Караван-сарай

6

Мать залюбовалась им при встрече — Вася это заметил. Наверное, женщина, как и присуще любой матери, узрела в сыне перемену, и не только загарную смуглость.

В первый же час Вася рассказал матери обо всем, из чего состояла его Турция: об отелях, море, пляжах, магазинах кож и золота, об амфитеатрах, некрополях, караван-сараях, об Адаме, Айше, Сине…

Наверное, многое из того, что он рассказывал, звучало с незнакомой для матери интонацией. Он предположил это, заметив, как вдруг странно удивленными, настороженными, а то и испуганными делались глаза матери, внимавшей его историям и умозаключениям. Действительно, пересказывая то, что говорил Адам, и с чем Вася сейчас был согласен и потому уже считал своим, он невольно подчинялся ритмико-мелодическому построению фраз, принадлежавшему «турецкому» знакомцу.

Уже перед тем, как отправиться спать, он поведал матери, что москвичи дали ему номер телефона. О том, что он со своим дипломом, когда его получит, возможно, будет пытаться устроиться в Москве. Нет, пусть мама пока не беспокоится: он не сторонник скоропалительных решений. Но, по крайней мере, в свой первый отпуск он обязательно наведается в столицу — возьмет какую-нибудь путевку, говорят, такие есть… Или без путевки…

Состояние испуга не сходило с лица матери, пока он ее видел, — до тех пор, пока не заснул…

Пробудился Вася поздно, к полудню. Мать была на работе, поэтому в доме стояла тишина, нарушаемая уютными внешними шумами провинциального города: шуршание автомобильных шин, еще более редкие голоса дворовых обитателей.

Он вышел из ванной свежим, бодрым… Решительным и полным сил. Направился к платяному шкафу, где вчера оставил свой костюм, в котором лежал клочок бумаги с московским номером телефона. Ничто не мешает прямо сейчас позвонить, узнать, как добрались и все прочее… Общие фразы… Это вполне этично… В конце концов, он позвонит не Сине ведь, а всему милому семейству…

Но костюма на его законном месте не оказалось.

Вася растерянно огляделся, прошёлся по комнатам.

Вдруг, через балконную дверь, он увидел силуэт распятого на плечиках пиджака.

Пиджак оказался постиранным, с него еще капала вода.

Картина распятого, замученного пиджака подсознательно связалась с тревожным ликом матери…

Он извлек из внутреннего кармана мокрого пиджака клочок бумаги…

На котором невозможно было разобрать цифр…

Оказалось, что весь его туристский гардероб был выстиран и сушился здесь же на балконе. Все остальные бумаги из карманов его одежды, документы и проездные билеты, аккуратной стопкой лежали на комоде.

Насколько Вася помнил, его родители жили дружно. Вася даже не мог предположить, что после смерти отца мать вдруг начнет «роптать»… Если бы просто на судьбу, отнявшую у нее дорогого человека, — это было бы понятно. Но мать стала роптать — нет, не на самого отца, а на свой выбор, когда она, еще не опытная, предпочла его другим ухажерам. Сейчас она «понимала», что среди других были «отличные партии», и для верного предпочтения нужно было иметь опыт или просто слушать родителей. Нет, она предпочла любовь. И «поплатилась» за это. Вся жизнь — в разъездах, в командировках, во временном жилье. Даже детей, сколько бы она хотела (как она говорила: «от души»), они себе позволить не могли. Сейчас мать полагала, что нужно было быть расчетливее, не полагаться на чувства: «Ведь вот ушли годы — ушли чувства! А что осталось?» Выговаривая себе (она ровно не замечала Васи, внимающего ее выкладкам), она становилась похожей на озлобленную одичавшую кошку, загнанную в подворотне шаловливой жестокой пацанвой, оскаливавшуюся и шипящую. В эти минуты Васе становилось по-настоящему страшно.

«Но ведь ты жила!.. — не однажды возражал Вася, как можно спокойнее, ударением выделяя последнее слово, и скорбно добавлял: — И я полагал, что была счастлива…» Ему не хватало эгоистической прямоты, а может быть, смелости, обратить материнское внимание на то, что если бы у нее был иной выбор, то его, Васи, просто не было бы. Ему было потрясающе обидно — понимать, что мать об этом даже не задумывается. Отсюда многозначительная, но не понимаемая матерью, скорбь в его немногословных возражениях.

Потом знакомый психолог (на самом деле еще только студент медицинского), к которому он обратился, поведав «крушение семьи», объяснил все очень просто: возможно, судя по возрасту, у его матери сейчас идут сильнейшие физиологические изменения. Оказывается, по «медицинским» заключениям друга, слушать которые было не совсем приятно ввиду их некоторой циничности, каждая женщина переживает этот период по-своему. У некоторых симптомы проявляются настолько ярко, что затрудняют жизнь. В такие периоды, бывает, что женщины буквально трогаются умом. Но потом, к счастью, в большинстве случаев все восстанавливается.

Действительно, вскоре все вроде бы восстановилось: мать перестала сетовать на судьбу, стала, как прежде, веселой, внимательной к сыну. Вася обрадовался. И вдруг сейчас он опять вспомнил зловещий оскал загнанного животного — когда-то домашнего, но сейчас дикого…

Вечером мать торопливо-простодушно объясняла причину того, что решила срочно постирать Васин костюм, а не отдать его в химчистку, как положено:

— Я подумала: ведь столько было дорог!.. Чужая страна… Там сейчас — ты только посмотри телевизор — то коровье бешенство, то какой-то куриный грипп, то неизлечимая пневмония… Ты думаешь, он сядет? — рассеянно вопрошала она. — А почему он обязан сесть? Вот высохнет, посмотрим. Во всяком случае, когда я его стирала, у меня даже близко не возникало мысли о том, что он может сесть…

Мать была очень аккуратна в вопросах с вещами, особенно после того, как они остались без отца, и бюджет семьи сильно уменьшился. И тут вдруг такая безответственная оплошность…

— А если там что-то и осталось в карманах — так это от невнимательности, извини… Но ведь документы целы… Паспорт… Если тебе важно то, что там, на бумажке, было написано… Ах, номер телефона! А фамилию ты не знаешь? Нет? — мать не смогла скрыть радости. — А то можно было бы узнать в московском телефонном справочнике… Ну, да ладно, не расстраивайся: сколько вот у нас с отцом в дорогах, в командировках было попутчиков! Какие характеры! Встречались прямо самородки! Можно было какой-нибудь дорожный роман написать — эх, если бы умела!.. А у тебя, подумаешь, вечерок пообщались…

Весь вечер мать делала вид, что не замечает глубокого расстройства сына, оттого что, якобы, не видит достойной подобному состоянию причины. Она вспоминала истории из своей молодости, чего не делала, пожалуй, с самой кончины мужа. Сегодня это виделось неким возвращением в то время, когда ей и сыну было хорошо вместе. И она почувствовала это возвращение, и уцепилась за него, и поэтому продолжала сыпать замечательными и не очень интересными историями, видя в непрерывности общения, пусть даже в форме непререкаемого монолога, спасение от возможной потери сына, которое она, наконец, узрела.

Но приближалась полночь, а сказать самое главное хотелось сегодня. До того как сын уйдет в свою комнату и, может быть, вместо положенного сна, отдастся кручинящим его мыслям, а в результате сделать далекие от справедливости выводы и запланировать неправильное, что может поломать жизнь… Таким образом, у нее совсем не было времени, чтобы подготовиться к речи, и она торопливо избрала не самый выигрышный, но, на ее взгляд, единственно приемлемый путь: она взялась говорить не своей речью — как правило, грамотной, выверенной, характерной для технической интеллигенции, к которой подавляющую часть жизни себя относила. Она приняла тон безыскусных в суждениях обывателей, не очень грамотных бабушек, женщин из пролетариев, которые всегда окружали ее в жизни: во дворе, в общественном транспорте, в среде знакомых и родственников. Именно используя их упрощенную лексику, в которой нет заботы о многих условностях, которые мешают легко обобщать, делать выводы, просто препятствуют свободной речи и усложняют взаимопонимание, мать, лишь только представилась такая возможность (закругляя очередную, на этот раз «среднеазиатскую» историю), сказала то, что очень хотела сказать:

— Азиаты и кавказцы — они как саранча. Лезут и лезут, где один — там и десять! И не смей отказать — родственник! Друг! Вот русские могут на друзей-родственников наплевать, если они того заслуживают, а у них — не смей, нельзя! Вот и попадешь, если что, в кабалу этих диких отношений. А чеченцы — это вообще, не дай бог! Свяжешься с ними, они же потом на тебя наведут, чтобы захватили тебя или родных, в том числе детей, в заложники. А потом еще и сами станут сердобольными посредниками в переговорах о выкупе! Еще и спасибо потом скажешь. А кто виноват в том, что о них такое мнение? Сами и виноваты!..

— Я читал, мама! — прервал ее Вася, вставая. — В самолете, и вообще…

— Ой, что-то я заболталась сегодня… Ты, наверное, уже хочешь спать…

Перед тем как уйти, Вася устало, без всяких эмоций проронил:

— Мам, ты знаешь, мне не нравится слово «русскоязычные».

Мать не поняла, но уточнить не решилась.

— Ну, вот и молодец, — прошептала она уже, как предполагала, спящему, поправляя одеяло. — Мне они тоже не нравятся, русскоязычные… Что, тебе настоящих мало, что ли?..

Через год Вася привез матери Алину и сказал тоном, который был присущ его отцу, когда он единолично принимал какие-то важные решения:

— Мама, это Алина, моя невеста.

Мать застыла лишь на мгновение. Затем подняла руки для объятий и пошла навстречу смущенной Васиными словами Алине.

— Здравствуй, дочка!.. — обняла и заплакала.

Мать ни разу не выразила сомнения в выборе сына; и все вопросы, которые она ему потом задавала, носили «технический» характер: когда будем делать свадьбу, кто ее родители, где будете жить — и так далее… В подчеркнутом безразличии к национальности Алины Вася прочитывал вину матери, которую та, видимо, осознала. Да и какая это сейчас вина, если у него — у них! — есть сейчас Алина? Так, недоразумение годичной давности.

— Какая свадьба, мама? — спокойно рассуждал Вася. — Мы с Алиной решили сделать все по-студенчески. А на сэкономленные от свадьбы деньги будем снимать квартиру.

От Васи не ускользнуло, что мать отнеслась ко всему достаточно легко и даже несколько рассеянно. Некоторые вещи в квартире говорили о том, что наверняка мать уже не одна. Ревность шевельнулась и угасла. В конце концов, Вася должен порадоваться за мать: сын далеко — и надо кем-то жить. Все это сказалось на том, что Вася и Алина уехали на пару дней раньше планируемого срока. Мать возражала несильно, но на вокзале опять расплакалась и призналась, обращаясь почему-то только к Алине:

— Аля, если бы ты знала, как я хочу внучку! Доживу ли?.. Может быть, после университета сюда приедете? Были бы рядышком…

Таким образом, Алина уже представлена Васиной маме. И вот сейчас они едут к родителям Алины. Вернее, только к матери, отца у нее уже тоже нет…

Разницу в последнем настроении матери Вася объяснил себе не только чувством вины перед ним. Если бы это было так, то истинное отношение к выбору сына непременно проявилось бы, пусть в мелочах, но не ускользнуло бы от него, он ловил каждое движение матери, каждое ее слово, каждый взгляд. Суть была в следующем: сейчас ей хорошо, поэтому нет никакого озлобления к инородцам, нет осуждения Васиного выбора.

Все бы решения принимались в состоянии удовлетворения! — так подумалось Васе с пониманием наивности такого желания.