Караван-сарай

3

«Суннат» (обрезание) Кольке сотворил русскоговорящий арабский духовник. До этого, выслушав варианты прежнего, «неверного» имени (Николай, Коля, Колька), великодушно предложил на выбор несколько арабских по критерию созвучности: Надир, Наджиб, Набхан, Нух… Карим, Камиль, Кассым, Кайс… И Колька, помучившись, не находя ничего подходящего, выбрал наиболее знакомое и, по его мнению, распространенное в России имя — Камиль. Его похвалили за выбор, ведь переводится Камиль как «Совершенный». Узнав благодать, заключенную в будущем имени, Колька смутился, но менять решение не стал.

Несколько дней после процедуры посвящения в мусульмане для новообращенного Камиля явились днями забытого покоя. Целыми днями он спал, и сон его никто не прерывал напрасно.

Однажды, вслед за подростками, которые принесли еду и сделали обычную уборку, в подвал спустился молодой человек, наружность которого Камиль сразу определил как славянскую, несмотря на смуглость парня, его черноокость и тюбетейку на продолговатом лысом черепе. Дождавшись, когда они с Камилем остались одни, парень распевно произнес:

— Ас-саляму алейкум! Ла илаха илля ллаху ва Мухаммадун расул-л-лахи!

Камиль усмехнулся; но затем, спохватившись, уважительно кивнул и ответил:

— Привет, земеля! А теперь переведи.

Парень присел на коленки, как для молитвы, и, чуть окая и умягчая «г», выдавая свое, скорее всего, малоросское происхождение, послушно перевел:

— Нет никакого бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Аллаха!

Парень достал из складок одежды книгу в черном переплете и сосредоточенно зашелестел страницами, ища нужное.

Камиль спросил миролюбиво:

— Ты, небось, пришел мне ликбез проводить?

Парень согласительно кивнул, не отрывая глаз от страницы и начал:

— Сура сто двенадцатая. Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Скажи: «Он — Аллах — един, Аллах вечный; не родил и не был рожден, и не был ему равным ни один!»

— Слушай, — прервал проповедника Камиль. — Там, наверное, много интересного, верю. Только… Нельзя ли попроще? — и пояснил удивленно вскинувшему брови парню: — Ну, в двух словах. По-нашему, по-свойски… Ты, вообще, откуда родом, как зовут?

Парень опять кивнул и перешел к ответам на заданные вопросы:

— Ислам — это покорность, в переводе с арабского… Меня зовут Джихад. Раньше Владимир был. Из Львова… — он закрыл книгу и покачал ее на ладони: — Вот, Коран на русском языке. Хоть, честно сказать, язык этот не люблю.

Камиль улыбнулся:

— Интересно… Имя у тебя… Не созвучное с прежним. Оставь мне книжку, Володя, прочитаю, сам дойду, если по-русски написано.

— Меня зовут Джихад, — мягко поправил «Володя». — Имя выбирал осознанно, не по благозвучию.

— Хорошо, Джихад. Ты из пленных? Молодой больно… — пояснил Камиль свою догадку.

— Нет. Я по доброй воле. Ислам здесь принял.

— Вот как! Я тоже, в некотором роде, добровольник… Добра искал. А ты что здесь ищешь?

— Я на стороне тех, кто борется против российского империализма.

Камиль помолчал, вникая в только что услышанное.

— И много вас таких, с солнечной Украины?

— Достаточно. И не только с Украины. Среди нас много и россиян.

— Они тебе — братья?

Джихад немного задумался, но ответил уверенно:

— В данной ситуации — да.

Камиль махнул рукой:

— Ладно, земляк, русский язык не любишь — ладно. Хоть, наверное, и приходится с «братьями» на нем разговаривать. А что любишь, если не секрет? Украину свою православную любишь?

Парень ответил не задумываясь:

— Я хочу, чтобы Украина пришла к истинной вере. Чем скорее это случится, тем скорее мы освободимся от России.

— Ничего себе! — Камиль искренне удивился, вспомнив Ахмата, мастера по части плова. — Вы ведь уже независимые!

— Духовно мы закабалены, — возразил парень. — Пока у нас есть общие церкви… Пока живет словосочетание «Киевская Русь»!.. Пока моя страна имеет такое унижающее ее название!..

Камиль не понял:

— Растолкуй дураку…

Джихад пояснил, выговаривая по слогам:

— Украина — у края… Находящаяся на краю… Окраина.

— Ну, ты даешь! Как тебя… Джихад? — Камиль откровенно почесал затылок, показывая крайнюю степень озадаченности. — Что же вам теперь, летописи переписывать? «До основанья, а затем!..» — цитируя, Камиль едва не запел. — Знаешь, мне буквально перед выходом из… Из одного санатория… Сосед по нарам… Ученый такой сосед, умный… Объяснял, что, мол, на брехне никакая страна долго не стоит, будь хоть трижды Рим. Вот, говорил, наше: семьдесят лет — и нет его! А все потому, — это опять же его мнение, — что историю под себя вы писали и новую веру придумали. Тем и жили. А забытое — мстит!.. Жить надо всем, что было. Это значит, против природы не идти. Ну, вот так, в двух словах его речи передаю. В голове, чувствую, земеля, у тебя каша. Не обижайся. У меня не лучше. Политикой я не занимаюсь — скучно, грязно! Только у меня вот, глядя на самого себя, в уме не укладывается такой вариант: Россия исламская страна…

Джихад как будто встрепенулся:

— Лично я этого не хотел бы!

— Почему?

— Потому что тогда Россия будет иметь мировое господство. Потому как ислам — это металл! А христианство — сопли… Но даже при такой… рыхлой вере Россия завоевала треть мира! А что будет, если…

Камиль заерзал на соломе и предложил, подавляя раздражение:

— Знаешь, Джихад! У меня к тебе предложение. Ты мне эту книжку даешь на память. Обещаю читать, делать здесь все равно нечего. А ты арабу скажешь, что вводный ликбез прошел успешно и так далее. Идет?

— Хорошо, — спокойно ответил Джихад, аккуратно укладывая Коран на земляной пол. — Только на прощание еще одно короткое понятие, характеризующее ислам, это вам скоро пригодится.

— Давай! Слушаю внимательно.

Джихад встал, облизал губы и отчеканил:

— «Джихад» — борьба за веру! А как имя Джихад толкуется следующим образом: «Ведущий священную войну!»

И, не попрощавшись, вышел.

Колька на удивление быстро ощутил себя Камилем.

Да, он всю жизнь был безбожником. Но все же подспудно в его душе присутствовало уважение к религиозным людям, с которыми приходилось сталкиваться по жизни. Особенно ярко они проявлялись в неволе. Он чувствовал их внутреннюю силу, которую невозможно было сломить способами, приемлемыми для большинства «нормальных» людей, попадавших в нечеловеческие условия, где господствуют звериные законы. Они были неподвластны страху, боли… Камиль тайно уважал тех особенных людей и, завидуя их особенности, был не против обрести подобные качества. Но, казалось, — не хватало сосредоточенности, последовательности. На самом деле, как он полагал сейчас, для собственного духовного перевоплощения у него не было насущной необходимости, говоря попросту, — в череде суетных каждодневных происшествий не предоставлялось «случая»… Камиль даже пытался успокоить себя: раз ему представился случай прийти к вере, значит, сие угодно богу, и его «случай» — счастливый! Трудно было прийти к такому выводу, помня о мучениях, но Камиль гнал сомнения, продолжая убеждать себя: на все воля Аллаха, и он, раб Всевышнего, должен благодарить своего господина за посланные испытания…

Это казалось вторым рождением. Жизнь обрела стержень. Все прожитое проявилось по-новому: оказалось, что каждый последующий кусочек жизни был следствием предыдущего, — исчез хаос, наступало прозрение. Которое обвиняло: ты жил неправильно, каждый твой неверный шаг творил следующий грех!.. Ах, если бы это прозрение случилось раньше! Жизнь не была бы столь беспорядочной и горькой! Но сейчас он будет поступать правильно: и возможно за это Аллах наградит его своим расположением!

И действительно, возможность проявить себя скоро представилась.

Новоиспеченного мусульманина скоро стали настойчиво принуждать сражаться против «неверных» федералов, планируя выпестовать из бывшего бродяги боевую единицу подразделения «славян-оборотней». По всему получалось, что это и было главной целью «выпечки». Невольник, горячо поверив словам своего спасителя, Ибрагима, что, дорожа словом, данным воину, беспричинно его убивать не будут, упрямо отказывался. Не сломили ни угрозы, ни содержание в настоящем классическом зиндане — земляной яме, этих аргументов он, нечувствительный к боли и радостный любой перспективе избавления от мучений, чем являлась смерть, уже не боялся. Вполне закономерно, что обретенная вера только прибавляла ему решимости стоять до конца. Он то и дело повторял агитаторам: «Иноверец не виноват в том, что он иноверец! Иноверец не враг — он несчастный!»

Однажды в яму, смеясь, бросили гранату… Камиль только закрыл глаза и с благодарностью стал ждать окончания мучений. Ждал минуту, другую, третью… Не хотелось верить хохоту над головой — и он прождал еще несколько минут.

В конце концов, «бестолкового» раба-единоверца, подержав до полусмерти без нужного результата в холодной яме, продали подальше в горы, в маленькое селение из нескольких дворов… На память ему даже дали имущество — Коран на русском языке.

Новый хозяин оказался добрым в понятиях рабовладельцев двадцать первого века. Повода к наказаниям Камиль не давал, поэтому скоро стал бытовать относительно свободно. Ночевал не в подвале, а в одном из сараев, приспособленном под жилье. Поскольку мастером Камиль был на все руки, то выполнял всю допустимую работу по дому: пилил дрова, кормил скотину, чистил, ремонтировал, строил.

Питался отдельно, но тем, что готовила хозяйка для семьи. На ночь провожался кем-нибудь, хозяином или несколькими его детьми-подростками, в свое жилище с зарешеченным окном, которое снаружи запиралось на висячий замок. Насчет молитвы хозяин сказал так:

— Мне сказали, что ты мусульманин… Мне все равно, кто ты. Если хочешь молиться, вся ночь в твоем распоряжении. Аллах простит, что ты творишь молитву не вовремя. Не это главное! Правильно? Главное — работа… И молитва в душе!

Камиль обрадовался, что его никто не станет принуждать к молитве, и ему не нужно будет доказывать свою «правоверность».

Он быстро набрал прежнюю физическую форму. Скоро сошли синяки и царапины. Хозяин настаивал, чтобы Камиль как можно чаще брился. С ролью парикмахера успешно справлялся сам хозяин. Причем, Камиль был не единственным клиентом: раз в два месяца постригу подвергалось и вся детская часть семейства.

Семья старалась не обижать Камиля, притом всем было понятно его назначение: раб.

Камилю к неволе было не привыкать. Но если после многочисленных детдомов, «этапов» и «зон» его истатуированное и до предела обезжиренное тело оставалось легко и подвижно, а взгляд глубоко посаженных маленьких глаз был, казалось, уже хронически дерзок и насмешлив, то после нескольких месяцев зиндана и жизни «на поселении» в горах в осанке не угадывался более старый, но строптивый мустанг, а взор покорных — уже не очей, а гляделок, — говорил о тупой, бесстрастной довольности всем, что происходит: хорошо, что принесли еду; хорошо, что работа; хорошо, что дали следующую работу; хорошо, что дождь; хорошо что пора спать… И только когда пленник оставался совсем один, в полной уверенности, что его никто не видит и не разоблачит по глазам, а чаще — в полной темноте, — только тогда открывались истинные вежды, в которых, впрочем, уже навеки потух былой огонь, но еще тлела последняя надежда…

Главным неудобством для Камиля была аршинная цепь, которая крепилась к кованому стальному обручу, окольцовывавшему правую ногу выше ступни; вторая нога была свободна. Таким образом, цепь членистой змеей постоянно волочилась за своим владельцем, отяжеляя движения, иногда при ходьбе путая ноги и цепляясь за всевозможные преграды, играя роль грузила, ограничителя движения и — звоночка. Хозяин называл такую конструкцию кандалов «простой погремушкой» — объясняя назначение и одновременно утверждая безобидность, игрушечность устройства. Звяканье цепи в горах было слышно далеко. Как-то фиксировать свободный конец цепи на ноге, то есть понижать ее ограничивающие и сигнальные свойства, Камилю не разрешалось. Обруч почти не мешал носке обуви (для этого правый сапог был перешит соответствующим образом), но натирал кожу, вынуждая поддевать высокий шерстяной носок в любую погоду…

Наличие в семье второго, необычного, пленника порой заставляло Камиля забыть о собственном несчастье.

В хозяйстве жила девочка-чеченка, лет пяти-шести, с обычным для вайнахского племени именем — Сажи. Девочка не знала, что являлась заложницей. К ней относились как к дочери и сестренке. Она спала, питалась и играла с детьми хозяина, которые, конечно, ведали ее тайную роль. В понимании девочки — она была в гостях. Беда родителей Сажи заключалась в том, что их родственники жили в денежной Москве, поэтому, по логике похитителей, могли заплатить солидный выкуп. Сами хозяева к пленению Сажи прямого отношения не имели, она проживала у них по просьбе настоящих похитителей.

Сажи часто отлучалась от основной массы детей, хотя ее старались не оставлять одну. Чем-то Камиль привлекал ее. Возможно, тем, что хозяйские дети почти не обращали на него внимания: без нужды не разговаривали, обходили или оббегали как неодушевленный предмет, — может быть, интуитивно Сажи чувствовала даже в этом его непохожесть на других взрослых. Она часто садилась на корточки недалеко от человека-погремушки и внимательно смотрела не только за тем, что он делает но, как казалось Камилю, и за тем, как он двигается, какое у него лицо…

Камиль, когда кроме Сажи никого не было рядом, тихим ласковым голосом присказывал: «Сажи-Сажи? что-нибудь скажи!» Сажи не понимала по-русски, но ее имя, в окружении смешных звуков, в устах доброго и грустно-лукавого Камиля, который иногда говорил на ее родном языке, сильно коверкая слова, — веселило девочку, как и всякого ребенка, ответного на ласку.

На второе лето хозяин снял с Камиля цепь и передал пленника «в аренду» — в распоряжение другим людям для выполнения сезонных, как выражались новые временные владельцы, работ: его, наряду еще с несколькими невольниками, среди которых были и плененные солдаты срочной службы, использовали в качестве носильщика при переходе в Грузию и обратно. Туда уходили налегке, зато оттуда караван шел груженым до предела. Тюки и короба были тщательно упакованы, и от носильщиков не скрывали, что в тарах находилось оружие, боеприпасы, аппаратура связи, обмундирование — то, что необходимо для войны; все это было импортного производства.

Один из пленников, молодой рыжий солдатик, худощавый, но жилистый, которого чеченцы почему-то называли студентом, и который, по-видимому, в любой ситуации оставался шутником и балагуром, спросил у пожилого чеченца:

— А зачем из такого далека тащить? Ведь почти все это можно купить у нашей регулярной армии, — он добавил, куражась: — Вернее, у самой честнейшей ее части…

Чеченец, обычно немногословный, с явным удовольствием оценив кураж «студента», растолковал:

— Мы оттуда несем то, что у вас купить невозможно, чего у вас нет. Импорт есть импорт. Притом, это же гуманитарная помощь! Почему не взять?.. — он засмеялся, а затем, посмотрев на «студента», оценивая его реакцию, заметил: — Гуманитарная — это не то, что ты думаешь, студент. Гуманитарная — это значит «от души». Мир нам от души помогает. И, кстати, на нашей стороне иностранцы и русские не только за доллары воюют, многие делают это бескорыстно.

Чувствуя, что обычно молчаливый чеченец сейчас не против продолжения разговора по важной теме, паренек тоном любознательного ученика сделал предположение:

— Ведь что-то ими двигает! Любовь к Чечне?

— Издеваешься? — добродушно отреагировал чеченец. — Издевайся, издевайся, шутник! Хочешь, чтобы я сказал за тебя? Скажу! Всех наших доброжелателей объединяет нелюбовь к твоей России. Даже тех, кто в глаза не видел чеченцев и не знает, что такое Чечня. Ты, очкарик, должен это знать лучше вон того, — он кивнул в сторону Камиля, — необразованного зэка. Вот тебе очень хороший пример… Возьми тех, для которых нет хуже фигуры, чем палестинский или вообще арабский террорист. Так вот, для них этот самый гнусный, как они считают, террорист становится светлым борцом за свободу, едва приезжает сюда и начинает взрывать русских… Ха-ха-хах!.. — чеченец от души засмеялся: — Еще доказательства нужны, студент? Ну, а за что Россию не любят, это уж ты сам суди, у тебя голова умная…

На одном из привалов «студент», сняв очки, с одним треснутым стеклом (другого не было вовсе), участливо спросил у Камиля:

— Дядя, а вы в первую чеченскую кампанию как ко всему этому относились? — студент красноречиво повел рукой вокруг.

Камиль его не до конца понял, но уточнять не стал:

— Я, парень, в то время ни к «этому», ни к «тому» никак не относился, я «зону» топтал. И Колькой кликали. А сейчас Камилем величают.

— А-а!.. — уважительно потянул студент. — Тоже школа жизни… Как и то, что мы сейчас проходим…

Камиль хмыкнул:

— Лучше бы мы с тобой были неучами!

Парень кивнул задумчиво и сказал:

— Нет, я ко всему отношусь философски. Что толку жалеть? Я вот даже не жалею о том, что стоял тогда в пикетах, требуя вывести войска с Кавказа… Романтическое время!

Камиль бросил на него косой взгляд, и студент уточнил:

— Я имею в виду пору студенчества. Все было чисто, ясно, понятно…

— А, уразумел, — усмехнулся Камиль, — такие как ты раньше царей взрывали.

— Нет, что вы! — студент смутился. — Непонятно даже, отчего вы провели такие параллели.

— Не знаю… Сердцем, наверное, чую.

Парень сказал с грустью (видимо, ему стало действительно неприятно, что его связывают с бомбометателями):

— На самом деле я против насилия. Я подозреваю, что вы сейчас протягиваете какие-то иезуитские нити из моего правозащитного прошлого в нынешнюю действительность, вследствие которой мы с вами здесь… Но такие, как я, всего лишь добивались права этих людей на самоопределение.

Камиль усмехнулся, готовясь ответить, но студент торопливо продолжил:

— И ведь мы добились этого! Ведь война закончилась констатацией фактического суверенитета! Дальше нужно было просто строить новое государство, показывать себя цивилизованной страной, достойной того, чтобы к ней относились соответствующим образом. Развивать литературу, искусство, спорт. Привлекать к себе разбросанный по миру свой национальный генофонд. Показывать интеллектуальные результаты. Словом, наращивать культурный слой. Нужно было продвигаться дальше, парламентскими методами — формированием общественного мнения, законодательными инициативами, поправками к конституции… Да, разумеется, на это нужны годы, возможно, десятилетия, но это единственно разумный путь. И ведь все для этого было! — парень слабо махнул перед собой рукой: — Нет, на самом деле пошло средневековье: похищение людей, работорговля, казни на площадях… И ведь не казнили ни одного, например, работорговца, так, несколько «бытовиков», прелюбодеев… А далее — вторжение в Дагестан… Терроризм… Показная жестокость: казни снимали на пленку, распространяли… Наивный народ! Думают, что жестокость вызовет дрожание поджилок у русских солдат! А оказывается, все наоборот, от этих картин закипает ненависть и решимость давить гадость!.. Ну, скажите, пожалуйста, какие еще чувства может вызвать картина публичного издевательства над беззащитным человеком?..

Студент подавлено замолчал. Камиль после паузы спросил:

— Слушай! Почему это понятно тебе?.. Мне тоже, в принципе, хоть и не могу похвастаться большим умом. А они что, из другого теста? Или с другими мозгами?

Парень продолжил несколько виноватым тоном, наверное, понимая и свою долю участия в том, что сейчас происходит:

— Это эйфория, порожденная результатами первой кампании: метрополия на коленях, унижена, бей ее, колония, трави из себя раба!.. И после этого, конечно, невозможно говорить о какой-то моральной поддержке со стороны политических сил в России, со стороны общества. Все погублено…

— Ладно, не расстраивайся, парень! — успокоил его Камиль. — Зато домой вернешься, диссертацию напишешь! Школа!

— Если я вернусь отсюда, — студент улыбнулся, глядя перед собой, как будто любуясь какой-то видимой только ему картинкой, — то не скажу ни единого плохого слова про тех, кто меня пленил, кто меня держал и использовал в качестве… в таком нечеловеческом качестве.

— Почему? — удивился Камиль. — Тебе что, хоть кол на голове теши? Моча тебе в глаза, а ты — божья роса?

Парень с готовностью ответил, но перешел на шепот:

— Да потому что вот им, — он кивнул за спину, — была бы выгодна моя критика! Сейчас поясню. Дело в том, что они ведь понимают, что им не победить метрополию… Значит, что? Значит, по их понятиям, метрополия должна сама себя разрушить. Вот всем ясно, что теракты — это их рук дело. Но для обывателя теракты совершают кавказцы, нерусские вообще. Так вот, представляете, если обыватель в массовом порядке ополчится против мусульман, против «черных»? А те, естественно, станут сопротивляться?.. Это гражданская война, которая однозначно работает на разрушение государства. А вот это им как раз и нужно!.. Скинхэды — их пятая колонна! Или нет, шестая?.. Нет, я лично приложу все силы, чтобы они подобного удовольствия не испытали. Я и в телекамеру, когда меня снимали, чтобы пленку отослать на родину, говорил: меня окружают хорошие люди!..

— Ага! — отозвался Камиль. — Люди вокруг меня все больше хорошие, а будут еще лучше, если заплатите названную сумму. Да?..

Камиль заметил, что студент после разговора потерял свою показную веселость, шел потерянный, согбенный под тяжестью тюка, и смотрел перед собой сквозным невидящим взглядом. На одном из переходов он поскользнулся на узкой тропе и, упав под откос на камни, сломал ногу. Его груз распределили между оставшимися носильщиками, после чего погонщики приказали двигаться дальше. Через несколько минут Камиль услышал за спиной щелчок, отозвавшийся горным эхом, и невольно оглянулся.

— Смотри под ноги! — угрюмо буркнул в спину шедший следом пожилой чеченец, который недавно говорил о гуманитарной помощи…

Скоро караван прибыл в Чечню. Здесь стало легче: пошли с помощью лошадей, а последние километры проехали на грузовых автомобилях — позволяла дорога. Говорили, что эту дорогу мостили пленные в период между двумя военными кампаниями, и пленных строителей потом уничтожили.

Камиля вернули хозяину.

После «командировки», раздев и осмотрев обессиленного раба, обнаружив у него повышенную температуру, хозяин осуждающе покачал головой, поцокал языком и сделал заключение:

— Вот что значит не свое: совсем тебя не берегли, наверно. Хватит, больше тебя не сдам в аренду, а то сдохнешь!

Поняв, что заболел, Камиль предположил, что, возможно, это и есть избавление от мучений: кому нужен больной раб?

Однако вспомнился случай, когда зимой заболела любимая собака хозяина. Пес таял на глазах: его рвало от любой пищи, он совсем не двигался, а только лежал, дрожа от озноба и лишь изредка открывая глаза. Приглашенный ветеринар сделал собаке укол и, уходя, посоветовал пристрелить животное. Но добрый хозяин не прикончил старого служаку. Он заставил детей кормить его только согретой пищей, продолжая самостоятельно, по рецепту ветеринара, делать раз в сутки уколы. Рядом с больным в этой же конуре приковали здорового пса, чтобы тот грел хворого. Камиль даже сочувствовал всем, кто был вовлечен в эту историю заболевания-лечения, рассуждая, что прав ветеринар, не следует мучить больного ненужными заботами. А пес выздоровел.

Долгое, тягучее воспоминание о вылеченной собаке в конце концов придало Камилю желание жить, а возможное избавление от мучений вдруг испугало до последней клетки организма: нет, он еще успеет умереть! Тем более что самое страшное — зиндан, избиения, унижения постоянным страхом и подавлением человеческого достоинства — все это позади! Ведь так жить, как он живет здесь, в горах, у этого доброго хозяина, вполне можно! И он понял, что с этой минуты он будет стараться, чтобы хозяин не терял веру в выздоровление Камиля, который верой и правдой служил хозяину и не давал повода усомниться в его… в его хороших чувствах ко всему прекрасному семейству, которому он еще пригодится, сделает еще очень много полезной работы, принесет прибыль… Чем он хуже пса-ветерана!

Он поймал себя на мысли, что сейчас даже не думает о возможной свободе, и устыдился своей внутренней мольбы: нет, конечно, он не забыл о воле! Без надежды на свободу никакая подневольная жизнь не нужна, будь она даже сытная и по-своему удобная! Но для того чтобы надежда сбылась, нужно выжить! Все это самооправдание пронеслось в голове быстро, и опять потянулись минуты и часы внутренней мольбы, которая мобилизовывала организм на сопротивление болезни.

Горели огнем внутренности, его выворачивало наизнанку, он худел на глазах. Камиль терял сознание и в бреду повторял все свои мольбы о спасении и уверения в своей будущей полезности.

Семья выходила раба, затратив, как потом объяснили Камилю, много денег на лекарства и на доктора, которого нужно было приглашать из района.

Хозяин улыбался с задумчивой мудростью:

— Эх, Камиль! Если бы ты знал, какие слова говорил, когда бредил!..

— Какие? — робко спрашивал выздоравливающий Камиль, которому опять надели его «погремушку».

Но хозяин вместо ответа только махнул рукой и сказал грустно:

— Неблагодарной свиньей после этого будешь, Камиль… Если убежишь… — он вдруг оживился, лукаво сощурив глаза: — Да, вот что интересно, мусульманин! Почему-то в бреду ты ни разу не вспомнил Аллаха. Кого только ни вспоминал, а его — нет! — хозяин примирительно заулыбался, похлопал Камиля по плечу: — Никакой ты, Камиль, не мусульманин. Одно имя только… Ты никто в этом смысле. Ну, ладно, ладно, мне все равно. Я и сам не без греха. Как у вас говорят: гром не грянет — мужик не перекрестится. Видно, вышел из зиндана — и гром твой за спиной остался… Я верно говорю, Камиль, не спорь! В бреду человек правду говорит. А наяву — притворяется. Даже перед самим собой…

В ответ Камиль тоже улыбался, застенчиво, и, слегка потупившись, смотрел довольными гляделками на цепь. Он уже чувствовал себя названным животным, потому что в мечтах и снах опять здорового человека уже тысячу раз был убежавшим…

Наверное, хозяин вполне понимал своего пленника. Понимал, что любой раб мечтает о свободе. И каким бы добрым ни был властелин, раб втайне ненавидит его за собственное рабство. Пусть даже эта ненависть живет на самом донышке сознания, а может, только в подсознании. Понимал хозяин также и, пусть небольшую, но возможность того, что невольник когда-нибудь окажется на свободе. Поэтому именно сейчас, когда раб был особенно благодарен тому, кто вернул его с того света, властелин заставил его поклясться на Коране, что ни при каких обстоятельствах, даже если Аллах подарит Камилю свободу, Камиль не приведет к его порогу ни милицию, ни солдат.

Камиль поклялся. А клясться он привык искренне, с самого детского дома, где впервые осознал себя человеком.

Камиль ждал лета, как соловей, зимующий в клетке, но которого выпустят, как только ударят теплые лучи.

К лету, когда горы превратились в густой зеленый ковер с высоким путаным ворсом, все было приготовлено для побега. В определенном месте висел сильно поношенный, но еще целый и прочный, хозяйский плащ. В другом, таком же «значительном» пункте — старая сумка с крепкими ремнями, наполненная каким-то мелким хламом. В конюшне, на бревнах под потолком, «беспечно» и привычно лежали пыльные сухари, не скормленные лошади… В мастерской знали свое место спички, нож, топор… Ничто из этого не пряталось, будучи в постоянном пользовании обитателей двора, но уже как бы принадлежало Камилю и являлось ключами к свободе. Всё ждало своего часа, всё шептало, когда Камиль, находясь рядом или проходя мимо, «равнодушным» взглядом или «случайной» рукой проверял целостность «ключей»: «Свобода…»

Однажды, копаясь под навесом возле коровника, Камиль увидел во дворе одинокую Сажи, которая, присев на корточки, играла обыкновенной мальчишеской рогаткой, из которой начинающие горные охотники стреляли по птичьей мелочи.

— Сажи! — тихонько окликнул девочку Камиль из своего укрытия, и добавил по-чеченски: — Иди сюда, что-то дам…

Девочка, прихватив «оружие», подошла, улыбаясь. Камиль, быстро сложив из листка бумаги (кусок бумажного мешка), оказавшейся под руками, самолетик, запустил его подальше во двор. Сажи бросила рогатку и побежала за новой игрушкой…

В ту грозовую ночь загромыхал гром, в крышу и стены задробил дождь, зашумели горные сели, которые ручьями понеслись по двору и за его пределами. Камиль знал, что хозяин ушел днем в соседнее селение к родственникам и должен был возвратиться, как это всегда бывало раньше, сразу после заката. Но, видимо, непогода задержала его. Поэтому хозяйка пораньше накормила Камиля ужином, и старший сын-подросток запер его в сарае еще засветло.

В сверкании и грохоте Камилю показалось, что силы его выросли многократно. Ему казалось, что разгонись он сейчас и ударься в стену — стена рухнет; в дверь — упадет дверь. Сейчас или никогда. Пусть его лучше уничтожат, ломящегося на волю, застрелят из дробового ружья, забьют камнями, палками — все, кто живет в этих трех дворах: мужчины, женщины, дети…

Однако, несмотря на прилив сил и на то, что запоры «тюрьмы» носили больше символический характер, ему стоило больших трудов расшатать решетку на окне…

Собаки попрятались в укрытия, впрочем, для безцепных собак цепной Камиль давно был своим.

Он многажды моделировал все свои первые движения к воле, поэтому знал, что делать.

Придерживая цепь за свободный конец, как будто за хвост змею, впившуюся в ногу, он спустился во двор, где его тут же накрыл дождевой водопад. Проник под навес, в мастерскую с плотницким и слесарным инструментом. Быстро нашел знакомый ломик с острым концом (ключ!). У верстака задрал ногу, завел снизу цепь в тиски, так, чтобы стальные губы зажали «змею» у самого корня. Жало ломика вставил в торчащее над тисками кольцо и, как гребец весло, рванул железяку на себя. Кольцо лопнуло. Цепь, весело тренькнув, скользнула на грунтовый пол. Камиль радостно вскрикнул, но тут же осекся: на ноге, с двумя звеньями ненавистных пут, остался обруч — ящерица без хвоста, который мог отрасти, — до истинной свободы было еще далеко.

В соседнем дворе послышались голоса. Но опасность и близость цели не сделали Камиля торопливым. Накинув плащ, прихватив спички, нож, топор, мошну из кожи, он вошел в коровник. В полной темноте, на ощупь, порылся в ящике, где хранился сухой корм, вынул оттуда два каравая черствого хлеба, с притолока сгреб все сухари… И только когда единственное дальнобойное оружие — рогатка, доставшаяся от Сажи, — было в кармане плаща, он решил: пора.

Но в сторону равнины, где наверняка настигнут — либо мстительная пуля погони, либо алчная петля нового хозяина, он не пошел, подался противным курсом, к Грузии. Благо, направление было известно: ведь ему довелось в качестве вьючного животного сходить в Панкиссию и обратно. Он взял западнее, где троп меньше, а значит, возможности умереть с голоду или от зверя больше, чем от человека, — вольной смерти он уже не боялся.

— Ну, Аллах! — глумливо кричал он под шум грозы, уходя в гибельный путь. — Если ты есть, то спаси, дай силы!..

Полуживого, его подобрал охотник абхаз, с которым, по шутливой версии того же абхаза, они столкнулись, охотясь на одну птицу: один с ружьем, другой с рогаткой. Охотник избавил его от остатков цепи, которая разбила ногу до кости, дал кров и пищу, подлечил, одел в свой почти новый парусиновый охотничий костюм, а потом в районе Сочи помог нелегально перебраться через пограничную Псоу в Россию.

Когда после нескольких месяцев мытарств в полуневоле Камилю выдали паспорт, он сделал свой окончательный выбор — прочь с гостеприимного Кавказа в родные приволжские края…

Но он не поехал в Уфу, где прошло детдомовское детство. Он подался в то место, где, по рассказу старой воспитательницы, был найден подкидыш, который был определен в уфимский приют и которого в честь селения, наверное, нарекли Николаем. Это случилось в селе Николо-Березовка, на реке Каме. Воспитательница по горячей Колькиной просьбе уточнила совсем немного: нашли его, завернутого в фуфайку, весенним утром у старой церкви… И добавила, уже без всякой просьбы, видно, долго подумав, на следующий день: а через пяток дней в Каме, в прибрежных корягах, ниже по течению, нашли утопленницу — женщину не из тех мест (никто ее не опознал). Предполагали, что, может, мать подкидыша. А может, и нет в том никакой связи. Поэтому никто так и не узнал, из каких Колькина мать — из местных или из пришлых.

А перед тем, как совсем покинуть детдом по причине пенсионного возраста, воспитательница подошла к Кольке, наклонилась к нему, еще десятилетнему, обняла и шепотом проговорила:

— Ты, Коля, как вырастешь, съезди туда, найди то село, да помолись у церкви. Как сможешь, бог-то поймет, если от души… В самой церкви сейчас то ли конюшня, то ли склад, священника, стало быть, нету. Но ты все равно у самой церкви, как у живой, спроси: как жить? Посиди где-нибудь неподалеку, хоть на речном бережку, да просто подумай… До-о-олго так подумай!.. Да чем раньше это сделаешь, тем лучше.

Но Колька не послушался. Вернее, просто не придал словам старушки значения, а потом и вовсе о них забыл, подрос — и пошел дорогой, какая подвернулась. Видно, подвернулась не самая лучшая. А какая была лучше — кто б ему об этом сказал!..

После кавказской эпопеи в дорогах по России Камиля пока никто не ограничивал, поэтому выбрал он путь тот, к которому легла душа. Несколько дней работал на погрузке-разгрузке вагонов, выручил немного денег, купил билет до Перми. В Перми напросился пассажиром на грузовую баржу, идущую со строительным грузом вниз по Каме, в сторону Башкирии.

После разговора с Варварой, до самой пристани, Камиль простоял, поглядывая то на купол церкви, то в темную воду реки.

К церкви он подошел, когда солнце уже пылало, слепяще отражаясь от купольного золота. Сняв фуражку, долго стоял, сомневаясь: имеет ли право он войти в чуждый его вере храм? Войти, по сути, иноверцем в свой дом — ведь именно здесь он родился и именно здешняя благодать, не только языка, но и веры, была предначертана ему по рождению.

Раньше он никогда не задумывался подолгу над тем, что у него, конечно, были и, возможно, есть родители. Такая отстраненность от природы своего происхождения помогала ему выживать: это было всепрощение тем, кто ему, по естеству, был обязан, но ушел от всякой обязанности. Поэтому рос Колька легко — не виня, не боясь, не жалуясь, не прося. Иногда значительный период времени он жил на воле. Работал с временщиками, шабашниками, даже со старателями, имел женщин, квартировал у них. Но ничего у него не задерживалось, не возникало сколько-нибудь прочных привязанностей, ничего не скопилось. Жил он на той преходящей, зыбкой воле с каким-то сознанием обреченности: все временно, значит, скоро кончится «время». Пил, бил. На судах с легкостью брал всю вину на себя, в этом чувствуя облегчение: наконец-то! «Там» несколько раз срок был добавлен: за драку, за побег… так и пронеслись десятки лет. И вот сейчас он здесь, с полувековым багажом… Тяжелым для него, но совершенно неинтересным и бесполезным для других.

И дело не в его вероисповедании, здесь Камиль ни о чем не жалел: он просил Аллаха о спасении — и Аллах спас его. Аллах велик… Дело в другом…

Сейчас на него навалилось странное чувство… Нет, это не ностальгическая эмоция обиженного судьбой человека. Это было что-то бесформенное и тяжелое, что придавило сердце, вдруг ставшее слабым… В конце концов он может войти в чужой храм, и Бог, какой он на самом деле ни есть, простит его… Но он понял, что не сможет тут остаться, тут обитать, боясь когда-нибудь встретить людей, похожих на него чертами лица, осанкой, своих родственников. Случись такая встреча — а он будет, пусть неосознанно, искать такие встречи — что он им скажет? Что спросит? А если не скажет и не спросит — как потом жить?..

Камиль спустился к берегу Камы, отошел чуть в сторону, подальше от людей. Разделся, вошел в воду. Накупался от души. Да не просто накупался — помылся с мылом, простирнул одежду, высушил на солнце. К вечеру развел костер, да так и проночевал у костра, глядя на древнюю реку, в которой, возможно, утонула его мать… А может быть, и не случайно, что выбрал он такое созвучное с названием реки имя — Камиль? Как будто подсказал кто-то, оставляя последнюю, тайную для тех, кто забирал у него имя, ниточку — к Родине, к матери… Тогда, в плену, он об этом не задумывался, а сейчас почему-то осенило…

Когда еще не рассвело, Камиль быстро ушел из Николо-Березовки, будто убежал (так ему позже казалось, хотя ведь на самом деле не удрал, а ушел, прожив почти сутки). Сел в автобус и, проехав час, вышел на какой-то городской окраине.

Он твердо решил жить здесь — на родине: рядом с домом и в то же время не дома… Ходя по улицам в поисках временной работы, он представлялся мусульманином Камилем, хоть мог бы этого не делать: предлагая работу, никто не спрашивал про вероисповедание, людей в таких случаях интересуют иные качества. Но Камиль упрямо выпячивал свою расположенность к определенной конфессии, не до конца понимая, зачем он это делает, то ли куражась, то ли мстя неизвестно чему или кому… Это не могло не озадачивать окружающих людей. Впрочем, там, где он останавливался, к этому быстро привыкали: подумаешь, человек с шармом…

Не прошло и полгода, как Камиля, трудолюбивого и непьющего, оставила у себя жить средних лет женщина-татарка, вдова Фатима, имевшая собственный дом на окраине города.

Как славянский детдомовский нехристь принял ислам, по доброй или злой воле, никто из домашних и соседей не знал, выяснить это у Камиля оказалось делом безнадежным. Только однажды обронил: уж какой бог рядом оказался…

На левой ноге, в виде корявого кольца вокруг щиколотки, навечно остался шрам, поглаживая который, Камиль иногда задумчиво приговаривал с несвойственной ему интонацией: «Свинья неблагодарная…»