Карантин

ПРОЛОГ-ПОСВЯЩЕНИЕ

Обычно-то я обычен. Будничен и даже с некоторым налетом оптимизма. Но иногда накатывает, и я начинаю видеть все в черном свете. Впрочем, я воспитан оптимистом. Мне его всю жизнь прямо или косвенно навязывали. Я пропитан им насквозь. Постоянный оптимизм — невероятно тяжелая штука. Мучительная. Поэтому, видимо, я порой впадаю в очернительство. И ничего с собой не могу поделать.

…Зло неизбывно и вечно. А Добро имеет свой предел. Добро и Зло — два полюса, на которых единицы личностей, впавших в маразм, или психологически ущербных. И если упрощенно представить Зло черным, а Добро — белым, смешиваясь, они дадут ровный серый цвет. Это — все мы. Это то болото, которое служит питательной средой для всякой мрази. И если мерзость произрастает из меня самого, то, что такое я?

Умные люди в ответ на такие вопросы морщатся и рассуждают о душевной незрелости и юношеских рефлексиях. Но меня это действительно занимает. И, очевидно, я так и останусь рефлексирующей питательной средой для всякой нечисти до тех пор, пока из нынешнего биологического и химического состояния не перейду в иное, дабы служить питательной средой для злаков и плевел истинных. И взойду уже в виде какой-нибудь полыни, лебеды или, например, цветной капусты. Что успокаивает и опять, конечно же, вселяет бодрость и оптимизм.

И, может быть, любимая, за скудным завтраком ты съешь осьмушку голодного хлеба, который пополам с лебедой, буйно вымахавшей из моего вялого сердца, не сумевшего любить тебя так, как должно. Воображаемая сцена умиляет до слез и опять вселяет оптимизм.

Ты была беременна не моим ребенком, но наивно и подло пыталась доказать, что это не так. А я — сволочь-оптимист не смог смиренно принять это. Недостаточно любившее сердце сумело самораскалиться до избыточного ослепляющего гнева. Ну, что мне грозило?! Осмеяние удачливым соперником и иже с ним? Постные лица и задавленный смех в портьеру за моей спиной? Экая малость…

Все еще будет. (Как из меня прет оптимизм!). Все еще будет. И Каин убьет Авеля. И Иуда продаст Учителя. И голод, и мор посетят благословенный край. И хлеб здесь будут печь пополам с лебедой. И ты съешь мое вялое сердце. Искуплю ли я этим свою вину? Не перед тобой — перед тем, чужим, разорванным на части безжалостной гинекологической сталью в твоем нежном и лживом чреве? Которого я предал.

Любимая, я тебя ненавижу…

И новый Каин убьет нового Авеля. Но нам не будет больно, и не будет совестно. Можно спокойно встать с гинекологического кресла, не мучаясь угрызениями совести, вырванной из нас прогрессом.

Любимая, я тебя…

И снова душа, сочащаяся сукровицей и гноем прошлых ран, разрывается пополам. Но мне не больно. Ведь я оптимист и бодряк.

Любимая! Когда я прохожу мимо твоего дома и жадно вглядываюсь ненавидящими глазами в окна, отсвечивающие сырым и холодным неоном, когда ощущаю под ногами исхоженный тобой асфальт, я, как кровью, исхожу душой. И она, мыча от боли и ужаса, ползет за мной по пыли. И к утру, когда я, бесчувственный и спокойный лежу во сне, она — душа — доползает до постели и снова вселяется в меня. Чем не повод для очередного приступа оптимизма?!

Любимая, я тебя ненавижу. Как ненавижу подлость и обман. А этого так много в мире. Так много носителей этого. Наверно, я и сам несу в себе их. Когда душа под утро вползает в меня, на ней следы ног, плевки и блевотина.

Любимая! Я тебя ненавижу, за то, что ты не дала дорогу новой жизни. Говорят, жены пораженных лучевой болезнью выкидывают недоношенный разложившийся плод из своего нежного и лживого чрева. Гниющий, недоношенный, мертвый. Это наш символ. Иные символы не сбылись. Расчлененные они попали в медицинскую кювету для отбросов. Божественные младенцы, рожденные мертвыми.

* * *

Обычным душным летним вечером в конце жаркого безветренного сезона, когда усталая старая планета продиралась сквозь каменные завихрения Плеяд, ускоряясь от вращений миллионов вентиляторных пропеллеров и замедляясь от встречных ледяных струй миллионов кондиционеров, отравляя Вселенную клочьями автомобильного выхлопа и табачного дыма и смрадом обугливающегося на огне мяса, и пылью, взбаламученной людской суетой перемещений, в кабинет Вершителя стараниями его помощника попала одна важная бумага…

Бог мой! Какая же стояла духота!.. Лень было поднять голову, уткнуть утомленный взор в малообещающее небо, исчерченное траекториями всяческих НЛО, глумливо освещаемое сполохами непонятного бледного света…

В такие вечера ничего не случается. А если даже случается, то проходит мимо, скользя над сознанием, прибитым зноем, чтобы бесследно кануть в бесконечной череде душных вечеров, гигантским пуховым одеялом накрывших отныне и навеки независимую республику Оркистан и его блистательную столицу Заргар, на главной площади которого сверкает в лучах тысячесвечовых прожекторов монумент Свободы, олицетворяя извечную мечту народа страны.

Правда, до некоторых пор на том же пьедестале высился бронзовый Ильич со своей вечно вытянутой рукой, указующей, видимо, путь к светлому будущему. Впрочем, расчет творцов Свободы был до смешного прост: время, как вода, или песок, стирает все. И теперь не всякий сможет вспомнить, какой же рукой Ильич указывал единственно верный путь. А современное поколение школьников и Ильича-то не знает. А монумент Свободы воспринимает, как нечто вечное и нерушимое, вовсе не задаваясь вопросом: почему рубленые уступчатые формы постамента из бурого порфира так не гармонируют с округлостью земного шара, насаженного на штырь, торчащий из постамента. Земной шар изготовлен из металла серебряного цвета, на котором в соответствии с классической географией, как на контурной карте, отчеканен абрис материков и океанов. Но в этом масштабе Оркистан безнадежно затерялся бы, поэтому было принято решение контур территории республики увеличить примерно в десять раз против истинного масштаба и выполнить его рельефно с последующим напылением золота, добытого, что очень важно, из недр независимой республики. Надо сказать, что географически территория Оркистана напоминает каракулевую шкурку, содранную с ягненка. Шкурку эту после первичной обработки распяливают на колышках на открытом солнце для просушки. А самый ценный каракуль — это шкурка неродившегося еще ягненка, которого добывают из чрева, зарезав ярку за несколько дней до окота. Такой каракуль с лихвой окупает и ягненка и овцу. Впрочем, рачительные хозяева не много теряют, продавая мясо шашлычникам. Именно поэтому в это время знающие люди устремляются в многочисленные шашлычные, чтобы полакомиться особенно нежным, тающим во рту мясом.

Поскольку каракуль издавна являлся одним из символов Оркистана, в этом усмотрели некую высокую символику и горделиво наложили золотое руно на округлый бок серебряного шара, ничуть не озаботившись тем, что шкурка ягненка на западе придавила полЕвропы, на востоке — большую часть Китая, а на юге ноги юного барашка полоскались в Индийском океане.

…плотная голубоватая бумага, содержавшая срочное секретное сообщение, что легла на стол Вершителя, содержала информацию о начале эпидемии неизвестной смертельной болезни в одном из отдаленных горных районов страны и несла печать чуть заметной паники, охватившей людей, составивших это сообщение. Но поначалу, новость, изложенная на листе плотной голубоватой бумаги, столь любимой Вершителем, не произвела, не проняла… И только благодаря многолетнему тренингу, опыту и несомненной мудрости, вообще присущей всем причащенным, Вершитель стал реагировать. Конечно, первым делом он немного брезгливо отбросил бумагу, потерев при этом друг о друга пальцы, которыми держал бумагу, словно она сама несла в себе непонятный вирус, и только после этого изрек. А слово, изреченное Вершителем, тем более в его дубовом кабинете за благоговейными резными дверями, оно, как камень, падающий с самого верха каменной осыпи, что вызывает обвал, увлекая в некое, объяснимое гравитацией и привычкой к подчинению, стремительное движение всю осыпь.

Справедливости ради, надо, конечно, сказать, что сначала это сообщение попало в кабинет шефа службы национальной безопасности. Когда тот ознакомился с ним, он первым делом отзвонил по вертушке главному санитарному врачу. Тому только что позвонили из областного центра. Словом, он тоже был в курсе.

— Что это за херня?! — замогильным голосом спросил главный чекист. Главсанврач зачастил:

— Я только что получил сообщение. Пока деталей не знаю. Нет клинической картины. Мы пока не знаем, что это за вирус. В общем, в Астрабаде погибло уже сорок два человека. Знаю только, что с момента недомогания проходит сутки-полтора и больной умирает…

— Ладно, не брызгай слюнями. Что собираешься делать?

— Пока не знаю…

— Ты главный санитарный врач, или кто?! Что ты мямлишь!

— Ну, надо установить карантинную зону и послать бригаду медиков, чтобы установили причину заболевания и тогда можно начинать лечение.

— Ты хоть можешь предположить, что это за болезнь?

— Ничего не могу сказать пока. На чуму, или холеру не похоже. Что-то новое, непонятное.

— Ладно. Слушай меня. Составь бумагу и срочно курьером направь главному. Сам тоже поезжай. Я буду там.

* * *

Срочно прибывшие к Вершителю силовики плюс главный санитарный врач республики, через пять минут, проведенных за благоговейными дверями, торопливо разъехались по своим ведомствам, где вовлекли в обвальное движение геометрически прогрессирующее число своих подчиненных.

Вряд ли стоит распыляться в попытке проследить движение каждого камешка в этом внезапном обвале. В противном случае всю линию повествования просто накроет, как медным тазом, и похоронит эта неодолимая лавина. Целесообразнее будет проследить за движением отдельных камешков, проследить их траектории, столкновения, рикошеты и углы. Что позволит не утонуть с одной стороны в чрезмерном количестве лишней информации, а с другой стороны, более подробно описать эволюции отдельных элементов, которые, возможно, позволят дать более объемную, выпуклую, так сказать, картину.

Первым результатом от стремительного движения лавины стало мероприятие, называемое угловатым и неприятным словом "карантин". В общем, в обстановке строжайшей секретности в течение одной ночи отдаленный горный район республики был изолирован от остального мира сплошным трехслойным военно-санитарным кордоном.

А теперь попытаемся вглядеться в картину обвала более пристально. И начнем с самого верха.

* * *

…Люди всегда употребляли и будут употреблять всяческую дурь, начиная с табака и алкоголя и кончая гадостью типа экстази, ЛСД или галлюциногенных грибов. Вершитель знал это и полагал, что большой беды в этом нет.

Почему этим душным жарким вечером, осененным зловещей эпидемией, Вершитель, сразу после совещания с силовиками, думал о наркотиках? Дело было в том, что отдаленный район республики представлял собой горное ущелье, где существовало несколько нищих деревень, населенных людьми, значительная часть которых занималась выращиванием опийного мака. Плантации мака приносили совсем неплохой доход и горцы — народ в общем злой и непокорный — особо не досаждали властям. Просто их не надо было трогать. И паритет сохранялся. А сытно рыгающая Европа, безостановочно посылающая в республику своих эмиссаров, требующих ужесточения борьбы с наркотрафиком, слишком всерьез относилась к этому делу.

Размышляя об этом, Вершитель поднялся из обширного, крытого дорогим коричневым велюром кресла и подошел к огромному окну с видом на внутридворцовый парк, вылизанный и выстриженный на манер английских, с обширной зеленой лужайкой, куртинами стелющегося густого темнолистого кустарника и отдельно стоящими каштанами с женственно округлыми кронами. Вершитель с раздражением отметил на периферии своего зрения огненный зигзаг. В моменты волнения, усталости или недосыпа последнее время стала возникать эта огненная змейка. Чаще она присутствовала именно на периферии, но иногда застила глаза. Вершитель по опыту знал, что лучше всего в такие моменты полчаса отдыха с закрытыми глазами, по истечении которых змейка истончалась, бледнела, а потом и пропадала вовсе. Впрочем, размышлениям змейка не очень мешала. Поэтому Вершитель вернулся к креслу, удобно сел в него и закрыл глаза.

Итак, недовольная Европа… впрочем, Европа не столько требовала, сколько настоятельно рекомендовала и при этом выделяла немало денег, которые должны были подпитывать стремление властей республики покончить с этой гадостью. Деньги исправно поступали в страну, полиция спорадически проводила вялые операции с показательным итоговым сожжением пары-тройки десятков килограммов опийного сырья. А также заодно и уничтожением посевов индийской конопли.

Но паритет все равно сохранялся. Потому что главные заправилы этого бизнеса знали о сроках проведения полицейских операций задолго до их начала, раньше многих полицейских начальников. Они просто потихоньку сдавали своих конкурентов, отстегивали некую дань наверх и постоянно наращивали поставки зелья за рубеж.

Впрочем, давление извне нарастало. И объем, и качество проведенных мероприятий уже не удовлетворяли еврочиновников. Европейские структуры, которым тоже надо было показать горячее стремление задавить в корне пагубную страсть человечества к различным видам зелья для затуманивания мозгов, создало бюро по борьбе с наркотрафиком, филиал которого посадило в Заргаре. Власти Оркистана с большим воодушевлением приняли эту инициативу, выделили под филиал небольшое старинное здание в самом фешенебельном районе столицы и даже выделили охрану в виде нескольких смен местных полицейских. Но при этом опека и забота властей была столь назойливой и плотной, что правдивая информация вряд ли могла просочиться за надежные стены небольшого особняка, построенного в конце девятнадцатого века на тихой тенистой улице ныне имени Первого июня — Дня независимости Оркистана. Сотрудники бюро, может быть, и хотели бы докладывать в Брюссель, где находился головной офис, точную и хорошо проверенную информацию об истинном положении дел, но в условиях тотальной негласной информационной блокады, вынуждены были коротать время за составлением отписок и изложением слухов и собственных домыслов. По правде сказать, если бы Европа знала об истинном положении, она должна была бы срочно снаряжать экспедиционный корпус для того, чтобы раз и навсегда покончить с потоком наркоты из Оркистана. Но, во-первых, бюро не могло иметь полной и достоверной информации, потому что официально изымалась из оборота вряд ли десятая часть всего оркистанского героина. Аналитики, конечно, имели достаточно полное представление о состоянии дел и примерном количестве наркотиков, поступающих в Европу стараниями оркистанских наркобаронов. Но для принятия решений в Европарламенте этого было недостаточно. Впрочем, последнее время деньги на борьбу с наркобизнесом выделялись с большим скрипом. Более того, богатая Европа стала даже без особой шумихи сокращать инвестиции в республику, пытаясь таким образом подвинуть власти республики к более решительной борьбе с наркотиками. Что, без сомнения, ущемляло интересы многочисленного клана Вершителя и его прихлебал, которые хотели бы получать халяву сразу из двух источников: от наркобаронов и от бюро по борьбе с ними, а также отщипывать немалые куски от иностранных инвестиций.

Эта эпидемия разразилась очень кстати. В голове Вершителя стала вырисовываться некая интересная многообещающая комбинация. Под видом широкомасштабной операции против наркомафии, заблокировать весь этот горный район. Народ там большей частью очень скоро перемрет сам собой от этой непонятной болезни. Эпидемия прекратится тоже сама собой, без больших материальных и финансовых затрат на медицину и медикаменты. Помимо этого поток наркотиков резко сократится. Европа будет довольна. Можно будет рассчитывать на новые инвестиции.

Но более всего, к такому плану борьбы с эпидемией Вершителя подвигло его отношение к Ущелью. Вершитель привык мыслить глобально. Может быть, это смешно, но государство, возглавляемое им, он ощущал почти как свое тело. А маленькое и вроде бы малозаметное Ущелье уже не первый год доставляло ему неприятные ощущения. А теперь на эти неприятные ощущения наслоилась еще и нешуточная боль. Ущелье давно, как расколотый зуб, ныло и цепляло щеку. И, оказывается, в месте раскола зрела инфекция, которая исподволь разрушала ткань зуба. И теперь болезнь затронула и нерв. Все это побуждало Вершителя склониться к хирургическому решению проблемы. Надо сказать, Вершитель плохо переносил физическую боль.

Что же касается наркобаронов, то он и перед ними чист. Ведь с эпидемией надо бороться. Они же сами и одобрят чрезвычайные меры.

* * *

В тот же вечер молодой и ретивый министр обороны разразился серией коротких энергичных директив, которые были разосланы в гарнизоны и близлежащие к ущелью воинские части. В ближайшее время несколько полков и сопутствующих частей должны были выдвинуться в район эпидемии. В то же время руководство главного санитарного управления получило сверхсекретное распоряжение, суть которого состояла в том, что эпидемиологи должны были работать по периметру карантинной зоны, проводя профилактические мероприятия, при этом ни в коем случае не переходя границ зоны.

* * *

Полковник был тот еще волк. Немногословный, угрюмый, он много таил в себе. По молодости он был азартней и шире в улыбке. Но жизнь его учила. При этом эмоции выплескивались наружу, что в бывшей Красной Армии не поощрялось. Приходилось давить их — эмоции — в себе. Имела место, также, жесточайшая личная драма. Кончилось душевным коллапсом. Теперь внутри были зола и пыль вперемешку с внутренними перегородками. Как в подводной лодке, где под водой случился взрыв, деформировавший и спаливший все внутренности. Но саму лодку, ее обшивку не разорвало. И мертвая субмарина легла на дно.

Когда-то он подавал большие надежды. Доблестный служака. Был отмечен в Афганистане. Симпатичный послужной список пресекся в точке подавления кровавой смуты на одной из национальных окраин империи зла, где он действовал так же, примерно, как в окрестностях Кандагара. Впрочем, суда над ним не было. Гигантская полумертвая коммунистическая цивилизация рассыпалась и гибла, хороня под своими обломками своих же доблестных янычар. Он на некоторое время покинул ряды несокрушимой и легендарной. Чтобы через пару лет прибиться к одному из ничтожных ее осколков, на которые вместе с империей развалилась бывшая РККА. То есть в армии ныне суверенной республики Оркистан. Здесь он прочно завис в должности комполка одной из пяти дивизий, составлявших эту армию. До отставки и жалкой пенсии оставалась пара лет. Надежд не было никаких.

Служил полковник равнодушно. Его смешили выпускники военных училищ республики. Уровнем подготовки и интеллекта. Маленькая армия пока держалась на таких, как он, старых служаках. Старое изношенное оружие в неумелых руках что-то значит только в определенных условиях.

И в таких условиях разведроту дивизии с подчинением непосредственно полковнику Луневу, возглавил капитан Насимов. Насимову было только двадцать пять, усугубленных в глазах старого волка Лунева высшей наградой республики.

Капитан сильно выбивался из образа молодого офицера республики. Он был из племени воинов. Дерзкий, решительный, умный. Что сильно корежило Лунева, выработавшего собственную модель военнослужения Родине. Командовать прочими офицерами полка он умел. Но выбивавшийся из привычной схемы Насимов, стал для него головной болью. Просто придушить молодого и ретивого ничего не стоило в условиях принципа единоначалия. Это, если бы за плечами лихого капитана незримо не реяла тень Вершителя, в свое время — время подавления вооруженного мятежа — имевшего возможность убедиться в особых дарованиях капитана. Насимов действовал в смутной и опасной обстановке столь стремительно, умело и дерзко, что единолично со своей тогда обычной пехотной ротой обеспечил решительную победу правительственных войск. Вершителя почти до слез умилила преданность рядового капитана и, поскольку республике нужны были свои герои, Насимов удостоился невиданных никем доселе почестей. По правде сказать, и мятежей в государстве, образовавшемся всего-то несколько лет назад, не было. При этом он остался капитаном и по-прежнему командовал ротой. Впрочем, роту переименовали в разведывательную, с особым статусом и правом для командира — отбирать любого приглянувшегося ему бойца. Насимов этим правом пользовался без зазрения совести и сумел создать по-своему уникальное подразделение. Элитное, прекрасно обученное, словом, образцово-показательное. Это обстоятельство особенно удручало и злило полковника Лунева. Поэтому подставлять и исподтишка пинать командира разведроты стало одним и пунктов жизненной программы Лунева.

Командир 11-го полка получил приказ из штаба дивизии о выдвижении подопечной части в район горного ущелья Карадаг, которое в просторечии еще называлось Ущельем Трех Кишлаков. В директиве указывались границы зоны, куда должен был выдвинуться полк. А также меры эпидемиологической безопасности. Негласно адъютант комдива описал ему вкратце ситуацию. Верней, ту часть ее, которая была известна ему. Действовать надо было немедленно.

Комполка в свою очередь собрал всех своих офицеров и, не вдаваясь в подробности и, тем более умолчав об откровениях адъютанта, расписал задачу каждого подразделения. Ставя задачу разведроте, всегда пунктуальный, точный и грамотный полковник Лунев допустил ошибку: разведрота получила приказ выдвинуться в точку, координаты которой были километров на двадцать перенесены вглубь карантинной зоны. Начальник штаба у Лунева обладал всеми признаками офицера новой формации, то есть явные недочеты в уровне IQ и подготовки. Поэтому, когда комполка устно, скороговоркой, назвал Насимову место дислокации его подразделения, начштаба спокойно воспринял эту информацию. Насимов же не знал ничего о положении дел в Ущелье и воспринял приказ нормально и, откозыряв, отбыл в место расположения роты, справедливо полагая, что перед разведротой, как всегда, ставятся особые задачи. Капитан в момент получения приказа не подозревал, какую подляну подкладывает ему комполка, ибо не знал истинной картины событий. Для него это было фазой войсковых учений, ради которой он срочно покинул свой дом и прелестную молоденькую жену Ольгу. И, получив приказ, Насимов покинул штаб, наскоро заскочив домой, поцеловал теплую сонную Ольгу, по случаю жаркой летней ночи спавшую совершенно голой, да еще и поверх легкого одеяла. Немного посомневался, стоит ли завершать то, что прервал внезапный звонок из штаба полка, а именно: страстное соитие с нежными стонами и скрипом старой деревянной кровати, но ограничился легким поцелуем в теплое хрупкое плечо и отбыл в расположение разведроты, уже поднятой по тревоге и готовой выдвинуться в горы. Нам не известно, жалел ли он впоследствии о том, что не решился нарушить сон супруги и лихим кавалерийским наскоком не завершил столь многообещающе начавшуюся ночь.

* * *

Армейские грузовики остановились на дороге у входа в Ущелье. Отсюда люди Насимова должны были в пешем порядке скрытно проследовать в Ущелье и занять небольшое безлюдное плато над дорогой районного значения и ждать дальнейших распоряжений от командования. К утру разведрота достигла означенного пункта и расположилась для отдыха. Насимов еще не знал, что родной полк уже выдвигается к границам периметра, жирной черной линией обозначенной на военных картах, в двадцати километрах от расположения роты, создавая первое кольцо карантина, и отрезая разведроту от обычной жизни.

* * *

Основные силы полка выдвинулись в горы уже утром и только к полудню заняли позиции согласно плану минобороны и генштаба. Вторым темпом подошли вспомогательные службы: медсанчасть, кухни, служба связи. В зоне ответственности 11-го — луневского — полка оказалась дорога, пронизывавшая насквозь все Ущелье. 11-й полк блокировал Ущелье снизу, 10-й — оседлал верхнюю часть. Еще несколько полков расположились по гребням гор, окаймляющих Ущелье.

Дорогу на выходе из Ущелья в самой узкой его части перекрыли бетонными блоками. А вдоль всей карантинной линии надо было протянуть три ряда колючей проволоки. Кроме того, следовало по всему периметру очистить местность от кустарника и деревьев на несколько десятков метров вперед, чтобы в случае прорыва из зоны, у прорывающихся не было бы шансов скрытно подобраться к периметру.

Словом, забот хватало. У полковника Лунева не было свободной минуты. Но, в конце концов, все было организовано на славу. Все же он был толковым, опытным и хорошо обученным командиром.

Солдатам в оцеплении, наконец, разъяснили, в чем дело, и отдали приказ: ни в какие контакты с людьми из зоны не вступать, при приближении оных к границе зоны, останавливать окриком и предупредительными выстрелами. В случае малейшего неподчинения стрелять на поражение. Впрочем, стрельба на поражение началась сразу безо всякой предупредительной канители. Солдаты, напуганные слухами о смертельной болезни, расстреливали все живое, приближавшееся с той стороны.

* * *

Стрельба началась на дороге из-за бетонных плит. Не успели их установить, как со стороны кишлака Октерек появился груженный полными мешками грузовик. Увидев перегораживающую дорогу баррикаду, водитель затормозил и озадаченно уставился на преграду, за которой он видел солдат, бронетранспортеры, расчехленные пушки. В мегафон ему приказали поворачивать назад. Шофер продолжал в обалдении сидеть за рулем, потом вылез на подножку и закричал в сторону баррикады:

— Что случилось?! Мне срочно надо в Заркент. Начальник накажет, если вовремя не доставлю груз.

С ним не стали церемониться, выпустив пол-обоймы из "калашникова" над головой. Только тогда тот понял, что это всерьез и, быстренько заведя машину, умчался назад.

Несколько следущих машин, в основном легковых развернули назад просто выстрелами. Впрочем, в первый день серьезных конфликтов Лунев не ожидал. Население Ущелья еще не осознало всей серьезности положения, пребывая в сильнейшем недоумении, усиливавшемся самыми невероятными слухами. Это, что касается кишлака Октерек. В Астрабаде и другом малом кишлаке Акбулак люди умирали целыми семьями от непонятной болезни и им было не до непонятных событий, разворачивавшихся вокруг Ущелья.

Ночь в оцеплении солдаты провели, в общем, спокойно, если не считать нескольких вспышек беспорядочной пальбы на звуки и шорохи диких животных и птиц, достаточно малочисленных в давно обжитом Ущелье. Были расстреляны два зайца и горная сова.

Поздним утром следущего дня из Октерека показалась группа людей. Это были старейшины кишлака. Они шли по дороге спокойно и молча. Подойдя к границам зоны, они остановились в полусотне метров и стали криками вызывать начальство. Полковнику, чей полевой штаб был разбит в полукилометре от баррикады, доложили, что старейшины просят его выйти для переговоров.

Полковник обрезал:

— Никаких переговоров. Никаких объяснений. Стреляйте им под ноги.

Приказ был исполнен. И старейшины, ругаясь и обещая военным небесные кары, отступили, унося на слабых старческих руках раненного случайным рикошетом семидесятипятилетнего старца.

До полудня в Октереке царили паника, сумятица и гнев. Потом, когда в кишлак из соседнего Астрабада дошла новость об эпидемии, ко всей гамме настроений добавились безысходность и ярость. Последнее перевесило. В полдень стихийно сформировалась колонна, в которую вошло практически все население Октерека, и с твердым убеждением, что стрелять по невинным людям военные не будут, стоногой гусеницей поползла по дороге в сторону баррикады. Когда через громкоговорители раздалось предупреждение, колонна, яростно вопя и потрясая кулаками, замедлила ход, забуксовала и опять пошла. Гусеница все еще не верила, что можно стрелять в невинных людей — в женщин, стариков и детей. Верил в это только семидесятипятилетний старец. Но он к этому времени уже умер от раны, слишком тяжелой для старого хилого тела.

Когда прозвучали первые выстрелы, в колонне еще думали, что это только для устрашения. Но, когда в стрекот автоматов вплелся рев двух скорострельных "шилок", стоявших за ограждением по обочинам дороги, было уже поздно. Пуля из старого "калашникова" пробивает человека насквозь. Металл плющится на входе и на выходе вырывает с полкило живой плоти. Второе тело, пожалуй, остановит пулю окончательно. Но снаряд из "Шилки" не деформируясь, проходит через десяток тел, чтобы потом, выщербив скалу, вплавиться в тысячелетний базальт. Но огонь из "шилки" это не отдельнолетящий увесистый стальной сердечник — это сплошная струя раскаленной стали.

"Шилки" раскрошили население кишлака на маленькие кусочки. И душа Октерека коллективно воспарила, держась за руки, в райские кущи вкушать амброзию с нектаром и наслаждаться неземным пением прекрасных, как смерть, заоблачных пери.

Клочья же неподвижной протоплазмы на асфальте дороги районного значения, а также в пыли обочин под жарким солнцем тут же посетил дух разложения и распада. Впрочем, в плане, разработанном в минобороны и генштабе до самых мелочей, было учтено и это. Поэтому через несколько минут после того, как смолкли раскаленные "шилки", на передний план выдвинулась команда по дезактивации местности. Ей досталась самая тяжелая и неблагодарная работа. Все дезактиваторы работали в костюмах химзащиты и противогазах, заливая дезраствором немногих еще живых. Два бульдозера соскребали остатки колонны в большую яму, проворно вырытую поодаль. Затем яма была засыпана толстым слоем извести. Красная жижа, которую не осилили ножи бульдозеров, быстро подсохла и побурела. И, разбавленная дезраствором, практически слилась с цветом дорожного покрытия.

Полковник Лунев в рапорте командованию сухо отчитался, что задача, поставленная перед вверенной ему частью, успешно выполняется, все попытки прорыва периметра пресекаются полностью. Случаев заболевания среди личного состава нет. Потерь нет. В заключение звучало требование о пополнении боезапаса.

В ответ командование, объявив благодарность лично полковнику Луневу, а также всему личному составу, извещало о придании полку отдельного вертолетного звена.

Так в одночасье обезлюдел маленький нищий кишлак Октерек. И только на окраине, во дворе какого-то нерадивого хозяина, поросшем бурьяном в половину человеческого роста, несколько ночей тоскливо выла большая старая собака. Ей хотелось есть и пить, но больше ей хотелось, чтобы люди привычно сновали по дому и двору, может, даже и прикрикнули бы на нее или даже пнули бы слегка ногой, но только чтобы они были, чтобы восстановился привычный порядок вещей. Но все было не так. И собака выла и собственный вой нагонял на нее еще больше страха.

* * *

Вечером того дня отмеченного пиковым показателем зноя, в ночном небе над ущельем слетелось огромное количество НЛО, которые затеяли сумасшедшую свистопляску, вытворяя в небе нечто вполне напоминающее броуновское движение. Огоньки в течение некоторого времени в совершенной панике носились в небе и в этом не было ничего осмысленного: никакой синхронности, упорядоченности и красоты. Но по истечении получаса в их движении стали появляться какие-то признаки смысла, неведомого и непонятного земным наблюдателям. В этом движении стало просматриваться стремление сложиться в некую картину, гигантский паззл. И это было мучительно до боли, потому что что-то в картине не складывалось, не все участники этого светового шоу вовремя занимали свои места, находились и полные анархисты, попросту не желавшие быть прикованными к одному месту, поэтому уже сложившаяся казалось бы картина вдруг распадалась, разваливалась на глазах, потом в небе опять что-то начинало откристаллизовываться, возникала новая картина, новая конфигурация, но снова не хватало каких-то элементов и все снова рассыпалось.

Поскольку происходило все это в полнейшей тишине и безветрии, происходящее приобретало некий бесовский жутковатый оттенок. Узенький и какой-то пыльный серп народившегося месяца, притулившегося низко над самим горизонтом осмысленности не добавлял. И у людей, наблюдавших все это — а это было большинство военных в оцеплении — нехорошо холодело внутри и волосы на некоторых стриженных головах вставали дыбом, но какого-то рационального объяснения этому ни у кого не находилось. Командиры полков, в том числе и наш старый знакомый — полковник Лунев — с небольшим временным интервалом отрапортовали вышестоящему начальству о происходящем и ждали указаний о дальнейших действиях. Впрочем, командир соседнего с Луневым полка высказал несмелое предложение поднять в воздух всю наличную авиацию и попробовать навести порядок в небесах. Командование отреагировало осторожно: никаких действий не предпринимать, просто наблюдать и фиксировать.

* * *

Рота Насимова первое утро провела на точке в безделии и праздности. Лагерь разбили на небольшом плато в значительном отдалении от населенных пунктов. В общем, это была просто большая поляна на высокой сопке с плоской вершиной, прилепившейся к базальтовым скалам. Место было уединенным и малопосещаемым даже стадами овец. Большая часть поляны только утром была освещена солнцем. Видимо, поэтому наркодельцы не облюбовали маленькое плато под плантацию.

Насимову отчего-то было тоскливо. Он сидел на траве, обхватив руками колени, катая в зубах и покусывая зеленую былинку, выдранную из зеленого ковра под ногой. Былинка не была горькой или сладковатой, она вообще казалось, не обладала вкусом, зато дарила ощущение свежести во рту, что было нелишне, учитывая долгое уже отлучение от зубной щетки.

Бойцы занимались своими делами: кто-то просто спал, кто-то занимался амуницией, Дядя Жора возглавлял компанию картежников. Вообще-то он именовался прапорщиком Георгием Кобоясовым и был старшиной роты. Огромный, с рябым лицом страшилы, он нагонял робости даже на битых пацанов, приходивших в роту. Кулак у Дяди Жоры был размером с голову новобранца, стриженную под ноль. Дисциплину в роте он держал с точки зрения Насимова идеальную. В моменты службы все бойцы, а среди них были и отчаянные головы, беспрекословно выполняли приказы, хотя в увольнении оттягивались на всю катушку. Впрочем, Дядю Жору не столько боялись, сколько по настоящему уважали.

Не одного бойца он вытаскивал с гарнизонной гауптвахты, легкими пинками и затрещинами гнал к машине, на ходу доверительно обещая старшему офицеру с "губы", что провинившийся не будет вылезать из нарядов и дежурств. Уже в машине, между прочим, интересовался у драчуна, хорошо ли наваляли десантуре, или там танкистам. Был он похабником и пропойцей и примером для школьников быть не мог ни в коем случае. Его любимым приколом было ловить новобранцев на обращении не по форме. В армии принято говорить: "Разрешите обратиться". Новобранец, живущий еще по меркам гражданской жизни, предпочитал иную форму: "Можно обратиться". На что следовал добродушный ответ: "Можно за х… подержаться". Новобранец спохватывался, пытался исправиться, произносил: "Разрешите…", на что Дядя Жора, пожав плечами, перебивал: "Подержись…". Впрочем, арсенал его был богат и разнообразен.

Однажды в роте случилось ЧП. В посылке из дома одному из новобранцев пришли продукты, видимо, не первой свежести. И несколько "дедов" с пищевым отравлением попали на пару дней в окружной госпиталь. Реакция Дяди Жоры, которого к его счастью не угостили, была суровой. На вечернем построении, после рапорта дежурного о ЧП он громко изрек из строя: "Жрут без ума, потом срут без памяти…" Нерушимый, казалось бы, строй, развалился в один миг. На могучий взрыв хохота примчался дежурный по полку офицер. Через минуту он без сил сидел на скамейке рядом с Насимовым, утиравшим слезы от хохота. И таких перлов старшина изрекал множество и, надо сказать, всегда к месту. Впрочем, за непослушание он мог где-нибудь вдали от офицерского недреманного ока и приложить ослушника. Впрочем, дрался он часто. Однажды пришел на утреннее построение с кровоподтеками и синяками на обширном свирепом лице. После построения Насимов слышал краем уха разъяснения прапорщика:

— Нарвался в пивбаре на чучело, оказался каратист. Пока добрался до него и прижал в углу, он мне всю харю, вишь, разбил. Прыгает, падла, как вошка… Допрыгался."

Сейчас Дядя Жора играл в карты в отдалении, за чахлыми кустиками дикого шиповника, сопровождая игру какими-то чисто карточными приговорками и прибаутками. Насимов знал, что Дядя Жора таким образом отвлекает внимание игроков. Но было не до них. Насимов в угрюмом оцепенении ждал связи со штабом полка. Но рация хрипела и щелкала. На связь с ротой штаб полка не выходил. Солнце забралось уже достаточно высоко, когда до плато донеслись звуки, похожие на стрельбу. И Насимов пришел в себя. Он тут же отрядил группу из трех человек в разведку. Капитан уже отчетливо понимал: что-то неладно. Около полудня в стороне, держась русла реки Аксу, в направлении кишлака Астрабад прошел военный вертолет. А из дозора, выставленного ближе к дороге, пришло сообщение, что движение транспорта в обе стороны практически замерло. Насимов отправил еще одну разведгруппу в сторону Астрабада, строго наказав не вступать ни в какие контакты с местным населением.

Первой вернулась группа из Астрабада. Визуальное наблюдение позволило установить, что в Астрабаде происходит что-то непонятное. Сначала на центральной площади, хорошо просматривавшейся с окрестных сопок, началось что-то вроде стихийного митинга, протекавшего очень бурно и нервно. Но митинг закончился очень быстро, и весьма скоро площадь и улицы Астрабада совершенно опустели. Народ попрятался по домам.

Вторая группа вернулась следующим днем, ближе к вечеру. Старший — сержант Сорин из старослужащих выглядел растерянным, если не напуганным. Увидев его, Насимов увел его в сторону для доклада. Со слов Сорина получалось, что какая-то военная часть перекрыла выход из Ущелья и самое главное, безоружная толпа людей из кишлака Октерек была расстреляна в упор. Сразу после расстрела, трупы сгребли бульдозерами в одну большую яму, которую тут же засыпали каким-то белым порошком, а потом завалили землей. Несмотря на растерянность, Сорин не забыл упомянуть и о костюмах химзащиты и о бетонных блоках, и о колючей проволоке в несколько рядов и о пикетах, засевших на высотках. Заместитель Насимова старлей Каюмов сразу не поверил:

— Ты ничего не путаешь?! Может, холостыми стреляли?

— Какие холостые! Там "шилки" в упор работали, — Сорин почти кричал. — Там такая мясорубка! Кровь в кюветах лужами стоит… Что это, командир? Что все-таки происходит?

_ Эпидемия… — сказал тихо Насимов, понявший что к чему, и, опустив голову, добавил, — Ну полкан… Сука!.. Ладно, пошли к ребятам.

Когда Насимов с Сориным подошли к роте, все бойцы плотным кольцом обступили двух других солдат, ходивших в разведку с Сориным и жадно, но с недоверием слушали их. Насимов громко произнес:

— Так, рота! Слушай команду. Старшина, выставить дополнительные дозоры. Людей в дозорах менять каждые восемь часов. Теперь о том, что происходит в Ущелье. Прямой и достоверной информации у меня нет. Но, судя по донесениям разведгрупп, в Ущелье началась какая-то опасная эпидемия. В этих условиях нам следует соблюдать полнейшую секретность. Немедленно замаскировать лагерь. И никаких контактов с местным населением. Никаких костров. Вопросы!

Толпа зашумела:

— Командир! Почему нас послали сюда?

— Если появятся местные, что делать?

— Почему нет связи с полком?

— Надо уходить через хребет.

— Какая это болезнь? Как предохраняться?

Насимов поднял руку:

— Ша! Кончай базар! Не на митинге. Я сам еще многого не знаю. Судя по всему, мы оказались внутри карантинной зоны. Возможно, командование ошиблось, определяя задачу разведроте. Во всяком случае, мы теперь на таком же положении, что и местное население. И, возможно, отношение к нам будет таким же. К этому надо быть готовыми. Что это за болезнь — не знаю. Будем считать, что это чума. Ночью еще две разведгруппы пойдут к хребтам на восток и северо-восток. Третья группа отправится вдоль Аксу вверх по течению, к водохранилищу.

— Командир, — поднял руку старшина. — Хочу для себя уяснить, мы воюем со своими?

— Надо смотреть правде в глаза… Думаю, если мы пойдем к блокпосту на соединение с полком, а это позиции нашего полка, мы тоже будем уничтожены. Кроме того, мы вооружены и хорошо подготовлены и можем пойти на прорыв из зоны, которую они должны держать насмерть. Поэтому мы опасней для них, чем местное население и нас, скорее всего, будут стремиться уничтожить в первую очередь.

— Стой, командир! — Каюмов непонимающе уставился на капитана. — Ты что, воевать со своими собрался?! Ты что делаешь?!

— А ты подумай, раскинь мозгами. Нас постараются уничтожить, — Насимов говорил негромко, увещевал.

Но старлей разбушевался. Он недавно пришел в роту. Его, собственно, навязали Насимову, как тот полагал неспроста. Старлей Каюмов был спортивным, черноусым, очень привлекательным парнем. Но чего не было в нем, так это общительности и искренности. Дядя Жора даже однажды намекнул Насимову, что парень не прост и по своим повадкам больше годен на должность особиста.

— Стало быть, ты понимаешь, что при нем сильно откровенничать не стоит, — ответил ему тогда Насимов. Дядя Жора только согласно кивнул головой.

— Хорошо, — устало сказал Насимов. — Что ты предлагаешь?

— Надо двигаться к блокпосту. Пусть нам установят карантин внутри зоны, около блокпоста. По окончании срока карантина, а я думаю, что зараженных среди нас нет, мы соединяемся с нашими.

— Тебя никто не станет слушать, — внутренне не очень уверенно сказал Насимов. — Положат всех на дороге. А потом… бульдозерами сгребут в яму…

— Ты нарушаешь присягу, капитан, — Каюмов по-прежнему горячился, — поэтому я не могу считать тебя командиром. Я иду к нашим. Кто со мной?!

В итоге к нему присоединились двадцать девять человек — четверть разведроты.

На прощание Каюмов сказал, обращаясь к Насимову:

— Под трибунал ведь пойдешь, одумайся.

— Не могу вам приказывать, — Насимов обращался ко всем уходящим. — Это ваш выбор. И я думаю неверный. Но отговаривать никого не имею права. Прощайте.

Когда группа Каюмова пошла вниз по направлению к дороге, к Насимову подошел прапорщик. Старый циник Дядя Жора понимал, что капитан прав, и он даже пытался отговорить кое-кого.

— Командир, надо послать разведгруппу следом.

— Чтобы из-за камней наблюдать, как их будут расстреливать? — Насимов угрюмо посмотрел на Дядю Жору.

— Капитан, ты думаешь, те, кто остался, не сомневаются? Думаешь, кошки на душе не скребут?

— Ладно, отправь, трех человек.

Дядя Жора быстро откомандировал группу вслед Каюмову, предварительно проинструктировав. Потом опять вернулся к Насимову.

— Бедолага этот Каюмов, — сказал Дядя Жора.

— Это почему?

— Не ждал, видимо, что и его могут вот так же кинуть.

— Он сам это выбрал. Ну, ладно. Как думаешь, что нам сейчас делать надо?

— Я думаю, после того, как Каюмов появится у блокпоста… в общем, нам надо ждать вертолетов. Вон, примерно, оттуда. Видите, где птица-беркут летает.

Дядя Жора, как в воду глядел. Правда, вертолеты прилетели на следующий день, утром. А ночью пришла разведгруппа, посланная вслед группе Каюмова. Трое разведчиков в угрюмом молчании прошли в палатку командира, ни словом не ответив на расспросы тех, кто так и не смог уснуть в эту первую ночь блокады. Насимов вскочил с импровизированной постели. Как и следовало ожидать с каюмовской группой никто даже разговаривать не стал. Когда они появились перед блок-постом, им приказали сложить оружие и построиться в шеренгу перед бетонными плитами, перегораживавшими дорогу. Когда те построились, по развернутому строю безоружных людей в упор ударили автоматы. Потом опять дезактиваторы замыли участок дороги перед блок-постом.

Через несколько часов, уже после рассвета, три армейских вертолета появились над лагерем разведчиков. Разведчики не особенно маскировались. И, когда вертолеты зависли над ними, все стояли, открыто, не таясь. Но и оружия не прятали. Внимали словам, которые падали на них из поднебесья. Как глас Божий, усиленный и металлизированный мощным динамиком:

— Капитан Насимов! Передаю приказ полковника Лунева: разоружить роту. Оружие сложить на месте. Рота в походном порядке должна проследовать к блокпосту на выходе из Ущелья.

Рев двигателей, свист вертолетных лопастей, пыль, поднимаемая винтами. Разведчики стояли, не шелохнувшись. Внимали словам из поднебесья.

— В случае неподчинения рота будет уничтожена, — и в подтверждение слов из головного вертолета прозвучала короткая предупредительная очередь из крупнокалиберного пулемета. Два других взмыли, заходя на траекторию атаки.

— Да пошли бы вы на хер! — сказал Дядя Жора, поднял свой автомат и долбанул из подствольника в сторону головной машины.

В вертолете заволновались. Машина резко взмыла вверх, и, пристроившись к двум другим, пошла по дуге на штурмовку. Насимов прокричал роте приказ рассредоточиться и открыть прицельный огонь по вертолетам. Разведчики мгновенно разбежались под деревья, за камни, на бегу изготавливаясь к стрельбе. И, когда первый вертолет начал пикировать на поляну, его встретил плотный и прицельный огонь из автоматов. Пилот благоразумно не стал приближаться на дистанцию, подходящую для подствольных гранатометов и стал обрабатывать окрестности поляны из пулемета. Два других в пологом пике хлестнули по зарослям залпами ракет. Из ближнего к Насимову кустарника в ответ тяжело рыкнул крупнокалиберный пулемет. Первые же его пули протрассировали рядом с командным вертолетом. Стрелял лучший стрелок роты Герка Кулешов. Он быстро подкорректировал огонь и второй очередью разнес фонарь вертолета. Тот начал медленно заваливаться набок, одновременно разворачиваясь боком. Кулешов не прекращал стрелять и, когда боевая машина окончательно повернулась к нему боком, он со смаком влепил ему в бок очередь. Помог и кто-то из разведчиков, укрывшихся поближе к вертолету. Когда вертолет развернулся и накренился в его сторону, он удачно выстрелил из гранатомета. Граната, видимо, попала внутрь машины. Ладная яйцевидная тушка вертолета вдруг вспухла и в следующий миг раскрылась в ослепительной вспышке. Потом остатки вертолета рухнули вниз. Отдельно, позже всего остального, упал, крутясь, винт.

Разведчики подбили и второй вертолет. Но только подбили. Дымя, он ушел вслед за единственным уцелевшим вниз по ущелью. В роте тоже были потери. Троих убило и двоих ранило пулями из пулемета. Кроме того, одна из ракет попала в расселину, где прятались два бойца. От них мало что осталось. Раненые имели легкие повреждения. Когда рота опять собралась на поляне, Насимов распорядился о том, чтобы лагерь был быстро свернут, и отправил две группы к новому лагерю. Народ сильно возбудился от боя. Дядя Жора поощрительно похлопал по плечу Кулешова:

— Молоток! Снайпер! Не хотел бы я воевать против тебя. Командир надо бы отметить парня.

— Молодец Кулешов! Хорошо ты его приложил, — сказал Насимов. — Вообще все показали себя. Это нам, я чувствую, еще ох как пригодится. По правде говоря, Кулешов и, правда, заслужил награду. Но… — Насимов развел руки, — нечем награждать. Так что, отложим-ка это до лучших времен.

Насимов видел, что Кулешова бьет крупная редкая дрожь. Но он понимал, что это не отрыжка страха. Герку Кулешова било от еще не остывшего азарта боя и близости смерти, а еще, наверно, от того, что первогодок Кулешов впервые был в настоящем бою и всамделишно стрелял по живым мишеням.

— Командир, можно я его от имени всей роты награжу?

— Если есть чем.

— Банка сгущенки — сейчас равноценна ордену. На, держи, — Дядя Жора протянул Кулешову награду.

— Старшина! А это не та банка, которую вы мне в карты проиграли? — поинтересовался Губайдуллин.

Насимов остановил препирательства:

— Так… Рота! слушай меня. Рано расслабились. Мы немедленно перебазируемся. Сдается мне, скоро по наши души еще кто-нибудь пожалует… беркут все еще летает…

Беркут, как самолет-разведчик, неподвижно распластав крылья, по-прежнему кружил в вышине.

Через некоторое время в районе гибели вертолета появилось звено "мигов". Они на малой высоте, достаточно рискованно, пронеслись над пожарищем. Впрочем, рота Насимова давно уже покинула обжитую поляну. И "миги", так и не обнаружив никого, отбыли восвояси. Правда, выпустили для острастки пару ракет по кустам вокруг горящих обломков вертолета.

* * *

Как-то зимой — мы тогда учились в восьмом классе — я и Витька Насимов взобрались на крышу многоэтажного дома наблюдать комету, которая ворвалась в Солнечную систему и теперь секла ее по параболе, приближаясь к светилу. И увидеть ее можно было только на рассвете в лучах восходящего солнца. Уж такова она была.

На плоской обширной крыше свободно гулял пронзительный ветер. Было еще темно. С полчаса мы таращились в пасмурное небо, где в редких разрывах туч иногда поблескивали звезды. Мороз, пронизывающий ледяной ветер и сплошная облачность мало располагают к наблюдениям за небесными объектами. В общем, очень скоро я ушел домой, окоченевший и голодный. Витька остался.

На перемене после первого урока, на который он безнадежно опоздал, Насимов поймал меня в коридоре и, оттащив в угол, сказал, что видел ее. Наверно, присочинил. Уж очень ему хотелось ее видеть. А впрочем… чуть брезжащий зимний рассвет, еще почти ночь. Рваные, перекрученные, словно сделанные из мятой жести тучи и в разрывах их, как в ранах, чистое небо, исколотое бледнеющими звездами. А ее все нет. Потом вдруг, на считанные секунды, потому что тучи в то утро бежали очень быстро, подгоняемые ветром, на считанные мгновения показалась похожая на короткую оперенную стрелу комета. И хотя трудно было уловить какое-нибудь движение, в самой неподвижности ее была стремительность и сила.

Мы с Витькой жили рядом — в одинаковых железобетонных домах-башнях. Квартал наш был только отстроен. Кто-нибудь задавался мыслью: почему в районах новостроек всегда очень активна всякая шпана? На нашем квартале верховодил Азиз вместе с закадычным дружком Рашидом. Конечно, мы с Витькой ничего интересного для них не представляли — слишком мелкая рыбешка. Но у Азиза был младший брат Фуркат, которого Витька однажды неслабо вздул. Ясное дело, Фуркат, очухавшись, тут же пошел заявлять на моего товарища братану-бандиту. Бахтик — Витькин сосед — предупредил, что Азиз дал добро и Фуркат, расшатывая грязными пальцами, пострадавший в драке зуб и, распаляя себя картинами мести, рыскал с бандой дружков по всему кварталу. При этом Фурик страшно матерился, чем привел воспитанного домашнего Бахтика просто в ужас.

Благоразумнее, конечно, было просто отсидеться дома. Но этот тип — Витька — искал приключений. И мне из солидарности пришлось сопровождать его в вечернем променаде по кварталу в надежде схлопотать по физиономии. Разумеется, не прошло и пятнадцати минут, как мы нарвались на обиженного.

Я успел сдернуть с носа очки и бросить их в ближайшие кусты. Впрочем, все было напрасно. Потому что через мгновение я сам полетел в том же направлении и, несмотря на звон в голове от оглушительной плюхи, услышал, как печально всхлипнули подо мной стекла. Мне кажется, в такие моменты я становлюсь похож на ветряную мельницу и Дон-Кихота одновременно. Потому что без очков ни черта не вижу, но желание двинуть обидчика в челюсть исключительно большое. Чаще всего, оно так и остается нереализованным.

Пока я барахтаюсь в кустах, домалывая стекла очков почти что в пыль, на Насимова насела почти вся кодла и, судя по их целеустремленным действиям, Витьке завтра будет трудно смотреть на мир.

Когда мне вдрызг разбивают очки, я впадаю в неистовство. Может, оттого, что терять уже больше нечего. Поэтому, выпутавшись из кустарника, я сходу вгребся в дерущийся клубок и почти тут же выпал с другой стороны с отчетливым ощущением, что правый глаз мне вышибли напрочь.

Нас еще некоторое время утюжили ногами. Благо, навык был у всех — кто из подростков тогда не стремился выработать могучий удар с обеих ног, как у Пеле?!

Когда я пришел домой, все уже легли спать, кроме отца. Он мне и открыл. Некоторое время с брезгливым интересом рассматривал меня, потом вздохнул:

— С крещением тебя, — и скомандовал, — пошел умываться!

Витьке пришлось хуже. Отец — сам бывший военный — его обругал за неумение постоять за себя. И даже обозвал при домашних неповоротливой коровой. После чего самолюбивый Насимов нормально осатанел.

Через несколько дней после драки мы с ним сидели в закутке на плоской широкой крыше его дома. Синяки и кровоподтеки были еще явственны. Настроение тоже было вполне мрачным.

Витька методично швырял мелкие камушки, которых на крыше было почему-то в изобилии, в зеленую вытяжную трубу с конусовидным грибком из жести. И время от времени поглядывал на соседнюю девятиэтажку, протянувшуюся чуть ли не на полквартала. Высматривал на балконе седьмого этажа девчонку с волосами, собранными на затылке в симпатичный хвостик. Она училась в параллельном классе и звалась Нелькой.

Я осторожно сковыривал корочку на ободранных локтях и рассудительным голосом увещевал:

— Да, фиг с ним! Забудь. Подумаешь, по морде получил. С кем не бывает.

Увещевания не действовали. Насимов только злобно поводил головой, мрачно скользя подбитыми очами по окружающим домам. Потом он встал и, подойдя к краю крыши, присел, положив руки на невысокий бордюр, окаймлявший крышу. А еще через секунду спина у него хищно выгнулась, как у кота перед схваткой.

— Вот он!

Фурик шел мимо дома. И не просто шел, Он шел с Нелькой и, рассказывая ей что-то, неестественно громко хохотал. Мне представилось, как он это делает. Ведь расшатанный зуб Витька ему все же выбил. Впрочем, было не до воспоминаний. Лифт не работал, и Витька ссыпался по лестнице, прыгая через несколько ступенек. Фурката мы прижали в подъезде Нелькиного дома у лязгающей двери лифта, увозившего Нельку. Насимов сходу влепил ему крепкую затрещину. Тот зажался и даже ногу поднял, прикрывая коленом живот. О том, чтобы дать сдачи, не было и речи. Насимов мутузил его как хотел. А я стоял в стороне, хотя руки сильно чесались.

Когда мы уходили, Фурик, поднимаясь с пола, крикнул нам вслед:

— Ничего! Азиз с вами еще разберется.

Но нам тогда наплевать было. И только когда пришли ко мне домой, и немного поостыли, стало немного неуютно: Азиз был отпетым головорезом и подонком. А Витька, уже набрав номер, трепался по телефону с Нелькой. Впрочем, разговор был недолгим.

— Нелька в гости позвала. А я ей сказал, что мы только что Фурика у ее подъезда подловили.

— Ну и…

— Бросила трубку.

— Зря ты ей про это рассказал.

Ни фига! Пусть не болтается посередке. Мы с этим козлом враги — пусть выбирает.

— А ты дипломат…

— Да, ладно. Если ей Фурик нравится — туда ей и дорога. А я ему буду рога обламывать.

— Порядок! Только вот как с Азизом быть?

— Хук в челюсть и ноги!

Насимов хорохорился. Предстоящая встреча с Азизом, а она была неизбежна, ему тоже настроения не добавляла. Нам обоим следовало опасаться.

Все произошло до обидного просто и обыденно. Мы торчали у Витьки, когда кто-то с улицы громко позвал его. С балкона пятого этажа картина открылась незабываемая. Внизу стоял Фурик со товарищи и отдельно сонно улыбающийся Азиз. Но, самое главное, с ними была и Нелька. Она молча смотрела на нас, пока Фурик надрывался, выкрикивая в наш адрес всякие неприятные вещи.

— Выходите, поговорим. Или вы только вдвоем на одного можете?! Трусы!

Последнее Насимову очень не понравилось. Вообще-то мы бы конечно, не стали вылезать. Если бы там не стояла Нелька. Но дело было в том, что она стояла там и слышала все, в том числе и про трусов. Этот-то довод и собирался оспорить Насимов.

Сонная ухмылка сошла с лица Азиза, когда он увидел нас выходящих из подъезда. Он немного удивился.

— Один на один буду драться с любым! — звенящим от напряжения голосом сказал мой друг. Враги притихли. Азиз, деловито оглядевшись по сторонам, кивнул в направлении детского сада, закрытого по случаю ремонта. Там за густо растущими деревьями и кустарником нас и собирались бить. Нелька повела себя непонятно. Она так же молча пошла следом за нами.

Когда дошли до места, Азиз все так же апатично сказал Витьке:

— Иди и встань здесь, — и не дожидаясь, пока тот пройдет к дальней стенке беседки, ударил его ногой. Насимов отпрыгнул, но не удержал равновесия и упал. Набежавший Азиз пнул его в голову. Когда Витька поднялся, изо рта у него текла кровь. Азиз в это время подзывал меня, чтобы сделать то же самое и со мной. Но Насимов не считал, что драка уже закончилась. Азиз обернулся на предупреждающий крик Фурика, но не успел увернуться. Витька наступал на него, нанося быстрые удары. Азиз, поначалу ошеломленный натиском, быстро пришел в себя. Витька был слишком хлипок против него. А Азиз просто озверел. Избиение не имело ничего общего с благородным боксом. Мы валялись на полу беседки, стараясь по-улиточьи свернуться, закрыть руками и коленями, самые уязвимые места. А толпа подонков топтала и пинала нас. И, вероятно, Нелька — девчонка с симпатичным хвостиком волос на затылке — внимательно наблюдала за побоищем. Потому что, когда вся компания по приказу Азиза, убедившегося, что все, что только можно было сделать с нами, уже сделано, как-то сразу исчезла за деревьями, она все еще стояла в двух десятках шагов от наших тел.

Азиз был достаточно опытной сволочью. Убивать или хотя бы всерьез калечить нас ему было не с руки. А так, нам вломили более чем достаточно. То есть по их правилам мы теперь обязаны были быть послушными и тихими.

Нелька подошла к Насимову и попыталась поднять его. Но янычарское самолюбие не позволило ему принять помощь. Он насколько мог внятно сказал ей:

— Отвали… сам… — и по-пьяному покачиваясь, побрел ко мне. Я полулежал, прислонившись к стенке беседки, и тела своего не чувствовал. Только голова потусторонне гудела и на руку, которой я опирался о землю, что-то горячо и густо капало. Должно быть из носа.

Насимов оправился быстрей меня, хотя ему досталось больше. И пока я лежал, выдерживая свой срок дома, он снова подловил Фурика. И на этот раз избил его так, что того домой почти принесли.

Неизвестно, чем бы вообще закончилась эта история, если бы буквально через несколько дней после этого Азиза и Рашида еще с несколькими дружками не повязала милиция. Дело темное. Кто рассказывал, что за ограбление. Сплетничали, что из-за изнасилования. В общем, сроки им отмотали порядочные. После чего Фурик остался один. И однажды даже пострадал от своей прежней компании. Но Насимов его больше пальцем не тронул.

А странная девчонка Нелька после того случая в детском саду надолго исчезла с горизонта, мелькала в школе, но ни с какими шайками больше не вожжалась. А Насимов выдерживал характер и в ее сторону даже не глядел. Но однажды вечером я случайно увидел их вместе в кино.

Нелька мне не то чтобы не нравилась. Красивая была девчонка. Но не всегда понятная. Я ей однажды даже задал ехидный вопрос: большое ли ты, Нелечка, удовольствие получила от побоища в детском саду?

— Удовольствие, не удовольствие, а пользу кое-какую извлекла, — рассеянно сказала она.

— Пользу?!

— Ну, отстань, чего ты?!

В такие моменты, когда она говорила непонятные вещи, или поступала непонятно, я ее убить был готов. Насимов же ею почти бредил. Меня он в то время почему-то стал избегать.

Но очень скоро все встало на свои места. Нелька из-за папы-военного за год до окончания школы, уехала из города. Насимов опять стал появляться у меня. Опять усердствовал по части спорта. Навалился на книги. Будто хотел всем этим забить свою тоску по Нельке.

Как-то незаметно и буднично прошли выпускные экзамены. Никаких происшествий, если не считать, что перед последним экзаменом — химией — я сломал себе руку. В силу чего химичка объявила меня симулянтом и придиралась больше, чем ко всем. Она считала невероятным, что перед ее экзаменом можно играть в футбол.

Сломали меня коллеги-любители с соседнего квартала. Сломали по подлому, когда я прорывался по краю к воротам и неминуемо должен был вколотить свой четвертый мяч. Меня взяли в коробочку и я летел высоко и долго. Приземляясь неудачно подставил руку. Когда меня подняли, один из обидчиков, плюясь кровавой слюной, метался за спинами разнимающих и выкрикивал угрозы в адрес Насимова, молча и яростно рвущегося к нему.

После экзаменов и разухабистого выпускного вечера, который проходит одинаково везде, я сдал документы в университет, Насимов, собрав манатки, отбыл поступать в военное командное училище воздушного десанта. Он был безудержным романтиком, а характер требовал дела, которое могло бы, по его мнению, быть по плечу настоящему мужчине.

Как раз в это время снова появилась Нелька. Она тоже собиралась поступать в университет, на романо-германский. Мы поступили. И учиться теперь должны были в одном учебном корпусе. Насимов тоже поступил. После вступительных он всего на несколько дней приехал домой. Впрочем, решительно объясниться с Нелькой он успел. Разошлись, от всей души ненавидя друг друга. Наговорили друг другу глупостей, после чего Нелька посчитала, что глаза ее, наконец, открылись.

В город Нелька вернулась окончательной красавицей. И, как комета, приволокла за собой хвост из писем тех офицеров, которые, служа с ее отцом в одном гарнизоне, имели неосторожность в нее влюбиться. Она и раньше была хороша. Но за год отсутствия с ней произошло нечто, отчего мужики на улицах смотрели на нее во все глаза.

Первый университетский курс, не успев начаться, уже близился к финишу. Новая жизнь среди сокурсников, в пестрой безалаберной студенческой сумятице захватила и закружила.

От Насимова приходили, словно нехотя, куцые письма. Я отвечал тем же. Нелька предпочитала его не вспоминать. Но со мной, тем не менее, держалась очень дружески и мило. Даже домой названивала, зазывала в гости, на прогулки. Несколько раз мы с ней даже срывались с лекций в кино. Но тогда я не очень пытался разобраться в ее расположении ко мне. У нее было слишком много поклонников, чтобы увлечься, или, тем более, влюбиться.

* * *

Утром Вершитель слушал доклады министров обороны, внутренних дел и главного санитарного врача. Министр обороны был как всегда оптимистичен и многословен: создана карантинная зона. Сегодня к полудню третье кольцо должно замкнуться вокруг Ущелья. Все существующие дороги заблокированы, выявлены и перекрыты горные тропы. В операции задействовано достаточное количество войск.

"Хороший парень. Немного горячий, — рассеянно подумал Вершитель. — Инициативный, энергичный. Опасный. Если с карантином получится скандал, надо будет его выгнать."

Следущим говорил министр внутренних дел. Пожилой, понюхавший кабинетной жизни чиновник. Полиция и внутренние войска тоже задействованы в операции. Будут страховать и подчищать за военными, а также охранять зону от нежелательных проникновений извне.

Медицина выдвинулась к карантинной зоне почти одновременно с военными. С самой болезнью ясности нет. Непонятен пока ни характер, ни особенности заболевания. Нет достоверной информации о течении болезни. Поэтому трудно выработать рекомендации для военных. Для эффективной борьбы, или хотя бы профилактических мероприятий, возможно, следует направить спецгруппу эпидемиологов непосредственно в сам очаг эпидемии. Что необычно, за пределами карантинной зоны ни одного случая заболевания со сходными симптомами не было выявлено. Излагая все это, главный санитар страны старался не смотреть на Вершителя. Ему не часто приходилось общаться с ним, поэтому он еще не знал норм поведения в этом кабинете, равно, как и в какой тональности следует произносить свой доклад. Впрочем, ночная директива на его имя все же кое о чем говорила. Он догадывался, что Вершитель имеет свой — особый — взгляд на проблему, а также, что информация об эпидемии должна остаться строго засекреченной. Но на всякий случай он осторожно спросил в пространство: не следует ли предупредить сопредельные страны, особенно ту, чья граница проходит всего километрах в восьмидесяти от карантинной зоны.

Вершитель не ответил. Он сам задал вопрос: "Что же делать?". Вершитель хорошо понимал, что существует целый комплекс обязательных мероприятий при возникновении опасной эпидемии, равно, как и то, что существует определенная этика и следует предупредить соседей. Но все участники совещания понимали, что Вершитель ждет их реакции, тем более он подчеркнул это своим вопросом, а также своим поведением. Первым рискнул министр обороны:

— Если судить по имеющейся информации, болезнь скоротечна и стопроцентно смертельна. В этих условиях следует исключить саму возможность распространения эпидемии за пределы карантинной зоны, а, следовательно, солдаты в оцеплении должны избегать контактов с местным населением.

В кабинете повисла тишина. Все понимали, что означают слова министра обороны. Имелось в виду, что должен быть установлен самый жесткий вариант карантина, любой человек, находящийся внутри зоны при приближении к границам периметра подлежал немедленному физическому уничтожению.

— Что скажет медицина? — спокойно спросил Вершитель. Главный санитар согласно кивнул головой. Он понял, что этот вариант почему-то больше всего устраивает Вершителя. "Все равно нет ни специалистов, ни необходимого оборудования. И если даже удастся диагностировать болезнь, хотя уже это более чем проблематично, все равно лечить инфицированных будет нечем."

— Имеющаяся информация позволяет предположить, что это очень опасная инфекция. Медицина вряд ли сумеет помочь населению, — внутренне ужасаясь своим словам, сказал врач. — Действовать следует по законам военного времени.

Шеф спецслужбы, до сих пор молчавший, сказал:

— Следует исключить малейшую возможность контактов населения с нашими солдатами в оцеплении.

Тем самым он угадал тайное желание Вершителя, не думая при этом, что обрекает на смерть все население Ущелья.

* * *

Беркут, наблюдаемый Насимовым, упорно барражировал в вышине, выискивая подходящую добычу. Накануне он разорил гнездо горного кеклика, что можно было бы считать относительной удачей. Относительной, потому что для беркута несколько птенцов кеклика — маловато. Удача же заключалась в том, что хорошо обжитое Ущелье Трех Кишлаков для беркута представляло собой довольно скудное пастбище. Иногда, впрочем, беркуту удавалось застать врасплох зазевавшуюся курицу на чьем-нибудь подворье. Впрочем, по дворам беркут орудовал редко. Это было опасно. На каждом дворе, как правило, бегала собака, а то и две. Это были злобные, стремительные алабаи — азиатские овчарки, неплохо присматривавшие за своей территорией. А в ином дворе можно было нарваться и на волчью картечь из старого охотничьего ружья.

Впрочем, летом особых проблем с пропитанием беркут не испытывал. Были зайцы, полевые мыши, змеи и прочая живность, пернатая мелочь. Кроме беркута в Ущелье мародерствовала еще пара сапсанов, да по ночам вылетали на охоту горные совы. Но все они не были беркуту конкурентами и он полагал себя хозяином Ущелья. Что, в общем, соответствовало действительности. Врагов у него, по сути, не было. Если не считать людей. Хотя, последние не особенно досаждали птице, если не считать случайных и очень неточных выстрелов со стороны изредка впадающих в азарт охранников маковых плантаций.

Беркут хорошо знал свое Ущелье, отлично изучил воздушные потоки и мог часами парить в безоблачном летнем небе, выискивая добычу и попутно наблюдая своими сверхзоркими глазами протекающую под ним жизнь. Он уже давно отметил некоторые закономерности в человеческой суете. Жизнь в кишлаках начиналась с рассветом. Люди хлопотали в своих дворах, на небольших, отнятых у гор, клочках пашни. С утра на эти поля беркуту наведываться было не с руки. С утра там, как правило, копошились люди, и потенциальная его добыча, тоже из нор особо не высовывалась. Ближе к полудню, к самому знойному времени суета на полях замирала и можно было начинать охоту. Пшеничные поля, как правило, гарантировали пищу в лице полевок, а то и сусликов. Кукурузные поля тоже интересовали беркута. Хотя высокие стебли мало располагали к активной охоте. Поэтому, правильней было бы сказать, что беркута привлекали края кукурузных полей. Были и другие места, пригодные для охоты. Но были поля, а их-то как раз было больше всего, куда беркут редко залетал. Это были маковые плантации. Там особой живности не было: слишком много людей и мало пищи для всяческих грызунов.

Беркут примечал и какие-то менее общие закономерности в людской суете. Например, он знал, что сегодня, автомобиль синего цвета — "жигуленок"-шестерка — до полудня выедет из ворот большого дома в центре самого большого кишлака и поедет по дороге вниз к выходу из Ущелья. А завтра утром та же "шестерка" проследует по дороге обратно. Это происходило с железной регулярностью: день отдыха, потом "шестерка" опять уезжает, а на следующий день возвращается назад, всегда примерно в одно и то же время. Впрочем, беркут только фиксировал некий факт в своем птичьем мозгу, мало интересуясь причинами подобных закономерностей. Отъездов и приездов. Как, впрочем, и других закономерностей в жизнедеятельности двуногих, прямоходящих.

Беркут не чувствовал, что люди его в чем-либо превосходят, а, следовательно, был лишен комплекса неполноценности. А из этого вытекало, что беркут не склонен был копаться в причинах, побуждающих людей действовать так, а не иначе. И ему не было дела до того, что курьер от Бури с очередной партией героина неплохого качества отправлялся в столицу, где распределял товар среди доверенных людей, которые в свою очередь поставляли "геру" на дискотеки, в вузы, школы и прочие места, где этот товар имел повышенный спрос. У Бури была в столице своя весьма разветвленная сеть, занимавшаяся мелкооптовой и розничной торговлей зелья. Был главный диспетчер, к которому стекалась вся оперативная информация о наличии товара в той, или иной точке, а кроме того информация о полицейских телодвижениях или о текущих планах отдела по борьбе с оборотом наркотиков местного МВД.

Диспетчер обрабатывал всю эту информацию, потом созванивался с ведущим одной из крупнейших радиостанций столицы, ежевечерне выходящим в эфир с получасовой развлекательно-информационной передачей. И каждый вечер, в девять часов тысячи наркоманов города жадно ловили в эфире позывные очень популярного ведущего Паши Ицкова, с тем, чтобы узнать, где сегодня можно раздобыть дозу, в какой расфасовке и по какой цене, и где сегодня лучше не появляться в виду повышенной полицейской активности. В определенной части своего эфира Паша говорил определенный текст, называя определенные места и цифры. Что со стороны выглядело, как обычный треп ведущего. Но в его словах была зашифрована вся необходимая для наркомана информация.

И уж совсем большой тайной, недоступной птичьим мозгам, было то, что передачу Паши Ицкова, как и самого ведущего, щедро финансировал через подставных лиц Бури. Последний не без оснований гордился тем, как он наладил сбыт наркотиков внутри республики. И гордиться было чем. Система работала, как часы. Это давало Бури основание ощущать себя творцом, почти богом, от которого в его системе зависело все. Экспорт героина за границу давал многократно больший барыш. Но поставки за рубежи, принося сумасшедшую прибыль, не давали такого удовлетворения творческой натуре Бури, превратившись в некое рутинное мероприятие. Наладить свою систему в зарубежье было бы безумием. Там имели место другие правила игры и другие игроки. В республике Бури смог внедриться в этот бизнес. Правда, не обошлось без подстав и больших взяток. Но все обошлось без драматических разборок со стрельбой и погонями. Сначала Бури решил проблемы в Ущелье. Наладил производство готового продукта, причем, сразу вложил большие средства в возможность мгновенно нарастить объемы, зная, что его производство безумно рентабельно и рынок буквально бездонный. Потом он кропотливо стал наращивать и расширять связи в столице. Он все хорошо распланировал и однажды заполонил столицу и ее окрестности своим товаром. Одновременно, втихую, устранялись конкуренты. В общем, в своем деле Бури стал Наполеоном. И очень скоро утвердился, как самый крупный, надежный и ответственный производитель героина в республике.

Впрочем, вернемся к нашему беркуту. Самое время, кстати. Потому что именно в это время в размеренной жизнедеятельности людей наступили резкие и, очень обеспокоившие беркута, перемены. Внизу, в Ущелье, в одночасье рухнул привычный миропорядок. Никто больше не выходил в поля на привычные работы. В поведении людей появилась нервозность, страх и беспорядок. Порядок сменился хаосом. Беркут не мог не отметить и появление большого количества однообразно одетых людей вокруг своего царства. В их действиях напротив присутствовал железный распорядок и целеустремленность.

С высоты своего полета беркут наблюдал толпу людей, гусеницей ползущую к выходу из Ущелья. Эта толпа заинтересовала птицу своей необычностью. За всю свою жизнь беркут ничего подобного не видел. Поэтому он завис над этой медленно ползущей гусеницей, неподвижно распластав свои крылья. Здесь на выходе из Ущелья господствовали постоянные восходящие потоки и беркуту не составляло труда почти неподвижно висеть в воздухе. Впрочем, все происходящее внизу внесло еще большую смуту в обеспокоенные птичьи мозги. Когда загремели первые залпы, многократно отраженные скалами, крылья беркута дрогнули и он чуть было не потерял теплого постоянного и такого уютного воздушного потока. А когда заревели "шилки", беркут в панике резко взмахнул крыльями, стремительно забираясь все выше, на более безопасное расстояние. Происходящее внизу настолько выбило беркута из колеи, что он очень скоро покинул это место, предоставив людям самим разбираться в своих проблемах.

С этого момента в жизни беркута стало появляться все больше поводов для беспокойства. Особенно его злили и в то же время пугали громадные, очень шумные и вонючие винтокрылые машины. Вертолеты, особенно в первое время, практически ежедневно утюжили воздух над Ущельем, совершенно не считаясь с правами беркута.

Он вынужден был изменить высоту своих парений, чтобы уже оттуда с относительно безопасной высоты в бессильной злобе наблюдать, как эти механизмы бесцеремонно хозяйничают в его владениях. Несколько раз он наблюдал, как в Ущелье залетают другие, более стремительные и страшные машины. Фронтовые штурмовики с громом пронзали пространство и с пугающей птицу скоростью проносились по Ущелью, обгоняя, казалось, собственные тени.

Все это, а еще и то, что люди на земле больше не занимались привычными для себя и беркута делами, а более всего то, что в поведении их появилось все больше звериных повадок — а беркут видел, как лисы охотятся на грызунов — выбивало беркута из привычного ритма жизни.

* * *

Этот город безнадежен по утрам, когда безжалостное солнце начинает свою неумолимую работу — выжигает малейший намек на всяческий смысл. Это гигантская бетонная сковорода, на которой среди островков поникшей и обмякшей от нестерпимого жара зелени шипит, истекает соком, чадит и угорает людской фарш. К полудню все живое прячется по норам, пытаясь уберечь оплавленные мозги от окончательной гибели. Дым, копоть и пыль неподвижно висят в воздухе и миражи прохлады дрожат и тают, теряясь в мерцающем мареве среди бело-серых бетонных громад строений, площадей и дорог.

Заргар — город-нувориш. Неожиданно и стремительно обогатившись, он теперь пытается облагородить свое захолустное обличье ультрасовременными зданиями, стремится упорядочить хаос старых кварталов строгой геометрией широких автострад. Но респектабельность чужда этому южному отпрыску, пытающемуся отыскать свои корни в седой древности, чтобы добавить благородства седин в свой облик. Он так и остался странноприимным домом, вокруг которого раскинулся пестрый беспорядочный восточный базар с его вечным стремлением всучить сомнительный товар доверчивому покупателю. Представления о чести, престиже и прочих благородных химерах здесь не в чести. Здесь человек изначально попадает в иную среду, пропитанную духом угрюмого лукавства, примитивного торгашества и всеобщего разгильдяйства.

В жар и безлюдье полудня истощенному зноем ходоку мнится одно — любая емкость с прохладной водой. Даже Сахару омывает море. Но здесь, в этом чертовом пекле, только раскаленный воздух веет от мертвого моря пустынь и песчаный прибой барханов захлестывает убогие клочки земли, отвоеванной у песков. Вода здесь истощается в песках, разбазаривается в бесплодном мареве испарений, которые никогда не прольются живительным дождем. А несущим влагу циклонам ни за что не прорваться сюда. Они иссякнут задолго до того, как достигнут этих мест, иссыхая над гигантской жаровней прикаспийских степей и окончательно издохнув от свирепого адова пекла песков. Летом здесь — в самом сердце пустынь — облака это нонсенс.

Отчего люди продолжают здесь жить? Может быть, от полнейшей безнадеги и отчаяния, заложенного в генах. Могучий инстинкт заставляет жить, есть, заниматься любовью и даже пытаться мечтать о лучшем будущем.

…и только к вечеру, когда быстрые сумерки смягчают остроту зноя и размывают контуры предметов, вдруг начинает казаться, что не все так безнадежно и бессмысленно. Все еще очень жарко, но уже не донимает безжалостное солнце и нет нужды прятаться в куцей тени, которой всегда недостаточно. К ночи слегка унимается крайнее напряжение нервов и не столь велико раздражение, вызванное жарой, пылью и копотью, забивающими легкие, и скудостью тени, и абсолютным безветрием, и постоянным желанием смыть пот и испарину с кожи, и непреходящей жаждой.

И хотя тоска ожидания следущего дня убивает надежду, по вечерам все выглядит не так плохо. Именно по вечерам, когда благословенная тьма накрывает город, в эфир выходит передача передвижной радиостанции "Перекресток", которую ведет известный в столице и за ее пределами ведущий Павел Ицков.

Для начала, видимо, следует описать, что такое — радиостанция "Перекресток", расписать, так сказать, мизансцену, ибо, рассказывая о деятельности Паши, легче всего это сделать в форме пьесы.

Итак. "Перекресток" — это довольно большой автофургон, набитый радиооборудованием, который передвигается по улицам и окрестностям столицы Оркистана. Из него ведется вещание для достаточно большой аудитории слушателей. Радио "Перекресток" — это сводка мировых новостей, подаваемых в несколько глумливой Пашиной интерпретации, пестрая музыкальная подборка и некоторые новации в прямом эфире, осуществляемые Ицковым с неподражаемой лихостью и нахальством. В общем, передача Паши получалась легкой и непритязательной. И рейтинг ее был выше многих других — солидных с большим бюджетом радиостанций. Кроме того, вещание на ходу, давало возможность описывать происходящее на улицах и дорогах большого города, в том числе, рекомендации автомобилистам по части подлостей, которые учиняют для них гаишники. Водитель автофургона — пятидесятилетний Мурад обладал поистине звериным чутьем и всегда примечал дорожную полицию, притаившуюся где-нибудь под кустом с настороженным радаром. Все это тут же шло в эфир, поэтому автомобилисты всегда с охотой настраивались на волну "Перекрестка".

Но все же главной задачей передвижной радиостанции по мысли Бури, а именно он купил это радио на колесах и подарил его фактически Паше Ицкову, было информирование огромной армии наркоманов о положении дел на героиновом фронте.

Конечно, ни Сардор — радио и телефонный оператор радиостанции, ни Софа — помощница Паши, ни даже умудренный водитель Мурад, не догадывались об этом. Впрочем, это не мешало Паше делать свое дело. Итак, начнем.

Сцена первая

Паша:

Итак! Мы начинаем. В эфире передвижное авторадио "Перекресток" и ваш Паша Ицков. Ближайшие полчаса именно я буду с вами. Вы счастливы?! Не слышу грома оваций, приветственных криков и одобрительного свиста сквозь крики: "Пашку на мыло!" Я тоже очень рад опять быть с вами.

Для начала короткий отчет о событиях, произошедших в мире за истекшие сутки. От шельфа Антарктиды оторвался здоровенный кусок льда, по площади равный нашему городу. Айсберг пока валандается в водах близ ледового континента, но не исключено, что очень скоро течением его вынесет в более теплые широты, и он станет опасен для всяческих "Титаников". Н-да. Нам бы эти проблемы, особенно, если учесть, что в минувшие сутки жара у нас зашкалила за сорок пять градусов по шкале герра Цельсия. Пока в крайне южных широтах шухер, севернее на нашей планете другой цугцванг. Европа захлебывается от проливных дождей. Затоплены многие города Восточной Германии, то бишь бывшей славной ГДР. Бывал я там в более благополучные и менее свободные времена Союза и Кей-Жи-Би по молодежному обмену. Подтоплены также Австрия и страны Бенилюкса. Так что в ближайшее время ждите потока подмоченных авто из Европы по сниженным ценам. Для нас это не проблема. Мы любим подмоченные авто, репутации и природу. Последнюю, видимо, по контрасту с установившейся у нас неимоверной жарой. В Греции и Турции по слухам от электронных СМИ тоже жара. Гибнут люди, в первую очередь сердечники и гипертоники, число тепловых ударов на две вышеозначенные страны суммарно выражается четырехзначной цифрой. При этом показатель на шкале Цельсия для нас выглядит смехотворным. Оказывается, жители Эллады и Анталии и окрестностей выпадают в осадок при температуре чуть за тридцать пять градусов. Их бы сюда к нам… теперь дела спортивные. Сборная Бразилии по футболу оказалась бита сборной Германии на залитом ливнем поле в Мюнхене. Пеле, объясняя причины поражения Селесао Бразильера, сказал, что бразильцы сильны в футболе, а не в водном поло.

Так, с событиями в мире мы закончили. Теперь несколько слов о ситуации в нашем любимом городе. Любителей вечерних развлечений сегодня с нетерпением ждут на дискотеках "Джованни" в центральном парке культуры и отдыха, "Ностальгия" при ДК обувщиков и "Отдел развлечений" в помещении кинотеатра "Весна". Вам будут рады также в ночных клубах "Могилка", "Вдали от жен", "Алазани" и шикарном баре "Маргинал". Выбор развлечений — обширен, а цены вполне приемлемые, кроме, конечно, бара "Маргинал". Но здесь и обслуживание по самому высокому разряду.

Внимание, автолюбители! Недреманное око радара только что зажглось за вторым светофором по улице Навои, а также на большой дуге у кафе "Пища богов". Не следует также проскакивать на красный свет перекресток Парковой и Пушкина. Удачи в пути, а мы продолжаем нашу передачу.

Вы, наверно, уже привыкли к тому, что если у микрофона Паша Ицков, значит, вас ждет что-нибудь супероригинальное. Не станет исключением и этот эфир. Мы с вами, дорогие радиослушатели, разыграем в свободном эфире нашего независимого государства пьесу небезызвестного британского драматурга Уильяма, так сказать, Шекспира "Гамлет"!

Сквозь крики восторга и воодушевленные всхлипы явно прорезаются нотки недоумения, типа: "А как это?" А так это! Я буду вводить вас в очередную сцену, давать свои наводки. А вы вспоминайте, вспоминайте, что делают и что говорят герои и звоните в прямой эфир. Например: сцена на кладбище. Гамлет у свежеразрытой могилы, на корточках, в руках череп Йорика. Вспомнили. Ну же жду звонка, а пока вы вспоминаете и дозваниваетесь для вас одна из лучших песен поэта, певца и артиста Владимира Высоцкого "У микрофона". Кстати, Высоцкий был одним из лучших Гамлетов на сцене. Итак, песня.

В эфире запись песни Высоцкого.

Паша (отключившись от эфира, ассистентке):

Софа! Софочка, быстрей надо шевелиться, лапочка. Мы в прямом эфире. Весь музыкальный материал должен быть заранее на полочках. Я ведь давал тебе список.

Софа (нервно):

Я все заранее отобрала. Просто запуталась.

Паша (несколько форсируя интонации):

И не надо мне перечить, милая. Я в эфире, у меня сверхнагрузка. Я, как ладонь, с которой содрали кожу. А ты мне перечишь. Налей мне колы. (Пьет, потом закуривает сигарету. Рассматривает сигарету с отвращением) Что за гадость. "Кэмел", какой это на хер "Кэмел". Это паленый "Кэмел". (Водителю) Мурад! Рули на Дагестанскую. Помнишь там табачный киоск? Да-да туда. (Софе) Милочка моя, вот тебе деньги, когда подъедем, возьмешь пачку "Мальборо" или "Милд севен". Ну, я же не могу! Я в эфире. Когда сядешь назад в машину, не хлопай громко дверью. И не обижайся. Это же работа. Да, скажи там киоскеру, что это для Паши Ицкова.

(песня Высоцкого заканчивается).

Паша (выдержав драматическую паузу):

Высоцкий есть Высоцкий. Он и в Африке… Итак, дорогие радиослушатели. Ваша реплика. О! Есть первый звонок. Здравствуйте. Как вас зовут?

Женский голос в эфире:

Меня зовут Ирина, я студентка пединститута… Ну, там он говорит: "Мой бедный Йорик".

Паша (с воодушевлением):

Браво, Ирина! Правильно. Первый блин у нас не вышел комом. Да, что еще хочу сказать. Не обязательно вспоминать реплики дословно, можно своими словами, используя современный лексикон, будем пропускать некоторые длинноты для того, чтобы придать большую динамику. Давайте осовременим пьесу. Стряхнем, так сказать, вековую пыль. И для большей достоверности зовите меня, например, Уильям, так как я все же выступаю от имени автора. Это не значит, что я Паша Ицков равен Шекспиру. Просто мы играем Гамлета, я как бы режиссер. И знаете, зовите меня по-простецки Билли.

Итак. После музыкальной паузы, во время которой вы будете вспоминать первую сцену из пьесы, лихорадочно шаря по книжным полкам и, мусоля страницы, мы начинаем. Сразу выберите себе роль и звоните, если готовы. А сейчас Андрей Макаревич. "Поворот". И кстати, трем самым лучшим участникам нашей постановки будут вручены ценные призы — электронные наручные часы и кепки с логотипом нашей передачи. Дерзайте.

(Звучит песня Макаревича).

Паша (уже вне эфира):

Мурад! Где эта корова. Пачку сигарет покупает полчаса. (В это время появляется Софа) Спасибо, лапа. Я тебе очень обязан. Да, милая, где этот хренов Шекспир. Книга вот только что лежала здесь. А вот она… (нервно закуривает сигарету, шелестит страницами).

Паша:

Ну, что ж, высокоуважаемые слушатели, давайте начнем. У нас работает многоканальный телефон. Итак, первая сцена. Замок Эльсинор. Ночная стража и тень отца Гамлета. Так, нам звонят. Здравствуйте, вы в эфире. Ого, еще звонок. Вы тоже в эфире.

1 голос в эфире: Кто здесь?

2 голос в эфире: Нет, сам ответь мне. Стой и объявись.

1 голос: Король да здравствует!

2 голос: Бернардо?

Паша: Класс! Отлично. Но несколько длинно. Пропускаем часть диалога. И вот появляется призрак.

3 голос прорывается в эфир: Эй, вы все там заткнитесь! Смотри, вот он опять.

1 голос (несколько смущенный): Паша!

Паша (по-солдатски): Я!

1 голос: а можно я и за Горацио буду говорить?

Паша: Да ради Бога!

1 голос: Да. Я пронизан страхом и смущеньем.

Паша: Далее сцена с уходом и возвращением призрака под страстный диалог стражи.

3 голос: Эй, стой (это я призраку), а то, как врежу этой, как его булавой, что ли?

Паша:

Вообще-то протазаном. Но это не суть так важно. Мы же осовремениваем пьесу. Поэтому если бы вы сказали: "Отоварю бейсбольной битой", было бы супер! Пожалуй, финальную сцену произнесу я сам.

То, что мы ночью видели, не скроем

От молодого Гамлета, клянусь, век воли не видать!

(Пауза)

Паша:

Ну, что ж. Я думаю, у нас получилось. Бурных оваций, конечно, мы еще не заслужили. Но, уверен, с каждым разом будет получаться все лучше. Только просьба к вам, дорогие радиослушатели. Наши фаны и профаны. Будьте смелей и у вас все получится. Завтра — на той же волне и в то же время. Готовьтесь. Освежите в памяти бессмертное творение великого драматурга. Может быть, заранее выберите себе роль. А пока до свиданья. Успехов вам и здоровья. С вами был Паша Ицков в роли Шекспира. До завтра.

(Уже вне эфира)

Уф-ф-ф! Вот еще один день прошел…

Мурад:

Ну и хрен с ним…

Софа (возмущенно):

Дядя Мурад!..

Паша:

Спокойно, Софочка. Это наша армейская дембельская традиция. Кстати, ты тоже должна присоединиться к ней.

Софа (возмущенно):

Вы меня хотите заставить материться?!

Паша (поспешно):

Ну не хочешь и не надо. Хотя мы — одна команда. Ладно, Мурадик. Домой, только по дороге заедем в "Могилку".

Софа (уже спокойней):

В какую еще могилку?

Паша:

Софочка, "Могилка" — это лучший ночной клуб нашего города. Просто, расположен он по соседству с городским кладбищем. Вот и название.

* * *

Обжитое плато пришлось покинуть. Пошли к большому полузаброшенному общественному фруктовому саду неподалеку от обезлюдевшего Октерека. Этот сад разведчики присмотрели заранее. Теперь, когда в Октереке больше не было ни души, и только собаки по ночам тоскливо выли на полную огромную луну, безмолвно повисшую над Ущельем, в саду можно было укрыться, без риска быть замеченными с воздуха.

Разведчики сгрудились под тремя раскидистыми старыми урючинами. Настроение было подавленным. Возбуждение от боя с вертолетами быстро прошло и теперь каждый про себя, а иные — вслух, оценивали шансы остаться в живых. Насимов с прапорщиком сидели поодаль.

— О чем думаешь, командир? — Дядя Жора внешне был спокоен, только активнее обычного жевал свою вечную спичку, которую, казалось, никогда не выпускал из зубов.

— Ты можешь реально оценить, что происходит? — Насимов сидел на изгибе старого ствола, понуро опустив голову. — Вообще, понимаешь, что мы обречены? Но почему?!

— Почему? Это следущий вопрос. Сейчас интересно, что делать дальше.

— Для того, чтобы что-то предпринимать, надо понять, что происходит. Сейчас я понимаю следующее. Ущелье полностью блокировано. Любая попытка выйти пресекается всеми видами оружия. Население Ущелья никому не нужно. И последнее, мы оказались внутри кольца и отношение к нам еще более враждебное. Нас активно пытаются уничтожить.

— Значит, нам надо раствориться в Ущелье, чтобы нас никто не нашел. Во всяком случае, на первое время.

— Но прятаться бесконечно тоже нельзя. Провиант на исходе. Какое-то время, конечно, мы еще продержимся на том, что есть на огородах и полях.

— А если попробовать прорваться? Нащупать место, где это легче всего сделать…

— Я думал об этом. Как только пойдем в прорыв, мы обнаружим себя. На нас обрушатся авиация и, я думаю, спецназ. И даже если мы прорвемся, куда идти? Там, за периметром все будут против нас.

— А здесь внутри у нас вроде врагов нет.

— То-то и оно. Но здесь есть и другая сторона. Чем дальше будем тянуть с прорывом, тем меньше шансов. Сейчас контроль по периметру только в стадии организации. Наш боезапас ограничен. Там на плато по вертолетам работали от души, на все деньги. Ты сам сколько выпалил?

— Один рожок и две гранаты из подствольника… да еще пара столкновений и можно начинать делать рогатки.

— Сколько у нас взрывчатки?

— Согласно штатному расписанию.

— Жора, я серьезно.

— Ну, есть еще килограммов пять тротила, шнуры, взрыватели.

— Рыбу собирался глушить? Что еще?

— Несколько противопехотных мин.

— Это еще откуда?!

— Ну, прихватил на всякий случай.

— Надо составить опись всего, что у нас есть. В общем, так, пока не решили, что делать дальше, надо обустроить замаскированный лагерь. Пока здесь. Завтра пошлем пару групп, пусть поищут запасной "аэродром". Маскироваться будем по всем правилам. Еще пара групп пусть займется провизией. В первую очередь, картошка, лук и всякое такое. Ну, и живность здесь всякая должна быть бесхозная. Но в кишлаки не входить. Не дай бог, подхватить заразу. Воду пить только кипяченую. А для кипячения брать только проточную.

— Командир, а как с людьми-то быть? Надо же разъяснить обстановку.

— Надо, — вздохнул Насимов. Посидел еще, потом встал на ноги. — Ладно. Пошли поговорим.

Пока Насимов с Дядей Жорой совещались в стороне, разведчики тоже вполголоса обсуждали свое положение. Когда подошли командиры, все выжидающе замолчали.

— В общем, так, ребята, — начал Насимов. — В общих чертах вы знаете, что происходит. Скорее всего, имеет место очень опасная эпидемия. Что это за болезнь, я не знаю. И у меня такое ощущение, что и власти тоже не знают. Во всяком случае, вокруг Ущелья установлен режим строжайшего карантина. Насколько строгого — вы сами слышали, что случилось с населением Октерека, а также с нашими товарищами. Мы оказались внутри карантинной зоны. Но отношение к нам хуже, чем к гражданскому населению. То, что сделали с нашими, а также вертолетная атака на нас, не оставляют места сомнениям. В этой ситуации мы вне армии. Более того, к нам относятся, как к опасному врагу, поэтому нас и дальше будут пытаться уничтожить. Поэтому я могу сказать только одно: поскольку нас поставили вне закона, хотя никакой вины за нами нет, то мы свободны от присяги и всяких обязательств. Государство враждебно к нам. Значит, мы враждебны государству. Наша задача попытаться выжить.

— Командир, это значит, что мы уже не солдаты? — громко спросил Демин.

— Погоди, не перебивай. Я как раз подошел к этому, — ответил Насимов. — Да, мы больше не служим этому государству. Оно от нас отказалось. Более того, предало нас. Поэтому мы теперь — свободные люди.

Народ зашевелился. Поднялся негромкий ропот.

— Значит, я могу сейчас встать и уйти, — опять спросил Демин.

— Да. Это твое право. Но прежде я хочу сказать вот что. Отныне вы — не солдаты, а я вам не командир. И каждый может поступать так, как он считает нужным. Но вся беда в том, что идти нам некуда. Мы все свободны в пределах этого Ущелья, внутри карантинной зоны. Я теперь никого не вправе заставить что-то делать. Но вы можете решить: спасаться поодиночке, или держаться вместе. Мне лично кажется, что вместе нам будет легче выжить.

Опять началось шевеление, разговоры вполголоса.

— Это все правильно. Всем вместе будет легче. Но даже вместе что нам делать дальше?! — это заговорил Губайдуллин — спокойный, даже слегка угрюмый разведчик из старослужащих. Насимов вспомнил, как тот попал в роту. Губайдуллин тоже участвовал в том бою, за который Насимова обвешали наградами. Он был единственным бойцом соседней роты, которая должна была держать позиции рядом, который не побежал, поддавшись общей панике, под ударом отряда оппозиции. Он остался в своем окопчике, хладнокровно и на выбор расстреливая врага. Впрочем, он, конечно, не удержал бы один позиций, если бы не Насимов со своими бойцами. Они с ходу включились в рукопашную и отбили Губайдуллина, на которого насело сразу три человека, заодно отбили и позиции, практически уже сданные противнику.

— Давайте делать все по очереди. Для начала решим вот что: капитан сказал, что он нам больше не командир, — веско начал Дядя Жора и все немедленно замолчали. Авторитета прапорщику хватало с лихвой. — Но я для себя решил так. Я остаюсь с ним и буду подчиняться ему, потому что должен быть старшой. Иначе это анархия и бардак. Чтобы этого не было, нам все равно нужен командир. И я для себя выбираю капитана Насимова.

— Я согласен, — сказал Демин.

— Без вопросов, — сказал Губайдуллин.

— Согласны, согласны, — послышалось с разных сторон.

— Других мнений нет? — спросил Насимов. — Если нет, то я хочу сказать следующее: если вы выбираете меня старшим, я согласен, но в этом случае никаких послаблений не должно быть. Дисциплина остается дисциплиной. перед нами стоит задача выжить. Значит, это для меня главная задача. И я все буду делать для того, чтобы выполнить эту задачу. Мои приказы должны выполняться беспрекословно. Решайте.

— Командир, я уверен, — это встал Губайдуллин, — Сидящие здесь думают примерно так же, как и я. Вы наш командир. Но что делать дальше?

— Это мы будем решать вместе. Ясно одно: из Ущелья нас не выпустят. Нас решено уничтожить. Значит, нас будут искать. Мы можем спрятаться здесь. Но это не значит, что мы здесь пересидим всех. Нам это не позволят сделать.

— Командир, а если попробовать прорваться за периметр?

— Мы с прапорщиком обсуждали это. Шансов прорваться мало. И прорвавшись из Ущелья, мы все равно будем вне закона. Нас уже приговорили.

— А если прорываться на север, к границе?

— А там еще прорываться и через границу другого государства? Кроме того, я думаю, это направление будет особенно строго охраняться.

* * *

Летом, после первого курса военного училища Насимов приехал домой. С идеей и надувной авиационной спасательной лодкой. Идея была следующая: запасаемся продуктами, спальными мешками, котелком и антикомариной аэрозолью, надуваем лодку и домашних по поводу своих планов и уплываем от цивилизации и сопутствующих ей регламентов и законов вниз по реке.

Идея для меня была несколько неожиданной. Я попробовал осторожно намекнуть: а как же Нелька? Вразумительного ответа получить не удалось. Серьезных возражений, которые я мог бы выставить против идеи, не нашлось и с тайной неохотой, но с приличествующим энтузиазмом на лице, пришлось согласиться.

Собрались в два дня. У меня была пустяковая практика после первого курса и мне не составляло труда утрясти этот вопрос. На машине знакомых рыбаков доперли свою поклажу до большого водохранилища. До того места, где река из него вытекает, и остановились на один день у широченного разлива, именующегося у рыбаков Аквариумом. Добрались только под вечер. Палатку разбивать не стали. Немного порыбачили. А потом с той же компанией, приехавшей сюда с нами, засели у костра. Хорошей силы ветер отгонял комаров, уха была вкусной, а компания веселой и на удивление трезвой. Нам между рассказами о рыбалке давали советы, как плыть, где останавливаться.

А следующим утром, когда солнце еще только выкатывалось из-за горизонта, мы, уже накачав наш ковчег до гулкого дрожащего звона, побросали в него пожитки и отплыли. Сначала надо было на веслах пройти весь Аквариум и выйти на фарватер. Грести пришлось крепко, чтобы не осрамиться перед теми, кто остался на берегу, провожая нас криками. Поэтому на стрежень вышли немного запыхавшись. И, когда убедились, что мы на реке, бросили весла, развалились на круглых бортах и лениво стали прикидывать какое расстояние следует проходить за день, чтобы наше путешествие не закончилось слишком быстро. Даже вышел небольшой спор. Я убеждал, что мы отдыхаем, а, следовательно, торопиться незачем. Поэтому целесообразно будет устраивать в пути частые и продолжительные остановки.

Насимов, постепенно накаляясь, начал орать, что наша цель — пройти по реке как можно дальше. Эдакий чемпионский замах. Сошлись на компромиссе: плывем не напрягаясь, но и бурлацких забастовок не устраиваем.

Где-то через полчаса Насимов поднял голову с рюкзака, на котором удобно устроился, оглядел проплывающие мимо берега и с некоторым удивлением сообщил, что они — берега — по его мнению, почему-то движутся совсем не в том направлении. Разобрались быстро. Течение было очень слабым, нашу мелкосидящую лодку встречным ветром даже относило немного назад.

К концу дня, когда на ладонях появились кровавые мозоли от такого легкого, казалось бы, дюралевого весла, я понял, на что себя обрек.

После бешеной шестичасовой гребли, когда лодка рыскала своим округлым носом и все норовила впасть во вращательное движение, потому что силы гребцов были явно неравны, Насимов указал на большую песчаную отмель и прохрипел:

— Остановимся здесь.

Когда догребли до отмели, я не стал кряхтя вылезать из лодки, а просто, наклонившись через борт, булькнул в воду, доходившую до колена. Отлежавшись в прохладной водичке и немного придя в себя, я выполз на берег. Так, наверно, миллионы лет назад первые земноводные, поняв тщету и опасности морской жизни, выползли на сушу, чтобы еще через некоторое время, наконец, встать на две конечности и гордо назваться человеками.

Встать на две конечности у меня не получилось. Земля уходила почему-то куда-то вбок. Передвигаться на четырех точках, я посчитал ниже своего достоинства. Поэтому я остался на самой кромке берегового уреза и даже задремал от усталости. Очнулся тогда, когда почувствовал, что меня, крепко взяв за ноги, волокут куда-то. Потом меня без особых церемоний запихнули в спальный мешок, слегка пхнули ногой и сурово сказали Насимовским голосом:

— Кормить не буду. Не за что.

На следующий день я проснулся довольно поздно. Все тело, особенно плечи, ломило невыносимо. И даже слегка поташнивало. Насимов, сидя напротив, меланхолично жевал огурец и поглядывал на меня сложным взглядом. В нем была и жалость, и злость, и, возможно, мысль: а не прирезать ли доходягу, чтобы не мучился и не был обузой для чемпиона.

Окончательно я пришел в себя к полудню. Несмотря на это, во второй день мы прошли столько же, сколько и в первый. Река в этих местах, вяло ворочаясь в густом сплетении тугаев, делает немыслимые повороты. В этот раз мы прошли участок, где ветер нам способствовал. Грести почти не пришлось. Притом русло реки несколько сузилось и порой мы почти летели. Со скоростью хорошего пешехода.

Не обошлось без мистики. Удочки, прихваченные Насимовым, болтались на корме, а голые крючки попросту полоскались в воде. То, что на крючках не было даже запаха приманки, могу поклясться. Каково же было наше изумление, когда, выволакивая лодку на берег для очередного привала, заодно выволокли красивую и капризную рыбу чехонь граммов на триста живого веса.

В этот день мы уже натурально разбили палатку. И покуда Насимов обустраивал на скорую руку лагерь, я принялся варить уху. Мы предусмотрели почти все и снарядились в поход так, словно от этого зависело, выживем или нет. У нас было все, что может потребоваться путешественнику. Сверх того, мы придумали одну хитрую штуку, очень облегчившую и даже украсившую наше путешествие: вдоль обоих бортов лодки свисали веревки, которыми была обвязана дюжина арбузов.

Но мы забыли взять ложки. Это к вопросу о том, что мы предусмотрели почти все. Уху ели кружками. А, поскольку воздух кишел комарами, это оказалось даже удобно. Зачерпываешь кружкой пахучей горячей ухи и убегаешь от костра на конец песчаной косы, где прохладный ночной ветер относит комаров. И там, обжигаясь от жадности, прихлебываешь из кружки, заедая варево хлебом, тоже прихваченным у костра.

В тесной палатке долго охотимся за случайно залетевшими комарами. Потом забираемся в спальники — вечером на реке даже в жарком и сухом июле прохладно.

Какая рыбалка была на следующее утро! Рыба, как взбесилась. За полчаса мы натаскали с десяток карасей, несколько чехоней, красноперок и жереха. Кстати, жереха одновременно с красноперкой на удочку с двумя поводками взял я — жалкий дилетант от рыбалки — на хлебный мякиш. После чего, Насимов в раздражении заявил, что поймать чехонь на голое железо и жереха на хлеб может только такой бездарный и неумелый рыболов вроде меня, для которого нет никаких правил. И что все мои достижения на рыбацком поприще — плод недоразумения. После чего он зашвырнул жереха в садок, буркнув, что у него — жереха — на морде написано, что он сумасшедший, иначе и не кинулся бы на хлеб.

Вдруг он хищно изогнулся и на цыпочках стал подкрадываться к своим удочкам. Поплавок одной из них дернулся и вдруг непостижимо быстро исчез с поверхности. Он резко подсек, удилище изогнулось дугой — на крючке сидело что-то очень серьезное. Это я понял по лихорадочным Витькиным движениям.

После некоторой борьбы он выволок на берег гладкую грязно-серую дубинку с узорчатыми разводьями по бокам. Дубинка хищно разевала пасть, утыканную острыми зубами. Это был змееголов килограмма на полтора. Насимов, с трудом выдрав у него из пасти крючок, плюнул и перешел рыбачить метров на десять в сторону.

Змееголов долго скакал по берегу. И утихомирился только минут через десять. Но, когда я, идя за наживкой, мимоходом тронул его ногой, он снова принялся выделывать фортеля. Минут через сорок, когда клев окончательно сошел на нет, мы, смотав удочки, собрались уходить. Витька ухватил рыбину за хвост и отшвырнул змееголова в воду. Тот немного полежал на поверхности пузом вверх. Потом вдруг шевельнулся, вяло перевернулся и неожиданно ушел на глубину.

— Во, живучая скотина! — восхитился Насимов.

В полдень мы отплыли.

А на следующий день устроили себе выходной. Натянули на песчаном берегу тент так, чтобы продувало ветром. Но долго находиться в его тени не смогли. Поэтому залегли в мелкой, хорошо прогретой солнцем, лагуне, выставив из воды только головы. Потом мне в голову пришла мысль, что неплохо было бы заиметь загар на той части тела, которую даже на пляже солнцу, как правило, не подставляют. Насимов тут же последовал моему примеру. Теперь над водой торчали головы и задницы.

Мы лежали в воде и только что не хрюкали от удовольствия. Насимов даже сказал, что, не разделяя вполне свинского образа жизни, тем не менее, понимает хрюшек.

Время от времени мы выползали на песок, чтобы согреться. В один из таких моментов из-за поворота вылетела лодка. Это был катамаран, собранный из двух старых байдарок. Он шел под парусом. Наш неуклюжий ковчег даже сравниться не мог с ним в скорости, маневренности и легкости хода.

Лодка быстро промчалась мимо. Когда она поравнялась с нашей стоянкой, кто-то с нее помахал нам рукой. Я помахал в ответ. А Насимов только завистливо пялился на парус. Катамаран быстро скрылся с глаз за другим поворотом, романтично мелькнув на прощание при смене галса белым треугольником паруса.

— В следующий раз сделаю себе такую же. Еще и с мотором, — сказал Насимов, сплевывая на песок. — Ни один фраер не угонится.

Остаток дня он провел в пресквернейшем настроении. Тем более, что к вечеру обнаружилось, что мы сожгли себе кожу на тех самых местах. Смазывать их маслом было стыдно. Сидеть и лежать на спине — больно. Насимов лежал на животе и хамил, в том смысле, что никому кроме меня не могла придти в голову такая идиотская и подлая мысль: подставлять для загара собственный зад, тем более, что этим загаром ни перед кем не похвастаешься. И что он дает себе зарок, впредь не поддаваться на подобные провокации. То, что я, так же лежа на животе, с аппетитом уминаю арбуз, не обращая внимания на его брюзжание, окончательно отравляло ему жизнь.

Наше плавание закончилось неожиданно. Мы вдруг поняли, что нам надоела река, что жара напрягает. Поняли мы это ввиду насосной станции, которая стояла на берегу, как стадо слонов на водопое, одновременно опустив в воду все свои трубы-хоботы.

На станции мы познакомились с ее персоналом — двумя пожилыми дядьками. Встретили они нас поначалу не так, чтобы очень. Но, когда я приготовил им фирменное блюдо под романтическим названием "седло судака в собственном соку", а Насимов выставил на стол фляжку с семидесятиградусной настойкой, они прониклись к нам если не любовью, то сочувствием.

После ужина, когда стемнело, механик — дядя Володя — позвал нас на ночной лов. Попросту говоря, на браконьерский промысел. Ниже станции у него стояло с десяток донок. Он насаживал на крючки наживку и, раскрутив свинцовый кругляш грузила, далеко забрасывал леску.

Улов был богатый. Судаки, пара хороших усачей, жерехи. Половину улова он подарил нам. А спали мы в эту последнюю ночь на реке в вагончике с кондиционером, Королям и миллионерам такое и не снилось.

Утром на станцию пришла машина с продуктами. На ней мы, быстро распрощавшись с дядьками, отбыли до ближайшей железнодорожной станции.

По приезде в город Насимов не пробыл дома и недели. И снова исчез до следующего отпуска, лишь изредка напоминая о себе краткими письмами.

* * *

Вершитель был удовлетворен закончившимся совещанием. Ему не пришлось самому формулировать жесткую позицию. Около двенадцати помощник доложил Вершителю, что посол соседней страны просит об аудиенции. Вершитель поморщился: "Уже что-то пронюхали". Впрочем, он понимал, что удержать в тайне крупную войсковую операцию непосредственно возле госграницы будет невозможно. Он распорядился, чтобы посла отправили к министру иностранных дел, уже соответствующе проинструктированному. Позже на встрече с послом не первый даже замминистра иностранных дел в ответ на запрос посла о событиях в непосредственной близости с границами его суверенного государства, успокоил того и заверил, что речь идет о крупной операции по уничтожению посевов опиумного мака.

Посол в свою очередь полагал, что причина внезапной активности в Ущелье несколько иная, о чем он, конечно, умолчал, удовлетворившись официальными разъяснениями. Почти сразу после него в МИД обратился посол большого северного соседа. Согласно сложившемуся этикету с ним должен был встретиться сам глава МИДа. Что и произошло. Впрочем, посол с севера получил точно такую же информацию. Но северный посол был более настойчив и откровенен. Выслушав заверения министра, он поблагодарил его и, сделав некую многозначительную паузу, вдруг довольно неожиданно предложил от лица своего правительства посильную помощь в решении возникших проблем, вплоть до экстренного вылета группы военных медиков в Ущелье. Министр, нервно отшутившись, что любая помощь хороша и в случае возникновения необходимости республика примет помощь, после прощального рукопожатия кинулся в приемную Вершителя. Но тот отнесся к намекам северного посла абсолютно спокойно.