Капли дождя

В тот раз Андреас готов был ударить жену, уже и руку занес, но сумел овладеть собой. У третьего секретаря не сдержался.'Если бы не от всего сердца работал, не вспылил бы в его кабинете. Душа Андреаса не выдерживала, когда он ощущал в разговоре с вышестоящими работниками начальственный тон, слышал покрикивания и угрозы. Чем выше пост человек занимает, тем большим кругозором и более глубокими знаниями марксиста он должен обладать. Любая дисциплина должна опираться на сознательность и убеждение, а не на команду "запрещаю - приказываю-". На уездной партийной конференции Андреас критиковал посланного из Таллина уполномоченного, который пытался угрозами заставить крестьян подписаться на заем. "Уполномоченные приезжают и уезжают, - говорил Андреас на конференции, - а мы, местные коммунисты, должны работать дальше, должны привлекать на свою сторону крестьян. Угрозы отталкивают людей, устрашение - это вода на мельницу бандитов, которые запугивают людей: подождите, мол, рано или поздно всех вас сошлют в Сибирь". Третий секретарь был в глазах Андреаса именно подобным уполномоченным. Андреас прекрасно сознавал, что за каждым шагом парторга следят, он боролся с собой, но вдовушка с почты неудержимо влекла к себе. Порой парторга и впрямь видели на зорьке в деревне. Не будь он в другом тверд, не наведи порядка на коннопрокатном пункте, заведующий которым привык брать за лошадей взятки, и на маслобойне, где произвольно определяли процент жирности молока, если бы он не требовал справедливости при установлении норм хлебо- и лесозаготовок, то его песенка в Руйквере скоро была бы спета. Может, больше всего авторитет Андреаса поднялся после того, как он обуздал бандитов. Вместе с уполномоченными милиции организовали вооруженный отряд, прочесали как следует леса, пока не захватили спящими в бункере четырех пьяных лесо-виков, которые, как выяснилось на следствии, ограбили магазин в Тээристи и убили в совхозе кассиршу, мать пятерых детей. После того как был схвачен Мызаский Сассь, в лесных деревнях вздохнули с облегчением. Сын владельца Руйквереской мызы, Мызаский Сассь, дезертировал в начале войны из Ягалаского лагеря, при немцах руководил в полицейском батальоне карательными операциями, два года он люто терроризировал округу, о его делах ходили всякие ужасные слухи. Андреас упрямо сносил упреки укома и не торопился с инициативной группой по созданию колхозов. Тем, кто обвинял его, он советовал вчитаться в статьи Сталина "Головокружение от успехов" и "Ответ товарищам колхозникам", в которых звучало предостережение от администратианого давления и подчеркивалось, что при организации колхозов нельзя нарушать ленинский принцип добровольности. Третий секретарь укома нашел подходящий момент, чтобы свести счеты с Андреасом. Он назвал Яллака демагогом, который не понял диалектики в произведениях Сталина. Если бы первый секретарь укома, бывший полковой парторг, не защитил его, то Андреаса сняли бы с работы. В марте сорок девятого Андреас сумел уберечь Пыллумяэского Яску от высылки. В следующем году - тогда Андреас уже учился в Таллине, в партийной школе, - его на партийном уездном активе за глаза обвинили в пособничестве кулакам, и Андреасу пришлось давать объяснения на общем собрании партшколы. Обвинял Андреаса третий секретарь укома, который четыре года спустя сам получил партийное взыскание и был отстранен от партийной работы. Ни одну свою последующую работу Андреас не вспоминал с такой теплотой, как в Руйквере. И в других местах на железной дороге, на автобазе, в райкоме и горкоме - он не относился к своему делу с прохладцей, а подходил всегда, как писали в служебных характеристиках, с чувством полной ответственности. И все же никакая другая работа не оставила в его душе такого следа, как работа волостного парторга. Это он понял' теперь, по прошествии времени, находясь в больнице с инфарктом. Где бы он ни работал, никогда не поглядывал на часы, не дожидался с нетерпением конца рабочего дня, не увиливал от дополнительных поручений. Поэтому его обычно и посылали на поздние собрания, на воскресные мероприятия, всевозможные поручения сыпались на него кучей. Если бы он чувствовал себя усталым и выжатым, тогда бы он, возможно, думал больше об отдыхе. Но пока у него хватало энергии и желания действовать. Не образумили Андреаса и головные боли. Как только приступы стали реже, он начал искать новые поручения. И был счастлив, что может опять читать лекции, руководить семинаром, готовиться поздними вечерами к выступлениям. Андреасу вспомнился один из его бывших начальников, секретарь райкома, который сказал своему помощнику, что будет просматривать бумаги, просил не соединять ни с кем по телефону, отсылать всех, кто шел к нему на прием, а сам закрылся на ключ у.себя в кабинете и лег на диван. Сейчас, здесь, на больничной койке, Андреас впервые понял этого шестидесятидвухлетнего человека, у которого уже был тогда за плечами инфаркт. Секретарь тот был толковым коммунистом, людей видел насквозь и пустой говорильни не выносил, решительно отвергал глупости, Но быть инициатором новых мыслей и начинаний уже не мог. Видимо, понял, что вышел в тираж, во всяком случае однажды он пошел в Центральный Комитет и потребовал, чтобы его отпустили на пенсию. На свое место порекомендовал третьего секретаря, а на место третьего секретаря - Ан-дреаса Яллака. Тогда-то и пошел слух, что Андреас будет секретарем райкома, но слух оказался преждевременным.

"Может быть, я тоже вышел в тираж?" - спросил себя перед обедом Андреас. Так спрашивал он себя и тогда, когда его одолевали головные боли. И, так же как тогда, Андреас и теперь ответил себе, что рано еще сбрасывать себя со счетов. Вообще когда человек чересчур занят собой, это не с добра. Когда человек взвешивает свои шаги, ставит на первое место себя или хотя бы свое здоровье, тогда он банкрот. Тогда он уже не в состоянии сделать ничего значительного.

"А что я успел сделать значительного?"

Даже сына не смог воспитать. Сразу после того, как сын вместе с другими был привлечен к судебной ответственности за взлом киоска, Андреас попросил, чтобы его освободили от работы. Человек, который не сумел воспитать собственного сына, не годится для партийной работы. Он не пытался свалить вину за плохое воспитание сына на жену, он ни в чем не оправдывал себя. Просьба его не была удовлетворена, правда, он получил партийное взыскание, заявление же об освобождении от работы его попросили взять обратно. "Должен был настоять на своем", - думал теперь Андреас.

Обед отвлек Андреаса Яллака от мыслей о себе.

После обеда, к счастью, пришел сон.

Эдуард Тынупярт завидовал сну Андреаса Яллака, Время от времени он поглядывал на спящего соседа. Когда Андреас бодрствовал, Эдуард не проявлял к нему ни малейшего интереса. Во всяком случае, разговора так спроста не заводил, когда Андреас обращался к нему, отвечал двумя-тремя словами, большей частью молчал и пялился в потолок. Андреасу это даже показалось странным: давно ли Эдуард, казалось, раскрывал ему душу. Андреас думал, что Тынупярт теперь жалеет о своем откровении с ним или ему просто неловко: вывернул наизнанку душу. Андреас не знал, что стоило ему закрыть глаза, как Эдуард уже не мог оторвать от него взгляда. Спал Эдуард меньше Андреаса, он мучился бессонницей, хотя ему давали таблетки, поили микстурой и снова начали колоть.

Палатному врачу течение болезни Тынупярта не нравилось. По мнению Рэнтселя, он должен был поправляться быстрее. Тынупярта по требованию Рэнтселя внимательно осмотрел невропатолог, который ничего особенного не обнаружил. Даже обиделся, уходя, бубнил под нос себе, что когда терапевты попадают впросак, то невропатолог должен быть богом. Так он бурчал в коридоре, а не в палате и не в докторской, он берег свей нервы. Эдуард Тынупярт ничего не знал о беспокойстве врачей, чувствовал лишь, что здоровье его становилось все хуже. Особенно противны были ночные бессонные часы, когда в голову лезли всякие мысли, шли воспоминания, не приносившие радости. Ворочаясь без сна в постели, он упрекал себя за то, что так разоткровенничался с Андреасом. Или воля его совсем уже ослабела, что он не может придержать язык, хочется пожалеть себя? Зачем было признаваться Андреасу в том, что лопнула заводная пружина? При воспоминании об этом Эдуард Тынупярт застонал. К счастью, была ночь, все спали. Андреас дышал ровно, транзисторщик храпел, кто-то бормотал во сне. "Баба слезливая! ругал себя Тынупярт. - Прошлое идет вместе с нами, гири висят на ногах". Неврастеник. Андреас думает теперь, что он, Эдуард, сожалеет, осуждает себя. Надо было попасть им в одну палату, мало того, койки рядом! Он должен был презирать Андреаса, презирать и ненавидеть, и все же Андреас временами казался ему чертовски своим парнем. Даже в тот раз, когда он не придерживал свой язык. Им обоим не повезло, ни Атсу, ни ему. Не вышло из Атса художника, хотя господин Бирн-баум еще в начальной школе наделял его лавровым венком. В художественное заведение он и не поступал. Вместо этого полез куда-то к черту на кулички волостным парторгом. Карьерист не сделал бы такого, Андреас кто угодно, только не карьерист. Доволен ли собой Атс? За богатством и славой не гонялся, такой, как Андреас, не ноет, что нельзя купить свободно машину, что в магазинах мало импортных вещей, он довольствуется ботинками с фабрики "Коммунар" и костюмами фирмы "Балтика". Не пошел дальше своего отца, хотя и кончил университет. Не сумел использовать даже свой партийный билет. Не против шерсти ли ему без конца выполнять чужие приказы? Но кто не выполняет приказы? Их сегодня выполняют даже директора и министры. Семей- ная жизнь пошла у него кувырком, живет один, как волк, от сына никакой радости. На дочь, кажется, не надышится, дочка привязана к нему. Может, обманулся Атс, обманулся в себе, обманулся в той звезде, за которой шел? Нет, таким он не выглядит, в своей правоте так же тверд, как и четверть века назад. Что-то у него все же, должно быть, есть, отчего сжимаются сосуды так, что мертвеет сердце. Но человек изнашивается и сам по себе, особенно если ни на ком не ездит, а сам старается изо всей силы тащить воз.

Эдуард настолько ушел в свои мысли, что не заметил, когда Андреас открыл глаза.

- Чего ты меня изучаешь?

Вопрос оторвал Эдуарда от его мыслей.

- А чего мне изучать? - огрызнулся Эдуард, который почувствовал себя так, будто его застали на месте преступления. Это обозлило его.

- Почему ты сказал Каарин, что я погиб?

Эдуард Тынупярт давно ждал этого вопроса и удивлялся про себя, что Андреас до сих пор не задал его. Но сейчас вопрос застал его врасплох. Возбуждение нарастало, он чувствовал, что не в состоянии сдержать себя, что может взорваться.

- Говорили, что ты убит. - Кто говорил?

- Я не хотел, чтобы Каарин тебя... напрасно ждала,

- Ладно, черт с тобой, - заметив его состояние, сказал Андреас. - На соленое потянуло меня. Съел бы так сейчас кусочек хорошей жирной селедки. Или сига соленого.

- Я был уверен, что ты никогда не вернешься в Эстонию. С какой стати Каарин должна была напрасно ждать тебя? - процедил сквозь зубы Тынупярт.

- Ладно, Этс, - Андреас попытался успокоить его. - Я ненавидел тебя, не удержался Эдуард. Злоба ослепила его, и он прохрипел: - Ненавидел, слышишь! Поэтому и сказал. Благодари судьбу, что не попал в плен.

Тут же он успокоился и добавил быстро:

- То, что я наврал Каарин, конечно, было глупостью. Я жалею об этом. Единственное, о чем я жалею.

- Рийсмана... вы убили?

Андреас спросил это очень тихо. Такого вопроса Эдуард Тынупярт не ожидал, он словно испугался, весь даже переменился.

Смятение Тынупярта подействовало на Андреаса. Эдуард показался ему вдруг убийцей. В эту минуту Андреас верил, что Эдуард способен на все, и его тоже охватило возбуждение, оно лишило его всякой осторожности, забыв о своей болезни, он сбросил с себя одеяло и вскочил с койки. Ноги подкосились, и он грохнулся между кроватями.

Политрука роты они не убивали.

Или все-таки?

Были сами как безмозглые куры.

Целый день стояла морось и шел мокрый снег, никакого прогляда. Туман поднялся еще утром, но и тогда за сто шагов ничего не было видно, после обеда густая молочная пелена закрыла все. Если бы не беспрерывный гул танков, он, Эдуард Тынупярт, не смог бы и сказать, где находятся немцы. Немцы при поддержке танков атаковали целый день, вынуждая их отступать; докуда дошли немцы, этого никто не знал. Те, у кого нервы были послабее, думали, что уже отрезаны от своих. Просто чудо, что его не убило, снаряды и мины рвались беспрерывно, воздух был полон гула, грохота, свиста и воя. Больше всего он боялся танков. В обед, когда туман слегка поредел, перед отходом, он увидел, как в полусотне шагов - на передний край их обороны движутся два танка. Грохоча, тяжелые бронированные машины ползли на пулеметные и стрелковые гнезда, давя гусеницами солдат и оружие. Пушки на этот раз отбили атаку танков, одна немецкая машина осталась дымить на небольшом косогоре, но это колышущееся над пулеметным гнездом ползущее чудище засело в памяти. Пулеметчики, ребята отчаянные, стреляли до последнего по двигавшейся за танками пехоте, будь у них гнездо чуть поглубже, может, пулеметчики и спаслись бы, К сожалению, они не успели окопаться по уставу, только накануне вечером передислоцировались сюда, одной лопаткой трудно было долбить промерзшую, твердую, как камень, землю. Ему повезло, угодил в отрытое раньше гнездо, которое было ему по пояс, сперва даже обрадовался, но потом усомнился, можно ли в таком гнезде уберечься от танков. Чем дольше продолжался бой, тем паршивее он себя чувствовал. Вначале он яростно стрелял, правда, наобум, но все же стрелял, с каким-то кипевшим внутри ожесточением, озлобленный на все и на самого себя. Ночью он не уснул, пытался спать, скорчился на дне своего гнезда, но холод отгонял сон. Ветер гудел, пробирал до костей. Наконец он запахнулся плащ-палаткой, укутался с головой, вроде стало теплее, но ощущение было обманчивым. Горячая каша подняла бы настроение, но еды им не доставили, и это злило. Во время боя он вел себя так, как и любой другой солдат: стрелял, когда приказывали, был охвачен тревогой, когда танки вклинились в их оборону, выбрался из своего укрытия, когда командир взвода отдал приказ оставить высоту. На новом месте он упрямо старался вгрызться в промерзшую в снежном месиве землю, мерзлая земля никак не поддавалась маленькой саперной лопатке. Охваченный инстинктом самосохранения, он скорее выскреб, чем откопал, себе углубление, в котором едва умещался лежа. От сознания, что это ни от чего, по сути дела, не спасает, еще больше упало настроение. Как и десятки раз, снова проклинал себя за то, что в решающий момент проявил безволие Он, хотевший всегда быть человеком независимым, таким, который сам определяет свою судьбу, потерял голову, когда получил мобилизационную повестку. Из-за своей слабости он теперь валялся тут, на промерзшем косогоре, где каждую секунду какой-нибудь шальной осколок мины может вывернуть ему кишки или гусеницы танка расплющат голову. Эдуард Тынупярт презирал послушание, считал его холопством и, к сожалению, не смог нроявить самостоятельность. Чувство это терзало его теперь, под градом мин, в ожидании танков, которые могли в любую минуту снова вынырнуть из тумана.

Ему вспомнилось многое из детства и школьных лет, а также стычка с Андреасом и их последняя драка. Первый раз они схватились яро, когда им было по десять лет. Тогда они ходили на Ласнамяэ купаться в камено-ломенных яминах и пробовали, кто дольше пробудет под водой. Сперва ныряли вместе, но оказалось, что так трудно выяснить, у кого больше силы воли, - всплыв, они не сразу находили друг друга; держась под водой, расплывались в разные стороны. Тогда решили отсчитывать время по его наручным часам. С этого и началась ссора. Ему показалось, что Атс жульничает, хотя Атс божился, что честно считал секунды. Слово за слово, и по дороге домой, за стадионом, пошли в ход кулаки. Разодрались в кровь, но ни один из них не поддался и не одолел другого. И так было трижды. Возвратившись домой, оба выглядели довольно жалко: под глазами синяки, губы вздутые, одежда грязная и в крови. Оба держали язык за зубами, когда у них потребовали объяснения. С тех пор они стали беречь друг друга, хотя временами и пускали опять в ход кулаки. Оба желали верховодить, никто не хотел уступать. Они могли быть закадычными друзьями, но стали врагами. Лето сорокового года разметало их*. Хотя нет, их отчуждение началось раньше, во время финской войны, но тогда они еще не поняли этого. Так думал Эдуард Тынупярт в ожидании немецких танков. Еще он вспомнил Каарин, с надеждой, что у нее все хорошо, что живет она теперь в Тарту и учится в университете. От войны хоть та польза, что Каарин освободилась от Андреаса. Примостившись полубоком в своей выскребленной ногтями дышавшей холодом ледяной могиле, Эдуард Тынупярт с особой ясностью понял, что сестра для него значит больше, чем кто-либо на свете. Были у него и девушки, с некоторыми он целовался, в постели успел побыть только с одной, но ее он почти и не вспоминал. Таавет, которому Эдуард пригрозил свернуть шею, если он посмеет хоть раз еще позвать Каарин на гулянье, сказал в ответ, что он сторожит сестру больше, чем ревнивый муж свою жену. Он и был ревнивым, любил свою сестру так сильно, что ему было не безразлично, с кем Каарин гуляет. Таавет и Андреас - молодые самцы, не больше, мужчина, достойный ее, должен был быть особенным, человеком в самом высоком понимании этого слова. У Таавета, правда, не было такого инстинкта стадности, как у Андреаса, но он был слишком уж податлиа, излишне расчетлив, без чувства собственного достоинства.

Сзади раздался голос отделенного, который в первом же бою стал командиром взвода, их младший лейтенант погиб в полдень, перед тем как все заволок туман. Мина разорвалась в шаге от него, командира взвода разнесло на клочки в полном смысле этого слова. Взводный на корточках перебегал от одного солдата к другому, предупреждал, что противник снова готовится к атаке, пусть никто не помышляет об отходе, никто не смеет оставлять свое место, получен приказ, и их долг стоять до последнего. Младший лейтенант говорил что-то еще о новых противотанковых пушках, которые должны вот-вот прибыть. От батареи, которая поддерживала их, осталась только одна пушка. Слова командира взвода показались Тынупярту бредом, он не любил младшего лейтенанта, год проучившегося в университете на филологическом, комсомольца, который не скрывал своей антипатии к Эдуарду. И политрук приполз. Увидев ползущего в снежном месиве политрука, Эдуард в сердцах отметил про себя, что у этого "пастора" нового времени душа все еще в теле. Тынупярт ненавидел Рийсмана, книжника, с девчоночьими глазами, который в учебном лагере на Урале назначил его, как человека со средним образованием, ротным книгоношей. Литературу он получал из библиотеки при дивизионном клубе, заведовал ею какой-то очкастый офицерик, который был так же помешан на книгах, как и Рийсман. Обязанность книгоноши избавляла его, Тынупярта, от многих неприятных занятий, у него оставалось больше свободного времени, и все равно эта обязанность была ему не по душе. Он не желал быть подручным политрука. Ему казалось, что Рийсман решил обратить его в свою веру, среди солдат слово Эдуарда Тынупярта имело вес. С ним считались больше, чем с каким-нибудь офицериком, раза два он загонял на политчасе в угол и самого Рийсмана. Думал, что ему не доверяют и на фронт не пошлют, но его, как ни странно, перед отправкой части с Урала не отлучили от товарищей. Теперь, в больнице, спустя четверть века, он узнал от Андреаса, почему это произошло. Рийсмана он вообще не переносил. Рийсман казался ему таким же ребячливым фанатиком, как и командир роты, - ребячливыми фанатиками он называл коммунистов, которые, по его мнению, видят мир не таким, какой он есть, а таким, каким они смеют представлять его по "Краткому курсу". Постепенно солдаты стали уважать Рийсмана, хотя и называли его по-прежнему "книжником". А он, Эдуард Тынупярт, все еще смотрел на Рийсмана косо, политработники воплощали в его глазах силу, которая, внушая стадный образ мышления, становилась самым большим врагом развитой личности. Когда Эдуард Тынупярт, в той туманной мгле, вжимаясь как можно плотнее в землю, чтобы не задели осколки беспрерывно падавших мин, увидел худощавую фигуру Рийсмана, он ощутил вдруг страшную злобу против него. Это из-за таких, как Рийсман, он вынужден лежать тут, рийсманы летом сорокового года продали эстонский народ; по мнению рийсманов, высшее счастье для человека - это если он позволит раздавить себя гусеницами танка. Неожиданно мелькнула мысль, что этому "книжнику" лучше бы держаться позади, может еще получить пулю от кого-нибудь из своих. Хотя бы и от него, Тынупярта, если уж от других толка нет, если политрук склонил всех на свою сторону. И тут же испугался этой мысли, нет, убийцей он не станет. Ночью, когда, полузамерший, будто мышь в норе, он ежился от холода в своем выдолбленном гнезде, возник план послать всех к черту и начать ползти к немцам. По крайней мере, в тепле оказаться. Вначале обязательно надо ползти, хотя бы до тех пор, пока кто-нибудь из своих заметит. И потом тоже нужно быть очень осторожным, немцы могут принять его за разведчика и не долго думая взять на мушку. Он, правда, знает немецкий, но поможет ли это, когда попадет к ним в руки. Надо будет издали уже крикнуть, что он сдается, что переходит к ним, что он не хочет воевать против них. До этого Эдуард Тынупярт переходить к немцам не собирался. Мысль о сдаче в плен пришла неожиданно. Когда-то на Урале он, правда, сболтнул, но тогда он вообще не верил, что эстонские части пошлют на фронт. В Коломне, где им выдали оружие, он уже не посмел бы вылезть с подобными шуточками, уже никому не доверял, комсомольцы и партийцы расплодились как грибы после дождя, язык следовало держать за зубами. Теперь же ему было совсем не до шуток и пустобрехства, и если не дошло до дела, то лишь из боязни, что очень уж велик риск. Немцы не знают, кто идет, пока доберешься до них, запросто можешь получить пулю в живот, немцы все время короткими очередями прошивают темноту. То и дело строчит у них пулемет, в первую же ночь на передовой он заметил это. Его повергла в уныние мысль, что перейти не так уж просто, все зависит от случайности, которая его ожидает. Начавшиеся с утра немецкие атаки не оставляли ему времени на размышления, бой диктовал поведение, и он стрелял, когда этого требовали голоса командира взвода и отделенного, съеживался в своем укрытии, когда слышал вой приближающихся мин. Лишь после того, как они оставили высоту, Эдуард Ты-нупярт подумал, что он мог бы остаться в своем гнезде и сдаться в плен. Кто бы там в неразберихе боя заметил его поднятые вверх руки?

* Имеются в виду революционные события 1940 года.

Теперь, когда град мин поредел, Эдуард Тынупярт ждал появления из тумана танков и следом немецких пехотинцев. Но этого не случилось. Вскоре он понял, что немцы направили главный удар левее - оттуда доносился грохот моторов, там строчили яростнее пулеметы, и автоматы. Он словно почувствовал облегчение, встал на корточки и полез во внутренний карман за табаком. Промокший и замерзший валенок жал ногу, валенки ему достались маловатые. С обувью вообще была беда, ботинки тоже жали, на его ногу никак не удавалось подобрать подходящей обуви. "Нужно потребовать другие валенки. Потребую у Рийсмана! - именно такие вертелись в голове мысли, - Рийсман должен дать". Глупости все это, сказал он самому себе. Дальше все внимание сосредоточилось на том, что он потерял кресало, что на донышке кармана есть еще махорка и что есть газетная бумага, но прикурить самокрутку придется у соседей. Вставать ему не хотелось, недавно обрушившиеся мины, казалось, пригвоздили его к земле.

Подробности того, что произошло потом, он всякий раз вспоминал по-разному. То ему казалось, что он слышал крики на эстонском языке "Сдавайтесь", то, наоборот, немецкие приказы "Hande hoch", иногда представлялось, что ни эстонских, ни немецких возгласов не было, что это среди своих вдруг из уст в уста пошел слух, что они окружены и сопротивление бесполезно.

Ясно помнит Рийсмана, тот нервно мечется, временами исчезает в тумане и тут же появляется снова, кричит бойцам, чтобы не сбивались в кучу, чтобы возвращались на свои места, что вовсе они не окружены, что наступление противника ослабло. И тут же Рийсман устремляется к солдату, который бросил винтовку и поднял руки. Политрук пригибает его руки вниз и начинает размахивать пистолетом. Неожиданно политрук оказывается рядом с ним, Тынупяртом, и он тоже поднялся, теперь в руках политрука автомат, Рийсман стреляет, в кого и куда, этого он, Эдуард, точно не знает, вокруг по-прежнему густая белесая мгла, которая все скрывает, искажает. Рийсман что-то говорит ему, голос у Рийсмана возбужденный, Рийсман убеждает его, Рийсман словно бы ищет у него поддержки, он бьет Рийсмана прикладом. Рийсман падает, автомат отлетает далеко в сторону и скользит под бугорок. И тут он видит большие девчоночьи глаза Рийсмана так ясно, будто при свете солнца, хотя Рийсман лежит поодаль от него и туман еще не рассеялся. Потом Эдуард Тынупярт не мог сказать себе, видел ли он глаза Рийсмана на самом деле, или это ему только показалось.

Наутро он действительно встретился с глазами политрука. Пленных затолкали в какой-то сарай, в щели между досками задувал ветер. Большинство сидело на полу, кое-кто стоял, прислонившись к стене. И Рийсман стоял и смотрел на него, он чувствовал себя неуютно под взглядом политрука. Эдуард Тынупярт знал, что Рийсман не может шевельнуть правой рукой, двигались только пальцы, от удара приклада плечо у политрука распухло.

Издали доносился грохот боя, до передовой отсюда было километров десять или пятнадцать, по крайней мере так предполагали. С позиции их увели ночью, до них туг уже были другие пленные, и эстонцы и русские, а также смуглолицые-,казахи или узбеки. В эту ночь он ненадолго уснул, они жались друг к другу, чтобы теплее было. Воспаленные глаза Рийсмана говорили о том, что он так и не ложился, хотя ему и освободили место. Курить не разрешали, но внимания на запрет не обращали. Ребята свернули цигарку и Рийсману, обыскать их не успели, проверили только, чтобы ни у кого не было оружия. Махорка в уголках карманов еще оставалась. Сидели мрачные, от холода и голода - есть им до сих пор не давали. Больше всего тревожило неведенье, а также неясное чувство вины. Он, Эдуард Тынупярт, правда, утверждал, что им бояться нечего, разговоры о жестоком обращении с военнопленными - это байки политруков, к тому же немцы относятся к эстонцам лучше, чем к русским. Но ни у кого настроение от этого особо не поднялось.

Взгляд Рийсмана начал раздражать его, раздражение это вынуждало говорить.

- Немцы прорвут оборону сегодня и, самое позднее, завтра войдут в город. Жалко ребят, сколько их останется в живых к вечеру.

- Вот молотят, - вздохнул кто-то дребезжащим басом.

И тут раздался голос Рийсмана:

- Свою судьбу я знаю, что будет с вами, могу предположить. Легкой судьбы не ждите. И ты, Тынупярт, тоже. Одно имейте в виду все - немцы войну не выиграют. Не давайте обмануть себя.

Он вскочил и хотел броситься на Рийсмана, но ему

не дали это сделать. Политрук не отвел от него взгляда.

Вскоре его и еще с десяток других увели. Вернулись, четверо, шестерых, и среди них Рийсмана, больше они не видели.

- Если бы я не выбил из его рук автомат, не знаю, как бы уже тогда все обернулось, - оправдывал он свой поступок. - Рийсман оголтелый фанатик. Все фанатики оголтелые. Или мы должны были дать убить себя? Во имя чего?

Ему не возражали. Вскоре он понял, что его стали бояться.

На следующее утро они под вооруженным до зубов конвоем шагали к железнодорожной станции, кто-то сказал, что Рийсману было предложено обратиться к солдатам Эстонского корпуса с призывом прекратить сопротивление и сдаваться в плен, за это ему была обещана жизнь. Рийсман отказался. Его уговаривали, били, но он остался тверд. Вечером расстреляли Об этом будто бы рассказал говоривший по-эстонски немецкий офицер. Офицер удивлялся выдержке. Рийсмана.

Яак Ноотма и парень, который все время слушал транзистор, помогли Андреасу снова улечься в постель. Андреас и без них бы забрался, - опираясь о край койки, он уже стал подниматься на ноги. Ноги не слушались, колени дрожали.

Парень рассказывал, что он слышал падение. Грохнуло так, что заглушило транзистор.

Каарин уверяла, что грохот был слышен в коридоре.

Андреас не заметил ее появления. Мучительное вставание от всего отвлекло. В ушах гудело, сердце колотилось. Узнав Каарин, он оторопел. Теперь все его внимание сосредоточилось на ней, он забыл и Эдуарда и то, что вскинуло его.

Появление Каарин подействовало и на Эдуарда. С сестрой своей он не виделся несколько лет, общались они реДко.

- Дурацкая история, - буркнул Андреас, - вывалился из кровати.

Он не сводил глаз с Каарин. Андреас ушиб себе 'локоть, на лбу кровенилась ссадина.

- Вы разговаривали, - сказал молодой человек, - сквозь музыку доносились голоса.

- Беседовали, - пробормотал побледневший Эдуард, он все еще не мог прийти в себя.

- Болтали о том о сем, - добавил Андреас. - Вдруг... бац на пол. Не пойму, как это я умудрился.

Яак пощупал у Андреаса пульс. То же самое он сделал с Эдуардом.

- Вам надо смерить давление, - переводя взгляд с одного на другого, сказал он.

- Сперва поздороваемся, - Каарин протянула руку вначале Андреасу, потом Эдуарду.

Эдуард думал, что Каарин пришла ради Андреаса. Несмотря на это, он долго держал руку сестры. Лицо Каарин пылало. И она растерялась. Яак в свою очередь пожал обоим руки.

- Давление надо проверить обязательно, - повторил он снова.

Андреас усмехнулся:

- Сейчас время посещения, и ты посетитель. Старый Рэнтсель завтра смерит.

При этом он подмигнул Каарин. Будто им всего по семнадцать восемнадцать лет.

Эдуард наблюдал за ними со стороны. Он подумал, что гости пришли в плохое время. Вопрос Андреаса здорово долбанул его.

- Я - врач, - не унимался Яак, - ваши пульсы требуют измерить давление. Так упасть не шутка. Ты лежал три недели? - спросил он Андреаса.

- Три.

- А ты, Эдуард?

- У меня месяц с гаком. Месяц и пять дней. Пять недель.

- Вот видишь, Яак, мы уже почти здоровы, - засмеялся Андреас.

- У меня все в порядке, - заставил себя улыбнуться Эдуард.

- Ты и впрямь можешь оставить свои докторские заботы, - присоединилась к Андреасу Каарин.

Доктор Яак Ноотма не дал себя убедить. Он принес из докторской тонометр и стетоскоп, выслушал у обоих сердце и смерил им давление. Промыл также смоченным в риваноле тампоном ссадину на лбу Андреаса.

Когда Яак занимался Эдуардом, Андреас разглядывал сидевшую на стуле Каарин. Больше двадцати лет он не видел ее. Пополнела, четырьмя пальцами а талии уже не обхватишь. Вместо молодой девушки перед ним сидела среднего возраста женщина, которая выглядела чуточку даже старше своих лет. В Каарин изменилось все, кроме глаз, которые по-прежнему были крупными и темными. Чем дольше они смотрели друг на друга, тем теплее становился ее взгляд. И чем он теплее становился, тем больше она представала перед ним прежней Каарин.

- Яак мог бы и мне смерить давление, - пошутила Каарин и продолжала уже серьезно: - Я страшно испугалась, когда увидела тебя на полу между кроватями.

- Извини, если бы знал, кто идет в гости, не вывалился бы из кровати, - в ответ пошутил Андреас. И он говорил вполголоса, чтобы не мешать Яаку, который внимательно выслушивал сердце Эдуарда.

- Ты должен беречь себя. Таавет говорит, что ты относишься к людям, которые не думают о себе.

- Не принимай его слова за чистую монету. И Таавет не очень-то бережет себя.

- Как же ты упал?

- Еще мать жаловалась, что не лежится мне в кровати.

- По-прежнему любишь все обращать в шутку.

- А ты по-прежнему наставлять.

- Как вы уживаетесь? Я просто испугалась, когда узнала, что вы в одной палате.

- Годы сделали свое.

- Дай бог, если это так. К сожалению, я слишком хорошо знаю вас обоих.

- Не забывай, что мы уже старики. Каарин отрицательно тряхнула головой:

- Вы с Эдуардом относитесь к людям, которые остаются верны себе.

- Я рад видеть тебя.

- Не смотри все время на меня. Я уже старуха, Андреас, Что поделаешь, время безжалостно"

- Яак говорил, что у вас дочь и два сына*

- Я покажу тебе их фотографии. - Каарин открыла сумочку. - Я всегда ношу их с собой. Яак смеется, что у меня обезьянья любовь.

Она протянула Андреасу с десяток фотографий и стала рассказывать о своих детях, о том, что из-за них ей пришлось уйти с работы. Рассматривая фотографии и слушая Каарин, Андреас думал, что ее первый ребенок, тот, которого она носила под сердцем, когда приходила объясняться в сорок пятом году, должен быть старше его сына. Вспомнилось, как грубо он тогда обошелся с нею, и его охватило чувство жгучего стыда.

- Наш первый ребенок родился раньше времени и умер, - услышал Андреас спокойный голос Каарин.

- Когда? - быстро спросил Андреас.

- В июне, - ответила Каарин. Андреас вздрогнул и произнес: - Прости меня.

Каарин не поняла, почему он сказал так, а догадавшись, покраснела и объяснила:

- Нет, нет, Андреас, ты тут ни при чем. Спустя две недели после нашей встречи я выходила из трамвая, упала, и так неловко, что это вызвало преждевременные роды. Ты ни в чем не виноват.

Андреас вздохнул с облегчением.

- Мне жаль, что я не сдержался тогда, обвинил и тебя, и Яака. Так что... еще раз: прошу прощения.

- Мне и в этом прощать тебя нечего, - возразила Каарин, - это ты должен простить нас.

- Разве Яак не говорил тебе, что я ни в чем не упрекаю вас. Я вел себя грубо.

- Мне жаль, что все вышло так, - призналась Каарин.

- Мне тоже. От души рад, что ты пришла.

- Яак говорил, что ты обещал проведать нас. Сделай это обязательно, мы будем очень рады.

" Яак закончил осмотр Эдуарда и принялся за Андреаса.

Каарин смотрела некоторое время, как муж закрепляет на руке Андреаса манжет тонометра, словно собираясь с мыслями - разговор с Андреасом взволновал ее, - и уселась на краешек койки Эдуарда.

- Как ты себя чувствуешь?

- Хорошо, - коротко ответил брат.

- А если всерьез? - допытывалась сестра.

- Я вовсе не шучу. Нет причин на что-нибудь жаловаться.

- У тебя взгляд чужой.

- Ты просто долго не видела меня,

- Все могло быть совсем иначе.

- То, что было, никуда не денешь. - Постараемся забыть.

- Фрида была у тебя?.

- Приходила вместе с Кулдаром. Прелестный ребенок. Чего он только не знает.

- Они его испортят. Относятся как к чудо-ребенку,

- Кулдар все время говорит о тебе. Он очень к тебе привязан.

- Он - парень, а парней тянет к мужчинам, у Лем-бита нет для него времени, вот Кулдару и приходится мириться со мной.

- Фрида - чудесная женщина, хорошо, что у тебя хоть дома все в порядке. Я просто удивилась: Фрида, кажется, довольна и Сирье. Редко, когда свекрови нравятся невестки.

- Я ни на что не жалуюсь.

- Ты за последние годы здорово постарел,

- Дальние рейсы измотали меня. Иногда случалось, что по нескольку месяцев не удавалось как следует вы-спаться.

- Тебе и там было нелегко.

- Там... - Эдуард махнул рукой. - Спасибо, что пришла. Тяжелее всего для меня было твое... отлучение.

Последних слов Эдуарда почти не было слышно.

- Нам, Тынупяртам, трудно жить, мы все помним, легко не прощаем, даже друг другу.

Какое-то время они не произнесли ни слова.

- Скоро разрешат вставать, - сказал затем Эдуард. - Мне уже стали ноги массировать.

Яак закончил обследовать и Андреаса.

- Знаете, мужики, - выпрямившись, полугрустно-полушутливо, сказал Яак, - не нравитесь вы мне. То есть ваши насосы не нравятся.

- Тебе все черти мерещатся, - сказал Эдуард.

- Я могу ошибиться, - спокойно сказал Яак, - но этот аппарат не ошибается. Давление у тебя несколько высоковато, дорогой свояк. Не думаю, чтобы оно подскочило настолько от испуга, что Андреас упал. - Яак повернулся к Андреасу и предупредил:- Второй раз не советую тебе вываливаться. И твое давление и сердечные тоны оставляют желать лучшего.

- Яак, помилуй нас и насосы наши, - попытался Андреас обернуть все в шутку.

- Даже у меня зашлось сердце, когда мы вошли и я увидела Андреаса на полу. Эдуард мог действительно испугаться, ты сам говоришь, что от волнения поднимается давление, - сказала Каарин.

- Я должен поговорить с Рэнтселем, - стоял на своем Яак Ноотма. Между прочим, вам повезло, Рэнт-сель только с виду старомоден, на самом деле он в курсе всех новейших методов лечения. К тому же прирожденный врач, с редко встречающейся интуицией диагностики. Можете ему во всем доверяться.

- И у тебя бы давление скакнуло делений на двадцать, если бы ты вдруг свалился с кровати, - сказал Андреас.

- С чего это таким беспокойным стал? - спросил Яак. - Когда я слушал тебя дней десять назад, сердце твое мне больше нравилось.

- Тебе не нравится мое сердце, - сказал Андреас. - Я и сам себе не во всем нравлюсь. Но что делать, приходится мириться с тем, что есть. - Затем повернулся к Каарин и попросил: - Если у тебя есть хоть какое-нибудь влияние на мужа, то потребуй, чтобы к нам был поснисходительней.

- Как врач он меня не слушается, - так же шутливо пожаловалась Каарин. Эдуарду это не понравилось.

- Ты позволила ему отбиться от рук, - засмеялся Андреас.

- Вы упрямцы, я бы не хотел быть вашим лечащим врачом, - снова полусерьезно-полушутя сказал Яак.

- Рэнтсель что, жаловался на нас? - спросил Эдуард.

- Рэнтсель твоего склада человек, жаловаться и плакаться он не станет, - ответил Яак.

- Не забудь, о чем ты хотел спросить у них, - напомнила Каарин.

- Очень хорошо, что вспомнила, а то совсем заговорился. Между прочим, я тоже несколько старомоден, руководствуясь принципом; лучше остеречься, чем сожалеть. Теперь о деле, которое меня заботит. Мне нужен ваш совет. Вы оба знатоки автомобиля, поэтому скажите, что мне делать. Что лучше: купить новенький "Москвич" или же "Волгу", которая прошла семьдесят тысяч километров?

- Я бы взял "Волгу", но тебе советую нового "Москвича", - сказал Эдуард. - "Волга" - машина мощная, семьдесят тысяч километров не развалят ее, хотя кое над чем придется подумать. С новым "Москвичом" забот меньше. Я не очень представляю тебя лезущим под машину, с гаечным ключом в руках.

- Эдуард прав, - согласился Андреас. - Даже я предпочел бы новую машину, что же говорить о тебе, человеке, который впервые берет в руки баранку.

- Он еще и прав-то не получил, да и сдаст ли вообще экзамены. Жилки механика и в помине нет, пробки перегорят - сама заменяю, - поддразнивала Каарин мужа.

Хотя разговор стал общим, хотя и Эдуард и Андреас повели речь о достоинствах и недостатках тех или других автомобилей, хотя их беседа протекала свободно и легко, Яак понял, что его бывшие товарищи по школе и детским играм находятся под каким-то внутренним напряжением. Прежде всего на это, указывали уже их пульсы., которые были учащенными, как после большого усилия или возбуждения. От него не ускользнуло и то, что Андреас и Эдуард избегают встречаться взглядами. Хотя кровь и прилила к лицу Эдуарда, оно все же оставалось напряженным, он словно был весь настороже, будто был готов к чему-то. И давление было слишком высоким. Обычно после инфаркта давление на некоторое время снижается. Даже и у тех больных, у которых инфаркт возник на почве повышенного кровяного давления и артериосклероза, как, например, у Эдуарда. Учащенный пульс и повышенное давление у Андреаса можно объяснить падением и испугом, только падение Андреаса не могло подействовать столь сильно на Эдуарда. Свояк показался Яаку выбитым из колеи, и Андреас был возбужден явно больше, чем от падения, даже неожиданного, и все же он не настолько выведен из равновесия. Падение Андреаса показалось Яаку невероятным. Если бы он еще во сне вывалился, а то ведь бодрствовал, как заверял молодой человек с койки напротив, Андреас и Эдуард разговаривали. Из этих кроватей с продавленными сетками даже во сне трудно вывалиться, а представить, что это случилось с больным, который бодрствовал, почти невозможно. Ну, а если ссорились? Тогда их нужно поместить в разные палаты, больше всего им сейчас противопоказано напрасное волнение, которое сопутствует даже пустяковой словесной дуэли.

Яак Ноотма знал, что Андреас и Эдуард не ладят. Андреас как-то заявил, что он больше знать не желает Тынупярта, несмотря на то что они когда-то были свойскими ребятами. Яак давно понял, что для Андреаса политика имеет очень важное значение. Для многих она остается как бы стоящим вне их явлением, такие люди могут спорить порой на какие-нибудь политические темы, но больше так, от нечего делать. В глубине души политические проблемы их глубоко не трогают. Андреас же относится к политике как к неотъемлемой части своей личной жизни. Он сам признавался, что принимает дела мира так, будто его одолевает еще переломной поры мировая скорбь, что личные горести и невзгоды не западают в его сердце так, как беды и судороги огромного мира. Порой даже возникает сомнение, уж не встает ли политика между ним и жизнью, почему не может он воспринимать события и людей просто, то есть безотносительно к политике. Он не переносит людей, которые говорят о социализме только на службе, а возвращаясь домой, оставляют великие идеи в тиши рабочего кабинета дожидаться следующего дня. Коммунизм должен быть содержанием жизни говорящего о коммунизме человека, а не казенным разговором. К сожалению, иногда бывает наоборот, люди это понимают и пропускают мимо ушей служебные речи. Тот раз Андреас говорил еще о том, что в его жизни общественные проблемы доминируют над всем другим, видимо, потому, что жизнь рано поставила его в такое положение, когда он вынужден был в открытой борьбе защищать свои политические убеждения. Поэтому-то политика для него не служебное дело, размышление на досуге, не времяпрепровождение, а определяющее начало всей жизни.

Эдуард более скрытный, но и он привержен политике. Эдуард называл Андреаса человеком, который изменил интересам эстонского народа, и заявил, что он по Андреасу не скорбит. Это было весной сорок третьего года, когда Эдуард принес Каарин весть о смерти Анд-реаса. Явно, что Эдуард и Андреас по-прежнему не выносят друг Друга. В тот вечер Яак и Каарин много говорили об Эдуарде и Андреасе. Каарин тоже показалось, что ее брат и Андреас были какие-то странные.

- Оба говорили со мной хорошо. Андреас пошучивал и поддразнивал, как и раньше, когда-то. Сожалел, что напрасно обвинял нас, - сказала Каарин и тут же встревожилась: - Я видела в кровати Андреаса большой резиновый круг. Что это значит?

Яак засмеялся:

- Жена врача, и даже этого не знаешь. Больным, которые долго лежат, подкладывают резиновый круг.

Каарин притворилась обиженной:

- Разве я показалась тебе глупой? - Еще бы.

- Представь себе, Андреас думал, что виноват в моих преждевременных родах. Он хороший человек: мы поступили с ним подло.

- У тебя нет причин в чем-нибудь упрекать себя, - не согласился с женой Яак. - Ты верила, что он погиб. У тебя не было основания сомневаться в. словах брата. Не истязай себя. Я куда больше виноват, чем ты.

Каарин грустно усмехнулась:

- И ты ни в чем не виноват. Виноват один Эдуард. Яак возразил:

- Твой брат не выдумал смерть Андреаса, он поверил тем, кто рассказывал о гибели Андреаса. Бои были очень тяжелыми, погибал каждый второй, у него не было основания сомневаться.

- Иногда я готова поверить всему о своем брате, - сказала Каарин.

- Ты несправедлива к нему.

- Он был такой чужой. Чувствовалось, что он встревожен чем-то.

- И у меня осталось такое впечатление. А при болезни сердца крайне важно внутреннее спокойствие, душевное равновесие.

- Мы не смогли их сблизить.

- К сожалению. Наверное, до сих пор не выносят Друг друга.

- Это было бы ужасно, - вздохнула Каарин. - Может, мы зря опасаемся. Не забывай, сколько лет прошло с тех пор.

- Они оба упрямые. Не отступят от своего.

- Эдуард показался мне более нервным, чем Андреас. И Фрида жаловалась, что не знает уже, как и обходиться с мужем. Что бы она ни делала, все не по нему. Обижал ее даже теперь, при больных. Я не должна была так долго сердиться на Эдуарда. Спасибо, что уго-ворил меня пойти в больницу.

- Сегодня твой брат и впрямь был выбит из колеи. Что его взволновало? Вряд ли то, что Андреас выпал из кровати.

- Ты думаешь, они поссорились? - тревожно спросила Каарин.

- Не знаю. Чутье подсказывает, что им полезнее лежать в разных палатах.

- По-твоему получается, что они виноваты в болезни друг друга.

- Вовсе нет. Они встретились впервые через двадцать пять лет только в больнице.

- Я спросила у Андреаса, как они ладят с Эдуардом. Он ответил, что годы сделали свое дело.

' - Завтра кое-что прояснится. Я позвоню палатному врачу и спрошу, какое у них давление. Если понизилось, тогда не сомневаюсь, что сегодня, перед нашим приходом, они повздорили. По крайней мере, спорили резче обычного.

- Это было б,ы ужасно.

- Наверное, мне нужно будет поприглядывать за ними и при надобности настоять, чтобы их поместили в разные палаты.

Каарин задумчиво сказала:

- Порой мне кажется, что это я поссорила их. Эдуард не выносил на одного парня, который пытался ухаживать за мной. С танцев приходилось уходить тайком, чтобы Эдуард не наделал глупостей. Иногда они стерегли меня вдвоем с Андреасом. Мы без конца ссорились из-за этого. Отец смеялся, что благодаря Эдуарду он может быть за меня спокоен. Когда Андреас начал нравиться мне, я думала, что теперь-то уж Эдуард оставит меня в покое. Но он стал кидаться и на Андреаса.

Яак слушал с интересом, Каарин ему раньше об этом не говорила.

- Полностью не исключено, - сказал Яак, - но дело, видимо, все-таки сложнее. Помню, Эдуард задирал Андреаса, когда тот занялся боксом. Не из-за бокса, а потому, что Андреас ходил на занятия в Рабочий гимнастический зал. Этс называл его змеиным гнездом и предупреждал Атса, чтобы тот не попался там в боксерском кружке на удочку красных.

- Эдуард высмеивал и тех, кто поддерживал Пятса, и тех, кого считал красными, - напомнила Каарин.

Яак был того же мнения.

- В свое время он пытался и мне разъяснить, что эстонский народ не должен копировать ни Россию, ни Германию. Что yrpo-финнам не подходят ни арийская, ни славянская доктрины. В этом смысле твой брат походил на моего отца, который убежден был, что миропонимание малых и больших народов разное.

- Во время финской войны они уже больше не ладили, - сказала Каарин. Я помню их споры.

- Так что не ты, а политика рассорила их, - пошутил Яак.

- Я никогда не понимала своего брата до конца, - призналась Каарин. В молодости он был себялюбцем и анархистом.

- Он человек таких же политических страстей, что в Андреас, - сказал Яак.

Каарин спросила:

- А ты не такой?

- Я - наблюдатель, они - борцы. Для меня важнее всего - человек, для них - идея.'

Каарин оживилась:

- Я помню и ваши споры. Ты однажды спросил у Андреаса - это было как раз перед войной, - мол, что важнее: личность и ее желания или общество и нужды государства. Андреас в ответ спросил: почему ты противопоставляешь личность и общество...

- Да, да, - прервал Яак жену, - припоминаю. Он сказал, что при капитализме человек и общество - всегда антиподы, при социализме же это противоречие исчезает. Социалистическая революция-де для того и нужна, чтобы поставить общество на службу человеку. Так ведь было?

- Примерно. Андреас был страшно вдохновлен социализмом. Знаешь, как бы Андреас отреагировал на то, что тебе важнее всего человек, а ему идея? Он сказал бы, почему ты противопоставляешь человека и идею. Или же что идея важна ему ради человека.

Каарин и Яак улыбнулись друг другу.

- Мне кажется, что ты до сих пор влюблена в Андреаса,

Яак сказал это в шутку. Каарин приняла слова мужа всерьез.

- Я и не скрывала от тебя, Яак, что Андреас был первой моей любовью, что никого я не любила так, как его. Я любила только двух мужчин, его и тебя.

- Дорогая Каарин, - опешил Яак, - я ни в чем не упрекнул тебя.

- Вы во многом разные люди, - продолжала Каарин все серьезнее, - мое чувство к вам и не может быть одинаковым.

- Ты все еще любишь его, Каарин. Яак тоже стал серьезным.

- Нет, Яак, - сказала Каарин, - сегодня я поняла, что все давно уже прошло. Он напоминает мне мою молодость, и только. Что он мог подумать обо мне? Наверх ное, смотрел как на незнакомую старуху.

В тот день Андреас и Эдуард между собой больше не разговаривали. Перед сном Эдуард все же сказал ему:

- Рийсмана расстреляли немцы.

Андреас уже не верил словам Эдуарда.

Эдуард Тынупярт не осмеливался оторваться от койки. Он стоял в изножье, крепко ухватившись правой рукой за спинку кровати. Вчера врач провел его по палате, ноги держали вполне сносно, а позавчера дрожали, как у столетнего беспомощного старца, он бы упал, если бы Рэнгсель не поддержал его. Когда он поднялся первый раз, голова закружилась, он бы тут же -снова сел, но Рэнтсель посоветовал чуточку переждать, и действительно, скоро головокружение прошло. Вначале его приучали сидеть, с этим организм свыкся быстро, Эдуард с удовольствием сидел, свесив ноги. Однако при первом вставании в глазах зарябило, колени дрожали, он бы никогда не поверил, что от лежания можно так лишиться в ногах силы. Тынупярт относился с пренебрежением к упражнениям конечностей и к массированию ног, принимал это за некие предписания, выполнения которых требуют от каждого инфарктника, без учета их индивидуальных возможностей и особенностей. Доктор Рэнт-сель, правда, предупреждал, что пусть он не переоценивает свои силы, хотя он и крепкого сложения человек, - во-первых, ноги не выдержат и может закружиться голова. Кровообращение не сразу входит в норму, при всем при том, что человек остается самым приспосабливаемым существом на свете; Рэнтсель следил за тем, как он вставал, и помог сделать первые шаги. При этом пожилой доктор сам был в приподнятом настроении, будто собиравшаяся предстать перед алтарем невеста Пол под ногами опять заколыхался. Тынупярт зажмурил глаза, чтобы не видеть хоровода, который ведут кровати. Первый шаг он неимоверно растянул, то есть сделал обычный шаг, но он оказался сейчас для него длинным, мелькнуло опасение: не придется ли ему теперь вообще семенить стариковскими шажочками. Если бы Рэнтсель не предвидел все и не поддерживал его, он бы брякнулся тут же между кроватями. Все следили за его усилиями. Даже Андреас, с которым они в последние дни были как чужие, и тот приподнялся на локтях, чтобы лучше видеть. Элла стояла у двери, хотя у этой болтушки имелись дела и в других палатах; Тынупярт все меньше терпел Эллу. После первого шага он сам ухватился за рукав Рэнтселя и с величайшей осторожностью переставлял ноги. К своей кровати он вернулся усталым и вспотевшим, будто прошел бог весть сколько. Позднее сняли кардиограмму, Рэнтсель сам явился делать ее. Элла тараторила после, что он читает эти зигзаги лучше всех, только вот доктор, который всем сердцем любит свою работу, к сожалению, скоро оставит их" Кардиограмма подтвердила, что сердце выдержало нагрузку Рэнтсель остерег, чтобы он не вздумал торопиться и бегать по коридору, мало ли что трусца входит в моду, что больше двадцати шагов зараз проходить нельзя. Двадцать шагов до обеда и двадцать после, на следующий день можно прибавить. В нужник ходить самому раньше чем через неделю и думать пусть не смеет, доктор воспользовался обиходным словом, и это понравилось Эдуарду. Он и сам любил энергичные выражения. На следующий день Тынупярта сопровождала сестра, худощавая старая дева. Теперь голова кружилась совсем немного.

- Человек в жизни должен все учиться и учиться, - сказала Элла, забирая посуду. - Ходить-то научаются скоро, иной уже в восемь-девять месяцев шлепает, как он потом пойдет по жизни - это уже другое дело. Бывает, что и не постигает эту науку.

- Вы, санитарка, любите говорить с заковырками, - сказал Эдуард Тынупярт, который обычно пропускал слова Эллы мимо ушей. Сейчас он был рад как ребенок, что с ходьбой пошло гладко. - Если мужика держат ноги, то уж он будет знать, куда ему идти.

И весело рассмеялся.

- Мужики меньше всего знают об этом, - не отступилась Элла. Таким приветливым этого сердитообразного -бородача она еще не видела. Избавление от "коечного" заточения делает всех инфарктников проще и приятней, видать, и на него это действует. - Без конца шатаются по улицам, без конца слоняются по, кабакам и пивнушкам.

Какой-то пожилой, страдавший от легочной и сердечной недостаточности товаровед сказал:

- В молодые годы, известное дело, творят глупости. Даже за бабами таскаются.

Постоянное удушье сделало его желчным, он любил поддевать.

- За бабами мужики и должны таскаться, - усмехнулась Элла, успевшая уже собрать на поднос тарелки - Пока мужики плелись за бабами, дела были в порядке. Это теперь, когда бабы стали бегать за мужиками, все уже спуталось и смешалось.

- Женское умение ходить ты хаешь больше, чем мужское, - пошутил Андреас. Он внимательно следил за первыми самостоятельными шагами Эдуарда и чувствовал теперь облегчение, будто сам учился ходить между кроватями.

- К сожалению, разницы тут между мужиками и бабами нет. И мужики и бабы одинаково идут на дно, - согласилась Элла. - Тем, что волочатся друг за дружкой, и прочим всяким сводят на нет свои жизни. У кого хватает терпения раскинуть умом, куда идти, знай- прутся. Прутся очертя голову, пока к нам не угодят.

Андреас засмеялся:

- Ты, Элла, сама носишься как угорелая, колобком катишься то в одну палату, то из другой палаты, а нас призываешь умом раскидывать.

- Я не попусту мельтешусь. Если вовремя не принесу вашему брату судно - напустите в постель, опоздаю с обедом - начнете скулить, как поросята в загородке. Мне и положено перекатываться. Человек должен работать так, чтобы пар шел от него. А в теперешнее время стараются все легко получить. Не терпится на одном месте усидеть столько, чтобы стала работа нравиться. Попробовал месяц-другой, самое большее три-четыре месяца - и подавай бог ноги, бегут на другое место. Так же и с бабами. Скачут от одной к другой, все похорошей да получше ищут. Только хорошей да лучшей и не находится, если не узнают как следует друг дружку и не станут уважать. Раньше, бывало, не спеша приглядывались, а в постель ложились, когда не только плоть, но и душа того требовала. Теперь же начинают с постели, есть там любовь или нет. Жизнь всю превратили в лотерею, все гоняются за главным выигрышем.

- За главным выигрышем и нужно гоняться, - сказал Эдуард уже, как обычно, сухо, даже мрачновато. - Без погони эа ним и жить не стоило бы. Жизнь - не прозябание. А большинство прозябает

Андреасу показалось, что Элла обиделась. Он попытался смягчить слова Тынудярта, не ради него, а ради Эллы.

- Мы с тобой, коллега по инфаркту, - сказал он шутливым тоном, - чтобы жить - должны, наверное, немного назад податься.

- Если нод жизнью разуметь то, чтобы тащить откуда только можно, думать лишь о себе, а других топтать, то я лучше прозябать буду, заключила Элла. - А теперь убирайте ноги, я отнесу посуду и приду пол протру.

Вскоре Элла вернулась. И тогда было слышно лишь, как по полу шваркала мокрая тряпка. Обычно Элла во время работы тараторила, но сейчас молчала. Ручка половой щетки проворно скользила в ее ладонях, щетка не касалась кроватных ножек, и все же Элла протирала всюду, не оставляла ни клочка непротертого. По мнению Андреаса, Элла ничего не делала наспех или абы как.

Оживление, которое только что царило в палате, улеглось. Больные, казалось, ушли в себя. Кроме нею и Эдуарда, все другие сменились. Молодой человек, обожавший слушать транзистор, ушел последним, всего лишь накануне. Ворчун товаровед прибыл позавчера, двух других привезли чуть пораньше. Все были чужими, палата еще не стала единой семьей. Товаровед раза два пытался было завести с Эдуардом разговор, но односложные ответы Тынупярта охладили пыл страдавшего одышкой старика. Будь он, Андреас, пословоохотливее с Эдуардом, возможно, и другие были бы разговорчивее, их молчание действовало на остальных. Однако ни он, ни Эдуард быть сейчас заводилой в разговоре не могли. Отношения их стали куда прохладнее, чем были вначале Тогда они хоть разговаривали, а теперь в основном лежали безмолвно. Обоюдное презрение, видимо, остается столь велико, что они уже не находят пути друг к другу. Да и пытался ли он, Андреас, искать его? Как видно, людям, которые не в силу обстоятельств, а в силу убеждений своих сражались на разных сторонах баррикады, невозможно понять Друг друга. Прошлое шагает по пятам за ними и не дает примириться. Что же это, думал Андреас, почему он плохо относится к другу своего детства, а с чужими, с теми, кто даже в гитлеровской армии служил, может обходиться вполне сносно? На партийном собрании в конторе он защищал некогда служившего у немцев опытного строителя от тех, кого пугала его анкета "Не надо забывать, - говорил он на собраний, - что фашисты насильно мобилизовали в немецкую армию несколько тысяч эстонцев. Дивизию, куда их согнали, назвали дивизией СС. Гитлеровцы действовали так с явным умыслом. Во-первых, служившие там солдаты должны были упорнее драться, в случае плена пощады им не будет, слухи такие распространялись. Во-вторых, служившего в эстонской части человека навечно клеймили Каиновым знаком. Если людям, которые сейчас честно и харошо работают, отказывать в доверии потому, что их когда-то в молодости загнали в эстонский легион, то мы поступим именно так, как и утверждали нацисты, мы оттолкнем от себя десятки и сотни людей, вместо того чтобы привлечь их на свою сторону". Разве он лицемерил на собрании, думал одно, а говорил другое? Нет, он говорил именно то, что думал: заведующий отделом, бывший обершютц, был мобилизован насильно, Эдуард же перебежал к немцам, Этс сделал это, как сам заверяет, по твердому убеждению, и сейчас не* жалеет о совершенном некогда поступке. Хорошо, Эдуард предал, но ведь советская власть простила многих таких людей, к тому же Эдуард прекрасный работник, почему же он, Андреас, хочет быть больше католиком, чем папа римский! Не примешивается ли сюда личное, то, что Эдуард не хотел и слышать об их дружбе с Каарин, что он сообщил своей сестре о его смерти? Просто личная злоба. Не убеждение, что Этс человек, который вчера был врагом и остается им и сегодня. В конце концов, кто он, Тынупярт, теперь? Эдуард не хочет понять его, но разве сам он, Андреас, который до сих пор мечтает сделать мир светлее, не должен попытаться понять Эдуарда? Именно он должен освободиться от предубеждений и сблизиться с ним. Хотя бы для того, чтобы уяснить себе, что происходит на самом деле в душе Этса.

Недавняя откровенность Тынупярта уже не оставляла у Андреаса впечатления, будто зашедший в тупик Эдуард сводит с собой счеты, а выглядела цинизмом, который питается злобой и бессилием, что грызут его душу. Слова Эдуарда: "Благодари судьбу, что не угодил в плен"- снова оттолкнули от него Андреаса. В этих словах Тынупярта сквозила неприкрытая злоба. Так, по крайней мере, казалось Андреасу. Хотя Эдуард и сказал, что Рийсмана расстреляли немцы, Андреас не освободился от подозрения, что Тынупярт все же что-то скрывает. Рийсман только внешне выглядел хрупким, на самом же деле он отличался большой силой духа, должно было что-то случиться, если он позволил пленить себя.

Андреас искоса глянул на своего соседа. Эдуард пребывал в полусидячей позе, газета на животе, глаза уставлены в потолок О чем он думает?

Мысли Эдуарда Тынупярта были прикованы к себе. Радость, которая охватила его, развеялась. Он никогда не сомневался в том, что встанет снова на ноги. Даже в те часы, когда он махнул на все, и на себя тоже. Знал, что по крайней мере недели через две его выпишут домой, больничный лист, видимо, продлят на месяц, а может, и на дольше. Но он не ждал возвращения домой, скорее боялся его. Боролся с этим чувством, но понял, что сила воли на этот раз сдала. Больше он уже не сможет гордиться своей силой воли, которая с устрашающей быстротой таяла. Иногда думал, что все идет от Андреаса, от того, что Атс Яллак оказался рядом с ним и воскресил прошлое. В такие минуты он жалел, что не попросил перевести себя в другую палату. Мог бы сказать, что не переносит храпа и зубовного скрежета - его сосед справа храпел, а "транзисторщик" по ночам скрежетал зубами. Почему он не сделал этого? Наверное, потому, что Атс мог расценить этот его шаг как бегство. Даже тогда, когда его несколько дней назад и впрямь хотели перевести, он противился до тех пор, пока его не оставили в покое. И все по той же самой причине. Интересно, как поступил бы Атс? Впрочем, что ему до Андреаса, до Андреаса ему никакого, дела нет. Самое главное - оставаться самим собой. Сможет ли он? Да и является ли Андреас первопричиной того, что он не в состоянии вернуть себе равновесие, что отказывает сила воли? Не кроется ли причина все же в чем-то другом? Разве он не заметил еще до болезни ослабления своей воли? Почему он нервничает? Он не убивал Рийсмана, его расстреляли немцы. Ну хорошо, он выбил из рук Рийсмана автомат, но у него, Эдуарда, не было выбора. Не было, в тот раз не было. Они бы все равно попали в плен, и Рийсман вместе с ними, они уже были окружены. Рийсман, может, начал бы стрелять по окружавшим их немцам, может, кто-то и поддержал бы его, но что бы это могло изменить. Все равно политрук был бы убит, фанатизм Рийсмана лишь дорого обошелся бы им Все могли погибнуть, все. Эдуард Тынупярт внушал себе это, но все труднее ему удавалось владеть собой.

Неужто он и впрямь оказывается обычным слабым человеком? Он, который ни перед кем не склонял головы.

Неужто он и впрямь должен посыпать себе голову пеплом? Не только перед другими, но и перед самим собой?

Да и что бы это дало? Все бы рухнуло, и он оказался бы погребенным под облаками. Если он уже не погребен.

Прошла неделя. И Эдуард Тынупярт поразил Андреаса Яллака тем, что протянул ему величиной с открытку фотографию. Андреас взял и удивился еще больше: со старой любительской фотографии на него смотрел Рийсман. Политрук роты Биллем Рийсман. Что из того, что запечатленный на фотографии молодой человек был одет так, каким Андреас его никогда не видел: в темный пиджак и светлые брюки, белый воротник летней рубашки лежит поверх ворота пиджака, У юноши открытое, радостное рийсмановское лицо и большие девчоночьи глаза.

Андреас только что добрался до своей койки и отдыхал. И он ходил уже сам. Его тоже поддерживал при первых шагах старый Рэнтсель, наставлял и остерегал. И Элла опять распространялась о науке хождения. Сказала, что, бывает, человек так и не научается правильно ходить, хоть ноги у него и перебирают, как мотовила. Потому что, если, шагая по жизни, человек не заботится о других, если готов любого столкнуть со своей дороги или даже растоптать его, - такой человек, конечно, может далеко уйти, но счастливым он никогда не будет. Все понимали, в кого метит Элла, слова были слишком тяжелые и необычные для нее, это не было ее всегдашней непринужденной болтовней. Эдуард Тынупярт то ли не слышал, то ли сделал вид, что не слышит. Андреас и на этот раз попытался обратить все в шутку, и он, сделав первые шаги, рад был как ребенок, хотя коленки дрожали и в голове гудело. На душе у него было прият-ро и светло, и он хотел своей радостью поделиться со всеми, даже с Этсом. Поэтому Андреас и сказал, что, когда мужик гоняется за бабой, он про все забывает и готов схватиться с любым соперником, как это делают изюбры, и хаять тут нечего, потому что таков закон природы. Элла не стала возражать, не сказала, что думала она вовсе не о любовных делах, поняла, наверное, что творится в душе человека, снова вставшего на ноги, и отступилась. Андреас считал Эллу хорошей и разумной женщиной, явно с нежным сердцем, любая грубость и насилие были не по ней. Эдуард лежал неподвижно, как мумия, правда, не столь палкообразно, как настоящие мумии на картинках, а полулежал, в наиболее удобной для сердечника позе. Но голова Эдуарда была запрокинута, взгляд устремлен в потолок, руки крест-накрест сложены на груди. Вначале, когда Андреас только готовился сделать первый шаг, Эдуард следил за ним, даже улыбался, но, как только дверь за Рэнтселем закрылась и Элла принялась тараторить, Эдуард застыл, словно мумия. Андреас удивлялся его выдержке. Чем больше думал Андреас о себе и об Эдуарде, тем сильнее крепла в нем убежденность, что прожитая жизнь идет рядом с человеком, ему трудно освободиться от своего прошлого, даже если он и желает этого. Часто человек и не хочет, он видит свое прошлое все в более радужных красках, в большинстве случаев у человека и нет причин отказываться от своего прошлого. У некоторых они есть, и тому, у кого они есть, сделать это бывает невероятно сложно. Тынупярт говорил о гирях на ногах; что же Этс подразумевал под гирями? Только ли службу в СС, борьбу против таких, как он, Андреас, или еще что? О службе в СС он не жалеет, Эдуард повторил это несколько раз, но мог говорить и просто из упрямства. Есть люди, которые не желают признаваться ни перед другими, ни перед собой в том, что сделали не то, такое нежелание страшно. Эдуард- явно человек, который не подходит нынешнему времени, хотя Этс такой же юхкентальский парень, как и он. Дом, которым по случаю и по счастью завладел отец Эдуарда и которого же вскоре лишился, еще не делает Этса другим, разве мало сыновей - бывших домовладельцев и торговцев занимавют высокие посты? Даже сыновей серых баронов и промышленников. Социальное происхождение не единственно определяющее, хотя он, Андреас, одно время и считал так. Натура у Эдуарда довольно занозистая, и занозы эти, однажды обретенные, засели в нем крепко. Андреас много думал о своем друге детства, думал и с гневом, v с досадой, и со злостью, но и спокойно тоже, пытаясь понять Эдуарда, но так ни к чему и не пришел. Топтался на одном и том же месте.

Делая свои первые самостоятельные шаги, он не думал ни об Эдуарде, ни о прошлом, которое люди носят с собой. Добравшись до окна и выглянув на улицу, он ни о чем определенном не задумывался, просто обвел взглядом деревья и крыши домов, потому что долгие дни не видел ничего, кроме белого потолка в палате, кремо-ватых стен и цвета слоновой кости спинок кроватей. На деревьях еще не было желтых листьев, хотя нет, на березах проглядывала уже желтизна, трава же сверкала яркой зеленью, или, может, он просто смотрел на все глазами, которые хотели видеть только радостное. Крыши блестели от прошедшего утром дождя, видимо, после дождя все и выглядело свежим и ярким. Андреасу не хотелось отходить от окна, хотелось снова ощутить, как мир распахивается перед ним. Он ощущал редко переживаемую радость восприятия. Радость восприятия - это радость жизни, и ему было хорошо оттого, что эта радость вернулась вновь. Не просто вернулась, а словно бы обновилась и омолодилась. Андреас полностыо предался этому мигу, таких мгновений у него уже давно не было.

Наконец Андреас оторвался от окна. Ему не хотелось этого' делать, потому что таких мгновений выпадает человеку немного, к тому же это переполненное радостью жизни мгновение уже потускнело. Он снова был едва лишь поднявшимся с койки больным, который должен считаться с требованиями и предписаниями врача.

Довольно твердым шагом вернулся к своей кровати и лег отдохнуть.

Затем они стали дразнить товароведа. Этс и он. Эго вышло как-то само собой. Этс ходил в туалет и, вернувшись оттуда, сказал:

- В туалете потянуло на курево. Двое мужиков дымили "Приму", будто вино шибануло в голову.

- Вы как огня бойтесь папирос и сигарет, - счел нужным тут же остеречь его товаровед. - Для легочников курение - беда небольшая, но сердечники и желу-дочники и думать не смеют о табаке. Будь у меня больны только легкие, я бы курил, что с того, что объем их уменьшился вполовину. Но из-за сердца держусь табака подальше.

Эдуард улыбнулся:

- Я больше и шагу не сделаю в туалет. Буду по-прежнему сидеть на троне.

- Человек не должен думать только о себе, - снова вмешался товаровед. - Вчера вечером я чуть не задохнулся от вони. Я понимаю, если человека ноги не держат, если ему противопоказано хождение. Вам и самому неприятно оправляться у всех на виду, я это вижу.

- Из меня слишком помногу выходит, - продолжал Эдуард тоном, напоминающим Андреасу прежнего Этса, который любил поддеть.

- В туалете со мной чуть приступ не начался. Сижу себе спокойно, и вдруг как сдавит грудь. Доктор Рэнтсель запретил ходить в туалет. Придется, видимо, опять на трон садиться.

- Может, вы сильно тужились? - предположил испугавшийся товаровед. От лежания желудок крепит, и одновременно слабеет брюшной пресс. Попросите пурге-на или касторового масла. Послушайте, да вы же много едите всухомятку. Заставляете приносить себе масло, ветчину, сыр. Ешьте больше сушеного чернослива и пейте кефир. Чрезмерная еда особенно вредна сердечнакам. Полный желудок вызывает газы, газы подпирают диафрагму, вот тебе и боль. Я знаю по себе, что такое стенокардия.

Андреас подхватил разговор, продолжая тоном и манерой Этса:

- Конечно, неловко на виду у всех подкладывать под себя судно, но что нам остается. Зря рисковать не хочется. Табачный дым еще можно стерпеть, куда страшнее спазмы. В уборной хоть есть звонок?

- Не заметил.

- Есть, есть, - торопливо заверил товаровед. - Сразу возле двери.

- А в кабинетах? - невинно спросил Андреас.

- В кабинетах нет. Но в туалете всегда есть больные, которые могут позвонить.

- Просите, чтобы вас перевели в другую палату, - кротким тоном посоветовал Эдуард.

Сестра открыла дверь и позвала поучавшего всех товароведа в процедурную.

- Надоедлив и глуп, - сказал о нем Эдуард.

Они какое-то время улыбались про себя, и вот тогда Эдуард неожиданно продянул ему фотографию.

- Узнал? - спросил он.

- Биллем Рийсман, - ответил Андреас. - Мы были друзьями.

- А мы с ним свойственники, - сказал Эдуард. - Отец моей невестки.

Это было для Андреаса еще большей неожиданностью.

- Я узнал об этом после женитьбы сына. Меня словно обухом огрело, признался Тынупярт. - Оказалось, что мать невестки после войны снова вышла замуж, и Сирье стала носить фамилию отчима.

Андреас не понял, зачем Эдуард говорит ему обо всем этом. Тут же вспомнилось, что видел раньше в руках Этса какую-то фотографию. В тот день, когда перевели его сюда, в эту палату.

- Завтра меня выписывают, - сказал Тынупярт, - хочу, чтобы ты знал.

Андреасу эти слова ничего не объясняли. Эдуард сегодня вообще вел себя необычно.

- Твоя невестка права - у Кулдара глаза Рийсмана.

- Глаза Рийсмана, - повторил Тынупярт его слова.

- Умный парень, - заметил Андреас. - И Биллем Рийсман был помешан на книгах.

Опять в палате наступила тишина. Другие больные вышли покурить.

Эдуард Тынупярт прервал молчание:

- Рийсмана я не убивал. Ты не веришь...

- Хочу верить, - сказал Андреас, - только трудно мне представить себе, чтобы он сдался в плен. Или я считал его тверже духом.

- Он был сильным человеком. До последней минуты, - сказал Эдуард очень тихо.

Андреас понял, что Эдуарда гнетет чувство вины и что ему надо выговориться. Он спросил:

- А невестка твоя знает, что ее отец попал в плен3

- Навряд ли. Нет, точно, нет, - ответил Эдуард. - Знает лишь то, что он погиб в сражении под Великими Луками. У них есть извещение из военкомата. Я не хотел говорить Сирье, что ее отец попал в плен.

- А то, что Рийсман был политруком твоей роты, об этом ты сказал?

- Спрашиваешь, будто прокурор, - вспыхнул Тынупярт, но тут же взял себя в руки. - Нет, и этого я не сказал. Что еще ты хотел бы знать?

Голос Тынупярта звучал вызывающе.

- Ничего. Спросил только потому, что мы с Рийсма-ном были хорошими друзьями. И чтобы я знал, что известно твоей невестке. Не то...

Эдуард не дал ему кончить.

- Что не то? - спросил он и рывком сел на кровати.

Андреас спокойно договорил.

- Не то могу вдруг сказать ей что-нибудь, о чем ты не сказал Но одно Сирье должна знать непременно: что отец ее был мужественный человек.

- Рийсмана расстреляли немцы, - Снова зачем-то повторил Эдуард.

- Знаешь, Этс, - сказал Андреас Яллак, словно придя к какому-то решению, - твоя семья и семья твоего сына должны жить отдельно.

- Ты прав, - неспешно произнес Тынупярт. - Нет, - оживился он тут же, - нет, Атс, ты не прав. Я должен быть Кулдару и за второго дедушку... Вместо Рийсмана...

Андреас Яллак подумал, что Эдуард переступил ру-бикон. Что он сам свершил над собой суд. И что поэтому Этс и показал ему фотографию Рийсмана.

Андреас Яллак уселся на чурбак отдохнуть. В подвале пахло торфом и березовыми поленьями, он перетаскал брикеты в подвал и сложил их в ряд. Ряд этот закрыл одну стену от пола до потолка; чтобы выгадать место, он складывал брикеты плотно, как кирпичи, один к одному. С такой же старательностью сложил у торцовой стены в поленницу мелко наколотые березовые полешки. Если бы просто накидал в кучу брикеты и дрова, то сам бы уже не просунулся в тесное подвальное помещение, теперь же оставалось место и чтобы посидеть.

Андреас открыл окошечко, чтобы шел свежий воздух.

В сухом и прохладном подвале зимой хорошо было хранить картофель, овощи, квашеную капусту и банки с вареньем, даже при сильном морозе температура ниже нуля не опускалась, держалась на уровне двух-трех градусов. Андреас ничего на зиму не запасал, обедал в столовой или сосисочной, утром и вечером ел то, что было куплено в магазине: хлеб, колбасу, консервы, сыр, кильку и прочий продукт, который не нужно было варить и жарить. Иногда все же варил картошку, макароны или яйца.

От работы тело разогрелось. Вначале он таскал одним ведром, наставления врачей помнились. Но так он таскал бы дотемна, к тому же ему казалось, что очень уж осторожничает. В конце концов и силы не сэкономит: с одним ведром вдвое больше придется вверх и вниз гонять по лестнице. Лестница утомит сильнее, чем второе ведро. Был у него и помощник, соседский одиннадцатилетний Велло, который иногда навещал его. Весной Велло выбил ему мячом стекло, мать послала его извиняться. Он, Андреас, как раз клал на доску глину для лепки, когда Велло постучался и вошел. Парнишка забыл извиниться и во все глаза смотрел, как кусок глины постепенно обретает форму собачьей головы. Велло любил собак, у них был черный пудель по кличке Йоозеп с коротко остриженным по тогдашней моде задом. С того дня они стали большими друзьями.

Велло попросил и себе глины, н они принялись лепить вдвоем. Велло снес с улицы в подвал с десяток ведер брикета, он бы перенес и больше, не позови ребята играть его в хоккей. Они играли не в настоящий хоккей, а гоняли клюшками твердый резиновый мячик. Однажды Велло дал и Андреасу клюшку, ради пробы. Первый раз Андреас промахнулся, доставив ребятишкам радость, другой раз угодил хорошо. Мальчишки признали, что удар был мировецкий. Велло соблазнился хоккеем, хотя и сказал, что пусть Андреас не надрывается, он, Велло, вернется и еще поможет. Со слов Велло Андреас понял, что у них в доме знают о его болезни. Конечно, знают, ведь его увезла "скорая".

Если бы Велло не наставлял его со стариковской умудренностью, Андреас и не вспомнил бы о болезни. Собираясь перетаскивать брикет, он подумал о своем сердце, из-за него сразу и не взялся за два ведра, потом забыл о всякой осторожности. Забыл потому, что хорошо себя чувствовал. Набитые с верхом ведра одышки не вызывали, все было как и прежде. Поэтому забылись и сердце, и докторские наказы избегать напряжения. Андреас и оберегал себя, может даже слишком оберегал в первые недели после больницы. Профком предложил ему санаторную путевку, от которой он отказался, обстановка лечебного учреждения ему осточертела. Санаторию он предпочел небольшой дом отдыха, который принадлежал строительной конторе и который осенью, зимой и летом использовался только по воскресеньям. Там было спокойно, лишь по выходным дням становилось шумнее. Тогда топили финскую баню, кутили и пели. И его приглашали в компанию, он с удовольствием сидел перед камином и разговаривал с мужиками, от пива и более крепких напитков отказывался. На него не наседали, понимали, что eмy нельзя рисковать. Но на полок забирался и в бассейн плюхался, радуясь, что сердце не колотится и не чувствует недостатка воздуха. Если бы врачи запретили ему париться, он бы и на полок не лез, но от бани его забыли предупредить. Так шутил Андреас и чувствовал себя среди разгоряченных парилкой и вином мужиков хорошо.

В будни в доме отдыха стояла тишина. Кряжистый старик, исполнявший обязанности коменданта, сторожа и истопника, жил в поселке и работал в лесничестве, Андреасу он не мешал. Так как лето уже прошло, то и столовая не работала, Андреас питался в основном сосисками и варил себе суп из петуха. Петушиным супом именовал он все консервированные супы, независимо от того, были они в стеклянных банках или в целлофановых пакетах. Много пил молока, жирного, как сливки, деревенского молока, а не процентированного, бутылочного. В первую неделю он точно выполнял наказы врачей, лежал и гулял, снова лежал и опять гулял. Прогуливался и перед сном, несмотря на темноту и невзирая на дождь. В ясные дни, когда темнота словно приближала звезды на расстояние вытянутой руки, ему особенно нравились эти поздние прогулки. К сожалению, ясных дней было немного. Если бы он не бродил по лесу, ему пришлось бы весь долгий вечер сидеть у телевизора, что быстро надоедало. С каждым днем он ощущал все большую потребность действовать. Руки чесались по работе. Мысленно он уже начал составлять конспект доклада, с которым он должен был в октябре выступить на семинаре. Но как только находила скука, он чувствовал себя куда хуже, слишком ясно понимал, что далеко еще не здоров, что, может, и не будет никогда по-настоящему здоров. Мрачные мысли упорно отгонял от себя, он не собирался поддаваться ни болезни, ни чему другому. От скуки и одиночества куда больше, чем телевизор, выругали книги. Но даже литература не давала того, что прогулка по лесу. Днем собирал грибы, он открыл для себя великолепные зеленушки, поджарив, готов был проглотить вместе с языком. К сожалению, эти нежные грибочки не удавалось окончательно очистить от песка. Но он не обращал внимания на песчинки, которые попадали на зуб. В темноте бродил просто так по вьющейся между деревьями тропинке или забирался на холм, откуда при ясной погоде открывался чудесный вид на звездное небо. На прогулке ему никогда не было скучно, на прогулке он не задумывался о себе, о своих болячках, потому-то и старался, по возможности, меньше пребывать в четырех стенах. Конечно, он должен был лежать, и он отдыхал, как советовали врачи. Глотал таблетки интенсаина, которые достал ему Яак. Но большую бутылку с микстурой он так и не раскупоривал, ему казалось, что и без того "залечился". Хотя Андреас чувствовал себя в доме отдыха довольно хорошо, больше трех недель от там не выдержал.

Может, Маргит тянула его в город.

Маргит навестила его в доме отдыха. Приехала на своем "Москвиче", без конца болтала о своих шоферских талантах, похвасталась, что наездила девять тысяч двести километров, хотя машину купила всего лишь весной. Посетовала, что у нее в талоне есть уже один прокол. Проехала на красный свет, вообще не заметила светофора, он был установлен там всего два дня назад. Ехала как обычно, зная, что едет по главному пути, спокойно проскочила перекресток, и тут раздался свисток гаишника, - два милицейских работника дежурили возле перекрестка. Так вот и попалась. Маргит призналась, что ей нравится держать в руках баранку, в командировки теперь ездит на своей машине, одна беда, что срывается на гонку. Она не терпит, если кто обгоняет ее, месяц назад от моста Ягала до Лощины Пада мчалась наперегонки с какой-то ленинградской "Волгой", на прямой выжимала сто десять, сто двадцать. В Падаской лощине "Волга" отстала. "Волгу" тоже вела женщина, полная блондинка, которая погрозила ей кулаком - она, Маргит, не пропустила "Волгу". Вначале "Волга", правда, пронеслась мимо, но перед Вийтна Маргит опередила ее; видимо, в ней живет дух гонщицы. Маргит свозила его в райцентр, они пообедали в ресторане, где их быстро обслужили, хотя они и не заказали ни вина, ни водки. "Это все благодаря тебе, - поддразнила его Маргит, - ты действуешь на женщин". При этом Маргит даже покраснела. Андреас сказал, что им просто попалась добрая официантка. На обратном пути Маргит остановила машину и очень нежно поцеловала его. Обычно при поцелуе она крепко прижималась к нему, на этот раз Маргит как бы отстранялась от него. Андреас попытался было привлечь ее к себе, но она не позволила. '"Мы не должны..." прошептала Маргит и отодвинулась, слова "мы не должны" прозвучали в ушах Андреаса, будто щелчок хлыста.

Маргит надолго не задержалась, Андреас не уговаривал ее остаться, не хотел слышать нового щелканья хлыста. После ее отъезда он бесцельно бродил по лесу и вернулся обратно почти в полночь. Намеренно утомлял себя, чтобы отогнать тревожные мысли. Беспокойство это было связано с дочерью, не с Маргит. Конечно, слова Маргит больно задели его и лишний раз напомнили, что сейчас он всего лишь полукалека, если не хуже того. Юлле доставляла ему куда больше волнений.

В действительности Андреас Яллак спешил в город не столько от скуки или ради Маргит, сколько из-за дочери. Он хотел поговорить с Юлле спокойно. И сглазу на глаз, без чужого присутствия. Если бы дочь навестила его одна и сказала о своем решении, он, может, и сумел бы открыть ей глаза. Рассуждая так, Андреас снова сказал себе, что меньше всего он сумел воздействовать на своих детей. На детей и жену свою. Тяжкое чувство вины полностью придавило Андреаса. Ведь жениться его толкнуло упрямство, а не глубокая привязанность. Он ведь ясно понимал, что Найма не заменит ему Кдарин, и все же помчался с нею в загс. Поступив опрометчиво, испортил не только свою жизнь, но и жизнь Наймы. Она так никогда и не ощутила радости счастливой замужней женщины. В ее озлобленности и придирках виноват прежде всего он, Андреас Яллак, сам. Ни на кого другого нет у него права сваливать вину - ни на характер Наймы, ни на ее доносные письма и ни на Этса, принесшего сестре весть о его смерти, еще меньше на Каарин, которая поверила тому, что сказал брат. Он не должен был жениться на Найме и все-таки женился и испортил ей жизнь. И ей и детям своим. Дети невольно ощущали ложь, которая отравляла их семью, поэтому и не доходили до сына его поучения, поэтому не может он убедить и дочь свою. Больше того, какое у него моральное право читать лекции, учить уму-разуму других людей, если сам он не сумел жить согласно своим убеждениям...

В дом отдыха Юлле явилась не одна, ее сопровождал Таавет Томсон. Они приехали на его служебной машине, с бутылкой шампанского, тортом, сочными южными грушами, спелыми персиками и остро пахнущими гроздьями "изабеллы". Когда чер.ная "Волга" завернула во двор дома отдыха, Андреас решил, что приехали кутить какие-то деятели. Но тогда затопили бы баню, а может, это просто какие-нибудь ревизоры или заплутавшиеся проезжие. Впрочем, какое ему дело до машины и ее пассажиров. Андреас продолжал спокойно чистить зеленушки; хотя был октябрь, он каждое утро находил новые грибы, высовывавшие из-под песка свои зеленоватые шляпки. Когда он увидел, кто вышел из машины, ему стало не по себе. Юлле и Таавет и впрямь ошеломили его. После долгого предисловия Таавет объявил, что они с Юлле решили пожениться. Раздраженный Андре-ас резко бросил:

- Юлле годится тебе в дочери, а не в жены.

- Отец, я люблю Таавета! - воскликнула Юлле.

- И я всей душой люблю Юлле, - поспешил заверить Тааает.

Значит, Юлле под влиянием Таавета отказалась от университета, Таавет устроил ей квартиру, сделал Юлле своей любовницей, испортит ей всю жизнь. Андреас все больше выходил из себя, он не смог остаться спокойным и гневно спросил:

- Больше или меньше, чем своих прежних жен? Юлле сверкнула на него глазами и крикнула:

- Отец, это подло! Андреас не отступил:

- Если кто из нас подлый, так это не я, а твой... любовник.

- Боже мой, как ты можешь так! Единственный, кто не потерял самообладания, был

Таавет Томсон.

- Не обвиняй отца, - попытался успокоить он Юлле, - едва ли в аналогичной ситуации и я поступил бы иначе. Дорогая Юлле, мы должны понять отца, для него все неожиданно. У твоего отца есть основания сомневаться в моем чувстве, я старше тебя почти на тридцать лет и дважды был женат. Факты против меня, Юлле. Отец видит сейчас во мне человека, который может испортить тебе жизнь. С условной точки зрения ко мне и нельзя относиться по-другому. Но твой отец всегда стоял выше условностей. Если он поймет, что ты значишь для меня больше, чем вся моя жизнь, о карьере я и не говорю, тогда он поймет нас. Раньше, Андреас, я не знал, что такое любовь, ты, может, не веришь мне, но, это так. Постарайся понять меня, старый друг. Mнe не легко было предстать пред твои очи, в своей честности и откровенности ты грозен, как Юпитер, но я не мог иначе. Я не мог, и твоя дочь тоже. Я же не смел пойти в загс за твоей спиной. Меня ты можешь ругать, Андреас, называть подлецом и негодяем, но упрекать свою дочь у тебя права нет. Она столь же невинна, как и в день ее прихода в министерство. Я все же не мерзавец, дорогой Атс, да и Юлле вся в тебя, нам нет надобности опускать перед кем-либо глаза. Мы оба понимаем, что Ередрассудки против нас, но мы решили защищать свое счастье. Юлле, конечно, станет по счету моей третьей женой, но я могу тебе, Атс, без малейшего сомнения поклясться, что она будет моей последней женой, потому что она первая, кого я люблю всей душой, люблю, уважаю и считаю бесконечно дорогой. Нам, мужчинам, нелегко прийти к пониманию того, что такое любовь, что это за кружащее голову опьянение. Я не единственный, кто ошибался в своих чувствах, благода-ря твоей дочери, Атс, я нашел истинную любовь, и я хочу надеяться, верить и надеяться, что и Юлле не ошибается во мне. Во всяком случае, со своей стороны я постараюсь сделать все, чтобы не испортить жизнь твоей дочери. Я надеюсь как раз на обратное: если бы я смог сделать жизнь Юлле хотя бы немного богаче и счастливее, то я и сам был бы счастлив.

Потеряй Таавет самообладание, Андреасу было бы легче перенести услышанное, тогда бы он больше и поверил ему, но тот был спокоен. Лицо Таавета, правда, покраснело, голос его даже немного дрожал, но он сохранял спокойствие. Именно то, что Таавет не вспылил, что слова его лились без запинки, что язык выговаривал слова, при которых обычно теряются, и возмутило Анд-реаса больше всего. Позднее ему казалось, что Таавег вел себя как поднаторевший фразер, каждый довод которого тщательно продуман. Андреаса бесили директора и руководители учреждений, которые, отчитываясь на какой-нибудь ответственной коллегии, не моргнув глазом принимали все выдвигаемые упреки, без возражения признавали свои ошибки, кого и самая острая критика не приводила в замешательство, кто даже велеречиво благодарил критиковавших и достигал тем самым своей цели: избегал более строгого наказания и прослывал в понимании своих ошибок человеком принципиальным. Он не мог избавиться от чувства, что Таавет действовал в точности по примеру тех деятелей, которые привыкли выходить сухими из воды, для кого лицемерие стало свойством характера.

Таавет снова заговорил, Андреас выслушал, его до конца и сказал всего четыре слова: "Я не верю тебе". Шампанское осталось нераскупоренным, торт неразрезанным, груши, персики и виноград нераспробованными. Андреас предложил им немедленно уезжать, он выставил дочь и Таавета, Юлле ушла с поднятой головой, со слезами на глазах, Таавет высказал надежду, что в дальнейшем они все же найдут общий язык.

Отправляясь в город, Андреас рассчитывал спокойно поговорить с дочерью, хотя понимал, что навряд ли сможет переубедить Юлле. Она вся в него, в этом Таавет прав. Андреас сожалел, что не поговорил с дочерью наедине, поток слов, который излил Таавет, вывел его из себя.

Таавет может действительно быть влюблен в Юлле, и она может остаться его последней женой, но Андреас не верил, что Юлле будет счастлива с ним. Сейчас дочь принимает внимание и уверения Таавета за чистую монету, но что будет, когда у нее откроются глаза? Тааве-ту нужна молодость Юлле, не глубокое душевное чувство, а чувственное влечение подгоняет его, не чистая юношеская страсть, а похоть стареющего самца. С каждым днем Андреас все хуже думал о Таавете, ставшем теперь в его глазах воплощением ханжества, наглого эгоизма, цинизма и нечистоплотности, всего того, что Андреас презирал всем сердцем. Тяжелее всего было ощущать бессилие что-либо изменить. И все же он хотел . поговорить с дочерью. Поэтому и спешил вернуться в город пораньше.

И с Тааветом он собирался поговорить по-мужски, с глазу на глаз.

Но спешил он напрасно.

На телефонный звонок незнакомый голос (ответил, что товарищ Юлле Яллак уехала отдыхать на юг. Телефон Таавета молчал, секретарша министра сказала, что заместитель министра Томсон отдыхает на Кавказе. Андреас понял, что опоздал, Юлле и Таавет явно приводят отпуск вместе.

Все острее Андреас ощущал, что во всем виноват он сам и никто другой. Пытался подавить углублявшееся чувство вины, казался себе потерявшим равновесие неврастеником, который уже не в состоянии правильно оценивать положение. Болезнь сердца, говорят, изменяет психику человека, вероятно, это произошло и с ним. Не видит ли он все в черных красках? К тому же не глупо ли ревновать дочь к Таавету? С отцами это вроде бы иногда случается. Матери не выносят невесток, отцы - женихов своих дочерей. В большинстве матери дурнее отцов, на этот раз все наоборот. Может, и Найма волнуется? Не пойти ли ему к ней и вместе подумать о том, как быть с Юлле? Только что это даст? Для Наймы это будет лишь подходящий повод для злорадства, или станет назло ему хвалить Томсона: представительный, солидное положение, хорошая зарплата, персональная машина. Когда-то Найма именно так восхваляла Томсона, ставила его умение жить в пример ему.

Отдыхая на чурбаке, Андреас подумал, что разговор с Наймой действительно ничего не изменит. Наверное, дочь его уже стала любовницей Таавета. Тут же он сказал себе, что не смеет так плохо думать о своем ребенке. В конце концов, в чем он может упрекнуть Юлле? Что влюбилась в пожилого мужчину, в человека, которого ее отец больше не ценит? Не погряз ли он сам в предрассудках? Не поступает ли он сам как эгоист, который дошел до белого каления потому, что дочь не подчиняется больше его слову?

Как бы там Андреас ни иронизировал над собой, чувство вины от этого не уменьшалось.

Андреас посмотрел на часы - до прихода Маргит оставался еще час. Подумал, что справился с работой вовремя.

Андреас Яллак жил на третьем этаже построенного в тридцатых годах деревянного дома с кирпичным тамбуром. Как многие деревянные постройки, и этот дом после войны уже плохо сохранял тепло. По крайней мере, так уверяла жившая на первом этаже вдова бывшего домовладельца, которая и слышать не хотела о том, что в свое время дом был плохо построен. До памятной бомбежки он был как печной горшок. Ее муж, которому в Курляндии пуля угодила в легкое и который скончался в Риге, знал толк в плотницком деле. И внимательно следил, чтобы в доме все было честь по чести сделано. Только что из того, что дом построен из сухих, звонких сосновых балок и бревен. При бомбежке неимоверной силы воздушные волны стронули с места эти бревна и балки, словно приподняли всю эту трехэтажную громаду и потом опустили, и так повторилось много-много раз. Она видела этот ужас своими глазами. Стены дома вздувались и сжимались, будто ребра запыхавшейся собаки. Счастье, что ее покойный муж не видел этого страха своими глазами. Находясь в военном лагере возле реки Луги, он видел лишь в вечерних сумерках стаи летевших на запад самолетов. Ее геройски погибший муж был всем сердцем привязан к своему дому: хотя дом в сороковом году и национализировали, он все равно считал его своим. Но противником власти он не был, голосовал за блок коммунистов я беспартийных и пошел на войну, откуда вернулся лишь на одни сутки, чтобы затем в болотах Курляндии отдать за советскую власть свою жизнь. Обо всем этом вдова домовладельца говорила ему несколько раз, она приглашала Андреаса к себе на чашечку кофе, но он воздержался от посещения. Не из-за ее покойного мужа, а из-за самой вдовы, которая, несмотря на свой зрелый возраст, пыталась любезничать с ним, Андреасу приходилось через день топить печь, задувавший вторую неделю резкий северозападный ветер выстуживал комнаты. От одной плиты было мало проку, хотя квартира была небольшой, состояла всего из двух узковатых комнат, кухни и прихожей. За год до развода Андреас получил для своей семьи трехкомнатную квартиру за фабрикой Ситси и оставил ее вместе с мебелью жене, а сам перешел в жильцы к бывшему товарищу по работе, потомственному железнодорожнику. После ухода на пенсию железнодорожник уехал жить в деревню и оставил квартиру в пользование Андреасу. Сказал, что поглядит, сколько он выдержит в совхозе, где его младший брат главный агроном. Выдержал железнодорожник там более двух лет и уже не собирался возвращаться. Андреас мог бы похлопотать о том, чтобы перевести квартиру на свое имя, но не хотел спешить с этим. Товарищ предоставил ему крышу над головой от чистого сердца, зачем же платить злом за добро, можно и дальше числиться жильцом. Железнодорожник был в какой-то степени человеком странным, до сих пор ходил в холостяках, хотя еще в тридцать восьмом году приобрел себе широкую двуспальную кровать, страшно любил собак - из-за дога, ростом с телка, он в деревню и перебрался.

Андреас встал, набил ведро брикетом, запер на за- мок подвал и стал подниматься по лестнице. После больницы он вначале делал это довольно осторожно, отдыхал на втором этаже и затем помаленьку поднимался выше. Сейчас он шел как и прежде, может лишь чуточку спокойнее, уже не перемахивал разом через несколько ступенек. Дужка ведра впилась в пальцы, и Андреас подумал, что три месяца безделья изнежили его руки, с ведром глины ему придется еще попотеть. На ремонте домов редко пользуются подъемниками, печнику приходится самому доставлять на место и глину и кирпичи.

Поднявшись с ведром брикета наверх, Андреас все же немного запыхался, почувствовал, как бьется сердце, в голове слегка шумело. Ничего удивительного, несколько часов подряд он таскал и складывал брикеты. Первым делом он растопил печь. Заготовленная сухая березовая щепа сразу вспыхнула и разожгла также брикет. Андреас открыл окно и стал умываться.

Ванной в квартире не было. Андреас разделся до пояса и стал умываться в кухне над раковиной. Вода капала на пол. Умывшись, он вытер пол и сполоснул руки.

Андреас не торопился одеваться, он налил воды в электрический чайник, сунул вилку в штепсель и отыскал пачку с чаем. Кофе врач не советовал ему пить.

Когда прозвенел звонок, он все еще не был одет, но не стал наспех натягивать рубашку, вышел в переднюю и открыл входную дверь.

За дверью стояла Маргит.

- Прости, что в таком виде, - извинился Андреас. - Привезли брикет, и я завозился.

Андреас помог Маргит снять пальто, провел ее в комнату и оставил одну,

Маргит проводила его взглядом. Трудно представить, что Андреас болен, таким здоровым и сильным он ей показался. По мускулистому росту и рукам его можно было принять за гимнаста, тяжелоатлета или боксера. Ни жира, ни дряблых складок на коже, ни отечности, ничего, что говорило бы о долгой болезни и плохом кровообращении, Маргит почувствовала, что вид полуголого Андреаса взволновал ее. Она достала из сумочки зеркальце и увидела, что лицо ее действительно закраснелось; в этот миг она была противна себе.

Маргит уже бывала здесь. Однажды, до болезни Андреаса. Тогда она подумала, что Андреас крайне нетребователен, если он чувствует себя уютно в этой набитой мебелью конуре. Или он духовно примитивен. Маргит показалось, что время между этих стен остановилось. Так обставляли квартиры еще до войны. Посреди одной комнаты тяжелый круглый обеденный стол со стульями, возле стены буфет, под окном два кресла и низкий круглый столик, накрытый вязаной скатертью, на ней безвкусная ваза. В соседней комнате двуспальная кровать, по обе стороны кровати тумбочки, у противоположной стены трехстворчатый шкаф и в углу трюмо, все по моде тридцатых годов, под мореный дуб со светлой ореховой окантовкой. Для маленьких комнаток мебель была излишне громоздкой, свободного места для передвижения почти не оставалось. Мебель принадлежала хозяину. Андреас купил лишь книжные полки, с остальной мебелью книжные полки не гармонировали. Сейчас Маргит не думала ни о застывшем времени, ни об устаревшей мебели, она положила зеркальце обратно, в сумочку, взяла вазу, набрала в кухне воды и поставила туда осенние астры. Для длинностебельных цветов ваза была низкой. На кухне Маргит удивила чистота. Ни грязной посуды на столе, ни запачканных полотенец на вешалке, ни одежды на спинке стула, ни мусора на полу. Как муж Андреас, видимо, не доставлял бы особых хлопот.

Инфаркт через несколько лет, говорят, повторяется?

Маргит села в кресло.

В печи гудел огонь, тяга была хорошая. Об этом говорил Андреас. Неужто он так и останется печником? И опять она была себе противна.

В этот момент открылась дверьми на пороге остановился Андреас. Он был в темно-серых брюках и тонком, с открытым воротником, свитера Маргит была не в силах удержаться, она встала и направилась навстречу шагавшему к ней Андреасу. Положила ему руки на плечи и подставила для поцелуя губы. Хотела сразу же отстраниться, но вместо этого еще крепче прижалась к нему. Сознание говорило, правда, что она не должна волновать Андреаса, но желание было сильнее. Мгновение спустя сопротивление сознания полностью унялось, и она желала только одного, чтобы Андреас не отпускал ее, крепко обвила руками его шею и стала жадно целовать. Чувствовала, что и он загорается, не думала больше ни о болезни Андреаса, ни о чем другом, она жила лишь этим мгновением, тем, что предстояло. Хотя и шепнула еще, что им нельзя, но это было уже игрой, не запретом, ее тело, руки, бедра и ноги действовали вопреки словам. Маргит на секунду оттолкнула Андреаса, лишь затем, чтобы освободиться от платья, потом она сказала себе, что сделала это ради Андреаса, чтобы еще больше не возбуждать его. Отдаваясь ему, Маргит ощутила особую нежность к Андреасу, его самоотрешенность странным образом подействовала на нее, одеваясь, она снова подумала, почему бы ей все-таки не начать жить вместе с Андреасом, болезнь нисколько не изменила его.

Андреас оставил ее одну, звонок в дверях позвал его в прихожую. Маргит не встревожилась, Андреас сказал, что кто-то, видимо, опять разыскивает хозяина квартиры, у железнодорожника было много друзей и знакомых.

Вдруг послышались возбужденные голоса.

Что там случилось?

Незнакомый, явно молодой голос перекрывал слова Андреаса.

Вначале Маргит решила остаться в спальной. Но тут же сказала себе, что должна быть рядом с Андреасом, в конце концов они одно целое.

В столовую слова доносились уже ясно.

Маргит поняла, что Андреас пытается сдержать себя и унять скандалиста. Поняла и то, что молодой голос принадлежит сыну Андреаса, это открытие отрезвило ее.

Маргит знала, что у Андреаса взрослый сын, но до сих пор он оставался для нее далеким, почти что абстрактным понятием. Теперь вдруг он оказался рядом, явно выпивший; он не выбирал слов, наоборот, злил отца. Грубые, распущенные молодые люди зачастую стараются побольнее задеть ближнего, и сын Андреаса вел себя именно так.

- Замолчи! - услышала Маргит крик Андреаса. - Я не желаю слушать твое хамство. Ты не получишь от меня и пенни.

- Копеечку, папочка, копеечку! Теперь у нас копейки, дорогой папочка, - раздался насмешливый голос. - Если выложишь мне десятку, я исчезну, не то и с места не сдвинусь.

- Говорю тебе последний раз, что и пенни тебе не дам. Приходи трезвым, поговорим, помогу, как сумею. А сейчас - доброй ночи.

Послышался щелчок, - наверное, Андреас открыл дверь.

Сын повысил голос:

- Для потаскух у тебя хватает денег! Чье пальто здесь...

Раздалась звонкая пощечина, и донесся рык сына. Послышалась возня и кряхтенье, и потом все стихло Испуганная Маргит отступила в спальню. Она старалась двигаться тихо, понимая лишь одно: она должна как можно скорее исчезнуть отсюда и никогда не возвращаться. Связав себя с Андреасом, она свяжет себя и с его сыном, выпущенным из рук, опустившимся парнем, который станет шантажировать и ее. Зачем самой совать в петлю голову. Боже мой, насколько легкомысленно и необдуманно она собиралась поступить. Обыденность и без того наседает отовсюду, с какой стати позволить ей совершенно подавить себя. Маргит стояла перед зеркалом и ждала Андреаса. Она. уже полностью привела себя в порядок, поправила прическу, подкрасила губы, натянула получше колготки. До этого она все же спешила. Но Андреас не появлялся. Она еще раз внимательно оглядела себя в зеркале. На платье ни одной складочки, краска возбуждения сошла с лица, прическа безупречная. Так как Андреас не приходил, Маргит осторожно открыла дверь спальной, пробралась между обеденным столом и буфетом - квартира и впрямь была забита мебелью - и вышла в прихожую. Прихожая была пуста. Пустая прихожая испугала ее. Где же Андреас?

Ощущение у Маргит было весьма неприятное. Андреаса она нашла в кухне.

Он сидел на табуретке, тяжело уставив локти на ' стол.

"Боже мой, - подумала Маргит, - он же совершенно больной человек". Громко спросила:

- Тут кто-то был?

Вопрос прозвучал неподдельно.

Андреас медленно перевел взгляд на Маргит. Лицо его было в пятнах и набрякшим. И снова Маргит отметила про себя, что Андреас болен. Болен куда больше, чем она думала..

Ее встревожили глаза Андреаса.

Так он раньше никогда не смотрел на нее. Это был совсем другой взгляд*, под которым Маргит потеряла свою уверенность. Андреас, казалось, видел ее насквозь.

- Извини, - сказал он и поднялся. Опираясь рукой о стол, выпрямился.

- Мне надо идти, - быстро сказала Маргит. - Завтра на коллегии слушается мой отчет, нужно еще немного подготовиться, и я зашиваюсь со временем. Сейчас еще девять, думаю, к полночи успею.

Ей было тяжело врать, но еще тяжелее было оставаться здесь.

- Спасибо, что пришла, - сказал он. - Прости.

- Тебе плохо?

Андреас мотнул отрицательно головой.

Он проводил ее в прихожую и помог надеть пальто. У мужчины, который только что был таким сильным, теперь каждое движение вызывало одышку. Маргит сказала себе, что она не смеет оставлять Андреаса одного. И все же позволила одеть пальто, старательно приладила перед зеркалом в передней свою широкополую шляпу. На Андреаса она боялась глянуть.

- Я вызову доктора? - сказала она, когда Андреас собирался открыть входную дверь.

- Не надо, - успокоил Андреас. - Все прошло. Приходил сын, у нас произошла некрасивая стычка, я не сумел своего сына... не сумел своих детей воспитать... Спасибо тебе .. за все.

Так как Андреас заверил, что все в порядке, Маргит внушила себе, что она вполне может уйти, что если кто напрасно волнуется, так'это она, Маргит. Андреас чувствует себя лучше. Она была рада, что дело не приняло худший оборот. Уходя, Маргит не подставила для поцелуя губы, она боялась сейчас Андреаса, боялась его глаз.

Андреас закрыл следом за Маргит дверь, волоча ноги, добрался до кухни, сел, тяжело дыша, на табурет и, склонившись над столом, подпер руками голову. Так он сидел и перед тем, как пришла Маргит, так вроде было легче. Ожидая, пока пройдет боль, он сидел некоторое время, опершись грудью о стол. Тут он вспомнил, что купил в аптеке нитроглицерин, и поднялся, чтобы найти его. Нашел в ящике тумбочки и сунул таблетку под язык. Подумал, что должен, наверное, полежать, но потащился обратно на кухню. Распахнул окно, время от времени появлялось чувство удушья. С улицы доносились треск мотоцикла, скрежет автомобильных тормозов и лепет пьяных мужиков. Андреас снова уселся за обеденный стол. В груди немного отлегло, сердце словно освободилось от тисков. Наконец Андреас все же прилег. Жгущее щемление в груди полностью отошло, удары сердца уже не отдавались в ушах, но нетерпение снова погнало его на кухню. На этот раз он не сел к столу, а достал из-за занавески доску для лепки, специальную подставку он еще не успел изготовить себе, ею он обязательно обзаведется, сам сделает ее, потому что таких приспособлений нигде не продают. Доска для лепки представляла из себя обыкновенную чертежную доску, которую он купил, когда мучился головными болями, поворачивать чертежную доску было хлопотно. Доска вместе с куском глины в человеческую голову весила порядочно, и он подумал, что разумнее было бы избегать всяких напряжений. И все же напрягался еще больше, потому что вспомнил, что видел в почтовом ящике письмо, собирался взять его, когда начал подниматься из подвала, но забыл и решил -теперь сходить за ним. Письмо могло быть от дочери.

Спускаться по лестнице было не трудно, но, поднимаясь, вынужден был через каждый десяток ступеней отдыхать. Не задумывался, поступает ли он легкомысленно или нет, просто не мог иначе.

Писем было даже два, ни одного от Юлле.

Первое было от Яака. /

Это было приглашение на похороны.

Яак коротко писал, что Эдуард ехал с внуком в Кло-огу, приступ схватил его возле моста через реку Кейлу, прежде чем потерять сознание, Эдуард успел все же переехать мост и остановить машину на обочине, что подтверждают и следы машины и рассказ внука. Кул-дар-то рассказывает, что, когда въехали на мост, дедушка склонился на руль, машина стала странно вихлять из стороны в сторону, дедушка с трудом выпрямился и повернул руль. В тот самый момент, когда машина остановилась, дедушка скрючился между сиденьем и рулевой штангой. Эдуард словно бы отодвинул от себя смерть на несколько секунд, чтобы спасти внука, едва ли Кулдар уцелел бы, если бы с ходу машина врезалась в перила или после моста перевернулась в кювете.

Андреас долго держал письмо Яака. Ему казалось, что Эдуард пытался искупить свою вину, Он решил обязательно пойти на похороны.

Другое письмо было из общества "Знание", откуда сообщали, что колхоз "Орувере" просит его выступить у них.

И туда Андреас решил поехать.

Часы показывали уже полночь, когда он начал лепить.

Вначале Андреас сосредоточенно разглядывал глиняную глыбу с очертаниями человеческой головы. Тот, кто знал Николая Курвитса, мог при внимательном изучении определить, что Андреас Яллак пытается вылепить образ "царского имени колхозника".

На оконные стекла упали тяжелые капли. Пошел дождь.