Каньон-а-Шарон

1. Синяя «субара»

— Мама сказала «хара», — выкладывал Гай последние новости.

— Хорошо, — сказал я.

Нам нужно было перейти бульвар напротив «Макдоналдса», мы остановились у перехода. Машины на бульваре тоже остановились. И для нас, и для них горел красный. Они стояли в три ряда, в ближней к нам новенькой синей «субаре» сидел молодой араб.

— Как — хорошо?! — взвился Гай. — Гера, ты слышал, мама сказала «хара»!

«Хара» значит «дерьмо». Это из тех слов, которые нельзя говорить вслух, а мама сказала, и Гай, семилетний мыслитель, хотел понять, как надо к этому относиться. С логикой у него все в порядке: либо нельзя, либо можно. И пока это так, от него не отвяжешься. Кроме того, он пользовался случаем сказать слово, которое ему запрещают. Заладил и повторял:

— Мама сказала «хара». Мама сказала «хара». Мама…

— Кому?

— Не знаю. По телефону.

— Хорошо.

— А можно говорить «хорошо»?

— Почему же нельзя?

— Потому что там тоже есть «хара». «Хара-шо».

Загорелся зеленый для машин, они рванули, а араб в «субаре» медлил. Я увидел на сиденье рядом с ним сумку. Она была синяя, распертая от чего-то угловатого, и из нее торчали два белых проводка с блестящими медными концами, словно бы выдернутые из выключателя. Араб смотрел на Гая и не двигался, сзади него сигналили, и я увидел то, что сейчас произойдет: бросив руль, араб руками соединит проводки, и начиненная гвоздями бомба взорвется. Я загородил Гая и едва не оказался под «субарой». Араб наконец поехал, никого не взорвав. Досадуя на себя за дурацкую панику, я взял Гая за руку.

Мы шли в «Макдоналдс». Так повелось, что когда я забираю его из школы, то по пути домой покупаю в «Макдоналдсе» детский набор, к которому прилагается игрушка на выбор. В набор входят маленький гамбургер, кока-кола со льдом и кулечек чипсов размером со стакан. Кроме того, я покупаю мороженое. Для меня все это дорого, на такие деньги — двадцать два шекеля — мы с Ирой живем два дня, но она решила, что раз в неделю мы можем потратиться на внука.

В этот день ждали террористических актов, и все старались избегать людных мест, а «Макдоналдс» помещался у автобусной станции, в самой толчее, так что я с облегчением вздохнул, когда мы с Гаем из него вышли. С пакетом еды и какой-то синей меховой обезьянкой, выбранной Гаем, мы дошли до автобусной платформы и сели на скамейку. Гай задумчиво ел мороженое и вяло поинтересовался:

— Гера, ты Гера?

— Да, я Гера.

Он кивнул.

Приходилось относиться к этому, как к игре. Он очень умный для своих семи лет. Например, он не хочет быть солдатом, потому что солдат убивают. Все мальчишки любят играть в солдаты, а он слишком умный. И летчиком быть не хочет, боится упасть. И в шахматы уже играет прилично. Но, как говорит его мама, у него есть проблемы. Они из-за телевизора. Он живет в этих своих фильмах, а там только и делают что превращаются, чудовища принимают облик людей. И Гай немного в этом запутался. Ему только семь, откуда ему знать, где телевизор, а где жизнь? На всякий случай он производит ориентировку. Для этого ему достаточно простого ответа: «Да, я Гера».

— А где мой тик? — вдруг спросил Гай.

Тик — это его школьный портфель. Я обомлел: мы забыли его в «Макдоналдсе»! Надо же было забыть сегодня, когда все ждут теракта и город наводнен полицейскими, высматривающими каждую оставленную сумку или пакет!

— Гай, ты посиди здесь, я сбегаю, а то его взорвут!

Я помчался назад. Не прошло и пяти минут, как я оставил портфель, а в дверях закусочной уже стоял полицейский, и оттуда выводили посетителей. Зал и сверкающая полированным металлом подсобка опустели. Парни в фирменных шапочках ждали взрывающего робота и радовались передышке в работе. Второй полицейский караулил портфель Гая.

— Твой?

— Мой, я очень сожалею…

Уже не слушая, он отменял по телефону тревогу. Я не успел дойти до двери, как зал был снова полон, люди возвращались к оставленной на столах еде. Лишь какая-то коренастая тетка с ненавистью бросила мне:

— Это непорядок! Это непорядок!

На иврите это почти проклятие.

Гая на скамейке не было: он принял за меня какого-то дядьку в очках, мчался за ним вдоль крытой галереи и кричал ему:

— Гера!

— Гай, я что, похож на этого дядьку?

— Нет.

— Что ж ты бежал за ним?

— Я думал, это ты.

— Значит, я похож?

— Нет, Гера, ты не похож, но я думал, что это ты.

Взрыв раздался так близко, что заложило уши, и непонятно было, с какой стороны грохнуло. Я обернулся в сторону «Макдоналдса», но, судя по тому, куда бежали люди, это случилось в противоположной стороне, у каньона[1] а-Шарон[2]. Я вспомнил про «субару». Если террористом был тот араб, то виноватым оказывался я: видел же сумку, видел номер машины — должен был немедленно сообщить! Теперь уже было поздно. Подошел наш автобус, мы с Гаем забрались в него вслед за девчатами в военной форме. У одной за спиной был автомат, другая держала в руке длинную снайперскую винтовку. Автобус едва продвигался в пробке на узких улочках. Прошло полчаса, а он не преодолел и двухсот метров. Перед каньоном мы увидели густую толпу, полицейских, полосатую ленту оцепления, носилки с ранеными, «амбулансы», которые один за другим разворачивались и, гудя сиренами, мчались по встречной полосе в больницу Ланиадо.

— Эбенемат, — сказал водитель.

Я старался, чтобы Гай не смотрел в сторону взрыва. Он, как будто, не замечал ничего, не задавал вопросов, играл с обезьянкой, что-то бормотал под нос.

Девушки выходили на первой остановке — у каньона. Я увидел оставленные на сиденье какие-то накладные пластины из вороненой стали, крикнул:

— Девушки, вы забыли что-то!

Одна из них вернулась, со смущенной улыбкой забрала забытые части оружия, соскочила вслед за подругой, и они заспешили к месту взрыва.

За каньоном дорога была свободна. С ее гребня виднелись километрах в десяти-пятнадцати от нас холмы палестинской автономии, а ближе, сразу за гребнем, начиналась наша окраина — черепичные крыши среди зелени садов.

Ира металась между калиткой и крыльцом дома — высматривала нас с Гаем и боялась слишком удалиться от телефона, чтобы не пропустить звонок. Телевизор был включен. Уже показывали в прямом эфире толпу и «амбулансы».

— Семьдесят раненых, — сказала Ира. — Убитых, кажется, двое. Один из них, наверно, — сам террорист.

— Дашка не звонила?

— Мобильники были отключены. Полиция отключает.

Позвонили друзья из Иерусалима, позвонила мама узнать, дома ли мы. Она плохо слышит и не знала о взрыве, хоть жила в пяти минутах ходьбы от каньона. Ира ничего не стала ей говорить.

Я набрал номер Дашки, услышал автоответчик, сказал:

— Мы все дома, все в порядке, позвони, где ты.

Ира отвечала на звонки знакомых. Разговоры были короткими: «Все в порядке?» — «Все в порядке, не попали». — «Бай». Вечером передадут о взрыве по российским телеканалам, и начнутся звонки из Москвы.

Снова позвонила мама:

— Вы слышали, что случилось?

— Да, мы смотрим телевизор.

— А где Дашка?

— Она сейчас в Тель-Авиве, мама.

— Что она там делает?

— Там международный семинар математиков памяти Векслера.

— Памяти Григория Соломоновича?

— Да, мама.

— А при чем Дашка?

— Ее знакомый на семинар приехал.

— Как жаль, что Григорий Соломонович не дожил.

— Да, мама. Бай.

Я снова набрал Дашкин номер. Ответил автомат. Мы сидели перед телевизором, смотрели, как прокручивают одни и те же кадры, снятые через несколько минут после взрыва. Бежали санитары с носилками, спецкоманда верующих собирала в пластиковые пакеты окровавленные кусочки тел, чтобы предать их земле. Несколько раз показали искореженные и обгоревшие остатки взорвавшейся машины. Я опять подумал: не та ли самая «субара», но по телевизору нельзя было определить ни марку, ни цвет. Репортер с микрофоном говорил очень быстро, я не все успевал понять. Его сменяли репортажи из Ланиадо, интервью усталых врачей, заявления правых и левых политиков в Иерусалиме, интервью свидетелей, еще не оправившихся от шока. Появилось имя убитой — Орит Шифрин, двадцать восемь лет. Мы ее не знали.

Раненые продолжали прибывать в больницу, общее число их было уже восемьдесят шесть и продолжало расти. Время от времени я набирал номер Дашкиного мобильника — он не отвечал. Вначале я бесился: как можно отключать телефон! Только моя дочь способна на это! Потом злость исчезла, остались только страх и напряженное ожидание звонка. На телеэкране периодически возникал справочный номер Ланиадо, по которому можно было узнать фамилии раненых, но мы не звонили по нему из какого-то суеверного чувства, будто, допусти мы мысль, что Дашка ранена, произнеси это вслух, — и она окажется раненой. Так прошло часа три, и Ира не выдержала, набрала этот номер. Назвала имя и фамилию. Нет, такой нет. Впрочем, не все раненые в состоянии назвать фамилию, и не у всех с собой документы…

— Не сходи с ума, — сказал я. — Она на машине, у нее с собой водительские права.

— Я поеду в больницу.

— Тебя все равно не пустят к тяжелым.

— А вдруг пустят?

— Тогда давай уж я поеду.

— Тебя могут не пустить, а меня пустят. Ты сиди с Гаем.

— Закажи хотя бы такси.

— Ты прав.

Мы с Гаем остались вдвоем. Он переключил телевизор на детский канал — в четыре часа начался его «Супермен». Опять эти дурацкие превращения…

Наконец позвонила Дашка:

— Я уже подъезжаю к городу. Вы в порядке?

— Почему ты телефон выключаешь?!!

— Я не выключала. Что-то в нем испортилось. Наверно, батарейки сели.

— Как же ты звонишь?

Дашка запнулась.

— Я по другому телефону. Я… подвожу одного человека, по его телефону звоню, бай.

— Подожди! Мама поехала в Ланиадо. Забери ее.

— В Ланиадо? Кого-то ранило?

— Нет, но она из-за тебя волновалась. Кто ж в такие дни отключает телефон?

— Вы сумасшедшие, — сказала Дашка.

— Это верно.

— Хорошо, я заеду за ней, бай, — Дашка торопливо отключилась, чтобы я не задавал лишних вопросов.

Сразу же позвонила Ира:

— Дашка не звонила?

— Только что звонила, она заедет за тобой в Ланиадо, жди ее там.

— Тут такой ужас…

Но это до меня уже не доходило, воображение уже не включалось, как если бы ужас происходил на другом континенте, который показывают в телевизионных новостях, — на то они и существуют, чтобы показывать ужасы. Мы сидели с Гаем перед ярким экраном. Супермен превращался то ли в самолет, то ли в живую торпеду. Его враги из людей превращались в чудовищ. Телефон молчал — друзья отзвонили, не так их у нас и много.

— Гера, ты Гера?

— Да, я Гера.

Когда Дашка решила рожать, ей сказали, что, если она будет думать о плохом, ребенок родится плаксивым и агрессивным, и она старалась обо всех и обо всем думать хорошо. Тогда это было трудно: она разошлась с отцом Гая, из Москвы вернулась к нам в Минск и вышла замуж за программиста Колю Холондырева. Друзья, не подозревая о беременности, поражались, как вдруг изменился ее характер. Именно — вдруг. Дашка стала ласковой и терпимой, как человек, увидевший свет. Откуда свет? Оттого, что в Израиль решила ехать? То есть свет — оттуда? Друзья были интеллектуалами, спорили о Западе, Востоке и особом пути России. Безмятежная улыбка Дашки немного действовала им на нервы, будто Дашка что-то знала, но не хотела говорить.

Появление Коли, молчуна с крестьянской хитрецой — мы, мол, люди простые, нам ваши умные слова не понять, — тоже вносило некоторую путаницу. Этому-то что светит? И хоть привыкли, что от Дашки можно ждать чего угодно, как-то все было… ну, не то чтобы странно или непоследовательно — этим сегодня никого не удивишь, — как-то все было призрачно: развелась с красавцем и умницей, сыном Григория Соломоновича Векслера, того самого, «вектор Векслера», ну да, и едет в Израиль с каким-то Холондыревым, который, кажется, и по-русски-то не очень умеет говорить.

Ира исподволь прощупывала Колю разными вопросами. Коля не отрицал, что предпочел бы Штаты или Канаду. Почему? Ну… потому что в Израиле никогда не будет мира. Ира сказала: зачем же ехать с такими мыслями?

— Живут же там люди, — уклонился от ответа Коля.

— Но почему не поехать в Штаты? У вас обоих английский, друзья в Штатах, вы что, умнее их?

Коля посмотрел на Дашку. Она сказала:

— Поздно теперь рассуждать. Надо было раньше думать, когда меня воспитывали.

Да как уж мы воспитывали? Я писал под псевдонимом Волков, ее записали как Дашкевич — на фамилию Иры, вот она и стала Дашка, Анна Германовна Дашкевич по паспорту. Бабушка любой разговор о национальности считала неприличным. Как же мы воспитывали?

Ира спросила Дашку:

— Ты уверена, что он женится на тебе не для того, чтобы свалить за границу?

Дашка улыбнулась нежно и ласково:

— Не знаю, мама. Думаю, что нет.

Мы с Ирой ехать не собирались, а тут и она решила: едем.

— Что мы там с тобой будем делать? — спросил я.

Она ответила так же, как Дашка:

— Поздно теперь рассуждать. Раньше надо было думать, детей рожать. Что ж теперь сделаешь, если у нас одна дочь. Еще выкинет в дороге.

Из-за длинных очередей в ОВИРе Гай чуть не родился в России. Он почти сделал это в Варшаве, где у нас была пересадка с поезда на самолет. Нас привезли в какую-то гостиницу, переделанную, кажется, из бывшей школы. Все чемоданы составили рядами в огромном зале внизу. Накормили в столовой, дали немного отдохнуть и собрали около чемоданов. Элегантная полячка тихим голосом — все, обступив ее кругом, вытягивали шеи и переспрашивали — объяснила, что дальше мы полетим не тем самолетом, которым должны были, а другим. В нем маленький багажный отсек. Поэтому мы не можем взять все наши чемоданы, а только по одному на семью. Остальные нужно оставить в этом зале, и они прилетят другим самолетом, грузовым. Уже слегка уставшая от евреев, но явно доброжелательная полячка посоветовала: самое необходимое лучше бы переложить в тот чемодан, который летит с вами.

Мы стали перекладывать вещи. Дашка хотела взять Колины книги по программированию, я — афиши спектаклей с Дашкой в испанском костюме и с кастаньетами, а Ира — пухлую рукопись моего романа. Двери зала, в котором все копошились около чемоданов, открылись. К ним подъехал задом грузовик с брезентовым тентом. Все торопливо потащили чемоданы. Какие-то курчавые брюнеты в черных кожаных куртках опередили всех и кидали свои чемоданы десятками, передавая друг другу над головами толпы. Оттесненные ими тетки орали, пихались, пробивались вперед, и элегантная полячка с тихим голосом, из-за которой и началось все это сражение, прижалась спиной к стене и горестно качала головой.

Нас отбросили в сторону. Не успели мы с Ирой опомниться, как Дашка ринулась вперед, в самую свалку.

— Коля, не пускай ее! — с опозданием крикнула Ира.

Кто-то, работая локтями, толкнул Дашку в живот и чуть было не помог Гаю увидеть Варшаву. Коля обезумел и стал расчищать жене дорогу, как таран. Кожаные куртки, за которые он хватался, трещали по швам. Последнюю он выкинул из кузова грузовика, когда та, склонившись через борт, принимала чемодан, поданный снизу.

— Откуда тут этот хулиган?! — кричала одна бабка. — И здесь от них житья нет!

В кузов взобралась Дашка. Возвышаясь над всеми, как Ленин на броневике, она, доброжелательная и оптимистичная, с ласковой улыбкой, кричала:

— Господа, давайте успокоимся! Господа, тихо, все немедленно успокоились! Как вам не стыдно! Мы же культурные люди! Молодой человек, помогите же бабушке, она свой чемодан поднять не может! Бабушка, дайте чемодан молодому человеку!

Там, где стояли мы — мама, тетя, Ирины мама и тетя, ну и мы с Ирой — и где толпились другие слабосильные, не все было слышно. Дашкин голос пропадал среди общего рева, и женщины думали, что Дашка с Колей стараются из-за собственных чемоданов, тем более что какая-то усатая тетка истошно вопила:

— Уберите эту русскую блядь из грузовика! Позовите милицию!

— Сейчас, — сказала ей Ира. — Вам срочно из Москвы сейчас пришлют милицию.

— Полицию!

Даже когда все кончилось и грузовик уехал, тетка не успокаивалась и крикнула Дашке:

— Чтоб тебе было от твоих чемоданов наше еврейское счастье!

Дашка ответила нежной улыбкой. Против еврейского счастья она не возражала, хоть красилась под блондинку и еще перед первым замужеством очень удачно исправила пластической операцией свой горбатый нос.

Отец Гая, первый Дашкин муж Володя Векслер позвонил утром — приехал на семинар памяти отца, остановился в гостинице в Тель-Авиве. Дашка умчалась к нему — зачем? Что она делала целый день, если даже о взрыве узнала лишь к вечеру? Гай считает отцом Колю, малыш слишком тонкий и чуткий, а от Дашки всего можно ожидать, явится этот Володя — зачем он нам?…

— Гера, ты Гера?

— Да, я Гера. А что?

— Хорошо. Дверь заперта?

Этот его страх тоже, наверно, из телевизора. Его не волнуют взрывы, террористы, военные действия, но почему-то пугают ганавим, то есть воры, которых он никогда не видел, но в которых вобрались все опасности мира. Что такое ганавим, он представляет смутно. Это что-то, опять же, из телевизора. Может быть, с щупальцами и без ног, может быть — с крыльями. Перед сном, не доверяя нам, он сам проверяет входную и балконные двери.

Кончился фильм, я выключил телевизор — все, спать.

— Положу тебя у нас.

У нас — это на нашем с Ирой втором этаже. Гай спит в своей комнатке на первом, а когда родителей нет, мы укладываем его у себя.

Только я постелил ему — приехал с работы Коля.

— Папа, я у Иры сплю! — поторопился Гай.

— Нет, ты спишь в своей кровати.

— Ну папа!

— Гай, я сказал. Иди ложись.

Гай захныкал и, скуля, зашлепал по лестнице вниз. Этот пришелец из телемира неплохо ориентировался, когда дело касалось его интересов: Гера и Ира в нем души не чают, с ними можно канючить и капризничать, а папа воспитывает.

— Пусть бы уж у нас лег, — сказал я. — Он боится один.

— Парню восьмой год, — непримиримо сказал Коля.

Восьмой год он пытается сделать из малыша «настоящего мужика», смелого и стойкого, шпыняет его: «Ты же мальчик!», а Гай вопит: «Не хочу быть мальчиком, хочу быть девочкой!». Спорить с Колей бесполезно, и мы с Ирой помалкиваем, тем более что баловать детей в самом деле нехорошо. Коля каждую пятницу приносит домой новую компьютерную игру. Если выключить компьютер и телевизор, Гай не будет знать, чем заняться. Играть один он не умеет. Коля муштрует его, заставляет засыпать в темной комнате, дрожа от страха, но в выходной, с утра съездив на море, он весь день ничего не может придумать, кроме как сидеть с сыном за какой-нибудь компьютерной игрой, в которой Гай победоносно крушит из автомата или бластера, кулаками, шашкой или гранатой полчища омерзительных врагов.

Среди ночи дважды будили звонками Ирины школьные подруги из Штатов: увидели взрыв по CNN. Ближе к утру Ира заснула, а я услышал гул самолетов. Он удалялся к востоку, потом послышались глухие далекие хлопки — то ли самолет преодолел звуковой барьер, то ли бомбили Тулькарм. Утром показывали вчерашний взрыв по российскому телевидению. Комментатор сказал: «Израиль: теракт в курортном городке Натания на Средиземном море». Он сказал, что пять погибших и более ста раненых, но мы ему не верили: даже название города он не мог правильно произнести. Коля и Дашка, знающие английский, смотрели по CNN, там тоже сказали — более ста раненых, но погибших, по их сведениям, было двое.

— По-моему, Тулькарм бомбили, — сказал я.

Коля отмахнулся:

— Что эти бомбежки дают. Надо войска ввести и устроить зачистку. Все равно к этому придем.

Утром Дашка отвозит его к поезду и возвращается — машина у них одна. Ему удобно ездить поездом, и «мицубиси» полностью в Дашкином распоряжении.

Она появилась в кофточке с открытыми плечами, в пестрой юбке и на каблуках.

— Приеду поздно, вы уж тут как-нибудь сами покрутитесь с Гаем.

Коля смотрел в сторону. Мне это не понравилось.

— А где ты будешь?

— В Тель-Авиве.

— Что ты там делаешь?

— Я не понимаю, — сказала она. — Что это за тон? Я что, не могу встретиться с Володей? Он хочет увидеть сына.

— Ты что, сын? — бросил Коля и залез в машину.

— Вот видишь, — сказала Дашка. — Лучше будет, если я сюда его притащу?

— Гай не должен его видеть, — сказал я.

— Ну, ты ж всегда знаешь, кто что должен.

Из-за этого разговора я пропустил утренние новости по радио. Чего-то мне не хватало. Я вдруг заметил, что у соседей тихо. Мы отделены друг от друга лишь кустами жасмина. В это время обычно выходят на крыльцо Яков и сыновья, кричат по своим мобильникам, что-то грузят в минибус и тендер, и вот никого не было, и над дверью горел под ярким солнцем ночной фонарь. Я вспомнил, что и вечером никого не видел, подумал: что-то случилось, но тут же сказал себе, что, наверно, уехали, и забыл об этом — надо было поднимать Гая и везти его в школу.

В автобусе слушал новости по радио. Водитель сделал звук погромче. Вчера погибло двое израильтян, ранено сто двадцать шесть. Значит, кто-то из раненых умер ночью. Наши самолеты бомбили какие-то административные здания в Тулькарме и Газе. Европейское сообщество осуждало Израиль за неоправданное превышение силы. «Хизбалла» обещала усилить борьбу с еврейскими оккупантами, сирийский президент призывал палестинцев оказывать сопротивление.

Сидеть без дела и смотреть в окно Гай не умеет, мы с ним играли в «О, счастливчик!». Проехали мимо каньона а-Шарон. Там на автокране работали ремонтники — взрывом повредило фасад до самой крыши. За нашими спинами тихо разговаривали по-русски. Женский голос сказал: «Ты посмотри. Сволочи. А наши в ответ пустые дома бомбят». — «А что, людей бомбить?» — ответил мужской голос. Я снова вспомнил синюю «субару». Что я мог бы сделать?

Закричать? Будь там террорист, он мгновенно соединил бы проводки. Если бы не было Гая, если бы я добежал до полицейского и сказал ему номер машины…

Ничего уже нельзя было успеть.

Сзади продолжали разговор. Женщина не могла смириться: «Что-то же надо делать». — «Что тут можно сделать». Чувствовалось, что человек думал и ничего не придумал. Как, наверно, и все здесь. Как и мы с Дашкой. Вчера смерть пронеслась над головой и обрушилась на других так же, как могла обрушиться на Гая и меня. Мы можем взлететь на воздух в любое мгновение, от меня тут ничего не зависит. Я не могу защитить Гая.

Я догадывался, что Дашка сейчас пытается как-то изменить жизнь. Я же мог лишь одно: превратить жизнь в глыбу слов. В ней будет синее небо, метелки финиковых пальм над разделительной полосой бульвара, «Макдоналдс» на другой его стороне, рванувшиеся с места машины, одна из которых, синяя «субара», задержится…

Но разве видел я метелки финиковых пальм в тот полдень? Они реяли в синем майском небе так же, как реют сейчас, но я был поглощен совсем другой картиной, и, значит, для меня их не было. И уже совсем я не уверен в том, что видел оголенные проводки. Мало ли что может померещиться настороженному человеку.

Я должен буду, по примеру Родена, удалить из глыбы все лишнее. Но что лишнее? Метелки пальм, надоевшие в туристических буклетах? Синяя сумка с торчащими проводками, которых, может быть, вовсе и не было? Лишнее в глыбе это опять же слова, окаменевшие, фальшивые, пустые или случайные. Лишние слова — это лишнее во мне самом. Как узнать, что во мне подлинное, а что лишнее?

Может быть, я пойму это, доведя рукопись до конца.