Караван-сарай

8

В следующий раз Вася и Алина приехали в Башкирию уже мужем и женой. В это время умирал Камиль: лежал, сидел, иногда даже ходил — живым трупом.

— Остриги ему ногти, — попросила патронажная сестра, пожилая чувашка, убирая ампулы и шприцы в сумку, — умрет, а ногти не стриженнные.

Васе показалось, что сестра произнесла это как бы в шутку. Вернее, так должно было быть — в шутку. А как же иначе, если Камиль рядом, в сознании, все слышит.

Но сестра, судя по интонации и мимике (как будто попросила принести воды или заменить полотенце), не думала шутить, а Камиль и не собирался делать вид, что воспринимает слова бодрящей игрой. Он, кожа да кости, просто сидел, согнувшись, на большой кровати, поджав одну ногу к туловищу, опершись подбородком в острую коленку, и смотрел поочередно то на Васю, то на патронажную сестру, то на большие портняжные ножницы, лежащие у ступни, то на свои желтые ногти, которые ему уже не по силам укоротить. Сидел, можно сказать, достойным — не капризным, не виноватым, не обиженным. Как вдоволь поживший, мудрый человек, которому просто пришло время умирать, то есть наступил очередной (пусть даже последний) этап долгой жизни, в не показной благодарности к окружающим его людям. За то, хотя бы, что умирает в чистоте и спокойствии…

— Ногти старые, Васек, как деревянные, — пояснил Камиль, шевеля ступней, — на руках смог, а на ногах… силенок не хватает. А на тот свет с такими ногтями нельзя-а…

Камиль только что получил очередную дозу обезболивающего, поэтому на глазах становился удовлетворенно-расслабленным, пьяноватым, и уже шепелявил.

— Так уж прямо и нельзя? Это почему, дядь Коль? — весело спросил Вася, садясь рядом и пристраивая худую бескровную ногу Камиля у себя на бедре.

Меньше всего Вася хотел, чтобы его грядущая работа выглядела ритуальной. Поэтому и последний вопрос задал легко: якобы ему, беспечному атеисту, просто интересно услышать от правоверного мусульманина трактовку одного из мистических предрассудков.

— Нельзя. Знай… — продолжал Камиль. Получилось устало, облегченно и по-прежнему серьезно. Видно, ему уже действительно не нужно было в жизни улыбаться, приспосабливаться. — Ногти про тебя на том свете все расскажут.

— Да ну! Предатели, значит? — натужно засмеялся Вася, целясь ножницами в очередного «предателя». — Странно, я думал, что там про нас и без посторонних рассказов все известно…

— Не отщелкивай, — продолжал тихо говорить Камиль, глядя на ножницы, — собирай в кучку, потом сожжешь. Запомни: ногти, где попало, не стриги… Кто на твои ногти наступит, тот тебе врагом станет, — Камиль перевел дух, помолчал. — Вася, на поминки плов сваришь?

— Конечно, сварю, дядь Коль, — деловито ответил Вася, не отрывая глаз от работы.

— Вася… — не унимался Камиль. — Всё?

— Всё, — ответил Вася, заворачивая горстку ногтей в газету. — Сейчас пойду сожгу в саду.

— Да… — Камиль явно волновался. — Ты подожди… Возьми карандаш… бумагу. Быстрее…

Вася молча подчинился: взял авторучку и какой-то листок с рецептом.

— Пиши… — казалось, Камиль задыхался от волнения. — Район…

Вася записал почтовый адрес, который назвал Камиль. И вопросительно посмотрел на больного.

— Это адрес человека, у которого я был в… В плену. Но это не важно… Там девочка… Осталась. Заложница… Сажи ее имя. Имя такое, чеченское, Сажи?. Запомни, напиши, подчеркни. Это моя последняя воля… Хоть и не хочется никого утруждать… Не имею права… Но, если сможешь…

— Что нужно сделать, дядя Коля? — волнение Камиля передалось Васе, он мелко дрожал, как от холода, хотя в комнате было очень тепло.

— Ее родители, если сами туда приедут, в горы, то им ее отдадут… Никуда не денутся… Просто отдадут. А так — требуют большой выкуп. Не хозяин, а другие… Сумма огромная. Те, кто ее похитил, не торопятся: собирайте, мол, хоть несколько лет…

— Так, может, заявим, куда следует? Ее освободят.

— Нет! — почти выкрикнул Камиль и откинулся на подушку. — Я хозяину поклялся, что ни солдат, ни милицию к нему не приведу. Хозяин неплохой человек. Сам людей не ворует. Мы просто жили у него. И Сажи — просто живет… Как дочь.

Вася мотнул головой, недобро улыбнувшись:

— Да, совсем невинный, прямо хороший человек! Просто рабовладелец, а так ничего, хороший парень.

Камиль забормотал, закрыв глаза, слабо шевельнул рукой, как будто отмахивался:

— Потом расскажу, Василь, когда проснусь… Помоги им… Иначе — зачем я жил? Бесполезный, никчемный… Для себя жил… И что нажил? — он через силу открыл глаза, выставил перед лицом костлявую ладонь, как бы показывая ее Васе. — Сорок килограмм мяса и костей… Пока еще… И все. А там — прах… Даже «спасибо» от меня не останется…

Карл пришел к Камилю, когда тот только что проснулся.

— Колька! Я в исполком ходил. Мне место на старом кладбище, в Николо-Березовке, дают. Бронь. Не беспокойся, говорят, дядя Карл, — Карл сменил обычную небрежную интонацию на уважительно-лебезящую, имитируя речь неведомого чиновника, — тебе как ветерану труда, как дитю войны — бронь. А твоему другу, говорят, только новое. В городе. Ни в какую! Я им: там ведь пустырь! Деревьев нет, сушняк, далёко, автобуса щёрта два дождешься. Не смог уговорить, прости.

Камиль слабо махнул рукой. Дескать, ладно!

Карл не унимался:

— Колька, что тебе перед… Что тебе такое сделать приятное?

— Ничего не нужно, — сказал Камиль равнодушно и словно привычно, как будто всю жизнь говорил эту фразу. Помолчав, через силу благодарно улыбнулся. — Спасибо, Карл.

— Нет, Колька! — уверенно сказал Карл. — Кое-что нужно… Кое-какой подарок тебе нужно… Чтобы на всю жизнь запомнил, чтобы на том свете вспоминал…

Сразу после того, как Камиль окончательно обустроился у Фатимы, Карл взял нового знакомого в оборот: набился в друзья или взял в товарищи — скоро это не имело ровно никакого значения. Они сблизились, почти сроднились. Причем первая роль во всех совместных начинаниях принадлежала Карлу. Казалось, на Камиля переключилась вся его прежняя расположенность к Фатиме. Карл, до этого изредка трудившийся в хозяйстве своей подопечной, передав ее, так сказать, с рук на руки, совсем перешел на праздный образ жизни, вовлекая, по возможности, в безделье и Камиля.

Камиль, которого на улице прозвали «Вахаббитом», оказался крепким орешком, стойким к вредным привычкам. Но настойчивость Карла была вознаграждена.

Карл в открытую гнал самогон и втайне от соседей (так ему казалось) покупал свиное сало, солил его по украинскому рецепту: от старшины, — объяснял он Камилю, уверяя, что получается «настоящий сало шпик».

Вскоре Камиль стал захаживать к напористому другу, который, оказывается, лихо играл на гармонике, с задором исполняя башкирские, татарские и русские песни, среди последних были и фронтовые, и блатные. Трудно было устоять против природы, и скоро Камиль запел вместе с задушевным Карлом, попробовал самогонки, закусил шпиком («Бог простит, Бог простит!» — подбадривал Карл-искуситель). После «расслаблений» Камиль уходил от Карла только поздно вечером, шел к дому в окружную, чтобы соседи не заметили его грех. И хотя среди соседей мало кто отличался усердием по части шариата, Камиль стеснялся своего несоответствия заочному званию вахаббита.

Однажды Карл прервал переливную татарскую мелодию, решительно и шумно сжав меха гармоники.

— Колька, расскажи о Щищне! Что ты все время молчишь на эту тему? Например, щищенцы — что за менталитет? Чем от нас отличаются? Например, мой отец рассказывал, что у них в части, на фронте, щищенцы связисты были. Открытым текстом в эфире говорили, только по-своему. Фрицы ни щерта не понимали. Колька, ты, когда убегал из плена, — почему не отомстил? Надо было отомстить. Конюшню поджег бы! А сейчас на душе, без месть, трудно, наверно?

Камиль не стал обсуждать тему вендетты. Впрочем, и в остальном не был многословен: только несколько фраз — в своем стиле. Суть короткого суждения заключалась в том, что пока у арабов есть там интерес, они будут покупать и русских, и чеченцев: одни будут продавать взрывчатку, другие — фаршировать своих несмышленых, задурманенных девчонок тротилом и взрывать за плату. И те, и другие покупаются-продаются. И еще: «Один чеченец — сам себе человек. Два и больше — друг на друга смотрят, каждый себе не принадлежит».

Карл внимательно выслушал Камиля, а потом сказал:

— Я бы, если бы мог, всем немирным щищенам сказал… Кончайте, сказал бы, терроризм устраивать. Терроризм — это все равно, что пукать исподтишка, воздух портить: вот, дескать, какие мы способные и пахучие, не забывайте нас!.. Силов-то, как следует, нет — вот и остается воздух портить. Э, Колька, давай еще по одной!..

Карл произвел необходимые подготовительные операции. Отремонтировал откидной люк подвала, который у него располагался в кладовке. Поставил новые петли. По двум сторонам подвального отверстия вбил две большие скобы. В углу люка выпилил небольшое квадратное отверстие. На дно опустил двадцатилитровый бидон.

Вечером сел в свой «Запорожец» и взял курс на окраину города, где располагался так называемый «Сиротский» район или «Долина нищих», в которой новые хозяева жизни вили свои гнезда-дворцы. На подъезде к району он оставил машину и пошел пешком, зная, куда идет. Присел в кустах на грубо сбитую скамейку рядом с остатками небольшого костра, дождался сумерек, когда строители начали расходиться с объектов. Внимательно прислушивался. Наконец, улучив момент, раздвинув ветки, высунул из кустов голову и окликнул проходящего мимо по тропинке чернявого низкорослого работягу средних лет, отставшего от основной массы говорливых коллег:

— Эй, земляк! Дело есть. Шабашка.

«Земляк» отозвался:

— Шабашка — хорошо. Только зачем так поздно? Отдыхать надо.

— У меня машина, «Мерседес». Поехали, оценим, договоримся, накормлю, обратно привезу. Час уйдет.

«Земляк» подумал с минуту. Затем что-то крикнул на непонятном языке вслед своим коллегам (Карл понял одно слово: «Мерседес») и, получив ответ, махнул рукой:

— Давай, отец. Только быстро. Баня собрались.

— Будет тебе баня, товарищ щищен. Ты щищен?

— Чечен, да… — отозвался мужчина, понизив голос, несколько раздраженно. — А какая разница?

— Щищен работают хорошо, поэтому щищен мне надо. Кладовку немножко ремонтировать, туда-сюда, подвал.

— А!.. — довольно, во весь рот, улыбнулся чеченец.

Подъехали к дому Карла в полной темноте. Карл сразу же провел гостя в кладовку, включил слабый свет, откинул люк подвала:

— Заходи, смотри. Полки нужно делать, дон бетонировать.

— Дно, — поправил чеченец и блеснул остроумием: — А «Запорожец», между прочим, не «Мерседес».

— Дно, дно! — согласился Карл. — Сам не могу, старость не радость. Заходи.

Как только чеченец, поругиваясь под нос на своем языке, спустился в подвал, Карл захлопнул люк, ловко просунул в проушины из скоб приготовленный кусок крупной цепи. Еще секунда — и концы цепи сковал огромный амбарный замок. Крикнул в отверстие:

— Аллах акбар!

В отверстии появилось удивленное лицо шабашника:

— Что это значит? А? — он несколько раз толкнул люк.

Карл присел прямо на пол, облокотившись на стену кладовки:

— Это значит, товарищ щищен, — Карл пыхнул раскуриваемой папиросой, — что я взял тебя в заложник.

Заложник молчал, видимо, не зная, о чем говорить, и только внимательно смотрел одним глазом на своего поработителя.

Между тем Карл кратко изложил ему суть мероприятия и условия его проведения:

— Еду буду тебе давать, не бойся… Ходить будешь в бидон, на неделю хватит. Что еще?.. — задал сам себе вопрос Карл и затем порассуждал, загибая пальцы: — Свет есть… Отдушина… Полки широкие — нары. Матрац есть, одеяло есть, фуфайка… Кушать сейчас дам… Жрать, то есть.

— Холодно! — выкрикнул пленник, видимо, не зная, что говорить.

— Э-э-э!.. Не кричи, а то отдушину закрою. Лампочку мощную дам, хватит. Жарко будет, как… в солярий. Если мало — грелку дам, электрическую. Хоть она мне иногда надо, радикулит и нутрянка пошаливает.

— У моих родственников много денег нет, — с отчаянным злорадством заметил пленник.

— Деньги мне не надо, — не обращая внимания на тон собеседника, задумчиво ответил Карл. — Пенсия хватает.

— А что? — вопрос выражал крайнюю степень удивления, которая подавляла даже отчаяние.

— Поймешь… — пообещал Карл, вставая. — Обменяю, может быть. Человека приглашу — зубы твои посмотрит, пощупает… За машину дров. А может, подарю. Как вещь. Э, ладно. Я пошел. Спать будешь ложиться — лампочку выкрути. У меня свет мимо счетчика нет. Не ворую. Хоть и мог бы воровать, грабить — у меня «парабеллум» есть, от отца достался. Отец — фронтовик, понял? — на прощание заключил назидательно: — Воровать плохо! Особенно людей!

— Я работаю! — сказал пленник.

— Камиль тоже, — сказал Карл понятной себе фразой.

— Какой Камиль?

— Завтра покажу. Заложник. Раб. Вахаббит. В зиндане сидел, простыл, заболел, умирает, рак.

— У меня дед тоже фронтовик!..

— Вот видишь, какие мы одинаковые! — глубокомысленно заключил Карл. — Мы еще с тобой, знаешь, какие одинаковые? Обрезанные! Ты где служил?

— В Советской армии, — получилось очень миролюбиво.

— Знаю. А род войск?

— Стройбат.

— А я — в разведке, — тон Карла говорил о преимуществе, объясняющем настоящую ситуацию.

— Война!.. — выкрикнул чеченец, видимо, желая сменить направление дискуссии ближе к решению вопроса.

— Э, не надо все на война валить! А когда мир? А когда у тебя щищен в зиндане? А когда муслим заложник? А когда за дети — выкуп?..

— У меня мама — ингушка, — глухо прозвучало из подвала, в голосе не было уверенности.

— А, — Карл махнул рукой на крышку подвала. И добавил глубокомысленно: — Что чечен-ингуш, что урус-хохол, что татар-башкир — одна сапога пара.

— Найдут! — крикнул заложник, не в силах больше доказывать абсурдность своего пленения.

— Мерседес! — заметил Карл логично и вышел, захлопнув дверь сарая.

На следующий день Карл приехал к Фатиме на «Запорожце». Убедил ее отпустить с ним Камиля:

— Последний раз вдвоем побудем, в бане немножко его помою, на гармошке поиграю, потом обратно привезу. А то умрет, и все. Провожать не надо, только до машины, а там мой сын поможет. Укол сделай…

Насчет сына Карл лукавил, как, впрочем, и насчет всего остального, кроме бани…

Кое-как вытащив слабого Камиля из машины, Карл подвел его к кладовке. Открыл дверь — пахнуло запахом человеческих испражнений, посадил Камиля на приготовленный загодя стул. Из оконца в люке пробивался свет. Карл постучал. Задвигались блики и тени, показалось пол-лица, глаз.

— Смотри, Колька, — выдохнул Карл торжественно, — заложник. Щищен! Подарок тебе.

— Ас-саляму алейкум! — почтительно сказал человек из подвала.

Камиль несколько раз переводил взгляд с лючного отверстия с человеческим глазом на Карла и обратно. Наконец, поняв, в чем дело, что-то спросил у «глаза» на непонятном для Карла языке. «Глаз» многословно ответил. Карл угадывал в словах названия населенных пунктов, фамилии.

— Это мирный тейп, — тихо сказал Камиль Карлу и тихо засмеялся, закрыв пригоршней глаза.

Карл улыбался, радостный тому, что доставил-таки другу перед самой его смертью приятное. Вдруг из-под костлявой ладони слабо, но все же истерично смеющегося Камиля потекли слезы. И плачуще-смеющийся закашлялся, мучительно потянул в себя воздух и, отняв ладони от мокрого лица и закатив сделавшиеся страшными глаза, захохотал так, что Карлу показалось: еще несколько минут такого смеха, и Камиль умрет, затратив все оставшиеся силы на нечеловеческий хохот.

Отчаянно заговорил снизу пленник, но растерянный Карл его не понимал, хотя тот говорил по-русски.

— Не плачь, Колька, не плачь!.. — засуетился вдруг ужаснувшийся Карл. — Только смейся!.. Ты отомстился уже… Можешь на тот свет спокойно…

Камиль, будто послушав Карла, резко успокоился и, закрыв мокрые глаза, сидел, облегченно облокотившись на стену сарая, склонив голову на плечо.

Карл торопливо обратился к пленнику:

— Сейчас, друг, освобожду, сейчас… Только «парабеллум» с предохранителя сниму, — он отвернулся, чтобы стать невидимым пленнику, и щелкнул два раза зажигалкой. Затем открыл замок, вынул цепь и откинул крышку. Пока чеченец вылезал из подвала, Карл вышел во двор, отступил от кладовки на несколько шагов, многозначительно засунув руку в карман. Он заметил, что теперь Камиль, как карикатурный господин на смешной табуретке вместо трона, развалившись, сумасшедше ухмылялся, глядя на происходящее.

— Братишка! — миролюбиво и несколько смятенно обратился Карл к недавнему заложнику. — Оставайся, баня мыться будем, потом водка, туда-сюда, обмывать немножко на троих будем, а? Самогон есть с корешками… Пальчики не оближешь, за уши оторвешь… Кольку помыть надо, совсем слабый. Я тоже слабый… Без «парабеллума» если… Как тебя зовут?

«Братишка», не слушая, побрел к воротам.

— Стой! Автобус деньги — на!

Но чеченец уходил.

— Слушай! — Карл выбежал за ним на улицу. — Скажи своим, что заложник — плохо! Плохо на дно сидеть! Бидон гадить! Плохо баб фаршировать! Воздух пукать! Что человек — не ишак! Скажи, что так Аллах сказал, Мухаммад сказал!..

Чеченец остановился, обернулся.

— Аллах акбар! — выкрикнул Карл.

— Алла акбар! — ответил чеченец негромко, но Карл расслышал.

Он возвратился во двор, держась обеими руками за бок и морщась.

— Нутрянка заболела, Колька, не знай как…

А Камиль был неузнаваем: он сидел, согнувшись, и тревожно смотрел на товарища незнакомыми для того глазами-гляделками, словно вынырнувшими исподлобья взамен настоящих глаз.

Потом говорили, что среди чеченского сообщества, которое в небольшом количестве присутствовало в районе в виде бригад строителей, работавших на подрядах у уважаемого в области бизнесмена-чеченца, руководителя строительно-монтажной фирмы, был горячий спор: разобраться с Карлом «по-своему» или «по-законному». В конце концов последний вариант победил. Временно работающие и постоянно проживающие в районе чеченцы до этого изо всех сил старались доказать окружающему миру свою «нормальность» и лояльность к законам и власти, и это им удавалось. Жертвовать репутацией из-за выжившего из ума пенсионера было неразумно. Активисты пожаловались в органы власти. Карла забрали в милицию. Перед этим обыскали дом — искали «парабеллум», но не нашли. «Где „парабеллум“, дядя Карл?» — посмеиваясь, спрашивал участковый, рыжий краснощекий мариец, небрежно роясь в старом шифоньере. «Какой такой „парабеллум“? — искренне удивлялся Карл. — Слово такой не знаю, кое-как выговорил, сынок, шутка». Изъяли старое охотничье ружье, у которого сто лет назад истек срок разрешительного документа, столько же лет оно пылилось и ржавело за древним шифоньером.

За Карла заступилась вся улица, все нефтегазодобывающее управление, в котором он проработал сорок с лишним лет. Назревал скандал крупного масштаба, но вдруг чеченские представители перестали настаивать на законном возмездии и забрали свое заявление.

Карл целую неделю «сидел» в камере временного содержания с начинающими и отпетыми уголовниками, которые, пораженные поступком старика, создали ему вполне сносные условия для жизни: хорошее место на нарах, тишину во время сна и так далее.

Пока Карл с успехом осваивал места, воистину, «не столь отдаленные» (в черте города), Камиль умер. Умер через несколько часов после того, как от него ушли дознаватели. Показаний не было: свидетель полежал весь «допрос» молча, отвернувшись к стенке, с открытыми, и ничего не выражающими глазами. «Вы нас, конечно, извините, дядя Камиль», — пытался «оживить» его участковый, сопровождавший следователя, но напрасно: больной повернулся только однажды — попросил укол, после которого уснул. Ближе к утру, еще до рассвета, его обнаружили покойником, а уже после полудня, согласно мусульманским обычаям, отвезли на новое городское кладбище, на исламскую его половину.

Возле могилы, когда белый кокон с Камилем внутри поднимали с носилок, чтобы затем опустить в темный земляной зев, из савана, как из складок пеленки, вывалилась по колено желтая, изрисованная нога покойника с отчетливым шрамом-каймой вокруг щиколотки…

К поминкам после кладбища запланировали традиционную лапшу — на первое, а на второе, согласно воле усопшего, плов в исполнении Василия.

Плов пришлось творить в непривычном для Васи объеме, в большом соседском казане, который помещался только на наружной печке, стоящей в саду под навесом, — ее использовали для приготовления пищи в особых случаях, на большое количество едоков. До этого случая Васе не доводилось готовить на открытом огне — что еще больше усложняло задачу: пламя почти не регулировалось, и поведение составляющих экзотического блюда в процессе тепловой обработки предугадать было трудно.

Если «зирвак» (обжаренное мясо, лук, морковь…) получился нормально (в большой степени благодаря тому, что Вася яростно орудовал шумовкой, не давая подгореть драгоценным кусочкам, определяющим вкус и цвет будущего блюда), то с рисом пришлось повозиться. Не угадав количество воды, пришлось подливать ее тогда, когда по времени должна была уже наступить готовность. Крышка на казан — и несколько минут ожидания; крышка с казана — клубы пара, и опять разочарование, и еще ковш теплой воды…

— Ой, Васек, опаздываем, миленький, ну, когда? — Алина, в белом фартуке, такая домашняя и милая, с выбившейся челкой из-под косынки, с трогательным влажным завитком, прилипшим возле маленького ушка, озабоченно порхала между Васиным пловом в саду и пожилыми гостями с районным муллой внутри дома, которые уже съели лапшу… — Ой, Васек, мулла уже все молитвы прочел! Уже неудобно, ой, Васек! Второе срочно надо! Мама выручает: молитву уже за нашего папу заказала, давно умершего! Так вообще-то не положено, кажется. Успеешь?..

Вася оглядывается, быстро подходит к жене, обнимает мертвой хваткой, прижимает к яблоне, целует… Алина вырывается, сердито двигая черными «крылатыми» бровями, и, поправляя фартук и косынку, бежит к дому…

Мулла, покидая дом, задержал взгляд на Васе и, до этого только серьезный, многозначительно улыбнулся: «Плов якши!..»

Все это время русские соседи всех возрастов, а также все молодое население всех национальностей, сидели возле дома на скамейках, бревнах, на корточках.

Как только мусульмане вышли, распрощавшись со всеми, стол был накрыт для «христиан, нехристей и молодежи». В этом застолье принял участие и Вася. Так и делают здесь в смешанных семьях, объяснила потом Фатима: одни поминки, но — два стола. Если совсем просто, то в нашем случае: за одним столом — мулла без водки, на другом — водка без муллы.

Через неделю после похорон, после крепкой материнской бани с березово-еловым веником, Вася с Алиной решили прогуляться по вечерней улице, попрощаться с Башкирией до следующего года, когда они, уже инженеры, а не студенты, вновь приедут навестить мать. Дома было все убрано, приведено в прежний порядок. Пожалуй, ничто в интерьере не напоминало о временном жильце — Камиле. Только на заправленной кровати лежал большой кухонный нож, запомнившийся Васе еще от первого посещения этого дома (мать резала им балиш). Васе объяснили: против возврата души в последнее жилище тела — так будет сорок дней, пока душа не успокоится. Такие в этих местах традиции.

На длинной и темноватой загородной улице горели только два фонаря, в начале и в конце, да слабую освещенность давали горящие окна частных домов. Они шли, сбросившие с себя груз забот последних дней, беспрестанно останавливаясь и целуясь — уверенные, что никто из соседей их не видит в этом мраке. Не мог просто так Вася остановиться и не обнять, не поцеловать свою милую, очаровательную Алину — в свете тусклых источников света, на тихой, пахнущей печным, банным дымом и осенней листвой, улице, под звездным куполом, под мириадами звезд — порождением вселенской вечности.

Навстречу — человек. Шатаясь, напевая, останавливаясь и что-то бормоча. Это был пьяненький Карл.

— Вы откуда, дядя Карл? — только и смогла спросить Алина.

— А!.. — узнал их Карл, зашарил по карманам, затем ловко выудил сигарету из пачки, вставил в мундштук, щелкнул зажигалкой. — К щищенам ходил, — сказал он с показной обыденностью, сбив фуражку набок, небрежно выпустив тугую струйку первого дыма через уголок рта.

— Да вы что, дядя Карл! — удивленно воскликнула Алина, прижав ладошки к щекам. — Опять!

— Опять, да. К той же самый, — уже откровенно гордо проговорил Карл и вдруг запрокинул голову кверху, придерживая головной убор, даже зашатался от потери равновесия. Вася схватил его за плечо, и Карл вернулся в первоначальное состояние. — Вы знаете, Алина-Вася, я такой счастливый, как на небо-звезды смотрю. Долго если. За то, что я такой есть на свете — Карл. Счастливый такой, сам не знаю, чё такой!

Он замолчал, молчали и Алина с Васей.

— Да. Пришел, говорю. Они: иди отсюда, туда-сюда, такой-сякой! Я говорю, туда-сюда, говорю, потом пойду. Камиль умер, говорю. Ваш земляк, говорю. Они спрашивают: кто такой, расскажи! На самом деле понимают, о ком разговор. Но, наверное, разговор как-то надо начинать! И я рассказал. Все рассказал. Что знал. Тот, который у меня в подвале сидел, молчит, сопит, все на него смотрят. Руслан, оказывается. Славянский имя, они думают — щищенское. Пусть думают. Дак вот, Руслан говорит своим: да, я его знал, Камиля, немножко, туда-сюда, когда вот у него в подвале сидел. На меня кивает. Так сказал, наверное. Я так понял, когда они на своем говорили. Потом долго молчим. Поминка надо делать, говорю. Потихоньку так говорю. Как бы между прочим. Хороший человек был, говорю… Э, говорят, ладно, садись, пока не надоел. Шутка такой.

На лице Карла была написана вся трудность первых минут встречи, на которую Карл осознанно пошел. Фуражка, будто разделяя смятение хозяина, съехала на другой бок.

Вася и Алина сокрушенно молчали. Их молчание было выразительнее всяких вопросов.

— Ничего, молодежь, ничего!.. Друг другу извиняли, да. Я им: извините. За хулиганство. Они мне тоже: извините за что-нибудь. Тоже пьют, щерти, когда узкий круг, когда мулла рядом нет. Люди, как мы. Только некультурные немножко — при чужом человеке на своем языке разговаривают. Ничего, Алина-Вася, от души можно немножко выпивать. Самогон — да. А сало — нет, ни в какую!.. Я же с закуском пришел. Шпик, помидоры, яички, туда-сюда… Не можем, говорят, лучше умрем. Сало… Еще, говорят, грибы нельзя, Хоран запрещает. Коран, значит, по-ихнему. Это — ошибка, мне кажется, мелочь, бог с ним. В Коране такой подробность, наверно, нет. Там крупно: убивать — нет, воровать — ик!.. нет!.. ик!.. А!.. — он догадливо махнул рукой, устав бороться с икотой. — Наверно, вспоминают. Несколько слов по-ихнему научился. Вот… э… ладно, потом вспомню, скажу.

Икота резко пропала, как будто испугавшись Карловой догадки.

— Так-то!.. — победно заключил Карл, но, совсем немного помолчав, добавил с грустной интонацией: — Вообще-то я им, конечно, плохо сделал, грех есть, ничего не скажешь… Хозяин им расчет дает, говорит: уезжайте куда-нибудь в другое место, не хочу от вас неприятности иметь, да… От местного населения… Наша молодежь, говорят, стала к ним, к этой бригаде… Агрессивно. А в чем они виноваты? Это, наверное, я виноват. Я им так говорил: извините, это я виноват! Они мне: нет, не ты, успокойся. Простые люди всегда виноваты… Вот так немножко говорили… А мариец меня, наоборот, упрекал, что я… ускорил, мол. Ускорил ты, говорит, дядя Карл, недельку, ускорил. Какой ты бестолковый, ему говорю! Власть представитель, а бестолковый! Как белую кровь можно…

Карл остановил речь, как будто поперхнулся, и без всякого перехода обратился к Алине, заглянул ей в глаза, даже присел:

— Эй, кызым, сейчас рассмешу, постой, — он на секунду задумался, потом шлепнул себя по лбу: — Поговорку знаете? Колька научил по пьянке: «Карл украл укралы укралы!..» — и засмеялся сквозь слезы: — Чё такой, не знаю! Как будто хохол говорил: «Укралы». Васек, ты правда хохолский язык не знаешь? Слушай, как красиво: кроу-у, любо-оу, моркоуфф…

Вася и Алина вежливо рассмеялись. Они понимали, что Карл «играет»: вряд ли человек с таким именем, живя в России, не знал и не понимал известную поговорку. Рассмеялся и Карл, утираясь по-детски, проводя по щекам обоими рукавами, от локтей до запястий.

— А Колька, Фатима рассказывала, последний час совсем с ума сошел немножко: сажу зачем-то просил. Может, организм какой-нибудь витамин требовал?.. «Сажи?», — говорил. Молчит-молчит, потом опять: «Сажи?!» Не «Аллах», не «больно», не «мама», не «Фатима», не «Карл»…