Карл Великий: реалии и мифы

А. В. Назаренко Империя Карла Великого — идеологическая фикция или политический эксперимент?

Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что наиболее известное из исторических событий, связанных с личностью Карла Великого, ставшее своего рода маркирующим признаком эпохи (если не в глазах историков, то в памяти потомков), произошло на Рождество 800 г. в римской церкви св. Петра перед гробом апостола, когда папой Львом III Карл был коронован императорской короной и, после единодушной аккламации «всего римского народа» «Карлу, августу', Богом венчанному великому миротворцу и Римскому императору» («… et a cuncto Romanomm populo adclamatum est: Carolo augusto, a Deo coronato magno et pacifico imperatori Romanorum, vita et victoria!»), «отложив титул патриция», который до тех пор служил выражением особого покровительства Риму со стороны короля франков, «стал именоваться императором и августом» («ablato patricii nomine imperator et augustus est appellatus») (Ann. regni Franc., a. 801, p. l 12). Образ Карла как первого с античных времен императора Запада, первого объединителя Европы (отождествляемой с латинским христианским миром), «наполнившего ее всяческим благом» («omnem Europam omni bonitate repletam reliquit»: Nith. hist. I, 1, p. l), приковывал к себе мысленные взоры политиков и идеологов многих эпох — вплоть до Наполеона и современных поборников «единой Европы». Поэтому именно имперская идея и сопутствовавшая ей политическая практика Карла могут служить весьма подходящим оселком для оттачивания темы, вынесенной в заглавие конференции: «Карл Великий: мифы и реалии». Миф о Карле Великом начинает вызревать уже в течение X в. (Folz, 1950; относительно более позднего времени см.: Borst, 1967; обзор более ранней литературы см.: Heldmann), когда становится окончательно ясно, что мечта о возрождении былого единства Франкской державы путем династически легитимных комбинаций внутри каролингского семейства безвозвратно отошла в прошлое. В конце X в. он магнетизировал полугрека Оттона III, который, как известно, не удержался даже от «личного свидания» с Карлом, приказав вскрыть его гробницу в Ахене; при этом то ли аффектированность, то ли непосредственность привели юношу-визионера на грань гротескно-комического: Оттон велел остричь покойному ногти и доделать из золота отсутствовавший кончик носа. Финалом же стало причисление Карла к лику святых по инициативе другого поборника Западной империи — Фридриха I Барбароссы.

Итак, что же такое была империя Карла Великого? Как она соотносилась (и соотносилась ли) с идущим от поздней античности представлением о «Римской» империи? Как понимали империю Карла ее современники и, главное, сам император? Как понимали ее ближайшие потомки и преемники Карла? Были ли они продолжателями дела Карла Великого или, напротив, его разрушителями? В чем причина эфемерности созданной Карлом империи? Вот круг тех отнюдь не новых вопросов, которые будут занимать нас в этой заметке. Среди них ключевым является, конечно же, третий по счету — ведь прежде всего необходимо по мере возможности понять, какую империю стремился построить Карл; это — непременное условие для прояснения противоречий между планами Карла Великого, с одной стороны, и альтернативными взглядами на империю Константинополя и папства, а также политической реальностью того времени — с другой. Состояние историографии дает возможность для более или менее определенного ответа на такой вопрос.

Начать естественно с известного сообщения Карлова биографа и ближайшего советника Эйнхарда, которое бесчисленное количество раз комментировалось историками. Говоря о четвертом и последнем пребывании Карла в Риме в 800–801 гг. с целью восстановления на папском престоле Льва III и «исправления положения дел в [Римской] церкви, которое пребывало в большом расстройстве» («Idcirco Romam veniens propter reparandum, qui nimis conturbatus erat, ecclesiae statum»), Эйнхард как бы мимоходом упоминает и о коронации, в отличие от него подробно описанной во «Франкских королевских анналах»: «Тогда-то он и принял титул императора и августа. Поначалу это было ему настолько не по душе, что он утверждал, что знай он заранее о замысле папы, то не пошел бы в церковь, хотя в тот день и был великий праздник (Рождество. — А. Н.)» («Quo tempore imperatoris et augusti nomen accepit. Quod primo in tantum aversatus est, ut adfirmaret se eo die, quamvis praecipua festivitas esset, ecclesiam non intraturum, si pontificis consilium praescire potuisset»: Einh. vita Kar. 28, p. 32). В этом известии обращают на себя внимание два обстоятельства: во-первых, то скромное, можно даже сказать, проходное, место, которое занимает краткая заметка об имперской коронации в сочинении Эйнхарда; во-вторых, резкое неудовольствие, вызванное, если верить Эйнхарду, у Карла действиями папы. Как понимать в данном случае биографа, безусловно, прекрасно осведомленного? Стал ли прямой и доверчивый франк Карл и в самом деле, как считали некоторые авторитеты, «императором поневоле» («Kaiser wider Willen»: Schramm), жертвой хитроумной политической интриги Льва III, который под видом благодарности за спасение и заботы о Римской церкви в буквальном смысле навязал ему императорскую корону, поставив мир перед свершившимся фактом? О том, что речь шла именно о короне, кроме «Франкских королевских анналов» сообщает также жизнеописание Льва III в «Liber pontificalis» (2, р. 7).

Когда на майнцском съезде в августе 800 г. Карл объявил о своем решении отправиться в Рим, вряд ли он не подозревал, что там ему предстояло провозглашение императором. Трудно сомневаться в том, что и об этом в том числе он вел переговоры с лично прибывшим к нему еще летом 799 г. в поисках защиты папой (Beumann, 1958), которого король не случайно принимал не в Ахене, а в периферийном Падерборне, где мог предстать перед римским первосвященником во всем блеске покорителя и крестителя саксов, организатора саксонской церкви. Неслучайно в созданном чуть ли не в том же 799 г. (Beumann, 1966) или вскоре затем (Schaller, 1976) так называемом «Падерборнском эпосе» («Karolus Magnus et Leo Papa») Карл величается «августом». Сам чин встречи Карла в Риме был из ряда вон выходящим: за 12 миль до городских ворот его встречал лично сам папа, тогда как звание патриция, носителем которого Карл тогда еще являлся, давало ему всего лишь право быть встреченным схолами за милю до города. Но самым главным в этом ряду служит свидетельство современных событиям «Лоршских анналов» («Annales Laureshamenses»), на аутентичность которого, вопреки иногда высказывавшимся сомнениям (Schramm), можно положиться (Fichtenau, 1953; 1959). Согласно «Лоршским анналам», римский синод, рассматривавший обвинения против папы Льва и закончившийся 23 декабря 800 г. оправданием последнего, тогда же, т. е. за два дня до коронации, обратился к Карлу с просьбой принять императорский титул; «король Карл не пожелал отказать в такой просьбе… священнослужителям и всему христианскому народу и на Рождество Господне принял титул императора вместе с помазанием от папы Льва» («Quorum petitionem ipse rex Karolus denegare noluit, sed cum omni humilitate subiectus Deo et petitioni sacerdotum et universi christiani populi in ipsa nativitate Domini nostri Jesu Christi ipsum nomen imperatoris cum consecratione domini Leonis papae suscepit»: Ann. Lauresham., a. 801, p. 38). Это недвусмысленное сообщение нельзя, разумеется, толковать (как то делал Р. Фольц: Folz, 1964) в том смысле, будто провозглашение Карла императором состоялось уже за два дня до коронации. В то же время ясно, что король знал о предстоявшей на Рождество церемонии и гнев его, засвидетельствованный Эйнхардом, был вызван не желанием папы навязать ему императорский титул, а какими-то неожиданными для Карла обстоятельствами этой церемонии. Какими?

Думается, наука нашла правильный ответ на этот вопрос, усвоив и разработав идею А. Бракманна, Э. Каспара и М. Линцеля (Brackmann; Caspar; Lintzel) об особом «неримском», или если угодно, «внеримском» представлении Карла об императорской власти, которое и стало причиной идеологической коллизии с представлениями на этот счет папы Льва III, коль скоро последние не только целиком коренились в римской традиции, но и, как то достаточно убедительно, на наш взгляд, показал В. Онзорге (Ohnsorge, 1951, 1952, 1954, 1975), были развиты самим Львом в направлении именно римского (естественно, папского) универсализма (если верна атрибуция Льву III «Constitutum Constantini»). По причинам, которые сейчас будут с необходимой краткостью изложены, этот «внеримский» идеологический комплекс можно с известной долей условности (учитывая наличие элементов аналогичного «внеримского» представления об империи также и в идеологических традициях других раннесредневековых монархий Запада, например, — в англо-саксонской: Stengel, 1910; 1939; 1966 [ответ на критику Р. Дрёгерайта: Drôgereit, 1952]; некоторые коррективы см.: Erdmann, 1951; Vollrath-Reichelt, 1971) назвать «франкской имперской идеей». Таким образом, скептицизм П. Э. Шрамма, считавшего подобную гипотезу «фантомом современной науки» (Schramm), не встретил поддержки.

Определяющей чертой этой «франкской имперской идеи», насколько она прослеживается по источникам, является интуиция о франках как новом избранном народе — носителе империи (в немецкоязычной терминологии — «das neue Reichsvolk»). Эта интуиция сложилась еще до коронации 800 г. и стала своеобразной амальгамой представления о равночестности всех народов внутри христианской экумены, привычного и выработанного столетиями политического существования западноевропейских gentes и régna gentilia вне политико-идеологических рамок Римской (Византийской) империи (оно было, как известно, сформулировано еще Исидором Севильским в первой половине VII в. [Lôwe, 1952; Borst, 1966] и, знаменательным образом, воспроизведено четыре века спустя на другом конце Европы Илларионом, будущим киевским митрополитом, идеологом политики Ярослава Мудрого) и очевидной исключительности положения Франкской державы во второй половине VIII в., объединившей в своих пределах практически всю латинскую Европу, за исключением Астурии и англо-саксонских королевств. Конфликт с Византией из-за того, что франкская церковь как таковая не была приглашена на VII вселенский (II Никейский) собор 787 г., восстановивший иконопочитание, всего лишь высветил неизбежный антивизантийский аспект уже созревшего квазиимперского политического самосознания короля франков и его окружения. Неудивительно, в итоге, что в направленных против решений собора полемических «Libri Carolini», созданных по поручению Карла Великого Теодульфом Орлеанским, Карл выступает как «государь избранного народа», а Алкуин уже с 798 г. неоднократно прилагает к государству Карла название «imperium christianum».

В свете сказанного, недовольство Карла в церемонии коронации могли вызвать те ее элементы, которые явно восходили к папской римско-универсалистской модели империи и потому плохо вписывались во «франкскую модель». Прежде всего, это, конечно же, конституирующее участие в церемонии римского первосвященника (коронация руками папы, а также, возможно, помазание, если трактовать consecratio в процитированном известии «Лоршских анналов» именно как помазание, на что, вроде бы, указывает и ироническое сообщение византийского современника — хрониста Феофана, будто Карл, по своей варварской неумеренности, был облит миром с ног до головы: Theoph., р. 472. 30–473. 3), которое могло быть понято как санкция Рима и прецедент. Последующие события показали, что так оно и случилось: Стефан IV, преемник Льва III, прибыв в 816 г., в самом начале своего понтификата, к императору Людовику Благочестивому, не забыл захватить с собой корону, которой и увенчал Людовика в Реймсе — напоминание о процедуре 800 г., пусть и запоздалое, но идеологически отнюдь не маловажное, так как речь шла якобы о короне самого св. Константина Великого (намек на «Constitutum Constantini»); в 823 г. императорской короной в Риме папа Пасхалий I короновал франкского престолонаследника Лотаря, старшего сына императора Людовика, хотя тот уже был десигнирован отцом в качестве императора-соправителя шесть лет назад, в 817 г. (Ann. regni Franc., а. 816 [в своей лапидарности «Анналы» излагают дело так, как будто коронация и была главной причиной приезда папы: «Qui statim imperatori adventus sui causam insinuans celebratis ex more missarum sollemniis eum diadematis inpositione coronavit»], 823, p. 144, 160161; Theg. vita Hlud. 17, p. 594; Anon, vita Hlud. 26, 36, p. 620–621, 627). Эта настойчивость Рима принесла свои плоды, и позднее, в пору ослабления Франкской державы и сложной внутридинастической борьбы, именно коронация папами стала общепринятым способом передачи императорской власти. Уже в 850 г. Лотарь сам пошлет своего сына Людовика (будущего императора Людовика И) за короной в Рим.

Между тем, и при Карле, и при его сыне и преемнике Людовике положение было совершенно иным. Во время императорской десигнации последнего в сентябре 813 г. дело обошлось не только без участия папы, но и вообще без какой бы то ни было церковной санкции: по одной версии императорскую корону на голову сына возложил Карл (Ann. regni Franc., а. 813, p. l38: «… coronam illi inposuit et imperialis nominis sibi consortem fecit»), по другой — это сделал по повелению отца сам Людовик (Theg. 6, р. 591–592: «… iussit eum pater, ut propriis manibus elevasset coronam… et capiti suo inponeret»); и в том, и в другом случае перед нами красноречивое отличие от аналогичной десигнации Оттона II на Рождество 967 г., которого отец, император Оттон I, нарочно заставил явиться в Рим, чтобы короноваться из рук папы Иоанна XIII. Отсутствие папы или какой-либо папской санкции при коронации 813 г. тем более многозначительно, что она готовилась загодя, почти два года, так как Карл Молодой, последний (помимо Людовика) из законнорожденных сыновей Карла Великого, умер еще в декабре 811 г. Точно так же поступил вскоре, в 817 г., и Людовик, самостоятельно короновав в качестве императора-престолонаследника своего сына Лотаря (Ann. regni Franc., а. 817, р. 147).

Другим моментом, который необходимо отметить в данной связи, является титулатура, подробно изученная Э. Каспаром (Caspar); ее свидетельство представляется особенно важным, поскольку оно до известной степени компенсирует отсутствие высказываний на интересующую нас тему от первого лица, т. е. самого Карла. Напомним, что аккламация в Риме в 800 г., как она донесена до нас автором «Франкских имперских анналов», включала титул «imperator Romanorum», и дело тут, полагаем, не в «наивности» анналиста (Lôwe, 1989), а в том, что речь идет о формуле римской аккламации, составленной, естественно, в соответствии с папской концепцией империи. Сам же Карл, как складывается впечатление по документам, выходившим из его канцелярии после коронации, тщательно избегал не только эпитета «римский», но поначалу даже титула «император» (впору вспомнить о цитированном сообщении Эйнхарда). Показательна титулатура грамоты, изданной Карлом после Рождества 800 г. — в марте следующего года, которую проанализировал М. Кесслер (Kôssler, 1931): «король франкский, римский и лангобардский» («rex Francorum et Romanomm atque Langobardorum»: MGH DD Kar. N 196); знаменательно, конечно, и то, что «франкский» компонент титулатуры предшествует «римскому», но назвать себя «королем римским» новоиспеченный император мог только в одном случае — если в его представлении империя была одноприродна королевской власти, являясь всего лишь некоторой сублимацией последней (оригинал грамоты не сохранился, но, думаем, этого недостаточно для сомнений в аутентичности представленной в ней титулатуры, которая подтверждается также свидетельством мурбахского формуляра: «Viro gloriosissimo illo gratia Dei régi Francorum et Langobardorum Romanorumque» [MGH Form., р. ЗЗ 1, N 5], где «римский» компонент расположен вообще по хронологическому принципу последним). Весной 801 г. был издан и капитулярий, также демонстрирующий удивительную шаткость титулатуры Карла начального периода его империи: «Управляющий Римской империей, сиятельнейший август» («Romanum regens imperium serenissimus augustus») в соединении с датировкой «первым годом нашего консулата» (!), причем на последнем месте, после датировок годами правления как короля франков и лангобардов («Anno… regni in Francia XXXIII, in Italia XXVIII, consulates autem nostri primo») (MGH Сарр. 1, p. 204). Формула «Romanum regens imperium», подчеркнуто дистанцирующая титулуемого от прямого «imperator Romanorum» (интересно, что к аналогичному обороту Карл прибег еще в «Libri Carolini», где характеризовал свой квазиимперский статус повелителя латинской Европы следующим образом: «Король франков, управляющий Галлиями, Германией и Италией» — «Rex Francorum Gallias, Germaniam Italiamque… regens»), закрепится надолго, продержавшись в ряде модификаций до 813 г. (в последний раз она встречается в грамоте Карла от 9 мая 813 г.: MGH DD Kar. N 218) (Classen, 1951).

Радикальная перемена наступает лишь весной 813 г., когда, в результате достигнутой, наконец, договоренности с Византией, в титуле Карла появляется определение imperator, но навсегда исчезает всякое упоминание о Риме: «Carolus divina largiente gratia imperator et augustus idemque rex Francorum et Langobardorum» (так, например, в послании византийскому императору Михаилу I: MGH Ерр., 4, N 37, р. 556). И напротив — именно с этого времени, как известно, в титуле константинопольских василевсов появляется эксплицитное указание на их «римскость»: βασιλεις Ρωμαων (Stein; Classen, 1965). Добившись от византийских императоров желаемого — признания своего равноправия им, выразившегося в обращении «брат», Карл принял и титул imperator как выражение этого равноправия. Настояв на исключительном праве на определение «римский», в Константинополе, пусть ценой компромисса, но сохранили уникальный римско-вселенский характер своей империи, тогда как Карл отказался от этого определения с тем большей легкостью, что оно и без того воспринималось им как обременительное — выражение неприемлемой для него папской концепции империи. Тем самым, полагая, что можно быть императором, не будучи «римским», что могут параллельно существовать две христианских империи, Карл обнаружил непонимание самой природы этой последней.

Такое непонимание проявилось им еще ранее, в 806 г., когда Карл обнародовал установление о престолонаследии (так называемое «Divisio regnorum»: MGH LL Сарр., 1, N 45), в котором, характерным образом, не проронил ни слова об империи, ограничившись традиционным для франков династическим разделом государственной территории на régna между своими тремя (тогда еще) сыновьями. Историки ломают голову в поисках ответа на эту загадку, то считая, что здесь отразилась неурегулированность отношений с Византией (Calmette, 1941; Schieffer, 1992) (но в это время Карл находился с Византией в состоянии войны и потому, скорее, должен был бы подчеркнуть свое императорство); то догадываясь, что вопрос о наследовании императорского титула должен был решиться позднее (Lôwe, 1989) (почему же? да и как он мог решиться без отмены уже зафиксированной в «Divisio» равноправности братьев-королей?); то подозревая даже, что в глазах Карла титул императора был его личным отличием, не подлежавшим наследованию (Riché) (автор как будто забыл об имперской коронации Людовика в 813 г.); то прибегая к очевидным софизмам: коль скоро, как показал В. Шлезингер, титул, использованный Карлом в протоколе того экземпляра «Divisio», который был представлен на подпись папе, выказывает аллюзию на «Constitutum Constantini» (Schlesinger, 1958), то стало быть, император не совсем забыл об империи (!) (Schneider, 1995). При этом почему-то избегают признать очевидное: Карл не понимал принципиальной неделимости империи. Он был главой Франкской империи, иными словами — очень большого, вобравшего в себя многие народы и другие королевства, и очень могущественного Франкского королевства (ср. неоднократно встречающееся в «Divisio» употребление термина imperium как эпитета к regnum: «imperium vel regnum nostrum» и т. п.; такое квантитативное понимание империи как просто большого «сверхкоролевства» было свойственно и потомкам Карла Великого — например, его младшему сыну Карлу Лысому, который, вернувшись в 876 г. из Рима, где он был коронован папой Иоанном VIII, «отложив титул короля, повелел именовать себя императором и августом всех королей по сю сторону моря» — «… ablato regis nomine se imperatorem et augustum omnium regum cis mare consistentium appellare praecepit»: Ann. Fuld., a. 876, p. 86). A потому эта империя должна была жить по франкским династическим законам. Говоря так, мы вовсе не хотим присоединиться к довольно многочисленному хору критиков Карла, отрицающих у него наличие какой бы то ни было общей политико-идеологической концепции (Calmette, 1941; Ganshof, 1949; Halphen, 1968) и готовых признать в качестве таковой разве что стремление по возможности во всем подражать византийским императорам (Flasch, 1987; и мн. др.). Однако нельзя не видеть, что такая концепция, коль скоро она все-таки существовала, никак не может претендовать на название имперской в собственном строгом смысле этого слова, т. е. быть концепцией христиански-универсалистской. Более того, мы готовы допустить даже, что Карлу все же было ясно, что его империя — не настоящая, что для того, чтобы стать настоящей, она должна была прежде всего вытеснить из мира Римскую империю константинопольских василевсов и стать на ее место (чего, видимо, поначалу не на шутку опасались в Царьграде) или, по крайней мере, как-то аккумулировать ее (что и представлялось многим — вероятно, также папе Льву XIII, — вполне возможным в форме династического брака императрицы Ирины с овдовевшим в 794 г. Карлом). Но он сознавал практическую неосуществимость этого (черта, роднящая его с Оттоном Великим в противоположность визионеру Оттону III) и, тем самым, стал заложником своего политического прагматизма и величия созданной им державы.

Так или иначе, но затруднения, которых не замечал или не хотел замечать Карл в 806 г. и от которых со временем оказался избавлен вследствие смерти двух из трех своих сыновей, участвовавших в разделе державы в соответствии с «Divisio regnorum», пришлось преодолевать уже Людовику Благочестивому, когда он в 813 г., в свою очередь, пытался урегулировать вопросы престолонаследия («Ordinatio imperii»: MGH LL Сарр., 1, № 136). Людовику, казалось бы, удалось с честью выйти из положения, соединив несоединимое (неделимость империи с традиционным для франков династическим разделом) и введя невиданный дотоле во Франкском государстве сеньорат. Однако история ближайших десятилетий показала нереальность этого плана: в итоге все равно возобладала привычная идеология братского совладения (corpus fratrum), так что внук Людовика Благочестивого император Людовик II, реальная власть которого ограничивалась Италией, смог в 871 г. дать византийскому императору Василию II (на упрек последнего в том, что Людовик не владеет всей Франкской державой) удивительный ответ: «На самом деле мы правим во всем Франкском государстве, ибо мы, вне сомнения, обладаем [также и] тем, чем обладают те, с кем мы являемся одной плотью и кровью [т. е. западнофранкский король Карл Лысый и восточнофранкский — Людовик Немецкий, дядья Людовика II. — А. Н.], а также единым, по Божьему [соизволению], духом» (послание Людовика к Василию дошло в составе «Салернской хроники»: Chron. Salem., p. l22: «In tota nempe imperamus Francia, quia nos procul dubio retinemus, quod illi retinent, cum quibus una et caro et sanguis sumus hac [sic! — A. H.] unus per Dominum spiritus»). Эти слова, вполне естественные для мыслящего категориями corpus fratrum, в сущности узаконивают политический партикуляризм, не просто убийственный, но и теоретически несовместимый с фундаментальным свойством христианской империи, в полной мере осознанным в римской традиции — ее (империи) универсальностью, т. е. всемирностью, во всяком случае в качестве эсхатологической потенции или неотъемлемого идеологического притязания; именно поэтому христианская империя в принципе сингулярна и не поддается раздвоению. Таким образом, в претендующем на идеологему парадоксе Людовика II антиимперская закваска псевдоимперии Карла обнажилась в полной мере.

Итак, с точки зрения политико-утилитарной (ведь и Карл, и Людовик, по собственным словам, действовали с единственной целью — «ради блага Франкского государства», «propter regni utilitatem», как они его понимали) созданная Карлом Великим империя была неудачным экспериментом. С историософской же точки зрения приходится выразиться жестче: она была недоразумением, идеологической фикцией, поведшей к (невольной?) узурпации, и в такой оценке вряд ли что-либо может изменить ее (этой фикции) историческая живучесть, у которой были свои особые причины, не имеющие отношения к Карлу Великому. Напротив, апелляция к империи Карла как к историческому прецеденту ео ipso ставит под вопрос всю традицию империи на средневековом (и не только) латинском Западе (ср. такие позднейшие официальные названия, как «Священная Римская империя Германской нации», которые невозможно квалифицировать иначе, нежели contradictio in adiecto). Империя Карла была обречена на гибель, ибо политическое развитие Запада двигалось от варварских племенных королевств в сторону ранненациональных монархий, и в рамках этой эволюции для империи просто не было места.

Источники

Annales Fuldenses sive Annales regni Francomm orientalis / Ed. F. Kurze. Leipzig, 1891 (MGH SS rer. Germ. [T. 7]).

Annales regni Francorum inde ab a. 741 usque ad a. 829, qui dicuntur Annales Laurissenses maiores et Einhardi / Ed. F. Kurze. Leipzig, 1895 (MGH SS rer. Germ. [T. 6]).

Annales Laureshamenses // MGH SS. T. l. Hannover, 1826 (см. также: Unterkircher F. Das Wiener Fragment der Lorscher Annalen — cod. Vindob. 515 der Osterreichischen Nationalbibliothek. 1967).

Anonymi (sive Astronomi) vita Hludowici imperatoris / Ed. G. H. Pertz // MGH SS. T. 2. Hannover, 1829.

Chronicon Salemitanum / A critical ed. with studies on literary and historical sources and on language by U. Westerbergh. Stockholm, 1956 (Studia latina Stockholmensia. T. 3).

Einhardi vita Karoli Magni / Ed. O. Holder-Egger. Hannover, 1911 (MGH SS rer. Germ. [T. 25]).

Karolus Magnus et Leo papa: Ein Paderbomer Epos von 799 / Ed. F. Brunhôlzl. Paderbom, 1966.

Liber pontificalis / Ed. L. Duchesne. T. l–2. Paris, 1886–1892.

MGH DD Die Urkunden der Karolinger. T. l: Die Urkunden Pippins, Karlmanns und Karls des Grossen / Hg. E. Mühlbacher unter Mitwirk. von A. Dopsch, J. Lechner, M. Tangl. Berlin, 1906.

MGH Epp. [in quarto]. T. 4: Epistolae Karolini aevi (II) / Ed. E. Dümmler et al. Hannover, 1895.

MGH LL Capitularia regum Francorum. T. l / Ed. A. Boretius. Hannover, 1883.

MGH LL Formulae Merowingici et Karolini aevi / Ed. K. Zeumer. Hannover, 1882–1886.

Nithardi historiarum libri IV / Ed. E. Müller. Hannover, 1907 (MGH SS rer. Germ. [T. 44]).

Thegani vita Hludowici imperatoris / Ed. G. H. Pertz // MGH SS. T. 2. Hannover, 1829.

Theophanis chronographia / Rec. C. de Boor. Vol. 1–2. Lipsiae, 1883–1885. Антологию источников об имперской коронации Карла Великого см.: Die Kaiserkrônung Karls des Grossen / Eingel. und zusammengest. von K. Reindel. Klecken über Hamburg, 1966 (repr. 1970).

Литература

Beumann H. Nomen imperatoris: Studien zur Kaiseridee Karls des Grossen // HZ. Bd. 185, 1958.

Beumann H. Das Paderbomer Epos und die Kaiseridee Karls des Grossen // Karolus Magnus et Léo papa: Ein Paderbomer Epos vom Jahre 799. Paderbom, 1966.

Borst A. Das Bild der Geschichte in der Enzyklopadie Isidors von Sevilla // DA. Jg. 22, 1966.

Borst A. Das Karlsbild in der Geschichtswissenschaft vom Humanismus bis heute. // Karl der Grosse, 4, 1967, S. 364–402.

Brackmann A. Die Emeuerung der Kaiserwürde im Jahre 800 // Geschichtliche Studien A. Hauck zum 70. Geburtstag dargebracht. Leipzig, 1916 (nepeпечат. в: Brackmann A. Gesammelte Aufsatze. Weimar, 1941).

Calmette J. L'effondrement d'un empire et la naissance d'une Europe (IXe — Xe siècles). Paris, 1941 (repr.: Génève, 1978).

Caspar E. Das Papsttum unter frankischer Herrschaft // ZKG. Bd. 54, 1935. Classen P. Romanum gubemans imperium // DA. Jg. 9, 1951.

Classen P. Karl der Grosse, das Papsttum und Byzanz // Karl der Grosse, 1, 1965 (исправленный вариант вышел отдельным оттиском в 1968 г.).

Drôgereit R. Kaiseridee und Kaisertitel bei den Angelsachsen // ZRG. Germ. Bd. 69, 1952.

Erdmann C. Forschungen zur politischen Ideenwelt des Frühmittelalters. München, 1951.

Fichtenau H. Karl der Grosse und das Kaisertum // MIÔG. Bd. 61, 1953. Flasch K. Einfuhrung in die Philosophie des Mittelalters. Darmstadt, 1987. Foh R. Le souvenir et la légende de Charlemagne dans l'empire germanique médiéval. Paris, 1950 (repr. 1973).

Folz R. Le couronnement impérial de Charlemagne, 25 décembre 800. Paris, 1964.

Ganshof F. L. The Imperial Coronation of Charlemagne: Theories and Facts. Glasgow, 1949.

Halphen L. Charlemagne et l'Empire carolingien. 2de ed. Paris, 1968 (repr. 1979).

Heldmànn К. Das Kaisertum Karls des Grossen: Theorien und Wirklichkeit. Weimar, 1928 (repr. 1971).

Karl der Grosse: Lebenswerk und Nachleben / Hg. W. Braunfels. Bd. 1–5. Düsseldorf, 1965–1968.

Kôssler M. Karls des Grossen erste Urkunde aus der Kaiserzeit // Verôffentlichungen des Historischen Seminars der Universitàt Graz. Bd. 8, 1931.

Lintzel M. Das abendlândische Kaisertum im 9. und 10. Jahrhundert: Der romische und der frankisch-deutsche Kaisergedanke bei Karl dem Grossen und Otto dem Grossen // WaG. Bd. 4, 1938 (repr.: Lintzel M. Ausgewahlte Schriften. Bd. l. Berlin, 1961).

Lôwe H. Von Theoderich dem Grossen zu Karl dem Grossen: Das Werden des Abendlandes im Geschichtsbild des frühen Mittelalters // DA. Jg. 9, 1952 (отдельными изданиями в 1956 и 1958 гг.).

Lôwe Н. Deutschland im ffànkischen Reich. München, 1989 (Gebhardt Handbuch der deutschen Geschichte. Bd. 2).

Ohnsorge W. Die Konstantinische Schenkung, Leo III. und die Anfange der kurialen romischen Kaiseridee // ZRG. Germ. Bd. 68, 1951.

Ohnsorge W. «Renovatio regni Francorum» // Festschrift fur 200-Jahr-Feier des Haus-, Hof- und Staatsarchivs. Bd. 2. Wien, 1952.

Ohnsorge W. Byzanz und das Abendland im 9. und 10. Jahrhundert: Zur Entwicklung des Kaiserbegriffes und der Staatsideologie // Saeculum: Jahrbuch fur Universalgeschichte. München u. a. Bd. 5/2, 1954 (все три названных работы перепечат. в: Ohnsorge W. Abendland und Byzanz: Gesammelte Aufsâtze zur Geschichte der byzantinisch-abendlândischen Beziehungen und des Kaisertums. Darmstadt, 1958).

Ohnsorge W. Neue Beobachtungen zum Kaisertitel Karls des Grossen // AD. Bd. 21, 1975 (перепечат.: Ohnsorge W. Ostrom und der Westen: Gesammelte Aufsâtze zur Geschichte der byzantinisch-abendlândischen Beziehungen und des Kaisertums. Darmstadt, 1983).

Riché P. Les Carolingiens: Une famille qui fit l'Europe. Paris, 1983.

Schaller D. Das Aachener Epos für Karl den Kaiser // Frühmittelalterliche Studien. Berlin. Bd. 10, 1976.

Schieffer R. Die Karolinger. Stuttgart; Berlin; Kôln, 1992.

Schlesinger W. Kaisertum und Reichsteilung: Zur Divisio regnorum von 806 // Forschungen zu Staat und Verfassung: Festgabe für F. Hartung. Berlin, 1958.

Schneider R. Das Frankenreich. 3. Aufl. München, 1995.

Schramm P. E. Die Anerkennung Karls des Grossen als Kaiser // HZ. Bd. 172, 1951 (перепечат.: Schramm G. Kaiser, Kônige, Pâpste: Gesammelte Aufsâtze zur Geschichte des Mittelalters. Bd. 1. Stuttgart, 1968).

Stein E. Zum mittelalterlichen Titel «Kaiser der Rômer» // Forschungen und Fortschritte. Berlin. Bd. 6, 1930.

Stengel E. Kaisertitel und Souverenitàtsidee // DA. Jg. 3, 1939.

Stengel E. Imperator und Imperium bei den Angelsachsen // DA. Jg. 16, 1966.

Vollrath-Reichelt H. Kônigsgedanke und Kônigtum bei den Angelsachsen bis zur Mitte des 9. Jahrhunderts. Münster, 1971.

AD — Archiv fur Diplomatic, Schriftgeschichte, Siegel- und Wappenkunde. Münster; Kôln.

DA — Deutsches Archiv fur Erforschung des Mittelalters. Kôln; Wien.

HZ — Historische Zeitschrift. München.

MJÔG — Mitteilungen des Instituts fur ôsterreichische Geschichtsforschung. Wien.

WaG — Die Welt als Geschichte: Zeitschrift fur Universalgeschichte. Stuttgart.

ZKG — Zeitschrift fur Kirchengeschichte. Stuttgart.

ZRG. Germ. — Zeitschrift der Savigny-Stiftung fur Rechtsgeschichte. Germanistische Abteilung. Weimar.

М. М. Горелов Войны Карла Великого: создание империи

Отмечая 1200-летний юбилей коронации короля франков Карла Великого в качестве императора созданной им империи, будет весьма своевременным вспомнить о том, как, собственно, создавалась эта империя — пусть недолговечная, но сыгравшая, тем не менее, колоссальную роль в формировании как сохраняющегося до сих пор культурного единства Запада, так и более-менее близкой к современной политической карты Западной Европы. Если до Карла Великого последняя представляла собой пёстрый конгломерат племён и созданных ими государств, постоянно менявших свои очертания и разваливавшихся так же легко, как возникавших, то после Карла сохранилась некая постоянная (хотя, разумеется, и относительно) политико-географическая структура, сохранявшая даже после развала империи Каролингов определённую общность, как это обычно бывает с бывшими частями общей державы, обретшими суверенитет.

Империя Карла Великого стала как бы наивысшим достижением государственного строительства варварских народов, разрушивших Западную Римскую Империю и пребывавших в стадии формирования ранней государственности, и невозможно рассматривать создание этой державы в отрыве от реалий эпохи, часто называемой «тёмными веками», эпохи, когда из хаоса Великого переселения народов начали выкристаллизовываться прообразы нынешних европейских государств. Реалии эти были таковы, что основным способом создания и нормой существования государства были войны и завоевания, постоянно сопровождавшие жизнь зарождающихся европейских народов. В условиях упадка городов и торгово-экономических связей, частой смены властителей и изменения границ, этнической и культурной пестроты в рамках практически любого из новообразовавшихся варварских королевств основным фактором поддержания и укрепления единства государства была военная сила, а само государство воплощалось прежде всего в монархе и окружающей его военной знати, представители которой выполняли и функции отсутствовавшего тогда государственного аппарата (управление, сбор налогов, и т. д.). Всё это было свойственно и Франкскому государству, первоначально мало чем выделявшемуся из целой когорты подобных варварских королевств, основанных вестготами, бургундами, англо-саксами и многими другими. Однако, более удачная историческая судьба этого государства по сравнению со многими его соседями способствовала тому, что ко времени Карла Великого оно постепенно стало доминирующей силой в Западной Европе.

Исходя из отмеченных выше особенностей раннесредневековой государственности, в настоящей статье рассматривается непосредственно сам процесс создания империи Каролингов — те самые войны и завоевания, без которых она не возникла бы, и которые составляли основу бытия государств эпохи «тёмных веков». Поскольку для Карла Великого ведение одновременно нескольких войн на самых разных направлениях и рубежах своей державы было скорее нормой, чем исключением, будет целесообразным принести хронологический принцип в жертву географическому и поочерёдно рассматривать всю совокупность действий на каждом из этих направлений. Заключительная часть статьи посвящена вооружённым силам Франкского государства эпохи Каролингов, ибо без представления о состоянии военного дела в данную эпоху невозможно во всей полноте представить себе и сами войны этой эпохи.

Но вначале — несколько слов о политической истории Франкского государства в предшествующую Карлу Великому эпоху. Созданное Хлодвигом и его преемниками в последней четверти V — начале VI вв., государство франков на протяжении последующего столетия неуклонно разрасталось. В его состав входили следующие исторические области: к северу от Луары — Австразия, занимавшая территорию приблизительно от Сены до Рейна, и Нейстрия, располагавшаяся к западу от Сены; в Австразии преобладал германский (то есть, собственно, франкский) элемент, тогда как в Нейстрии, более удалённой от прародины франкских завоевателей, последние ассимилировались местным галло-римским населением, чем дальше на запад, тем больше. Кроме того, в государство франков вошли завоёванные ими на протяжении VI в. земли германского племенного союза тюрингов на востоке и области к югу от Луары — Аквитания, прежде находившаяся в руках вестготов, и Бургундия, получившая само своё название от германского племенного союза бургундов; граница между Аквитанией и Бургундией проходила по верхнему течению Луары. Таким образом, к 614 г. Франкское государство представляло собой совокупность территорий бывших варварских королевств, образовавшихся в результате Великого переселения народов и объединённых, в сущности, лишь военной силой наиболее удачливого из этих королевств — Франкского. В целом территория этого государства соответствовала территории нынешней Франции, простираясь даже несколько шире, до Рейна и, местами, даже за Рейн; но внутреннее единство в экономическом, этническом и культурном смысле в нём фактически отсутствовало, что, в принципе, было характерно для раннесредневековых государств такого типа, являвшихся ничем иным, как продуктом завоевательных походов одних варварских племенных союзов против других и колонизации ими областей бывшей Римской империи.

В 639 г. умер последний дееспособный король из династии Меровингов — Дагоберт. После этого политическая власть концентрируется в руках майордомов — управляющих делами королевского двора, тогда как прежняя правящая династия неуклонно деградирует, а её представители являются, по сути, марионетками в руках майордомов. Среди последних постепенно происходит возвышение дома Пипинидов-Арнульфингов, представитель которого, Пипин Геристальский к 681 г. разгромил всех своих политических конкурентов и стал единоличным правителем Франкского государства. В зените могущества оно оказалось в правление Карла Мартелла (714–741), который проводил активную внешнюю политику — присоединил земли фризов, ряд прежде отколовшихся областей за Рейном и в Галлии, а также нанёс поражение вторгшимся из Испании арабам при Пуатье в 732 г. В 751 г. его сын и преемник Пипин Короткий с благословения папского престола был коронован в Суассоне в качестве легитимного монарха, положив, таким образом, начало новой королевской династии, позднее названной Каролингами. Последний «декоративный» король из династии Меровингов был пострижен в монахи. При Пипине к Франкскому государству была присоединена Алеманния (земли германского племенного союза алеманнов) и подтверждён вассалитет Баварии.

Будущий создатель империи Карл Великий был сыном Пипина Короткого. Ситуация с престолонаследием, сложившаяся после смерти Пипина, была характерна для Франкского государства, чьи правители традиционно считали его территорию своим личным владением, которое можно делить между родственниками, наследниками и т. п., что в предыдущий период неоднократно приводило к кровавым междоусобицам. На сей раз государство было разделено между Карлом, которому досталась длинная полоса окраинных земель королевства от Бискайского залива до восточных границ Австразии, и его братом Карломаном, получившим, наоборот, все центральные области страны с выходом к средиземноморскому побережью. Как мы видим, раздел этот совершенно игнорировал какую-либо географическую и политическую логику; но, впрочем, в 771 г. Карломан умер, и государство франков объединилось в руках Карла.

С самого начала Карлу пришлось решать все те политические задачи, с которыми неизбежно сталкивались, в сущности, все правители раннесредневековых государств, державшихся на личном авторитете короля, его связях со знатью и на военной силе. Эти задачи включали в себя прежде всего поддержание территориальной целостности и внешнеполитического могущества государства, подавление вспышек сепаратизма и политических смут. Переходя к конкретным деяниям Карла в этой области, необходимо отметить, что практически все вышеозначенные проблемы достались ему в наследство от его предшественников. Европа после Великого переселения народов представляла собой бурлящий котёл, в котором сталкивались, смешивались и переплавлялись племена и народы, многие из которых пребывали еще на начальной стадии образования классов и государственности. Карл Великий провёл, по сути, всю свою жизнь в войнах, походах, укрепляя и расширяя завоёванное его предками. В первый же год своего царствования он оказался перед лицом сепаратистского мятежа в Аквитании (под предводительством герцога Гунальда, чьи владения оказались разделенными надвое между землями Карла и Карломана) и образования лангобардско-баварской коалиции во главе с королём лангобардов Дезидерием и герцогом Баварии Тасиллоном. Корни этих событий уходили в недавнее прошлое, и необходимо уделить им внимание. Что касается полузависимой от франкских королей Аквитании, окончательное её покорение осуществил отец Карла Пипин Короткий в ходе длительной и кровопролитной войны 759–768 гг. (в ходе которой к франкской короне была также присоединена полоса средиземноморского побережья — Септимания). Карл поставил точку в этом процессе, довольно быстро подавив восстание Гунальда, невзирая на отсутствие помощи со стороны своего крайне пассивного брата Карломана. В Аквитании началось насаждение и укрепление стандартной франкской административной системы — графств, и т. п. Вместе с тем, нельзя не отметить, что проблема обособленности Юга Франции оставалась актуальной ещё и в эпоху классического Средневековья.

Что же касается лангобардов, то здесь необходимо вернуться в VI в., когда они завоевали Италию и образовали свое королевство (568–573), занявшее практически всю территорию Апеннинского полуострова, за исключением Рима с прилегающими районами, находившегося под папской властью, и византийских владений на юге Италии и вокруг Равенны (Равеннский экзархат). Лангобардские владения включали в себя собственно королевство на севере полуострова, со столицей в Павии, и два вассальных герцогства на юге — Беневент и Сполето. Папский престол, по всей видимости, тяготило соседство лангобардов, претендовавших на подчинение Рима своей светской власти. Поэтому папы в поисках союзников и защитников обращаются в сторону набирающего всё большую силу Франкского государства, чьи короли, начиная ещё с Хлодвига, декларировали свою приверженность ортодоксальному католицизму, в отличие от многих других варварских вождей эпохи Великого переселения народов, принимавших христианство в арианской форме или остававшихся в языческой вере. Из этих предпосылок вырос удачный политический союз Каролингов и папства, обеспечивший первым мощную идеологическую поддержку, а второму — политический суверенитет и покровительство франкской короны.

В 752 г. Пипин Короткий, добивавшийся легитимизации своего восшествия на престол со стороны папы, в качестве взаимной услуги обещал Риму военную поддержку против лангобардов. Во исполнение этого обязательства он провёл в 754 и 756 гг. две успешные войны с лангобардами, в результате которых отвоёванные у них земли и отнятый у византийцев Равеннский экзархат были подарены Пипином Риму и образовали Папское государство («патримоний св. Петра»), просуществовавшее вплоть до 1870 г. Это неизбежно настраивало лангобардских королей против франков, выводивших Рим из их сферы влияния. Правда, франкская сторона старалась избежать конфликта с соседом; на подобной миротворческой позиции стояла, в частности, мать Карла Великого Бертрада, во многом влиявшая на политический курс в первые годы правления молодого короля. По её настоянию Карл в 770 г. вступил в династический брак с дочерью лангобардского короля Дезидерия — принцессой Дезидератой, бросив свою первую жену. Это должно было подкрепить добрососедские отношения с лангобардским государством, но тем самым Рим снова удалялся из франкской сферы влияния. Между тем, новый папа Адриан имел именно профранкскую ориентацию, что вынудило Дезидерия предпринять попытку присоединить Папскую область военным путём. Это, в свою очередь, привело к франко-лангобардским войнам, о которых пойдёт речь ниже. Демонстрируя свою готовность к конфликту, Карл развёлся с Дезидератой и отослал её обратно ко двору отца, что, безусловно, было оскорбительным жестом в адрес лангобардского правящего дома.

Откликнувшись на призыв папы Адриана о помощи, Карл в сентябре 773 г. стянул войска в район Женевы и предъявил Дезидерию ультиматум с требованием прекратить территориальные захваты в Папской области. Поскольку Дезидерий не внял этим требованиям, Карл вторгся в северную Италию. Лангобарды блокировали альпийские перевалы, по которым шли пути туда; однако, пока часть франкской армии была занята прямым противостоянием с противником у перевалов, другая её часть под руководством дяди Карла — Бернгарда, разведав окольные тропы, начала переход через Альпы, и лангобардское войско вынуждено было отступить в глубь страны, опасаясь окружения. С боями преследуя лангобардов, Карл занял север Италии, осадил Дезидерия в его столице Павии, в феврале 774 г. взял Верону, где находилась половина лангобардской армии, и 2 апреля 774 г. вступил в Рим, где его восторженно встретили как освободителя. В июне 774 г., ввиду безвыходности своего положения, капитулировала Павия; Дезидерий с женой сдался в плен, после чего они оба были сосланы в монастырь.

Однако уже в следующем году Карлу пришлось столкнуться с заговором герцогов Фриуля и Сполето и сына Дезидерия Адальгиза, эмигрировавшего после поражения отца в Константинополь. Заговорщики предприняли поход на Рим; папа вновь обратился за помощью к Карлу, и тот, в свою очередь, в 776 г. вновь прибыл с войском в Италию и разбил их. Для упрочения франкского влияния на Апеннинском полуострове в 781 г. на лангобардский престол был посажен малолетний сын Карла Пипин; кроме того, на землях лангобардов началось насаждение стандартной франкской администрации, что, по сути, превращало их в провинцию Франкского государства. Но представители свергнутой лангобардской династии не теряли надежды на реванш. Уже в середине 80-х гг. образовалась коалиция герцога Арихиза Беневентского (зятя Дезидерия) и Адальгиза, опиравшегося на помощь Византии, заинтересованной в усилении своего присутствия на Апеннинах. Арихиз претендовал на лангобардскую корону.

Это вынудило Карла приступить теперь уже к покорению южноитальянских герцогств. В 787 г. Карл с войском двинулся на Беневент; Арихиз почёл за благо мирно капитулировать, и Беневент, таким образом, тоже утерял свою независимость. Вскоре после этого Арихиз умер, но его вдова Адальберга снова попыталась вступить в заговор с Адальгизом и стоявшими за ним византийцами. В 788 г. Адальгиз с византийскими отрядами высадился в Калабрии и осенью на границах Беневента вступил в сражение с подоспевшим франко-лангобардским войском, возглавляемым самим Карлом и его ставленником, лангобардским герцогом Гримоальдом. В ходе битвы византийцы потерпели полное поражение, потеряв 4 тыс. чел. убитыми и 1 тыс. пленными. Так было окончательно подавлено сопротивление в Италии, ставшей частью создаваемой Карлом империи (хотя, впрочем, фактически отпавшей уже через шесть десятилетий, после раздела Каролингской державы).

С гораздо меньшими усилиями Карл привёл к покорности Баварию. Герцогство Баварское выросло на основе племенного союза баваров (маркоманнов), принимавшего участие в Великом переселении народов, и, таким образом, представляло собой моноэтничное политическое образование. Герцоги баварские осуществляли экспансию на восток, незадолго до вступления на престол Карла Великого присоединив Каринтию (Хорутанию) и Крайну, населённые южными славянами. Что касается отношений с Франкским государством, Бавария всегда сопротивлялась попыткам франкских королей навязать ей вассальный статус и принимала таковой лишь формально, из опасения военного столкновения с могущественным соседом. Герцоги Баварии постоянно искали союзников против франков, обращаясь к западным славянам, аварам, лангобардам и т. д. Немаловажную роль сыграло и то, что жена герцога Тасиллона Лиутберга была дочерью свергнутого короля лангобардов Дезидерия; это способствовало росту антифранкских настроений при баварском дворе. Однако, Бавария не успела чем-либо помочь южноитальянским противникам Карла, с которыми Тасиллон пытался вступить в сговор, и после их поражения осталась в одиночестве. Стратегическая инициатива перешла к Карлу. Под предлогом неявки Тасиллона на традиционный сейм франкской знати по приказу короля, Карл в 787 г. организовал военную блокаду Баварии, и Тасиллон, желая избежать неминуемого разорения своего герцогства, почёл за благо добровольно сдаться Карлу. В июне 788 г. королевский суд в Ингельхайме приговорил Тасиллона к смерти по обвинению в государственной измене, заменив потом эту меру заточением в монастырь самого герцога и его семьи. Так Бавария из непокорного вассала превратилась в очередную провинцию будущей империи Карла Великого; там, как и в других завоёванных областях, стала создаваться стандартная административная система. Вместе с Баварией к Франкскому государству отошли и упомянутые выше славянские земли, присоединённые Тасиллоном.

Если рассмотренные выше войны Карла Великого велись франками против государств того же типа, что и Франкское, а именно — варварских королевств германцев, образовавшихся в результате переселения народов, то далее пойдёт речь о противнике, принадлежащем к несколько иному этнокультурному типу, — о кочевниках аварах, вторгшихся в Европу в VI в. и основавших своё государство в Паннонии. Аварский каганат был типичным грабительским государством степных кочевников, существовавшим за счёт опустошительных рейдов и сбора дани с окружающих его племён, в основном славянских. Франки впервые столкнулись с аварской угрозой в конце 780-х гг., когда разные противники франков — лангобарды, Бавария, саксы — все как один обращались с просьбами о помощи к аварам. Это обстоятельство поставило Карла перед необходимостью принять адекватные меры. Кроме того, от набегов авар страдали славянские провинции на восточных рубежах разросшейся державы Карла. Наконец, в 788 г. по договору с Тасиллоном (тогда уже сдавшимся Карлу) авары с некоторым опозданием вторглись в пределы Баварии, где, правда, потерпели поражение. Так началась война с аварами, длившаяся с переменным успехом до 795 г. Осенью 791 г. Карл Великий организовал большой поход против авар: войска двинулись из столицы Баварии Регенсбурга тремя потоками и в ходе успешного наступления преследовали авар до Венского леса и слияния рек Раб и Дунай. Лишь неожиданно начавшийся падёж лошадей во франкском войске помешал Карлу закрепить достигнутый успех и довершить разгром авар. Войска вернулись обратно, и далее возобновились вялотекущие военные действия, сопровождавшиеся также дипломатической борьбой: Карлу удалось подкупить часть аварской знати, тем самым ослабив противника. Наконец, решающим фактором стал союз между Карлом и князем хорутан (южных славян, населявших Каринтию и Крайну, предков нынешних словенцев) Войномиром, сразу удвоивший силы на восточном театре военных действий. В 795 г. в результате совместного похода франкский полководец Эрик Фриульский и Войномир штурмом взяли столицу Аварского каганата — так называемый «ринг», состоявший из нескольких концентрических валов. Силы каганата были безнадёжно подорваны, но, тем не менее, для окончательного их разгрома Карл в 796 г. послал в Паннонию очередную рать под руководством своего сына Пипина, короля Италии. При её приближении авары в страхе сами убили своего кагана и предложили мир; однако франки сочли целесообразным тотальное истребление авар огнём и мечом. Ринг был полностью разрушен, авары вырезаны практически полностью по всей Паннонии, отданной после этого для заселения славянам. К 799 г. были уничтожены остатки авар, скрывавшиеся в степях. Так, усилиями Карла Великого практически в одночасье прекратил своё существование Аварский каганат, на протяжении двух столетий являвшийся своего рода занозой в теле тогдашней Европы. Эти события послужили основанием для широко известной поговорки: «погибли аки обры (авары)», то есть, сразу и бесследно.

К иному цивилизационному типу принадлежал и другой противник Карла Великого — арабы, угрожавшие южной границе Франкского государства. Спустя полвека после сокрушительного поражения, понесённого от Карла Мартелла при Пуатье (732), арабы вновь предпринимают попытки экспансии на север от Пиренеев. Этому предшествовали сложные политические пертурбации в арабо-мусульманском мире. Усиление в арабской Испании недавно образовавшегося Кордовского халифата, управляемого оппозиционной по отношению к Багдадскому халифату династией Омейядов, вызывало недовольство мелких арабских князьков (эмиров) северной Испании, не желавших подчиняться централизующей власти кордовских халифов. Эти эмиры в борьбе за свою удельную независимость стали искать союзника в Карле Великом, принеся конфессиональные разногласия с христианами в жертву политической целесообразности. В 777 г. эмир Сарагосы обратился к Карлу с просьбой о помощи. В ответ на это Карл в 778 г. организовал поход в Испанию, однако арабский союзник, по-видимому, уже передумал, изменив свои намерения в соответствии с быстро менявшейся политической конъюнктурой, и поход увенчался ничем, пройдя впустую. Более того, на обратном пути арьергард франкского войска, возглавляемый приближённым Карла Роландом, подвергся в ущелье Ронсеваль внезапному нападению то ли горцев-басков, то ли, по другим сведениям, всё-таки арабов, и был полностью истреблён. Этот случай лёг в основу сюжета известного французского эпоса Средневековья «Песнь о Роланде».

Таким образом, испанская политика Карла Великого с самого начала была гораздо менее успешной, чем победоносные кампании на восточных границах. Более того, после неудачи 778 г. ситуация на юге стала ухудшаться. В 788 г. к власти в Кордовском халифате пришёл халиф Хишам, проповедовавший идеи возрождения арабской военной мощи под знаменем исламского джихада, апеллируя к недавним славным временам арабских завоеваний. Было очевидно, что на сей раз объектом этого «джихада» могут быть лишь территории к северу от Пиренеев, если учесть, что других сухопутных границ с немусульманскими государствами у Кордовского халифата, по сути, и не было. У франков же на южных границах было мало войск, поскольку Карл в то время был занят подготовкой похода против авар и военными действиями в Беневенте (см. выше). Созданное Карлом в 781 г. «вице-королевство» с центром в Тулузе, находившееся под формальным управлением его малолетнего сына Людовика и игравшее роль будущей Испанской марки, не смогло сдержать удар арабов, совершивших в 791 г. поход в Септиманию, в ходе которого были разорены и разграблены Нар-бонн и Каркассон, а франкское войско было разбито на р. Орбье.

Облегчение ситуации наступило со смертью халифа Хишама в 796 г. У Карла к тому времени в связи с разгромом авар высвободились значительные воинские силы, и наступательная инициатива переходит от арабов к франкам. Франкская экспансия, сопровождающаяся постоянными военными действиями, длилась с конца 790-х гг. по 814 г., до конца царствования Карла Великого. На очищенных от арабов землях создавалась Испанская марка, заселяемая испанцами, бежавшими в пределы Франкского государства от арабов. Столицей марки стала взятая в 801 г. Барселона. К 814 г. территория Испанской марки простиралась на юг до р. Эбро, ставшей рубежом между империей Карла Великого и землями халифата.

К концу VIII в. относятся также попытки Карла установить контроль над кельтской Бретанью. Бретань, подобно английскому Уэльсу, оставалась чисто кельтской областью, не затронутой франкским завоеванием и колонизацией ввиду своей труднодоступности; единственная сухопутная граница Бретани на востоке представляла собой полосу непроходимых болот. В V в. население полуострова значительно возросло за счёт кельтских беженцев из Британии, подвергшейся в то время опустошительному англосаксонскому завоеванию. Франкские короли предпринимали попытки покорения Бретани с 560 г., но практическими результатами этих попыток были лишь признание бретонцами формального вассалитета и выплата дани; в реальности же Бретань оставалась независимой. Карл Великий укрепил созданную его предшественниками Бретонскую марку с центром в Ванне, а его полководцы — сенешаль Адульф и префект марки Гюи — совершили в 786 и 799 гг. походы в пределы Бретани; однако ничего не изменилось. Бретань попала под власть французской короны лишь в 1532 г.

Перейдём теперь к войнам, которые Карл Великий вёл на протяжении долгих 30 лет (772–804) и которые стали самыми кровопролитными и упорными за всё время его царствования. Речь идёт о войнах с саксами, чьи земли примыкали к северо-восточным границам империи франков. Необходимо сказать несколько слов о саксах, чтобы понять причины столь длительного и жестокого их противоборства с Карлом Великим. Саксы населяли в раннее Средневековье обширные земли в нижнем течении Рейна, Везера и Эльбы. Значительная часть саксов вместе со своими северными соседями — англами и ютами — приняла участие в завоевании кельтской Британии в V в., где создала свои королевства. Оставшиеся же на континенте саксы к рассматриваемому периоду ещё не успели создать своей государственности, находясь на стадии классообразования и живя племенными союзами. Подобных союза насчитывалось четыре: непосредственно к владениям франков примыкали земли союза вестфалов, за ними, в бассейне Везера, лежала территория анграриев (энгернов), ещё восточнее располагались остфалы, граничившие по Эльбе с западнославянскими племенами, а к северу, на месте современного Шлезвиг-Гольштейна, жили нордальбинги (то есть «живущие к северу от Эльбы»). Саксы издавна славились воинственным нравом, широко практикуя как пиратство (по причине которого целые районы побережья Британии и Галлии носили название «Саксонского берега»), так и сухопутные набеги на соседей, в том числе и на государство франков. Франки отвечали военными экспедициями, такими, как в 718 и 734 гг. при Карле Мартелле, в 744, 753 и 758 гг. при Пипине Коротком. Но только Карл Великий пошёл дальше этого взаимного обмена ударами и предпринял попытку присоединить Саксонию к франкской державе с целью навсегда положить конец набегам саксов, «окультурить» эти племена посредством включения их в унифицированные структуры своей империи. Следует отметить, что после присоединения к франкской державе Фризии (Фрисландии) на севере и Алеманнии, Тюрингии и Баварии на юге земли саксов глубоко вдавались своим западным краем в территорию расширяющейся империи, так что их присоединение имело в каком-то смысле и геополитический подтекст.

Сложность конфликта усугублялась конфессиональными противоречиями: саксы придерживались традиционных языческих верований, и это дало повод Карлу вести борьбу с ними под лозунгом христианизации Саксонии. В этом смысле Карл Великий стал духовным предтечей крестоносцев классического Средневековья. Конфессиональный фактор придавал этой борьбе особое упорство и непримиримость, поскольку саксы, в свою очередь, сражались не только за политическую независимость, но и за свою веру. Кроме того, немаловажен тот факт, что побеждённые саксы подвергались закрепощению, становясь из свободных людей крепостными франкских феодалов. Таким образом, саксы в этой борьбе отстаивали привычный патриархальный уклад жизни, социальную организацию, присущую племенам на данной стадии классобразования, для которой свойственно преобладание свободного крестьянства. Всё это обусловило крайне ожесточённый характер покорения Саксонии. Почти ежегодно франкские войска вторгались в земли саксов, воздвигали крепости, размещали гарнизоны, прочёсывали леса и болота, разоряли языческие капища, осуществляли насильственную христианизацию населения и его депортацию во внутренние области Франкского государства с целью ликвидировать сам базис сопротивления, но саксы отвечали тотальным сопротивлением, резнёй гарнизонов, ответными набегами на франкскую территорию, фанатичной приверженностью вере своих предков.

Саксонские войны Карла Великого начались в 772 г., когда под предлогом мести саксам за систематические набеги он вторгся с войском в пограничные области Саксонии и разрушил крепость-святилище Эресбург, совершив глумление над главным идолом саксов — Ирминсуль. Уже на следующий год, однако, последовал ответный набег саксов во франкские пределы. В 775 г. Карл предпринял новый поход в Саксонию, дойдя до р. Оккер в землях ост-фалов. Во владениях вестфалов он взял крепость Сигебург, где, как и в Эресбурге, оставил гарнизоны. Кроме того, Карл нанёс поражение вестфалам при Брунсберге, но в ответ саксы уничтожили крупные силы франков в Хидбеке (буд. Любеке).

Каждая из экспедиций Карла в Саксонию оканчивалась заверениями побеждённых саксов в покорности, согласии их креститься, предоставлением дани и заложников. Однако стоило франкской армии покинуть пределы Саксонии, саксы быстро восстанавливали статус-кво, пользуясь тем, что Карлу Великому приходилось воевать на многих других направлениях, о чём уже достаточно было изложено выше. Уже в 776 г. саксы осадили Эресбург и Сигебург, причём первый взяли, уничтожив франкский гарнизон. Карлу пришлось заново отстраивать Эресбург и начать строительство «Саксонского рубежа» — укреплённой линии вдоль всей саксонской границы, с опорой на Эресбург, Сигебург и новую крепость Карлсбург. Одновременно с этим началась принудительная христианизация саксов. В 777 г. Карл собрал в Падерборне съезд саксонской знати, от которой требовал заверений в лояльности ему и христианской вере. Однако, многие саксы выразили таковую лишь на словах и в дальнейшем снова включились в борьбу с захватчиками. В 778 г. саксы под предводительством вестфальского вождя Видукинда, видного деятеля антифранкского сопротивления, совершили опустошительный рейд по правому берегу Рейна, то есть, по франкской территории, дойдя до Кобленца и успешно вернувшись домой с огромной добычей. Франкский сторожевой отряд едва успел вступить в стычку с их арьергардом. Карл, в свою очередь, провёл в 779–780 гг. кампанию по подчинению остфалов и анграриев, пройдя насквозь всю Саксонию вплоть до её восточной границы — Эльбы. Эта кампания сопровождалась насаждением франкской административной системы и насильственной христианизацией саксов, осуществляемой английскими миссионерами под руководством Виллегада. Видукинд тем временем укрылся во владениях данов.

782 г. ознаменовался грандиозным языческо-освободительным восстанием, в котором, помимо саксов, приняли участие и фризы, этнически и культурно близкие им. В ходе восстания проводилось тотальное уничтожение не только представителей франкской власти и служителей церкви, но и тех саксов, что приняли христианство или каким-либо образом сотрудничали с врагом. Во главе восстания стоял вернувшийся из Дании Видукинд. Тем временем, с востока в Саксонию вторглись лужицкие сербы (о взаимоотношениях Карла Великого с западными славянами см. ниже), и, по иронии судьбы, посланная против них франкская армия была наголову разбита саксами в кровопролитной битве у горы Зюнтель (на р. Везер), где располагался лагерь Видукинда. Недооценивая противника, франкские военачальники Гейлон, Адальгиз и Ворад предприняли стихийную атаку на лагерь саксов в расчёте на лёгкую победу, но в результате франки потерпели тяжёлое поражение и были истреблены почти полностью; погибли Адальгиз, Гейлон и многие другие представители франкской знати.

Карл Великий предпринял в ответ на эти события очередную карательную экспедицию, отличавшуюся особой жестокостью. Так, например, неподалёку от места слияния рек Аллер и Везер за один день было обезглавлено 4500 пленных и заложников. Специально для подкрепления действий франкской администрации был издан закон «Capitulatio de partibus Saxoniae», предусматривавший наказание в виде смертной казни за любое сопротивление франкским властям и христианской церкви. Тем не менее, восстание в Саксонии продолжалось, и Карлу пришлось прилагать на протяжении ещё двух лет немалые усилия, чтобы окончательно его подавить. Фактически это была непрерывная многолетняя военная кампания, в ходе которой франкские армии уже не ограничивались ежегодными походами, а стали постоянно базироваться в Саксонии, оставаясь там на зиму. В 783 г. Карл нанёс саксам поражения при Детмольде и р. Хаазе (близ нынешнего Оснабрюка), пройдя всю Саксонию до Эльбы. В следующем, 784 г. сын Карла Великого — Карл Юный — разбил саксов у р. Липпе. На зиму 784–785 гг. Карл Великий с войском остался в Саксонии, в Эресбурге, рассылая оттуда во все стороны рейдовые и карательные отряды, опустошавшие и разорявшие страну дотла. В результате этой продолжительной борьбы силы восставших постепенно шли на убыль. В июне 785 г. в Падерборне состоялся съезд саксонской знати, на котором многие из бывших участников восстания выразили Карлу свою покорность и согласились принять христианство. Тем временем против оставшихся при оружии повстанцев продолжались боевые действия, проводившиеся в сочетании с христианизаторской миссией Виллегада и сложными переговорами с Видукиндом, базировавшимся на Эльбе. Войска Карла Великого форсировали Везер и продвинулись до местечка Барденгау на Эльбе, всё более осложняя положение повстанцев. Всё это, в конце концов, привело к капитуляции Видукинда. Вняв уговорам франкских послов, осенью 785 г. Видукинд вместе с другими вождями восставших саксов совершил поездку во Франкское государство, где в местечке Аттиньи (в нынешней Шампани) вместе с соратниками принёс присягу верности Карлу и принял христианство. О масштабах торжества, вызванного этим событием, говорит тот факт, что сам папа римский объявил по этому поводу трёхдневный праздник (!) Следует отметить, что добровольно сдавшиеся представители мятежной саксонской знати, как правило, получали свои прежние земли в лен от своего нового сюзерена Карла Великого, тем самым вливаясь в ряды полиэтничной имперской элиты и эксплуатируя своих бывших соплеменников уже на феодальной основе.

Тем не менее, дух сопротивления у саксов оказался на редкость сильным, и спустя всего несколько лет, в 793 г., в Саксонии вспыхнуло новое восстание, по своему накалу не уступавшее предыдущему. Повстанцы вновь осуществляли повсеместное уничтожение франкской администрации, христианского духовенства, собственных «коллаборационистов», а, кроме того, обращались за помощью к фризам, аварам и западным славянам. Последние откликнулись на эти просьбы, содействуя саксам. Размах восстания и перспектива объединения стольких противников вынудили Карла, занятого в то время подготовкой похода против авар, срочно начать новую военную кампанию по усмирению Саксонии. Эту кампанию, длившуюся с 794 по 799 гг., вёл не только сам Карл, но и его сыновья Карл и Людовик. В сентябре 794 г. франкские войска вторглись в Саксонию двумя потоками: первый под руководством Карла Великого устремился в направлении Тюрингии, второй во главе с его сыном Карлом форсировал Рейн близ Кёльна. Основные силы повстанцев, находившиеся между Падерборном и Эресбургом, сдались, фактически попав в окружение.

В сентябре следующего, 795 г., Карл Великий провёл новый успешный поход, на сей раз к низовьям Эльбы. Важным фактором, позволившим ему добиться решающего превосходства над повстанцами, стал военный союз с западнославянским племенным союзом ободритов, населявших правый берег Эльбы вплоть до Северного моря и часто враждовавших с саксами. Ободриты, в отличие от враждебных франкам лютичей и сорбов (лужицких сербов), активно помогали Карлу в борьбе с саксами.

В конце лета — начале осени 797 г. Карл совершил поход до границ Нордальбингии, а затем вновь, как и в 784–785 гг., остался с войском зимовать в Саксонии, разбив лагерь на берегу Везера; сами франки назвали это место «Герштель» (от нем. «Heerstelle» — «стоянка войска»). Более мелкие войсковые отряды были расквартированы практически по всей территории Саксонии. Были произведены также массовые депортации саксов в пределы Франкского королевства: всего на протяжении 794–799 гг. им подверглось до ⅓ (!) всех саксов. Весной 798 г. Карл Великий совершил карательный поход в междуречье Везера и Эльбы. Непокорёнными оставались северные области Саксонии, лежащие за Эльбой — Вихмодия, граничившая с землями фризов, и Нордальбингия, граничившая с землями ободритов на востоке и данов на севере. Покорение этих районов, покрытых непроходимыми лесами и болотами, представляло собой нелёгкую задачу как с военной точки зрения, так и в плане насаждения там соответствующих административных и церковных структур. В 798 г. нордальбинги уничтожили присланных туда франкских судей, затем — посольство Карла Великого к конунгу данов, возвращавшееся домой. Посланные туда войсковые соединения франков поначалу не могли добиться успеха. Боевые действия в заэльбской Саксонии носили крайне упорный и, вместе с тем, рутинный характер, как это обычно бывает в случае партизанской войны. Решительный перелом наступил, благодаря совместным действиям Карла Юного и ободритов, нанёсших нордальбингам тяжёлое поражение у Свентаны; в этой битве саксы потеряли только убитыми до 4 тыс. чел. Хотя саксы отомстили ободритам, убив из засады их князя Дражко — победителя при Свентане, силы северных саксов были безнадёжно подорваны, и в следующем, 799 г., сыновья Карла Великого Карл и Людовик, двинувшись с войском из Падерборна, окончательно сломили сопротивление нордальбингов. Чтобы пресечь всякую возможность возобновления сопротивления со стороны заэльбских саксов и погасить его последние вспышки, Карл Великий организовал в 804 г. принудительное переселение из Нордальбингии 10 тыс. саксонских семей во внутренние области своей империи, после чего эта область практически обезлюдела и была передана союзникам-ободритам, начавшим её заселение. Так закончилось покорение Саксонии — одна из наиболее трудных внешнеполитических задач, решённых Карлом Великим в процессе создания своей империи. Саксония была разделена на графства, и вскоре там уже вполне нормально функционировали имперская администрация и христианская церковь.

Наконец, коль скоро уже неоднократно упоминалось о западных славянах, необходимо осветить их взаимоотношения с империей Карла Великого. Западнославянские племена, которых германоязычные соседи называли «вендами», расселились в бассейне рек Эльбы и Заале в VI–VII вв. Непосредственно с державой франков соприкасались три крупных племенных союза: ободриты, занимавшие территорию от побережья Северного моря до среднего течения Эльбы, их юго-восточные соседи лютичи (вильцы), жившие по среднему течению Эльбы и по рекам Хафель и Шпрее, и лужицкие сербы (сорбы), населявшие земли ещё далее к югу, до границ Чехии. Эти племенные союзы, пребывавшие приблизительно на той же стадии общественного развития, что и саксы, состояли в весьма разных отношениях и с Франкским государством, и друг с другом. Ободриты были союзниками франков перед лицом общего врага — саксов и датских норманнов. Лужицкие сербы занимали переменчивую позицию, то вторгаясь во владения Каролингов с грабительскими рейдами, как, например, в 782 г. (см. выше), то помогая франкам в борьбе с Баварией, а затем — с лютичами, враждебно настроенными как против франков, так и против своих славянских соседей. В 789 г., временно усмирив саксов, Карл Великий организовал большой поход против лютичей, в котором помимо франков участвовали фризы, ободриты, лужицкие сербы и лояльные Карлу саксы. Огромное войско, переправившись через Эльбу по двум специально наведённым для этого мостам, в исключительно упорных боях разбило вильцев и вынудило их князя Драговита подтвердить свою покорность и дружественные намерения по отношению к франкской державе. Вместе с тем, в правление Карла Великого был создан Сорбский рубеж — укреплённая пограничная линия, служившая продолжением Саксонского рубежа.

К первому десятилетию IX в. относится ещё ряд внешнеполитических акций Карла Великого, связанных с западными славянами. Это поход его сына Пипина против лужицких сербов в 806 г., имевший обычное, «профилактическое» значение, и неудачные завоевательные походы 805–806 гг. против чехов, окончившиеся провалом. Это, по-видимому, было сигналом о том, что расширение границ империи имеет свои пределы, и поглотить ещё и западнославянские земли державе Каролингов будет явно не под силу. Видимо, сознавая это, Карл не пошёл дальше на восток, ограничившись ролью властелина романо-германского мира и столкнувшись с неизбежной необходимостью укрепить и удержать то, что было завоёвано. Из славянских земель в империю Карла Великого целиком вошла лишь Хорутания (Каринтия) на юго-востоке.

Немаловажным событием представляется также нападение в 808 г. датского конунга Готфрида в союзе с каким-то из славянских племён (вероятно, с вильцами) на Нордальбингию, заселённую ободритами после окончания саксонских войн. Был полностью разрушен балтийский порт Рёрик. На помощь ободритам с войском был направлен Карл Юный. Хотя этот набег был единичным случаем, он знаменовал собой появление на внешнеполитическом горизонте новой угрозы, всего через пару десятилетий после смерти Карла Великого захлестнувшей, подобно нарастающей волне, всю Европу от Британии до Сицилии, — угрозы набегов викингов, пресловутого «furor normannorum». Пока же это событие вынудило Карла приступить к организации Датской марки на северной границе.

Говоря о завоеваниях как об основном способе расширения территории раннесредневековых государств, в том числе державы Каролингов, нельзя обойти вниманием вопросы организации вооружённых сил и развития военного дела, то есть, состояние самих орудий, посредством которых осуществлялась внешняя политика. Применительно к армии Карла Великого можно сказать, что, поскольку его империя была в своём роде высшей стадией развития раннесредневекового варварского королевства, то и военная составляющая этого государства носила в себе черты законченной эволюции прежних варварских ратей в сторону феодальных элементов, свойственных классическому Средневековью. Армия Франкского государства при Карле Великом состояла из укомплектованных профессиональными воинами дружин-скар короля и представителей крупной знати (графов, и т. п.), народного ополчения и региональных формирований покорённых племён (алеман-нов, фризов, лангобардов, и др.). Последние нередко объединялись по роду вооружения: например, лангобарды предпочитали сражаться в рядах конницы, алеманны вооружались большими луками, и т. п. Что касается народного ополчения, игравшего значительную роль на стадии формирования государственности у варварских племён, то с переходом этих народов к оседлому земледельческому хозяйству военная подготовка ополчения всё более теряет в качестве, поэтому ополчение созывается эпизодически, для решения локальных задач и поддержки профессионального войска, на плечи которого ложится основная тяжесть ведения боевых действий. Как правило, на данном направлении привлекались силы местного ополчения; общенародное же теоретически могло быть созвано разве что в экстренном случае.

Между тем, профессиональное войско, состоявшее из дружины короля и аналогичных формирований его вассалов, в том числе представителей духовенства, будучи меньшим по численности, обладало как несравнимо более высоким по качеству вооружением, стоившим (в сущности, во все времена) немалых денег, так и лучшей боевой подготовкой. Как известно, содержание подобного войска на средства, получаемые с земельных владений milites и труда прикреплённого к ним населения и есть одна из главных черт феодальной системы, юридически оформившаяся ещё в ходе бенефициальной реформы Карла Мартелла. Вместе с тем, следует развеять бытующее стереотипное мнение о феодальном войске как об исключительно конном, состоящим, к тому же, из тяжеловооружённых всадников. Статус профессионального воина в рассматриваемую эпоху вовсе не подразумевал именно конного образа ведения боя — главным образом, по причине неразвитости кавалерии у большинства варварских народов, осевших на территории Европы, в том числе у франков и их германских сородичей (саксов, фризов, тюрингов, и др.), чья историческая родина отличалась труднопроходимым порой даже для пехоты болотисто-лесистым ландшафтом. Революционным моментом в развитии конницы стало проникновение в Европу стремени, принесённого аварами и воспринятого раньше всех лангобардами; до этого момента конница играла сугубо вспомогательную роль, и лишь обретя стремена, всадник стал способен наносить сокрушительные удары копьём и мечом, не прилагая, как раньше, неимоверных усилий, чтобы удержаться в седле в процессе боя. Таким образом, феодальная армия Франкского государства эпохи Карла Великого была по преимуществу пешей; хотя удельный вес и значение конницы постепенно возрастали, доминирующую роль она приобрела лишь во второй половине IX в. Вместе с тем, широко применялась тактика переброски пехоты на конях, что делало армию более мобильной.

Необходимо также отметить, что в целом уровень развития военного дела в так называемые «тёмные века» был крайне примитивным и мало чем превосходил римские образцы, а в чём-то даже и уступал им. Вооружение и экипировка воинов были довольно простыми, но и они стоили дорого в условиях слабо развитых техники и технологии их изготовления, неразвитости торговых связей. Детали вооружения и экипировки воинов эпохи Каролингов можно восстановить по археологическим данным и редким сохранившимся изображениям, в том числе таким экзотическим, как шахматные фигурки. В лучшем случае франкский воин имел чешуйчатый или пластинчатый панцирь из металла или кожи, шлем, щит, копьё и меч, но такой комплект был лишь у отборных воинов, обладавших достаточными финансовыми средствами. Большинство воинов довольствовалось его отдельными элементами — например, шлемом и щитом, но без панциря. Вместо полноценного меча, стоившего столько же, сколько 2–3 коровы, широко употреблялись однолезвийный тяжёлый и длинный нож — «сакс» (древнейшее оружие германцев), короткий меч «скрамасакс» и боевой топор, более простые и дешёвые в изготовлении. Шлемы той эпохи нередко имели лишь каркас из металлических полос, а тулью — из кожи. При необходимости поверх доспехов носился плащ. Самым массовым и дешёвым оружием оставалось копьё, лишь несколько прибавившее в габаритах по сравнению с временами Тацита, описывавшего воинский быт германцев. При слабом защитном вооружении, не идущим ни в какое сравнение с совершенством доспехов высокого Средневековья, сражения той поры отличались, видимо, большой кровопролитностью, что явствует из цифр военных потерь, приведенных выше.

На весьма примитивном уровне оставалась и фортификация. Крепости времён Каролингов представляли собой в основном дерево-земляные укрепления в духе римского лимеса или варварских городищ: вал с частоколом, окружённый рвом. Наиболее серьёзные укрепления чаще всего надстраивались над остатками прежних римских лагерей и крепостей. Вместе с тем, франки были способны на проведение довольно масштабных инженерных работ в военных целях, например, рытья каналов для переброски войск, часто осуществлявшейся водными путями, и т. п.

В целом, можно сделать вывод, что, на фоне общей примитивности военного дела европейских народов после падения Римской империи, в эпоху «тёмных веков», вооружённые силы Франкского государства демонстрировали то лучшее, чего можно было тогда достичь. Они воплощали постепенную эволюцию от синтеза позднеантичных и варварских образцов в сторону феодальных армий будущего. Качественное превосходство над противниками (не столько в вооружении, сколько в профессионализме, организованности и оперативности) и практически постоянный количественный перевес на любом из направлений стратегических ударов, полководческий талант Карла Великого и его соратников — всё это, вкупе с дипломатическими усилиями, обусловило способность Франкского государства вести постоянные победоносные войны на протяжении почти половины столетия, в результате которых это государство превратилось в первую после падения Рима империю в Западной Европе.

Однако, чтобы подвести итоги, заметим, что в не меньшей степени успех франкских завоеваний основывался на разнообразных мерах по укреплению власти над территорией, захваченной военным путём. Это и обязательное насаждение налоговой системы и администрации по франкскому образцу (разбивка на графства, систематическое взимание податей, включая церковную десятину, и т. д.), и активное привлечение церкви к духовному управлению покорёнными землями, и такие суровые меры, как массовые депортации коренного населения, как это было в случае с саксами, а то и поголовное уничтожение, как произошло с аварами. Сочетание всех этих методов с военной силой позволяло франкам не просто завоёвывать территории, но и удерживать их, что в принципе сложнее. Благодаря этому, наследие франкского владычества надолго осталось в исторической жизни бывших частей империи Карла Великого даже после её распада.

Источники

Эйнхард. Жизнь Карла Великого // Левандовский А. П. Карл Великий. M., 1999.

Annales regni francorum. Hannover, 1895.

Литература

Бехайм В. Энциклопедия оружия. СПб., 1995.

Левандовский А. П. Карл Великий: через империю к Европе. М., 1995.

Семченков Я. С. Карл Великий — король-воин. // Сержант, № 7, 1998.

Histoire de la France au Moyen Age: IIIе siecle — 1492. Vol. l. Paris, 1982.

James E. The origins of France: from Clovis to the Capetians, 500–1000. N. Y., 1982.

Mussot-Goulard R. Charlemagne. Paris, 1984.

Nicolle D. The age of Charlemagne. London, 1987.

А. Г. Глебов Карл Великий и король Оффа

В 796 г. «Карл, милостью Божьей король франков и лангобардов и патриций римлян» отправил правителю одного из королевств, расположенных в центральной части острова Великобритания, письмо, в котором именовал его своим «дражайшим братом» и желал ему «процветания в настоящем и вечного блаженства во Христе» (Documents, III, 496). Кто же и почему заслужил столь лестное обращение со стороны самого могущественного светского владыки Запада того времени? Его адресатом был король англосаксонского государства Мерсия — Оффа (757–796 гг.), который не в первый раз оказался в центре внешнеполитических устремлений будущего императора Карла Великого.

В течение VI–VIII вв. государственные образования, возникшие в результате англосаксонского завоевания Британии, находились в состоянии перманентной борьбы за политическую гегемонию; в историографию этот период раннесредневековой истории Англии вошел под условным названием «эпохи гептархии» (Blair, 49–54; Fischer, 32–44; Kirby, 1967, 54–73). Наиболее могущественными в это время оказались Нортумбрия, Уэссекс и Мерсия.

Первым, еще в 60-е гг. VI в., возвысился Уэссекс, но очень ненадолго (Copley; Hoskins). С конца VI столетия начинает усиливаться Нортумбрия, а Мерсия появляется на исторической сцене не ранее 20-х гг. VII в. К этому же времени постепенно выявляется преобладание Нортумбрии, во-первых, расположенной самым выгодным образом для продолжения нападений на бриттов и, во-вторых, сумевшей заключить соглашение с князьями пиктского государства Стречклайд (Ferguson, 47–54). В 20-х гг. VII в. начинается борьба Нортумбрии и Мерсии, в которой первоначально под руководством короля Пенды (632–654 гг.) Мерсия одерживает верх. Однако ее возвышение на этот раз оказалось кратковременным, и после гибели Пенды в одном из сражений Нортумбрия продолжала господствовать среди англосаксонских государств (Beda, I, 34; II, 9–14; EHD, р. 147, 149, 150, 152). Только в 685 г. Мерсии удалось нанести нортумбрийцам решающий удар, но в это время при короле Инэ (688–725 гг.) вновь усиливается Уэссекс. Инэ сумел подчинить своему влиянию практически весь юг Англии и провел ряд успешных военных кампаний против мерсийцев, поставив ее королей в зависимое от себя положение. Казалось бы, преобладание Уэссекса должно было стать полным, но этому помешали династические распри, начавшиеся после смерти Инэ (Baker, 87–114).

Какое-то время между двумя королевствами сохраняется неустойчивое равновесие сил, которое, однако, в течение VIII в. явно смещается в пользу Мерсии, что позволило англоязычной историографии назвать это столетие эпохой «гегемонии Мерсии»: Mercian supremacy, overkingship, overlordship (Fischer, 162–170; Stenton, 48–66; Wormald, 1982, 101–131). Действительно, в период правления Оффы и его предшественника Этельбальда (716–757 гг.) Мерсия становится сильнейшим англосаксонским государством.

Многие подробности того, как Этельбальд достиг такого положения, остаются неизвестными, но степень его власти достаточно ясна из сообщений Беды Достопочтенного (Beda, V, 23) и актового материала (Cartularium, I, п. 171, 173, 176, 177), которые показывают, что он осуществлял достаточно эффективный контроль над значительным регионом к югу от Темзы и Миддлсексом, прежде находившимися в руках Уэссекса. Сходных свидетельств относительно Кента и Восточной Англии мы не имеем, однако грамота 736 г., фиксирующая основные решения одного из общеанглийских церковных соборов, называет его «королем всей Британии»: rex totius Brittania (Cartularium, I, n. 175). Экспансионистские претензии Этельбальда простирались и к северу от Хамбера: в 733 г. он совершил опустошительный набег на Нортумбрию, захватив несколько крупных населенных пунктов (Chronicle, 160).

Убийство Этельбальда в 757 г. собственным телохранителем привело к внутренним распрям, но Оффе удалось в том же году восстановить внутреннюю стабильность (Chronicle, 163). Более того, в период его долгого царствования Мерсия достигла пика своей политической мощи, хотя первое время ему пришлось не только воссоздавать созданную Этельбальдом систему мерсийского верховенства, но и вести борьбу с кельтами Уэльса, рассчитывавшими использовать ситуацию для отвоевания своих земель. В 60–80-х гг. VIII столетия Оффа совершил несколько успешных походов против уэльских княжеств, окончательно стабилизировав границу между англосаксами и кельтами на западе, а затем подчинил себе Эссекс, Суссекс и Восточную Англию и держал на вассальном положении Кент. Единственным реальным соперником Мерсии в борьбе за верховенство продолжал оставаться Уэссекс, но и он после поражения 779 г. при Бенсингтоне был вынужден признать свою номинальную зависимость (Chronicle, 163, 165).

Характер политической гегемонии Мерсии в зените ее могущества продолжает оставаться предметом дискуссий (Fischer, 163170; Fox, 1937–38, 3–10; 1955; Keynes, 14–19; Stenton; Yorke, 171–200). Ясно, однако, что власть Оффы была сильнее и прочнее власти любого прежнего англосаксонского короля. Начать с того, что их с Этельбальдом правление продолжалось в совокупности восемьдесят лет, что не могло не придать ему ауры постоянства и стабильности. Большинство королей государств-сателлитов Мерсии формально признавало верховенство ее повелителя, что выражалось в выдаче заложников из числа своих ближайших родственников, присутствии на советах, ими созываемых, и свидетельствовании земельных дарений, которые ими производились. Даже внутри своих собственных королевств права таких «малых королей» были серьезно ограничены; так, они обязаны были испрашивать согласие своего патрона на любое сколько-нибудь обширное пожалование земли (Cartularium, п. 202, 203, 338). Несомненным указанием на повышение престижа и роли короля Мерсии во всех районах, населенных англосаксами, может считаться также издание Оффой сборника законов (к сожалению, не сохранившегося. — A. Г.) (Wormald, 1991, 162–182) и изменение самой терминологии, отражающей его положение среди других древнеанглийских королей. Уже Этельбальд, как мы видели, титуловал себя «королем всей Британии». Что касается Оффы, то в целом ряде случаев он именуется «королем англов» (rex Anglorum), а однажды — rex totius Anglorum patriae, что не может быть интерпретировано иначе, как выражение его политического господства не только над южной, но и над северной Британией, включая Нортумбрию (Dumville, 353–355). С целью упрочения династии в 787 г. Оффа добился коронации своего сына Экгфрита (Chronicle, 166), став первым англосаксонским монархом, передавшим королевские полномочия своему наследнику еще при жизни.

Еще одним мероприятием Оффы, существенно укрепившим его власть, была проведенная им денежная реформа: в 775–780 гг. монетный двор в Кентербери начал чеканку новой монеты — серебряного пенни (pennig). Хотя имя мерсийского правителя появляется на кентерберийских пенни не ранее конца 80-х гг. VIII в., когда Кент попал под власть Мерсии (Chronicle, 166), его появление, несомненно, было напрямую связано с политикой Оффы. Одновременно им была пущена в обращение значительно более ценная золотая монета, известная как манкуз (mancus), которая использовалась при уплате значительных денежных сумм[2].

Нельзя не отметить также, что Оффа был весьма активен в церковных делах, по своему усмотрению созывая синоды, влияя на назначение высших иерархов и добиваясь открытия нужных в политических целях приходов и целых диоцезов (Thacker, 1–25). Одновременно церковная политика Оффы и его отношения с папской курией наглядно демонстрируют тот факт, что на континенте он считался правителем всех южных англосаксов и фигурой европейского масштаба (Levison, 230–242; Wallace-Hadrill, 1975, 115–117). В этом смысле чрезвычайно показателен относящийся к середине 80-х гг. VIII столетия эпизод, связанный с попытками мерсийского правителя добиться учреждения третьего, наряду с Кентербери и Йорком, архиепископства в Британии. В основе этих попыток лежали причины скорее политического, нежели религиозно-церковного характера, поскольку главной заботой мерсийского правителя в это время было непрекращающееся сопротивление его господству королевства Кент, которое было поддержано тогдашним архиепископом Кентерберийским Янбертом (765–792 гг.). Именно потенциальной опасностью отождествления главы англосаксонской церкви со стремлением Кента к независимости объясняется решимость Оффы создать архиепископство с центром в Личфилде, которое было бы автономно от Кентербери (Cubitt, 269–271). Этот вопрос обсуждался на церковном синоде в Челси (785 г.) и на синодах 786 г., один из которых происходил в присутствии самого Оффы и легатов римского папы Адриана I (ум. 795 г.). Несмотря на то, что англосаксонское духовенство в целом не проявляло склонности удовлетворить желание мерсийского владыки[3], его власть оказалась достаточной для того, чтобы синод 787 г. принял, в конце концов, решение об учреждении нового архиепископства под предлогом того, что кентерберийский диоцез слишком велик для эффективного управления. После некоторых колебаний папа Адриан вынужден был утвердить это решение и послать епископу Личфилда Хигеберту паллий митрополита (Chronicle, 166; Cartularium, n. 247, 248, 250; EHD, 770–774).

Через два года после указанных событий и состоялось заочное знакомство Карла Великого и Оффы. В 789 г. Карл попросил у короля Мерсии руки одной из его дочерей для своего старшего сына Карла Юного[4]. Возможно, не желая предоставлять королю франков столь ценную заложницу без обеспечения каких-либо гарантий, Оффа отреагировал встречным предложением: одна из дочерей Карла Великого должна будет выйти замуж за его сына Экгфрита[5]. Последовал отказ Карла[6], что вызвало период охлаждения отношений между Мерсией и Франкским государством. Результатом этого охлаждения стало взаимное эмбарго, наложенное на посещение англосаксонскими купцами континента, и Англии франкскими торговцами (EHD, 313, 775; Левандовский, 97; Garrison, 97–123; Levison, 94–131; Wallace-Hadrill, 1965–68, 118–142).

Мотивы разрыва имели не только матримониальную подоплеку. Оффе, судя по всему, казался подозрительным повышенный интерес, проявляемый королем франков к Британии, интерес, который выходил за границы Мерсии и касался как светских, так и церковных дел. И эти подозрения имели под собой определенные основания. Мало того, что Карл вел за спиной Оффы переписку с его зятем, королем Нортумбрии Этельредом I (EHD, 782–783); гораздо более серьезными в глазах мерсийского короля должны были выглядеть отнюдь не единичные случаи предоставления политического убежища во Франкском королевстве тем представителям англосаксонской, особенно кентской и уэссекской, знати, которые выступали против Мерсии. Так, например, между 789 и 795 гг. при дворе Карла находились будущий король Кента Эадберт II (796798 гг.) и дальний родственник еще одного зятя Оффы, короля Уэссекса Беортрика, будущий уэссекский король Эгберт (802–839 гг.) (EHD, 775, 781). Что касается англосаксонской церкви, то интерес к положению в ней был открыто продемонстрирован Карлом еще в 786 г., когда в состав папской миссии в Англию по его настоянию был включен франкский аббат Вигбод (EHD, 771).

Тем не менее, охлаждение между Карлом Великим и Оффой оказалось недолгим. Видимо, и тот, и другой вполне осознавали значение не только политических, но и торговых связей между своими странами, поскольку усилия к восстановлению отношений были предприняты практически немедленно. Хотя, как явствует из контекста письма 796 г., оно являлось ответом на послание Оффы (Documents, 497)[7] и, следовательно, инициатива возобновления отношений исходила от мерсийской стороны, большую активность все же проявил Карл Великий.

Очевидно, по его просьбе посредниками в урегулировании конфликта выступили Гервольд, аббат монастыря в Фонтане, и один из крупнейших интеллектуалов раннего Средневековья — Алкуин (ок. 735–804 гг.).

Как сообщает хроника монастыря Фонтане, составленная в 30-х гг. IX в., его основатель и первый аббат Гервольд в 788 г. был назначен королевским должностным лицом (rector) и в течение многих лет взимал налоги и пошлины в разных портах и городах, особенно в Квентовике (maxime in Quentawich). Наиболее вероятно, что эти сборы и пошлины носили торговый характер и были связаны, в первую очередь, с англо-франкской торговлей, поскольку в конце VIII столетия Квентовик был главным портом области Понтье, служившей своеобразными воротами для едущих в Англию из Франкского королевства и из Англии в Европу (Левицкий, 38–40). Во время выполнения своих обязанностей сборщика пошлин Гервольд, несомненно, имел широкие возможности контакта с англосаксами, прибывающими на континент. Более того, чуть ниже источник сообщает о том, что аббат Гервольд был связан тесной дружбой с королем Оффой и не раз выполнял дипломатические поручения Карла Великого, касающиеся Англии (Kirby, 174–175). Резонно предположить, что личный друг Оффы и, одновременно, крупный чиновник Карла не мог остаться в стороне от разрешения конфликта между ними, хотя конкретные его шаги в этом направлении остаются загадкой.

Более детально известны действия Алкуина. Англосакс, точнее, нортумбриец по происхождению, он в 782 г. стал ректором дворцовой академии, созданной по приказу Карла Великого, а затем аббатом монастыря Св. Мартина в Туре. К началу 90-х гг. он являлся ближайшим советником Карла и виднейшим деятелем начавшегося «Каролингского Возрождения» (Левандовский, 115–122; Фортунатов, 1941, 26–46; 1948, 5–48; Bullough, 93–125; Duckett, 1955). Наряду с этим, он сохранял тесные контакты со своей родиной[8], и как нельзя лучше подходил на роль примирителя двух королей.

Уже в январе 790 г. Алкуин направил послание одному из своих учителей по монастырской школе в Йорке по имени Колку. Сообщая своему корреспонденту о последних событиях во Франкском государстве, он выражал опасение, что «разожженный дьяволом раздор» между королем франков и Оффой может серьезно ухудшить их отношения, и намекал на возможность своего участия в миротворческой миссии, которая, по-видимому, и состоялась в середине того же года (EHD, 774–775; Duckett, 68–69). Примерно в то же время в письме к архиепископу Кентерберийскому Янберту Алкуин постарался рассеять подозрения короля Мерсии относительно политических эмигрантов, находящихся при дворе Карла Великого. Отвергая мысль о том, что его господин намеренно укрывает у себя врагов Оффы, Алкуин объясняет его поступки исключительно желанием примирить беглецов с их королем (EHD, 776). Известны также два письма Алкуина самому королю Оффе. В первом, относящемся, скорее всего, к 792 г., он, называя мерсийского правителя «славой Британии», убеждал его окончательно примириться с Карлом. Во втором, написанном, видимо, уже на излете конфликта, Алкуин вновь указывал на самые дружеские чувства, которые питает его господин к королю Мерсии (EHD, 779–780, 782–783).

Наконец, не остался в стороне от урегулирования своих разногласий с Оффой и сам Карл Великий, который в 793 г. направил письмо преемнику Янберта на посту архиепископа Кентерберийского — Этельхарду (792–805 гг.), и епископу Линдсея — Кеолвульфу. Он просил обоих прелатов употребить свое влияние (силу которого, заметим в скобках, Карл явно преувеличивал) на мерсийского короля с тем, чтобы последний снял свою опалу с находящихся в изгнании во Франкском государстве людей некоего Хрингстана. Одновременно король франков выражал надежду, что их воздействие на правителя Мерсии будет способствовать улучшению отношений между двумя странами в целом. Вновь специально подчеркивалось, что предоставление убежища некоторым противникам Оффы не носит враждебного характера, а диктуется лишь стремлением способствовать достижению согласия между эмигрантами и мерсийским владыкой (Documents, 487–488; EHD, 780).

Кульминацией же усилий Карла Великого по нормализации отношений стало уже не раз упоминавшееся послание Оффе от 796 г. Центральным моментом этого документа на этот раз явились не политические, а торгово-экономические аспекты англо-франкских связей; на этом основании некоторыми учеными оно считается первым английским торговым договором (Wilson, 202–205; Cunningham, I, 84; Williams, 47–48; Levison, 111). Письмо действительно подтверждает то значение, которое правители обеих стран придавали экономическим контактам между ними. Освобождая англосаксонских паломников, едущих через земли Галлии к святым местам, от всяких сборов[9], Карл Великий одновременно обвинял англских купцов в том, что они занимались торговлей, маскируясь под пилигримов. В случае раскрытия «маскарада» они обязывались платить обычные торговые пошлины (Documents, 496). В этом же письме Карл обещал Оффе предоставить англосаксонским торговцам свое покровительство и защиту законов, позволяя им в случае «несправедливых притеснений» обращаться к королевским служащим за «правосудием». Эти права давались, видимо, на взаимной основе и предполагалось, что аналогичное покровительство и защиту получат франкские купцы в Англии (Documents, 496).

Кроме всего прочего, в письме Карла Великого упоминаются и некоторые предметы взаимного торгового обмена. В частности, видимо, отвечая на просьбу Оффы о присылке некоего «черного камня» (petras nigras), нужного, скорее всего, для строительства (Peacock, 709–715), Карл предлагал королю Мерсии сообщить через специального посланца, какого рода и какой длины нужны камни и обещал помочь с их розысками и транспортировкой. В свою очередь, ссылаясь на то, что его подданные недовольны изменением величины плащей (sagum), ввозимых англосаксонскими купцами, он просил Оффу проследить за тем, чтобы их размер был таким же, как и в прежнее время (Documents, 497).

Возвращаясь к проблеме политических эмигрантов во Франкском государстве, столь волновавшей короля Мерсии, Карл Великий вновь заверял своего корреспондента, что их пребывание при его дворе не означает намерения оскорбить или обидеть Оффу. Одновременно король франков сообщал, что с целью окончательного снятия возможных подозрений он собирается отослать изгнанников из Англии в Рим, чтобы их дальнейшую судьбу решил наместник престола Св. Петра (Documents, 496). В заключение послания, еще раз называя Оффу своим «дражайшим братом», Карл информировал его о тех дарах, которые он направил англосаксонским церковным корпорациям и самому королю Мерсии[10].

Из рассмотренных эпизодов, на наш взгляд, можно сделать несколько заключений, которые представляют определенный интерес не только для характеристики положения англосаксонских государств на рубеже VIII–IX столетий, но и для осмысления некоторых аспектов «эпохи Карла Великого» в раннесредневековой истории Европы в целом.

Во-первых, обращает на себя внимание сам факт личных контактов двух королей раннего Средневековья. Письмо Карла Великого Оффе является единственным сохранившимся посланием от континентального монарха к англосаксонским правителям и, одновременно, единственным документом, в котором Карл называет современного ему западноевропейского короля своим «братом». Наконец, письмо представляет собой первый вполне достоверный пример той заинтересованности, с которой европейские короли раннего Средневековья относились к торговле.

Во-вторых, торгово-экономические стороны взаимоотношений Карла и Оффы наглядно демонстрируют тот факт, что англосаксонские купцы составляли значительную долю торговцев, приезжавших в государство франков и были весьма активны. Отсюда следует, что английские изделия в это время интенсивно вывозились на континент, и что, следовательно, уже в VIII столетии у англосаксов было относительно высоко развито текстильное дело и производство одежды. Более того, становится ясно, что торговые связи Англии с Франкским королевством в конце VIII в. имели большое экономическое значение для обеих стран и развивались вполне благоприятно. Вряд ли случайным было также практически одновременное появление на обеих сторонах Ла-Манша новой серебряной монеты (Михалевский, 187–188). Все это позволяет не только аргументированно предположить значительное повышение благосостояния Северо-Западной Европы накануне «эпохи викингов», но и говорить о том, что экономические контакты европейских государств раннего Средневековья отнюдь не ограничивались торговыми связями с более богатым Востоком в средиземноморском регионе. Видимо, еще до начала скандинавской экспансии в Европе начинает формироваться второй, североморско-балтийский центр торгового обмена, в который были тесно интегрированы как Англия, так и государство Карла Великого.

Наконец, история взаимоотношений Карла и Оффы подчеркивает то политическое значение, которое придавалось англосаксонским государствам на континенте. Совершенно очевидно, что для Карла в Англии существовало лишь два короля, обладавших реальной властью: Этельред, правивший Нортумбрией, и Оффа, повелитель всех южных и центральных областей острова. Учитывая, однако, что именно с последним будущий император Запада обращался как с равным себе, следует предположить, что для него отношения с владыкой Мерсии имели значительно больший вес, тем более, что внутренняя стабильность в Мерсии и вообще на юге при Оффе резко контрастировала с беспокойным царствованием Этельреда[11].

Дальнейшее развитие событий, однако, отчетливо обнаружило и то, насколько политические процессы в любой раннесредневековой державе зависели от личности того или иного правителя. История постепенного распада Франкской империи при преемниках Карла Великого хорошо известна. Что же касается Англии, то смерть Оффы в 796 г., на вершине славы и могущества, также показала хрупкость, казалось бы, уже незыблемой гегемонии Мерсии. Его сын и наследник Экгфрит царствовал не более пяти месяцев, а затем престол перешел к его дальнему родственнику Кенвульфу (797–821 гг.), который сразу же столкнулся с антимерсийским восстанием в Кенте и новым укреплением Уэссекса при короле Эгберте (Chronicle, 168, 169). На время попытки объединения англосаксонских королевств были оставлены ввиду непрекращающихся внутренних усобиц, усугублявшихся начавшейся скандинавской агрессией, и возобновились лишь во второй половине IX в.

Источники

Beda — Beda Venerabilis. Historia ecclesiastica gentis Anglorum. // Monumenta Historica Britannica. L., 1848.

Cartularium — Cartularium Saxonicum: a collection of charters relating to Anglo-Saxon history. L., 1885–1893. Vols. 1–3

Documents — Councils and ecclesiastical documents relating to Great Britain and Ireland / Ed. by A. W. Haddan and W. Stubbs: In 3 vols. L., 1869–1878.

EHD — The Anglo-Saxon chronicle // English historical documents. L., 1955.

Gesta abbatum — Gesta abbatum Fontanellensium // Scriptores rerum Germanicarum in usum scholarum ex monumentis Germaniae historicis. Hannoverae, 1886.

Эйнгард — Эйнгард. Жизнь Карла Великого // Левандовский А. П. Карл Великий. М., 1995.

Литература

Левицкий Я. А. Города и городское ремесло в Англии в Х–ХII вв. М.; Л., 1960.

Михалевский Ф. И. Очерки истории денег и денежного обращения. Т. 1. Деньги в феодальном хозяйстве. М., 1948.

Фортунатов А. А. Алкуин как деятель Каролингского Возрождения // Уч. зап. Московск. городск. пед. ин-та. 1941. Т. З. Вып. 1.

Фортунатов А. А. Алкуин и его ученики // Там же. 1948. Т. 8. Вып. 1.

Baker G. P. The fighting kings of Wessex: A gallery of portraits. N. Y., 1991.

Blair P. H. An introduction to Anglo-Saxon England. Cambridge, 1956.

Blunt C. E. Offa's coinage // Anglo-Saxon coins: studies presented to Frank Bullough D. A. What has Ingeld to do with Lindisfame? // Anglo-Saxon England. 1993. Vol. 22.

Copley G. J. The conquest of Wessex in the sixth century. L., 1954.

Cubitt C. Anglo-Saxon church councils c. 650-c. 850. L., 1995.

Cunningham W. The growth of English industry and commerce during the early and middle ages. 5-th ed. Cambridge, 1927. Vol. l.

Duckett E. S. Alcuin: friend of Charlemagne, his world and his works. N. Y., 1951.

Dumville D. The terminology of overkingship in early Anglo-Saxon England // The Anglo-Saxons from the migration period to the eighth century: an ethnographic perspective / Ed. by J. Hines. Rochester; N. Y., 1997.

Ferguson W. Scotland's relations with England: a survey to 1700. Edinburgh, 1977.

Fisher D. J. V. The Anglo-Saxon age. c. 400–1042. N. Y., 1993.

Fox C. Offa's Dyke. L., 1955.

Fox C. The western frontier of Mercia in the eighth century // Yorkshire Celtic studies. 1937–1938.

Garrison M. The English and the Irish at the court of Charlemagne // Karl der Grosse und sein Nachwirken: 1200 Jahre Kultur und Wissenschaft in Europa. Berlin, 1997.

Higham N. J. The kingdom of Northumbria: AD 350–1100. Dover, 1993.

Hoskins W. G. The westward expansion of Wessex. Leicester, 1960.

Keynes S. Changing faces: Offa, king of Mercia // History today. 1990. Vol. 40.

Kirby D. P. The making of early England. L., 1967.

Kirby D. P. The earliest English kings. L., 1991

Levison W. England and the continent in the eighth century. Oxford, 1946.

Marsden J. Northanhymbre saga: the history of the Anglo-Saxon kings of Northumbria. L., 1992.

Peacock D. Offa's black stones // Antiquity. 1997. Vol. 21.

Stenton F. M. The supremacy of the Mercian kings // Stenton F. M. Preparatory to Anglo-Saxon England, being the collected papers of F. M. Stenton. Oxford, 1970.

Thacker A. Kings, saints and monasteries in pre-Viking Mercia // Midland history. 1985. Vol. 10.

Wallace-Hadrill J. M. Charlemagne and England // Karl der Grosse: Lebenswerk und Nachleben. Düsseldorf, 1965–1968.

Wallace-Hadrill J. M. Rome and the early English church: some questions of transmission // Wallace-Hadrill J. M. Early medieval history. Oxford, 1975.

Williams A. Kingship and government in pre-conquest England, c. 500–1066. N. Y., 1999.

Wilson D. M. The Anglo-Saxon history. L., 1960.

Wormald P. The age of Offa and Alcuin // The Anglo-Saxons. Oxford, 1982.

Wormald P. In search of king Offa's code // People and places in Northern Europe 500–1600: Essays in honour of P. H. Sawyer / Ed. by I. Wood and N. Lund. Woodbridge, 1991.

Yorke B. The vocabulary of Anglo-Saxon overlordship // Anglo-Saxon studies in archaeology and history. 1981. Vol. 2.

М. С. Петрова Эйнхард — биограф Карла Великого[12]

Эйнхард (ок. 770–840 гг.) и Карл Великий (ум. 814 г.) существуют в истории вместе. Ведь мы всегда мысленно связываем их друг с другом — биографа и описанную им грандиозную личность. На эту связь указывает наблюдательному читателю сам автор, говорящий о Карле как о своем воспитателе-отце, а о себе — как о воспитаннике-сыне. Но насколько важно отделить личность Карла от той, что описана Эйнхардом, настолько же важно отделить и Эйнхарда от самого Карла. Тем более, что жизнь Эйнхарда заслуживает внимания.

Принято считать, что Эйнхард родился около 770 г. в Майнце. Возможно, его родителей звали Эйнхард и Энгилфрит. Эти имена встречаются в списке дарителей Фульдского монастыря (Thorpe, р. 173), расположенного в 60 милях к северо-востоку от Франкфурта:

Туда же, в Фульдский монастырь, после 779 г. был послан и Эйнхард для получения образования. В то время настоятелем там был Ваугольф (780–802 гг.). В Фульде Эйнхард изучал латинский язык, Библию и классические тексты[14]. Когда ему было около 20 лет (после 791 г.[15]), Ваугольф отправил его во дворцовую школу в Ахен, действуя «по высочайшему предписанию» самого Карла,

Что касается физического облика Эйнхарда то, вероятно, он был невысокого роста. Об этом можно судить по словам поэта и богослова Валафрида Страба[16] (809–849 гг.), составившего Пролог[17] к Жизни Карла. Валафрид называет Эйнхарда homuncius (ProL, р. xxix, v. 1), «ибо ростом он не вышел» (ibid., v. 2), а в другом своем стихотворении, озаглавленном О великом Эйнхарде — homullus, что значит «человечек» (De Einh. Magn., col. 1094D, v. 6).

При дворе y Эйнхарда было прозвище «Нард», «Нардул» или «Маленький Нард». Само слово «нардус» (nardus) означает разновидность масла. Но не следует думать, что Эйнхард имел какой-то специфический запах. Скорее всего, прозвище появилось из-за сходства в звучании слов — «nardus» — «Ei-nhard-us» (Dutton, СС, р. xiii). А если сократить первую часть слова и включить в оставшуюся уменьшительно-ласкательный суффикс — ul (что, по-видимости, и было сделано из-за его маленького роста), то получится «Nard-ul-us».

Алкуин (735–804 гг.) в сочинении К епископу Паулину из Аквилеи намекает на Эйнхарда, используя эпитет parvulus (маленький, крохотный), и называет его «Нардулом». Он уподобляет его трудолюбивой пчеле, «маленькой телом», приносящей великолепный мед, и крошечному зрачку глаза, управляющему всеми телесными функциями человека:

Теодульф Орлеанский (ум. 821 г.) пишет об Эйнхарде, как об энергичном человеке с острым умом (Carm. Theod., col. 325А). Он также называет Эйнхарда «Нардулом», сравнивая писателя с усердным муравьем:

Но у Эйнхарда было еще одно прозвище. Во дворцовой академии Карла его звали «Веселеил». Это имя встречается в письме Алкуина (800 г.) к Карлу:

Несомненно, такое прозвище наш автор получил из-за того, что его сравнивали с библейским Веселеилом[18] — мудрым строителем Скинии, искусным в работе по металлу, обработке дерева и резьбе по камню[19]. Свидетельства подобных умений и занятий Эйнхарда вновь приводит Валафрид Страб:

Рабан Мавр (822–842 гг.) в Эпитафии называет Эйнхарда «знатным мужем» (vir nobilis), сведущим в искусстве многих вещей (Epitaph. Einh., col. 1669D-C, v. 3). Кроме того, известно, что Ансегису, аббату в Сен-Жермен-де-Фле, в 807 г. были поручены в Ахене общественные работы под руководством Эйнхарда (GAF 17, р. 50). Имя Эйнхарда как автора проекта и дарителя значилось на табличке передней части миниатюрной античной триумфальной арки, отлитой и украшенной узорами из серебра, подаренной им церкви в Маастрихте (Henderson, ECLL, р. 261). К тому же сам Карл поручил Эйнхарду строительство церкви в Сен-Вандриль, ставшей впоследствии одним из важных центров христианской учености и издания книг.

Но занятия Эйнхарда не были связаны только со строительством и архитектурой. Он был любителем и собирателем классических латинских текстов. Подтверждением тому служит письмо Сервата Лупа из Ферье (805–862 гг.), следовавшего Эйнхарду в этом увлечении:

Не возникает сомнений в том, что Эйнхард был великолепно образован. Он знал не только латинский язык, но и греческий. Это также следует из писем Лупа к нашему автору. Так в письме (В. Servati, 19 Ер. V, cols. 446B–448D), написанном в мае 836 года, Луп просит Эйнхарда разъяснить смысл непонятных греческих слов, встретившихся ему при чтении Боэция. По всей видимости, Эйнхард был в греческом языке авторитетом[21] для Сервата, который самостоятельно не мог в нем разобраться[22].

Иногда роль Эйнхарда при дворе самого Карла преувеличивали его младшие современники (например, Carm. Erm., р. 25). Сам он во вступлении к Жизни Карла не стремится подчеркнуть свои заслуги. Лишь дважды Эйнхарду выпало быть участником важных событий: в 806 г. он был послан императором с миссией к папе Льву HI (ARF, р. 121)[23], а в 813 г. он был одним из тех, кто уговаривал Карла короновать своего сына Людовика и сделать его соимператором и наследником (Halphen, п. 16; Thorpe, рр. 18–19; Dutton, СС, р. xvi; I, 4, рр. 2–3; I, 11, р. 6), о чем сам Эйнхард также умалчивает (гл. 30). Не пишет он о своей деятельности ни по строительству собора в Ахене (гл. 17 и гл. 26), ни по сооружению дворца Карла (гл. 22). Только один раз в его произведении встречается намек на личное участие в трудном переходе через Альпы (гл. 6).

После смерти Карла Эйнхард остается в большом почете у Людовика Благочестивого (778–840 гг.), чему удивляется Валафрид Страб (Prol., р. xxix, v. 9). Примерно в это же время наш автор женился на Имме — сестре Бернарда, епископа Вормского и аббата Вейзенбургского. В 815 г. (11 января) Людовик жалует Эйнхарду и его супруге в подарок земли в Михленштате и в Муленхайме (CL, рр. 359–360), позднее известном как Зелигенштат (город Святых), благодаря собору, построенному там Эйнхардом, и мощам святых Марцеллина и Петра, которые Эйнхард туда доставил[24]. Эйнхарду были пожалованы аббатства Сен-Вандриль при Фонтенелле, Сен-Бовэ в Генте (816 г.), Сен-Пьер, Сен-Серве в Маастрихте. Возможно, некоторые из этих владений (Сен-Вандриль и Сен-Бовэ) были получены Эйнхардом в качестве аванса за предстоящую работу над Жизнью Карла (Innés, McKitterick, CCEI, р. 206; Bouquet, рр. 473; 479; 518).

С течением лет, здоровье Эйнхарда начало ухудшаться. В письмах, относящимся к 829–830 гг., он пишет о болях в желудке и боку (Einh. Epistol. 14, рр. 105–142)[25]. Чуть позже (830 г.) Эйнхард покидает Ахен и переселяется в Зелигенштат. Его жена Имма умерла в 836 г., а сам он, ненадолго пережив супругу, скончался через четыре года — 14 марта 840 г.

Всего сохранилось три работы Эйнхарда: Жизнь Карла Великого (Vita Karoli Magni), О перенесении мощей и чудесах наших святых Марцеллина и Петра (De translatione et miraculis sanctorum suorum Marcellini et Petri), Книжица о почитании Креста (Libellus de adoranda Cruce). К этому следует добавить 71 письмо (Einharti Epistolae), написанные в период между 814 и 840 гг.

В Жизни Карла Эйнхард нигде не называет собственного имени. О его авторстве достоверно известно на основании Пролога Валафрида Страба, приложенного к этой работе уже после смерти Эйнхарда:

Клирик Гервард, будучи библиотекарем Людовика, подготовил для императора экземпляр Жизни Карла и составил поэтическое вступление к этому сочинению, в котором еще раз названо имя Эйнхарда (Gerw. vers., р. xxix, w. 24–29).

Дата появления Жизни Карла предположительна и относится к промежутку между 817–830 гг.[26]. Скорее всего Эйнхард писал в тот период, когда находился в Ахене (до 830 г.), при дворе Людовика Благочестивого. Очевидно лишь то, что произведение уже существовало и было читаемо к началу тридцатых годов IX века, о чем свидетельствуют слова из письма Сервата Лупа к Эйнхарду, датируемого 829–830 гг.[27]:

Причинами, побудившими Эйнхарда написать историю Карла, согласно его собственным словам, были не только личное знание подробностей жизни императора, но и долг благодарности, по отношению к своему господину. Во вступлении к Жизни Карла Эйнхард пишет:

Эйнхард подражает Светонию. Это не случайно. Манускрипт с текстом О жизни Цезарей (De vita Caesarum) находился в библиотеке Фульды в то время, когда там был Эйнхард. Несомненно, наш автор читал Светония очень внимательно. Возможно, Эйнхард имел копию De vita Caesarum во время написания своей Истории, или же он многое мог знать на память. Его собственное сочинение напоминает ту часть работы Светония, где описана жизнь Августа[29]. Очевидно, что писатель очень хотел найти сходство между двумя императорами. Но сказать, что Эйнхард слепо подражает Светонию, было бы неверно. Скорее он следовал собственным целям, используя работу Светония лишь как модель. Язык Эйнхарда близок к классическому[30], хотя сам он, ссылаясь на слова Цицерона из Тускуланских бесед (I, 3, 6), извиняется в своем вступлении за то, что, будучи варваром, отважился писать на латыни:

Эйнхард состоял при дворе примерно с 791 г., когда Карлу было 49 лет, и до самой смерти короля. Ко времени прибытия Эйнхарда ко двору героический (военный) период жизни Карла закончился, и войны Карла, описанные Эйнхардом, уже завершились. Некоторые сведения об этом времени наш автор мог получить от своих старших современников, а что-то взять из документов. То, что Эйнхард использовал какие-то письменные источники не вызывает сомнений. Отдельные высказывания Эйнхарда, например, о Пипине Коротком (гл. 2 и гл. 15), о Хильдегарде (гл. 18), о матери Пипина Горбатого (гл. 20), о латинском языке (гл. 25), схожи с пассажами из Хроники о епископах Меца (ChrEM, cols. 1465D–1471А), приписываемой Павлу Дьякону (ок. 720 ― ок. 799 гг.). Скорее всего информация о войнах Карла и его иностранной политике взята из Анналов франкских королей, которые в своем окончательном виде были составлены уже во время правления Людовика Благочестивого, при котором, начиная с 814 г., Эйнхард занимал важный пост, имея возможность работать с императорским архивом (Halphen, рр. vii-viii; Thorpe, р. 16; р. 175). Композиционно Жизнь Карла Великого делится на пять частей:

Вступление. Изложение причин, побудивших автора рассказать о жизни императора.

Введение (гл. 1–3). Описание исторической ситуации до правления Карла Великого: образ жизни короля Хильдерика перед низложением в 751 году и заточением в монастырь (гл. 1). История семьи Карла: правление Пипина Короткого в должности майордома (гл. 2) и выборы его королем (гл. 3).

Переходная часть (гл. 4). Упоминание об отсутствии сведений о рождении, детстве и отрочестве Карла; выражение автором собственного намерения изложить политику и личную жизнь короля.

Главная часть (гл. 5–32).

1) Описание войн — аквитанской, саксонской, баварской, славянской, норманской, — проведенных королем (гл. 5–14): результат внешней политики Карла (гл. 15–16); деятельность Карла по благоустройству государства (гл. 17).

2) Личная жизнь императора (гл. 18–29): черты его характера и взаимоотношения с членами семьи (гл. 18–21); внешний вид и состояние здоровья (гл. 22); одежда (гл. 23); повседневная еда и привычки (гл. 24); образование (гл. 25), и религиозность (гл. 26–27); принятие императорского титула (гл. 28); законотворчество и присвоение франкских названий ветрам и месяцам (гл. 29).

3) Болезнь Карла, его смерть; явления, предвещающие кончину императора, и его погребение (гл. 30–32).

Заключение (гл. 33). Завещание Карла.

Интересно обратить внимание на то, что и во вступлении (которое весьма отличается по языку и стилю от остального изложения[31]), и в переходной части (гл. 4), автор, хотя и не называет собственного имени, пишет от первого лица. Все остальное повествование ведется Эйнхардом от третьего лица, за исключением намека на личное участие в некоторых событиях (гл. 6) и перехода к изложению событий личной жизни Карла (гл. 18).

Нет сомнений в том, что Эйнхард вольно обращается с фактами. Возможно, он делает это намеренно, ради прославления императора. Впрочем, и источники, которыми автор мог пользоваться при написании своей работы (например ARF), также не всегда содержали достоверную информацию, видимо, по той же причине. Но если о войнах Карла мы имеем сведения из вторых и третьих рук, то описание внешности императора, состояния его здоровья, черт характера, образа жизни, привычек — явно основаны на наблюдениях самого Эйнхарда.

Цель Эйнхарда — написать панегирик императору. Несомненно, ему это удалось. Он постоянно убеждает читателя в том, что Карл — самый могущественный (гл. 15), благоразумный, стойкий, удачливый (гл. 8), решительный (гл. 5) и сильный духом (гл. 7) из всех правителей на земле. Его цели благородны, а все, что он делал, — справедливо и направлено исключительно на благо государства[32].

Биограф краток и лаконичен. Именно эта таинственная краткость, а также факты, которые утаиваются Эйнхардом столь же искусно, как и описываются[33], заставляют нас задуматься над текстом. Насколько важно то, что Эйнхард рассказал нам, настолько же важно и то, о чем он не сказал ни слова.

Эйнхард уделяет мало внимания описанию империи Карла и его двора, он ничего не говорит о доктринальных спорах в отношении адопцианизма, Filioque, иконоборчестве (КВ, сс. 129–134), которые велись как при дворе, так и за его пределами, в самом королевстве. И если Алкуин и Петр Пизанский получили должное (их имена приводятся в книге — гл. 25), то Павлу Диакону и Паулину из Аквилеи (покинувшим Ахен до того как прибыл туда Эйнхард) вообще не уделяется внимания. Теодульф Орлеанский значится лишь как один из тех, кто засвидетельствовал последнюю волю Карла.

Но сам Людовик Благочестивый — весьма заметная фигура в биографии Карла. И здесь возникает вопрос — не связано ли это с вопросом о престолонаследии, который столь тревожил Карла[34] и продолжал беспокоить Людовика. Обратим внимание и на то, что обстоятельства смерти Карла подробно описаны. Биограф не только приводит дату его кончины — 28 января 814 г., в 9 часов утра (гл. 31) — но и посвящает отдельную главу тем знамениям, которые предшествовали этому событию (гл. 32), указывает место, где покоится тело императора (гл. 31)[35]. Далее следует завещание императора (гл. 33), которое завершает произведение.

Вполне вероятно, что перед Эйнхардом стояла еще одна цель, о которой он не говорит открыто. Эйнхард писал свою историю уже во время правления Людовика, ориентируясь на читателя своего времени. Возможно, биограф, убеждая читателя в том, что все, что сделал Карл, — справедливо и на пользу государства, не случайно старательно перечисляет все, что было связано с наследником. Так, говоря о смерти его старших братьев (гл. 19) — Карла (811 г.) и Пипина (812 г.), — наш автор показывает, что остался ЕДИНСТВЕННЫЙ из сыновей Карла, кто мог управлять империей. Далее он пишет о том, что в 813 году Карл, ВДОХНОВЛЕННЫЙ СВЫШЕ И ПРИ ВСЕОБЩЕМ СОГЛАСИИ ЗНАТНЕЙШИХ ФРАНКОВ, назначил ЛЮДОВИКА соправителем всего королевства и наследником императорского титула (гл. 30), указав тем самым и на ЛЕГИТИМНОСТЬ, и НА БОЖЕСТВЕННОЕ СОИЗВОЛЕНИЕ. ПОМИМО ТОГО, Эйнхард ГОВОРИТ И О страхе чужеземных народов перед новым соправителем (гл. 30), дабы показать, что империя находится в достойных руках. Характерно, что у Эйнхарда нет ни слова о первоначальном разделе Карлом империи в 806 г., ибо это явно противоречило его целям.

В таком случае, составленная Эйнхардом История предназначалась для идеологического «оправдания» тех энергичных реформ 816–818 гг., которые Людовик начал проводить практически сразу же после прихода к власти. Ведь все, что он делал, ПРОИСХОДИЛО по БОЖЬЕЙ ВОЛЕ, включая наследование престола. Изложение Эйнхарда вполне согласуется и с той ролью, которую наш автор мог играть при Людовике — ролью примирителя между новым императором и знатными магнатами, не согласными с деятельностью Людовика по перестройке государства (Ordinatio imperii) и усилением власти церкви. Ведь большинство знатных франков, подписавших завещание покойного императора (гл. 33), или перешли в оппозицию к Людовику (как епископ Теодульф Орлеанский и граф Мегинхер), или же быстро утратили его расположение (как граф Вала и Ангильберт). По всей видимости, целью Эйнхарда было написать не только панегирик Карлу Великому, но и (столь необходимый Людовику) манифест — манифест, поддерживающий законность наследования престола Людовиком и проводимую им политику[36].

Как бы то ни было, это биографическое сочинение, считающееся величайшим из тех, что описывают деяния Карла Великого[37], обладает всеми достоинствами литературного произведения. Тщательно выстроенное, изложенное прекрасным языком, оно по праву входит в сокровищницу мировой литературы. Не подлежащее забвению, как и сами его герои — Карл Великий и его биограф, оно на протяжении многих веков привлекает все новых и новых читателей[38]. Но как его понять и прочитать — это особая и сложная проблема.

Источники

Carm. 242 — Alcuinus, Ad Paulinum Patriarcham Aquiiensem, Carmen 242: Ad Eumdem, ed. J. P. Migne, Patrologia Latina (PL), vol. 101.

Ep. CI — Alcuinus, Epistola CI: Ad Domnum Regem (a. 800), ed. J. P. Mi-gne, PL, vol. 101.

ARF — Annales Regni Francorum, ed. G. H. Petz, F. Kurze, MGH: Scriptores rerum Germanicarum in usum scholarum (Hannover: Hahn, 1895), vol. 6.

B. Servati, Ep. — B. Servati Lupi Abbatis Ferrariensis Epistolae, ed. J.-P. Migne, PL, vol. 119.

ChrEM. — Chronicon Episcoporum Metensium, ed. J. P. Migne, PL, vol. 96.

Carm. Erm — Carmina Ermoldi Nigelli, In honorem Hludowici, ed. E. Dümmler; MGH: Poetae Latini Aevi Carolini, Berlin, 1884; repr. 1964, vol. 2.

ChrL — Chronicon Laureshamense, ed. K. A. F. Pertz, MGH: Scriptores, vol. 21, Hannover: Hahn, 1869; repr. Leipzig, K. W. Hiersemann, 1925.

ChrN — Chronicon Novaliciense, ed. G. H. Pertz, MGH: Scriptores, vol. 7 (Hannover, 1846).

CDF — Codex Diplomaticus Fuldensis, ed. E. F. J. Dronke 1850; repr. Aalen: O. Zeller, 1962.

Ph. Jaffé — Einharti vita Karoli Magni, ed. Ph. Jaffé, Bibliotheca Rerum Germanicarum, vol. 4: Monumenta Carolina, Berlin, 1867, repr. Aalen: Scientia, 1964.

Vita Karoli — Einhardi vita Karoli Magni, ed. G. Waitz, MGH: Scriptores rerum Germanicarum in usum scholarum, Hannover, 1911.

Halphen — Éginhard. Vie de Charlemagne, éditée et traduite par L. Halphen 1938; repr. Paris: Les Belles-Lettres, 1967; 1981.

Einh. Epistol. — Einharti Epistolae, ed. K. Hampe, MGH: Epistolae, Hannover: Weidmann, 1898–1899, vol. 5.

Epist. — Einharti Epistolae, 19 Epistola V, Ad Eumdem, PL, vol. 119.

Nigellius, In hon. Hlud — Ermoldus Nigellus, In honorem Hludowici, ed. E. Dümmler; MGH: Poetae Latini Aevi Carolini, Berlin, 1884; repr. 1964, vol. 2.

GAF — Gesta abbatum Fontanellensium, ed. S. Lowenfeld, MGH: Scriptores rerum Germanicarum in usum scholarum, Hannover: Hahn, 1886; repr. 1980.

Gervard. Vers. — Gervardi Versus, ed. G. Waitz, MGH: Scriptores rerum Germanicarum in usum scholarum, Hannover, 1911.

Heito, Vis. Wett. — Heito. Visio Wettini II, ed. E. Dümmler, MGH: Poetae Latini Aevi Carolini, vol. 2.

Epitaph. Einh. — Rabanus Maurus, Epitaphium Einhardi, ed. J. P. Migne, PL, vol. 112.

Lupus, Epist. — Servati Lupi Epistolae, ed. P. K. Marshall, in Bibliotheca scriptorum Graecorum et Romanorum Teuberiana, Leipzig: Teubner, 1984.

Carm. Theod. — Theodulfus, Carmina Theodulfi, ed. J. P. Migne, PL, vol. 105.

Strabo, De Einh. Magn. — Walafridus Strabo, Versus in Aquisgrani palatio editi: De Einharto Magno Eginhardo (col. 1094D) col. 1089B, ed. J. P. Migne, PL, vol. 114.

De Grim. Mag. — Walafridus Strabo, Versus in Aquisgrani palatio editi: De Grimaldo Magistro, ed. J. P. Migne, PL, vol. 114.

Strabo, Vis. Wett. — Walafridus Strabo, Visio Wettini, ed. E. Dümmler, MGH: Poetae Latini Aevi Carolini, vol. 2.

Strabo, Prol. — Walafridus Strabo, Prologus, ed. G. Waitz, MGH: Scriptores rerum Germanicarum in usum scholarum, Hannover, 1911.

Б. — Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового Завета в русском переводе. Вторая книга Моисеева, Исход. Брюссель, 1973.

АПМХС I — Серват Луп, Письма, пер. Н. Ревякиной, в кн.: Антология педагогической мысли христианского Средневековья, т. I. М., АспектПресс, 1994.

ПСЛЛ — Памятники средневековой латинской литературы IV–IX веков. М., 1970.

ИСВ — Эйнхард, Жизнь Карла Великого, пер. М. М. Стасюлевича в кн.: История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых, часть III. 1-е изд. 1863–1865; 4-е изд., СПб, 1913–1915.

Прометей — Эйнгард. Жизнь Карла Великого, авторизованный перевод, статья и комментарии А. П. Левандовского, Прометей 11. М., 1977.

КВ — Эйнгард, Жизнь Карла Великого, пер. А. П. Левандовского в кн.: Карл Великий. Через Империю к Европе. М., Соратник, 1995.

ИЭК — Эйнхард, Жизнь Карла Великого, с прологом Валафрида Страба, пер. М. С. Петровой, в кн.: Историки эпохи каролингов. М., РОССПЭН, 1999.

Литература

Лебек С., Происхождение франков V–IX века, пер. с франц. В. А. Павлова. М., Скарабей, 1993.

КВ — Левандовский А. П., Карл Великий. Через Империю к Европе. М., Соратник, 1995.

Ле Гофф Ж., Цивилизация средневекового Запада, пер. с франц. под общ. ред. Ю. Л. Бессмертного. М., Прогресс, Прогресс-Академия, 1992.

ИСВ — Стасюлевич М. М., История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых, часть I–II. СПб, 4-изд., 1913–1915.

Beckwith, J. Early Medieval Art. Carolingian. Ottoman. Romanesque, World of Art. Thames and Hudson, 1992.

CCEI — Carolingian Culture: emulation and innovation, ed. by R. McKitterick. Cambridge University Press, 1994.

Contreni, J., The Cathedral School of Laon from 850 to 930 Its Manuscripts and Masters. München, 1978.

Dutton, CC Charlemagne' s courtier, ed. and transi, by P. E. Dutton, Broadview press, 1998.

Dutton, PD — Dutton, P. E., The politics of dreaming in the Carolingian Empire. University of Nebraska Press, Lincoln and London, 1994.

Thorpe — Einhard and Notker the Stammerer. Two lives of Charlemagne, trans. introd. and notes by L. Thorpe. Penguin Books. Great Britain, 1972.

Folz — Folz, R., «Le souvenir et la légende de Charlemagne dans l'empire germanique médiévale», Publications de l'Université de Dijon, 7. Paris, 1950.

Ganshof, EBC — Ganshof, F., Einhard, biographer of Charlemagne. Саrоlingians and the Frankish Monarchy, trans. by J. Sondheimer. London, 1971.

Ganshof, CFM — Ganshof, F., The Carolingians and the Frankish Monarchy. Studies in Carolingian History, trans. J. Sondheimer. Longman, 1971.

Ganz — Ganz, D., «Einhard's Vita Karoli Magni: Reception and Intention». A paper presented at King's College. London, 1996.

Garrison, CCEI — Garrison, M., «The emergence of Carolingian Latin literature and the court of Charlemagne (780–814)», Carolingian Culture: emulation and innovation, ed. R. McKitterick. Cambridge University Press, 1994.

Grant — Grant, A. E., Early Lives of Charlemagne by Einhard and the Monk of Saint Gall. 1907.

Henderson, CCEI — Henderson G., «Emulation and invention in Carolingian art», Carolingian culture: emulation and innovation, ed. R. McKitterick. Cambridge University Press, 1994.

Innés, McKitterick, CCEI — Innés, M.; McKitterick, R., «The writing of history», Carolingian culture: emulation and innovation, ed. R. McKitterick. Cambridge University Press, 1994.

Lôwe, H., «Die Enstehungszeit der Vita Karoli Einhards», Deutches Archiv fur Erforschung des Mittelalters, vol. 39. 1. 1983).

Riché, P., The Carolingians. A family who forged Europe, trans. by M. I. Allen. Philadelphia, University of Pennsylvania Press, 1994.

AnnSt-B — The Annals of St-Bertin. Ninthh-Century Histories, vol. 1, trans. and annot. by J. L. Nelson, Manchester University Press. Manchester and New-York, 1991.

Regenos, LLF — The Letters of Lupus of Ferrières, trans., introd. and notes by G. Regenos, Martinus Nijhoff — The Hague, 1966.

Е. В. Булдакова Некоторые философские принципы Св. Августина и государственная политика Меровингов и Каролингов

Основной работой Августина, которой принадлежит важное место в мировой христианской литературе, является книга «О Граде Божьем», созданию которой он посвятил 20 лет жизни. Цель этого труда состояла в защите христианской религии и христиан, на которых пала вина за происходящие в Римской империи события. Не христиане, а греховность человеческого рода, по его мнению, явилась истинной причиной развала Римской империи, которая в определенном смысле была приравнена Августином Блаженным к граду земному. Церковь же представлялась им как образ Небесного Иерусалима.

Идеи, сформулированные и развитые Августином Блаженным в сочинении «О Граде Божьем», очевидно, стали причиной того, что именно августиновское учение было положено в основу раннесредневековой католической догматики и решительным образом повлияло на политику государства по отношению к церкви, а также на процесс государственного строительства в целом. Современный немецкий ученый К. Дешнер определил роль Августина в истории следующим образом: «…он был епископом, который не только оказывал значительное влияние в течение своей жизни, но более того, стал зачинателем политического августинизма» (Дешнер 1, 418).

Самым важным положением теософии Августина является принцип единства, выраженный формулой «Один Бог, один царь, одно царство», из которого следует, что люди должны быть объединены, прежде всего, единой верой и, таким образом, составляя единое сообщество, управляться одним царем, поскольку его власть установлена Богом, Главными условиями существования единого христианского сообщества, по Августину, являются мир и порядок. Для достижения мира, как учит гиппонский епископ, опираясь на любимые и ценимые им Послания апостола Павла, необходимо, чтобы каждый гражданин занимал в государстве определенное ему Божественным Провидением место, обязательно и четко исполнял свои функции, обусловленные его принадлежностью к тому или иному общественному сословию, и не стремился что-либо изменить в своем положении. В доказательство приводится как простой пример сравнения государства и человеческого тела, где каждый член имеет свое предназначение, так и сложное теософское рассуждение на тему, о том, что церковь, по сути, есть ни что иное, как тело Христово, Град Божий; в земном же понимании — это собрание истинно верующих в Спасителя, каждый из которых, желая через Него получить спасение, должен стремиться к сохранению гармонии и мира в Его Граде. В конечном итоге, «…все его [Августина] помыслы были обращены на Божье царство и на устроение той его части, которая скиталась на земле» (Герье, 670).

Таким образом, Августин идеологически обосновал правомерность и значение королевской власти, а его концепция общественной иерархии вполне оправдывала подчинение низших сословий высшим, приветствуя послушание как путь искупления греха и осуждая какие-либо попытки возмущений. В рамках августиновской теософии естественно, что сословием, имеющим самое значимое положение в обществе, являются клирики, поэтому епископ призывает всех, в том числе и монархов, им подчиняться, т. к. по Божьей воле именно клирики осуществляют духовный контроль над своей паствой и отвечают за нее перед лицом Бога.

Исходя из этого, заботу о мире и порядке Августин перекладывает на государство и его правителей. Русский ученый В. И. Герье, исследуя творчество Августина, пришел к выводу, что именно эта функция для отца латинской патристики была «… главным достоинством государства, главным признаком, далеко возвышающим его над разбойничьим станом…» (Герье, 667). Речь, конечно же, идет о христианской монархии, шестом возрасте человеческой истории, — следуя «всемирным хроникам» отцов церкви, в том числе, и Августина, — каковой уже в это время являлась Римская империя.

Однако необходимо отметить, что подобное отношение к государству сформировалось у Августина не сразу. Изначально он, проводя параллель между земным грешным градом и государством, резко противопоставлял их Граду Божьему (это видно из первых глав августиновского сочинения). Мнение Августина известным образом изменилось, когда он осознал, что только в союзе и под защитой государства, в обязанность которого вменялось служить церкви, духовенство может распространять и осуществлять свою власть и бороться с еретиками и язычниками, разрушавшими единство христианского мира.

Из этого ясно, почему Августин с таким упорством вел нескончаемые богословские споры с донатистами, пелагианами, целестианцами, выступал против иудеев и язычников. Следует также отметить, что гиппонского епископа, по-видимому, не устраивали не только догматические расхождения (они, кстати, не были в то время многочисленными и значительными), но и высказывания еретиков, имеющие политический характер. Например, вряд ли удовлетворяли Августина — в свете его представлений об общественной иерархии, предначертанной самим Господом, — призывы Пелагия к отказу от любого богатства и отрицание эксплуатации.

Августин неоднократно в своей «Исповеди» признавался в том, что его душой движет любовь. Поэтому изначально он колебался в вопросе о правомерности применения насильственных мер по отношению к врагам церкви, но в конечном итоге, оправдываясь благородной целью возвращения в лоно церкви заблудших ради их спасения, епископ смирился и с конфискацией имущества, и с лишением наследства еретиков и язычников в пользу церкви, и даже с пытками. Ему же принадлежит мысль, достойная политического лидера: только лучшие воспитываются любовью, большинство — страхом. Единственно, что Августин отрицал категорически, — это смертную казнь. Вот что по данному поводу пишет К. Дешнер: «Действительно, Августин в принципе отвергал смертную казнь, но отнюдь не на гуманных — лишь на теологических и тактических основаниях: она исключала возможность покаяния и помогала противникам в мученичестве, в большей способности к конкуренции» (Дешнер I, 417). С достаточно резким выказыванием Дешнера можно до конца и не согласиться, учитывая, с одной стороны, представление об Августине как личности на основе «Исповеди» и ряда его биографий, например, Посидия Каламского или Карло Кремоны, а с другой, особенный аспект работы Дешнера и его личный максималистский тезис: «Кто пишет мировую историю не как криминальную историю — ее сообщник» (Дешнер I, 9); тем не менее, в нем содержится значительная доля истины.

Борьба с еретиками и язычниками стала причиной, по которой Августин был вынужден в рамках своего учения о Граде Божьем создать теорию «справедливых» и «несправедливых» войн. В своих историко-религиозных истоках раннесредневековая церковь оказалась связанной с народами, для которых война была основой их общественной жизни. В этих условиях она была вынуждена не просто искать оправдания постоянным войнам варваров, но поставлена перед необходимостью создать «… самую настоящую "теоретическую" основу, хотя и выраженную посредством известной символики, но органично вытекавшую из христианского учения» (Дешнер I, 419).

Необходимость теоретического оправдания войны определялась тем, что церковь была не в состоянии искоренить насилие и вычеркнуть войны из истории человечества, тем более, что в то время они удовлетворяли и ее потребностям. Но она могла некоторым образом повлиять на ход событий, регламентировать нормы, обусловливающие применение силы, создать этику, которая, не упраздняя войны, становилась препятствием и осуждением насилия над слабым и безоружным, и, таким образом, в известной мере подчинить войну задачам духовного порядка. Церковь была наделена правом решать, какая война является праведной, а какая — нет, и христианину давалось право участвовать только в «справедливой» войне.

Августиновская теория оказалась единственным в истории ранней церкви аргументированным оправданием военной экспансии, направленной против язычников и еретиков, и тем самым теософия гиппонского епископа еще раз доказала свое преимущество в политической практике последующих столетий в сравнении с учениями других отцов церкви. Маркус Булл совершенно справедливо отмечал по этому поводу: «Церковь унаследовала от римского права, Ветхого и Нового Заветов и ранних христианских отцов Церкви (особенно от Блаженного Августина) систему понятий, в рамках которой возможно было анализировать случаи насилия и выносить оценочные суждения. Общественная точка зрения, восходящая к Блаженному Августину и доведенная до совершенства в более поздние века, сводилась к тому, что о нравственной стороне поведения нельзя судить только по его событийному содержанию, вырванному из общего контекста; при оценке меры жестокости того или иного постулата принимали во внимание состояние духа совершившего его человека, преследуемые цели и правомочность действий лица или учреждения, по чьей воле или с чьего понуждения этот поступок совершался» (Булл, 25).

Организация соответствующей структуры общества, подобной небесной иерархии, а также политическая и физическая борьба с еретиками были главными, но не единственными средствами, способствующими становлению христианского государства, мыслимого Августином как уникальный путь личного спасения каждого гражданина. Забота о строительстве и обеспечении новых церквей и монастырей тоже рассматривалась им как немаловажный фактор в процессе христианизации общества, т. к. позволяло вовлечь в сферу церковного влияния все большее число людей. Ярким примером в этом случае может служить деятельность самого Августина на посту епископа крупного африканского города. Он немало заботился об основании христианских церквей в пределах своей епархии и сам являлся основателем и членом монашеской обители, существующей при его кафедральном соборе. Организация монастырей и церквей не только создавала целый круг материальных проблем, но также предполагала решение вопросов духовного плана. Прежде всего, Августина, в свете сформулированного им принципа единства, беспокоила проблема единообразия монашеской жизни и церковного богослужения, непосредственно связанная с понятием христианской догмы. Епископ осознавал, что реальным выходом из сложившегося положения могло быть только специальное образование. Функционирование кафедральных и монастырских школ представлялось Августину совершенно необходимым. Августиновские богословские трактаты, письма и проповеди однозначно имели цель популяризировать христианское учение, и этот факт еще раз доказывает стиль его произведений, явно адресованных не только высокообразованной клерикальной верхушке, но и духовенству среднего слоя, которое всегда составляло большинство. Постоянная и несомненная ориентированность Августина на большинство представляла еще одну достаточно убедительную причину, по которой именно его теософские идеи были положены в основу раннехристианской догматики, и оказали столь значительное влияние на церковную политику и государственное строительство.

Итак, образ Града Божьего, созданный Августином Блаженным, представляет нам уникальную модель идеального общества, построенную на основе теологических воззрений. Не будучи в силах собственными средствами обеспечить себе лучшую участь, человек Августина направляет свои помыслы, поиск счастья и справедливости в сторону вечности. Вечность же Августина глубоко мистична, т. к. заключает в себе бесконечное созерцание идеальной душой идеального Бога. «Его ясный светлый мистицизм наполняет новым смыслом диалектику Плотина… и недвусмысленно свидетельствует о глубоко личном опыте, проникнутом необыкновенным сверхъестественным смирением» (ЭМ, 9).

Идея Божьего Града, развернутая в сочинении Августина, по существу имела своей целью представить историю не только «священного» народа, но и отдельной личности как процесс ее духовного самосовершенствования на пути постижения Бога. И по библейским, и по августиновским представлениям в начале этого пути человеческая душа оказывалась отягощенной грузом первородного греха, но, вместе с тем, ей была предуготована надежда на спасение. Каждый человек должен был знать и понимать, что существует божественное предопределение к спасению, но оно не известно ни одному живущему на земле, поэтому ему остается только верить и уповать на милость Божию. Истинная вера в Господа и упование на Его милость представлялись самым важным и необходимым залогом будущего спасения и воскрешения в Граде Божьем. Но эту милость человеку следовало заслужить, искупая свой первородный грех и грехи, накопленные в течение жизни и, таким образом, оправдывая себя перед лицом Бога. Если начало и конец пути являлись обусловленными божественным вмешательством, то время, отведенное на искупление в результате свободной воли, дарованной Богом человеку, последний мог использовать в меру своего понимания свершающейся истории, и это в значительной степени определяло его отношение то ли к Граду Божьему, то ли к земному. Именно феномен искупления стал отправным моментом для формирования этического аспекта учения Августина, т. к. созданному им образцу поведения истинного христианина суждено было претвориться в идеологическую основу жизни феодального общества. Провозглашенные гиппонским епископом принципы защиты веры и послушания вполне подходили для обоснования действий политической верхушки, тем более что в рамках этих принципов сам Августин проявлял удивительную гибкость взглядов (например, пути искупления для различных слоев общества мыслились им как совершенно разные). Также следует иметь в виду и выдвинутые Августином бытийные принципы единства, мира, иерархичности (последний предопределил правомочность общественного неравенства), учения о политическом смысле государства, «справедливых» и «несправедливых» войнах.

Важной вехой в истории Западной Европы раннесредневекового периода, кардинально изменившей расстановку политических сил в обществе, было крещение по ортодоксальному католическому обряду франкского короля Хлодвига из династии Меровингов. Среди варварских королей, большей частью предпочитавших арианство, он единственный дал согласие защищать и служить интересам римской церкви, как того требовало христианское учение, утверждая, что королевская власть происходит от Бога, и правители государств имеют особые функции в отношении церкви.

Первой и главной задачей королей-христиан, а значит и Хлодвига, по Августину, являлось сохранение единства, мира и порядка в управляемых ими монархиях. Обращаясь к историческим реалиям раннесредневекового периода, следует отметить, что провозглашенный гиппонским епископом принцип единства казался мифическим. Схизмы разрывали Запад на части. Поэтому для франкского короля-католика борьба с еретиками и язычниками была самой насущной проблемой, тем более, что это совпадало с его собственными экспансионистскими целями, и не только совпадало, но и оправдывало захватническую политику благородным намерением расширения и воссоединения христианского общества с целью обеспечения личного спасения каждого гражданина государства. Кроме того, Августин в рамках своей доктрины «справедливых» и «несправедливых» войн обещал спасение и место в раю всем воинам, сражавшимся за Христа. Убеждениям клириков, говорившим словами Августина, вполне верили, чему способствовало и примитивное прочтение «Откровения Иоанна», в котором Иисус представлен выступающим впереди Христова воинства. Доктрина «справедливых» и «несправедливых» войн также предлагала решение важной для франков проблемы сакрализации оружия. Теперь воин, поклявшийся на освященном, избавленном от дьявольских сил оружии, но затем не повиновавшийся приказу, не просто считался предателем, он совершал святотатство, которое усугублялось еще и тем, что нарушался принцип послушания, который отцами церкви, в том числе и Августином Блаженным, рассматривали как один из путей, ведущих к спасению.

Процесс обращения в новую веру германских народов, как правило, сопровождался разрушением языческих храмов и идолов и насильственным крещением по ортодоксальному обряду. Но уже во времена Хлодвига предпринимались и мирные способы христианизации населения, которые также проповедовались Августином Блаженным как путь спасения. Этот путь открывался прежде всего для облеченных властью. Речь идет о церковном строительстве, обеспечении храмов материальными ресурсами за счет различного вида дарений, лояльном отношении к миссионерской деятельности, т. к. церковь и монастырь всегда рассматривались христианскими идеологами как центры распространения веры.

Сам Хлодвиг стал инициатором создания в Париже церкви святых апостолов Петра и Павла (церковь св. Женевьевы). Мирным путем реализации главного августиновского принципа единства были и соборы. Первым известным в истории Франкского государства стал Орлеанский собор, организованный Хлодвигом в 511 г. Основные вопросы, которые рассматривал собор, касались ликвидации арианской ереси, создания иерархических связей внутри католического клира, а также определению отношений между епископами и представителями светской власти.

Однако, добиваясь со стороны церкви освящения своей королевской власти, оправдания многочисленных войн, Хлодвиг не всегда шел на уступки епископам. Орлеанский собор декларировал, что никто не имеет права принять священнический чин (а клирики, занимавшие какие-либо ключевые посты, происходили из галло-римской аристократии) без соизволения короля. Таким образом, оказывалась очевидной подчиненность церковной организации светской королевской власти.

Естественно, что на первых этапах христианизация зачастую имела формальный характер. Тем не менее, это был важный шаг на пути ознакомления с христианской культурой и погружения в нее многих германских народов.

Меровингские короли продолжили политику великого Хлодвига, значительно расширив территориальные и численные границы христианского мира за счет завоеванных и покоренных языческих племен тюрингов, вестготов и баваров, большей частью исповедовавших арианство. Таким образом, почти вся Галлия оказалась в сфере влияния католической церкви. Но Григорий Турский, епископ крупнейшего религиозного центра Галлии, а затем всего франкского королевства, в своей знаменитой «Истории франков», тем не менее, часто высказывает недовольство действиями Меровингов. Прежде всего, его беспокоили непрекращающиеся междоусобные войны, которые вели наследники Хлодвига, тем самым разрушая единство христианского мира не в меньшей степени, чем схизмы. Камнем преткновения для согласия церкви и светской власти также было, по-видимому, положение о праве контроля королей за назначением епископов, закрепленное Орлеанским собором 549 г., праве, которым франкские монархи часто пользовались, назначая на ключевые церковные посты своих приближенных.

Среди королей Меровингской династии лишь немногие удостоились явной похвалы турского прелата: это Теодоберт, сын Теодориха и внук Хлодвига и, особенно, король Гунтрамн. Григория Турского как проповедника и защитника христианского учения, которое в то время, как это неоднократно отмечалось, во многом опиралось на теософию Августина Блаженного, в деяниях Теодоберта привлекало желание этого короля всячески одаривать церкви и раздавать милостыню, что объяснялось стремлением заслужить спасение и место в Граде Божьем. Подвиги Гунтрамна по отношению к церкви казались епископу еще более значительными. Гунтрамн прославился не только дарениями, но и тем, что возвратил церкви все завещания в ее пользу, отобранные у клира его предками. Но главное, что отличало этого монарха в деле служения церкви, которое Августин определил как главную функцию правителей государств, было стремление воплотить в жизнь христианские (августиновские) принципы единства, порядка и мира в подвластных ему землях. Для этого Гунтрамн возродил практику церковных соборов. Примечательно, что организованный королем Лионский собор 581 г. обсуждал причины раздоров между братьями с целью прекращения этих раздоров. Кроме этого, Гунтрамн, как свидетельствует Григорий Турский, большое внимание уделял развитию миссионерской деятельности, в частности, он активно способствовал миссии ирландского проповедника Колумбана и организации им таких крупных монастырских центров, как Люксей и Фонтене.

Традиционно VI век в истории Западной Европы принято считать «золотым веком» монашества. Его также отличает активное храмовое строительство, развернувшееся в городах, несмотря на общий упадок последних на территории бывшей Римской империи, что свидетельствует о более глубоком проникновении христианской идеологии в интерпретации Августина в общественную жизнь германских народов. Примечателен в этом отношении и тот факт, что все большее количество франкских аристократов без нажима со стороны королей добровольно выделяли деньги на нужды церкви, иногда завещая ей все свои владения, и принимали постриг Стремление к единству и порядку максимально реализовалось в меровингскую эпоху в период правления Хлотаря II и Дагобера I, которые сумели объединить и организовать централизованное управление франкскими землями, руководствуясь принципом «один Бог, один царь, одно царство». Это заметно улучшило отношения между церковью и представителями светской власти, тем более, что при Хлотаре II наладилась связь с римским понтификом. Кафедру св. Петра в то время занимал папа Григорий I Великий, который в силу католической традиции являлся активным проводником идей Августина Блаженного, тем более, что, как и Августин, он был увлечен Посланиями апостола Павла. Для Григория I также была бесспорной идея служения государства церкви, основанная на убеждении, что светская власть проистекает от Бога; средством достижения порядка он считал организацию иерархической структуры общества; личное спасение, по его мнению, было возможно при условии глубокой веры, соблюдения дисциплины, как того требовал принцип иерархии, а также соблюдение христианской морали среди священнического сословия и мирян. Особую заботу папа Григорий I проявлял по отношению к монастырям, т. к. в эпоху Средневековья именно монашеская жизнь считалась самым уважаемым и верным путем личностного спасения. В деле унификации монастырской жизни Григорий I опирался на «Устав» Бенедикта Нурсийского, поэтому не случайно распространение бенедиктинского Устава во Франкском королевстве во время его понтификата. Надежным союзником Григория I в среде франкской знати выступала королева Брунгильда.

Активная деятельность Григория Великого, направленная на утверждение христианской идеологии в варварских государствах, образованных на руинах Римской империи, в том числе, и во Франкском королевстве, принесла свои плоды. В 614 г. в Париже состоялся собор, созванный Хлотарем II, главная цель которого состояла в том, чтобы с Христовой помощью обеспечить на все времена мир и порядок в королевстве. Особое внимание привлекает 11 статья решений собора, которая ограничивала влияние королевского двора на избрание епископов, а также права гражданских судей, сборщиков налогов и других представителей светской власти в церковных владениях, что, таким образом, создавало основу для формирования принципа иммунитета церкви.

Дагобер I, сын Хлотаря II, расширяя полномочия клириков, стал способствовать включению епископов в процесс управления государством, а также покровительствовать деятельности руководителей монашеских общин, прежде всего турской (св. Мартина) и парижской (Сен-Дени). Помощниками Дагобера выступали епископ Нуайона Элуа и св. Аманд.

В народной среде наиболее распространенными и эффективными средствами церковной пропаганды в это время становится проповедь и возможность приближения к святым мощам, источникам чудес и особой, создаваемой ими ауры, способствующей процессу искупления и очищения.

Распространение епископских привилегий, основанных на принципе церковного иммунитета, в пределах Франкского государства началось в VII в. Поводом для утверждения епископских привилегий было безвольное правление «ленивых» королей меровингской династии. Власть прелатов расширилась до такой степени, что некоторые из них стали принимать участие даже в военных действиях между диоцезами и графствами: примером могут являться епископы Оксера и Орлеана. Возможно, это и была в представлении клириков идеальная форма общественного устройства, в рамках которого церкви, согласуясь с учением Августина, принадлежала верховная власть. Но подобное положение все меньше устраивало могущественных майордомов Австразии, впоследствии распространивших свое влияние на Нейстрию и Бургундию.

Признавая за церковью безусловный в идеологической сфере авторитет, майордом Австразии и Нейстрии Пипин II Геристальский, тем не менее, вернул право королей контролировать назначение претендентов на ключевые посты в епархиях и всемерно сам им пользовался. Однако высказывать особое недовольство правлением Пипина клирики не торопились, т. к. строительство новых храмов и поток дарений в пользу церкви не прекращался. Кроме того, Пипин законодательным образом решил проблему организации приходов, что было важно в рамках августиновских принципов единства, единообразия и порядка. Приход, как церковная организация, способствовал распространению и укреплению веры, а также регламентации образа жизни каждого его члена.

Объединение христианского мира в границах франкского королевства, обеспечение спасения каждого его гражданина (по терминологии Августина) и во времена майордомов продолжало двигаться по пути насильственной христианизации германских народов (при Пипине II Геристальском — фризов, алеманнов, тюрингов). В это время миссионерскую работу в германских землях проводил нортумбрийский монах Виллиброд. Его заслугой перед церковью было и то, что с просьбой о посвящении в сан епископа он обратился к римскому папе — впервые со времен понтификата Григория I и правления меровингского короля Хлотаря II. С этого момента и до конца существования Франкской империи ее правители будут ждать освящения своей власти и оправдания своих действий именно от Рима, колыбели католической веры, центра распространения христианского учения.

Среди франкских майордомов особое место принадлежит Карлу Мартеллу. В силу объективной исторической необходимости он стал инициатором проведения бенефициальной реформы, предполагавшей секуляризацию значительного числа церковных владений. Кроме того, он стал использовать практику совмещенных церковных и светских должностей, что в конечном итоге привело к искоренению широкого круга епископских привилегий. Но учитывая все эти обстоятельства. Карла Мартелла трудно упрекнуть в том, что он нарушил свой долг служения вере и церкви, т. к. именно Карл остановил арабо-мусульманскую агрессию, одержав убедительную победу при Пуатье в 732 г. Он также продолжал способствовать обращению в христианскую веру германских народов, строительству новых храмов и монастырей с целью расширения границ христианского мира и его объединения. В этой области единомышленниками Карла были Виллиброд, а также его активный помощник Винифрид, более известный в истории под христианским именем Бонифаций, которое он получил от римского папы Григория II, посвятившего его в епископский сан; следующий папа Григорий III передал ему полномочия папского легата в германских землях. Бонифаций стал не только связующим звеном между римским престолом, франкскими королями и церковью в период правления Карла Мартелла и его сыновей Карломана и Пипина III Короткого, но, по сути, и родоначальником так называемого Каролингского ренессанса. «Германский» собор 743 г., организованный Карломаном при непосредственном участии Бонифация активизировал политическую деятельность, направленную на реформацию франкской церкви и общества в целом. Со времен Григория Великого впервые так остро была поднята проблема приоритета духовной власти, необходимости реконструкции церковного иерархического аппарата и определения роли и функций общественных сословий в рамках государства с целью реализации принципов мира и порядка. Воплощению в жизнь августиновского принципа единства и единообразия должны были способствовать решения прелатов, касающиеся регулярного проведения церковных соборов и централизованного введения в монастырях бенедиктинского устава. Бонифаций также остро поставил вопросы, относящиеся к сфере морали и регламентации образа жизни как представителей духовного сословия, так и мирян, поскольку это непосредственно затрагивало проблему искупления и оправдания. Заботил папского легата и низкий уровень образованности среди представителей духовного сословия, что препятствовало унифицированной трактовке догм христианского вероучения, а также возможности грамотного ведения церковной службы.

Решения «германского» собора были практически полностью одобрены и поддержаны ассамблеей франкских аристократов, состоявшейся 3 марта 743 г. в Суассоне. Такое согласие между клириками и представителями светской власти вполне соответствовало теософии Августина и, в частности, его учению о Граде Божьем.

Восстановленное единство церковной и светской власти стало той основой, которую использовал в полной мере Пипин III Короткий, добиваясь королевской короны и требуя освящения своей власти от римского папы. Пипин III пожелал, чтобы акт миропомазания относился не только к нему самому (посвящение и коронация состоялись в 751 г.), но и к его сыновьям; таким образом, он законодательно обеспечил правомерность наследования власти представителями новой восходящей династии Пипинидов (Каролингов). В 754 г. папа Стефан II собственноручно миропомазал на царствие Карломана и Карла, в будущем великого франкского императора и верного защитника церкви. Пипин III, исполняя государственную функцию служения церкви, совершил два похода против лангобардского короля-арианина Айстульфа, результатом которых было создание священного владения пап, получившего в истории название «Пипинов дар». В плане реализации августиновского принципа единства в период правления Пипина III также было закреплено регулярное проведение церковных соборов, введение в монастырях бенедиктинского устава, проведение службы по римскому образцу (первый помощник Пипина в этом деле — мецский епископ Хродеганг). Кроме того, чувство солидарности внутри все расширяющегося христианского мира должна была поддерживать знаменитая церковная «десятина» — новый, впоследствии закрепившийся на века налог в пользу церкви.

В народной среде все более углублялась вера в чудеса, исходящие от мощей и могил святых, что в церковной практике нашло отражение в умножении такого рода святынь в меровингский период, а затем и во времена правления Каролингов; к лику святых также стали причислять авторитетных деятелей церкви и государства. Чудесные деяния святых часто были основой примитивных проповедей малообразованных сельских священников, цель которых, естественно, состояла в укреплении христианских верований всех прихожан. Все более популярной становится практика захоронения христиан возле храма, поближе к Богу, к Его святыням, что как бы сближало мир мертвых и мир живых. Увеличилось и число людей, предпочитающих путь личного спасения. Для данного периода самым показательным примером был уход от мирской жизни брата Пипина III — Карломана.

Наследников франкского королевского двора воспитывали не только как будущих администраторов, правителей могущественной державы, но и как главных защитников церкви, сторонников христианской миссионерской деятельности. Определяя свою роль в обществе Карл Великий в письме к папе Льву III, датированном 796-м годом, писал: «Нам предназначено с помощью Господа охранять святую Христову церковь повсюду от соседей язычников и укреплять ее изнутри через постижение католической веры…» (Charlemagne, 385).

Военно-миссионерские идеалы самого Карла в первую очередь основывались на искаженной интерпретации христианской доктрины войны Августина Блаженного. Как уже было сказано выше, среди богословов первую систематическую христианскую доктрину войны создал именно он. И здесь прежде всего следует отметить, что существование войны, как и государства, Августин признавал только в рамках преходящего земного града, по которому временно странствуют жители Града Божьего: ведь говорить о государстве и войне в Небесном Граде — просто бессмысленно.

Христианское учение называет причиной пребывания человека в граде земном его первичную, а затем и приобретенную греховность. Война является одним из проявлений естественной греховности человека, его обычного состояния во время совершения жизненного пути. Но, несмотря на всю свою неправедность и греховность, человек постоянно находится в поиске истинного мира. Понимание же истинного мира доступно только христианину, поэтому лишь христианин может вести «справедливую» войну, которая в конечном итоге находит свое оправдание в восстановлении гармонии мироздания. Война используется божественным правосудием для наказания неправедных и испытания праведников. Праведник может вести справедливую войну, чтобы исправить ошибки грешных и, таким образом, помочь своим врагам. Побежденные праведником могут пользоваться плодами справедливого мира. Таким образом, Августин воспринимал справедливую войну как свидетельство любви. Давая определение справедливой войне, он писал: «Обычно справедливыми называются те войны, которые ведутся для того, чтобы отомстить за оскорбление, возместить ущерб, понесенный одним народом от другого» (Августин, 171). Конечную цель справедливой войны Августин видел в восстановлении мира и обеспечении безопасности христиан.

Важной чертой доктрины войны Августина является и то, что он рассматривал войну в историческом и политическом контексте. Все войны античного языческого Рима Августин считал несправедливыми. К несправедливым войнам он также причислял войны против народа, который не причинил никакого ущерба другому народу, а также войны, которые предпринимаются с целью подчинения народов во имя удовлетворения собственной жажды власти. Войны же, происходившие в период христианского Рима, Августин называл справедливыми, поскольку в них Рим выступал защитником интересов христиан.

Кроме того, Августин отмечал, что естественный порядок вещей, стремящийся к установлению мира среди людей, требует, чтобы решение и право начинать войну принадлежали только государю. Солдаты же должны беспрекословно выполнять приказы своих командиров с целью скорейшего достижения мира и общего самосохранения. Рассматривая это положение с другой точки зрения, Августин писал о том, что даже если решение государя оказалось несправедливым, то он сам будет отвечать перед лицом Бога, солдат же объявлялся им невиновным в совершенных государем злодеяниях. Развивая данную мысль в письме к папе Бонифацию (417 г.) (Вязигин, 22), Августин отмечал, что убийство, совершаемое солдатом на войне, происходит на законных основаниях, т. к., убивая, солдат действует не под влиянием естественных страстей, а является исполнителем воли Всевышнего, которая реализуется через повеления государя. Прощение же каждому воздается по заслугам. В отношении противников Христа Августину присуща тенденция их демонизации.

В рамках своей доктрины войны Августин разработал также концепцию сближения мирского и Христова воина: «Итак, другие, вознося молитвы, сражаются с невидимым противником. Вы же, те, за кого они молятся, сражаетесь с оружием в руках против видимых варваров» (Августин, 145). Таким образом, Августин утверждал, что война и ратный труд священны, а молитва является военным действием. Воины Христа сопоставлялись с воинами мирскими и по ряду общих характеристик: бесстрашию, упорству и постоянству в борьбе. Не случайно Святой Августин предпочитал передавать понятие мученичества при помощи термина «герой». Однако существование двух градов все же препятствовало полному отождествлению этих категорий.

На закате Римской империи Христов воин стал отождествляться с монахом. В эпоху же христианизации германских народов в рамках франкского государства любой христианин понимался как воин Христа. Он вел борьбу на двух уровнях: «…в мире — в качестве участника драмы Откровения и строителя Небесного царства, и внутри себя самого — в качестве протагониста той схватки, в которой борются Добро и Зло» (Кардини, 246).

Подлинная миссия Христова воина, по Августину, заключена в поиске справедливости, без которой истинный мир немыслим. Исходя из этого конечной целью всякого «воинствования» является мир.

Итак, главная задача христианской доктрины войны Августина состояла в том, чтобы доказать, что человек, взявший оружие, освященное церковью, становится борцом против зла или того, что представляется как зло. При этом Августин не отвергал трагической реальности войны и считал ее «знаком», указывающим на существование еще более трагической реальности великой духовной войны, происходящей в рамках истории человечества и внутри каждого отдельного человека. Важно также отметить, что в обосновании войн Августин прежде всего опирался на ветхозаветные, воинствующие, а не евангельские, миролюбивые традиции.

В период своего правления Карл Великий, этот выдающийся политик и полководец, вел бесчисленные войны с окружающими его земли племенами язычников. Провозгласив себя защитником христианства, что сразу же в своих интересах подтвердил католический клир, и преследуя цель распространения христианства на все больших территориях. Карл в своих действиях руководствовался политикой воинствующего миссионерства.

Наибольшую жестокость и непримиримость Карл Великий проявил по отношению к свободолюбивому германскому племени саксов. Первый саксонский капитулярий Карла Великого, который принято датировать в промежуток с 775 по 790 гг., провозглашал воссоединение двух народов на основе их общей веры (Textes de Charlemagne, 287–290). Саксам, которые отказывались принять христианскую веру и следовать христианским обычаям, грозила смертная казнь. Летописцы и теологи Карла Великого были склонны объяснять его войны как оборонительные, направленные на то, чтобы покарать угнетателей и врагов. В частности по этому пути идет его единомышленник и биограф Эйнгард.

Новая вера была принята саксами и другими западноевропейскими народами не вследствие их убеждения монахами и священниками, а из сильной руки завоевателей. Таким образом, интерпретации в библейском ключе борьбы против неверных, наряду с представлениями о монархе-защитнике церкви и «справедливой» войне, обоснованные Августином, составили важную часть «имперской концепции» Карла Великого.

Еще до того, как возникла идея восстановления римской христианской империи. Карл и его ближайшие единомышленники и, прежде всего, Алкуин, стремились возродить идею христианского государства. Для Карла Великого, часто в своей политике руководствовавшегося августиновским сочинением, государство являлось воплощением Божьего замысла, по которому христианский мир объединялся под руководством одного монарха, созидающего на земле прообраз Божьего Града. Преамбула к «Всеобщему наставлению» («Admonitio generalis»), составленному в королевской канцелярии в 789 г., стала, по сути, программой построения будущего христианского общества в рамках франкского государства.

Основой создаваемого Карлом Града должно было стать строго иерархизированное общество, в котором все сословия обязаны четко знать и выполнять свои точно определенные функции. Августин Блаженный писал, что раздор и борьба между сословиями, составляющими единое государство, недопустимы, т. к. способствуют разрушению целостности божественного миропорядка. Дисциплина является единственным способом спасения церкви и общества от краха (Августин, 260). Исходя из этого, Карл и его единомышленники полагали, что проблемы их общества заключаются прежде всего в смешении всех сословий и забвении ими своих обязанностей. Свою главную задачу они видели в том, чтобы восстановить четкие границы между социальными слоями и, таким образом, воссоздать порядок, установленный Богом.

Решение такой глобальной проблемы, как реформирование социальной системы, требовало значительных усилий и времени. В первую очередь необходимо было создать четкую и ясную законодательную систему, которая бы определила права и обязанности каждого существующего сословия.

Чтобы как можно быстрее внедрить в практику повседневной жизни выработанные правила, использовались постановления церковных соборов, издание капитуляриев, письма, адресуемые светским и духовным администраторам.

Анализируя, в частности, статьи «Всеобщего наставления» можно сделать вывод, что Карл и его единомышленники, опираясь на позднеримские церковные каноны, составили практически полный список прав и обязанностей духовного и светского сословий. На низшей ступени иерархической лестницы находились миряне. Их положение оказывалось самым невыгодным, т. к. образ мирской жизни более всего был приближен к образу греховного существования и мог вызывать только сочувствие у представителей вышестоящих сословий. Но такое положение сословия мирян в действительности вовсе не мешало его элите, королю и аристократии, управляя государством, активно вмешиваться в дела церкви.

Сам король франков «…как защитник и "адвокат" церкви, тем самым включался в состав иерархии церковной… Как бесспорный глава земного "царства" он притязал на первенство в церкви, которая в своей жизни "сплетена" с земным Градом, и такое притязание создавало для церкви опасность обратиться в "двуглавое чудище"» (Бицилли, 64).

Таким образом, теоретически нерушимое единство, постулируемое Августином Блаженным, на практике дало множество трещин. И папа, и могущественный монарх притязали на реальную политическую власть в христианском мире, не желая уступать ее друг другу. В конечном итоге церковь мало отличалась от настоящего государства, имея в своем распоряжении суд и часть налогов. Ее элита часто призывалась к решению государственных проблем. Осуществляя идеологический контроль над мирянами, церковь требовала и от короля подчинения ее власти, утверждая, согласно Августину, что именно на ней лежит ответственность перед Богом за всех людей без исключения. Однако известно, что со стороны монархов она, как правило, получала решительный отпор.

В 798 г. в Ахене, любимой резиденции Карла Великого, началось строительство большого дворцового комплекса, включающего королевскую капеллу. Сооружение великолепного архитектурного ансамбля в центре Франкского государства было символическим актом. Карл, великий монарх, покоривший многие земли и народы, хотел превратить этот город в земное подобие Града Небесного, и высшим выражением этой идеи должна была стать Ахенская капелла.

Первого декабря Карл открыл в базилике св. Петра собор, на котором было представлено как римское, так и франкское духовенство. Собор подтвердил решение о присвоении Карлу императорского титула. 25 декабря состоялась коронация франкского монарха. Корону на голову Карла возложил сам римский папа Лев III.

И внутри империи Карл перестраивал отношения таким образом, что все нити власти сходились в его руках. Роль же епископов, в том числе, и римского папы, в понимании Карла, всегда сводилась только к исполнению священнических функций. Среди имперских документов, свидетельствующих о стремлении монарха построить на земле подобие августиновского Града, следует выделить Ахенский капитулярий 802 г. Руководителям церквей и монастырей император рекомендовал жить согласно установленным правилам и обучать этому других. Строго регламентируя жизнь священников и монахов, императорские указы, тем не менее, защищали церковь от каких-либо имущественных притязаний извне. Объектом каролингской реформы стала и церковная служба. Общество той эпохи не случайно называют литургическим. Биограф Карла Эйнгард отмечал большой интерес императора к культовым церемониям, что, в частности, выражалось в его отношении к службе в Ахенской капелле (La vie, 205–206). По сути, литургия была для Карла частью того порядка, который он устанавливал в своем государстве. Считая себя компетентным не только в вопросах литургии, но и в текстах Священного Писания, Карл также участвовал в решении проблем христианской догматики. В капитулярии 809 г. года император франков авторитетно утверждал, что Святой Дух исходит не от Отца через Сына, что составляло основу Никео-Константинопольского Символа Веры, а от Отца и Сына (Карташев, 14). В круг забот Карла входили и проблемы образования, которое он рассматривал как основу возрождения церкви и франкского общества.

Таким образом, законодательная деятельность Карла Великого в целом позволяет судить, насколько глубоко Карл воспринял учение гиппонского епископа, насколько целенаправленно в политической практике государства реализовывались основные принципы его теософии.

Charlemagne — Lettre au pape Leon III, 796 an. // Charlemagne. Texte de Charlemagne et les Annales royales, les capitulaires de Charlemagne / Par Georges Tessier. Paris, 1967.

La vie — La vie de Charlemagne par Eginhard // Charlemagne. Texte de Charlemagne et les Annales royales, les capitulaires de Charlemagne / Par Georges Tessier. Paris, 1967.

Texte de Charlemagne — Premier capitulaire saxon, 775–790 an. // Charlemagne. Texte de Charlemagne et les Annales royales, les capitulaires de Charlemagne / Par Georges Tessier. Paris, 1967.

Августин Блаженный. О Граде Божьем: Соч. в 4-х т. М., 1994. Т. 4.

Бицилли П. М. Элементы средневековой культуры. — СПб., 1995.

Булл М. Истоки // История крестовых походов / Под ред. P.-С. Джонатан. М., 1998.

Вязигин А. С. Идеалы «божьего царства» в монархии Карла Великого. СПб., 1912.

Герье В. И. Августин Блаженный. М., 1910.

Дешнер К. Криминальная история христианства: В 4 кн. Кн. 1, 2. М., 1996.

Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987.

Карташев А. В. Вселенские соборы. М., 1994.

Керов В. Л. Вселенские соборы и разделение церквей. М., 1998.

Кремона К. Августин из Гиппона. М., 1998.

Посидий Каламский. Жизнь Августина // Аврелий Августин. Исповедь. М., 1997.

ЭМ — Энциклопедия мистицизма. СПб., 1997.

В. В. Зверева Аллегории в каролингской культуре на примере сочинений Рабана Мавра

В последние десятилетия в работах историков-медиевистов периодически ставится вопрос о том, каким образом современный исследователь может увидеть культуру «средневекового человека» как обладающую смыслами, «иными» по отношению к модернистскому знанию. В разных исследовательских областях происходит пересмотр устойчивых, созданных по логике рационального «века прогресса», теорий и концепций (Фридман, Спигел, Бессмертный). Такие процессы идут и в сфере изучения интеллектуальной истории Средневековья.

Большое внимание уделяется выявлению тех принципов смыслополагания, которые были присущи представителям ученой и народной культуры. В ходе анализа сочинений средневековых христианских авторов у историков возникает потребность в объяснении самой логики их письма. В этой связи можно задаться вопросом о том, из каких элементов строился текст, что представляли собой фигуры речи, часто встречающиеся в изучаемых произведениях. В настоящей статье рассмотрим одну из таких фигур речи — аллегорию.

Аллегория как риторическая фигура использовалась и трактовалась в истории интеллектуальной культуры по-разному. Думается, что в Средние века она переживала свое «золотое время». Из фигуры речи аллегория превращалась в определенный способ рассуждения, который постепенно приобретал все большее значение для христианских ученых раннего Средневековья. Попытаемся проследить, как в произведениях каролингской эпохи отразилась и усилилилась роль этого способа суждения в истолковании мира, каким образом аллегория наделялась дополнительной символической ценностью, становясь одним из важнейших приемов познания.

В сочинениях раннесредневековых авторов, для которых существовал приблизительно общий круг чтения, усматривается преемственность в воспроизведении одних и тех же норм и «единиц» знания. Проводя условную линию (например, говоря словами рукописи IX в.: «мних Феодор и аббат Адриан научили грамматика Альдхельма, Альдхельм научил Беду, Беда через Эльберта научил Алкуина, тот научил Храбана и Смарагда, тот Теодульфа, за коим следуют Хейрик, Хукбальд, Ремигий, а у последнего — многие суть ученики» (Цит. по: История всемирной литературы. С. 453)), можно заметить, что в трудах более поздних авторов значение аллегории как специфической процедуры мышления возрастает.

В этой связи обратимся к некоторым сочинениям Рабана Мавра (766/7887–856), выдающегося ученого, теолога, педагога каролингского времени. Магненций Рабан Мавр родился в Майнце; в возрасте около девяти лет он вступил в бенедиктинский монастырь в Фульде. В 802 или 806 г. он отправился в Тур, где его наставником был знаменитый теолог и писатель Алкуин. От него Рабан получил прозвание «Мавр» в память о любимом ученике Св. Бенедикта. По возвращении в Фульду он руководил монастырской школой, где преподавались грамматика, риторика, немецкий, латинский и греческий языки, и откуда впоследствии вышли многие ученые и богословы. В 825 г. Рабан Мавр стал аббатом, в 847 г. его избрали архиепископом Майнцским.

Рабан Мавр был автором разнообразных трудов (всего насчитывается до 51 его сочинения). К ним относились основанные на экзегезе Отцов церкви толкования на Св. Писание, сборники проповедей, гимнов, работы о воспитании клириков, трактаты о грамматике, о грехах и добродетелях. Деятельность Рабана Мавра исследователи нередко рассматривают как своеобразное культурное посредничество между учеными прошлого и будущего. В его произведениях сохранялись традиции христианского знания; адаптированное и переосмысленное (не на уровне базовых концепций, а в характерных деталях и в связях между топосами) оно было передано его ученикам и широко воспринято в средневековой европейской культуре.

Рассмотрим отдельные сочинения Рабана Мавра — «Аллегории ко всему Св. Писанию», энциклопедический труд «О Вселенной» и сборник фигурных стихов «О похвалах Св. Кресту».

Задолго до Рабана Мавра аллегорию как риторическую фигуру и прием экзегезы использовали в своих трудах и Отцы церкви, и ранние христианские авторы. Говоря о сущности и о роли аллегории, обращаясь к этому приему в сочинениях Рабан Мавр был мало оригинален. Однако, как кажется, важную особенность исследуемых текстов составляет именно эта черта: Рабан Мавр был склонен приводить суждения, которые уже обрели устойчивость, стали частью знания, разделяемого в культуре. В его работах воспроизводились «прописные истины» и правила, которые способствовали поддержанию традиции и закреплению нормы в понимании божественного миропорядка.

Большой интерес, на наш взгляд, вызывает то, какое место в трудах этого ученого занимала аллегория, к чему прилагался данный способ объяснения. На основе его сочинений приведем несколько примеров того, что, по мысли автора, следовало познавать при помощи аллегории.

Аллегория — фигура речи с богатой культурной традицией. В греческой и латинской литературе аллегория понималась в самом широком смысле, как иносказание, с его модификациями и разновидностями. В I в. н. э римский оратор и учитель риторики Квинтилиан относил к аллегории такое употребление слов, при котором или говорилось одно, а подразумевалось нечто иное, или в тексте имелся в виду смысл, противоположный значению слова или высказывания. В первом случае он писал об использовании метафор и загадок, во втором — об иронии, сарказме, противоречии, или пословице. Это же определение аллегории, без дополнений и изменений, приводил «учитель Средневековья» Исидор Севильский (570–636) в энциклопедическом своде знаний, в «Этимологиях» (Isidorus. I, XXXVII. 22–30).

В христианской культуре поздней Римской империи аллегория наделялась и другой функцией: она использовалась как один из способов прочтения библейского текста. Впервые четыре уровня истолкования Св. Писания — буквальный, аллегорический (типологический), тропологический (моральный), анагогический, — были выделены Иоанном Кассианом (360–435) (lohannus Cassianus. XIV. 8)[39]. В христианской литературе аллегория или типология нашла широкое применение для интерпретации ветхозаветной истории: события, описанные в книгах Ветхого Завета понимались в связи с историей после Рождества Христова; все они предрекали будущее и пророчествовали о Христе, аллегорически подразумевая историю, изложенную в Новом Завете.

Эти два понимания аллегории были соединены в сочинениях Беды Достопочтенного (672/3–735). Согласно его трактату «О фигурах и тропах», монахам следовало уметь различать в тексте Писания тропы классической риторики.

Аллегория мыслилась Бедой или как «словесная», когда в тексте обыгрывалось переносное значение слов, и сам язык использовался для передачи пророчества, или как «фактическая», когда события, описанные в тексте, «говорили» о других будущих событиях. В таком понимании Богу для того, чтобы возвестить о грядущем, служил не только язык, но и сами вещи и события.

Иными словами, для Беды существовала аллегория, понимаемая в широком смысле (или в смысле классической риторики) как иносказание, которое относилось ко всем четырем способам истолкования Писания, включая исторический (буквальный). Так, например, Беда полагал, что в сопоставлении шести дней творения и шести возрастов мира заключался буквальный смысл, который, как любое иносказание, был облечен в форму классической аллегории. Кроме того, англо-саксонский писатель различал аллегорию в более узком смысле, отождествляя ее с типологическим способом экзегезы. (Beda. De Schematibus. 11. 12).

Оговоримся еще раз, что сочинения и Августина, и Исидора, и Беды стали нормативными текстами, по которым обучались поколения клириков. Наставник Рабана Мавра, выходец из англосаксонской Британии Алкуин называл своим учителем Беду Достопочтенного. В своих рассуждениях Рабан Мавр следовал сложившимся традициям и в содержании, и в способах представления знания.

Обращает на себя внимание то, что аллегории Рабан Мавр посвятил специальный трактат. Сочинение «Аллегории ко всему Св. Писанию» было, по-видимому, написано для научения монахов чтению Библии. В нем разъяснялось, как следовало правильно понимать те или иные многозначные высказывания, которыми изобиловал текст Ветхого и Нового Заветов.

Во введении автор рассказывал о том, что представляли собой и как соотносились четыре способа интерпретации Писания. Далее главы трактата располагались в соответствии с буквами латинского алфавита. В начале каждой главы Рабан Мавр приводил список слов на ту или иную букву. Эти слова, по мнению автора, встречаясь в тексте Библии, могли составлять сложность для интерпретации, поскольку в них содержались дополнительные аллегорические значения. Таким образом, в главах каждому слову соответствовала своя статья, в которой Рабан Мавр приводил все аллегорические значения данного слова, которые ему удалось извлечь из Св. Писания и из комментариев Отцов церкви.

Так, из сочинения Рабана Мавра читатель узнавал, что «голова — это божественность Христа, ибо в Песне: «голова его — чистое золото», так что сияние божественности Христа ни с чем не сравнимо» (Rabanus Maurus. P. 883. D); что «Посох — милосердие Бога, ибо в Псалмах: «твой посох успокоит меня», то есть милосердием твоим я утешен» (Ibid. P. 872. D); что «Птица — душа человека, ибо у Иова: и птица рождается для полета», то есть чистая душа [раскрывает себя] в созерцании» (Ibid. Р. 871. С). Или, что «под именем травы понимается Христос воплощенный; Иов говорит: «ревет ли дикий осел на траве?» Осел находит траву как род человеческий обретает в вере воплощенного Христа, чего не имеет неправедный, который ревет от голода» (Ibid. Р. 950. А.).

Текст Св. Писания мыслился как многозначный, содержащий множество скрытых значений, которые надлежало извлекать читателю. Эти значения выстраивались в определенную иерархию. У матери-мудрости, писал Рабан Мавр, есть четыре дочери. Без знания о них невозможно было приблизиться к ее пониманию. «Мудрость несведущим дает напиток — молоко истории; настойчивым в вере дает пищу — хлеб аллегории; трудящимся над добрыми делами — вкусное подкрепление в тропологии; тем, кто презрением к земным делам поднят из глубины и вознесен к вершине стремлением к небесному, — дает непьянящий хмель в вине анагогии»[40]. <…> «В доме нашей души история закладывает фундамент, аллегория возводит стены, аналогия сверху строит крышу, тропология же украшает разными узорами и изнутри душевным чувством, и снаружи совершением добрых дел» (Ibid. Р. 849. А-В).

Аллегория, согласно Рабану Мавру, в отличие от лежащей на поверхности истории, «содержит в себе нечто дополнительное, что, сказанное об истине вещи, предлагает кому-либо размышления о чистоте веры, о тайнах Св. Церкви, или нынешних, или будущих, одно говоря, другое обозначая, всегда раскрывает образы и покровы». Рабан Мавр, вслед за Бедой, полагал, что аллегория могла заключаться в «фигурах или слов, или дел» (Ibid).

Таким образом, Рабан Мавр представлял читателю аллегорию как способ размышления о тексте и как путь обнаружения скрытых смыслов («аллегория в откровении веры побуждает к познанию истины» (Ibid. Р. 849. С)). При рассмотрении этого трактата можно выделить несколько характерных качеств аллегории как приема рассуждения, которые не казались странными ни автору, ни, по всей видимости, его ученикам.

Во-первых, в сочинении Рабана Мавра многократно воспроизводился один и тот же ход мысли, при котором значения одного слова или образа переносились на другой. Текст сочинения состоял из нескончаемого числа объяснений одних слов через другие. Кажется, что задачей автора было собрать исчерпывающее количество примеров, чтобы охватить по возможности все трудные случаи чтения Заветов, а также представить ученику текст Библии как неисчерпаемый и референтный по отношению к миру и к самому себе.

Во-вторых, из сочинения Рабана Мавра следовало, что одно и то же слово, указывающее на какой-либо предмет, обладало множеством значений, которые сосуществовали одновременно. Например: «Вавилон — город нечестивых, ибо у пророка: «бегите из среды Вавилона», то есть презрите нравы грешников. Вавилон — испорченный ум, ибо у пророка: «врачевали мы Вавилон, но не исцелился», то есть мы ревностно старались излечить испорченный ум, больной духовно, и он не хотел принять исцеление. Вавилон — Церковь из народов, ибо в Посланиях Петра: «Приветствует вас избранная, подобно вам, Церковь в Вавилоне», народ верный, из разных племен, обращенный в веру. Вавилон — преисподняя, ибо у Пророка: «выведу вас из Вавилона в вашу землю», то есть из ада к небесной родине» (Ibid. Р. 872. В-С).

Общее слово (в данном случае, Вавилон) относилось к вещам не-родственным (с точки зрения современного здравого смысла), к городу грешников, порочному уму, Церкви избранных, преисподней, означая каждое из них. Из приведенных примеров видно, что иногда значения одного и того же слова были прямо противоположными.

Обращает на себя внимание и то, что два различных слова или объекта могли одновременно быть в одном и том же месте, сходиться в аллегории. Что общего было, к примеру, у птицы, козленка и тростника? Все эти разные объекты и слова аллегорически обозначали Христа. В текстуальном пространстве присутствовало бесконечное разнообразие означающих при сравнительно узком круге значений, которые были связаны с Божественной историей, Церковью, добродетелями и грехами.

Кажется, что в данном случае разница с поэтическим использованием аллегории в загадках, или в стихах состояла в том, что в сочинении Рабана Мавра речь шла не о переносном, а о точном значении вещей. Сопоставляемые предметы не были «сходны» между собою, но при определенном взгляде являлись по сути одним и тем же, за счет наделенности единым смыслом.

Часто повторяющийся в текстах христианских писателей прием нахождения сходства при определении связей между вещами в мире и извлечении смыслов был весьма важным в познании божественных истин. Однако он оперировал не непосредственно с самими вещами. Внутренняя соотнесенность, сходство между предметами устанавливалось через их отсылку к универсальному хранилищу смыслов, к Писанию, заключавшему в себе всю полноту бытия. Аллегория позволяла апеллировать к Св. Тексту и переносить свойства одного «похожего» объекта на другой.

Для средневекового комментатора не существовало противоречия в том, что время в аллегорической трактовке событий двигалось как бы назад — от истории Нового Завета к ветхозаветной. Сначала было известно, что произошло после Рождества Христова; затем в тексте Ветхого Завета находились сюжеты, способные в аллегорическом прочтении «пророчествовать» о будущем. События Нового Завета, при такой оптике, можно сопоставить с печатью, которая накладывала оттиск на дела минувшего.

Каким образом, по мысли Рабана Мавра, читателю надлежало открывать аллегорический смысл, присущий высказыванию? Смыслы не изобретались произвольно; для раскрытия заложенного в Библии, существовали экзегетические труды Отцов церкви. Клирику было необходимо знать о том, как то или иное место в Писании трактовали учителя, какие аллегорические значения традиция приписывала числам и именам собственным.

Согласно автору, «когда мы слышим, что в Св. Писании говорится о [каких-либо] вещах, усердно всматриваемся, пытаясь увидеть особенности качеств, естественно присущие этим вещам…» (Ibid. Р. 850. В). По аналогии с этими свойствами следовало отыскать «дурные» или «добрые вещи», с которыми можно было сопоставить данный предмет. (Например, тростник — тонкий и гибкий; с этим качеством соотностится и уязвимость обреченного на муки Христа, и нестойкость в вере отступника).

В своем сочинении Рабан Мавр использовал еще несколько способов нахождения аллегорического смысла. Иногда в Писании содержалось прямое сравнение одного предмета с другим. Так, интерпретируя слово «Вавилон», Рабан Мавр указывал на соответствующее место из послания Св. Петра, где апостол употребил его в значении «Церковь верующих». Любое иносказание, встречающееся в Библии хотя бы один раз, заставляло комментатора впредь помнить о том, что данное слово обладало и таким аллегорическим значением. Для него не могло быть случайных, или единичных примеров употребления слов в Библии

Иногда смысл устанавливался из контекста высказываний, предшествующих той цитате, на которую ссылался автор. Однако связь между цитатой и смыслом, который извлекал автор, далеко не всегда очевидна.

Приведем следующий пример: «Бездна — это Ветхий и Новый Заветы, ибо в Псалмах: «бездна бездну призывает», то есть Ветхий Завет в предсказании святых возвещает Новый. Бездна — товарищество апостолов, ибо в Псалмах: «Бездна дала голос свой», то есть апостолы из глубины своих сердец испустили свое пророчество. Бездна — темнота какого-нибудь безбожника, ибо у Иова: «бездна говорит — не во мне она», то есть темна жизнь, [он] кричит, что нет у него терпения» (Ibid. P. 852. D).

Первое из толкований, которое давал Рабан Мавр, построено на основании сформулированного выше принципа: «качество» бездны — ее безграничность и неисчерпаемость — сопоставимы с такими же свойствами Св. Текстов. Кроме того, эта аллегория несла смысловую нагрузку, важную для средневековых комментаторов Библии: в ней подчеркивалась взаимосвязь, перекличка Ветхого и Нового Заветов. В следующем объяснении (бездна как «товарищество апостолов») отсылка к апостолам прямо не следует ни из самой цитаты, ни из контекста псалма. Иногда в библейском текста, из которого была заимствована цитата, подразумевалось нечто иное, нежели то, что усматривал в нем автор-экзегет.

Так, чтобы подкрепить мысль о том, что «бездна — темнота… безбожника» Рабан Мавр привел цитату из Книги Иова. Но в библейской фразе «бездна говорит — не во мне она» речь шла не о терпении, а о премудрости. Автор понял цитату, вырванную из контекста, как слова самого страдающего Иова, отрекшегося от Бога. В данном случае аллегорический смысл у Рабана Мавра устанавливался не по «букве» Св. Текста, а по «духу» его фрагмента. Необходимость ссылки на авторитет, поддержания высказанной идеи библейской цитатой, поиск «всего во всем» нередко заставлял автора допускать неточности, а указание соответствующего места из источника становилось почти формальным. При желании в таком обращении с текстами Писания в сочинениях Рабана Мавра можно усмотреть те черты, которые предваряли схоластические рассуждения.

Повторимся, что описанные выше черты аллегории как способа комментирования Писания во времена Рабана Мавра стали «общим местом» в христианской ученой культуре. Кажется, что этот универсальный путь извлечения смыслов стал настолько привычным и «должным», что он постепенно покинул пределы, отведенные ему правилом. Кроме Св. Текстов аллегория распространилась на другие вещи окружающего мира, получила статус важной познавательной процедуры.

Сочинение Рабана Мавра «О Вселенной» было составлено на основе трудов таких авторов, как Исидор Севильский, Беда Достопочтенный. В изучаемом тексте выделяется характерная черта, которая или отсутствовала в работах более ранних писателей, или была незначительной. В произведении Рабана Мавра способ библейской экзегезы, аллегория, переносился на объяснение всех вещей в мире. Все сущее, находящееся, по логике современного исследователя, вне Писания, было способно приобрести форму вещей-в-тексте, и прочитываться как наделенное аллегорическим значением. Для Рабана Мавра не существовало такой области, к которой были бы непреложимы законы чтения Св. Текста.

При этом каролингского ученого не слишком интересовало «точное» знание о причинах того или иного природного явления, об устройстве космоса, земных и небесных тел, то есть все то, на чем сосредоточивалось внимание его предшественников. В свое время Августин посвятил отдельное сочинение буквальному толкованию Книги Бытия. Для ранних христианских писателей важный вопрос заключался в том, как объяснить порядок мироздания, следуя Библии и, одновременно, не противореча авторитетным теориям античных философов-язычников. В трудах Рабана Мавра была представлена завершенная христианская картина мира. Сведения о «механике» природы являлись в ней необязательными; несравнимо более ценным считалось установление связей между вещами и их высшими духовными смыслами.

Так, повествуя о том, что представляет собой снег, Рабан Мавр писал: «снег — от тучи, откуда приходит, называется и иногда значит белизну правосудия: "Омой меня и буду белее снега"…» (Rabattus Maurus. De Universo. XI. 15. P. 326. В). Рассказывая о дожде автор замечал, что он «рождается из испарений земли и моря… Означают дожди или ливни небесные дары…» (Ibid. XI. 14. Р. 325. С).

В сочинении «О Вселенной» многое было заимствовано из «Этимологий» Исидора Севильского. Однако Рабана Мавра не устраивало только этимологическое объяснение какого-либо предмета. По мысли автора оно давало ключ к пониманию вещи (поскольку вещь и слово рассматривались в их слитности, и сущность была зашифрована в имени), но не составляло исчерпывающего знания о предмете.

Показательный пример содержится в главах трактата, посвященных человеку. Первые абзацы текста были дословно взяты из труда Исидора. «Natura» («природа») происходила от «nasci» («рождаться»), поскольку даровала всем жизнь, «homo» («человек») — от «humus» («прах»), так как человек создан из праха земного и т. п. Но этимологического объяснения было недостаточно, и последующие пространные рассуждения Рабан Мавр выстраивал по-другому. Каждой части тела и способности человека автор подыскивал аллегорическое объяснение. В тексте выстраивалась своеобразная «аллегорическая антропология»: «стоять — для человека означает быть настойчивым в вере, так как у апостола: «стойте в вере». Ходить — стремиться к Богу, ибо в Псалмах: «и буду ходить свободно». Сидеть — смиренно покоиться в Боге, ибо в Евангелии: «Вы — да сидите в городе», и в Книге Царств Давидом сказано: «Сидел перед Господом». Лежать — или порокам, или искушениям поддаваться. Ибо читаем в Евангелии: «и нашла его лежащим в постели»…» (Ibid. VI. 1, 2. P. 178. D). В том случае, если отдельные цитаты из Библии противоречили друг другу, ученый проявлял большую изобретательность в согласовании несочетаемых точек зрения. (См.: Мельникова. С. 79–80).

В трудах предшественников Рабана Мавра (например, в книгах Беды) познание вещи происходило через изучение «причин и семян», заложенных в ней Богом от начала мира. При таком способе построения умозаключений, как у каролингского автора, суть предмета мыслилась отдельно от него самого. Но вещи не существовали отдельно, сами по себе. Они соотносились с универсальной осью, с высшим уровнем смыслов, и это гарантировало миру постоянство. Согласно такой логике, познающему человеку требовался особый «мост», процедура перехода между вещью и ее небесным смыслом. Эту возможность давало установление аллегорической связи. Вероятно поэтому аллегория становилась все более распространенным и востребованным приемом рассуждения.

Во времена Рабана Мавра в ученой среде была развита культура иносказания. Представление о том, что Бог сокрыл мистические значения в вещах, в числах, именах, подталкивало христианского писателя не только к их нахождению, но и к попыткам воспроизвести такой способ презентации знания. Характерный пример дают раннесредневековые загадки. Под влиянием ирландских и англосаксонских учителей[41], и в частности, благодаря Алкуину, в каролингской культуре жанр загадок сделался неотъемлемой составляющей процесса обучения.

В диалогах Алкуина иносказания постепенно усложнялись, так что от простых вещей ученик восходил к более трудным обобщениям. «Пиппин: «что такое ветер? — Алкуин. Движение воздуха, волнение воды, осушение земли. — П.: Что такое земля? — А.: Мать рождающихся, кормилица живущих, келья жизни, пожирательница всего». <…> «А.: …Я видел, как мертвое родило живое, и дыхание живого истребило мертвое. — П.: От трения дерева рождается огонь, пожирающий дерево. — А.: Так.» (Словопрение. 55, 56, 86). В загадках привычные вещи представали как неизвестные, странные; само иносказание часто облекалось в сложную литературную форму. Использование такого языка для повествования о мире указывало на причастность человека к знанию божественных тайн.

В этом контексте может прочитываться сочинение Рабана Мавра «О похвалах Св. Кресту». Форма этого текста — фигурные стихи — непривычна для современного взгляда. В произведении содержалось двадцать восемь «фигур» из хитроумно составленных стихов, рисунков и прозаических комментариев к ним. В каждом стихотворении воспевались или таинства веры, или «мистические числа» ангелов, добродетелей, даров Св. Духа или четырех элементов, времен года, сторон света и четверых евангелистов, или месяцев, ветров, имен Адама, Моисея и т. п. Стихи были сочинены и записаны так, что буквы, лежавшие на пересечении определенных строк и столбцов, обведенные нужным контуром, складывались в зашифрованное слово, или во фразу, которая читалась, как палиндром. За ними следовали комментарии, в которых автор разъяснял глубинный смысл поэтического фрагмента и показывал, как устроены «фигуры». Подобная организация текста должна была, по мысли автора, обнаружить «силу и достоинство вещей» (Rabanus Maurus. De Laudibus).

Подобный жанр был достаточно распространенным во времена Рабана Мавра. Фигурные стихи использовались для обучения; умение их составлять и прочитывать воспринималось как знак принадлежности к определенной ученой традиции, школе.

В фигурных стихах происходило соединение вербального и визуального, текста и изображения. В сочинении Рабана Мавра аллегория приобретала черты художественного образа. Универсум в его неисчислимых проявлениях мог быть вплетен в буквы, из которых складывался рисунок, знак. Так все в природном мире принимало форму текста, подчинялось его игре, аллегорическому узнаванию и интерпретации. В культуре иносказания такая форма сочинения обладала определенной символической ценностью. Сложность, изобретательность, с которой автор одновременно скрывал и обнаруживал тайный мистический смысл, содержала напоминание о божественном премудром устройстве мира и о Св. Тексте, со спрятанными в нем смыслами, которые открывались искусному в истолкованиях.

Источники

Beda Venerabilis. De Schematibus et Tropis // Patrologiae cursus complétas. Ser. latina / Ed. Migne. T. 90.

lohannus Cassianus. Collationes // Patrologiae cursus complétas. Ser. latina / Ed. Migne. T. XLIX.

Isidorus Hispalensis. Etymologiae, sive origines libri XX Scriptaram // Patrologiae cursus complétas. Ser. latina / Ed. Migne. T. LXXXIII.

Rabanus Maurus. Allegoriae in Universam Sacram Scriptaram // Patrologiae cursus complétas. Ser. latina / Ed. Migne. T. CXII.

Rabanus Maurus. De Universo // Patrologiae cursus complétas. Ser. latina / Ed. Migne. T. CXI.

Rabanus Maurus. De Laudibus Sanctae Crucis // Patrologiae cursus complétas. Ser. latina / Ed. Migne. T. CVII.

Августин. О Книге Бытия // Творения Блаженного Августина Епископа Иппонийского. Киев, 1911.

История всемирной литературы. М., 1984. Т. 2.

Словопрение высокороднейшего юноши Пипина с Альбином Схоластиком // Антология педагогической мысли христианского Средневековья / Ред. В. Г. Безрогое, О. И. Варьяш. М., 1994. Т. 1.

Литература

Brandt W. J. The Shape of Mediaeval History. New Haven, London, 1966.

Carolingian Culture: Emulation and Innovation / Ed. R. McKitterick. Cambridge, 1994.

MacQueen J. Allegory. Bristol, 1978.

Бессмертный Ю. Л. Иная история (Вместо послесловия к статье П. Фридмана и Г. Спигел) // Казус. М., 2000.

Мельникова Е. А. Образ мира. Географические представления в Западной и Северной Европе V–XIV века. М., 1998.

Фридман П., Спигел Г. Иное Средневековье в новейшей американской медиевистике // Казус. М., 2000.

О. В. Ауров Рядом с каролингским миром: германский аллод в VIII–X вв

Одним из самых важных вопросов, привлекающих внимание историков многих поколений, является вопрос о соотношении общего и оригинального в исторических судьбах отдельных народов и государств. Этот вопрос несомненно относится к числу «вечных», и не имеет однозначного решения, особенно если речь идёт о решающих, поворотных эпохах. Именно такой была эпоха Карла Великого, когда сформировались многие основы западноевропейской общественной специфики, характерной для Средневековья.

Действительно, с родом Каролингов, к которому принадлежал и Карл Великий, связано становление принципиально новой модели организации общества и власти, возникшей на обломках римского мира. В основе этой модели лежали, с одной стороны, традиционные германские структуры, и, прежде всего, институт лично зависимых воинов-вассов, а с другой — унаследованная от Рима и трансформированная применительно к требованиям времени христианская церковь. Практика передачи монастырских владений[42] в держание королевским «верным» (впоследствии наиболее общим наименованием станет «вассал») способствовала формированию отрядов хорошо вооружённых воинов-конников, связанных с королями жёсткими узами личной верности, вытеснивших плохо обученные и малодисциплинированные контингенты воинов-ополченцев. В опоре на церковь и вассалитет Каролингам удалось укрепить королевскую власть и создать предпосылки для возникновения новой великой империи Запада.

Однако даже в период своего наибольшего могущества каролингская держава не включала всех земель бывшей Западной Римской империи. У её границ продолжал существовать ряд государств, у истоков которых также стояли римский и германский миры. Так, западнее отвоёванной франками «Испанской марки», в горах Астурии, ещё в начале VIII в. возникло небольшое Астурийское (с середины IX в. — Астуро-Леонское) королевство — осколок разгромленной арабами вестготской монархии. Астурийская знать в основном состояла из потомков вестготской аристократии, тем более, что в составе королевства вскоре оказались наиболее германизированные районы полуострова, прежде всего Галисия. Остальную часть населения составляли местные романизированные народы — астуры, кантабры, галисийцы.

Таким образом, на территории Астурийского королевства, как и во франкской Галлии, сложился комплекс романских и германских начал. Разумеется, сформировавшийся здесь тип организации общества и власти значительно отличался от каролингского. Однако сколь принципиальны были эти отличия? Касались ли они лишь форм или затрагивали саму суть явлений? Для ответа на эти вопросы обратимся к истории одного из ключевых элементов традиционной германской системы военной организации. Будучи территориальной по своему характеру, она объединяла воинов-землевладельцев, владения которых (у франков они именовались «аллодами»), с одной стороны, определяли принадлежность их хозяев к определённому военному округу («сотне»), а с другой — обеспечивали последним возможность вооружаться за собственный счёт.

Правда, само понятие «alodum» («alodium») не употребляется в астурийских источниках, однако и за Пиренеями оно отнюдь не было единственным. Даже в законах самих франков — «Салической Правде» — это понятие употребляется лишь однажды — в названии LIX-го титула («De alodis»), а в остальной части того же закона использован латинский термин «hereditas» — «наследство», «наследственное владение», на что давно обращали внимание как зарубежные (Н. Д. Фюстель де Куланж), так и отечественные (Н. П. Грацианский) исследователи: [Lex Salica, tit. LIX: ] «De alodis»: «1… ipsa in hereditatem succédât. 2… ipsi in hereditatem succédant. 3… soror matris in hereditatem succédât. Add. I… sororis fratres accédant in hereditate. 4… ille in hereditatem succédât. 5. De terra vero nulla in muliere hereditas non pertenebit, sed ad virilem sexum, qui fratres fuerunt, tota terra perteneat.» (Здесь и далее выделено нами. — О. А.).

В том же значении понятие «hereditas» используется и в других варварских правдах. Особенно показательно содержание 37-го титула законов тюрингов. Вступление в наследственные права символически отображается там актом вручением копья и, следовательно, одновременно подразумевает акт включения человека в число полноправных мужчин-воинов: [Lex Thuringorum, 34:] «Usque ad quintam generationem patema generatio succédât. Post quintam autem filia ex toto, sive de patris, sive de matris parte in hereditatem succédât; et tune demum hereditas ad fusum a lancea transeat.» Таким же образом «наследство» («hereditas») передавалось и у франков. Об этом свидетельствует один из фрагментов «Истории франков» Григория Турского: именно через вручение пики («hasta») передаёт племяннику Хильдеберту свои права на власть король Гунтрамн (525–592) [Hist. Franc. VII, 33]. Это описание уникально: правовой ритуал, будучи элементом повседневной жизни, крайне редко отражался средневековыми источниками.

Как видно из приведённого фрагмента, аллодиальными владениями обладали все категории воинов, включая знать и самого короля. Исследователю истории франкской знати Ф. Ирзиглеру удалось обобщить многочисленные примеры такого рода, в том числе касающиеся династии Пипинидов-Арнульфингов-Каролингов. По его данным, крупные аллоды меровингской знати приобретались в результате актов наследования, покупки, овладения в результате колонизации или даже насильственного присвоения и составляли имущественную основу господства аристократии в раннефранкском обществе. Не случайно известный русский медиевист Д. Н. Егоров предлагал переводить франскское «alodum» как «вотчина».

В Испании одно из первых упоминаний термина «hereditas» в интересующем нас значении встречается в тексте «Жития св. Фруктуоза, епископа Браккары» (VII в.). Под ним подразумеваются крупная вотчина, которую святой получил в наследство от отца — герцога из королевского рода, и на землях которой основал целый монастырь. Показательно также, что дядя святого попытался добиться от короля уступки ему этого владения на том основании, что он, в отличие от племянника, ставшего монахом, будет ходить в королевское войско: [Vita S. Fruct.: Col. 461:] «… ut ejusdem pars hereditatis a sancto monasterio auferretur, et illi quasi pro exercenda publica expeditione conferretur».

Как видим, основные черты статуса аллодиальных владений вестготской и франкской знати меровингского времени совпадали. Арабское завоевание, отрезавшее христианские земли от наиболее романизированных территорий полуострова, должно было способствовать проявлению германских черт, ранее скрытых внешней романской оболочкой. Не случайно «hereditates» часто упоминаются в документах астурийского времени, выступая в качестве материальной основы власти германизированной астурийской знати и самих королей. Как явствует из текстов, этот тип крупных владений представлен во всех частях королевства [DEPA-II: Р. 260, doc. п. 161 (а. 899, Port.); DCL: Р. 67, doc. п. 10 (а. 917, Leon); BGC: Р. 46, doc. п. 39 (а. 963, V. Cast.); CD Ona: P. 8, doc. n. 5 (a. 967, V. Cast.) etc.]. Продолжая традицию испано-готской знати, короли и аристократия основывали в своих владениях частные церкви и монастыри и наделяли их землями на правах «hereditates» (нередко эти земли передавались вместе с зависимыми людьми): [CD Ona: P. 7, doc. n. 4 (a. 944, V. Cast.):] «… placuit nobis… ut uinderemus tibi… Silbano abbati uel ad fratribus tuis, ecclesia propria nostra… cum sua hereditate…» (см. также: DEPA-I: P. 317, doc. n. 78 (a. 863, V. Cast.); DCL: P. 51, doc. n. 6 (a. 915, Leon) etc).

Кроме вотчин, в Астуро-Леонском королевстве, как и в меровингской Галлии, наряду с крупными владениями знати существовала целая система мелких и средних владений (владельцы последних могли иметь нескольких рабов) [DEPA-I: Р. 145, doc. n. 26 (а. 817? Gal.): «… mea propria hereditate que habeo in riba de Mandeo… siue seruos et libertos de omnibus ipsis uillis…» etc.]; их аллодиальный характер убедительно обоснован О. И. Варьяш. Вслед за ней мы можем констатировать чётко выраженный свободный характер «hereditates». Он выражался прежде всего в полной свободе распоряжения такими землями (купля и продажа, дарение, передача по наследству), причём все эти действия не были сопряжены с какими-либо изменениями в социальном статусе контрагентов. В этом смысле характер владельческих прав мелких и средних владельцев ничем не отличался от соответствующих прав знати и самого короля.

Следует ли из этого, что по своему правовому статусу мелкие и средние владения вообще не отличались от владений аристократии? Для ответа на этот вопрос следует обратить особое внимание на понятие, тесно связанное с самой сутью правовой концепции «hereditas» и в равной степени применяемое к владельческим правам всех групп обладателей «hereditates». Речь идёт о понятии «пресура» («presuria»), которое достаточно часто упоминается в документах VIII — Х вв. в качестве источника прав на обладание «наследственными владениями» самого разного масштаба [Пресуры знати: DEPA-I: Р. 263, doc. n. 60 (а. 854, Leon); DEPA-II: P. 53, doc. n. 95 (a. 870, Port.); P. 127–129, doc. n. 120 (878, Astur.). CDSa-hag.: P. 108, doc. n. 77 (a. 941, Leon); P. 325, doc. n. 272 (a. 973, Leon) etc. BGC: P. 44, doc. n. 37 (a. 955 (?), V. Cast.). Пресуры духовных лиц: DEPA-I: P. 156–157, doc. n. 30 (a. 822, V. Cast.); P. 248, doc. n. 55 (a. 853, V. Cast.) etc. DEPA-II: P. 89, doc. n. 107 (a. 874, Leon); P. 127–129, doc. n. 120 (a. 878, Astur.); P. 145, doc. n. 127 (a. 883, Gal), etc. Пресуры незнатных людей: DEPA-I: P. 164, doc. n. 32 (a. 826, V. Cast.). См. также: DEPA-II: P. 53, doc. n. 95 (a. 870, Port.); P. 112, doc. n. 117 (a. 877, Gal.); P. 127, doc. n. 120 (a. 878, Astur.) etc. DCL: P. 172, doc. n. 68 (a. 921, Leon) etc. CDSahag.: P. 88, doc. n. 56 (a. 934, Leon) etc.] Земли, приобретённые путём пресуры, впоследствии могли становится объектами купли и продажи, дарения, наследования и т. д., то есть приобретали все черты свободного владения — «hereditas».

Вопрос о содержании термина «presura» до настоящего времени остаётся дискуссионным. Все существующие точки зрения могут быть сведены к двум основным позициям. Первая из них наиболее полно отражена прежде всего в работах В.-Д. Ланге и Й. Пьеля. Исходя главным образом из этимологических наблюдений (позднелат. «presura», к которой восходит класс, лат. «adprehendere» — «брать», «захватывать»), они рассматривали пресуру как насильственный захват, рождавший владельческие права захватчика.

Вторая, много более распространённая точка зрения восходит к тезису о запустении долины реки Дуэро, примыкавшей с юга к границам Астуро-Леонского королевства, выдвинутому в XIX в. историком А. Эркулану. В XX в. на основе этого тезиса сформировался взгляд на «пресуру» как процесс хозяйственного освоения пустующих земель — «scalidum»; соответственно, само действие по расчистке территории должно было выражаться глаголами «stirpare» и «scalidare». Отсюда выводилось, что долина Дуэро была заселена по преимуществу крестьянами, освоившими и, на этом основании, присвоившими пустующие земли (Л. Домингес Гиларте, И. де-ла-Конча-и-Мартинес, А. Флориано, К. Санчес-Альборнос и др.).

Наиболее уязвимым в означенной концепции оказался тезис о запустении долины Дуэро: он никогда не разделялся всеми исследователями (в частности П. Давидом и Р. Менендесом Пидалем). Ныне их доводы следует дополнить данными археологии, свидетельствующими, что район Дуэро никогда не был полностью оставлен жителями, а его освоение в VIII–Х вв. носило планомерный характер, лишённый черт спонтанности и хаотичности, свойственных частной инициативе мелких собственников.

Мы придерживаемся первой из изложенных точек зрения. Следует учитывать, что, во-первых, глагол «adprehendere» и его производные в актах VIII–X вв. обозначают преимущественно насильственные действия. Так, в санкциях грамот он нередко прямо подразумевает изъятие владений у лиц, нарушивших свои обязательства: [DEPA-II: Р. 51, doc. n. 94 (869, Gal.)]: «Et si aliquis omo de parte nostra ad uos ad inrumpendum benerit… abeas potestatem adprendere de nos ipsa terra.» (см. также: Ibid., P. 157, doc. n. 132 (a. 884, V. Cast.); Ibid., P. 223, doc. n. 154 (a. 897, Leon); Samp. AD: P. 445–446, doc. n. 1 (a. 977, Leon) etc). Во-вторых, в некоторых документах характер пресуры как чисто военной акции, следствием которой становился раздел захваченных земель между участниками похода, является очевидным. Речь идёт о так называемых «пресурах с рогом и знаменем»: акт установления знамени короля и сигнал рога можно связать лишь с публичным объявлением участником похода, совершившим захват земельного участка, факта установления им владельческих прав: [DEPA-II: Р. 59, doc. n. 97 (а. 870, Port.):] «… ilia hereditate… que habuimus de presuria que preserunt nostros priores cum cornu et aluende de rege, et habuimus VI-a de ipsa uilla que habuimus per particione…» (см. также: DEPA-II: P. 53, doc. n. 95 (a. 870, Port.)).

Показательны и случаи употребления термина «presura» и глагольных форм «prendere» или «presere» для обозначения акта насильственной конфискации владений мятежников. Наконец, понятия «presura», «presa» и связанные с ними глагольные формы нередко обозначают акт прямого отвоевания земель, занятых маврами, в ходе военных экспедиций, организованных и возглавляемых королём или знатью: [DEPA-I: Р. 263, doc. n. 60 (а. 854, Astur.):] «Ego… rex Ordonius in Obeto, ad populando Astorica… confirmo tiui Purello, et filiis tuis, uilla per ubi primiter adprestiti, cum tuos calterios et cruces, ante alios omines… pro que masdastis ipsos mauros in Riuo de Donna quando tuo filio Flazino presserunt.» (см. также: DEPA-II: P. 128, doc. n. 120 (a. 878, Astur.); Ibid., P. 53, doc. n. 95 (a. 870, Port.); Ibid., P. 377, doc. n. 196 (a. 909, Gal.) etc). Заметим, что употребление этих и подобных форм нередко связано с упоминаниями о воинах разных категорий («priores», «forciores», «guar-diatores»), выступавшими в качестве равноправных участников процесса захвата — пресоров («presores»). При этом, захватчик превращался в полноправного обладателя «hereditas» — «наследственного владения»: [CDSahag.: Р. 104, doc. n. 72 (а. 938, Leon):] «… et habuimus istum bustum de presura de guardiatores Froila et Latecio…» (см. также: Ibid., P. 105, doc. n. 74 (a. 939, Leon); DEPA-II: P. 59, doc. n. 97 (a. 907, Port.); Samp.: AD: P. 463, doc. n. 8 (a. 1008 (событие произошло в конце X в. — О. A.), Leon) etc).

Третья группа аргументов касается понятия «scalidum» и производных от него форм. Прежде всего заметим, что средневековое «scalidum» восходит к классической форме «squalidus». Исидор Севильский трактовал понятие «squalidus ager» как «заброшенный земельный участок», a «terra squalida» — как «необрабатываемая земля», в противоположность обрабатываемой («tellus») [Etym. 15, 13, 13; Diff. I, 552]. Очевидно, что он имел в виду землю не столько необработанную, сколько не имеющую хозяина, заброшенную. Это значение чётко прослеживается и в наших документах. Так, в одной леонской грамоте конца IX в. видим: «uillarem… desqualido adprehendisti nemine possidente» — «виллу… [которой] овладел заброшенной, не находящейся в чьей-либо власти». Таким образом, перед нами оккупация пустующей земли, а не хозяйственное освоение как таковое.

Более того. Приобретение владений «de scalido» в наших документах нередко совершают люди очень высокого статуса, которые априори не могли заниматься расчистками самостоятельно. Показателен уже примерный перечень их имён: король Альфонсо III, епископы Индискло и Фредульф, легендарный граф Кастилии Фернан Гонсалес и др. Заметим, что пресура «de scalido» иногда выступает прямо сопряжённой с актом военного захвата. Так, Альфонсо III овладел одной виллой в Кастилии «de squalido de gente barbarica manu propia…», то есть в ходе военной кампании: [DEPA-II: Р. 377, doc. п. 196 (а. 909, V. Cast.):] «… [u]illa… secundum nos illut de squalido de gente barbarica manu propria cum pueris nostris adprehendimus tam cultum quam etiam et incultum ab integro.» (см. также: Ibid., P. 128, doc. n. 120 (a. 878, GaL); Ibid., P. 208, doc. n. 150 (a. 895, V. Cast.); Ibid., P. 103, doc. n. 112 (a. 875, Leon); BGC: P. 280, doc. n. 262 (a. 968, V. Cast.); DCL, P. 414, doc. n. 342 (a. 989, Leon) etc).

Что касается глагольных форм «scalidare» («squalidare», «excalidare», «escalidare»), производных от «scalidum», то к их объяснению можно подойти, приняв во внимание формулу «aprehendere (prendere) de scalido». Получается, что если под «scalidum» подразумевалась земля, лишённая владельца, то действие, отражённое глаголом «scalidare», должно было быть установлением владельческих прав на неё, то есть оккупацией в собственном смысле: DEPA-I: Р. 156, doc. n. 30 (а. 822, V. Cast.): «… mea hereditate… terris quod ego scalidaui uel a me aplicaui…» (см. также: Ibid., P. 211, doc. n. 46 (a. 842, Gal.); Ibid., P. 248, doc. n. 55 (a. 853, Cast.); DEPA-II: P. 206, doc. n. 149 (a. 895, Leon); DCL: P. 182, doc. n. 75 (a. 931, Leon); BGC: P. 6, doc. n. 4 (a. 944, V. Cast.) etc.).

Картина именно такой оккупации восстанавливается на основе данных кастильской грамоты середины X в., в тексте которой содержится интересный понятийный ряд, обозначающий комплекс однородных действий: «… prehendere vel scadare aut scalidare…» Первое из этих понятий означает проведение собственно пресуры-захвата («prehendere»), третье подразумевает занятие «scalidum», то есть участков, не имеющих владельца, что подтверждается определениями «in locum heremum» и «sicut antiqua gens derelinquerunt». Второе («scadare»), слово нелатинского происхождения, может быть объяснено лишь как производное от готского «scadan» («skaidan») — «разделение», «отделение» (по-видимому, имеется в виду раздел захваченной территории между захватчиками): [BGC: Р. 44, doc. п. 37 (а. 955, V. Cast.):] «… parentibus meis in locum heremum prehendere vel scadare aut scalidare potuerunt, sicut antiqua gens dereliquerunt.» Подобное использование термина готского происхождения не имеет аналогов, но вполне сочетается с выводами о германских истоках астурийской «hereditas».

При ближайшем рассмотрении доводы наших оппонентов оказываются основанными лишь на данных одного документа: «…terras de iscalita factum est [var.: seu] calidum, et de monte fecimus campum.» [DEPA-I: P. 197, doc. n. 42 (836, V. Cast.).]. Но его содержание отнюдь не однозначно. Оно вполне может быть понято как описание ряда последовательных действий: (1) «terras de iscalta factum est calidum…» — собственно установление владельческих прав и (2) «… et de monte fecimus campum» — расчистка и распашка нови. Таким образом, и здесь хозяйственное обустройство земли выступает как следствие акта апроприации, а не как его основание. Заметим, что преодоление трудностей, связанных с обустройством пустующих территорий, вообще едва ли было под силу действующим в одиночку мелким землевладельцам. Оно требовало жёсткой организации, и в роли такого организатора чаще всего выступало духовенство: [DEPA-I: Р. 156, doc. п. 30 (а. 822, V. Cast.):] «Abitus abba» (см. также: Ibid., P. 176, doc. n. 37 (a. 829, V. Cast.): «Ego Ualerianus una cum patri meo Teodarium et meos gasalianes (братией — O. A.)»; P. 211, doc. n. 46 (a. 842, Gai.): «…domnus Senior abbas…» etc).

Четвёртая и последняя группа замечаний касается понятия «stirps» и производных от него форм — «stirpare» и «extirpe». Наши предшественники в своих трактовках этих терминов исходили из изначального значения слова «stirps» — «корень». Поэтому «stirpare» переводилось как «корчевать». Однако мы считаем, что соответствующие случаи требуют более детального разбора.

Многозначность отмеченных понятий прослеживается прежде всего на примере позднелатинской глагольной формы «stirpare». В ряде случаев её употребление связано с простой опиской писца, спутавшего форму «stirpare» с внешне похожим, но и имеющим совершенно иное значение глаголом «stipare» («заполнять», «наполнять»). Этот глагол выступает как синоним понятия «populare» («заселять», «осваивать»). При этом процесс заселения виллы зависимыми людьми («familia») выглядит как прямое следствие пресуры: «villa… de mea praessura stipata de mea familia» [DEPA-I: P. 49–51, doc. n. 5; Ibid., P. 41, doc, n. 4.].

Вторая группа значений связана с употреблением формы «ех stirpe» (вариант: «extirpe»). Все известные нам случаи использования этой формы объединяет указание на изначальность совершённого акта (заметим, что классическое «stirps» имело и значение «начало»): [DEPA-I: Р. 95, doc. n. 16 (V. Cast.):] «… et omnes nostras presuras quam… accepimus… ibi plantavimus extirpe ipsas baselicas…». Здесь напрашивается сравнение с аналогичным употреблением слова «radix» («корень») в том же значении указания на «изначальность»: DEPA-I: Р. 49, doc. n. 5 (Gal.): «monasterium… quod… ex radice fundamentavi») (см. также: DEPA-I: P. 49, doc. n. 5 (Gal.); Ibid., P. 112, doc. n. 21 (a. 807, V. Cast.). DEPA-II: DEPA-I: P. 112, doc. n. 21 (a. 807, V. Cast.) (гендиадиз «extirpe radice»); Ibid., P. 241, doc. n. 158 (a. 899, Port.); Ibid., P. 270, doc. n. 165 (Gai.)).

Наиболее ясно это значение прослеживается в документе, датированном 899 г.: Альфонсо III Великий передаёт несколько вилл епархии Сантьяго-де-Компостела. Прежде эти виллы находились в собственности некоего Пелагия, сына Петра, который по королевскому приказанию овладел ими путём пресуры и, таким образом, был их первым владельцем, а уж затем король получил их в результате обмена: «villam… quam nuper Pelagius filius Petri per nostram ordinationem extirpe prehendidit, et nos illam ex eo per conmutationem accepimus.» Характерно, что в качестве синонима выражения «ex stirpe» использовалось и выражение «ex radice» (где «radix» — «корень», «начало»). В свою очередь, это позволяет объяснить словоупотребление «extirpe radice» как простой гендиадиз.

Наконец, совершенно особое значение имеют выражения «de stirpe» и «ad stirpem». Отметим, что даже А. Флориано не решился в данном случае переводить их как «корчевье», а предложил иное значение — «род», «родственное сообщество». В силу важности этого вопроса для дальнейшего рассуждения остановимся на нём подробнее. В классической латыни термин «stirps» мог обозначать широкую гамму родственных сообществ — от семьи до рода. Последнее значение («род») в целом прослеживается и в наших источниках, однако требует определённого уточнения, поскольку для обозначения рода широко употреблялось также понятие «prosapia». В наших актах в последнем случае понимался род в широком смысле, подразумевавшем не только ныне живущих сородичей, но и предков (известно, в какой мере родовая традиция определяла статус свободного человека): [DEPA-II: Р. 171, doc. n. 139 (а. 887, Gal.):] «… te sponsam mihi ex digna prosapia spondere malui…» (cм. также: Cron. Alf. III, P. 155: «… ex regia prosapia…»; Chon. Samp., P. 277 etc).

Что же касается термина «stirps», то под ним (по-видимому, уже в испано-готский период) подразумевался род как конкретный коллектив, как реальное сообщество сородичей: [Samp. AD: P. 467, doc. n. 10 (a. 1018, Leon):] «… uxorem… de stirpe bonorum omnium.» (см. также: Carmen in Sisenandum regem. // PL, Vol. 87, Col. 1129; Carmen ad quemdam diaconum. // Ibid., Col. 1129 etc). В противном случае нельзя объяснить встречающиеся в наших документах выражения типа «… ad (то есть для! — О. A.) stirpem adprehendimus» [DEPA-II: P. 270, doc. n. 165 (Gai.)]. К тому же факт существования подобного родственного сообщества, проживающего на ограниченной территории, в пределах которой расположены их «hereditates», имеет и иные подтверждения: при описании границ владений нередко упоминается о том, что земли по-соседству принадлежат близким родственникам. Нередко родственники упоминаются как совладельцы: [DEPA-I: Р. 295, doc. n. 68 (а. 858, Gal.):] «…omnem meam hereditatem integram quam habeo in uilla ubi pater meus Christoualus habitauit siue tionis mei… habitauerunt…» (cm. также: DEPA-I: P. 99, doc. n. 17 (a. 803, Gai.); Ibid., P. 240, doc. n. 52 (a. 847, Leon); DEPA-II: P. 131, doc. n. 121 (a. 878, Astur.); Ibid., P. 169, doc. n. 138 (a. 887, Astur.); Ibid., P. 285, doc. n. 170 (a. 904, Port.); DCL: P. 183, doc. n. 76 (a. 932, Leon); BGC: P. 38, doc. n. 32 (964, V. Cast.) etc).

Несомненно, необходимость поддержания тесных родственных взаимосвязей диктовалась потребностью во взаимопомощи. Судя по данным наших актов, речь шла прежде всего о взаимовыручке при защите жизни и имущества сородича, что вполне объяснимо: слабость государственной власти не позволяла ей выступать в роли надёжного гаранта владельческих прав отдельного (тем более — незнатного) человека. Именно поэтому астуро-леонское общество предстаёт разделённым на кланы, нередко вступающие в ожесточённые столкновения. Сведения, имеющиеся на этот счёт, можно разделить на три группы:

1. Тексты так называемых «монашеских пактов» — договоров между настоятелем и братией, дававшие начало обителям. Как известно, имущество, переданное монастырю в качестве вклада, не подлежало возврату даже в случае выхода его бывшего владельца из обители. Поэтому бывшие владельцы пытались вернуть пожертвованное насильственным путём. В таких попытках именно родственники («consanguinei», «propinqui»), наряду с «друзьями» («amici»), нападали на монастыри, поддерживая ущемлённых сородичей: [DEPA-I: Р. 146:] «Quod si aliquis ex nobis contra regulam uel tuum preceptum… cum propinquis, amicis uel consanguineis, more seculare dilapsus a régula reprocaciter uindicare uoluerit, gladiis et fustibus monasterio ifestus accesserit…».

2. Данные, говорящие о том, что человек, лишённый поддержки родственников, превращался в изгоя, не способного защитить ни свою жизнь, ни своё имущество. Здесь можно напомнить биографию жившего на рубеже X–XI вв. Сампиро, ставшего к концу жизни епископом Асторги и известным писателем. Как явствует из его завещания (1042 г.), он был уроженцем окрестностей города Нуманции. Но после набега мавров все его родные были перебиты. Лишённый родственной поддержки, Сампиро вынужден был уйти в Леон и стать зависимым человеком короля Беремунда II: [Samp. AD: P. 476–477, doc. n. XIV (a. 1042, Astorga):]» … fui ad [] nobis ereditarius [] nec [] parentum meorum auidaberunt, et ego pecator sub gladio et timendo mortis periculo euasi captiuidatem ad gens ismaheliarum, et per uirtutem Domini exiui [] Numantie et di[] (per)cusi fuerunt in ore gladie, seu et omnia mea quantum iuri meo abui et aucmentaui… (etc.)».

3. Главные для нас упоминания о пресурах, связанных с захватом и последующим разделом земель, изъятых у ранее владевшего ими клана («de stirpe antico») (заметим: такие земли всегда предстают освоенными, с чётко обозначенными границами владений, и порой противопоставляются бесхозным землям — «scalidum»): DEPA-I: Р. 88, doc. п. 13 (а. 787, Gal.): «… villa… que prendimus de stirpe antiquo… per terminos antiquos, ex omne circuita.» etc. (cp.: BGC: P. 280, doc. n. 262 (a. 968 (?), V. Cast.): «… de stirpiter et de scalido.»).

Остаётся заметить, термин «stirps» в рассмотренном нами значении и в неразрывной связи с понятием аллод употребляется и в одной из поздних версий «Салической правды». Именно он подразумевает все ветви родственного сообщества, в рамках которого, в соответствии с обычаем, и осуществлялась передача аллодиальных владений по наследству: [Lex Sal., LIX: ] «Sed ubi inter nepotes aut pronepotes post longum tempus de alode terrae contentio suscitatur, non per stirpes, sed per capita dividantur.» Аналогичная функция «stirps» проявляется и в текстах целого ряда астурийских актов: [DEPA-I: ] «… fundaui ecclesiam in nostro casale proprio exerpe de nostros heredes» (см. также: DEPA-II: P. 89, doc. n. 107 (a. 874, Leon); Ibid.: P. 280, doc. n. 117 (a. 877, Gal.): «… uilla mea nomine Frontiniani quam habeo de proprietate parentum meorum Fragini et de auio Daildu; et ille habuit de suo seruo Frontiniano qui presui de estirpe… Placuit mihi ut donarem uobis inde medietatem de ipsa IIII-a portione quam habeo in uilla Frontiniani que mihi dederunt mei germani per colmellum diuisionis…»).

Отметим, что в последнем из наших примеров — леонской грамоте 877 г. — форма «prendere» («presui») используется для обозначения действия по изъятию участка из владений родственной группы в результате акта раздела имущества («colmellum diuisionis»). Однако ещё более интересными представляются данные того же документа, свидетельствующие о том, что упоминаемая вилла была основана несвободным человеком — «servus». Подобная, достаточно самостоятельная, роль несвободных в процессе колонизации требует особого объяснения, ведь приведённый пример не единичен. Особо следует выделить внешне парадоксальные случаи усыновления рабами своих господ, сопровождавшиеся передачей им наследственных прав: [DEPA-II: Р, 56, doc. п. 196 (а. 870, Leon)]: «Uobis domno Nunno, ego seruus uester Flacianus… Placuit mihi ut mitterem uos in hereditatem cum fïlios meos in uillas prenominatas…» (см. также: DEPA-I: P. 324, doc. n. 81 (a. 864, Leon)).

Подобный парадокс в отечественной литературе ещё в 60-е гг. был отмечен Л. Т. Мильской. Несомненно, он свидетельствует о глубокой трансформации правовой концепции «наследственного владения», утратившей ряд черт германского аллода. Его объяснение исключительно прогрессом хозяйственной самостоятельности сервов и связанным с этим повышением их статуса не может быть признано достаточным уже в силу широты спектра значений латинского понятия «servi» в наших источниках. Он употребляется применительно к лицам разного положения — от собственно рабов до лиц, чей статус «servus» сочетался с реальным обладанием значительными богатствами и большим политическим влиянием.

Подобный пример, в частности, обнаруживается в комплексе грамот из архива знаменитого Саагунского монастыря в Леоне. В них упоминается имя королевского майордома Ансура, жившего в X в., который, как следует из его завещания, был «servus» и сохранял этот статус до конца жизни, что не помешало ему быть обладателем обширных владений, часть которых была завещана монастырю: [CD Sahag.: P. 340, doc. n. 284 (a. 976, Leon): «… fuit unus vir nomine Ansuri serbus esse regis fideliter et inter maiores natu sollitus explevente directa servizia in palatio regis dominissimis imperatoris.» (см. также: Ibid., P. 196, doc. n. 158 (a. 958, Leon); Ibid., P. 2Д1, doc. n. 169 (a. 959, Leon); Ibid., P. 226, doc. n. 182 (a. 960, Leon); Ibid., P. 232, doc. n. 187 (a. 961, Leon); Ibid., P. 238, doc. n. 194 (a. 961, Leon); Ibid., P. 246, doc. n. 199 (a. 962, Leon); Ibid., P. 257, doc. n. 210 (a. 963, Leon); Ibid., P. 260, doc. n. 214 (a. 963, Leon); Ibid., P. 262, doc. n. 215 (a. 963, Leon); Ibid., P. 269, doc. n. 223 (a. 964, Leon); Ibid., P. 282, doc. n. 237 (a. 965, Leon); Ibid., P. 302, doc. n. 255 (a. 970, Leon); Ibid., P. 311, doc. n. 260 (a. 970, Leon); Ibid., P. 320, doc. n. 268 (a. 973, Leon); Ibid., P. 321, doc. n. 269 (a. 973, Leon); Ibid., P. 325, doc. n. 272 (a. 973, Leon); Ibid., P. 327, doc. n. 273 (a. 973, Leon); Ibid., P. 334, doc. n. 278 (a. 974, Leon); Ibid., P. 340, doc. n. 284 (a. 976, Leon); Ibid., P. 372, doc. n. 308 (a. 980, Leon)).

Можно привести и другие, не менее показательные, примеры. Так, в ряде саагунских документов фигурирует королевский «servus» Тайон. Он также был крупным землевладельцем, но более интересно то, что для определения статуса Тайона применяется и понятие «королевский верный» («fidelis regis») (выше уже говорилось о колоссальном значении категории «верный» в понятийной системе каролингской эпохи) [CD Sahag.: P. 49, doc. n. 19 (a. 920, Leon); Ibid., P. 54, doc. n. 24 (a. 921, Leon); Ibid., P. 181, doc. n. 144 (a. 955); Ibid., P. 189, doc. n. 150 (a. 956); Ibid., P. 354, doc. n. 293 (a. 978); Ibid., P. 340, doc. n. 284 (a. 976, Leon); DEPA-I: P. 306, doc. n. 73 (a. 861, Gai.)].

Объяснить феномен социальной позиции людей, подобных Ансуру и Тайону, можно лишь, если учесть, что к моменту возникновения Астурийского королевства традиционная территориальная германская военная организация в Испании была уже сломлена. Из текста военных законов Вамбы-Эрвигия (70-е — 80-е гг. VII в.), вошедших в состав «Вестготской правды» — основного свода законов вестготской Испании, хорошо видно, что к этому времени королевское войско состояло уже не из ополченцев-аллодистов, а из зависимых людей, приводимых на службу их господами. Ограниченный объём настоящей статьи не позволяет нам подробно остановиться на описании причин этой эволюции. Коснемся лишь её итогов. В условиях непрекращающихся усобиц, пик которых пришёлся на вторую половину VII в., общество оказалось раздробленным на противостоящие враждующие кланы, ставшие единственно возможной формой социальной организации, что само по себе способствовало выдвижению на первый план частных военных отрядов.

Как и отряды каролингских вассов, эти отряды были более управляемыми и дисциплинированными, чем подразделения, состоявшие из свободных ополченцев, а их членов связывали с их господами узы особой личной верности. О последней упоминает уже Исидор Севильский: [Diff. 1, 207]: «Fidus amicus dicitur, fidelis famulus. Item infidelis est qui caret firmitate, infidus, qui fide». 3a своевременное прибытие в поход зависимых людей отвечало ограниченное число магнатов, нёсших за это личную ответственность.

Наконец, отряды зависимых воинов превосходили простых ополченцев по боевым качествам, так как были снабжены дорогостоящим вооружением, в том числе кольчугами («zavae», «loriсае»): [L Vis. ГХ, 2, 8:] «… decemimus, ut quisquis ille est, sive sit dux, sive cornes atque gardingus, seu sit gotus sive romanus, necnon ingenuus quisque vel etiam manumissus, sive etiam quilibet ex servis fiscalibus, quisquis horum est in exercitum progressurus, decimam partem servorum suorum secum in expeditionem beilicam ducturus accédât: ita ut haec pars décima servorum non inermis existât, sed vario armorum genere instructa permaneat: sic quoque ut unusquisque de his quos secum in exercitum duxerit, partem aliquam zavis vel loricis munitam, plerosque vero scutis, spathis, scramis, lanceis, sagittisque instructos quosdam etiam fundarum, instrumentis vel caeteris armis, quae noviter forsitan unusquisque a seniore vel domino suo iniuncta habuerit, principi, duci vel comiti suo praesentare studeat».

Заметим, что существование частных военных отрядов, принадлежащих готской знати и состоящих из «servi», фиксируется уже законодательством короля Эйриха (70-е гг. V в.), а в VII в. упоминается неоднократно: [Cod. Eur., fr. 323:] «Maritus si cum servis uxoris vel suis in expeditione ali quid lucri fuerit constituais» (см. также вестготскую надпись (первая половина VII в.): «In procinctum belli necatur, — oppitulatione sodalium desolatur. Noviter cede perculsum clientes rapiunt peremtum. — Exanimis domum reducitur, — suis a vernulis humatur.» [Цит. по: Корсунский A. P. Готская Испания…, С. 189]; S. Jul. Hist., 20, Col. 785: «… quidam vir e sua ortus familia»). Их численному росту в последующий период, вероятно, должен был способствовать массовый переход простых свободных под патронат магнатов [см.: L Vis. IX, 2, 8]. Подобный процесс развивался и за Пиренеями: по наблюдениям Ф.-Л. Гансхофа, если в «Салической правде» (рубеж V–VI вв.) под «vassus» ещё понимается дворовый слуга из состава челяди («ministerium»), то в «Аламанской правде» (VII в.) так уже именуется свободный человек, находящийся под патронатом магната.

Нельзя исключить вероятности, что с падением Толедского королевства роль зависимых воинов на какое-то время сократилась. Но у нас нет никаких оснований разделить точку зрения о том, что отряды таких воинов были полностью вытеснены из военной системы. Известны не подлежащие сомнению примеры участия несвободных («pueri) в процессе пресуры в составе частного военного отряда («manus propria»): [DEPA-II: P. 377, doc. n. 196 (a. 909, Gai.):] «… [v]illa… secundum nos illut de squalido de gente barbarica manu propia cum pueris nostris adprehendimus…» (о значении понятия «pueri» см., напр.: DEPA-II: P. 171, doc. n. 139 (a. 887, Gai.): «Donamus… in dotis titulum decem pueros… DCL: P. 67, doc. n. 10 (a. 917, Leon): «… concedo uobis… in ipsas uillas duos pueros…»)).

Изложенные выше преимущества контингентов зависимых воинов, проявившиеся уже в испано-готский период, вполне объясняют их вовлечение в процесс пресуры как военной акции. При этом, пресура, осуществлённая несвободными должна была иметь такие же правовые последствия, как и пресура свободных — то есть порождать владельческие права. Во всяком случае, как уже говорилось, владения несвободных не могли быть автоматически присвоены их хозяевами в качестве «res servi». В то же время, сохраняя тесную связь с кланами господ, потомки сервов, наследуя «hereditates», наследовали и зависимый статус, а с ним — и обязанность нести службу («servicium»), в том числе — и военную. Материальные возможности для этого им, как и свободным воинам, давало владение собственными «hereditates».

Следует отметить, что описанная модель полностью противоречит самой сути римского правового наследия. Это противоречие должно было проявиться изначально, ведь военные отряды, состоящие из «servi», упоминаются уже в конце V в., то есть в период, когда римские институты были ещё достаточно дееспособны. Более того, ещё и в первой половине VII в. Исидор Севильский продолжал воспроизводить классическую римскую норму: «рабы никогда не несут военной службы, пока не отпущены на волю» — «Servos sane numquam militasse constat, nisi servitute deposita…» (Etym. IX, 3, 38).

Важнейшим итогом описанной эволюции стало появление парадоксального института «hereditas servi», упоминающегося в фуэро Леона (1017–1020 гг.): [F Leon, VIII: ] «… ut nullus emat hereditatem serui ecclesie seu regis uel cuiuslibet hominis…» Он сыграл роль важной модели в процессе формирования статуса «наследственного владения» нового типа, сочетавшего свободный статус владения, с одной стороны, и личную несвободу владельца — с другой. Распространение такого типа владений стало возможным лишь в рамках Реконкисты, то есть военной колонизации, неуклонно расширявшей земельные фонды и сделавшей ненужным развитие института держания-бенефиция — важного элемента каролингской модели. Именно с этим следует связать различия в развитии астуро-леонского общества по сравнению с каролингским. Однако эти различия не были принципиальными. Не случайно значительная часть упоминаний самого термина «аллод» происходит из южных, вновь завоёванных районов каролингской державы: по данным Ф.-Л. Гансхофа, знать Испанской марки и в IX в. получала земли именно на аллодиальном, а не бенефициальном праве.

Видно, что в конечном итоге, развитие регионов, соседних с каролингским миром, подчинялось тем же фундаментальным законам. Не случайно эти области быстро восприняли классическую понятийную систему феодального права, сформировавшуюся именно в рамках Каролингской державы: соответствующая терминология вписалась в иную по форме, но аналогичную по сути реальность.

Источники

AHDE — Anuario de historia del derecho espanol. Madrid.

BGC — Becerro Gôtico de Cardena. Publ. рог L. Serrano. // Fuentes para la historia de Castilla. T. 3. Silos, 1910.

CD Оnа — Colecciôn diplomatica de San Salvador de Ona (822–1284). Publ. por J. del Alamo. T. 1. Madrid, 1950.

CDSahag — Colecciôn diplomatica del monasterio de Sahagün (siglos IX y X). Publ. por J. Minguez Fernandez. Leon, 1976.

CHE — Cuademos de historia de Espana. Buenos Aires.

Chron. Samp. — Chronicon Sampiri. // Perez de Urbel, J. Sampiro, su cronica y la monarquia leonesa en el siglo X. Madrid, 1952.

Cod. Eur. — El Codigo de Eurico. Ed. por A. d'Ors. // Estudios visigothi-cos. Roma — Madrid, 1960.

DCL — Documentation de la Catedral de Leon (siglos IX–X). Publ. por G. del Ser Quijano. Salamanca, 1981.

DEPA-I, DEPA-II — Floriano Cumbreno A. Diplomatica espanola del periodo astür. Estudio de las fuentes documentâtes del reyno de Asturias (718910). T. 1–2. Oviedo, 1949, 1951.

Diff. — Sancti Isidori hispalensi episcopi Differentiarum libri II: Lib. I, 552 // PL, T. 83.

Etym. — Sancti Isidori episcopi hispalensi Etymologiarum XV, 13, 13 // PL, T. 82.

F Leôn — El fuero de Leon. Ed. critica por L. Vazquez de Parga. // AHDE. n. 15 (1944), P. 464–498.

Hist. Franc. — Gregorii episcopi Turonensis Historiarum libri decern. T. 12. Berlin, 1956.

PL — Patrologiae cursus complete. Series latina. Paris.

Samp. AD — Apéndice documental. // Perez de Urbel, J. Op. cit.

S. Jul. Hist. — Sancti Juliani Toletani episcopi Historia rebellionis Pauli adversus Wambam Gothorum regem. // PL, T. 96, Col. 763–798.

Vita S. Fruct. — Sancti Valerii Vita sanctissimi Fructuosi episcopi. // PL, T. 87, Col. 459–470.

Литература

Варьяш О. И. Колонизация и крестьянство в Леоне и Кастилии в IX–XI вв. // Проблемы испанской истории. М., 1979, С. 322–333.

Варьяш О. И. Крестьянство стран Пиренейского полуострова в XI–XIII вв. // История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. Т. 2. М., 1986, С. 154–167.

Варьяш О. И. О наличии свободного крестьянства в Старой Кастилии X–XI вв. // Проблемы всеобщей истории. М., 1974, С. 235–252.

Варьяш О. И. О положении сервов и либертинов в Леонском королевстве в IX–XI вв. // Средние века. № 43. М., 1980. С. 214–216.

Варьяш О. И. О характере виллы в Астурии и Леоне в VIII–IX вв. // Проблемы всеобщей истории. М., 1971.

Варьяш О. И., Червонов С. Д. Фуэро Леона. Перевод и комментарии. // Социально-политическое развитие стран Пиренейского полуострова при феодализме. М., 1985, С. 170–181.

Грацианский Н. П. Бургундская деревня в Х — ХII столетиях. М. -Л., 1935.

Егоров Д. Н. Комментарии. // Сборник законодательных памятников древнего западноевропейского права. Вып. I: Lex Salica. Киев, 1906.

Корсунский А. Р. Готская Испания. М., 1969.

Корсунский А. Р. История Испании IX–XIII вв. М., 1976.

Мильская Л. Т. К вопросу о характере землевладения в Астурии IX–XII вв. (по документам епископства Овьедо). // Средние века. № 30. М., 1967, С. 84–101.

Пичугина И. С. Особенности Реконкисты в Кастилии XIII–XIV вв. // Проблемы испанской истории. М., 1979, С. 334–340.

Фюстелъ де Куланж Н. Д. История общественного строя древней Франции. Т. 3. Спб, 1907.

Bonnaz Y. Prophétisme et néogothisme. // Chroniques asturiennes (fin IX-e siècle). Paris, 1987, P. LXXXVIII–XCIII.

Concha y Martinez I. de la. La «Presura». La ocupacion de las tierras en los primeras siglos de la Reconquista. Madrid, 1946.

David P. Études historique sur la Galice et le Portugal de VI-е au XII-e siècle. Paris, 1949.

Feist S. Vergleichen des Wôrterbuch der Gotischen Sprache. Leiden, 1939.

Foviaux J. De l'Empire romaine à la féodalité. Paris, 1985.

Ganshof F.-L. Note sur la concession d'alleux à des vassaux sous le règne de Lois le Pieux. // Storiografia e storia. Studi in onore di Eugenio Duprè Theseider. Roma, 1974, P. 589–599.

Ganshof Y.-E. Qu'estce que la féodalité? Paris, 1989 (5 ed. fran.).

Hollyman K. J. Le développement du vocabulaire féodal en France pendent le Haute Moyen Âge. (Étude sémantique). Paris-Genève, 1957.

Irsigler F. On the aristocratic Caracter of early Frankish Society. // The Medieval Nobility. Amsterdam-New York-Oxford, 1979, P. 105–131.

Isla Frez A. La sociedad gallega en la Alta Edad Media. Madrid, 1992.

Korsunskij A. R. Über den Charakter der Gesellschaftsordnung von Leon und Kastilien im Mittelalter. // Jahrbuch fur Geschichte des Feudalismus. Bd. 2. Berlin, 1978, S. 41–72.

Lange W.-D. Philologische Studien zur Latinitàt westhispanscher Privaturkunden des 9.–12. Jahrhunderts. Leiden-Kôln, 1966.

Lôpez Quiroga J., Rodriguez Lovelle M. Una aproximacion arqueologica al problema historiogrâfîco de le «Despoblaciôn y repoblacion en el valle de Duero.» S. VIII–XI. // Anuario de estudios medievales, T. 21 (1991), P. 3–9.

Menendez Pidal R. Repoblacion y tradiciôn en la cuenca del Duero. // Enciclopedia lingüistica hispanica. T. I. Madrid, 1960, P. XXIX–LVII.

Niermeyer J. F. Mediae latinitatis lexicon minus. Leiden, 1984.

Orlandis Rovira J. El elemento germanico en la iglesia espanola del siglo VII. // Idem. La Iglesia en la Espana visigotica y medieval. Pamplona, 1976, P. 123–127.

Piel, J. M. Duas notas etimologicas: «presuria/presura» e «alubende/alvende». // AEM, 6 (1969), P. 435–436.

Piel J. Toponimia germânica. // Enciclopedia lingüistica…, P. 531–560.

Sânchez-Albornoz C. Los hombres libres en el reino asturleonés. // Idem. La libertad humana en el reino asturleonés. Madrid, 1976, P. 117–199.

Sânchez-Albornoz C. Pequenos propietarios libres en el reino asturleonés. Su realidad historica. // Ibid., P. 178–201.

Sânchez-Albornoz C. El ejercito y la guerra en el reino asturleonés. // Idem. Investigaciones y documentos sobre las instituciones hispanas. Santiago de Chile, 1970, P. 202–286.

Sânchez-Albornoz C. Une société d'exception dans l'Europe féodale. // AHDE, n. 50 (1980), P. 639–651.

Sânchez-Albornoz C. Los libertos en el reino asturleonés. H Idem. Viejos y nuevos estudios sobre las instituciones medievales espanolas. T. 2. Madrid, 1976, P. 931–967.

Sânchez-Albornoz C. Despoblaciôn y repoblacion del valle de Duero. Buenos Aires, 1966.

Sânchez-Albornoz C. Los siervos en el Noroeste Hispano hace un milenio. // CHE, n. 61–62 (1977), P. 5–95.

Sânchez-Albornoz C. El régimen de la tierra en el reino asturleonés hace mil anos. Buenos Aires, 1978.