского правительства усилить позиции СССР в Балтийских государствах. С этой целью оно оказывает давление на Литву, Латвию и Эстонию, чтобы покончить там с британским и германским влиянием[677].

18 июня авторы обзора, информируя о советских требованиях, сообщают о желании СССР усилить стратегические позиции на Балтике против Германии (курсив наш. — А. Ч.). Позиция СССР повсюду остается оборонительной, поскольку это касается отношений с Германией. Хотя нет признаков, что Советский Союз намерен ссориться с Германией, однако чувствуется его недоверие к ней, особенно в связи с ее будущими планами[678]. В этом многие страны усматривали возможность обострения отношений между Германией и Советским Союзом. Авторы одного из обзоров пишут, что по соглашению августа 1939 г. Германия предоставила СССР свободу рук на Балтике, и теперь нет свидетельств, что она протестует против избранных СССР методов, считая эти действия нормальными и не показывая признаков беспокойства. Два не особенно доверяющих друг другу партнера следуют своим собственным интересам, но пока не собираются нападать друг на друга. Это, очевидно, отражает намерение Сталина подождать, как будут развиваться события и как Германия будет использовать результаты своей борьбы с Британией. Втягивать себя в войну сейчас, когда Германия еще сильна, было бы для Сталина глупостью[679].

В обзоре за 25 июня впервые появляется упоминание о напряженности на советско-финской границе: «Советы хотят усилить еще более свои стратегические позиции на Балтике, и это может привести к будущему развитию событий в Финляндии, как это уже имеет место в отношении Балтийских государств[680]. 2 июля авторы обзора пишут о присоединении к СССР Бессарабии и Северной Буковины, считая, что, видимо, Молотов все это согласовал с германским послом, с которым он много раз встречался на прошедшей неделе. Сообщается также, что в последние дни в советской прессе появились такие фразы: «Опасность войны увеличивается для нашей Родины»; «В буржуазных странах усиливается гонка вооружений. Таким образом, возрастает опасность нападения на единственную страну социализма» и т. п.[681]

Обзор за 9 июля содержит подробную информацию о целях СССР на Юго-Востоке Европы и о Турции и ни слова о балтийских делах. Зато опять делается намек на возможные советские действия против Финляндии, при этом отмечается, что они заставят Швецию искать поддержки Германии, хотя это иллюзорные мечты. В то же время делается вывод: кажется, сейчас ситуация менее напряженная[682]. Но уже через неделю, 16 июля констатируется, что «абсорбция Балтийских стран» движется быстро. Произошедшие здесь выборы гарантировали, что выбранные кандидаты будут следовать советским намерениям. «Мирная абсорбция (поглощение) стала значительным успехом для советской дипломатии, а Германии, благодаря ее занятости другими делами, ничего другого не оставалось, как быть заинтересованным свидетелем[683].

23 июля, сообщая о решении о вхождении трех Балтийских стран в состав Советского Союза, авторы прямо пишут о возможности дальнейших мер в отношении Финляндии. Сталин может попробовать использовать против нее то, что он успешно сделал в Литве, Латвии и Эстонии. Теперь ему не грозит столкновение с Англией и Францией, как это было во время зимней войны. Англия не будет сейчас добавлять СССР в список своих врагов. Германия еще не готова к открытому разрыву с Советским Союзом, так что при изолированной Швеции Финляндия не может рассчитывать на чью-либо поддержку. Эти соображения, конечно, учитываются Сталиным, если он решится возобновить интерес к финской проблеме. Германия, по мнению авторов обзора, также не хочет иметь СССР в числе своих противников, и все это позволяет Сталину сделать то, что он осуществил в Бессарабии, не противопоставляя себя Германии на Балканах[684].

1 августа, говорится в обзоре за 30 июля, наступит последний акт балтийской драмы, когда «советские актеры» искусно сыграют свои роли и формально будет решено включение Балтийских стран в СССР. Авторы сообщают, что послы этих стран протестовали и оспаривали законность процесса. Администрация США объявила о непризнании «инкорпорации» Балтийских государств в состав СССР. В Лондоне пока не ответили на обращение послов, так как оно затрагивает много проблем. Отмечается также, что Германия вряд ли одобрит советские методы давления на своих западных границах. Она уже направила на восток часть своих войск после разгрома Франции и объявила о призыве резервистов. Ясно, что быстрота действий СССР будет вызывать адекватную реакцию Германии.

В обзоре от 6 августа констатировалось, что Балтийские страны потеряли свою независимость, и их жизненный уровень упадет до уровня Советского Союза. Но главный акцент был сделан снова на Финляндию. В речи Молотова на сессии Верховного Совета упоминания о ней были весьма недружественными. Учитывая активность финских коммунистов, можно опасаться, что советское правительство постарается использовать внутреннюю ситуацию в Финляндии[685].

13 августа авторы обзора, как бы подводя итоги событий, комментировали дружеские пассажи СССР в адрес Германии в противовес Англии. Действительно, с помощью Германии Советский Союз консолидировал свои интересы в Балтийских странах, в Западной Украине и Западной Белоруссии. СССР отклонил английские призывы к улучшению отношений. Теперь, по мнению авторов, добавляются новые осложнения ввиду непризнания Англией нового статуса Эстонии, Латвии и Литвы как членов СССР. Она будет удерживать золотой запас этих стран и принадлежащие им 29 судов. Упоминалось о национализации британской собственности в Литве, Латвии и Эстонии без компенсации.

В обзоре подчеркивается тот факт, что, несмотря на дружеские заверения Молотова, Германия усиливает свою армию в Польше, как бы напоминая Москве важность германо-советского сотрудничества и последствия, которые могут быть в случае его нарушения[686].

В обзоре за 20 августа отмечалось, что вопрос об отношениях СССР и Англии в связи с инкорпорацией Балтийских стран еще не урегулирован. Авторы оценивали национализированную британскую собственность в 5,5 млн ф. ст. Тем не менее британские власти рекомендовали своим гражданам покинуть Балтийские страны[687].

В своей совокупности материалы, представленные департаментом политической разведки МИД Англии, обращали внимание на акции СССР в Прибалтике по большей части в контексте общих международных проблем (отношений в треугольнике СССР — Германия — Англия).

Тем временем в дискуссию о балтийских делах и возможной реакции Великобритании активно включился и британский посол в Москве Стаффорд Криппс. В течение 2–4 августа он направил несколько посланий в Foreign Office. 2 августа Криппс сообщал Галифаксу, что Молотов, объясняя включение Балтийских стран в Советский Союз, ссылался на враждебность в отношении СССР действий так называемой Балтийской Антанты[688]. 3 августа из Foreign Office была направлена телеграмма Криппсу, из которой видно, что в британском МИД на основании получаемой информации начал формироваться круг вопросов, представлявших особый интерес для Великобритании. Внешнеполитическое ведомство запрашивало мнение Криппса о проблеме отношения Лондона к прибалтийским событиям[689]. 6 августа МИД писал Криппсу: «Мы стоим перед многими проблемами, в любом случае нам становится трудным избегать ответа (в условиях национализации британской собственности и т. п.)[690]. Вопросы Foreign Office основывались и на упомянутых данных британской политической разведки.

В Foreign Office считали, что инкорпорация Прибалтики Советским Союзом была проведена силой, о чем было сообщено Криппсу 3 августа. Правительство США уже отказалось признать это включение, и американская общественность будет разочарована, если Великобритания одобрит его без убедительных оснований.

Польское правительство (в изгнании) заметило, что признание может создать серьезный прецедент и для них. Наконец, следует иметь в виду, что нельзя допустить признания прав СССР на Прибалтику с учетом отсутствия компенсации за национализированную британскую собственность.

Лондон предлагал Криппсу такой ответ: правительство Великобритании считает, что происшедшие изменения в Балтийских странах не таковы, чтобы прекратить рассматривать их послов как представителей этих стран. При этом необходимо избегать трудности в возможном улучшении отношений с Советами, в частности не осложнить переговоры о торговом соглашении. В то же время Криппсу сообщали, что послы де-факто становятся обычными гражданами и если мы отказываемся де-юре признавать ситуацию, то и они не должны связывать Англии руки. Во всяком случае МИД еще раз повторил важность не осложнять советско-британские отношения. Признание де-факто, по его мнению, было бы достаточной мерой[691].

Как видим, британская дипломатия пыталась, следуя своей традиции, найти такую форму, которая позволила бы не соглашаться на признание и в то же время «сохранить лицо» для переговоров с Москвой.

На следующий день, 4 августа Криппс направляет пространную телеграмму в Лондон. По его словам, лучшим решением будет объявить о признании де-факто советского суверенитета над тремя территориями. В то же время Криппс ставит вопрос о взаимосвязи различного толкования суверенитетов, в том числе и учет форс-мажорных обстоятельств. Отказ от признания в связи с отсутствием компенсации, по мнению Криппса, опасен, так как может привести к отказу Советов от компенсации за события в Польше, Бессарабии и Буковине. По поводу представительств Балтийских стран в Лондоне Криппс считает, что этот вопрос также сложен, поскольку де-факто Лондон теперь должен иметь дело с Москвой, в том числе и по вопросам, относящимся к Прибалтике. Он предлагает четыре возможных альтернативы: сделать заявления о непризнании, оставить все как есть без всякой декларации, объявить о признании суверенитета де-факто над тремя территориями, признать и де-факто и де-юре. По мнению Криппса, лучшей в настоящий момент может быть третья альтернатива, т. е. признание суверенитета СССР де-факто. Она не будет слишком «наступательной» и в то же время позволит избежать признания де-юре. Криппс призывает не следовать примеру США и настаивает при решении этого вопроса учитывать важность улучшения англо-советских отношений и торгового соглашения (на предстоящих переговорах об этом с А. И. Микояном).

Далее Криппс заявляет, что в сложившихся условиях Россия может занять прибалтийские территории, чтобы помешать Германии использовать их для нападения на СССР. При этом он добавляет, что видит опасность движения СССР в сторону дальнейшего сближения с Германией и ухудшения ситуации на Ближнем и Среднем Востоке[692]. Уточняя свою позицию, Криппс сообщил 7 августа, что продолжение признания балтийских миссий в Лондоне (которые в отличие от польской теперь никого не представляют) может быть расценено советским правительством как свидетельство непризнания или как некая поддержка создания правительств в изгнании или национальных комитетов, враждебных Советскому Союзу[693].

После получения информации из различных источников в конце июля — начале августа 1940 г. сформировалась официальная позиция британского военного кабинета. Первым документом стал меморандум государственного секретаря по иностранным делам от 26 июля, т. е. когда ситуация в Прибалтике уже определилась, но юридического акта об их присоединении к СССР еще не было. Формальным поводом для меморандума стало уже упомянутое обращение балтийских послов в Лондоне.

Госсекретарь писал, что «инкорпорация» (так британские власти определили наряду с «абсорбцией» процесс вхождения стран Балтии в СССР) была осуществлена против воли балтийских народов и в действительности означала захват, сравнимый с захватом Германией Австрии и Чехословакии и Италией — Албании. Поэтому с моральной точки зрения всё говорит за то, чтобы отказаться от признания. Но следует также иметь в виду, что Германия полна решимости удалить советские силы из Балтийского региона. Она может использовать наше признание в качестве повода объявить себя защитником малых и нейтральных стран (как Швеция и Финляндия), где действия СССР вызвали серьезное беспокойство. Британский дипломат напомнил также о бескомпромиссной позиции США и американского общественного мнения.

Обращаясь к англо-советским отношениям, госсекретарь ставит вопрос — получит ли Англия какие-либо преимущества в случае признания. Беседы Криппса со Сталиным и Молотовым показали, что вряд ли можно рассчитывать на какие-либо перемены в позиции СССР по отношению к Англии, и наоборот, наш отказ от признания не сделает советскую политику худшей, чем сейчас. Напомнив о национализации британской собственности, британский секретарь по иностранным делам делает следующий вывод: отказ от признания в настоящий момент представляет собой наилучшее решение (по моральным соображениям в том числе), даже если в будущем обстоятельства вынудят нас пойти на него[694].

Через три дня, 29 июля был выпущен меморандум от имени военного кабинета, который в значительной мере основывался на упомянутом меморандуме от 26 июля. Меморандум военного кабинета касался нескольких проблем. Прежде всего по вопросу об отношении к присоединению Советским Союзом Прибалтики кабинет решил запросить Криппса о возможностях улучшения отношений между Россией и Турцией. Советские претензии на балтийское золото должны быть рассмотрены после прояснения вопроса о компенсации за национализацию британской собственности. Признать поглощение (absorption) Эстонии, Латвии и Литвы можно после того, когда будет достигнута «взаимность».

Госсекретарь информировал военный кабинет о просьбе посла Криппса учесть, что, хотя сейчас нет признаков изменения советской позиции, было бы неразумным создавать трудности в связи с «аннексией Балтийских стран». Он полагает, что политика России может считаться реалистичной, поскольку она не может рисковать разрывом с Германией в этот момент. Он видит большие трудности в признании де-юре особенно в связи с недовольством США и поляков, и поэтому следует признать де-факто административный контроль советского правительства над Балтийскими странами (курсив наш. — А. Ч.).

Военный кабинет высказался за переговоры с Москвой о торговом соглашении (при преимущественном внимании к бартеру). В целом была одобрена линия, намеченная в телеграмме Криппсу. Признание де-факто может быть рассмотрено, а де-юре правильнее связать с общим урегулированием. Было решено ни в коем случае не передавать золото Советам, пока не будет получена компенсация за британскую собственность, и провести по этому вопросу необходимые консультации с правительством США[695].

31 июля Сарджент в телеграмме Криппсу уточнил, что советская политика по отношению к Финляндии дает дополнительные аргументы для отказа от признания включения Балтийских стран в состав Советского Союза[696]. 3 августа Сарджент напоминает Криппсу о необходимости дать предложения о немедленном ответе балтийским послам[697].

После получения телеграммы от Криппса о возможном решении вопросов признания в Лондоне состоялось совещание, на котором Кольер отверг идею о признании де-юре. Он напомнил, что, как это стало очевидным из недавней речи Молотова и заявлений Сталина, отношение Советского Союза к Англии остается без изменений и нет оснований считать, что признание балтийского «завоевания» может что-то изменить в этом вопросе. Кольер полагает, что признанием ситуации де-факто может быть, например, удаление дипломатических миссий из Балтийских стран (в том смысле, что они там больше не могут быть физически). По его мнению, не надо отвечать письменно балтийским послам в Лондоне, а поговорить с каждым устно (в частном порядке), сказав, что они будут продолжать рассматриваться как послы и оставаться на дипломатическом листе. Вряд ли это создаст серьезную проблему для англо-советских отношений[698].

В развитие этих идей Сарджент предложил 8 августа сообщить балтийским послам о том, что они сохраняют свой дипломатический иммунитет[699]. По его словам, признание де-факто означает на практике отозвать дипломатические миссии, не ожидая пока Советы потребуют этого. Не надо делать каких-либо заявлений, пока нас не попросит об этом советское правительство или парламент. Если они и попросят об этом, то мы ни в коем случае не пойдем на признание де-юре[700].

Наконец, 9 августа все эти вопросы были обсуждены с участием секретаря по иностранным делам, ряда министров и Кольера. В итоге было решено, что следует дать ответ балтийским послам устно, провести консультации о золоте и балтийских пароходах. На тексте этого короткого решения Кольер сделал приписку от руки: опыт отношений с СССР, в частности опыт 1929 г., убеждает, что все расчеты, связанные с согласием Советов на материальные уступки в вопросе о долгах и т. п., в обмен на улучшение отношений не давали результатов[701].

И в заключение отметим, что в бумагах военного кабинета от 8 августа есть отрывки из двух телеграмм Криппса из Москвы. В одной он сообщал, что финский посол в Москве озабочен русско-финскими отношениями, а в другой снова высказывается за признание де-факто «абсорбции» Балтийских стран Советским Союзом. В ходе последовавшей дискуссии на заседании военного кабинета было отмечено, что, отказываясь от признания, Англия ничуть не выиграет, но может отдалить Россию. Вместе с тем, если она гарантирует признание, то займем более слабую линию, чем США. А дальше Россия может снова напасть на Финляндию и абсорбировать ее. И если признать абсорбцию Эстонии, Латвии и Литвы, то будет трудно не признать ее абсорбцию Финляндии[702].

В итоге обсуждения военный кабинет постановил:

— отложить решение о признании включения стран Балтии в Советский Союз;

— провести консультации с правительством США о судьбе балтийского золота и по проблеме компенсации;

— согласиться, что балтийские суда должны продолжать задерживаться в британских портах, но не реквизировать их.

Секретарь по иностранным делам сказал, что он еще не готов дать рекомендации в отношении признания российской «абсорбции» Балтийских стран. Пока рассматривается вопрос о возможности признания этого де-факто, но не де-юре. Единственная трудность состоит в том, что имеется мало надежд на согласие Советов дать компенсацию за утрату частных интересов в этих странах[703].

В августовские дни помимо закрытых обсуждений балтийская тема поднималась и в британском парламенте. Было несколько запросов в палате общин, и во всех случаях представители правительства высказывались в духе решения военного кабинета. В ответ на один из запросов заместитель госсекретаря Батлер сообщил, что правительство решило не признавать советскую абсорбцию де-юре и балтийские послы остаются в дипломатическом листе[704].

15 августа Галифакс информировал Ст. Криппса о своей встрече с Майским, в ходе которой советский посол передал просьбу правительства СССР вывезти британских граждан из Балтийских стран до 25 августа. Галифакс ответил, что британское правительство будет действовать на основе реальной ситуации. На информацию Майского, что балтийским послам в Лондоне даны инструкции закрыть свои представительства и передать все архивы и материалы советскому посольству в Англии, Галифакс снова повторил: послы должны смотреть в лицо фактам. И далее были обсуждены вопросы о британской собственности, о балтийских пароходах, т. е. все те сюжеты, которые находились в центре внимания на встречах представителей обеих стран в последнее время[705].

Наконец, 5 сентября британский премьер-министр как бы подвел черту под дискуссиями в британском правительстве в июле — августе 1940 г. Он (так же как и госсекретарь) заявил: «Правительство не собирается признавать какие-либо территориальные изменения, которые могут произойти во время войны, если только они не являются результатом свободных и мирных переговоров и соглашений»[706]. Эта формула в дальнейшем повторялась государственными деятелями Англии, оставлявшими вопросы о балтийских делах на время послевоенного урегулирования. В таком же духе фактически писал и У. Черчилль в своем известном послании Сталину осенью 1940 г.

Итак, можно подвести некоторые итоги. В целом британская реакция на события в Прибалтике была достаточно сдержанной. Выше отмечалось, что в те июньские и августовские дни 1940 г. в Британии опасались немецкого вторжения — рядом была поверженная Франция, и английскому истеблишменту было не до Прибалтики. Советские акции по присоединению Балтийских стран рассматривались в Лондоне в контексте советско-германского сотрудничества и попыток Англии ослабить его. В Британии была довольно распространенной идея, что всякое движение СССР на Запад приведет в конечном счете к усилению напряженности с Германией и может послужить английским интересам. Кроме того, в Лондоне не прекращали попыток завязать британско-советский диалог, имея в виду использовать английского посла Ст. Криппса и возможные переговоры о торговом соглашении. И поскольку встречи Криппса со Сталиным и Молотовым происходили именно в те дни, когда советские войска входили в прибалтийские города, то Лондону или нужно было заявлять протест и прерывать переговоры или занять спокойную и выжидательную позицию, чему и было отдано предпочтение.

Действительно, со стороны Англии не было никаких протестов и жестких заявлений и вопросов. Собственно все дискуссии в британских правительственных кругах вращались вокруг проблемы — признавать де-юре или де-факто советскую абсорбцию (поглощение) Прибалтики.

В конечном счете английская политическая элита пришла к весьма прагматическому выводу: даже своим признанием на данной стадии они не смогут повлиять на прежний стратегический выбор Сталина в пользу соглашения с Германией. Она видела, что Москва еще не готова даже на модификацию своего внешнеполитического курса. Кроме того, реализация намерений СССР в Восточной Европе, и это понимали в Лондоне, зависела исключительно от германской поддержки. Как заявили некоторые британские дипломаты, здесь имели место противоречивые факторы — с одной стороны, движение на Запад Москва могла осуществить лишь при поддержке Германии, а с другой — именно это движение давало Британии шанс на нарастание советско-германских противоречий.

Следует также учитывать, что Англия традиционно не имела заметного влияния в Балтийском регионе, и хотя она была озабочена судьбой собственности британских граждан в Прибалтике, это был все же не столь важный аргумент для активных протестных мер и заявлений.

На позицию британских политических и общественных деятелей существенное влияние оказывало традиционное неприятие социальных и идеологических, а тем более военных «большевистских экспериментов».

В июне — августе 1940 г. существовал еще и так называемый финский фактор. Ранее было показано, насколько резко реагировали западные демократии на события в Финляндии в конце 1939 г. по сравнению с их отношением к прибалтийским и даже к польским событиям. И когда в конце июля — начале августа 1940 г. начали распространяться слухи о возможном обострении советско-финских отношений, то это добавило дополнительные аргументы тем, кто выступал против признания включения Прибалтики в состав Советского Союза. В связи с этими слухами в Лондоне не хотели создавать никакого прецедента.

Необходимо также отметить некоторые различия в подходе к событиям у различных представителей британских правящих кругов. Если посол Ст. Криппс призывал к бóльшей осмотрительности (он, разумеется, был заинтересован в этом при переговорах с советскими лидерами) и ратовал за официальное признание присоединения Прибалтики де-факто, то в Лондоне занимали значительно более жесткие или осторожные позиции.

В итоге опытная английская дипломатия вышла из положения в традиционном британском стиле. Она решила сохранить лицо перед балтийскими послами в Лондоне, оставив их в дипломатическом листе, но одновременно не ответила на их протестующие демарши, ограничившись личными устными беседами с каждым из них в отдельности. Одновременно, по словам Галифакса, дипломаты советовали балтийским послам считаться с фактами.

В отношении Москвы британское правительство также решило вообще избегать каких-либо заявлений о признании де-юре или де-факто, посчитав, что сами дискуссии по этому вопросу, в том числе и с советскими представителями, говорят о том, что оно считается с фактами, не называя это признанием де-факто. Английские представители, и это также было типичным для британской дипломатической службы, как бы оставляли этот вопрос открытым на будущее, чтобы использовать его для новых переговоров и «торга». И очень скоро У. Черчилль, предлагая Сталину секретное соглашение в качестве платы за это, говорил о согласии признать де-факто присоединение Прибалтики к Советскому Союзу при послевоенном урегулировании. Сталин, как известно, не ответил на предложение премьера, в том числе в части, касающейся Прибалтики, довольно иронично заметив, что оно не имеет особого значения, поскольку в реальности Британия де-факто уже считается с вхождением Прибалтики в состав Советского Союза.

В целом реакция и Германии и Великобритании на события в Балтийском регионе отразила реалии того времени и то соотношение сил в треугольнике Германия — СССР — Англия, которое сложилось в середине 1940 г.

Очень скоро балтийская тема отошла в сторону, поскольку центр политической, военной и дипломатической активности все больше смещался в сторону Балкан.

О французской позиции во время событий в Прибалтике в апреле — июле 1940 г. трудно говорить, поскольку именно в трагические майские дни Франция была повержена в результате германского наступления, и поэтому, естественно, никаких шагов, в том числе и по международным делам предпринимать не могла. Тем не менее в архиве министерства иностранных дел Франции имеется специальный фонд, в котором собраны телеграммы, поступавшие от французских послов в Прибалтийских странах и в Москве. В основном эти донесения носили чисто информационный характер, но и в них и в посольских комментариях можно найти немало интересных документов и материалов.

18 июня французский посол в Риге Годран, сообщая о предстоящем занятии Латвии Советским Союзом, повторил то, что представители СССР говорили в Литве, имея в виду недружественную позицию Балканской Антанты. Он информировал, что Москва потребовала изменения состава правительства и Ульманис принял это требование[707].

В телеграмме из Риги от 20 июня Годран выдвинул ту же версию, которую муссировали британские дипломаты: «Красная Армия принимает меры предосторожности против Германии»[708]. А 10 июля он прямо написал: «Русские войска готовы противостоять Германии. 15 дивизий (от 200 до 250 тыс. человек) в Литве, 6 дивизий (от 60 до 80 тыс.) в Латвии, 3–4 дивизии (от 40 до 50 тыс.) в Эстонии, и эти войска готовы занять территории к северу от Брест-Литовска[709]. В следующей телеграмме посол добавил, что 50 дивизий резервистов сосредоточены в районе Москвы. «Эти концентрации русских войск вблизи границ рейха вызваны быстрыми победами Германии во Франции и страхом русских в отношении Германии». СССР хочет воспользоваться войной во Франции, чтобы постепенно проникнуть в Балтию. Эти войска направлены против Германии[710].

В телеграмме от 10 июля французский посол уверял, что немцы готовят наступление против Советского Союза и уже перевели многие дивизии с запада на восток. Посол даже назвал срок принятия Берлином решения — до 10 июля. Он сообщает также о слухах, что Литва станет 13 советской республикой с видимостью автономии[711].

3 августа французский посол в Эстонии сообщал, что СССР хочет воспользоваться занятостью немецких сил, чтобы предъявить ультиматум Финляндии, спустя 6 недель после ультиматума странам Балтии. Существует мнение, что, несмотря на трудности, правительство Финляндии будет сопротивляться[712]. В телеграмме из Таллина 9 августа посол Жуан писал о каких-то заверениях, данных эстонским властям, что в стране сохранится мелкая частная собственность и крестьян не будут насильственно посылать в колхозы. Здесь часто пишут, что Эстония предпочла бы скорее быть под советским господством, чем под германским[713]. Все послы (из Латвии, Эстонии и Литвы) сообщили, что им предложено прекратить их деятельность и выехать из стран до 25 августа и что официальные отношения Балтийских стран с Францией прекращены[714].

В период с 15 июня по 20 августа значительное число телеграмм были направлены из Москвы французским послом Лабонном. Они в основном касались информации о его встрече с Молотовым и контактах с британским послом Ст. Криппсом[715].

События в Прибалтике, завершившиеся ее включением в состав Советского Союза, подтверждают необходимость учета самых различных факторов — как международных, так и внутриполитических. Очевидно, что действия СССР, хотя и вытекали из протоколов к советско-германскому договору, были ускорены летом 1940 г. после неожиданного разгрома Франции и коренного изменения ситуации в Европе. Советские лидеры явно спешили завершить создание пояса безопасности перед лицом возрастающей агрессивности Германии, оккупировавшей уже бóльшую часть Западной и Северной Европы.

Сталин учитывал и признаки напряженности в советско-германских отношениях. По-прежнему важным фактором было стремление советских руководителей к расширению «зоны социализма», что вписывалось в общую концепцию мировой революции, которой следовали лидеры большевиков. Нельзя не учитывать и желание Москвы вернуть территории, ранее входившие в состав Российской империи. На принятие решений оказывали влияние донесения из стран Прибалтики советских дипломатов и разведслужб о том, что значительная часть населения симпатизирует Советскому Союзу. Так воедино соединились факторы геополитические, военно-стратегические и социально-классовые.

Факты подтверждают и то, что многие жители Латвии, Литвы и Эстонии были недовольны социальной политикой своих правительств, что способствовало усилению левых сил.

В этом плане можно снова обратиться к книге М. Ильмярва, который подчеркивает оторванность руководства Прибалтийских стран от широких кругов общественности. Он проанализировал состав новых правительств, созданных в Эстонии, Латвии и Литвы, показав, что они представляли левые круги интеллигенции (включая и небольшое число коммунистов). Автор прямо пишет: «Причина, по которой значительная часть населения Эстонии и даже широкие массы в Латвии и Литве или активно или пассивно симпатизировали Советскому Союзу, была связана с природой режима, который был отчужден от населения. Поэтому именно авторитаритарные режимы Пятса, Ульманиса и Сметоны прокладывали путь к периоду советского правления»[716].

В процессе присоединения Прибалтики Советский Союз использовал те же противоправные методы, которые были свойственны сталинской системе в целом и которые были осуждены в современной России после перемен конца 80-х — начала 90-х годов. Мы уже отмечали, что многие историки и политики Латвии, Литвы и Эстонии называют весь этот процесс советской аннексией и оккупацией. Большинству российских историков термин «оккупация» представляется неприемлемым и некорректным, в том числе и с чисто правовой точки зрения. В качестве одного из аргументов против этого термина выдвигается соображение, что в процессе присоединения Прибалтики значительная роль принадлежала левым партиям и беспартийной интеллигенции, представители которых вошли в правительства и в местные органы власти после присоединения этих стран к СССР.

Еще раз обратим внимание на то, что эстонский историк М. Ильмярв писал о так называемой мирной оккупации, ставя под сомнение сам термин «оккупация» (исходя в том числе и из норм международного права).

В мире действительно существуют различные трактовки понятия «оккупация». Страны Прибалтики, по словам эстонского автора, очень скоро вошли в состав так называемой оккупирующей страны со всеми правами граждан Советского Союза, что не соответствовало правовому статусу оккупации.

Весьма существенным представляется и необходимость учета того обстоятельства, что перед странами Прибалтики стояла проблема выбора между Советским Союзом и Германией. Ориентация на Германию и другие западные страны была одним из ключевых направлений во внешней политике стран Балтии в течение 20 — 30-х годов. Это особенно проявилось после событий в Польше в сентябре 1939 г., которые давали основание ожидать германских попыток поглощения Прибалтики. Поэтому альтернатива — Советский Союз или Германия приобретала вполне реальные основания на будущую перспективу, и в этих условиях многие деятели стран Балтии предпочитали СССР.

Чувство безысходности у правящих кругов стран Прибалтики усиливалось и тем, что Германия, у которой были довольно прочные позиции в этих странах, дала им ясно понять и в сентябре — октябре 1939 г. и особенно в мае и июле 1940 г., что она не будет вмешиваться в развитие событий и противодействовать СССР в этом регионе.

Наконец, факты показывают, что для многих тогдашних политических и общественных деятелей Балтийских стран было ясно, что в условиях острого противоборства двух воюющих блоков и особенно после поражения Франции им было бесполезно ждать какой-либо помощи и поддержки от англо-французской коалиции.

Как свидетельствуют документы из британских архивов, английское правительство предпочло занять осторожную позицию, охарактеризовав присоединение стран Прибалтики как «инкорпорацию» (поглощение), сопровождая это доводами, что вхождение стран Прибалтики в состав СССР может усилить напряженность в отношениях между СССР и Германией, а это было важно для британских интересов.

Пример Финляндии, которая, хотя и отстояла свою независимость, но добилась этого ценой уступки значительной части территории, нескольких месяцев кровопролитных боев, также учитывался политиками и общественностью стран Балтии. События конца 1939 г. показали, что Прибалтика занимает совсем не то место в интересах и планах держав англо-французской коалиции и даже Германии, нежели Финляндия. И если в разгар зимней войны в Англии и Франции раздавались даже призывы к вооруженному вмешательству на стороне Финляндии, то ничего подобного не было на Западе в отношении Балтийских государств.

В условиях лета 1940 г. никто не только не оказал поддержки Балтийским странам, но даже официально не осудил советские акции. Единственной страной, сделавшей официальное сообщение, были Соединенные Штаты Америки, да и то речь шла о моральном непризнании «захвата Прибалтики», а отнюдь не об осуждении или о протесте, направленном непосредственно Советскому Союзу.

Учет всех отмеченных обстоятельств, в том числе и внутриполитического фактора позволяет понять сложность и драматизм ситуации и то, что случилось с народами Прибалтики осенью 1939 и летом 1940 г.

Сказанное, однако, отнюдь не снимает ответственности Советского Союза за противоправные и аморальные действия в отношении Прибалтики в 1940 г., за массовые репрессии и депортации многих жителей Прибалтийских стран. От этой практики сталинизма страдали все народы СССР. Советские акции 1940 г., связанные с реализацией секретных протоколов к пакту Молотова — Риббентропа, в том числе и в отношении Прибалтики, были официально осуждены в 1988 г. решением высшего законодательного органа СССР — Съездом народных депутатов[717].

Присоединением Прибалтики советские лидеры завершили определение судеб тех территорий, которые отошли к сфере интересов СССР по советско-германскому договору и секретному приложению к нему от 23 августа 1940 г. Сталин осуществил многолетние устремления, вернув Советскому Союзу старые территории, входившие когда-то в состав Российской империи и дававшие СССР выход к Балтийскому морю. В причудливом сочетании с «имперской идеей» Сталин, Молотов и их соратники подчеркивали классовый аспект, заявляя с удовлетворением о расширении «зоны социализма», что было, по их мнению, существенным вкладом в процесс распространения мировой революции.

Помимо этих намерений, естественно, Советский Союз преследовал цели безопасности. Присоединяя Прибалтику (вслед за восточной частью Польши), Москва как бы останавливала возможное германское продвижение в эти территории. Это был и результат соглашения с Германией и одновременно свидетельство их скрытого противоборства.

Напомним еще раз, что на протяжении 1939 г. (включая летние переговоры с Англией и Францией) советские представители постоянно связывали вопрос об обеспечении безопасности СССР с ситуацией в Польше, Румынии и Прибалтике, рассматривали их в контексте общей расстановки сил в Центральной, Восточной и Северной Европе и соотношения сил между великими державами.

Оценивая события 1940 г., повторим, что их можно определить как присоединение Прибалтики с использованием силовых средств, а также с учетом внутриполитических факторов и активности левых кругов в проведении последующей советизации региона. Важно подчеркнуть, что в дальнейшем эти государства жили, как и другие республики СССР, уже по законам той системы, которая существовала в Советском Союзе. В них ликвидировалась частная собственность, проводилась национализация, началась коллективизация сельского хозяйства, нарушалась законность, осуществлялись необоснованные репрессии и депортации. При этом во всех этих процессах значительную роль играли и местные национальные кадры.

Но одновременно в советское время в развитие экономики, науки, образования, культуры и искусства Литвы, Латвии и Эстонии вкладывались большие средства. Были созданы условия для формирования местных кадров, которые активно функционировали во всех названных сферах. Впоследствие, после распада СССР, с началом глубоких демократических преобразований в России и массовых народных выступлений в странах Прибалтики, именно из Москвы пришли импульсы и был дан «зеленый свет» признанию независимости государств Балтии и демократическим реформам.

После лета 1940 г. перед советским правительством встал вопрос о дальнейшей политике СССР, ее приоритетах на ближайший период и на более отдаленную перспективу.

СССР и Германия. Напряжение нарастает

Подписание экономического соглашения между двумя странами в феврале 1940 г. и окончание зимней войны подвели некоторую черту, в том числе и в советско-германских отношениях. Происходили постоянные контакты между двумя странами в политико-дипломатической сфере, прежде всего в виде постоянных (иногда по несколько раз в неделю) встреч германского посла в Москве Шуленбурга с Молотовым и другими деятелями меньшего калибра. Менее активные связи осуществлялись через советского посла в Берлине.

Москва реализовывала договоренности, зафиксированные советско-германскими договорами от 23 августа и 28 сентября. Были заключены договора о взаимной помощи между СССР и странами Балтии, одним из результатов которых было размещение советских войск в этих странах. Несмотря на некоторое германское сопротивление (впрочем, достаточно вялое) к сфере советских интересов была добавлена Литва. Судьба разделенной Польши оставалась неясной, и Германия и Советский Союз предпочитали оставить решение этого вопроса на будущее.

Явная осечка, постигшая СССР в Финляндии, не ухудшила советско-германских отношений. В Берлине в целом точно придерживались договоренностей с Советским Союзом. И хотя немецкие интересы в Финляндии явно превосходили связи Германии с Прибалтикой, Берлин отказал Финляндии в поддержке в трудный для нее момент войны.

В Кремле в целом были довольны сложившимся раскладом сил. Сталин неоднократно повторял свое удовлетворение от союза с Германией, публично восхваляя нацистский режим и немецких руководителей. Ему явно импонировало и то, что он стал играть столь важную роль в мировой политике.

В концептуальном плане коммунистические лидеры реализовывали на практике один из фундаментальных принципов своей доктрины — использование межимпериалистических противоречий в интересах страны социализма.

«Странная война», которая велась на Западе, до апреля 1940 г. явно устраивала Москву. Предполагалось, что она продлится долго, силы Англии и Франции будут уравновешивать военную мощь Германии, и за это время в СССР удастся выполнить программу перевооружений и определить дальнейшую политику.

В компенсацию за немецкую поддержку или по крайней мере полное невмешательство при реализации своих акций в Польше, Прибалтике и Финляндии советские руководители пошли на серьезные уступки Германии в экономической области, подписав широкое и весьма выгодное для Германии соглашение в феврале 1940 г.

Идеологический план в отношениях с Коминтерном и международным коммунистическим движением не слишком беспокоили Сталина и его окружение. Коминтерн находился под полным контролем Москвы, а борьба за власть и влияние коммунистических партий были явно отодвинуты на второй план. Антифашистские лозунги и риторика оказались отброшены и, по мысли Кремля, не должны были служить помехой для осуществления его намерений.

Всё, таким образом, складывалось для Москвы благоприятно, если не считать неудачи в ходе войны с Финляндией, завершившейся, впрочем, благоприятным миром 1940 г. В результате СССР получил даже больше того, чем требовал в октябре-ноябре 1939 г.

В Кремле также полагали, что Советский Союз вел довольно удачную игру с Англией, Францией и США. Советские дипломаты продолжали с ними контакты, избегая, правда, всего того, что могло бы хоть в какой-то мере нарушить отношения с Германией. Любые существенные вопросы, которые представители этих стран и особенно Великобритании ставили в ходе переговоров, немедленно доводились до сведения Берлина. Это свидетельствовало, во-первых, о том, что в Москве не имели сколько-нибудь серьезных намерений о чем-либо договариваться с Англией, и, во-вторых, демонстрировали доверительный характер советско-германских отношений.

И все же глубокий анализ ситуации, сложившейся весной 1940 г., должен был бы показать кремлевским лидерам, что в мировой политике явно назревали весьма серьезные процессы. Прежде всего в период с сентября 1939 г. в отношениях между Советским Союзом и Германией не прекращалась, а иногда даже усиливалась напряженность. Она проявлялась и во время переговоров по экономическим вопросам и в ряде других областей двусторонних связей. Раздражение между отдельными ведомствами (вспомним хотя бы ход визита наркома И. Ф. Тевосяна в Германию с группой экспертов) удавалось устранять только в результате вмешательства руководителей обеих стран. Чаще всего это делали Молотов и Риббентроп. Что касается эко-комического соглашения, то понадобился даже обмен личными посланиями между Риббентропом и Сталиным. Возникало немало раздражающих моментов и по другим вопросам. Все они в совокупности явно свидетельствовали, что отношения между странами отнюдь не были идиллическими.

В этой ситуации можно было ожидать, что в Москве проведут серьезный анализ не только состояния советско-германских отношений, но самое главное их перспектив в общем контексте международного развития. К тому же зона столкновения интересов между Советским Союзом и Германией все больше смещалась в сторону Балкан, Черноморских проливов и Средиземноморья. Во время трудных переговоров с Турцией осенью 1939 г. в Москве отклонили решения, идущие из Анкары по советам Лондона и Парижа, опасаясь возможной негативной реакции Германии и испытывая постоянное давление немецких руководящих лиц в Берлине и в Москве.

У нас нет архивных свидетельств и подтверждений, что в Москве проводили серьезные обсуждения всей складывающейся ситуации. Нет почти никаких данных и о том, что готовились какие-либо аналитические разработки о долгосрочных стратегических намерениях Германии в Европе в целом и особенно ее политики в отношении Советского Союза. Можно было ожидать, что в Москве понимали, сколь проблематичным был тот «брак по расчету», который Гитлер заключил со Сталиным в августе — сентябре 1939 г., и насколько он шел вразрез с общим замыслом нацистской верхушки, изложенным в программных трудах и речах Гитлера и его сподвижников.

Зимняя война с Финляндией серьезно испортила и без того прохладные отношения Советского Союза с Англией, Францией и особенно с США, которые дали столь нервную реакцию на советские действия против Финляндии.

Все говорило за то, что в Европе ожидаются крупные перемены, что США все более активно втягиваются в европейские дела. Но судя по документам и по реальным шагам, советские лидеры были явно не готовы к определению своей долгосрочной стратегии. Они были озабочены прежде всего реализацией своих планов в Восточной Европе и по возможности стремились избегать слишком тесных связей с Германией и обвинений в том, что Советский Союз является военным союзником Германии.

К весне 1940 г. уже не имелось реального смысла в показных жестах и Москвы и Берлина, символизирующих дружеские отношения между двумя странами. К их числу относится совместный военный парад в Брест-Литовске, обмен дружескими посланиями и пр.

В то же время германские намерения просматривались довольно ясно и определенно. Сохраняя линию на сотрудничество с СССР, нацистское руководство готовилось к решающим битвам на Западе, усиливало свой интерес к Балканам и Юго-Востоку Европы.

В отношениях с Москвой оно делало основной упор на получение зерна, нефтепродуктов и стратегического сырья (цветные металлы), очень часто мало считаясь с ее пожеланиями и интересами. Как позднее говорили Гитлер и его сподвижники, они полагали, что и так дали Москве слишком многое, предоставив Сталину свободу рук в отведенной ей сфере.

Обе стороны преследовали сугубо прагматические цели. Но, разумеется, все это облекалось до поры до времени во фразы и заявления о дружбе и взаимопонимании.

5 марта 1940 г. Молотов имел пространную беседу с Шуленбургом, в ходе которой определились некоторые немецкие приоритеты. Прежде всего германское правительство просило отложить на один год вопрос об открытии советского консульства в Варшаве, а также принять меры по прекращению обстрелов германской пограничной охраны. Затем Шуленбург выразил пожелание использовать какое-либо советское торговое судно для получения сведений о погоде в районе к западу от Англии, на что Молотов фактически ответил отказом, явно не желая обострять отношений с Англией. Он также не согласился с немецкой идеей о создании линии воздушного сообщения между Германией и Ираном через СССР. Шуленбург заявил, что Германия полностью снимает вопрос о возможных советских действиях в Афганистане[718].

В тот же день в Берлине К. Риттер и К. Шнурре настойчиво просили советского посла Шкварцева не повышать цены на нефть и тем более не прерывать ее поставки в Германию[719]. На следующий день Шкварцев информировал Молотова о своей подробной встрече с Риббентропом, на которой германский министр сообщил о переговорах с американским деятелем Уоллесом в Берлине и о его встречах с Гитлером.

Из пространных дефиниций Риббентропа заслуживает внимания прежде всего то, что Гитлер исключал любые переговоры о восстановлении самостоятельности Польши и Чехословакии. По словам фюрера, по всем вопросам разграничения сфер интересов в Восточной Европе Германия будет иметь дело с Советским Союзом. Новым моментом, несомненно, следует считать следующее заявление Риббентропа: «Только победой Германия обеспечит новое положение в Европе… основанием этому может быть разграничение сфер естественных интересов великих держав; причем малые государства, исторически доказавшие законность своего самостоятельного существования, должны получить свое место при этом разграничении»[720]. Он ясно выразился и по вопросу о Финляндии: при внешнем нейтралитете Германия «внутренне с СССР»[721].

Сопоставляя все эти высказывания с другими можно сделать вывод: в Берлине готовились для переговоров о возможных новых соглашениях.

Через несколько дней на встрече с Молотовым уже Шуленбург информировал советское правительство о пребывании Уоллеса в Берлине. Создавалось впечатление о подготовке Германии к новому этапу «странной войны», поскольку несколько раз Шуленбург цитировал Риббентропа и говорил, что Германия «сломит силу англо-французского блока». Интересно и то, что Шуленбург сообщил Молотову: по его сведениям, Турция может под давлением Англии и Франции «зажать СССР в… тиски, используя для этого и Дарданеллы» (т. е. открыть Проливы). В ответ Молотов выразил лишь надежду, что турки вряд ли поддадутся нажиму Англии и Франции[722].

В эти же дни Германия занялась зондированием еще одного вопроса. 10–11 марта Риббентроп посетил Рим и в ходе встреч с Муссолини и Чиано явно стремился побудить их улучшить советско-итальянские отношения и ослабить связи Италии с Францией и Англией. Он заговорил о желательности значительного улучшения советско-итальянских отношений. По возвращении в Берлин Риббентроп поручил Шуленбургу сообщить Молотову, что Муссолини стремится укрепить экономические и политические связи с Москвой[723].

Через несколько дней советский поверенный в Риме Гельфанд встречался с Чиано, который сказал, что именно Риббентроп является сторонником улучшения итало-советских отношений. Но у Гельфанда сложилось впечатление, что Италия не собирается радикально менять свою линию в отношении СССР[724].

Все эти разговоры преследовали цель выяснить намерения Москвы в отношении Балкан и Средиземноморья. Кроме того, Гитлер, как показали дальнейшие события, готовил новое «глобальное» соглашение с Италией и был не прочь использовать Москву для создания нового противовеса не только Англии и Франции, но и США, усиливавшим свой интерес к Европе.

Буквально через несколько дней Молотов пригласил Шуленбурга и просил его дать подробную информацию о поездке Риббентропа в Рим. Этот факт особенно интересен, так как Молотов уже имел об этом сведения от Шкварцева. Риббентроп повторил то же, что он уже говорил советскому послу в Берлине. В своих комментариях Шуленбург добавил, что, по мнению Муссолини, именно СССР, а не Италия являлся инициатором ухудшения двусторонних отношений. Молотов заявил: «Вопрос об улучшении советско-итальянских отношений не вызывает в Москве интереса», по вине Италии связи между двумя странами стали не столь тесными, и с тех пор ничего не изменилось.

На настойчивые просьбы Шуленбурга дать свой ответ Берлину Молотов сказал, что он является в целом положительным, СССР и Италия поддерживают дружеский контакт, но сейчас для СССР это не имеет значения, так как непонятно, что будет дальше[725].

Муссирование темы о советско-итальянских отношениях не было случайным. 18 марта заместитель иностранных дел Великобритании Р. Батлер в беседе с Майским интересовался слухами о пресловутом «тройственном блоке» (Германия—Италия—СССР), который будто бы пытается создать Риббентроп и который должен в первую очередь «урегулировать положение на Балканах»[726].

Наконец, последним аккордом в этой двухнедельной кампании стала беседа Молотова с Шуленбургом 26 марта, во время которой немецкий посол по поручению Риббентропа информировал Молотова о встрече Гитлера и Муссолини. Он отметил сердечные отношения между двумя странами, добавив, что Италия ясно стоит на стороне Германии. Поддержав германо-советское сотрудничество, Муссолини дал понять, что считает желательным улучшение отношений между Италией и СССР. «Фюрер высоко оценил «долговечность» германо-советских отношений и мудрую прозорливость Сталина, взявшего курс на соглашение с Германией».

Комментируя информацию, Шуленбург сказал, что существующие отношения между СССР и Италией дают повод Германии «усматривать отсутствие третьего звена в Союзе». Риббентроп не считает, что СССР должен сделать первый шаг. Германский министр мог бы сыграть роль посредника, и поначалу можно было бы договориться о возвращении посла Италии в Москву и полпреда СССР в Италию.

Молотов ответил, что для него остаются неясным причины обострения отношений со стороны Италии и насколько сейчас серьезны пожелания Муссолини. Напомним, что он уже имел к этому времени информацию Гельфанда о скептицизме Чиано в отношении улучшения связей Италии и СССР. В заключение Молотов уклонился от прямого ответа, заявив, что он проинформирует советское правительство.

Нарушая дипломатический протокол, Шуленбург заявил: по словам Риббентропа, имеются слухи, что «советский поверенный в делах не принимает мер к улучшению советско-итальянских отношений», хотя сам Шуленбург мало в это верит[727]. В конце беседы, в ходе которой затрагивался и вопрос о мирных переговорах с Финляндией, Шуленбург передал просьбу главного военно-морского командования Германии предоставить на восточном побережье Камчатки бухту для снабжения германских судов. Молотов ответил, что это было бы затруднительно, так как англичане недавно задержали еще один советский пароход, ранее это была «Селенга»[728].

Во время встречи Гитлера с Муссолини Германия еще раз продемонстрировала свое истинное отношение к СССР. По данным германских источников, на беседе 18 марта с Муссолини Гитлер не скрывал своего враждебного отношения к «большевистской России», указав в то же время на необходимость «в сложившихся условиях продолжать сотрудничество с Москвой» на базе советско-германского договора 1939 г.[729] Конечно, в Москве не знали об этих заявлениях, но реальные факты могли вызывать у советских лидеров определенный скептицизм по поводу уверений Гитлера о вечной дружбе с СССР.

Как видно, в феврале — марте 1940 г. германские лидеры в своих постоянных контактах с Советским Союзом концентрировали внимание на улучшении советско-итальянских отношений[730] и на прояснении его намерений на Балканах. Что касается Балкан, то здесь объяснение было довольно простым. Готовясь к схватке с Францией и Англией в центре Европы, Германия стремилась оторвать большинство Балканских стран и Юго-Восточной Европы от традиционных связей с этими державами и постепенно привлекать для этих целей Италию, а может быть, и Советский Союз.

Настойчивый интерес в Берлине к итало-советскому сближению, как выяснилось позднее, имел и более общий стратегический смысл, и реальные контуры новых германских политических устремлений стали очевидными уже в конце лета.

Анализ дипломатических встреч и бесед представителей Германии и СССР позволяют прийти к выводу, что поле взаимных интересов двух стран не сокращалось, хотя эйфория августа — сентября 1939 г. и в Берлине и в Москве явно снижалась. Конечно, главное место в советско-германских отношениях занимала экономика[731]. Казалось, заключение широкого соглашения в феврале 1940 г. открыло путь для активного и многопланового экономического взаимодействия между обеими странами, но и в этой области снова возникли трудности. 25 февраля 1940 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение «для размещения заказов на предметы вооружения направить в Германию комиссию под руководством Тевосяна» (в составе 61 человека). При этом особо был выделен крейсер «Лютцов», определялись ответственные за его приемку и доставку[732].

28 марта 1940 г. нарком И. Ф. Тевосян встретился с начальником штаба германских ВВС генералом Удетом и довольно резко заявил о нарушениях германской стороной поставок самолетов. Мы помним, насколько остро обсуждалась эта проблема в ходе советско-германских переговоров в конце 1939 —начале 1940 г. Тогда понадобилось вмешательство Сталина и Риббентропа, чтобы преодолеть разногласия. И вот теперь выяснилось, что договоренность даже о том ничтожном числе самолетов (а речь шла лишь об образцах, чтобы наладить их производство в СССР), которые немцы обязались поставить в СССР, не была выполнена.

Тевосян потребовал объяснений и настаивал, чтобы проблема была решена в один — два месяца. Удет предлагал более длинные сроки — апрель — июль[733]. Столкновение позиций было столь сильным, что этот вопрос уже на следующий день обсуждался на встрече Тевосяна с Герингом. Рейхсмаршал демонстрировал полное расположение германской стороны. Германия, заявил он, сделает все, что обязана сделать по договору, он уже дал распоряжение осуществить поставки всех самолетов в апреле — мае, за исключением двух типов, которые будут поставлены в июне.

Однако Тевосян, следуя инструкциям из Москвы, пошел еще дальше. Сославшись на многочисленные примеры дружественных отношений Советского Союза к Германии и заявления в этой связи Сталина и Молотова, Тевосян жестко заявил: «До сих пор по договору Германия ничего не отгрузила в СССР, ни одной заклепки. Больше того, не заключено ни одного фирменного договора и нет еще предложений на важнейшие поставки». Между тем ранее Геринг просил Ворошилова об ускорении отгрузки зерна, нефтепродуктов, а также никеля из СССР. Поняв, что складывается весьма неприятная ситуация, Геринг немедленно выразил возмущение позицией немецкой стороны. Он тут же приказал адъютанту записать перечень советских претензий и заключил: «Даю честное слово, что после этого разговора все пойдет по-иному»[734]. В столь же примирительном тоне Геринг обещал решить и вопрос о поставках самолетов.

Однако советское руководство, не удовлетворившись заверениями рейхсмаршала, объявило о прекращении с 1 апреля отгрузки зерна и нефти в Германию. 5 апреля Шуленбург встретился в Москве с наркомом внешней торговли А. И. Микояном и заявил, что его «забомбардировали» телеграммами из Берлина по поводу приостановки советской стороной поставок нефти и зерна. Он выразил «встревоженность» немецкой стороны и просил возобновить поставки, признав (хотя и пытался найти оправдание) задержки в поставках угля и образцов самолетов в СССР. Ответ Микояна был твердым и резким: пока не будет конкретного поворота в германских поставках в СССР, он «лишен возможности что-либо сделать положительное с советскими поставками в Германию»[735]. По словам Микояна, с августа 1939 по март 1940 г. СССР направил в Германию товаров на 66,5 млн марок, а Германия в СССР — только на 5,5 млн марок[736].

Видимо, вопрос о взаимных поставках оказался настолько острым, что уже 9 апреля, беседуя с Шуленбургом по общим вопросам, Молотов, как бы извиняясь, сказал, что хозяйственные органы СССР несколько перестарались, приостановив отправку товаров в Германию, в частности нефти и зерна. Правда, они имели на это основание, поскольку и Германия задерживала поставки. Учитывая заверения, данные на днях Герингом, Молотов сообщил, что советским хозяйственникам дано указание отменить задержку поставок нефти и зерна[737].

Через три дня, беседуя с Тевосяном, Геринг снова «рассыпался в любезностях». Он заверил, что немецкие организации получили строгое указание выполнить условия советско-германского договора[738].

Однако успокоительные обещания с обеих сторон сразу не изменили положения, поскольку уже 21 апреля в беседе с Микояном советник посольства Германии в СССР Хильгер опять поднял вопрос об ускорении поставок зерна. По его словам, из обещанного 1 млн т зерна из старого урожая заключена лишь одна сделка на 150 тыс. т.

До июня «Экспортхлеб» обещал оформить контракт на 360 тыс. т, а Микоян — немедленно ускорить отгрузку зерна. По словам Хильгера, это не соответствует намерению СССР направить в Германию до июня 1 млн т. Что касается немецких поставок угля, то Хильгер уверял, что советская сторона не справляется с его приемкой. Микоян категорически отверг эти утверждения. Также раздраженно выражались и взаимные претензии по поставкам нефтепродуктов, никеля и меди.

Инцидент с взаимными поставками товаров хорошо иллюстрирует характер трудностей отношений между двумя странами. Германия явно хотела бы получать из СССР нефть и зерно, не слишком беспокоясь о своих обязательствах. Как свидетельствуют документы, Гитлер и его окружение считали, что договор от 23 августа и главным образом секретные протоколы дали СССР так много преимуществ в Восточной Европе, что компенсируют все другие немецкие обязательства.

В то же время Москва, может быть, впервые после заключения августовского договора столь жестко прореагировала на нарушение обязательств германской стороной. И дело заключалось, конечно, не в самих поставках, которые имели не такое уж существенное значение для СССР (по сравнению с заинтересованностью Германии в советской нефти и зернопродуктах). Для Москвы вопрос приобретал уже политическую окраску.

К этому времени в целом ситуация в Европе начала стремительно меняться, мир вступал в новый этап, что не могло не сказаться на состоянии советско-германских отношений.

В первых числах апреля 1940 г. Германия начала вторжение в Норвегию и Данию. Уведомляя об этом Советский Союз, германское правительство подчеркнуло, что предпринимаемые действия не затронут интересов СССР. Они объяснялись имеющимися данными о намерении Англии буквально на днях высадить свои войска в Норвегии и Дании и желанием лишь упредить Великобританию. В меморандуме Германии также заявлялось, что она не намерена затрагивать неприкосновенность и самостоятельность Норвегии и Дании.

Своим вторжением Германия положила конец «странной войне» и начала подготовку к активным действиям на всем Западном фронте. Военная компания в Скандинавии была недолгой. Фактически не встречая сопротивления, немецкие войска вскоре заняли и Осло и Копенгаген. Москва сообщила в Берлин о необходимости поддерживать нейтральный статус Швеции и получила заверения Германии на этот счет и благодарность шведов за поддержку.

Тем временем события стремительно нарастали. 10 мая Шуленбург информировал Молотова о вступлении германских войск на территории Бельгии, Голландии и Люксембурга[739]. Слова Молотова, что «он не сомневается в немецких успехах» на Западном фронте, посол передал в Берлин[740].

Одновременно немецкие войска атаковали линию Мажино. Любопытен комментарий Шуленбурга. По его мнению, Балканские страны и весь Юго-Восток Европы, очевидно, почувствуют большое облегчение в связи с действиями Германии[741].

В середине мая германские войска заняли всю Голландию, прорвали линию Мажино и начали наступление на Париж. Об этом Шуленбург сообщил Молотову, на что советский нарком отметил важность движения немцев к Парижу. Несмотря на такую благоприятную реакцию, Шуленбург в довольно резкой форме поднял ряд вопросов, касающихся советско-германских отношений. Прежде всего он сообщил о нажиме Берлина по поводу снижения цен на нефть. Молотов согласился с предложениями Геринга о ценах на нефть, но выразил неудовольствие с положением дел о поставках немецкого угля в Советский Союз. В ходе беседы были отмечены и другие негативные моменты, связанные с экономическими вопросами, с работой Комиссии по эвакуации беженцев и др.[742]

Через 10 дней Риббентроп через Шуленбурга снова просит Молотова усилить поставки нефтепродуктов (особенно в связи с событиями на Западном фронте) и выражает неудовольствие невыполнением со стороны СССР заказов на зерно.

Из бесед советских представителей с германскими официальными лицами (они отражены в советских документах) было заметно неудовлетворение позицией Германии и ее нежеланием выполнять соглашения. Но если обратиться к немецким документам и ознакомиться с их интерпретацией, то можно проследить и их недовольство. Так, 10 мая главный немецкий экономический эксперт на переговорах Риттер в письме к Шуленбургу писал, что цена на нефть, которую Москва поставляет Германии, на 50 % выше мировой и составляет 45 тыс. немецких марок, в то время как Германия предлагает 36 тыс. В то же время цена на уголь, поставляемый Германией, установлена ниже мировых. Таким образом, Германия несет значительные убытки[743].

Любопытно, что, по сообщениям Риттера, Молотов, не отрицая этого, ссылался на то, что советские требования сопоставимы с тем, что немцы запросили за крейсер «Лютцов». Через два дня Риттер откровенно пишет, что у немецкой стороны складывается впечатление, что советские участники переговоров не стремятся к достижению соглашения в соответствии с ранее намеченными договоренностями[744]. Он выдвигает конкретные претензии фактически по всему комплексу, связанному с советскими поставками и т. п., при этом сослался на упомянутое распоряжение Геринга[745].

Поскольку в Берлине продолжали считать, что ситуация остается неудовлетворительной, Риттер предложил, чтобы Риббентроп снова, как это было в январе 1940 г., обратился лично к Сталину с письмом[746]. В проекте этого письма Риттер повторил все претензии германской стороны и по поводу нефти и по поставкам металлов. Он заверял, что в случае принципиальных изменений позиции Москвы германская сторона также готова выполнять все свои обязательства[747].

Помимо экономических проблем стоит обратить внимание на небольшой вопрос. В постановлении Политбюро от 5 апреля 1940 г. фактически утверждался проект приказа НКВД о порядке применения оружия пограничными нарядами на советско-германской границе. В соответствии с этим приказом, подписанным Берия, в случае применения оружия при задержании нарушителей на советско-германской границе пограничным нарядом надлежало следить за тем, чтобы пули не ложились на территории Германии[748]. Появление такого приказа явно показывало, что такие нарушения не были единичными и, очевидно, стало результатом соответствующих переговоров между представителями СССР и Германии.

Следует отметить, что весной и в начале лета 1940 г. в Берлине снова был поднят вопрос об улучшении итало-советских отношений, особенно интересовавший Гитлера, который возвращался к этой теме в письме к Муссолини 13 мая[749]. Как следствие получаемых инструкций Шуленбург вновь поднял ее на беседе с Молотовым 31 мая[750]. На этот раз Молотов был еще более категоричен и даже резок. Он обвинял Италию в неискренности и сказал, что советское правительство не видит никакого интереса в попытках улучшения отношений с Италией[751].

Но через несколько дней, видимо, в Москве после дополнительных обсуждений решили отказаться от столь жесткой линии в отношении Италии. Очевидно также, что на советское руководство повлиял неослабевающий нажим Риббентропа. В любом случае 3 июня Молотов передал в Берлин через Шкварцева о согласии Москвы обменяться послами с Римом[752].

Через 10 дней Молотов на встрече с прибывшим итальянским послом А. Россо заявил, что в СССР относят Италию, так же как Германию и СССР, к молодым странам, более приспособленным к новым условиям, чем такие государства, как Англия и Франция. По словам Молотова, «господство этих стран идет к концу, и в этой ситуации голоса Германии, Италии и Советского Союза будут более слышны, чем хотя бы год тому назад»[753].

Информируя Рим о последней встрече с Молотовым, Россо сообщал о своем «четком впечатлении», что Москва склонна активизировать свои отношения с Италией. 15 июня МИД Италии уведомил Россию, что Муссолини дал указание продвигаться вперед в развитии контактов с Советским Союзом[754].

Поворот в советской политике к нормализации отношений с Италией произошел в результате крупных поражений франко-английских войск и в связи с ситуацией на Балканах. В день ввода советских войск в Бессарабию Москва подтвердила пакт о ненападении между Италией и СССР 1933 г.[755] 10 июня Италия, разумеется, под давлением и по договоренности с Германией, объявила войну Великобритании и Франции.

В Москве в этих условиях уже не могли больше игнорировать Италию, ставшую прямым военным союзником Германии. Кроме того, балканские дела все в большей степени привлекали внимание европейских воюющих стран, и советское руководство, разумеется, не хотело конфронтации со страной, которая играла весьма существенную роль в этом регионе.

Как показатель стремления хоть как-то сбалансировать поступающие ежедневно сообщения о победах германских войск, в Москве именно в эти дни приняли нового французского посла и дали агреман на приезд известного британского деятеля Ст. Криппса, назначенного английским послом в Советском Союзе[756].

Согласие на нормализацию отношений с Италией входило в общий контекст тех дискуссий в советском руководстве, которые, видимо проходили в Москве в связи со стремительным разгромом Франции, а также поражением британских войск в Дюнкерке и их эвакуацией на острова.

Итак, к началу лета 1940 г. обстановка в Европе резко изменилась. Германия начала активные действия и в течение менее двух месяцев разгромила Францию, Бельгию, Голландию и оттеснила Англию на британские острова. Рушилась главная установка Сталина на длительное противостояние двух империалистических блоков. Конечно, Англия не была разбита и война продолжалась, но Германия, оккупировавшая значительную часть Европы, уже не должна была держать столько военных сил на западе. Она явно перестала нуждаться в Советском Союзе в той степени, как прежде.

В своих мемуарах Н. С. Хрущев вспоминал: Сталин «находился в таком состоянии, которое не вносило бодрости и уверенности в том, что наша армия достойно встретит врага. Он как-то опустил руки после разгрома Гитлером французских войск и оккупации Франции… Сталин видел надвигающуюся неумолимую лавину, от которой нельзя уйти, и уже была подорвана его вера в возможность справиться с этой лавиной. А лавиной этой была неотвратимая война с Германией». Сталин «стоял уже перед Гитлером, как кролик перед удавом»[757].

Теперь (и это видно из множества немецких документов) перед Гитлером и его окружением стоял «вечный» вопрос — куда направить главный удар — против Великобритании или же повернуться против большевистской России. Вспомним в этой связи слова фюрера 23 ноября 1939 г.: «Пакты существуют столько времени, поскольку они служат нашим целям». Отметим, что Германия была еще сильно связана с СССР, она нуждалась в советской нефти, зерновых продуктах и в цветных металлах.

После поражения Франции Гитлер, прежде всего явно в пропагандистских целях, обратился к Великобритании с предложением о мире, но Черчилль, ставший британским премьером, ответил категорическим отказом. Для Англии подписание мира было равносильно признанию полного поражения, при котором Гитлер диктовал бы условия мира. Поэтому война с Великобританией должна была продолжаться, и Гитлер, приняв решение добиваться поражения Англии, продолжал сотрудничество с СССР, хотя и степень немецкой заинтересованности явно слабела, ее направления меняли приоритеты.

После июня в Берлине началось обсуждение дальнейшей стратегии, и теперь в качестве главных противников выступали Великобритания и США, причем в последнем случае, а также ввиду интереса к британским колониям ось противоборства распространялась и на Дальний Восток и южную Азию. Что касается Европы, то Германия явно усиливала внимание к Балканам, Средиземноморью и Юго-Восточной Европе.

В Москве не знали деталей дискуссий в немецком руководстве, но ощущали при постоянном общении с германскими официальными лицами изменившиеся акценты в немецких приоритетах.

Сталин и его окружение также стояли перед дилеммой определения дальнейших шагов. И здесь обнаружились просчеты советской стратегии 1939 г. Судя по всему, у советских лидеров не было ясных представлений о конечной цели.

Договариваясь с Германией и фактически сведя отношения с Англией и Францией к минимуму, Москва лишила себя возможности игры на противостоянии и балансировании. И как только Германия разгромила Францию, Советский Союз оказывался визави с Германией, искренность целей которой подвергалась все бóльшему сомнению. Постоянное взаимное раздражение, разногласия и стычки по экономическим вопросам усиливали беспокойство в Москве. Но у Сталина практически уже не было выбора. Германия настолько набрала силу, что для СССР был немыслим переход в англо-американский лагерь (к тому же при ослаблении Англии и угрозе немецкого вторжения на британские острова).

Видимо, в Москве (как это вытекало из последующих действий и из некоторых документов) приняли следующие решения.

1. Общая стратегическая линия оставалась неизменной: демонстрация сотрудничества с Германией, приветствие, по крайней мере на словах, ее побед на Западе и стремление смягчать или устранять источники разногласий, в том числе и особенно в экономической области.

В условиях быстрых и во многом неожиданных побед Германии в Западной Европе Москва оказывалась более заинтересованной в сохранении с ней сотрудничества, чем Берлин. Именно этим можно объяснить стремление советских руководителей внешне не обострять ситуацию и продолжать уверять немцев в своей поддержке.

2. При усилении германского интереса к Балканам и советские лидеры значительно активизировали здесь свои действия, пытаясь подтвердить там свое влияние, опираясь прежде всего на Болгарию и Югославию и по возможности нормализуя отношения с Турцией. Сложность и противоречивость ситуации состояла в том, что такая позиция СССР неизбежно вела к усилению советско-германских противоречий и объективно была направлена к противодействию германским планам на Балканах.

3. Укреплялись двусторонние отношения с потенциальными и реальными союзниками Германии, прежде всего с Японией. Руководители в Кремле хотели, как и ранее Германия, избавить себя от возможных столкновений и на Западе и на Востоке и добивались этого нормализацией советско-японских отношений и стабилизацией положения на Дальнем Востоке.

Именно в этом контексте следует оценить и готовность СССР нормализовать контакты с Италией, на чем так сильно настаивали Гитлер и Риббентроп. В отличие от японского направления в Москве не строили больших иллюзий по поводу отношений с Италией, в целом ее действия определялись нежеланием игнорировать пожелания Германии и избегать противоречий с Италией в связи с балканскими делами.

4. Хотя с явным опозданием и оговорками, Москва решила продемонстрировать публично сохранение связей с Великобританией и даже с Францией. Буквально за несколько дней до ее оккупации Молотов принял французского посла, агреман которому был дан за несколько дней.

Но еще более явная демонстрация была проявлена в отношении Великобритании. Советское руководство дало согласие на назначение британским послом в СССР известного английского общественного деятеля Стаффорда Криппса, которому был оказан прием не только Молотовым, но и Сталиным 1 июля 1940 г. Однако, следуя общей политической линии, Москва дальше этого шага не пошла.

5. Главное же на этом этапе состояло в том, что завершилось присоединение Прибалтики с согласия Германии (в соответствии с договором) и с учетом того, что ни Англия, ни тем более разгромленная Франция не могли этому воспрепятствовать.

В целом в мае — июне 1940 г. советские лидеры ограничились выше перечисленными действиями. Они были вызваны событиями последних предвоенных месяцев, а также быстрым и неожиданным поражением Франции. Что касается перспектив, в Москве, видимо, ожидали дальнейшего развития событий.

Советско-германские отношения в период с мая до ноября 1940 г. сохраняли в целом свою прежнюю динамику. Обе стороны продолжали взаимные уверения в дружеских чувствах (хотя и в более умеренных тонах) и в желании развивать сотрудничество, концентрируя внимание на экономических и торговых вопросах, усиливая дискуссии, прежде всего вокруг ситуации на Балканах.

В то же время по отдельным признакам было очевидно, что СССР и особенно Германия готовились к рассмотрению более общих проблем, вытекающих из тех перемен, которые произошли в Европе после поражения Франции и явного ослабления Великобритании. Главная интрига состояла в определении того, какое место Гитлер и его окружение отводили в новой обстановке своим отношениям с Советским Союзом, считали ли они, что договоренности с Москвой должны продолжаться в том же духе или же трансформироваться и развиваться в ином направлении.

Трудные дискуссии проходили и в Кремле. Непосредственно летом 1940 г. Сталин, видимо, принял решение исчерпать полностью августовские договоренности с Германией 1939 г., опасаясь, что задержка с их реализацией приведет к трудностям, поскольку Германия может снизить свой интерес к позиции Москвы ввиду своих впечатляющих побед над англо-французской коалицией.

17 июня Молотов встретился с Шуленбургом. Он поздравил посла с победами германских армий. Было обсуждено также предложение маршала Петэна о мирных переговорах. Советский нарком информировал Шуленбурга о вводе советских войск в Прибалтийские страны и о смене в них правительств. Главное, что хотел узнать Молотов, он услышал — Шуленбург ясно заявил, что действия СССР в Прибалтике являются исключительным его делом и Прибалтийских государств[758].

В середине июня во многих странах и по разным каналам начали распространяться слухи об усиливающихся разногласиях между СССР и Германией. 14 июня Риббентроп дал указания Шуленбургу поднять в беседе с Молотовым вопрос «в тактичной форме» о враждебных высказываниях в отношении Германии. Следуя своей линии, Москва решила упредить подобные слухи, и 23 июня было опубликовано сообщение ТАСС, в котором СССР опровергал версии о сосредоточении советских войск вблизи германской границы. «Добрососедские отношения между СССР и Германией, — отмечалось в сообщении ТАСС, — нельзя поколебать какими-либо слухами и мелкотравчатой пропагандой, ибо отношения основаны… на коренных государственных интересах СССР и Германии»[759].

В тот же день Шуленбург посетил Молотова для подробной беседы. Немецкий посол снова высказался за улучшение советско-итальянских отношений, но главными темами беседы стали два вопроса. Во-первых, Шуленбург выразил явное неудовольствие крайне незначительными поставками Германии цветных металлов, особенно из третьих стран. Было очевидно, что экономические вопросы продолжали оставаться весьма чувствительными и непростыми в отношениях между двумя странами. Во-вторых, Москва начала зондаж о реакции Германии на предстоящие акции СССР по присоединению Бессарабии. Советские лидеры очень спешили разрешить этот вопрос, поскольку между Германией и Францией уже велись переговоры о перемирии и позиция Германии по Бессарабии могла бы стать менее определенной.

Состоявшаяся 23 июня беседа это подтвердила. Шуленбург пытался напомнить Молотову, что в свое время СССР был готов заявить претензии на Бессарабию только в том случае, если от какой-либо третьей стороны (Венгрии, Болгарии) последуют свои территориальные претензии. По словам Шуленбурга, Германия серьезно зависит от румынской нефти. Молотов довольно резко сказал: «Вопрос о Бессарабии не нов для Германии». Интересно и то, что он включил в проблему разрешения бессарабского вопроса и присоединение к СССР Буковины[760]. Эта беседа показала, что помимо экономических проблем в центр советско-германских дискуссий все более включались балканские дела (с участием Италии) и советско-японские отношения.

Буквально через два дня Шуленбург сообщил Молотову мнение германского правительства по поводу Бессарабии. Оно в полной мере признавало права Советского Союза на Бессарабию и просило лишь понять немецкие экономические интересы в Румынии. Риббентроп заявлял также, что вопрос о правах СССР на Буковину является новым и осложнит мирное и быстрое решение бессарабского вопроса. Молотов защищал советские права и интересы в Буковине, особенно настаивая на крайней срочности вопроса и на желательности немедленного демарша Германии, имея в виду Румынию.

Из беседы Молотова с Шуленбургом стало ясно, что Москва не начинала своих разговоров в Бухаресте, явно предпочитая, чтобы это было сделано германскими руками[761]. Как видно из германских документов, Риббентроп направил 27 июня румынскому правительству рекомендацию «безоговорочно принять требования советского правительства»[762].

Опасаясь, что постановка вопроса о Буковине в дополнение к Бессарабии может привести к задержке с решением проблемы, в Москве решили пойти на уступки. 26 июня Молотов в письме к Шуленбургу дал согласие на то, чтобы к СССР отошла лишь северная часть Буковины с г. Черновцы[763].

Итак, в июне 1940 г. сразу же после разгрома Франции советское правительство, активно воздействуя на Германию, добилось ее невмешательства в события в Прибалтике, приведшие к ее вхождению в состав СССР. В то же время, как это видно из донесения немецких дипломатов из Прибалтийских государств, уже на самой ранней стадии Германия выдвигала две проблемы: экономические интересы и, самое главное, судьба немецкого населения в Прибалтийских государствах, что стало предметом дальнейших контактов и осложнений между двумя странами[764].

Полная индифферентность Германии в отношении Прибалтики объясняется ее незначительными стратегическими интересами в этом регионе. Иное дело Бессарабия, поскольку румынская нефть была одним из главных топливных источников для Германии, и Берлин обусловил свое согласие на присоединение Бессарабии условием: СССР ни в коей мере не затронет немецких экономических связей с Румынией.

В июле Германия опять проявила недовольство невыполнением СССР своих обязательств по поставкам нефтепродуктов и цветных металлов. Теперь к этому добавилось ее желание увеличить поставки никелевой руды из Финляндии за счет понижения в поставках доли СССР. Немецкие требования имели в виду уменьшение финских поставок в СССР на 25 % с тем, чтобы на долю Германии пришлось 75 %[765]. Через несколько дней этот вопрос был снова поднят в беседе Молотова с Шуленбургом, причем советский нарком крайне нервно реагировал на информацию о прямых переговорах германских представителей с Финляндией[766].

В те же дни неожиданно возникло еще одно, отмеченное ранее, обстоятельство, обостренно воспринятое обеими странами. Оно касалось просьбы Сталина и Молотова согласиться на передачу СССР небольшой части территории Литвы, переданной Германии по договору от 28 сентября 1939 г., о чем шла речь в предыдущем разделе. Но немцы заявили, что это их территория и они не собираются эвакуировать из нее своих граждан.

В целом документы июля — октября 1940 г. показывают, что столкновение позиций обеих стран происходило постоянно. Фактически на всех многочисленных встречах Молотова с Шуленбургом возникали спорные вопросы. В итоге они разрешались, но буквально через несколько дней поднимались.

В отношении экономических и торговых вопросов весьма острой оказалась беседа А. И. Микояна с главой немецкой экономической делегации К. Шнурре[767], который признал факты недовыполнения Германией своих обязательств по поставкам. Речь шла и о возможности размещения заказов СССР в Германии и о расширении германских поставок. Микоян представил меморандум о шестимесячных итогах экономических отношений. Беседа и тон разговора показывают, насколько далеко зашли разногласия между обеими сторонами и какой большой заряд недовольства был накоплен. Практически по всем вопросам, большим и малым, стороны высказывали свои претензии и неудовлетворенность. Беседа явно противоречила заявлениям о вечной дружбе и взаимопонимании.

В период июля — сентября в советско-германских отношениях появились более общие темы. Они были связаны с упоминавшимися уже дискуссиями и в Берлине, и в Москве о стратегических направлениях политики после поражения Франции и заключения германо-французского перемирия (с правительством в Виши).

Еще 8 июля Шкварцев докладывал в Наркоминдел об исключительном внимании Берлина к Юго-Востоку Европы в связи с «активизацией СССР в этих районах»[768]. По словам советского посла, немецкая пресса единодушна в том, что страны Европы, за исключением областей влияния СССР, находятся под господством Германии и Италии. При этом в большинстве стран создаются правительства немецкой ориентации. Пресса пишет, что война с Англией еще предстоит, к ней идет подготовка, но одновременно завершена переброска немецких войск с Запада на Восток.

Особое значение доклада советского посла состояло и в том, что еще 13 июля 1940 г. в Москву последовало сообщение о переброске немецких войск с Запада на Восток. С учетом постоянно накапливающегося взаимного недовольства и разногласий советское руководство понимало, в какую сторону могут повернуться события.

Именно в те июльские дни Германия провела несколько встреч с лидерами ряда стран Юго-Восточной Европы. 10 июля в Мюнхене Гитлер и итальянский министр иностранных дел Чиано имели встречу с премьер-министром Венгрии[769]. Они заявили о поддержке притязаний Венгрии на часть Трансильвании, о необходимости исходить из того, что Венгрия должна опираться только на державы «оси». Они также намекнули, что с пониманием относятся к интересам Венгрии в ее отношениях с СССР.

Через три недели в Зальцбурге Гитлер встречался с премьерами Румынии и Болгарии. На этих переговорах Гитлер обещал сотрудничество в экономической и военной областях, германо-итальянские гарантии Румынии, поддержку претензий Болгарии на Южную Добружду и т. п.[770] В те же дни Гитлер принял в Берггдорфе делегацию Словакии во главе с президентом И. Тисо и объявил, что Словакия переходит в разряд государств, находящихся под защитой Германии, и примет активное участие в создании нового порядка в Европе[771].

31 июля Шуленбург по поручению из Берлина информировал Молотова о проходивших встречах в Зальцбурге, но было совершенно ясно, что эти информации происходят уже постфактум и Германия действует самостоятельно, не консультируясь с СССР. В одной из бесед с Шуленбургом Молотов обратил внимание на это обстоятельство. Об этом же говорил и Шкварцев в Берлине, но немецкие представители оставили эти замечания без ответа.

Во второй половине июля и в августе во многих странах (как это можно проследить по прессе и по дипломатическим документам) усиленно распространялись слухи и сообщения о разногласиях между СССР и Германией, о возможности союза СССР с Англией и т. п. Видимо, отчасти подобные комментарии явились результатом какой-то утечки информации о тех обсуждениях, которые проходили в высших кругах Германии. Еще 6 июля МИД Германии разослал циркулярное письмо, в котором упомянул о германо-советских разногласиях. 21 июля Гитлер в разговоре с генералом Браухичем заявил о необходимости обратиться к решению русской проблемы и в конце июля дал указание подготовить план разгрома СССР, имея в виду начало военных действий в мае 1941 г.[772] 28 и 31 июля Гитлер направил указания о подготовке оперативных планов военного разгрома СССР[773]. В начале августа верховное командование Германии издало директиву «Ауфбау Ост» о переброске войск на восточные границы Германии.

6 августа Риббентроп уже открыто заявил протест Москве (в беседах с Шкварцевым) в связи с публикацией в латвийской газете «Яунакас Синае» статьи, начинающейся словами: «Германские коммунисты против Компьена[774], и германская компартия распространяет воззвание о том, что подписание в Компьене соглашения является неслыханным диктатом». Риббентроп заявил, что эта статья направлена против Германии и противоречит последним высказываниям фюрера и Молотова и что появление подобных статей нежелательно[775].

Трудно сказать, в какой мере публикация статьи была согласована с Москвой, но любопытна весьма спокойная реакция Молотова. На самой телеграмме Шкварцева Молотов написал: «Тов. Вышинскому. Скажите латышам (ЦК), что нельзя этого допускать впредь. Держаться надо по «Правде»[776]. А Риббентропу из Москвы сообщили, что указанная газетная статья появилась в прессе в результате «недоразумения»[777].

В последней декаде августа в Москве были напечатаны статьи, посвященные годовщине подписания советско-германского пакта. Конечно, если сравнить их с публикациями сентября 1939 г., то будет заметна разница. В 1940 г. формулировки были сдержаннее, хотя их общий тон и оценки оставались положительными. Такими же, а может быть, даже, еще с большим пафосом, были и статьи, опубликованные в Германии 23–24 августа 1940 г.

Но сразу же вслед за этими юбилейными статьями 31 августа Молотов после информации, полученной от Шуленбурга о «третейском» решении Германии и Италии спорных вопросов между Венгрией и Румынией в Вене, жестко заявил, что германское правительство нарушило третью статью договора о ненападении от 23 августа 1939 г., где говорилось о консультации между сторонами по интересующим их вопросам. По словам Молотова, речь идет о двух пограничных с СССР странах[778]. Шуленбург попытался объяснить происшедшее «большой поспешностью в решении вопроса».

Тот же сюжет присутствовал и в беседе Шкварцева с Риббентропом 2 сентября. Германский министр сказал, что не считает этот факт противоречащим обязательствам Германии о консультациях с СССР[779].

Новый элемент разногласий был связан с информацией о созыве 1 сентября в Вене совещания экспертов по дунайским вопросам[780]. Советское правительство заявило, что СССР не может не участвовать в каких-либо совещаниях по дунайским вопросам, так как СССР является придунайским государством, что теперь подтверждено возвращением Бессарабии[781].

Значительный интерес представляет реакция Германии на советское заявление, прозвучавшая во время беседы Шкварцева со статс-секретарем МИД Германии Вайцзекером. Сначала Вайцзекер заявил, что на заседании дунайской комиссии (которая уже существует) речь шла о той части Дуная, которая лежит выше течения этой реки, граничащей с Советским Союзом. В связи с вновь поднятым вопросом о недовольстве СССР, что Германия не информировала ее о третейском решении в Вене, немецкий дипломат заявил: Германия заявляла о своей незаинтересованности в Бессарабии, у СССР нет больше территориальных интересов в Румынии, это же относится и к Венгрии. Вайцзекер напомнил советскому послу и о том, что именно Германия посоветовала Румынии разрешить конфликт с СССР иным путем, чему она и последовала.

Поскольку ранее советские дипломаты приводили в пример консультации СССР с Германией по Прибалтике, то Вайцзекер заявил (мы уже писали об этом в предыдущей главе, но повторим еще раз): он обращает внимание на различие, состоящее в том, что «акция советского правительства в Литве и вообще в Прибалтийских странах представляла собой захват территории (Вайцзекер, правда, тут же заменил слово «захват» на слово «приобретение»), а действия Германии при разрешении венгеро-румынского конфликта были направлены к сохранению мира в этой части Европы»[782]. Фразеология Вайцзекера уже могла дать Москве представление, насколько далеко зашли разногласия и как в Берлине трактуют договор 1939 г.

9 сентября этот вопрос был снова обсужден на встрече Молотова с Шуленбургом, на которой советский нарком, весьма пространно вспоминая все переговоры-консультации, которые Москва вела с Берлином по поводу Бессарабии и Буковины, заявил, что СССР пошел на компромисс по поводу Южной Буковины. Вспомнил Молотов и Прибалтику, опять повторив примеры многочисленных советских консультаций с Германией. Затем стороны обменялись взаимными претензиями по поводу оставления германских представительств в Риге, Таллине и по другим вопросам[783].

В дальнейшем советская сторона еще несколько раз продолжила ставить вопрос о советском участии в заседаниях дунайской комиссии[784]. Общее ухудшение отношений между СССР и Германией наглядно видно из обсуждения вопроса о дунайской комиссии и третейского арбитража в Вене. 16 сентября немцам была направлена памятная записка по вопросу о дунайской комиссии[785]. Затем последовало более серьезное обострение. 21 сентября Молотов имел беседу с Шуленбургом, в которой снова напоминал обо всех фактах, касавшихся Бессарабии, Буковины и пр. и в заключение вручил памятную записку. В ней наркоминдел отвергает по пунктам объяснение германского правительства и снова напоминает всю историю советских консультаций по поводу Бессарабии и Прибалтики, когда Германия была заранее уведомлена и давала свое согласие на действия СССР.

Далее Москва предлагает: поскольку принятое решение в Вене противоречит статье III Договора о ненападении, то СССР готов обсудить вопрос об ее изменении или отмене, если она представляет неудобство для Германии. Когда Молотов коснулся данного вопроса в беседе с Шуленбургом, последний заявил: об этом не может быть и речи, в Берлине об этом и не думают, это было не более чем недоразумение[786].

Все эти дискуссии, столкновения и разногласия явились отражением более общих вопросов.

Как уже указывалось, Германия после июня — июля была занята выработкой дальнейшей стратегии. События показали, что сначала немцы предприняли ряд попыток осуществить высадку на британских островах, но потерпели неудачу и в конечном счете перешли к их длительной осаде и бомбардировкам. Как отмечалось ранее, Черчилль отверг все германские предложения о мире. Поэтому Англия приняла решение сражаться до конца.

В этой ситуации Германия, видимо, разработала план действий в следующих направлениях:

— изоляция Англии, вытеснение ее из Юго-Восточной Европы, Ближнего Востока, Малой Азии, по возможности и из Индии и соседних территорий. Во многих разговорах немецких дипломатов, политических и общественных деятелей того периода постоянно звучала тема о новом переделе мира, о немецком интересе к Африке и Азии и о том, что нужны новые коалиции для разгрома Англии и краха всей Британской империи;

— образование тройственного союза (Германия, Италия и Япония) для достижения этой стратегической цели. При этом Италии отводится главная роль по включению в орбиту Германии или тройственного союза Балканских стран и государств Юго-Восточной Европы. Германия вкупе с Италией резко активизирует свои действия в отношении Румынии, Венгрии, Болгарии и Словакии. Устранив Англию из состава дунайской комиссии, они стремятся «прибрать к рукам» эту комиссию. Япония предпринимает антибританские действия на Дальнем Востоке, Соединенные Штаты Америки нейтрализуются во избежание их участия в войне на стороне Великобритании;

— подготовка к вторжению в Россию. Гитлер заговорил об этом в конце июля — начале августа и уже дал некоторые распоряжения на этот счет. Военные получили шесть месяцев для выработки стратегического и оперативного планов. Пока Берлин поставил задачу максимально ограничить советское влияние и действовал на Юге и Востоке Европы, ослабляя связи СССР с Югославией, Болгарией и Турцией. Германия приветствовала улучшение советско-итальянских отношений, полагая, что через своего союзника сможет больше влиять и на действия СССР. Гитлер и Риббентроп активизировали свой нажим на Москву в экономической области, рассчитывая увеличить получение Германией так нужных ей зерно- и нефтепродуктов, а также цветных металлов;

— на данном этапе не портить и не обострять отношения с СССР. Берлин все еще рассчитывал привлечь его к общей борьбе с Великобританией.

В этих целях некоторые германские политики и журналисты, видимо, не баз подсказки властей, заговорили о возможности нового раздела мира на сферы влияния, где Советскому Союзу отводились бы территории в районе Среднего Востока (Иран, Афганистан), в Монголии и т. п.

10 сентября известный германский профессор, дипломат, советник Кейтеля О. Недермайер на встрече с советником советского посольства А. Кобуловым развивал идеи о разделении сфер влияния в Европе и Азии. Германии он отдавал Юго-Восток Европы, СССР — Монголию и Иран. Англия же будет вытеснена из Средиземноморья и лишится своего господствующего положения в Азии[787]. Отводя Советскому Союзу подобную роль, Гитлер и его окружение рассчитывали направить советские интересы не на Юго-Восток Европы, а в Азию, сталкивая СССР с Великобританией.

Взяв общий курс на подготовку будущей войны с СССР, нацистское руководство было в тот период не заинтересовано в углублении и обострении противоречий с СССР, надеясь привлечь его к формирующемуся тройственному союзу, а уже после ослабления или даже поражения Англии приступить к реализации своих планов в отношении СССР. Поэтому в течение сентября — октября немцы сделали ряд успокоительных жестов и заявлений в адрес Советского Союза, демонстрируя свое желание снять возникшие наслоения и продолжать сотрудничество с Советским Союзом.

13 октября Риббентроп направил письмо на имя Сталина, в котором сообщал о намерении Германии продолжать политику добрососедства и углубления политического и экономического сотрудничества с Советским Союзом и личных контактов ведущих деятелей двух стран. Риббентроп сослался на установку Гитлера содействовать выполнению исторической задачи Советского Союза, Германии, Италии и Японии координировать политику в долгосрочном плане путем разграничения их интересов по «вековым вехам».

В послании много говорилось об английской политике, которая, отвергнув предложение фюрера о мире, стремится расширить свои действия на Балканах, на севере Европы, в Азии и на Дальнем Востоке[788]. И именно для противодействия Англии Германия считала бы важным сотрудничество в рамках тройственного союза и Советского Союза. Германия особенно ратовала за улучшение отношений между СССР и Японией. «Суммируя все сказанное, — писал Риббентроп, — можно добавить, что, по мнению фюрера, историческая миссия четырех держав состоит в том, чтобы на многие годы объединить политику для будущего развития их народов и для определения их интересов на длительную перспективу[789]. Германское правительство заявляло, что оно приветствовало бы визит Молотова в Берлин в ближайшее время, а затем Риббентроп мог бы прибыть в Москву для встреч со Сталиным, возможно, при участии представителей Италии и Японии[790].

Как видим, германское руководство начало реализовывать организацию возможного союза четырех стран, внешне стремясь сгладить возникшие противоречия с СССР и поставив вопрос о разграничении интересов.

Это письмо Шуленбург вручил Молотову 17 октября[791]. А еще ранее Риббентроп принял Шкварцева в Берлине и заверял его о намерении укрепить советско-германские отношения[792]. На беседе 17 октября Шуленбург сообщил Молотову, что Германия согласна с предложением СССР об образовании единой дунайской комиссии с участием СССР и с привлечением Италии, что вызвало возражения Молотова. Шуленбург также обратил внимание Молотова на возможность созыва конференции четырех держав в Москве, уверяя, что информация об этом, уже попавшая в печать, исходит не от Германии[793].

Принимая предложенный Германией тон, советское правительство сообщило 19 октября, что, идя навстречу ее пожеланиям, оно согласно на участие Италии в работе единой дунайской комиссии[794]. А через два дня Риббентропу направили ответ Сталина, в котором советский лидер соглашался с возможностью дальнейшего улучшения отношений, опирающееся на прочную базу разграничения интересов на длительный срок. Сталин соглашался на визит Молотова в Берлин 10–12 ноября и писал о готовности затем принять Риббентропа в Москве. Не возражая в принципе против идеи обсуждения некоторых вопросов с участием представителей Японии и Италии, Сталин писал, что этот вопрос следовало бы предварительно обсудить[795].

Инициатива приглашения Молотова в Берлине проходила на фоне подписания тройственного пакта между Германией, Италией и Японией. Информация о предстоящем его заключении была впервые доведена до сведения советского правительства 26 сентября во время беседы Молотова с поверенным в делах Германии в СССР В. Типпельскирхом. В немецкой сопроводительной записке всячески подчеркивалось, что этот пакт никоим образом не затронет отношений, которые каждая из трех держав имеет с Советским Союзом. Этот союз «направлен исключительно против «демократических поджигателей войны», нынешний период приведет к окончательному покорению Англии[796]. Эта же мысль была подчеркнута Вайцзекером во время его беседы с Шкварцевым 28 сентября[797].

В целом реакция советского правительства на заключение тройственного пакта и приглашение Молотова в Берлин была достаточно осторожной. По данным американского посла в Москве, в Кремле были недовольны этим пактом. Советские лидеры считали, что он означал принципиальное изменение германской политики в отношении СССР. В Москве циркулировали слухи, что следующей весной Германия начнет войну против СССР, что уже сейчас на германо-советской границе находится значительное число немецких войск[798].

В тот же период в германо-советских отношениях возникла финская тема. 22 сентября в Берлине было заключено германо-финляндское соглашение о транзите немецких войск и военного снаряжения через Финляндию в Северную Норвегию. 23 сентября финское правительство уведомило об этом соглашении советское посольство в Хельсинки[799]. Во время беседы Молотова с Типпельскирхом 26 сентября советский нарком поднял вопрос об этом соглашении, считая, что Германия согласно статье 3 советско-германского пакта должна была сообщить об этом в Москву до подписания договора. В Москве есть сведения, сообщил Молотов, что речь идет не только о транзите, поскольку немецкие войска размещаются на финской территории[800].

Молотов снова поднял этот вопрос во время встречи с Типпельскирхом 4 октября. Москва настаивала на том, что Германия должна была заранее информировать СССР, поскольку по договору между ними Финляндия относится к сфере интересов Советского Союза. Немецкий дипломат уверял, что все германские войска следуют в Киркенес (Северная Норвегия) и не останутся на территории Финляндии[801].

В канун визита Молотова в Берлин между советскими и немецкими представителями продолжались иногда весьма острые диспуты о размерах компенсации за немецкую собственность в Прибалтике. Москва также готовилась к предстоящим заседаниям единой дунайской комиссии (взамен ранее существовавших международной дунайской и европейской дунайской комиссий)[802]. Но все эти вопросы теперь отходили на второй план. Советским лидерам предстояло определиться с долгосрочной перспективой в отношениях с Германией.

Как уже отмечалось, в Москве понимали, что быстрый разгром Франции и оккупация Германией практически всей Западной и Северной Европы в корне меняли всю ситуацию. Перспективы англо-германской войны были достаточно туманны. К тому же в Москве могли быть крайне озабочены сведениями о попытках посредничества Рузвельта между Англией и Германией после отклонения Черчиллем всяких предложений Берлина о мирных переговорах. Здесь, видимо, понимали, что и в случае мирных переговоров и в случае поражения Англии СССР останется один на один с Германией, оккупировавшей почти всю Европу.

Постоянно растущее напряжение в германо-советских отношениях не сулило ничего хорошего. Германия начала активное проникновение на Балканы (гарантии Румынии, арбитраж между Румынией и Венгрией, нажим на Болгарию и т. п.). Италия, ставшая союзником Германии по тройственному пакту, также устремляла свои взоры на Балканы. И в этой обстановке Берлин приглашает Москву присоединиться к тройственному пакту, явно намекая на то, что Советскому Союзу предлагают в качестве зоны интересов в основном Средний Восток (что в любом случае должно было привести к столкновению интересов Москвы и Лондона).

Теперь Сталину необходимо было определить стратегию на длительную перспективу. Москве становилось все труднее играть на противоречиях и балансировать между англо-французским блоком и Германией ввиду разгрома Франции и ослабления Англии, оттесненной на британские острова.

Все эти вопросы и оказались в центре внимания советского руководства в сентябре — ноябре 1940 г., накануне и в ходе визита Молотова в Германию.

В архивах нет подробных данных о том, насколько в Москве понимали всю серьезность сложившейся ситуации и было ли это предметом обсуждений в высшем руководстве. СССР нормализовал отношения с Италией и контактировал с правительством Японии.

Москва продолжала связи с Англией. Беседы Сталина с новым британским послом Ст. Криппсом должны были продемонстрировать Германии, что СССР продолжает линию на то, чтобы не быть воюющим союзником Германии в ее борьбе с Англией. Происходили встречи и с представителями США.

Этим, пожалуй, и ограничивались достижения Москвы. С той же Англией советские лидеры не пошли даже на некоторые показные шаги. При наличии контактов сохранялись весьма прохладные и даже недружественные отношения с Соединенными Штатами Америки.

Германия явно вытесняла СССР из Балкан и Юго-Восточной Европы. Даже в соседней Финляндии появились немецкие солдаты. Практически у Сталина не было выбора. Конечно, он был удовлетворен советизацией части Польши, Прибалтики и Бессарабии, но это мало влияло на общую расстановку сил.

В стратегическом плане Сталин и Молотов уже ничего изменить не могли. Разрыв или даже охлаждение с Германией могли привести лишь к войне с ней, причем с поверженными или максимально ослабленными потенциальными союзниками.

Фактически Гитлер поставил перед Москвой жесткий вопрос — о присоединении к тройственному пакту и о новом переделе, на этот раз уже мировых сфер влияния с весьма непредсказуемыми для СССР последствиями. Гитлер явно хотел использовать Москву для вытеснения Англии из традиционных для нее регионов. Между тем для СССР было бесперспективно и даже опасно втягиваться в авантюры на Среднем Востоке и в Южной Азии. Кроме того, согласие войти в тройственный пакт уже и формально заканчивало бы период предпочтительных отношений Германии с Советским Союзом, оставляя Москву перед лицом объединенной германо-итальянской коалиции и нейтральной Японии, имевшей свои интересы прежде всего на Дальнем Востоке и в районе Тихого океана. Присоединяясь к пакту, Москва окончательно ставила бы крест на возможных маневрах и даже не слишком значительных контактах с Англией и весьма затрудняла бы себе отношения с США, для которых Япония и Германия становились основными противниками.

В создавшейся ситуации Сталин не мог отказаться от поездки Молотова в Берлин. Разумеется, он мог и должен был использовать мирный период, чтобы максимально ускоренными темпами осуществлять программу перевооружения армии и готовить ее к вероятной войне. Но реализация этой цели была связана и с внутренним развитием страны, с логикой, особенностями и возможностями советской системы. Судя по всему, в Москве решили попытаться выжать все, что еще можно было, из сотрудничества с Германией и ждать дальнейшего развития событий.

Конец октября и начало ноября были отмечены подготовкой к визиту в Берлин, в которой кроме Сталина участвовали прежде всего Молотов, Ворошилов и Микоян, в течение нескольких месяцев контактировавшие с германскими официальными лицами. В итоге родились так называемые директивы к берлинской поездке, найденные в архиве в виде рукописей и, судя по почерку, написанные Молотовым. Существует даже мнение, что эти директивы ему продиктовал Сталин[803]. Очевидно также, что Молотов обобщил и те предложения в ходе обмена мнений, с которыми и согласился Сталин.

Заголовок документа и его внешний вид показывают, что это не было ни постановление Политбюро, ни протокольно оформленный документ. Весь документ производит впечатление записи совещания и возможных рекомендаций и соображений, которые давал Сталин, может быть, и с учетом других предложений.

«Директивы» начинаются с описания цели поездки. Она формулируется как необходимость «разузнать» действительные намерения Германии и всех участников тройственного пакта о планах «Новой Европы» и Великого Восточно-Азиатского Пространства, их границ, характера государственной структуры, этапов и сроки осуществления, перспективы присоединения других стран к пакту и место СССР в этих планах «сейчас и в дальнейшем».

Была названа идея подготовить (видимо, в плане поездки) «наметку» сфер интересов СССР в Европе, а также в Ближней и Средней Азии, прощупав возможности соглашения об этом с Германией, а также с Италией, но на данной стадии переговоров не заключать какого-либо соглашения, имея в виду их продолжение в Москве в ближайшее время. Предполагалось установить преемственность намечаемой сферы интересов с пактом от 23 августа 1939 г. Отмечалось, что прежние разграничения уже были исчерпаны, за исключением Финляндии, и выдвигались следующие новые требования Советского Союза:

И далее следовали отдельные пункты для переговоров: по вопросу об отношениях с Англией «действовать в духе обмена мнениями на даче у Сталина; о США узнать, правда ли, что Германия делала мирные предложения Англии через Рузвельта; также сообщить об американских предложениях об оказании советской поддержки Турции и Ирану; выяснить, где граница «Восточного Азиатского Пространства»; о Китае — мы готовы к секретному протоколу, где сказать о желательности почетного мира для Китая (Чан Кайши), с посредничеством СССР (а м.б. и Германии и Италии). Мы готовы признать Индонезию сферой влияния Японии, Маньчжоу-Го также остается за Японией. Предложить мирную акцию в виде открытой декларации 4-х держав (но при условии благоприятного исхода переговоров о Болгарии, Турции и т. п.) на условиях, что Великобритания сохраняется как империя (без подмандатных территорий) с теми владениями, которыми она владеет теперь. Но она должна уйти из Гибралтара и Египта, возвратить Германии ее прежние колонии, предоставить Индии права доминиона и не вмешиваться в дела Европы»[804].

В советско-японских отношениях «директивы» предписывали держаться в духе прежних переговоров с Японией, суть которых заключалась в желании Москвы также договориться о разграничении сфер интересов.

Были также затронуты вопросы о компенсации немецким собственникам в Прибалтике, о судьбе Польши и об экономических делах.

Содержание «директив», данных Молотову накануне его поездки в Берлин, достаточно ясно показывает общую линию поведения и намерение советского руководства. Прежде всего ясно, что линия на раздел сфер интересов оставалась центральной в германском и в советском подходе. Она была ключевой в советско-германских договорах в августе — сентябре 1939 г., и теперь она рассматривалась как главное условие присоединения Москвы к тройственному пакту.

В вопросе о Финляндии Москва считала, что соглашения 1939 г. не были реализованы (в отличие от других стран), т. е. Финляндия оказалась единственной в списке сфер интересов, не включенная в состав Советского Союза. Этот принцип Москва была готова и даже хотела сделать одним из основных на предстоящих переговорах. Как показывают «директивы», ее не устраивали намерения Германии сместить акценты советских интересов в Азию. СССР хотел получить опору на Балканах в лице Болгарии, участвовать в решении судеб Венгрии, Румынии, Турции и Ирана, добиться согласия на свое присутствие на Дунае и в Балтийских проливах.

Молотову давалось указание обменяться мнениями и по другим вопросам (политика США, судьба Китая, колониальные проблемы и т. д.). В принципе было решено никаких документов не подписывать, а отложить все до возможной следующей встречи в Москве.

Вопрос, который неизбежно встает при ознакомлении с текстом «директив», состоит в том, насколько ясно понимали в Москве нереальность советских намерений в создавшихся условиях и их неприемлемость для Германии. Сталин не мог не видеть, что ситуация в Европе и соответственно в советско-германских отношениях в ноябре 1940 г. коренным образом изменились по сравнению с августом 1939 г.

Возможны следующие варианты ответа на поставленный вопрос:

— советское правительство хотело просто прозондировать обстановку, чтобы понять истинные намерения Гитлера и степень его искренности в заявлениях и стремлениях к продолжению сотрудничества с СССР;

— не имея намерения присоединиться к тройственному пакту, Москва выдвигала заведомо неприемлемые предложения, если Германия изъявит готовность к компромиссу, СССР будет «торговаться» вокруг своих предложений;

— Сталин мог осознавать, что советские требования затрагивали самую сердцевину германских планов и действий после разгрома Франции, и ставил некую преграду немецкому проникновению на Балканы; было очевидно, что германские лидеры не согласятся на советские требования.

В целом «директивы» подтверждали, что в тот период у Сталина не было ясной и перспективной стратегии. Он не хотел ссориться с Германией, но не мог и принять германские требования. Ничего принципиально иного, кроме идеи получения новых сфер интересов, Москвой не просматривалось.

В этих условиях поездка Молотова в Берлин имела мало шансов на успех. Она могла либо еще более испортить отношения с Германией, либо несколько сгладить противоречия, или создать условия, чтобы оттягивать время. Судя по «директивам», в любом случае главная цель состояла в том, чтобы получить более ясное представление о намерениях германского руководства. Было также очевидно, что обе стороны попытаются максимально использовать предстоящие переговоры в пропагандистских целях.

К переговорам в Берлине активно готовилось и германское руководство. Наряду с немецкими правящими кругами большую работу вело и германское посольство в Москве, видимо, в соответствии с указаниями, полученными из Берлина. Так, в телеграмме Шуленбурга Риббентропу от 30 октября говорилось, что было бы целесообразным, если бы предложения о присоединении к тройственному пакту сделал лично Риббентроп во время визита Молотова в Берлин[805]. Совершенно очевидно, что такой шаг еще больше связал бы Москву с тройственным пактом, оставляя инициативу и главную роль за Германией.

9 ноября, т. е. буквально за три дня до визита, в германском посольстве в Москве был подготовлен проект соглашения трех держав, входящих в тройственный пакт. Они должны были содействовать реализации существующих экономических договоренностей. Намечалось, что соглашение могло бы быть подписано на 10 лет и состоять из четырех статей и двух секретных протоколов[806].

Заявляя о желании определить свои сферы влияния в Европе, Азии и Африке с целью установления нового порядка в духе их общих интересов, стороны договаривались о следующем. Германия, Италия и Япония должны были продолжать усилия по восстановлению мира, привлекая для этого и другие страны. Советскому Союзу предстояло заявить, что он будет сотрудничать во имя этих целей с державами тройственного пакта. Все четыре страны призывались уважать сферы влияния друг друга и постоянно консультироваться в связи с возникающими проблемами. Участники возможного соглашения четырех держав не будут присоединяться к каким-либо коалициям, направленным против одной из них. Все они обязывались уважать упомянутые территориальные притязания.

Первый секретный протокол касался сфер влияния. Помимо Европы интересы Германии были обращены в Центральную, а Италии в Северную и Северо-Западную Африку. Япония заявляла о своих территориальных устремлениях в Восточной Азии, к югу от японских островов, Советский Союз (по мысли авторов проекта) — к югу от границ СССР в направлении Индийского океана.

Второй секретный протокол касался Турции, Германии, Италии и Советского Союза. Значительный интерес представляет пункт, касающийся режима черноморских Проливов. Участники намеревались заявить о замене известной конвенции в Монтрё соглашением, по которому Советскому Союзу предложили бы гарантировать проход через Проливы военных судов черноморских стран, а также Германии и Италии[807]. Торговые суда сохраняли право прохода через Проливы.

В те же дни согласно меморандуму, составленному в Берлине, распускалась старая дунайская комиссия и создавалась новая комиссия с участием Советского Союза[808].

И ноября государственный секретарь германского МИД Вайцзекер представил свой меморандум для переговоров с Молотовым в Берлине[809]. В нем отмечалось, что помимо вопросов большой политики (позиция России по вопросу о войне, включая итало-греческий конфликт, ее отношение к тройственному пакту, проблема Проливов) необходимо предложить для дискуссии следующие вопросы:

И, наконец, в тот же день был подготовлен меморандум директора департамента по экономической политике германского МИД о состоянии советско-германских экономических переговоров. Автор фиксирует состояние переговоров, удовлетворение достигнутыми результатами и одновременно рекомендует получить заверения Молотова о готовности советских властей принять прежние немецкие просьбы о поставках металлов, ценах и т. п. и зафиксировать все это в соглашении обеих сторон[811].

Как видим, германская сторона подготовила целый набор документов, в которых были изложены все германские намерения. Главными из них были: присоединение СССР к тройственному пакту, новый раздел на сферы влияния, согласно которому СССР должен был двигаться в сторону Ирана, Афганистана и Британской Индии. Он не получал ничего нового в отношении Проливов и должен был согласиться с немецкими пожеланиями в экономической сфере.

Таким образом, Берлин намеревался явно ограничить устремления СССР и ослабить его позиции в Европе. При этом Гитлер опирался на мощь Германии, которая оккупировала почти всю Европу.

Итак, 12 ноября в Берлине начались переговоры Молотова с германским руководством. Он имел по две продолжительные беседы с Гитлером и Риббентропом, встречался с Герингом и Гессом[812]. Изучение записи переговоров показывает, что Молотов точно следовал «директивам». Он уклонился от ответа на вопрос о присоединении СССР к тройственному пакту, ограничиваясь словами, что Москве не совсем ясны цели пакта и Советский Союз не хочет быть объектом этого договора.

Гитлер и Риббентроп (и особенно рейхсканцлер) всячески стремились увести в сторону обсуждения общих проблем совместных действий и разграничения интересов. Следуя заранее подготовленному плану, Гитлер сформулировал идею о неком восточноазиатском движении стран — участниц пакта на Юг — Германии и Италии — в Африку, СССР — в сторону Индии[813]. Все это объяснялось необходимостью борьбы с Англией. Немецкая сторона поставила вопрос, постоянно его муссируя, о необходимости изменения режима черноморских Проливов в пользу СССР и запрета прохода через них военно-морских сил нечерноморских стран[814]. Собственно этим и ограничились реальные германские предложения, если не считать общих пространных рассуждений о большом значении советско-германского договора и сотрудничества двух великих держав в будущем. При этом Гитлер рассыпался в восхвалении Сталину, не забывая формулировать свои цели.

Во время одной из бесед Гитлер заявил, что Германия не нуждается в военной помощи России, но чтобы успешно противодействовать Англии, готова к силовому проникновению на территории, в которых она существенно заинтересована политически и экономически[815].

Он как бы заранее объяснял последовавшие шаги к проникновению на Балканы. Особо Гитлер остановился на отношении к США, отметив империалистический характер их политики и необходимость противостоять «англо-саксонскому союзу».

Что касается Молотова, то он беспрерывно повторял два — три сюжета, подчеркивая важность решения не столько общих, сколько чисто конкретных вопросов. Половина времени всей беседы с Гитлером была отведена финляндскому вопросу. Молотов постоянно настаивал на признании Германией прежних с ней договоренностей о Финляндии как сферы советских интересов, имея, видимо, в виду завершить финский вопрос, который не был доведен до конца. При этом Молотов ссылался на два негативных факта — присутствие немецких войск на финской территории и антисоветские демонстрации в Финляндии. Соглашаясь с Молотовым, Гитлер также постоянно повторял, что теперь ситуация изменилась. Германия не хочет возникновения военной ситуации на Балтике и имеет собственные экономические интересы в Финляндии[816].

Молотов же настаивал, что в договоре и приложении к нему от 23 августа немцы не делали никаких оговорок в связи с разграничением сфер интересов, но Гитлер, а потом и Риббентроп были непреклонны. В итоге Москва не получила свободу рук в Финляндии. Гитлер откровенно сказал о психологических и моральных обязательствах Германии перед финским народом. Он напомнил, что во время зимней войны, когда финны «храбро защищались, симпатии всего мира были на стороне финнов, а Германия вопреки всему тогда поддержала Советский Союз»[817]. Гитлер особенно настаивал на необходимости избежать нового конфликта, явно намекая, что любые действия СССР в отношении Финляндии приведут к «новой войне»[818] и в этом случае обстоятельства могут заставить Германию вмешаться в события, чтобы воспрепятствовать возможности создания английских или даже американских воздушных баз в Швеции или в самой Финляндии[819].

Это был уже прямой выпад против СССР, так же как и слова фюрера, что Германия не будет ничего предпринимать в случае каких-либо действий Финляндии против России, но употребит свое влияние, если будет движение в противоположном направлении (т. е., видимо, действий России против Финляндии). Он также отверг утверждения о нахождении немецких войск в Финляндии, заявив, что войска лишь проходят в Киркенес (в Норвегии) через Финляндию, о чем Берлин информировал Москву. Гитлер напомнил и о военных сооружениях на Аландских островах, что также заботит Германию[820]. Одним словом, он дал понять, что в отношении Финляндии время для СССР уже ушло.

В связи с вопросом о разграничении интересов Молотов пытался апеллировать к случаю с Буковиной, когда, следуя просьбе Берлина, СССР отказался от прав на Южную Буковину. На это Гитлер сказал, что о Буковине вообще речь не шла в приложении к договору. А на слова Молотова, что именно благодаря СССР Германия смогла, перебросив войска на запад, одержать свои победы, Гитлер цинично заявил: Германия оборонялась от Франции и Англии, а СССР захватывал территории других государств[821].

Следующий вопрос, на котором также неоднократно настаивал Молотов, касался советских гарантий Болгарии и ввода туда советских войск[822]. И Гитлер, и Риббентроп с порога отвергли эту идею, заявив, что надо запросить мнение и Болгарии и Италии[823]. Когда же Молотов сослался на германские гарантии Румынии и ввод туда немецких войск, германские лидеры объяснили это тем, что их просила об этом Румыния, и необходимостью противодействия Англии, между тем как СССР никакой войны не ведет и поэтому цель его требования непонятна[824]. Вопрос о Проливах Молотов предлагал решать в двустороннем порядке — между СССР и Турцией, с чем германские руководители также не согласились[825].

В беседе Геринга с Молотовым затрагивались экономические вопросы, но и здесь не обошлось без взаимных упреков, хотя и делались общие дружелюбные заявления[826].

Молотов постоянно информировал Сталина о ходе переговоров и получал в целом одобрение своей линии поведения. В заключительной телеграмме Молотов резюмировал некоторые итоги. «Обе беседы (имеются в виду с Гитлером) не дали желаемых результатов». Риббентроп внес проект общего заявления и два проекта секретных протоколов — один о разграничении сфер интересов с акцентом на сферу СССР в направлении Индийского океана и другой о Проливах, причем предложил обсуждать оба проекта в дипломатическом порядке через послов. Тексты обоих проектов точно совпадали с приводимыми выше, подготовленными в германском посольстве в Москве. «Я сказал, — отметил Молотов, — что не возражаю против такого порядка обсуждения этих проектов. Тем самым Германия не ставила сейчас вопрос о приезде в Москву Риббентропа. Таковы основные итоги. Похвастаться нечем, но по крайней мере выяснил теперешние настроения Гитлера, с которыми придется считаться»[827].

Таким образом, можно констатировать, что обеим сторонам визит не принес практических результатов. Германия хотела еще какое-то время сотрудничать с Советским Союзом, используя его против Англии и направляя советские амбиции в «святая святых» Британской империи. Решать эту проблему Гитлер намеревался, подключив СССР к тройственному пакту. В качестве платы в Европе он рассчитывал удовлетворить советский интерес к изменению режима черноморских Проливов. Но Гитлер натолкнулся на явное нежелание СССР следовать предлагаемому курсу. Германия хотела продолжать экономическое сотрудничество, получая из СССР необходимые ей зерно, нефтепродукты и цветные металлы, затягивая поставки из Германии. Советское руководство, также желавшее продолжать сотрудничество с Берлином и рассчитывавшее получить за присоединение к тройственному пакту немецкое невмешательство в Финляндию, согласие Германии пустить СССР в Болгарию и признание в связи с этим советских интересов на Балканах, встретило жесткий отказ Гитлера.

Немецкие газеты после визита писали об «огромном успехе» для обеих сторон. Советская пресса в целом также отмечала «позитивные результаты поездки Молотова». 15 ноября в специальном циркуляре Вайцзекера сообщалось, что обмен мнениями проходил «в атмосфере взаимного доверия и привел к согласию обеих сторон по всем важным вопросам, интересующим Германию и Советский Союз». Опровергались все слухи о напряженности в германо-русских отношениях[828].

На самом деле итоги поездки Молотова были весьма тревожным сигналом для Москвы. После его визита стало ясно, что ничего реального СССР от сотрудничества с Германией уже не получит. А в условиях, когда в Москву поступало все больше информации о переброске немецких войск на Восток и о слухах о подготовке Германии к войне с СССР, у Сталина оставалась только одна цель и возможность — максимально отодвигать столкновение, ослаблять постоянное напряжение, усиливая темпы перевооружения Красной Армии. Одновременно в дипломатическом плане можно было бы попытаться (хотя и без больших шансов на успех) активизировать действия на Балканах, создавая преграду германскому проникновению. Согласно словам Я. Е. Чаадаева, управляющего делами Совнаркома, когда Молотов докладывал на Политбюро об итогах визита в Берлин, Сталин был убежден, что Гитлер нацелен на войну. Российский историк Г. А. Куманев, ссылаясь на записи Чаадаева, приводит слова Молотова, сказанные на этом заседании Политбюро: «Покидая фашистскую Германию, все мы, члены советской делегации, были убеждены: затеянная по инициативе фашистской стороны встреча являлась лишь показной демонстрацией. Главные события лежат впереди… Общей для всех членов делегации являлась также уверенность в том, что неизбежность агрессии Германии неимоверно возросла, причем в недалеком будущем. Соответствующие выводы должны сделать из этого и наши вооруженные силы». А Сталин, по словам Чаадаева, констатировал: «Теперь Гитлер поставил перед собой цель расправиться с Англией… Но это не главное для Гитлера, а главное — нападение на Советский Союз. Мы все время должны помнить об этом и усиленно готовиться для отражения фашистской агрессии»[829].

Что касается Германии, то, по сведениям из Берлина, Гитлер был настолько взбешен после первой встречи с Молотовым, что отказался присутствовать на вечернем приеме 12 ноября, даваемом Риббентропом в честь Молотова, и на ужине в советском посольстве вечером 13 ноября, ограничившись лишь заранее запланированным завтраком днем 13 ноября[830]. Риббентроп писал в своих мемуарах, что в конце ноября — начале декабря он еще пытался убедить Гитлера не отвергать идею союза с русскими и согласиться с некоторыми требованиями Сталина, но остановить его было уже невозможно[831].

В мире на визит Молотова прореагировали противоречиво и в основном тревожно. Свидетельства дипломатов в Балканских странах показывают их крайнюю озабоченность германской активностью. Здесь мало надеялись, что Москва или Лондон смогут что-либо противопоставить Берлину. Значительный интерес представляет, конечно, позиция официального Лондона. 10 ноября Ст. Криппс в телеграмме в Лондон назвал предстоящий визит Молотова сюрпризом[832]. В последующие дни члены британского кабинета пытались прояснить смысл визита, сопоставляя свои соображения с донесениями британских послов из Турции, Югославии и других стран. В анализе британских политиков все же преобладали домыслы и предположения, часто мало соответствующие реальному положению дел.

В наиболее развернутой форме соображения по поводу визита были изложены в пространной записке Ст. Криппса из Москвы 11 ноября, т. е. в самый канун визита. Прежде всего и Криппс и другие представители британского истеблишмента считали, что эту поездку можно расценить как германский успех. Криппс точно подметил советские намерения, назвав в своей телеграмме финский вопрос, сферы интересов на Балканах и проблему контроля над Проливами. Англичане мало верили в какие-то широкие новые соглашения в Берлине. Главную опасность они видели для Турции и в меньшей степени для Ирана[833]. В последующие дни вопрос о Турции и о необходимости усиления ее позиции и сопротивлении нажиму и со стороны Берлина и со стороны Москвы был едва ли не основным в комментариях британских руководящих кругов.

14 ноября британский МИД просил своих послов во многих странах узнать у советских дипломатов и из других источников какие-либо сведения о визите Молотова в Берлин и немедленно сообщить о них в Лондон и затем Криппсу в Москву. В одной из телеграмм, в частности от британского посла в Турции, высказывалось предположение, что Молотов хочет обсудить в Берлине те предложения, которые британское правительство делало Москве незадолго до этого[834]. Собственно для Англии в любом случае мало что могло измениться от переговоров в Берлине. Англия отражала германские воздушные атаки, позиция Советского Союза не претерпевала изменений, а Балканы все более попадали в зависимость от Германии, чему Англия вряд ли могла помешать.

После окончания визита в Англию начала поступать информация о том, что переговоры в Берлине дали мало результатов. 19 ноября британский посол в Югославии прямо писал по этому поводу: «мало что достигнуто». Ссылаясь на советские источники, посол назвал итоги переговоров «без сенсаций и крайне скудными»[835]. Посол считал, что теперь Германия сконцентрируется на положении Турции.

23 ноября посол Англии в Швейцарии коротко сообщил в Лондон, что, по сведениям из Германии, результаты переговоров с Молотовым «можно считать нулевыми»[836]. Наконец, 25 ноября государственный секретарь военного британского кабинета сделал для членов кабинета заключение: на переговорах Гитлера и Молотова в Берлине «мало что достигнуто»[837].

Таким образом, и в Лондоне и в других столицах были убеждены, что визит не принес результатов, и теперь оставалось только гадать, как это скажется на советско-германских отношениях и на ситуации в Европе и в мире в целом.

Хотя в циркуляре статс-секретаря Вейцзекера от 15 ноября говорилось об успехах переговоров в Берлине[838], на самом деле Германия явно готовилась к нападению на СССР. 18 ноября Гитлер выступил на расширенном совещании офицеров германской армии с резкой антисоветской речью[839], а спустя месяц — 18 декабря он подписал известную директиву № 21 (план «Барбаросса»), в которой было сказано: «Вооруженные силы Германии должны готовиться сокрушить советскую Россию в кампании, известной как операция «Барбаросса», еще до окончания войны против Англии. Подготовка должна быть завершена к 15 мая 1941 г.»[840].

9 января 1941 г. Гитлер произносит свою известную речь, заявляя: «Существует перспектива русского вмешательства, которая принадлежит британцам… Вот почему Россия должна быть теперь сокрушена. Или англичане уступят, или Германия будет вести войну против Англии в условиях более благоприятных. Разоружение России даст Германии огромные преимущества. Гигантские территории России содержат огромные богатства. Таким образом, Германия получит в свое распоряжение все возможные средства для ведения войны, даже на разных континентах, если эта операция будет вестись успешно[841].

19 ноября советское посольство в Германии направило письмо с полным отчетом о визите Молотова, о его предпосылках, об откликах немецкой прессы и т. п. В письме повторяются высокие оценки немецкой печатью итогов визита и для Германии, и для СССР [842]. Весь тон письма и его направленность показывают, что или в посольстве действительно не понимали, что происходит в советско-германских отношениях, или сознательно дезинформировали Москву.

История с подготовкой плана «Барбаросса» получила подробное освещение в мировой историографии. Существуют различные сведения о принятии Гитлером решения начать подготовку к войне против Советского Союза[843]. Как следует из дневника Гальдера, он дал указание «начать оперативную разработку» этой войны сразу же после капитуляции Франции[844]. В течение лета — осени 1940 г. в германском генштабе имелись различные проекты войны на Востоке[845].

Интересно, что одна из первых директив по подготовке войны против СССР была подписана фюрером в день прибытия Молотова в Берлин. Известный немецкий историк Х. А. Якобсен, издатель дневника Гальдера, приводит любопытный комментарий разработчиков планов войны: «Невзирая на исход переговоров, все приготовления по Востоку, о которых уже даны устные распоряжения, должны продолжаться»[846]. Историк Г. Городецкий полагает, что перед визитом Молотова в Берлин Гитлер еще колебался по поводу нападения на СССР. В то же время некоторые историки считают, что план войны с СССР был важнейшим элементом общей гитлеровской доктрины.

Видимо, в широкой перспективе Гитлер после разгрома Франции явно брал курс на войну с СССР. И его колебания касались скорее сроков и, возможно, (во многом гипотетической) альтернативы «глобального» соглашения со Сталиным по сокрушению Англии и Британской империи, на что германский лидер мало надеялся и рассчитывал. Во всяком случае быстрое охлаждение интереса Гитлера к переговорам с Молотовым после первой же негативной реакции советского наркома на германские предложения показывало, что он был готов к такому повороту событий, продемонстрировав это в уже упомянутой речи 18 ноября, т. е. спустя несколько дней после отъезда Молотова из Берлина. На совещании в немецком генштабе 18 декабря 1940 г. Гитлер уже обсуждал планы нападения на Советский Союз.

Чрезвычайный интерес представляет вопрос о том, насколько в Москве были осведомлены о существовании подобных планов. Мы не располагаем сведениями, знал ли точно Сталин, что Гитлер начинает подготовку к нападению на СССР, и понимал ли он, что последует за отклонением германских предложений во время визита Молотова в Берлин.

Мы еще вернемся более подробно к этому вопросу при описании событий в марте — июне 1941 г. Сейчас же отметим, что разведывательная и политическая информация, доходившая до Кремля, была уже осенью 1940 г. довольно противоречивой и неполной. Ограниченные сведения о германских военных передвижениях в Польше сочетались с обширными донесениями советского посольства в Берлине и некоторыми разведданными о широких планах Гитлера по вовлечению СССР в борьбу против Англии. Все это создавало иллюзию в Москве, что можно продолжать неопределенную и выжидательную игру, сохраняя стратегический курс на сотрудничество с Германией, взятый в августе — сентябре 1939 г.

А тем временем в реальной жизни негативные для СССР тенденции нарастали. 20 ноября состоялся визит венгерского министра иностранных дел в Берлин и было объявлено о присоединении Венгрии к тройственному пакту. Причем одна из немецких газет писала, что это присоединение было достигнуто «при сотрудничестве и при полном одобрении советского правительства». В СССР отреагировали на это сообщением ТАСС, опровергающим подобную трактовку. Советник германского посольства в Москве Типпельскирх посетил Вышинского и выразил недовольство Берлина информацией ТАСС[847].

В те же дни усиленно распространялись слухи о предстоящем присоединении к пакту и Болгарии, что было недвусмысленным ответом Германии на предложение СССР о включении Болгарии в сферу своих интересов.

В Москве решили как бы подвести черту под берлинскими переговорами. 25 ноября Молотов встретился с Шуленбургом и Шнурре для обсуждения экономических вопросов. Беседа снова показала взаимные претензии сторон. Немецкие представители хотели увеличения советских поставок зерна. Они выражали также крайнее неудовольствие малой суммой компенсации за немецкую собственность в Прибалтике[848]. Остро встал вопрос и о поставках никелевой руды из Финляндии. Шнурре ссылался на соглашение по этому поводу между Германией и Финляндией. На это Молотов резко заявил, что советская сторона не может гарантировать те договоры, «которые она не видела и не знает»[849].

Затем Молотов остался с Шуленбургом и перешел к обсуждению вопросов, которые он вел с Риббентропом в Берлине. Молотов передал советские проекты соглашений. В отличие от того, что предлагалось немцами в Берлине, в Москве хотели иметь общий текст и пять секретных протоколов. СССР соглашался в основном принять проект пакта четырех об их политическом сотрудничестве и экономической взаимопомощи (из четырех пунктов в формулировке Риббентропа), но при следующих условиях:

— германские войска вообще выводятся из Финляндии, представляющую собой сферу влияния СССР;

— обеспечение безопасности СССР в Проливах путем заключения пакта взаимопомощи между СССР и Болгарией, находящейся в сфере безопасности границ СССР в районе Босфора и Дарданелл;

— центром устремлений (аспирации) СССР будет признан район Сочи — Батум и Баку в направлении к Персидскому заливу;

— Япония отказывается от угольных и нефтяных концессий на Северном Сахалине на условиях справедливой компенсации.

В отношении Турции имелось в виду, что если она откажется присоединиться к пакту четырех, то Германия, Италия и СССР выработают и проведут необходимые военные и дипломатические меры[850].

Встреча показала, что, как и в заявлениях Молотова на беседах с Гитлером в Берлине, по-прежнему ключевыми были пункты о Финляндии и Болгарии.

Наряду с этими требованиями в Москве решили сделать уступки в экономических вопросах. 28 ноября Молотов сообщил о решении СССР удовлетворить просьбу Германии о поставках ей 2,5 млн т зерна, а также о согласии увеличить размеры компенсации за собственность в Прибалтике и т. п.[851]

6 декабря вновь назначенный советский посол в Германии В. Г. Деканозов пожаловался в Москву, что он уже девятый день в Берлине, но до сих пор не принят Риббентропом и не назначена дата вручения верительных грамот[852]. В тот же день Молотов опять имел встречу с Шуленбургом и Шнурре. В ходе беседы возник остро поставленный вопрос о разрешении транзита германских самолетов, а также ящиков с запасными частями и медикаментами для германского корабля (через Владивосток). Этот, казалось бы рутинный вопрос вызвал сильное раздражение Молотова, который в итоге отказал немецкой просьбе. Он охарактеризовал задержку с вручением Деканозовым верительных грамот, как необычную и непонятную[853].

Тем временем болгарское правительство отрицательно ответило на предложения СССР о заключении пакта о взаимопомощи между двумя странами, чем облегчило Германии реализацию ее планов[854].

Очередная встреча Молотова с Шуленбургом 21 декабря показала, что обе стороны решили не обострять отношения по несущественным вопросам. Они согласовали четыре соглашения — по хозяйственным вопросам; об урегулировании взаимных претензий в отношении Прибалтики, о переселении и пограничных взаимоотношениях. Последнее касалось небольшой бывшей литовской территории, отошедшей в сентябре 1939 г. к Германии, которую теперь Москва хотела бы получить с выплатой Германии компенсации. Вопрос об этом Деканозов обсуждал у Риббентропа 22 декабря. Перед концом беседы Риббентроп неожиданно для посла спросил: «Продолжает ли советская сторона считать, что ей так нужен этот «кусочек» Литвы?», на что Деканозов ответил: «Да»[855].

Практически с конца декабря 1940 г. и вплоть до июня 1941 г. отношения между СССР и Германией концентрировались вокруг нескольких проблем. Прежде всего обе стороны решили несколько снизить напряженность подписанием ряда соглашений по экономическим и торговым вопросам, что в большей степени отвечало интересам Германии. На компромиссной основе был согласован вопрос об участке советско-германской границы на бывшей территории Литвы.

Представители СССР и Германии подписали несколько соглашений — «хозяйственное», «о переселении и компенсации по прибалтам», о советско-германской границе и пограничноправовых отношениях.

После довольно долгих препирательств 10 января 1941 г. Микоян и Шнурре все же подписали соглашение о взаимных товарных поставках на второй договорный период[856]. Советские поставки включали зерно (прежде всего пшеницу) и нефтепродукты, германские — станки, оборудование, уголь, трубы, алюминий, электрооборудование и пр.[857] В тот же день были подписаны договор о советско-германской границе от р. Игарки до Балтийского моря[858], соглашение об урегулировании взаимных имущественных претензий, касающихся Литвы, Латвии и Эстонии[859].

11 января по традиции было опубликовано сообщение ТАСС, извещавшее об этих соглашениях, где были повторены дежурные слова о взаимном понимании и доверии, о дружественных отношениях между СССР и Германией[860]. Германский МИД в циркулярном письме также рекомендовал своим загранпредставителям подчеркивать «важное значение заключенных в Москве германо-советских соглашений». Потом был прощальный визит Шнурре к Молотову, где советский нарком передал привет Риббентропу[861].

В течение января — июня 1941 г. поставки с обеих сторон продолжались. При этом периодически снова выдвигались взаимные претензии по поводу сроков их исполнения. Германское руководство, приняв решение о подготовке вторжения в Советский Союз, хотело получить как можно больше советских товаров, предпочитая оставлять в тайне свои приготовления к войне на Восточном фронте.

Впоследствии, уже после начала войны английский посол в Москве Ст. Криппс назвал советскую политику в 1940–1941 гг. «экономическим умиротворением» Германии.

Почти в день подписания серии соглашений в Москве[862] Гитлер, выступая на совещании военных руководителей, заявил: «Ныне Россия должна быть разбита… Лучше сделать это сегодня, когда русская армия лишена командиров и слабо вооружена и когда русские с большими трудностями и с иностранной помощью расширяют промышленность вооружений… Цель операции — разгром русской сухопутной армии, занятие основных индустриальных районов и разрушение остальных, прежде всего в районе Екатеринбурга, кроме того, должен быть занят район Баку»[863].

СССР в отношениях с Германией уже ничего не осталось, кроме экономических договоренностей, которые значили не слишком много для его экономики и программы перевооружений.

Обе стороны старались не опоздать. Германия рассчитывала начать нападение на СССР до реальных сдвигов в оснащении советской армии, а Москва, понимая, что война приближалась, хотела выиграть время и осуществить эту цель.

Оставался вопрос, который еще не был снят с повестки дня советско-германских отношений. На встрече с Шуленбургом 17 января 1941 г. советский нарком напомнил, что прошло уже почти два месяца с того момента, как из Москвы были посланы в Берлин предложения советского правительства, содержащие ответ на вопросы, поднятые Риббентропом во время его встречи с Молотовым в бомбоубежище в Берлине. Но никакой реакции не последовало. Шуленбург сказал, что его не особенно удивляет это обстоятельство, поскольку прежде Германии необходимо переговорить с Японией и Италией.

Молотов выразил свое удивление избранной германской стороной манере поведения. После этого довольно быстро, 23 января, Шуленбург передал Молотову ответ германского правительства. Он был весьма кратким. В нем подтверждалось содержание тех предложений, которые были сделаны Молотову в Берлине, но указывалось, что после получения советских контрпредложений в конце ноября германское правительство обсуждает их с правительствами Италии и Японии и надеется в ближайшем будущем возобновить переговоры с Советским Союзом[864].

Однако вплоть до июня 1941 ни германское, ни советское правительства к этому вопросу больше не возвращались. Тем самым была подведена последняя черта под визитом Молотова в Берлин в ноябре 1940 г. Гитлера больше не интересовало дальнейшее политическое сотрудничество с СССР. Его глобальные предложения о новом разделе сфер влияния были в большой мере навеяны идеями главного сторонника сближения с СССР — Риббентропа, которому принадлежала инициатива с выдвижением восточноазиатского проекта.

Судя по некоторым изданным биографиям германского министра, в течение марта — мая 1941 г. он несколько раз пытался склонить Гитлера к идее политических компромиссов с СССР, но фюрер и близкое к нему окружение уже сделало свой выбор. Подготовка плана «Барбаросса» шла полным ходом.

Более сложным остается вопрос, насколько все это понимали советские лидеры. На переговорах в Берлине Молотов имел директиву ничего не подписывать и ни на что не давать ясного и окончательного ответа. Уже менее чем через две недели Москва выразила согласие принять в основном проект пакта четырех о политическом сотрудничестве и экономической взаимопомощи. Но как и на переговорах в Берлине, так и в советских предложениях от 25 ноября было выдвинуто условие: окончательное решение финской проблемы, вывод немецких войск из Финляндии, заключение пакта о взаимопомощи между СССР и Болгарией, получение советской военной базы в Проливах и т. д. Не исключено, что сознавая опасность и бесперспективность присоединения к тройственному пакту, советские лидеры посчитали, что, может быть, Германия, еще заинтересованная в сотрудничестве с Москвой, согласится на эти незначительные для нее уступки.

Но скорее всего в Москве не была ясна перспектива сотрудничества с Германией. Никто не решился бы сказать в Кремле, что ставка на союз с Гитлером в конечном итоге не оправдалась и к осени 1940 г. исчерпала себя. Включив в состав СССР страны Прибалтики, восточную часть Польши и Бессарабию, советское руководство реализовало свои цели, но одновременно лишило себе маневра. После разгрома Франции и перемен в настроении Берлина у Сталина уже не было никакого выбора. Ему оставалось только ждать и пытаться выиграть максимум времени, чтобы реализовать программу перевооружения, получить от Германии согласие на такие уступки, как возвращение к идее включения Финляндии в сферу советских интересов, а также признание их в Болгарии и в Проливах.

Но Германия уже не хотела ничего уступать. Поэтому в первой половине 1941 г. Москва пыталась что-то противопоставить германскому проникновению на Балканы[865].

Попытка советского руководства заключить договор о взаимной помощи с Болгарией потерпела неудачу. В начале января 1940 г. оно получило информацию о переброске части немецких войск в Болгарию, которая якобы осуществляется с ведома и согласия СССР. 13 января ТАСС в специальном заявлении отметил, что ни германская, ни болгарская сторона никогда не ставили об этом вопрос и, следовательно не получали согласия СССР[866].

Через несколько дней Молотов в беседе с Шуленбургом сделал официальное заявление, в котором говорилось: по всем данным, германские войска в большом количестве сосредоточились в Румынии и готовятся вступить в Болгарию, Турцию и в район Проливов. Советское правительство в этой связи предупредило, что «появление каких-либо иностранных вооруженных сил на территории Болгарии и обоих Проливов оно будет считать нарушением безопасности СССР». В ответ Шуленбург даже не стал оспаривать эту информацию, сказав, что Германия делает это на случай возможного нападения Англии[867].

Во время упомянутой ранее встречи с Шуленбургом 23 января Молотов вернулся к вопросу о вводе германских войск в Болгарию. По словам Шуленбурга германские войска вступят в Болгарию в том случае, если Англия предпримет дальнейшие шаги[868].

Так продолжалось до начала марта. 1 марта Шуленбург официально уведомил Молотова, что Германия, получив известие о намерении англичан высадиться в Греции, решило ввести свои войска в Болгарию. Молотов реагировал очень нервно и постоянно повторял, что Болгария находится в сфере интересов СССР и поэтому Москва не может нейтрально воспринять это сообщение.

Информируя Берлин об этой встрече с Молотовым, Шуленбург писал, что в Москве ничего не хотят менять в своей позиции и продолжают считать Болгарию зоной интересов Советского Союза[869]. Через два дня он направил в Берлин уже более пространный политический отчет о болгарских делах и о своих впечатлениях о беседе с Молотовым, снова указывал на полное расхождение советско-германских позиций. Судя по отчету, она проходила в крайне напряженной и нервозной обстановке, доводы Молотова не принимались в расчет, а Москва поняла, что ничего уже не может сделать для противодействия Германии[870].

4 марта уже МИД Болгарии специально уведомил СССР, что болгарское правительство дало согласие на ввод немецких войск. В ответ СССР официально заявил, что не считает это решение правильным, поскольку акция Германии ведет к расширению войны и втягиванию в нее Болгарии. Советский Союз предупреждал, что не сможет оказать какую-либо поддержку Болгарии в ее нынешней политике[871].

Ранее, как известно, болгарское правительство отклонило предложение СССР о заключении советско-болгарского договора о взаимной помощи. Тогда же оно объявило, что Болгария, так же как Венгрия, Румыния и Словакия, заявила о присоединении к тройственному пакту.

Последние маневры на Балканах были связаны с событиями вокруг Югославии[872]. 5 января 1940 г. СССР подписал с Югославией Договор о дружбе и ненападении[873], что вызвало резкое неудовольствие Германии, выраженное в речи Гитлера 4 мая 1941 г. Английский посол Ст. Криппс позднее писал Идену, что Гитлер не мог удержаться от проявления бешеной ненависти к советскому правительству за заключение последним пакта с Югославией.

Советское правительство подписало договор как последний отчаянный шаг, поскольку по всему было видно, что оставались считанные дни для ввода немецких войск в Югославию и смены правительства в Белграде, вызывавшего недовольство в Берлине, который обвинял его в симпатиях к Англии. Но этот договор уже ничего не мог предотвратить. Времени для таких явно недружественных жестов по отношению к Германии, уже не было. Они уже ничего не значили для Берлина.

В беседе с Молотовым 5 мая Шуленбург сказал, что подписание советско-югославского договора показалось в Берлине странным, учитывая антигерманские заявления и действия Белграда. И вообще, по его мнению, начиная с января создается впечатление, что Советский Союз стремится помешать Германии в ее стремлении победить Англию. При этом он упомянул заявление советского правительства по Болгарии от 4 марта (протест в связи с вводом немецких войск), советско-турецкое заявление от 25 марта и, наконец, подписание договора с Югославией.

В результате сильнейшего нажима на Югославию там сменилось правительство, а вскоре немецкие и венгерские войска вступили на ее территорию. Так неудачно для СССР завершились его попытки противодействовать Германии на Балканах. Гитлер просто игнорировал советские интересы, заявления и конкретные шаги. Не считаясь с договорами с СССР, он ввел войска в большинство Балканских стран и вынудил их присоединиться к тройственному пакту. Москва оказывалась в изоляции.

Для понимания германских намерений значительный интерес представляет позиция германского посла в Москве Шуленбурга в апреле — июне 1941 г. Этому вопросу посвящено немало публикаций — мемуаров, исторических биографий, глав в исследовательских книгах и статей. Проливают свет на него и архивные материалы.

На основании их анализа можно заключить, что в правящих нацистских кругах противоречиво относились к намерению Гитлера и военных начать подготовку к вторжению в Россию.

Положение Шуленбурга было довольно трудным. Как посол он должен был выполнять инструкции из Берлина и прежде всего своего шефа — Риббентропа. Судя по биографическим книгам, Риббентроп пытался убедить фюрера, что главной задачей должен оставаться разгром Британской империи. Но особенно активно пытался противодействовать решению о войне с СССР посол Шуленбург. Свои соображения он изложил в специальном меморандуме, который направил Гитлеру.

Полный текст меморандума не был найден, но его содержание отражено в книге советника германского посольства в Москве Хильгера и историка Мейера[874]. Шуленбург, обращаясь к истории, стремился обосновать свои возражения против войны с Советским Союзом. Он, так же как министр иностранных дел, полагал, что России и Германии необходимо вместе бороться с Англией. По мнению германского посла, Сталин и все советское руководство настроены примирительно и готовы к продолжению сотрудничества с Германией.

Долгое время из Берлина не было никакой реакции на меморандум Шуленбурга, и германский посол начал предпринимать попытки встретиться с Гитлером и изложить ему свои соображения. При этом он использовал и Риббентропа, который обещал Шуленбургу свою поддержку[875].

В итоге такая встреча состоялась в Берлине 28 апреля[876]. В ходе ее фюрер всячески критиковал Россию за подписание пакта с Югославией, говорил много о Греции, которая постоянно находилась в орбите английского влияния, и утверждал, что русские концентрируют свои войска в районе Балтии. Шуленбург уверял, что это — следствие постоянного русского опасения за свою безопасность: «Если мы посылаем одну германскую дивизию, то русские для этой же цели посылают десять»[877]. Он пытался напомнить также, что если в 1939 г. Россия отказалась быть на стороне Англии и Франции, когда они были еще сильны, то теперь тем более она не сделает никакого шага в английскую сторону. «Я убежден, — заключал немецкий посол, — что Сталин готов на дальнейшие уступки Германии»[878]. По словам Хильгера (и этого нет в записи Шуленбурга), в конце встречи Гитлер якобы сказал: «Я не собираюсь воевать против России». И когда впоследствии Хильгер спросил посла, какова была бы цена войны, если бы она началась, Шуленбург объяснил, что Гитлер, «видимо, обманывал его»[879].

Шуленбург обратил внимание Гитлера на коммюнике ТАСС, опубликованное еще 19 апреля, в котором явно отражено желание Москвы добиваться нового соглашения с Германией. В нем заявлялось, что на переговорах в Берлине Советский Союз не был готов к присоединению к трехстороннему пакту[880]. Тем самым как бы подчеркивалось, что теперь ситуация изменилась. Но доводы Шуленбурга не произвели впечатления на фюрера.

Не осталось незамеченным и то, что во время известного случая, когда Сталин провожал японского министра Мацуока, советский лидер обратился к присутствовавшему на вокзале германскому полковнику Креббсу и сказал ему: «Мы должны остаться друзьями, и вы должны теперь сделать все для этого»[881].

К описанию намерений советского руководства мы еще вернемся, а пока лишь укажем, что Сталин стремился восстановить политический диалог с Германией, пользуясь поддержкой Шуленбурга. Тем временем посол, очевидно, продолжал свою линию, направив 3 мая отчет в Берлин о первомайском параде в Москве, обратив внимание на речь С. К. Тимошенко. В ней говорилось о стремлении Советского Союза к миру и одновременно обращалось внимание на международную обстановку, которая «очень сложна и полна сюрпризов», поэтому «советский народ должен быть готов сражаться»[882].

Любопытна также оценка германским послом замены Сталиным Молотова на посту главы советского правительства. Шуленбург не исключал того, что это было результатом ошибок в советской внешней политике. Во всяком случае германский посол писал: «Я убежден, что Сталин использует свое новое положение как главы правительства, чтобы лично действовать в сторону сохранения мира и развития добрых отношений между Советами и Германией»[883].

В пространном письме в Берлин 12 мая о назначении Сталина главой правительства Шуленбург особо подчеркнул, что причина лежит прежде всего в сфере внешней, а не внутренней политики[884].

Последние контакты между советскими и германскими представителями проходили уже на фоне приближающейся войны. На встрече 5 мая Шуленбурга с советским послом Деканозовым в Москве встал вопрос о циркулирующих в Берлине и в Германии слухах о предстоящем военном конфликте между СССР и Германией, которые, по словам Шуленбурга, начались еще в январе 1941 г. Немецкий посол сообщил, что он имел в Берлине встречу с Гитлером, на которой немецкий лидер оправдывал действия Германии необходимостью принять меры предосторожности на восточной границе Германии. По словам германских дипломатов, они получили инструкции из Берлина категорически отвергать всякие слухи о предстоящей войне между СССР и Германией[885].

9 мая в Москве публикуется опровержение ТАСС в связи с сообщением агентства «Домей Цусин» из Нью-Йорка о том, что СССР концентрирует крупные военные силы на западных границах. Москва жестко опровергла эту информацию[886]. В те же дни на встрече Деканозова и Шуленбурга послы обменялись взаимными обвинениями в связи с действиями Германии и СССР на Балканах. Москва была недовольна немецкими акциями в отношении Румынии и Болгарии, а Берлин — советско-югославским пактом. В связи со слухами о возможном конфликте, по мнению Деканозова, желательно опубликовать совместное коммюнике, в котором опровергнуть распространяющиеся слухи. Со своей стороны Шуленбург предложил, чтобы Сталин обратился с письмами к главам Германии, Японии и Италии и заявил, что СССР будет и в дальнейшем проводить дружественную к этим странам политику и предложил бы Гитлеру выпустить совместное коммюнике[887].

На встрече Шуленбурга с Деканозовым советский посол сообщил о заявлении Сталина и Молотова, что в принципе они не возражают против обмена письмами, но только между СССР и Германией. При этом Сталин считает, что текст может быть подготовлен Шуленбургом и Молотовым. Но неожиданно Шуленбург сказал, что он не имеет соответствующего поручения от своего правительства и сомневается, что он его получит[888]. Шуленбург, видимо, поступил так по собственной инициативе. По его мнению, будет лучше, если Сталин сам обратится с письмом к Гитлеру[889]. На этой встрече и в дальнейшем Шуленбург призывал советских представителей не верить слухам о концентрации немецких войск вблизи советской границы и об ухудшении отношений между двумя странами, намекая на то, что эти слухи идут из Лондона.

Эти и другие «разъяснения» и «намеки» падали на благоприятную почву постоянных сталинских подозрений и антибританских настроений.

В том же направлении, как и у Шуленбурга, сделан отчет немецкого военно-морского атташе в Москве, направленный в Берлин 7 июня. Давая обзор внешней политики советского правительства, автор писал, что многие шаги в Москве «могут рассматриваться как примирительные в отношении Германии… Заметна тенденция сотрудничать с Германией и устранять возможные разногласия. Советские поставки в Германию нарастают» и т. д.[890]

Видимо, все это в совокупности было одной из последних попыток Шуленбурга и некоторых его сотрудников спасти ситуацию и предотвратить войну, что, зная ускоренную подготовку Берлина к войне, сделать было уже невозможно. В Берлине полным ходом шла подготовка к вторжению. По словам Риббентропа, Гитлер потребовал от него «безоговорочно поддержать» его решение, поскольку никакая дипломатия не изменит «его мнения о позиции русских»[891].

Г. Городецкий писал в своей книге, что в те же дни Вайцзекеру передали слова Гитлера: «Россию можно разгромить как бы мимоходом, и это нисколько не повлияет на войну с Англией. Англию разобьют в этом году, будет война с Россией или нет. Потом Британскую империю нужно будет поддержать, но Россию следует обезвредить»[892].

25 мая был подписан протокол между верховным командованием вермахта и представителями финских вооруженных сил, где распределялись обязанности (вплоть до конкретного движения войск) обеих сторон в предстоящей войне. При этом немецкое командование уже не стеснялось, например, прямо писать о германском движении через Балтийские страны к Ленинграду и действиях в связи с этим финских войск[893]. И это планировалось, когда официально начало военных действий еще камуфлировалось и скрывалось.

4 июня в Москву пришла большая аналитическая записка посла Деканозова, в которой он отмечал, что в мае в печати и в настроениях общественности Германии появилась масса публикаций (параллельно со слухами о близости войны между Германией и СССР) о некоем сближении между двумя странами в основном на базе далеко идущих уступок со стороны Советского Союза. Говорилось и об отказе СССР от вмешательства в дела Европы, и об усилении антианглийского направления во внешней политике СССР, и о новом советско-немецком соглашении против Англии. Многие газеты мира подробно обсуждали слухи (видимо, также инспирированные из Германии) о согласии СССР сдать Германии в аренду территорию Украины. Причем на картах Европы последнего издания в Германии Украина отделяется пограничной чертой от остальной части Советского Союза. Подтверждением этому может служить меморандум Департамента по внутренним делам германского МИДа, в котором распределялась ответственность германских должностных лиц и ведомств за различные части Советского Союза — на Украине и Кавказе, в Прибалтике, в Белоруссии, в Центральной России (Москве)[894].

Вся эта волна слухов о предстоящих переговорах между Германией и Советским Союзом, видимо, была следствием ряда причин. Был конечно элемент сознательной дезинформации с германской стороны, пытающейся закамуфлировать активную подготовку к вторжению, были и попытки Шуленбурга если не добиться переговоров, то хотя бы распространить информацию об этом. Второстепенные деятели Германии на встречах в Берлине с советскими дипломатами также стремились намекать на возможные советско-германские переговоры.

И были, конечно, постоянные попытки Сталина не провоцировать Германию и завязать новый диалог с германским руководством. В майские дни в центре дипломатической дискуссии были Деканозов и Шуленбург. И большинство советских посольств и разведка давали противоречивую информацию и о приближающейся войне и о переговорах.

В заключение Деканозов делает вывод, что «немцы по-прежнему продолжают идеологическую (и фактическую) подготовку для войны против СССР»[895].

13 июня советские лидеры предпринимают очередную попытку «успокоить» мировую и советскую общественность. В известном сообщении ТАСС отмечалось, что в печати муссируются слухи о «близости войны между СССР и Германией». Сталин, видимо, согласился на это, после того, как Шуленбург сообщил, что в Берлине не хотят никакого совместного коммюнике. ТАСС изложил характер слухов (Германия якобы предъявила СССР территориальные и экономические претензии; СССР их отклонил и Германия начала сосредоточивать свои войска у границ СССР с целью нападения на СССР; СССР, в свою очередь, также усиленно готовится к войне с Германией и сосредоточивает свои войска на границах Германии) и опроверг их: Германия не предъявляла никаких требований и нет никаких переговоров; СССР соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, и поэтому слухи о подготовке СССР к войне «являются лживыми и провокационными». Передвижение войск ТАСС объяснял летними сборами (маневрами) и т. п.

В этих объяснениях отражена прежняя линия, но затем ТАСС сделал еще одно утверждение: «По данным СССР, Германия также неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям»[896].

Трудно объяснить, зачем в Москве решили говорить за Германию и оправдывать ее действия. Вряд ли этим можно было убедить Берлин в том, что она так думает, поскольку в личных встречах с немецкими деятелями Молотов и его сотрудники не особенно стеснялись в выражениях, предъявляя свои претензии к Германии, в том числе и по поводу слухов о передвижении немецких войск. Главная идея в Кремле, очевидно, состояла в том, чтобы любой ценой отодвинуть возможный конфликт с Германией, и в то же время создавалось ощущение, что именно невозможность СССР повлиять на развитие событий заставило советских лидеров выпустить это сообщение ТАСС. Предпринимая этот шаг и другие попытки, в Москве рассчитывали, видимо, вынудить Берлин хоть как-то отреагировать и, как это бывало ранее, получить от Гитлера или Риббентропа какие-либо успокоительные заверения[897]. Но полное игнорирование Германией и этого сообщения ТАСС показывало, как кардинально изменилась ситуация.

На последней встрече с Шуленбургом 21 июня Молотов вручил послу памятную записку, в которой указывалось, что за время с 27 марта по 18 апреля германские самолеты нарушали советские границы 80 раз, а с 19 апреля по 19 июня — уже 180 раз, причем иногда они углублялись на советскую территорию на 100–150 км. Молотов спрашивал также о причине отъезда ряда сотрудников немецкого посольства в Германию и о том, почему «миролюбивое сообщение» ТАСС от 13 июня не было опубликовано в Германии. Шуленбург не смог дать ответы, откровенно заявив, что «Берлин его совершенно не информирует»[898].

Вручая Шуленбургу памятную записку 21 июня, одновременно Молотов настойчиво добивался, чтобы Деканозов вручил такое же заявление Риббентропу или Вайцзекеру в Берлине. Такое указание советский посол получил еще вечером 20 июня. Вайцзекер принял Деканозова 21 июня в 21 час. 30 мин. Немецкий дипломат заявил, что «он не в курсе» этого вопроса, и обещал, что ответ Москве будет дан позднее[899].

Говоря, что Берлин не ставит его в известность, Шуленбург лукавил, так как в тот же день он получил совершенно секретную срочную телеграмму от Риббентропа[900], в которой речь шла о необходимости немедленно уничтожить эту шифрограмму, а затем излагалась просьба информировать Молотова о следующем. Риббентроп начинает с истории, напоминая о взаимопонимании между Германией и Советской Россией, выраженном в договорах от 23 августа и 28 сентября 1939 г. Германское правительство рассчитывало, что между двумя странами будут дружеские добросердечные отношения. Однако Германия полностью ошиблась в своих предположениях. В телеграмме говорится, что Коминтерн постоянно вел антигерманскую кампанию (осуществлял саботаж, террор и шпионаж в пользу СССР), Советский Союз стремился деморализовать Югославию и другие страны и насаждать в них антигерманские настроения. В области внешней политики большевики аннексировали страны, лежащие в сфере ее влияния, что видно на примере Балтийских стран, Финляндии, Румынии. Эти действия показали, что Москва насильственно включила в свой состав те области, которые находились лишь в сфере ее влияния, даже с «учетом того, что Германия признавала эти факты». Такова, как видим, была немецкая трактовка постфактум секретного протокола к пакту Молотова — Риббентропа.

Немецкий министр далее обвинял Москву в военных приготовлениях против Румынии и других регионов, в неприемлемых требованиях относительно Болгарии во время визита Молотова в Берлин, в стремлении получить военную базу в Проливах, в желании полностью завоевать Финляндию и в целом во враждебных антигерманских действиях на Балканах. Заключив договор с Югославией, Советский Союз пытался создать общий англо-югославо-греческий фронт против Германии. Эта политика, по словам Риббентропа, сопровождалась растущей концентрацией советских войск на всем протяжении от Черного до Балтийского морей, что создавало реальную угрозу для территории рейха. Последние сведения показывают агрессивный характер концентрации российских войск. В дополнении к этому отчеты из Англии относительно переговоров Криппса показывают тесное политическое и военное сотрудничество между Англией и Советским Союзом.

Суммируя это, правительство рейха заявляет, что советское правительство не только продолжает, но даже усиливает свои попытки разрушить Германию и Европу, оно активизирует антигерманскую внешнюю политику, концентрирует все свои силы на германской границе. Поэтому можно сделать вывод, что советское правительство разорвало свои договора с Германией и готово нанести удар по ней, в то время как она борется за свою жизнь. Фюрер поэтому приказал вермахту «бороться с этой угрозой всеми средствами».

Последнее перед нападением на Советский Союз послание Риббентропа в Москву, разумеется, ничего не значило — это была лишь попытка оправдать германскую агрессию, решенную уже много месяцев до этого. Но оно представляет интерес, поскольку дает некоторые оценки немецкого отношения к пакту с Советским Союзом и к событиям 1939–1941 гг. Германский министр задним числом проводит различие между тем, что Германия согласилась считать зоной советских интересов, и правом присоединить эти территории к СССР. Он упоминает советские попытки противодействовать Германии на Балканах и предложения Молотова во время его визита в Берлин. То есть это были те вопросы, которые служили полем напряжения весь период после подписания пакта.

Отбрасывая пропагандистскую шелуху, можно констатировать, что многие прежние показные жесты и заявления Гитлера и его окружения мало что значили, они лишь скрывали истинные намерения рейха и были направлены на то, чтобы притупить бдительность Сталина и выжать из сотрудничества с ним все, что было возможно.

Что касается Сталина и его окружения, то, может быть, они и понимали реальные цели Гитлера, но в практическом плане вплоть до конца 1940 г. следовали курсу, взятому в августе-сентябре 1939 г., не делая попыток более гибко подойти к отношениям с Германией. Последние беседы в Москве и в Берлине, обмен посланиями и телеграммами ничего не меняли, они происходили за несколько часов до вторжения Германии на территорию Советского Союза.

Балканский узел

События на Балканах в 1940–1941 гг. стали темой, которая привлекла внимание десятков исследователей в разных странах, в том числе и в России[901]. Во многих серьезных научных трудах, основанных на архивных, ранее неизвестных документах, воспроизводятся события на Балканах в целом, а также в Румынии и Венгрии, Болгарии, Югославии и Греции, анализируются действия Германии, Великобритании, Советского Союза, Италии и Турции.

В данном разделе мы остановимся на основных направлениях и целях политики на Балканах СССР, Германии, Великобритании и других стран в рассматриваемый период. Это представляется тем более важным, что существуют различные мнения авторов, прежде всего в оценке позиции крупных держав и самих Балканских государств. Все, что происходило в этом регионе, во многих трудах анализируется в контексте общих политических целей, прежде всего в треугольнике Германия — Англия — Советский Союз с учетом также маневров Италии и отчасти Турции.

Обращение к событиям на Балканах позволяет лучше понять и оценить намерения и реальные шаги основных актеров международной драмы, разыгравшейся на начальном этапе Второй мировой войны. Оживленные споры в историографии последнего времени идут вокруг оценки действий Советского Союза. Часто ставится вопрос — в чем причины неудач политики СССР в отношении Балкан в 1940–1941 гг.

Разумеется, балканские события невозможно оценить вне контекста советско-германских и советско-британских отношений, ибо их общее состояние и направленность во многом определяли политический курс этих стран в Балканском регионе. Можно говорить и об обратном воздействии этих событий на взаимоотношения в указанном треугольнике.

Ситуация на Балканах в то время имела в своем развитии несколько этапов. В начальной фазе во многом она складывалась в русле продолжения прежней политики и взаимосвязей, установившихся здесь в течение довольно продолжительных довоенных лет.

После сентября 1939 г. основное внимание Германии, Советского Союза и англо-французской коалиции было обращено на Центральную, Западную и Восточную Европу. Вокруг Балкан велись обычные традиционные маневры, сопровождаемые попытками европейских держав либо сохранить, либо усилить здесь свое влияние и в Юго-Восточной Европе в целом. Исключение, пожалуй, можно сделать в отношении Турции, где уже осенью 1939 г. шли острые политические дискуссии и столкновения позиций в связи с подписанием договора Англии и Франции с Турцией и советскими попытками повлиять на ход событий.

Если говорить о Советском Союзе, то на протяжении многих лет основное внимание по-прежнему было сосредоточено вокруг проблемы черноморских Проливов, традиционно занимавшей едва ли не главное направление российских внешнеполитических усилий еще с XIX и даже XVIII вв. Соглашения, определившие режим Проливов, принятые на конференции в Лозанне в 1922–1923 гг. и в Монтрё (1936), в целом удовлетворяли Москву. Они как бы ставили заслон на пути через Босфор и Дарданеллы военных судов различных стран в мирное время, снимая угрозу советскому черноморскому бассейну.

Разумеется, основные ключи от Проливов оставались в руках Турции, но главные участники событий, в том числе и Советский Союз внимательно следили за тем, чтобы режим судоходства соблюдался и не нарушался.

Но в течение многих десятилетий XIX столетия Россия не оставляла планов усилить здесь свое влияние, а может быть, и взять Проливы под собственный контроль. Однако установленный в этом регионе режим, предполагавший международный контроль и ответственность, устраивал основные европейские державы, закрепляя некий баланс сил и интересов.

Длительное время опорой России на Балканах были Болгария и Сербия. После окончания Первой мировой войны ситуация изменилась. Державы-победительницы — Англия и Франция — не имели намерений пускать «коммунистическую Россию» на Балканы. И все же идеи так называемой славянской солидарности побуждали московских лидеров продолжать считать Болгарию и созданную после Первой мировой войны Югославию теми странами, где Советский Союз мог рассчитывать на использование своего влияния и прежних традиций. СССР имел пакты о ненападении с Турцией и Болгарией. Он пытался установить дипломатические отношения с Югославией, усиливая контакты с Грецией. Но в целом к началу Второй мировой войны его влияние на Балканах в реальности было не слишком велико. Кремль на этот счет имел скорее большие иллюзии и отголоски прежних представлений, нежели реальные достижения и возможности.

Балканы на протяжении ряда столетий являлись стратегически важным регионом для Англии и Франции. Именно они контролировали политику Турции. После Первой мировой войны Франция занимала активные позиции в странах Балканской Антанты (собственно именно французская дипломатия инициировала ее создание, особенно в Румынии и отчасти в Югославии). Британская дипломатия, рассматривавшая Балканы как регион, связывавший Европу со «святая святых» английской дипломатии — со Средним и Ближним Востоком, также имела значительные интересы и прочное влияние на Юго-Востоке Европы.

Традиционным западным партнером Балканских стран являлась и Италия. Постепенно внимание к ним возрастает и в Берлине. Собственно немецкое проникновение на Балканы осуществлялось еще в начале XX столетия, накануне и в ходе Первой мировой войны. Но в 20 — 30-е годы оно пошло на спад и лишь накануне и в начале Второй мировой войны снова усилилось.

Постепенно балканские дела становились частью общего противостояния великих держав на европейском континенте, в районах Малой Азии и Ближнего Востока. До весны — лета 1940 г. каждая воюющая держава и нейтральный Советский Союз накапливали силы и стремились сохранить или укрепить свои позиции на Балканах, чтобы противодействовать попыткам других стран. Мы уже упомянули острые дебаты вокруг Турции, закончившиеся подписанием договора Турции с Англией и Францией, позволявшего англо-французскому блоку удерживать Турцию от тесных и обязывающих отношений и с Германией и с Советским Союзом.

Если обратиться к политике самих Балканских стран, то при всем их различии и многообразии в ней было много общего. Лидеры этих государств в большей или меньшей степени стремились сохранять нейтралитет, балансировать между воюющими группировками и державами, опасаясь, что слишком тесное сближение с той или иной из них может создать серьезные трудности для независимости и самостоятельного развития. Реализовывать такой внешнеполитический курс становилось все сложнее и труднее, ибо по мере разрастания мирового конфликта и усиления агрессивности и экспансионизма великих держав Балканские страны все больше вовлекались в общее противоборство. В этих условиях сохранять нейтралитет и дистанцироваться от великих держав становилось затруднительно.

Очень скоро ситуация на Балканах коренным образом изменилась. Это было связано со стремительным германским наступлением, поражением Франции и оккупацией Германией значительной части континентальной Европы. Планы Гитлера по ее завоеванию реализовывались гораздо быстрее, чем многие ожидали.

Судя по немецким документам, именно в апрельские и майские месяцы 1940 г. в нацистском руководстве были обсуждены и определены направления дальнейших действий Германии. И в этих планах значительное внимание было обращено на район Юго-Восточной Европы и на Балканы.

Как показали дальнейшие немецкие действия, Гитлер и его окружение предполагали осуществлять свои планы, сочетая самые различные методы и средства, политический и дипломатический нажим, силовое давление вплоть до применения военных мер. Используя различные каналы и средства информации и прямые постоянные контакты с Москвой, германское руководство всячески внедряло мысль, что все их шаги направлены против английского влияния и попыток Великобритании поставить Балканы под свой контроль. При этом немецкие лидеры, разумеется, использовали и фактический уход Франции с международно-политической арены и ее устранение как действующего игрока и на европейской и на балканской сцене. Постоянная угроза германского вторжения значительно ослабляла Великобританию и влияла на возможность противодействия германским экспансионистским устремлениям. В этих условиях Англия могла ориентироваться на свои традиционно сильные связи с Турцией и Грецией, но и здесь возможности британских политиков были ограничены.

Гитлеру приходилось постоянно учитывать желания своего итальянского союзника, особенно заинтересованного в решении балканских проблем. Италия традиционно влияла на ситуацию в Средиземноморье, а следовательно, и в районе черноморских Проливов. Итальянские политики активно маневрировали вокруг греческих, албанских и югославских дел, т. е. по всем направлениям, так или иначе связанным с ситуацией в странах, примыкающих к Средиземноморью.

Германские дипломаты действовали в свойственном им в тот период стиле — напористо, мало считаясь с установившимися правилами и протоколом. При этом они широко и умело использовали средства дезинформации и пропаганды, играя и на противоречиях между Балканскими странами. Даже в отношениях со своими союзниками нацистское руководство действовало жестко. Так, в целом демонстрируя дружеские отношения с Муссолини и Чиано, Гитлер и Риббентроп не стеснялись «ставить Италию на место», когда им казалось, что их союзник наращивает активность в тех районах и в том направлении, которые представляли интерес для самой Германии. Причем агрессивность германского руководства все более нарастала после лета 1940 г.

Ситуация на Балканах в значительной мере сказывалась на советско-германских отношениях, и именно это интересует нас в наибольшей степени. Но сначала обратимся к общим целям и конкретной политике Советского Союза в отношении Балканского региона в целом и применительно к отдельным странам Юго-Восточной Европы и на Балканах.

Подписав договор с Германией и разделив сферы интересов, советские лидеры видели свою цель на Балканах в усилении своих традиционных двусторонних связей с Турцией, Болгарией, Румынией, Югославией и т. д. Свидетельством этого стали договоры о торговле и мореплавании, заключенные Москвой в течение 1939 и первой половины 1940 г. Советские лидеры намеревались использовать свой нейтралитет, чтобы представить интерес для тех малых Балканских стран, их руководителей, общественных деятелей, представителей культуры и религии, для всех тех, кто опасался попасть под пресс и англофранцузской коалиции и Германии. Следует признать, что в относительно спокойном ходе «странной войны» такая политическая линия приносила свои дивиденды.

Но образ нейтрального Советского Союза изменился в результате развязывания советско-финской войны. Под влиянием пропагандистских усилий Англии и Франции и закулисных намеков Германии в Балканских странах рождались опасения, что советские лидеры при определенных обстоятельствах будут непрочь повторить свои намерения и против других малых государств.

Однако общая отдаленность Советского Союза от Балканского региона, его изолированность и отсутствие реальных возможностей и рычагов воздействия очень скоро вернули ситуацию в прежнее русло — советско-турецкие связи, а также отношения с другими странами полуострова развивались в общем русле международной политики.

В то же время, как уже отмечалось, резкое изменение международной обстановки, разгром Франции, стремление Германии противостоять Британской империи в различных регионах мира поставило и перед советскими лидерами вопрос об активизации действий на Балканах. Идея советских лидеров состояла в том, чтобы, сохраняя внешний нейтралитет, добиться с помощью Германии расширения советского влияния в ряде регионов, включая и Балканы. Весной 1940 г. под сильным нажимом Германии Москва нормализовала отношения с Италией, рассчитывая и через нее воздействовать на Гитлера и его окружение.

Вскоре после разгрома Франции прошел первый шок. Стало очевидным, что война на этом не кончается и предстоит борьба между Германией и Англией, которой все в большей степени оказывали помощь Соединенные Штаты Америки.

В Москве решили, что в таких условиях Германия будет продолжать нуждаться в советской поддержке, и следовательно, можно было бы попытаться использовать ситуацию для получения выгод, на этот раз на Балканах. При этом, конечно, растущая напряженность в советско-германских отношениях ощущалась, но, видимо, пока в этом не усматривалась слишком серьезная угроза. Советские лидеры продолжали сохранять контакты с Великобританией, в том числе обсуждая и балканские дела без каких-либо результатов и обязывающих решений. Их главный просчет состоял в том, что они не ощутили (не имея достоверной информации) принятого Германией решения начать движение в сторону Балкан, не особенно беря в расчет интересы своего советского союзника. Справедливости ради следует признать, что если бы в Москве своевременно и осознали бы опасность германского движения на Балканы, Сталин и Молотов мало что могли бы изменить, поскольку стратегическая инициатива была не в их руках.

В первой половине 1940 г. Советский Союз подписал договоры о торговле и мореплавании с Болгарией, Югославией и Венгрией[902]. Сами по себе они не имели сколько-нибудь заметного значения, но для советских лидеров означали, что СССР продолжает укреплять отношения с Балканскими странами на двусторонней основе. Особенно в этой связи в Москве выражали удовлетворение договором с Югославией, поскольку с ней у Советского Союза не было до этого дипломатических отношений. Торговый договор как бы послужил сигналом и преддверием к их установлению.

И действительно, через полтора месяца последовал обмен письмами между советским полпредом в Турции А. В. Терентьевым и послом Югославии в Турции И. Шумянковичем, в котором оба информировали друг друга, что и югославское и советское правительства приняли решение об установлении нормальных дипломатических отношений между Югославией и Советским Союзом[903].

Летом 1940 г. Москва приступила к осуществлению своих планов в отношении Бессарабии. В течение длительного времени Бессарабия после окончания Первой мировой войны входила в состав Румынии. Как известно, СССР никогда не признавал этот факт, считая, что Румыния захватила территорию, принадлежащую России.

Согласно договоренностям между СССР и Германией о взаимных консультациях, Молотов в Москве и советский посол в Берлине уведомили немецкое руководство о начале акции в отношении Бессарабии[904]. В Германии в принципе были готовы к этому (в этот момент завершался разгром Франции) и не препятствовали советским действиям и в Прибалтике и в Бессарабии[905].

Известно, что немецкие представители в Бухаресте «подготовили» румын и настойчиво рекомендовали им принять советские требования[906]. Как указывалось ранее, единственная сложность состояла в том, что советские лидеры решили добавить к претензиям на Бессарабию также и район Северной Буковины, что не было предусмотрено советско-германским протоколом. Немцы сначала пытались оспорить это, но очень быстро решили не протестовать. Хотя в дальнейшем, в том числе во время переговоров Молотова в Берлине и Гитлер и Риббентроп напоминали, что Германия проявила великодушие и согласилась с советским требованием, невзирая на то что оно было для нее совсем неожиданным[907].

Аналогично с Германией столь же благожелательную к СССР позицию заняла Италия. 27 июля Чиано сообщил советскому правительству, что Италия также посоветовала Румынии принять советские предложения[908].

Говоря об этих событиях, следует отметить, что официальное заявление советского правительства румынским властям было составлено в жестком стиле. В Москве было, конечно, известно, что после рекомендаций Германии и Италии правительство Румынии примет советские требования. В этих условиях такой тон заявления был неуместен и явно не шел на пользу отношениям СССР с Румынией. Советская пресса писала о «насильственном отторжении Бессарабии, о том, что румынам дается один — два дня и что СССР не допустит разрушения предприятий и железных дорог, аэродромов» и т. п. Попытки румынских властей попросить небольшую отсрочку для решения технических вопросов были отклонены правительством СССР[909].

Разумеется, требования были выполнены, но в Бухаресте не забыли о тоне советских заявлений. Подобная «мелочь» ясно показывала весьма негибкие методы Советского Союза. Видимо, в Москве считали, что подобная жесткость и ультимативность лишь подтверждает его силу и вес. Но эта амбициозность явно не укрепила советских позиций и влияния среди малых стран, в том числе и на Балканах.

В течение июня — июля значительно обострились румыно-венгерские отношения. И именно в связи с этим выявились новые тенденции в политике Германии и Советского Союза. Венгрия не скрывала своих намерений отторгнуть в свою пользу Трансильванию, находившуюся в тот момент в составе Румынии. В Будапеште действовали по нескольким направлениям. Нажимали на Германию и на Италию, добиваясь их поддержки, и в то же время, особенно во время решения бессарабского вопроса, венгры старались всячески подчеркивать добрые отношения с Москвой, явно стремясь еще более ухудшить советско-румынские контакты.

3 июля венгерский посланник в Москве обратился к советскому правительству за поддержкой в решении трансильванской проблемы. Москва с энтузиазмом откликнулась на это предложение. На встрече в этот день и на следующей 4 июля Молотов всячески заверял венгерского представителя в полной поддержке, заявил, что венгерские претензии к Румынии «имеют под собой основания». Он намекнул, что хорошо бы решить этот вопрос на международной конференции, где СССР оказал бы всемерную поддержку венгерским притязаниям к Румынии[910].

На встрече 4 июля Молотов предложил венграм подписать договор о торговле и мореплавании, что было очень быстро реализовано.

В Москве решили, что, предлагая созвать международную конференцию и заранее ангажируя свою полную поддержку венгерским требованиям, они как бы возвращали себе инициативу в определении судеб стран Юго-Восточной Европы. Венгрия приветствовала советскую поддержку, надеясь, что тем самым она может несколько ослабить зависимость в осуществлении своих требований только от решения Берлина и Рима.

Но советский «нажим» нервировал Турцию и Югославию, которые отнюдь не хотели отдавать на «заклание» своего румынского союзника. В беседе с советским полпредом в Бухаресте югославский посол пытался несколько успокоить Москву. Он прямо просил советское правительство сделать в отношении Румынии какой-нибудь жест, хотя бы ради того, чтобы предотвратить ее полное подчинение Германии[911]. Но в Москве словно списали Румынию со счетов.

В некоторых Балканских странах начали распространяться слухи, что Советский Союз готов двинуться дальше — за р. Прут. Югославские дипломаты снова просили Москву «парализовать» усиливающееся влияние Германии на Румынию[912].

28 июля в Зальцбурге состоялось совещание представителей Германии, Болгарии, Румынии и Словакии. 31 июля Шуленбург информировал об этом Молотова который сделал следующие выводы об итогах совещания:

— Германия не будет участвовать как арбитр в будущих переговорах между Румынией, Венгрией и Болгарией;

— Германия дала совет Венгрии (хотя ее и не пригласили в Зальцбург) уменьшить свои претензии к Румынии и договориться с ней;

— Германия дала совет Румынии уступить и договориться с Венгрией и с Болгарией;

— Германия рекомендовала Румынии уступить Болгарии Южную Добруджу[913].

16 — 24 августа немцы посадили за один стол венгров и румын (в румынском городе Турну-Северен), но уговорить их прийти к соглашению им не удалось[914]. В Москве это было известно. Здесь по-прежнему сомневались в благоприятном исходе переговоров, продолжая надеяться усилить роль СССР. Некоторое время советские представители даже вели переговоры с венграми о возможности продажи военных самолетов и т. п. Но в этой тупиковой ситуации и венгры, и румыны искали поддержку отнюдь не в Москве, а в Берлине.

Германия полностью воспользовалась сложившейся ситуацией. 29–30 августа Риббентроп и Чиано собрали в Вене представителей Венгрии и Румынии и фактически продиктовали им условия соглашения, которое в дальнейшем было названо «венским арбитражем».

Немцы решили «удовлетворить» и одновременно «умерить аппетиты и тех и других». По венскому арбитражу к Венгрии были переданы северная и северо-восточная части Трансильвании общей площадью в 43 тыс. кв. км с населением более 2,5 млн человек, из которых более 1 млн были румыны. Почти полмиллиона венгров осталось в южной Трансильвании, т. е. в Румынии. Южная Добруджа была передана Румынией Болгарии[915].

Пока шла подготовка к переговорам в Вене и в их ходе, немцы негласно активно уверяли румын, что Советский Союз готовит новое нападение на Румынию. «Довод, что будто бы русские готовы вступить в Молдавию, — писал бывший румынский посол в Москве Гаряну, — сыграл важную роль в подписании соглашения в Вене»[916]. В дипломатических кругах упорно говорили и о том, что немцы «доверительно» сообщили румынам содержание бесед Шуленбурга в Москве, в ходе которых советские представители заявляли о полной поддержке венгерских притязаний на румынские территории[917].

Свидетельством негибкости действий советских представителей говорит весьма красноречивый факт. Заместитель наркома по иностранным делам Деканозов в самый разгар событий пригласил румынского посла и вручил ему угрожающую ноту, в которой требовал от румынской стороны прекратить нарушение советско-румынской границы[918]. И это произошло в тот самый день, когда в Бухаресте обсуждался вопрос об отношении к решениям в Вене.

Сразу же после принятия венского арбитража Гитлер и Муссолини в совместной декларации объявили о своих гарантиях неприкосновенности границ румынского государства. Это означало, что от границы по р. Прут и Нижнему Дунаю, т. е. там, где остановились советские войска, начиналась сфера немецкого влияния. Тем самым Германия сводила на нет советские устремления влиять на развитие событий.

В Москве были шокированы содержанием «венского арбитража». Молотов резко заявил Шуленбургу, что арбитраж был проведен без ведома советских руководителей, в нарушение статьи советско-германского договора о предварительных консультациях. Немецкий посол пытался объяснить случившееся поспешностью[919].

События быстро нарастали. В Румынии произошел переворот, король отрекся от престола и главой правительства стал принц Михай, а премьер-министром — генерал Антонеску, который сразу же объявил о намерении начать «крестовый поход за великую Румынию» вместе с Германией и другими странами тройственного пакта. В октябре 1940 г. в Румынию были введены германские войска. А через некоторое время и Венгрия присоединилась к тройственному Пакту.

Другой инцидент также относился к этому региону и касался работы так называемой дунайской комиссии. В ее задачу входила выработка рекомендаций по режиму судоходства на Дунае. Немцы, усиливающие свое влияние в комиссии, инициировали ее срыв, не пригласив представителей Советского Союза. Москва отреагировала довольно болезненно и неоднократно напоминала об этом в беседах с германскими представителями. В итоге этот небольшой инцидент был урегулирован, и советские представители начали участвовать в работе комиссии, которая, правда, мало что решала.

События конца августа — октября 1940 г. показали, что Германия не просто объявила о своем намерении двигаться на Балканы, но и осуществляла это на практике. Маневрируя и в Бухаресте и в Будапеште, сочетая жесткое силовое давление с дипломатическими переговорами, Гитлер фактически не только навязал венские решения, но полностью привязал Румынию и Венгрию к Германии и тройственному пакту. «Венский арбитраж» в какой-то мере на время устроил обе стороны и в то же время не удовлетворил их. Принятое решение не только не устранило противоречия, но в определенной степени создавало условия для их обострения в будущем.

Но основную свою цель Гитлер на этом этапе решил. Внешне оправдывая свои действия, в том числе и в Москве необходимостью противостоять влиянию Англии и ее проискам на Балканах, германские лидеры в корне меняли ситуацию на Балканах.

Было совершенно очевидно, что немецкие решения объективно противоречили интересам СССР. Перед советскими планами на Балканах был поставлен первый барьер. Причем, реализуя свои действия, Гитлер открыто продемонстрировал нежелание считаться с Советским Союзом и не принимать в расчет его политические интересы. Судя по дипломатическим документам, советские полпреды в Балканских странах именно так и оценили ситуацию. Видимо, так поняли ее и в Москве.

Вряд ли правы те исследователи, которые сбрасывали со счетов намерения Москвы поставить хоть какую-то преграду германскому продвижению на Балканы[920]. Но в целом в Москве пожинали плоды стратегической расстановки сил и боязни Кремля что-либо кардинально изменить.

Сталин и Молотов продолжали калькулировать свою политику фактически лишь в рамках советско-германского пакта, причем применительно к условиям почти годичной давности. Продолжая мыслить категориями разделения зон интересов, советские лидеры попытались сразу же после присоединения Бессарабии расширить свое влияние на Балканах, прежде всего в Румынии. Они решили действовать как бы на равных с Германией, не понимая, что ситуация меняется кардинальным образом и Гитлер уже не желает считаться с Советским Союзом, готовясь к будущей войне.

А в отношении малых балканских стран, в конкретном случае Румынии, в Москве проявили неконструктивный подход. В дни румыно-венгерского кризиса советские лидеры отказались от более искусных действий, не посчитавшись даже с просьбами и намеками со стороны Турции, Болгарии и Югославии проявлять больше гибкости. В итоге Кремль получил болезненный удар, к тому же было ясно, что германское движение на Балканы на этом не остановится.

События на Балканах в августе — октябре 1940 г. заставили советских лидеров по-иному взглянуть на свою политику в этом регионе. Следовало определить приоритеты и направления и соответственно выстроить очередность возможных шагов и решений.

Разумеется, советская политика в отношении Балкан не могла быть отделена от общей внешнеполитической линии советского правительства и международной ситуации. Главным вопросом, конечно, были перспективы отношений с Германией.

Как уже указывалось при рассмотрении других вопросов, мы не располагаем документами о каких-либо обсуждениях в Москве об обстановке на Балканах в конце 1940 г. Но, сопоставляя те документы, которые имеются в нашем распоряжении, а также советские действия осенью и зимой 1940 г., можно с большой долей вероятности сделать некоторые заключения о намерениях СССР.

Прежде всего отметим, что значительно возросло количество донесений советских послов из Балканских стран, в которых выражалась явная тревога и озабоченность в связи с резкой активизацией германских действий на Балканах и их очевидной направленностью против интересов СССР.

Реальные факты насторожили и весьма сильно обеспокоили советских лидеров. История с венским арбитражем заставила Москву посмотреть на события на Балканах в ином свете. Как показали дальнейшие события и как можно было заключить из заявлений и выступлений Молотова и из бесед Сталина и Молотова с представителями других государств, в Москве решили действовать в следующих направлениях.

1. Использовать шанс снова договорится с Гитлером и его окружением о разделении сфер влияния и о сотрудничестве на Балканах в связи с предстоящей поездкой Молотова в Берлин и его переговорами с нацистскими лидерами. При этом попытаться, как мы уже отмечали и как подчеркнем дальше, соединить новые договоренности более общего плана с решением конкретных задач. Главными темами были выбраны Болгария и проблема черноморских Проливов.

2. Больше использовать фактор Италии и ее влияние на Балканах. Этому должна была способствовать нормализация советско-итальянских отношений, осуществленная с помощью Германии.

3. Учитывая неудачу в использовании румыно-венгерского конфликта, укрепить контакты с Болгарией, Югославией и Турцией, повлиять на Турцию при обсуждении проблемы Проливов.

4. Не прекращать диалог с Великобританией, в том числе и по вопросам Балкан, при сохранении недоверия ко всей британской политике, в том числе и на Балканах. Привлечь Англию (причем весьма осторожно) для противодействия Германии на Балканах.

Весь этот комплекс проблем оказался в центре советской политики во второй половине 1940 — первой половине 1941 г.

Мы уже подробно говорили о переговорах Молотова в Берлине в ноябре 1940 г., а сейчас вернемся к ним снова, но лишь в контексте ситуации на Балканах.

Повторим, что прежде всего была осторожно выдвинута идея зондажа позиций тройственного пакта и возможности советского присоединения к нему. В этой связи Москва выражала готовность к обсуждению тех проблем, на которые ранее намекали германские представители, — о так называемом Великом Восточно-Азиатском Пространстве и, может быть, новой Европе.

Но, как известно, Германия, в принципе поддерживая присоединение СССР к тройственному пакту, явно хотела направить его устремления на юг, в районы Азии, т. е. в те регионы, которые составляли главный интерес для Британской империи. Правда, уже очень скоро на переговорах выяснилось, что германские варианты такого соглашения были представлены в довольно общем виде. Но для Молотова этот общий подход был лишь неким фоном для выдвижения советских предложений, касающихся Европы, главным образом Балкан. Молотов озвучил их, следуя полученным в Москве директивам.

Во-первых, это был так называемый вопрос о Дунае. Советское руководство хотело бы усилить участие представителей СССР в дунайской комиссии. Видимо, имелась в виду возможность оказывать давление на Румынию, чтобы хотя бы в какой-то мере компенсировать неудачу в разрешении румыно-венгерского конфликта.

Во-вторых, один из основных интересов Москвы был обращен на Болгарию и черноморские Проливы. Вероятно, Сталин и Молотов были явно шокированы тем, что Германия и Италия предоставили гарантии Румынии и ее границам. Как бы в противовес этому Советский Союз предлагал решить вопрос о военной базе в Болгарии и соответственно о вводе своих войск в Болгарию для защиты входов в Черное море. Москва мотивировала это предложение необходимостью обеспечения безопасности «причерноморских районов Советского Союза и урегулирования вопроса о черноморских Проливах»[921]. В ходе обмена телеграммами с Молотовым Сталин уточнял также, что присутствие наших войск в Болгарии может быть использовано для давления на Турцию[922].

Далее были упомянуты Румыния и Венгрия, причем в контексте учета интересов СССР и необходимости согласования германских действий с Москвой.

Таким образом, советское руководство предложило Германии вновь согласовать интересы. Но на этот раз, скорее речь шла не о разграничении, а об учете советского влияния на Балканах. В условиях нараставшего германского проникновения на Балканы в Москве решили поставить перед Гитлером вопрос о необходимости считаться с интересами СССР.

Как видно, советские лидеры продолжали сохранять иллюзии о готовности Германии заключать соглашения по типу августовского пакта 1939 г. Они, конечно, не могли знать, что в Берлине уже приняты решения о подготовке войны против СССР, но все поведение немцев в последние месяцы на Балканах должно было не просто насторожить, но и убедить их в том, что Гитлер, мало считаясь с советскими интересами, стремится «прибрать к рукам» Балканские страны.

Конечно, выдвигая свои предложения, в том числе и в порядке зондажа, Москва ничем не рисковала, а могла бы точнее выяснить немецкую позицию. Но все же было очевидным, что ее предложения, касающиеся Болгарии, Проливов и Турции, были в тот период уже лишены реальной основы.

Берлинские переговоры в ноябре 1940 г. развеяли надежды в Москве усилить или просто сохранить свое влияние на Балканах, а тем более иллюзии расширить там свое присутствие с помощью Германии.

В конце ноября советские лидеры, все более озабоченные положением на Балканах, начали массированную попытку непосредственно резко активизировать свою роль в этом европейском регионе.

Мы уже упоминали советские предложения Берлину, переданные Шуленбургу Молотовым 25 ноября, среди которых фигурировала идея «организации советской военной и морской базы в районе Босфора и Дарданелл на началах долгосрочной аренды, заключения пакта о взаимопомощи между СССР и Болгарией и соглашения между СССР, Германией и Италией о гарантиях независимости и территорий Турции (при условии согласия Турции) или какое-либо иное соглашение в случае турецкого отказа»[923].

Дата вручения советских предложений была выбрана неслучайно. 20 ноября к тройственному пакту присоединилась Венгрия, 23 — Румыния, а 24 ноября — Словакия.

А несколькими днями ранее в Москве узнали, что 18 ноября состоялся визит болгарского царя Бориса в Берлин и его встреча с Гитлером. В дипломатических кругах стало известно, что Гитлер предлагал Болгарии присоединиться к тройственному пакту, обещая поддержать ее претензии к Греции, т. е. фактически восстановить Болгарию в границах, существовавших до Версальского мира[924].

В этих условиях в Москве действовали в нескольких направлениях. Прежде всего было решено активизировать диалог с Италией, чтобы заручиться ее общей поддержкой как члена тройственного пакта и, может быть, продвинуть советские планы в отношении Проливов.

Сначала итальянцы пошли на контакты, проявляя даже благожелательный интерес. Но как только об этом узнали в Берлине, Гитлер и Риббентроп довольно решительно «поправили» своего союзника. А если учесть, что в то время неожиданно итальянские войска потерпели поражение в войне с Грецией и Германия приняла решение вмешаться и ввести войска в Грецию, то становилась очевидной обреченность на неудачу всяких попыток Москвы использовать Италию.

Оставался единственный, по мнению Москвы, весьма важный фактор — давление собственно на Болгарию. И именно вокруг нее разворачивались наиболее драматические действия на Балканах в конце 1940 — начале 1941 г. 18 ноября Молотов и Деканозов напомнили болгарскому послу в Москве И. Стамнову, что еще осенью 1939 г. СССР предлагал Болгарии заключить договор о взаимной помощи. Болгария, заявили они, «может на нас полностью рассчитывать»[925]. А 25 ноября, т. е. в тот же день, когда Молотов вручал свое послание Шуленбургу, в Софию со специальной миссией прибыл заместитель наркома по иностранным делам А. А. Соболев. Он встретился с царем Борисом и премьер-министром Филовым и от имени советского правительства сделал Болгарии официальное предложение о заключении пакта о взаимной помощи. При этом в отличие от переговоров в Берлине было решено снять требования о пропуске советских войск и о военных базах в Болгарии. В случае заключения пакта Москва готова была не возражать против присоединения Болгарии к тройственному пакту, тем более, что в тот же день Молотов говорил Шуленбургу о возможности присоединения к нему и Советского Союза.

Затем началось давление на Болгарию по всем направлениям. Соболев обещал Болгарии всяческую помощь, напоминал об идеях славянской солидарности, о традиционной российско-болгарской дружбе и, наконец, ясно намекнул о готовности поддержать болгарские территориальные претензии к Турции и Греции (выход к Эгейскому морю и в район Адрианополя и т. п.).

25 ноября состоялась также беседа Сталина и Молотова с Димитровым. Главе Коминтерна было предложено организовать в Болгарии поддержку советским предложениям, причем Сталин не стеснялся в своих антитурецких высказываниях, сообщил Димитрову о претензиях Болгарии к Турции по территориальному вопросу. Буквально на следующий день по всей Софии были распространены листовки, призывавшие одобрить советскую инициативу. После гневной реакции Молотова болгарские коммунисты начали исправлять положение.

Зажатая в тисках между Берлином и Москвой, София оказалась в трудном положении. В течение длительного времени болгарские руководители стремились сохранить нейтралитет, но теперь им становилось все труднее оставаться на этой позиции. Получив информацию о советских маневрах, в Берлине усилили нажим на болгарских лидеров. В частных беседах они пугали их перспективой подчинения СССР по типу Прибалтийских государств[926].

В Софии после долгих и трудных обсуждений и колебаний приняли решение отклонить советские предложения. Еще на сессии Народного собрания Болгарии 20–23 сентября Филов заявил, что разрешением вопроса о Добрудже Болгария обязана прежде всего Германии и Италии[927].

30 ноября болгарское правительство дало официальный отрицательный ответ на советские предложения о заключении пакта. При этом оно ссылалось на то, что Болгария уже ведет переговоры о присоединении к тройственному пакту и для Болгарии не существует угрозы от кого-либо, следовательно, нет надобности подписывать пакт о взаимной помощи и т. п.[928] Одновременно Болгария сообщила обо всех подробностях миссии Соболева и тем самым стремилась извлечь выгоды на переговорах с Германией[929].

В Москве советское руководство было вынуждено всячески оправдываться за свои антитурецкие заявления, которые стали известны в Анкаре из разных источников (видимо, и из Германии). Молотов в беседе с турецким послом Актаем уверял, что они были сделаны под впечатлением, что Болгария ищет гарантии, опасаясь нападения со стороны Турции. Это посол немедленно отверг[930]. Разъяснения приходилось давать и представителям других держав.

В Москве пытались все же сохранить хоть что-то в особых отношениях с Болгарией. 6 декабря советский посол в Берлине Лаврищев вручил болгарскому правительству документ, в котором предлагал ограничиться односторонним предоставлением СССР гарантий безопасности и интересов Болгарии. Посол настаивал на ответе, и 18 декабря Попов фактически окончательно отклонил советские предложения[931].

Приближалась неотвратимая развязка в болгарской судьбе. 3 декабря Гитлер внушал болгарскому послу, что если бы Болгария сразу присоединилась к тройственному пакту, то «русская опасность войны не возникла бы»[932]. А через месяц, 4 января 1941 г. он говорил Филову: Болгарии нечего бояться, «Россия проглотит свершившийся факт, как это было в случае с Румынией»[933]. В начале января Филова пригласили в Вену, где Гитлер и Риббентроп окончательно убедили его. По возвращении в Софию он уговорил царя Бориса.

Москва попыталась снова оказать давление на Софию. 4 января СССР уже соглашался на заверения Болгарии не разрешать пребывания германских войск на своей территории. 18 января последовало заявление ТАСС, опровергающее слухи, что переброска немецких войск в Болгарию осуществлена с ведома и согласия Советского Союза.

20 января 1941 г. совет министров Болгарии принял решение о присоединении Болгарии к тройственному пакту, что было формально подписано 1 марта. И в тот же день немецкая армия фельдмаршала Листа вступила на ее территорию.

В специальной ноте Москва заявила, что ввод немецких войск в Болгарию ведет к расширению сферы войны и к втягиванию в нее Болгарии и СССР не может больше оказывать поддержку болгарскому правительству[934]. Но это уже была простая формальность и фактическое признание собственного бессилия.

Итак, Советский Союз после нескольких месяцев политических и дипломатических усилий, после маневров в Берлине, попыток активного давления на Болгарию проиграл Гитлеру в борьбе за Болгарию (вслед за Румынией). Балканская драма 1940–1941 гг. была близка к своей окончательной развязке. Последней страницей в ней стала история с Югославией.

До середины 1940 г. Югославия не занимала существенного места в советской внешней политике. Это была единственная балканская страна, с которой у Советского Союза не было даже обычных дипломатических отношений. Но продвижение Германии на Балканах, ее постепенное проникновение в Румынию, Венгрию и Болгарию, итальянские планы и действия против Греции, обострение внимания к проблемам Проливов — все это повысило значение югославского фактора. Советское правительство, терявшее на Балканах одну позицию за другой, усилило свой интерес к этой стране в западной части Балкан. Для СССР это была бы компенсация за потерю позиций в Румынии и Венгрии. Югославия могла сыграть значительную самостоятельную роль в вопросе о Проливах, вокруг нее концентрировались интересы Италии. Прежде всего, как уже отмечалось, Москва провела успешные торговые переговоры с Югославией, подписав договор о торговле и мореплавании, который открыл путь к установлению нормальных дипломатических отношений между двумя странами.

Югославия, как и некоторые другие балканские страны, стремилась удержать свою нейтралистскую позицию, чтобы не оказаться втянутой в конфликты, а тем более в военные операции на Балканах. Действуя в этом направлении, югославские лидеры одновременно предпринимали меры по укреплению своей армии, и в этом контексте они сделали весьма неординарное движение, обратившись к Советскому Союзу с предложением о продаже Югославии оружия. В Москве к этому отнеслись с большим интересом, и начались соответствующие переговоры между военными делегациями обеих стран.

Общая ситуация вокруг Югославии накалялась. Германия, уже фактически прибравшая к рукам Румынию, Венгрию, в итоге и Болгарию, недвусмысленно показала свое намерение присоединить к тройственному пакту и Югославию. Особенность ситуации состояла в том, что Англия, фактически теряющая свои позиции на Балканах, развернула активную деятельность вокруг Югославии, которая играла существенную стратегическую роль в защите Греции от итальянских, а затем и германских притязаний. Английская дипломатия пыталась создать на Балканах хоть какой-то противовес германской экспансии: Криппс в Москве и британские послы в Белграде и Анкаре стремились спасти то, что еще можно было спасти, и всячески побуждали Москву, если не возглавить, то активно включиться в формирование некоего объединения (включая и Югославию) для противодействия Германии[935].

В Москве, раздраженные своими неудачами в Румынии, а затем и в Болгарии были непрочь сделать что-либо в предлагаемом направлении, но Сталина останавливала, во-первых, боязнь разозлить Германию и ухудшить советско-германское сотрудничество и, во-вторых, постоянное недоверие к Англии, которую советский лидер подозревал в антисоветских намерениях и интригах. Такой настрой лимитировал активность действий на Балканах и принятие каких-либо планов по противодействию Германии. К тому же справедливости ради следует отметить, что возможности Советского Союза были весьма ограничены и стремительно сокращались.

В тревожные недели конца 1940 —начала 1941 г. в Москве все же решились благосклонно отнестись к предложению Англии, чтобы руками Британии немного сдержать германские аппетиты. На двустороннем уровне советское руководство охотно наращивало диалог с Югославией. В Москве поддержали идею о продаже ей оружия. Были даже обсуждены его виды и размеры, но в Москве боялись утечки информации о переговорах и крайнего недовольства Берлина.

Германия, со своей стороны, развернула активный нажим на Югославию, требуя ее присоединения к тройственному пакту. В итоге в 1941 г. югославское правительство официально объявило о своем решении.

В этот момент события в Югославии приняли неожиданный драматический оборот. Все началось с того, что группа высшего югославского генералитета произвела государственный переворот, отстранив правительство, и захватила власть в стране. Неожиданная особенность случившегося состояла в том, что многие из тех военных, которые пришли к власти, были лично тесно связаны с Советским Союзом, а по некоторым данным и свидетельствам, имели даже контакты с советской военной или политической разведкой[936].

Переворот в Югославии вызвал раздражение в Берлине. Ее новые руководители обратили значительное внимание на Москву, рассчитывая на ее помощь и поддержку. В то же время они сразу же подтвердили решение прежнего руководства о присоединении к тройственному пакту и вообще стремились всячески успокоить немцев и заверить их в своей лояльности. Но Гитлер мало верил в это и немедленно дал приказ готовиться к вторжению в Югославию.

Началась короткая, но полная драматизма история с подписанием советско-югославского договора. Она описана в ряде исторических трудов с деталями и подробностями, поэтому мы выделим лишь несколько моментов[937].

Идея подписать договор с Советским Союзом родилась в Белграде и была сразу же поддержана в Москве. Югославы рассчитывали, что этим актом они в какой-то мере обезопасят себя от вторжения немецких войск или во всяком случае Гитлер будет действовать более осторожно. Москва, закрепив отношения с Югославией, стремилась восстановить в какой-то мере свои пошатнувшиеся позиции на Балканах, став снова действующим игроком на балканской сцене, продемонстрировав Берлину свою самостоятельную роль на Балканах.

Проект договора о дружбе и союзе был быстро согласован при активном участии известного югославского дипломата, посла в Москве Гавриловича, горячего сторонника соглашения с СССР. Ключевым пунктом подготовленного текста договора было обязательство сторон оказывать помощь друг другу в случае нападения третьей стороны. Составной частью договора должна была стать и конвенция, определявшая порядок возможного военного сотрудничества.

Когда казалось, что все готово к подписанию, неожиданно в Москве решили заменить предлагаемый пакт, назвав его договором о дружбе и ненападении, убрав слово «союз», что отличалось от первоначальных предложений югославов. Они согласились и заявили, что готовы немедленно подписать договор. Все это происходило 4 апреля 1941 г.

На решение Москвы, несомненно, подействовало предупреждение Германии, сделанное в тот же день Шуленбургом в беседе с Молотовым. Немецкий посол заявил, что сейчас «не время для подписания договора между СССР и Югославией ввиду острой ситуации в германо-югославских отношениях». Молотов, однако, твердо заявил: «Советское правительство обдумало свой шаг и приняло окончательное решение»[938].

Но из-за немецкого демарша в Москве решили еще раз модифицировать текст договора, включив формулировку о «нейтралитете» вместо обязательств о поддержке. Гаврилович реагировал на это очень болезненно и упрашивал Москву не менять формулировку. В Москве вроде бы стояли на своем, но буквально в самый последний момент в присутствии Сталина и других советских руководителей Молотов объявил о согласии убрать слова о нейтралитете. Теперь текст звучал так: в случае нападения на одну из сторон «соблюдается политика дружественных отношений».

В исторической литературе существует несколько версий о причинах перемен в советской позиции, о неуступчивости югославов. Но ясно одно — донесения в Москву свидетельствовали о том, что Германия готовится к нападению на Югославию[939]. Видимо, Сталин все же надеялся, что самим фактом подписания договора Москва поставит Германию в неудобное положение и, может быть, заставит отложить нападение, т. е. дать югославам время для лучшей подготовки к отпору. Кроме того, Москва все же хотела показать Берлину, что она играет самостоятельную роль и не может просто так проглатывать немецкие акции, не учитывающие советские интересы.

4 апреля Вышинский сказал Криппсу, что СССР не только не возражает, но даже рекомендует югославам заключить соглашение с Великобританией[940]. Кажется, в Москве были готовы согласиться и на использование Британии в противодействии Германии на Балканах, к чему англичане уже не раз призывали.

Итак, 5 апреля в Кремле был подписан советско-югославский «Договор о дружбе и ненападении между СССР и Югославией», в котором говорилось о политике дружественных отношений к стороне, подвергшейся нападению со стороны третьего государства»[941]. А 6 апреля утром в советском генштабе военные представители обеих сторон договорились о вооружениях и боевой технике, предоставляемой Советским Союзом Югославии.

Но сам договор и планы военного сотрудничества были перечеркнуты уже через несколько часов, когда германские войска вторглись в Югославию. Вскоре к ним присоединились итальянцы. Через 10 дней югославская армия капитулировала.

6 апреля Шуленбург по поручению Риббентропа уведомил Молотова о военных действиях Германии против Югославии и Греции. При этом он не упомянул о только что подписанном советско-югославском договоре, делая вид, что его не существует. Да и сам Молотов также не решился ни одним словом упомянуть договор.

Итак Германия захватила большую часть Балкан, исключив Советский Союз от какого-либо влияния в этом регионе, и получила плацдарм для будущей войны против Советского Союза.

На протяжении XX столетия Балканы не раз становились главным центром европейской напряженности. Их неслучайно называли «пороховым погребом Европы». Именно здесь зарождались многие противоречия и источники конфликтов, которые сотрясали Европу. Балканы стали детонатором Первой мировой войны.

Нечто похожее происходило в Европе и во второй половине 1940 —начале 1941 г. После разгрома Франции и захвата большей части Западной, Центральной и Северной Европы, в условиях подготовки Германии к вторжению в Британию именно Балканы стали одним из очагов напряженности, одним из основных направлений германской агрессии.

Балканская драма завершилась в апреле 1941 г. фактически полным захватом Балканских стран Германией. Часть их была просто оккупирована, некоторые оказались в полном ее подчинении. Действия Берлина были реализацией его общего плана завоевания мирового господства. В перспективе целью было окончательное вытеснение Великобритании из района Балкан, юго-востока Европы и Средиземноморья. Подчинением Балкан Германия создавала плацдарм и предпосылки для нападения на Советский Союз.

Германия осуществила свою программу без потерь и слишком больших усилий, сочетая политические, дипломатические и военные методы, действуя жестко, быстро и напористо, применяя тактику «кнута и пряника», политику «разделяй и властвуй». Балканские страны не могли долго противостоять мощной и налаженной германской машине. В течение длительного времени они находились в орбите влияния различных держав, которые конкурировали между собой и играли на противоречиях между ними. Италия, главный германский союзник, имела на Балканах ограниченные цели и намерения. Ее самостоятельность лимитировалась Германией, которая приходила Риму на помощь, как это было в случае с Грецией. Позиции Англии были существенно ослаблены, а ее действия ограничены. Англичане не сумели защитить своего давнего союзника Грецию. Они пытались влиять на политику Турции, старались предотвратить переход Проливов в германские руки. На определенном этапе Черчилль попытался привлечь Советский Союз для противодействия Германии, всемерно разъясняя Москве, что Гитлер готовится к следующей акции — к нападению на СССР и Москва должна думать и о самозащите и о противодействии Германии. Но даже в те драматические недели в Лондоне не были готовы отказаться от своих антисоветских настроений. Конечно, они считали своей главной целью ослабление советско-германских связей, но общее недоверие и враждебность к СССР сохранялись в британском истеблишменте и в Foreign Office.

Для нас наиболее интересны намерения и действия Советского Союза. Здесь мы ищем и ответ на вопрос о том, как и в какой мере балканские трагические события повлияли на советско-германские отношения. Анализ этих событий важен для того, чтобы ответить еще на один вопрос, который ставился многими исследователями, — насколько верным было само определение главного содержания развития международных событий в 1940–1941 гг. (особенно после поражения Франции), выраженное в заглавии книги «Восточная Европа между Гитлером и Сталиным» (подготовленной Институтом славяноведения РАН). Можно ли считать эту формулу лишь метафорой и риторическим приемом или за ней стояло действительное содержание определенного исторического периода.

Сначала поставим вопрос — понимали ли в Кремле, что с середины 1940 г. Балканы становились эпицентром европейской напряженности и главным направлением гитлеровских агрессивных устремлений.

Конечно, многочисленные донесения советских послов из Балканских стран, из Берлина, Рима и Лондона показывали постепенный рост напряженности и значительного увеличения германской активности. Однако советские лидеры вплоть до весны 1941 г. словно не верили, что Гитлер будет действовать на Балканах, полностью и явно игнорируя советские интересы, не считаясь с СССР и вытесняя его из Балкан и Юго-Восточной Европы.

В Москве, конечно, ощущали изменения в отношениях Германии к СССР, что проявилось и в экономической и в политической областях. Но Сталин и его соратники полагали, что германские акции, если не по всем, то по многим направлениям будут пока развиваться в русле советско-германского пакта. Во всяком случае в Кремле рассчитывали обсудить с Гитлером линии возможного дальнейшего сотрудничества. Поступающие сведения о резком росте германской активности в Румынии, Венгрии, Словакии, Болгарии часто воспринимали в Москве как нагнетание слухов или как намеренную дезинформацию.

Таким образом, СССР, по крайней мере с середины 1940 г., действовал в русле и в рамках советско-германского сотрудничества, что было серьезным просчетом, ибо не учитывались кардинальные изменения в германской стратегии, прежде всего на Балканах.

Встает еще один вопрос: понимал ли Сталин, что рано или поздно Гитлер двинется против Советского Союза. Можно сослаться в этой связи на некоторые программные речи Сталина и Молотова или главы Коминтерна Димитрова об империалистическом окружении и т. п.

Видимо, ситуация на Балканах с учетом политики Германии, Италии, Англии, Турции и самих Балканских стран не стала предметом пристального внимания в Кремле. Сталин и Молотов в основном реагировали на германские действия и те или иные повороты в политике других заинтересованных государств.

Конечно, у СССР уже не было ни сил, ни возможностей противостоять Германии и вести на Балканах самостоятельную политику, и в Москве уже не могли поставить задачу противодействия Германии на Балканах, или предложить свою посредническую роль в этом регионе. Для этого требовались перемены в позиции к Англии и значительно большая гибкость в отношении Турции, да и Италии, что в той обстановке уже вряд ли было возможно, так как требовало кардинального пересмотра внешнеполитического курса.

Все это, видимо, можно было бы делать не в разгар событий, не вслед за действиями Германии, а ранее, в течение всего 1940 г., может быть еще до разгрома Франции.

Подводя общие итоги, отметим, что Гитлер захватил Балканы, вытеснив оттуда и Советский Союз и Великобританию, причем делал это часто в весьма унизительной для СССР форме и тем самым создал плацдарм для принятого уже решения о нападении на Советский Союз. А если к этому добавить, что осенью 1940 г. немецкие войска уже начали просачиваться в Финляндию (под предлогом транзита в Норвегию), то становилось очевидным, что Москва попадала во все бóльшую изоляцию. Приобретения в Восточной Европе и в Прибалтике сблизили границы двух государств, ликвидировав буферную зону между СССР и Германией.

Гитлеровская Германия стягивала кольцо вокруг Советского Союза.

Зондаж британского премьера. В Москве сохраняют прежний курс

В общем комплексе советской внешней политики по степени активности в тот период английское направление занимала следующее после Германии место. Объяснить это можно различными причинами. Англии принадлежало традиционно значительное место в российской, а затем и советской внешней политике. Фактически она была главным мотором Мюнхенского соглашения 1938 г. и играла ведущую роль в переговорах с СССР летом 1939 г.

Сохранением связей с Великобританией после подписания пакта с Германией Москва как бы демонстрировала свой нейтралитет, особенно учитывая и то, что Англия была главным противником Германии в начавшейся войне. Но это обстоятельство, как мы уже отмечали (сентябрь — декабрь 1939 г.), лимитировало действия советского руководства, которое очень боялось вызвать неудовольствие в Берлине своими связями с Англией.

Британско-советские контакты не могли не затрагивать и общеевропейские проблемы. Несмотря на военные действия с Германией, Англия продолжала контролировать ситуацию в различных регионах мира, где, кстати, ее интерес сталкивался с той же Германией. И британские и советские представители в своих контактах очень часто обращались к истории летних переговоров 1939 г., предъявляя друг другу взаимные претензии за их провал.

Следует иметь в виду и личностный фактор. Сталин, как известно, всегда испытывал некую англофобию, не жалуя ни британских консерваторов, ни либералов и лейбористов. Чемберлен и Галифакс, стоявшие у руля британского кабинета и Foreign Office до мая 1940 г., имели репутацию антисоветски настроенных деятелей, что оказывало влияние на их политику в рассматриваемый период.

На таком фоне строились советско-английские отношения и в 1940 и в первой половине 1941 г. С декабря 1939 —до марта 1940 г. в Лондоне очень болезненно и критически реагировали на советско-финскую войну. С марта 1940 г. до назначения У. Черчилля премьер-министром в политике Англии появились некоторые новые веяния и нюансы. В это же время британским послом в СССР был назначен Ст. Криппс.

Можно с полной уверенностью определить круг вопросов, которые были в центре переговоров советских и британских представителей в тот период. В основном все контакты в Лондоне осуществлялись через посла И. М. Майского, причем его главными собеседниками были заместитель министра иностранных дел Великобритании Р. Д. Батлер и реже Галифакс, а затем А. Иден.

В Москве Ст. Криппс встречался с заместителем наркома Вышинским, реже с Молотовым и один раз со Сталиным. Ведущей темой при встречах были:

— советско-финская война;

— вопросы, касающиеся Прибалтики;

— торгово-экономические отношения и в связи с этим возможность заключения советско-английского торгового договора;

— общие вопросы, затрагивающие события в Европе и в мире, позицию Германии, состояние советско-германских отношений, перспективы взаимоотношений Советского Союза и Великобритании.

После длительного, почти полуторамесячного перерыва, вызванного острой антисоветской кампанией в связи с советско-финским конфликтом, И. Майский направил 20 января 1940 г. письмо Молотову с обзором ситуации в Англии[942]. Он оценил атмосферу в Англии как «леденящую», при которой пустота вокруг советского посольства все более расширяется. В Париже, по мнению Майского, ситуация еще хуже, однако разница между Англией и Францией не слишком велика. Конечно, главным фактором явилась советско-финская война, но были и другие обстоятельства. Они определялись неудачей в попытках «оторвать» СССР от Германии и превратить его в державу, проводящую политику дружественного нейтралитета в отношении Англии и Франции.

Значительное влияние на Лондон оказала необычайно критическая реакция Рузвельта и американских политических кругов в отношении СССР в связи с зимней войной. По мнению Майского, определенные круги британского истеблишмента подталкивали Чемберлена даже на разрыв отношений с СССР и расширение помощи Финляндии, но английское правительство на это не пошло. Во всяком случае чем скорее разрешился бы советско-финский конфликт, тем больше шансов было на улучшение советско-британского сотрудничества. 30 января Майский имел подробную беседу с Батлером, который не скрывал крайне негативного отношения Англии к Советскому Союзу, связывая это с войной против Финляндии и с тем, что СССР оказывает поддержку главному и смертельному врагу — нацистской Германии[943]. Следует отметить, что именно в январе британское правительство отозвало под предлогом отпуска своего посла из Москвы У. Сидса, который назад не вернулся. 20 января тогда еще военно-морской министр Англии У. Черчилль заявил, что Англия никогда не пойдет на «постыдный мир с агрессором и ставит своей единственной и главной целью победу над гитлеризмом»[944].

На встрече с Майским 16 февраля Батлер довольно неожиданно упомянул о возможности английского посредничества между СССР и Финляндией. Обсуждался и вопрос о возможной «локализации финского вопроса применительно к советско-английским отношениям»[945].

В тот же день в Москве Молотов встречался с членом палаты общин Стаффордом Криппсом. Это была довольно влиятельная фигура в британских политических кругах. Он имел репутацию сторонника сближения Великобритании с СССР. Еще 12 ноября 1939 г. Криппс в беседе с Майским заявил, что «поставил целью своей жизни улучшение англо-советских отношений»[946]. Криппс начал беседу с упоминания о переговорах в октябре — ноябре 1939 г. об улучшении советско-английских торговых отношений. Как известно, тогда советское правительство, активно развивающее свои связи с Германией, фактически не ответило на инициативу Лондона. Молотов заявил, что СССР не отказывался от развития торговых дел с Англией, но враждебная позиция по многим вопросам тормозила и тормозит двусторонние отношения[947]. В Лондоне активно заговорили о Криппсе как о возможном английском после в Москве, о чем, видимо, Молотову было известно.

Тем временем советское правительство заявило о готовности вести мирные переговоры с существующим правительством Финляндии, но на новых условиях. Об этом Молотов сообщил Майскому 21 февраля, упомянув, что Москва не имеет никаких претензий к Швеции (о чем беспокоилось английское правительство), и заявил: «Советское правительство ценит посредничество английского правительства»[948]. Майский довел это до сведения Батлера, уверяя, что по условиям мира СССР не будет вмешиваться в вопросы внутреннего режима в Финляндии[949].

Но через три дня на встрече с советским послом Батлер заявил, что британское правительство отказывается от посреднической роли из-за слишком жестких условий мира, выдвинутых советской стороной (речь шла о передаче СССР всего Карельского перешейка с г. Выборгом). Батлер несколько раз повторял, что речь идет не о желании СССР заключить мир, а об отдельных условиях, подчеркивая, что английское правительство не хочет ссориться с СССР[950].

Как бы то ни было, английское руководство явно упустило шанс и момент для улучшения отношений с СССР. Видимо, под давлением США и противников сближения с СССР британские официальные лица не сделали того, что буквально в то же время осуществили Швеция и правительство Финляндии. Снова подтвердилась противоречивость позиции Англии в этом вопросе. Находясь в состоянии войны с Германией, она вроде должна была бы быть заинтересованной в любых формах снижения роли СССР как союзника Германии, но одновременно в Великобритании преобладали прежние настроения к СССР.

Согласие Москвы на британское посредничество также было довольно примечательно. Было очевидно, что оно не вызовет большого восторга в Берлине, но, похоже, СССР готов был пойти на это.

В итоге тема советско-финского конфликта была исчерпана в англо-советских отношениях, поскольку в начале марта состоялось подписание мирного договора между СССР и Финляндией, означавшее окончание советско-финской войны. Теперь в центре советско-английских контактов оказался снова вопрос о торговле и экономических связях.

27 февраля Молотов направил через Майского сообщение Галифаксу, в котором защищал линию СССР. Он отмечал, что советское правительство имеет в виду возобновить переговоры о товарообороте с Англией, причем, отвечая на прежние вопросы Галифакса и как бы предупреждая будущие споры, заявил, что СССР «обеспечивает ввоз товаров для своих нужд, а не для ввоза в другие страны»[951]. Этим Москва отводила обвинения, что она может воспользоваться торговлей с Англией или с кем-либо еще для отправки товаров в Германию в соответствии с советско-германскими соглашениями. Молотов очертил некоторые условия возможных переговоров, упомянув о задержании английскими властями советских судов «Селенга» и «Маяковский» во Владивостоке. Он прямо заявил, что освобождение этих двух судов было бы наилучшим условием для начала торговых переговоров и заключения соответствующего соглашения[952]. В беседе с Батлером 4 марта Майский отметил, что на «Селенге» имеется 1209 т вольфрама, 400 т сурьмы, 100 т олова и 508 т кофе и этот груз предназначен к отправке в СССР. Москва резервировала за собой право потребовать возмещения за убытки от задержания советских судов[953].

Вопрос о задержании «Селенги» был повторен Майским в беседе с Батлером 18 марта, в дополнение к сообщению об обстреле и задержании другого советского судна — «Маяковский». По данным советского посла, в нем находилось 4655 т меди и 216 т молибдена. Любопытно, что Батлер на этот раз ссылался на позицию французского правительства, которое противится освобождению, так как вольфрам на «Селенге» шел через Индокитай[954].

27 марта Майский встретился с Галифаксом, и с этого момента начались активные советско-британские переговоры о торговле. Инициатором на этот раз выступала советская сторона. Трудно сказать, что лежало в основе ее решения. В чисто торгово-экономическом плане развитие торговли мало что могло дать Советскому Союзу. Скорее, сыграли роль политические факторы. Советское правительство, видимо, хотело преодолеть то резкое отчуждение и осуждение, которое было в Англии в отношении СССР в период зимней войны. В то же время советская инициатива преследовала и зондаж, поскольку, судя по донесениям советского посла, настроения против каких-либо соглашений с СССР были в Англии достаточно сильны.

Во всяком случае на встрече 27 марта Майский сообщил, что СССР готов начать переговоры. Причем снова был поставлен вопрос об освобождении советских пароходов еще до их начала. Галифакс не дал ответа, пытался оправдывать британскую позицию с задержкой судов тем, что Англия хочет закрыть все каналы, через которые Германия может получать нужные ей материалы[955].

Советская инициатива шла в одном русле с речью Молотова 29 марта, в которой он заявил, что между СССР и Германией нет союза, СССР проводит политику нейтралитета[956]. В Англии эта речь не осталась незамеченной. Ряд деятелей полагали, что британским властям следует пытаться улучшить отношения с СССР. В своей речи в тот же день Черчилль заявил, что Англия не хочет воевать с Россией, она ведет борьбу с Германией[957].

Тем временем английский кабинет обсуждал советское предложение о начале торговых переговоров и решил занять выжидательную позицию 19 апреля Галифакс сообщил Майскому, что все вопросы рассматриваются в Англии под углом зрения ведения войны. Правительство хотело бы быть «успокоено», что товары, импортируемые СССР, пойдут не в Германию, а для внутреннего потребления. Общий вывод Галифакса состоял в следующем: «Англия, конечно, не потеряла интереса к товарообмену с СССР… Однако по сравнению с октябрем прошлого года общая ситуация сильно изменилась, и в настоящее время британское правительство едва ли могло бы пойти на какое-либо серьезное соглашение с СССР, если бы оно не имело того или иного отношения к основной проблеме всей британской политике — блокаде Германии»[958].

Итак, английское правительство, дало понять, что оно не видит для себя значительных политических выгод от каких-либо соглашений с СССР. Незадолго до этого был подписан большой договор о торгово-экономическом сотрудничестве между СССР и Германией, и в Лондоне не знали размеры и характер этих взаимосвязей. Кроме того, все говорило за то, что на данном этапе любые попытки ослабить отношения СССР с Германией вряд ли имели бы успех.

Через несколько дней Майский на встрече с Галифаксом снова уговаривал британского министра в полезности начала торговых переговоров. В то же время он констатировал явное нежелание британской стороны идти на какое-либо улучшение отношений с СССР, подтверждая это примером с задержанием советских судов[959].

Создавалось впечатление, что стороны как бы вернулись к событиям октября 1939 г. Шли консультации, тема торгового договора существовала, но продвижения не было, причем на этот раз по вине английской стороны.

8 мая Галифакс вручил Майскому официальный меморандум, в котором британское правительство, отметив, что, по заявлению Советского Союза, его целью является импорт товаров для собственного потребления, а не для реэкспорта в другие страны, снова запрашивало, правильно ли поняли в Лондоне, что в Германию не будут пересылаться импортируемые товары[960]. И дальше шли рассуждения в таком же духе. В меморандуме ответственность за задержание советских пароходов снова перекладывалась на французскую сторону.

Из ответа британского правительства было совершенно очевидно, что в Лондоне предпочитали говорить о возможных переговорах, не давая согласия ни на их начало, ни на подписание торгового договора в целом. 20 мая Галифакс уведомил Майского, что английское правительство пришло к выводу о нецелесообразности ведения торговых переговоров путем обмена нотами и меморандумами и предлагало направить в Москву крупного политического деятеля для выяснения возможности улучшения англо-советских отношений вообще и заключения торгового договора, в частности. При этом Галифакс называл все того же Ст. Криппса, назвав конкретные сроки визита — 23–27 мая[961]. Это свидетельствовало, с одной стороны, о том, что британское правительство фактически отодвигало, если не снимало вопрос о торговом договоре, но, с другой — Лондон зондировал вопрос об отношениях с Советским Союзом в более широком плане.

Однако в Москве решили вернуться к вопросу о торговых переговорах, и буквально на следующий день Молотов направил письменный ответ советского правительства на английский меморандум от 8 мая. СССР в принципе отклонял идею о подчинении своей торговой политики военным задачам того или иного государства. Советское правительство имеет в виду переговоры о товарообороте, обеспечивающем ввоз товаров для своих нужд, а не для вывоза в другие страны, хотя и считает, что все эти вопросы находятся в компетенции советского правительства. СССР повторял, что английские власти ответственны за задержание советских пароходов[962].

На этом в Москве не остановились. На следующий день было опубликовано сообщение ТАСС, излагающее историю советско-английских контактов по вопросу о торговых отношениях. Примечателен заключительный вывод: «Советское правительство отмечает, что сам факт выдвижения со стороны английского правительства на обсуждение вопросов, относящихся исключительно к компетенции советского правительства, не свидетельствует о наличии желания у английского правительства вести торговые переговоры с СССР»[963]. Появление в печати сообщения ТАСС вызвало раздражение в Лондоне[964].

Решение обнародовать ход контактов с английскими представителями показывает, что в Москве теряли интерес к торговым переговорам с Великобританией. Кроме того, давая согласие на приезд Криппса, советское руководство как бы очерчивало пределы и ход предстоящих переговоров.

Что касается конкретных целей обнародования сообщения ТАСС, то оно было адресовано, скорее всего, Германии. Москва показывала Берлину свою неуступчивость и нежелание идти на какие-либо контакты с Англией по общим вопросам.

Весь этот обмен мнениями и претензиями проходил уже на фоне перемен в Лондоне. 10 мая 1940 г. в Англии было образовано новое коалиционное правительство, которое возглавил У. Черчилль, и, видимо, именно с этим было связано решение направить в Москву Ст. Криппса и намерение рассмотреть спектр проблем для возможных англо-советских переговоров.

В довольно своеобразной и весьма далекой от существующего протокола форме Батлер сообщил Майскому: «Прежние меморандумы по вопросу англо-советских торговых переговоров, за которые ответственно прежнее правительство, сдаются в архив, и чем меньше о них будет вспоминаться, тем лучше. Новое правительство хочет начать переговоры снова и уже совсем иначе. Оно готово к заключению товарообменного соглашения с СССР». Далее Батлер обещал сделать представление французскому правительству о необходимости освобождения советских пароходов[965].

С учетом дальнейших событий можно констатировать, что на этом практически закончились советско-английские переговоры по вопросу о возможном заключении торгового соглашения между двумя странами. Этот вопрос был включен британской стороной как часть общих политических переговоров. Этим самым Черчилль демонстрировал свое желание улучшать отношения с СССР в целом, имея в виду прежде всего ослабление связей СССР с Германией. В своей речи 30 марта еще в качестве министра Черчилль призывал нейтральные страны включаться в войну против нацистской Германии[966].

В Москве вспомнили о торговых переговорах в связи с предложением британского правительства о посылке в Москву Криппса как уполномоченного представителя английского правительства. Тогда Наркоминдел отказался принять Криппса в таком качестве, заметив: «Если английское правительство действительно хочет вести переговоры о торговле, а не просто ограничиться разговорами о каком-то несуществующем повороте в отношениях между Англией и СССР, то это можно было бы сделать через своего посла в Москве г-на Сидса или другое лицо на посту посла в Москве, если г-н Сиде будет заменен другим лицом»[967]. Этим сообщением ТАСС (опубликованным в печати) Москва как бы ограничивала миссию Криппса переговорами о торговле и, самое главное, снова доводила до сведения Берлина свое понимание англо-советских контактов. Это обстоятельство необходимо иметь в виду, учитывая, что Берлин (как это видно из немецких и советских документов) уже интересовался целями миссии Криппса. В ответе советских представителей в Берлин успокаивающе отмечалось, что Криппс едет в Москву как новый посол Великобритании, против чего СССР, естественно, не может возражать.

В Лондоне поняли ситуацию, и поверенный в делах Англии в СССР сообщил Молотову, что прежний посол Сиде отзывается, а вместо него назначается Стаффорд Криппс. СССР дал свое согласие[968].

Окончательная точка в истории о возможном торговом соглашении между СССР и Англией была поставлена Сталиным, а еще ранее Молотовым во время их беседы с Криппсом уже 14 июня и 1 июля 1940 г. Молотов снова напомнил о враждебной позиции Англии и Франции в связи с задержанием советских пароходов[969], а Сталин назвал все вещи своими именами. Он заявил: «СССР будет снабжать немцев цветными металлами для производства продукции, предназначенной для СССР… У нас есть договор с немцами, по которому мы должны дать им часть цветных металлов для выполнения наших заказов, и так как нам самим не хватает необходимых цветных металлов, то ясно, что часть ввезенных из-за границы металлов попадет в Германию». Если это обстоятельство, заявил Сталин, представляет препятствие для заключения торгового соглашения с Англией, то соглашение не состоится. «Договор, заключенный с Германией или с кем-либо еще, мы нарушить не можем, и при переговорах англичане должны учесть указанное обстоятельство»[970].

Если вспомнить, сколько раз британские представители настаивали на обязательстве СССР не поставлять в Германию ничего из того, что Советский Союз будет получать из Англии (с уклончивыми ответами Майского и др.), и вообще заявляли, что все содержание торговых переговоров с Советским Союзом должно быть подчинено британским действиям по блокаде Германии, то совершенно ясно, что признание Сталина о поставках в Германию товаров, в том числе и покупаемых из других стран, ставило крест на любых торговых соглашениях между двумя странами.

Английская общественность и официальные круги никогда не согласились бы на договор с кем-либо, заранее зная, что их товары (в том числе и стратегические) будут попадать их главному врагу. Зная это, Сталин давал ясно понять, что советское правительство не намерено заключать торговое соглашение (и вообще какие-либо договоры) с Великобританией на английских условиях. К тому же в Москве были явно раздражены нежеланием Англии вернуть СССР задержанные пароходы.

Заявлением Сталина Москва преследовала еще одну цель. Она демонстрировала свою лояльность Берлину, ибо запись беседы Сталина с Криппсом была через Шуленбурга доведена до сведения германского правительства.

В целом в советско-английских отношениях в 1940 г. можно выделить несколько моментов. Прежде всего речь идет об упомянутом уже приезде в Москву посла Ст. Криппса в июне. На первой же встрече с Молотовым английский дипломат заявил, что он имеет инструкции добиваться немедленной встречи со Сталиным для передачи ему «весьма важного послания» от премьер-министра Великобритании. 1 июля Криппс передал послание Сталину через Молотова.

В тот же день Сталин принял Криппса, беседа продолжалась почти три часа. Криппс направил в Лондон семь телеграмм с подробным изложением беседы и своими комментариями. 17 июля в Лондоне было официально объявлено: «Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) И. В. Сталин принял британского посла в СССР С. Криппса 1 июля в Кремле, имел место обмен мнениями по европейским проблемам»[971].

Еще ранее, 13 июля Молотов передал германскому послу Ф. Шуленбургу запись беседы Криппса со Сталиным, и через несколько дней Шуленбург по поручению МИД Германии сообщил Молотову, что она доведена до сведения германского правительства, которое «с интересом ознакомилось с содержанием записи и весьма признательно за информацию»[972]. 13 июля Молотов послал запись беседы также Майскому в Лондон и советским послам в Риме, Берлине и ряда других стран. Интересно отметить, что Майский получил ее спустя почти две недели после того, как состоялась беседа, и в один день с германским послом в Москве. Это, кстати, создало определенные трудности для Майского, который во время встречи с Черчиллем и позднее с Галифаксом в начале июля на их вопросы о встрече Сталина с Криппсом и реакции Сталина вынужден был ограничиваться ответом, что он не имеет никакой информации из Москвы.

Итак, 1 июля впервые после начала войны Сталин встретился с британским послом. Как уже указывалось, за полтора часа до беседы Криппс передал Молотову послание Черчилля, датированное 24 июня 1940 г., т. е. после стремительного разгрома Франции. Англия оказывалась одна визави с нацистской Германией, и Черчилль, конечно, хотел прозондировать, как реагируют в Москве на эту ситуацию, которую вряд ли ожидали и в Западной Европе, и в Кремле.

Обратимся к посланию британского премьера. Черчилль как бы мимоходом возвращается к событиям лета 1939 г., когда, как он пишет, советское правительство прервало переговоры с Англией и вступило в тесные отношения с Германией и таким образом Германия стала другом СССР и врагом Великобритании[973]. Но теперь, по мнению Черчилля, возник новый фактор, когда перед Европой стоит перспектива установления германской гегемонии. Географически и Англия и СССР расположены на оконечностях Европы и уже в силу этого находятся на особом положении по сравнению с другими странами континента и могут лучше, чем они, противостоять стремлению Германии к гегемонии. Цель Великобритании — спасти себя от господства Германии и освободить остальную Европу от того нашествия, которое она осуществляет. Советское правительство само в состоянии судить о том, угрожает ли интересам СССР нынешнее стремление Германии к гегемонии над Европой и как ему лучше обеспечить свои интересы. Как писал Черчилль, он рассчитывает, что советское правительство обсудит с британским послом всю ситуацию, когда идет «методический процесс завоевания и поглощения» Европы со стороны Германии[974].

Итак, британский премьер нарочно обостряет вопрос. С одной стороны, это было, конечно, связано с опасностью, нависшей над Англией в результате разгрома Франции, а с другой — он явно намекает Сталину об угрозах, возникающих и для Советского Союза. Черчилль ничем не рисковал. Он хотел узнать мнение Сталина о сложившейся ситуации, не предлагая ничего конкретного, но явно просил подумать о возможном изменении советской позиции.

Действительно, для Сталина германские победы были неожиданными, но насколько он был готов пересмотреть подходы к ситуации, было неясно.

Представляя послание, Криппс начал беседу с заявления о желании Англии «поддержать равновесие в Европе» и на Дальнем Востоке. Для этого она хочет поддерживать дружественные отношения с СССР и Турцией. Криппс особо выделил необходимость стабилизации положения на Балканах и предложил сделать это «под эгидой СССР». Упомянул Криппс и о торговых переговорах[975].

Сталин начал с заверения, что СССР не имеет блока с Германией на предмет войны против Англии, а имеет лишь пакт о ненападении. Касаясь вопроса о равновесии, он прямо сказал, что СССР хотел бы изменить старое равновесие в Европе, но в ходе переговоров в 1939 г. англичане и французы не захотели пойти СССР навстречу, и именно поэтому этот вопрос стал базой для сближения СССР с Германией. Поэтому на восстановление старого равновесия СССР пойти не может. По вопросу о Балканах советский лидер отклонил идею какой-либо советской эгиды. Но по главной проблеме — о господстве Германии в Европе Сталин выражает сомнение, что, разгромив Францию, Германия уже добилась господства. Для этого надо еще иметь господство на морях, чего у Германии нет и вряд ли будет. Сталин уверяет также, что, зная германских руководителей, он не замечал с их стороны стремления к мировому господству[976].

Криппс уточнил свою позицию в отношении Балкан, заявив, что речь идет не о господстве СССР на Балканах, а о роли СССР и Турции в установлении стабильности в этом европейском регионе. Он также сказал, что Англия остается единственной силой, которая может предотвратить германское господство. Сталин напомнил, что Криппс забыл о США. Криппс упоминал о какой-то книге одного из германских лидеров, который писал о германском господстве. Британские секретные службы имеют твердое мнение о стремлении Германии к господству в отношении Запада и Востока, явно намекая на опасность, исходящую от Гитлера и для СССР.

Сталин заметил, что есть разные деятели и в Германии, но он не верит в ее намерение господствовать в Европе, так как она не имеет сил для его установления[977].

Далее снова возник вопрос о Балканах и о Проливах. Сталин довольно скептически говорил о позиции Турции, заявляя, что СССР не собирается на нее нападать, вновь отводя вопрос о стремлении Германии к преобладанию на Балканах. Он согласился с необходимостью улучшения отношений с Турцией.

Говоря об общем впечатлении от беседы, следует выделить несколько моментов. Прежде всего важен сам факт согласия Сталина на встречу с британским послом в момент, когда Англия сталкивалась со смертельной опасностью и когда британские лидеры твердо заявили, что отвергают всякие мирные переговоры с Германией и готовы сражаться до конца. Советский Союз был явно заинтересован в сохранении британского фронта и противовеса Германии после захвата ею почти всего европейского континента. Москва также намекала и на возможную роль США в противодействии Германии.

Явно в расчете на Германию Сталин повторял, что не видит у германских лидеров стремления к господству. Но совершенно очевидно, что в самом упоминании об этом (причем Москва в информации, отправленной в Берлин, поставила вопрос о господстве на первое место) советское руководство как бы намекало Германии на необходимость учета советских интересов, особенно в условиях предложений с британской стороны. Это было скорее не предупреждением, а предостережением Берлину.

Такой же намек Москва делала Берлину и в отношении Балкан. В информации о беседе, посланной Германии, говорилось: по поводу предложений насчет Балкан (о руководящей роли СССР) Советский Союз считает, что «ни одна держава не может претендовать на исключительную роль по объединению Балканских государств и руководства ими», на такую миссию не претендует и СССР, несмотря на его заинтересованность в балканских делах[978].

Таким образом, в СССР решили использовать послание Черчилля, может быть, прежде всего для своих отношений с Германией, поскольку, конечно, были налицо опасность германской гегемонии в Европе и первые признаки ее возрастающей активности на Балканах.

Что касается непосредственно советско-английских отношений, то Сталин фактически обошел этот вопрос (да, собственно, Черчилль пока не предлагал ничего конкретного), явно предпочитая продолжать намеченный курс и выжидая развития событий. Кроме того, именно в это время советское правительство осуществляло меры по присоединению Прибалтики и Бессарабии и не хотело как-то раздражать Германию. Тем более, что от позиции Англии в решении этих проблем мало что зависело, хотя Москва и знала о настроениях Лондона.

Когда через два дня Черчилль встретился первый раз с советским послом, став премьер-министром, то он неожиданно спросил Майского, имея в виду советские действия в Бессарабии: «Это означает возврат к империализму царских времен?» И после разъяснений посла Черчилль сказал: «Может быть, Вы и правы. Но если Ваши действия даже продиктованы не старым царем, а новым советским империализмом, что с того, у меня нет возражений»[979]. Кстати, в этой беседе Черчилль настойчиво убеждал Майского, что если бы Англия оказалась разбитой, то Гитлер затем всю свою мощь обрушил бы на СССР. При этом Черчилль сослался на мнение французского деятеля Лаваля (сотрудничавшего с нацистами) о том, что Гитлер ненавидит большевиков и ждет лишь благоприятной обстановки, чтобы нанести им смертельный удар.

Но не прошло и месяца, как в советско-английских отношениях возник вопрос, ставший на довольно долгое время предметом взаимных претензий. 23 июля заместитель наркома иностранных дел С. Л. Лозовский в беседе с Криппсом вручил ему ноту протеста по поводу действий банка Англии и английского казначейства, задержавших принадлежащее Госбанку СССР золото, купленное им у банков Эстонии, Литвы и Латвии[980]. Этот же вопрос был поднят и Молотовым во время его длительной беседы с Криппсом 7 августа[981].

В довольно жесткой форме вопрос о прибалтийском золоте был поднят Микояном на встрече с Криппсом 22 августа и Молотовым 24 августа, причем Молотов спросил Криппса о позиции британского правительства в вопросе о вступлении Прибалтийских республик в СССР[982]. Позиция Англии в этом вопросе была скоординирована с линией США, которым наркоминдел направил 26 августа аналогичную ноту, касающуюся задержания прибалтийского золота и в США.

Тем временем Криппс попытался снова вернуть Москву к обсуждению общих проблем советско-английских отношений. 7 августа в беседе с Молотовым он затронул вопрос о сущности советского нейтралитета. По словам Криппса, сейчас этот нейтралитет благожелателен по отношению к одной стороне (речь шла о Германии), чего нельзя сказать о другой. Он прямо поставил вопрос о том, можно ли ожидать обнадеживающих шагов Советского Союза к улучшению отношений с Англией. Молотов согласился с существующим различием. При этом он сослался на наличие у СССР пакта о ненападении с Германией и на ее поддержку в связи с интересами СССР в Западной Украине и Западной Белоруссии. То же различие есть и в торговле. СССР получает из Германии машины, военное оборудование и т. п., поставляя им взамен сырье. Что касается Англии, здесь, по словам Молотова, сказывается отсутствие общих географических границ и недружественные английские действия (в том числе он назвал задержание прибалтийского золота)[983].

На следующей встрече с Молотовым 24 августа Криппс выяснял по поручению Foreign Office советскую позицию в связи с напряженной обстановкой на Балканах, вызванную обострением итало-греческих отношений. До сего времени, сказал Молотов, советское правительство не считало события на Балканах серьезными, поэтому СССР не занимает по отношению к ним активную позицию[984].

Тем временем вопрос о Прибалтике приобретал все большую остроту. На встрече 22 августа Микоян прямо заявил Криппсу, что торговые отношения между СССР и Великобританией не могут быть установлены, пока не решен вопрос об отношении Англии к Прибалтийским государствам, и в частности о прибалтийском золоте[985]. Галифакс в беседе с Майским изложил позицию Англии в вопросе о Прибалтийских государствах, которая не могла устроить СССР. Вышинский на встрече с Криппсом, касаясь вопроса о прибалтийском золоте, довольно жестко повторил, что без урегулирования между СССР и Англией этого вопроса расширенные торговые отношения едва ли могут иметь место. На это Криппс ответил, что британское правительство не может изменить свою позицию из-за позиции США и общественного мнения и предложил заморозить балтийский вопрос до конца войны или хотя бы на 9, 6 или 3 месяца[986].

17 октября Криппс встретился с Вышинским и затронул вопрос об отношениях между Румынией и Великобританией, но главное, он заявил, что имеет конфиденциальное поручение британского правительства для передачи только Молотову, связанное с серьезными изменениями на Балканах, на Ближнем Востоке, это должно повлиять на взаимоотношения между Англией и СССР[987]. 22 октября Криппс снова имел беседу с Вышинским и выразил крайнее сожаление, что Молотов не встретился с ним и не ответил ему даже по телефону. Криппс усматривал в этом политическую подоплеку и вручил Вышинскому текст нового официального заявления британского правительства[988].

Оно имело стратегический смысл и затрагивало основы советской политики последнего времени. По некоторым данным, в его составлении лично участвовал премьер-министр У. Черчилль. Британское правительство призывало СССР осуществить пересмотр и поворот в своей внешней политике. Нет сомнения в том, что в Лондоне провели тщательный анализ изменившейся ситуации в Европе и в мире с учетом возрастающей опасности для СССР со стороны Германии. Неслучаен был и выбор момента для обращения Черчилля к советскому правительству. Наверняка британская разведка была осведомлена о напряженностях в советско-германских отношениях и, может быть, об обмене письмами между Москвой и Берлином о возможном визите Молотова в Берлин.

Заявление начинается с констатации провала планов Гитлера по захвату Англии. Великобритания тем временем увеличивала свою оборонную и наступательную мощь и, кроме того, рассчитывает на более активную помощь со стороны «великой мировой промышленной державы» (т. е. США). Потерпев неудачу с вторжением в Англию, Германия теперь будет искать возможности расширения арены боевых действий, привлечения Японии и, главное, усиливать давление на две великие нейтральные страны, которые еще не участвуют в войне. Очевидно, что под одной из великих держав подразумевался Советский Союз.

В этих условиях британское правительство подвергло пересмотру свою внешнюю политику, особенно на Ближнем Востоке. Англия намерена попытаться полнее определить свое отношение к важнейшим нейтральным державам и получить от них большей ясности об их отношении к Великобритании. Отметив далее важность политики Советского Союза, британское правительство прямо говорит об интересах нейтральных держав (читай Советского Союза) в послевоенное время. Англия ставит в этой связи вопрос о характере советского нейтралитета. По словам английских деятелей, существует нейтралитет враждебный и благожелательный. Второй столь же ценен, как и вооруженная помощь.

По мнению британского правительства, в случае своего успеха в войне Германия не выразит ни малейшего намерения совещаться с СССР о новом порядке и в Европе и в Азии. Об этом свидетельствуют ее последний действия в Румынии и Болгарии, в Финляндии и части Польши, на Дальнем Востоке. Британское правительство упоминает также об откровенных высказываниях влиятельных немецких деятелей по поводу Советского Союза.

В свете всех этих фактов английское правительство решило высказать советскому руководству некоторые соображения, чтобы «внести ясность в отношения между двумя странами, что в конечном счете должно привести ко взаимной выгоде». Правительство Черчилля в абсолютно откровенном духе (даже в нарушение чисто протокольных норм) заявляло: Великобритания понимает, что «теперь не время просить СССР увеличить имеющиеся для него опасности тем, чтобы СССР открыто объявил о повороте в политике». Поэтому возможное соглашение между Англией и СССР должно оставаться пока конфиденциальным и неразглашенным. Британское правительство делает «полное и откровенное предложение» о сотрудничестве в будущем, в том числе и в период после войны. Но СССР должен внести свою некоторую долю в оказании помощи интересам Англии и ее друзей «во время теперешнего чрезвычайно трудного периода». Далее намекалось, что если советское правительство не готово вступить в соглашение, то британское правительство вряд ли будет осуществлять свои обязательства в случае победы.

В итоге Англия предлагала подписать соглашение между двумя странами (а до подписания обе стороны действовали бы в полном соответствии с духом соглашения) и сохранять его сугубо секретный и конфиденциальный характер до тех пор, пока советское правительство даст согласие на его опубликование[989].

Итак, У. Черчилль призывал Сталина пересмотреть советскую политику и заключить (тайное) соглашение с Великобританией. Прежде чем дать оценку степени реальности такого соглашения, а также возможной реакции Москвы, обратимся к предлагаемому тексту соглашения. В проекте фиксировались обязательства обеих сторон:

Следует сразу же отметить, что предложения британского кабинета оставляли противоречивое впечатление. С одной стороны, СССР предлагалось (хотя и втайне) заключить соглашение с Англией, что привело бы немедленно к обострению его отношений с Германией. Весь смысл соглашения был направлен именно на это. Рекомендуемые Советскому Союзу шаги в отношении Турции, Ирана и Китая имели малосущественное и второстепенное значение. Главная цель состояла в стремлении добиться отхода СССР от прежних тесных отношений с Германией. При этом в Лондоне исходили из реального факта обострения их отношений.

Со стороны Черчилля предлагаемое соглашение было попыткой прежде всего прозондировать состояние советско-германских отношений и, может быть, если не добиться поворота советского внешнеполитического курса, то по крайней мере укрепить позиции СССР в связи с возможными германскими предложениями, которые действительно очень скоро последовали во время ноябрьского визита Молотова в Берлин.

Поражает то, что, зная прагматизм Сталина, английское руководство выдвигало неадекватные обязательства сторон. От Москвы хотели поворота во внешней политике, но взамен предлагали весьма отдаленные послевоенные консультации, к тому же с оговорками.

В кругах британского истеблишмента существовали различные точки зрения о пути к возможному англо-советскому сближению. Стремление разорвать или хотя бы ослабить германо-советские узы постоянно сталкивалось с традиционными антисоветскими и антирусскими настроениями. Эта противоречивость проявилась и при подготовке британских предложений в октябре 1940 г.

В британских архивах имеются документы, подтверждающие предположение, что английские официальные лица имели какую-то информацию о новых попытках Германии привлечь СССР к своим геополитическим планам. 13 октября Криппс писал из Москвы в Лондон: «Германия, вероятно, сделает чрезвычайное предложение Советскому Союзу, и это обстоятельство следует учитывать, делая британские предложения о послевоенной позиции»[991]. Из этого донесения Криппса, как и из других документов Foreign Office, видно, что в Лондоне решили сделать акцент на послевоенном урегулировании, что давало британскому правительству возможность избежать каких-либо обещаний в настоящее время.

В этой связи значительный интерес представляет раздел о британской политике в отношении Прибалтики. В первоначальном варианте некоторые чиновники Foreign Office исходили из реального контроля СССР над Балтийскими странами и занятии части Польши и Румынии. Но признание советского суверенитета над названными территориями могло бы вызвать осложнения с правительствами США и Польши[992].

Варианты британских предложений на основе проекта, Ст. Криппса и замечаний Foreign Office были рассмотрены на заседании британского военного кабинета 15 октября. В ходе дискуссии секретарь по иностранным делам предложил послать копию намеченных предложений британскому послу в Вашингтоне с кратким пояснением. Надо иметь в виду, отмечал он, что США вряд ли пойдут слишком далеко до президентских выборов, которые должны были состояться в начале ноября. «Мы должны найти компромисс между нынешней ситуацией и послевоенной позицией, когда мы имели в виду признание de jure русской агрессии в Восточной Европе». Но, по мнению Foreign Office, в настоящей ситуации можно говорить лишь о признании de facto (во всяком случае до конца войны)[993].

В таком виде кабинет согласился послать инструкции Криппсу. В ходе заседания премьер-министр У. Черчилль сказал: «Мы уже признаем de facto советский контроль над Балтийскими странами и частями Польши и Румынии, и я не вижу необходимости сообщать им снова, что мы будем продолжать это делать»[994]. Далее премьер напомнил об идее Криппса временно предложить формулу «de facto sovereignty», распространяя ее и на бывшее Польское государство. По его мнению она должна быть предложена Криппсом лишь как база для консультации после войны. Черчилль выражал опасение, что если в дальнейшем изменить данную формулу, русские сочтут это отходом от прежней позиции. Кроме того, он сообщил, что Сикорский (глава Польского правительства в Лондоне) призывал быть достаточно осторожным в инструкциях Криппсу, в том числе и в употреблении слов о признании de facto[995].

Дискуссии на эту тему продолжались в британских политических кругах и в дальнейшем. Так, 30 октября в Foreign Office снова вернулись к проблеме двух формул — «de facto контроль» над Балтийскими странами и частями Польши и Румынии и «de facto sovereignty» на оккупированных территориях, включая бывшее Польское государство. В итоге Криппсу посоветовали в переговорах с Вышинским избегать осложнений, особенно в употреблении слов «бывшее Польское государство»[996].

Этот небольшой эпизод показывает, как сильно влияло на британские политические крути предубеждение в отношении Советского Союза. В ситуации, когда над Англией нависла столь сильная опасность, английское правительство не хотело идти на какие-либо обязывающие заявления, оправдывающие советские действия в отношении Польши и Прибалтики.

Совершенно очевидно, что столь обтекаемые формулы не могли удовлетворить Сталина и служили для него дополнительным аргументом против какого бы то ни было поворота во внешней политике в сторону сближения с Великобританией.

Заинтересованность обеих стран друг в друге была не так велика, чтобы они искали компромисс по этим вопросам, как это было в 1942 г., или готовы были отложить их решение на будущее. Лондон затрагивал вопрос о Прибалтике, Бессарабии и т. п., но свел британские обязательства к признанию de facto власти в них Советского Союза.

Однако для Москвы признание de facto на практике уже существовало, Англия ничего сделать для изменения ситуации не могла. Но неопределенность оставалась, поскольку в заявлении Лондона не было серьезного предложения о возможности хотя бы обсуждения этого вопроса даже при послевоенном урегулировании. В конце были практически мало что значащие обязательства гарантировать нейтралитет Турции и Ирана, поскольку с этими странами у СССР уже были некоторые соглашения. Таким образом, пакет британских обязательств был весьма невелик, и вообще весь этот раздел был составлен весьма обтекаемо и порой двусмысленно.

Послание из Лондона снова поставило перед руководителями в Кремле проблему внешнеполитического выбора. Мы уже отмечали, что Сталин и его окружение ощущали нарастающие с каждым днем трудности в советско-германских отношениях. Эйфория годичной давности уходила в прошлое. Франция была разгромлена. Значительная часть Европы находилась под властью Германии. Гитлер усиливал давление на Балканские страны, в результате чего Румыния и Болгария все более тесно входили в сферу немецкого влияния. В аналогичном положении находилась и Венгрия. Англия отбила первые попытки вторжения со стороны Германии, но ее судьба была еще неясной. Правда, появился новый фактор в лице США (о чем Сталин, как мы помним, говорил на встрече со Ст. Криппсом еще в июле 1940 г.), но до активного подключения США к европейским делам было еще далеко.

До этого времени советское руководство сохраняло значительную дистанцию от британских властей. В Москве предпочитали поддерживать умеренные контакты по дипломатическим каналам, не идя на какое-то качественное улучшение отношений. К тому же в Лондоне заняли крайне враждебную позицию к СССР во время советско-финской войны.

Конечно, в Москве понимали, что с приходом У. Черчилля, а затем и А. Идена к руководству британской политикой ее направленность могла измениться. Несомненно, существовал и фактор большей заинтересованности Великобритании в отношениях с Советским Союзом после разгрома Франции. Черчилль своим посланием явно рассчитывал ослабить советско-германские узы и по крайней мере еще больше нейтрализовать СССР.

Но британские предложения не могли встретить отклика в Москве. Сделав выбор в августе 1939 г., Сталин осенью 1940 г. не мог пойти на другие решения. Он понимал, что о любом, самом конфиденциальном и секретном соглашении с Англией станет известно в Берлине. Это может привести к серьезным трудностям или даже к разрыву германо-советского сотрудничества. К тому же Черчилль взамен на такой опасный поворот фактически ничего не предлагал. Если можно было предположить худшее — советско-германский конфликт, то помощь из Лондона представлялась в Москве минимальной и символической.

Таким образом, английские предложения оказались неприемлемы. Видимо Сталин мог, опираясь на британскую готовность к сотрудничеству, занять более жесткую позицию в отношении Германии, особенно с учетом того, что в тот момент, осенью 1940 года, Германия была еще явно не готова к войне с Советским Союзом. Но он не решился на это.

Сталин не был особенно настроен и на серьезное улучшение отношений с Англией по другим вопросам с учетом британской инициативы. Можно было бы пойти на расширение торговли и активизировать контакты (не подписывая никакого договора). Такая тактика пришлась бы не по нраву в Берлине, но Гитлер не имел бы конкретных аргументов для недовольства. Подобной модификацией контактов с Англией советское руководство имело бы возможность усилить давление на Берлин, особенно в отношении германской активности на Балканах. Но время было упущено. Если бы это было сделано несколькими месяцами раньше, шансов на соглашение, конечно, было бы больше.

Но теперь уже английское руководство отвергало идею торгового соглашения и не предлагало Советскому Союзу что-либо существенное. Оно цеплялось за мелкие, раздражающие СССР вопросы, не желая идти навстречу его интересам и требованиям. Создавалось впечатление, что Черчилль словно сознательно обращался к Сталину с предложениями, которые не могли его заинтересовать.

В итоге Сталин принял предложение Гитлера и отправил Молотова в Берлин. Видимо, здесь имели какие-то косвенные данные о маневрах Черчилля в отношении Москвы, именно поэтому решили срочно пригласить Молотова и предложить Сталину новый, явно малоприемлемый раздел сфер влияния (на этот раз с подключением Италии и Японии).

Как известно, советское руководство не пошло на принятие и германских предложений. Но одну из главных задач Гитлер решил. Настояв на визите Молотова, он разрушил основу для англо-советского сближения. Его тактика была понятной.

Визит Молотова, состоявшийся буквально через две недели после получения британских предложений, означал, что Москва закрывала двери для каких-либо маневров. Советские лидеры предпочли следовать линии на ограничение контактов с Великобританией, оставаясь один на один с растущей агрессивностью нацистской Германии на юго-востоке и севере Европы.

Стремясь сглаживать противоречия с Германией, советское руководство даже не решилось довести до сведения Черчилля содержание бесед в Берлине и, главное, сообщить ему (по разным каналам) об отказе включить в сферу своих интересов территории на Ближнем и Среднем Востоке, находившиеся в орбите традиционного британского влияния. Но, подчеркнем это снова, британское правительство не предлагало СССР ничего конструктивного, что могло бы подвигнуть Москву на смену внешнеполитического курса. Английская инициатива не сказалась на отношении Москвы к Германии. Как мы знаем, советские лидеры, отвергнув немецкие предложения, сделанные Молотову в Берлине, в то же время не были готовы к переоценке ситуации и к какой-то модификации своей политики.

В критический период, когда в Берлине принималось решение начать подготовку к скорому нападению на СССР, Сталин и его соратники как бы снова поставили себя в зависимое от Германии положение. Они лишь пытались в конкретных вопросах смягчить трения с Германией, хотя события явно двигались в сторону военного столкновения с Германией.

Как и следовало ожидать, в Лондоне встретили известие о визите Молотова в Берлин с раздражением и беспокойством. Ст. Криппс в беседе с А. Вышинским и представители британского МИД в Лондоне во время встреч с Майским фактически в одних и тех же выражениях заявили, что поездка Молотова в Берлин, видимо, означает, что советское правительство отклонило предложение английского правительства от 22 октября 1940 г.[997] Криппс прямо сказал, что считает бесполезным прилагать какие бы то ни было новые усилия к улучшению отношений между СССР и Англией[998].

И Вышинский, и Майский повторяли свои аргументы, возлагающие на Англию ответственность за ухудшение англо-советских отношений. Возвращаясь к предложениям английского правительства от 22 октября, Вышинский выразил Криппсу свое недоумение, поскольку оно само находится в осаде. Он отверг предложение о признании в будущем де факто советской власти в Прибалтийских странах, заявив, что отсутствие в них английских дипломатов уже сейчас означает признание де факто[999].

Советские представители напомнили, что английское правительство отказывается решить вопрос о возвращении прибалтийских пароходов, задержанных британскими властями, заморозило возвращение СССР золота стран Прибалтики.

Желая приглушить негативную реакцию во многих странах, включая и Англию, на поездку в Берлин, Молотов разослал 17 ноября циркуляр советским послам, в котором разъяснял, что во время переговоров в Берлине не обсуждались и не решались вопросы о присоединении СССР к тройственному пакту. Он также подчеркнул, что СССР решительно возражал против попыток Германии «прибрать к рукам» Турцию[1000].

Галифакс не удовольствовался объяснениями Майского и Вышинского и организовал в Лондоне утечку информации о британских предложениях от 22 октября. При этом он пытался обвинить советское посольство в разглашении содержания британских предложений[1001].

После обмена раздраженными посланиями отношения еще более ухудшились. Небольшое их оживление произошло после отставки Галифакса и назначения британским министром иностранных дел А. Идена, давнего сторонника улучшения советско-британских отношений.

27 декабря Идеи пригласил Майского и заявил, что между обеими странами нет никаких органических противоречий в сфере внешней политики. При этом он ссылался на московское коммюнике 1935 г., подписанное во время его визита в СССР[1002]. Иден говорил так, будто не было столь острых разногласий в последние месяцы и раздражения Лондона визитом Молотова в Берлин. Майский повторил советскую оценку событий и отметил нежелание английского правительства улучшать двусторонние отношения.

Информируя советского посла в США Уманского о состоянии англо-советских отношений, Молотов писал, что в них преобладали главным образом вопросы, связанные с Прибалтикой и с торговыми переговорами. Речь шла прежде всего о судьбе золота Прибалтийских стран и его передаче госбанку Советского Союза. Сообщалось также о том, что Англией было задержано 39 латвийских и эстонских судов. Из бесед с английскими представителями становится все более очевидным, что все мероприятия в отношении СССР английское правительство согласовывает с Вашингтоном[1003].

В феврале 1941 г. английское правительство предпринимает новую инициативу. Встречаясь с Вышинским, посол Криппс сообщил, что глава британской дипломатии А. Иден направляется с визитом в Анкару. В этой связи Криппс хотел бы узнать «мнение Сталина о желательности и возможности встречи Идена» с ним, что могло бы способствовать улучшению англосоветских отношений[1004].

Таким образом, британское правительство снова зондировало возможности улучшения англо-советских отношений. Несомненно, это было связано в том числе и с тем, что Германия усиливала продвижение на Балканы. Кроме того, и политическая информация и данные британской разведки свидетельствовали о том, что во время визита Молотова в Берлин не было заключено никаких новых советско-германских соглашений, напротив, противоречия между двумя странами явно усиливались.

В архиве Великобритании (Public Record Office) имеется специальная подборка донесений из различных стран, относящихся к рассматриваемому периоду, в которых говорится о растущей напряженности между Германией и Советским Союзом и о возможном столкновении между ними. Количество сообщений такого рода резко возросло начиная с января 1941 г. 3 января военному атташе в Москве была направлена телеграмма из Лондона, в которой говорилось о нарастающей враждебности Германии в отношении СССР[1005]. В январских телеграммах от ряда других британских дипломатов прямо говорилось, что, судя по неофициальным источникам, готовится германская атака на Россию[1006]. В Будапеште также росли слухи о напряженности, о том, что румыны надеются с помощью Германии вернуть себе Бессарабию[1007].

В те дни Вышинский сообщил Криппсу: по мнению советского правительства, «сейчас еще не настало время для решения больших вопросов путем встречи с руководителями СССР», тем более, что встреча Идена со Сталиным политически не подготовлена. Криппс уловил определенные нюансы в советском ответе. Он тотчас же отреагировал на слова Вышинского о том, что время еще не настало — такая постановка вопроса может говорить, что такое время может наступить в будущем. Вышинский ответил: «Наступление такого времени в будущем не исключено, но в будущее заглядывать трудно»[1008].

Сталин явно не был готов к какому-либо пересмотру во внешней политике, но в это время напряженность в отношениях с Германией стремительно нарастала, так что можно было ожидать значительных перемен. Новое болгарское правительство дало согласие на ввод германских войск в Болгарию, что, как известно, заставило Москву выступить со специальным заявлением, осуждающим решение болгарских властей[1009]. С этого момента одним из главных вопросов в англо-советских контактах стала позиция и положение Турции.

6 марта Вышинский на встрече с Криппсом уже подробно обсуждал турецкие дела. Британский посол изложил свое мнение о развитии событий на Балканах. По его мнению, Германия теперь после ввода войск в Болгарию будет добиваться того же в отношении Югославии и параллельно усилит нажим на Турцию, стремясь склонить ее присоединиться к тройственному пакту. По словам Криппса, будущее Турции будет зависеть во многом от помощи со стороны Англии и Советского Союза. В связи с этим британские власти фактически предлагали Москве усилить договоренности для защиты Турции, призывая СССР улучшить с ней отношения. Впервые в столь определенной форме Криппс заявил, что, по его мнению, главная цель Берлина состоит в подготовке удара против СССР и все их действия на Балканах имеют целью защитить свой балканский фланг перед предстоящим нападением на Советский Союз. Вышинский сказал, что позиция СССР по отношению к Турции ясна и не требует дополнительных разъяснений[1010]. Интересно, что советский дипломат никак не прореагировал на слова Криппса о намерении Германии напасть на СССР.

Но инициатива Криппса в отношении Турции не осталась незамеченной. Уже через три дня Вышинский вручил турецкому послу в Москве Актаю заявление правительства и Наркоминдела. В нем говорилось: в связи со слухами о том, что в случае нападения на Турцию какой-либо иностранной державы СССР может этим воспользоваться в своих интересах. Москва заверяет Турцию, что она в такой ситуации может (в соответствии с советско-турецким договором от 17 декабря 1925 г.) рассчитывать на полное понимание и нейтралитет Советского Союза[1011]. Характерно, что, делая это заявление, Москва официально ссылалась на информацию, полученную от Криппса.

На следующий же день Вышинский снова встретился с британским послом и сообщил о сделанном накануне заявлении советского правительства, переданном турецкому послу. Он напомнил, что это заявление не предназначено для печати[1012].

Со своей стороны, турецкое правительство выразило Москве свое огромное удовлетворение советским заявлением и дало адекватные заверения СССР, предложив опубликовать соответствующие декларации[1013]. Наркоминдел, согласившись с доводами Анкары, дал краткую информацию в печати о заявлениях советского и турецкого правительств.

Любопытно, что германский посол в Турции фон Папен немедленно посетил советского посла и поздравил с этой акцией, расценив ее как направленную против Англии, поскольку Германия не имеет никаких планов нападения на Турцию[1014]. Он всячески подчеркивал общность взглядов Германии и СССР и довольно цинично заявил: «Наша цель — это победить англичан… Когда мы начали борьбу с англичанами и французами и Вы приняли в ней участие, то для нас обоих была ясна цель этой борьбы — это победа над англичанами. Вы заработали во время этой борьбы не меньше, чем мы: половину Польши, Прибалтику, Бессарабию. Сейчас мы хотим бить англичан везде, где они находятся: и на Балканах и в самой Англии. Поэтому было неизбежно введение наших войск в Болгарию. Я считаю, что Ваше неодобрение нашего этого шага основано лишь на недоразумении. Я уверен, что мы выиграем войну, только идя с Вами рука об руку»[1015].

В последние месяцы перед нападением Германии на СССР в отношениях между Англией и Советским Союзом можно выделить еще три момента. Прежде всего отметим визит Криппса к Вышинскому 22 марта, в ходе которого британский посол обратил внимание на опасные действия и планы Германии в отношении Финляндии и Швеции и призвал СССР содействовать созданию финско-шведского союза для противодействия Германии. Криппс также передал просьбу Идена оказать немедленную помощь Югославии ввиду попытки Германии заставить ее подписать с ней пакт.

В тот же день Вышинский снова принял Криппса и фактически отклонил предложение британских властей «для дружественного обсуждения поставленных вопросов», обратив внимание на недружелюбные заявления Галифакса по отношению к СССР (хотя в этот момент Галифакс уже не состоял в правительстве, а был британским послом в Вашингтоне). Беседа была довольно резкой, и тон Вышинского был достаточно раздражительным[1016].

16 апреля Иден пригласил Майского для длительной беседы, в ходе которой заявил, что и Англии и СССР угрожает один и тот же «bad man», явно призывая СССР к новому пониманию ситуации. Когда же Майский, критически отозвался об английских предложениях от 22 октября, Иден отмахнулся, сказав: «Это было до меня»[1017].

Через два дня после этого Криппс посетил Вышинского и вручил ему заявление для Молотова (поскольку Молотов не хотел принимать Криппса). Оно в основном касалось конкретных вопросов, но в нем затрагивались и общие вопросы, причем в довольно жесткой по отношению к СССР форме. В частности, Криппс обвинял СССР за поддержку Германии (в том числе и экономическую)[1018].

Словом, в самый канун войны Германии с СССР англо-советские отношения продолжали оставаться на точке замерзания. Последнее, что стоит отметить — это серию предупреждений, поступивших из Лондона в Москву, о готовящемся нападении Германии на Советский Союз.

В конце марта в Лондон пришло сообщение из Швеции, в котором подробно излагался германский план молниеносной атаки против Советского Союза. В начале апреля аналогичная информация была получена в Лондоне из Белграда, Вашингтона и Афин. В частности, Гитлер сказал югославскому принцу-регенту о своем намерении напасть на СССР до конца июня 1941 г.[1019]

В советско-английских отношениях кануна Великой Отечественной войны был еще один примечательный эпизод. О нем писал У. Черчилль в своих мемуарах. Он стал предметом оживленной дипломатической переписки в апрельские дни 1940 г. Речь идет о так называемом предупреждении Черчилля Сталину о готовящемся нападении Германии на Советский Союз[1020]. Собственно в нем не говорилось об этом напрямую, а лишь сообщалось о перемещениях немецких войск с Балкан в сторону Польши.

Мы вернемся еще раз к этому «предупреждению» в связи с рассмотрением намерений и действий Сталина и советского руководства в самый канун войны. Здесь же остановимся на нем в контексте англо-советских отношений и ситуации в правящих кругах британского истеблишмента.

Как уже отмечалось, после известного письма Черчилля Сталину в октябре 1940 г., накануне визита Молотова в Берлин, на которое Москва фактически не прореагировала, в советско-английских контактах наступил спад. После приема посла Криппса Сталиным 1 июля британскому послу с большим трудом удавалось добиться встречи даже со вторыми лицами Наркоминдела.

Фокус британского внимания был направлен в сторону Балкан и Северной Африки. Черчилль и деятели британского кабинета мало рассчитывали на разрыв сотрудничества СССР с Германией. Теперь же, когда со всех сторон поступала информация о подготовке Германии к войне против СССР, Черчилль, получив упомянутую разведывательную информацию, неожиданно решает довести ее до сведения Сталина. Некоторые историки впоследствии увидели в этом предтечу будущего англо-советского военного союза. Другие считают, что Черчилль проявил «упрямство» в свете своих непростых отношений с Криппсом, который не поддерживал решение своего премьера.

Вообще взаимоотношения британского посла в Москве с руководством в Лондоне очень напоминали ситуацию с немецким послом Шуленбургом. Германский дипломат не разделял намерения Гитлера начать поход против СССР и, как мы знаем, в апреле — мае 1941 г. предпринимал усилия для сохранения германо-советских отношений. И в своей повседневной деятельности Шуленбург часто не соглашался с представителями германских военных и МИД Германии.

Британский посол Криппс также иногда весьма остро полемизировал с Foreign Office и самим премьер-министром. Получив текст небольшого письма-предостережения Сталину от Черчилля, Криппс, которому в Москве отказали во встрече со Сталиным, не стал передавать его Молотову. После нескольких дней оживленных дискуссий в Лондоне и резкой реакции Черчилля Криппс 6 апреля 1941 г. встречался с Вышинским и вручил ему послание[1021]. 23 апреля Вышинский уведомил Криппса, что послание вручено Сталину.

Главное возражение Криппса против инициативы Черчилля состояло в том, что в обстановке противоречивых слухов и информации Сталин мог решить, что Лондон хочет спровоцировать обострение советско-германских отношений и, испытывая общее недоверие к Великобритании, не поверит в искренность британских намерений. К тому же «предостережение» Черчилля было предельно кратким и составлено в довольно неопределенной форме. Могло сложиться впечатление, что британский лидер вроде бы и предупредил Сталина и одновременно не выходил за чисто формальные рамки. Г. Городецкий, может быть, один из самых известных специалистов по биографии Криппса и весьма критически относящийся к Черчиллю, считает, что британский премьер в тот момент был озабочен прежде всего провалами английских действий на Балканах и в Северной Африке и не верил в какую-либо трансформацию политики Сталина[1022].

Только в канун вторжения, 16 июня, по поручению Идена Майскому сообщили о концентрации немецких войск на советских границах с подробным описанием, в каких именно пунктах происходит их сосредоточение[1023].

Для понимания настроений в Лондоне и позиции Великобритании весьма интересны и уже упоминавшиеся еженедельные обзоры специального управления политической разведки, представляемые военному кабинету. Как мы указывали ранее, очень часто эти обзоры влияли на решения, принимаемые британскими властями, и на их оценки международной ситуации. Если обратиться к обзорам за конец 1940 —первую половину 1941 г., то можно выделить несколько тем, постоянно присутствовавших в тех разделах, которые относились к Советскому Союзу. На первом месте, разумеется, были советско-германские отношения. Далее шла ситуация на Балканах, отношения СССР с Японией, положение на севере Европы, в частности финские дела, и т. п. И все это рассматривалось сквозь призму англо-советских отношений.

1 января 1941 г. в обзоре указывалось, что вряд ли можно ожидать каких-либо сенсаций в советско-германских отношениях. Самое большее, что стоит в повестке дня, — советско-германское соглашение о торговле[1024]. 29 января авторы неожиданно затронули тему об английских предложениях Москве, сделанных, в частности, Черчиллем в октябре 1940 г. и в другое время. «Отсутствие советского ответа показывает, что англосоветские отношения остались на мертвой точке»[1025]. 12 февраля повторено, что англо-советские отношения остаются негативными[1026].

Фактически в каждом еженедельном обзоре первой половины 1941 г. речь шла о ситуации на Балканах — сначала в Болгарии, затем в Югославии с обязательным упоминанием и Турции. В отношении Болгарии авторы считают маловероятным, чтобы Сталин рискнул на силовое столкновение с Германией[1027]. Через две недели отмечалось, что хотя цели Советского Союза на Балканах остались амбициозными, он не будет пытаться препятствовать немецкому вторжению в Болгарию[1028].

Концентрируя внимание обычно на международных вопросах, авторы неожиданно довольно пространно откликнулись на XVIII конференцию ВКП(б). Они во всех деталях описывали полномочия отдельных членов Политбюро и даже обратили внимание на состав президиума конференции[1029]. В условиях крайне напряженной общей международной обстановки и весьма сложного положения Великобритании ее спецслужбы подробно занимались вопросом о разделении полномочий между Маленковым и Вознесенским, Ждановым и Щербаковым и т. п.

Авторы обзора за 12 марта вернулись к событиям на Балканах. В этот день они, может быть, впервые упомянули слухи о германском нападении на Советский Союз весной или в июле 1941 г.[1030] Эти слухи, говорится в обзоре, исходят из всех частей Европы. Через неделю, 19 марта, эти слухи были повторены[1031]. 26 марта появляется тема, о которой будет часто говориться — о германском проникновении не только на Балканы, но и в Финляндию, что весьма чувствительно для Советского Союза[1032].

Чрезвычайно интересен обзор за 2 апреля. В нем указывалось: «Отношения между СССР и Германией, с одной стороны, и Великобританией — с другой — быстро двигаются к критической точке». Сообщалось о немецкой угрозе славянству на Балканах и Ленинграду, о том, что Советский Союз может превратиться в германского вассала вместо того, чтобы достичь соглашения с Великобританией. Сталин должен понимать, говорится в обзоре, что он стоит перед опасностью потерять контроль над собственной страной[1033].

В последующих обзорах подробно описываются все перипетии с заключением советско-югославского пакта и договора с Японией[1034]. Вообще японская тема фигурирует в нескольких обзорах и в контексте советско-германских отношений и в связи с позицией США и Великобритании[1035].

В отчете за 4 июня появилась тревога, что в условиях нарастающей опасности и слухов о нападении Сталин может сделать несколько существенных уступок Гитлеру, которые усилят контроль Германии над СССР, и Великобритания может серьезно пострадать от этого[1036].

11 июня английские спецслужбы сообщили, что в интервью в Лондоне Майский признал факт концентрации немецких войск на советской границе. Однако ему трудно поверить, что Германия «планирует военную акцию против СССР»[1037].

Анализ обзоров британских спецслужб позволяет сделать вывод, что они ожидали нападения Германии на СССР и советовали британскому кабинету занимать выжидательную позицию, что Черчилль и делал.

Все изложенные выше факторы не позволили реально улучшить советско-английские отношения. Стратегическое соглашение Сталина с нацистской Германией ухудшило и практически свело на нет связи с Англией и Францией.

Англия осознала необходимость восстановления контактов с Москвой только тогда, когда встал вопрос о ее выживании и спасении в связи с угрозой германского вторжения. Но даже в тот момент британские лидеры продолжали находиться под влиянием традиционного неприятия советских действий и намерений.

И все же даже негативный опыт советско-английских отношений, чередование намеков на сотрудничество с резкими заявлениями и обвинениями в адрес друг друга не прошли даром. Уже на следующий день после нападения Германии на Советский Союз британский премьер-министр заявил о сотрудничестве с СССР и совместной борьбе против нацистской опасности.

Японский нейтралитет

Отношения Советского Союза с Японией в 30-е годы складывались далеко не просто и противоречиво. Постоянная напряженность на границе сменялась периодическими вооруженными столкновениями. В основе конфликтов лежала неурегулированность территориальных интересов в Дальневосточном регионе, корни которого уходили еще во времена русско-японской войны.

В конце 30-х годов Япония продолжала свою экспансионистскую политику в отношении Китая, соперничала с Англией и Соединенными Штатами Америки за преобладание и за влияние на Дальнем Востоке. Японские правящие круги периодически организовывали силовые действия против СССР, получая решительный отпор.

Перед началом Второй мировой войны, летом 1939 г., после очередного вооруженного столкновения между СССР и Японией было подписано перемирие, что дало возможность советскому руководству сконцентрировать внимание на своих западных границах. Возникшая после подписания советско-германского пакта ситуация, поставившая в центр европейские дела, требовала максимальной осторожности в отношениях с Японией. Как Германия больше всего боялась войны на два фронта, так и СССР стремился избегать напряженности, а тем более конфликтов одновременно на Западе и на Востоке.

Ситуация значительно изменилась после подписания тройственного пакта между Германией, Италией и Японией и более активного подключения Японии к решению общих международных проблем. В этом процессе Япония нуждалась не только в сотрудничестве со своими новыми партнерами по тройственному пакту, но и в урегулировании отношений с Советским Союзом. В то же время и для Германии она становилась важным фактором в борьбе с англо-американским блоком, особенно за влияние в Азии и на Дальнем Востоке.

В мировой историографии по сей день продолжаются дискуссии о советско-японских отношениях в 1940–1941 гг. и о подписании в апреле 1941 г. договора о нейтралитете[1038]. Для некоторых исследователей этот пакт был свидетельством намерения СССР дистанцироваться от Германии, отношения с которой становились все более напряженными.

Весной 1941 г. к Сталину стекалась информация об активной подготовке Германии к нападению на СССР. Авторы ряда исследований полагают, что советские лидеры с целью обезопасить свои восточные границы добивались подписания договора с одним из членов тройственного пакта, чтобы тем самым снизить возможности враждебных действий нацистского руководства в отношении к Советскому Союзу. В этих трудах заключение договора с Японией ставится в один ряд с усилиями СССР хоть в какой-то мере ограничить немецкое продвижение на Балканы и в район Юго-Восточной Европы.

Но в своей сравнительно недавно изданной книге профессор Г. Городецкий выдвинул противоположную гипотезу. Он полагает, что, подписывая договор с Японией, Советский Союз стремился с ее помощью укрепить сотрудничество с Германией, а может быть, и убедить Гитлера подключить СССР к тройственному пакту. Однако Молотов во время визита в Берлин в ноябре 1940 г. получил отказ. Такая трактовка вписывалась в общую концепцию автора о «великом самообмане Сталина» и его вере в то, что отношения между СССР и Германией можно было не только продолжать, но и наполнить новым содержанием[1039].

Не имея реальных документов советского политического руководства, из которых можно было бы узнать и понять его намерения и настроения, нам трудно дать ответ на многие вопросы, связанные с той сложной международной ситуацией, которая была в мире в начале 1941 г., и которые пролили бы свет на планы и аргументы Сталина и его окружения и их представления о развитии мировых и европейских событий и в тот период и в перспективе. Мы постараемся высказать свои предположения и кратко проанализируем состояние отношений между СССР и Японией в 1940–1941 гг. накануне и в ходе подписания советско-японского договора о нейтралитете.

В рассматриваемое время в центре советско-японских контактов было несколько вопросов, касающихся как двусторонних связей, так и международных проблем в целом, но, разумеется, решение большинства из них находилось в непосредственной взаимосвязи с отношениями все в том же треугольнике: Германия — Советский Союз — англо-американская коалиция, и в данном случае к ним прибавлялась Япония. Собственно в течение 1940 — начала 1941 г. советские и японские представители обсуждали вопросы о рыболовной конвенции между двумя странами, о торговых отношениях, о проблемах северного Сахалина и Курильских островов и уже упомянутый вопрос о возможности подписания двустороннего договора о ненападении или о нейтралитете.

Сначала обратимся к некоторым эпизодам этих контактов и переговоров. Уже 21 января 1940 г. в беседе заместителя наркома по иностранным делам С. А. Лозовского с тогдашним послом Японии в Москве С. Того речь шла о «создании благоприятных предпосылок для переговоров о заключении торгового соглашения между двумя странами»[1040]. На следующей встрече 19 марта стороны обменивались взаимными претензиями о нарушениях воздушной границы, о задержках с проведением переговоров о рыболовной конвенции и т. п.[1041]

В мае и начале июня Молотов встречается с послом Того и снова участники пришли к выводу, что после разрешения пограничного вопроса будут созданы условия для урегулирования всех вопросов между Японией и Советским Союзом. При этом Того так расставил их очередность: пограничные проблемы, рыболовный вопрос, возобновление торговых переговоров[1042]. Далее следовали долгие препирательства о демаркации границы, о небольших территориях в Монголии или в Маньчжоу-Го.

Но 2 июля во время беседы Того говорил об общих вопросах взаимоотношений и внес предложение подписать соглашение о нейтралитете и даже представил небольшой проект (всего три статьи). Разъясняя ситуацию, Того упоминал о войне Японии с Китаем и о желании японцев запретить провоз оружия для чунцинского правительства в Китае и т. д. И Молотов и японский посол пространно обсуждали различные проблемы, но советский нарком не дал ясного ответа на японское предложение о нейтралитете. Того настаивал на ответе по поводу советской помощи Китаю и сослался на то, что во время решения вопроса о Бессарабии Япония послала в Москву специальное позитивное послание[1043], т. е. то, что сейчас Япония просит от СССР в отношении Китая.

В дальнейшем в течение нескольких месяцев вопрос о соглашении фактически не обсуждался, и только 1 ноября Молотов принял в Москве нового японского посла Татекаву, который сообщил, что после того, как к власти в Японии пришло правительство Коноя, ее внешняя политика в корне изменилась. Это нашло свое выражение в заключении Японией военного союза с Германией и Италией. В связи с этим японское правительство предлагает Москве подписать уже не договор о нейтралитете, а пакт о ненападении, во многом аналогичный советско-германскому пакту.

Судя по беседе, Молотов не был готов к подробному обсуждению, поэтому только заметил, что заключение предлагаемого пакта дает ряд выгод для Японии, развязывая ей руки на юге, но создает затруднения для СССР в его отношениях с США и Китаем. Поэтому следует обсудить и то возмещение, которое СССР получил бы в порядке компенсации[1044].

Японское правительство явно втягивало Советский Союз в дискуссию по обоим вопросам. Эта встреча проходила накануне визита Молотова в Берлин, где советское руководство намеревалось поставить перед Гитлером и Риббентропом вопрос о новом разграничении интересов, в том числе и в связи с созданием тройственного пакта. Не совсем ясно, была ли инициатива японских властей их собственной или это был совместный германо-японский зондаж накануне берлинских переговоров. Но в любом случае Молотов не хотел раскрывать карт, и обсуждение вопроса пока не получило продолжения.

18 ноября после возвращения из Берлина Молотов пригласил японского посла. Советский нарком сослался на свои разговоры с Риббентропом; теперь советская сторона действительно убеждена в том, что Япония готова пойти на широкое движение в пользу улучшения отношений с Советским Союзом. Обращаясь к идее пакта о ненападении, Молотов упомянул о том, что, подобно договору с Германией, Советский Союз естественно связывает его заключение с возвращением таких утерянных ранее Россией территорий, как Южный Сахалин, Курильские острова (на данном этапе, по словам Молотова, можно было бы говорить по крайней мере о продаже Японией некоторой группы Курильских островов). И если Япония готова к рассмотрению этих вопросов, то возможен и пакт о ненападении, а если нет, то советская сторона предлагала вернуться к идее пакта о нейтралитете. При этом Молотов назвал важным условием ликвидацию японских нефтяной и угольной концессий и передачу имущества концессионных предприятий в собственность Советского Союза. СССР был согласен на компенсацию за это и на поставки нефти Японии в течение пяти лет (около 100 тыс. т ежегодно). Татекава уклонился от обсуждения территориальных вопросов, но высказался за увеличение советских поставок нефти до 200 тыс. т ежегодно[1045].

Состоявшаяся через три дня встреча Молотова с Татекавой явилась как бы продолжением предыдущей. Главной темой разговора стало упоминание Молотовым на прошлой встрече вопроса о возврате СССР утерянных ранее территорий. Но японский посол сразу же заявил, что проект протокола о ликвидации японских концессий на Северном Сахалине совершенно неприемлем. Вместо этого Япония предложила Советскому Союзу продать Японии Северный Сахалин и тем самым положить конец спорам. Далее японский посол обосновывал права Японии на Сахалин, обращаясь к историческим прецедентам.

Молотов в ответ напомнил о советско-германском пакте, который позволил СССР вернуть утраченные ранее территории. Но Татекава заметил, что это был возврат за счет третьих держав, а не Германии, и это в корне отличается от требований к Японии. Татекава даже сослался на пример продажи Аляски, которая сгладила споры и разногласия между двумя странами. Молотов жестко отпарировал, что о продаже Северного Сахалина не может быть и речи, скорее, в СССР нашлись бы покупатели на Южный Сахалин. Он намекнул, что, передав часть Курильских островов, Япония получила бы свободу рук для действий на юге, ибо, «как известно, Германия, заключив с СССР пакт о ненападении и обеспечив себе тыл, добилась на западе больших успехов»[1046]. Молотов снова отметил актуальность вопроса о ликвидации нефтяной и угольной концессий.

На следующий день Молотов, сообщая советскому полпреду в Японии К. А. Сметанину о беседе с Татекавой, добавил: «Пока с нашими переговорами ничего не выходит. Мы во всяком случае подождем, ускорять события мы не имеем желания»[1047]. На этом обмен мнениями о возможном пакте о ненападении или о нейтралитете был прерван и до апреля 1941 г. не поднимался.

13 и 26 декабря 1940 г., а также 20 января 1941 г. Молотов беседовал с Татекавой в основном о рыболовной конвенции[1048]. И лишь 18 февраля между ними обсуждался вопрос о нефтяной концессии на Северном Сахалине[1049].

В ходе этих переговоров, которые проходили в довольно рутинном порядке, и Япония и Советский Союз как бы зондировали позиции друг друга, в том числе и в контексте всей ситуации с тройственным пактом. Учитывая, что Япония была уже членом этого пакта, советские лидеры как бы продолжали посылать через нее сигналы в Берлин. Как известно, в Москве также не оставляли попыток возвращаться время от времени к вопросу о советских интересах на Балканах. Во всяком случае в Москве явно попытались еще раз использовать японских деятелей для того, чтобы снова прозондировать настроения в Берлине.

Эта идея получила подтверждение в марте 1941 г. в связи с приездом в Москву нового министра иностранных дел Японии Мацуока, который планировал также посетить Берлин.

24 марта состоялась первая беседа Мацуока с Молотовым, на которой японский министр сказал, что цель его поездки в Берлин и в Рим состоит в желании обменяться мнениями с руководителями Германии и Италии по вопросам, касающимся тройственного пакта. Одновременно Мацуока заверил, что он выступает за улучшение советско-японских отношений.

Во время встречи Молотов позвонил Сталину, который через 10 минут присоединился к переговорам и также заявил о желательности улучшения советско-японских отношений.

Мацуока начал развивать совершенно фантастическую идею о «моральном японском коммунизме», противостоящем англосаксонской традиции капитализма и индивидуализма. Необходимо, по его словам, уничтожить англосаксов и именно для этого и был создан пакт трех держав. Касаясь войны с Китаем, Мацуока говорил, что Чан Кайши является слугой англосаксонских капиталистов, поэтому Япония ведет с ним борьбу. Сталин уклонился от дискуссии о так называемом моральном коммунизме, но заметил, что какова бы ни была идеология в Японии или в СССР, она не может помешать практическому сближению обеих стран. Что же касается англосаксов, то «русские не были их друзьями и не намерены дружить с ними и сейчас»[1050].

Но главные события произошли после поездки Мацуока в Берлин и Рим, когда он несколько дней пребывал в Москве. 12 апреля с ним встретился Сталин. Еще во время первой встречи с Молотовым в Москве Мацуока предложил в срочном порядке подписать пакт о нейтралитете без всяких условий. Ранее Молотов не поддерживал эту идею. Теперь Мацуока говорил Сталину, покидая Москву: «Сожалею, что пакт не подписан»[1051].

Предлагая подписать пакт, японские руководящие круги хотели действительно освободить себе руки для войны на юге. Из японских документов известно, что незадолго до этого правительство Японии, видимо, осведомленное о германских планах нападения на СССР, приняло решение сосредоточиться на войне с Англией и США в районе Азии и Дальнего Востока и не втягиваться в войну с Советским Союзом. Вероятно, оно хотело до германской атаки против СССР сделать для Берлина ясным свое решение. В то же время в Токио пришли к выводу, что целесообразно оставить все спорные вопросы советско-японских отношений до будущих времен и зафиксировать это в письмах Японии и Советского Союза.

Далее Мацуока и Сталин изложили свои позиции, которые, представляют значительный интерес в контексте их общей оценки международной ситуации. Особого внимания заслуживает позиция Сталина.

Прежде всего Мацуока подчеркнул, что наличие у Японии союзного договора с Германией не означает, что она должна связывать руки СССР. Наоборот, в случае каких-либо осложнений Япония могла бы посредничать между СССР и Германией. Он вновь упомянул возможность для СССР выйти через Индию к водам Индийского океана и даже предложил СССР захватить город-порт Карачи. По словам японского министра, также настроена и Германия. Затем министр опять говорил о «моральном коммунизме», о борьбе с англосаксонским опытом Чан-Кайши и т. п.[1052]

В ответ Сталин откровенно напомнил предложение Молотова в Берлине о том, что СССР был бы готов присоединиться к пакту трех, превратив его в пакт четырех. Но Гитлер не согласился, сказав, что Германия в военной помощи пока не нуждается. Теперь, по словам Сталина, только в том случае, если дела в Германии и Японии пойдут плохо, можно поставить вопрос о пакте четырех. Поддержав идею улучшения отношений между Японией и СССР, он неожиданно в явном противоречии с недавним заявлением Молотова поддержал идею пакта о нейтралитете[1053]. Были урегулированы остающиеся спорные моменты, согласованы идея декларации о Маньчжоу-Го и о Монголии, а также вопрос об обмене письмами по поводу концессий на Северном Сахалине. При этом Сталин и Мацуока обменялись довольно едкими репликами о продаже Северного Сахалина. Все вопросы о пакте были решены.

В заключение Мацуока, повторяя слова Гитлера, снова заговорил о выгодах выхода СССР через Индию к теплому морю, на что Япония была бы не только согласна, но и помогла бы «уговорить» индусов. Сталин в ответ откровенно заметил, что получение Японией запрашиваемой территории даст ей спокойствие, а СССР придется вести войну в Индии[1054].

На следующий день пакт о нейтралитете между СССР и Японией был подписан (Молотовым и Мацуока) с добавлением короткой декларации, состоялся обмен письмами[1055].

На встрече с Молотовым 14 мая Татекава заговорил о слухах об ухудшении советско-германских отношений. Но Молотов, не вдаваясь в подробную дискуссию, опроверг сообщения о концентрации 100 с лишним советских дивизий и нескольких десятков немецких по обе стороны границы[1056]. А на последующей встрече они обсуждали вопросы подготовки рыболовного и торгового соглашений[1057].

Теперь мы можем вернуться к вопросу о намерениях советского руководства, причинах внезапной перемены его позиции и согласия на пакт о нейтралитете с Японией. Г. Городецкий, как уже отмечалось, объяснял это попытками Москвы возобновить диалог с Гитлером и присоединиться к тройственному пакту, действуя на этот раз через Японию. Посол Англии Ст. Криппс называет другую причину, подхваченную многими исследователями: Москва пошла на заключение пакта, чтобы обезопасить свою границу на Востоке в свете угрозы войны на Западе.

Оценивая пакт о нейтралитете в контексте позиции и Японии и СССР, выскажем следующие предположения.

Япония готовилась начать активные и обширные действия против англичан и американцев, и ей важно было обеспечить свой тыл и устранить опасность войны на два фронта. Мацуока убедили в Берлине, что немцы явно не намерены больше договариваться с СССР, хотя Гитлер и не сообщил прямо японскому министру о принятом решении начать войну против СССР. Мацуока мог догадываться об этом и, видимо, так можно объяснить его заключительные замечания Сталину по поводу слухов об ухудшении советско-немецких отношений.

Немецкие и японские документы свидетельствуют, что Гитлер не советовал Японии заключать с СССР пакт о ненападении[1058]. Германия была заинтересована прежде всего в том, чтобы направить Японию на юг и активизировать ее противодействие Англии и США.

Мацуока понял, что ни о каком присоединении Москвы к тройственному пакту речь больше не идет. Поэтому, вернувшись в Москву, он начал продвигать идею пакта о нейтралитете взамен договора о ненападении. Чтобы добиться ее осуществления, министр оставил в стороне амбициозный японский вопрос о покупке Северного Сахалина и прочие.

Японские лидеры точно рассчитали, что вне зависимости от того, как пойдет дальше развитие событий (будет ли столкновение Германии с СССР или нет), Гитлер в своем противостоянии с Англией и США заинтересован в союзе с Японией. Поэтому они ничем не рисковали, идя на заключение договора о нейтралитете с Советским Союзом. Действительно, германские официальные круги никак не прореагировали на это событие.

При объяснении мотивации Сталина и его намерений в связи с подписанием советско-японского договора о нейтралитете, следует, видимо, иметь в виду следующие обстоятельства. Мы уже отмечали одну из гипотез: цель советских лидеров состояла в желании использовать Японию, чтобы послать сигнал Гитлеру о возможности договоренностей по поводу разграничения интересов и сфер влияния. Известно и то, что Мацуока, вернувшись из Берлина в Москву, дал понять Сталину, что Германия не откликнулась на эту идею. Больше того, хотя Мацуока прямо не сказал этого ни Сталину, ни Молотову, но они могли сделать вывод, что в Берлине не приветствовали идею советско-японского договора. Сталин ощущал явный рост напряженности в советско-германских отношениях. В рамках общего мирового развития Сталин был, как мы уже отмечали, лишен возможностей для сколько-нибудь эффективных маневров. И на этой стадии договор с Японией давал Москве очевидные преимущества.

Мы бы не поддержали утверждение, что Сталин думал только о противодействии Германии и в этом контексте рассматривал договор с Японией. В равной мере вряд ли можно согласиться с мнением, что этим актом Сталин предпринимал отчаянную попытку снова договориться с немецким руководством. Представляется, что в действиях Москвы присутствовало и то, и другое. Нечто похожее имело место в отношении Балкан с той лишь большой разницей, что договор с Японией несколько гарантировал Советский Союз в случае войны от борьбы и на Востоке и на Западе, в то время как балканские дела были прочно связаны с противостоянием Германии.

В отношениях с Японией на протяжении второй половины 1940 — начале 1941 г. Москва следовала своей линии. Она сохраняла контакты, обозначала и спорные моменты и пункты для возможных соглашений, но не проявляла излишней активности. Как сказал Молотов, «мы не спешим и не будем торопить событий».

В апреле — мае 1941 г. Сталин получал все больше информации о готовящемся нападении на Советский Союзом и с каждым днем сильнее чувствовал нарастание напряженности в отношениях с Германией. Одновременно он ощущал всю трудность противостояния ее продвижению на Балканы, которое сжимало тиски вокруг СССР. В этих условиях Сталин принял мгновенное и для многих неожиданное решение — немедленно пойти на подписание договора с Японией. В тот момент оно, казалось, не имело стратегического значения (хотя уже менее чем через три месяца стало ясно, что Москва избежала войны на два фронта), но этот шаг как бы демонстрировал, что СССР является самостоятельным и важным игроком на международной арене, способным к акциям, которые могли даже не понравиться в Берлине. Заключение договора с Японией было для Сталина тем более важно, что буквально за несколько дней до этого Гитлер нанес ему болезненный удар в Югославии, с которой Москва подписала договор, видимо, не ожидая немедленного германского наступления против Белграда.

Здесь же, на японском направлении Сталин ничем не рисковал. Может быть, принимая решение подписать договор с Японией в такой блицформе, Сталин психологически утверждал и убеждал самого себя в том, что он еще может самостоятельно определять развитие событий. И в этом, видимо, лежит объяснение и той необычной эйфории, которая сопровождала подписание договора с Мацуокой, и поездки Сталина на вокзал на проводы японского министра (впервые в практике советского вождя), и его неожиданных реплик, как будто речь шла о каком-то необычном и стратегически переломном факте, способном изменить ситуацию[1059]. Японцы, судя по всему, были ошеломлены такой реакцией, но они вели свою игру и, вероятно, с интересом наблюдали антураж вокруг заключения договора с Советским Союзом.

Забегая вперед, можно констатировать, что Япония продемонстрировала в апреле 1941 г. свое желание двигаться на юг и не ввязываться в войну с Советским Союзом, а Москве удалось в тяжелые военные годы избежать войны на два фронта.

Советско-американские контакты возможности и реальности

Отношения Кремля и Белого дома, с одной стороны, органически вписывались в общую стратегию советского и американского руководства на международной арене в 1939–1941 гг., а с другой — отражали специфику, обусловленную традициями прошлого и особым положением обеих великих держав. Формально и СССР и США объявили о своем нейтралитете сразу же после начала Второй мировой войны, причем для США это было логичным выражением политики нейтралитета и изоляционизма, утвержденной конгрессом Соединенных Штатов. 3 сентября 1939 г. президент Ф. Рузвельт заявил, что сделает все возможное, чтобы США остались вне войны, а 5 сентября подписал Акт о нейтралитете, который запрещал экспорт военных материалов в воюющие страны.

Но в ноябре 1939 г. конгресс США с согласия президента принял поправки в закон о нейтралитете, который отменял ряд ограничений на продажу вооружений. Речь шла прежде всего о возможности США продавать в воюющие страны (прежде всего в Великобританию) военные материалы. Одновременно в США была принята программа расширения военного производства и роста вооруженных сил. В начале июля 1940 г. на эти цели конгресс выделил более 5 млрд долл., а в сентябре был утвержден закон о воинской повинности.

В Вашингтоне никогда не скрывали своих симпатий и связанности с Великобританией. Кроме того, американские лидеры со все возрастающей тревогой следили за расширяющейся германской агрессией в Европе, сближением Германии с Италией и особенно с Японией, наиболее опасным соперником США на Дальнем Востоке. Поэтому союз сначала с англо-французской коалицией, а после разгрома Франции с Великобританией составлял главное направление политики Белого дома. Именно это обстоятельство служило основанием, чтобы называть США невоюющим союзником Великобритании, так же как СССР — таким же союзником Германии.

В советско-американских отношениях весьма значительное место занимали так называемые социальные факторы. Несмотря на признание СССР и установление с ним дипломатических отношений в 1933 г., американская элита не принимала «большевистские эксперименты», которые были чужды и несовместимы с принципами американской демократии. Мы уже отмечали, что США, может быть, даже более сильно, чем их европейские партнеры, осудили советско-финскую войну. И хотя Ф. Рузвельт отверг требования крайних кругов о разрыве дипломатических отношений с Советским Союзом, его моральное осуждение СССР было однозначным и резким[1060]. Подобная линия американского руководства служила постоянным раздражителем в советско-американских отношениях 1940 — начала 1941 г. Вместе с тем США весь этот период предпринимали усилия к ослаблению советско-германских связей. В этом аспекте Рузвельт координировал свои действия с Лондоном, причем все более усиливая собственное влияние на британское руководство.

В недавно изданной монографии М. Ю. Мягкова рассказывается о деятельности созданного в декабре 1939 г. в США специального «Комитета по проблемам мира и реконструкции», который анализировал актуальные проблемы международной политики, развития и перспективы будущего мирового порядка[1061]. А в январе 1940 г. в США был создан «Консультативный комитет по проблемам международных отношений» во главе с заместителем госсекретаря С. Уэллесом. В подготовленном комитетом меморандуме от 20 января 1940 г. были определены задачи США и их возможное посредничество в ходе европейской войны[1062].

Широкий международный резонанс вызвала длительная поездка С. Уэллеса в Европу в феврале — марте 1940 г. В ходе ее он посетил Германию, Англию, Францию, Италию, встречался с ведущими политиками и общественными деятелями этих стран. О визите сообщали послы в своих донесениях, он освещался в мировой прессе. Поездка Уэллеса носила характер зондажа. Он подготовил доклад об итогах своих встреч в Европе. Было очевидно, что американское руководство разрабатывало свою линию поведения на ближайшее время и на длительную перспективу. Рузвельт должен был решить — остаются ли США «над схваткой», или пытаются играть роль посредника-«медиатора», или намерены теснее вовлекаться в европейские дела, учитывая и то, что они явно затрагивали интересы национальной безопасности США. Все больше их беспокойство вызывали также ситуация на Дальнем Востоке и растущие аппетиты Японии.

В общем комплексе международной политики США стремились сохранять свои контакты с Москвой, пытаясь по возможности снизить уровень связанности кремлевских руководителей с нацистской Германией, и внимательно следили за развитием советско-японских отношений. Со своей стороны, и в Москве сохраняли контакты с представителями США. Но, как и в случае с Великобританией, Сталин, Молотов и их окружение на всех дипломатических встречах и в Москве и в Вашингтоне постоянно обвиняли США во враждебных намерениях по отношению к СССР.

Анализ встреч американского посла в Москве Штейнгарта с представителями СССР и советского посла в Вашингтоне К. Уманского с американскими дипломатами и общественными деятелями показывает, насколько сложными были взаимоотношения между двумя странами. Создавалось впечатление, что и в США и в Советском Союзе предпочитали сохранять дипломатические каналы связи, и вместе с тем эти встречи использовались в основном для того, чтобы обмениваться взаимными обвинениями и претензиями.

Впрочем, то же самое происходило между советскими представителями и британскими политиками и дипломатами. Фактически и в советско-английских, и в советско-американских контактах отсутствовало конструктивное начало. Обе стороны как бы понимали, что не следует ожидать каких-либо существенных перемен во взаимоотношениях, и занимали выжидательную позицию в преддверии возможных перемен в международной обстановке.

Персонально контакты с американской стороны вели Г. Уоллес и несколько раз государственный секретарь К. Халл. Именно они постоянно встречались с Уманским. А в Москве Штейнгарт беседовал, как правило, с заместителем наркома по иностранным делам Лозовским, в отдельных случаях с Вышинским и значительно реже с Молотовым. Главным «переговорщиком» в Москве был Вышинский, иногда Молотов и однажды сам Сталин.

Если обратиться к тематике советско-американских контактов, то можно прийти к выводу, что набор тем был довольно однообразным. Фактически за весь период 1940 — начала 1941 г. они касались торговли и взаимных поставок, обоюдных обвинений в дискриминационных мерах и более общих вопросов.

Из бесед Уманского в Вашингтоне видно, что по всем вопросам он занимал жесткую позицию. В донесениях в Москву о той или иной встрече он всячески подчеркивал свою «твердую линию», его тон был постоянно обвинительный, а свои отчеты он сопровождал резкими комментариями по отношению к своим собеседникам. Было очевидно, что этот дипломат мало что мог сделать хотя бы для некоторого смягчения жесткой линии обеих сторон. Кроме того, как свидетельствуют источники, Уманский занимал довольно изолированное положение в Вашингтоне, избегая широких контактов с представителями американских элит. Наряду с довольно недружественной позицией правящих кругов Вашингтона такая линия поведения не способствовала каким-либо позитивным сдвигам в двусторонних отношениях.

Между тем Москва явно могла бы смягчить тон в отношениях с США, не опасаясь реакции Берлина, как это было в отношениях Советского Союза с Великобританией. Соединенные Штаты не участвовали в войне, и, как известно, Гитлер сам лично и его министры принимали высоких представителей США и в 1940 и в начале 1941 г.

Обратимся к некоторым вопросам советско-американских отношений в 1940 — начале 1941 г.[1063]

Уже 21 января 1940 г. американский посол Л. Штейнгарт в беседе с В. П. Потемкиным сетовал на неудовлетворительные условия жизни и труда американских инженеров, работающих в Советском Союзе по контракту.

В ответ заместитель наркома выразил неудовольствие публичным выступлением американского военного министра Джонсона, в котором последний в весьма критическом духе оценил действия советских войск в Финляндии[1064]. Штейнгарт затронул неурегулированный вопрос с личным имуществом бывшего американского посла в Польше Биддла, захваченным советскими войсками при занятии Львова[1065].

Мы коснулись содержания бесед по упомянутым небольшим вопросам, чтобы подчеркнуть «атмосферу» советско-американского диалога. Обе стороны и в дальнейшем возвращались к этим вопросам. Как и в отношениях с рядом других стран, обе стороны постоянно фиксировали внимание на мелких вопросах, избегая каких-либо других тем, по которым можно было бы завязать конструктивный диалог.

1 февраля Штейнгарта принимал Молотов. Беседа была посвящена финской проблеме, и США хотели сыграть роль посредника в возможных мирных переговорах. На этой встрече Штейнгарт поставил более общие вопросы. Он заявил: «Трения, наблюдавшиеся в последнее время между СССР и США, являются плодом недоразумения», так как Рузвельт является другом Советского Союза. Молотов обвинил США в существующих трениях, перечислив весь тот набор, который и в дальнейшем постоянно использовался советскими представителями (враждебная кампания прессы, отказ принять советских специалистов на американские заводы, задержка заказов и поставок и т. д.). По словам Молотова, советская сторона не сделала ни одного шага, направленного против США[1066].

К. Уманский писал в Москву о враждебном отношении США к СССР. Конечно, в первые месяцы 1940 г. на это влияла зимняя война. На нее американское правительство реагировало очень болезненно. Но ситуация осложнялась и другими обстоятельствами. В пространном письме в Москву 17 февраля Уманский сообщал об «антисоветских выпадах» Рузвельта, об ущемлении СССР по линии «наших экономических интересов», вытекавших из так называемого морального эмбарго, о трудностях в работе Амторга и т. п.[1067]

Обмен взаимными претензиями не прекратился и после окончания советско-финской войны. 27 марта заместитель наркоминдела А. Лозовский вызвал американского посла и в резкой форме изложил ему претензии советского правительства. Снова фигурировало «моральное эмбарго», упоминались антисоветские выступления ряда политических деятелей США, говорилось об отзыве американских специалистов. Штейнгарт пытался возражать, заявляя, что именно Рузвельт отверг предложение о разрыве дипломатических отношений с СССР и т. п.

По итогам беседы Лозовский направил информацию Уманскому, в которой просил придерживаться такой же линии в беседах с госсекретарем К. Халлом. Особое внимание он обратил на то, что США снабжают Англию и Францию вооружением, но по отношению к нейтральному СССР создают препятствия даже при реализации старых заказов и необходимых для СССР машин и сырья[1068].

Через несколько дней Уманский имел длительную беседу с Халлом. По словам советского посла, Халл стремился смягчить «грубую просоюзническую» линию Рузвельта и вел беседу в примирительном духе. Характеризуя советский нейтралитет, он назвал его «благожелательным по отношению к одной из воюющих стран». Касаясь вопросов торговли, Уманский выдвинул условием развития отношений отмену со стороны США «морального эмбарго»[1069].

На короткой встрече с Молотовым 28 апреля Штейнгарт заверил его, что часть вопросов, поднятых в меморандуме Лозовского, вызвана недоразумением и что он надеется уладить все эти вопросы[1070].

4 мая Уманский направил в НКИД записку, в которой попытался дать обзор состояния советско-американских отношений. Назвав линию Рузвельта недружелюбной, а позицию Халла более сдержанной, Уманский снова перечислил все претензии к США. В то же время он отметил некоторые позитивные моменты в действиях Министерства торговли[1071].

13 мая Уманский в беседе с министром земледелия США Г. Уоллесом снова упоминал о дискриминационных шагах американских властей. Уоллес обратил внимание посла на германскую политику на Балканах. Уманский, подобно Майскому и Молотову, оправдывал ее, отрицая намерение Германии внедриться в этот регион[1072].

Многие американские представители не скрывали, что США являются скорее невоюющей страной, чем нейтральной, явно отдавали предпочтение союзу с Англией и Францией и осуждали политику Германии. Начиная с июня после разгрома Франции они и в Вашингтоне и в Москве все больше обращали внимание на «неизбежность движения Германии на Восток против СССР». И именно с этого времени значительно возросла их заинтересованность в европейских и мировых делах. Эта тенденция проявилась и в ходе длительной беседы Халла с Уманским 12 июня 1940 г. в Госдепартаменте США. Халл заявил, что все попытки США удержать Германию, Италию и Японию от агрессии (в том числе и предполагаемое им экономическое сотрудничество) ни к чему не привели, и США приступают к форсированию вооружений. Он откровенно говорил о «громадных» советских поставках немцам. Именно данное обстоятельство, подчеркнул госсекретарь, создает трудности в советско-американских отношениях. В этих условиях претензии СССР в связи с реквизицией «каких-то немногих машин и станков» — это мелочь. Другие страны — торговые партнеры США — признают в отличие от СССР возросшие потребности национальной обороны США. Халл проводил мысль о том, что «изменение политики СССР перед лицом грозящих всему миру опасностей» сразу облегчило бы позицию американского правительства, и в торговых и иных отношениях обеих стран произошли бы «за одну ночь» неузнаваемые перемены[1073].

Таким образом, в условиях, возникших в результате стремительного и неожидаемого разгрома Франции, руководство США, во-первых, явно склонялось к противодействию Германии в Европе и Японии — на Дальнем Востоке и, во-вторых, подключилось к попыткам изменить внешнеполитическую линию Москвы. В этом оно действовало в одном русле с британским руководством.

Мы уже отмечали безуспешность английских маневров в связи с нежеланием Кремля разорвать союз и сотрудничество с Германией. К тому же было видно, что британские лидеры не отказались ни от антисоветских действий, ни от антисоветской риторики.

Нечто подобное происходило и в советско-американских отношениях. Ни Халл, ни Рузвельт не захотели сделать какие-либо существенные благоприятные жесты, чтобы снять те негативные наслоения, о которых Халл говорил Уманскому. И если США призывали Москву не концентрироваться на мелочах и не придавать им слишком большого значения, то это в такой же степени относилось и к американскому правительству.

Объективно Москва могла улучшить отношения с США. Если налаживание советско-английских связей, по мнению Кремля, было чревато неодобрением Берлина, то в отношениях с Вашингтоном Москва имела более «свободные руки». Формальный нейтралитет США снимал для Сталина опасность недовольства в Берлине.

Конечно, ситуация была сложной и неоднозначной. На упомянутой беседе с Халлом Уманский повторял уже известные обвинения в адрес США. Он пространно говорил о дискриминационных мерах в торговле, о недружественных заявлениях американских политиков, включая речь Рузвельта на съезде молодежи. Уманский посчитал заслугой советского правительства, что оно оставило без внимания речь президента[1074].

Сообщая об этой беседе и об относительно спокойном тоне американской печати, Уманский просил указаний из Москвы. Действительно, как полагали многие наблюдатели, в этот период в США было весьма распространено мнение, что США и Россия в одинаковой мере подвергаются угрозе со стороны Германии и могут вследствие этого стать союзниками. В то же время отмечались и колебания администрации Рузвельта в отношении Москвы.

Через несколько недель Уманский имел беседу с министром внутренних дел США Икесом. Американский министр продолжил линию, впервые обозначенную Халлом. По словам Икеса, политика Чемберлена и Даладье привела к крушению, поставила Англию на край пропасти и создала громадную потенциальную опасность для США. Оккупация нацистской Германией Европы может активизировать фашистские элементы и в США. По его мнению, может наступить момент для советско-американской встречи либо в Вашингтоне, либо в Москве, чтобы выяснить возможные точки соприкосновения между обеими странами в ближайшем будущем[1075]. При этом он заявил, что не является сторонником поспешных выводов об ухудшении советско-германских отношений в связи с событиями в Прибалтике. Уманский сразу же отверг идею встречи «уполномоченных», поскольку Москва не одобряет ее (как это было видно на примере миссии Криппса), предпочитая обычные дипломатические каналы связи. Прежде чем садиться за стол переговоров, заявил, он, надо очистить советско-американские отношения от введенных американским правительством дискриминационных мер[1076]. Таким образом, советский полпред, видимо, не без ведома Москвы явно не поддержал предложение Икеса.

Власти США продолжили свои попытки активизировать отношения с СССР. Состоялось несколько встреч Уманского с Уэллесом. 27 июля Уэллес по поручению Рузвельта сделал заявление о том, что пора обеим странам подумать не только об отношениях нынешних, но и в будущем: «Не пора ли устранить источники трения, которых и без того достаточно во всем мире, и ликвидировать остроту, создавшуюся в отношениях между нашими странами»[1077]. На этот раз Уманский заявил, что он выслушал заявление Уэллеса с интересом. По его мнению, предпосылки для этого имеются. Во-первых, органы власти США не должны допускать дискриминацию прав и интересов СССР; во-вторых, необходимо учитывать, что СССР и США две великие политически и экономически независимые державы, и связи между ними должны строиться безотносительно от их отношений с третьими странами[1078]. Вместе с тем Уманский негативно оценил позицию Уэллеса по Прибалтике[1079] и некоторым другим вопросам, высказанную им в заявлении 24 июля. В итоге обе стороны согласились приступить на следующей неделе к работе по устранению «взаимных претензий». При этом Уэллес поддержал идею о том, что отношения между двумя странами не должны зависеть от связей каждой из них с третьими державами[1080].

Через четыре дня Москва отреагировала на заявление С. Уэллеса. Молотов оценил ответы Уманского, как правильные. По мнению советского наркома, Уэллес преуменьшил борьбу США и Японии за господство на Тихом океане. Молотов согласился с идеей представить меморандум обо всех претензиях к американцам, включая и те, которые предъявлял Лозовский 27 марта, советскую ноту от 12 июня, устные представления Халлу и другие факты дискриминации. Он ориентировал Уманского на возможные американские претензии (в том числе и в связи с национализацией американского имущества на территории Западной Украины и Западной Белоруссии), но дал указание заявить, что американские претензии не могут идти ни в какое сравнение с недружелюбной политикой США в отношении СССР[1081].

На следующий день состоялась вторая встреча Уманского с Уэллесом с участием представителей Госдепартамента. По отчету Уманского Уэллес, явно имеющий директиву Рузвельта «проявлять уступчивость и нащупать компромиссы по накопившимся вопросам, демонстрировал совершенно необычную для него дружественность. Создается впечатление, что правительство США, убедившись, что экономическими репрессиями оно не добьется изменения ориентации нашей внешней политики, сейчас прощупывает возможности достигнуть той же цели путем некоторого упорядочения советско-американских отношений»[1082].

Как результат готовности обеих сторон осуществить хоть какое-нибудь продвижение 5 августа состоялся обмен нотами между Наркоматом внешней торговли СССР и посольством США в СССР, в которых Микоян уведомил американскую сторону о том, что в течение предстоящих 12 месяцев хозяйственные организации СССР намерены закупить в США товаров на сумму в 40 млн долл. При этом условием было выдвинуто устранение ограничений, установленных правительством США[1083].

В той напряженной обстановке это был хотя и небольшой, но примечательный знак. Взаимные претензии и обмен обвинениями явно переходили через край, и, видимо, обе стороны решили как-то смягчить обстановку.

Комментируя состоявшийся обмен нотами, Молотов в телеграмме Уманскому поддержал продолжение переговоров с Уэллесом, но в то же время указал на необходимость предъявления американцам перечня советских претензий, включая упоминание обо всех враждебных выступлениях в отношении СССР со стороны американских должностных лиц[1084]. Из телеграммы следовало, что Москва была готова продолжать переговоры, в том числе и по спорным проблемам.

Реализуя указания Москвы, на следующей встрече с Уэллесом 8 августа Уманский изложил перечень советских претензий (вопрос о лицензиях, о прибалтийском золоте, об отмене «морального эмбарго», о враждебных антисоветских выступлениях американских деятелей и т. п.). И хотя в итоге собеседники согласились, что в отношениях между двумя странами нет таких противоречий, которые могли бы помешать нормализации отношений, сам длинный перечень взаимных претензий не настраивал на оптимистический лад[1085].

На очередной встрече Уэллеса и Уманского 16 августа продолжилось обсуждение различных вопросов, причем Уэллес передал советскому послу списки товаров, разрешенных к лицензированию (их число составило, по данным Уманского, «лишь 65 % от общего числа запрашиваемого оборудования»). Уэллес подчеркивал добрую волю американских властей, а Уманский акцентировал внимание на отрицательных сторонах проблемы и снова писал в Москву об «ухищрениях Уэллеса» и т. п.[1086]

Через четыре дня Молотов в телеграмме Уманскому подвел некоторые итоги состоявшихся пяти встреч с Уэллесом: «Можно считать установленным, что американское правительство отказывается признать нашу принципиальную позицию о нераспространении декрета от 2 июля на оборудование, закупленное нами до 2 июля, а в отношении политических вопросов (прибалты, «моральное эмбарго» и др.) занимает враждебную Советскому Союзу позицию, прикрывая ее малозначительными оговорками. Сам факт длительных переговоров с Вами, видимо, нужен американскому правительству для использования в целях нажима на Японию». Молотов просил Уманского предложить Уэллесу сформулировать американские предложения[1087].

Помимо Уэллеса советский посол имел встречи и с министром финансов Моргентау, которого Уманский характеризовал более позитивно. И именно для Моргентау Молотов просил сообщить, что СССР согласен поставлять в США марганец, хром, асбест и платину[1088].

Некоторые вопросы советско-американских отношений были затронуты американским послом в Москве Штейнгартом в беседе с Молотовым 26 сентября. Посол США откровенно заявил, что после падения Франции произошли серьезные перемены во взглядах американского правительства, которое отрешилось от беспечности и приступило к интенсивной программе вооружений, поворот США «в сторону реализма» благоприятствует постановке вопроса об улучшении советско-американских отношений. Перечислив позитивные шаги правительства США (фрахт американских пароходов, продажа бензина, разрешение вывоза 70 % купленного оборудования и т. п.), Штейнгарт заявил: в США ожидают, что и советское правительство сделает что-либо для дальнейшего улучшения отношений[1089].

На встречах Уманского с Моргентау 17 октября и с Уэллесом 24 октября продолжалось обсуждение вопросов о лицензировании, станках и пр.[1090] Американская сторона подняла вопрос об открытии американского консульства во Владивостоке, о трудностях с передвижением американских граждан по территории СССР и т. д.

29 октября Штейнгарт имел беседу с Вышинским, в которой снова говорилось об улучшении отношений. Очевидно, в преддверии визита Молотова в Берлин американский посол особо обращал внимание на опасность тройственного союза: «Любое соглашение одной из великих свободных держав с Германией, Италией или Японией ограничит свободу действий этой державы в будущем. Любое соглашение, заключенное с одной из стран — участниц тройственного союза, приведет к изоляции этой страны от других великих держав и поставит ее в зависимость от стран «оси»»[1091]. Правительство США явно предостерегало Москву от каких-либо новых соглашений с Германией или Японией. Вышинский в ответ повторил общие заявления о мирной политике СССР.

2 ноября Москва приняла решение о разрешении открытия американского консульства во Владивостоке, которое начало свою деятельность в январе 1941 г.[1092] Тогда же в Вашингтоне состоялась десятая встреча Уманского с Уэллесом, на которой он подвел некоторые итоги переговоров: по ряду вопросов уже достигнуто «полное согласие» (фрахт, золото, консульство во Владивостоке и т. д.). По мнению американцев, можно было бы уже перейти к подготовке текстов обмена нотами по ряду вопросов[1093].

Любопытная и важная беседа состоялась на встрече Штейнгарта с Лозовским 21 ноября. Впервые в столь откровенной форме американский посол заявил: независимо от того, кто победит в этой войне — Англия или Германия — США будут в выигрыше; у СССР после войны останется немного друзей, учитывая, что Англия, Франция, Япония, Швеция, Финляндия и пр. не очень благожелательны к СССР, и лишь США относятся дружески к Советскому Союзу. США помогают Англии, СССР помогает Германии, но США и СССР являются нейтральными державами, между ними нет никаких противоречий, которые толкали бы их к конфликту; наоборот, имеются все данные для дружественных отношений[1094]. Штейнгарт поставил ряд мелких вопросов, касающихся выезда американских граждан из западных областей Украины и Белоруссии, предоставления квартир сотрудникам посольства и т. д. Уманский привел факты о том, что претензии советской стороны не идут ни в какое сравнение с «мелкими» претензиями американцев, и опять говорил о золоте, о «моральном эмбарго» и т. д.

На последующей, одиннадцатой встрече с Уэллесом снова продолжались обсуждения взаимных претензий — о станках, прибалтийских пароходах и т. д.[1095] Штейнгарт особо интересовался обстановкой на Дальнем Востоке. В ответ на вопросы Штейнгарта Молотов поручил Уманскому сообщить американцам о мирной политике СССР и нормальных отношениях с Китаем[1096]. 16 декабря между Уманским и Уэллесом продолжался тот же обмен претензиями[1097].

Тем временем Госдепартамент США принял решение об отмене «морального эмбарго», введенного 2 декабря 1939 г. как американский ответ на советско-финскую войну. В конце января 1941 г. Штейнгарт, встретившись с Лозовским, несколько изменил тон и сделал заявление «об уступчивости американского правительства и неуступчивости правительства СССР»[1098]. По словам американского посла, правительство США пошло навстречу СССР по многим вопросам: допуск советских инженеров на заводы Райт, продажа бензина, фрахт американских судов, отмена «морального эмбарго» и т. д. В то же время советское правительство за пять месяцев не разрешило корреспондентам США разговаривать по телефону из дома, отказало в ремонте лифтов в домах посольства США в Москве, требовало оплачивать в валюте билеты от Москвы до Владивостока и т. д.[1099]

18 февраля на встрече с Вышинским Штейнгарт предъявил советскому дипломату список претензий США. К ним относилась ситуация с женой американского корреспондента и другими арестованными, имеющими отношение к американским дипломатам и журналистам. Затем Штейнгарт говорил о напряженной обстановке на Дальнем Востоке и на Балканах, о том, что немцы подталкивают Японию на войну против США[1100].

На встрече с Лозовским 15 апреля 1941 г. Штейнгарт помимо старых взаимных претензий привел сведения о предстоящем нападении Германии на Украину и о концентрации немецких войск на советской границе, что, разумеется, Лозовский назвал «слухами». Посол заверил, что «в случае нападения Германии на СССР США будут рады оказать помощь СССР». В заключение беседы он снова подчеркнул: «Остерегайтесь Германии»[1101].

Наконец, 5 июня 1941 г. состоялась последняя перед нападением Германии на СССР встреча Штейнгарта с Лозовским. Американский посол констатировал, что начиная с августа правительство США официально и через прессу выражало желание улучшить отношения с Советским Союзом и удовлетворило большинство его просьб. Но, несмотря на это, не желая ухудшать отношения с США, советское правительство в то же время не идет навстречу Соединенным Штатам даже в тех мелких и незначительных вопросах, по которым они обращались к СССР. Советское правительство требует вернуть балтийские суда и золото, но само продолжает забирать собственность американских граждан в Латвии, Литве и Эстонии. Не возвращается конфискованное имущество посла Биддла. И теперь американское правительство решило поступать в отношении СССР «точно так же, как советское правительство поступает в отношении США», не согласившись, например, продать лен американским фирмам. Правительство США отказалось передавать Советскому Союзу станки. И далее Штейнгарт привел другие аналогичные примеры. В ответ Лозовский начал приводить факты, которые должны были подтвердить недружественную политику США в отношении Советского Союза. Также следовал длинный перечень таких фактов, среди которых было и признание американскими властями несуществующих представителей стран Прибалтики в США.

Американский посол сообщил о переговорах между США и Японией и в заключение снова предупредил Лозовского о скоплении германских войск на западной границе СССР и о своей уверенности, что немцы готовы напасть на Советский Союз. В ответ Лозовский заявил, что СССР спокойно относится ко всяким слухам о нападении на его границах и «встретит во всеоружии всякого, кто попытается нарушить его границы»[1102].

Вот на такой ноте в июне 1941 г. завершились советско-американские контакты. Они показали, что Рузвельт и его администрация критически реагировали на советско-финскую войну, что вытекало и из общих принципов политики США и из конкретной ситуации в мире. При этом, отмечая жесткую реакцию США на эту войну, одновременно укажем на их весьма сдержанную позицию в связи с действиями Советского Союза в Прибалтике.

Лидеры США не скрывали своей поддержки Великобритании, особенно после разгрома Франции, они выражали тревогу в связи с оккупацией Германией ряда европейских стран и ее продвижением на Балканы. Обеспокоенность США была вызвана и союзом Германии с Японией — их главным противником на Дальнем Востоке.

Все это побудило американское руководство приступить к программе перевооружения и к отходу от своей жесткой изоляционистской позиции. При всех симпатиях к Англии Рузвельт и его окружение не прекращали контактов с Германией. Достаточно указать на разрекламированную миссию Уэллеса в Европу, в том числе на его встречи с Гитлером и другими нацистскими лидерами. Совершенно очевидно, что правительство США стремилось если не оторвать СССР от Германии, то во всяком случае ослабить их сотрудничество. И именно вследствие этого в условиях возрастающей опасности для Великобритании американское руководство примерно с августа 1940 г. пыталось улучшить американо-советские отношения (в торговле и в политической сфере). Оно активизировало свои контакты и в Москве и с послом СССР в Вашингтоне.

В то же время американские правящие крути не хотели или не были готовы идти на широкие договоренности с Советским Союзом. Подобно Великобритании они предпочитали общие декларации и призывы, нежели реальные конкретные шаги и готовность удовлетворить советские претензии, как они говорили, «по мелочам», сами цепляясь за эти самые «мелочи». Такой стиль встреч и в Вашингтоне и в Москве создавал впечатление, что в действительности представители американского истеблишмента хотели главным образом ослабить советско-германское сотрудничество и прощупывали обстановку. Конечно, США преследовали при этом более широкие стратегические цели, их вовлеченность в европейские и в мировые дела явно возрастала.

И все же перед Москвой обозначилась возможность если не улучшения отношений, то во всяком случае проведения более позитивного диалога. И это могло происходить при ясном понимании различного, а порой, противоположного подхода обеих стран ко многим международным проблемам при очевидной несовместимости большинства идеологических установок и ценностей.

Мы уже отмечали, что в Москве в целом не решались отойти от курса на союз и сотрудничество с нацистской Германией. Стремительное поражение Франции серьезно подорвало расчеты Москвы на длительное столкновение и противоборство двух капиталистических блоков. Но, как мы видели, разгром Франции не изменил общего курса Москвы. Опасаясь негативной реакции Берлина, советские руководители всячески ограничивали и лимитировали контакты с Великобританией, считая британскую политическую элиту едва ли не главным идейным и политическим противником советской власти.

Однако если осторожность Москвы в отношении Лондона имела какое-то объяснение, то иной могла бы быть линия Кремля в отношении США. Америка формально, да и по существу была нейтральной страной. Мы уже отмечали, что, поддерживая Великобританию, США сохраняли контакт и с нацистской Германией. Это означает, что у Москвы был определенный шанс наладить конструктивный контакт с крупнейшей мировой державой и попытаться создать хоть какой-либо противовес Германии, у которой явно усиливались противоречия с Советским Союзом. Тем не менее в Москве проявляли явную нерешительность. На протяжении всех контактов с представителями США в 1940 — начале 1941 г. советские представители и в Москве и в Вашингтоне, как и их американские собеседники, упорно цеплялись за реальные и мнимые трудности, как правило, мелкие и незначительные, существующие в отношениях между СССР и США, словно сознательно закрывая глаза на то, что советское правительство в трудной и явно ухудшающейся обстановке больше нуждалось в сотрудничестве с США, чем американское руководство с Советским Союзом.

Некоторые историки являются сторонниками точки зрения, что сталинская политика в 1939–1941 гг. была проявлением realpolitik, а отнюдь не базировалась на идеологических постулатах. Между тем именно с точки зрения «реальной политики» для Сталина было бы выгодным развитие отношений с США. В тех условиях трудно было предположить, что Москва могла бы пойти на союз с заокеанской державой, но использование США и для укрепления своих международных позиций и для создания противовеса Германии, а в конечно счете лучших для себя условий в сложной дипломатической игре, которая велась в Европе и в мире с лета 1940 г., давало бы Москве дополнительные шансы.

В конечном счете по разным причинам, но обе стороны не захотели отойти от взятого курса в отношении друг друга. Но они создавали определенный психологический задел, который дал свои плоды. Менее чем через три недели, сразу же после нападения Германии на СССР началось движение к созданию антигитлеровской коалиции с участием СССР, Великобритании и США.

Канун трагедии

Если в конце 80-х — начале 90-х годов основные историографические дискуссии разворачивались вокруг вопросов подлинности секретных протоколов к договору августа 1939 г., их смысла и оценки, то с середины 90-х годов один из главных фокусов внимания был направлен на события первой половины 1941 г. В большой мере это было связано с появлением книг В. А. Суворова (Резуна), пропагандировавшего идею о плане превентивного советского нападения на Германию. Эта тема настолько увлекла исследователей в разных странах, что некоторые другие проблемы как бы отходили на второй план. Ей посвящены всевозможные публикации как в России, так и за рубежом[1103].

Любопытно, что по вопросам всего периода 1940–1941 гг. и в том числе предвоенных месяцев за прошедшие 10 лет в научный оборот было введено явно незначительное число новых документов, которые могли бы внести что-либо принципиально иное в оценку общих и конкретных событий рассматриваемого периода. Может быть два объяснения этому факту: или основные документы уже стали достоянием исследователей, или находящиеся в архивах важные документы еще остаются недоступными.

В этих условиях внимание авторов работ, опубликованных за последние 10 лет, сосредоточено на интерпретации и оценках известных фактов и поиске дополнительных фактов и аргументов для подтверждения тех или иных концепций и точек зрения. Анализируя заключительный период 1939–1941 гг., мы также имеем в виду затронуть ряд проблем, в том числе касающихся так называемой превентивной войны.

При освещении событий конца 1940 — первой половины 1941 г. возникает необходимость ответить на ряд ключевых вопросов. Среди них — степень подготовленности Советского Союза к большой войне и что делалось в этом направлении; оценка в Кремле общего состояния международных отношений и конкретные задачи советской внешней политики; какова была общеполитическая стратегия у Сталина и его окружения после осени 1940 г. и как она реализовалась на практике; состояние советско-германских отношений, знали ли в Кремле о планах и намерениях Гитлера, в том числе касающихся СССР, на ближайшую перспективу; соотношение идеологии и реальной политики в действиях советского руководства и особенности процесса принятия им решений, включая роль различных «групп давления» (военные, идеологический аппарат, партийные и советские верхи и т. д.); наконец, реальные настроения широких слоев населения, степень их доверия к руководству страны и понимание обстановки и готовности к войне.

Ответы на эти и другие вопросы, относящиеся к событиям предвоенных месяцев, невозможны без учета базовых целей СССР, сформировавшихся в результате подписания советско-германских договоров в августе — сентябре 1939 г. и событий 1939–1940 гг. Хронологически заключительный этап предвоенного периода может рассматриваться, по нашему мнению, после визита Молотова в Берлин и принятия «плана Барбаросса» (нападения на Советский Союз).

25 ноября 1940 г. Сталин сказал Димитрову: «Наши отношения с Германией внешне вполне вежливые, но между ними существуют серьезные разногласия»[1104].

Итак, как же можно оценить состояние международных дел с точки зрения советских лидеров в конце 1940 г. Мы уже неоднократно отмечали, что, подписывая договоры с Германией и совершая столь крутой поворот в своей внешней политике, они прежде всего надеялись на военное столкновение двух воюющих империалистических группировок, при котором советская страна останется вне войны, наблюдая, по словам Сталина, как обе враждующие силы будут ослаблять друг друга. В этом, по их мнению, были определенные гарантии безопасности Советского Союза и заинтересованность обоих воюющих блоков хотя бы в его нейтральном статусе. Именно так некоторые современные историки расценивают главную выгоду пакта Молотова — Риббентропа для СССР.

Но данное весьма реальное направление возможной стратегии было вскоре изменено Сталиным. Советские лидеры буквально через месяц дополнили пакт Договором о дружбе и сотрудничестве с Гитлером, ввели в действие целую систему взаимодействия между двумя странами (в экономической, политический и идеологической областях).

«Эйфория» в Москве приняла столь широкий характер, что сопровождалась полным прекращением критики фашизма и даже поражавшими многих положительными словами о гитлеризме как идеологии.

По линии Коминтерна Сталин, мало считаясь с мнением и положением компартий в странах западной Европы, заставил их (вместе с Г. Димитровым) также отказаться от критики фашизма, что привело к ослаблению и дискредитации компартий.

Одновременно вопреки решению оставаться в стороне от воюющих стран московские лидеры свели до минимума свои контакты с Англией и Францией, отказываясь от более активных связей с Англией (даже от заключения торгового соглашения), опасаясь раздражать Гитлера или вызвать в Берлине хоть какое-либо неудовольствие. И все это, видимо, по мнению Сталина, компенсировалось тем, что с согласия Гитлера Москва смогла реализовать свои давнишние стремления. Примерно в течение года после подписания договора Советский Союз вернул себе часть Польши, населенную украинцами и белорусами, добился включения в свой состав Прибалтики, Бессарабии и Северной Буковины и присоединения после тяжелой войны части территории Финляндии.

Эти приобретения рассматривались прежде всего как «возвращение старых российских территорий, расширение зоны социализма», что должно было усилить военную мощь и геополитические позиции СССР, повысить уровень его безопасности. Не говоря об этом публично, советское руководство через своих дипломатов уверяло руководителей Англии и Франции, что все эти меры должны помешать продвижению Германии на Восток. Западные деятели, в целом умеренно реагировавшие на советские действия по присоединению новых территорий, считали, что они в дальнейшем смогут обострить советско-германские отношения к выгоде для Англии, США и их союзников.

Остается неясным ответ на главный вопрос — считал ли действительно Сталин, что, подписав договоры и взяв линию на сближение с Германией, он избегает будущей войны с ней, что сотрудничеству с Германией суждены многие годы и что с германской стороны эти договоры являются лишь поводом избежать войны на два фронта и не снимают одну из главных целей нацистской Германии — сокрушение Советского Союза. Ответ на этот вопрос чрезвычайно важен, ибо он помогает оценить обоснованность тех или иных мероприятий Кремля и причины игнорирования им некоторых явно недружественных шагов Германии уже к лету 1940 г.

Первым отрезвляющим шоком для СССР стал молниеносный разгром Франции. В мемуарах Н. С. Хрущева описаны настроения паники и замешательства в Кремле после известия об этом: «Сталин сыпал отборными русскими ругательствами и сказал, что теперь Гитлер непременно даст нам по мозгам»[1105]. Британский историк Дж. Робертс в связи с этим событием так озаглавил соответствующий раздел своей книги — «Разгром Франции и конец «антисоветского пакта»»[1106]. Над Англией нависла смертельная опасность, и сталинская идея длительной и, может быть, перманентной войны Германии на Западном фронте подверглась серьезной модификации.

Непосредственно в советско-германских отношениях летом и осенью 1940 г. наметился определенный застой, явно сократились дружественные жесты и появилась поначалу незначительная, но очевидная напряженность в отношениях двух стран по ряду проблем.

Летом и осенью 1940 г. перед советским руководством встал вопрос, что делать дальше. И здесь обнаружилось, что у Сталина фактически не было активного плана действий. Могут возразить, что и пассивная, выжидательная позиция — тоже своего рода решение. Но в любом случае она или служит подготовкой для принятия конкретных шагов, или так и останется проявлением именно отсутствия дальнейшей программы, нежеланием или боязнью по-новому оценить ситуацию и что-либо изменить в соответствии с иной обстановкой.

В этой связи для понимания реальных целей обеих сторон может служить визит Молотова в Германию в ноябре 1940 г. Содержание бесед главы советского правительства с Гитлером и Риббентропом показало, что сотрудничество между двумя странами, начатое год с лишним назад, выдыхается. Как выяснится позднее из опубликованных документов, Гитлер уже принял принципиальное решение о начале войны с СССР, и поэтому его разговоры с Молотовым имели характер отвлекающего маневра. Верные своим методам, нацистские лидеры не хотели раскрывать карт и делали это вплоть до 22 июня 1941 г. В то же время они предложили Молотову совершенно нереальный и эфемерный «евразийский план», по которому интересы России направлялись в район Среднего Востока, поближе к Афганистану, Ирану и Индии, чтобы обострить советско-британские отношения. Одновременно германские лидеры жестко отклонили советские намерения на Балканах.

Больший интерес и много вопросов вызывают планы Советского Союза. И из директив делегации и из хода переговоров видно, что Москва, вероятно, хотела прозондировать намерения Гитлера. В позитивном плане Сталин и Молотов не могли выдвинуть что-то новое, кроме предложения с помощью Германии завершить дело с Финляндией и получить военную базу в Болгарии.

Идея о присоединении Москвы к тройственному пакту носила столь абстрактный характер, что вряд ли могла заинтересовать Москву. Гитлер представил ее в таком «глобальном» и эфемерном плане раздела мира на сферы влияния, что сразу же возникали сомнения в реальности и искренности германских намерений. Молотов фактически вернулся из Берлина ни с чем.

Сегодня мы можем заключить, что время, прошедшее после подписания договора с Германией, показало, что Советский Союз стал как бы заложником Германии и ее действий. Это произошло и потому, что в Москве не решились сбалансировать сотрудничество с Германией нормальными отношениями с Англией и Францией и расширением связей с США. Кроме того, Сталин был готов на самый кардинальный поворот в политике, в том числе и в такой священной для СССР области, как идеология и интересы коммунистического движения. Он настолько увлекся, что утратил чувство меры и ощущение реальности. Он поверил заверениям Гитлера, словно забыв сущность тоталитарного нацистского режима, для которого коварство и ложь, насилие и обман были постоянными атрибутами политики. Сталин будто исключал для себя возможность и ошибки, все еще веря, что сможет задобрить фюрера, притупить его бдительность такими бессмысленными жестами, как приветствие по поводу победы над Францией.

Сталин был настолько раздражен реакцией Англии и США на советско-финскую войну, что как будто не обратил внимания на жесткий отказ Гитлера в Берлине, когда Молотов предложил довести прежнюю договоренность о судьбе Финляндии до конца. Фюрер тогда цинично сказал главе советского правительства: «Вы и так много заполучили в Прибалтике и в Восточной Европе». Этот, по терминологии Г. Городецкого, «самообман» помешал Сталину и его соратникам объективно оценивать события почти вплоть до конца 1940 г.

В историографии существуют различные точки зрения по поводу того, когда в Москве началась подготовка к так называемой наступательной войне. Да и сам термин «наступательная война» также получил неоднозначное толкование. А. В. Суворову и его сторонникам он служит доказательством подготовки советским правительством превентивного удара по Германии, при этом называется даже дата — 6 июля 1941 г.[1107] Для ряда исследователей переломной датой называется известная речь Сталина на приеме выпускников военных академий 5 мая 1941 г. Существует, однако, и довольно распространенное мнение, что Сталин полностью не осознал опасность надвигающейся войны и не принял должных мер к отражению агрессии. В этой общей палитре взглядов есть и такие: действия советского руководства были, несомненно, правильными, и ему просто не хватило времени для подготовки к войне.

Мы не имеем документов, которые могли бы подтвердить или отвергнуть ту или иную точку зрения. Нам представляется, что осознание советским руководством надвигающейся опасности не может быть сведено к какому-либо дню. Накопление негативной информации началось, видимо, где-то в конце лета 1940 г. А серьезной отправной точкой стали итоги визита Молотова в Берлин в ноябре 1940 г. и германское продвижение на Балканы. Уже в октябре, как отмечает В. А. Невежин, в советских средствах информации начали прослеживаться антигерманские нотки[1108]. По данным советской разведки, на столе у Сталина стали появляться донесения о возможной подготовке в Германии к нападению на СССР.

Явные советско-германские противоречия в сфере экономических связей также не могли не озадачивать Кремль. Наконец, не только результаты переговоров Молотова в Берлине, но само поведение Гитлера явно свидетельствовали о переменах в планах нацистского руководства. Мы не располагаем точными сведениями, стало ли Сталину немедленно известно об одобрении Гитлером плана «Барбаросса» в декабре 1940 г., но, несомненно, какая-то информация о его существовании не могла не дойти до Кремля.

В конце 1940 —начале 1941 г., как уже неоднократно отмечалось, Германия явно устремилась на Балканы. Присоединение Венгрии и Румынии к тройственному пакту, жесткий ультиматум Болгарии, твердый отказ от признания в этой стране советских интересов и в итоге ее присоединение к пакту, а затем и ввод германских войск в Болгарию наглядно демонстрировали тот факт, что Германия прибирала к рукам Балканский регион. Она действовала вкупе с Италией в противовес Англии, абсолютно, причем уже открыто, не считаясь с Советским Союзом и даже не желая выслушивать его мнение. В Москве понимали, что, проиграв в Болгарии, решившись на прямое обращение к болгарскому руководству, минуя Берлин, СССР лишается едва ли не последних рычагов противодействия Германии.

Оставалась только одна страна, с помощью которой еще можно было вести борьбу, — Югославия. Но, как известно, отчаянные попытки Москвы сохранить свое влияние в Белграде, в результате заключения договора, быстро были пресечены Германией, которая добилась свержения правительства Югославии и затем также ввела туда свои войска.

Таким образом, в сфере геополитики и дипломатии советские возможности были исчерпаны. В области двусторонних экономических и даже политических отношений взаимные упреки и обвинения явно влияли на общий климат взаимоотношений. В то же время для общественности обе стороны продолжали, хотя теперь гораздо реже, делать заявления о сохранении линии на сотрудничество и добрососедские отношения. Впрочем, они делали это вплоть до 22 июня 1941 г.

Посол Шуленбург во время встреч с Молотовым и другими советскими деятелями мало скрывал свое беспокойство и фактически намекал на приближающуюся опасность и на воинственные настроения в Берлине[1109]. Об этом же, хотя и в осторожной форме (зная о настроениях Сталина) неоднократно писал в Москву и советский посол в Берлине[1110].

Таким образом, Сталин снова оказался перед необходимостью принимать какое-либо решение. У нас нет никаких свидетельств о заседаниях в Кремле. Видимо, как это было и раньше, решения принимались в узком составе и без протоколов.

Дневник посещений Сталина позволяет отметить, что интенсивность встреч Сталина с наиболее доверенными ему людьми резко усилилась в конце 1940 — начале (особенно в феврале — апреле) 1941 г. Очевидно, именно тогда, т. е. в самом конце 1940 г., а скорее, в феврале — марте 1941 г. и было принято общее решение[1111].

Собственно выбор действий был невелик. Все возможности были исчерпаны значительно раньше. И теперь, в начале 1941 г. уже не могло быть речи о каком-то кардинальном повороте. Гитлер уже захватил почти всю Европу, включая Балканы. Он отказался от решающей битвы за Англию, опасаясь ее превосходства на море и активного вмешательства Соединенных Штатов Америки.

Советское руководство смогло лишь обезопасить себя от возможной войны на два фронта, подписав договор о нейтралитете с Японией, что, несомненно, может быть оценено как успех внешней политики СССР. Оно даже не рассматривало возможность ориентации на Великобританию, которая была слаба и смогла лишь устоять перед Германией. К тому же предложения Черчилля были весьма расплывчаты. Скорее всего, в Москве понимали, что в случае войны логикой событий СССР и Англия так или иначе окажутся в одном лагере.

Сопоставляя самые различные факты, анализируя меры, принятые в СССР в конце 1940—начале 1941 г., и последующие события, внимательно вчитываясь в выступления и замечания деятелей самого различного калибра, можно прийти к обоснованному заключению: в Москве сделали вывод об обострении международной ситуации и приняли решение начать непосредственную подготовку к возможной большой войне.

Поэтому заявление ряда историков о том, что советское руководство перешло от оборонительной к наступательной тактике, является необоснованным. Главное состояло в том, что началась интенсивная подготовка к войне. Это вывод не зафиксирован специальным постановлением, мероприятия были растянуты по времени. Некоторые из них осуществлялись ранее, еще в 1940 г. и были лишь активизированы весной 1941 г., за ними последовали другие.

Намеченные меры касались прежде всего внутреннего развития Советского Союза. Ознакомление с решениями Политбюро и Секретариата ЦК ВКП(б) с середины и особенно с конца 1940 — начала 1941 г. показывает, что практически на каждом заседании речь шла о производстве новых видов оружия, о срочной модернизации армии. Первые шаги в этой области были предприняты сразу же после подведения итогов советско-финской войны, выявившей слабость Красной Армии, ее технической оснащенности и подготовки командного состава. Приведем лишь некоторые факты.

На заседании Политбюро ЦК ВКП(б) в июле 1940 г. было принято решение о дополнительном финансировании опытных работ по самолетостроению, о создании двухместного самолета первоначального обучения, о синхронных оптических прицелах для бомбомета[1112]. На другом заседании было решено начать изготовление автоматического прибора для вывода самолета из пикирования[1113], о закупках в Германии новых типов авиационной техники[1114], о создании одноместного пикирующего бомбардировщика М-90[1115], об организации производства бронекорпусов и бронемашин к танкам КВ[1116] и т. п.

Упомянутые решения принимались в течение июля — августа 1940 г. Их число неизмеримо возросло в конце 1940 — начале 1941 г. В этой связи стоит обратить внимание на слова Сталина, сказанные им на приеме в Кремле после парада и демонстрации 7 ноября 1940 г. Заявив в свойственной ему манере о необходимости «постепенно переучиваться», он заявил: «Мы не готовы для такой воздушной войны, которая идет между Германией и Англией. Оказалось, что наши самолеты могут задерживаться только 35 минут в воздухе, а немецкие и английские — по несколько часов. Если наши воздушные силы, транспорт и т. п. не будут на равной высоте с силами наших врагов (а такие у нас все капиталистические государства и те, которые прикрашиваются под наших друзей!), они нас съедят»[1117]. Далее Сталин уверял, что, кроме него, никто не занимается этим вопросом и т. д. Г. Димитров писал, что он никогда не видел и не слышал Сталина таким, как в тот вечер[1118]. В конце ноября Сталин в беседе с Димитровым заявил: «Неправильно считать Англию разбитой. Она имеет большие силы в Средиземноморье. Она непосредственно стоит у Проливов… Наши отношения с немцами вежливы, но между нами есть серьезные трения»[1119].

4 февраля 1941 г. во время чествования Ворошилова Сталин как бы начал подводить итоги внешней политики, сказав, что благодаря ей СССР успел и использовал мирные условия. Но проводить политику нейтралитета и быть в стороне от войны помогали армия и флот. «Мы имеем уже 4-миллионную армию наготове для всяких неожиданностей»[1120].

На заседании Политбюро и Секретариата ЦК ВКП(б) помимо программ о перевооружении армии постоянно рассматривались вопросы замены военных руководящих кадров. Этот процесс начался после зимней войны и был ускорен в начале 1941 г. Другой вопрос, насколько все эти меры оказались эффективными, но они определенно были усилены. В апреле в соответствии с указаниями СНК и ЦК ВКП(б) были размещены заказы на авиабомбы и взрыватели, принято постановление «О плане текущих военных заказов на II квартал 1941 г.», а в мае — «О производстве танков Т-34 в 1941 г.» В мае же предпринят ряд мер по прикрытию государственной границы СССР. 23 апреля вышло партийно-правительственное постановление «О новых формированиях в составе Красной Армии» и утвержден «План проведения сборов высшего начсостава, игр, полевых поездок и учений в округах в 1941 г.»[1121].

В то же время следует ясно осознавать, что все же главным признаком изменения линии Кремля были не военные приготовления, поскольку программа перевооружений осуществлялась уже длительное время и первые ее результаты (судя по некоторым высказываниям советских военных) планировалось получить в 1942 г., а политика руководства страны в сфере идеологии и пропаганды, в том числе и по линии Коминтерна. Она позволяет наглядно проследить характер и динамику перемен в советско-германских отношениях, а также те направления, по которым советские лидеры готовились к возможной предстоящей схватке с нацистской Германией.

Весь этот процесс был ранее мало изучен в отечественной историографии, и только сравнительно недавно российский исследователь В. А. Невежин ввел в научный оборот значительное число архивных документов, раскрывающих роль пропаганды и агитации, литературы, искусства и науки, перемен в идеологической сфере. По мнению В. А. Невежина, «пропагандистские структуры, вынужденно «законсервировавшие» свою антифашистскую направленность на первом этапе действия пакта Молотова — Риббентропа, уже с лета 1940 г. стали проявлять активность в деле добывания «негатива», направленного против Германии»[1122]. Особенно это стало заметно в конце 1940 — начале 1941 г. Если ранее нередки были случаи, когда представители ряда печатных изданий получали выговоры за любые антигерманские или антифашистские материалы, то теперь ситуация в корне менялась. Статьи или кинофильмы запрещались за излишне «примиренческий и идиллический» тон в отношении Германии.

28 августа 1940 г. была принята директива Главного политического управления Красной Армии (ГлавПУ) о перестройке партийно-политической работы. Согласно этой директиве всем Военным советам предписывалось преодолевать настроения благодушия. «Каждый военнослужащий должен быть внутренне отмобилизован, с учетом военной обстановки, когда и на Западе и на Востоке полыхает пожар мировой войны»[1123].

В. А. Невежин приводит выдержки из выступления главного идеолога партии А. А. Жданова 30 ноября 1940 г., в котором говорилось об опасном «безмятежном состоянии, о беспечном отношении к вопросам обороны». Он сослался на сталинское высказывание о необходимости готовиться к неожиданностям, чтобы не быть застигнутыми врасплох, и указал на недостатки в подготовке к возможной войне. Жданов отметил: «Некоторые товарищи приходят в ужас от мысли о неизбежности людских жертв и материальных потерь в грядущей войне. Если придется воевать, то мы должны быть не менее энергичными и не менее жестокими, чем наш военный противник»[1124].

Спустя более года после эйфории и успокоенности речь главного советского идеолога звучала совершенно по-иному. Как в этом выступлении, так и во многих других речах, а также документах конца 1940 — начала 1941 г. постоянно обращалось внимание на усиление боевой готовности, на необходимость изживать «мирные» настроения беспечности. Создавалось впечатление, что существовала общая установка. В полной мере это стало очевидным в феврале 1941 г., когда недавно назначенный начальник ГлавПУ А. И. Запорожец направил на имя А. А. Жданова подробную докладную записку о состоянии пропаганды среди населения[1125]. Дневник посещений Сталина фиксирует, что именно в день отправки записки Жданов и Запорожец почти три часа находились в кабинете Сталина[1126]. Данный факт не оставляет сомнений, что записка Запорожца не была его личной инициативой. Она отражала позицию Сталина и Жданова и, вероятно, решения, принятые руководством партии и страны.

Записка Запорожца имела широкий и комплексный характер. В ней предусматривались меры в области пропаганды (в армии и среди гражданского населения), «военизация» пионерской и комсомольской физкультурных организаций, давались поручения издательствам по выпуску литературы о войне и мире, в частности о современной войне. Шла речь и о перестройке научных организаций, Союза советских писателей, Радиокомитета и кинематографии. Им вменялось в обязанность развивать военную пропаганду, даже вести изучение иностранных языков сопредельных стран — «наших вероятных противников».

Проанализировав записку Запорожца, В. А. Невежин делает вывод: объем предполагаемых мер был столь велик, что вряд ли ее автор сформулировал бы свои предложения, не получив предварительно «добро» у вождя либо у его ближайших соратников[1127].

Нам представляется, что в данном случае Невежин сужает постановку вопроса. Записка Запорожца явилась следствием общего решения, которое, видимо, было принято в Кремле на рубеже 1940–1941 гг. Реализация этого решения предполагала действия и меры по различным направлениям. И одно из них касалось вопросов значительных изменений в содержании и формах пропаганды и агитации среди населения. Среди них важное место отводилось повышению боевого духа Красной Армии.

В течение марта — апреля 1941 г. намеченные меры (не только изложенные в записке Запорожца) начали реализовываться, причем весьма ускоренным способом. Были сняты запреты на многие статьи и произведения литературы и искусства, наложенные в конце 1939 — начале 1940 г. либо за их прямую антигерманскую направленность, либо из боязни вызвать недовольство в Берлине. В прессе дали высокую оценку фильму «Александр Невский», удостоенному Сталинской премии в марте 1941 г.[1128], несмотря на его откровенную антигерманскую направленность. Тогда же Сталин предпринял демонстративный шаг, лично позвонив писателю И. Г. Эренбургу. Он похвалил намерение писателя показать оккупационную политику фашистской Германии во Франции[1129]. В апреле во время встречи группы кинематографистов с К. Е. Ворошиловым писатель Вс. Вишневский заверил маршала, что «у советских людей налицо готовность к войне против Германии, а также сохранились привитые еще до заключения пакта о ненападении антифашистские настроения»[1130]. Наконец, отметим известный факт, когда югославский посол на двусторонних переговорах сообщил Сталину, что правительство Югославии получило информацию о подготовке Германии к нападению на СССР. Сталин поблагодарил посла и сказал: «Мы готовы, если им, немцам, угодно — пусть пойдут»[1131].

С 25 марта по 5 апреля был осуществлен новый частичный призыв в Красную Армию, что позволило увеличить ее численность на 300 тыс. человек[1132]. В ряде работ сторонников версии о подготовке Советского Союза к нанесению превентивного удара по Германии в качестве аргументов выдвигалась мысль, что советские руководители объявили «мобилизационную готовность». Представляется, что подобные рассуждения основаны на неправильном толковании слова «мобилизация». В русском языке, как известно, существует двоякое значение этого слова: одно — непосредственный призыв в армию, особенно в условиях войны, другое имеет более общий смысл, включая состояние напряжения сил, готовность сконцентрироваться на тех или иных задачах.

Применительно к предвоенным событиям, конечно, речь не шла о какой-либо конкретной мобилизации. Термин «мобилизационная готовность» употреблялся советскими руководителями еще с весны 1940 г. как призыв не успокаиваться, не почивать на лаврах, а находиться в состоянии готовности к испытаниям или к возможным осложнениям, вплоть до опасности войны.

Одно из первых упоминаний слова «мобилизация» мы находим в докладе Молотова на заседании Верховного Совета СССР 1 августа 1940 г., когда он завершил свое выступление следующим заявлением: «Чтобы обеспечить нужные нам дальнейшие успехи Советского Союза, мы должны всегда помнить слова товарища Сталина о том, что «нужно» весь наш народ держать в состоянии мобилизационной готовности перед лицом опасного военного нападения, чтобы никакая «случайность» и никакие фокусы наших внешних врагов не могли застать нас врасплох»[1133]. В дальнейшем, в 1940 г. и особенно в начале 1941 г. слова о «мобилизационной готовности» неоднократно употреблялись деятелями разного уровня, но отнюдь не подразумевали призыв к мобилизации. Речь все же шла о необходимости отказаться от «беспечности», об осознании возросшей внешней угрозы. При этом, разумеется, имелась в виду именно опасность со стороны Германии.

В контексте событий тех месяцев в словах о «мобилизационной готовности» был заложен определенный смысл. Они отражали явное намерение власти подготовить народ к военной угрозе, но отнюдь не предполагали каких-либо определенных шагов.

Обсуждение ситуации и определение мер по подготовке к войне проходило и в органах разведки. П. А. Судоплатов вспоминал в своей книге, что в начале 1941 г. состоялось совещание руководства Разведуправления Красной Армии и оперативного управления Генштаба, на котором обсуждался вопрос о состоянии немецких и японских вооруженных сил. Главным был вопрос — предполагает ли военная разведка и НКВД одновременное начало военных действий против СССР как на Западе, так и на Дальнем Востоке. В итоге было принято решение, доложенное высшему руководству: «Ограничиться активной обороной на Дальнем Востоке и развернуть на западном направлении главные силы и средства, которые были бы готовы не только отразить нападение на Советский Союз, но и разгромить противника в случае его вторжения на нашу территорию». При этом ясно говорилось, что речь идет именно о Германии и ее союзниках[1134].

В общем комплексе мероприятий, отражающих новый подход к международной обстановке, следует отметить действия Сталина в военной сфере. В середине декабря 1940 г. в Москве было созвано совещание высшего командного состава для выработки мер по преодолению недостатков, отмеченных специальной комиссией ЦК, которая была создана незадолго до совещания[1135]. Перед его началом и в дальнейшем к Сталину стала стекаться разнообразная информация о подготовке Германии к войне против СССР. Не будем забывать, что и само совещание было созвано вскоре после того, как Гитлер подписал директиву № 21 об операции «Барбаросса» (хотя, может быть, в Москве и не имели об этом подробной информации).

Выступавшие на совещании нарком обороны С. К. Тимошенко и Г. К. Жуков не скрывали своей тревоги по поводу складывающейся обстановки и говорили о необходимости срочных шагов по укреплению обороноспособности страны. В своих воспоминаниях Жуков писал, что сразу после окончания совещания их вызвали к Сталину. Он был мрачен, «это уже был не тот Сталин», которым его привыкли видеть. Чувствовалась его явная обеспокоенность ситуацией и резкой критикой состояния армии и деятельности Наркомата обороны[1136].

Как следствие, в первой половине января были проведены два войсковых учения, на которых Жуков и его подчиненные проигрывали различные варианты отражения нападения и возможных контрударов Красной Армии[1137]. Учения подтвердили неподготовленность армии к ведению активной и успешной обороны. Известный советский военачальник маршал М. В. Захаров писал в своих мемуарах: «Результаты учений показали, что оперативно-стратегическое мышление большинства командиров высшего уровня далеко от совершенства и требуются дальнейшие кропотливые и непрестанные усилия по оттачиванию навыков руководства и управления крупными формированиями, полному овладению характером современных операций, их организацией и планированием и затем осуществлением их на практике»[1138].

Констатацией этих факторов дело, как известно, не ограничилось. 13 января 1941 г., т. е. сразу же после учений, Сталин уволил К. А. Мерецкова с поста начальника Генерального штаба и назначил на эту должность Г. К. Жукова. Одновременно были сняты со своих постов многие командиры из высшего командного состава в центре и на местах.

Все эти события явно вписывались в общий контекст того поворота, который происходил в оценке ситуации и выработке действий советского руководства и Сталина в начале 1941 г.

Мы подходим теперь к событию, вокруг которого именно в последние 10 лет развернулись острые дискуссии и споры.

Решения советского руководства в области пропаганды, выступления А. А. Жданова, записка А. И. Запорожца и т. п. оставались неизвестными широким кругам населения. Все это предназначалось как руководство к действию лишь для советского и партийного актива.

Но совершенно очевидно, что назревание войны с могущественным противником требовало ориентации всего населения страны, которому в течение почти полутора лет внушали мысль об устойчивости сотрудничества и даже дружбы с Германией, об успехах советской политики «в деле обеспечения мира для народов Советского Союза». И даже война с Финляндией, а тем более акции по присоединению части Польши и Прибалтики не требовали пропагандистских мер по «военному воспитанию народа». В своей речи на пленуме ЦК ВКП(б) по итогам советско-финской войны Сталин много говорил о настроениях беспечности и «шапкозакидайства». Теперь же речь шла о подготовке к «большой войне», и требовались неординарные действия и заявления.

5 мая 1941 г. Сталин выступил с речью перед выпускниками военных академий в Кремле. Эта речь также не была опубликована в то время, хотя информация о ней давалась в газетах. Дискуссии вокруг выступления советского лидера сразу же приобрели и продолжают носить характер некой мифологии. Сведения о содержании речи проистекают из двух источников — из воспоминаний военачальников, присутствовавших на заседании, и из материалов допросов советских военнопленных, пущенных в оборот нацистской пропагандой еще в годы войны и служивших оправданием при нападении Германии на СССР: Гитлер и Геббельс заявили 22 июня 1941 г., что они якобы упредили советское наступление.

Но особенный всплеск и остроту проблема получила после выхода в свет книг А. В. Суворова[1139]. В значительной мере его утверждения о том, что Москва готовила превентивную войну против Германии, базировались именно на речи Сталина 5 мая 1941 г., хотя при издании его первой книги текст речи еще не был опубликован.

В многочисленных книгах и статьях российских и зарубежных авторов были выдвинуты разнообразные версии об этой речи, записи которой впервые в России были опубликованы лишь в 1990 и 1995 гг.[1140] Некоторые историки, стоящие на «крайних» позициях, уверяли, что в этой речи Сталин изложил программу наступления против Германии и что вместе с планом, предложенным Жуковым и Тимошенко, она составила основу для нанесения превентивного удара против Германии, названного Сталиным «наступательной войной». Другие авторы оценивали эту речь как чисто пропагандистское выступление, не имеющее практического смысла и не связанную ни с какими планами «наступательной войны». Ряд авторов заняли компромиссную позицию.

Прежде чем высказать свои соображения, обратимся к изложению основных положений речи. Сталин разделил ее на две части. В первой он говорил о состоянии боевой подготовки Красной Армии. Основной его тезис сводился к тому, что после завершения процесса перевооружения Красная Армия стала «современной армией», которая извлекла уроки из войны против Финляндии и «из современной войны на Западе».

Во второй части, повторив свои прежние замечания о причинах побед Германии в 1940–1941 гг., Сталин заявил, что немецкая армия хорошо училась и критически пересмотрела причины своего поражения в 1918 г., лучше вооружила армию, обучила ее новым приемам ведения войны. Он подчеркнул, что немцы потерпели поражение в 1916–1917 гг., потому что вели войну на два фронта, чего не произошло теперь.

Далее им был поставлен вопрос: действительно ли германская армия непобедима, и сам же ответил на него: «В мире нет и не было непобедимых армий». «Сейчас германская армия идет с другими лозунгами, чем это было при начале войны. Она сменила лозунги освобождения от Версаля на захватнические», но германская армия «не будет иметь успеха под лозунгами захватнической, завоевательной» войны.

Ряд историков приводят отзывы некоторых свидетелей, которые цитируют места, не попавшие в официальное изложение речи. К ним относятся прежде всего слова о том, что Сталин критически отозвался об агрессивных действиях Германии, связав это с такой ответной советской мерой, как якобы прекращение поставок стратегического сырья и зерна из Советского Союза. Затем, по некоторым свидетельствам, Сталин якобы сказал о неизбежности вооруженного столкновения с Гитлером, и если нарком по иностранным делам и его аппарат «сумеют оттянуть начало войны на два — три месяца — это наше счастье»[1141].

По данным другого свидетеля — писателя В. В. Вишневского были сказаны и такие слова: «Под лозунгами против Версаля Гитлер одержал ряд успехов, но впереди — большая борьба; поскольку Франция и Англия потерпели поражение от Германии, то «большая борьба» будет вестись с другими державами, имея в виду США и Советский Союз»[1142]. По сведениям А. Верта, Сталин также заявил: «Англия еще не побеждена, и роль американского потенциала будет все возрастать»[1143].

На этом официальная часть встречи с выпускниками военных академий была закончена. После этого состоялся традиционный банкет, во время которого Сталин сделал заявление, вокруг которого развернулись (и продолжаются) столь острые споры и дискуссии. Нам известно его содержание из записи К. Семенова. В связи с предложенным тостом «За мирную сталинскую внешнюю политику» советский лидер неожиданно прервал оратора и сказал буквально следующее:

«Разрешите внести поправку. Мирная политика обеспечивает мир нашей стране. Мирная политика дело хорошее. Мы до поры до времени проводили линию на оборону — до тех пор, пока не перевооружили нашу армию, не снабдили армию современными средствами борьбы. А теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для современного боя, когда мы стали сильны — теперь надо перейти от обороны к наступлению.

Проводя оборону нашей страны, мы обязаны действовать наступательным образом. От обороны перейти к военной политике наступательных действий. Нам необходимо перестроить наше воспитание, нашу пропаганду, нашу агитацию, нашу печать в наступательном духе. Красная Армия есть современная армия, а современная армия — наступательная»[1144].

По сведениям присутствующего на банкете Э. Муратова Сталин добавил:

«Основная угроза СССР исходит от Германии, а спасти Родину может лишь война против фашистской Германии и победа в этой войне. Я предлагаю выпить за войну, за наступление в войне, за нашу победу в этой войне»[1145].

В дневниковой записи Г. Димитрова эта фраза Сталина изложена так:

«Наша политика мира и безопасности есть в то же время политика войны. Нет обороны без наступления. Надо воспитывать армию в духе наступления. Надо готовиться к войне»[1146].

В различных книгах, со ссылкой на те или иные источники, приводятся версии этих слов. Но все авторы сходятся во мнении, что Сталин призвал к наступательным действиям и к подготовке к войне. В. А. Невежин ссылается на некоторые источники, согласно которым советский лидер призывал к «расширению социализма силой оружия». Но такие слова нигде не подтверждаются. Вряд ли он мог позволить себе так говорить, учитывая его известную осторожность.

Сакраментальные слова Сталина о «наступательной войне» стали теми аргументами, на основе которых В. А. Суворов и его сторонники утверждали, что он именно тогда призвал готовиться к нападению на Германию, т. е. фактически сформулировал и идею «превентивной войны».

Итак, каков же был реальный смысл, цели и содержание сталинской речи. Главное, по нашему мнению, состоит в том, что это выступление явилось составной частью мероприятий, которые вытекали из изменения советского внешнеполитического курса в первые месяцы 1941 г.

Сталин не появлялся на публике уже длительное время, и его короткие заявления 5 мая 1941 г. явно имели программный и нарочито неординарный характер. Речь и, разумеется, реплики не были напечатаны, они предназначались для узкого круга, но Сталин и его окружение исходили, очевидно, из того, что основные идеи станут известны активу Красной Армии. Поэтому адресат сталинских заявлений был довольно широк — они были обращены к партийному, советскому и военному активу, не исключалась и утечка об этом за границу.

Мы уже отмечали, что следствием перемены стали новые установки идеологическому и пропагандистскому аппарату. Их озвучивание и реализацию взяли на себя А. А. Жданов и его приближенные. Теперь в качестве аудитории был выбран армейский актив. Подчеркиванием значения этого стало то, что новые идеи провозгласил сам Сталин.

Анализируя речь советского лидера, можно прийти к следующим выводам:

1. Центральным пунктом стало указание на коренные изменения международной обстановки, прежде всего характера войны со стороны Германии. Глава страны как бы оправдывался за союз с Гитлером, отделив начальный этап войны, когда Германия шла под антиверсальскими лозунгами, от последующих событий, когда она перешла к реализации захватнических целей. Советский лидер нашел удобную форму сравнения действий Гитлера с эпохой Наполеона, когда также менялись цели войны. И поэтому вся советская политика получила не только объяснение, но и оправдание. А то, что Сталин постоянно думал об этом, говорит его частое возвращение к объяснению причин и сущности союза с Гитлером, включая и его речь уже после победы.

С учетом этой логики он мог оправдывать и свертывание критики фашизма после подписания пакта с Германией и другие мероприятия.

2. В новой ситуации менялся и главный враг Советского Союза из постоянно враждебного капиталистического окружения. Сталин не упоминал (это делали постоянно и он и его соратники) Англию как главного поджигателя войны и США как страну с наиболее захватническими целями. Теперь основным противником страны социализма становилась Германия. Сталин не развивал эту тему, но упомянул ее ясно и прозрачно. И если учесть, что двумя месяцами раньше соответствующие указания были даны средствам пропаганды, которые постепенно возвращались к критике фашизма и это же было разрешено компартиям, то теперь они доводились до армии.

3. В этих условиях страна должна была отказаться от «настроений благодушия и успокоенности, мобилизоваться, проникнуться боевым духом». Важной задачей было и преодоление пацифистских настроений, ориентация на активную воинственную критику империализма и агрессивных завоевательных войн, которые империализм вел и ведет в настоящее время. Москва как бы возвращалась к идеологии и риторике 30-х годов в освещении проблем войны и мира, важными элементами которой была и критика так называемого абстрактного пацифизма.

4. Спустя год после своего выступления на пленуме ЦК по итогам советско-финской войны, когда и техническое состояние армии и способы ведения войны были подвергнуты довольно резкой критике, Сталин взял иной тон. Он внушал мысль, что благодаря принятым мерам страна имеет современную армию.

В разное время он особенно негативно отзывался об оснащении авиации, но сейчас, по словам советского руководителя, ситуация улучшилась, и самолеты отвечают современным требованиям. Сталин пытался обосновать, что он успешно использовал союз с Германией для перевооружения армии.

5. В этом же контексте развивалась идея о том, что нельзя считать германскую армию непобедимой. Он снова связал это с изменениями ее целей. Теперь, когда она перешла к захвату чужих территорий, изменился ее дух и боеспособность. И как следствие она перестала быть непобедимой. И в этом случае Сталин как бы оправдывал свои прежние слова и линию советской пропаганды, превозносившие силу немецкого оружия, ее техническую оснащенность, превосходство над армией Франции и других стран Европы. Призывая готовиться к войне, советский лидер должен был явно снизить боевые возможности предполагаемого противника, чтобы преодолеть и в армии и у населения настроения беспокойства перед мощью германской армии, особенно с учетом его слов о том, что Красная Армия стала сильной современной армией.

Трудно сказать, насколько реально Сталин верил в боеспособность Красной Армии. Он словно успокаивал себя и старался внушить уверенность другим. Хотя надо иметь в виду, что программа перевооружения Красной Армии была рассчитана, как мы отмечали, до 1942 г.

Однако Сталин все же недооценивал силу германской армии и переоценивал возможности Красной Армии. Как известно, утверждения о качестве советских самолетов и танков в большой мере оказались блефом, они как раз не соответствовали требованиям современной войны, и понадобились огромные усилия, чтобы уже в условиях войны провести кардинальное перевооружение советских вооруженных сил. И когда мы справедливо упрекаем советское руководство за плохую подготовленность к войне, то имеем в виду и техническое состояние армии, и явные упущения в оперативном управлении, и отсутствие учета современного опыта ведения войны.

Поэтому следует признать, что в словах Сталина 5 мая было больше пропагандистского смысла и как раз тех настроений самоуспокоенности, против которых он и выступал.

6. В заключение остановимся на наиболее сложном вопросе, касающемся понятия «наступательной войны». Мы уже отмечали различные точки зрения, имеющиеся в исторической литературе.

Существуют как бы два значения термина «наступательная война». Одно — более обиходное и привычное для сталинской терминологии. Неоднократное употребление в речи слов «наступательный дух», «переход от обороны к наступлению», «наступательная война» и т. п., по нашему мнению, вписывалось в общую тональность его призывов к активности, к мобилизационной готовности, к преодолению беспечности и благодушия. Кроме того, оно также совмещалось с акцентом на изменение ситуации в связи с переходом Германии к захватнической войне. Советский лидер как бы объяснял, что на первом этапе, в условиях тесного союза и сотрудничества с Германией, Советский Союз мог довольствоваться стратегией обороны и накопления сил и не противодействовал Гитлеру. Теперь же обстановка диктовала переход к наступательной стратегии.

Употребление понятия «наступательная война» означало и изменение в старых лозунгах и чисто военных установках. Прежняя идея, что «мы не отдадим врагу ни пяди своей территории», теперь представлялась Сталину, видимо, уже недостаточной. Речь шла, очевидно, о том, что война может вестись на вражеской территории и привести к расширению социализма.

Итак, понятие «наступательная война» означало скорее общий призыв, некое иносказание, нежели идею непосредственного упреждающего удара и установку на превентивную войну, тем более с указанием конкретной даты, как это делает Суворов и его адепты. В этом плане второй смысл понятия «наступательная война», означавший именно планы подготовки нападения на Германию, не подтверждается ни реальным состоянием армии, ни политической ситуацией, ни иными факторами.

Как известно, для начала наступление (как пишет Суворов, 6 июля) нужна была многомесячная подготовка. Между тем непосредственной подготовки даже к тактическому развертыванию армии не производилось вплоть до самого нападения Германии. В отношениях с возможными союзниками — Англией и США в апреле — июне 1941 г. ничего нового не происходило, не было ни намеков, ни зондажей.

Речь Сталина явно нацеливала армию и народ на общий настрой к предстоящей войне с Германией, но не на конкретные сроки возможного столкновения. Правда, и мы уже цитировали эти слова, однажды Сталин сказал, что если Молотов и его дипломаты дадут нам 2–3 месяца передышки, то это «будет прекрасно». Может быть, этим руководствуются сторонники суворовской версии, когда они прибавляют именно два месяца к дате 5 мая. Но это шло не от реальностей. Сталинские слова о 2–3 месяцах означали, скорее, расхожее выражение, чем чисто конкретный смысл.

Таков был смысл и направленность сталинских высказываний 5 мая 1941 г. Они составили один из важных и ключевых компонентов политики переориентации, решение о проведении которой было принято, по нашему мнению, в начале 1941 г. Она стала реализовываться в области идеологии и пропаганды.

В то же время отметим, что все эти заявления не были рассчитаны на публикацию. В печати и в общении с немцами Москва соблюдала осторожность. Советские официальные лица уверяли, что, хотя отношения с Германией обострились, СССР сохраняет приверженность прежним с ней договоренностям.

В связи с оценкой сталинской речи 5 мая и с вопросом о так называемой превентивной войне в исторической литературе обсуждается записка, составленная Г. К. Жуковым и С. К. Тимошенко и адресованная Сталину, с подробным описанием упреждающего удара Красной Армии против немецких войск. В записке отмечаются направления ударов и продвижение советских войск, их состав и численность[1147]. Для суворовской версии эта записка является чуть ли не решающим аргументом.

Однако укажем, что записка представляет собой черновую рукописную запись с чьими-то пометками (но ясно, что не Сталина) и может быть одним из документов, оставленным в оперативном управлении Генштаба. Исходя из нашей версии, что в начале 1941 г. было принято политическое решение о подготовке к возможной войне, представляется, что указания об этом получили различные ведомства и, конечно, руководящий состав Красной Армии. Нет ничего удивительного, что в числе различных подготавливаемых в Генштабе вариантов мог быть и такой, в котором говорилось и о нанесении упреждающих ударов. Составление подобных вариантов входило в обычную практику любого военного ведомства. Они вполне укладывались и в сталинские идеи, изложенные 5 мая, о «переходе от обороны к наступлению». Собственно эта записка явилась как бы продолжением тех предложений и планов, которые готовились в Генеральном штабе и ранее. Одна из записок была составлена еще летом 1940 г.[1148] Другие возможные варианты действий излагались в выступлениях С. К. Тимошенко и Г. К. Жукова на совещании командного состава Красной Армии в декабре 1940 г.[1149]

Во всех этих планах споры шли о том, где лучше всего концентрировать наибольшие силы — в районе Польши или на южном направлении и т. д.

Существование подобных документов вполне объяснимо, но никаких конкретных последствий они не имели. Неизвестно даже, дошла ли записка до адресата. Нет сведений ни о какой реакции Сталина на нее. Она так и осталась одним из черновых проектов Генерального штаба Красной Армии.

Подтверждением характера намечаемых мер может служить и последовавшее буквально в тот же день 5 мая решение о назначении Сталина на пост Председателя Совета Народных Комиссаров (вместо В. М. Молотова). Таким образом, в его руках концентрировалось не только высшее партийное руководство, но и обязанности главы исполнительной власти. Совершенно очевидно, что это говорило о чрезвычайном положении.

По иронии судьбы это происходило ровно два года спустя после назначения Молотова на пост наркома по иностранным делам вместо М. М. Литвинова. Тогда это означало поворот от ориентации на соглашение с Англией и Францией в сторону Германии. Теперь, видимо, принятое решение должно было свидетельствовать о переходе от партнерства с Германией к подготовке войны с ней, поскольку, судя по многочисленным фактам, нацистское руководство брало курс на войну против Советского Союза.

В течение мая — июня шли совещания в различных ведомствах страны, на которых осуждались необходимые меры во исполнение сталинских указаний.

8 — 9 мая в Секретариате ЦК ВКП(б) прошла встреча редакторов центральных газет и журналов. С докладом выступил секретарь ЦК А. С. Щербаков. Фактически он повторил основные положения сталинской речи от 5 мая: и о «смене лозунгов», и об изменении характера войны (даже сравнение Гитлера и Наполеона), о необходимости преодолеть «самодовольство», «развеять миф о непобедимости германской армии», о перестройке армии на основе учета опыта войн, наконец, призыв к наступательной войне[1150]. Секретариат ЦК решением от 9 мая дал указание действовать в духе сталинских идей.

Подобные совещания были проведены и среди деятелей творческой интеллигенции. На большом совещании кинематографистов выступал А. А. Жданов. Он заявил, что «генеральная линия» руководства предполагала в том числе и расширение «фронта социализма» (он привел примеры Прибалтики, Западной Украины и Западной Белоруссии, Бессарабии и Северной Буковины). «Если обстоятельства нам позволят, то мы и дальше будем расширять фронт социализма», — заявил Жданов, назвав это генеральной целью. Он призвал «прививать народу непримиримость к врагам социализма, готовиться нанести смертельный удар любой буржуазной стране или любой буржуазной коалиции, а главное, воспитывать людей в духе активного, боевого, воинственного наступления». Жданов также прямо заявил, что «столкновение между нами и буржуазным миром будет и мы обязаны кончить его в пользу социализма»[1151].

Как видно, Жданов развивал сталинские положения, также как бы оправдывая прежнюю политику страны. Он ни слова не сказал о сотрудничестве с Германией, зато повторил тезис о нашей независимости и самостоятельности. Наконец, он прямо признал неизбежность столкновения СССР с буржуазным миром.

14 мая было созвано совещание по вопросу «политзанятий в Красной Армии» с участием А. А. Жданова, Г. М. Маленкова и руководства Красной Армии[1152]. 20 мая на собрании работников аппарата Президиума Верховного Совета выступал М. И. Калинин, который также говорил в духе сталинской речи, в том числе и о «расширении зоны коммунизма». Выступая 5 июня перед выпускниками Военно-политической академии, он заявил: «Мы не знаем, когда будем драться: завтра или послезавтра, а при таких условиях нужно быть готовым сегодня»[1153]. Советские лидеры явно возвращались к риторике прежних лет, направляя главное внимание на поднятие «боевого духа», на наступательный характер всей идеологической работы.

Зная особенности процесса принятия решений в советском и партийном руководстве, можно с большой степенью уверенности сказать, что, взяв курс на подготовку к возможному столкновению с Германией, оно пропагандировало и разъясняло его в своих выступлениях перед различными аудиториями. Не вызывает сомнений, что в их основе лежала речь 5 мая 1941 г., которая была не обычным сталинским экспромтом, а заранее обдуманным выступлением, разумеется, в привычном для советского вождя обрамлении.

В данном контексте стоит обратиться к теме, которая также служит в течение многих лет предметом острых дискуссий и догадок. Речь идет о тех многочисленных предостережениях и информации, которая стекалась к Сталину о готовящемся в самое ближайшее время нападении Германии на Советский Союз.

Донесения из различных источников в большинстве случаев поступали начальнику Разведывательного управления Красной Армии Ф. И. Голикову, наркому внутренних дел Л. П. Берия и наркому государственной безопасности В. Н. Меркулову, которые передавали их Сталину. Например, еще 20 марта 1941 г. Голиков направил Сталину сводную записку обо всех военных передвижениях. Однако общий вывод Голикова состоял в том, что наиболее вероятно военные акции против СССР начнутся после победы Германии над Англией или после заключения почетного мира Англии с Германией[1154].

В публикации документов «1941 год» собраны практически все известные донесения из самых различных источников о готовившемся нападении Германии на Советский Союз[1155]. Поток таких сообщений особенно усилился с начала апреля 1941 г. В них речь шла и о крупных передвижениях немецких войск к границам СССР, и о подготовке германских учреждений к войне, и о деятельности немецкой дипломатии по привлечению к предстоящему походу против Советского Союза государств, находящихся в орбите германского влияния.

В течение всего апреля и особенно в мае во многих донесениях советских резидентов из Германии и других стран подробно перечислялись и назывались те немецкие части, которые перемещались из восточной части Германии по польской территории и размещались совсем вблизи границ Советского Союза. Наиболее часто подробные сообщения, попадавшие к Сталину, поступали от советских резидентов, действовавших под кличками «Лицеист», «Корсиканец», «Захар» и «Марс» из Будапешта, «Софокл» из Белграда, «Старшина» из Берлина, источников в германском министерстве авиации и т. д.

В апреле — мае к Сталину направились уже сводные данные, составленные в Наркомате госбезопасности от В. Н. Меркулова и в Разведуправлении Генерального штаба Красной Армии (от Ф. И. Голикова). В этих материалах приводились подробные данные о перемещениях немецких войск, о распоряжениях разных германских ведомств, о заседаниях в Берлине с участием представителей германского высшего руководства, в том числе и военного командования, об инструкциях германским дипломатам. Во многих донесениях называются различные конкретные даты предстоящего нападения. (В основном они варьировались по времени от конца мая до середины июля 1941 г.)

В своей совокупности все эти данные должны были составить у Сталина представление о том, что Германия усиленно готовится к нападению на СССР в самое ближайшее время. Подобные сообщения шли и в июне 1941 г.

В сборнике приведена сводная таблица сообщений агентов из Германии о ее подготовке к войне против СССР за период с 6 сентября 1940 по 16 июня 1941 г. Информация в Москву шла помимо советских резидентов в Германии также из других стран (из Японии от Зорге), от немецких антифашистов, в том числе и от перебежчиков — солдат, находившихся на советско-германской границе, буквально накануне войны. Мы уже упоминали, что югославский посол в Москве сообщил Сталину по поручению своего правительства о готовящемся нападении Германии на СССР, о чем его информировал германский министр во время беседы. О том же уведомлял Сталина премьер-министр Великобритании в специальном послании. Сигналы шли и из Вашингтона.

Во всех донесениях примерно назывались совпадающие сроки нападения — последняя декада июня 1941 г. (а Зорге, как известно, назвал даже точную дату — 22 июня)[1156]. На многих из них имеются пометки Сталина. Он, как правило, в резкой форме выражал неодобрение или несогласие с предупреждениями, часто даже бранными словами в адрес «так называемых информаторов и резидентов»[1157]. По воспоминаниям Ф. И. Голикова, он боялся докладывать Сталину о предупреждениях, зная его раздраженную реакцию на подобные донесения.

Сталин считал (выразив это в виде пометки на одном из агентурных донесений), что это была дезинформация, в большинстве случаев подготовленная в Англии с единственной целью столкнуть Германию и Советский Союз.

Особые вопросы вызывает такая сталинская реакция в начале 1941 г., когда руководство страны, обеспокоенное политикой Германии, начинает готовить народ к предстоящей войне. И в этой ситуации Сталин не хочет верить никому, даже сообщениям перебежчиков с немецкой стороны.

Многие исследователи пытались трактовать подобный феномен, когда лидер страны в критический момент не желал прислушиваться к многочисленным предупреждениям. Ряд историков определяют подобную реакцию как «необъяснимую, иррациональную», серьезным образом повлиявшую на неподготовленность страны к отражению агрессии.

Существуют различные объяснения такой позиции вождя, включавшей политические и психологические факторы. В общем их комплексе, оказывавших, видимо, влияние на Сталина, следует отметить и информацию о разногласиях в высших кругах Германии. Вероятно, она искусно подбрасывалась из Берлина не только в Москву, но и в другие страны. Ее главный смысл состоял в том, чтобы показать, что немецкие военные выступали за войну на Востоке, в то время как многие политические деятели, особенно из ведомства Риббентропа, были готовы к продолжению сотрудничества с Москвой. Сведения такого рода поступали к Сталину от советской агентуры и докладывались ему главой Наркомата госбезопасности Меркуловым и руководителем военной разведки Голиковым. В некоторых даже говорилось о «расколе» в немецком руководстве. Об этих донесениях подробно рассказывает в своих воспоминаниях Р. Судоплатов. Информация поступала из Лондона и Стокгольма, а также из советского посольства в Берлине.

20 марта 1941 г. Голиков направил Сталину подробный отчет, как бы обобщающий всю информацию. По мнению главы советской военной разведки, в германских правящих кругах существуют две противоположные точки зрения. Одна из них заключается в том, что СССР в настоящее время слаб в военном отношении, поэтому следует использовать удобный момент и вместе с Японией покончить с СССР и освободиться от пропаганды и от домоклова меча, висящего все время над Германией. Другая состоит в том, что русские солдаты сильны в обороне, это доказано историей. Рисковать нельзя. Лучше поддерживать с СССР хорошие отношения[1158].

Идею о разногласиях продвигал и посол Шуленбург, пытаясь уговорить Сталина не делать поспешных выводов, а продолжать посылать сигналы в Берлин, даже в виде личного послания Гитлеру. Известно, что Шуленбург, находясь в Берлине, был принят Гитлером и стремился убедить фюрера в продолжении сотрудничества с Советским Союзом. Гитлер не раскрывал ему всех карт. Шуленбург, хотя и чувствовал, что ситуация становится критической, все же еще питал какие-то иллюзии. Эта линия посла прослеживается во многих его донесениях в Берлин, в беседах с дипломатами других стран. Она видна из мемуаров Риббентропа, из книги советника германского посольства в Москве Хильгера и других источников. О серьезных разногласиях между группой Геринга и Риббентропа в связи с отношениями с СССР говорится и в одном из сообщений агента из Берлина[1159].

В таком же контексте следует оценить и усиленно распространяемые слухи о готовящемся широком соглашении Москвы и Берлина о новом разграничении сфер интересов, о согласии СССР предоставить Германии серьезные экономические привилегии на Украине. Информация об этом приходила к Сталину из Лондона (со ссылками на Foreign Office) и от хорошо информированных шведских дипломатов. Г. Городецкий даже так озаглавил одну из глав своей книги, посвященных 1941 г. — «Политика уступок агрессору. Новый германо-советский пакт?»

В некоторых материалах от апреля 1941 г. из Берлина от источников, заслуживающих доверия, содержится информация о подготовке «некоего ультиматума»[1160], который Германия намеревалась предъявить Советскому Союзу. Последующее изучение германских документов показало, что никакой подготовки ультиматума не было. Зато 30 апреля Сталину было доложено о предстоящих немецких экономических требованиях по вопросам, связанным с поставкой сырья. Через несколько дней поступило сообщение, что вся концентрация войск — это лишь средство давления на СССР, а 8 мая — информация о том, что вопрос об ультиматуме продолжает обсуждаться в немецких правящих кругах.

25 мая в одном из донесений выражалась уверенность, что сосредоточение немецких войск на границе ставит одной из целей сделать Сталина более сговорчивым в вопросах поставки в Германию необходимых ей товаров и особенно нефти. Не отрицая наличие планов военных действий, информатор заявлял, что военные вообще любят составлять различные планы на всякий случай[1161].

Важнее, вероятно, что все эти донесения, а скорее всего намеренная дезинформация из Берлина, вполне соответствовали предположениям Сталина и особенно Молотова о возможной «большой игре», которая позволила бы Москве избежать конфликта летом 1941 г. Интересно, что Молотов в последний раз употребил слова о «большой игре» в разговоре с Г. Димитровым 21 июня 1941 г.[1162] Именно этим объясняются и постоянные попытки Молотова завязать через Шуленбурга новый обмен мнений с германскими лидерами, в том числе по вопросам, о которых Гитлер и Риббентроп говорили Молотову в Берлине в ноябре 1940 г.

В эту схему укладываются и донесения Сталину о том, что немецкое руководство рассматривает вопрос о наращивании военных действий против Англии[1163]. Другая версия, также доходящая до Москвы, состояла в том, что существует опасность возможного соглашения Берлина с Лондоном. Она имела целью усилить недоверие Сталина к британскому руководству, в том числе и к предостережениям Черчилля.

В любом случае вся эта информация порождала у Сталина сомнение к сведениям о близком нападении Германии, создавая ощущение, что у него еще есть резервы для различных маневров в отношении Германии. И в этих условиях советский лидер еще более уверовал, что он не должен давать никакого повода Гитлеру для нападения на Советский Союз. Подобная реакция отражала и некоторые общие подходы Сталина к складывающейся ситуации. Принятие решения о подготовке к войне с Германией сочеталось с приверженностью ко многим прежним установкам. В течение января — июня 1941 г. многие советские руководящие деятели неоднократно повторяли, особенно в разговорах с немцами, что СССР продолжает взятый ранее курс и по-прежнему настроен на сотрудничество с Германией.

Существует довольно распространенное мнение, что Сталин не верил или не хотел верить всем предупреждениям из-за боязни дать немцам повод спровоцировать нападение, надеясь на максимальное оттягивание времени.

В этой точке зрения также есть доля истины, но, как нам кажется, есть и другие объяснения. Оценив ситуацию и приняв ряд мер внутри страны, Сталин все же не решился ни на смену курса, ни на решительные действия по приведению страны и армии в боевую готовность. Москва по-прежнему тщательно выполняла свои экономические и торговые обязательства. Известно, что последний советский поезд с зерном и со стратегическим сырьем отправился в Германию буквально накануне германского нападения — в ночь на 22 июня 1941 г.

Мы уже упоминали слова английского посла Ст. Криппса о том, что СССР проводил политику «экономического умиротворения Германии». Как показали события второй половины 1940 — первой половины 1941 г., Сталин отверг и глобальные политические «предложения» Германии (что подтверждает визит Молотова в Берлин), Москва постоянно критиковала все случаи нарушения Германией прежних договоренностей, в том числе и по экономическим вопросам. Но в конечном счете и Молотов и Сталин шли немцам навстречу, соглашаясь на серьезную диспропорцию в экономических поставках в пользу Германии и продолжая поставлять в Германию стратегическое сырье — нефть, зерно и т. д.

Видимо, Сталин полагал, что столь сильная заинтересованность Германии в этих поставках из СССР будет влиять на гитлеровское руководство и станет сдерживающим фактором в его планах нападения на СССР. Очевидно, это обстоятельство также влияло на боязнь Сталина спровоцировать Гитлера и давало ему надежду на оттягивание сроков приближения войны. Именно поэтому Сталин и Молотов уверяли Шуленбурга, чтобы он сообщал в Берлин о намерении Москвы сохранять сотрудничество с Германией.

В течение марта — июня 1941 г. немецкие самолеты постоянно нарушали воздушное пространство Советского Союза. Советское руководство фиксировало это, иногда делая заявления и выражая протесты, но дальше этого дело не доходило. Неоднократные попытки Г. К. Жукова и других военных, приближенных к Сталину, убедить его дать указания о приведении в боевую готовность хотя бы некоторые контингенты войск Западного округа наталкивались на сопротивление. В итоге он решился на эти ограниченные шаги лишь в самые последние дни перед германским вторжением.

И только 9—11 июня, очевидно, в Кремль из разных источников поступила надежная информация о возможном нападении Германии на СССР в самое ближайшее время. Об этом сообщали и резиденты, и послы из многих стран.

Неизвестно, знали ли в Москве, что 10 июня главнокомандующий сухопутными войсками Германии генерал Гальдер издал распоряжение, в котором определенно указывалось, что нападение на СССР намечено на 22 июня 1941 г.[1164]

Вне зависимости от этого приказа в те же числа нарком госбезопасности СССР дал инструкции наркому госбезопасности Украины по проведению срочной разведдеятельности в связи с военными приготовлениями Германии. 11 июня Военный совет Киевского военного округа просил С. К. Тимошенко разрешить провести ряд подготовительных военных мероприятий, на что, может быть, впервые он дал согласие[1165]. И хотя эти меры были ограниченные, в тот же день Г. К. Жуков отменил их[1166]. Видимо, это стало следствием немедленного вмешательства лично Сталина. И только 21–22 июня войска Западного военного округа получили директиву: в связи с возможным нападением немцев 22–23 июня войскам приказывалось скрытно занять огневые точки на государственной границе. Одновременно следовало обычное предупреждение не поддаваться на провокационные действия[1167].

Выше отмечалось, что советский полпред в Соединенных Штатах Америки Уманский в конце 1940 — начале 1941 г. имел немалое число встреч с представителями Государственного департамента. Москва не возражала против этих контактов, но на какие-либо шаги не шла. Видимо, именно в связи с этим госсекретарь США Уоллес и сказал в сердцах, что он не понимает русских, которые ничего не предпринимают в критические для них дни. Очевидно, Сталин решил, что в случае начала войны союз с США и Великобританией будет неизбежен, а пока, мол, незачем торопить события, а главное — не давать Гитлеру повода проявить недовольство или даже спровоцировать его на агрессию.

Сталин, видимо, продолжал действовать в расчете на хотя бы эфемерную возможность чем-то заинтересовать Гитлера. В какой-то мере Сталин внутренне постоянно искал оправдания за подписанный пакт с Гитлером. Он ведь искренне верил, что перехитрил всех, в том числе Гитлера. Но постепенно становилось очевидным, что немецкий диктатор не только больше в нем не нуждается, но даже игнорирует его. Так, в апреле 1941 г. в разговоре с Г. Димитровым Сталин неожиданно высказал идею о возможной ликвидации Коминтерна. Конечно, все события после заключения советско-германских договоров в августе — сентябре 1939 г. нанесли сильный удар по коммунистическому движению, прежде всего в Западной Европе, и во многом дискредитировали Коминтерн. Но не это лежало в основе сталинской идеи.

Вспомним, что еще в середине 1940 г. нацистское руководство зондировало почву о возможном присоединении Советского Союза к Антикоминтерновскому пакту. Этот вопрос стал едва ли не центральным на переговорах Молотова в Берлине в ноябре 1940 г. Тогдашний глава советского правительства, выполняя личную директиву Сталина, не пошел на договоренности с Гитлером по этому вопросу, потому что не видел реальных выгод от привлекательных немецких предложений. Его явно не соблазняла весьма эфемерная гитлеровская идея о каком-то «евразийском соглашении», предполагавшем направление советских устремлений и интересов в район Центральной Азии, к Афганистану и Индии.

И вот неожиданно в апреле 1941 г. советские дипломаты возвращаются снова к этой теме и дают через Шуленбурга сигнал в Берлин, что в Москве готовы благожелательно рассмотреть вопрос о присоединении к Антикоминтерновскому пакту. Не вызывает сомнений, что сталинская идея о роспуске Коминтерна была неслучайной. В 1943 г. Сталин пошел на роспуск Коминтерна, чтобы продемонстрировать свою лояльность и стремление к сотрудничеству на этот раз с США и Великобританией, а двумя годами раньше он был готов на тот же шаг, но для маневров в отношении Германии. Ни Гитлер, ни Риббентроп, как известно, даже не ответили на советское заявление.

Анализируя действия СССР в начале лета 1941 г., заявления Сталина и его соратников, все перипетии советской внутренней и внешней политики, можно прийти к обоснованному выводу о том, что, видимо, одновременно с подготовкой к войне в Москве решили максимально оттягивать время, продолжать политику «экономического умиротворения» Германии, реагировать (особенно по дипломатическим каналам) на растущую агрессивность с ее стороны, но делать все, чтобы не спровоцировать немцев на нападение и выигрывать время для реализации программы перевооружения Красной Армии, не предпринимая в то же время немедленных конкретных шагов по приведению войск на границе в боевую готовность. Именно в этом контексте следует оценить и известное опровержение ТАСС от 10 мая и заявление ТАСС от 14 июня 1941 г. То, что они дезориентировали советских людей, не слишком волновало политиков и идеологов в Кремле. Оба заверения шли в одном русле, они были обращены к Германии все с той же целью — показать желание сотрудничать с ней, может быть, даже вызвать ее лидеров на какие-то ответные шаги и заявления.

Некоторые историки оценивают советскую политику в отношении Германии в конце 1940 — начале 1941 г. как политику «умиротворения», сравнивая ее даже с акциями Англии и Франции накануне и во время Мюнхенского соглашения[1168]. Тактику СССР в те последние перед войной месяцы можно объяснить, но она обрекала страну на пассивность и в военной и во внешнеполитической области. Собственно, она была завершением линии, начатой советскими лидерами после событий августа — сентября 1939 г. Не остановившись на простом договоре о ненападении, что было бы оправданно, а подписав договор о дружбе с Германией, практически сведя к минимуму все контакты с Англией и США, даже не пытаясь использовать их в качестве хоть какого-либо противовеса Германии, прекратив всякую антифашистскую пропаганду, посылая Гитлеру приветствия по поводу разгрома Франции и прочие жесты, Сталин стал, как мы уже отмечали, своеобразным заложником Гитлера, как бы поддерживая его устремления и планы. Эти действия нельзя было ни исправить, ни компенсировать никакими тактическими шагами, особенно после молниеносного разгрома Франции. Именно тогда стало очевидным, что СССР уже мало что мог предпринять в международном плане. И полностью это осознали в Кремле, когда Гитлер устремился на Балканы, не оставив Москве ни малейшего шанса сохранить там какое-либо советское влияние, даже в отношении таких стран, как Болгария и Югославия, и в ходе визита Молотова в Берлин в ноябре 1940 г.

Любопытно, что оба враждующие между собой блока — Германия совместно с Италией и англо-французская коалиция, а затем и одна Великобритания словно соревновались между собой, вытесняя Советский Союз из Балкан, из районов Средиземного и Черного морей.

По мнению некоторых военных, трудно говорить и о том, что, расширив свою территорию, Советский Союз укрепил военные позиции и безопасность страны. Новая граница с Германией оказалась уязвимой, а в Прибалтике не было создано никаких серьезных сухопутных и морских укреплений. Неслучайно в первые же недели войны немцы легко прошли новые западные советские рубежи и быстро оккупировали Прибалтику и присоединенные территории.

Впрочем все эти заключения, выводы и объяснения делались и делаются постфактум и становятся делом историков. А тогда, в условиях сложной и необычайно противоречивой обстановки (что всегда бывает накануне или в начальной стадии большой, а тем более мировой войны), когда решения принимались втайне, не всегда легко было найти оптимальное решение и определить направление развития событий. Может быть, именно эта сложность и противоречивость ситуации и является причиной того, что период 1939–1941 гг. и по сей день остается темой острых споров и дискуссий.

Такова была ситуация накануне германского вторжения. Сегодня, спустя многие десятки лет, историки и политики, журналисты и дипломаты спорят о том, правилен ли был курс, взятый тогда советским руководством, анализируют разные возможные варианты, но все это носит характер предположений. Историк не выносит обвинительного вердикта или приговора, он может лишь, анализируя реальный ход событий, предложить свою версию и интерпретацию. Ясно одно — действия советских лидеров отражали характер того строя и той власти, которые были в Советском Союзе. А мы сегодня оцениваем происходившие процессы с позиций историков, живущих в принципиально иной стране и в кардинально изменившейся международной обстановке.

А тогда, в июне 1941 г. советская страна словно замерла в ожидании. В Кремле шли беспрерывные встречи членов Политбюро и руководящего военного состава. Осведомленные дипломаты, идеологи и журналисты гадали, сколько дней оставалось до войны. В немецком посольстве паковали ящики, а расстроенный посол фон Шуленбург, так не хотевший военного столкновения с Россией, уже не видел никаких шансов избежать войны. Он слишком хорошо знал намерения германских лидеров.

В Берлине же царили настроения эйфории от нового грандиозного военного похода, который должен был сокрушить большевизм, покорить Россию и после этого нанести последний удар по Великобритании. В итоге вся Европа была бы в руках Гитлера, и он мог бы думать о новом переделе мира, о захватах в Азии и т. п.

Черчилль испытывал некоторое облегчение, поскольку Англия не подверглась германскому вторжению, явно выигрывая войну на море и лишая немцев превосходства в воздухе. Он консультировался с Рузвельтом о согласованности решений в случае начала войны между СССР и Германией.

А главный персонаж в Кремле, оставаясь наедине с собой, видимо, задавал себе все те же вопросы — правилен ли был его выбор в августе — сентябре 1939 г., действительно ли он не смог переиграть Гитлера. Скорее всего, Сталин не хотел верить в то, что война была у порога. Все политические и дипломатические средства оказались исчерпаны. Ему оставалось только ждать.