Капли дождя

Пауль Аугустович Куусберг

Капли дождя

Перевод Арнольда Тамма

Русский читатель хорошо знает творчество одного из ведущих эстонских прозаиков Пауля Куусберга. В издательстве "Советский писатель" выходили его романы "Два "я" Энна Кальма" и "Случай с Андресом Лапетеусом".

Романы "В разгаре лета", "Одна ночь" и "Капли дождя" составляют своеобразную трилогию о Великой Отечественной войне. В книге "В разгаре лета" повествуется о первых днях и месяцах войны. В романе "Одна ночь" писатель продолжает разрабатывать тему войны, тему мужества и героизма советских людей.

Действие романа "Капли дождя", завершающего эту книгу, происходит на протяжении двух-трех месяцев 1968 года, но и в ней П. Куусберг обращается к событиям Великой Отечественной войны. В центре произведения - образ коммуниста Андреаса Яллака, че ловека, который"через все жизненные испытания пронес страстную) убежденность борца за коммунистические идеалы.

КАПЛИ ДОЖДЯ

Андреас Яллак не мог точно сказать, сколько он пролежал. Три, четыре или пять дней. Может, и целую неделю. Он не считал дни, время для него словно остановилось. Хотя слыл он человеком беспокойным, не в привычке было у него просиживать часы, день он старался по возможности растянуть. Андреас знал уже, что лежать ему придется долго, месяц по меньшей мере, а то и больше. Вспомнился давний рассказ главного инженера автобазы, который провалялся четыре месяца. На сколько приковало его - над этим Андреас Яллак голову себе не ломал. Не спрашивал у врачей и не донимал сестер - пребывал в полнейшем безразличии. Проблемы, которые всего лишь несколько дней назад не давали ему покоя, отодвинулись куда-то в неясную даль, до них ему вроде бы уже и дела не было. Не вспоминал даже сына. Когда же мысли о нем приходили или обращались еще к чему-нибудь, то текли они вяло, будто дело касалось чего-то совершенно постороннего. Настолько ему было все равно. Неужели человек действительно поглощен так сильно собой, что, случись беда, все другое габывается? Но Андреас Яллак не беспокоился за себя, он относился с безразличием и к собственной судьбе. Подумывал, уж не идет ли это его безразличие от уколов, без которых не проходило и дня, и таблеток, которыми пичкали. Кололи и утром и вечером, явно, чтобы не было новых приступов, чтобы не жгло в груди так, будто сердце сжали раскаленные клещи. Колют и пичкают, чтобы не появилось смертельного страха. Дома его охватил такой страх, которого до сих пор он еще не знал. Страх он испытывал и раньше, и в войну, и после, но тот страх, который сейчас подмял его, был совершенно другого рода. На поле боя он больше походил на холодок, на боязнь, что может сразить пулеметная очередь или угодит осколок мины, - в таких случаях глаза его отыскивали какое-нибудь углубление или воронку от снаряда, где можно было бы укрыться. В атаку он поднимался вместе со всеми, и страх словно бы отступал куда-то в подсознание, взамен приходило возбуждение, появлялся задор, даже азарт, охватывали упрямство и злость. Когда его ранило, он нисколько не испугался. Мелькнуло даже нечто вроде радости, что хоть душа осталась в теле, после выяснилось, что мог бы истечь кровью, потому что осколок мины перебил бедренную артерию. Жизнь спас ему маленький, коренастый с глазами навыкате ротный санитар Абрам Блуменфельд, которого все, однако, звали Жестянщик Карл: у его отца в Пельгулинна была мастерская, с единственным подмастерьем, младшим сыном Абрамом. Вначале солдаты огорчились, что санитаром в роту назначили не эстонца, но уже в первых боях выяснилось, что им как раз повезло. Жестянщик Карл оказался едва ли не самым храбрым человеком в роте, его никогда не нужно было искать где-либо позади сражения, каким-то удивительным образом пучеглазый санитар всегда оказывался там, где больше всего требовалась помощь. Абрам разрезал его пропитанные кровью ватные штаны и наложил жгут на бедренную артерию, откуда вовсю хлестала кровь. Перевязку, сделанную Абрамом, похвалили в полевом госпитале, перевязка эта спасла Андреа-су жизнь. Самому же Абраму не повезло, он стал калекой в Курляндии за четыре дня до конца войны. Идиотский шальной снаряд угодил на просеку, по которой Абрам шел в санитарную роту за хлоркой. Рассказывая о минувшей войне, Андреас Яллак неизменно говорил об Абраме Блуменфельде как о человеке беспредельного мужества, всегда готовом к самопожертвованию. И Абраму был ведом страх, в этом он сам признавался Андреасу, но Абрам всегда подавлял его и делал намного больше, чем требовалось от ротного санитара. По-настоящему ужаснулся пулям Андреас уже после войны, на втором мирном году, когда однажды под утро зазвенели стекла и пули ударились в стенку. К счастью, за два дня до этого он оттащил старую, скрипучую деревянную кровать подальше от печки, не любил спать в тепле. Стена, возле которой стояла раньше кровать, пестрела следами от пуль, бандиты явно пронюхали, у какой стены в доме спит парторг волости. В тот раз страх будто рукой сдавил горло, оцепенел весь. Позднее Андреас и не помнил, как он вышел из этого состояния, но когда бандиты попытались взломать дверь, он лежал уже на полу, прижимая к плечу приклад автомата. Дал короткую очередь на уровне дверной ручки. Одного ранил, на крыльце и на узенькой, шедшей к лесу вдоль картофельного поля дорожке остались капельки крови, но бандит сумел все же уковылять в кусты. Судя последам, их было немного, всего лишь двое. Да и то не самые искушенные, не из тех головорезов, у кого за плечами была школа карательных операций, полицейские батальоны и годичная практика охоты за сельскими активистами. Опытные лесные братья не стали бы очертя голову выбивать прикладами дверь, они пальнули бы в другое окно, прежде постарались бы выяснить, что там с ним сталось. А может, это и не настоящие бандиты были? Оружия с войны валялось в деревнях много. И он, Андреас, нашел на чердаке конюшни в заброшенном хуторе пистолет-пулемет вместе с диском и полную каску патронов. А может быть, матерые волки послали зеленых еще юнцов набивать себе руку и обретать закалку, а больше всего затем, чтобы крепче привязать к себе сдуру сбежавших в лес мужичков, в зародыше убить у них даже самую мысль о возвращении домой. Не исключено было и то, что с ним попытались свести счеты ревнивые деревенские парни, желторотые сосунки. У почтарши Эды много было обожателей. Однажды на зорьке, когда он спешил через выгон, вслед ему раздались угрозы. Мысль о том, что его считают любовником Эды, рассмешила Андреаса. Он-то шел от председателя волисполкома, с которым они всю ночь напролет проспорили о колхозах. Кто бы ни стрелял, опасности он в ту ночь подвергся, и отвратительный страх парализовал его на несколько мгновений.

Теперешнее чувство страха было куда глубже, забиралось в самые закоулки души, оно, правда, не сжимало ему горло, не схватывало судорогой мышцы, но полностью завладело им. Страх вскипал в нем как бы изнутри, там, где раскаленные клещи сжимали сердце. Он заполнял все его существо, временами как бы отпуская, но тут же вновь усиливаясь, в той мере, в какой раскаленные клещи жгли в груди. Это был смертный страх, именно смертный. Мало ли что боль в груди отходи та, даже отпускала немного - все равно она оставалась в нем.

Действие уколов и таблеток, думал Андреас Яллак. И то, что приступы прекратились, относил за счет лечения, так же как и охватившее его безразличие. Ведь как только его привезли в больницу, ему немедленно стали делать уколы, и врачи "скорой помощи" тоже что-то вводили ему в руку. Его заставляли глотать таблетки и пить микстуру, совали в рот трубку от шланга кислородной подушки. Именно заставляли и совали, потому что в первые дни у Андреаса словно бы и не было никаких своих желаний, он делал то, что ему велели, сознание как бы отключилось. В основном он спал. Испуг давно прошел, он уже не волновался. Теперь он был, может, даже слишком безразличным. Иногда словно бы отсутствовал - пребывал где-то, в смысле времени и места, очень далеко отсюда... Редко выпадали минуты, когда он чувствовал себя нормально, в такие моменты ему думалось, что наркотики, марихуана или ЛСД вызывают, наверно, такое же чувство отрешенности, какое появилось у него в больнице. Уколы и таблетки, казалось, переносили его в иной мир, унимали боль, рождали безразличие, отгоняли тревогу. Нет, он ошибается, наркотики, говорят, приводят к блаженному покою и. радости, так, по крайней мере, об этом пишут, но в его уколах и пилюлях отсутствует момент удовольствия. Дойдя в мыслях до наркотиков, он вспомнил о споре на давнишнем семинаре, где он вывел из себя одного солидного лектора заявлением о том, что мы часто и довольно громко говорим о наркотиках на Западе, но стыдливо прикрываем рот, когда речь заходит об алкоголе. Спор спором, он бы забыл о нем, если бы тот солидный лектор в разговоре с секретарем горкома не взял под сомнение его, Андреаса, политическую зрелость и пригодность выступать перед большой аудиторией. В тот раз Андреас Яллак рассердился и как следует отбрил лектора. К счастью, ему пришла на память подходящая ленинская цитата, только цитатами из классиков и можно остудить пыл у таких сверхбдительных товарищей.

Первый раз Андреас Яллак ощутил, как ему сдавило грудь, когда он ехал в автобусе, и решил, что это следствие тряски. В набитой до отказа машине он уперся в оконницу, иначе бы его повалили на полную жизнерадостную женщину, которая обмахивалась свежим номером журнала "Природа Эстонии". Внезапная боль метнулась из груди в левую руку, которой он упирался в стенку, поэтому и подумал, что рука неловко дернулась. Автобус перед этим резко тряхнуло, пассажиры повалились друг на друга, - видимо, передние колеса угодили в ямку на дороге.

В автобусе было душно. Солнце накалило кузов, в салон просачивался едкий запах гари.

- Да откройте же окна! - раздался впереди отчаянный женский крик.

Окна были все до одного открыты, с обеих сторон, и все равно не освежало. Может, и тянуло ветерком, но от этого не становилось прохладнее. Худощавый тринадцати-четырнадцатилетний паренек то и дело наступал ему на ногу и всякий раз извинялся, при этом шея у него становилась пунцовой. Он не сердился на парнишку, которого притиснули, чей-то фибровый, с острыми металлическими уголками чемодан упирался тому под коленки.

Сам Андреас вначале сидел, но только как ты усидишь, как будешь таращиться в окно, если на тебя уставились измученные взгляды обессилевших от усталости и духоты женщин? И хотя он знал, что стоящие в проходе женщины давно уже не смотрят с укором на сидящих мужчин - привыкли, что не уступают места, - он все же встал и уступил место жизнерадостной особе, которая отдувалась и обмахивалась журналом.

Андреас проклинал мысленно руководство автобусного парка, которое в интересах так называемых экономических показателей позволяет перегружать линейные автобусы и не выпускает на маршрут дополнительные машины. Ругнул и себя, что затеял эту поездку. Он ничего определенного не обещал Маргит и подумал, что' ему вообще следует порвать с ней.

Высокий, плечистый молодой человек, который тоже упирался в окно, упрямо читал какой-то немецкий журнал, держа его свободной рукой. Стиснутые в кучку возле двери три девчушки все время хихикали. Подробности эти запали ему в сознание, будто автобусная поездка была невесть каким событием.

Когда машина тормозила чуть резче, стоявшие пассажиры наваливались друг на друга. У Андреаса возникло ощущение, будто он очутился в гигантской маслобойке, которую кто-то рывками вращает.

От жары все исходили потом.

На лицах людей застыли страдальческие выражения. Наверное, и он напоминал собой человека невинно оказавшегося в роли агнца перед закланием.

И только дородная особа все улыбалась. Несмотря на то, что и она хватала ртом воздух, словно очутившаяся на суху рыбина.

Андреас не раз вспоминал перипетии той автобусной поездки; снова и снова вставала она перед глазами: жизнерадостная дородная особа, хихикающие девушки, упрямо читающий журнал молодой человек, пунцовая шея парнишки, мученические лица пассажиров. Это было тем более удивительно, что он не очень-то разглядывал пассажиров, был поглощен своими мыслями. Был недоволен собой и тем, как закончилась только что беседа в летнем молодежном лагере. Что из того, что не хватало времени, а начальник лагеря то и дело подавал ему знаки закругляться. Беседа затянулась, ему задавали много вопросов, он радовался, что сумел вызвать интерес юных слушателей. Рассказывал о своей молодости, о войне, которая вынудила многих, таких же, как и он, выпускников средней школы поставить крест на дальнейшей учебе и вместо книжек взяться за винтовку. Говорил о первых боях, о героизме бойцов, не забыл и Абрама Блуменфельда, сказал о том, что думали во время войны такие, как он, молодые люди, что давало им силы справиться со всем, какие идеалы были у его сражавшихся сверстников. Он уже собирался кончать беседу, когда ему задали еще один вопрос: "Представляли ли вы тогда социализм именно таки-м, какой он у нас сейчас?" Спросил шестнадцати-семнадцатилетний юноша, в голосе и во всем облике которого сквозила прямо-таки детская искренность. И он должен был ответить так же искренне. Из долгой своей лекторской практики Андреас знал, что слушатели принимают слова оратора, только если он вызвал у них доверие. Можно вести какой угодно умный разговор, он окажется все равно пустым, если слушатели усомнятся в чистосердечии лектора, если сочтут его человеком, который высказывает не собственные мысли, а долдонит истины, которые сказаны другими. Вопрос взволновал его, он даже не нашел сразу точных слов для ответа. Мог бы уклониться, - разве не поступал он так иногда, обходя острые углы? Но этот паренек был юн и доверителен, и нельзя было отделаться общими фразами. От него требовали "да" или "нет", и он не вправе был уйти от остроты вопроса. К тому же юноша с длинными вьющимися волосами, в ковбойке, глядел ему прямо в глаза. У молодых выработался довольно острый нюх, они интуитивно угадывают, с кем имеют дело. Да и остальные вдруг напряглись, редко аудитория пребывала в таком единодушном ожидании. Обычно он все же удерживал внимание слушателей, в запасе у него имелось достаточно разных занятных историй, если уж ничто другое не вывозило, но редко с такой напряженной сосредоточенностью ожидала аудитория его ответа на вопрос К тому же время давно уже вышло, начальник лагеря нетерпеливо показывал на часы. И Андреас сказал, что социализм его молодости был миром только хороших, только чистых, бескорыстных, трудолюбивых и умных людей. Того, что при социализме могут еще существовать алчность, воровство, корыстолюбие, эгоизм, карьеризм, обман, - этого он тогда, в свои двадцать солдатских лет, не представлял себе. Тут терпение начальника лагеря иссякло, используя возникшую паузу, он быстренько поблагодарил Андреаса. Ему долго аплодировали, но он чувствовал, что не так должен был кончиться этот разговор, он обязан был сказать хотя бы о том, что всем, особенно молодым, нужно жить так, чтобы социализм стал действительно миром добрых, чистых, бескорыстных людей. У него осталось ощущение, что все же он словно бы ушел от прямого ответа. Это не давало ему покоя, и, вспоминая обо всем этом, Андреас почувствовал, как по телу скатываются капельки пота. Именно тогда, когда он мысленно ругал себя, вдруг защемило в груди, не стало хватать воздуха.

Он, видимо, побледнел, потому что дородная особа уставилась на него и неожиданно предложила сесть.

Но тут же все прошло.

Оттого ли ему вспомнилась теперь автобусная поездка и то, о чем он думал тогда, что первая атака случилась в автобусе? Там он еще не понял, не подумал, что это приступ. То, что у него может быть спазм коронарных сосудов, ему и в голову не пришло Раньше сердце не беспокоило. Головные боли, правда, бывали сильные, но начинались они иначе, совсем по-другому.

Хотя когда-то, более двадцати лет назад, он уже ощутил, как сильно сдавило сердце Это - когда, примчавшись домой, он нашел отца лежащим в луже крови среди груды кирпича. Услышав выстрелы, Андреас сразу же подумал о самом плохом, но, пока бежал к своей хибаре, еще надеялся, что ошибается, надеялся что отца не было дома, хотя и знал, что тот обещал начать работу пораньше, иначе к вечеру в доме не будет тепла. Но эти вызванные смятением спазмы, болезненное щемление в груди не были сердечным приступом.

Вспомнилась Маргит и то, что было там, однако поездка в автобусе и лекция в молодежном лагере снова не шли из головы. Может быть, потому, что был одурманен уколами и таблетками, что нормальная деятельность мозга была нарушена, что мысли его кружились как-то сами по себе, что отключилась воля, которая обычно и направляет мысль.

И возле Маргит Андреас почувствовал, как зашлось сердце. После купания, когда загорали. Они заплыли, далеко в море, почти на середину залива. Плыли все время рядом. Маргит быстро скользила в воде, явно когда-то училась плавать у тренера. Андреас тоже считался неплохим пловцом. В свое время, в коммерческом училище, он был загребным, преподаватель физкультуры советовал ему серьезно заняться тренировками. Анд-реаса же занимало совсем другое. Ту стесненность в груди Андреас счел за обычное - у бегунов часто захватывает дух. Он, правда, не бежал, однако плавать - это тоже напрягаться. О том, что закололо в груди, Маргит он не сказал, не хотел выглядеть слабаком. Она по крайней мере лет на двенадцать моложе его. Ночью, дома, когда в груди уже изрядно жгло, когда боль перекинулась в левую руку, в плечо и шею, когда он был уже во власти страха, у него мелькнула вдруг мысль: а что, если бы приступ начался посреди залива? Эта мысль даже как-то оттеснила страх. В конце концов, ему повезло. В воде было бы куда хуже, в сто раз хуже.

Повезло ему и с врачом "скорой помощи". Сперва его, отуманенного болью, раздражала молодость врача. Подумал даже, что девчонки, прямо с университетской скамьи, не должны бы работать на "скорой". На вопросы ее отвечал с едва скрываемой неприязнью. Врачиха старательно выслушала сердце, затем сунула ему под язык маленькую таблетку, сделала укол, быстро позвонила куда-то, вызвала специальную бригаду, осталась возле Андреаса, пока не приехали еще врач и сестра. Пожилая женщина-врач подтвердила диагноз: инфаркт миокарда. Об этом ему сказали уже в больнице. Дома об инфаркте не заговаривали. Говорили только о том, что надо срочно госпитализировать, что он нуждается в интенсивном лечении, которое в домашних условиях невозможно, что нельзя терять времени, и он со всеми их советами соглашался. Боль и страх сделали его по-детски послушным; Андреасу не позволяли самому и шагу ступить, его снесли вниз на носилках, лестница была узкой, крутой, как обычно в старых деревянных домах. Призванный на помощь шофер клял эту лестницу, его слова доходили до Андреаса будто сквозь ватную переборку. Второй врач сделал ему еще укол, и боль притихла. В больнице приступ повторился, боль и нехватка воздуха вернули также страх. Улеглась боль только через шесть часов.

На второй день, когда он окончательно уже успокоился, ему вспомнилось, что у молодой докторши со "скорой" были красивые ноги, глаза его запечатлели это в памяти машинально. Вспомнив о ее ногах, он подумал еще, что человеческий мозг подобен электронно-вычислительной машине, которая все регистрирует, фиксирует и раскладывает по ячейкам памяти. Андреас тут же забыл про ножки докторши, а также про то, что память человеческая кибернетическое устройство, и не что иное.

Санитарка Элла пришла кормить его. Приладила у груди опирающуюся на край постели эмалированную подставку, поднесла ко рту странный кувшинчик с носиком, какого он раньше никогда не видел, дала какой-то напиток или бульон. При первом кормлении Андреас хотел было присесть на кровати, но санитарка не позволила.

- Лежи спокойно и не пялься на меня, что говорю тебе "ты". Больной мужик все равно что ребенок, а с детьми разговаривают на "ты", - тараторила она. - Человек ты одинокий, была бы жена, тогда сидела бы она тут вместо меня и кормила бы тебя из поильничка. В первые дни жены обычно здесь, даже те из них, кто в другое время живут с мужьями как кошка с собакой. Инфаркт смиряет даже самых сварливых. За дверями предупреждаю баб, что больного нельзя волновать, если больной волнуется, то горло у него перехватывает, человек с лица синеет, и уже не знаешь, помогут ли ему еще уколы или кислород даже. И мужиков учу уму-разуму, чтобы ругань да грызню на потом оставили. Когда сила вернется, будет еще время друг дружку мытарить.

Элла была шестидесятилетней полной женщиной, которая, будто яичко, перекатывалась по палате. Она оказалась той самой дородной особой, которой Андреас уступил в автобусе место.

В палате было всего две кровати, другая пустовала пока.

"Смертная палата" - мелькнула мысль. Но это нисколько не тронуло Андреаса. Он лишь констатировал факт.

- Не думай, что палата смертная, - словно прочла его мысли Элла. - Нет у нас такой палаты. Умирают всюду. Или в живых остаются, уж кому как суждено. Эта, если хочешь знать, как раз живительная палата. И поменьше других, и под рукой все, что инфарктнику надо, у врачей на глазах все время. Через неделю или две переведут отсюда, больше держать не будут место понадобится. Странно, что вторая кровать другой день пустует. Атмосферное давление, видать, повышенное.

Андреас Яллак нехотя сделал несколько глотков.

- Если не будешь есть, глюкозу начнут вливать, а это куда хуже, Так что глотай, даже против воли, а глотай.

И Андреас глотал.

- Я уже в автобусе поняла, что с сердцем у тебя непорядок: побелел вдруг с лица, ну, думаю, дела у мужика плохи. Тебе надо было сесть, а мне предупредить тебя. Может, ничего бы и не случилось. Старомодный ты человек, предлагаешь старухам место, но про себя я уж так благодарила тебя. Не терплю жары и духоты. Дома окно у меня всегда настежь. И мой насос хвалить нечего, но жить можно. Из-за сердца нельзя слишком волноваться, кто волнуется, тот не скоро поправляется.

- Дедушка, это что?

- Кислородный баллон.

- Что такое баллон?

- Сосуд. Металлический сосуд. Большая чугунная бутылка, без горлышка. В этом баллоне, или чугунной бутылке, кислород,

- Кислород. А что такое кислород?

- Газ. Воздух, Хороший воздух,

- А тут разве плохой воздух?

- Нет. Но я болен и должен дышать самым чистый воздухом, чтоб поправиться.

Дедушка полулежал под одеялом. Изголовье кровати было специально приподнято особым устройством. Еще в прошлый раз он объяснил внуку, зачем это сделано. Чтобы легче было дышать, чтобы сердце свободней билось. Дедушка закатал рукава рубашки, он и дома любил их закатывать. Руки у дедушки были крупные, мускулистые, он был очень сильный, сильнее отца. Внук не забыл, как однажды дедушка так тряхнул отца, будто тот был не взрослый человек, а еще мальчишка. Зато отец выше ростом. То, как дедушка тряхнул отца, внук увидел случайно. Он забрался на росший во дворе клен и хотел было позвать отца поглядеть: пусть знает, что сын у него не такой уж и "книжный червь", а ловкий и смелый, как все другие мальчишки. Тогда-то он и увидел, что дедушка схватил отца за грудки и трясет, как мешок с мякиной. Что такое мешок с мякиной, этого он не знал, просто вычитал из рассказа о прошлой жизни. О том же, что увидел, ни отцу, ни дедушке ничего не сказал. И маме с бабушкой тоже. Это была его тайна, которую унесет он с собой в могилу. Слова эти - "унести с собой в могилу" - он тоже вычитал. Вначале он испугался, да так, что когда слез с дерева, то руки и ноги не слушались. Не мог освободиться от увиденного. Держался подальше от дома, ни за что не хотел попадаться на глаза ни отцу, ни дедушке. Бабушка первая заметила, что с внуком творится неладное, все допытывалась, но тот молчал, наконец сказал, что голова болит, что, наверное, мигрень. О головной боли и мигрени он слышал от бабушки. Бабушку часто мучили приступы мигрени, и тогда разумнее было держаться от бабушки подальше. До этого он еще никогда не врал. Какое-то время даже стал избегать дедушку, но так как отец обычно, приходя домой, запирался у себя в комнате, а дедушка возился или в саду, или в гараже и брал внука с собой, ездил с ним на машине к морю, то мальчик снова привязался к нему:

- Слушай, дедушка, а ты знал, что заболеешь? Тут вмешалась бабушка:

- Никто не знает, когда заболеет. Болезнь приходит без всяких предупреждений.

- Нет, дедушка знал.

Дедушка с бабушкой удивленно переглянулись.

- Знал, знал, - заверил внук, глядя на бабушку большими голубыми, девчоночьими глазами,

- Почему ты так говоришь?

В голосе ее прозвучала укоризна.

- Знал, - упрямо стоял на своем внук. - Он привез к нам домой такой же баллон.

Бабушка с облегчением рассмеялась.

- Да, привез, - отрубил внук, решивший, что она смеется над ним.

- Привез, конечно, привез, - согласился дедушка. - чтобы заняться сваркой. И для сварки кислород нужен. В гараже у нас стоит такой же баллон. Кулдар прав.

- Что такое сварка?

- Это когда сваривают железо, сплавливают его. Вот выздоровею, вернусь домой, тогда увидишь. Будем вместе сваривать.

- Дедушка, приходи скорей.

- Как только смогу, сразу же приду. Лишнего дня не останусь здесь.

- А если ты не выздоровеешь? Бабушка снова сочла нужным вмешаться:

- Так нельзя говорить, Кулдар. Дедушка обязательно выздоровеет.

- Ты же сама сказала, что кто знает, будет ли еще он прежним ломовиком.

Лицо бабушки залилось краской.

- Ой, Кулдар, ну что ты мелешь. Ты все путаешь! Не придумывай, дорогой мой. Когда дедушка заболел, я сразу ведь сказала, что он непременно поправится, что нашего сибирского медведя ни одна хворь не сломит. Говорила я так, Кулдар?

- Говорила.

- Ну вот. Не принимай, милый, всерьез слова ребенка. Кулдар такой фантазер. При этом полная каша в голове. Что услышит, из книг вычитает, все перепутает... Уже давно читает. Третий год, как читает. Наш сын, отец его, с четырех начал, а Кулдар читает бегло с трех. А теперь вдруг пристрастился к "Библиотеке "Лооминга". Совсем не легкое чтение. Бывает, что и сама не пойму, о чем там пишут. Он же все прочтет от корки до корки, ни одной книжечки раньше не отложит.

Последние слова предназначались постороннему уху, для других больных и их гостей,

- С трех лет? - удивилась женщина, сидевшая возле старого, лежавшего на соседней койке худого, сморщенного человека. Ей было далеко за шестьдесят, но все еще гладкощекая; явно жена больного, она принесла ему домашнюю ветчину, копченого леща, варенье, яйца, масло и творожный сыр. Наш Ильмар и букв-то по-настоящему не знает, хотя и повыше мальца вашего на полголовы. Это самый младший у моей дочери, а вообще-то у нее четверо. Дочка и три сына. Он у вас, хозяюшка, бледноватый. Вам бы почаще его от книг да на улицу.

- Кулдара никто не заставляет сидеть в комнате за книгами, усмехнулась бабушка, которую смущали чем-то живые, по-мальчишечьи любопытные глаза больного сморщенного старичка. - Он сам делает то, что хочет. Наш Кулдар проявляет к книгам огромный интерес, который так свойствен детям с быстрым духовным развитием. Не можем же мы прятать от него книги. У нас вся квартира в книгах. Кулдар во двор бежит с книжкой под мышкой, будто профессор какой-нибудь.

Бабушка привлекла к себе Кулдара, обняла и, вытянув губы, ласково сказала:

- Професюленька ты мой!

Отпустив внука, она повернулась к соседней койке:

- Солнце его не берет, у него моя белая кожа. Могу сколько угодно на солнце быть, и все равно не загорю.

У нее действительно было тщательно ухоженное, белое лицо. Всяк мог это видеть. Для бабушки она выглядела на удивление молодо, трудно было дать больше сорока, хотя, судя по Кулдару, должна быть гораздо старше. Фрида оставалась видной, чуточку пополневшей женщиной, все у нее было к месту и все ухожено. И вкус хороший. Легкий летний костюм и блузочка были в тон, так же как и перчатки. Держалась она прямо и передвигалась легким шагом совсем еще молодой женщины... Но в эту минуту Эдуарду Тынупярту его жена была неприятна. Чего она вертит, чего играет и хвастается? "Читает бегло с трех лет". Ну читает, но к чему трубить об этом на целый свет? Похваляться перед людьми, о которых через каких-нибудь несколько недель даже и не вспомнит... Подумав об этом, Тыну-пярт тут же понял, что дело не в похвальбе сыном и внуком. Фрида ими всегда гордилась, до сих пор это лишь слегка раздражало его, Ее слова о том, что быть ли ему еще прежним ломовиком, больно задели его. Неужели Фрида и впрямь говорила так? И еще при Кулдаре? Видно, и она не владеет собой. Так спроста его жена не потеряет самообладания, как бы там в душе ни кипело. Особенно при чужих. И при Кулдаре тоже. Его она бережет очень. Многослойна душа человеческая, уж не открылся ли в этих ее словах новый пласт, о чем он до сих пор подозревал, больше боялся, чем подозревал, потому что хотелось видеть жену все же человеком широким и великодушным.

- Да, у некоторых такая кожа бывает, - отступилась гладкощекая крестьянка и повернулась к мужу, страдавшему тяжелой формой воспаления суставов.

- А на пианино ваш внук тоже играет? -тихо спросил старик с морщинистым лицом и любопытными, мальчишескими глазами.

"Насмехается", - подумал Эдуард Тынупярт, который не переваривал старика.

- О нет, - махнула рукой Фрида. - К музыке его не тянет, к чему у него нет интереса, того и делать не заставляем. Хватит и книг. А ваш Ильмар играет?

- Нет, Ильмар овец пасет и лещей ловит. "Насмехается", - снова подумал Тынупярт. Кулдар увидел на тумбочке у старика свежий номер

"Пиккера"* и вежливо попросил разрешения полистать журнал - Фрида неустанно учила внука хорошим манерам, себя она считала воспитанной, воспитанной она и была и мечтала, чтобы из Кулдара тоже вышел воспитанный человек.

Тынупярты повели меж собой разговор. Больше говорила Фрида, а Эдуард слушал или думал о чем-то своем.

- Приходили рабочие колодец рыть, - сообщила она, - уверили, что не подведут. Старые знакомые твои. Оказывается, в Сибири ты мужик был что надо и пройда порядочный. Высокий говорил еще о какой-то признательности тебе. Само собой, предложила им кофе. От коньяка они отказались. У них была'с собой бутылка "Южного". Полагают, что должны через двадцать пять - тридцать метров добраться до воды.

* Эстонский сатирический журнал.

Эдуард думал, что жена, конечно, не предложила им коньяк. Фрида жадна до глупости, хотя нет им нужды скупиться. Убалехт обязательно сдержит слово. Человек он честный и точный уже по натуре, что обещает, то и сделает. В Магадане блатные пришибли бы его, он, Тынупярт, и другие взяли его под защиту, блатные от них держались подальше. Своих было мало, но никто из них не вешал носа, не дрожал за свою шкуру. После одной страшной ночной потасовки в бараке их оставили в покое. Просто счастье, что он встретился с Убалехтом. Жене же своей Тынупярт сказал:

- Пусть бурят хоть на пятьдесят, но чтобы дошли до чистой воды. И чтобы хватало ее. Центральное отопление и баня берут уйму воды.

- И я так считаю. Лембит возьмет воду в лабораторию на пробу,

Эдуард Тынупярт пропустил эти слова мимо ушей.

- Трубы привезли? Торуп обещал позаботиться. Я говорю о трубах, по которым вода пойдет в дом.

Сказав это, Эдуард Тынупярт вдруг обнаружил, что на самом-то деле ему совершенно все равно, есть трубы или нет. Попадет трубчатый колодец на хорошую жилу или придется копать шахтный, с железобетонными кольцами. Дача, проект которой сделал лучший архитектор наших дней, привозивший с каждого конкурса призы, - молодой Сихт только по настоянию своего отца пошел навстречу ему, - со старым Сихтом они вместе отбывали срок; дача, для которой он тщательно продумал каждую мелочь, добыл самые современные материалы, привлек к работе потомственных, знающих свое дело мастеров, сейчас была ему как- бы чужой. Шло ли это от болезни, от злосчастного инфаркта, которого он не сумел избежать, хотя и лечил его сам знаменитый Гирген-сон. Сердце стало напоминать о себе в конце пятидесятых годов, вскоре после возвращения. Гиргенсон посоветовал удалить миндалины, и дело вроде бы на лад пошло. Он почти забыл о прошлых щемящих болях, и вдруг его словно молния ударила. Так ударила, что он вроде бы ничего и не почувствовал. Во всяком случае, ни боли, ни сдавливания в груди. Только воздуха стало не хватать, и голова закружилась. Фрида вызвала Гир-генсона и врача из поликлиники - Гиргенсон не мог выписать больничный лист, - и оба словно сговорились: инфаркт. Сначала врач из поликлиники, потом Гиргенсон. А может, он не верит уже в то, что поправится, если больше не проявляет к даче, то есть к земным делам, интереса? Но ведь и Гиргенсон, так же как и здешние врачи, не сомневается в его выздоровлении. Хотя вдруг Фриде он сказал другое? В ушах у него снова прозвучали повторенные Кулдаром слова: "Кто знает, быть ли ему еще ломовиком".

- Привезли. Оцинкованные трубы. За колодец и воду не тревожься. Трубы, насос, бак, раковины, душ - все уже на месте. Как только поступит на склад электропровод, будет и у нас моток. Торуп, твой старый приятель, обещал позаботиться, чтобы все было тип-топ.

Фрида чуть было не добавила, что не только ради тебя, и ради меня тоже, но вовремя придержала язык. Болезнь странным образом подействовала на Эдуарда. Он так изменился, взрывается по пустякам. Еще за год до инфаркта стал невыносимым. Она, Фрида, опасалась: может, не ладится у него с работой. Но Торуп уверяет, что там все в полном ажуре. Тынупярту доверяют самые ответственные перевозки, он бережет машину и товары так, будто они его собственные. После возвращения из Сибири Эдуард понимал шутки, а теперь может ни за что ни про что вспылить, как в молодости. Потому-то Фрида и удержалась, хотя и не было бы это пустыми словами. Торуп глаз с нее не сводит, хоть и на десяток лет моложе и у самого дома двое ребятишек, всегда сопливых, как он жалуется, мальчишек. Удержалась и добавила:

- Если Убалехт и его товарищи сдержат слово, то к твоему возвращению все будет на даче уже в порядке. Иногда конец сентября и октябрь бывают такими чудесными, в этом году тоже обещают теплую и сухую осень, еще захватишь чудесный конец лета.

Эдуард Тынупярт с большим бы удовольствием желал, чтоб жена поскорее ушла. Он готов был уже напрямик сказать ей об этом, но стерпел. Нужно подчинить себе нервы, не поддаваться им. Сдадут нервы - и все пропало. Неужто настолько воля у него ослабела, что он уже не может себя сдержать? Больше всего Эдуард Тынупярт ценил в человеке силу воли. И считал себя последователем Иммануила Канта. Он не изучал сколько-нибудь серьезно его философию, хотя и пытался еще в гимназии одолеть в оригинале труд кенигсбергского мыслителя "Kritik der reinen Wernunft"1, Он приписывал Канту истины, которые считал превыше всего и которым он пытался следовать и тогда, когда стал уже взрослым. Вершиной человеческого сознания он считал практический критический разум, высшей этической нормой существования выполнение вопреки всему и любой ценой своих обязанностей, а основой человеческой деятельности - силу воли. Сам он и сейчас был убежден, что смог выстоять во всевозможных передрягах именно благодаря своей силе воли. И в физической силе тоже не было у него недостатка, в противоположность великому философу, который в молодости был хилым и слабонервным. Но в последнее время он нет-нет да и поддается судьбе - сила воли, эта мать энергии всего сущего, покинула его. Тынупярт мрачно уставился в потолок.

* "Критика чистого разума" (нем).

Внук между койками подбежал к нему:

- Дедушка, что такое эквили... эквилибристика? Эквилибристика. Правильно я сказал?

Гладко произнесенное, с едва заметной запинкой, сложное слово подтверждало, что искусством чтения Кулдар и впрямь овладел. Он ловил своими большими голубыми глазами взгляд деда.

- Правильно, - ответил тот, заставив себя взглянуть внуку в глаза. Эквилибристика означает умение держать равновесие. Хотя нет, искусство равновесия, так будет вернее. Канатоходцы и есть эквилибристы. Мастера равновесия.

- А ты, дедушка, умеешь ходить по канату? Фрида упрекнула:

- Дедушка болен, к дедушке нельзя все время приставать.

- Не умею, - призвался Эдуард. Вздохнул и добавил: - Но должен был, наверное, уметь.

- Я научусь, - пообещал Кулдар. - Арво не умеет, и Хандо не умеет, а я сумею.

Тут он увидел на подоконнике брошюру и побежал к окну.

- Он у вас и вправду умный, - удивилась гладко-щекая сельчанка, которая до этого осудила цвет лица у Кулдара. - Эквилибристика. Смотри какое трудное слово вычитал!

- Эквилибристика, - поправила Фрида. - Кулдар произнес правильно.

Тынупярт уловил в голосе жены злорадство. Отплатила за бледность и необходимость посылать Кулдара на прогулку. Неожиданная мелочность Фриды покоробила так же, как и хвастовство внуком.

- Экбилибристика, конечно, - согласилась старушка.

Тынупярт чувствовал, что, если жена поправит еще раз, он скажет ей какую-нибудь грубость.

Фрида усмехнулась, но поправлять больше не стала.

- Тему диссертации Лембита утвердили, - продолжала она. - Но защита должна состояться все же в Тарту. В Таллине нет докторов нужной специальности.

Опять хвастается, отметил Тынупярт. Сегодня его раздражала каждая ее фраза, все поведение.

- А время защиты тоже определили?

Спросил машинально, и диссертация сына его тоже нисколько не интересовала. Раньше он пристрастно следил за его успехами. Весной они затеяли ожесточенный спор, который увел их далеко от темы предполагаемой диссертации. Он обвинил Лембита в карьеризме, а тот в свою очередь назвал его человеком, живущим с шорами на глазах, которому ход истории подкосил ноги. Спор закончился некрасиво. Эдуард, потеряв самообладание, набросился на сына с кулаками; не заметь он округлившихся, испуганных глаз забравшегося на дерево внука, может, и прибил бы до бесчувствия. К счастью, Лембит держал язык за зубами, и Кулдар тоже молчал. Какое-то время внук избегал деда, и понадобились усилия, пока он стал снова относиться к нему по-прежнему.

- Наверное, через полтора года. Точно не знаю. Рано еще.

Отвечая, Фрида украдкой взглянула на ручные часы. У нее были модные, большие, четырехугольные золотые часы. На себя Фрида не жалела денег. Иногда у Эдуарда возникало подозрение, что у жены есть любовники - мужчины помоложе, которым лень работать и которые за хорошую выпивку и любезно подносимые рублики готовы улечься в постель хоть с бабкой самого дьявола,

- Тебе, кажется, некогда, не смею больше задерживать, - с нескрываемой скукой и издевкой сказал Тынупярт. - Спасибо, что нашла время, навестила. Чувствую себя куда лучше, вполне достаточно, если разок в неделю заглянешь. Кулдара можешь с собой не брать.

Фрида чувствовала его недовольство, но не понимала причины. Гиргенсон предупреждал, правда, что болезнь сердца, особенно инфаркт, влияет на психику, но Фрида сочла это докторским умничаньем. Ей казалось, что она знает своего мужа, но теперь Эдуард становился все более чужим.

- Кулдар так рвался к тебе, прямо дождаться не мог, когда я соберусь навестить тебя, - оправдывалась Фрида и пытливо взглянула на уставившегося в потолок мужа. - Еще вчера начал просить, чтобы я не уходила одна, обязательно взяла с собой. Он так привязан к тебе. Все дедушка да дедушка, когда он поправится, когда домой вернется? Только об этом и слышишь,

По-прежнему глядя в потолок, Тынупярт сухо сказал:

- Сегодня был, и хватит. Больница не для детей. И пусть гуляет побольше.

- Кулдар, иди сюда и попрощайся с дедушкой, - поднялась Фрида.

Эдуард понял по голосу жены, что она обиделась. - Мы уже уходим? спросил внук.

- Да, мой маленький. Дедушке нужен покой. Идем, почитать можешь и дома.

Кулдар послушно подошел и протянул деду руку.

- До свидания, Я всегда буду приходить с бабушкой. И с мамой и с папой тоже приду. Поправляйся скорее.

Тынупярт чувствовал, как внук изо всех сил старается пожать ему руку,

- Будь хорошим ребенком папе и маме и бабушке, - глядя куда-то мимо, сказал Тынупярт внуку.

Фрида думала, что если так пойдет дальше, то скоро с мужем невозможно будет жить. Не стесняется посторонних, обижает, хочет поскорее отделаться, не терпит никого, даже Кулдара, который Пыл для него всем.

- Дедушка, почему ты не смотришь на меня?

- Дедушка болен, - попыталась выйти из положения Фрида.

- Когда подаешь руку, надо смотреть в глаза. - Кулдар был убежден в своей правоте. - Дедушка сам учил.

- Ты прав. - И Тынупярт глянул в глаза внуку. - Всего доброго.

- До свидания,

Внук уже "подбежал к двери.

- Раньше времени со счетов меня не сбрасывай, - сказал он жене, когда она нагнулась поцеловать его в лоб. Такое целование стало во время пребывания его в больнице для Фриды ритуалом. В первые недели она дни и ночи просиживала возле него, кормила с ложечки, как грудного, и поила соком, который выжимала из собственных вишен. После, когда Эдуарду разрешили сидеть и есть самому, стала навещать через день. Приходя и уходя, всегда целовала в лоб. Теперь Фрида являлась раз в два дня, посещения стали реже, привычка же целовать осталась. Фриде нравилось быть дамой "тонкого" обхождения, великосветскую даму Фрида начала строить из себя еще со школьной скамьи. Тыну-пярт вдруг обнаружил, что ему вообще не понять ее подлинную сущность. Может, то, что Фрида ждала те двенадцать лет, сделало его слепым, и только сейчас он прозревает. "Кто знает, быть ли ему еще прежним ломовиком" - не в этом ли она, истинная Фрида? А может, он несправедлив к ней? Извелся от болезни, озлобился от лежания, помешался от идиотского сведения счетов с самим собой, ожесточился и обозлился на весь свет? Разве жена, которая думает только о себе, дожидалась бы двенадцать лет?

Тынупярт почувствовал, как вздрогнули ее губы, но держалась она великолепно. Только шепнула; "Ты несправедлив", выпрямилась, даже улыбнулась и грациозно направилась к двери. Да, несмотря на сорок шесть лет, шаг ее оставался легким, фигура лишь чуточку округлилась. Завитая, подкрашенная, стянутая корсетом, в туфлях на высоком каблуке, которые так шли к ее статной фигуре, Фрида выглядела лет на десять моложе.

Она не забыла обернуться в дверях, улыбнулась, и ему, и другим больным, и их гостям. Фрида неизменно ведет свою роль, демонстрирует свойственное истинной даме пренебрежение к мелочам.

Кулдар помахал дедушке рукой:

- Я приду еще.

- Умный у вас мальчик, - сказала гладкощекая старушка, занятая тем, что заставляла мужа есть.

- Очень умный, - дожевывая сыр, согласился худой, сморщенный жизнерадостного вида старичок, - Повезло бы только ему с женой,

- Все ты ерунду мелешь, - пожурила старуха.

Тынупярт вспыхнул. Ему показалось, что старичок нарочно поддел его. Он сжал зубы, чтоб не куснуть в ответ. На этот раз воля взяла верх.

Андреас Яллак заметил своих гостей только тогда, когда они остановились у его постели. Может быть, вздремнул, большую часть дня он все еще спал или пребывал в каком-то тумане, между сном и явью. Определенно ему давали по-прежнему успокоительное или это следствие шока. Со слов врачей Андреас понял, что находился в шоковом состоянии. Тряхнуло так, что до сих пор еще не пришел в себя. Он не допытывался, что ему вводили, какими таблетками пичкали. Был спокойным больным. Чересчур даже спокойным, считала Элла. У врачей надо спрашивать, надо допытываться, врачи люди неплохие и не халатные, только дел вот у них невпроворот, бывает, забывают просто, хотя ни один медик, включая санитара, не смеет ничего упускать из виду. Только и врач тоже человек, так что и с него нельзя спрашивать больше, чем с себя. Сейчас, когда врачи бесплатные стали, все, кому не лень, шастают от доктора к доктору с пустяками всякими. Клиники и больницы переполнены, хотя и врачей и больниц теперь намного больше. Она, Элла, вековая сиделка, уже сорок лет проработала в клиниках и госпиталях и хорошо знает, что к чему. Сестры тоже замотаны, не говоря уже о санитарках, у которых и зарплата-то небольшая. Не всякий польстится на нее. К тому же санитарок мало предусмотрено, главный врач клянет вышестоящие инстанции и прочие учреждения, которые утверждают штаты, и ищет способы обходить предписания. Не будь готовых прийти на помощь больных из тех, что уже не лежачие, да не будь близких или родных, которые помогают, то не знали бы, как и справиться. "Если бы все были такие, как ты, одинокие, - говорила Элла Андреасу, - тогда беда чистая". Но тут же успокоила: не в упрек ему говорит, хотя каждый одинокий мужик и достоин осуждения. Не завязалась жизнь с одной бабой - бери новую, потому что семья основа народа и человечества, какая бы там власть ни была. Когда семьи разваливаются, когда мужики и бабы одинокими остаются, это словно костоед народ точит, как гниль выедает дерево. В один прекрасный день буря повалит наземь дерево, переломит истлевший ствол или вывернет его с корнем. Тут и народу конец. Ей, Элле, не повезло, в пятьдесят втором муж бросил, одну оставил с тремя детьми. Назначили его заведовать большим магазином, и стал он пить, путаться с продавщицами. Но она все равно не жалеет о своем замужестве. Вырастила двух сыновей и дочку, у сыновей уже свои семьи, и дочка с женихом отнесли в загс заявление. Детям она не давала баклуши бить, сызмала пристрастила к работе: кто во время летних каникул посыльным был, кто садовнику помогал, кто замещал продавщиц, ушедших в отпуск. Среднюю школу все окончили, старший сын работает и дальше учится, заочно, как теперь говорят. Через год Политехнический кончит. Ему уже сейчас предлагают место начальника нового цеха, но он не торопится, говорит, что сперва диплом получит. Так рассказывала о себе Андреасу Элла.

Вначале Андреас не обратил внимания на второго посетителя, заметил только гостью, но воспринял ее как-то странно, не целиком, а частями. Сперва руку с длинными, гибкими пальцами.

То, что это Маргит, он понял сразу, еще раньше, чем взгляд его остановился на ее лице. У Маргит были длинные, гибкие, будто наэлектризованные, пальцы. На указательном - старинное кольцо с рубином, оно-то и запомнилось Андреасу. Он знал, что и на другой руке у нее тоже кольцо. Кольца были ее слабостью, в этом она ему сама призналась. "Чем старше становлюсь, тем больше люблю их", - говорила Маргит, и при этих словах у Андреаса появилось даже подозрение, не прикидывается ли она. Но и без сверкающего огнем рубина он узнал бы руку Маргит, десять дней назад, в воскресенье, перед инфарктом, рука эта ласкала его, нежно заслоняла глаза, когда Маргит отдавалась ему. "Не смотри", - шептала она и наконец прижала к плечу его голову. Маргит говорила, что с такими, как у нее, пальцами она могла бы стать или пианисткой, или скрипачкой, но ее не влекло сидеть за роялем или пилить смычком, ее тянуло к технике, к спорту и мальчикам.

В длинных пальцах Маргит были цветы, ярко-красные гвоздики, она держала их возле грудей, груди были второй частью тела, на которую наткнулись сонные глаза Андреаса. От грудей глаза его поднялись выше, к плечам и шее, и только после этого он полностью охватил Маргит взглядом.

Хоть он и узнал Маргит, ее присутствие здесь казалось Андреасу невозможным, и ему подумалось, что на самом деле это не из плоти и крови женщина, а лишь образ ее, что Маргит просто вспоминается ему, так же как и обстоятельства той воскресной автобусной поездки или беседа в молодежном лагере. Постепенно он стал понимать, что Маргит на самом деле здесь, возле его кровати. Сознание этого взволновало его. То была не радость, от которой кровь приливает к лицу, скорее чувство неловкости, что видит его таким беспомощным на больничной койке, где он не смеет сам даже сесть. Сразу же возник вопрос, зачем она пришла, - может, именно это больше всего и взволновало его. Только вчера вечером, когда Элла кормила его, он спросил себя: а заботилась бы о нем вот так же Маргит? - и не смог ответить себе. Она искала его близости - это да, но что в действительности он значит для нее? Маргит сказала, что третий раз она замуж не пойдет, даже за него, хотя он, Андреас, и способен осчастливить женщину, а это не каждому мужчине дано. Казалось, что привязана к нему, но одно дело спать с мужчиной, другое - ухаживать за больным человеком. Так цинично подумал Андреас, когда Элла поила его из кувшинчика с носиком. А теперь вот тут, у его кровати, стояла сама Маргит во плоти.

- Здравствуй, - протянула она ему руку. - Ты выглядишь куда лучше, чем я думала.

- Ты на удивление крепкий парень... - услышал Андреас также слова, произнесенные мужчиной.

Он повернул голову и снова поразился: по другую сторону кровати стоял Таавет Томсон, которого он знал с детства. И тотчас возник новый вопрос: а что, Маргит и Таавет, они знакомы?

- ...так прихватило - и такой отличный цвет лица, - закончил Таавет свою мысль.

Андреас поочередно пожал протянутые ему руки.

- Вы пришли вместе? - спросил он. - Простите, что я заснул. Дрыхну дни напролет.

Таавет ответил первым

- Одновременно, но, увы, не вместе.

- Разрешите, я познакомлю вас, - оживился Анд-реас. Он хотел было присесть на постели, даже приподняться, но тут же вспомнил про запреты и остережения и снова опустился на подушки. - Маргит, познакомься с другом моего детства...

Больше он не успел ничего сказать, Маргит быстро вставила:

- Маргит Воореканд, - и протянула стоявшему по другую сторону кровати мужчине руку.

- Таавет Томсон, - поклонился тот, пожимая протянутую руку.

Андреас догадался, почему Маргит поспешила. Хотела облегчить ему процедуру знакомства. Видимо, боялась, что окажется в затруднительном положении или скажет лишнее.

- Рад познакомиться, - сказал Таавет Томсон. - Я встречал вас на совещаниях, но и подумать не мог о своем старом приятеле, что он меня с вами познакомит.

- И мне приятно познакомиться с человеком, о котором так много говорят в последнее время, - сказала Маргит.

Их поведение не понравилось Андреасу. Он съязвил:

- Вы, оказывается, и без меня знакомы?

- При дворе многое знают друг о друге, - быстро отреагировал Таавет.

Маргит не поняла.

- Друг моего детства любит острить, - не без иронии сказал Айдреас.

- Извини, Андреас, - усмехнулся Таавет, - актив, возможно, звучит приемлемее.

Маргит звонко рассмеялась.

- Нужно, видимо, внести маленькую ясность, - шутливо продолжал Таавет Томсон. - Признаюсь вам, товарищ Воореканд, что мое хобби - вопросы управления. Атс, то есть наш общий друг Андреас, это подтвердит. Я изучил методы руководства начиная с античных времен. Сначала просто так, из чистого любопытства, но теперь моя многолетняя работа обретает форму диссертации. Если личности, определяющие жизненные позиции, задерживаются надолго на своих служебных местах, или, если хотите, постах, это способствует дурному менталитету. Подчиненные начинают подсознательно понимать, что не только способности определяют карьеру, но что весьма существенно отношение к ним официального лидера. Отсюда приспособленчество, лицемерие, лесть, интриги, сплетни и так далее. Явление, которое в свое время процветало при императорах, князьях, эмирах и шахах. К сожалению, мы встречаемся с рудиментами подобного рода и в своей служебной сфере.

Маргит Воореканд с интересом слушала заместителя министра Таавета Томсона.

Андреас подумал, что Таавет остается верен себе: сразу, с первого же мига, ошеломить нового знакомого.

- Узнал от Юлле, что тебя отправили в больницу, выкроил времечко и приехал. Насколько я знаю, ты никогда не жаловался на сердце. - Удерживая нить разговора, Таавет Томсон перенес теперь внимание на больного. Головные боли тебя мучили, а сердце нет. Мой мотор временами сдает, обмен веществ нарушается, твоему же здоровью я всегда завидовал.

- Даже после сотрясения мозга? - попытался и Андреас подстроиться к веселому настроению своих гостей.

- Ох-ох-хо! - засмеялся Таавет и вдруг обрел серьезность.

- Сотрясение мозга? - не поняла Маргит.

- Таавет думает, что я бы уже давно был по крайней мере секретарем горкома, а то и ЦК, если бы мозги мои не тряхнуло в автокатастрофе, шутливо продолжал Андреас. - Между прочим, товарищ Томсон всерьез подозревает, что я лишен чувства реальности.

- Рад видеть, что инфаркт ничуть не убавил у тебя юмора, - невозмутимо парировал Таавет Томсон.

- Спасибо, что пришли, - посерьезнел Андреас.

- Я оставлю вас на минутку, - преодолев первое смущение, деловито сказала Маргит. - Попытаюсь найти вазочку или какую-нибудь посудинку.

- Позвольте это сделать мне, - не замедлил предложить свои услуги Таавет.

- Цветы - дело женское, - отказалась Маргит и быстрым шагом направилась к двери,

- Юлле очень волнуется за тебя, - заметил Таавет, когда Маргит вышла из палаты. - Я успокоил ее, сказал, что сейчас уже научились лечить инфаркт, У нашего министра их было целых пять, но он и не собирается в отставку. Честное слово, пять: три микроинфаркта и две солидные встряски. Последняя была три года назад, и все министерство ждало нового хозяина, а он и поныне властвует.

- Как дела у Юлле? - спросил Андреас, на этот раз не только из вежливости.

- О дочке не беспокойся. Схватывает все на лету, пунктуальна, как старой школы канцеляристка, Первоклассный русский язык, он поднял ее вес в глазах нашего старикана. Удивляюсь ее английскому, она свободно переводит англоязычную информацию, только отдельные термины представляют подчас трудность. Я иногда ее консультирую. Ты должен бы помнить, что в английском я наиболее силен, С работой Юлле справляется. Всегда может рассчитывать на помощь мою, на поддержку. Я ей это все сказал, К сожалению, она в тебя пытается сама со всем справиться.

- Ты ее... не слишком опекай. Испортишь. Андреас произнес это очень серьезно.

- Послушай, Атс, дружище ты мой старый, такая, как твоя дочь, заслуживает поддержки. Я не из-за тебя делаю все, хотя и не нахожу ничего странного. Не беспокойся, о кумовстве и речи нет. Считаю своим долгом поддерживать молодых, которые ответственно относятся к своим обязанностям, не пытаются прожить жизнь легко. Твоя дочь именно такой человек.

Андреас слушал Таавета с противоречивым чувством. С одной стороны, был доволен, что о дочери отзываются хорошо, с другой - не мог принять слова Таавета за чистую монету. Не иначе как просто хочет ему сделать приятное. Таавет человек обходительный, со всеми находит общий язык. С виду жизнерадостный, открытый, на самом же деле тщательно взвешивает каждое свое слово. Таавет следит даже за движениями своими и осанкой. Мышцы лица у него всегда напряжены, хотя уголки рта и норовят опуститься, но он начеку, не допускает этого. В президиумах совещаний заместитель министра Томсон всегда сидит прямо, голова чуть запрокинута, - словно подчеркивает каждой мелочью свою энергичность, деловитость, энергичным и деловитым он н является. И внешность во всем импозантная: роста выше среднего, широкоплечий, с резкими чертами лица. Говорят, для того чтобы быть в форме, он стал по утрам бегать трусцой, зимой катается на лыжах, летом играет в теннис. Переехав в Таллин, развелся с первой женой, женился на другой, с которой тоже успел уже развестись. Обе жены были намного моложе его. Детей у него не было.

Маргит вернулась с керамической вазочкой, опустила гвоздики в воду и поставила вазу на тумбочку.

Таавет подвинул ей стул, а сам по-свойски уселся на кровать Андреаса.

- Чтобы не забыть- сказала Маргит, - Сиримит из горкома просил передать привет* Он тебя очень ценит.

- Спасибо, - отозвался Андреас.

- Сиримита, видимо, переведут к Куресоо, - заметил Томсон.

Таавет Томсон был всегда хорошо информирован. О перемещениях, перестановках и передвижениях, как правило, знал раньше других. У него был широкий круг знакомств. Сам ходил ко многим в гости и у себя любил принимать. На вечера бриджа приглашал "иногда Андреаса, в последнее время делал это все реже.

До войны оба жили в одном районе, один - на Малой, другой на Большой Юхкентальской улице. Юхкен-тальские парни водили тогда компанию. Андреас очень хорошо помнил мать Таавета, маленькую, сухонькую, проворную прачку, которая трудилась денно и нощно, чтобы только дать сыну образование. Таавет учился не в городской школе, а в частной гимназии Вестхольма, и все удивлялись, откуда у прачки на это деньги. Отец Таавета умер рано, одни говорили, что замерз спьяну, другие - что его пырнули ножом в Посадском парке. У Таавета была светлая голова, учился он хорошо, свойственное ему умение находить с каждым общий язык помогало ему и в школе для имущих детей, - во всяком случае, он не давал и там припереть себя к стенке и не терял самоуверенности. Тогда о Таавете говорили как о башковитом парне, который заглядывает далеко вперед. Закончив гимназию, Таавет поступил в университет, на какое-то время Андреас потерял его из виду. Позднее выяснилось, что ни в Красной, ни в немецкой армии он не служил. После войны встречались они редко. Таавет работал тогда в Валга, в Тырва и Мярьямаа. Из Тырва или из Мярьямаа его перевели в Таллин.

Много лет назад, когда Андреас случайно повстречался с ним в Тырва, Таавет говорил ему так:

- Благодари судьбу, что живешь в столице. Не знаешь, что такое провинция. Когда попадаешь изредка в какой-нибудь маленький городок, может показаться, что там уютно, тихо и спокойно. Конечно, покой и тишина есть, да и зелень тоже, и свежий воздух, и птичий щебет. Но стоит застрять в таком захолустье чуть подольше - и поймешь, что такое глубинка. Во-первых, заплесневеешь. Во-вторых, все тебя знают, и шагу ступить не можешь без того, чтобы не следили за тобой, чтоб не перемывали твои косточки. Приходишь в магазин - бабы косят сбоку глазом. Покупаешь рыбные котлеты говорят: нищенская еда, жадюга, не иначе как на машину копит или заимел любовницу. Попросишь взвесить тебе чего-нибудь повкуснее или бутылку коньяка возьмешь, сразу идет слух: вот-де живет, кутит и мотает, известное дело, каким путем добывает такие денежки.

Таавет рвался в Таллин, куда его и перевели лет десять назад. Его считают человеком способным, поговаривают даже как о будущем министре.

Таавет продолжал нахваливать Сиримита:

- У него и фундаментальность есть, и охват. По-моему, это типичный для нашего времени партработник: хорошее специальное образование, он ведь инженер-химик, широкий диапазон интересов; между прочим, его частенько можно видеть на симфонических концертах; принципиальность, - не надо забывать, это его заслуга, что отправили на пенсию Лауримяэ, умеет ладить с людьми.

- Он правда деловой, - согласилась Маргит, И тут же Таавет поднялся.

- К сожалению, должен удалиться. Заскочу в министерство - и бегом на аэродром. Послезавтра рассматривается наш протест. Старик потребовал, чтобы я поехал, в себя у него нет веры. Трудно придется, но все же надеюсь по крайней мере на семьдесят пять процентов отстоять наши интересы. Если Григорий Михайлович на месте, то, может быть, вообще не тронут наши предложения.

Андреас знал, что Таавет не треплется, он умел вести дела и в центре. До Томсона отношения со всесоюзным министерством были весьма прохладными, своими поездками в Москву Таавет наладил их,

- Все еще продолжаете политику пришивания пиджака к пуговице.

Андреас не удержался, чтобы не сказать этого.

- Эстония и в царское время была индустриально

наиболее развитой губернией в России: по-моему, и теперь, н в будущем она также должна быть промышлен-но самой развитой союзной республикой, снисходительно улыбнулся Таавет.

- В царское время Эстония и по образованию тоже была наиболее развитым краем, но к сохранению культурного уровня мы проявляем куда меньше интереса, - сказал Андреас.

Таавет Томсон засмеялся!

- Ты неисправим, Андреас сказал:

- Спасибо, что пришел,

Как то, ько дверь за ним закрылась, Маргит нагнулась и поцеловала Андреаса, нисколько не обращая внимания на больного на соседней койке. Видимо, она догадалась, что Моряк с одутловатым лицом не понимает по-эстонски и не причастен к кругу ее знакомых.

- Прости, что не решилась поцеловать раньше. Что поделаешь, я женщина одинокая, а одинокая женщина должна думать о своей репутации, - попыталась при этом пошутить Маргит.

Андреас почувствовал себя неловко. Капитан был человеком серьезным.

С тех пор как их знакомство перешло в интимную близость, Андреас и раньше в присутствии Маргит ощущал неловкость. Ему не по душе было скрытничать. Возвращаясь из приморской деревни, он решил порвать их ставшие неожиданно интимными отношения. Познакомился Андреас с Маргит Воореканд, еще когда она работала в совнархозе. Их включили в одну бригаду, которую направили проверять работу швейной фабрики "Авангард", фабрика эта долгое время не выполняла план. Тот самый Куресоо, о котором только что говорил Таавет, - Куресоо работал тогда еще в горкоме, - представил ему Маргит Воореканд как очень способного, высококвалифицированного молодого специалиста" инженера-текстильщика и молодого коммуниста, чей партийный стаж хоть и невелик, но принципиальность достойна всяческой похвалы. Товарищ Воореканд и впрямь оказалась толковым и дельным инженером, своими вопросами и доводами она приперла к стене директора фабрики и аргументы главного инженера сумела отвести. Позднее Андреас, выполняя партийные поручения, неоднократно встречался с Маргит, и когда еще работал в райкоме, и впоследствии, когда его перевели в горком. Только когда головные боли выбили его из колеи и вынудили сменить работу, он не встречался с Маргит. Их знакомство оставалось шапочным вплоть до нынешней весны. До этого времени Андреас считал Маргит Воореканд этакой деятельницей, крайне энергичной и наступательной, при этом сверхпедантичной, которая хоть и продвигается постепенно по служебной лестнице, но беспрестанно обуреваема подхлестывающей ее амбицией. У которой много типичных черт, присущих хорошему администратору, но которая все же обделена весьма существенным человеческим качеством, а именно - женской душевной нежностью и домовитостью, у таких женщин для дома попросту не остается времени. Душа их жаждет не семейного тепла, а власти и силы. Прослышав, что у Маргит разладилось замужество, Андреас отнес это именно за счет служебной амбициозности.

Этой весной, после одного затянувшегося семинара пропагандистов, в котором Андреас спустя долгое время опять принимал участие, Маргит неожиданно пригласила его к себе на чашечку кофе. Пожаловалась, что после таких длинных собраний и заседаний ее мучит бессонница, и Андреас из вежливости согласился пойти к ней. Они проговорили два часа. Маргит предложила ему к кофе еще и коньяк. Андреас выпил одну-единст-венную рюмку. В тот вечер ничего большего между ними не произошло, но Маргит с того дня стала время от времени просто так позванивать ему. Пригласила его также на "иванов огонь". Они поехали на ее новеньком "Москвиче" на северное побережье, чуть дальше Вал-клы, в Раннакюла, где Маргит купила себе старый рыбацкий бревенчатый дом и привела его в должный вид. Наверное, здесь потрудился и какой-нибудь "домашний" архитектор, об этом свидетельствовали пахнущий сосновой смолой сделанный под старину стол на крестовинах, стильные скамьи и скамеечки, роскошный камин с кованой решеткой и кочергами, а также "спальные места", напоминавшие больше нары, чем кровати или диваны. За околицей вокруг "Иванова огня" танцевали, и они с Маргит тоже покружились, потом разожгли камин. Так как оба приложились к пиву и более крепкому напитку, то о возвращении в город не могло быть и речи. Маргит постелила ему в каминной комнате и сама пришла к нему. Вначале она легла в соседней комнате. Андреас уже дремал, когда вдруг ощутил ее рядом. Она полулежала на нем и целовала его. Сперва он даже испугался этого, но затем чувство взяло верх, и он обхватил Маргит.

После Иванова дня Андреас уже не считал Маргит равнодушной к мужчинам. Оказалось, что она была дважды замужем, первый муж погиб при авиакатастрофе. Со вторым она сама развелась.

- Мой второй муж был человеком добрым, умным и великодушным, жить с ним было легко и приятно, но в постели мы не подходили друг другу, - с ошеломляющей откровенностью призналась ему Маргит. - Не будь у меня первого мужа, я бы так и думала, что иначе и не бывает, что любовь - это наивная романтическая выдумка и ничего не дающая женщине повинность. Но мой первый муж умел делать меня счастливой.

Андреас слушал ее болтовню, и тут у него впервые возникло сомнение, а не играет ли она в наивность, - у некоторых женщин есть такая привычка.

Сколько лет Маргит, Андреас точно не знал и не допытывался. Видимо, тридцать пять, чуть моложе или старше, - в эти годы трудно определить возраст женщины. Совсем молоденькой казалась Маргит, когда сидела, тогда и на тридцать не выглядела. У нее было круглое, немного восточное лицо, всегда аккуратно уложенные волосы, стройная шея, узкие девчоночьи плечи и высокая грудь. Когда же она вставала и видны были ее полные бедра и крутой зад, иллюзия исчезала, и она сразу выглядела взрослее, по меньшей мере на тридцать пять, а то и постарше, когда уставала от дневной суеты. Взгляд ее серых глаз порой мог просто резануть, в ее нежном женском теле таилась мужская энергия. В своих непосредственных служебных обязанностях - Маргит занималась внедрением новой техники - была человеком весьма основательным.

Если бы она не пришла к нему, тогда между ними ничего бы и не произошло. Неудачная семейная жизнь остудила интерес Андреаса к женщинам, да и мужественность характера Маргит не привлекала его. В посте" ли она не стеснялась предлагать себя, ни в чем не сдерживалась. Умела и его, Андреаса, расшевелить. По-женски нежной Маргит становилась, лишь когда уставала, - тогда она, по мнению Андреаса, играла в наивницу.

- Уходя, ты ни на что не жаловался, - сказала Маргит.

- Тогда все было в порядке, - заверил Андреас, С какой стати рассказывать ей о той щемящей боли, которую он ощущал, выходя из воды?

- Я уже винила себя, - призналась Маргит", Андреас так и не понял, пошутила она искренне или

снова играет в наивность. Так как он промолчал, то Маргит спросила:

- Как сейчас ты себя чувствуешь?

- По всей видимости, так, как и должен чувствовать Себя инфарктник. Первую неделю ни о чем не думал. В сознании возникали случайные эпизодики, лезли, как назойливые мухи. А в общем - ничего. Хуже то, что очень много думаю о себе. И чем больше думаю, тем грустнее становится. Что я успел сделать в жизни? Очень мало, до огорчения мало. А какие планы роились в голове, когда демобилизовался из армии! Мир должен стать светлее, люди лучше и счастливее. Исполненный именно таких высоких мыслей и пришел я с войны. Рад был, что послали меня к черту на кулички Мир должен был принять новый облик, и я считал себя одним из тех, кто будет переделывать мир.

- Боже мой, да ведь все и стало другим! Маргит словно утешала его.

- Да, производственные отношения теперь не капиталистические, а социалистические - промышленное производство выросло в двадцать пять раз, социалистическое сельское хозяйство стало набирать силу, образование всем доступно, и так далее и тому подобное... Дорогая Маргит, все это я знаю, говорил сам об этом на лекциях десятки и сотни раз. Да, изменилось многое...

Андреас оборвал себя на полуслове. Заметив, что Маргит его слова, по сути, не интересуют, он остыл. Даже не закончил фразу, которая была на языке. Полностью она звучала бы так: "Да, изменилось многое, но какова в этом моя доля?" Он собирался сказать, что, несмотря на эти изменения, мир все еще не стал достаточно светлым, многие по-прежнему слепо топчутся на месте, не видя дальше своего носа. Люди научились превосходно использовать преимущества социализма в своих личных интересах, но равнодушны в отношении общих проблем, и многое другое. Но обо всем этом он не сказал ей ничего.

- Я не понимаю тебя, дорогой, тебя, кажется, что-то мучает, - сказала Маргит.

Если бы Андреас Яллак выпалил то, что он думал, Маргит услышала бы: "Да, мучает. Я недоволен собой. Прежде всего собой". Но этих слов она не услышала. Услышала совсем другое:

- Красивые гвоздики.

- Отбрось свои дурные мысли, они от болезни и лежания. Ты сделал больше, чем многие другие, у тебя нет причин упрекать себя. Думаешь, у меня не бывает грустных минут? Дорогой, иногда лучше прокорректировать свои представления, чем обвинять жизнь или самого себя.

- Красивые гвоздики, - повторил Андреас.

- Один недостаток, по-моему, у тебя все же есть, - ласково улыбнулась Маргит. - Ты не заботишься о себе, с этого-то все и начинается. И болезнь твоя, и настрое

ние твое. Перестрой после больницы свою жизнь. Пощади прежде всего себя. Иногда разумнее обойти, чем переть напролом. И еще - ты должен добиваться себе новой квартиры. Комната с печным отоплением не для тебя, ты должен поберечься хоть какое-то время, Андреас усмехнулся:

- Главное, не нужно будет таскать брикет.

- У тебя есть право получить квартиру, - продолжала она, не давая сбить себя с толку.

Настроение у Андреаса еще больше упало, Маргит словно жалела его. К тому же он презирал слова "право получить"... У коммунистов есть только одно право: право отдавать, право трудиться, право напрягаться. Слова "право получить" рождены эгоизмом.

- Дорогая Маргит, - не удержался он, - не произноси при мне, тем более связывая со мной, такие слова, как "право получить". По крайней мере до тех пор, пока мне опасно волнение. Наша мелкость, ограниченность и ничтожность начинаются именно со слов "право получить". Сперва какие-нибудь блага, а потом все больше и больше, и наконец.

Снова Андреас оборвал себя на полуслове,

Да, Таавет Томсон любил называть его идеалистом, правда в большинстве поддразнивая, но ведь в каждой шутке есть доля истины. В первый раз Таавет наделил его титулом идеалиста и впрямь всерьез. Случилось это лет десять тому назад.

Правда, Таавет был тогда уже порядком пьян. Сперва придирался к серебряным рюмкам, которые являют-ся-де наследием выскочек и старых русских купцов, вместе взятых, - люди тонкого вкуса пьют водку только из прозрачных рюмок. Он, Андреас, не стал объяснять ему, что серебряные стопки вместе с подносом получил как приз, выиграв забег по кроссу, который проводился в автохозяйстве. Когда на старт вышел заведующий отделом кадров и секретарь партбюро, у многих глаза на лоб полезли - обычно руководители ограничивались только призывами. Еще больше удивило шоферов то, что Андреас занял первое место. Обо всем этом он умолчал, пусть Таавет думает о его вкусах и жизненных идеалах что угодно. Сказал только, что других рюмок он ставить не будет, пускай пьет из этих или тянет из горлышка - его дело. По-настоящему же Андреаса разозлило то, что Таавет уселся на стол. Восседавший среди бутылок и рюмок Таавет показался ему просто-напросто зазнавшимся бурсаком. Но тот и не собирался слезать, он отодвигал селедочницу, тарелку с колбасой и банку с кильками все дальше, чтобы отвести для своего зада побольше места. Сидел и болтал высокомерно ногами. Вызывающее поведение Таавета в конце концов вывело из себя Андреаса, он одним махом сдернул его со стола и посоветовал испариться. Когда Андреас злился, на язык ему приходили словечки из лексикона юхкентальских парней. Не приди Таавет вместе с Яаком, он тут же, не откупорив бутылки, сделал бы ему от ворот поворот. Во-первых', Андреаса редко тянуло к вину. Сосед по квартире, капитан запаса пограничных войск, милый и радушный человек, родом из Рязани, неоднократно зазывал его к себе, приглашая посидеть, выпить вместе. Андреас большей частью отказывался, ссылаясь на неотложные дела, например на составление срочных справок или на подготовку материала начальству для выступления, важность чего Александр Васильевич понимал. Он-де и сам раньше сочинял речи своему непосредственному начальнику, умному, но исключительно практичному полковнику, и прекрасно понимает, что это значит. Во-вторых, у Андреаса был на счету тогда каждый свободный час, он одновременно писал курсовую работу и готовился к докладу на отчетно-выборном собрании. Именно последнее отнимало много времени.

Не потому, что составление речей требовало от него такого уж непомерного труда. Нет, у него был достаточный опыт, он вполне мог, если понадобится, выйти на трибуну и без специальной подготовки. По разработкам, которыми снабжали пропагандистов и докладчиков, выступать он не мог. Иной раз пытался зачитывать их, но отказался от такой практики: чувствовал, что не возникает контакта с аудиторией. К отчетному докладу он потому готовился долго, что у самого было кое-что, о чем он хотел сказать и мимо чего не смел пройти.

Людей интересовало тогда то, что говорилось на Двадцатом съезде о Сталине. Об этом его спрашивали и с глазу на глаз, и на собрании в автобазе Он отвечал словами, которые сам слышал на семинаре пропагандистов, и понял, что люди ждут более обстоятельного объяснения. Собирался сделать это на отчетном собрании, но скоро увидел, что ставит себе непосильную задачу. Что же касается критики в адрес Сталина, то она потрясла его. Андреас отчетливо помнил те свои тогдашние терзания и те десятки и десятки вопросов, на которые он не находил ответа. Речи Сталина во время войны произвели на него сильнейшее впечатление. Сталин поистине воплощал в его глазах волю и мудрость партии. Ему не легко было отказаться от своих прошлых представлений. К тому же чувствовал себя совиновным в отдельных перегибах и думал, что коммунисты его поколения - в партию он вступил в Эстонском корпусе осенью сорок второго года, накануне сражения под Великими Луками, должны сделать все от них зависящее, чтобы исправить ошибки прошлого, И в тот вечер он ломал голову над всем этим, как раз перечел заново "Письмо к съезду" и другие ленинские работы, которые появились сперва в "Коммунисте", а потом вышли брошюрой на эстонском языке. За брошюрой и застали его друзья детства, уже изрядно подвыпившие, с бутылкой "Столичной" у Яака за пазухой. Андреас был дома один, Найма с детьми отдыхала в деревне у матери.

Да, он одним рывком стащил Таавета со стола и посоветовал ему испариться, но тот не ушел. Таавет сумел успокоить его.

Вся эта история произошла после того, как Тааает наконец перебрался из провинции снова в столицу, то ли в пятьдесят шестом или пятьдесят седьмом году, во всяком случае после Двадцатого съезда. Таавет Томсон привел с собой Яака Ноотма. И Яак Ноотма был с Юхкенталя, все трое примерно одного возраста. Таавет на год старше его и Яака. Вспоминали былые времена, даже растрогались и пришли к грустному выводу, что война их, юхкентальских парней, потрепала крепко, Кто погиб на фронте, кто сгинул в концлагере, кого перекрестные ветры унесли за моря-океаны. Поговорили и об Эт-се Тынупярте, его вспомнил Яак. И Андреас не забыл Этса. Даже очень хорошо помнил, но добрым словом не поминал. И на этот раз Андреас не смог промолчать - выпалил, что для него Этс больше не существует, все равно ему, вернись он сейчас, в эти дни великого прощения, назад из Сибири или загнись там в какой-нибудь угольной или свинцовой копи. Яак возразил, сказал," что столь сурово ни к кому нельзя относиться; хотя Этс никакой не ангел, его смерти он не жаждет. Таавет заметил, что стойкость характера и сила воли Этса вызывают уважение, но, увы, Этс не сумел оценить обстановку, и теперь его секут собственные розги. Андреас рубанул, что их прежняя дружба ничего не значит, с переметнувшимся к врагу нужно обходиться как с врагом. Андреас сказал это таким тоном, что Таавет посчитал за лучшее перевести разговор на другое. Будто они те же десятилетние мальчишки, когда слово Андреаса много значило. Смелость Атса Яллака, резкость и увесистые кулаки сделали его мальчишечьим вожаком, с которым считался даже Этс Тынупярт, такой же отчаянный, крутой и сильный сорванец.

Трезвый Яак вряд ли переступил бы порог его дома, они держались друг от дружки подальше из-за Ка-арин. Из-за нее они поссорились, из-за нее Яак, наверно, еще и сейчас чувствовал за собой вину. Среди них он был самым ранимым, причем до щепетильности честным парнем. По мнению Андреаса, Яак напрасно терзал себя, он не виноват был в том, что Каарин предпочла его. Да, сразу после войны, когда Андреас по возвращении в Таллин узнал, что Каарин не сдержала клятвы и не дождалась его, он действительно винил Яака. Ослепленный ревностью, отнесся к нему как к последнему негодяю, который использовал обстоятельства, уведшие его, Андреаса, за тысячи верст от Таллина, и прельстил Каарин. Ничьих доводов о том, что Каарин считала его мертвым - все говорили, что Андреас погиб под Великими Луками, - он и слышать не желал. Тогда Андреас убежден был, что никто иной, кроме Эдуарда и Яака, не мог пустить такой слух, он сказал об этом самому Яаку и поэтому возненавидел его. Презирал и Эдуарда, но Эдуард к тому времени исчез, с ним он не мог обойтись по-мужски. Зато обошелся с Яаком. В порыве гнева он набросился на своего друга детства и жестоко избил его, юхкентальские замашки и на этот раз прорвались в нем. Яак не отбивался, только отводил его кулаки и старался уберечь лицо, это Андреас понял только потом. В пылу драки Яак показался ему трусом, который пробует обойтись малой кровью. Хотел ударить как можно крепче, просто озверел от жажды мщения. Сильнее Яака он, правда, не был, но еще мальчишкой оставался куда бойчее и ловче. Хотя в школьные годы Яак был пошире в кости, Андреасу приходилось иногда вступаться и за него, тот словно бы не желал прибегать к кулакам. От нападавших Яак не удирал, но и сдачи не давал, старался лишь отпихнуть задиру, поэтому ему запросто разбивали нос или ставили синяк под глазом. Позже Андреас увлекся легкой атлетикой, футболом и баскетболом, занимался также борьбой и ходил в секцию бокса, он умел вложить в удар и силу и тяжесть своего тела, у него, как говорят боксеры, был резкий удар. Среди развалин на Селедочной улице, там, где теперь Центральный рынок, Андреас дважды сбил Яака с ног; упав второй раз, Яак потерял сознание, и только тогда Андреас унялся. Он не оставил Яака в развалинах - и в том, что вызвал его туда, стал в безлюдном месте выговаривать и дал наконец волю рукам, тоже сказались посадские замашки. Андреас привел Яака в чувство и отвел домой. Через неделю Яак отыскал его и пожелал помириться, но Андреас послал своего бывшего друга подальше. И Каарин тоже приходила к нему и объясняла, что Яак ни в чем не виноват, а если и виноват кто, то только она, Каарин. Сказала, что любит его, Андреаса, по-прежнему, даже больше прежнего, но не может бросить Яака, у них скоро будет ребенок. Каарин попросила Андреаса как следует приглядеться к ней, она распахнула пальто, чтобы Андреас видел, какой она стала. Унижение Каарин было противно Андре-асу. Спросил, когда они с Яаком поженились. Каарин ответила, что в сорок четвертом. "Могла бы еще подождать немного, до конца войны было рукой подать". - "Я считала тебя мертвым, Андреас, окончание войны ничего не меняло". - "Если бы я хоть что-нибудь для тебя значил, то дожидалась бы, многие ждали, и те, до кого дошел слух о смерти своих мужей или любимых". Тут Каарин разрыдалась, и Андреас грубыми словами выпроводил ее. От тогдашней встречи с Яаком и Каарин у него и осталось Бпечатление, что оба они чувствуют себя перед ним виноватыми.

Что было, то было, в одном Андреас был уверен - с трезвой головой Яак не пошел бы к нему в гости. Даже Таавет не смог бы уговорить его зайти.

Тогда Таавет не занимал нынешнего положения, и друзей у него было меньше. Видимо, Таавет считал его, Андреаса, человеком с большой перспективой. Согласно имевшейся у Таавета информации, Андреас должен был стать по крайней мере секретарем райкома.

Но секретаря из Андреаса не вышло. Не из-за кого другого, кроме как собственной жены. Как выяснилось позже, Найма посылала на него жалобы и в Таллин и в Москву. Если бы на бюро рассматривалось его персональное дело, Андреас смог бы объяснить все. После Руйквере он ни разу не изменил Найме, а то, что было десять лет назад, не должно бы стать решающим. Но его не вызвали на бюро, ни в чем не упрекнули, а послали "укреплять руководящие кадры автобазы". Конечно, руководство автобазы нужно было укреплять, погоду делали там не директор и не главный инженер, а теплая компашка диспетчеров и снабженцев, искусно втиравших очки начальству. Однако по отношению к Андреасу "укрепление кадров" было чистым предлогом. Со временем все это он постепенно выяснил.

Тогда, десять лет тому назад, Таавет вел себя непринужденно, Яак же держался вначале скованно. Только после, когда он, Андреас, сказал Яаку, что не держит больше на него зла, что смотрит теперь на прошлое куда спокойнее, что ни Каарин, ни Яак ни в чем перед ним не виноваты, Яак оживился. После того как распили бутылку, Яак принес из дежурной аптеки спирту. Сказал, что может выписать рецепт и что он знаком с провизорами и, что в любое время может раздобыть спирт, прямо-таки по-тааветовски хвастался Яак. Обычно он был скромнее; по мнению Андреаса, Яак ни в чем не искал окольных путей, то, что и Яак был готов спьяну творить глупости, удивило Андреаса.

Вначале они говорили вперемешку обо всем, вспоминали проделки юхкентальских ребят, "булыжные войны" с мальчишками других улиц, как удирали от блюстителей порядка, драки с чужаками, которые осмеливались провожать их, юхкентальских, девчонок, футбол в Посадском парке и посещение стадиона с "заборными билетами". Вспомнили и школьные годы, Яак и Андреас учились в начальных классах на улице Вээрен-ни. Жалели, что сгорела школа, и спорили о надобностях бомбежки: от Яака он, Андреас, услышал, такое, чего раньше не принимал во внимание. Это касалось не бомбежки как военной акции, а относилось к Каарин. После той бомбардировки Каарин чувствовала себя всеми брошенной и бездомной - отец погиб в горящем доме, о брате своем она ничего не знала, кроме того, что он сбежал в Финляндию.

- Если бы Каарин не чувствовала себя такой одинокой, если бы не вышла за меня замуж, тогда бы она дожидалась тебя, Андреас, хоть ей и говорили, что ты погиб. Смерть отца и потеря дома выбили ее из колеи, это все я понял гораздо позднее. Весной сорок четвертого мне казалось, что я проложил дорожку к ее сердцу... Я не смог дать Каарин того, что хотел ей дать.

Его слова тронули Андреаса, он назвал Яака человеком самой широкой -и чистой души, а себя всего лишь драчливым юхкентальским Отелло. И Таавет похвалил Яака за широту его понимания.

В разговоре выяснилось, что Таавет вступил в партию. Андреас крепко пожал ему руку и сказал, что рад слышать это. В тот вечер Таавет рассказал Андреасу, что после купанья в озере Пюхаярв схватил ангину и, когда немцы вошли в Отепя, температура у него была тридцать девять и восемь десятых. В Отепя он гостил у своего соратника, то бишь университетского товарища, немцы расстреляли потом этого чудесного парня. Что же касается мобилизации, которую объявили немцы, то он, естественно, от нее уклонился. Андреасу вспомнилось, правда, что Таавет умел уклоняться и от потасовок юхкентальской братвы. Яак давал колотить себя, Таавет же всегда, когда дело принимало крутой оборот, куда-то смывался, но такие мальчишечьи увертки нельзя тоже преувеличивать. Только Этс был настоящий драчун. Вдвоем с ним они шуганули даже с улицы Марди знаменитого Вируского Сиккач Столкнулись с ним как раз у бывшего публичного дома. С Сик-ком был еше какой-то парняга, но боя они не приняли. Как бы догадываясь о сомнениях Андреаса, Таавет сказал, что времена меняются и сам он тоже изменился во времени. Хорошо, что у Андреаса широкое понимание эволюционных закономерностей, а то некоторые догматики не понимают марксистской диалектики изменения времени и людей. Какой же это диалектик, если не признает борьбы и развития противоположностей, борьба и развитие противоположностей протекает не только между людьми, но и внутри людей, в их душах. Помимо всего прочего, вступление в партию, пребывание в ней стало неотъемлемой чертой современной жизни, каждый современного склада человек понимает это и вступает в партию. Таавет говорил об этом как о само тобой разумеющемся, и это подействовало на Андреаса. К слову сказать, он завидовал иногда находчивости Та-авета. Ему рассказывали, как, работая в райисполкоме, тот отвел глаза высокому представителю из Таллина разговорами о подпорочном растении. Таавет сопровождал важного контролера в его поездке, и, когда тот увидел из автомобиля, что поля желтые от сорняка, и возмутился, куда, мол, смотрит районное начальство, Таавет не сробел и без промедления разъяснил, что это не полевая горчица, а белая, которую используют в этих краях как подпорку злаков. Таллинский начальник был удовлетворен и хвалил потом районных работников за компетентность.

В ту ночь Таавет Гомсон посоветовал и Яаку вступить в партию. Яак, дескать, вдоль и поперек современный, то есть человек второй половины двадцатого века, а человек двадцатого века, тем более если он живет в Советском Союзе, обязан быть коммунистом. Яак по-лушутя-полувсерьез ответил, что, по его мнению, всяк обязан хорошо делать свою работу, и если современный, двадцатого столетия, человек в Советском Союзе по-настоящему знает свою специальность и в полную силу работает, то он, само собой, уже политик. Его, Яака Ноотмы, знания пока еще скудноваты, шесть лет бьется он над одной проблемой, но все еще топчется на месте. Поэтому сперва ему нужно показать себя в работе, а потом уже будет у него моральное право заниматься политикой.

Пока Яак ходил за спиртом, Таавет рассказал, что Ноотма стал кандидатом медицинских наук, человеком, ищущим новых путей лечения сердечно-сосудистых заболеваний, каких именно - этого Таавет сказать точно не мог. Яак пользуется, особенно у молодых медиков, хорошим авторитетом, мог бы сделать себе блестящую жарь-еру, но не заботится об этом. В определенном смысле он действительно старомоден. "Весь в отца пошел", заявил Таавет, и Андреас согласился. Яак и в самом деле многим напоминал отца, учителя эстонского языка и истории в начальной школе. Андреас и Таавет говорили какое-то время об отце Яака Михкеле Нормане, в период эстонизации имен Норманы изменили свою фамилию на Ноотма. Андреас и Таавет сошлись на том, что учитель Норман-Ноотма был настоящим, старой школы человеком. Старик не жаловал ни выскочек - из грязи да в князи, ни пятсовского "пребывания в умолчании", был убежденным противником авторитарного государственного устройства и с горящими глазами говорил им, юнцам, о надобности подлинной духовности, чего многие, к сожалению, не Понимают. Норман-Ноотма презирал богатство и технизированное мышление, о последнем Андреас впервые й услышал из уст отца Яака. Учитель истории, сетуя, говорил им, мальчишкам, что корыстолюбие, охота за деньгами и выгодой, погоня за комфортом и богатой жизнью оттеснили интересы подлинной духовности, что все реже встречаешь истинное стремление познать и ухватить настоящий смысл жизни, понять более глубокое, внутреннее значение человеческого существования. "Мы переживаем сейчас кризис свободы. Вместо свободного, всестороннего развития личности в девиз возведена государственная дрессура человека массы", - говорил в те давние дни отец Яака.

Андреас и Таавет говорили о Яаке и его отце, умершем после войны от уремии, Таавет хотел было уже поставить точку, заявив, что если Яак избрал для своего дальнейшего продвижения науку, то и в добрый час, В конце концов, один черт, кто там что выбирает, главное -достичь вершины. У человека должен быть какой-то дальний прицел, иначе остается без цели в жизни, не будет отличаться от муравья, а муравьиной суетней не довольствуется ни одно мыслящее существо. "Метишь в министры или... в премьеры?" - по-свойски пошутил Андреас. "В министры по крайней мере", ответил браво Таавет, на что Андреас с издевкой спросил, уж не ради ли карьеры он вступил в партию. Таавет пожал плечами: "У печей, которые складывал твой отец, была отличная тяга, и грели они тоже хорошо, в своей области он достиг вершины. Я..." Андреас не дал ему закончить, он уловил в словах Таавета фальшь и вспылил. "Мой отец, по-твоему, не поднялся выше муравьиного огляда? - резко хлестнул он. - Смыслом жизни у моего отца был труд, он был его широтой и узостью, а твоя цель и впрямь, кажется, в основном состоит в восхождении, в том, чтобы взбежать по служебной лестнице". - "Я работаю с полной отдачей и не отличаюсь в этом ни от какого другого мастера в своей области. На моем поприще тому, кто справляется с делом, поручают все более сложные задания, выдвигают, ставят на более высокую должность, - и все это ты именуешь карьеризмом. Между прочим, пропагандист благородный, который еще во время войны был комсоргом и просвещал своих боевых товарищей, разве ты не говорил им, что каждый солдат должен ощущать, что он носит в своем вещмешке маршальский жезл?"

Яак вернулся с бутылкой спирта, развел его покрепче, и они до утра проспорили о карьеризме, конформизме и назначении человека в этом мире, по ходу спора Таавет и выпалил Андреасу:

- Ты идеалист.

Не иначе как рассчитался за "карьеризм". Видимо, Таавета задели за живое его слова; наверное, и он бы, Андреас, оскорбился, если бы кто-нибудь дал понять ему, что он вступил в партию ради карьеры,

- Для Андреаса "идеалист" - бранное слово, а я снимаю шапку перед идеализмом и идеалистами, - засмеялся Яак. - Без идеалов мы остались бы лишь рабами своего желудка, прожигателями жизни, чванами, сытая, праздная жизнь стала бы нашей высшей самоцелью. Извините, опора нового общества, но, будь на то моя воля, я бы немедля снял с повестки дня лозунг догнать Америку, Культура производства и производительность труда там на зависть высокие, но все остальное не заслуживает подражания. В оценке человека и в критериях жизни янки порочны уже в своей основе. Думающие активно американцы называют свою страну обществом потребления, говорят о том, что люди становятся рабами вещей, а их духовные интересы и моральные Ценности начинают хиреть. Лозунг догнать Америку ослепляет нас. Что же касается Андреаса, то никакой он не идеалист, а человек с* идеалами. Мой старик сказал бы, что у Андреаса есть духовность.

Таавет остался верен себе:

- Я вижу мир таким, каков он есть, а не таким, каким бы я хотел его видеть. Атс, как фанатик, видит все наоборот. Поэтому он идеалист, а я не считаю зазорным называться реалистом.

Сейчас, вдыхая через трубочку кислород, . Андреас вспомнил про тот давнишний спор и подумал, что, возможно, и Маргит, по примеру Таавета, тоже считает его идеалистом. Или Даже неудачником. Ну, а как же он сам о себе думает, кто он, по его собственному мнению? И, к ужасу своему, обнаружил, что не может охарактеризовать себя иначе, чем это сделал Таавет. Снова возникло чувство, что так ничего он и не сумел сделать, что невероятно мало способствовал изменению мира к лучшему. Не смог повлиять даже на близких ему людей. От такого вывода настроение не улучшилось. Обрадовало лишь, что вроде стал преодолевать равнодушие, то, в которое его ввергла болезнь.

В этот день он не окунался уже в мутное марево между сном и пробуждением, спросил у сестры, что ему колют и какими таблетками пичкают.

Сморщенный и съежившийся, мучившийся жестоким воспалением суставов старичок с пытливыми глазами Увидел, как его сосед по койке, крутонравый бородач, вдруг схватился за грудь и стал заглатывать ртом воздух. Лицо его побледнело, и на лбу блеснули капельки пота. Старику это показалось подозрительным, и он спросил:

- Что с вами?

Эдуард Тынупярт не отозвался.

Старик, уже семь десятков лет протопавший на этой земле и всего навидавшийся - всяких мужиков и во всякой обстановке, у которого был хороший нюх на людей, до сих пор не нашел подхода к своему соседу. Заводил разговор о том о сем, о болезнях и выпивке, нахваливал его смышленого внука, узнав, что имеет дело с шофером, повел речь о моторах и станках, но ответы все равно получал односложные. И с врачом, и с сестрами шофер тоже был малословным, чуть дольше разговаривал с женой и сыном. Больше всего слов у него оставалось для Кулдара, который был на удивление сообразительным мальчиком. Шофер, фамилия которого - Тынупярт - ему хорошо запомнилась, то ли вообще человек неразговорчивый или обозлился на весь белый свет, включая и близких своих. Может, хворь сердечная делает его таким, кто знает.

Тынупярт тяжело дышал, лоб его покрыла испарина, надо бы сестру позвать. Почему он не звонит?

- Я позову сестру?

Правая рука соседа сделала запрещающее движение.

Отец, верноподданный волостной старшина, покинул этот свет от разрыва сердца. Хоть и случилось это тут же вслед за первой большой войной, смерть отца помнилась, И отец схватился за грудь и тоже стал нахватывать воздух, будто очутившаяся на суху рыбина.

Совсем как этот, с большой окладистой бородой кру-тословый шофер.

Интересно, сколько ему лет? Полных ли пятьдесят? Что из того, что в бороде хватает проседи, лицо еще гладкое, на руках кожа не дряблая, и глядит молодо, А разве его отец был дряхлым, едва за пятьдесят перевалило. В один миг скапутился, не успел и слова сказать, свалился со скамейки боком на пол; присел перед плитой, чтобы раскурить трубку. Пока они опомнились с матерью, душа отцова вознеслась уже к ангелам божьим. Душа волостного старшины и церковного старосты непременно угодила в рай, но вот жизнь сыновей усопший обратил в ад, потому что и не начинал еще думать о завещании. Хотя тело отца уже застыло, пришлось позвать из поселка доктора, который взял пятьсот марок, у себя на дому согласился бы и на двести. Старший брат Пээтер назвал их спятившими с ума за то, что вообще врача позвали, он бы и так уладил все в поселке. Доктор сказал, что отец скончался от разрыва сердца, так записали и в свидетельстве о смерти. Теперь уже не говорят о разрыве сердца, теперь это называется "инфаркт", в нынешнее время все по-другому называется

Николай Курвитс, величавший себя "царского имени колхозником", был старик решительный; видя, что дела у бородача плохи, он сторонним наблюдателем не остался.

- С вами неладно, - сказал он. - Чего из себя шута корчите?

Тынупярт выдавил сквозь зубы:

- Своя боль - свое дело.

Будь Николай Курвитс из людей сговорчивых да покладистых, он бы повернулся на другой бок, пристроил очки на нос и уткнулся бы в газету: кому охота строить дурачка, тот пусть и строит. Николай Курвитс был из другого теста, и он сказал спокойно.

- Свое дело - это конечно, но и больничное тоже. Если пришел в больницу или привезли сюда, то одно свое хотение еще не определяет. В наши дни как вообще: только размножение - дело самого человека, рождение или смерть - уже акт государственный. И тут коллектив решает.

Последнюю фразу он добавил ради шутки, если в голове у шофера осталось хоть немного сознания, должен бы отозваться.

Николай Курвитс нажал на кнопку звонка.

Ни санитарка, ни сестра не появились. Элла не дежурила, а те, кто помоложе, позволяли ждать себя. Молодые вообще подходят к делу проще, так же как а в колхозе у них. Да и зарплата у санитарок и сестер маленькая. У скотниц, свинарок и телятниц заработки крепко выросли, должны бы они подняться и у тех, кто за людьми приглядывает. Конечно, корова дает молоко, свинья - бекон, от скотины, как теперь говорят, получают продукцию, она является, так сказать, производственной единицей, но и человек тоже должен бы того же порядка быть. Ежли производство - это все, то негоже забывать, что без человека ни корова не доится, ни свинья бекона не нарастит, без человека из поросенка даже обычной свиньи не вырастает. Дикие кабаны - те живут по божьей воле, милостями природы, домашняя же свинья человеческого пригляда требует. Слесари-ремонтники в высокой цене держатся. Понятно, такого, как крепкие трактористы, заработка не отхватывают, и машинами премиальными их не одаривают, только и таких малых денег, как Элла, они не получают. Но ведь доктора, сестры и санитарки тоже ремонтники, если на то пошло. Доктор - вроде инженера или главного механика, главного зоотехника, другие - все равно что электрики, слесари, сварщики и разные подобные работники. Курвитс подождал, рассуждая про себя, снова позвонил и решил, что если и теперь не явятся, то сам поковыляет за доктором. В туалет доходит, уж как-нибудь и дальше ноги дотащит. Нельзя позволить человеку, какой бы он пропащий и нелюдимый ни был, загнуться рядом с собой. Что выйдет, если один человек не будет о другом печься, а другой о третьем, тогда люди хуже зверей станут, - к сожалению, так оно и бывает.

Когда явилась сестра, глаза у Тынупярта были еще открыты, но на слова ее он не реагировал. Прибежал врач, давно уже пенсионного возраста высохший старикашка. Курвитс обрадовался, что дежурит Рэнтсель. Хотя Рэнтсель и несся бегом, Тынупярт уже впал в полузабытье. Внешне доктор оставался спокойным, но много повидавший людей "царского имени колхозник" понял, что положение серьезно. "Почему сразу не позвонил?" - корил себя Курвитс. Рэнтсель пощупал больному пульс и сам сделал ему укол. Через некоторое время Тынупярт открыл глаза. Рэнтсель заставил бородача дышать кислородом, он полунасильно сунул в рот больному, который, казалось, не понимал, чего от него хотят, наконечник шланга. Затем смерил давление. Вскоре принесли странное, наподобие новогодней елки приспособленное на крестовине устройство, с которого свисала толстая стеклянная трубка, по шлангу из этой трубки в руку Тынупярта потекла какая-то жидкость - не "иначе как целительное докторское снадобье, потому что старый Рэнтсель сам воткнул иглу в вену и следил, чтобы все было как положено.

- Ничего особенного или удивительного, - говорил Рэнтсель как бы про себя, но, видимо, слова эти больше были обращены к настыристому больному, приступ говорит только о том, что здоровье возвращается. После трех-четырех недель иногда бывает ответная атака, но это не новый удар, ничего похожего. Болезнь не хочет отступать, а здоровье наступает.

Старый Рэнтсель будто* с ребенком разговаривал.

Под вечер врачи и сестры без конца сновали в их палате, Тынупярту сделали электрокардиограмму, помимо Рэнтселя приходила еще какая-то особа с привлекательным округлым задом, вроде бы начальство над Рэнтселем, потому что Рэнтсель как бы докладывал ей, И приглядная и пышная особа, которая при каждом слове выпячивала губы, тоже щупала пульс и слушала сердце Тынупярта; когда она склонялась над больным, ее полный зад оказывался на уровне глаз Курвитса, и в голове у старого мелькнула мысль, что бабы все-таки занятные существа. С интересом наблюдая, как возвращалась душа в тело Тынупярта, Николай Курвитс подумал еще о том, остался бы их отец в живых, окажись тогда под рукой доктора и все эти уколы, аппараты, и баллоны. Едва ли, очень уж быстро угас он, повалился, будто подпиленное дерево.

Страйный мужик этот полубесчувственный шофер, размышлял про себя Курвитс, отчего сам не позвонил, почему не хотел, чтобы сестру вызвали? Надеялся, что само по себе пройдет, или так прищемило сердце, что сознание потерял? А может, потерял веру в то, что выздоровеет. Годами прикованные к постели старики, за которыми приходится присматривать и ухаживать, молят бога и черта, кто кого, чтобы безносая убрала их отсюда на тот свет, только этот бородач еще в полной силе, самое большее пятьдесят, что из того, что борода в проседи, одни седеют быстро, у других, взять хоть бы его самого, волосы и в семьдесят - смоль черная, ничего, что лицо в морщинах и в складках и обезножен, как кляча загнанная. Слушая со стороны и судя по жене, так живет шофер этот богато, строит дачу, машина в гараже, сын не свихнулся, чего же самому на себя рукой махать? "Своя боль - свое дело" сказано, конечно, сильно, только что-то должно у человека в душе замутиться, если -такие слова на язык напрашиваются. Неужто бородач и в самом деле готов был убраться с этого света?

Ему, Николаю Курвитсу, "царского имени колхознику", не хотелось бы еще в раю прописываться, хотя там вроде бы и растут пальмы, и ангелы сладостной игрой на гуслях целыми днями услаждают слух. Не хочется, ну никак не хочется, хотя и лет прожито куда больше, и ноги, наверное, уже носить не будут как нужно. Что с ними такое, и врачи толком не знают. До сих пор говорили, что ревматизм, дал выдрать корни разрушенных зубов - никакого проку. Больничные врачи, когда скажешь про ревматизм, головой мотают; старый Рэнт-сель толкует о двух болезнях: о таком воспалении суставов, которое вовсе и не ревматизм, и воспалении нервов, которое в народе зовется ишиасом, хворобе, что гнездится в хребтине, в позвоночном столбе, если говорить по-докторскому. Дескать, застудил себя и надорвал тоже. В этом смысле слова Рэнтселя целиком сходятся со словами их бывшего волостного парторга, которого деревенские звали не Андреасом Яллаком, что соответствовало бы его имени и фамилии, а Железноголовым Андреасом, потому что молодых лет парторг ни на дюйм не отступал от своего слова и готов был хоть сквозь стенку лезть. С такой твердой рукой парторга у них ни раньше, ни после не было, теперешний колхозный парторг человек понятливый и приветливый, только уступчивый и из-за этого под сапогом у председателя ходит, что вовсе нехорошо. Если человек думать станет, что он всех умнее, что всегда прав, и есть также власть утвердить эту свою волю, если нет над ним ни одного контролирующего глаза, если чувствует он себя выше всех, плохо может кончиться дело. Особенно когда подхалимы подпевать начнут, хвалу нести будут. Председатель их сейчас на последней грани, навесят ему Золотую Звезду, бумаги будто бы уже по дороге в Москву, да выберут в высокий совет - тогда, наверное, пиши пропало. Страшное дело, когда власть в голову ударяет. Власть покрепче спирта будет, после выпивки наутро проспишься - и ничего, а хмель власти нарастает, будто ком снежный с горы катится. Железноголовый - он бы держал в узде председателя. Железноголовый разумного совета слушался, их же председатель с каждым днем все больше верит, что вся мужицкая мудрость в его башку вобралась.

Железиоголовый со всех точек подходил к парторгской должности. Перед лесными братьями не робел, хотя прежнего парторга в собственном доме живьем сожгли, и у самого отца, который пришел сложить сыну новую печь, порешили утром. Железноголового дома не было, он еще с восходом солнца помчался на коннопро-катный пункт, тамошнего заведующего, такого же, как он, фронтовика хозяева сманили зеленым змием на скользкую дорожку. Заслышав выстрелы, Железноголовый кинулся домой - отец лежал в луже крови среди кирпича и плиток. Человек послабее нервами* и меньше в своей правде уверенный оставил бы Руйквере, но этот не поддался. Свез отца в Таллин, похоронил и вернулся обратно, доделал не законченную отцом печку - автомат наготове висел под рукой. Справившись с печкой, стал на свой страх и риск выслеживать бандитов, а те в свою очередь за ним охотились. Старались застать спящим, подкарауливали у шоссе в лесу, пробовали подловить на почте, возле кооператива. А однажды придумали споить на молотьбе, чтобы потом втихаря пырнуть ножом. Но он мог выпить невесть сколько. Мызаский Сассь и еще два лесовика затесались на толоку, их не иначе как узнали, но предпочли держать язык за зубами. Мызаского Сасся боялись, он мог подпустить под стреху красного петуха или явиться в полночь незванно в гости. Сассь захмелел больше, так, что,"когда они втроем под церковными рябинами набросились на парторга, Железноголовый сбил сперва наземь Сасся и так саданул ногой в пах латышу, который намерился ударить ножом, что тот скрюченным и остался. Третий лесовик дал деру, и латыш уковылял, потому как нож был в руках у парторга. У Железноголового хватило силы и воли до тех пор держать Сасся, пока не дождался пастора, ходившего отпевать Сепаскую Мадли. Парторг гаркнул слуге божьему, чтобы дал ремень брючный. Теодор, тезка знаменитого Святого Талльмейстера, страшно испугался и пролепетал, что нет у него ремня, что он подтяжки носит. "Тогда подтяжки давай'" - грозно приказал парторг, и подтяжки он получил. Подтяжками, не нынешними, в палец шириной, а прочными, широкими помочами, он связал руки Мызаскому Сассю; очухавшийся тем временем Сассь, дылда в шесть с половиной футов, запротивился было, но Железноголовый нокаутировал его, страшно тяжелый был у него кулак, и все боксерские приемы он знал. Так и угодил Мызаский Сассь, на совести которого была смерть предыдущего парторга, в руки милиции; скрюченный латыш грозился, правда, отплатить кровью, но все же посчитал за лучшее держаться от парторга подальше; через несколько месяцев взяли и его при ограблении магазина в Вески-вере. Лесным братьям не удалось одолеть Железноголо-вого, но кляузники и дружки Сасся, прозывавшегося также Сассем Пожарщиком, сковырнули его с должности. Подметные письма слали и жене Железноголо-вого, люди потом говорили. Он, Николай Курвитс, "царского имени колхозник", ладил с Железноголовым. "Ноги свои загубил ты в борьбе с болотом", - заверял этот молодой, твердого слова и тяжелой руки парторг. Что до простуды, то слова Рэнтселя и Железноголо-вого и впрямь сходятся, может, они и правы, простуду он и сам считал главной виновницей, только загубил ли он свои ноги в болоте, задним числом сказать трудно. Конечно, в болотной воде он свои ноги подержал вдосталь, а что ему еще оставалось, когда старший брат Пээтер отец всех своих сыновей нарек царскими именами: Пээтер, Александр и Николай, - когда старший брат Пээтер отсудил хутор себе, то ему, Николаю, и другому брату отвели по клочку земли на краю болота. Александр отказался, потребовал деньги, брат выплачивал частями, сперва в марках, потом в центах, всех денег перебравшийся на городские харчи Александр так и не получил, душа у Пээтера была коварная. Он же, Николай, взял приболотную землю, думал к полученным девяти гектарам отвоевать у болота еще девять, планы были заманчивые. Но чтобы даже первые девять хоть чего-то родили, пришлось прорыть до реки почти в полверсты канаву и каждый год ее чистить, так что вкалывать пришлось крепко. Будь у него старуха кусачая да шпынливая, тогда бы он загнулся в болотной тине, но Мариета дурнем его не обзывала и бедностью не попрекала, Мариета сама, корда грозило затопить, лезла, в канаву с лопатой, душа добрая и верная, кто там делал ее ногам муравьиные ванны и припарки разные. Слава богу, что не застудила кости. Ноги у Мариеты и сейчас еще красивые и точеные. И телом не хуже упитанной главной врачихи, ноги же стройные и легкие, как у охочей к танцам молодицы. Болотная вода, конечно, часть вины, но разве меньше он держал свои ноги в реке? Окуни, плотва, лини и лещи не давали его душе покоя. Доверился резиновым сапогам, но резина не спасает ноги от холода, задери ты голенища хоть до самого паха. Надеялся на портянки и носки шерстяные, к сожалению, оказалось, что если подольше в воде толочься, то и этого мало. В колхозные годы он оставил болото в покое, при колхозах оставались только река и рыба. Их он бросить не мог да и не хотел - надо же было иметь место, где отвести душу. От одного самогона проку было мало. В самые трудные годы Мариета гнала на болотном острове самогон и торговала им из-под полы, самогон едва не довел их до развода, потому что Мариета сказала, что совсем уж без копейки она жить не может, корова у них подохла. Он же, "царского имени колхозник", не мог снести того, что Мариета стала надомной кабатчицей. Наконец самогон опротивел ему, да и казенная водка не больше пришлась бы по вкусу, потому что пил он со злостью, только злобой ничего не изменишь и не поправишь. Заполучи они себе в председатели Железноголового, может, какие глупости и не сотворились бы, но вряд ли помог бы и Железноголо-вый-то. Помогли в конце концов новые ветры, что подули в середине пятидесятых годов, особенно то, что колхозам передали тракторы. Так что болото и река высосали у него из костей мозг, но если Андрес - Андреас вроде бы имя польских князей, - если Железноголовый Андрес сказал, что это сделало болото, с какой стати ему вставать на дыбы или требовать, чтоб к болоту обязательно добавили реку? Если бы он писал о ногах резолюцию, тогда бы он истины ради должен был, конечно, потребовать, чтобы к болотной воде добавили еще реяную. Резолюция требует точности, в правлении иногда из-за одного слова спорят до полуночи, но сказанное парторгом не совсем то же, что резолюция, будь парторг на слово и красноречивее самого Железноголового. К тому же приболотному человеку болотная вода подходит больше, болотная вода, так сказать, основа и тыл его классовой позиции. Железноголовый потому и старался привлечь его в партию, что в болотной воде у него была крепкая классовая подкладка. Партийца из него не вышло, Железноголового раньше отозвали в Таллин, председатель же сельсовета объявил его, "царского имени колхозника", сомнительным элементом и братом серого барона, председатель сельсовета хотел еще в сорок девятом году отправить его в Сибирь, Железноголовый отстоял, Железноголового обвиняли в том, что в пятидесятых годах он покровительствовал кулакам и их пособникам, - удивительные вещи случаются всюду. Если на то пошло, то он бы и в Сибири прожил. Петр вернулся, шея, как прежде, красная, сейчас работает в совхозе пчеловодом и живет себе, как барин в старину. Здоров, при мужской нужде ублажает баб, хоть и старше его, Николая, на четыре года. Ну что касается баб, то и он бы не отстал от брата, только обезножел вот, невмоготу гоняться за неприкаянными душами. Разве сам кто придет к нему, да и Мариета не потерпела бы, у замужних женщин понятие ограниченное.

Шофер, который лежит тут, рядом с ним, в большой столичной больнице, под приглядом умных докторов, мужчина еще молодой и все же был готов отправиться к праотцам, по доброй воле или помутившись памятью, разница лишь в этом, ему же, костоломом скрюченному, ледащему старику, и в голову не придет распроститься с жизнью. Он хочет жить, прямо страсть как хочет. Может, и до реки доковыляет, уж такую-то помощь от докторов получить он должен, рано утром на речке одно удовольствие. Спиннингистом ему уже не быть, и он в новые времена заразился спиннингом, знай шагай по берегу, с его задубевшими ногами такой зарядки уже не выдержать. Но он может и в лодке сидеть и блесну закидывать или на бережку тихо-мирно червя мочить. Если же и до речки ноги уже таскать не станут, когда совсем обезножеет, обещала старуха добыть ему кресло-каталку, "царского имени колхозник" не должен уступать какому-то там барону или фону. Обезножевших господ в мызе всегда возили на таком кресле, в Руйквере он был бы первым колхозником, который заимел такое колесное кресло, ручную ли тележку, что душе угодно. Мариета научилась от него молоть языком, диву даешься, чего только одна баба не наговорит. В пожилые годы Мариета стала много читать, и понятно, книги свое добавляют, книги, как тово-рится, народная академия. Старуха его в беде не оставит. У Мариеты ангельская душа, в первые двадцать лет подозревала, не увивается ли под видом ловли лещей за трактирщицей Эльвирой, не помогало, что совал ей под нос щурят и линей, и теперь, бывает, допытывается, не иначе как от старой привычки идет. Нет, останься он, "царского имени колхозник", даже обезноженным, а мыслей о смерти высиживать не будет. Хотя как знать?..