Каньон-а-Шарон

4. Приезд Векслера

Мы уже жили все отдельно, и, возвращаясь в пятницу с курсов, я заходил к маме и забирал Гая к нам. Наконец-то в ее жизни появилось что рассказывать: что Гай съел, как покакал…

— Ах, да, — сказала мама. — Звонил Володя, передавал всем привет, и тебе передавал привет, и Ирочке особо…

— Откуда он звонил?

Мама затруднилась. Ей важно было, что Володя нас не забыл и интересовался. Она его обожала и больше всех переживала, когда они с Дашкой разошлись.

— Откуда-то отсюда…

— Неужели репатриировался?

— Ну, наверно, — неуверенно сказала мама. — Я ему дала Дашенькин телефон, он ей что-то привез. Он так о тебе расспрашивал…

Часов в восемь к нам с Ирой позвонила Дашка:

— Папа, можно, Гай у вас поспит? Володя сейчас явится. Наверно, придется его положить где-нибудь — пятница, уже не уедет. Впрочем, знаешь что? Ты можешь Гая принести? Если Володя останется, ты его к себе заберешь, так лучше.

— Он что, знает про Гая? — спросил я.

Дашка задумалась.

— В самом деле, откуда? Наверно, бабушка ему сказала… У нас дома шаром покати, если у вас есть что-нибудь, захвати, пожалуйста, но так, чтоб на завтра осталось. Я Колю к Жанке и Фиме послала, может, у них что есть.

Мы с Гаем застали всех в сборе — Жанна с Фимой тоже сидели за столом, и, пока Дашка сооружала на кухне закуски, все заедали водку апельсинами. Я сунул спящего Гая Коле:

— Держи, папаша.

Володя, поднявшись и помедлив с застенчивой улыбкой, решил меня приобнять и привычно перехватил инициативу:

— Я рад вас видеть, Герман Львович… Как Ира Николаевна?…

Такой рослый красавец просто не мог не быть в центре внимания, и придраться было не к чему. На все вопросы он отвечал, что все прекрасно. На Гая не взглянул.

Я прошел к Дашке, выгрузил припасы.

— Примчались, — неодобрительно пробурчала она о друзьях. — Давно не виделись.

— Он ночует или нет?

— А я знаю?

— Зачем он приехал?

— Он скажет, зачем? Катька Овсянникова просила фотографии мне передать, они там свой театр открыли, Софокла поставили. Зачем-то, значит, приехал, не просто же так.

Жанна и Фима уже допрашивали, Володя отвечал: приехал повидать друзей, конечно, не за свой счет, от института, есть какой-то проект, вот и решил проехаться, очень интересная поездка получилась, живет в гостинице здесь, в Нетании, уже третий день, университет снял ему номер в «Короле Георге», был в Иерусалиме, был на Мертвом море и на Кинерете, ему очень нравится, не было минуты позвонить, в каждом городе друзья… Ничего не скрывал, но все переводил разговор:

— Да все нормально, расскажите, как вы тут.

Фиму не надо было долго упрашивать.

— Жить можно везде. Важно, какой ты человек. О себе я знаю, что нигде не пропаду. Меня на Северный полюс высади — я и там не пропаду. Как жил в Москве, так и здесь живу. Больше литра там не пил и здесь не выпью.

Володя понимающе кивал.

— Чем занимаешься?

— В основном по перевозкам мебели. Возможности неограниченные. Пока изучаю дело. Есть идеи.

— Идея простая, — сказала Жанна. — Бери больше, неси дальше. Или у тебя, извини, что перебила, какая-то другая?

— Есть, — туманно сказал Фима.

Жанна сказала:

— Ладно, подождем. А я, Володя, в основном по культурному обслуживанию населения. Есть такая миссия, понимаешь, нести культуру в массы. Ну, а куда еще ее девать? Несу.

Дашка, слыша все из кухни, поторопилась со своими закусками, чтобы заткнуть друзьям рты. Культурное обслуживание Жанны заключалось в том, что она выдавала видеокассеты в книжном магазине. До этого работала у квартирного маклера Шауля, и вот то ли накаркала со своими разговорами о сексуальности израильтян, то ли просто не повезло, — Шауль оказался как раз из таких, сатанел при виде миловидных российских женщин. Жанне пришлось уйти, она устроилась в книжный магазин, а поскольку книг никто не покупал, существовали они только видеопрокатом.

— Ладно, — сказала Дашка. — За тех, кто в море и за морем.

Володя сказал:

— Давайте выпьем, как водится, за хозяйку дома.

— Умный человек, — заметил Коля. — Хоть бы раз в чем-нибудь ошибся.

Я видел, что Дашке трудно. Она была, как пожарник, когда огонь подбирается с разных сторон и все может вспыхнуть факелом в любой миг.

— Я так поняла, что ты, Коля, не возражаешь за меня выпить. Поехали.

Жанна, женщина маленькая и изящная, опьянела раньше, чем поставила свой фужер.

— Приходят массы, — распахнув руки, Жанна показала, сколько их. — За культурой. Тянутся к ней. Стесняются, естественно. Мне, ну, говорит, эротику. Понимаете, говорит, это не для меня. Чего ж не понять. Вам, говорю, эротику или порно? Ну, порно. Жесткое или мягкое? Жесткое — это как? Это все на ваших глазах. А мягкое? Немного меньше. Меньше чего?

Она сделала паузу. Никто не засмеялся.

— Меньше чего? — спросил Коля.

— Нужно хватать язык, — сказал Фима, обращаясь к Володе. — Я сейчас сосредоточился на языке.

— Коля, я не поняла твоего вопроса.

— Отстань от него, — сказала Дашка. — И не кури при ребенке.

— Без языка — никуда. Ни на работу, ни…

— …в задницу, — подсказала Жанна.

Коля стал снова разливать по фужерам. Дашка вытаращилась, но смолчала. Подошла к кроватке Гая. Володя тоже подошел и, кажется, впервые взглянул на малыша:

— Какой герой! Дашка, а ты чем занимаешься?

Она не ответила.

— Я слышал, здесь Михаил Козаков, — сказал он.

Мы не уследили, как Фима начал доказывать Коле:

— …немедленно! Все, что просят, отдать, лишь бы мир! Россия прочухается снова вооружит, при теперешнем-то оружии нас в пять минут с лица земли сотрут! Никогда не думал, что евреи — такие! Этот, как его, Гольдберг. Врач, образованный человек, хватает автомат и стреляет в безоружных стариков!

— Гольдштейн.

— Это не сумасшедший?!

— Как же можно землю в обмен на мир отдавать, если любой сумасшедший может этот мир отменить одним выстрелом?

— Так надо было создавать такую страну?

— По-твоему — не надо?

— Твоя жена полы моет! — закричал Фима.

Коля побледнел оттого, что Володя это услышал.

— Но моет полы в своем государстве, — сказал он. — Каждый народ должен жить в своем государстве!

— По-твоему, евреям нельзя жить в России?

Мы все уже слушали только их. Дашка скрестила руки на груди и качала головой.

— Почему же? — ответил Коля. — Кто вас гонит?

— Спасибо тебе!! — завопил Фима.

— Тебя там никто не трогал, — вмешалась Дашка. — Это ты всем морды бил.

— Антисемитам — бил! И здесь буду!

— Я тебе сейчас покажу — буду, — пообещала Дашка.

— Да, я антисемит, — сказал Коля, уже ничего не соображая, — евреи должны жить в своей стране.

— Вор должен сидеть в тюрьме.

— Молчал, молчал и высказался.

Коля встал и ушел в туалет.

— В-вова, — сказала Жанна. — Чего т-ты улыбаешься?

— Всюду одни и те же разговоры, — сказал Володя.

— Но ты п-понял, что Коля говорил про тебя? Или ты совсем т-тупой?

— Для меня тут нет работы, — сказал Володя.

Фима рвался возразить, но Дашка не дала:

— Помолчи.

— Папа хочет сюда ехать, — сказал Володя. — Герман Львович, мне нужно с вами поговорить.

Дашка поймала его на слове:

— Вот папа проводит тебя в гостиницу, вы и поговорите.

Мы с ним вышли на улицу.

— Я примерно представляю, где гостиница, — сказал Володя. — Если у вас нет времени…

— У меня есть. Ты хотел про папу.

— Дашка говорит, у вас все в порядке, вы фильм снимаете, я очень рад за вас. И Ира Николаевна… Да, про папу. Вы ведь с ним всегда находили общий язык… Ему уже семьдесят пять, Герман Львович. Знаете, в его возрасте… Нет, он прекрасно сохранился, все такой же, он работает, монографию пишет, но какие-то, со стороны это незаметно, какие-то отклонения есть. Он ведь в энциклопедиях упоминается, это дает право на американское гражданство, я узнавал, есть специальная программа, и в Германию его приглашали, лекции бы читал, там для меня тоже есть работа… И вот никак мы не можем его уговорить. Вы знаете, что моя бабушка умерла здесь?

Я изумился:

— Мать Григория Соломоновича? Как это может быть?

— Дедушку расстреляли, бабушка после лагерей с новым мужем-поляком, с которым сидела, в Варшаву подалась, это уже было после войны, из Варшавы сюда. Берия, конечно, знал, но давал папе работать. Ну а папа… Вы ж его знаете, непрошибаемый, идейный, добровольцем на фронт ушел, довоенная работа о векторе появилась, когда он в госпитале лежал, в сорок втором, — он до сих пор живет воспоминаниями. И вот теперь, когда все едут в Штаты… вы же знаете, у нас сейчас даже зарплату не платят, оставаться просто нет смысла, — он решил сюда. Тут его ученики, он считает, будет работать, школу научную создаст… Я разговаривал с советником министра по науке, папа тут никому не нужен, смешно даже говорить об этом. Но он как ребенок. Появилась какая-то Лилечка, подзуживает его. Может быть, вы написали бы ему, объяснили ситуацию…

— А что за Лилечка? — спросил я.

— Мало ли у него баб было… Вы ж его знаете… Какая-то из них. Теперь она с его помощью сюда надеется перебраться. Впрочем, ничего плохого про нее не могу сказать. Но она молодая, зачем он ей здесь? Она его бросит. А он готов развестись с мамой и жениться на ней.

— Не думаю, — сказал я, — чтобы мое письмо что-нибудь для него значило. И в любом случае ни в какие Америки твой папа не поедет.

— Но как я могу его, в сущности, беспомощного старика, отпустить сюда, практически одного? Он о детях и внуках не способен думать, но мы-то не можем о нем не думать.

— Но ты же не можешь ему помешать, правда? — спросил я.

Он хотел быть хорошим сыном. Ведь и мужем хотел быть хорошим. Просто как-то все не получалось. Старался, как мог. Взвешивал все варианты:

— А если он сюда приедет, вы за ним присмотрели бы?

— А ты куда?

— Герман Львович, где работа будет. У меня мама, жена, ребенок вот-вот родится.

Прощаясь, улыбнулся неотразимо:

— Ире Николаевне привет передавайте. Если б не такая плотная программа, я бы обязательно ее повидал.

Отец его приехал через год с небольшим. Мы с Ирой ждали в квартире, которую загодя сняли для него и Лилечки. Она позвонила из аэропорта, удивленная, что никто не встретил, я объяснил про бесплатное, за счет Еврейского агентства, такси, продиктовал адрес. И вот из окна второго этажа мы увидели, как остановилось такси с чемоданом на крыше, по-российски обвязанным бечевкой. Из машины молодо выскочила рыжая женщина в свитере и джинсах, помогла выбраться высокому и тощему старику. Таксист стаскивал чемодан. Бечевка порвалась, чемодан издал какой-то звук, таксист занервничал. Прежде чем грохнуть груз оземь, сердито крикнул:

— Ма зе? Барзэль?[7]

— Дас Бух, — сказал Векслер.

— Что? — спросила Лилечка.

— По-моему, он спрашивает, не кирпичи ли в чемодане.

— А ты что сказал?

— Я сказал, что книги.

— На иврите?

— На немецком.

— Почему на немецком?

— Лилечка, ты считаешь, я полиглот? Я-таки не полиглот.

— Успокойся, пожалуйста, я тебя умоляю.

— Ма зе? Барзэль? — завопил таксист, двумя руками волоча чемодан к подъезду.

Мы встречали у порога. Приобняв Иру, Векслер сказал:

— Здравствуй, Ириша.

Он держался просто, и всем полегчало, насколько это было возможно. Женщины занялись подарками и обедом. Векслеру дали отдохнуть. Вечером он дозвонился до своего ученика Штильмана, советника министра по науке. Тот горячо поздравлял с приездом. Перекладывая трубку от уха к уху, Векслер сурово вслушивался в паузы между фразами и спросил:

— Вы можете сейчас ко мне приехать? Мне сказали, это недалеко.

Мы с Ирой оторопели.

Ученик объяснил, что, к глубокому сожалению, это совершенно невозможно. Векслер плохо его слышал, хоть я слышал на расстоянии двух метров от трубки.

— Хорошо, встретимся завтра, — согласился Векслер. — Я должен решить, где мне жить. Во сколько вас ждать?…

— Э-э… я вам позвоню, хорошо? — сказал советник министра.

Среди ночи нас разбудил телефонный звонок Лилечки: Грише плохо, она не знает, что делать. Мы помчались, Ира послушала старика, что-то дала ему, мы посидели, пока он заснул. Дашка возмущалась и Лилечкой, и бывшим мужем, и нами с Ирой, на которых, как она сказала, только ленивый не ездит, и бывшим своим свекром:

— Почему он в Штаты не поехал?

— Может, сионист.

— Что ж так поздно сюда приехал?

— Почему поздно? Не опоздал, — сказала Ира.

Вскоре в Тель-Авивском университете устроили торжественную встречу. Дашка поехала как переводчица, но перевод не потребовался — кроме министра, забежавшего на несколько минут, чтобы поприветствовать, все знали русский. Советник министра обещал устроить международную конференцию, посвященную грядущему восьмидесятилетию великого математика, и учредить международную премию его имени.

— Спасибо, Миша, — сказал Векслер, — но я ведь не Гаусс. Я, вроде, еще живой.

— Мы не дадим вам отдыхать! — горячо пообещал ученик. — Я уверен, у вас есть интересные соображения…

— Если найдутся деньги, я мог бы тут институт создать. Болдина бы сюда позвал…

— Очень интересный проект!

По пути домой Дашка поинтересовалась:

— Зачем было его пугать — институт, Болдин…

— Премию Векслера он может учредить, а институт создать не может? — поднял бровь Векслер.

— Быть в жюри и международные премии присуждать ему нужно, а институт Векслера и Болдин ему не нужны, — сказала Дашка. — Даже я это понимаю. Это не Россия.

— А ты тут, кажется, поумнела, — удивился Векслер. — Кстати, кем ты работаешь?

— Полы мою.

— Ты ведь философский кончала?

— Филологический.

— Все равно должна понимать, — отечески сказал он, — что все материи вторичны, а любое сознание первично. Я приехал, чтобы собрать здесь всех математиков мира. И я это сделаю.