Карантин

Он тоже устал. Но ярость его не ослабла. Как и желание прикончить меня. Как и уверенность, что он это сделает.

Он опять летит в меня! Но я уворачиваюсь и успеваю сделать выпад.

— Получай!

Уже несколько бандерилий раскачивается в его мощном загривке. И кровь сбегает с холки и орошает песок. Но это только добавляет ему злобы.

Наконец, кто-то сует мне в руки шпагу. Мой последний шанс. И я его использую. Кровь хлещет из ноги, правая рука, пробитая в предплечье, висит плетью. Плевать! Я — левша.

Он уже не несется с неотвратимостью слепого паровоза. Он, тяжко ступая, идет ко мне. Он ослаб от потери крови и усталости. Но он знает это и обо мне. И что ему жалкая шпажонка?!

— Ну, иди же! Иди-и-и!

Он останавливается передо мной, собирая силы для последнего удара. И я вижу, как в глазах его копится смерть. Вот он со-гнул-зад-ни-е-но-ги-при-ме-ри-ва-ясь-к-прыж-ку-Вот-он-на-вел-ро-га-но-на-ка-ко-е-то-мгно-ве-ни-е-уп-ре-див-е-го-я

Д

Е

Л

А

Ю

ВЫПАД!…

Паша (после некоторого молчания, растроганно): Блеск! Это потрясающе! Я уверен, что наше жюри по достоинству оценит ваше произведение. Я думаю, вы первый кандидат в победители нашего конкурса.

Феликс: Знаете, Паша, от награды я, пожалуй, откажусь. Не надо мне ничего. Прощайте.

Паша: Подождите!… Ну, как же это?! Ну, что ж, очень жаль. Я думаю, Феликс вполне заслужил бы первую премию. Но меня радует, что он поднял планку в нашем конкурсе.

Наше время в эфире, к сожалению, истекает. На прощание я хочу, чтобы вы послушали хит от российского певца Витаса. (В эфире звучит музыка.)

* * *

Четверо участников предстоящего совещания сидели в приемной Вершителя в некотором недоумении. Впрочем, недоумевали только трое. Четвертый — главный чекист — сидел молча, с непроницаемым лицом. Он знал, в чем дело. Но делиться своим знанием ни с кем не собирался. Более того, свое знание, понимание причин возникшей заминки он привычным усилием воли загнал на задворки сознания, понимая, насколько это знание опасно, насколько непредсказуемы его последствия.

Недоумение большинства было вызвано непонятной задержкой совещания. Вот уже полчаса они томились в приемной. Что, при почти маниакальном пристрастии Вершителя к дисциплине и пунктуальности, было более чем необычным.

А знал главный чекист следующее: сегодня личный врач Вершителя, а вкупе с ним и главный онколог, должны были сообщить хозяину результаты последних, повторных, анализов. Здесь важно было то, что это были именно повторные анализы.

Чекист вообще полагал, что сегодня совещание, посвященное итогам событий в Ущелье, не состоится. Потому что повторные анализы подтвердили опасения медиков, возникшие еще месяц назад. Еще тогда на стол чекиста легли данные первых анализов. Сам бы чекист ни за что в жизни не смог бы разобраться в этом наборе цифр, непонятных медицинских терминов, если бы не комментарий специалиста, эти бумаги доставившего. В крови Вершителя обнаружился некий дисбаланс, явно показывавший, что начался убийственный необратимый процесс.

— Насколько точен этот диагноз? — осторожно спросил чекист.

— Мы обязаны провести повторные анализы.

— Он знает? — на всякий случай спросил чекист, хотя точно знал, что без его ведома, Вершителю ничего докладывать не станут.

— Нет-нет! — воскликнул специалист. — Ни в коем случае. Кроме того, до проведения дополнительных анализов, мы просто не имеем права информировать об этом пациента.

До чекиста сразу дошло и понравилось это определение "пациент". Впрочем, специалист ничего не заметил. Голова его была занята несколько иным: возможными последствиями болезни "пациента". Впрочем, размышления его протекали в целом в медицинском русле. Иное дело, чекист. О, в его голове сразу стали выстраиваться всякие сложные комбинации. Но в общей картине не хватало нескольких штрихов. Поэтому он спросил специалиста:

— Когда будут известны результаты повторного обследования? И, в случае, если они подтвердят первые анализы, сколько времени отпущено "пациенту"?

Некоторая бестактность чекиста, точней, некоторая этическая некорректность, выбила мысли специалиста из медицинской колеи.

— Болезнь может иметь разное течение, — осторожно сказал специалист. — И потом, по первым результатам ничего прогнозировать нельзя.

Чекист понял свою оплошность и педалировать не стал. Специалист ушел. А чекист откинулся на спинку своего — такого ненадежного — кресла и задумался. Будущее и прежде не казалось ему безмятежным. Ныне оно таило новые опасности…

Вопреки ожиданиям чекиста, совещание все же состоялось. Вершитель не казался подавленным. Впрочем, особого оптимизма тоже не излучал. Поведение его было обычным. И только чекист пристрастным оком вылавливал чуть заметные признаки нового расклада в сложной шахматной партии.

Между тем, министр обороны докладывал, что мероприятия в Ущелье близки к успешному завершению. Хотя все прекрасно осознавали реальное содержание событий, все же существовал своеобразный этикет, заставлявший всех прибегать к некоторым иносказаниям. Поэтому министр обороны, желая сообщить о том, что, вероятно, в живых в Ущелье уже никого нет, облек это в такие слова:

— Наша задача выполнена. Данные визуальной и авиаразведки позволяют сделать вывод, что вся подконтрольная территория очищена от нежелательного присутствия.

Именно здесь обостренный слух чекиста отметил в поведении Вершителя, чуть заметную девиацию, когда тот спросил:

— Это точно? Никого не осталось в живых?

Вопрос был слишком в лоб. Вершитель, обращаясь к чекисту, сказал

— Пора пускать твоих волкодавов. Надо тщательно прочесать всю зону. Ошибки здесь недопустимы.

Вершитель был несколько нетерпелив. Но надо отдать ему должное, его не выбила из колеи роковая новость. Сейчас его больше занимала другая мысль: знает ли кто-нибудь еще? Потому что, если знает, каждый постарается использовать это по-своему. Впрочем, Вершитель, возможно, еще не осознал до конца, не усвоил эту новость эмоционально. Как грамотный, многоопытный тактик он в первую очередь стал просчитывать возможную реакцию будущих наследников. А, может быть, это была первая подсознательная защитная реакция.

Только поздно вечером, после непродолжительного общения с внуком, после вечернего чая, сервированного бывшей стюардессой в комнате отдыха, примыкавшей к спальне, после обязательных гигиенических процедур перед сном, Вершитель вдруг осознал, что дни его сочтены. Это было неожиданно и неприятно. И страшно, потому что он не осознавал себя больным, ущербным. Никаких болей или недомогания. Может, врут медики? Может, это ошибка? Ведь бывает же?.. Нет. Не ошибаются. Что, им жить надоело? Нет. Значит, все, конец. Как это бывает? Он стал вспоминать моменты из своей долгой жизни, когда смерть опасно близко проходила мимо.

Да, было. В очень далеком прошлом. В полтора года, как рассказывала ему мать, у него была страшная простуда с очень высокой температурой. Бессознательное состояние. Их семья тогда жила в кишлаке. О "скорой помощи" тогда на селе и не мечтали. Районная больница была далеко. Врачей в кишлаке не было и в помине. Семья уже была внутренне готова к потере. Впрочем, уже не первой.

Сам Вершитель всего этого не помнил. В его памяти задержалось только одно: краткий миг облегчения, а, может, это был момент умиротворения перед смертью. Ночь. Темнота. Огромная непроглядная тьма, в которой малый золотой шар короткого уютного света от керосиновой лампы и сквозь это золотое свечение глаза собаки, глядящие на него. Он не мог с полным основанием соотнести это воспоминание с тем рассказом матери. Но ему почему-то казалось, что это воспоминание именно оттуда.

Второй раз Вершитель чуть не погиб, будучи подростком. Приятели зазвали его на купание в арыке, протекавшем за их кишлаком. Плавать он тогда еще не умел, но полагал, что в арыке совсем неглубоко, поэтому под одобрительное подзуживание друзей смело кинулся в воду. Стремительное течение сразу сбило его с ног и поволокло вниз. Пару раз ему удалось, оттолкнувшись от ровного глинистого дна, вынырнуть на поверхность, для того, чтобы глотнуть воздуха и опять погрузиться вниз. И крики приятелей уже становились все глуше и яркий, казалось бы, солнечный свет с трудом пробивался сквозь толщу воды каким-то перламутровым сумеречным сиянием. Сознание постепенно гасло.

Его спас взрослый сосед, случайно оказавшийся у арыка. Но теперь в его снах иногда присутствовало это воспоминание: серо-перламутровый гаснущий свет и глохнущий, как сквозь подушку, звук.

Спал в эту ночь Вершитель беспокойно. А когда проснулся на рассвете, ему показалось, что он на дне того арыка: серый, чуть брезжащий свет и полное безмолвие. Он лежал в глубине своей постели, не в силах пошевелиться, и почти физически ощущал, как поселившийся в его венах и артериях безжалостный враг ведет свою разрушительную безостановочную работу. Вершитель впервые не знал, что нужно предпринять, чтобы выжить. Пожалуй, он даже понимал, что предпринять уже ничего нельзя.

* * *

Азиз стоял у края крыши. Жало узкого длинного ножа поблескивало в его руке. Насимов медленно шел к нему и старый хрупкий шифер крыши ломался и крошился под его ботинками. И по мере его приближения клинок в руке Азиза поднимался вверх. Насимов вплотную подошел к Азизу, и острие уперлось ему в живот. Насимов остановился.

— Я не отведу нож, — сказал Азиз, угрюмо глядя вниз.

— Я знаю… Посмотри мне в глаза.

Азиз поднял глаза. В них не было никакого выражения.

Насимов шагнул к нему вплотную и ощутил, как сталь легко и почти безболезненно вошла в него. Он крепко обхватил руками Азиза и сделал второй шаг. Азиз не сопротивлялся. Они тяжело сорвались с крыши и полетели вниз. И в полете Насимов смотрел в глаза Азиза. Азиз упал на спину, и зубья бороны легко пропороли его тело. Один из штырей вошел ему в затылок и, пройдя насквозь, пробил лоб Насимова. Почти в то же мгновение сработало взрывное устройство под бороной, разнеся в клочья все вокруг.

В момент взрыва Насимов увидел ярчайшую огненную вспышку, а сквозь нее:

короткий золотой свет от керосинки и глаза собаки, глядящие на него полуторагодовалого, выздоравливающего после жестокой простуды

золотые искорки в глубине карих Нелькиных глаз, как в полированной грани чудесного камня под названием авантюрин

первое ощущение нежного и такого страшного для подростка женского лона

он тонул в стремительном холодном потоке и жемчужный свет угасающего солнца уже едва пробивался сквозь толщу воды

он держал в руках ребенка и чувствовал чудесную младенческую кожу своего сына и был умиротворен

смертная тоска от предательства Любимой

высший восторг трудной невероятной победы

наслаждение от звуков "Органной мессы"

и звуки "Органной мессы"

вырастающие в музыку высших сфер

он проносился сквозь блистающие и странные миры

он проваливался в черные бездны

он возносился и стремился

ненависть

страх

боль

наслаждение

И это были его — Насимова — прошлые ощущения и воспоминания.

И это были ощущения и воспоминания не только его а и других известных ему и неизвестных, любимых и ненавидимых, мужчин и женщин, детей и стариков. Все это одновременно и мгновенно проносилось в его памяти, свивалось в сверкающую и туманную спираль и окутывалось сначала жемчужно серым, потом розовым, потом голубым. И звуки становились все глуше и дальше. И разрасталась ослепительная почти болезненная чистейшая белизна и абсолютная тишина.

И он уже не был Насимов

он не был воин

он не был сын брат и отец

он был никто

он был все.