Капетинги. История династии (987–1328)

Введение (Эрве Мартен)

Правление Капетингов во Франции с 987 по 1328 г. — вот поистине одновременно классическая тема и рискованный сюжет! Разве можно отважиться, даже вчетвером, пуститься в подобный путь, претендуя открыть что-то новое, после того как это уже делали столько выдающихся ученых? Ни один период в истории Франции — ошибочное выражение, поскольку самой французской нации еще только предстояло родиться, — не вызывал к жизни такой обширной «лависсовской» галереи образов в широком смысле этого слова. Наши головы забиты воспоминаниями времен средней школы: восшествие на престол Гуго Капета, исцеление золотушных, злодеяния рыцарей-разбойников, жест Людовика VI по отношению к сеньору Пюизе, мудрое правление Сугерия, битва при Бувине, Людовик Святой под дубом, пощечина в Ананьи и процесс тамплиеров, разгром при Куртре и победа под Касселем и т. п. Как избежать штампов? Задача может стать еще более рискованной из-за плана этой книги, где каждое царствование стало предметом отдельной главы, как каждый государь удостоился отдельной гробницы в Сен-Дени. Нужно ли было возводить новый мавзолей — на этот раз на бумаге — во славу капетингской династии, самой известной из всех родов, что создали Францию? «С 987 по 1328 г., — писал Робер Фавтье в 1942 г., — четырнадцать государей одного семейства […] поочередно сменяли друг друга на троне Франции. Именно за этот период и родилась Франция и произошло становление, в основных чертах, остова французской нации»[1]. Не разделяя полностью взгляды Робера Фавтье в вопросе о незаменимом вкладе капетингской эпохи, на страницах этой книги мы преследуем лишь одну цель — помочь вернуть доброе имя политической истории, незаслуженно забытой в 50–80-е гг. XX в., когда безраздельно царили социальная и экономическая история, когда увлеченно грезили о застывшей истории. Детальное изучение политических изменений в те годы слыло устаревшей методикой, поскольку было принято считать, что решающие сдвиги происходят в области демографии, землепользования, торговой организации и городского подъема. В рамках этой глобальной истории, протекавшей безнадежно медленно, завоевания Филиппа Августа граничили с анекдотами, а «дела» царствования Филиппа Красивого были оставлены на откуп любителям «черных» романов.

После неминуемого возвращения стрелки маятника политика в конце концов вновь вступила в свои права. Вот уже двадцать лет тому назад в сборнике «Делать историю» Пьер Нора объявил о возврате к событию[2]. Спустя несколько лет Жак Ле Гофф, желая опередить эпистемологический реванш «эмигрантов», призвал перейти к политической истории, обогащенной достижениями социальной истории и истории менталитета. Располагая подобным покровительством, мы решили вернуться к политике, как возвращаются к первой юношеской любви. Ведь превратности событийной истории не могут не притягивать тех, чье детство прошло на фоне повторяющихся кризисов IV Республики.

Возврат к политике прежде всего заключается в том, чтобы перейти к нарративу, богатому событиями. Как говорил двадцатью годами ранее Поль Вейн, история — настоящий роман, представляющий собой ясное и последовательное повествование, которое на самом деле основывается на пожертвовании множеством подробностей. Декорации, интрига, действующие лица — эти три термина отражают столько же требований. О декорациях мы расскажем в обобщающих главах, посвященных сельской жизни, городам и религиозной жизни. Вместе со статьями словарного размера, эти главы являются составляющими структурного описания французского общества в XI–XIII вв. Интрига также не осталась в стороне: борьба Филиппа Августа против Ричарда Львиное Сердце и Иоанна Безземельного, крестовые походы Людовика Святого, перипетии загадочного процесса тамплиеров. Мы представим действующих лиц максимально полно, вплоть до их физического состояния, опираясь на добротное исследование доктора Браше[3]. На самом деле, небезынтересно знать, что Филипп Август называл своего сына и наследника Людовика VIII «изнеженным и болезненным человеком» (homo delicatus et debilis) и что дизентерия, начавшаяся у последнего в 29 октября 1226 г., спровоцировала у него острый приступ горячки, которую его врачи приписали излишней сексуальной воздержанности короля. Еще более полезно знать, что, возможно, Людовик Святой страдал от потери обоняния, из-за чего ему было проще навещать прокаженных — поступок, так высоко ценимый современниками короля. Как замечал один из присутствовавших при таком визите: «Он общался с ними так, словно ничего не чувствовал».

Повествование, его рамки и главные персонажи — вот всем хорошо известное поле для историка. Так означает ли это, что мы попросту возвращаемся к Лависсу? Место, которое мы отводим здесь идеологической составляющей политики, дает все основания думать, что это не так. С начала 80-x гг. XX в. ученые, занимающиеся политической историей, обратили пристальное внимание на символику власти, ее постоянный поиск легитимности и стремление заявить о своей миссии. На страницах этой книги мы постарались проследить путь развития королевской идеологии с первых лет династии и подробно рассмотреть ее расцвет в правление Филиппа Августа — первого из Капетингов, кто провозгласил себя королем Франции, ссылался на общественную пользу и обратился к услугам признанных двором панегиристов, таких как Ригор и Вильгельм Бретонец. Начиная с царствования Людовика Святого эта монархическая идеология разрывалась между мистической экзальтацией государя, поставленного Господом во главе своего народа, и светской концепцией королевской власти, ответственной за общее благо — понятие, разработанное юристами, проникнувшимися идеями римского права.

Помимо политической идеологии, всегда отмеченной чьими-либо подспудными интересами, важно обратить внимание на первые проявления «культуры управления», иначе говоря, совокупности образов мысли и действий, характерных для людей короля. И если в этом вопросе мы многое знаем о легистах Филиппа Красивого, гораздо меньше нам известно о советниках Филиппа Августа, в умах которых укореняется «любовь к отчетности» (esprit de bilan) (Дж. Болдуин) и стремление к «письменной фиксации», что привело к созданию содержавшихся в порядке архивов, прозрачных отчетов и регулярных переписей вассалов и доходов короля. Приблизительным подсчетам, ручному руководству и устному управлению, характерным для первого феодального века, пришел конец. Кажется, что «любовь к отчетности», который можно заметить у брата Герена, Варфоломея де Руа и их соперников, в чем-то сродни «духу списка», выявленному Аленом Буро у современных богословов.

Разные работы обращали внимание на особенности mens mercatoris (купеческого менталитета), mens scolastica (психологии университетских преподавателей), mens apostolica (представлений, свойственных миссионерам и людям, несущим благую весть). Нужно ли выделять особое место для mens politica, понимаемого как система представлений и поведения, характерная для советников и служащих Капетингов? Это новое исследование менталитета правящего слоя заставляет иначе взглянуть на проблему взаимосвязи и взаимодополняемости между «административной монархией», созданной после 90-x гг. XII в., и «феодальной монархией», которая, как было принято думать, существовала до нее. Феодальная и административная составляющие Франции времен Филиппа Августа отнюдь не противоречили друг другу, но формировали, как написал ниже Франсуа Менан, «две части одного и того же предприятия по рационализации отношений между множеством более-менее автономных единиц, составляющих королевство, и ориентации этих отношений на короля». Эту взаимодополняемость административного и феодального в то же самое время можно наблюдать в Англии и на Сицилии.

Ни одна культура правления не существует без подданных (и опоры на них), которые сами заключены в сети или, если сказать иначе, в кланы, спаянные воедино общими интересами, сходством выбранного пути или идентичностью географического происхождения. Политическая история приобрела социологический размах с того самого момента, когда выявила роль групп давления, побуждающих вести дела в том или ином направлении. Это блестяще продемонстрировали Раймунд Казель на примере царствования Филиппа VI Валуа[4] и Жан Фавье на примере правления Филиппа IV Красивого[5]. По прочтении этих двух крупных исследований создается впечатление, будто углубленный анализ политических кругов можно проделать исключительно на материале источников позднего Средневековья (около 1300 — около 1500 гг.). На самом же деле, не стоит пессимистично относиться к правлениям королей до 1300 г. Советники Людовика Святого известны достаточно хорошо, да и советников Филиппа Августа можно распределить по различным кругам, более или менее близким к государю. Если взять еще более раннее время, то можно измерить вес клана Гарландов в окружении Людовика VI. Кажется, что сам Абеляр пользовался их покровительством.

Чтобы лучше узнать политическое общество, необходимо проделать более тонкий анализ механизмов управления и при этом нельзя обойтись без количественных методов. Вступление цифры в политическую историю Средневековья было скромным, но знаменательным. Жан-Франсуа Лемаринье больше, чем кто-либо поспособствовал этой эволюции. Его исследование «Королевское управление в эпоху первых Капетингов (987–1108)»[6] основывается на исчерпывающем критическом анализе хартий, данных королями в 987–1108 гг., на географическом распределении их бенефициаров и на перечислении, царствование за царствованием, знаменитых дипломов с многочисленными подписями (или записями имен), зримыми знаками ослабления монархов, вынужденных искать поручительства и поддержки своих решений у феодалов Иль-де-Франса и даже некоторых сельских глав. Мастерски обработав куцую документацию, основываясь как на данных подписей внизу актов, так и их явном содержании, Ж. Ф. Лемаринье сумел уловить пульс монархической власти и нащупать приступы ее слабости, можно даже сказать — обмороки, на протяжении сумрачного XI в.

Цифры снова встречаются нам спустя столетие, когда нужно оценить размер центрального бюджета монархии. Означала ли сумма около 200 000 ливров годового дохода, предназначавшаяся Филиппу Августу в 1221 г., изменение порядка величины по отношению к его предшественникам, или же стоит полагать, что количественный скачок в финансовой области произошел только в правление Людовика Святого? Цифры — это свободная дорога к сравнению и подсчетам, иначе говоря, к анализу и умозаключению, ко всему, что придает ценность историческому тексту! В том же круге идей важно знать точное соотношение монетных мутаций Филиппа Красивого, подсчитать итоговую сумму, полученную в результате вымогательств у ломбардцев и евреев, оценить стоимость войн в Гиени и Фландрии. Цифры, этот уровень зеро для нарратива, но надежное подспорье для анализа, позволяют дать более справедливую оценку происходившего. Например, разве не плодотворное занятие — скрупулезно разбирать «бюджет» Филиппа Августа, чтобы составить точное представление о возрождении государства в начале XIII века? Именно с чисел начинается развенчание мифов политической истории. Жерар Сивери прибег к помощи чисел в новаторской, если не сказать революционной, манере: в своих исследованиях «Людовик Святой и его век»[7] и «Экономика Французского королевства в век Людовика Святого»[8] он истолковал ревизию 1247 г. как первое крупное расследование о состоянии государства, оценив количественно формы правительственной деятельности до и после 1254 г., выявил первые признаки зарождения циклической экономики капиталистического типа во фламандских землях. Жугляры[9] и Кондратьевы[10] во времена Бланки Кастильской и святого Бонавентуры! Так стоит ли снова и снова кричать об убитой истории, или лучше использовать во благо концептуальную инновацию, оставив в стенаниях последних учеников Мишле, чьи арифметические познания остановились на уровне абака Герберта Орильякского?

Как ясно из вышенаписанных строк, авторы представленной книги стремились отдать должное последним научным достижениям, в то же время «униженно и почтительно» (humiliter et reverenter), вписывая свой труд в рамки долгой историографической традиции. Конечно, речь не идет о том, чтобы восходить к «Жизни Людовика Толстого» Сугерия или «Большим Французским хроникам», составленным монахами из Сен-Дени; мы оттолкнемся от более свежих работ, написанных в 1880–1940 гг. историками, которых обычно называют позитивистами. Всем известны заслуги авторов этой, методической, школы[11], внимательно относившихся к документам, постаравшихся выстроить связное нарративное повествование, но при том дававших читателю время передохнуть, красочно изображая главных действующих персонажей и составляя обзоры общего характера. Впрочем, чаще вспоминают о слабостях этого типа исторического анализа: чрезмерное внимание, уделяемое политике в ущерб экономическим и социальным факторам; преувеличенное беспокойство о хронологии; в какой-то степени близорукое отношение к документам, которые всегда оценивали только по трем критериям: как подлинные, правдоподобные и фальшивые; наконец, слишком сильное пристрастие переносить на прошлое концептуальные рамки современной жизни. Но мы далеки от того, чтобы открывать на этих страницах уже многократно устраивавшуюся тяжбу; наоборот, мы скорее склонны думать, что эти недостатки не бросаются в глаза в таких двух представительных трудах, какими являются «Людовик VIII» Шарля Пти-Дютайи[12] и «Филипп Смелый» Шарля-Виктора Ланглуа[13]. Читателя больше поражает мастерская работа с документами, острое критическое осмысление и четкое повествование. Конечно, нашим авторам случалось впадать в анахронизм, но они не совершают таких серьезных ошибок, в которых их обвиняет Анри-Ирине Марру. Создается впечатление, что автор «Об историческом познании» больше сверялся с «позитивистским бревиарием» 1898 г. (знаменитым «Введением к изучению истории» Ланглуа и Сеньобоса), чем с конкретными исследовательскими трудами.

«Капетинги и Франция» Робера Фавтье, книга, опубликованная в 1942 г., по целому ряду причин является значимой историографической вехой. Прежде всего потому, что автор осознавал связь прошлого и настоящего, столь дорогую историкам-релятивистам, утверждая, что его исследование о потомках Роберта Сильного полностью вписывается в трагические обстоятельства: «В час, когда Франция казалась близкой к смерти, мне представилось благотворным посмотреть, как она родилась и как действовали те, кто направлял ее первые шаги. Живительный труд! Чем больше я привязывался к нему, тем больше я проникался надеждой». Другая заслуга Робера Фавтье заключалась в том, что он первым применительно к истории Капетингов занялся «историей-проблемой», задавшись вопросом о возможном антагонизме монархии и феодализма, постаравшись изучить реальную природу отношений, связующих короля с его подданными, и, быть может, посвятив немало места размышлениям о некоторых источниках, служащих помехой («история первых Капетингов также стала мозаикой сведений, почерпнутых из местных монастырских анналов»), и о непредвиденных капризах документации: «Единственно слепой случай, при помощи людского небрежения или глупости, подготовил материал, на котором пишут историю».

Затем пришлось ждать 60-x и 80-x гг. XX в., чтобы поприсутствовать на настоящем обновлении историографического пейзажа[14]. В своем шедевре, упомянутом выше, Жан-Франсуа Лемаринье подчеркнул разрыв, существовавший в XI в. между теорией горделивой власти, наследницы блистательной каролингской эпохи, и несравненно более скромными правительственными реалиями. Своим сенсационным «Филиппом Красивым» Жан Фавье возвестил о пробуждении политической истории в ее двойном измерении — диахроническом (фазы, кризисы и т. д.) и синхроническом (анализ механизмов власти). В той мере, в какой ему позволяли источники, он занялся социологическим изучением правящих кругов, особенно обогатив портрет легистов, этих первых «профессионалов от политики» в нашей истории. В двух взаимодополняющих трудах, «Людовике Святом» и «Людовике Святом и его веке»[15], Жан Ришар и Жерар Сивери осветили два аспекта царствования Людовика IX: благочестивого верующего и мистика с одной стороны, управленца и реформатора — с другой. Предложив убедительную периодизацию реформ — на первом этапе посвященных вопросам финансов и «региональных» властей, а на втором затронувших центральные структуры, — Жерар Сивери затем издал «Экономику Французского королевства в век Людовика Святого»: в ней он во всей полноте показал региональные различия между торговой и богатой Фландрией, где состояния исчислялись тысячами ливров, и все еще дремавшими западными землями, где счет шел лишь на десятки ливров.

После семисотлетия со смерти Людовика Святого коллоквиумы развернулись во всю ширь, и каждый приносил за собой новые научные достижения и изощренные реинтерпретации. «Франция при Филиппе Августе, время перемен»[16] позволила лучше узнать окружение победителя при Бувине, лучше оценить его ресурсы и проследить след, оставленный им в коллективной памяти. Опираясь на эти разработки, Джон Болдуин решил облечь в концептуальную форму управленческие практики, внедренные на рубеже ХII — ХIII вв. Этих нескольких примеров достаточно, чтобы показать — тема Капетингов отнюдь не «тихий омут» историографии. Нужно ли поэтому уверять, что речь идет о пионерском фронте исследования? Со всей очевидностью, у новой волны медиевистов в голове другие задачи: папесса Иоанна, привидения и хрупкое равновесие феодального мира. Но признаем тем не менее за потомками Гуго Капета одну заслугу среди прочих — заслугу вовлекать историков в интереснейшие дебаты, идет ли речь о месте королевской религии в происхождении национального чувства французов или — на куда более вторичном уровне — последнее значение цветков лилии. Эта банальная эмблема, на которую наши короли отнюдь не владели монополией, может показаться довольно бесцветной, если остановиться на ее исходном значении (лилия в долине). Но если добраться до истоков, оказывается, что эта эмблема обладает необычайно богатыми смысловыми оттенками, поскольку символизирует единство двойной сущности Христа, слияние человеческого и божественного, мирского и духовного и выражает собой суть Наихристианнейшей Монархии.

Перейдем же к этой славной династии государей, увенчанных цветками лилии, этим четырнадцати владыкам, чьей единственной надеждой и главнейшей мыслью было увеличить свой домен и управлять им подобно добрым отцам семейства. Еще до 1300 г. Гильом де Нанжи составил сокращенную историю капетингских королей для паломников, стекающихся в Сен-Дени, дабы увидать их гробницы. Настоящий труд может претендовать лишь на то, чтобы быть еще одним продолжением, насколько возможно обогащенным достижениями современной науки, этого повествования ученого монаха. Признавая свой поистине неоплатный долг перед нашими предшественниками, мы все же надеемся, что будем не слишком похожи на беспощадный портрет историка, который вывел Анатоль Франс в предисловии к «Острову пингвинов»: «Историки переписывают друг друга. Таким способом они избавляют себя от лишнего труда и от обвинений в самонадеянности. Следуйте их примеру, не будьте оригинальны. Оригинально мыслящий историк вызывает всеобщее недоверие, презрение и отвращение».